Не в счёт

15:00

– …сегодня мы собрались с вами, чтобы соединить сердца двух влюбленных...

Мой счёт почти закончен.

Осталось три минуты до того, как штамп украсит паспорт, а у некоторых исчезнет право с невозмутимо гадкой рожей выпихивать меня ловить букеты, дабы после издевательски и сочувственно вопрошать: «Ой-йо, опять не поймала, да, Калина?».

Всё.

Больше вопросов не будет.

– Есть ли среди присутствующих тот, кто знает причину, по которой Алина и Савелий не могут вступить в законный брак?

Нет.

Конечно и безусловно, нет.

Даже самая последняя сволочь этого мира не будет иметь возражений. Он не назовет причину, по которой нельзя надеть кольцо мне на палец.

Через уже минуту надеть.

– …в присутствии родных и близких я прошу ответить жениха. Согласны ли вы, Савелий, взять в законные жёны Алину…

– Да.

– В присутствии родных и близких, я прошу ответить невесту. Согласны ли вы, Алина, взять в законные мужья Савелия, быть с ним в горе и радости, в богатстве и бедности, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит вас?

8 часов 59 минут до…

Утро наступает внезапно, по будильнику, который начинает орать, когда за окном ещё темнота. Не горит свет в окнах пятиэтажки напротив, светятся лишь лестничные пролёты да два одиноких окна на четвёртом этаже.

Шесть часов и одна минута.

Можно начинать отсчёт, выкручивать на полную краны с водой в ванной и варить кофе, что с корицей и красным перцем, который только на кончике ножа. А то выйдет огненно остро как вчера.

Или поза…

Кофе последнее время у меня не получается, ещё и убегает предательски постоянно. И сегодня тоже… турку я сдёргиваю поспешно, но всё одно поздно. Катится чёрная дорожка по не менее чёрному глиняному боку.

Проклятье.

И спокойствие, которого так не хватает, но… невесте, в конце концов, положено волноваться пред оковами брака.

Сомневаться.

Или второе всё ж не положено?

– Алина, ты Калина. Дуристая, – своему размытому отражению на шкафу я сообщаю от души, произношу его привычную фразу, закрывая глаза, чтобы к тихому и мерному отстуку настенных часов прислушаться.

Тик.

И так.

Тик-так ходики, пролетают годики, жизнь не сахар и не мед, никто замуж не берет… откуда у Ивницкой в репертуаре затесалось подобное, осталось тайной за семью печатями, но вот поди ж ты, привязалось.

Вспомнилось.

Пусть и не в тему, поскольку замуж меня как раз берут. Покупают символичное помолвочное кольцо, ведут в ресторан, делают предложение, а после дают безлимитную карту на все-все свадебные хлопоты.

Тик-так… прямо по нервам, по всем сплетениям, которые я так и не удосужилась выучить полностью. Но вот в том, что прицельно хлещут именно по ним, я уверена, как и в том, что нервы мои ни к черту.

Иначе эту ночь я бы спала.

Я бы не простояла до самого будильника у окна, думая и смотря на пустой двор и миллион раз виденные прежде спящие дома напротив. Всё равно ничего умного в голову от подобного созерцания не пришло, а то, что пришло, умным было не назвать.

И рассказывать Ивницкой, что должна скоро явиться, это неумное нельзя.

Немыслимо.

Бессмысленно, ибо она узнает всё сама, поймет с одного взгляда на мою физиономию. Она безошибочно догадается и про мысли, и про бессонную ночь, и даже про залитую – как всегда, Калинина! – кофе плиту.

Это ведь Ивницкая.

У нас годы дружбы считаются исключительно с тройной северной надбавкой, а потому наша дружба – это что-то близкое к вечности, за которую изучить друг друга мы успели слишком хорошо.

Не придется ничего рассказывать.

Да и о чём рассказывать, когда она и так всё знает…

Часть 1

Мы познакомились первого сентября.

В тот странный день, когда уже не лето, ещё не осень. Держатся, желтея и краснея лишь украдкой, зелёные листья на осинах, цветут пышные астры и нежные флоксы в садах. И прозрачно дрожащий воздух только начинает пропитываться рассветными сырыми туманами, которые осенью так по-особенному густы и таинственны.

Идут в школу дети, точно зная, что каникулы уже закончились, но учёба ещё не началась. Входные контрольные, ответы на уроках и домашние задания будут завтра.

