Нарисую себе счастье

Глава 1. Безвыходность

Я снова проснулась от надсадного кашля за стенкой. Малодушно спрятала голову под подушку и зажмурилась. Пусть Ильян встает. Он достаточно взрослый для того, чтобы подать матери чашку теплой воды. И даже траву заварить сможет. Конечно, это не помогает, но на какое-то время успокоит больную.
Поднялась, конечно, согрела воды, напоила, укутала в одеяло. Брат же спал крепко как сурок, он никогда не просыпался от таких мелочей. Каждый вечер мы с ним договаривались, что он ночью подаст матушке воды... да так ни разу и не проснулся. Может показаться, что я плохая дочь, но это не так. Я очень люблю матушку... но страшно устала. Она болеет уже несколько месяцев, с того самого дня, как провалилась под лед на реке. Выбралась сама, даже не особо и испугалась... А потом слегла с лихорадкой. Мы с Ильяном перепугались тогда невероятно. Три года назад умер отец — а теперь нам грозило потерять еще и маму.

Денег на лекаря не было. Матушка, знатная вышивальщица, еще в городе ослабла глазами и не могла брать заказы, а больше ничего делать не умела. Хозяйство вела она из рук вон, стирать не могла — у нее сразу трескалась кожа на руках едва ли не до кровоточащих язв. Готовила скверно, пересаливая и сжигая даже самые простые блюда. Грязь и пыль не замечала вовсе. Отец всегда посмеивался, что супружница его слишком нежна для этого мира. Но не ругался. Когда успевал — готовил сам. А потом и я помогать во всем стала. Тем более, что без дела матушка никогда не сидела, к ней в Большеграде дамы в очередь выстраивались. Столь тонкой вышивки не умел делать никто. И платили за ее труд даже больше, чем каменщику.

Когда же стало понятно, что работать мама больше не может, родители придумали переезжать в деревню. Дескать, там прокормиться легче. Юг же, растет все, что в землю воткнут. А для каменщика и в деревне работа найдется. Нас с братом, разумеется, не спрашивали, хоть я и была против. Ладно, бес с ней, со школой — учиться я никогда не любила, а вот уроки рисования я оплакивала горько. Мэтр-мой учитель считал, что я талантлива и прочил мне славное будущее в академии художников. Но кого в деревне волнуют кисти и краски? Рисовала я отныне только углем на белой стене...

Вначале мы жили очень даже неплохо. Четвертинку дома в городе (одна большая комната и угол в общей кухне) продали, в деревне купили уже целый, да еще и с огородом, и с полями вокруг. Здесь были три комнаты, печь и летняя кухня на улице — можно даже хлеб самим печь. Прекрасные виды на лес и реку несколько утешили мою тоску. А еще можно было сколько угодно сидеть в траве или на крыльце с блокнотом и грифелями, и никаких уроков.

Матушка в деревне расцвела, снова заулыбалась. Много гуляла, выращивала цветы. Отец как и прежде строил дома и учился класть печи. Братец целыми днями носился босиком с деревенскими мальчишками. И конечно, мы собирались за столом каждый вечер, много смеялись, рассказывали друг другу о своих успехах.

Отец меня очень любил и много баловал, а я и радовалась тому, что не хожу с ведрами к колодцу да не пряду шерсть по вечерам, как все местные девки. Лучше б ругал, как потом оказалось…

В один ужасный день отец упал с крыши, которую латал, и больше не поднялся. А мы осиротели. Без доброго и всегда веселого мужа матушка просто потерялась. Она больше не улыбалась, хоть и не плакала при нас с братом. Просто погасла.

Но самое ужасное — у нас кончились деньги. Ильяну было всего девять, работать он, разумеется, не мог. Мне — шестнадцать. Вернуться бы в город — там бы нашлась для меня работа. Хоть прачкой, хоть подавальщицей в трактире. А еще в городе можно было найти достойного жениха. Здесь же, в деревне, я была все еще чужачкой, причем далеко не раскрасавицей. Слишком тощая, слишком рыжая, да еще вся в конопушках. Стирать на речке я не желала (а кто бы желал?), пирогов не пекла (не умела), пряжу да вязание отродясь в руках не держала, огород у нас зарос бурьяном. Ни искры магии во мне комиссия не нашла.

Сначала я растерялась. Без отца все пошло кувырком. В избе больше не звучал смех, начала рушиться крыша, осело крыльцо, упал по весне забор — а платить плотникам нам было нечем. Сначала хотела брать порося, договорилась даже с соседкою, да струсила. Как представила, что его потом резать придется… Уж лучше я без мяса проживу. С огородом у меня тоже не сложилось. Копать могла, семена в землю бросить — невелика трудность. Полоть да воду таскать я заставляла братца. Но одно лето выдалось дождливым, а другое засушливым. Деревенские-то знали, что с этим делать, а я вот погубила весь урожай. Только репу собрала, зелень да немного яблок. Капуста так и не завилась в кочаны, морковь выросла тонкая и кривая, что крысиные хвосты. На третий год, впрочем, я совладала с парой грядок, и даже собрала кое-какие корнеплоды, чем гордилась неимоверно.

Я изо всех сил старалась не унывать, хватаясь за любую работу: нянчилась с детками, писала письма и кляузы под диктовку неграмотных деревенских, пыталась даже учить ребятню читать и писать, но была за то бита полотенцем по спине: нечего детей дурному учить, не за чем тут ваши грамотности. Коз вот не научилась доить да коров побаивалась. Но тут уж себя оправдать мне было нечем. Трусиха, как есть трусиха!

И вроде бы мы выпрямились, расправили согнутые общим горем плечи, но слегла мать... Деревенская повитуха и травница, бабка Марьяна, шептала над ней заговоры и жгла травы, отгоняя злых духов. Я с тоской говорила брату, что нужно ехать в город за нормальным целителем, но посылать мальчишку девяти лет в такую дорогу страшно, а сама я мать оставить опасалась. А вдруг она умрет, пока меня нет, и я даже не попрощаюсь?

Обошлось.

По весне, когда мать уже начала немного вставать, но все еще была очень слаба, чудом я добыла кисти и краски — мои давно закончились. А дядька Прокоп красил забор. Увидев его несчастное лицо, я встрепенулась и отобрала у бедняги кисть — и к вечеру забор был расписан диковинными цветами и птицами. За свою работу я получила несколько банок с краской, две кисти и жареного гуся. А потом пришел дедушка Ждан — просить, чтобы на его заборе дикие звери были нарисованы. А тетка Марфа восхотела увековечить кошек своих любимых. И она же бросила небрежно:

Глава 2. Казимир

Мужской костюм сидел на мне ровно так, как я и ожидала — отвратительно. Именно то, что нужно. Я собиралась врать, что мне пятнадцать — а как еще объяснить отсутствие хоть захудалых и редких, но усишек, и тонкий голос? Хотя и в пятнадцать парни бывали здоровенные как быки, один такой за мной пытался руки распускать, пока я не сказала, что с детишками не целуюсь. Как будто я с кем-то вообще целовалась...

Итак, в старом треснутом зеркале отражался некто в пузырящихся на коленях штанах, отцовских ботинках (я напихала в носы тряпок) и широкой рубахе с рваным рукавом. Картуз с поломанным козырьком. Облупленный нос картошкой, обкусанные губы, веснушки и пятнистый загар. Я рыжая и с белой кожей, загораю плохо — сразу до красноты и зуда. Обычно ношу шляпу, но не слишком-то она спасает.

Почесала шелушащийся нос, показала отражению язык. Похлопала по бедрам, крикнула Ильяну:

— За матушкой смотри, не убегай. Каша на плите, отвар в чайнике. И непременно выведи ее погреться на солнышко. Ежели не вернусь к обеду, то сильно не волнуйся, волков тут нет. Жди до ночи, а то и до утра. И вот потом можно будет искать.

И не слушая возмущений мальчишки, я выскочила из дома.

План был хорош и надежен. На фабрику больше не пойду, там меня вчера видели. Пусть и девицей, но я рыжая, приметная. Поди узнают. А с Долоховым я еще не встречалась. Поэтому лучше я к нему домой заявлюсь. Не совсем домой, конечно, но подожду, пока он выйдет на прогулку или там на завод поедет. Там и поговорю. Чай, сразу не прогонит. А коли начнет слушать — то я его заболтаю.

Где усадьба Казимира Федотовича, знает вокруг каждая собака. До нее мне даже ближе, чем до фабрики, и через лес идти не нужно, только полем, а потом по широкому тракту. Надо думать, что красоты мне дорожная пыль не прибавила, а еще под высоким солнцем я вся употела, и волосы под картузом были совершенно мокрые. Если возьмут на работу — отрежу косу. Не велика цена за сытую жизнь.

Мне повезло так, что я сразу поняла: судьба. Не прошла я и половину пути, как узрела новенькую и чистенькую "эгоистку" (*легкую повозку для двоих), что ехала в нужную сторону. Господин в экипаже показался мне вполне приличным. Я сообразила, что на "эгоистке" и свежем коне далеко не уедешь. А близко для такого важного господина имеется только две достойные цели: усадьба Долохова и сам завод. Мне по дороге.

Я замахала руками, запрыгала — и экипаж затормозил. Разглядев некрасивое и сердитое лицо возницы я немного приуныла, но все же спросила:

— Не к Долохову ли вы направляетесь, уважаемый?

Кустистые брови мужчины взмыли в удивлении, но ответил он весьма сдержанно и спокойно:

— Именно к нему. Могу я вам чем-то помочь, молодой человек?

— Подвезите меня, — прямо попросила я. — Конечно, я весь в пыли…

— Запрыгивайте.

Господин подвинулся. Я вскарабкалась на сиденье, принюхалась и поморщилась. Воняю. Но ехать в экипаже куда быстрее и приятнее, чем шлепать пешком, особенно в чужих сапогах. Поэтому моей чувствительной совести придется пережить сей позор.

— Меня Маруш зовут, — представилась я весело. Молчать не хотелось — я не любила недосказанности, а господин представиться не удосужился. — Хочу проситься к Казимиру Федотовичу на работу.

Господин на меня покосился с удивлением, но ответил, хоть и неохотно:

— Отчего ж вы прямо на завод не явились?

— А меня не взяли, сказали, что слишком молод.

— А Долохов, увидев вас, непременно решит по-другому?

— Ну разумеется! — воскликнула я. — Видели бы вы, как я рисую! Грех меня прогонять… — и печально добавила: — Мне деньги очень нужны. А про Долохова всякое говорят, что три шкуры дерет, что пить запрещает, что строг очень. Но вот никто и никогда не обвинял его в жадности. Не возьмет на работу, так хоть несколько монет выпрошу.

