На букву "М"

Глава 1. Софья

— Держи, Тимофеева, твоя! — кинул кто-то из одногруппников на парту зачётку.

— Угу, — рассеянно кивнула я, подсчитывая мелочь.

Двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять... На всякий случай пошарила по карманам. На проезд рубля не хватает. Вот так всегда. Всё в моей жизни через двадцать девять.

Не то чтобы я большая поклонница нумерологии, но историю моей жизни, лучше всего описывать цифрами. Начиная с 29 февраля 2000 года. Тогда в городском роддоме номер «раз», я, Софья Алексеевна Тимофеева, и появилась на свет.

И будь это 28-е или 1-е, и тогда уж 1999-ый или 2001-ый, а не круглый миллениум, возможно, жизнь пошла бы по-другому. Но она пошла как пошла. И в череде случайных чисел, в которые так и не попадала, пришла к тому, что до поступления на бюджет мне не хватило одного балла.

В этот раз роковой оказалась цифра «243». Будь хотя бы «244», и Тимофеева Софья — счастливый беззаботный студент. Но то были проклятые «243». Я заняла лидирующее место в списке поступивших на факультет «Социология» на платной основе. И в жизнь прочно вошло слово «работа».

Мои добрые нежадные родители вложили в высшее образование любимого чада вдали от дома все сбережения. Но сегодня копейка в копейку я эти пожертвования отработала: получила последнюю оценку в зачётку и пропуск на второй курс.

Следующий учебный семестр, несмотря на перспективу повышенной стипендии и возможность индивидуального графика обучения, махал красным флажком финансовой несостоятельности. И пугал страшной цифрой «117 500». Я встала перед высоким забором единиц и нолей с твёрдой решимостью преодолеть его за лето любой ценой.

Ссыпала мелочь обратно в кошелёк и довольно потянулась. Да и ладно! Время есть, погода отличная — пойду пешком. Нет причин унывать, тем более на горизонте неплохие перспективы.

Во-первых, на карточке лежали уже скопленные двадцать тысяч, в кошельке целая тысяча одной бумажкой, а квартира до конца августа оплачена. Во-вторых, я работала официанткой в ресторане большого гостиничного комплекса «Тигровая лилия». (Пока выходила два через два и после обеда, но летом планировала выходить на полный день: тридцатка плюс бесплатные обеды). В-третьих, на вторые «два через два» я уже устроилась клуб-менеджером в один из салонов сети инновационного фитнеса. А в свободное время планировала... хотя, о чём это я? Откуда у меня теперь свободное время? Нет, о репетиторстве и написании отзывов пока стоило забыть.

— Ну вот и всё! — моя подруга и соседка по квартире Лерка сунула зачётку в маленький рюкзачок. — Аллё, Софи! Всё! — закинув его за спину, она толкнула меня плечом, выводя из задумчивости. Я загляделась в распахнутое окно на резные листья рябины. Там, далеко, дома, под моим окном тоже росла рябина. И в этом году мне снова не увидеть, как нальются гроздья, как заалеют к первым числам сентября... — О чём мечтаешь, подруга? Очнись! Первый год позади. Позади! Ур-р-ра! — она раскинула руки в сторону, изображая, что летит, и сбежала вниз по ступенькам аудитории. — Ле-е-то! Каникулы! Йх-ху!

— Ура, ура, — спустилась я следом за подругой. А ведь и правда осознание, что учёба закончена наполняло душу ощущением свободы и радости.

— Может, плюнешь на всё и тоже… отдохнуть? — обернулась в коридоре Лерка. — Айда со мной к морю на пару неделек?

— Изыди, — рыкнула я беззлобно. — Не трави души.

На фиг мне её море. Я бы рванула к родителям в свой Задроченск. Целыми днями спать, отъедаться, книжки читать. И чтоб никого ни слышать, ни видеть. Сидеть в одиночестве. В тишине. Закостенелый интроверт я. Как же, правда, было бы здорово вот прямо сейчас в аэропорт и…

— Ох, ты ж, бля-я-я, — остановилась как вкопанная Лерка, не дав домечтать. Округлив глаза, она косила ими за спину, подавая красноречивый сигнал куда смотреть.

Мы как раз вывернули в большой холл, где алела табличкой дверь кабинета ректора «Ю.М. Резник». И лично сам Юлий Моисеевич, в простонародье «Конь» в честь коня из мультфильма про Алёшу Поповича, о чём-то беседовал…

На самом деле он не беседовал, а как раз ржал как богатырский конь. А его собеседник, рассмешивший ректора до слёз, лишь слегка улыбался, демонически почёсывая бородку. И кроме его разбойничьей щетины да слишком красивой, аристократической руки, с длинными пальцами, изящной и правильно поставленной как у артиста балета, я для себя ничего интересного и не увидела.

С недоумением пожала плечами: что в этом не первой свежести мужике нашла Лерка?

Глава 2. Софья

Немножко помят, что для его «под сорок» скорее норма. Изрядно уставш. Слегка потаскан. Судя по выражению вселенской скуки на лице, давно всем пресыщен, опытен, бывал, искушён и пользуется успехом. А судя по лёгкой небрежности и эдакой пижонской неряшливости, с которой он соединил кожаную куртку, шёлковый шарф и военные берцы, презрительно высокомерен и крайне уверен в себе.

Ну что ещё можно сказать, опираясь на первое впечатление? Как бы определил один известный в узких кругах австралийский социолог (Примечание автора: Рейвин Коннелл) на лицо выраженная гегемонная маскулинность — тип доминантной маскулинности, находящейся на вершине иерархии культуры мужского общества. В общем, кобель, самец, главтрах. И у меня всё.

Но ошарашенный вид Лерки вопил о том, что она обладала какими-то фундаментальными знаниями о потрёпанном самодовольном мужичаре, отчего и застыла коркой на безе, выпучив глаза.

Владелец тёмной густой волосатости привычно и не задумываясь оценил нас раздевающим взглядом. Две параллельные морщины прорезали сократовский лоб в ответ на телефонный звонок. Массивные часы солидно блеснули на запястье, когда он приложил трубку к уху и отвернулся.

Лерка сдавленно зашипела:

— Это же Данилов. Фак, фак, фак. Всё, я потекла.

— Вызывать сантехника? — отклонилась я из-за подруги, с повышенной придирчивостью рассматривая источник её возбуждения, стоящий теперь к нам спиной.

— А-а-а, — словно через её центр удовольствия только что пропустили разряд, застонала Лерка, нехотя переставляя ноги и явно не желая покидать холл. — Он же неразбавленный секс.

— А он кто? — остудила я своей неосведомлённостью её оргазмические конвульсии.

— Софья, блин, Он — Бог! Он — Леонид Данилов.

— Порно-актёр?

— Вот дура, — толкнула она меня плечом и прыснула со смеха. — Он знаменитый писатель.

— Да?! — вот теперь я заинтересовалась. — Точно знаменитый?

— Ну ты чо! По всему городу реклама развешана, — снова толкнула она меня, теперь локтем и церемонно раскланялась, проходя мимо ректора: — Здравствуйте, Юлий Моисеевич.

— Здравствуйте, здравствуйте, — рассеянно кивнул Конь. Он расстегнул пиджак на своём брюшке довольного жизнью пожилого лысеющего здоровяка и, по-пацански засунув руки в карманы, уставился в окно.

И пока стоял, выпятив живот под строгой жилеткой и раскачиваясь с пяток на носки, придушенным шёпотом подруга сообщала мне факты биографии Великого Писателя. Очень важные по Леркиному мнению факты: разведён и больше не женат, детей нет, живёт за городом, любит всякий раритет, гоняет на Майбахе, который теперь Мерседес, хам, циник, бабник, в общем, душка и задница у него огонь.

Я безусловно прониклась почтением к заднице и даже немного к ногам, но больше — всё же к отрывку разговора на Великом и Могучем, которым писатель явно владел в совершенстве:

— И это архизвездец, Гера. Просто полная жопа.

Вот с таким новообретённым знанием о месье Данилове мы с подругой и вышли на улицу. В летний погожий денёк. Её в нашей съёмной квартире ждали сборы в дорогу, а меня в огромном белокаменном здании гостиничного комплекса «Тигровая лилия» — смена официантки.

Автобус, зашипев дверями, высадил пассажиров на Набережной (недостающий рубль на билет мне презентовала Лерка, сжалившись над моими ногами). И, когда каблучки босоножек (решила выгулять по случаю тёплых дней) послушно зацокали стёртыми набойками к стилизованному под модерн особняку, проходя гостевую парковку, я и увидела его… рекламный щит: «Новый роман от автора бестселлеров «Роскошно. Больно. Безупречно» и «Пасмурные города» Леонида Данилова — «Неодолимое влечение чёрного». С 21 июня во всех книжных магазинах страны!»

Мужской портрет, исполненный в тёмных тонах, да ещё затенённый с одной стороны, словно заглядывал в душу. И от пронзительного, слегка насмешливого, но всё того же знакомого раздевающего взгляда я неожиданно поёжилась. На плакате он определённо был хорош. Не красив, но гипнотичен настолько, что глаз не отвести. Фотошоп не фотошоп — цепляло. Хотелось читать, смотреть, знать о нём больше. Знать о нём всё.

Знать немедленно. Поэтому на ближайшей ко мне, левой парной мраморной лестнице особняка, обращённого парадным входом к тёмным водам реки, обрамлённой в строгие каменные берега набережной, я открыла телефон, и даже уже набрала в строке поиска «Данилов», когда дорогу мне преградил владелец «Тигровой лилии».

— Софи!

Глава 3. Софья

— Здравствуйте, Вадим Ильич, — украдкой глянула я на время, убирая телефон. Нет, хоть и проболтали мы с Леркой на остановке долго, прощаясь аж до осени, я ещё не опоздала. У начальства не должно быть ко мне претензий как к работнику.

Только о чём я говорю? У Вадима Ильича Агранского, двадцатипятилетнего красавца и хозяина гостиничного комплекса с рестораном похоже претензий ко мне накопилось хоть отбавляй. Вот только совсем иного плана.

— Софи, Софи, — мечтательно произнёс он, прижимая меня к перилам. — Прекрасная неприступная Софи. Ещё не передумала?

Не передумала? Неприступная? Я?! Честно говоря, я как раз надеялась, что именно Вадим Агранский передумает. Передумает и либо отвянет, либо будет вести себя как мужик. Я конечно, понимаю, что прошлый раз он не всерьёз. Просто у него был плохой день, сплошные расстройства. На него всё разом свалилось: отъезд матери, её бизнес, от которого он был так далёк, и не любящий перемены коллектив.

Строго говоря, с того дня как его мать Натэлла Георгиевна месяц назад уехала в Америку и оставила «Тигровую лилию» сыну, не только у меня сложилось стойкое впечатление, что он к этому совершенно не готов. И прошлый раз, когда Агранский наткнулся на меня в коридоре, прижал к стене и, толкнув бёдрами, впился в губы поцелуем, Вадичка просто был не в себе от навалившихся на него забот. Так мне подумалось.

Пьяный, расхлябанный, с плывущим взглядом. Мне показалось в том тёмном коридоре он даже не понял кто я, да ему было и всё равно кто. Он даже не встретил моего сопротивления — я так растерялась, что не только не влепила ему пощёчину, даже сказать ничего не смогла, когда, оторвавшись от моих губ он шептал: «Поехали ко мне. Сейчас» и всё норовил залезть под блузку.

Да и что сказать, когда он так хорошо целуется. Правда строгая белая рубашка-боди не оставила ему ни одного шанса. Он отстранился, словно вразумлённый моим ступором и непреклонностью застёгнутых пуговиц. И ни на чём настаивать не стал. Тогда.

И я так легко приняла всё случившееся за недоразумение, что даже защищала его от злобных нападок «старожилов». За кожаные пижонские браслеты на запястьях. За рубашки с закатанными рукавами. За синий бездонный взгляд. За белозубую улыбку. Хоть он и не нуждался в моей защите. Вадим свет Ильич Агранский, несмотря на молодость, был слишком самоуверен, чтобы прислушиваться к чужому мнению. И, видимо, слишком избалован женским вниманием, чтобы принять моё «нет». В гостинице он неумолимо наводил свои порядки, увольняя недовольных. А мне, похоже, дал недельную передышку, но ничего не забыл. И не отступил от первоначального предложения, которое в мои планы никак не входило.

— Вадим Ильич, я опаздываю на смену, — попыталась я высвободиться из кольца его рук, прижавших меня к балюстраде в том месте, где обе парадных лестницы сходились балконом и где так любили устраивать фотосессии молодожёны.

— Что ты делаешь сегодня вечером? — обдало меня одновременно запахом его тела, парфюма, мятой жевательной резинки и холодным потом от того, как неожиданно зло он это произнёс. Словно вопрос уже решённый: виновата. Но дату и время «казни» я должна выбрать сама.

— Работаю, — уклонилась я от его горячего свежего дыхания.

— А завтра вечером? — произнёс он скучающим тоном, лишь подтверждая мою догадку: ты виновата уж тем, что хочется мне...

— Работаю, — слегка виновато пожала я плечами.

— На меня? — усмехнулся догадливый шеф уже как хозяин.

— Можно сказать и так, — напряглась я, безошибочно понимая к чему он клонит. Под внимательным потемневшим взглядом, следившим за моими движениями из-под хмуро сдвинутых бровей, я убрала прилипшую к губам прядь волос, что трепал ветер. И гордо вскинула подбородок, бесстрашно заглянув в бездонную синь его глаз. — На вас.

— Так это легко исправить... Софи, — подцепил он пальцами освобождённые волоски, убрал их за ухо и, вдруг резко дунув на чёлку, заставил меня испуганно зажмуриться. — Бывала в нашем президентском люксе? — плотно, угрожающе притёрся он к моему бедру.

— А вы? — вжалась я в холодный мрамор насколько могла, но ни от его упруго дыбящейся ширинки, ни от ощущения, что далее последует неприличное предложение, меня это не избавило.

— Заглядывал, — он приподнял за подбородок моё лицо. — Но ещё не тестировал кровать. Проверим вместе?

— Вадим Ильич, — усиленно подбирала я слова. — Простите, но согласно правил компании, личные отношения между сотрудниками запрещены.

— Отношения? — поднял он мою голову выше, заглядывая в глаза, которые я не отвела. — А кто здесь говорит про отношения? Уверяю тебя, милая Софи, они не выйдут за пределы единственной встречи.

«Вот козёл! — невольно презрительно скривились мои губы. — Наглый самоуверенный козёл. А прояви ты хоть немного уважения, внимания, заботы, и я ведь и сама бы не отказалась. Но раз вот так, раз решил тупо показать кто здесь хозяин и не расшаркиваться, хрен тебе!»