А сегодня…

…сегодня огромные банты первоклассников, что иногда казались больше самой головы. И в толпе таких же, осчастливленных первым школьным днём, родное чадо отыскивалось именно по этим самым бантам.

Или по длинным гладиолусам, которыми особо притомившиеся юные страдальцы асфальт перед нарядным крыльцом незаметно подметали.

Получали от родительниц.

Наверное.

Я, оставляя за спиной этих самых родительниц, детей и украшенную шарами школу, перебежала на другую сторону улицы. Поднялась до перекрестка, чтобы налево повернуть и в тихом проулке, заставленном машинами, оказаться.

Пойти, сверяясь с картами, прямо.

Мимо ещё закрытого магазина.

Вдоль старого забора, который оборвался как-то внезапно, сменился на калитку, пустую будку охранника и серый от пыли шлагбаум. Телефон, завибрировав в руке, радостно объявил, что в пункт назначения я прибыла.

Добралась до пятой городской больницы, где, открывая учебный год в частности и учёбу в медицинском в целом, должна была состояться первая в моей жизни пара, а не урок.

Хирургический уход.

По крайней мере, в найденном на сайте расписании у нашей сто шестнадцатой группы значился именно он. Вселял в тот момент одним своим многообещающим названием трепет и волнение.

Предвкушение.

Ещё бы… первый учебный день и сразу в больнице, в хирургии! Она же, как известно, sancta sanctorum. То, куда рвется и хочется больше всего. То, где операционные, кафельные и светлые, стерильные. Те самые, которые раньше виделись только в кино. И там настоящие суровые и строгие врачи, что цинично шутят и играючи спасают жизни.

Мы же будем, как они.

Мы, сдав экзамены и поступив, уже стали на шаг ближе к ним. В самом начале лестницы, по которой так… неописуемо идти. Впрочем, то узнается куда позже. Тогда же мы ещё предвкушали. Обсуждали в созданной накануне беседе поведут ли нас сразу в операционную и кто где нашел хирургические бахилы, которых нигде, зараза, не было.

И около ворот, заканчивая ближе к ночи разговоры, мы встретиться договорились. Шататься и искать нужный корпус, а затем вход, гардероб, коридор, лестницу и кабинет лучше в компании, чем в гордом одиночество.

Это было первое правило, которое через все шесть лет мы пронесли.

Как и многое другое.

В тот же день я остановилась у калитки и головой по сторонам покрутила. Вернулась к телефону, экран которого без десяти девять высвечивал. И кто-то ещё уже должен был прийти, но… переулок оставался безлюдным.

Разве что в метрах пяти от меня ошивался парень.

Кен.

Как-то вот сразу, с первого взгляда и мысли к нему прилепилось это слово, ёмкое и меткое прозвище, что так подходило. Он, действительно, был похож на куклу. Ту самую, которая из далёкого детства и Барби.

Или с отфотошопленной обложки глянца.

Там тоже такие вот, неправдоподобно смазливые и идеальные Кены бывают.

Только там и бывают.

Они не встречаются в обычной жизни, ибо не существует парней, чтоб и скулы чёткие, будто фильтрами обработанные, и брови чёрные выразительные, и глаза с неуловимо инаковым разрезом.

Светло-русые волосы, что модно подстрижены и столь же модно уложены.

Только глаза у Кена оказались обычные.

Серые.

Он на меня ими и взглянул, резанул так остро, что я поспешно отвернулась. Подумала, что из нашей группы – пусть я ещё и не знала всех в лицо – Кен быть точно не может. Такие вот… не учатся в медицинских, да он от вида крови в обморок грохнется.

По нему же видно.

Это мелькнуло почему-то раздраженной мыслью, которую я отогнала. Увидела, наконец и к счастью, маячившую на светофоре фигуру Артёма. Его было сложно не признать, хоть мы и виделись всего раз.

Артём Кузнецов был и есть сажень в плечах.

Метр девяносто пять, широкая улыбка в тридцать два зуба, бычья шея, блондинистые волосы и чуб, что никакими средствами не усмиряется. Мы пробовали, а ещё, выиграв спор, прямо в лекционном зале ГУКа учили ходить его на каблуках.

И расскажи мне об этом в ту минуту, я бы не поверила.

Какие туфли, когда, вырядившись в деловой костюм и взяв портфель, он надвигался на меня этакой махиной.

Флагманским фрегатом.

– Утречко доброе!

– Привет, – я, вслушиваясь в добродушно-неподражаемую интонацию и басистый голос, невольно улыбнулась в ответ.