— Деньги всем нужны, молодой человек, — вздохнул мужчина. — Но весьма похвально, что вы не требуете благотворительности, но стремитесь работать. Что у вас стряслось?

— Матушка больна. Брата кормить надо.

— А отец?

— Умер три года как.

— Вот как… и чем больна мать?

— Ну, я не думаю… — обсуждать семейные проблемы с незнакомцем я все же не хотела. То ли гордость взыграла, то ли опомнилась, что и без того лишнего сболтнула, но я вжала голову в плечо и замолчала.

— А вы подумайте еще раз, — усмехнулся господин. — Я, видите ли, целитель. Марк Пиляев к вашим услугам. Вылечить вашу матушку на расстоянии не сумею, но совет дам. Не зря же нас судьба столкнула.

— Ой!

Вспыхнув от радости, я тут же, путаясь в словах и сама себя перебивая, принялась рассказывать и про прорубь, и про лихорадку, и про кашель. Господин Пиляев мрачнел с каждой минутой.

— Вот что, Маруш, — перебил он меня. — Помолчите немного. Мне совсем не нравится ваш рассказ.

Я судорожно выдохнула и стиснула зубы.

— Не вздумайте реветь. Объясните, как до вашей деревни ехать. Я на обратном пути взгляну на вашу мать.

— У меня денег нет, — шмыгнула носом я.

— Это я уже понял.

Словно гора упала с моих плеч. Глотая слезы, я отвернулась. И кому мне возносить благодарственные молитвы за эту чудную встречу?

Между тем доктор Пиляев замолчал угрюмо, наверное, уже жалея о порыве милосердия, но мне было все равно. Он обещал — значит, есть надежда. Если мать выздоровеет… Клянусь, я буду самой нежной и послушной дочерью!

***

Дом Долоховых впечатлял своей гармоничностью. На Юге я прежде не видывала таких усадеб. Наши дома или из дерева, или с каменным подклетом, балконами и широкими окнами, высокие и светлые. Здесь же было двухэтажное здание с большим полукруглым крыльцом, белыми стенами и простыми ставнями, выкрашенными в голубой цвет. Настоящая черепица на крыше, окна узкие, но их много.

— А вы всегда сами правите лошадью? — полюбопытствовала я, легко спрыгивая с “эгоистки”.

— Всегда, — удивленно взглянул на меня Пиляев, достав из-под сидения медицинский саквояж. — А как иначе?

Глава 3. Экзамен

В просторной светлой гостиной вдруг стало как-то тесно. Доктор Пиляев, обнаружившийся за спиной этого медведя, мне подмигнул и встал возле окна, а хозяин дома уверенно уселся в кресло и широко мне улыбнулся. Наверное, это должно было выглядеть как ободрение. Мне же показалось — сейчас прожует и косточек даже не оставит.

— Итак, Маруш, мне сказали, ты хочешь работать у меня? Все верно?

— Да.

Когда не нужно, я болтаю без умолку. Теперь же словно язык проглотила, пялилась на него и даже боялась моргнуть. Хотя самое страшное и сложное уже свершилось: я все же разговариваю с самим Долоховым.

— Может быть, ты расскажешь мне о своих умениях? — Казимир Федорович на диво терпелив с таким недоумком, как я.

— А… ну это… я рисовать умею.

— Уже неплохо. Учился где-то или самоучка?

— Учился. В Большеграде. Пока там жили, ко мне учителя приходили. Учитель искусств очень хвалил и желал, чтобы я потом в гильдию художников шел.

— Ясно. А сейчас где живешь? — с любопытством спросил Долохов, небрежно закинув ногу на ногу. — Не в Большеграде?

— Нет, в деревне. В Прилеске, — немного расслабившись, я спрятала руки под бедра (чтобы не хвататься за так понравившуюся мне чашку) и уже спокойно продолжила. — Мы в городе продали часть дома, в деревне купили, вот. Пять лет назад.

— Тебе годиков-то сколько? — остро сверкнул глазами Долохов.

— Пят…надцать, — призналась я, уже понимая, что нужно было сказать — два года как уехали. Нет, один. А то арифметика выходит неважная. Ясно ведь, что ребенком меня только и учили.

Как ни странно, фабриканта этот факт не смутил. Он потер переносицу и спросил как-то тоскливо:

— Родители-то живы?

— Отец умер, мать сильно больна, — выдавила из себя я. — Брат еще маловат, чтобы работать. А мне в самый раз.

— И почему я не удивлен? Хорошо. Рассказывай, что умеешь?

— Красками рисовать на заборах, — осмелилась пошутить я. — Углем на стенах. Маслом пробовал, акварелью, тушью. Карандашом графитовым. На бумаге, на холсте, на дереве. На фарфоре не пробовал, но, думаю, научусь.

— Гляди, какой умелец. Ольга!

От громогласного рыка я снова подскочила и снова едва не перевернула поднос с чаем. На всякий случай отодвинулась на другой край дивана и с опаской покосилась на странного человека. Чего он так орет-то?

— Ты звал, Казимир? — раздался откуда-то прелестный голосок госпожи Долоховой.

— У тебя бумага и краски есть? Неси сюда, да побыстрее.

— Какие краски? Акварель, что ли?

— Да любые, — и кинул уже мне: — Вот и поглядим, как ты рисовать умеешь.

Я выдохнула облегченно.

— А что рисовать?

— Да что угодно. Только недолго.

Красавица Ольга принесла альбом, краски и о чудо — графитовые карандаши, причем деревянные, отменного качества. Мне такие покупали только для учебы. Для забав имелись самые простые, угольные или из жженой кости. Я уверенно положила альбом на колени, огляделась и приступила к экзамену.

Мудрая мысль нарисовать натюрморт пришла мне в голову слишком поздно. Я хотела поразить Долохова и изобразить его лицо… или сестру? Сестра всяко милее, к тому же он сможет сравнить портрет с оригиналом. Но не слишком ли нагло? Мало ли, что он подумает. Мальчишка-подросток рисует девушку… Лучше уж доктор. Это безопаснее и даже проще. У доктора очень характерный профиль. К тому же на фоне окна и голубых бархатных портьер он смотрится весьма живописно.

— Оля, налей мне чая, — попросил тем временем Казимир. — Да в приличную чашку, а не в это безобразие. И с сахаром. Марк, будешь?

— Чуть позже, пожалуй.

Казимир пожал плечами и с противным скрежетом подвинул к себе круглый блестящий столик.

Спустя четверть часа, когда Долохов уже прикончил две огромные чашки с ароматным чаем (без закуски, кстати) и явно заскучал, я протянула ему набросок.

— Простите, я понимаю, что это не совсем то, что нужно, — волнуясь, начала было, но продолжить мне не дали.

Громкий свист и вскинутые брови явно доказывали, что мой талант оценили по достоинству.

— А ведь и вправду художник! — восхитился Казимир Федотович. — Оля, а ну погляди!

Красавица в желтом заглянула брату через плечо, бросила лукавый взгляд на еще ничего не понявшего Пиляева и улыбнулась:

— Удивительно. Казалось бы, простые линии, один цвет. А как точно переданы черты! И складки на портьере, и даже солнечный луч! Я никогда так не смогла бы, хоть сколько учись! Маруш, а мой портрет нарисуешь? Ну ее, эту фабрику! Я тебя нанимаю!

— А ну, руки прочь от мальца, — беззлобно фыркнул Долохов. — Мне нужнее. Тем более, как я понял, он еще и грамотный. Верно?

— Да, — твердо ответила я, стараясь не рассияться от похвал. — Читать и писать умею. Считать тоже, особенно деньги.

— Замечательно. На работу я тебя беру, завтра поутру, часам к восьми, приходи к воротам фабрики.

Многозначительное покашливание от окна заставило Долохова посмурнеть и поморщиться.

— Ладно. Завтра не нужно. И послезавтра тоже. Доктор прописал мне отдых и умеренные прогулки. Вот что… приходи через два дня. Хотя…

— Хочу портрет! — капризно протянула Ольга, хищно глядя на меня.

Будь я парнем, наверное, испугалась бы. Но сейчас только усмехнулась.

— Тебе ведь деньги нужны, верно? Выдам аванс. Далеко там до фабрики твоя Поганка?

— Прилеска. Два часа через лес если спокойным шагом. Если бежать — то быстрее будет.

— Волки в лесу водятся?

— Летом — не слышал.

— Ясно. Марк… довези мальца до дома? Я тебе заплачу. И посмотри, что там с его матушкой. Маруш, каждый день тебе бегать тяжело будет. Все работники у меня прямо на фабрике живут шесть дней, а на седьмой — к семье ходят. Там их и накормят, и в бане помоют. Найдется и для тебя угол.

— Нет, — быстро ответила я, содрогнувшись. — Мне о матушке заботиться нужно. И о брате.

— И то верно. Но если они без тебя справятся, то подумай.

Глава 4. Все не зря

Только подъезжая к деревне, я сообразила, что тут вообще никто не знает о моей затее. Я для местных — Марушка. Рыжая заноза, которую не то, чтобы не любят, но особо и не привечают. Все еще чужачка.

Не быть мне игроком в шахматы. Когда-нибудь я научусь просчитывать ходы наперед, но не скоро. Сейчас весь мой маскарад грозил рассыпаться звонкими осколками, что та злосчастная фарфоровая чашка Казимира Федотовича, которую я все же уберегла от собственной неуклюжести.

Почему я уродилась такой дурой?

И ведь не впервой я совершаю глупые ошибки. Отец всегда смеялся, что врать я не умею, путаюсь в словах, смеюсь, краснею. Это потому, что я — дитя творческое, неземное. Как и матушка. Все, кто талантлив, обычно в небесах витает. Сам же отец твердо стоял на земле, а мы всегда за него держались, оттого и жили хорошо и спокойно.

Три года с его смерти прошло, а я так и не отпустила.

Хорошо, что день почти миновал, на деревню уже спустились сумерки. На “эгоистку” Пиляева нас глазели из-за плетней, но меня или не признали в мужской одежде, или случайным зрителям было плевать. Оба варианта меня устраивали. Мы остановились возле нашего дома, Ильян выскочил на крыльцо босым и в одних штанах, поглядел на меня, открыл рот… и наткнувшись на мой сердитый взгляд его захлопнул так живо, что зубы клацнули. Все же он далеко не дурак. Да и поутру видел, что сестрица мальчиком обрядилась. Наверное, не для праздного развлечения!

— Матушка как? — грозно спросила я, пытаясь сделать голос пониже.

— Как обычно, — буркнул Ильян, щурясь. — Кашляет. Ест худо.

— Я доктора привез. Он ее посмотрит. Оденься уже, чудо.

— Я рубаху порвал.