— Ошибаетесь, милый Вадим Ильич, — повторила я «милый» с его интонацией. Убрала его руку, и в ответ на вызов синих глаз улыбнулась самой безотказной, как зенитная установка, и такой же убийственной из своих улыбок, с ямочками. — Хотите скажу, что будет потом? Мало, — я выдержала театральную паузу для нужного эффекта. — Единственного раза вам будет мало. Снова и снова вы будете искать со мной встречи. Мучиться. Страдать. Ревновать. Но никого и никогда уже не полюбите так, как меня. Так что не стоит вам даже начинать, — и когда он, изумлённо похлопав ресницами, заржал, вывернулась и побежала вверх по последнему короткому пролёту лестницы.

Глава 4. Софья

Хозяин гостиничного комплекса «Тигровая лилия» явно проводил меня глазами и только сейчас, словно избавляясь от оцепенения, с недоумением дёрнул головой (так тебе и надо, козел!), оторвался от массивных мраморных перил и повторил мой путь. Только, преодолев в два прыжка пять ступенек, на которых я чуть не растянулась, пошёл в другую сторону, к офису.

— Кажется, Матильда Кшесинская сказала нечто подобное Николаю Второму, — заставил меня вздрогнуть оперный бас нашего су-шефа.

— Дима, блин, — обернулась я к окну с другой стороны от двери, у которого он стоял. Выдохнула. — Привет!

— Привет! — усмехнулся он, наш Дмитрий, или Димыч, или Дрим (как зову его я, потому что он — парень-сказка, парень-мечта). А как ещё назвать мужика, который выглядит как бог, готовит как бог, и напугал меня голосом, в который хочется зарыться как в мех, утонуть и потеряться навсегда.

Дрим, обычно курящий сидя на подоконнике, невозмутимо вытряхнул из пачки сигарету, щёлкнул зажигалкой, но так и не сел. Хотя при его работе это почти единственная возможность за весь день вытянуть уставшие ноги.

— Боюсь, шеф вряд ли смотрел «Матильду», — оправдывалась я за нечаянный плагиат. Но главное — сработало, а на войне все средства хороши.

— Боюсь, и благородства в нём поменьше, — не разделив мой оптимизм, выпустил он струйку дыма в окно и, прижавшись спиной к стене, сложил на мощной груди покрытые татуировками руки.

Если даже избалованный козёл Вадичка после того поцелуя какое-то время вызывал у меня сердечные спазмы, то от пристального взгляда нашего могучего серьёзного брутального су-шефа моё падкое на мужскую красоту сердечко каждый раз буквально разбивал паралич. Дрим расплющивал его жалкое тяжёлым взглядом как бетонной плитой. И пока оно там трепыхалось бедное, я, вытянув шею, как кобра, зачарованная флейтой факира, жадно облизывалась глазами на его красивейшие в мире губы в обрамлении мужественного подбородка, спартанских скул и самой содрогательной из видимых мной когда-либо хмурой складки между бровей на лице благородного патриция, обветренного огнём горячих плит.

В белоснежном поварском кителе он казался боевым адмиралом за штурвалом корабля, а когда его снимал — пиратом. Исписанные в синеву полинезийскими узорами как заклинаниями, его руки вызывали священный трепет красотой рельефа античных статуй. Но его, словно вырезанные рукой Родена, губы совершенством исполнения превосходили даже их.

Нет, я не влюбчивая ворона! Я не виновата, что они такие красивые!

— Он так легко не отступит, — растянулись его офигенные губы в кривую недобрую полуулыбку.

— К счастью, он и не император, — сморгнула я, хотя в пору было сглотнуть. И удивилась, когда сделав несколько шагов к двери служебного помещения до меня, вдруг дошло: — Ты тоже смотрел этот фильм?

— Слышал, что ты собиралась смотреть и тоже глянул.

«Миу, — мяукнуло моё сердечко и умилительно сложило лапки. — Как ми-и-ло. Неужели он смотрел, потому что смотрела я?»

— И как тебе? — взялась я за ручку двери, но она открылась сама, едва не стукнув меня по носу, впуская главного администратора Наталью.

— Что обсуждаете? — по дороге засунула она в рот сигарету и прикурила от протянутого Дримом огонька.

— «Матильду».

— Я считаю, тема сисек была не раскрыта, — села она на любимый всеми подоконник. — Показали только одну.

Я ушла переодеваться под их дружный хохот, искренне жалея, что эта шутка пришла в голову не мне. Но моё настроение уже и так безнадёжно испортил Агранский. Блин, а я всё же надеялась, что он мужик. Что хотя бы просто отвяжется. Тем более, говорили, что он был женат, и сейчас у него есть подруга. Но как же не вовремя его притязания! Мне так нужна эта работа!

Я тяжко вздохнула, натягивая положенные по дресс-коду колготки. И вздрогнула, когда прямо над ухом прозвучал голос администратора.

— Дружочек, а ты когда-нибудь на гала-ужинах работала? На банкетах? — обдала меня свежим запахом табачища Наталья, энергичная волевая женщина за сорок, и не думая отворачиваться, пока я поправляла капрон. Даже наоборот, продолжала разглядывать с пристрастием. И слегка с сочувствием. Видимо, Дрим щедро поделился с ней своими наблюдениями и опасениями на счёт босса.

— Нет, — честно призналась я, одёргивая юбку. — А за это платят?

— Какая ты всё же красавица, Сонь, — довольно поцокала она языком и словно опомнилась. — Конечно платят! Так вот. Завтра вечером как раз будет такая возможность. Хочешь подработать на банкете, дружочек? Официантам-новичкам дают по сто пятьдесят рублей за час. В обязанности входят сервировка столов, чистка стекла и столовых приборов, обслуживание гостей. Униформу выдадут. Там завтра все в чёрном. Обучение перед началом мероприятия, поэтому явиться надо за два часа. То есть к пяти. Если хорошо покажешь себя, то могут и на постоянное место взять.

— Но я же завтра... — вяло возразила я, но она понимающе перебила:

Глава 5. ВП

Разглядывать студенток, конечно, приятно. Хорошенькие, юные, свеженькие, они прямо излучали оптимизм, легкомысленность, уверенность в завтрашнем дне.

В одиночку, группкой или парочками они пробегали по холлу как блики солнца по воде, мерцали, искрились, вдохновляли. Но звонок литературного агента жестоко низверг меня с высот мысленных поглаживаний тугих попок и упругих грудок в глубины своей профессиональной несостоятельности.

— Да не надо меня успокаивать, Гер, — отвернулся я к окну, хотя был близок к тому, чтобы подмигнуть одному из юных созданий, что нашёптывало обо мне другому столь же нежному и стройному что-то с таким восторгом, что я облизнулся. Заклишованный мозг автора любовных романов уже нарисовал живописную картину как юная нимфа дожидается меня на крыльце университета. И пошёл даже дальше: до «как её он полюбил на сто восьмой стpанице!» Хотя девчонка не в моём вкусе. Слишком заинтересованная. Слишком «фигуристая». Слишком блондинка. Грудь мне нравилась не настолько молочная, бёдра не настолько крутые. Это, говорят, для родов хорошо. Но, видимо, я сознательно избегал всего, связанного с детьми и пергидрольной демонстрацией интеллекта. Хотя готов был мысленно пристроиться сзади даже к этим широкоформатным округлостям, но лучше — разглядеть повнимательнее её подругу, вон ту, с чёлочкой, если бы не чёртов агент. — Гер, я что, не знаю, что такое хорошие продажи? Тридцать тысяч копий предварительный заказ вместе с книжными сетями — это, мать твою, ни о чём, Герман Михайлович. Ни. О. Чём. Это даже не слёзы, это, сука, как выжимать капли из дохлого заспиртованного кота.

Накрыло стойким желанием швырнуть телефон с досады. Но если бы это помогало.

Чего греха таить, я знал, что эта книга провалится, чувствовал, предрекал, пророчил, но в глубине души всё равно наивно надеялся на чудо. А теперь злился, что его не произошло. Хотя двадцать первое число только завтра, завтра и начало продаж, и презентация, и буктрейлер по всем каналам, и праздничный банкет, но хреново уже сегодня.

— Юлий Моисеевич, ну что, жду на фуршете? — завершив короткий разговор, повернулся я к ректору университета, который когда-то в другой жизни преподавал экономику у меня.

— Спасибо, Лёнь, но прости, не могу, у внучки выпускной, — он дружески похлопал меня по плечу. — А на счёт лекций ты подумай. Я тебя не иностранную литература приглашаю читать. Не Фолкнера с «Улиссом». А родной русский, культуру речи. По твоему профилю и диплому.

Я едва сдержал едкий смешок. Культуру это я могу. Особенно речи. А вообще приглашать кота стеречь сметану… у меня аж яйца словно молнией прищемило от предвкушения, что сотни юных гибких ланей будут готовы на всё ради моего заветного росчерка в зачётке. Будут трепетать от восторга и страха, пропитывая воздух аудитории ароматами духов и гормонов, ожидая… экзамены. Я аж вспотел.

— Спасибо, Юлий Моисеевич, я подумаю, — жадно сглотнув, снял с шеи пижонский шарф и засунул в карман.

Не знаю, с чего я вдруг решил купить его в Париже. Может затем, чтобы прикрываться от запахов, которыми и раньше славилась французская столица, а этой весной «благоухала» просто невыносимо. Не Шанелями, круассанами и жареными каштанами, а грязью, бомжами и мочой. Как остался это шарф в рукаве куртки, так машинально я его и нацепил, выходя из дома. Хотя после Версаля и покоев Людовика Пятнадцатого, в которые я заглянул в рамках работы над новой книгой, шёлк до сих пор пах благородной древесиной духов, что специально прыскали там. Или это агаровое дерево? Собственный аромат салона Майбаха, которым я провонялся, кажется, до печёнок.

— Подумай, подумай, Леонид, — взялся Юлик Моиссеич за ручку двери своего кабинета. — Сам понимаешь, ни денег ради, во имя искусства, — улыбнулся он. — А там глядишь и кандидатскую защитишь. На докторскую не замахиваюсь, но светлой памяти твоего отца, предложить обязан. Да и вообще «кандидат наук, доцент Данилов» звучит. И, согласись, куда солиднее, чем «автор», — он явно умолчал «бульварных романов», хотя в воздухе рукой характерно презрительно взмахнул. Но я даже не сдержал усмешки — настолько мне всё равно.

Да, я такой. Не доцент, не кандидат, даже не член. То есть член, конечно. Ещё какой Член. Но не Академии наук, не Союза Писателей. Это мне без надобности. Нас и так неплохо кормят. Но объяснять сначала отцу, теперь стареющему другу отца, что всё это мне и раньше было неинтересно, а в тридцать восемь уже поздно и вредно — пустая трата времени.

Мы обнялись на прощание.

И, всё думая: член я или не член, и решив, что «не член» я не только Союза Писателей, а сегодня как-то вообще, пнул с досады кадку с цветком и вышел на улицу.

Ни одна юная прелестница меня там, конечно, не поджидала. Только припаркованный железный конь. И как истинный Рыцарь печального образа я бы сейчас со злости пришпорил своего Россинанта, но обрушил всю мощь дурного настроения на невинный подголовник. Вчера за рулём сидел водитель, а я, развалившись сзади в кресле, что двадцать четыре сервомотора разложили до состояния кровати, сдвинул пассажирское сиденье максимум вперёд. Подголовник с него пришлось снять, чтобы он не загораживал правое зеркало. А усевшись за руль лично, я обвинил второй кожаный подзатыльник в боли в шее, а потому тоже вырвал и бросил назад.

Глава 6. ВП

И я имел полное право заявиться к ней без звонка.

Потому что я оплачивал эту квартиру, из-за двери которой раздавались такие звуки, словно какой-то Санчо Панса оказался там раньше меня. Их и глухой услышал бы. А я хоть не глухой, но на всякий случай всё же прислонился ухом к двери, убедиться, что не ошибся, а потом только осторожно открыл дверь своим ключом.

Глядя на представшую моему взору картину, писатель во мне сказал:

«Его крепкие ягодицы ритмично сокращались, когда, грубо вторгаясь в нежную плоть, он заставлял девицу сладострастно стонать. Он и сам не мог сдержать стона, когда, выгибаясь под ним гребнем волны, она разбивалась громкими сочными хлопками о его бёдра как о берег. Её грудь подпрыгивала в такт движениям и задевая налитыми, твёрдыми от вожделения сосками подложенную под локти подушку, девушка распалялась ещё больше. Она ничего не замечала вокруг. Она вся была там, в глубине своей сочившейся влагой плоти, в танце набухших, изнемогающих от желания сосков. Как загулявшая кошка она выгибалась навстречу его члену, чтобы ощутить, поглотить каждый драгоценный сантиметр его длины и либо воздать должное его размеру, либо мастерству хозяина, ожидая, предвкушая, требуя долгожданную разрядку».

На самом деле я видел, как щуплый, но довольно инициативный паренёк с прыщавой спиной и грязными пятками по-собачьи трахал женщину, которая в принципе должна бы принадлежать мне.

Мне, потому что я не только платил за квартиру, в которой она жила, я покупал ей шмотки, я водил, возил, давал ей деньги, а взамен пользовался той самой дыркой, в которую этот с грязными пятками сейчас засунул свой, возможно, несвежий хрен.

И мне, честно говоря, не видно даже её сисек, я просто точно знал, как подпрыгивают эти силиконовые мячи и как набрякли сейчас её крупные, бесстыже торчащие соски, предвосхищая оргазм.

Я даже не хотел мешать. Просто достал телефон, желая запечатлеть этот «исторический» момент. Но затвор фотоаппарата лязгнул как предохранитель пистолета.

— Пах! — усилил я эффект, когда парень обернулся. И характерно подул на выставленный палец, когда прыщавый кобельеро дёрнулся и скатился на пол, поспешно прикрывая своё дымящееся орудие простыней.

Недовольная, возмущённая незаконченным актом любви моя уже бывшая подруга повернула голову не в ту сторону — в сторону скатившегося на пол товарища. И я несколько секунд ещё наблюдал как вся её безответственность во всей красе, припухшая, влажно лоснящаяся, разгорячённая, ждёт продолжения.

— Банкет окончен, милая, — гаденько улыбнулся я. И кивнул на выход её перепугавшемуся до усрачки трахалю.

Вещи она собирала молча. И если переживала, то только за то, как бы её чемодан вместил в себя все оплаченные мной Дольчи-Габаны.

Но я давно заметил, что двадцатипятилетние девушки, с хорошим здоровьем, зубами и экстерьером вообще не склонны к сантиментам. А от совести давно избавились как от рудимента. Какое ей дело до очередного стареющего кобеля, жадного до молодой плоти, она найдёт себе нового.

Да и я не жалел. Честно говоря, муза из неё была так себе. Сиськи громадные — вклад предыдущего владельца — но не уменьшать же. Фантазия как у пляжного полотенца: либо я сверху, либо она снизу. Запросы как у Яндекса — на миллионы страниц. А отклик как у картофелины: сам засадишь, сам жаришь.