Пожала протянутую для приветствия ладонь-лопату.

И голову, осознавая свой «метр с кепкой», я к нему задрала.

– Ну чего, где все? Договаривались же, – Артём, озираясь по сторонам, дым туда же в сторону выдохнул, пихнул меня в бок, указывая за мою спину и щурясь. – А вон, слушай, это же наша? Как её…

– Валюша, – я, проследив за его взглядом, хмыкнула.

Ибо Валюша была… Валюшей.

Её, как и Артёма, я первый раз увидела в приемной комиссии, когда документы мы подавали. Она подошла и представилась сама, запомнилась по какой-то общей нескладности, дерганным движениям и беспардонной привычке влезать в чужой разговор.

Восьмое чудо света.

Так стервозно и цинично называли её за глаза токсичные и злые мы. Делали ставки, после какой из сессий она всё-таки вылетит. Ну или хотя бы получит за свою нагловато-хамскую манеру речи по зубам.

– Привет! – она улыбнулась, поправила огромные круглые очки и протараторила бодро и чуть нервно. – А я думала, что опоздаю. Трамвай с утра сломался, пришлось такси вызывать. Цены – ужас! И он завез не туда, понабрали работать… Мне километр пешком пришлось идти. А я вижу, вы тут стоите!

8 часов 24 минуты до…

Ивницкая объявляется, когда кофе, ставший незаметно холодным и противным, я отправляю одним махом в раковину. Медитирую над ней, рассматривая кофейную гущу, что по серебристо-стальному дну неспешно расползается.

Растекается загадочным рисунком, как по блюдцу, на которое остатки кофе вот так же выливают, переворачивают полупустые чашки, чтоб правду и тайну узнать, разглядеть в причудливом узоре будущее…

Мне бы тоже.

Разглядеть его, погадать первый раз в жизни всерьёз и взаправду, узнать, что я не…

– Алина!

…что, что Ивницкая, если вот прямо сейчас не открыть дверь, вышибет её с ноги, а потому… неуместные мысли, добавляя воды, я смываю в трубы вместе с остатками кофе.

Отправляю их.

К чёрту.

И в коридор я выхожу торопливо, спасаю входную дверь и соседей, которые к столь ранним воплям на весь подъезд как-то не привыкли.

– Калинина! Ты чего, дрыхнешь ещё, что ль? Почему двери не открываем? Я тебе уже на телефон позвонить успела! И вруби ты наконец звонок. Тебе его на кой Глеб тогда делал? До тебя не дозвониться и не доораться, ей-богу!

– Привет, – я всё же вставляю и отступаю.

Невольно.

Под натиском этакой… энергии, шума и шубы, в которой Ивницкая немыслимым образом почти теряется. Только красный нос торчит.

И неизменные тёмные очки.

Ну и Арчи, что, высовывая морду со съехавшим набок хвостиком, в заливисто-приветливом лае заходится. Оглядывается на мать, чтобы выбраться из-под шубы ребёнку помогла и добраться до меня дала.

Ребёнок ведь соскучился.

Очень.

Пусть мы и не виделись всего сутки, но… Арчи скулит нетерпеливо. Перебирает в воздухе лапами, пока от себя и застёжки Ивницкая его отцепляет и мне, ворча про измены, торжественно вручает. И голову, ловя четырехлапого ребёнка в полете, я привычно отворачиваю.

Воплю, враз забывая обо всём, столь же привычно и весело-строго:

– Арчи! Фу! Мы в губы не целуемся!

Вот шею и щеку, по которой он успевает радостно и широко лизнуть мокрым языком, я на растерзание отдаю. Терплю и вздыхаю, пока слюни на меня старательно намазывают, пыхтят шумно и жарко куда-то в ухо, попутно пытаясь залезть повыше.

И по носу, заставляя зажмуриться, мне радостно виляющим хвостом прилетает.

Вот же…

– Ивницкая, забери свою шаверму!

– Офигела?!

– Почему? Смотри, он откликается. Он уже привык.

– К чему? К тому, что вы с Измайловым два дебила? Арчи, не слушай её. Иди к маме, – Ивницкая глазами сверкает гневно, отбирает у меня ребёнка, чтоб нежно просюсюкать и в мокрый нос чмокнуть. – Никакая мы не шаверма. Мы красивые и холосие, да? Только холодные, потому что погода ныне…

В сторону кухни, воркуя про красивость и хорошесть, они чинно уплывают.