Зашипела сквозь зубы: ну что за остолоп! У нас уже не осталось целых рубашек, все штопанные-перештопанные! Ну, днем мать зашьет. Она хоть и видела плохо, но такую простую работу делать могла.

— Меня зовут Марк, — представился Пиляев, приветливо кивая рыжему и вихрастому Ильяну. — Я к твоей матушке пройду, а ты лошадь мою напои, будь другом.

— Ладно, — кивнул брат без всякого почтения и громко шмыгнул носом.

Когда доктор вошел в дом, я подлетела к мальчишке и ухватила его за ухо, выкручивая:

— Ты как себя ведешь, паршивец? Это лучший лекарь Большеграда! К нам издалека приехал, милость оказал, а ты даже не поздоровался! И еще рожи тут корчишь!

— Ай-ай, пусти, дура! Оторвешь же!

— Если б тебе это ума прибавило, то и оторвала бы. Слушай внимательно, мой глупенький братец: кобылу напоить. Доктору улыбаться. Меня не выдавать. Я теперь старший брат твой Маруш, ясно?

— Нет. Зачем?

— На работу к Долохову на фабрику меня взяли. Вот, даже аванс выдали.

И я, отпустив Ильяна, гордо продемонстрировала несколько серебряных монет.

— Это чего, на фабрике столько платят? Я тоже хочу!

— Не дорос еще. будешь по дому шуршать. Бесплатно. И за матерью смотреть, пока я на работе, ясно?

— Да ты совсем уже…

Привычную ссору прервал голос доктора Пиляева. Я услышала какие-то напряженные нотки в нем и немедленно встревожилась, отталкивая брата и вбегая в дом.

— Звали?

— Да. Маруш…

Мать сидела в кресле, бледная, но спокойная. В чистом платье, в простой косынке. Смотрела на меня с легким удивлением, щурилась. Видела ли она, что волосы у меня под шапкой, а вместо юбки я нацепила портки? Не знаю. После смерти отца она все больше уходила в себя, совсем не замечая того, что вокруг.

— Да говорите как есть, доктор, — не вытерпела я. — Что, все плохо?

— В общем, дела неважные. Легкие не в порядке, с сердцем проблемы.

— Она умрет? — испуганно сглотнула я.

— Ну что ты, дитя, я вас не брошу, — тихо ответили мать. — Как-нибудь справимся. Мой дорогой Игнат просил, чтобы я за ним не стремилась.

Я стиснула зубы.

— Пойдем на крыльцо, поговорим.

Я вышла следом за доктором, вздыхая.

— Было бы лето на дворе, я б посоветовал мать на воды свозить, к Ильманскому источнику. Но зимой лучше ее не дергать. Немного подлечил, станет легче. Но тут быстро нельзя, сердце не выдержит. Я тебе микстуры укрепляющие выпишу, каждый день пить их нужно. Приеду через неделю, погляжу, как дела пойдут. Непременно дом протапливайте. Мерзнуть ей совсем нельзя. И питание нужно сытное и три раза в день, а то исхудала совсем матушка ваша.

Я угрюмо молчала. Ну конечно, так Ильян за этим и приглядит. Положим, микстурами напоить я успею. Дом братец протопит. А вот как с едой-то быть? Соседей просить разве что…

А воды и вовсе недосягаемы. И не так далеко, как я упомню, но ведь на все деньги нужны, а их где взять-то?

— Что же, я поехал. Встретимся через неделю. А микстуры я через Казимира передам, вы же все равно увидитесь.

— Спасибо, доктор, — с чувством выдохнула я. — Молиться за вас буду! Вы святой человек!

— Ну, глупости. У меня ведь тоже сердце имеется. И родители живые еще. Мне ли не знать, как тяжело, когда они болеют.

Я закивала и поискала глазами брата. Маленький засранец куда-то спрятался, не иначе, чтобы с доктором не прощаться. Ну почему он такой вредный? И вот как мне не волноваться, оставляя матушку без присмотра?

Пиляев уехал, Ильян так и не вышел. Лошадь, впрочем, напоил — ведро пустое возле плетня стояло.

Подхватила ведро, медленно побрела в дом. Стало быть, матушка выздоровеет. Пусть и не сразу, но надежда есть. Значит, все не зря.

“Приличные люди в доме шапку снимают” — передразнила я доктора, сдергивая с головы картуз.

Как будто я не знаю! Что делать-то?

Кудрей было жалко до слез. Но нужно резать. Не думаю, что на фабрике выйдет постоянно их прятать. А ведь коса — девичья краса. Я и сама волосы свои любила. Длиной почти до пояса, вьющиеся, на солнце сверкающие медью… Единственная моя гордость.

Но что гордость, когда на кону стоит жизнь матери?

Всхлипывая и отчаянно жалея себя, я в потемках разыскала портновские ножницы.

— Свечку-то зажги, Мари, — раздался тихий голос матери, перепугавший меня до икоты. — Или в темноте сидеть будем?

Глава 5. Первый рабочий день

Рыжие волосы торчали во все стороны, почему-то не делая меня похожей на мальчишку. Мне вдруг показалось, что так даже лучше. Живописнее — уж точно. Скрипнув зубами и нахлобучив картуз, я собрала в заплечный мешок немного пожитков: кусок сала, пару ломтей хлеба, несколько головок редиса. Платок носовой, исподнее, старые угольные карандаши. Мало ли, когда я вернусь. Заварила матери целебных трав, растолкала сладко спящего Ильяна и строго наказала не забывать об обеде.

— Вернешься сегодня? — сонно спросил мальчишка.

— Не уверена. Если что — за меня не волнуйся. Я на фабрике буду.

И сбежала огородами, чтобы деревенские не увидели, что я снова в мужских портках щеголяю.

Ноги в старых отцовских ботинках мигом взопрели, и я недолго думая стянула неудобную обувь и дальше поскакала босиком. Все равно — роса. Так лучше будет. Ноги-то быстрее просохнут, чем ботинки. Пробежала мимо речки, потом полем. Перед лесом уж снова обулась, потому как корни да сучки. Я все не деревенская баба, что до снега босиком ходит. У меня кожа нежная, тонкая.

В лесу утром страх как красиво. Я села перекусить и воды напиться, взглянула вверх и застыла в немом восторге. В голубых небесах покачивались верхушки деревьев. Шелестел ветер, где-то заливались птахи. Облака, будто бы запутавшись в ветвях, никуда не спешили. Сколько я так просидела, любуясь? Не ведаю. Очнулась, сунула в мешок нетронутый хлеб с салом и побежала дальше. Некогда мне. Нужно спешить.

Конечно, опоздала.

Ворота фабрики были уже закрыты. Сторож (не тот, что в прошлый раз, другой) из своей будочки взглянул на меня неодобрительно.

— Ты, что ли, Маруш?

— Я, дяденька.

— Во сколько тебе прийти велено было?

— В восемь.

— А сейчас сколько?

— Не могу знать. Часов не имею.

Покачав головой, сторож отворил калитку.

— Заходи, горе луковое. Радуйся, что Хозяин велел тебя дождаться и впустить, как явишься.

Он так и произнес: Хозяин. С придыхом и благоговением.

Вон оно что. Любят тут Казимира Федотовича, почитают.

— В суме что?

— Хлеб. Сало. Карандаши, — с готовностью перечислила я.

— Нож есть? Ежели имеется, сдать под роспись придется.

Нож у меня, разумеется, был. Маленький совсем, но удобный, чтоб сало резать. Отдавала скрипя зубами. Вернут ли? Ощупав мой мешок и более ничего острого и опасного не обнаружив, сторож вернул мои вещи, а потом кивнул в сторону серого приземистого здания:

— Там Хозяин. В гончарном цехе. Но ты туда не иди, нечего одному там делать. Иди прямо к рисовальщикам. Видишь — сбоку дверка? Тебе туда.

Радостно закивала и поскакала туда, куда указал сторож, на ходу подтягивая спадающие штаны. Оглядеться не успела, но заметила и кусты, аккуратно подстриженные, и скамейки, а еще учуяла запах жареного лука. Неужто и вправду кормят тут? Наверное, потом из жалования недоимку вычтут. Мне такое не нужно. У меня свой хлеб есть.

Толкнула тяжелую, выкрашенную зеленой краской дверь с сияющей медной ручкой, шагнула внутрь и заморгала от неожиданности.

Во-первых, здесь было не просто светло, а очень светло. Широкие окна пропускали солнечные лучи, а несколько ярких светильников под невысоким потолком еще и добавляли освещения. Во-вторых, тут пахло далеко не луком. По неосторожности я глубоко вдохнула едкий туман и тут же закашлялась, аж слезы из глаз брызнули.

— Э, малец, чего тут потерял? — кто-то хлопнул меня по спине, кто-то протянул платок, чтобы я смогла закрыть нос и рот, как и все тут работавшие. — Да не бойся, тут только пыль солевая. Она не опасная.

Я огляделась. Несколько мужчин, в основном преклонного возраста, сидели сгорбившись над кувшинами и вазами. Человек, намотавший мне на лицо кусок несвежей тряпки, был, видимо, тут главным.

— Меня зовут Маруш, — проскрипела я, с трудом дыша. — Почему окна не открываете? Задохнетесь же.

— Ветер сегодня. Сейчас красители разведем и пойдем погуляем чуток. Ты новенький, что ли?

— Да, меня Хозяин в рисовальщики взял.

— Твердая рука — это славно. Но все же пока к бабам тебя посадим. У них работа проще.

— К бабам? — заморгала я. — А у вас и женщины работают?

— Еще как работают. Пойдем-ка.

Схватил меня за рукав и потащил куда-то вглубь комнаты. Нырнул в маленькую дверцу — и мы словно в другом мире очутились. Здесь не было ни пыли, ни тумана, только большой стол, застеленный льняной пятнистою скатертью. А за столом сидели четыре женщины и… пели. Сладко так пели, красиво. Я от такого дива головою затрясла. Никак надышалась порошков ихних и теперь чудится всякое?

Но нет, разглядев нас, женщины смолкли, отложили свою работу и на нас уставились с интересом.

— Ученика принимайте. Это Маруш. Пока пусть у вас сидит, а там видно будет.

— Мальчишка же совсем, — неодобрительно покачала головой одна их женщин. — Какой из него рисовальщик? Сумеет ли что-то? Только разве глазурь наносить… Да и то дело не самое простое. Забери его себе, Прохор. У нас тут работа тонкая.

— Полно, не велик труд — палочки да листочки выводить на блюдцах. Зато и краски у вас не синие и не золотые.

Женщина вздохнула и кивнула на топчан в углу.

— Ладно, оставляй. Как тебя там? Маруш? Посиди пока, погляди, чем мы тут заняты. Закончу я чашки и к делу тебя пристрою. Зови меня теткой Даной.