В общем, я передёрнул затвор на ту простыню, что так и осталась наполовину валяться на полу, едва за ней закрылась дверь. Всё же вид чужого совокупления вживую весьма электризует яйца, и я не на шутку вспетушился.

Но уже дома, развалившись в ванне со стаканчиком хорошего виски, подумал о том, что из этих пустых отношений и рождаются такие же пустые книги. Ни силы, ни глубины, ни страсти, одно рукоблудие да чёртово мастерство.

И так безумно захотелось любви. Настоящей, очищающей, животворящей. Любви самозабвенной. Любви до боли, до дрожи, до истощения. Обжигающе острой. До изнеможения томящей. Чтобы по уши, по гланды, глубоко, плотно, намертво.

Сходить с ума. Писать стихи бессонными ночами. Терять аппетит. Метаться в муках и терзаниях на влажных простынях. Бредить, агонизировать, идеализировать.

И что-то едва заметное, как искра огнива, сегодня ведь блеснуло. Что-то колыхнуло стоячую воду души. Промелькнуло. Неосознанным, лёгким, свежим, едва ощутимым дуновением коснулось. Окропило живой водой. Когда? Где? Кто она?

Всего одно короткое, как дыхание, мгновенье: тёмная чёлка, блеснувший взгляд.

Полыхнуло... Обожгло...

— И осыпалось пеплом, — выдохнул я, одним глотком допив виски.

А потом открыл ноутбук, стоящий на краю ванной и прямо мокрыми пальцами записал:

«Сотканная из паутинок его сновидений. Невесомая как лунный свет. Прозрачная как крылья бабочек. Пугливая как сигаретный дым. Она была всем и ничем. Мечтой. Миражом. Видением. Ажурной тенью его бессонниц. Дрожанием листвы. Бесплотной. Бесшумной. Зыбкой. Но в своей мятущейся душе он уже создал для неё алтарь. Даже ещё не алтарь, а просто огородил, освятил, отвёл место. Место, куда нельзя немытыми ногами. Несвежими помыслами. Грязными пальцами. Это для чувств. Для истинного. Для Неё».

Глава 7. Софья

Всю ночь по карнизам колотил дождь.

Но не спалось не из-за этого. И даже не из-за того, что в час ночи меня до дома на своем урчащем как довольных кот мотоцикле неожиданно подвёз Дрим. А потому, что уже лёжа в постели я имела неосторожность открыть одну из книг Данилова. И теперь судорожно переворачивала страницы и не могла оторваться.

Хотя нет. Книгу я открыла именно для того, чтобы быстрее уснуть. Но не спала потому, что Дрим обещал ещё подбросить меня до работы утром. И оно одновременно будоражило и от воспоминаний ночной поездки, запаха кожи, скрипа сиденья, ветра в лицо и от предвкушения, как я снова обхвачу Дрима за талию, прижмусь покрепче к широкой спине и испытаю нечто, что бывает только в детстве на качелях и в юности, когда пробуешь первый раз алкоголь — восторг. Ошеломляющее чувство полёта и опьянения одновременно.

Впрочем, книга вызывала те же самые чувства. Было что-то упоительно прекрасное в том, как Великий Писатель (и это был сейчас не сарказм) складывал в предложения слова. Как рукоятка старого любимого ножа надёжно ложится в руку бывалого охотника, так сливался жестковатый образный сложный слог его письма с трепещущей, ликующей от новых ощущений, свободной песней моей души. Хотелось читать. До конца, до утра, до изнеможения. И не волноваться: как же мы поедем на мотоцикле под дождём, и стоит ли мне ждать, когда Дрим подъедет и позвонит, или лучше спуститься сразу и подождать его у подъезда, раз уж мы договорились на шесть пятнадцать.

Ой, дура! Потом, уже на работе, зевая, после трёх чашек кофе я всё думала: какая же я идиотка. Возомнила себе невесть что. А он... А что он?

Просто проезжая на своём чёрном как арабская ночь железном скакуне мимо нас, скромных работниц ночной смены «Тигровой лилии», сбившихся в кучку из-за ночного холода на углу парковки, как на танцполе сельского клуба, и ожидающих служебный микроавтобус, он вдруг затормозил и протянул мне шлем. И просто подвёз. Молча. Спросил только адрес. И утром тоже предложил забрать.

Но утром Дрим мало того, что приехал на машине, так с нами в салоне ещё была старушка-соседка. Всю дорогу, слегка пришепётывая вставной челюстью (уж не знаю куда ей срочно и именно сегодня понадобилось в такую рань) она восхищалась Вероничкой как очень милой, доброй, смышлёной для своих семи лет девочкой, с которой одно удовольствие заниматься.

Я и забыла, что в его тридцать два у нашего Парня-Мечты действительно должны быть и жена, и дети. Хоть он про них никогда и не говорил. Блин! Дура, чо!

«Жаль, что роман не дочитала», — забирая со стола су-шефа очередной омлет с лёгкой мстительностью переключилась я на книгу. Пусть даже не надеется, что я о нём думала. И нарочито прикрыла рот в очередном приступе зевоты. Но зря старалась, Дрим на меня так и не поднял глаза, словно ничего и не было. Словно, помогая мне выйти из машины, не он вдруг подхватил меня за талию и, закрыв глаза, тяжело обречённо выдохнул в шею «Прости».

Простить за что? За то, что не счёл нужным ничего объяснять?

А должен был?

До обеда он так ни разу на меня и не посмотрел. А говорить на работе, кроме как об омлетах да сырниках нам было не положено да и некогда.

И уже не свою глупость, а именно книгу по дороге на новую работу я обвиняла в своих неожиданных романтических и эротических (чего уж там, я большая девочка, были и такие) фантазиях к нашему су-шефу. Уверена, всё из-за неё, проклятой, я напридумывала себе невесть что. Так хотелось теперь такой же любви. Сумасшедшей. Всепоглощающей. Безбрежной. А ещё узнать всё же останется героиня с любовником или вернётся к мужу.

Всё ещё пребывая в своих мыслях, и изрядно тупя после бессонной ночи и тяжёлой смены я огляделась у витрины Дома книги и на всякий случай сверилась с указанным Натальей адресом.

Нет, ошибки не было: банкет должен проходить именно здесь, в Литературном кафе. Только вход с торца здания. Но — Чёрт побери! — это был банкет по поводу выхода новой книги Данилова.

На уличных развалах перед магазином возвышались пирамиды «Неодолимого влечения чёрного». Счастливые продавцы вручали оживлённым покупателям тонкие томики в чёрных обложках, кому с автографом автора (на сто рублей дороже), кому без.

Я не удержалась, разменяла последнюю тысячу и купила «без» в надежде, что не сильно превышу свои новые должностные полномочия, если улучу момент подписать книгу у автора лично для себя. И очередной раз пожалела, что предыдущую книгу не дочитала. Мне и сказать-то ему будет нечего, если он спросит с какой из его книг я знакома. «Да, читала вот эту». «А как вам концовка?» «Э-э-э..»

Но кто сказал, что у меня будет возможность с ним поговорить? Продираясь сквозь толпы зевак в закрытый зал, где по торжественному случаю мои новые коллеги, сотрудники кайтеринговой фирмы «Комильфо», на золотых скатертях столов уже раскладывали чёрные салфетки, я и думать забыла про Данилова.

«Я должна себя проявить. Создать хорошее впечатление. Понравиться», — расправила я плечи, вливаясь в толпу новобранцев. И проявила.

— А если юбка выше? — с ужасом посмотрела я на свои голые коленки, ткань над которыми начиналась выше положенного на ладонь. Но честное слово, я не знала. В моем ресторане учили: чем короче юбка, тем больше чаевые.

Глава 8. ВП

— Разгребут твою душу куры… Это ещё что за хрен с горы? — кашлянул я в кулак, разглядывая только что явившегося фраерка вышагивающего кривляющейся походкой хулигана.

— Вадим Агранский, нынешний владелец «Тигровой лилии». Матушка его изволили под старость лет выйти-с замуж за американца и улететь-с в Штаты, — пояснял Герман со свойственным ему словоерсом, пока я удивлялся его осведомлённости. — И Вадим Ильич-с теперь полноправный хозяин сего заведения.

— Владимир Ильич? — гоготнул я, глядя на «красавца», что презрительным выражением лица, с которым он окинул присутствие, пожалуй, перещеголял бы меня, не будь я сегодня так зол.

— Вадим Ильич, — поправил мой литературный агент по прозвищу Герасим, а по сути суетливый мужичок с мученическим выражением лица из-за хронического простатита, склонный к меланхолии и уменьшительно-ласкательным суффиксам.

— Да срать! — взбесил меня этот Агранский. Но не пижонским видом, не нахальством, не фактом того, что явился изрядно подшофе. В одну наносекунду я возненавидел его за то, как он глянул на девушку, что держала поднос с шампанским.

За то, как нервно она сглотнула, увидев его. За то, как переступила с ноги на ногу. Словно испуганная цапелька. Благодаря этому инстинктивному движению назад, я опустил взгляд на её ноги и именно в тот момент понял, что попал. Основательно и бесповоротно. Когда ощутил, что совсем не в паху, а где-то под ложечкой что-то словно защемило и встало неровно, косо, поперёк. Второй раз за вечер при взгляде на одну и ту же девушку. Это был приговор. И я покрылся холодным потом даже не от ощущения, от предвкушения этого ощущения.

Первый раз меня заставила задержать взгляд на её лице чёлка. Чтобы разглядеть остальное, пришлось даже надеть очки. Но проклятое садящееся зрение сколько я ни двигал на носу окуляры, как ни тёр о рукав стекла, явило мне лишь образ. Но зато какой образ!

О, этот точёный профиль! О, этот изгиб почти утраченной нашими потомками по-настоящему лебяжьей шеи. О, нежная персиковая смуглость кожи, с таким божественно-медовым оттенком и щенячьим пушком, что извращённое воображение писателя тут же ей пририсовало. Я чуть не взвыл, что не могу разглядеть её ближе, во всех мельчайших деталях, во всех скандальных подробностях, а не только от чёрной рубашки не по размеру до кончиков ноготков, белейших и аккуратно подстриженных. Больше под её монашеской хламидой в пол тогда я ничего и не увидел. Но сейчас, когда она стояла так близко, я был близок к вдохновенному оргазму. Какие ноги! Ах… уехал мой автобус! Убейте меня! А потом оживите и снова убейте. Ради таких ног я готов умереть и дважды, и трижды. Как редко встречается это идеальное сочетание стройности и длины. Не каждая балерина могла бы такими похвастать. И талией, на которой едва хватит места для обеих моих рук.

А руки мои уже сами тянулись к ней. Но чёртов Ленин Молодой Агранский, явно плотоядно на неё облизнувшись и, ещё не чувствуя угрозу, протянул мне ладонь для приветствия. И пока я возился с его влажной вялой рукой, после которой свою хотелось вытереть о штаны, Небесное Видение, моя Цапелька исчезла. Словно испарилась, лишив меня и надписи на бейджике, и запаха своих духов — поди разбери в этом потном шлейфе и алкогольном амбре тот чистейшей прелести чистейший образец.

— Иветта, Лизетта, Мюзетта, Жанетта, Жоржетта, — напевал я, не гадая, как её зовут (смирюсь с любым её именем), а просто под настроение. И по совместительству встречал новых гостей, вдруг проникшись какой-то благостью после встречи с девушкой. Хотя это не помешало мне заметить, что и эти гости неприлично опаздывали и тоже явились в подпитии. — А что у нас там с продажами? — решил я получить удар под дых вот именно сейчас, когда мне вдруг показалось, что я смогу его вынести.

Герасим, резко ставший Германом Михайловичем и постаревший от страха на несколько лет, покашливая и покряхтывая, долго тыкал в телефон, потом в калькулятор на том же телефоне, прочищал горло. Но я стойко выдержал весь этот спектакль до конца, когда он, наконец, изрёк:

— Пятьдесят тысяч-с. Куплено.

— Почти пятьдесят или пятьдесят с хвостиком? — с выражением ленивого равнодушия уточнил я, хотя поставил на эти весы так много. Да, как все писатели и, пожалуй, кроме них, моряки, я порой был человеком очень суеверным. И загадал: если «до пятидесяти» — всё пустое, приблажнилось, пригрезилось. А если «больше» — Она. Рискну. Даже рискну рискнуть. И, скорее всего, получу очередное разочарование. Окажется, что Она — нечто простенькое, незамысловатое, наивное, хоть и упакованное в столь изящную обёртку. Но ради чего, если не ради новых несбывшихся надежд, ещё жить? Жизненный опыт — это путь от одного жестокого разочарования к другому.

— А почему у нас сегодня все опаздывают? — обернулся я в поисках девушки, надеясь, что она пополнила запасы напитка на подносе и вернулась, и наткнулся взглядом на очередных приглашённых в дверях. Между прочим, важных. Всё же главный редактор издательства, название которого из пяти букв, начиналось и заканчивалось на гласную, и каждый автор ставил ударение по-своему и уверял, что именно оно правильное.

— Так, это-с, — снова неловко откашлялся Гера, с полуобморочным видом ждавший моей реакции на мизерный проданный тираж, но, так и не дождамшись, отмер. — Не хотел-с портить тебе праздничек.

Глава 9. ВП

— Твоя реклама на каждом верстовом столбе, — суетился Герман, понимая без слов, что я спросил «как она узнала дату» и преданно заглядывал в глаза, пока я багровел от злости.

— Но где?..

— В «Митридате», — ответил он откуда бредут эти нужные люди в изрядном подпитии на мою вечеринку, можно сказать, по остаточному принципу. С визитом вежливости и надеждой, что может быть я — а вдруг, чем чёрт не шутит — и после трёх неудачных книг выстрелю. Так, на всякий случай. Чтобы сказать, что мол, помнишь, и в тяжкие времена мы про тебя не забывали.

— Сука! — прорычал я в серое небо, выскочив на улицу с чёрного хода в узкий колодец двора. — Сука! — ударил по шершавой стене, тут же сбив кулак. — Су-у! Ка-а-а! — ударил ещё несколько раз, пачкая кровью штукатурку и пугая ворон.

Разогнув пальцы на дрожащей растерзанной руке, я прикусил губу от боли. Нет, не физической.

Неужели это та женщина, которую я когда-то любил? Женщина, которой приносил в зубах цветы, забираясь в её комнату по водосточной трубе. Которой сделал предложение, стоя на коленях. Которую боготворил, обожал, носил на руках. Которой доверял. Обсуждал с ней всё — от замыслов до тонкостей общения с читателями. А эта пустая женщина-губка не только высосала меня досуха эмоционально, своими капризами и скандалами, своим эгоизмом и чёрствостью, она впитала и все мои знания. А потом добила изменой с моим же агентом и редактором. Её теперешним мужем.

