Небо и земля. Том 1

1

Предварительная расстановка политических сил.

Даганния или Доугэнна. Население - даганны. Язык - даганский. Национальный символ - в зеленом круге черная птица с распростертыми крыльями.

Амидарея, Амидарейская демократическая республика. Столица - Алахэлла. Население - амидарейцы. Язык - амидарейский. Денежные единицы - амдары.

Риволия. Столица - Фамилиста. Население - риволийцы. Язык - риволийский. Национальный символ - желтая трехконечная звезда.

Даганны пришли на рассвете, когда городок досматривал утренние сны, ворочаясь неспокойно в постелях. От грохота техники задребезжала посуда на столе, мелко затряслись створки буфета. Эммалиэ отняла голову от подушки, вслушиваясь тревожно. Она страдала бессонницей и, к тому ж, спала чутко. Айями, подоткнув одеялом раскинувшуюся во сне дочку, выскочила босиком на балкон. Тупиковый проулок загибался кривой дугой, но в разрыве меж домами было видно, как в серых расплывчатых сумерках едут тяжелые военные машины: перекатываются гусеницы танков, ползут бронетранспортеры, проплывают толстые необхватные дула.

Направление - на Алахэллу, столицу Амидарейской демократической республики. Еще неделю назад фронт проходил в ста километрах, растянувшись на карте жирной чертой с запада на восток, а сегодня колеса вражеских танкеток укатывают улицы родного города, и противник - в трех днях пути от столицы.

Айями поежилась, кутаясь в платок. Рев техники разбудил соседей. Щемотные горожане выползали на балконы и тянули шеи в сторону центральной улицы. Что-то будет...

 - Ложись, а то голова разболится от недосыпа, - сказала Эммалиэ за спиной.

За показной строгостью таились беспокойство... и страх.

Кто бы мог подумать, что война будет проиграна? Кто бы предугадал, что она затянется на несколько долгих лет? Тогда, четыре года назад, будущее было окрашено в патриотические и возвышенные тона. Звучали бравурные марши, голос диктора из динамиков выкрикивал истеричные лозунги... Обнимались, целовались, провожая добровольцев на фронт. Прощались с сыновьями, мужьями, братьями... Цветы и слезы... Ромашки... Айями вспомнила - стояла середина июля. Микас смеялся, шутил.

- Жди меня, Айя, - обнял крепко. - Разобьем сволочей, и я вернусь. Года не пройдет.

Нестройная колонна тронулась по центральной улице. Уходили, чтобы громить врага и гнать прочь с родной земли, а через три месяца Айями получила похоронку.

"Ваш муж пал смертью храбрых..."

Погиб и не увидел дочь, родившуюся спустя полгода после его ухода на фронт. Люнечка, ненаглядное мамино солнышко...

Тогда казалось легко. Месяц-два, и варвары будут повержены. Хвастливые речи лились из громкоговорителей. Военные трубили об успешных компаниях, о разведывательно-подрывной работе, наносящей немалый урон врагу, о тысячах даганнов, сдавшихся в плен на милость Амидарейской республики.

Месяц-два затянулся, и надолго. Дикие варвары отказывались признавать поражение.

Через год громкие слова в динамиках стали тише, а вскорости и вовсе прекратились. Их сменили сухие сводки о состоянии дел на фронте, неутешительные и безрадостные: одна победа на три поражения, шаг вперед - шаг назад.

Стыдно признавать, но амидарейцы оказались неподготовленными к вторжению. Прежде всего, потому что военные чины напрочь исключали саму возможность проигрыша. А может быть, потому что из двух противоборствующих сторон изначально не даганны являлись завоевателями. Но об этом власть тактично умалчивала. Почта и телефонная связь перестали работать через полтора года после начала войны. Письма и посылки передавали с оказией, новости - через раненых и комиссованных. Единственными источниками информации стали радиоприемники, ловившие слабые сигналы радиостанций, да уличные громкоговорители.

Одно время в городке стоял госпиталь, занявший здание школы.

Какие они, даганны? - жадно выспрашивали жители у раненых, и те охотно делились знанием. Это людоеды, предпочитающие сырое мясо и приносящие человеческие жертвы кровавым богам. Недоразвитые варвары, совокупляющиеся с сестрами и собственными детьми. Завшивленные и вонючие. Хладнокровные убийцы, которые без раздумий лишают жизни стариков, женщин и детей, предпочитая сворачивать шею или ломать позвоночник.

Слушатели охали, всплескивали руками. И проникались ненавистью к захватчикам вкупе со страхом.

А потом госпиталь перебазировали ближе к столице, и теперь санитарные поезда проходили транзитом через городок, останавливаясь на полустанке, чтобы набрать воды и выбросить мусор - окровавленные бинты, использованные шприцы и пустые ампулы от лекарств.

В городке работала текстильная фабрика. В условиях военного времени оборудование перепрофилировали на выпуск термически стойких и герметичных тканых материалов. Всё для фронта - всё для победы. Баулы с одеждой для бойцов уходили потоком с фабричного склада в железнодорожных вагонах. И Айями трудилась на фабрике, и другие женщины, и комиссованные, и подростки, которых не взяли в армию в силу малости лет. А месяц назад фабрика остановилась. Сначала не выдали пайки за отработанный период, а потом закрыли проходную и ворота, повесив замок.