Я кивнула расстроенно. И стоило в мужское переодеваться, когда могла бы даже косу не резать? Вон, и женщины работают. Врали, выходит, что только мужиков Долохов берет.

Села в углу, злясь на себя и присматриваясь к работе. Женщины больше не пели, знать, меня стеснялись. Рисовали быстро и ловко. Перед каждой на столе лежал листок с эскизом. Кисти у них разные — были и широкие, и тонкие. И краски разные. Одна широкие мазки на чашку наносила и отставляла в сторону. Вторая подсохшую чашку к себе придвигала и тоненькой кистью добавляла мелкие штрихи. Третья — только палкой тыкала, оставляя круглые пятнышки, видимо — будущие ягоды. А последняя уже дорисовывала все, что оставалось, и возле нее был весь стол чашками заставлен. Мне немедленно захотелось ей помогать.

Глава 6. Никуда не годится

— Никуда не годится, — Казимир Федотович нещадно критиковал мои рисунки. — Во-первых, это слишком сложный орнамент. Повторить его в точности невозможное, а чашки в сервизе должны быть одинаковые. Тут вот, — он ткнул обожженным кривым пальцем с следующий эскиз, — цвета сложные. Такие смешивать — мороки больше, чем толку. Да еще неизвестно, как себя краска при отжиге поведет.

— Так вы мне палитру дайте! — вспылила я. — Откуда мне знать, какие цвета для вас сложные, а какие нет?

— Сходи и сам погляди. Я тебе не нянька. Где не нужно, так ты самостоятельный, а тут я художнику про краски объяснять должен!

Я почувствовала, как щеки заливает огнем. Прекрасно поняла, о чем он. На второй же день мне наскучило марать бумагу в пустом кабинете, и я сбежала к теткам в мастерскую, расспрашивать — вправду ли огурцы можно на чашках рисовать? И какие ягоды и цветы чаще всего заказывают. Попала я (случайно, честное слово!) на угощение — у тетки Даны родился внук, и она всех кормила по этому случаю пирогами. Было предложено и заглянувшему в мастерскую Долохову…

Хозяин ничего не сказал мне в тот раз. Зато сейчас намекнул почти даже не прозрачно.

— Понял, — насупилась я. — Сделаю. Еще какие замечания?

— Хризантемы хороши, но на белом фоне слишком ляписты. Маки на синем мне понравились, сделай чуть небрежнее. У нас чашки, а не натюрморт.

Долохов терпеливо и спокойно объяснял недостатки моих рисунков, а я, широко раскрыв глаза, понимала: а он ведь смотрит очень красиво. Прирожденный художник!

— Казимир Федотович?

— Что?

— А почему вы сами не рисуете?

— Рисую, но скверно, — неожиданно признался мужчина. — У меня пальцы на руке поломанные.

Я невольно взглянула на его кисть. Да, я замечала, что она кривая, неправильная, но думала, что у многих мужчин такие руки. В конце концов, Долохов обычно не сидел без дела. То глину разгружал, то посуду в печь ставил, то за гончарный круг садился — когда показывал, какую форму хотел бы в кувшине увидеть. Я наблюдала за ним издалека всю первую неделю и неизменно восхищалась.

И тревожилась. Не раз замечала, как он застывал, кривя губы и бледнея, и растирал грудь. Не зря, ой не зря доктор Пиляев к нему так часто ездит!

— Хорошо, — сдалась я. — Ничего у меня не выходит. Я уже неделю хлеб зазря ем. Гоните меня в шею. Ну, или отправьте в мастерскую.

— Ну уж дудки, — усмехнулся Хозяин. — И не таких выучивали. Думаешь, я так вот сразу горшки лепить научился? Когда пальцы заживать начали, я в гончарную мастерскую устроился по совету лекаря. Чтобы восстановить силу и гибкость. И неожиданно увлекся.

— Сами, значит, горшки лепили? — повторила как ученая ворона я. — Какой вы молодец! И сколько вам лет было?

— Как и тебе — пятнадцать. Самое время начинать собственный путь.

— Вы поэтому меня на работу взяли? — сообразила я. — Решили, что я на вас похож?

— Нет, Маруш, совсем не поэтому, — усмехнулся Долохов и взъерошил мне кудри на затылке. — Рисуй давай, хватит болтать. Я пожалуй, съезжу на карьер, погляжу, как там дела.

Я лишь тоскливо вздохнула. И то сказать, в кабинете да в одиночестве работать куда приятнее, чем в пыльной мастерской. Тут и стол есть, и стулья, и бумаги сколько нужно. Краски, кисти, графитовые карандаши — все для меня принес Казимир Федотович, а сам он здесь редко появлялся. Разве что письма и счета на стол складывал, а потом домой их забирал. Не любил Долохов на месте сидеть, все время куда-то мчался.

Многое я б отдала, чтобы вместе с ним поехать. Страх как хотелось увидеть и реку, и как глину добывают. Да и просто — проехаться. Уж больно красиво стало вокруг. Листья желтые, небо голубое, простор да благодать. Художнику ведь вдохновение нужно, а его у матушки-природы проще всего найти. Но ведь пока я ничем Хозяина не порадовала, хоть и кормили меня исправно, и аванс уже истратила. Да и домой меня раньше других отпускали, чтобы я по темноте не возвращалась. Так что не ныть и страдать мне надобно, а дальше стараться.

— Маруш, а ты ведь грамотный? — заглянул в кабинет Хозяин, уже в суконной тужурке и фуражке с козырьком. — Писать быстро умеешь?

— Разумеется! — тут же подскочила я, с надеждой глядя на него.

— Со мной на карьер хочешь? Будешь мне секретарем. Вижу, что хочешь, — и Долохов как-то по-доброму усмехнулся. — Бери блокнот и карандаши, поехали.

У Казимира Федотовича была точно такая же бричка-эгоистка, как у мэтра Пиляева, я точно это знала. Верхом я не умела, а вот на бричке кататься — любо-дорого! С радостью я запрыгнула на потертое кожаное сиденье рядом с Хозяином и завертела головой. К речке, знамо, поедем. Где ж еще глину добывают?

Много земли у Долохова. Он — один из первых богачей на Юге. Сам всего добился, сам заработал. Прелюбопытнейший человек.

— На этом карьере белую глину добывают, — пояснял он мне по дороге. — Где река разливается, там красная. А выше можно и голубую найти, зеленую.

— Это где владения князя Озерова?

— Верно.

— А он глину не продает? Из белой глины тонкий фарфор делается? А из голубой какой?

— Тоже тонкий. Но при обжиге и голубая, и зеленая глина коричневой становится.

— Так неинтересно, — расстроилась я. — Нужно, чтобы голубой оставалась. А от чего цвет глины зависит?

— В красной окиси железа много. А в белой ее нет почти. Вот и вся разница.

— А зеленая с голубой?

— Окись меди. Есть еще черная глина, но в наших местах ее мало. А жаль, из нее чудные вазы лепить можно, если с белой смешивать.

— А вы сами придумали вот это все? Ну, сервизы и вазы?

Долохов покосился на меня с веселым недоумением и покачал головой.

— Маруш, так горшки испокон веков из глины делали, красками красили и в печи обжигали. Так же как и стекло на Севере варили, там пески тоньше. Я лишь придумал, как чашки да тарелки на пресс ставить. Так куда быстрее и дешевле производство. Да и то… на Севере сложные вазы и прочую стеклянную посуду давно делают с помощью пресс-форм.

Глава 7. Помощник

К тому времени, как мы приехали в усадьбу, Долохову стало лучше. Встретившая нас Ольга ничего не заметила. Мне предложили остаться ночевать, но я, помня о матушке, наотрез отказалась. Ну и что с того, что стемнело? А вдруг Ильян не накормил ее? Или ей стало хуже? Не хочу потом всю жизнь себя виноватить.

— Да что ты за упрямец! — злился на меня Казимир. — Куда я тебя через лес отпущу? А вдруг волки?

— Волки так волки, — пожимала я плечами. — Найдете другого художника, делов-то. От меня все равно никакого прока.

— Вот что, дурачок. Я завтра отдыхать буду, и ты на завод не иди. Ночуй у меня, а поутру я Ермолу велю тебя отвезти. Ничего с твоей матушкой за ночь не сделается.

Я заколебалась. Предложение было хорошее. Маме и в самом деле заметно помогали травы, выписанные Пиляевым. Она меньше кашляла и вполне способна была поесть самостоятельно. А ехать на бричке… это заманчиво. Легче и быстрее, чем ножками бежать. К тому же — выходной! Это очень славно! Проведу его с семьей! В доме давно полы помыть надобно да окна, слазаю и на чердак за соломой — избу утеплять скоро. Решено, остаюсь ночевать!

Меня представили слугам. Ермола я уже знала, а экономка Устина помнила меня. Еще при доме жила дочка Ермола и Устины Прося, девица бойкая и болтливая, примерно моего возраста. Она меня и проводила в настоящую гостевую комнату с маленькой уборной. Моему восторгу не было конца. Тщательно вымывшись с душистым мылом, я забралась в свежую, пахнувшую цветами постель и тут же уснула. Уж с чем-чем, а со сном проблем у меня никогда не было, к тому же жизнь моя стала настолько утомительной, что я засыпала порой даже в бричке на ходу.

А наутро Казимир Федотович изволил меня огорошить.

— А с чего ты взял, Маруш, что у тебя выходной? — удивленно спросил он, разбудив меня стуком в дверь на рассвете. — Я сказал, что на завод не поедешь. Так я тебе другое дело найду.

— Так матушка же, — заикнулась я.

— Верно. Но не буду же я Ермола только ради твоей матушки гонять? Сейчас быстро кофий пей и поезжай. Домой заедешь, посмотришь, что к чему там — и в Большеград.

— Чего? — поперхнулась вареным яйцом я.

Завтракали мы с ним вдвоем прямо на кухне. Сестрица его Ольга еще изволила почивать. А мне же и лучше, побаиваюсь я эту барышню. Как взглянет строго, так у меня мурашки по спине.

— В Большеград письма отвезешь на почтамт. Потом в Университет заедешь, дам тебе список книг. Да спроси, нашли ли они мне грамотного инженера, я давно просил. И будь человеком, заедь в обувную лавку. Купи новые ботинки, на эти смотреть тошно. Словно ты мне не помощник, а оборванец какой-то.

— А я вам помощник? — донельзя изумилась я.

— С этого утра — он самый. Парень ты толковый, старательный. Будешь мои поручения выполнять.

— А эскизы как же? — расстроилась я.

— Не переживай, я тебе продыху не дам. И рисовать успеешь тоже.