Но ей и этого оказалось мало. Она решила выпить меня до дна, выебать и высушить. И хуже всего, что у неё, кажется, получалось.

— Выпустить свой роман за день до моего, — говорил я сам с собой вслух, как умалишённый, пробираясь обратно по каким-то подсобкам, спотыкаясь по узким лестницам. — Сделать банкет в один день со мной, — пнул я какую-то коробку и взвыл. Кажется, сломал палец. — Блядь! — заскакал на одной ноге. — Чугунные чушки они туда сложили, что ли? Книжный магазин, называется.

Кое-как, прихрамывая, наконец, добрался до кухни.

— Девчонки, — осадил я рукой раскудахтавшихся было официанток. — А есть у нас водка?

— Сейчас организуем, — порадовал понятливостью и проворностью менеджер. — Вам в зал или здесь подать?

— Давай здесь, а там как пойдёт, — оперся я руками на обитый жестью кухонный стол и пошевелил ногой. Судя по тесноте в туфле, палец, похоже, опухал. Да и хрен с ним! Равнодушно посмотрел на ободранную окровавленную руку. Хотя одна из девочек предложила перекись и бинт из местной аптечки. — Ничего, до свадьбы заживёт, — подмигнул я и отказался.

И ровно в тот момент, когда крякнув, проглотил приятно обжёгшее внутренности ледяное содержимое стопки и по-гусарски шарахнул ей об стол, в примыкающем к кухне коридоре мне совсем не понравились звук какого-то движения, борьбы, и неправильный, словно придушенный рукой вскрик.

— Что за?.. — рывком открыв дверь в подсобку, я так и замер на пороге.

И о том, что там происходит, можно было даже не спрашивать. Девчонка в растерзанной блузке вывернулась и, на ходу прикрывая голую грудь руками, рванулась ко мне, перегородившему дверь. И судя по тому, как была загублена её одежда, растрёпаны волосы, порваны даже колготки — это был не акт добровольного совокупления. Она сопротивлялась и яростно. Но что может сделать хрупкая девочка против пьяного похотливого мужика?

Мои глаза налились кровью как у бешеного быка, сознание заволокло кровавым маревом, едва я понял кто она, а кто он. Моя Цапелька и Агранский. Но, расстёгивая часы, в душе я даже ликовал. Именно этого мне сейчас так остро не хватало — набить кому-нибудь морду.

«Вовремя в тебе парень взыграли гормоны, — зло усмехнулся я и поднял с пола свою новую книжку. Отряхнул. Ласково вытер оставленный на глянцевой обложке отпечаток подошвы. — Мало тебе не покажется».

— Подержи-ка, милая, — отдал я дрожащей девушке часы, книгу, укрыл её своим пиджаком и подтолкнул к выходу. А сам повернулся к Агранскому. — Ты, герой-любовничек, не хочешь потягаться с кем-нибудь по силам?

— Не лезь, дядя. Она моя жена, — оскалился он.

— Да ну? — хмыкнул я равнодушно, хотя в груди неприятно заныло. — А это что-то меняет?

— Если что, я предупредил. Смотри, пожалеешь.

— Да мне как-то не по статусу уже сожалеть, мальчик, — усмехнулся я и ударил первый.

Первый. В Америке, мне рассказывали, согласно их законодательству, виноват всегда тот, кто нанёс первый удар. Неважно какой тяжести аргументы были у оппонента: нож, бита, кусок арматуры или пистолет, кто ударил, тот и виноват.

К счастью для меня, мы были не в Америке. К счастью для него, за дверью было слишком много людей. И в довесок к красивейшей кровавой царапине, что оставила на его лице девушка (Цапелька сопротивлялась. Язык только уже не повернулся назвать «моя». Но вариант «бьёт, значит любит» явно не её история. Как только угораздило выйти за такого подонка?) он получил лишь сломанный первый же ударом нос, ну и ещё с десяток ударов по корпусу, когда позорно согнулся пополам и в узком пространстве подсобки тут же спёкся и заскулил.

Глава 10. Софья

Дрожь удалось подавить только после рюмки водки.

— Господи, какой кошмар! Какой ужас! — переживали за меня на все лады незнакомые девчонки, пока, стуча зубами и кутаясь в пиджак, я думала только о том, что было бы, не явись Данилов. Ведь никто, никто, кроме него не обратил внимание ни на возню в подсобке, ни на крики.

Да и не должны были. Ведь «поговорить» с Агранским я пошла добровольно. И повод у него, откровенно говоря, был. Не разбираться же с начальником на людях. Я думала получить очередной намёк и внушение, что не имела права здесь работать. (А я не имела? Что-то я этот вопрос у Натальи не выяснила). В любом случае с «Тигровой лилией» вопрос уже решённый, чего мне бояться? Не увольнения же. Вот только я никак не ожидала, что он начнёт приставать. Что такой сильный. И что совладать с ним мне окажется не под силу.

Наверно, ещё пару секунд и я бы сдалась. Как учат в методичке: расслабилась бы и приготовилась получить удовольствие.

Обретя подобие худосочного душевного равновесия после рюмки водки, а проще говоря, перестав стучать зубами, я усмехнулась и закрыла лицо рукой. Кто бы знал, о чём я в тот момент думала. Стыдно сказать, но не о том, что придётся расстаться с девственностью так нелепо. Глупо, конечно, дожить целкой до девятнадцати лет, а потом вот так на грязном полу, среди разного пыльного хлама, коробок, пластиковой мебели, ношеной одежды. Но я родилась 29 февраля, я в своей жизни многому не удивляюсь. Это, мне кажется, я бы пережила, невелика ценность. Но мне было бы безумно стыдно, окажись много крови (как Лерка рассказывала было у неё). И я испачкала бы там всё. Агранский посмеялся. Все узнали.

В общем, какой только бред не лезет в башку в стрессовой ситуации. Но, как ни странно, стыд порой куда больший мотиватор, чем страх. На одном стыде люди до туалетов в южном районе центрального парка добегают, когда их прихватило в северном. И я билась как гладиатор, чтобы не опозориться. Но блин, тему сисек раскрыла полностью. Неловко теперь как-то перед Даниловым. Он, конечно, взрослый мужик, его таким не смутишь, не удивишь, не впечатлишь. Но я как-то топлес перед писателями бегать не привыкла.

«Блин, и книжку не подписала!» — погладила я помятый в боях томик.

Не знаю, как теперь к Данилову подойти. И стыдно. И страшно. И поблагодарить бы. И вещи отдать.

— Ты побои в травмпункте на всякий случай сними. Синяки по-любому будут, — советовали мне, когда я уже переоделась и запихивала пострадавшую униформу в сумку как «вещдок».

Банкет ещё продолжался. Потасовка наделала не так уж много шума в зале, но мне заплатили и отпустили домой.

Я прикинула сколько времени проторчу в травмпункте. Сколько ехать. Что придётся рассказывать, как меня чуть не изнасиловали... И считается ли это «чуть»? Скорее пошлют и наорут, чтобы занятых людей не отвлекала от серьёзных дел.

По правде говоря, Агранский же меня не бил. Сначала просто целовал. Хоть и силой. Когда он стал настойчивее, я стала вырываться. Он уламывал, стягивал одежду и уговаривал молчать. Зажимал рот, но ни разу не ударил. Я озверела, когда из-за него порвала колготки. Они, между прочим, денег стоят. Ещё и ноготь сломала. Он озверел, когда этим сломанным ногтем я расцарапала ему лицо...

Я подумала и назвала при заказе такси адрес дома, а не травмпункта. Тащиться на автобусе я уже была не в состоянии, вторые сутки без сна, руки дрожат, а завтра ещё к семи утра в «женский клуб» на работу.

Хорошо бы прокрасться к выходу незаметно. А лучше через чёрный ход, как уехал сам Агранский. Но надо отдать часы и пиджак, поэтому я пошла через зал. Пониже опустила лицо, но, к счастью, никому не было до меня дела. Вот только и Данилова в зале не оказалось. Оглянувшись, я вышла в надежде, что он курит на улице. Но вместо Великого Писателя там курил только его верноподданный, уж не знаю кем ему этот лысый приходится.

— Простите, вы не могли бы передать Леониду Юрьевичу, — попыталась я вручить ему пиджак. Но в тот неловкий момент, когда он обернулся, рукой разгоняя у лица дым, а я протянула вещь, зазвонил телефон, и мужик подпрыгнул так, словно звонили из преисподней и у него уже поджаривались пятки.

— Как заявился к тебе? Прямо в «Митридат»? Свят-свят-свят! — выкинув окурок, крестился он мелко, пока я переминалась с ноги на ногу и перехватывала из руки в руку пакет с вещами и пиджак. Честно говоря, от последнего так божественно пахло владельцем, что я невольно подняла его повыше и принюхалась. И даже прикрыла глаза, чтобы запомнить этот запах. Какой-то южный, ночной, яркий. Цитрус, ром, кубинская сигара, Хемингуэй. Испугавшись, что стою так слишком долго, я открыла глаза, но коротышка на меня не только не смотрел, даже повернулся боком. — Ксения Андревна, ты уж там помягче с ним. Уж смилуйся, государыня.

Он долго и внимательно выслушивал, что ему говорят. И хоть до меня не долетало из той речи ни звука, стоять рядом было как-то неудобно. Но и пережидать, когда он наговорится, времени не было: подъехавшее такси на мой взмах припарковалось совсем рядом, но так коряво, что перегородило движение.

Глава 11. Софья

— Простите, — поскакала я козликом вокруг, пытаясь привлечь внимание лысого. Но тот инстинктивно отворачивался и, затыкая ухо, умолял:

— Ксения Андревна, милая, да не перебьёт он ваш антикварный фарфор. Что он, идиот? Тем более трезвый... Так то были подсвешники, да и те бронзовые. А за зеркало, кстати, поддельное, он потом музею заплатил.

— Простите, — очередной раз попыталась я встрять, оглушаемая гудками клаксонов, застрявших на узкой улочке из-за моего такси машин. — В общем, вот, — повесила я ему на плечо пиджак. Но дядька его не заметил. Тот упал. Мне пришлось вернуться, чтобы его поднять. Ну не могла я доспехи моего рыцаря-спасителя оставить валяться в пыли.

— Ксень, ну конечно, я принесу тебе все его наброски, как договаривались. И записки. И черновики, — в очередной раз отмахнулся от меня Лысый.

И я не выдержала: «Ну не надо тебе, так не надо, заберу с собой».

— Удод! — я зло хлопнула дверью и показала «фак» какому-то особо возмущённому дядьке, тот даже выскочил из своей машины и пытался что-то пояснить моему водителю под душераздирающую какофонию.

— Тяжёлый денёк? — невозмутимо усмехнулся водитель в зеркало заднего вида и вовремя заблокировал двери, а то бы нас обоих точно выволокли на мостовую и отпинали.

— Есть немного, — благодарно улыбнулась я, когда медленно и с достоинством он вырулил, хотя маты летели в него градом как стрелы. А потом втопил и, к счастью, по дороге не приставал с расспросами.

Сил на разговоры у меня и не было.

Их осталось ровно на душ и десять шагов до кровати.

На неё я повалилась ничком. И думала усну, но что-то свербило, неприятно, как мышь за стенкой, скребло за грудиной: что-то нужно было срочно узнать, уточнить немедленно, иначе к утру забуду. Вспомнила: кто такая эта Ксения Андреевна, которую судя по обрывкам разговора, и уехал со своего банкета навестить Данилов.

Пошарив по тумбочке, я нащупала телефон и открыла один глаз, загружая страницу поиска. Первая же ссылка и выдала:

«Ксения Андреевна Холмогорова (по мужу Андриевская), бывшая жена Данилова, после скандального развода утверждала, что все его книги они писали вместе, более того, самые успешные — исключительно её труд. Возможно, в этом есть доля правды. Взяв псевдоним Шерри Дан, — ранее под ним печатался сам Данилов — она уже опубликовала четыре книги, и каждая из них действительно стала бестселлером. Последние же книги Данилова, написанные им уже после развода, не столь востребованы читающей публикой. Новый агент писателя Герман Анисьев утверждает, что виной тому не затянувшаяся депрессия, как говорили злые языки, а смена жанра. «Более остросоциальные драматичные книги всегда читают хуже, чем беллетристику с яркой любовной линией», — сказал Анисьев. Соцсети пестрили снимками бурных отношений, что завязались у писателя с молодой актрисой Юлией Горяевой буквально сразу после развода. Депрессией на Мальдивах, куда они укатили в разгар зимы, и не пахло. Другое дело, что, возможно, с молодой и красивой подругой писателю было не до работы. Ведь следующий роман вышел не раньше, чем они расстались...»

Зевнув, я пропустила изрядный кусок досужих домыслов автора статьи, где всё те же неизвестные злые языки предписывали Данилову скорую гибель как автору. И вовсе закрыла, когда автор статьи, видимо, заказанной Ксеньандревной, стал расписывать достоинства её произведений.

«Интересно, а Данилов знает, что этот Анисьев сливает бывшей жене его черновики?» — закрыла я глаза, устраиваясь удобнее на подушке и пытаясь снова уснуть. — Надо будет почитать её шедевры... И сказать ему, когда понесу пиджак, чтобы присмотрел за этим лысым удодом... Куда только я его понесу? — вспыхивали в засыпающем мозгу вопросы. Бессвязно. — И заявление на увольнение написать... А может, Наташка узнает телефон? Как-то же устроители банкета с ним связывались... К Анисьеву не пойду!»

Мысли поплыли. И когда казалось я уже вот-вот отключусь, ужас пережитого подкрался на мягких лапках памяти и безжалостно прогнал сон.

Слёзы подступили комком к горлу.

Сука! И работа хорошая, и зарплата, коллектив дружный, график удобный, на еду можно не тратиться. Но нет, пришёл этот похотливый гадёныш со своим хером наперевес и всё испортил. Где я теперь найду такую работу? Как я заработаю денег на учёбу?

Я сгребла подушку, чтобы самым отчаянным образом в неё разреветься, как вдруг наткнулась на что-то холодное.

Часы Данилова! Я бросила их на кровать, когда пришла.

Увесистые, командирские, из белого металла, на таком же основательном металлическом ремешке, сделанные в России. Я перевернула их тыльной стороной и прочитала:

«От деда. 06 июня 2000г. Главное, Лёнька, не ссать!»

Вытерла слёзы. Посчитала. Надо же, Данилову было девятнадцать в тот год, когда я только родилась. Совсем как мне сейчас.

С благодарностью сжав в руке часы, словно жёсткую жилистую руку неизвестного мне сурового деда, уснула безмятежным сном человека, которого поддержали нужным глаголом в нужный момент:

Глава 12. ВП

— То есть ты не уточнил как она? Не вызвал такси? Не проводил? Не узнал даже как её зовут? — барабанил я пальцами по рабочему столу. Сделанный из массива дуба, он занимал половину кабинета. Его монтировали на месте, этот, стоящий лицом к окну, сделанный по моему эскизу, настоящий писательский стол. Только, чтобы барабанить и видеть Герасима, мне пришлось сесть боком.