А я вот торможу.

Приваливаюсь к закрытой двери, чтоб выдохнуть и, прислушиваясь, улыбнуться. Теперь, когда она явилась, я могу и дышать, и улыбаться, и… не думать. Рядом с Ивницкой, как и всегда, нет места для тяжёлых и тягуче-прилипчивых мыслей.

Они не выдерживают конкуренции.

Вытесняются.

Пока она, прибавляя громкость, продолжает бодро и сердито:

– Так вот, погода сегодня писец, Калинина! Ду-барь на улице. Слышишь? Жуткий и промозглый ду-барь. Кто в середине ноября свадьбы играет, а, Калина? Мы от машины десять метров до подъезда дошли, и то у Арчи уши замерзли. И лапы. А я нос не чувствую.

– Я слышу. Не ори, – я, приваливаясь к дверному проему, прошу на автомате, предлагаю от щедроты душевной. – А по носу могу дать. Сразу почувствуешь.

– Низзя быть такой бессердечной, Калинина! Ты ж врач!

– Ты тоже. Кофе будешь?

– Который опять убежал?

– Он не…

– И газ ты не выключила, – она подмечает едко, пока я, проследив за её взглядом, едва слышно чертыхаюсь и к треклятой плите бросаюсь. – Шикуешь, мать. Тебе что, Гарин после свадьбы пообещал всю квартплату оплачивать?

– Чего?

– У тебя вода хлещет, – свой умный вопрос Ивницкая поясняет, отпускает на пол Арчи, чтобы, обдав запахом духов, к раковине протиснуться и краны завернуть. – И тут, и в ванной. Кофе ты вылила, себя не вымыла. Калина, ты…

Я… я ничего.

Ничего я не сделала, только вспомнила.

И под понимающим – до отвращения понимающим – взглядом Полины Васильевны эти воспоминания перед глазами вновь встают. Никуда-то – проклятье! – они не отправляются, не смываются вместе с кофе.

– Нам меньше чем через час надо быть в отеле, – она напоминает тихо, отставляет со звучным стуком турку, которую в руках покрутить и так и этак успела. – Надо собираться, так что давай. Я кофе сварю, а ты пока в душ.

– Спасибо.

Мне же, правда, надо.

Под воду.

Горячую.

Иль кипяточную, как ворчит Ивницкая, добавляя, что у меня тяга к мазохизму. Измайлов же, как-то выпендриваясь, умудрился обозвать это селфхармом.

Придурок.

А я…

Я, перешагивая бортик ванны, глаза закрываю, запрокидываю голову, ловя губами воду, что по плечам и лицу, падая, бьёт. Она стучит по плитке и дну ванной, попадает брызгами в уши и нос, в рот.

Эта вода склеивает в тяжёлые жгуты-змеи волосы.

Тогда… тогда, тоже сплетая пряди, шёл дождь.

Часть 2

– Куда? Куда-а-а ва-а-ама? На Курфюрстенд-а-а-амма, – я тянула и растерянно, и отчаянно, и с долей раздражения.

Три круга вокруг двух корпусов больницы этому раздражению крайне способствовали. Особенно, если прибавить субботу на календаре, восемь часов три минуты на часах и минус два на градуснике.

То, что учиться в меде – на квесты не ходить, за два месяца оной учёбы я поняла и осознала весьма так хорошо, местами даже прониклась, но… такое «но». Всё началось в прошлую субботу, когда с плохо замаскированной радостью нам объявили, что следующие два занятия пройдут в паллиативном отделении, а значит целых две субботы наши, не облагороженные и каплей интеллекта, рожи видеть не придется.

«Идете сразу туда, – в самом конце пары бодренько сообщил наш дражайший Анатолий Борисович и на всякий случай уточнил. – Сюда заходить не надо. Поняли?».

Поняли.

А вот теперь понимали окончательно, что туда – это непонятно куда.

В первом, терапевтическом, корпусе никакого паллиативного отделения, как сказали на вахте, не было. В хирургическом же внизу было пусто, поэтому четырёхэтажное здание, ставшее за последние двадцать минут мне таким родным и близким, в поисках каких-либо указателей и вывесок я обошла на четыре круга.

Поозиралась после в поисках если не знака свыше, то хотя бы людей, которых, впрочем, не наблюдалось, а потому в телефон, замедляясь и открывая задушевную беседу группы, я вновь уткнулась.

Там было интересно.

