Моя пятнадцатая сказка

Что касается меня 1

Это была бы красивая весна, когда природа, отряхнувшись от снега и холодов, украшается в кимоно с цветочными узорами, а я праздную своё двенадцатилетие в первом классе средней школе. Когда я завтракаю и ужинаю каждый день с папой и мамой, самыми обычными завтраками и ужинами. Мне много и не надо, лишь бы мы втроём вместе были. Весна, когда радуюсь появлению первой моей подруги. Когда смущённо замираю, глядя вслед моей первой любви… Это была бы красивая весна! Если бы не ушла мама.

Ах, да, я едва не забыла вам представиться. Простите.

Меня зовут Сёоко. Такэда Сёоко. Моё имя записывается иероглифами «маленький» и «лиса». Сначала «маленький», а потом уже «лиса». Только, прошу вас, очень прошу: хотя я и представилась вам полным именем, хотя и сказала, какими кандзи записывается моё имя, прошу вас, не дразните меня маленькой кицунэ! А то меня так часто стали дразнить одноклассники, с тех пор, как мы выучили иероглиф «маленький», а самый умный мальчик в нашем классе уже знал их намного больше и всем рассказал, что второй иероглиф в моём имени – «лиса». И с тех пор дети начали меня дразнить. Совсем меня замучили.

Нет, если честно… Я, всё-таки, хочу рассказать обо всём этом вам честно! Если честно, меня дразнили ещё раньше – ещё в детском саду. А в шесть лет, когда я пошла в первый класс младшей школы, дразнить меня стали совсем нестерпимо.

Я не знаю, что со мной не так. Я самая обычная девочка. Как и многие японские девочки. Если папа не врёт, у меня лицо красивое. Если мама не врёт – очень. Обычные карие глаза, одно веко. Я, правда, не хочу быть похожей на иностранцев – и мне и такими мои глаза нравятся. Волосы обычные, чёрные, блестящие, до пояса. Вот если бы до пола были, тогда бы в старину меня аристократы считали бы несказанной красавицей. Особенно, если бы я выросла, а волосы мои бы и тогда до пола были, густые, блестящие. Ну, две прядки, отрезанные ровной линией у висков, и ещё две – у подбородка. Вот тогда бы я была особенно красивой. А так – самая обычная.

Я старалась никого не обижать. Слушаться родителей и воспитательниц в детском саду. Потом – и учителей в школе. Я не отбирала игрушек у детей в детском саду и не воровала ничего у детей в школе. Я никого не обижала. Вроде я была добрая, да? Самый обычный ребёнок. Но дети меня всё равно не любили.

Я, конечно, огорчалась. Тогда, в раннем детстве, это всё было для меня трагедией. Хотя при родителях и воспитателях мы примерно и вроде дружно общались. Хотя не у всех ещё в детском садике друзья были. Скажем, там был мальчик с вьющимися волосами, вот над ним часто смеялись. Он ещё и очки носил. Рано. Я пыталась угостить его красивым обедом, который мне приготовила мама – специально её просила мне приготовить красивый-красивый – но он тоже отказался со мной дружить. Хотя обед мой красивый съел. Сам. Да ну его!

В общем, я как-то жила. Со временем даже привыкла.

Закончился детский сад, и уже скоро должна была закончиться младшая школа – и рюкзаки уже не казались такими огромными и тяжёлыми как раньше. В природе всё как всегда было со смыслом и красиво. Вот люди у нас и в мире иногда ссорились. В общем, как обычно. Хотя было бы лучше, если бы люди меньше ссорились или бы не ссорились вообще.

Но в этот год пропала мама.

Мы с одноклассниками из младшей школы ездили в путешествие в Осаку. Просто посмотреть. Но там был праздник Доя-Доя в храме Ситэннодзи. В тот самый день. А один из мальчиков, который мечтал стать всемирно известным игроком бейсбола, решил поучаствовать в обрядах. Мол, вдруг так он станет удачливее или крепче здоровьем? Будущему всемирно известному спортсмену это было бы очень кстати. Ему, разумеется, опять говорили, что только японцы так обожают яккюу, а во всём мире из спорта больше любят футбол или что-нибудь ещё, короче, выбрав бейсбол, он вряд ли станет всемирно известным. Но Кенья, как обычно, не послушал. Сбежал от нас. И нашли мы его только часа через три, у храма Ситэннодзи.