— Лёнечка, золотой мой, да когда мне было? Я конфликт утрясал, — резко утратив свой лакейский акцент, депрециативные окончания и изрядную долю ласкательных суффиксов, устало оправдывался Герасим. — Чтобы ментов не вызвали. Чтобы этот молокосос в суд на тебя не подал. Человечка с ним в больницу отправил.

А куда эпичнее прозвучало бы «конфликтик», «ментиков» и «молокососик». Мозг писателя мысленно погрозил ему пальцем: — Ай-яй-яй, Герман Михалыч, низзя, голубчик, выходить из образа. Второстепенный герой должен быть ярким, простым, легко узнаваемым.

— Что-то не пойму, Гер, за кой хрен я тебе тогда плачу? — отъехал я в любимом кресле к стене и, скрипнув кожей сиденья, глянул вниз, на ноги. Сломанный четвёртый палец на правой ноге почернел и опух, но справедливости ради, если его не трогать и не пытаться согнуть, то совсем меня не беспокоил. Само заживёт — закинул я босые ноги в пляжных тапках на стол и вцепился в подлокотники. Вот разбитая рука ныла, но сейчас даже приятно — живой!

— Лёнь, я литературный агент, — достал Герман платок и протёр совершенно сухую лысину. Агентик, мысленно поправил я, и дальше продолжая по ходу его монолога ёрничать. — Моя задача книги твои пристраивать. (Книжечки, ага.) Рекламу им обеспечивать (Рекламку, душеньку.) Продавать в конце концов. А я у тебя занимаюсь всем. И конфликты утрясаю, и прислугу нанимаю, и бабам твоим плачу. Осталось только ночную вазу за тобой выносить, и всё.

— Если понадобится, Гер, будешь выносить и вазочку. За те денежки, что ты получаешь — минимум два раза в день. И что ты там сказал на счёт продавать? — развернулся я к нему ухом, словно не расслышал. — Если это твоя работа, то какого ж ху... дожника не продаёшь?

Он засунул платок в карман, даже не удосужившись свернуть. Устало вздохнул, обречённо развёл руками. И стул, между прочим, гамбсовский, точная копия того из двенадцати, где тёща Кисы Воробьянинова могла бы спрятать свои драгоценности, осторожно скрипнул под тяжестью его геморройной задницы.

И будь настроение у меня похуже, я, наплевав на объективность, припомнил бы ему, конечно, что с Андриевским тиражи выходили в несколько сотен тысяч и все распродавались подчистую хотя книг было меньше, а теперь пшик. Но настроение у меня было отличное, поэтому я просто спросил:

— Мадам Андриевская тебе уже похвасталась?

— Н-нет, — подобрался он на стуле и начал заикаться, словно забыл свою роль.

— Да ладно, Гер, а то я не знаю, что она звонила. Как увидела меня в своём банкетном зале, так и бросилась тебе звонить. Чтобы присмотрел, приструнил, вразумил разгулявшегося барина.

— Д-да, на счёт этого звонила-с.

— Да ты не потей, — снял я ноги со стола, когда он снова полез за мятым платком. — Вёл я себя прилично. Цветы даже купил. Раскланялся. Поздравил. Рюмашку за успех мадам хряпнул. Или как там ты её зовёшь? Барыня?

— Государыня, — с облегчением выдохнул он.

— Мударыня она. Двести тыщ, Гера. Двести. Уже. И никакими штопаными плакатами весь город не залеплен. Так что, — сделал я жест рукой, приглашая его подняться. И он ведь послушно встал. — Давай, Гера, яйца бантиком и работать. На сегодня всё, — теперь я махнул, словно стоял по пояс в воде и отгонял плывущее на меня дерьмо. — Устал. Завтра поговорим.

Он вышел. Оставшись один, я упёрся головой в спинку кресла. Закрыл глаза. И счастливо улыбнулся.

Да плевать сколько продала эта крашеная лохудра. Плевать. У меня теперь есть она, та самая, на букву «М», как бы её ни звали. Моя нимфа, Гала, Камилла Клодель, Лиля Брик, Йоко Оно. Дар богов. Божественный источник вдохновения. Моя Цапелька.

Я тряхнул головой. Сел. Стукнул по «пробелу» на клавиатуре. Экран ослепил синевой, потом заставкой какой-то аллеи. Каждый раз, глядя на неё, я всё собирался погуглить это место, узнать, что за деревья сплелись кронами над ровными белыми заборчиками ограды, и каждый раз забывал, едва на экране открывался рабочий стол.

Курсор на пустом листе Ворда мигал, словно отчитывая пульс, но мысли путались, спотыкались и никак не хотели складываться в слова. Я нажал «капс», зажал «М» и смотрел как ровными строчками, частоколом, Кремлевской стеной выстраивалось: МММММММММММММММ...

В окно гроздьями, градом капель бросился дождь. Забарабанил, застучал словно ноготками по стеклу. И я вдруг понял, где её искать.

«А не справиться ли мне в заведении господина Агранского как его здоровье? — коварно улыбнулся я, уже в спальне, стягивая парадные брюки. — А ещё лучше навестить его дома, — прыгал на здоровой ноге, осторожно проталкивая в штанину джинсов ту, где чернел сломанный палец. — Надеюсь, его молодой жене хватило ума сегодня не возвращаться? А если нет?» — замер я в одной штанине посреди комнаты. И начал судорожно втискиваться во вторую.

Глава 13. ВП

— Леонид Юрьевич, — спокойный мужской голос где-то далеко-далеко. — Леонид Юрьевич, вы слышите меня? — Уже ближе. До того как я успел подумать, что умер. — Леонид Юрьевич? — мою руку сжала тёплая сухая ладонь, и мысль о боге, рае, аде, хоть и окуклилась противной гусеницей, так из моего вялого мозга лёгкой бабочкой не выпорхнула. Я — жив.

И я дёрнулся и попытался открыть глаза.

— Тихо тихо тихо, — придавила меня за плечо всё та же ласковая, но сильная рука. — Не пытайтесь пока вставать. Но главное — открывать глаза, — в голосе, до этого ободряющем, теперь послышались властные жёсткие нотки. — Послушайте меня, — скрипнула кровать под невидимым собеседником, когда он сел на край. — И послушайте очень внимательно. Меня зовут Анатолий Владимирович. Я ваш лечащий врач. И как у вашего врача, — вещал он, пока я ощупывал жёсткий корсет на шее и плотную повязку на глазах, — у меня для вас две новости.

— Начинайте с плохой, — я удивился, что голос в принципе прозвучал как обычно. Даже обыденно. Словно не так долго я и молчал. Не пришлось даже прокашливаться.

— У вас сотрясение мозга, — проговорил доктор также обыденно. — И как следствие травмы — кровоизлияние в область глазных яблок, отслоение сетчатки, нарушение сосудистой оболочки и повреждение зрительного нерва.

— Я ослеп? — конечно, я спросил с надеждой, что он скажет: нет! Конечно, нет! И затаил дыхание, стараясь не подать вида, что другого ответа я не жду, не выдержу, не приемлю.

Но он молчал. Потом прочистил горло, хотя вот сейчас это точно было лишнее и звучало подозрительно. И только потом, когда я уже едва сдерживал проклятья, которыми хотел разразиться, если он ещё раз кашлянет, доктор не произнёс, изрёк:

— Процесс восстановления медленный, Леонид Юрьевич. И потребует от вас больших усилий и дисциплины.

— Твою мать, я буду видеть? — снова дёрнулся я. И снова получил ободряющее похлопывание по руке.

— При благоприятном исходе. С божьей помощью.

— Док, — не выдержал я. И, схватив его бездушную руку, сжал так, что кости хрустнули. — Я. Буду? Видеть?

— Будет ясно не раньше, чем через месяц-два, — пытался вырваться из моих тисков доктор. — Если всё пойдёт хорошо. Если вы будете соблюдать все рекомендации.

Но, разжав пальцы, его равнодушному голосу палача я уже не внимал. Месяц? Два?!

Я слышал, как ресницы на подрагивающих веках шуршат о повязку. Чувствовал, как в оба глаза словно налили свинца — такая тяжесть. И пытался осознать, постичь, объять воспалённым мозгом всю глубину сказанного... и не мог. Не мог себе представить, что один день, не то что месяц или два я не смогу ничего видеть. Я же визуал. Закостенелый. Стопроцентный. Я даже собственный текст воспринимаю только на глаз. Я должен видеть, что пишу, видеть, что читаю. Каждую запятую, пробел, красную строку.

И эта была первая мысль — о работе. Да что там о работе, я по сути своей, по состоянию души прежде всего писатель. И только потом я подумал, что ведь не то что писáть, я теперь даже пúсать, то есть в унитаз струёй попасть не смогу.

Нет, я не мог представить, как буду жить без глаз. И мозг, так и не переварив эту информацию, забуксовал, замешкался, виновато смутился и послушно отключился. В тщетной надежде проснуться нормальным. Надеюсь, с твёрдым намерением всё исправить.

Глава 14. Софья

Два дня работы в «женском клубе» я следила за новостями, но, к счастью, ничего особенного в сеть и прессу с фуршета Данилова не просочилось. Так, мелькнуло упоминание, что вышел незначительный инцидент между Даниловым и одним из гостей, но в каком-то не самом скандальном свете. Фото нет, видео нет, значит, не было. Так оно и утонуло навсегда в обсуждениях.

Его явлению к бывшей жене в «Митридат» отвели намного больше места. Но и там он всех разочаровал. Ни прежнего пыла, ни ярости. Подсвечники, как после выхода первой её книги, в зеркала не кидал. На Андриевского как раненый тигр не бросался. Посуду не бил. И хотя все заметили и сбитые костяшки, и хромоту, блогеры остались разочарованы, что подрался он где-то у себя, куда прессу не пустили (одно дежурное скучненькое интервью для центрального канала), а место «Музы», вместо того, чтобы явить миру очередную эффектную красотку — хотя бы назло жене — обозначил вакантным. «Поблёк. Полинял. Скис», — не скупились в выражениях журналисты и коллеги-писаки. «А может просто вырос, возмужал, переболел и плевать хотел на ваше мнение?» — возмущалась я. Как он вообще с этим живёт? Когда толпы незнакомых, неблизких, неизвестных людей выливают на тебя тонны грязи и считают себя правыми.

Я ни о себе, ни об Агранском, к счастью, просто ничего в сети не нашла и уже облегчённо выдохнула — можно жить. А он...

Лерка улетела. Телефон молчал. Позвонили только одногруппники, предложили отпраздновать окончание первого курса. Да Наталья предупредила, что Агранского с неделю не будет, куда-то улетел, так что могу выходить безбоязненно.

Так, из короткого разговора я и не поняла: она в курсе что произошло или нет. И не врубилась, с чего я должна чего-то бояться или смущаться — за эти два дня я словно зачерствела — это всё ещё моя работа и я пришла.

Попрыгала по лужам на чёрной плитке. Отряхнула зонт на входе. Надеялась, что Дрим встретит меня на подоконнике — он часто курил в то время, когда я прибегала на смену. Но вспомнила, что пришла раньше — написать заявление.

Никого не встретив, подсобными помещениями, служебными лестницами, мимо постояльцев отеля побрела в сторону администрации.

В отделе кадров приняли моё заявление на увольнение как баночку с мочой в лаборатории. Равнодушно. С долей профессионального презрения. Работа у них такая. Им каждый день такое приносят. А мне стало хуже. Я привычно откивала на все предупреждения: мне сообщат, когда Вадим Ильич подпишет приказ; мне в любом случае нужно отработать две недели; форма является собственностью компании и её нужно сдать. И вышла из кабинета, словно меня заставили сделать аборт. Опустошённая. Истерзанная. Будто совершила преступление, предала, оступилась, сделала неправильный выбор. Но после того, что произошло на банкете о том, чтобы остаться в заведении Агранского, не могло быть и речи.

Старенькие кроссовки набрали по дороге до работы воды и противно хлюпали, но я обратила на это внимание, когда уже возвращалась в ресторан. Их бы просушить. А тёплые полы были только в душевых. Я повернула в нужную сторону. И замерла, войдя в приоткрытую дверь.

— Наташ, тебя это не касается. Кого и куда я вожу, — этот тягучий, густой как патока бас я узнала бы везде. По тоскливым ощущениям мухи, застрявшей в меду. По тугому узлу, в который тут же скрутились внутренности где-то в районе желудка. Сейчас многократно усиленном осознанием: я зашла не вовремя, и разговор идёт обо мне.

— Дим, ей девятнадцать лет. А у тебя, дружочек, дочь, бывшая жена, всё ещё сидящая на твоей шее, комната в коммуналке, ипотека, долги, клопы, соседи, — голос Натальи, отражаясь от кафельных стен, звучал особенно звонко. И неприятно.

— Спасибо, что напомнила, — усмехнулся Дрим.

— Вот зачем ты взялся её подвозить? Она ведь поди возомнила себе уже невесть что. Поплыла. Размечталась.

— А ты ей кто, мать?

— Я ей и мать, и отец, и подруга, и начальник, и матушка игуменья в одном лице.

— Так и береги её тогда от Агранского. А я уж как-нибудь сам разберусь.

— Ди-ма, — выдохнула она каждый слог отдельно и, возможно, сделала шаг к нему. Я в ответ на это движение испуганно прижалась к стене. Сердце стучало так громко, что, казалось, выдаст моё присутствие. — Ты думаешь, я ничего не вижу и не понимаю? Думаешь, не догадываюсь, что она тебе нравится?

— Не догадываешься, — скорее прошептал он, чем произнёс.

— Она красивая девочка, она нравится всем, — фыркнула Наталья. Мне показалось, обижено.

— Она не красивая девочка, она умопомрачительно красивая девушка, взрослая, самостоятельная, умная, ироничная, потрясающая, — всё так же громким шёпотом говорил Дрим. — И она мне не просто нравится. Я схожу по ней с ума. И я сам разберусь, что с этим делать. Тебя это не касается.

— А наших отношений касается? — точно рвалась наружу её обида. — С тех пор как она появилась, тебя как подменили, — повисла пауза. Только гудела вентиляция и больше не раздавалось ни звука. Потом процокали каблуки. — Дим. Ну, Дим, — просяще, даже жалобно. Наверное, не сильно ошибусь, если предположу, что Наталья повисла у него на шее. И с этим примиряющим тоном, возможно, ткнулась в грудь или шею. — Не бросай меня.

Глава 15. Софья

— Наташ, да не были мы никогда вместе. — Как же нестерпимо хотелось выглянуть. Но и так по звукам было понятно, что если Дрим её не оттолкнул, то руки всё равно с себя снял. — Так, трахались иногда. Но я сразу предупреждал, чтобы ты ничего от меня не ждала. Мне нечего тебе дать.