2

Город пропитался неопределенностью. Ждали неизвестно чего. Уж с месяц как перестали звучать боевые сводки из громкоговорителей и замолчали амидарейские радиостанции. Информационный вакуум заполнили слухи - фантастические, страшные и прямо противоположные. Кто-то говорил, что Алахэлла выкинула белый флаг. Мол, вражеская армия зашла с двух флангов и заняла столицу, не встретив сопротивления. Сердце Айями болезненно сжималось. Ни она, ни Микас не видели Алахэллу воочию, но страстно мечтали там побывать. Едва поженившись, запланировали отметить годовщину свадьбы в главном городе страны. Микас рассчитал: если ежемесячно откладывать по сто амдаров, то через пять лет удастся пройтись по Гранитной площади и полюбоваться куполами Собора всех святых. Красивейший город, древнейшие архитектурные памятники... В храмах - золото, серебро, алтари, образа... Каналы и ажурные мостики, тенистые скверы и парки... Знаменитая палисандровая аллея из ста тысяч деревьев, огибающая кольцом центр города... Легендарный каскад водопадов у Главной ратуши и полусфера тройной радуги в облаке водяной пыли...
Изучив атлас из библиотеки, муж составил маршрут будущего романтического путешествия.
- Когда-нибудь мы объедем весь мир, - заявил с веселым пафосом, заложив карандаш за ухо.
- А денег хватит? - улыбнулась Айями.
- Если не хватит, тогда обойдем пешком.
И Айями верила. Вдвоем они смогут всё.
Четыре года минуло, а ни денег в доме, ни мира в стране.
Другие слухи утверждали, что амидарейская армия перешла в наступление и гонит оккупантов туда, откуда они дерзнули прийти - за Полиамские горы через плато Тух-тым, и что со дня на день войне конец. Ох, если бы так.
Третьи заявляли, что даганские части находятся на подступах к городку, а амидарейская армия отдала поселения окрест столицы на растерзание врагу. Мол, военные тактики стягивают силы к Алахэлле, чтобы перекрыть захватчикам путь на столицу. Невыгодно расходовать ресурсы - технику, боеприпасы и солдат, защищая населенные пункты, не представляющие стратегической ценности. Но ведь в населенных пунктах остались люди!
Городская власть исчезла. Казалось, недавно бургомистр пожимал горожанам руки при встрече, а теперь брошенный дом грабят мародёры, утаскивая всё, чем можно поживиться.
- Сбежал, гнида, и семейку прихватил! Смылся и оставил нас на растерзание людоедам, - возмущались вспыльчивые.
- Не смылся, а отправился в столицу за поддержкой и помощью. Не паникуйте, жизнь скоро наладится, - отвечали рассудительные.
Ну да, держи карман шире.
Можно считать, городку повезло. Он прочно закрепился в глубоком тылу, в стороне от крупного транспортного узла. Реалии войны не добрались сюда. Городок не бомбили с воздуха и не обстреливали из артиллерийских орудий. Разве что в ясные дни эхо доносило слабые отзвуки канонады, да ночами на небе играли отсветы далеких пожаров.
Население не готовили к провальному финалу войны, ибо не сомневались в победе. Разговоры о поражении считались предательством и вражеской пропагандой. По городу расклеили плакаты. "Мы победим!" - уверял амидарейский солдат. - "Враг не пройдет!"
Волосатое чудище с красными глазами тянет когтистые лапы к ребенку, а солдат, угрожая штыком, загоняет зверюгу в клетку. Табличка на прутьях гласит: "Даганнин обыкновенный. Агрессивный экземпляр"... Дикий варвар в звериной шкуре и с дубинкой замахивается на женщину, но его пленяет доблестный амидарейский солдат, набрасывая на шею веревку... "Сидеть!" - приказывает солдат, и волосатое чудище на поводке и в наморднике послушно опустилось на задние лапы...
Живописно, что ни говори. И наглядно. Художники постарались, а жители добавили, пририсовав рога, свиные пятаки, хвосты, гениталии... Теперь не рисуют.
В правом нижнем углу выцветших плакатов - трехконечная желтая звезда и надпись: "Отпечатано при поддержке риволийского патриотического фонда". Союзники, чтоб их. Где они, союзники? Смыло их. Сдуло. Остались безвластие, слухи, паника...
Однажды утром наглядная агитация исчезла. От плакатов остались драные лоскуты - там, где смогли оторвать. Риволийский клей, подлюка, оказался крепким, схватившись намертво. А даганны не оценят юмора.
Жители укрепляли погреба и подвалы - на случай артобстрела. От домов далеко не отходили - боялись. Запасались провизией - по горсточке, по сухарику.
За четыре года войны существенно проредились деревья в парке и в двух скверах. Исчезли собаки и кошки. Мальчишки соревновались в меткости: кто больше птиц подобьет из рогатки. Но те стали умнее и пугливее. Жизнь заставила.
Айями и Эммалиэ пересчитали скудные запасы и перераспределили рацион в сторону уменьшения порций. У Айями сердце кровью обливалось, глядючи на дочку. Люнечка бледненькая и легкая как перышко, а аппетит плохой. Ей бы вкусненького и питательного, а не кашу с шелухой, заваренную кипятком.
Каждый день Айями отправлялась на рынок. Пыталась продать мужнин свитер и рубашку, но торговля заглохла.
От отчаяния Айями искала любую работу. Ходила по рядам, предлагая деревенским свое усердие в обмен на кров и пищу.
- Что потребуется - всё сделаю. Работы не чураюсь. Быстро учусь. Неконфликтная. Аккуратная, выносливая. Не смотрите, что худа, зато жилиста. Иммунитет хороший, не хворала.
Скотину пасти - буду. Коров доить - научусь. Навоз вычищать - согласна. Только возьмите.
Может, и взяли бы, но хомут в виде ребенка и матери (то бишь Эммалиэ) тянул шею.
- И не проси, - отмахнулась тетка с двойным подбородком. - Лишние рты нам не нужны. Сами лапу сосем.
- Да вы и не заметите. Дочка тихая, послушная. Не шумливая. Ест - как птичка клюет. Мама будет за ней приглядывать, а я за троих отработаю! - уцепилась Айями за рукав.
- Знаю я вас. Сейчас складно поешь, а потом начнутся жалобы: то холодно, то голодно, подайте на то, подайте на это. Зима на носу, дитё начнёт болеть. Ежели согласна в одиночку, то возьму. Без нахлебников, - заключила тётка.
Уехать в деревню и оставить дочку в городе? - ужаснулась Айями. Оторвать родную кровиночку от себя? Нет, ни за что.
А через день торговля закончилась. Пронесся слух: даганны под городом.
Улицы опустели, жители затаились. Встречаясь, обменивались вполголоса новостями и разбегались, как мыши, от малейшего шороха.
Даганны в дне пути! Войдут в город и на центральной площади принесут горожан в жертву своим богам.
- Нужно уехать! - запаниковала Аяйми. Куда-нибудь! Зарыться в ямку, спрятать, уберечь Люнечку. Нет сил сидеть, сложа руки, в ожидании страшного исхода. Давно следовало решиться и уйти с отступающими амидарейскими частями. Хотя и не подбирали военные никого, но попытаться стоило. Другие вон не побоялись. Айями не раз видела унылые караваны: воинские обозы ползли по дороге, а беженцы упорно плелись следом - с чемоданами и с тележками. С детьми. Потому что надеялись. На что?
- Поздно суетиться. Сядь и прижми хвост, - обрубила Эммалиэ. - На чём поедешь? Поезда давно не ходят, ехать на попутке небезопасно. По дорогам гуляет шальной люд. Полстраны заминировано, подорвешься - мокрого места не останется. Да и жизнь человеческая медяка не стоит.
Айями помнила. Как-то Эммалиэ обмолвилась о том, что видела собственными глазами в прифронтовой зоне. Там не церемонились с задержанными, которых вылавливали патрули. Коли шляешься - значит, дезертир. Расстреливали без суда и следствия - за недобрый взгляд, за злое слово, за несогласие с властью. Выстраивали в ряд и давали автоматную очередь.
У кого оружие, тот и прав. У того и сила. Вот и всё. Нет законов, нет справедливости.
Единожды проговорилась Эммалиэ и с тех пор помалкивала о поездке на фронт, словно воды в рот набрала. Но Айями уверилась: соседка повидала достаточно. И все ж не могла успокоиться.
- Нас съедят заживо! - всплескивала руками.
- Не съедят, - ответила Эммалиэ. - Но легко не будет.
- Откуда вы знаете? - воскликнула Айями, мечась по комнате.
- Оттуда, - сказала сухо Эммалиэ. - Муж служил на границе с Даганнией. Успел получить три меча* и умер от прободения язвы.

И даганны пришли. Тяжелая техника, проехав по центральной улице, повернула на Алахэллу. А военные остались. Заняли ратушу, школу, гостиницу. Наведались в больницу, библиотеку. Исследовали набережную. Оккупировали город.
Устрашающая демонстрация силы возымела действие. Население спряталось, словно вымерло подчистую.
Айями три дня не показывала носа на улицу, черпая информацию из соседских сплетен. И дочку не выпускала, хотя Люнечка просилась гулять, и за Эммалиэ цеплялась отчаянно. Забаррикадировав дверь комодом, женщины прислушивались к звукам в подъезде. Но деваться некуда. Продукты на исходе, да и за водой нужно идти. Даже умыться нечем.
И опять противоречивые слухи. Кто-то говорил, что жителей окраинных улиц расстреляли ради забавы, а кто-то заверял, что даганны не устраивают произвол и самосуд. Одно радовало: тишина. Ни одиночных выстрелов, ни автоматных очередей.
Сперва дворами за водой - прячась за кустами, оглядываясь с опаской. И другие горожане не смелее - крадущиеся настороженные тени. Мелькнули и пропали в подворотне. Набережная почти пуста. На долгие разговоры нет времени. Руки дрожат, торопливо зачерпывая воду. Наполнить бидон и бегом, волоча тележку, под защиту узких улочек. Где они, даганны?
А потом на рынок - с непроданным свитером мужа и костюмом покойного супруга Эммалиэ.
- Последний, - сказала она. - Ничего не осталось.
Когда-нибудь вещи кончатся. Платяной шкаф почти пуст.
Айями расцеловала дочку, обняла Эммалиэ так, словно они видятся в последний раз. И хлопнув дверью, решительно сбежала по подъездным ступенькам. Для страха нет времени. Нужно вывернуть из проулка на центральную улицу и пройдя два квартала, миновать ратушу. А там и стихийный рынок у моста через речку.
А у ратуши - машины, военные при оружии. Винтовки, автоматы. Айями жалась к домам, скользила неслышно, стараясь не привлекать внимания. И невольно загляделась. Вот они, чудовища без принципов и морали. Рослые, плечистые, темноволосые. Люди как люди. На двух ногах, при двух руках. В маскировочной форме и в беретах. Переговариваются по-ихнему. По-дагански. Непривычно и знакомо.
Айями учила даганский в школе, что само по себе считалось странным. Ведь дипломатические отношения с малоразвитой страной были разорваны лет двадцать назад. Но поскольку единственный преподаватель риволийского выбивался из сил, не справляясь с учебной нагрузкой, администрация школы поступила просто. Согнала в одну группу хулиганов, устойчиво отстающих и простаков, неспособных возмутиться, и пригласила на преподавание дедушку - не то профессора, не то академика, которого выкинули из научной жизни по причине преклонного возраста и провалов в памяти. Однако ж даганский он худо-бедно не забыл.
Варварский язык усвоился Айями сносно. Короткие отрывистые слова, изобилие согласных. Спряжения глаголов и падежи - с грехом пополам. Грамматика - пиши-пропало. С разговорным даганским - не ахти. А вот чтение и перевод текстов - куда ни шло.
То ли дело напевный риволийский - язык высокоразвитой страны. Сложный и утонченный. И знаменитое риволийское "r", которое не каждому под силу выговорить. Именно неповторимый рокочущий звук отличает риволийца от жалкого иностранца.
Нет уж, лучше даганский. Он проще. Хотя одноклассники посмеивались. Мол, примитивный язык как раз для обделенных умом. Ну и пусть. Зато в аттестате красуется устойчивая четверка, а администрация школы отчитывается в верхах: "Все ученики охвачены и обучены". И получает премиальные за высокие показатели.