Он откуда-то достал себе фундосики и хатимаки. В общем, стоял только в набедренной повязке и ленте на голове, в середине января, на улице, у храма, и вместе с другими такими же ребятами мужественно терпел, когда их обливали ковшами ледяной воды, шустро собирал с земли разбросанные амулеты. Мы как их увидели, так нам всем стало холодно, хотя уж мы-то были тепло одеты. Но тогда мы задумались, что, может, он будет когда-нибудь известным спортсменом, если такой смелый. А он продолжил собирать коллекцию амулетов, на счастье.

Словом, мы съездили в Осаку. В целом, нам было весело и интересно в путешествии.

Но когда я вошла домой, свет был потушен. Сама открыла дверь, сама закрыла изнутри. Села ждать. Через два часа пришёл папа. И, встрепенувшись, я кинулась готовить ему ужин.

Но мама так и не вернулась. Ни в тот день, ни потом.

Папа отмалчивался, когда я плакала утром, ловя его перед побегом на работу. Отмалчивался, когда дожидалась его вечером. Нет, он ещё на второй день маминого отсутствия сказал, что мама вернётся, но умолчал, когда. И ничего больше не объяснял.

Я очень боялась, что с мамой случился какой-то несчастный случай, пока меня не было. Что, может даже, она уже умерла. А мне, как маленькой девочке, врали, что она просто ушла куда-то, уехала в путешествие, но когда-нибудь ещё вернётся. Но вроде мне уже было одиннадцать лет, и я была уже не слишком маленькой. Вроде бы таким как я уже честно говорили, что человек больше никогда не вернётся, а увидеть его можно будет теперь только на фотографиях.

Амэноко, Дитя дождя

Каждый раз, когда идёт дождь, я вспоминаю эту историю – и сердце моё тогда наполняют самые противоречивые чувства. Среди них и глубокое восхищение, и непередаваемый страх, и самая тёплая нежность, и ядовитая горечью грусть. Она оставила яркий след в моей памяти, самый яркий из всех. Хотелось бы мне сказать, что она – самый важный человек для меня, но я не могу, так как человеком она не была. Звали её Амэноко, Дитя дождя. И в первый раз мне довелось увидеть её в дождливый день. А впрочем, хватит уже обо мне, да о моих мыслях и чувствах! Мне так хочется хоть кому-нибудь рассказать о ней!

Жил-был когда-то придворный и учёный. Родители нарекли его Хикару, в честь известного принца Хикару Гэндзи. Кто из аристократов не знает о талантливейшем, красивом и умном завоевателе женских сердец из популярного когда-то у аристократов романа «Гэндзи-моногатари»? Разумеется, родители желали сыну лучшей участи. Вырос мальчик – и стал придворным, учёным стал. Но не самым талантливым, так как многовато времени тратил на прелестниц из знатных домов и весёлых кварталов.

Женили его рано. Жена скоро родила ему дочь. Симпатичную девчонку. Дорога была сердцу отца мечта отдать дочку служить наследному принцу, так, глядишь, и наследника престола родит. А другой любви кроме как к своим честолюбивым планам у отца Аюму не было. Да и жена ему быстро прискучила. Тем более, что сына до сих пор не родила, а как же приличному человеку и без наследника?

Шли годы, подрастала единственная дочь учёного... И отец, на дочь глядя, ещё больше невзлюбил жену: не хороша ему казалась Аюму. Вот среди обычных людей хороша, но красавиц-то в Ниппон(1) хватало, а среди красавиц девчонка была бы так себе. Как такую императору или наследнику в услужение отдать? Да и жёны, наложницы его девчонку засмеют. Там же, во дворце, для потомков солнечной богини самые прекрасные из цветов собраны, ну, кроме тех, которых наглецы сорвать успели! И, нет, чтобы с горя податься с головой в науку – глядишь и вышло бы чего путное – подался аристократ с головой в иные увлечения. Злые языки ворчали, что нет в весёлых кварталах женского изголовья, рядом с которым наш герой не лежал.