Я кивнула неуверенно, размышляя, что Большеград знаю скверно, а с людьми чужими и вовсе разговаривать не слишком умею. Это я к Казимиру Федотовичу быстро привыкла, потому как он человек незлобливый, ко всем с терпением, а в Университет ехать… Ну что ж, со мною Ермол будет, чай не заблужусь.

— Вот тебе деньги на расходы и еда в дорогу. Если не успеешь — в городе переночуй, — наставлял меня Долохов. — Если непогода — не торопись. Угробишь мне бричку или кучера, прибью. Нет, из жалования вычту, и будешь пару лет работать за кусок хлеба.

— А лошадь, стало быть, можно? — фыркнула я. — Не серчайте, я шучу. Все сделаю в лучшем виде.

— По деньгам потом жду строгий отчет.

— Обижаете, Казимир Федотович! — надулась я. — Я не вор!

— Деньги счет любят, Маруш, запомни это, иначе так и будешь до конца дней отцовские ботинки донашивать.

Я кивнула: что есть, то есть. В этом, Хозяин, конечно, прав. Подхватила каравай хлеба, горшок со сметаной да половинку вчерашней жареной курицы и поскакала во двор Ермола ждать.

Доехали быстро. Я даже выспаться в дороге не успела. С матушкой все было хорошо, травы Ильян заварил вовремя. Мне родные обрадовались, признавшись, что встревожились не на шутку, когда я ночевать не пришла. Сказали, что Ильян уж на фабрику бежать собирался меня искать. Я объяснила, что теперь частенько пропадать буду. Хозяин мне доверяет письма разносить и прочие важные поручения выполнять. Все лучше, чем в мастерской красками дышать.

Братец тут же заявил, что и он мог бы — делов-то, конверты в почтовый ящик бросать, но я строго напомнила, что он еще мал. Его дела — избу вымыть и щели под окнами соломою заткнуть, вернусь — проверю. А коли ему скучно, так можно порося завести или курей. Тогда точно времени на нытье глупое не останется. Ильян тут же пропал. Вот был мальчишка — и нет его! Чудо великое сие есть!

На самом деле ему хотя бы было куда сбежать. Он дружил с местными мальчишками, то на рыбалку, то в лес с ними ходил, то яблоки воровать. Я вот с деревенскими сдружиться не смогла. Во-первых, девки тут неграмотные, но дюже болтливые. И разговоры у них только о парнях да о скотине. Мне скучно с ними. А во-вторых, только разговорами дело не оканчивается. Эти самые парни вечно крутятся рядом, норовят за косу дернуть да к забору прижать. Мне такое без надобности. Одного такого я поленом приложила еще при живом отце, а отец, узнав, добавил. С тех пор меня перестали на гулянки и посиделки звать, а я и радовалась. Матушка, кажется, раньше беседы с соседями вела, но в день, когда отец погиб, в ней что-то погасло.

Впрочем, и отцовы соработники мигом про нас позабыли. Никто нам не помогал, считая чужаками пришлыми. Ах нет, избу выкупить хотели, уверенные, что мы, белоручки, в город вернемся. Мы бы и вернулись, матушка, когда немного в себя пришла, стала свою родню поминать. Да только заболела потом…

Словом, деревенских я не любила. Но за звонкую монету тетка Марфа приносила теперь молоко, яйца, а когда и горшок с супом.

Я поцеловала в лоб матушку, гостинцы на стол выложила (курицу жареную, сметану да половинку каравая) и дальше поехала.

Глава 8. Дом вверх дном

Всю обратную дорогу домой я пыталась придумать, как можно Долохова спасти. Неужто у целителей никакого средства нет?

Нравился мне Хозяин. Хороший он. Ему бы жить и жить, сколько добра мог бы принести людям! Как это — помрет скоро? Нет, я не согласна! Нужно будет с мэтром Пиляевым переговорить. Может, он чего подскажет.

Ермол завез меня домой — крюк небольшой был. Я только обрадовалась. Поутру на фабрику приду сама, как и положено, пока что с семьей чаю попью — пряники вкусные очень оказались — да новыми ботинками похвастаюсь.

— Ох и не нравится мне все это, Мариша, — неожиданно сказала мать. — Слишком все гладко складывается. И денег-то тебе заплатили, и ботинки новые, и домой с кучером возят. Не может быть все так хорошо. Жди беды.

Накаркала, конечно же.

Утром, когда я к фабрике пришла, мне сторож сказал, что Хозяин еще не приехал. Странно, он не опаздывает никогда. Ну, может дела какие задержали?

Меня пустили в кабинет. Я села, разложила листы. Немного порисовала, потом вспомнила, что надобно спросить про цвета красок в рисовальной мастерской. Сходила, поболтала с мужчинами, до обеда рисовала палитру.

Казимир не приехал.

После обеда сидела в мастерской у теток, рассказывала, как давеча ездила в город. Срисовывала узоры с чашек, попробовала сама раскрашивать. Получалось вполне недурно.

Казимира так и не было.

Когда прозвенел колокол окончания рабочего дня, я вышла за ворота, и ноги сами собой понесли меня совсем по другой дороге. Не по тропке, что к деревне вела, а к широкому тракту. На душе было тревожно, я все чаще вспоминала слова Ермола, и мне мерещилось, что в долоховской усадьбе застану я слезы и траур. Что я скажу, если окажется, что с Казимиром Федотовичем все в порядке? Как объясню свой визит? Я не знала.

Ах да! Скажу, что отчеты принесла финансовые. Эх, почему утром не догадалась так поступить?

До усадьбы добралась уже ночью, в кромешной тьме. Небо затянуло тучами, не видно ни луны, ни звезд. Но не страшно, чего на дороге-то бояться? Вот в лесу — там волки воют, давеча кто-то из мужиков слышал их вой. А на дороге разве что ногу подвернуть можно, но у меня ботинки куда удобнее прежних. Я молодая и ловкая, что мне будет?

И как так вышло, что за чужого, в общем-то мужчину, я переживаю больше, чем за родную матушку? Матушка, конечно, под присмотром Ильяна, но и Казимир Федотович не один, с ним сестрица.

В усадьбе горели все окна, и это был знак недобрый. Спать пора, а они чего, танцы устроили или званый ужин? Или гости у Долоховых? Нет, двор пуст. Ни ландолетов, ни прочих… дрындулетов. Волнуясь, я постучала в двери. Прислушалась. Еще раз постучалась.

— Кого там черти… а, Маруш, — Ермол посторонился, меня впуская. — А у нас беда, Маруш.

— С хозяином что-то? — дернулась я. — Живой?

— Живой-то живой. У нас Ольга Федотовна из дома сбежала.

— Да ладно? — ахнула я. — Как так-то?

— Ага. С лекарем.

— С Пиляевым?

— С ним, с голубчиком. Ой, что делается!

— С кем-то там сплетничаешь, старый чорт? — выглянула в холл Устина. — А, Маруш! Проходи, чего встал? Ужинать будешь?

— Я это… — стушевалась я. — По делу важному. С документами для Казимира Федотыча.

— Нельзя с документами! — строго ответила экономка. — Доктор велел Хозяину отдыхать. Никакого беспокойства!

— Тот самый доктор, что умыкнул его сестрицу? — невинно полюбопытствовала я. — Ясно-понятно.

На лице женщины отразилось понимание, она сдвинула брови и зашипела:

— Вот охальник! Только пусть появится, я его метлой отлуплю!

— Отлупишь ты, как же, — буркнул Ермол. — Ты мышь-то прибить не можешь, меня зовешь.

— Так то мышь, существо глупое и невинное! Природа у нее такая — крупы жрать! А доктор этот — подлец и негодяй, нашу душеньку соблазнил…

Я хмыкнула, представив, как уставший, невзрачный Пиляев обхаживает гордую красавицу Ольгу. Спорим, все было наоборот? Пока супруги ругались, проскользнула за их спинами и бросилась вверх по лестнице. В спальню к Казимиру. Сердце в груди колотилось, дыхание перехватывало. Только бы не помер!

Громко постучала в двери и выдохнула облегченно, услышав сердитый голос:

— Чего надобно?

— Это Маруш, — робко проблеяла, понимая, что сейчас пойду к черту, как и полагается по всем правилам приличия.

— Наконец-то! Проходи быстро!

Удивленно почесав нос, я проскользнула в комнату.

Казимир Федотович был помят и бледен, но глазами сверкал воинственно. Я им невольно залюбовалась. Красивый ведь мужчина, даром что в возрасте. Взгляд ясный, лицо умное, благообразное. Плечи широкие, могучие. Грудь волосатая, как у медведя, в расстегнутой рубахе виднеется. Даже такой, усталый и больной, Долохов не выглядел немощным.

Осознав, что я беззастенчиво разглядываю не слишком одетого мужчину, почувствовала, что щеки вспыхнули огнем. Хорошо, что свет тусклый. Авось не разглядит Казимир Федотыч, куда я глазела.

— На заводе был?

— А как же. Рисовал с самого утра. Палитру вам разложил и самые разные узоры.

— Работа кипит?

— Все трудятся неустанно.

Казимир слабо улыбнулся и кивнул.

— Отныне тут, в моем кабинете рисовать станешь. И по всяким поручениям ездить. Ермол мне пока не нужен, в твоем распоряжении будет.

Я осторожно кивнула и спросила тихо:

— А что произошло-то?

— Приступ меня сердечный хватил, — вздохнул Долохов. — Добегался. Но ничего, как видишь — не помер.

— А… это потому, что ваша сестра… ну…

— С Пиляевым сбежала? — оскалился мужчина. — Нет, раньше. Мы с Ольгой разругались к чертям собачьим, вот я и упал. Глупо вышло. Я ведь ее защитить хотел, Маруш.

— Это как?

— Налей мне отвара, садись и слушай. Где я неправ был?

Пока я наливала из маленького чайничка густое травяное зелье, Казимир недовольно пыхтел, а потом пожаловался:

— Верно ты мне говорил, что нет у Ольги защитника, кроме меня. Я думал-думал и решил выдать ее замуж побыстрее. Жениха предложил хорошего, Демку Гальянова. Они с Ольгой давно нравятся друг другу.

Глава 9. Туманные перспективы 

Завтракать Казимир предпочел в постели. Снова был мрачен и молчалив, знать, спал дурно, и мне никак не удавалось его развеселить. Тогда я решила съездить домой, раз уж Хозяин с барского плеча позволил мне пользоваться бричкой, но не успела, потому что в дом прибыли гости. Сразу двое.

Один был высокий, плечистый, с русыми кудрями и широкой улыбкой — явный уроженец Юга. Другой — длинный, изящный и немного грустный, с темными, чуть раскосыми глазами. Северянин, видимо. И оба желали видеть Казимира. Очевидно, гостей раньше принимала Ольга, поэтому Устина с дочерью своей Просей заметались, как курицы, которым отрубили голову, не понимая, можно ли им беспокоить хозяина, коли доктор велел тому отдыхать, или мэтра Пиляева лучше не слушать теперь вовсе. Каюсь, последнюю мысль, кажется, я вчера женщинам в голову вложила.