О чем говорят? Резко, отрывисто. И смеются громко. Правильно, они здесь хозяева. Чего бояться-то?
- Glin... Vob... Turub...
Глин, глин... Сегодня? Или садись?
Воб... Не помню перевод.
Туруб... Завод?... Фабрика!
Значит, речь идет о фабрике. Наверное, хотят исследовать местную промышленность. Вам, голубчикам, желательно бы рвануть туда всем скопом. Хорошенько протрясетесь на минах.
Айями пробралась, не дыша, через опасную зону у ратуши и побежала к мосту. А там скучно, народу мало. Деревенских нет. Затаились. Выжидают. Боятся, что оккупанты двинут по пригородам и начнут отбирать съестные запасы.
Айями проходила два часа по рядам, а торговля не шла. За десяток яиц просили зимние сапоги или тулуп из овчины. Грабеж среди бела дня!
Кому нужен костюм-тройка? Отличное состояние, фабричное качество!
Никому не нужен. Разве что покойника обряжать.
Так и вернулась Айями домой ни с чем. Шла той же дорогой, боясь повернуть голову в сторону чужаков. На носочках перемещалась, обдирая спину о стены и заборы. А даганны приезжали к ратуше на машинах и уезжали куда-то. Хохотали, собравшись у плаката с мохнатым чудищем. Ужас, сколько их.
Вечером Айями достала с антресолей старый чемоданчик с разной мелочевкой, которую в своё время не выбросила, пожалев. Последний раз заглядывала в него почитай года четыре назад, перед свадьбой.
Запыленные воспоминания из прежней жизни...
Кончик темно-русой косы. Её остригают, когда девочка становится девушкой. Красиво в храме: повсюду свечи, на хорах поют нежно, волнуя сердце... Голову покрывают вышитым платком... А после острига дают испить терпкого церковного вина... В школе бескосые девчонки шепчутся на переменах и хихикают, поглядывая свысока на мальчишек.
Фотографии, перевязанные ленточкой... Большая семья: дед, бабушка, их дети. На снимках посвежее - мама, отец, брат, Айями. Ей пять лет, брату - три, и он сидит на коленях у матери. На поздних фотографиях - брат в форме военно-морского училища. Молодцеватый, с фуражкой набок и с задорной улыбкой.
Блокнот в коричневом переплете. Какая ж девочка не вела дневник, доверяя сокровенное бумаге? И записывала - о подружках, о симпатичных мальчиках, о погоде, о школе и об уроках. И о своих мечтах.
Меж страничек - высохшие веточки ландышей.
- Мама, это цё? - подбежавшая Люнечка схватила букетик, и хрупкие стебельки рассыпались трухой. Дочка растерянно воззрилась на ладошку и приготовилась реветь.
- Люня, не мешай маме. Пойдем-ка, огурчики польем, - Эммалиэ увела кроху на балкон.
Ландыши - напоминание о выпускном вечере. Мальчишки - с ломкими грубоватыми голосами и полосками наметившихся усов - вручали цветы теперь уже бывшим одноклассницам. "Мы расстаёмся, но останемся друзьями, и нашу дружбу пронесем через года" - пел патефон.
В коробке из-под чая - стихи Микаса. Смешные, романтичные, влюбленные. Передавал их через вахтершу или кидал в форточку. И как умудрялся? Тогда Айями жила на другом конце города, в общежитии на втором этаже. А Микас метко забрасывал камушек, обвязанный бумажкой.
- И серенаду споешь? - спрашивала она громким шепотом, высунувшись в окно, чтобы не разбудить соседок по комнате.
- Спою, - соглашался Микас охотно, вставая в позу рокового соблазнителя.
- Нет-нет-нет! Какая ж серенада без гитары? - Айями притворно заламывала руки, а с третьего этажа прыскали и давились смешками. Хмельными весенними ночами мало кому спится.
- Будет тебе гитара. И серенада будет. Пойдем завтра в кино? - спрашивал Микас.
- Пойдем, - кивнула Айями. - И тише ты! За полночь давно.
Цвела сирень, и голова кружилась от дурманящего аромата, от скромных поцелуев и нескромных слов...
Айями перебирала безделушки, и память зашевелилась как зверь, проснувшийся после долгой спячки. Потягивалась, стряхивая с себя пыль. И прошлое засияло, оживая. Вот безыскусная брошка - подарок матери на совершеннолетие. Вот браслет из звездочек чилима - результат рукодельничанья с подружками. Вот начатая вышивка - не хватило терпения закончить работу. Вот корявые рисунки. Айями посещала кружок изобразительного искусства, старательно запечатлевая натюрморты, пока не поняла, что способностей к рисованию у неё нет.
Милые сердцу безделицы... Они остались в прежней жизни, раскрашенной красками стабильности и уверенности в будущем. В той жизни, где навсегда осталось короткое счастье с Микасом.
Много ли нужно женщине? И того нет. Отняли. Отобрали.
Это было не с ней. Давно и неправда. Прошлое рассыпалось бусинами - не соберешь, разбилось осколками - заново не сложишь. И не вернуть, не отмотать назад.
Но плакать нельзя. И бояться нельзя. Надо быть сильной. Ради Люнечки.
На дне чемодана - школьные тетради. По алгебре, физике, геометрии - самые лучшие, показательные. На память. В том числе и по даганскому языку.
Достав тетрадь, Айями взялась перелистывать и, не сдержавшись, уткнулась носом в исписанные страницы. Закрыла глаза, вдыхая запах юности и беззаботности. Запах наивности и больших надежд.
Глин, глин... Вот. Glin - это сегодня. Значит, память не подвела.
Так.. Воб, воб... Vob,vobul - праздник, развлекаться.
Ну, и turub - фабрика, предприятие, завод.
Поужинав и уложив дочку спать, Айями вернулась к тетради. Листала, пока не пришлось щуриться, чтобы разобрать строчки. Эммалиэ стирала в тазике и не навязывалась с расспросами. У каждого своё дело. В этой квартире женщины привыкли не размениваться на суету, понимая друг друга с полуслова.
Benun dut! - Доброе утро!
Glin nunug krid - Сегодня прекрасная погода.
Преподаватель не раз упоминал, что в даганском все слова оканчиваются согласными.
Stab! - Дай!
Pird - Спасибо.
Htod im Aiami - Меня зовут Айями.
Gur om 24 hagd - Мне двадцать четыре года. Исполнится через два месяца. Если доживем.
А мы доживем, во что бы то ни стало. И выживем.