И вот с одной стороны, сообщение Валюши, что она опаздывает, но точно будет, пока же пробирается сквозь какое-то болото, меня успокаивало. Даже дарило надежду, что не опозданием единым, а вполне так коллективным пройдет сегодня пара.

То бишь люлей отвесят не мне одной.

Это же радовало и радует всегда.

Но с другой стороны… дождь, начавшийся противной моросью, быстро превратился в мерзкий ливень. Образовались озёра луж, в которых искупать и промочить сапоги я пару раз благополучно успела.

Замёрзла, как цуцик.

Потекшая тушь, оказавшаяся вопреки рекламным обещаниям совсем не водостойкой, хорошего настроения тоже не добавляла.

Да и… часть группы до нужного места всё ж добралась и даже написала, что по этажам, разделив на могучие кучки, их развели. Правда, отвечать на животрепещущий вопрос – Куда именно идти?! – вызвалась только Катя.

Она же староста, которой Сусаниным подрабатывать можно, ибо объяснять пути-дороги Катька никогда не умела.

До сих пор, к слову, не умеет.

Поэтому выслушав её сумбурные и невнятные – вот прямо от шлагбаума до дома, потом налево к дому и жёлтое здание увидите – указания, я приуныла.

Карты, выручавшие обычно, показывали, что на территории пятой больницы я уже нахожусь, а следовательно, свою задачу выполнили. Искать конкретное отделение они отказывались. Уточняющие вопросы, отправленные в беседу, кроме бродящей по болоту и тоже взывающей о помощи Валюши, никто не читал.

А потому, нарезав ещё один круг и даже подойдя к явно техническому одноэтажному зданию с трубами, я уже решила повернуть назад и с чистой совестью уехать домой, но… увидела Измайлова.

Он, забив, кажется, на время и дождь, неспешно вышагивал мне навстречу. Серое пальто, чёрные перчатки и зонт, не заляпанные грязью штаны и ботинки. Невозмутимое выражение лица и идеально уложенные волосы.

Ни дать ни взять ожившая картинка аристократа.

Идеального Кена, который своей идеальностью и непробиваемостью все два месяца и шесть дней учебы меня так… задевал. Бесил, если честно. Ещё выводил из себя и цеплял раз за разом мой взгляд.

Высокомерный, снисходительный, напыщенный, самодовольный, равнодушный, ехидный… О, я могла подобрать много эпитетов к этой идеальной роже, ехидно поднятой брови и потрясающему безразличию в глазах!

За два месяца учёбы я насобирала уйму этих эпитетов.

Вот только в ту субботу они все позабылись.

А я, не до конца веря глазам, моргнула, чтобы в следующее мгновение не удержаться и подпрыгнуть, провопить, размахивая руками, на всю пустую больничную аллею:

– Глеб! Боже, ты не представляешь, как я рада тебя видеть!

– Можно без боже, – он, останавливаясь в паре шагов от меня, уточнил невозмутимо. – Можно просто Глеб.

– Ты знаешь куда идти?

От его ехидства я отмахнулась.

Хоть просто Глеб, хоть индюк… божеский, в тот момент меня это не волновало.

– Прямо до дома?

– Какого дома? – я на его выгнутую бровь прошипела взбешенной кошкой, дёрнула за рукав пальто, чтоб указать. – Прямо забор, за которым лес! И бараки жилые. А здесь, на территории, только два корпуса. И из терапевтического меня уже два раза выставили!

– Однако… – он, озираясь по сторонам, протянул менее уверенно, поморщился едва заметно, чтобы вновь уверенно пробормотать. – Ладно, сейчас всё найдем.

Что ж… мы нашли.

Сначала Валюшу, которая из болота самостоятельно выбралась и до бараков, теряясь уже среди них, добралась.

Потом паллиативное, чтоб его, отделение, которое почему-то вместе с частью других корпусов находилось в полукилометре от детально изученных нами корпусов. И для начала следовало выйти обратно на улицу, пройти вдоль бараков с лесом и миновать многоэтажку, за которой больничный забор оказался.

Нашелся даже упомянутый Катькой шлагбаум.

И вывеска на одном из зданий нужного нам отделения, в которое мы, промокшие насквозь и замершие, явились около девяти. Поплутали ещё минут десять по подвалу в поисках раздевалки, а затем в поисках хоть кого-то, кто сказал бы куда идти и что делать.

Но с этим мы тоже справились.