— А ей, значит, есть? — хмыкнула она.

— Есть. И Агранскому я её не отдам.

— Не отдашь? — от этого гаденького мелко давленного смеха заныло в груди. — Поздно, дружочек, поздно. Побывал уже Агранский там, где тебе только снилось. Я её два дня назад на банкет отправила работать, на который у Агранского приглашение было. И боюсь уехала она с той вечеринки не одна.

— Врёшь, — выдохнул он.

Вот дрянь, выдохнула я.

— Не-а, — довольно засмеялась она. — Он её там прямо в подсобке и отымел. Но такие, как он, всегда добиваются своего. А вот таким, как ты, — фыркнула она. А потом взвизгнула молния, но предположить на какой детали чьей одежды и что она обнажила, я бы не рискнула. А Наталья продолжила: — Не хватать бы звёзд с неба. Довольствоваться тем, что есть.

И если услышанное заставило меня в буквальном смысле онеметь. То звуки, что стали доноситься дальше заставили пожалеть, что я не оглохла. Они целуются? А я? Как же я?

Дрим пытался что-то сказать, Наталья затыкала ему рот. Вжикнула очередная молния. Зашуршала одежда. Что-то упало и мягко стукнуло об пол.

— Наташ, я хотел хотя бы пот с себя смыть перед второй сменой.

— Да мойся, кто тебе мешает, — хмыкнула она, но уходить, похоже, не собиралась.

Я аккуратно вытащила ноги из кроссовок, и, взяв их в руку, вышла в коридор на цыпочках. Мокрые носки оставляли следы на полу. И было одновременно больно, обидно и противно. Больно, что он всё решил за меня. Обидно, что так легко поверил. Противно, что ничто не мешало ему трахать женщину старше себя лет на десять. Всё это выглядело как мои несчастные кроссовки, что только с виду ещё казались ничего, на самом деле давно порвались и продырявились: грязно, мерзко, воняло.

— Добро пожаловать в реальную жизнь! — переодеваясь, застегнула я молнию на юбке. И тот самый звук, услышанный в душевой, заставил сморщиться.

— Софи, Софи, зайка, привет! Хорошо, что ты пораньше, у нас изменения в меню, — сунула мне в руки картонку с технологической картой моя напарница Вика.

— Сонечка, радость моя, хочешь пельмешек? — Андрей, один из двух поваров на горячем, протянул мне вилку с насаженным на него пельменем. — Держи! Мы тут в обед затупили. Начали варить четырнадцать порций, а сколько штук в каждой не посчитали. Вот теперь сами доедаем.

— Шеф увидит, шкуру с вас снимет, — погрозила ему Динара, су-шеф с холодного цеха.

— Не снимет. Это были заезжие самуисты. И вряд ли вечером они снова закажут пельмени.

— Вкусно, — прожевала я.

— Иди по-человечески обедай, не на ходу, — отправила меня в подсобку Вика. И когда я уже доедала, пришла сама, и уселась напротив, подсчитывая забронированные столики и заказы. — Мда, вечер обещает быть томным. Димку не видела? — спросила она, не поднимая головы.

— Видела, — промычала я с полным ртом. — Трахает в душевой Наташку.

— А что ж так долго-то? — равнодушно глянула она на часы. — Могли бы и побыстрее управиться.

— Разморило, наверно, после сексу, — достав из кармана фирменного фартука надела я на руку тяжёлые писательские часы. Думала, мне в пору их будет чуть повыше локтя застегнуть, но у Данилова оказалось на редкость тонкое запястье. Я всего лишь закатала рукав, подвинула часы на ткань и как они сели мне даже понравилось.

— У моего отца были такие, — прокомментировал Андрей, когда я вышла в зал.

— Данилову их подарил дед, — нежно протёрла я стекло. — Ты читал Данилова?

— А стоит? — присоединилась к нам Вика.

— Ви-и-к, там такие книги! Особенно «Пасмурные города». Но и «Роскошно. Больно. Безупречно» ничего. Там такая любовь! Я его обожаю… Данилова, — проводила я глазами Дрима.

Мокрые после душа волосы он прикрыл фирменной кепкой, развернув козырьком назад. И обойдя по кругу всю, выступающую островом в зал, открытую, полностью просматриваемую для посетителей, кухню, остановился напротив меня:

— Привет!

— Привет, — равнодушно пожала я плечами. А воображение упрямо рисовало как эти Роденовские губы только что стирали помаду с Наташкиного рта. Как руки, что сейчас завязывали полосатый фартук, стискивали её увядающую грудь.

Одну долгую бесконечную секунду он смотрел на меня так, что будь я даже стальным бруском, согнул бы.

— Ты же в курсе, что он попал в аварию после банкета?

— Кто? — не поняла я.

Глава 16. Софья

Увидев фото покорёженной машины, я прикрыла рукой рот. И в ужасе заскользила глазами по строчкам. «Сотрясение мозга... опасности для жизни нет...» Выдохнула. «Роковая ошибка... ничтожное количество промилей, почти трезв... бла-бла-бла... необратимые последствия... вызывают серьёзные опасения у врачей...»

— Куда же понесло его на ночь глядя после вечеринки? — прокомментировала Наталья, перегнувшись через моё плечо. Я отклонилась, оставив ей газету. Точнее сказать: шарахнулась как от Чумной Мэри, но постаралась не сильно демонстративно. Заметила только, что у неё и волосы сухие, и макияж на месте. Видимо, не развела-таки сегодня Дримушку на перепих. А может, и развела, до душа. Но что это меняло. Всё равно будет вечер. Будет завтра. Вряд ли он будет всё время отказываться.

— Ой, так это ты, Сонь, про этого Данилова? И главное, сообщили об аварии только сегодня, через три дня. Я в новостях видела, — откликнулась Вика. — Эксперты говорят, в машине такого класса на нём и царапины не должно было остаться. А у него подголовник был снят. И хорошо, что ни шею, ни основание черепа не сломал.

И они ещё спорили с парнями: подголовник — он для удобства или всё же для безопасности, углубляясь в какие-то технические подробности, а я отчаянно искала в сети информацию: в какую клинику его положили. Я непременно должна вернуть ему дедов подарок. Сейчас он ему нужен, как никогда. И нашла.

Если бы у Ирины не разболелся зуб и она не отпросилась, если бы у Алёны не разболелся ребёнок и она не ушла на больничный, я рванула бы в больницу прямо сейчас. Но две официантки на сорок столиков даже в понедельник было маловато. А в такой дождливый и холодный день, когда посетители предпочитали сидеть в тёплом помещении, а не на открытой террасе ресторана в саду, особенно.

Мы с Викой бегали между столиков как потерпевшие. До изнеможения, до кровавых зайчиков в глазах, с приклеенными улыбками, неподъёмными стопками меню и полными подносами. И как роботы отвечали на одни и те же вопросы.

— Нет, козлобородник не афродизиак. Корни смеют сливочную мякоть, по вкусу напоминает спаржу или артишок.

— Ха-ха, нет, его собирают не в полнолуние... — вторила мне у другого столика Вика. — Нет, не монахини-кармелитки... но, если вам хочется так думать... да, возьмите стейк с соусом из козлобородника.

— Датский салат с маринованной сельдью, один, — кивала я.

— Тёплый салат с кальмаром и соусом чимичурри, — вторила Вика. — Соус чимичурри? Это... — и обе мы мысленно в этот момент проклинали бренд-шефа, который создал уникальное меню, а сам загорал сейчас где-то в Таиланде, не найдя общий язык с новым хозяином. Но думать про Агранского сейчас некогда.

Спасибо этой работе, что мне вообще думать некогда.

И спасибо маме, что позвонила после смены в тот самый момент, когда машина Дрима преградила мне путь к широко распахнутым дверям служебной колымаги.

— Да, мам, — моментально поглощённая разговором, я обошла капот, но Дрим вышел мне наперерез:

— Сонь!

— Нет, с работы иду, — увернулась я от его руки. — Ничего не поздно. Первая смена с семи утра до четырёх. А я работаю во вторую — с трёх дня и до последнего клиента.

— Подожди, — он меня всё же поймал, обнял, прижал к себе, зашептал со спины в ухо. — Надо поговорить.

— Мне — не надо, — выразительно показала я рукой. — Отвали.

И забилась в микроавтобус на самый задний ряд сидений.

Всю дорогу, пока мы кружили по городу, оставляя персонал «Тигровой лилии» у своих парадных, лестниц и подъездов, я старалась не плакать, слушая мамины простые новости. О том, что папа нашёл новую работу (ему нравится), бабушка опять толком не ест, целыми днями всё траву рвёт на огороде (одни глаза остались), тёте Вале, наконец, наладили на даче свет (а я и не знала, что его отключали), стоит жара, но завтра уже обещают дожди.

— А ты сама как?

— Да что-то приболела, — вздохнула она. — Всё жара эта проклятая. Давление скакнуло. Скорую вызывали. Теперь вот анализы надо сдавать.

— Так ты сдавай, — я качала головой, зная, что ведь не пойдёт. Это же очереди, больницы. А работать кто будет.

— Не переживай, — бодро улыбнулась она. — Прорвёмся!

Пока поднималась в лифте всё же разревелась. И ещё вытирала эти непрошеные горькие слёзы, когда нашла у двери нежный бело-розово-голубой букет в круглой шляпной коробке и записку в нём:

«Я знаю, ты всё слышала. Это правда, Софи. Мне жаль».

— А мне нет, — порвала я записку и швырнула в мусорное ведро. — Конечно, зачем ты мне со своими клопами в коммуналке и тараканами в голове. И что дети у мужиков за тридцать в браках случаются — какой ужас-ужас, — язвила я. — Но ты подумай, какая цаца: всё, раз я трахалась с Агранским, уже и нехороша? Жаль ему! Дебил! А вот за букет спасибо. Будет с чем завтра пойти в больницу.

Глава 17. ВП

Больше всего это походило на сон. На сон плохой, злой, жестокий. И на сон во сне. Даже когда я просыпался, словно всё равно спал.

Погруженный в темноту жизни и темноту своих мыслей, я и рад был от них сбежать, проснуться, и не мог.

День, ночь. Верх, низ. Фантазии, явь. Всё теперь одинаково. А может, стало единой мыслеформой, неким волновым потоком, в котором реальное и вымышленное слились как грязные вешние воды в единый бурный смысловой ручей. И уносили меня всё дальше и дальше между прогалинами в глубины памяти, из которых не хотелось выныривать.

Где-то там лет в семь, не видя ни зги, я прятался в большом бабушкином сундуке, играя с двоюродными сёстрами в прятки. Где-то там же недалеко, в детстве, лежал под ворохом зимних пальто в стареньком шифоньере и предвкушал, как испугается мама, когда начнёт меня искать, а я как выскочу.

Но больше, сколько ни силился, я не мог вспомнить ситуации, где бы мне приходилось переживать вот такую же кромешную тьму. Всегда обязательно был краешек света, луны, звёзд, тени, но не полное ничто.

Тогда в детстве я острее всего чувствовал запах. Нафталин и сухие апельсиновые корки в бабушкином сундуке. Мамины духи в щекочущем нос лисьем воротнике. Душевные трогательные запахи моего детства.

Сейчас от запахов я откровенно страдал. Особенно от едких убийственных миазмов больничной хлорки. И ладно бы ещё чистый ядрёный гипохлорит. Но нет ничего хуже, когда он смешивался с мочой или кровью. Эти ядовитые больничные испарения, казалось, разъедали последнее, что у меня осталось — обоняние. А я не мог спрятаться от них даже уткнувшись носом в подушку. Лишившись зрения, я боялся теперь лишиться остального и невыносимо хотел домой.

В один из моментов очередного полузабытья он мне даже приснился — дом. Где за открытым окном кабинета цвели пионы. Где аромат свежескошенной травы смешался с благоуханием сохнущего на солнцепёке сена. И где на кухне Зина варила клубничное варенье. Пройдя лабиринтами коридоров, этот отполосканный ветром, густой ягодный запах доходил до моей комнаты нежными отголосками земляничных полян, обласканных солнцем и грибным дождём. И запах этого дождя, свежий, разнотравный я тоже почувствовал. И даже услышал трель ручейка, в студёную воду которого я опустил руку... И вдруг проснулся.

Руку холодило. Словно я намочил манжет. И он лип к запястью, а холод поднимался мурашками по руке. Я потянулся к нему. И вздрогнул, наткнувшись на часы.

— Гера?.. Зина?.. Здесь есть кто-нибудь? — прислушивался я после каждого вопроса, и задержал дыхание, когда показалось, что кто-то дышит. Но я слишком разволновался, чтобы разобрать. Сердце бухало так, что заглушало все звуки вокруг. Только новые настоящие запахи не заглушало. Я слышал цветы и землянику. Бумагу, плотную, что сквозь сон показалась мне сеном. И духи. Её духи. Нет, это шампунь. И запах мокрых волос. Дождя. На улице дождь, догадался я. Ведь это она принесла, привнесла, вернула в мою жизнь все эти волшебные запахи. Она вернула мои часы. Надела на руку. И пожала мою ладонь, осторожно, нежно, трепетно. С улицы у неё были такие холодные пальцы. — Ты здесь? Как тебя зовут? — приподнялся я на локтях и ждал. Её голос. Но в ответ слышал лишь привычные звуки больницы. Разговоры, хлопанье дверей, шарканье ног. — Ты здесь? Скажи, что ты здесь, — почти взмолился я.

Скрипнула дверь. Шаги.

— С кем ты говоришь? — голос Герасима прозвучал неожиданно и неприятно.

— Ни с кем. Это ты принёс цветы?

— Какие цветы? Я только что пришёл. О! Миленький букетик, — он обогнул кровать и причмокнул. — Наверно, поклонницы.

Он вообще издавал так много звуком ртом, которые я раньше не замечал, что я с трудом мог сопоставить его благообразное гладко выбритое лицо со всеми этими пошамкиваниями, пожёвываниями, причмокиваниями и поцоканиваниями.

— Миленький насколько?

— Ну я в ботанике не силён. Не знаю, как тебе описать, — топтался он с букетом, шмыгая и принюхиваясь.

— Как-нибудь уж опиши, — злился я, что проспал Цапельку и что Герасим своими широкими ноздрями ворует у меня божественный фимиам её цветов.

— Ну-у-у, тут такие розовенькие ромашки, голубенькие колокольчики и белые типа махровых шариков.

Я тоже в ботанике оказался не силён. И моего воображения хватило всё представить именно так, как он и описал. Получился такой детский рисунок, нелепый, карикатурный.

— Красивый, — произведя губами звук, словно к нёбу у него прилипла конфета, поставил его в вазу на моей тумбочке Герасим.