Шли годы... Минуло Аюму четырнадцать вёсен – впору уж и о женихах отцу призадуматься. А он всё гнался за чужими улыбками и мимолётной женской красотой. Тем более, что жена его уж и стареть начала, красота её увядать начинала.

И однажды, возвращаясь под утро из весёлого квартала, попал наш герой наизлобнейших киотских новостей под страшный дождь. Видно, то небо и кто-то из милостивых богов решили показать, какие реки слёз за все года вытекли из глаз его жены. Ветром и дождём смыло слуг Хикару по разным улочкам. И остался он под небесным водопадом один, промокший и замёрзший. Брёл, не зная уж куда. Гром раскалывал небо и его голову через уши расколотить вдребезги пытался. Многочисленные красивые одежды вымокли и стали как камни, как ледяные глыбы. Жуткие яркие зловещие молнии безжалостно разрывали на клочки небо.

А потом грохотнуло да полыхнуло так, что он повалился на колени, закрывая уши, полуослепнув от вспышки гнева небесных богов. И казалось ему, что сейчас поразит и его небесный огонь – и всё. А ведь он ещё к той новенькой из весёлого квартала ни разу не заглянул, как тут помирать-то? Новый порыв чудовищного ветра шваркнул его лицом в грязь, распластал по дороге. А когда поднялся трясущийся Хикару, то решил, будто свихнулся от пережитого.

Она медленно шла по мокрой дороге, шлёпая деревянными сандалиями. Многочисленные кимоно её вымокли, обтянули хрупкую фигуру. Пряди волос выпали из сложной причёски. Длинные, густые волосы, они доставали до земли. Кожа её была белее снега, губы чуть тронуты алой краской, глаза спокойные, словно и не было дикой непогоды вокруг. А какая изящная и обворожительная шея поднималась над воротами многослойных кимоно! Шея, которую высокая, рассыпавшаяся причёска почти не скрывала! Да в руках несла молодая незнакомка ручку от унесённого ветром зонта. Она медленно шла ему навстречу. Очередной громовой раскат прозвучал, а мужчина даже не шелохнулся. Очередной порыв ветра унёс сердце его и память куда-то вдаль.

Конечно, такая красавица просто не могла быть одна. Ну, не настолько ж мужчины слепы? А впрочем, ему тогда подумалось, что всё равно, кто покровитель её: он бы ни сёгуна, ни императора бы не убоялся. Сам настолько ослеп, что не заметил на подоле её нежно-розового, почти белого, верхнего кимоно почти смывшееся пятно крови. Да на рукаве её правой руки была кровь. Подошёл, спросил, как такая красавица оказалась одна, позабытая на улице в эту страшную непогоду. Оказалось, шла она проведать больного отца. Не смотря на непогоду пошла, так как совсем плох старик стал в последние дни.

От такой преданной дочерней любви восхищением зажглись глаза аристократа, проводить обещал. Да вот как-то спутала непогода всё, сплела когда-то известные улицы в диковинный лабиринт: шли к умирающему старику, а набрели на ворота усадьбы, принадлежащей Хикару. И подумал аристократ, что старик-то всё равно умрёт, а ему ночью уж более ничьи объятия так сердца не обожгут. И пока он смотрел на именную табличку у ворот да придумывал предлог, как увлечь девушку внутрь, не заметил, как она задумчиво облизнула губы, смотря на него. И, недолго думая, боясь упустить прелестную незнакомку, предложил ей погреться в его доме да испить горячего чая. И настороженно замер, взволнованно ожидая ответа. И ответила ему красавица, что страшно продрогла, так что чаша с горячим чаем пришлась бы очень кстати.

Разумеется, слуги первым делом не на кухню побежали, а в Северные покои. С рыданиями упала госпожа на своё ложе. Но что поделать-то? Ежели до того обезумел муж, что какую-то девку уже в свой дом приволок, то уж рыдать и на колени падать пред ним бессмысленно. А ещё сердце страх сковал: не родила она ему пока сына. Стало быть, ценности то у неё почти и никакой. Может, он и слушать её не захочет.

Что касается меня 2

Январь закончился, начался февраль. Мама так и не вернулась.

Папа покупал мне много маленьких пирожных в форме цветов сливы-умэ. Кобай были сделаны из густой массы бобовой пасты и пшеничной муки, сваренной на пару. Маленькие, изящные, слегка красные. Вкусные, хотя я была безутешна.