Пришлось прийти им на помощь.

— Дражайшие господа, я Маруш, помощник Казимира Федотовича. Можно сказать, его правая рука, — выкатилась я навстречу молодым мужчинам. — Все, что вы имеете ему сказать, я передам Хозяину.

— Казимир — левша, — фыркнул кудрявый.

— Миленький какой помощник у Долохова, — заметил, прищурившись, темноглазый. — Вот только слишком молод.

Мне он не понравился с первого взгляда. Северяне эти такие противные!

— В самый раз, — буркнула я, краснея. — Возраст — дело наживное.

Или он что-то другое в виду имел?

— Доктор Синегорский, — наконец, догадался представиться темноглазый.

— Доктор Озеров, — прищелкнул каблуками кудрявый. — Нам Марк Пиляев прислал весточку, что господину Долохову нужна врачебная помощь.

Я скептически оглядела мэтров — ой, какие молоденькие! Не мог Пиляев прислать кого-то более опытного? Но что есть, то есть, лекари нам сейчас очень нужны.

— Проходите, пожалуйста. Я доложу Казимиру Федотовичу.

Лекари переглянулись насмешливо и принялись разуваться. Оба были в галошах поверх красивых лаковых ботинок. Экие франты, ты подумай!

— Устя, не признала, что ли? — спросил громко Озеров. — Что, и чаю не нальешь?

— Признала, конечно, признала, Данила Святогорович, как не признать. Уж и чаю налью, и ватрушек горячих подам.

Вот как? Мне она ватрушки не предлагала. Чаю, правда, налила. Но в простую чашку, не гостевую. Спрашивается, чего сразу-то не пустила, если узнала гостя?

Я еще немного поглазела на мужчин, а потом быстро поднялась по лестнице. Казимир Федотович стоял у окна босой и в одном лишь халате, засунув руки в карманы.

— Ольга вернулась? — спросил он, не оборачиваясь.

— Лекари по вашу душу приехали. Озеров и еще один, с Севера.

— Синегорский.

— Да, он самый. Будут вас мучить, микстурами пичкать и клистирную трубку вставят.

Глухой смешок стал мне наградой за дерзость.

— Помоги мне лечь, Маруш. Страдать так страдать. Эти не отвяжутся.

— Старые знакомцы? — хмыкнула я, поправляя подушки, на которых Казимир Федотович разлегся с самым небрежным видом. Я невольно заметила ужасно волосатую лодыжку и отвернулась смущенно. Кажется, это зрелище не для девичьих глаз!

— Озерова с младенчества знаю. Матушки наши дружили. Второй не так давно с Севера в Буйск переехал, хороший лекарь, очень его хвалят. Они на двух сестрах женаты, поэтому вдвоем и ходят теперь.

— Так, значит, всяческие почести им оказывать?

— Однозначно. Князь Озеров — владелец песчаного карьера, между прочим. И мой самый щедрый заказчик.

Я чуть не хлопнула себя по лбу: точно же, князь! Вот откуда мне фамилия кудрявого лекаря знакомой показалась! Только в голову разве могло прийти, что его сын — лекарь? Ежели у нас княжичи людей лечить вздумают, то что дальше будет? Княгини, верно, прачками работать станут? Впрочем, вряд ли сам Озеров людей лечит. Потому с помощником и ходит, чтобы руки не пачкать. Только я хотела по этому поводу снасмешничать, как Казимир добавил:

— А Синегорский тоже княжич, кстати. Только северный.

Я рот сразу и захлопнула. Верно говорят: промолчи вовремя — умнее покажешься. Надобно мне об этом вспоминать почаще.

Господа пили чай в гостиной и тихо о чем-то беседовали. Увидев меня, заулыбались и жестом пригласили присоединиться. Ну уж нет, кто я и кто эти важные княжичи? Как бы не оскорбить их хрупкое достоинство неуместным поведением.

— Казимир Федотович вас ожидает, — торжественно объявила я.

— Подождет, — махнул ватрушкой Синегорский. — Раз доселе не преставился, то еще полчаса потерпит. Чай славный у вас. Где покупаете?

Я сначала хотела возмутиться на это его “подождет”, потом вспомнила, что буквально минуту назад пообещала себе поменьше раскрывать рот, и только зубами скрипнула.

— Не ведаю. Спросите у Усти.

— Так спрашивал. Она сказала, что всегда Ольга такими деликатными покупками заведовала. А теперь, стало быть, некому.

— Ну почему некому, — вздохнула я. — Есть кому. Я буду заниматься, значит.

Лекари весело переглянулись и кивнули. Озеров почему-то сказал:

— Ты прав был. Я проспорил. Будет тебе новый инструмент.

— Так дело же ясное, уж поверь. Я тебя опытнее буду.

Не поняла я, о чем они, ну и не нужно, значит. Ерунду какую-то обсуждают, пока Хозяин там сверху без сил лежит, что за люди, право слово! Кто им патент вообще выдал? Хотя о чем я, знамо дело, сам князь Озеров и выписал. А что, хорошо в такой семье родиться. Никаких проблем ни с работою, ни с деньгами.

Встала возле дверей, с укоризною провожая каждый кусок ватрушки, исчезающий во рту ненасытных княжичей, и вздыхала до тех пор, пока Синегорский раздраженно не звякнул чашкой.

— Маруш, тебя когда-нибудь пороли?

— Не доводилось.

— А зря. Надо бы. До чего ж ты противный!

— Оставь его, — фыркнул Озеров. — Он за Казимира волнуется.

И почему-то мне подмигнул. Вот ведь чудные люди!

Как бы то ни было, своего я добилась. Лекари отставили чашки и поднялись. Я поплелась за ними следом, но дверь захлопнулась перед моим носом.

Глава 10. Приятные хлопоты

Следующий день начался с разъездов. Казимир велел мне ехать в Большеград, в библиотеку при Университете, взять там подборку Северного вестника и полистать. Узнать, какие есть на Севере заводы стекольные и фарфоровые, заодно приметить, нет ли чего нового в сфере техномагии. Наш Хозяин оказался большим поклонником инженерных изобретений. Он мечтал, чтобы построили, наконец, железную дорогу. Жаль только, не доживет.

Еще мне нужно было попросить тиражи Буйских новостей и Лесных известий за пять последних лет. Кажется, кто-то продавал песок и глину, Казимир точно помнил, что была статья, но тогда не заинтересовался. Сейчас же нужно было найти эту заметку и потом отправить запрос по указанному адресу. Может статься, что дешевле и быстрее глину покупать на стороне, чем бесконечно укреплять берег реки, рискуя жизнью и здоровьем рабочих.

Ну и вдобавок следовало купить себе теплую одежду. Но сначала, разумеется, заехать к семье и сообщить, что я в порядке.

За день я со всеми делами не управилась. Пришлось остаться на ночь в Большеграде. Думала, чтобы сэкономить, напроситься в гости к доктору Пиляеву, чай не чужие же люди, но дверь его дома открыл незнакомый молодой человек, сообщивший, что места нету. Он тут сам гостит. Что же, нет так нет. Остановилась в гостинице.

Новая жизнь и интересные поручения нравились мне чрезвычайно. Мир словно раздвинул для меня свои границы. Я с удовольствием прогулялась по ночному городу, поглазела на газовые фонари, выпила чаю в кондитерской лавке. Одна гуляла (матушка узнает — ругаться будет), Ермол попросился к каким-то своим старым друзьям. Страшно не было, на каждом углу — шальварщики.

Любопытно было и в библиотеке. Газеты увлекали, я то и дело зачитывалась статьями вместо того, чтобы пролистывать ненужное. Сколько, оказывается, всего за последние годы произошло! Самое страшное на Севере случилось, там революционеры государев дворец взорвали! А в нашей деревне о таком ужасе и не слыхивали… А зачем подорвали? Кого хотели напугать? Чего у государя требовали? Ответа я не нашла. Нужно у Казимира спросить, он умный, знает, наверное.

Многое из газет узнать можно. Например, доктора Синегорского в Буйске весьма любили. Чуть ли не каждую неделю кто-то его в заметках благодарил. А супруга его, Милана Матвеевна, оказывается, орден государев получила за участие в строительстве зеркалографа.

Ну, хоть про зеркалограф я знала, не совсем дура деревенская. Меня отец к нему водил, показывал да рассказывал, как с помощью зеркал сигналы отправить до самой столицы можно куда быстрее, чем почтовой каретой или даже гонцом. Я, помню, смеялась, а потом с Ильяном в зеркальную почту играла — пускала солнечных зайчиков, когда ужинать пора было.

Разумеется, про глину тоже нашла и тщательно заметку переписала. А потом попросила у библиотекаря дать мне “Большеградские хроники” примерно двадцатилетней давности. Тот покряхтел и спросил:

— А чего там надобно-то? Точно ли искать надо?

— Хочу узнать, как Казимир Долохов сиротой остался, — тихо сказала я.

— Охо-хо. Это март месяц был, кажется. Помню-помню. Сейчас принесу.

Я сидела тихо как мышка. И зачем мне это? Верно, любопытство глупое. Можно ведь у Казимира напрямую спросить. Или у Ольги. Но страшно.

Заметка оказалась совсем маленькой. Нападение на экипаж. Чета Долоховых застрелена, пропали деньги и драгоценности. Сын их серьезно ранен. Трехмесячную девочку грабители не тронули, не то пожалели, не то поняли, что все равно младенец никому ничего рассказать не сможет. Потом убивцев нашли. Кучер на легкие деньги польстился. Оказывается, Долоховы ехали в Большеград, в Университет. Юный Казимир собирался получать образование. Было ему всего пятнадцать.

Отдав газету и поблагодарив библиотекаря, я вышла на улицу. Хотелось плакать. Что чувствовал мальчик, в один миг переживший такой ужас? Как нашел силы жить дальше, дышать, творить? Сестру вон вырастил. И кстати, не такой уж он и старый, как я полагала. Ольге сколько, двадцать? Выходит, что Казимиру тридцать пять. Борода у него просто дурацкая, а что волосы с проседью, так надо полагать — как раз с пятнадцати лет. А еще он на медведя похож немного.

Что же, дела мои в городе были закончены. Оставалось только забрать в аптеке травяные сборы для Казимира и для матушки, купить в лавке старьевщика теплых вещей и… точно, чай же! Ну, тут сложного ничего не было. Я просто попросила Ермола отвезти меня в лавку, куда Ольга постоянно ходила, и там объяснила хозяину, что теперь я чай покупать буду. Да, тот же самый. И кофию тоже нужно. В зернах. Специи? Не уверена, потом приеду, когда у меня деньги будут на такие дорогие покупки.