И на первом этаже, в компании тоже опоздавших Лизы и Златы, оказались. Пошли мерить давление, пульс, температуру, забирать пустые тарелки после завтрака и просто слоняться, мешаясь всему персоналу под ногами.

Пользы от нас было, конечно… много.

Очень много, если судить по выразительным взглядам постовой медсестры и её же выразительным вздохам.

7 часов 28 минуты до…

– Ивницкая?

– М?

– Ничего не скажешь?

– А?

– Полина! – я, признавая расшатанные нервы, рявкаю уже сердито. – Артёма ты где потеряла?!

Ну или прикопала.

Что-то да точно сделала, ибо отвезти нас в отель с незамысловатым названием «Gran Hotel» должен был именно он. Пускать за руль Ивницкую, у которой в порыве несвойственной сентиментальности последние дни всё валилось из рук и подозрительно краснели глаза, Артём Николаевич ещё вчера не хотел.

А потому, выйдя из квартиры, Кузнецова я увидеть рассчитывала.

Однако, не увидела.

И на водительское место, звучно хлопнув дверью, уселась Полина Васильевна.

– Где-где, в далёком нигде, – она, перестраиваясь в правый ряд и включая поворотник, бормочет ожесточенно. – Мы расстались. Сегодня утром. Или ночью. Половина пятого – это как, уже утро или ещё ночь? Да Арчи, не мешай, иди к Калине!

На ребёнка, что курсирует с её колен на мои и обратно, Ивницкая прикрикивает раздраженно, подпихивает в мою сторону.

А я ловлю.

И на Ивницкую мы смотрим с одинаковым удивлением.

– Чего?!

– Ничего, – я, утешительно гладя четырехлапого ребёнка по макушке, отвечаю машинально. – Арчи, мы кололи её полдороги и полчаса. Причину расставания мне теперь выпытывать два дня, да?

– Не два, – она огрызается мрачно, ругается витиевато на кого-то, кто влезть в ряд перед ней самоубийственно вдруг решает. – Чтоб тебя, козёл тут у… умный нашёлся!!! А причина? А у нас всё прозаично и просто, Калина!

Пожалуй.

И что скажет Ивницкая дальше, я уже понимаю, но слушаю, смотрю, как плечами она нервно передергивает.

– Я замуж хочу, а Артём Николаевич не хочет. Зачем? И так нормально живем. Брак ведь есть рудимент общества, пережиток прошлого, – его слова она явно передразнивает, усмехается горько. – Он, знаешь, что мне тут сказал? Что если сильно надо, то и сам печать поставить может. Точнее через полгода сможет, когда диплом получит и врачебную печать прикупит. А там и поставит. Хоть в паспорт, хоть на лоб.

По рулю, остервенело сигналя, Ивницкая врезает от души, как и по тормозам. Выражает в нецензурной форме всё, что про умного козла, который всё же влезает перед нами и даже успевает проскочить на жёлтый, думает.

Думает же Ивницкая обычно много и забористо.

– Вот же у… урод!

– Не только он… – я поддерживаю меланхолично.

Разглядываю нескончаемый в этом городе поток машин, что мимо нас проносится. Даже в тёмную полночь и час перед рассветом по широким проспектам и длинным улицам кто-то и куда-то безостановочно движется.

Туда-сюда.

Кому прямо, а кому – повернуть.

Я вот сегодня тоже… поворачиваю, закладывая крутой вираж.

– Слушай, а хочешь мы его прикопаем? – я, моргая и прогоняя ненужную мысль, предлагаю проникновенно, продолжаю по отточенному годами чёрному юмору и привычке, что столь заразной оказалась. – Да не козла, а Тёму! Я некоторым место на кладбище давно присмотрела. Хорошее такое, тихое. Главное, вместительное. На двоих точно хватит.

– Он мне в шутку про печать сказал, – Полька, сжимая руль до побелевших пальцев, поясняет глухо и не сразу, смотрит пред собой, но загоревший вновь зелёным светофор не видит. – Только в каждой шутке правда. А я… Ну, не могу же я прийти и попросить. Кузнецов, подлый трус, женися на мне!

– Поехали.

– Всё-таки просить?

– Вперёд, Ивницкая! – глаза, пока на меня косятся, я закатываю показательно. – Нам сигналят. Зелёный. Поехали.

– А? Да, поехали, – она соглашается рассеянно. – Я не стану просить, а он сам не додумает. Я… я только теперь тебя поняла. Есть вещи, которые первым должен сказать именно он, пусть и старомодно это. Он же не говорит. И это, правда, выходит тупик.