3

На следующий день началась перепись. По улицам проехала машина, и усиленный громкоговорителем голос предупреждал горожан, коверкая слова: 
     - В цельях вашьей безопьясносты просьим не покьидай мест житЕльст. 
     Даганские солдаты ходили по домам и стучали в квартиры. Если хозяева не отзывались - выламывали двери. Одним ударом ноги. Показывали картонные таблички на обезображенном амидарейском: "Имя", "Фомильо", "Возриасть" и "Степин радство". 
     Местные не смеялись над безграмотностью чужаков. Наоборот, у Айями от страха в голове помутилось. А больше всего пугал автомат, чей ствол торчал из-за солдатского плеча. И свое имя назвала: "Айями лин Петра", и Люнечкино: "Люниэль лин Микаса". Дочка жалась к ноге, разглядывая гостя как чудо заморское, а солдат заполнял строчки, вписывая закорючки на слух. И разуться не подумал. Протопал в ботинках в комнату и осмотрелся, прежде чем устроиться за столом у окна - на том месте, где любил сидеть Микас. Оттуда виден скворечник на старом клене. 
     Переписчик так и отметил: в квартире номер два проживает семья из трех человек женского пола - мать, дочь и внучка. А Эммалиэ не стала отрицать родство. Она давно превратилась в "юбимую бабиську" для Люнечки. 
     Врут, что даганны неграмотны и необразованны. Не хуже амидарейцев умеют читать и писать на своем языке. Когда за солдатом закрылась дверь, Айями задрожала от запоздалого страха. 
     - Кто за дядя? - Люнечка подергала за полу платья. 
     - Дядя ходит и смотрит, кто и как живет. Не бойся, он не обидит. - Айями подхватила дочку на руки. И лишь потом вспомнила. Глаза раскосые, зрачки черные. Нос приплюснутый, широкое лицо. Бритый налысо, это выяснилось, когда снял берет. А клыков нет, как и когтей. Ногти короткие, с грязными лунками. И что-то животное, звериное проглядывает в облике. А может, это сила льется из мужских рук, которые привыкли убивать. Которые убили Микаса. 
     Перепись дала пищу для разговоров. Вечером, во дворе, соседи делились пережитым страхом. Впервые враг подошел близко, на расстояние вытянутой руки. 
     - По-нашенски совсем не кумекают. Пальцем тычут. Сразу видно, что дикари... 
     - А зачем им кумекать на амидарейском? Это нам придется учить ихний язык... 
     - Может, и не придется. Вот увидите, союзники зададут им жару. Даганны побегут - только пятки засверкают... 
     - Где ты союзников видела? - набросился дед Пеалей на говорливую соседку. - Риволийцы хитро*опые. Сами-то носа на фронт не совали, в стычках не участвовали. Вся ихняя помощь - в мазне на картинках да в пайках. И те уж давно не возят. 
     Сгоряча дед Пеалей выбросил во двор стул, на котором сидел даганский солдат, но, подумав, решил занести обратно. Крепкая мебелишка еще пригодится в хозяйстве. 
     - Ты нам не разлагай дисциплину, - погрозил уродливым кулаком Сиорем. - Война еще не проиграна. Под столицей будет решающий бой. Не устоят даганны, отступят. И мы победим. 
     Сиорема комиссовали два года назад из-за тяжелого ранения. Осколками снаряда ему повредило ногу и руку. В городе, где практически не осталось мужчин, кроме стариков и мальчишек, и инвалид - сокровище. Бывшего солдата скоренько прибрала к рукам голосистая и склочная Ниналини. 
     - Тьфу, - сплюнул дед Пеалей и побрел домой. Не поймешь, то ли согласился с соседом, то ли, наоборот, не поддержал. 
     - Дикие и есть дикие. А в глазах черный огонь горит... 
     - Наглые и бесстыжие... 
     - Рассматривал словно на ярмарке... Разве что в рот не заглянул - зубы пересчитать... 
     - Как зыркнул на образа, так у меня душа в пятки ушла. Накинула полотенце от греха подальше... 
     - Откуда что берется? Они ж дикари, а гонору через край... 
     - Сильные у них боги. Не чета нашим покровителям... 
     - Еще бы! Кровью их поят и людскими жизнями кормят... 
     - И все равно им удивляюсь. Как смогли дойти до Алахэллы? У нас же техника, армия, а у них лошади и телеги. Мы образованнее и культурнее... 
     - А может, так и задумывалось, чтобы мы недооценили противника? - сказала Эммалиэ. - Мы считали, что даганны - варвары, потому и относились к ним свысока. За это заблуждение и расплачиваемся теперь. 
     Соседи замолчали. 
     - Иди отсюда, Эммалиэ, - сказал Сиорем. - Ты баба глупая, недалекая. Не суди о том, в чем не разбираешься. 
     Эммалиэ взяла Люнечку за руку. 
     - Я каждый день молюсь за нашу победу, - сказала, прежде чем уйти. - Но боюсь, надеждам не суждено сбыться. 
     
     На следующий день по городским улицам проехала машина, и голос с отвратительным акцентом велел жителям явиться в ратушу для получения пропусков, которые станут новыми удостоверениями личности. А те, кого задержат без пропуска, будут "подвиергнути суровьим накьязанью". Иными словами, нарушителей режима ждал расстрел. 
     Тут уж не до поисков пропитания, лишь бы в живых остаться. И поплелись люди с утра к ратуше, чтобы занять очередь. 
     - О красоте забудь, - сказала Эммалиэ, когда Айями подняла волосы, скрутив строгий пучок. - Неужто не понимаешь? Даганнов, как собак нерезаных, и сплошь мужики. 
     Айями вспыхнула, и, распустив волосы, собрала в крысиный хвост. 
     - В глаза им не смотри. Даганны от дерзости загораются, - учила Эммалиэ. - Они не голодными к нам пришли, но и не сытыми. Покуда дальше не уйдут, будут здесь отъедаться. 
     Не удержалась Айями, покраснела, потому что поняла намек. И малодушно порадовалась тому, что чужаки сбросили пар раньше, чем вошли в городок, сдавшийся без боя. А порадовавшись, опустила голову, поняв, что кому-то другому не повезло испытать на себе ярость даганнов. 
     Люнечка капризничала и отказывалась есть завтрак. Потирала заспанные глазки, зевая. Из экономии дров клейстерную кашу заваривали с вечера кипятком, а сахар кончился давным-давно. Да и соли на донышке. Как ни растягивай, а по сусекам наскребается с трудом. 
     До ратуши пришлось нести дочку на руках. На свежем воздухе Люнечка задремала, приложившись щечкой к плечу Айями. 
     А на площади - очередь. Тихая, понурая. Но Айями и Эммалиэ пропустили вперед, пожалев из-за маленького ребенка. Детей от четырех лет и младше - в городе по пальцам пересчитать. 
     Вдоль очереди прохаживались солдаты с оружием наперевес. На предплечьях нашивки: в зеленом круге черная птица расправила крылья. Национальный символ Даганнии - это известно из курса истории. Только теперь Айами разглядела: чужаки высокие и широкоплечие, а амидарейцы низкорослые, худые и сутулятся, потому что жизнь к земле пригнула. И лица у местных серые - от страха и от недоедания. Жмутся друг к другу. 
     Сегодня солдаты не смеялись, а прогуливались туда-сюда с хмурым видом. Плакат с мохнатым чудищем исчез, как и тумба. На её месте красовался свежеврытый щит с надписью: "Mohag". Мохаг... Сведения, информация. О чем? Будут вывешивать списки наказанных? 
     Площадь - центр городских мероприятий - стала чужой. Пропахла выхлопами чужих машин. Провоняла скрипучими армейскими ботинками. 
     
     Фойе ратуши отвели под регистрационный пункт. Пять столов - пять районов, на которые захватчики поделили город. Эммалиэ показала на карту улиц, разрезанную на части: 
     - Нам сюда. 
     Даганн - бритый и в военной форме - придвинул листок с заголовком: "Адриез". Пока Эммалиэ писала, Айями устроила спящую дочку поудобнее на коленях. На погонах военного - два зеленых перекрещивающихся кружка. Что за чин? 
     Даганн вынул карточку с названием переулка и номером дома. Нашел номер квартиры и, прочитав записи, окинул женщин цепким взглядом. Айями передернуло. Разве ж она кобыла, чтобы её оценивать? 
     Регистратор взял чистые квитки из стопки и заполнил убористым почерком. Поставил на каракулях красную круглую печать и вместе с пропусками вручил памятку - на отвратительном амидарейском - о новых законах, установленных оккупантами. 
     Наконец, пытка закончилась. Несколько минут показались вечностью. Айями подхватила дочку на руки, следом поспешила Эммалиэ с документами. Вырваться отсюда! Бежать без оглядки. 
     Но в дверях произошла заминка. На пороге Айями столкнулась с мужчиной, наступив на носок начищенного сапога. Подняв глаза, увидела на вошедшем форменный китель и фуражку. И черную птицу на погонах. А в лицо взглянуть побоялась. Вот не повезло - столкнуться нос к носу с даганским офицером! Он высок и огромен, и загородил дверной проем. 
     Айями испуганно отскочила, прижав к себе дочку, и зажмурилась. Сейчас её убьют за отдавленную ногу. Хладнокровно, на виду у других, в воспитательно-профилактических целях. 
     Услышав отрывистую фразу, заданную вопросительно, Айями с опаской приоткрыла глаза. Военные стояли навытяжку, а офицер показал на вторые двери. Наверное, поинтересовался, почему ими не пользуются, предпочтя создавать затор. 
     - Pinig, dir sot! - отрапортовал один из военных. 
     Pinig... Забить, заколотить... Dir sot... Dir - вас, ваша или мой, моя. Видимо, dir sot - обращение к старшему по званию. Например, мой генерал. 
     - Gluggir! - приказал офицер. 
     - Ig! - отсалютовал военный и побежал на улицу. За подмогой - отдирать доски от двери. 
     Офицер же глянул на Айами - равнодушно, как на стену, - и ушел. Поднялся по ступенькам и завернул за угол фойе. 
     Вечером Сиорем объяснил, что означают условные знаки на даганских погонах. Зеленые круги - у младшего состава - от рядовых до лейтенантов. Птиц на погонах носит старший офицерский состав - от капитанов до полковников. А уж как отличить даганского генерала, Сиорем не знал. Не довелось увидеть. 
     Айями прочитала памятку. Короткие правила гласили: передвижение по улицам и в пригороде разрешается при наличии пропусков по установленной форме. За нарушение последует наказание. Покидать окрестности города и перемещаться по стране можно на основании специального разрешения, выдаваемого даганскими пунктами миграции. За нарушение последует наказание. 
     На ночь женщины опять забаррикадировали дверь комодом. Ненадежная преграда, но создает иллюзию защищенности. 
     