— А вон там посудная лавка Долоховых, — сказал мне Ермол. — Хочешь заглянуть?

Разумеется, я хотела! Как раз и узнаю, что лучше продается.

В лавку меня пускать не хотели, сказали, что у меня все равно денег нет на фарфоровые сервизы. Очень хорошо, я запомню и Хозяину передам.

— Глаза разуй, я помощник Долохова, — сердито сказала приказчику. — Вон, бричка его, кучер его.

— Первый раз тебя вижу, — ответил хмурый тощий мужчина в черном. — Врешь, поди.

— А ты у Ермола спроси.

— И спрошу.

Вышел, поговорил с кучером, вернулся уже с фальшивой улыбкой на лице.

— Прощения прошу, не знал, не предупрежден. Чего юный господин желает?

— Отчеты по продажам за последние три месяца, — неожиданно для себя ляпнула я. — Что, сколько и за какую цену продано. И список пожеланий.

Лицо приказчика искривилось еще больше, но я сделала вид строгий и уверенный.

— Как мне вас величать?

— Маруш. Можно — Маруш Игнатьевич. А вы?

— Ерофей Жданович. Чаю хотите?

— Перебьюсь. А вот Ермола прошу напоить, ему еще обратно два часа ехать.

— Само собой, — приказчик вдруг успокоился и даже вполне искренне улыбнулся. Я от таких перемен растерялась, но виду не подала. — Вот сюда пожалуйте, Маруш Игнатьевич. За конторку. Вот у меня ведомость. Счеты надобно? Я пока Ермолу угощение приготовлю.

Глава 11. Новые знакомства

На этот раз я дома не осталась, за Долохова было переживательно. Он уже один раз чуть не умер, пока меня рядом не было, больше не нужно, спасибо. Тем более, что Ольга сбежала. Кто-то должен присматривать за этим упрямцем! Возьму на себя этот нелегкий труд. Поэтому в Подлеску мы только заглянули, оставили гостинцы, убедились, что матушке хуже не стало уж точно, и поехали дальше. В усадьбу. Хотелось бы мне думать “домой”, но пока что это слишком нагло. Хотя комната уже собственная имеется и постель, где я провела не одну ночь.

К счастью, Хозяин был уже на ногах. Дышал тяжело, ходил, опираясь на трость. Весь осунулся и поник. Но ходил ведь!

Эх, попадись мне Ольга, я бы ее выругала! Что за гордячка — не могла быть поласковее с братом? В конце концов, он ведь ее вырастил, отца и мать заменил. Не отдал кому-то на воспитание, хотя мог бы. И чем ему эта девушка отплатила?

— Пойдем-ка со мной, Маруш, — без всяких приветствий приказал Долохов. — Дело есть.

— Можно мне хоть искупаться с дороги? — взмолилась я. — А то ведь воняю! И жрать охота, мочи нет.

— Пока не стемнело окончательно — пойдем.

Спорить больше не решилась, поплелась следом сначала во двор, а потом за дом, к конюшне. Признаться, сюрприз меня ждал не самый приятный. Лошадь. Натуральная серая лошадка, небольшая и на вид вполне смирная. Вот только я сразу сообразила, что к чему, и попятилась.

— Нет уж, Казимир Федотович, я не умею верхом. Лучше уж на бричке!

— Это Липа. С завтрашнего дня ты будешь на ней учиться ездить. Пока Ермол покажет, что к чему, а потом я подсоблю.

— Да зачем мне ваша Липа? — завопила я. — Я же этот… дуб дубом! А грохнусь — опилок не соберете! Лучше пешком!

— Ермола каждый день гонять на фабрику не буду, у него по дому дел довольно. Пешком долго. Верхом быстрее выйдет.

— Да куда мне спешить-то?

— Жалование повышу до тридцати серебряных в месяц.

Я живо захлопнула рот. Столько наилучший мастер на заводе получает. Мне же десять монет полагалось. Ух! Это сколько ж дров можно на тридцать серебрух купить? И одеяла новые. И крышу по весне перестелить… А может, даже простеньких магический светильник из Большеграда привезти, все зимою не со свечами сидеть.

— Я согласен. Только утром так утром. Сейчас сил нет.

— Сейчас и не нужно. На вот, возьми, угости ее.

И Казимир вручил мне пару кривых зеленых яблок. Падалица, верно. Но не думаю, что лошадь будет привередничать.

Робко я подошла к серой Липе, протянула яблоко на ладони. Она весьма деликатно обслюнявила мне руку.

— Это лошадь Радмилы Озеровой. Послушная, умная. Я попросил для тебя. Тетушка Радмила все равно уже не ездит верхом, а невестка у нее, кажется, опять в положении. Нет работы для липы. Разве что Митяй скоро подрастет.

Я закатила глаза. Славно, конечно, что специально для меня лошадь привели. Но могли бы и моим мнением поинтересоваться. Все же я никогда не училась. К счастью, Липа слопала все яблоки, и я перестала быть ей интересной. Можно было возвращаться в дом. Мыться, одеваться в чистое и ужинать. А за ужином рассказывать о своих успехах.

— А зачем ты к Жданычу пристал? — не сразу понял Казимир. — Он никогда в воровстве замечен не был, а что тебя не пустил, так правильно и сделал. Я же велел тебе приличную одежду купить, а ты опять в обносках. Голытьба фарфор не покупает. Она его или ворует, или бьет. А если и нет — то только грязи натащит.

— Нормальная у меня одежда, — пожала я плечами. — Чистая, теплая, по размеру. Чего еще-то надобно?

— В следующий раз я с тобой поеду и сам выберу, ясно?

— Ясно-ясно, — закивала я, прикинув, что со дня на день дожди начнутся. Не до поездок будет. А потом пока дороги высохнут, пока снег ляжет. А к весне, коли живы будем, так и купим что покрасивше.

— Про чашки отдельные — это глупость, конечно. Так делать не станем. А вот половину сервиза, пожалуй, можно продавать. Только как чайник делить?

— Ну хоть чайник отдельно продать можно? Ведь чашек — дюжина, а он один.

— Чайник, пожалуй, можно.

— Знаете, что я еще придумал? — вдохновенно продолжила я. — А что, если нам с чайной лавкою сотрудничать? Они пару наших сервизов на полки поставят, а мы их чай. Славно получится. Взаимопомощь, так сказать.

— Тогда и с кондитерской лавкой можно, — подумав, согласился Долохов. — Купим у них партию пряников и в подарок дадим тем, кто много денег в лавке оставит. А они будут наши чашки дарить.

— Так стало быть, нужны отдельно чайные пары? — усмехнулась торжествующе я.

— Стало быть, нужны.

Радуясь одержанной победе, я отправилась спать. Да, такая жизнь куда интереснее, чем в мастерской целыми днями сидеть. Ай да Марушка, ай да удачница! Вот что значит талант, помноженный на храбрость!

***

Верховая езда давалась мне непросто. Лошади я боялась. Даже выучившись держать равновесие, в седле я держалась неуверенно, прекрасно понимая, что когда Ермол водит Липку кругами вокруг усадьбы — это одно, а на дороге да в одиночку выйдет совсем другое. Впрочем, Хозяин не требовал с меня немедленных результатов. Он всегда и во всем давал мне время на обучение.

Пока же я моталась с Ермолом на завод, на карьер, в Большеград… едва ли не каждый день, а Казимир Федотович медленно, но уверенно шел на поправку. Курил, разумеется, папиросы от меня прятал, но запах-то не спрячешь. Я ничего ему не говорила: взрослый уже мальчик. Это я Ильяну подзатыльник выпишу, а что с Долоховым делать, даже и не знаю. Можно было бы одному из лекарей наябедничать, но сдается мне, они это и сами прекрасно знали. К тому же я уезжала обычно рано и лекарей встречала только мельком.

Зато вернувшись однажды с завода, обнаружила на подъездной дорожке сразу два приличных ландолета. У Казимира Федотовича, никак, гости?

— Один экипаж мне знаком, — сказал Ермол. — Это Гальянов прибыл. Кто второй, не знаю.

Так и не вспомнив, откуда я слышала про Гальянова, легкомысленно пожав плечами, я отправилась прямиком в гостиную, где слышались голоса.

Глава 12. Неприятности начинаются

Я все же пискнула невольно, и молодой человек тут же повернулся. Теперь дуло пистолета смотрело прямо на меня.

— Зашел. Молча. Дверь запер.

Я послушалась.

— Оставь его, он тебе зачем? — устало пророкотал Казимир. Я уже достаточно хорошо его знала, чтобы уловить в голосе нотки беспокойства.

— А тебе зачем? — фыркнул мужчина. — Кто это?

— Мальчик на побегушках. Отец помер, мать сильно больна. Взял к себе на работу из милости.

— Из милости, значит? — скрипнул мужчина. — Ясно. Рабочий класс? Нет, я его убивать не стану. Молодец, парень. Не ноет, не побирается. Работает.

— Так и я работаю, — усмехнулся Долохов.

— Ты кровопийца и… и…

— И кто? Меня тоже убивать бессмысленно. Во-первых, мои заводы — это рабочие места. Причем не только для сильных мужчин, но и для баб, и для стариков. И рабочим моим положен горячий обед, один выходной в неделю и пенсия по старости. А во-вторых…

Словно завороженный ровным голосом Казимира, стрелок медленно опустил свое оружие. Наморщил высокий белый лоб.

— Что во-вторых?

— Хоть стреляй, хоть нет, я все одно помру скоро. Я болен смертельно. Лекари дают срок до конца весны.

— Врешь!

— Не врет, — тихо сказала я, невольно обращая на себя внимание. — Он оттого и сестру за Гальянова хотел выдать быстрее, чтобы она одна не осталась. Оттого и вместо водки отвары пьет. Оттого вторую неделю на заводах не был, врачи запретили.

Казимир вздохнул и раздраженно закатил глаза. Ну да. Меня снова бес за язык потянул.

— Вот как? — стрелок окончательно поверил и убрал пистолет в кобуру на бедре. — Но это же меняет дело! Долохов, ты должен отдать все свои деньги на благое дело! У гроба карманов нет, все равно с собой под землю не утащишь!

— На революцию, что ли? — фыркнул Казимир. — Перебьетесь. Я же живодер проклятый. Кровопийца. Деньги чеканю из пота и крови своих рабов. Зачем вам кровавое и потное золото?

— А тебе зачем?

— Так в фонд Университета отпишу. Для талантливых студиозов. И сестре еще. И мужу ее. Слышал же, Ольга замуж вышла за нищего лекаря. У него братья-сестры мал мала меньше, всех надо на ноги поставить. Им деньги точно пригодятся.