Или замкнутый, порочный, круг.

Польке ведь важно и нужно, чтоб замуж Артём позвал её сам, чтоб это было его решением, а не её жирным намёком, просьбой в лоб или тем более требованием. И, значит, сегодня она рассталась с ним без объяснений.

Или вообще…

– Ивницкая, только не говори, что втихомолку собрала вещи и ушла!

– Не скажу, – обещает она покладисто и стремительно, продолжает дальше независимо и невозмутимо. – Он был на смене. И да, на звонки я отвечать не стала. Я не знаю. Вот что я ему скажу? Если правду, то он предложение сделает, только получится, что я его вынудила. А оставлять всё, как есть, я тоже больше не могу. И не хочу. Ещё свадьба твоя… Я дура, да?

– А когда мы с тобой были умными, Ивницкая?

– Никогда, это не наше.

Вопрос и ответ, который мы задавали друг другу так много раз, вызывают улыбки и теперь. И легче от этого делается.

Особенно, когда Ивницкая задумчиво и, кажется, с сожалением добавляет:

– А прикопать его не выйдет. У нас лопат нет.

– Вот из-за таких упущений и не становятся звёздами криминальной хроники! – я сообщаю назидательно.

Переключаюсь на вид из окна, за которым чёрно-белый угол «Gran Hotel» уже вырисовывается. Показывается строгий фасад, высокие арочные окна первого этажа и корзинные маркизы, из-за которых с Ивницкой мы поругались и от очередного варианта едва не отказались.

Идея устроить утро невесты в отеле была моя.

А вот непосредственно отель, споря до хрипоты и летающих подушек, мы выбирали с Ивницкой на пару. Сошлись после жарких прений и независимого мнения в лице Женьки на …дцать каком-то варианте, узнав, пожалуй, все отели и гостиницы города.

Ну и то, что мы два папуаса без чувства какого-либо вкуса.

Или макаки.

Последнее было добавлено моей любящей и нежной старшей сестрой, что внутри отеля нас теперь уже явно ждёт. И за опоздание, нарезая круги и посматривая на наручные часы, прибить готова.

Женька, она такая.

Даром, что Еней её дома ласково зовем.

– Ну чего, идем? – Ивницкая, глуша мотор и отстегиваясь, спрашивает с неуместным сомнением.

Или волнением.

И припарковаться, пока я разглядывала фасад, она благополучно успела. Отыскала в самом центре города единственное свободное место.

Часть 3

И вообще…

Нельзя взять и забыть первый курс и семестр. Остальные, впрочем, тоже, но вот первый… Он переживается день за днём, что удивительным для тебя же образом сливаются сначала в недели, а затем в месяцы, перелистывается в какой-то день календарь, чтобы счёт декабря – уже?! быть не может! – начать. Он въедается в память чередой бессонных ночей и запахом формалина.

Он особенный, как и всё, что случается в первый раз.

Первые зачёты, что начались со второй недели сентября и продолжались до предпоследнего дня декабря. Первые отработки, когда гардероб заканчивал работать раньше, чем до тебя доходила очередь, а потому забирать куртки и девать их куда получится приходилось всем и дружно. Первые рефераты от руки за двойки, которые были всего-то, как окажется потом, на пятнадцать страниц.

Первые слёзы, потому что рыдать из-за учёбы оказалось вдруг тоже можно.

Можно было по четыре раза пересдавать мышцы и раз за разом слушать коронную фразу всего меда: «Иди-ка ещё поучи, потом придешь». Можно было, исписывая девяносто шесть листов тетради, конспектировать лекции по чёртовой химии и разбирать её же задачи по термодинамике и буферным системам. Можно было ходить на латынь, складывать куртки-сумки на банкетки, а самим сидеть между ними на полу у стены, от края до края коридора всей кафедры, потому что пересдающих латынь всегда было много.

Особенно у нашей Александры Львовны.

И с Измайловым больше всего мы сталкивались именно на этих пересдачах. У Ивницкой, к моей величайшей зависти, проблем с латынью не было. Она ей давалась легко.

А вот мы…

– Обострение.

– Экт… экс… экзацербацио, онис, феменинум[1], – я, то ли сломав язык, то ли завязав его морским узлом, умное слово упрямо выговорила.