Праздновали Сэцубун, «водораздел сезонов». Когда-то давно, несколько столетий назад, японцы жили по Лунному календарю – и как раз этот день считался началом нового года.

Люди в моём городе 3 февраля дружно пошли изгонять демонов. В магазинах накануне все бобы раскупили. Папа тоже пытался бобов купить, но нигде не нашёл.

Сэцубун… Когда-то, ещё даже в древнем Китае, люди верили, что в это время обостряется борьба светлых и тёмных сил. И даже сейчас в Сэцубун проводят обряды изгнания демонов. Главный, мамэ-маки, обряд разбрасывания бобов. Вроде бы в 9 веке семеро монахов изгнали злого духа из города, бросали в его логово, тёмную-тёмную пещеру, бобы, чтобы не смел выходить. Хотя, правда, некоторые утверждали, что демону, может, наоборот бобы были за лакомство, раз он их взял и больше не приходил? Или бобы были отравленные? Или их отравил молитвами некий добродетельный монах, который при жизни ещё вознёсся на небо и стал бодхисатвой?.. Хотя, конечно, злой дух не вернулся, так что не прояснил. А бобы разбрасывали в Сэцубун и на улице, и внутри домов, в тёмных углах.

Или же люди просто слишком много болтали?.. Или много болтал сосед, который мне рассказывал про обряд? А его жена, не менее милая бабушка и тоже в круглых очках, добавила, что злой дух, которого выгнали, на самом деле боялся запаха сушённой сельди иваси и колючих кустарников. Словом, ветки тех кустов и сушённые головы иваси выставлялись перед входом в дом, чтобы мешали злому духу войти внутрь. Тем более, что по одной из версий, он ловил и пожирал молоденьких девушек, что вообще полное непотребство! И вообще, молодые девушки – это очень красивые люди, надо их как следует беречь!

Правда, наша семья не праздновала Сэцубун, бобами не разбрасывалась, ни на улице, ни дома. Как-то так случалось в прошлые года, что то отец на работе подзастрянет из-за срочных поручений или болтовни коллег, то мама забегается в делах и забудет купить бобов накануне, то ли даже пойдёт за ними в магазин, а там уже все раскупили. Дома-то у нас бобы водились редко. Папа их терпеть не мог – и мама их почти не покупала ему. Ну, и мне заодно. Мы же дружно заботились о папе.

В общем, и в этот год у меня с обрядом изгнания демонов бобами не сложилось. И теперь ещё дома не ждала меня мама с тёплым обедом, красиво разложенным по маленьким тарелочкам разной формы, цвета и вида. Эх, мама умела не только вкусно-вкусно приготовить, но ещё и быстро разложить еду, да так красиво, что залюбуешься. В дни, когда на неё особое украшательное вдохновение находило, мы с папой даже не сразу решались это произведение искусства есть.

В общём, я ходила по улицам и не решалась пойти домой.

Мамэ-маки проводились не только обычными семьями, но ещё и в синтоистских, и буддиских храмах нашего города. Да и вообще по всей Японии. Мужчины, одевшиеся как демоны, с рычаньем бегали за детьми и девушками, грозились их съесть. «Жертвы» вопили, разбегаясь, швыряли в «демонов» бобами – и те испуганно отшатывались. И вообще все им бодро норовили сунуть какой-нибудь амулет в морду. То есть, в лицо, закрытое страшной маской.

Всем было шумно и весело. Кроме меня. Вечером начнутся праздничные вечеринки в разных районах. Не для меня.

Вдруг вскрикнули рядом со мной – и я невольно обернулась.

Огромная лохматая собака, белая, с коричнево-рыжими пятнами на спине и коричнево-чёрными висящими ушами, напугано шарахнулась в сторону от худенького старика, с громким воплем бросившего в неё и хозяйку большую пригоршню бобов. Девочка, державшаяся за поводок, едва не упала. Её какой-то парень подхватил. А собака, обернувшись, зарычала и на старика, и на спасителя.

- Всё в порядке? – парень у девочки спросил.

- Д-да, - та кивнула.