Эти цветы отстояли больше недели. И каждый день я чувствовал, как они увядают. Как, словно в старом пруду, в них протухает вода. Остро воняют хлебной опарой какие-то злаки. Слышал, как мягко опадают увядшие лепестки. Собирал их на ощупь, растирал в пальцах, прятал в подушку. Сходил с ума. Но не разрешал их выкидывать. Теперь это было всё, что нас связывало. Последнее, что осталось. Я ждал, что она придёт снова ровно столько, сколько они стояли. И в тот день, когда взмолившаяся нянечка, сказала, что из вазы летят мушки, и выкинула облетевший гербарий, потерял надежду.

Именно в этот день, когда, как никогда я чувствовал себя больным, разбитым, слабым, явилась та, что словно специально выжидала.

Глава 18. ВП

— А что с глазами?

Хороший вопрос. Я едва сдержался от едкого смешка. И сам хотел бы знать.

— Отдыхают.

— Я слышала, пару месяцев уйдёт на полное восстановление.

«Яслышала» — это у неё означало: я обо всём уже подробно расспросила доктора, в общем, лежи, Данилов, не дёргайся.

— Надеешься совсем списать меня в утиль?

— Пф-ф-ф, — зашлёпала она напомаженными, раздутыми как переваренные вареники, губами. За те два дня, что я их не видел, вряд ли они стали меньше. — Ты и так утиль, Данилов. Смирись уже. Иди хоть в университет работать, пока предлагают. А то ведь Конь скоро на пенсию уйдёт, и всё. Никому ты будешь не нужен.

— У меня пока другие планы, — пошарил я по тумбочке рукой в надежде промочить горло. Но вместо этого столкнул кружку. Она глухо со всплеском стукнулась о линолеум.

Бывшая жена с трудом сдержала смешок. Но нечего было и мечтать, чтобы она подняла свою расползшуюся с годами задницу и подала мне воды.

— Надеюсь, нанять сиделку, что хоть твой хрен над унитазом подержит, тебе хватит денег? — всё же не смогла она промолчать.

— Даже пару, на смену, если одна с моим хреном справляться не будет.

— А, знаешь, Данилов, — заскрипели ножки стула по полу, убедив меня, что застелен он действительно линолеумом, и навалила свои бочкообразные ляжки одну на другую. Уверен, расправила на коленях расклешённую юбку. С того времени как разжирела, она и носила эти тяжёлые плотные юбки в пол, за что Герасим и прозвал Андриевскую барыня, а потом возвёл в титул государыни. — Ты ведь заслужил. Всё это. Слепоту. Одиночество. И старость, где тебе и стакан воды принести будет некому.

— Ты не рановато меня в старики-то записала, душа моя? — в отличие от кочующего по её ручным зверушкам «масика», я ей даже прозвищем не изменял.

— А дальше будет только хуже, Данилов. Хуже. Потому что ты как был мудаком, так мудаком и остался. Тебе же ничего не надо, кроме своих книг. Ты же, блядь, великий писатель. Тебе никто не нужен. Только твоя работа. Твои истории. Ни друзья, ни семья, ни дети.

Ну, началось! Хотя со «стакана воды» я уже знал к чему она клонит.

— Я не заставлял тебя делать аборт. Не заставлял.

— Но ты был не против, — загремела она стулом поднимаясь.

Сколько лет мы повторяем эту сцену слово в слово, как актёры, что раз и навсегда заучили роли. И если что меняется, только декорации. То лето, то зима за окном. То мы женаты, то уже нет. Но ничего нового. Она не простила. Я не согласился, что виноват.

— Я не был готов стать отцом. Именно поэтому и надевал по два презерватива разом, — пытался я даже пошутить. Напрасно.

— Ты никогда не хотел детей, — привычно закипала она.

— Нет, и никогда не скрывал этого. Но не моя вина, что тебе достался криворукий хирург. Не моя. Ты выбрала его сама. И пошла тайком. Ничего мне даже не сказала.

— Можно подумать, ты бы меня остановил.

— А я бы смог? — заученно, обречённо повторил я. И также привычно произнёс про себя: нет. Ксения Холмогорова второго шанса не давала. Она всегда жила как в глупой детской фразочке: первое слово дороже второго. Я не сказал: ура, у нас будет ребёнок. Я воскликнул: Ребёнок?! Нет, нет, только не сейчас. И что бы я потом ни говорил, сколько бы ни стоял на коленях, она бы сделала этот аборт всё равно. И я бы всё равно был виноват. Всегда.

Только жизнь тоже сыграла с ней в дурацкую считалочку. И второго шанса после неудачного аборта не дала. Больше она не может иметь детей. А я... я могу. Когда она заставляла меня сделать вазэктомию, перевязать, перерезать семенные каналы, я отказался. Вот с того времени и стал мудаком. Точнее, лицемером. Но таких слов Ксения Свет Андреевна не разумела. Только с того дня какая бы дрянь со мной ни случалась, прыщ ли на носу вскочил, кирпич ли упал на ногу, по мнению бывшей жены я её заслужил.

— Ну и кто ты теперь, Данилов? Без своей славы, почитателей своего таланта, своих тиражей, которыми так гордился. Кто ты без своих книг? — вдруг пропустила она целый кусок речи, в котором говорилось, что дело не в хирурге, а в моём «нет» и прочее пустое бла-бла-бла. И столько лишних «свой, своя, своих» в её богатой на связки слов речи я за жизнь наслушался изрядно, а вот столько злорадства, даже злонаслаждения, зловосторга в её голосе не слышал никогда.

— Я что-то пропустил? — На всякий случай уточнил я. — Моя слепота пожизненная? Мой мозг отмирает? Или меня заблокировали в интернете?

— Нет. К сожалению, нет. Надеюсь, ты поправишься, — произнесла она с досадой. — Но как писатель ты уже умер, Данилов. Камон!

— Аминь, — привычно поправил я. — В таких случаях говорят «аминь», — и хмыкнул. — А «камон» или come on...

— Заткнись! — перебила она тем тоном, что обычно говорила «не умничай». — Чао, масик!

Глава 19. Софья

Я собиралась. Обязательно собиралась навестить Данилова в больнице ещё раз. Но в ресторане катастрофически не хватало официанток. И чтобы поменяться сменами на обеих работах и не встречаться больше с Дримом и Натальей, мне только душу дьяволу продать не пришлось. Выходить на полный день три дня подряд. Ползать на коленях перед администратором «женского клуба». Спать по три часа в день. Некогда поесть. Некогда присесть. Но у меня получилось.

Теперь на оставшиеся дни моим су-шефом была Екатерина Михайловна. Требовательная, резкая, требующая на каждый её приказ ответа чёткого и хором: Да, шеф! Хотя по факту она не шеф. Но шеф-повар в «Тигровой лилии» вечно занимался какими-то административными делами, а сейчас и вообще был в отпуске. Поэтому на кухне каждый в свою смену властвовали су-шефы. И пусть постоянные посетители больше любили харизматичного и молчаливого Дрима, порой под настроение устраивающего целые представления с жонглированием ножами и файер-шоу с приготовлением фламбе, с Катей мне было спокойнее.

Был в этой суете и хроническом недосыпе только один плюс — накапавшая на мой счёт зарплата. Это такая удобная вещь — программа компании с онлайн-зарплатой. Видна каждая циферка за переработанный час, ночную смену или смену на более высокооплачиваемом месте и прямо с телефона. Стоит, например, рядовой повар на своём месте и получает сто семьдесят рублей в час, выходит на день за хосперщика — и уже считают по двести. У горячей печи-гриля, хоспера, стоять особенно в летнее время и правда тяжелее. Так что всё по справедливости, открыто, честно, прозрачно.

И пусть «хедхантер» и «работа.ру» на эти дни стали моими любимыми настольными книгами, романы Данилова я бросить не смогла. Практически жила в них. Да и он сам, как личность, маленькой лампадкой горел у меня внутри — я никак не могла про него забыть. Обычно я так не делаю, не интересуюсь личной жизнью автора, актёра, художника, если мне нравится его работа. Безразлично мне его семейное положение, сексуальная ориентация, порода его собаки. Я хочу наслаждаться его талантом, а не его жизнью. Но с Даниловым всё как-то сразу пошло не так. Он сам вмешался в мою жизнь, и я в его тоже застряла по уши. Перетрясла весь интернет, прочитала всё, что смогла найти, пересмотрела все интервью. Как фанатка впитывала манеру его общения, тембр его голоса, невольно проникалась. И в маленький чёрный блокнотик даже записывала вопросы, что хотела бы ему задать. Нет, не факт, что он захочет со мной говорить. Не факт, что я и рот-то смогу открыть. Но как-то нечаянно на эти несколько дней он стал моим мысленным собеседником.

Я даже про Дрима меньше думала. Да и о чём думать? Пусть трахает свою Наташку, растит дочь, платит ипотеку. Он со мной встреч не искал, не писал, не звонил, больше не ждал после смены. А я... я работала, искала работу и читала Данилова. Я даже про Агранского забыла. Говорили, он и правда улетел по делам. Говорили даже, что собирается продавать ресторан. Но какое мне было дело до этих разговоров — я дорабатывала здесь последние дни. И у меня были дела поважнее.

В первое же свободное утро я рванула в больницу.

Волновалась, аж руки тряслись. Даже больше, чем в первый раз. Даже больше, чем на экзаменах. На неверных ногах поднялась на нужный этаж. И… застала в палате девушку в больничной униформе, перестилающую постельное бельё на его пустой кровати.

— Так уехал он, — пожала она плечами на мой вопрос.

— Как? Куда? — пол качнулся у меня под ногами, и я без сил рухнула на стул.

— Домой. Вот, — видимо, произвело на неё впечатление выражение вселенской скорби на моём лице. Искреннее, между прочим. (Как? Где я теперь его найду? Мы же с ним как два параллельных курса по отношению к рублю. Только я иранский риал, а он кувейтский динар. Один к ста сорока тысячам). Порывшись в кармане, она протянула мне огрызок бумажки. — Я ему такси вызывала. Это же вы к нему приезжали с цветами?

— Часы, — засомневалась я. Цветы мог принести кто угодно. — Я ему часы, его часы привозила. И пиджак.

— Да, часы. А он вас так ждал. И ваш букет всё хранил, выкидывать даже засохший запрещал. Но у нас такую антисанитарию нельзя, сами понимаете, больница, — улыбнулась она мне так, словно я была какой-то святой. Избранной. Мне даже стыдно стало, что я принесла чужие цветы. И это не укладывалось у меня в голове: Данилов? Ждал? Меня?

Очнувшись, я уставилась в записку. И не могла поверить в такую удачу. Адрес. Там написан адрес.

— Что же вы раньше не пришли?

— Я?! — по-дурацки переспросила я.

— Так больше к нему никто и не приезжал. Только бывшая жена, — сморщилась она презрительно, — Да этот, — и она скривилась ещё больше, — лысый.

И я вдруг поняла, что обязательно просто катастрофически категорично должна увидеться с Даниловым. Мне же его про Анисьева и бывшую жену надо предупредить.

Глава 20. Софья

— Я… уезжала, — зачем-то соврала я. Но «работала» показалось мне таким неубедительным оправданием перед этой доброй девушкой. Подскочив, я попятилась к двери. — Но я заеду. Обязательно к нему заеду, — прижала я к груди бумажный клочок. — Спасибо!

«Вот только уже никак не сегодня, — забила я, стоя на больничном дворе в программу заказа такси адрес. — Ох, ни хрена себе! — сразили меня наповал и километраж, и время в пути, и цена. — Далеко же ты забрался, господин Великий Писатель. Где же я столько ресурсов возьму? Разве что только когда уйду с ресторана».

Вдохновлённая этой мыслью, я обвела кружком день в календаре, когда должна получить расчёт. И как-то незаметно на автопилоте до него доработала.

Вот только про Агранского забыла зря.

Явилась с утра пораньше, но даже весь обходной лист подписать не успела. Как раз собралась отдать завхозу форму, как мне велели незамедлительно явиться к Самому.

— Соня, Сонечка, девочка моя, — ходил по кабинету Агранский, размахивая своими длинными и увешенными ремешками руками. Я сидела, потупив глаза, и больше рассматривала носки кроссовок, чем его загоревшее лицо с белым следом на щеке, что остался от моей царапины, пока он разорялся. — Ты что и правда думаешь, что можешь просто так уйти?

— Вы не имеете права меня удерживать. Я написала заявление по собственному желанию. И отработала положенные две недели.

— Слушай, давай начистоту, — остановился он напротив, а потом рухнул как подкошенный, то есть просто сел передо мной на ковёр, скрестив ноги. — Ты собиралась заявлять на меня в полицию?

— А надо было? — как-то подташнивало меня, то ли от голода, то ли от усталости, то ли от дурных воспоминаний, глядя в его синие глазищи.

— Да. Да, чёрт побери, надо было проучить меня, дебила. Потаскать по судам. Потрепать нервы. Пополоскать моё имя в прессе.

— Зачем? — не понимала я он шутит или издевается.

— Затем, что я реально съехал с катушек, Сонь. Мне вообще пить нельзя, а тут всё это навалилось. Я почти не просыхал. А ты, — он задумчиво поскрёб небритый подбородок. — Не умею я красиво говорить. Но это было похоже на наваждение. На одержимость. На какое-то больное навязчивое желание, — он прикусил нижнюю губу и нахмурился, словно остановился у камня, где «Направо пойдёшь — пилюлей получишь, налево — пилюлей получишь, а долго будешь думать — прямо здесь пилюлей получишь».

И я невольно повторила на своём лице его скорбно сведённые брови, но боялась перебить, а то ведь повернёт ещё не туда.

— После того как ты сказала, что я никогда не смогу тебя забыть, — положил он руки мне на коленку, упёрся в них подбородком и заглянул в лицо преданно, как щенок. — Я ведь и не могу.

— Вадим Ильич... — сглотнула я, чувствуя, как пересохло в горле и стало как-то совсем не по себе.

— Вадим, — поправил он.

— Вадим, — не стала я спорить, в конце концов, он мне больше не начальник, — можно я пойду?

— Куда?

— Домой, — помотала я головой, в ясности которой сейчас очень сильно сомневалась. Какая-то нереальность, фантасмагоричность происходящего создавала для меня эффект отсутствия. Словно там за его спиной на стене плясали тени, менялись театральные маски то комедии, то трагедии, а я была словно не здесь. Да и я была не я. Больше не понимала, что отвечать, как реагировать, о чём он вообще говорит.

— Нельзя, — покачал он головой. — Выходи за меня замуж.

Я закрыла, потом открыла глаза. Но он не исчез.

Ущипнула себя за ногу. И тут лицо его действительно поплыло, поползло куда-то в сторону. Но дело было не в нём. Это моё сознание, как в том романсе… и стайкою, наискосок... исчезли запахи и звуки...

Я потеряла сознание.