     Несколько дней велась перепись и регистрация, и солдаты обходили улицу за улицей. 
     Айями каждую минуту ожидала, что за ней придут. Не простит даганский офицер прилюдного оскорбления. Но, похоже, о ней и не вспомнили. 
     У чужаков нашлись дела поважнее. Пересчитав городских, они взялись за деревенских. Ездили по пригородам и описывали словно скот. А еще установили подушной оброк: с каждой сельской головы регулярно сдавать в даганскую казну часть выращенного и переработанного непосильным трудом. Кто не согласен делиться добровольно, того заставят принудительно. И вдобавок накажут. 
     Деревенские повозмущались меж собой, но побоялись проявлять неповиновение открыто. Не то захватчики рассвирепеют и оберут до нитки, оставив ни с чем. 
     Торговля совсем стухла, рынок опустел. Айями и Эммалиэ с тревогой переглядывались. Запасов осталось совсем ничего. И все же Айями ежедневно ходила с вещами на рынок, рассчитывая выручить что-нибудь съестное от продажи. Пару раз останавливали даганские патрули, и Айями, опустив глаза, протягивала пропуск. Робела страшно, аж сердце заходилось. Солдаты изучали, но не бумажку, а Айями. Ощупывали глазами сально, отпускали меж собой грязные шуточки, но не трогали. Эммалиэ сказала: 
     - До поры, до времени. Бери Люню с собой. С ребенком к тебе не пристанут. 
     Сперва Айями напрочь отвергла совет. Мыслимое ли дело - рисковать жизнью дочки? Но, обдумав, решилась. Погода стоит теплая, без дождей, да и для Люнечки поход на рынок будет прогулкой и развлечением. 
     И правда, теперь патрули не привязывались. Люнечка бежала вприпрыжку или вышагивала важно по мостовой, или, устав, просилась на руки. 
     
     По городку прокатилась весть: чужаки нанимают амидарейцев на восстановление железной дороги. Оплата не ахти - за горячую похлебку трижды в день. Выполнил ежедневную норму - получай заработанное. Не выполнил - за всё про всё треть половника в миску. Даганны предупредили на ломаном амидарейском: за диверсии и саботаж - расстрел на месте. 
     А амидарейцы не шли. Им мешали гордость и самолюбие. Лучше сдохнуть от голода, чем батрачить на врага. И Сиорем отказался. А вот дед Пеолей пошел бы с радостью, но сразу бы помер, подняв лом. Больно стар для тяжелой работы. 
     Зато Айями и другие женщины сбегали на станцию. Отсутствие местной рабочей силы даганны компенсировали собственной. Солдаты разделились на две группы. Одни расхаживали вдоль насыпи с оружием наперевес, а другие, раздевшись по пояс, укладывали свежие шпалы, махали топорами, смолили. Сбрасывали рельсы с вагонеток и растаскивали по шпалам. Даганны растянулись по насыпи, и их загорелые спины блестели от пота. 
     Гордость и патриотизм Айями истаяли быстро, потому как от котла, в котором варилась похлебка, пахло умопомрачительно вкусно. Нужда мгновенно поменяла полярность принципов. Сейчас Айями согласилась бы на любую работу, даже к даганнам пошла бы. Но те похохатывали и гнали женщин прочь, подшучивая. Вернувшись домой, Айями с помощью тетради перевела насмешки, коими одаривали захватчики, и чуть не сгорела со стыда. 
     - От амидареек пользы больше, если они работают ртом или лежа на спине, чем крутят болты ключами, - кричали даганны, разогнув спины для краткого передыха, и сопровождали шуточки похабными постанываниями и соответствующими телодвижениями. 
     Грубоватый даганский язык исказил и обрубил растянутые окончания, превратив Амидарею в Амодар, а амидарейских женщин - в амодарок. 
     Железную дорогу охраняли круглосуточно, а в похлебке, сваренной на мясном бульоне, попадались куски говядины и свинины. И все же рабочих рук даганнам не хватало. Одновременно с восстановлением путей они начали разминирование территории возле фабрики, но не всё ладно у них получалось. Дело продвигалось крайне медленно. Изредка гремели далекие взрывы, бывало, эхо доносило отзвуки автоматных очередей. Айями не сразу научилась не вздрагивать каждый раз, слыша выстрелы. 
     Чужаки не спешили. Судя по всему, они намеревались задержаться в городке надолго. Подвал ратуши приспособили под тюрьму. Туда привозили лиц, задержанных без даганского пропуска. 
     Однажды Айями, возвращаясь с дочкой с полупустого рынка, заметила группку женщин у щита с объявлениями. 
     - Даганны нанимают прачек, посудомоек и уборщиц! - ворвалась она домой. - Обещают регулярную кормежку! 
     Эммалиэ не заразилась оптимизмом. Наоборот, цивилизованное поведение чужаков вызывало у неё недоумение. 
     - Я думала, начнут силой сгонять на стройку. Не пойму, почему церемонятся. А на ихние харчи не ведись. Как бы плакать не пришлось. 
     На Айями накатила вспышка раздражения излишней мнительностью соседки. Чужаки - не звери. Если бы хотели убить - расправились бы сразу. А так - предлагают женщинам посильный труд. В свете полуголодного существования не так уж важно, на кого трудиться. 
     Но вскоре Айями признала: Эммалиэ оказалась права, посоветовав не принимать поспешных решений. 

 