А к ним кинулись двое мальчишек, бобы свои раскидавшие, но радостно зачерпнувшие с земли чужих и грязных. Собака напряглась, рыкнула на них грозно, громко. Они шарахнулись. А дед упорный из кармана безрукавки ещё достал горсть бобов. Тут нервы собаки не выдержали всеобщего умопомрачения и непривычного шума – и она рванулась подальше от людей, по малолюдным закоулкам. Хозяйка невольно выпустила повод, но, впрочем, почти сразу спохватилась и кинулась догонять питомца.

- Стой! – молила она его, - Да постой же, Каппа! Каппа, постой!

И люди потрясённо шарахались от них, оглядывались им вслед или смеялись.

- И додумались же дети! – прошамкала пожилая скрюченная старуха, - Назвали собаку как водяное чудовище!

Старики и люди среднего возраста в основном эту затею осудили. А вот молодым пёс со странным именем вполне даже понравился.

Но, впрочем, что мне чей-то чужой пёс! Мама пропала. А где она теперь – неизвестно. Я вполне смогу прожить без того пса. Я, наверное, его сразу забуду даже. Но вот как мне жить без мамы?! Ещё недавно она рядом была, такая ласковая и заботливая. И ушла, ничего совсем не сказав. Адреса не оставила, куда ушла. Не сказала, когда вернётся. И вернётся ли?.. А меня одну оставила. Ну, то есть, вместе с папой. Но всё равно одну меня оставила. Как она могла?! Я же была такой послушной дочкой! Ну, разве что иногда… Но всё же… Почему она ушла?..

Ёакэ, Гейша рассвета

У озера Мидори-но-хикару сидело существо размером с пятилетнего ребёнка, воняющее затхлой водой. Голова его походила на тигриную, с большим клювом, спина и живот были скрыты под панцирем наподобие черепашьего, перепончатые руки и ноги покрывала длинная жёлто-зелёная шерсть. Когда чудище вздыхало, то узкие его плечи опускались и на голове в выемке поплёскивалась волшебная вода.

Небо уже окрасилось зарницей. Пока успели проснуться лишь самые бедные труженицы из крестьян, готовящие пищу для семей. Впрочем, к Озеру зелёного света никто и близко не подходил без крайней необходимости, даже в разгар дня. Разве что самые нищие, любимцы Бимбо-но ками(1), которым особенно не из чего было выбирать: или голодная смерть, или рыба, выловленная в Мидори-но-хикару, или перепончатые лапы водяного. Людям нужно было что-то есть, на них висел груз ответственности за семью. Ну, что ж поделать, каппе тоже нужно было чем-то питаться, чтобы не сдохнуть. Рыба ему приедалась, временами безумно хотелось человеческой крови. Впрочем, в тяжёлые времена, он и прочих животных норовил затащить на дно.

С прошлого вечера каппа сидел на берегу. Узкий палец его выводил на воде иероглифы, которые исчезали, даже не успев полностью родиться на свет. Глаза его, чёрные как ночной мрак, поблёскивали от влаги.

«Плачет, что ли, хозяин озера?» – задумчиво спрашивали рыбы друг друга, выныривая к поверхности воды и с любопытством посматривая на водяного. – «Да разве ж он умеет плакать?» – и кто-то плыл по делам, кто-то носился за обедом, кто-то, соответственно, спасался от участи главного блюда, кто-то, потеряв последний стыд, наблюдал за каппой.

Пожалуй, только проницательный Будда, милосердный бодхисаттва или какой-нибудь мудрый ками смекнули бы, что водяной и вправду плачет. А сам он даже и не подозревал об этом, даже не замечал, что глаза как-то подозрительно пощипывает. В отчаянной надежде писал он своё письмо к вездесущему, желая хотя бы выговориться, выплеснуть бурлящие свои чувства:

«О, милосердный Будда! Я – ничтожный каппа, живущий самой наискучнейший жизнью, не заслуживающей и капли твоего драгоценного внимания. Дерзнул я тебе рассказать мою историю. Не надеюсь я быть тобой услышанным, но молчать уже не могу, а поговорить мне не с кем. На свою жизнь я не жалуюсь и не ропщу – жизнь моя самая пустая. Однажды и она пройдёт. Если бы мог я набраться смелости и наглости, то попросил бы тебя заступиться за одну девчонку, существо невиннейшее и несчастнейшее из всех, кого видел я за свою жизнь. В мире людей зовут её Ёакэ, Гейша рассвета. Женщины ненавидят её или завидуют ей наичернейшей завистью. Из мужчин, говорят, немногие способны позабыть её, увидев хотя бы раз. Те из них, кто не попался под её чары, просто уже давно без головы от какой-либо иной красотки. А она... Я не знаю, как эти людишки смеют восхищаться кем-либо кроме неё! Считаю я, что в мире нет женщины иль девушки краше её. Она сияет так же ярко, как солнце. И да простит меня великая и прекраснейшая богиня Аматэрасу(2) за мою неслыханную дерзость! Я даже смерти не убоюсь, потому что нет никого краше Ёакэ. Потому я не вру. А сердце её нежностью своей сравнится разве только с милосерднейшей богиней Каннон.

Когда я впервые увидел её, то испугался, что ослепну от сияния её красоты. Кожа у неё была белая-белая, красный лепесток нарисован на губах, в волосах, склеенных воском в причудливую причёску, покачивались украшения-цветы, торчали гребни и заколки. На алом кимоно сияли золотые цветы сливы, распахнули крылья в танце журавли. Походка её была неторопливая, движения грациозные. Но более всего зацепили меня тогда её глаза, блестящие от слёз. Была в них такая мука, которой я ни у кого прежде не видал. Поначалу, заметив её издалека, обрадовался я, облизнулся, мечтая о свежей молодой крови. И уже было решился выпрыгнуть на берег, все силы приложить, чтобы схватить её лапами и более не выпускать. Да только разглядел её, глаза её и... не решился.

Она подошла к самой воде, сняла нелепые сандалии, мешающие ей идти естественно, как и предназначалось природой и богами человеческой женщине. Вошла в воду по щиколотки, потом по колено, не подбирая подол своего кимоно. И тут я испугался, что юная красавица надумала топиться. И решил, что всеми силами воспротивлюсь её намерению, не пущу в озеро. Я тут, как ни как, хозяин!

Ёакэ долго стояла, не обращая внимания на набухающее от воды кимоно. Потом опустилась на колени. И начала чертить на воде послания богам. Я дерзнул прочитать их все, хотя не имею на то никаких прав.

Девочка написала о своей нелёгкой жизни, о трудностях её семьи. Нет, не жаловалась она богам, не роптала и не просила ни пощады, ни защиты, ни каких-либо благ для себя. Молилась только о стариках-родителях да об своей младшей сестрёнке. Все прочие её братья и сёстры умерли от голода, потом старики, пряча глаза от стыда, продали последнюю свою дочь в весёлый квартал. Нет, не за свои жизни, которые уже перевалили за половину, тряслись они, а только мечтали подарить Ёакэ возможность выжить. За бедность её, за ободранные лохмотья кимоно никто бы замуж её не взял.

Скупщик детей отвёз девочку к своему хозяину. Да в тот день весёлый квартал посетила хозяйка модного тогда окия(3) из Киото, гейша, известная в свою пору красой и искусством, дабы сплавить свою нерадивую ученицу, которая не только талантами не блистала, даром проедая еду и изводя напрасно деньги на обучение и наряды, но ещё и в силу дурного нрава вздумала плести в окия интриги и покуситься на место хозяйки.

Трагедия и глубокое падение той девицы обернулись счастьем для Ёакэ, единственным везением в её трудной жизни. Хозяйка окия исполнила для хозяина того дома из весёлого квартала одну из известнейших своих песен. Ёакэ, мывшая пол в помещении неподалёку, услышала, восхитилась и вздумала тихо повторить. Слух у хозяйки окия был отменный, услышала она пение, разглядела нужные её ремеслу навыки и выкупила девчонку себе. Мол, нельзя оставлять её здесь, чтобы ложилась со всеми, кто заплатит, а надобно вырастить из неё гейшу, которая будет услаждать слух мужской музыкой и пением, глаза радовать танцем, ум пленять остроумной беседой, в душу западать своей поэзией, а что до остального... то тут уж ей решать, разумеется, если станет блестящей и недоступной, словом, воплощением мужской мечты.