Не знаю, надолго ли отключилась, но в том забытье меня накрыло такое приятное чувство — лёгкости. И снился такой красивый сон. Арка, увитая белыми цветами. Ветер, треплющий фату. Мою, между прочим, фату. И я, счастливо смеясь, поворачиваюсь и вижу его. В чёрном фраке...

Дрим?! Господи, а он-то тут при чём? Но я так явственно слышу его голос. А свадьба? Ах да, мне же только что сделали предложение. Не он. Или оно мне тоже пригрезилось?..

Я приоткрыла один глаз. И тут же закрыла. Перед лицом маячила какая-то синяя картонка. Папка, догадалась я. Это она создавала ветер. Ей меня обмахивали.

— Сонь! Софья! — Я резко открыла глаза и увидела Агранского. — Слава богу! Ты как?

Глава 21. Софья

— Вадим? — я села, озираясь в его кабинете. Кроме хозяина «Тигровой лилии» и мягкого кожаного дивана, который зашипел, зашевелился подо мной как живое существо, никого. — Долго я?..

— Пару минут, — суетился он, наливая в стакан воду. Протянул: — Выпей!

Я сделала пару глотков. И вода громко заурчала в пустом желудке. С утра я, как обычно, не позавтракала — в холодильнике давно было шаром покати, а зайти в магазин просто было некогда. Ещё только закончились чёртовы месячные. Усталость, недосып, анемия. Не удивительно, что я отключилась.

— Спасибо! — вернула я стакан и, прижав руки к предателю животу, встала.

Агранский тревожно ждал. Вот только чего? Ответа или не покачнусь ли я? Но спрашивать: «А ты делал мне только что предложение?» было неловко. И давать ему повод себя обнять — падать, я тоже больше не собиралась.

— Вадим, можно мне получить расчёт? Распорядись насчёт него, пожалуйста.

Он улыбнулся криво и как-то загадочно.

— Иди поешь. А я пока отдам все нужные указания.

— Сдам форму, — спохватилась я, забирая её со стула.

— Оставь эти тряпки себе, — усмехнулся он и открыл дверь.

Напрашиваться на завтрак в ресторане, где уже не работала, я постеснялась. Хотела купить за свои деньги чай и пирожок, но девчонки всё равно меня накормили. Потискали на прощанье. Даже всплакнули. Но засиживаться было некогда. И я пошла в кассу. С тревогой.

— Вот здесь Тимофеева распишись за полученную трудовую книжку, — ткнула кассир в мою фамилию в журнале. — Проверь, всё правильно?

— А зарплата? — робко спросила я, удовлетворённо кивнув. — На карту, как обычно?

— За деньгами к Вадиму Ильичу, — махнула она в сторону директорского кабинета. — Мы тебе всё рассчитали. Вот, — ткнула она в какую-то бумажку. — И переработки, и компенсацию за неиспользованный отпуск, даже премию, всё как положено. Но он сказал зайти к нему лично.

И чувство, что можно ноги не бить — напрасно, не покидало меня до самой двери приёмной.

— Он уехал, Тимофеева, — смерила меня взглядом секретарь, доставшаяся Агранскому от матушки, злая непреклонная старая стерва, что сидела на страже хуже Цербера, и лишних две головы, возможно, прятались у неё в выдающемся лифчике. — Держи. Просил тебе передать, — швырнула она на стол как на прилавок хрустящий конверт из крафт-бумаги, в которые складывают булочки на вынос.

И уже по виду Церберши было понятно, что там не деньги. А ещё, что она туда заглянула. Но доставить ей такое удовольствие — позлорадствовать, глядя на моё разочарованное лицо, хрен она угадала.

— Вот сука! — достала я бархатную бирюзовую коробочку.

Но сначала прочитала записку.

«Согласись, меня трудно назвать скупым. Его цена намного больше твоей зарплаты. Но разве это не дороже денег?»

В нежном бирюзовом бархате, как в гробике, под крышечкой с белым бантиком на тонкой цепи покоилась подвеска от Тиффани. В форме банального сердечка. С прозрачным камешком по центру и надписью: «Моей неприступной...»

И я ещё не отрычала, не оттопала от злости, когда прилетело сообщение. Видимо, Церберша отписалась, что конверт доставлен адресату.

«Надеюсь, тебе понравилась. Но можешь обменять её на свою зарплату или обручальное кольцо. Сегодня в девять. В президентском люксе».

«Да хрен ты угадал!» — сняла я тысячу из неприкосновенного запаса в банкомате.

И по дороге в автобусе номер двести двадцать девять, что вёз меня куда-то на край белого света, где жил Великий Писатель, шерстила сайт Тиффани. Там русским по белому в политике возврата изделий, видимо, специально для таких меркантильных особ, как я, было написано: принимается только при наличии чека и только на территории США.

«Врёшь, не возьмёшь!» — злорадствовала я, когда расправив прямо на коленях крафт-пакет, сфотографировала на одной из остановок подвеску вместе со всеми бирюзовыми фантиками и выложила на Авито ровно за тридцать семь тысяч четыреста рублей, что причитались мне согласно ведомости. Торг неуместен.

«Засунь его себе в задницу! — отстучала я ответ. — Прямо в президентском люксе».

Прижимая к себе рюкзак с баснословной суммой, которую надеялась получить, я тряслась в пригородном автобусе до конечной, чтобы там пройти ещё километр пешком и постучаться в дом Великого Писателя.

И всё: Агранский, Дрим, моя работа в ресторане и этот грязный автобус, и даже подслушанный разговор Анисьева с бывшей женой Данилова — всё казалось мне сейчас сном. Игрой моего воображения, образами, навеянными книгами, хроническим недосыпом и переутомлением. Всё казалось нереальным, происходящим не со мной. И мне даже захотелось проснуться в тот день, когда я получила последнюю подпись в зачётку и увидела Данилова в коридоре университета. И чтобы с той минуты всё пошло по-другому. Как?

Глава 22. Софья

На удивление конечная остановка автобуса двести двадцать девять оказалась довольно оживлённым местом. Одноэтажный, но большой магазин строительных и хозяйственных товаров. Продуктовая лавка. И бойкая уличная торговля саженцами, семенами, удобрениями.

Сезон рассады к началу июля отошёл, но моё воображение ярко нарисовало картинку, как по весне довольные дачники высыпают из битком набитого автобуса и несут отсюда по своим уютным домикам за сетчатыми заборами сочно-зелёные кусты помидоров в пластиковых корзинах, катят на ручных тележках горшочки с цветущими анютиными глазками, тянут на себе нарядные кусты петунии в подвесных корзинах. Огромный дачный посёлок по ту сторону дороги вызывал именно такие ассоциации. Но мне предстояло идти в другую сторону. Туда, где за высокими кирпичными заборами высились настоящие замки, пышность которых ограничивалась явно только фантазией владельцев, а не суммой их счетов.

Но и они остались в стороне, когда, доев по дороге купленное в уличном ларьке мороженое, я сверилась с навигатором. И, доверившись стрелке, свернула с асфальта на укатанную просёлочную дорогу.

Что я буду блеять о цели своего визита я понятия не имела. Надеялась, что-нибудь придумаю.

Но и думать не пришлось. Калитка у больших кованых ворот для проезда машин оказалась открыта. Предупреждения о собаках не было, но я и испугаться не успела, когда с небольшого кирпичного крылечка непарадного входа меня окликнула женщина. Невысокая пожилая полная женщина с добрым широким лицом, она махнула рукой и прямо с порога суетливо зашептала:

— Как же он не любит, когда опаздывают-то. Что же вы так задержались-то, миленькая? — И, не обращая внимания на мои красноречивые удивлённые гримасы, всё переживала. — Он, если разозлится, к нему же на кривой козе не подъедешь. Но вы не робейте. Так-то он мужик неплохой.

— Робких он тоже не любит? — догадалась я и улыбнулась. Мне-то чего бояться? Уж не знаю, кого там он ждал-то, поймёт, что это недоразумение, когда меня увидит. И проходя по коридору за суетливой женщиной, поправила волосы в отражении стекла шкафа.

— Отвечайте чётко, громко. Если ему придётся прислушиваться, выставит без объяснений. А вам, как я поняла-то по телефону, очень нужна эта работа. Да и ему-то помощница нужна. Вы уж постарайтесь, сколько уж он бедный будет мучиться-то, — остановила она меня. Обсмотрела, словно ощупала руками и перед тем как представить, разве что не перекрестила.

— Пришла она, Леонид Юрьевич, — крикнула женщина в открытую дверь.

— Ну раз пришла, пусть заходит, — ответил ей спокойный мужской голос.

Сердце от волнения ушло в пятки, но я выдохнула, высоко подняла голову и бесстрашно шагнула.

И зря. Зря не посмотрела под ноги.

— Вот блин! — вырвалось, когда я чуть не разбила нос, запнувшись. Какой дурак делает на входе в комнату...

— Осторожно злая ступенька, — усмехнулся Данилов. — Кажется, Зина забыла предупредить.

Но я уже забыла и про Зину, и про ступеньку, и про то, что чуть не растянулась. Я смотрела на Данилова и не могла поверить: глаза его скрывала тугая повязка. Нет, я уже видела на его лице в больнице бинты. Но там поверх них были такие мягкие очки, что надевают для сна, чтобы не мешал свет. И поскольку он спал, а я не стала его будить, то и подумала, что надеты они на глаза ради сна. Но сейчас...

Я помахала рукой у него перед лицом как полная идиотка. Он даже не дёрнулся. Как все слепые, держал голову так, словно глядел куда-то вверх.

— Да присаживайтесь уже, не стойте истуканом. И здравствуйте! — видимо, зная, какое производит немеющее впечатление, усмехнулся он.

— Здравствуйте! — присела я на краешек стула, не зная, как теперь выкручиваться. Он меня не видит. Не знает кто я. Ждёт, если я правильно поняла, некую соискательницу на роль помощницы.

— Там на столе лежит книга. Откройте на любой странице и прочитайте любой абзац.

— Книга? — Я посмотрела на пустой стол.

— Моя. Книга, — произнёс он жёстко, теряя терпение.

— Да, да, сейчас, — выдернула я из брошенного у ног рюкзака так и не подписанное им «Чёрное» и она открылась на той странице, где сделала закладку. Моё любимое место.

Глава 23. Софья

— Это было сплетение взглядов, обжигающее либертанго зрачков, — я откашлялась, понимая, что сцена слишком откровенная, но отступать было поздно. — Музыка, пронизанная свободой, что превратила танго в высокое искусство. Связь, пронизанная щемящим пронзительным чувством невозможности, что превратила соитие ничего с ничем, отверстий в радужной оболочке, в испепеляющий танец разбитых сердец, что и не снился их телам. Она была замужем. Он — женат. Она предала его. Он её не простил. Эта неутолённая страсть как палач зло хлестала их души плётками, раздирала, рвала в клочья. И толчками, горячими струями вырвались из груди так и не сказанные когда-то слова. «Я люблю тебя», — произнесла она одними губами. «Я не могу без тебя», — прошептал он.

Я остановилась перевести дух. И снова откашлялась, не зная, продолжать ли дальше.

— Сколько вам лет? — поднял он руку, словно говоря «достаточно».

— Девятнадцать.

— Как вас зовут?

— Софья.

— Как город? Или как Ковалевскую?

— Как Тимофееву, — улыбнулась я. — Софья Алексеевна Тимофеева.

— Ну что ж, Софья Алексеевна, — дрогнули уголки его губ в улыбку. — С клавиатурой, я думаю, в свои девятнадцать лет вы справляетесь неплохо. С программой Ворд тоже. Ваша задача набирать текст, что я буду диктовать лично или записывать его с диктофона и перечитывать мне. Собственно, всё. Зина покажет вашу комнату.

— Мою комнату?!

И я могу ошибаться, но судя по тому как шевельнулась повязка, он недовольно насупил брови. А я вдруг поняла на кого он похож с этим плотным куском ткани, что затягивался на затылке узлом. На Фемиду. Только мужского рода. Значит, Фемид?

— А вы хотите каждый день мотаться туда-сюда из города? — вопрошал Данилов как истинная богиня правосудия. — К тому же я часто работаю по ночам. Но если вас не устраива...

— Устраивает, — выпалила я и тут же, пользуясь тем, что он меня не видит, зажала рот рукой. Что я несу? Какое «устраивает»? Куда устраивает? — Только у меня один вопрос. Нет, два.

— Тысяча в день, — он словно читал мои мысли.

Я судорожно считала. Тридцать дней в месяц. Два месяца. Если два через два. Мало!

— Две.

Теперь повязка дёрнулась вверх вслед за бровями.

— Учитывая полный пансион и «ол инклюзив», — он подумал. — Также, что вы нужны мне максимум на месяц-два, пока не снимут повязку, — он снова подумал. — Полторы.

— Тогда я смогу только два через два, — совсем потеряла я совесть. Но чувствовала, каждой клеточкой ощущала, что он хочет меня оставить. Но, хуже того — я сама невыносимо хотела остаться. Ну, не было у меня иного выбора — катастрофически нужны деньги. — Леонид Юрьевич, — максимум сухой и деловой голос. Честность тоже на максимум. — Позвольте я объясню. — Через два месяца, и я пойду учиться. Второй курс. Но на учёбу мне ещё нужно заработать за лето денег, поэтому...

— Сколько? — он встал, но, кажется, по причине своей слепоты, шагнуть вперёд не рискнул.

— Сто семнадцать пятьсот, — выдохнула я. И хотела пояснить, что немного я уже скопила и, если получится продать... но он снова перебил, пока я набирала в лёгкие воздух.

— Давай так. Ты поработаешь несколько дней, а там видно будет. Если получится, меня всё устроит, я найму тебя на весь двухмесячный срок на моих условиях и заплачу твои несчастные сто семнадцать пятьсот. Если нэт, — он развёл руками.

— На нэт и суда нэт, — вспомнила и я анекдот, что он цитировал в одном из своих недавних интервью. (Подсудимый, последнее слово. — Двэсти пятьдэсят тысяч. — Суд удаляется на совещание. — Вы признаёте себя виновным? — Нэт. — На нет и суда нет).

Мы оба улыбнулись.

— Зина! — крикнул он.

— Я могла бы начать прямо...

Но его помощница по хозяйству словно стояла весь наш разговор у двери.

— Слушаю, Леонид Юрич.

— Накорми девушку и проводи в мой кабинет.

— А как же вы? — и столько тревоги было в её широком румяном лице, глядя на Данилова, столько заботы.

— Я как-нибудь справлюсь. Сам, — огрызнулся он, не желая казаться беспомощным и слабым.

Я подхватила свой рюкзак, торопясь за Зиной, оглянулась на пороге и именно в этот момент он сказал:

— Осторожно!

— Я помню. Злая ступенька, — улыбнулась я и, успешно её преодолев, шагнула... в свою новую жизнь.