4

Двух дней хватило, чтобы понять: чужаки не видят ничего зазорного в том, чтобы амидарейские посудомойки и прачки прерывались на отдых в компании одного или нескольких даганнов. 
     Рассказывая, женщины отводили стыдливо глаза и невнятно мямлили. Мол, даганны ведут себя нагло и по-хозяйски тискают и щупают. Одни предлагают пойти в ninir (кровать), а другие не считают нужным тратить время на уговоры и обращаются кратко: "Ot kif! Sulas rohot" ("Эй, ты! Подол задери"), зажимая в углах. 
     В итоге, очередная затея с наймом провалилась. Объявление глухо игнорировали, несмотря на оплату продуктовыми пайками. И даганны разозлись, усмотрев в молчаливом отказе амидарейцев пренебрежение и дерзость. 
     На информационном щите вывесили список с фамилиями женщин, которым надлежало явиться на работу, и пригрозили обновлять перечень каждую неделю. Кто не придет добровольно, того приведут принудительно и вменят нарушение режима со всеми вытекающими последствиями. 
     Айями облилась холодным потом, выискивая в списке имена - своё и Эммалиэ. И выдохнула с облегчением: пронесло. Надолго ли? 
     Те, чьи фамилии отметили, шли на навязанную работу как на каторгу. Из знакомых в список попала женщина из дома напротив. Айями не раз здоровалась с ней, но имени не знала. С белым как бумага лицом, будущая работница поплелась к ратуше. А куда деваться? Дома остались двое детей. 
     Эммалиэ как в воду глядела. Хорошее настроение чужаков испарилось. Восстановление железной дороги продвигалось с черепашьей скоростью - гораздо медленнее, чем хотелось бы даганнам. Чтобы ускорить процесс, амидарейцев собрали на площади и устроили ревизию трудоспособности. Захватчики презрительно кривились, поглядывая на хилых аборигенов. Из калек и увечных организовали группу в полтора десятка человек и велели каждое утро являться на стройку. Хочешь - не хочешь, а пришлось Сиорему подчиниться, потому как за ослушание незамедлительно следовало наказание. 
     - Ну, сволочи, мы еще поглядим, кто кого, - погрозил кулаком Сиорем. Он не решился выступать открыто, зато вечером продемонстрировал перед соседями воинственный дух. А Ниналини повисла на муже, устроив истерику. Никакого геройства! И так чудом остался жив после тяжелого ранения. 
     Для восстановительных работ привлекли и арестованных, которых задерживали в окрестностях городка без опознавательных документов. Грязных и худых, в рваной засаленной одежде, их каждое утро гнали скопом, а вечером приводили обратно в тюрьму. Узнав об этом, женщины бросились на станцию - вдруг повезет, и среди пойманных отыщется сын, муж или брат? 
     Увы, среди задержанных не оказалось ни одного знакомого лица. Зазевавшихся хватали на безлюдных тропках, выкуривали из брошенных домов, подвалов и чердаков. Кто половчее, тот ускользал от вражеских кордонов. Кто-то пробирался к семьям, оставшимся в других городах, а кто-то шел вглубь страны в надежде затеряться на бескрайних просторах. 
     - Может, и наши возвращаются домой, - вздыхали женщины. - Где-то они сейчас? Свидимся ли? 
     Солдаты отгоняли амидареек от насыпи, и те кричали издали, обращаясь к арестантам: 
     - Эй, а Мараама лин Сеаре знаете? 
     - А с Вифалом лин Косахи пересекались? Он в седьмой дивизии служил! 
     - А о лин Риниу слыхали что-нибудь? 
     - Может, с лин Авиро довелось встречаться? 
     Одной из женщин повезло. Её муж, числившийся пропавшим без вести, на самом деле погиб в мясорубке у подножия Полиамских гор. Об этом она узнала от одного из задержанных, прежде чем даганн толкнул его прикладом в бок: мол, нечего лясы точить, нужно работать. 
     Арестанты были чужими мужьями, сыновьями и вдобавок дезертирами, но женщины прониклись к ним симпатией и сочувствием. Причина тому - извечная женская солидарность. Ведь где-то жёны и матери бывших вояк тоже выплакали все слезы, молясь о долгожданной встрече. 
     