— Я все же застрелю тебя, Долохов! — вновь вспыхнул “революционер”. — Не смей надо мной смеяться!

— Я похож на веселого человека? — устало вздохнул Казимир. — Слушай, Снежин, я все равно денег не дам. Езжай уже… ну, куда подальше. Здесь Юг. Здесь никто не хочет кровопролитья и революции.

— А знаешь… — Снежин вдруг расправил плечи и ухмыльнулся недобро. — Я тебя и вправду не трону. Я вон его застрелю. Мальчишку твоего. От него все равно толку пока нет. Мал еще.

Я вздрогнула и в ужасе взглянула на Казимира. Тот даже в лице не переменился.

— Стреляй. Мне плевать. Не хватало еще за таких вот переживать. Этот помрет — другого найду.

Теперь-то я не обиделась. Теперь я все поняла. Он знал, кого принимает в своем доме, и не хотел меня пугать.

— А ты циник, Долохов.

— Как и ты, Снежин. Красиво дворец горел, да? Бомбы сам метал? Да нет, такие, как ты, за чужими спинами прячутся и в глаза своим жертвам не смотрят.

Что он говорит? Я вдруг поняла, что Казимир очень зол. Его спокойствие — лишь маска. И тогда я перепугалась по-настоящему. Отвар! Ему срочно нужно выпить отвару! Поискала глазами кувшин, обнаружила на окне. Хвала небесам, никуда бежать не нужно!

Революционер почему-то не отвечал. И за оружие не хватался. И тогда Казимир отодвинул ящик стола, извлек из него пачку новеньких банкнот, перевязанных лентой, и небрежно швырнул перед собой.

— Этого хватит, мой настырный друг, чтобы ты навсегда забыл дорогу в мой дом?

— Еще столько же, — шепнул Снежин, улыбаясь.

— Подавись.

И из стола появилась еще одна пачка.

Революционер прищелкнул каблуками, схватил деньги и запихал в карманы штанов.

— Здоровья тебе, Долохов! Надеюсь, что увидимся.

— Это вряд ли.

— Как знать, как знать.

Оттолкнув меня плечом, Снежин выскочил из кабинета, а я подлетела к окну и заглянула в кувшин. Отвар, родненький! Налила в чашку, поднесла Долохову:

— Пейте.

— Я в порядке, — будто бы даже удивленно ответил Хозяин.

— А руки почему дрожат?

Он опустил глаза, взглянул на дрожащие пальцы левой руки и пожал плечами:

— Старая травма.

Под моим гневным взглядом он все же выпил лекарство.

— Если сейчас будете на меня орать, я расплачусь, — честно предупредила. Понюхала чашку, налила и себе. Гадость какая, как он это пьет вообще?

— Не буду, — вздохнул Казимир. — Ты, конечно, дорого мне обошелся. Если б не сунулся, то я бы вообще Снежину денег не дал. Но тут подумал, что ну его в баню, вдруг и вправду сорвется…

— Так не сорвался ведь.

— Он не совсем дурной. Осторожничал. Скорее всего, и пистолет-то не заряжен.

— Так зачем вы денег дали?

— Ну я ж точно не знал, заряжен или нет.

О небеса! Я схватилась за голову. Что за человек! Я тут за него переживаю, а ему все шуточки!

— Ты чего хотел от меня?

— Уже ничего, — вздохнула я. — Завтра расскажу. Сегодня уже не смогу. Еще из гостей кто-то остался?

— Нет. Гальянов и Синицын уехали давно. Этот попросился на ночь. Я не отказал.

— Он и взаправду революционер?

— Да.

— Из тех, что бомбы бросал?

— Из тех, кто бомбистам приказы отдавал. Ратмир Снежин, слышал о таком?

— В газете читал. Я думал, их нашли и повесили всех.

— К сожалению, нет. Некоторые сбежали. Ничего, я завтра Ермола в Большеград пошлю к дознавателям. Пускай ловят.

У меня было еще много вопросов, но вот теперь точно следовало заткнуться. Какие чашки, какие бокалы, когда в наших краях такая ужасть творится? Я вышла было за дверь, а потом обратно голову просунула и заявила:

— Теперь хоть пристрелите, один ездить не буду. Страшно.

— Теперь я и не пущу, — сумрачно ответил Долохов.

Глава 13. Флюиды

В кабинете тихо и темно. Зажигаю лампу, усаживаюсь в хозяйское кресло. Нагло закидываю ноги на стол и сама себе кажусь такой важной персоной! Воображаю себя Долоховым: владельцем заводов, богачом, уважаемым, солидным человеком. Уж я… а вот государю во дворец сервизы поставлять буду! И чтобы послам всяким дарили только мой фарфор! И что с того, что везти далеко и дорого? Приезжайте зимою на санях, так быстрее.

Да, конечно, мы будем участвовать в ежегодной выставке посуды на Излом Года. Уже рисуем зимние пейзажи на тарелках и чашках. И снегирей, и веточки морозные на кобальтовой глазури.

Благодарю, господа, за медаль! Такая честь, такая честь! Да, деньги кладите в этот сундук. Не нужно на счет в банке, хочу в руках сначала подержать.

Ах, вы из Икшара? Очень кувшины наши нравятся? Те, что с тюльпанами? Сколько штук желаете приобрести? Двести? Конечно, будет готово через два месяца…

Спустя несколько минут сладостных мечтаний я вдруг вспомнила, что Казимир совершенно точно не поедет на Зимнюю выставку. И до покупателей из Икшара, скорее всего, не доживет. Погрустнела, села нормально. Стол рукавом протерла. Зажгла светильники и придвинула к себе стопку корреспонденции. Хозяин еще утром просил ее рассортировать. Деловую — в одну сторону, личную — в другую, а непонятные или мерзкие письма, которые тоже приходили частенько. С угрозами или вымогательствами, мне Долохов давал их читать. Некоторые смешные, а какие-то даже жуткие. Впрочем, с пистолетом революционера мало что по устрашительности сравнится.

Повертев в руках очередной конверт (от госпожи Шанской, известной своей предприимчивостью дамой Большеграда, я засомневалась. Могла ли она иметь дела с Долоховым? Конечно, могла. И заказ тоже сделать могла на сервиз или что-то подобное. Так в деловую переписку откладывать, или все же заглянуть одним глазком? Не утерпела, справедливо рассудив, что конверт вскрыт и оставлен на столе, значит, ничего секретного в письме нет. Пробежалась по строкам, вздохнула, опустила лоб на скрещенные руки.

“Уважаемый Казимир Федотович, от лица своей дочери сообщаю, что сердце ее расположено к другому мужчине. Не желая сделать вас несчастным, мы отказываемся принять ваше, без сомнения, лестное предложение. Прошу не сердится на юную девушку. Уверена, что судьба предназначила вам более достойную партию”.

Отложу в личное. Или сожгу. Обидное письмо, унизительное. Между строк сквозит, что Шанские даже за деньги не желают отдавать дочь за Казимира. С одной стороны, оно и понятно: не красавец. Тому же Гальянову или революционеру Снежину уступает. Те молодые, высокие, стройные, с залихватскими усами, гордыми носами и высокими лбами. А что Казимир — в плечах широк, да ростом не вышел. Борода дурацкая, рука покалечена, в волосах уж седина. Глаза красивые, живые, да многие ли ему в глаза осмелятся смотреть?

Ну и не надо нам таких переборчивых невест. А если захотим остроты будним дням придать, так на то у нас Ольга имеется. Ее темперамента на всех хватит.

Конечно, знай Шанские о состоянии долоховского здоровья, примчались бы первые. Шутка ли — перспектива через полгода сделаться молодою вдовой? Но они не знали, и на том спасибо.

Я поглядела даты на конверте, нашла приписку, что ответ этот дан на письмо, отправленное еще в серпене (*августе, по-современному), и окончательно успокоилась. Если б Казимир был влюблен в юную Шанскую, я бы точно заметила. Никаких сердечных привязанностей к кому-то, кроме сестры и своей работы, Долохов не проявлял, а значит, нечего и вздыхать о несбывшемся.

***

— А что, Казимир к старости слаб глазами стал, да? Может, попросить ему очки выписать?

Я с растерянностью смотрела на Ольгу. Что этой женщине от меня нужно? Она меня пугает.

Завтрак прошел вполне мирно. Долохов и Пиляев не пытались друг друга убить. Доктор даже обещал провести медицинский осмотр и выволок беднягу Казимира на короткую прогулку. Сказал, что дождь не помешает. Мне сразу стало спокойнее – Хозяин в добрых руках. Все же Марку я доверяла, он хороший целитель.

Но вот беда, Ольга на прогулку с ними не пошла, а осталась со мной и стала задавать какие-то странные вопросы.

— К чему это вы, госпожа?

— Волосы у тебя красивые. Не жалко резать было? И лицо тонкое, и глаза, и руки совершенно не мужские. Откуда ты взялась такая странная, девочка?

Если бы прямо сейчас на меня рухнула крыша, а сервиз фарфоровый сам собой затанцевал, я испугалась бы меньше. Какая я ей девочка? Уже почти два месяца я — мальчик! Я привыкла говорить о себе в мужском роде, я широко шагала, громко сморкалась и порой ругалась непотребными словами. Еще немного — и я бы по малой нужде начала стоя ходить! Где она тут девочку увидела, в зеркале, что ли?

— Да вы что, Ольга Федотовна, ополоумели? Какая я вам девочка?

— Миленькая, — усмехнулась она и поглядела на меня хищным взглядом. Того и гляди портки потребует снять.

— Оскорбительно звучит, — выдавила из себя я, делая шаг назад. Вот же полоумная! И Казимир, как назло, не придет мне на помощь! Хотя это хорошо. Неизвестно, кому он поверит. А вот что он найдет под моими портками, вполне себе известно. Что ищет, то и найдет. То есть, не найдет. Тьфу, запуталась.

— Слушай, Маруш…

— Такого я от вас не ожидал, сударыня! — прохрипела я в панике. Что делать-то? Сбежать уже не выйдет, признаваться никак нельзя! Лучшая защита, как известно, нападение! — Домогаетесь до меня?

— Ч-что?

— А вот я ужо вашему супругу доложу, что вы меня раздеть пытались! Обзывали девкой, намеревались стянуть с меня портки, да? А я не такой, мне всего пятнадцать! Как вам не стыдно!

Небеса, что я несу? Дались мне эти портки! Под рубашкой, между прочим, тоже свидетельства имеются…

Ольга вдруг залилась веселым смехом. Я только бессильно сжимала кулаки, желая провалиться сквозь землю.

— Так портки не снимешь, да? — она откровенно надо мною насмехалась.