Закрыла глаза, чтоб очередного препода, проходящего мимо и бурчащего про студентов-лентяев и устроенный ими вокзальный балаган, не видеть. И да-да, сидим мы, как на паперти, пройти людям не даём. И манатки свои разложили.

Есть такое, но… сам бы постоял пару часов, подпирая стенку.

Даже больше.

На кафедру, дабы занять очередь, мы прибежали в три. Вот как последняя пара закончилась, так мы и подхватились, понеслись в соседний корпус через дорогу, дабы двадцать пятыми по счёту всё равно оказаться.

Говорю же, наша Александра Львовна – человек популярный.

Очень и очень популярной она была в конце семестра.

Впрочем, и так все хоть раз, но побывали на её пересдачах, что до позднего вечера неизменно затягивались. И та отработка исключением не стала, часы уже начали отсчитывать начало восьмого, а перед нами маячило ещё человек семь.

И значит ещё минимум час нам было сидеть и ждать.

И повторять.

– Боль.

– Долор, орис, маскулинум[2], – я отчеканила механически, лучше, чем «Отче наш» и таблицу умножения заодно, махнула, не целясь, своей распечаткой по ухмыляющейся физиономии некоторых. – Измайлов, не издевайся! И давай сложнее.

– Ну хорошо, – он согласился подозрительно легко и быстро, с мерзким подвохом, который тут же озвучил, – давай прилагательные.

– Не-е-ет, – пусть шёпотом, но я взвыла, уткнулась лбом в руку сидящего рядом Глеба, чтоб душу, бодая его, отвести и целых десять секунд поистерить. – Ненавижу прилагательные! И латынь ненавижу! И мед ненавижу!

– Они тебя тоже не любят, не волнуйся.

– Пф-ф-ф…

Я не волновалась.

К семи вечера я уже ни о чём не волновалась.

Даже о том, что сегодня было двадцать восьмое декабря и это была последняя в году пересдача модульного зачёта, который я либо сдам, либо не получу зачёт за семестр и, следовательно, не допущусь до сессии, поскольку один незачет, по анатомии, у меня уже, кажется, был.

Два же незачета по арифметике деканата складывались в слово «недопуск» и добавлялись к слову «экзамены».

И да, тогда это ещё пугало до чёртиков.

Правда, не в тот момент и не меня.

В тот момент уже хотелось только есть и спать, причём дико. До звона в ушах, тумана перед глазами и ложечки, под которой сосёт. И если с голодом я ещё была готова мириться, то отсутствие сна давалось сложнее. Глаза безбожно слипались сами, а голова клонилась к близкому плечу Измайлова, пару раз достигала его и обратно вверх взлетала.

Побыть подушечкой Глеб отказывался категорично.

– Блуждающий, Калина.

– Сейчас, – я буркнула недовольно, но вспоминать, подняв глаза к потолку, стала. – Ща. Так, блуждают у нас мигранты, значит… Мигранус, нтис. Правильно же?

– Да.

– Yes! Видишь, я запомнила! – победный танец я исполнила вскинутыми руками и на время даже проснулась. – Сколько там ещё?

– Тут пятьдесят два, там сорок, – распечатанными страницами методы Глеб зашелестел старательно, – и двадцать семь существительных. А, ну и вот тут ещё двадцать четыре слова по болезням в конце. Выучим? Перед нами ещё три человека!

– На три раза вызубрим, – я, вытягивая из его рук листы, заверила бодренько. – Давай сюда. Моя очередь. Тут как раз твоя характеристика. Токсический.

– Ха-ха-ха, на себя посмотри, – проговорил Измайлов уничижительно и язвительно, резанул высокомерным взглядом, но требуемое послушно ответил. – Токсикус, а, ум…

Треклятый зачёт мы всё же сдали.

И желаемую запись в зачётку я получила. И даже неожиданно услышала, что если в следующем семестре столько же баллов наберу, то вместо экзамена мне будет счастье и четверка автоматом. И сонного охранника в полумраке холла от таких новостей я на радостях с наступающим Новым годом поздравила.

Вышла на крыльцо, чтоб замереть и на небо взглянуть.

Оно же было иссиним и одновременно прозрачно-светлым, таким, каким бывает только в городе, где так много огней и подсветок, разноцветных гирлянд на деревьях. И снег с этого неба падал белоснежными крупными хлопьями. И от одной, попавшей в глаз, пушистой снежинки я моргнула и рассмеялась.

А Измайлов, которого я, в общем-то, и ждала, наконец вышел и рядом встал.