     Люнечка капризничала, отказываясь есть пресный суп. Да и Айями заставляла себя глотать через силу пустое варево, чтобы притупить голод. Разве ж насытится желудок травой? Через полчаса опять заурчит. 
     Когда совсем прижало, Айями и Эммалиэ собрались на промысел. Взяли тележку, веревку, пилку и лопату с коротким черенком, прихватили Люнечку и двинулись на городскую окраину - в том направлении, где когда-то была делянка. 
     Путь пролегал через район, в котором выросла Айями, мимо дома, в котором раньше жила её семья. Отсюда Айями ушла на следующий день после совершеннолетия. Выросшие птенцы вылетают из гнезда, так полагается. Вот и Айями в семнадцать лет переехала в общежитие. 
     Она с жадностью вглядывалась в знакомые окна и продолжала оборачиваться, когда дом исчез за поворотом. Стекол не осталось, балконная дверь открыта настежь. После смерти родителей квартира отошла к другим жильцам, но они уехали из города больше года назад. 
     Айями знала все закоулки и дорожки в этом районе. Можно бы навестить бывшую родительскую квартиру, но жильцы этого дома не одобрят спонтанный визит. В городке действовало негласное правило - содержимое брошенных жилищ достается соседям. Пришлых мародёров не привечали. А сейчас Айями и Эммалиэ были самыми настоящими мародёрками. Обход многоквартирных домов рискован и не дает особой прибыли, поэтому женщины направились в частный сектор с приусадебными участками. Это ничейная зона. Там всё, что нашел - твоё. 
     Айями взяла дочку на руки. Так быстрее идется, да и Люнечка подустала, шагая самостоятельно. Дойдя до окраинной улицы, добытчицы не стали сворачивать в проулок. Эммалиэ отодвинула доски в покосившемся заборе, и троица перебралась в палисадник. Тактика всегда одинакова: передвигаться садами и огородами и, после тщательного наблюдения за брошенными домами, обследовать их изнутри. Как правило, приусадебные зоны пусты и безнадежно заросли лебедой и крапивой. Плодоносящие деревья обобраны более ушлыми горожанами - и дичок снят, и вишня, и слива. Фрукты попросту не успевают вызреть. А вдруг проглядели? Вдруг отыщется что-нибудь посъедобнее, нежели опостылевшая зелень с подоконника? 
     Обходя огороды, Айями кралась первой, держа лопату наперевес - чтобы защищаться. Настороженно ступала, прислушиваясь, а Эммалиэ с дочкой следовали в отдалении. Люнечка росла послушной девочкой и не по годам взрослой. Приложишь палец к губам, и она замирает испуганным зайчишкой. Молчит и моргает глазёнками, пока не покажешь: "отомри". 
     Пусто, пусто. Сорняки заполонили свободное пространство, вымахав на высоту человеческого роста. И из домов давно вынесено всё, что можно унести. Двери не заперты, в окнах нет стекол. Под ногами хрустят осколки. Обходя дом, Айями чуть не вляпалась в засохшие испражнения и приглушенно выругалась. Глаза заметили шевеление сбоку, и сердце пустилось вскачь, а руки сжали черенок лопаты. 
     Обороняться не пришлось. В соседней линии похожим промыслом занимались мать и дочь. Одевшись неброско, они тоже обходили покинутые дома и огороды. Девочке было навскидку лет тринадцать - пятнадцать. Её мать посмотрела на конкуренток и отвернулась. Тем самым, молчаливо порешили: Айями и Эммалиэ достается левая линия, а незнакомке с девочкой - правая. На чужую территорию не лезть. 
     - Что они ищут? - подошла ближе Эммалиэ. Женщина с дочкой возились в кустах. 
     - Не пойму. Может, жили здесь до войны? 
     - Погоди-ка... Топинамбур! - воскликнула Эммалиэ, приглядевшись. - Смотри внимательно. Топинамбур быстро расползается. Может, и нам повезет. 
     Пятнадцать минут упорных поисков, и у забора в зарослях конопли нашлись стебли земляной груши. Обрадованные женщины взялись за выкопку. Пусть добыча невелика, однако ж треть сумки наполнилась кривоватыми мелкими клубнями. Эммалиэ повеселела. Копали с осторожностью, оглядываясь по сторонам, чтобы не привлечь к себе внимание. Посадили Люнечку на вытоптанную полянку и велели сидеть тихо. 
     А потом и вовсе удача привалила. Под сломанной яблоневой ветвью с завядшими листьями Айями обнаружила парочку картофельных кустов. Похоже, они взошли самосевом, пролежав зиму в земле. Из-за затенения корнеплоды выросли размером с горох, но нежданная находка подняла настроение женщин. 
     В зарослях они наткнулись на смородинный куст. Опять же, из-за недостатка света ягоды вызрели поздно, и большая часть успела осыпаться. Тщательно обобрав веточки, Айями ссыпала горсть в бумажный кулёк. Эммалиэ рвала листья малины, смородины и укропные зонтики, выбирала из травы червивые и подгнившие яблочки. 
     Сегодня промысел получился отменным. Бывало, и с пустыми руками возвращались. 
     Привязав сумку к тележке, женщины спрятали добычу в зарослях и переключились на дом. В этом районе они еще не бывали. Хозяева окраинных улиц либо перебрались ближе к центру, либо вовсе уехали из города. Единственную опасность представляли случайные люди - те, кто останавливался в брошенном доме, чтобы передохнуть и двинуться дальше. Поэтому Айями крадучись поднялась по ступенькам, прислушиваясь к шорохам и звукам. Обошла дом с опаской, ожидая в любой момент нападения, и уверенно замахала Эммалиэ из окна: "Идите, здесь никого нет". 
     Обследовав первый и второй этаж, троица освоилась. Нашли дверцу в погреб, но спускаться вниз не стали. Нет ни фонаря, ни свечек - не ровен час, сломаешь шею в темноте. 
     Дом разграбили в меньшей степени, чем те, что попадались сыщицам ранее. Возможно, из-за того, что в интерьере преобладал пластик, а им не натопишь печку. Судя по остаткам былой роскоши, хозяева не ограничивали себя в средствах. Айями прошлась по просторным комнатам. На этой кухне они с Микасом могли бы ужинать, в этой гостиной могла бы играть дочка, а эта спальня могла бы стать детской для Люнечки - когда-нибудь, если бы Айями и Микасу удалось накопить достаточно денег на отдельное жилье. Если бы не началась война. 
     В чуланчике под лестницей Эммалиэ обнаружила треснутый и подплавленный таз без ручки. Отличная находка! Пригодится в качестве емкости для рассады. Пусть с делянкой пришлось проститься, женщины не опустили руки. При любой возможности заполняли ущербную тару землей и сажали лук, чеснок, укроп, петрушку. Кадушки - дырявые ведра, кастрюли, горшки - занимали подоконники и балкон. Хозяйкой комнатного огородика считалась Эммалиэ. Она умудрялась выращивать огурцы и даже томаты. Негусто, но при угрозе голода зелень выручала несказанно. 
     Женщины забрались на второй этаж. Люнечку посадили в центре комнаты и вручили открытки, найденные в ящике стола. Дочка деловито перекладывала картинки из одной кучки в другую, наговаривая под нос. 
     - Сегодня сходили удачно, - заметила Эммалиэ, обшаривая платяные шкафы в раскуроченной спальне. От кровати остались пружины, торчавшие из разодранного поролона. Ни подушек, ни матраса, ни постельного белья, их утащили более предприимчивые. - Наберем землю в таз. Довезем, не надорвемся. 
     Конечно, не надорвемся. В отсутствии дождей почва превратилась в пыль, став лёгкой. 
     Внезапно Айями насторожилась. 
     - Тс-с! - приложила палец к губам. На грани слухового восприятия послышались голоса. 
     Эммалиэ закрыла дверцы - медленно и осторожно. Люнечка застыла с открыткой в руке, а Айями выглянула в щель между досками заколоченного окна. 
     Так и есть, слух не подвел. Голоса приближались. И это мужские голоса. И это даганны. Солдаты, если точнее. И их двое. И они обходили покинутые дома, ставя отметки в карте. 
     Они зайдут в калитку, чтобы обыскать дом, поднимутся по лестнице и увидят двух женщин и ребенка. И почему-то не верилось, что чужаки позволят доморощенным грабительницам уйти с миром. 
     Глаза Эммалиэ стали точным отражением страхов Айями. 
     Даганны остановились, решая, куда повернуть - налево или направо. Тот, что повыше, снял куртку и забросил на плечо. "Только бы не налево, только бы не налево", - молила Айями, вслушиваясь в грубоватый говор. Она с трудом вникала в чужеродную речь и пока вспоминала перевод, нить разговора терялась. Но кое-что уловилось. Военным надоело который день бродить по покинутым домам. Проще подпалить район, и дело с концом. Но приказ есть приказ, и брошенные жилища нужно осмотреть. 
     Под ногой Эммалиэ отчетливо скрипнула половица. 
     - Omak! - сказал солдат и вскинул автомат. "Тихо!" 
     Даганны оглядывались, прислушиваясь, а Айями закусила губу, чтобы не закричать от страха, залившего с ног до головы: один из солдат изучал заколоченные окна второго этажа. Айями показалось, что даганн смотрит ей в глаза, но она не могла пошевелиться. Ноги намертво приросли к полу. Сделай она шаг, и повторный скрип подтвердит: в доме кто-то есть. 
     - Afol som, - махнул рукой солдат, просканировав взглядом дом, и перевел затвор автомата. "Идем сюда". О, нет! - покачнулась Айями. Куда бы спрятать дочку? В шкаф? Под стол? 
     Люнечка сидела на полу как истуканчик и смотрела на Айями, ожидая команды. Детеныши некоторых животных в случае опасности замирают, притворяясь невидимками, - вспомнился некстати рассказ преподавателя зоологии. 
     - Fot! Som! - крикнули снаружи. "Здесь! Сюда!" 
     В полуобморочном состоянии Айями выглянула в щель между досками. Зоркий даганн бросился в калитку, а за ним второй, перемахнув через забор, ринулся в заросли - туда, где притаились женщина с дочерью-подростком. Похоже, воришки с опозданием заметили солдат и выдали своё присутствие. 
     Женщина, сообразив, что преследователи близко, взвизгнула и метнулась, забыв о своей добыче. Она подталкивала дочь, помогая перелезть через ограду. И сама почти перебралась, но солдаты на то и солдаты. Они выносливее, крепче, сильнее. И быстрее. 
     - Беги! - заверещала беглянка, и девочка, дав стрекача как перепуганный олененок, скрылась в зарослях. Один из преследователей ринулся в погоню, а второй повалил женщину. По слабому вскрику Айями поняла, что та сопротивлялась, но высокая трава скрыла неравную борьбу от невольной зрительницы. 
     Её убьют! - глаза Айями послали отчаянный вопль Эммалиэ. Подойдя к окну, соседка взглянула в щель между досками. Айями обхватили за ногу - это дочка, не выдержав, подбежала и прижалась. 
     Автоматная очередь вдалеке заставила наблюдательниц вздрогнуть, а вскоре преследователь возвратился, и, повесив автомат на штакетник, закурил. 
     Убили, убили! - стучало в висках у Айями. И почему нас понесло именно сегодня и именно в этот район? 
     Рослый детина поднялся. Пока он заправлял футболку за пояс и застегивал ширинку, другой даганн бросил недокуренную папиросу и исчез в траве. 
     Айями зажала рот руками, чтобы не закричать. 
     Уходим, - показала знаками Эммалиэ. Сейчас самое время. 
     Да, самое время, пока чужаки заняты. 
     В какой-то заторможенности они выбрались из дома - не через дверь, а из окна на первом этаже. Пригибаясь, доползли до спрятанной тележки и, стелясь по траве, рванули к дыре в заборе. А о щербатом тазе забыли. Не до него сейчас. Скорей бы выбраться на свободу. 
     Люнечка старательно копировала движения старших, пролезая меж посеревшими досками и прячась в зарослях. Айями тянула тележку, а Эммалиэ приподнимала колесики, помогая перетаскивать. Выползши на дорогу, они бросились со всех ног домой, останавливаясь лишь для того, чтобы передохнуть. Раскрасневшись и запыхавшись, вкатили тележку на набережную. 
     Пока Эммалиэ полоскала клубни в речной воде, Айями умыла дочку и сама умылась. Руки тряслись, ноги дрожали, а тело колотило крупной дрожью. 
     - Мама, я быстло бегаю? - спросила Люнечка. 
     - Ох, быстро. Как ветер, - похвалила Айями, и дочка надула щеки от важности, хотя и заметно устала. 
     - Вот видишь, - сказала Эммалиэ, привязав сумку к тележке. - Они не только враги. Прежде всего, они мужчины, а ты слабая беспомощная женщина. Молись, чтобы на тебя не обратили внимание. 
     И Айями истово молилась, стоя на коленях перед образами. 
     Рисковый поход оттянул угрозу голода на неделю. А с той женщиной, которой не посчастливилось в промысле, Айями столкнулась через пару дней на рынке. Та ходила по полупустым рядам с шалью, а следом брела дочь, предлагая поношенные мужские туфли. От облегчения Айями чуть не расплакалась. Женщина прошла мимо с каменным лицом, сделав вид, что не узнала её. Ну и ладно. Главное, что обе живы. 

 

5

    Собираясь на рынок, Айями сложила в мешочек три тощих огурчика из домашнего огорода и несколько клубеньков земляной груши. Но добыча, доставшаяся нелегкой ценой, предназначалась не для обмена и торговли. 
    Сегодня, вдобавок к вещам, Айями прихватила два куска хозяйственного мыла, которое она получала, работая на фабрике. Благодаря экономному расходованию образовался небольшой запас коричневых брусочков со специфичным горьковатым запахом. 
    Однако побродить по устойчиво полупустым торговым рядам не позволила Люнечка. Её настроение скакало от плаксивости к весёлости и обратно, и Айями стоило больших трудов отвлечь и занять кроху. 
    - Смотри, какие веселые рожицы нарисованы на заборе... Видишь, сушится наволочка на балконе? На ней спит принцесса... Ой, взгляни, птички! Летят туда, где нет зимы и снега... 
    И Люнечка, задирая голову, открывала широко глаза - от потрясения неожиданными открытиями. Она с интересом изучила лошадь, запряженную в телегу - единственный доступный транспорт в окрестностях, поскольку автотехнику давным-давно реквизировала амидарейская армия. 
    - Класивая лосадка, - заключила с уважением Люнечка. А Айями привалила удача. Повезло обменять мыло на килограмм ржаной муки. 
    Следующий пункт назначения - больница. Двухэтажное казенное здание красного кирпича на перекрестке, метрах в ста от ратуши. Во время войны часть медперсонала последовала за госпиталем, а прочие ушли на фронт в санитарные бригады. Единственной хозяйкой больничных владений осталась Зоимэль лин Ливоама - заведующая и по совместительству врачевательница широкого профиля, преданная лечебному делу. Никому из горожан не отказывала. Больной зуб вырвать - к Зоимэль, вывих вправить - к ней же, кишечные колики облегчить - в больницу, обострение желчекаменной болезни снять - туда же. 
    Айями при первой же возможности старалась заглядывать к Зоимэль - хотя бы потому, что больше трех лет назад та спасла жизнь Люнечке. Дочка родилась синюшной, с пуповиной вокруг шеи. Не дышала уже, а врачевательница вернула дитя с того света. Силой развела руки Хикаяси*, вырвав младенчика из смертельных объятий. И за это Айями испытывала бесконечную благодарность к Зоимэль - решительной сорокалетней женщине с некрасивым лицом. Бывают такие люди: вроде бы и рот у них на нужном месте, и глаза не скошены, и нос как нос, - а в целом получается дисгармония. Наверное, поэтому Зоимэль так и не вышла замуж. А может, не из-за внешности, а из-за прямолинейности, принципиальности и большого ума. Ведь известно, что мужчины избегают женщин, которые их превосходят по количеству серого вещества. 
    Мечтая быть похожей на Зоимэль, еще в школе Айями строила грандиозные планы. Когда-нибудь она выучится: неважно на кого - на врача, на инженера или на архитектора - и станет такой же уверенной и независимой. Но сначала знакомство с Микасом спутало задуманное, а потом мечту похоронила война. 
    Заведующая больницей жила одна, но года два назад взяла под опеку детей умершей соседки - двух мальчишек-погодок. Сорванцы доставляли Зоимэль немало хлопот, однако ж, война заставила их повзрослеть. А Айями периодически наведывалась в гости и делилась скудными запасами. 
    Зоимэль стояла на ступеньках под козырьком - её белый халат не спутаешь ни с чем другим. Несмотря на тяготы военного времени, женщина умудрялась оставаться чистюлей и аккуратисткой. Одно слово, медработник, привыкший к стерильности и порядку. И сейчас Зоимэль разговаривала с двумя даганнами. Айями, вывернув из-за угла, не сразу заметила чужаков, а, заметив, притормозила, но поздно. Больничное крыльцо очутилось в паре шагов. 
    Двое мужчин. Тот, что слева - офицер, которому Айями отдавила ногу в ратуше. Тот, что справа - пониже и рангом, и ростом. Зоимэль смотрела на военных снизу вверх, но мелкая комплекция не мешала ей вести беседу на повышенных тонах. 
    Бежать бы Айями отсюда, пока офицер не обратил на неё внимания, но бросить врачевательницу на произвол судьбы показалось предательством. Улица вымерла, из горожан никто и носа не высунул наружу, в то время как офицер угрожающе навис над Зоимэль, а она нисколечко не испугалась. 
    Как медведь, - пришло в голову Айями при взгляде на старшего по чину чужака. Рослый, могучий, руки как оглобли и ревет низко. До неё не сразу дошло, что офицер распалялся на даганском, Зоимэль возражала на амидарейском, а второй даганн выступал в роли переводчика. 
    - Вы не посмеете закрыть больницу! И верните лекарства! - воскликнула Зоимэль. - В городе остались люди. Представьте себе, они иногда болеют. Их нужно лечить. Грядет зима, начнутся простудные заболевания, не говоря о хронических болячках... 
    Она замолчала, выжидая, пока переводчик озвучит гневный выпад на даганском. Выслушав, офицер поморщился. 
    - Sofostir dir him krun! - рявкнул раздраженно. 
    - Ми конвьискоффал медьикамент, - последовал перевод. 
    В дальнейшем офицер вещал, а его соотечественник излагал на амидарейском бегло и с сильным акцентом, но убогий перевод с лихвой компенсировался эмоциональной составляющей. 
    - Хорошо, забирайте дорогие и дефицитные препараты, но оставьте хотя бы бинты. И йод, и антисептики... И антибиотики нужны. И анестетики отдайте! Как я зашью рану, если человек распорет ногу или получит открытый перелом? Предлагаете пациентам истечь кровью у входа? - возмутилась Зоимэль. Ей приходилось прерывать монолог, чтобы переводчик донес просьбу до своего начальника. 
    Хмыкнув, офицер ответил грубо и отрывисто. 
    - Участь местного населения заботит нас в наименьшей степени, - последовал перевод. Может, не совсем так прозвучало, но смысл был примерно таков. 
    - К чему тянуть? Выстройте в ряд и прикончите махом! - не сдержалась Зоимэль. 
    - Всегда успеется, - ответил холодно офицер. - Больница переходит к нам. Отдайте ключи. 
    - Тогда мне проще её поджечь, - упёрлась врачевательница. Мол, не доставайся же ты никому - ни своим, ни врагам. 
    - Из-за вашей выходки выгорит треть города. Я давно заметил, что вы, амидарейцы, питаете нездоровую симпатию к огню, - заключил презрительно офицер и кивнул на храмовую трубу. Из жерла поднимался черный дым. 
    - Питаем, - подтвердила Зоимэль. - И знаете, почему? Потому что вы принуждаете наших женщин к... к... Склоняете к прелюбодеянию! Как им жить со стыдом? Как смотреть в глаза людям? Они не вынесут позора и выберут хику*. 
    Переводчик замялся, не зная, как произнести на даганском непонятное слово. 
    - Хи-ку, - повторила раздраженно Зоимэль. - А ведь у них дети! Правильно говорят, что даганны хуже зверей! - воскликнула она, и лицо офицера налилось яростью, а руки сжались в кулаки. 
    Айями, задохнувшись от страха, прижала к себе дочку и закрыла ей глазки. Сейчас Зоимэль убьют! Одним взмахом руки свернут шею отчаянной амидарейке. 
    - Может быть, ваших женщин бьют, истязают, а после оставляют умирать? - проговорил медленно офицер. 
    - Н-нет... - ответила Зоимэль. 
    - Может быть, у них на глазах убивают детей? Например, выбрасывают из окон. 
    - Н-нет... 
    - Может быть, у них на глазах пытают мужей и престарелых родителей? 
    - Н-нет... 
    - Может быть, их сгоняют в сарай и, заперев, сжигают заживо? 
    - Н-нет... Послушайте... - растерялась Зоимэль. 
    - А знаете, почему? - цедил офицер. - Потому что на подобные зверства способны только вы, амидарейцы. 
    - Неправда! Это ваш почерк! Всем известно... 
    - Валите с больной головы на здоровую? - прервал офицер. - Хотите сказать, четыре года назад ваши войска не перешли границу и не сравняли с землей десятки городов Даганнии? 
    В его устах название родной страны превратилось в напевное "Доугэнна", произнесенное с гордостью. Единственное слово в чужом языке, оканчивающееся на гласную. 
    - Как раз наоборот! - Зоимэль вздернула подбородок. - Вы вероломно вторглись на нашу землю! 
    Собственная смелость опьянила женщину. Пусть эти мгновения станут последними в её жизни, но она выскажет всю правду захватчикам. 
    - Вижу, ваша пропаганда первоклассно прочистила мозги, - фыркнул надменно офицер. - До недавнего времени ваша страна интересовала нас как собаку - пятая нога. А потом амидарейские войска перешли границу. И не делайте вид, будто не знаете. Пленные не раз хвастали, что захват месторождений аффаита* и нибелима* - конечная цель Амидареи, - заключил брезгливо. 
    - Ложь! - воскликнула Зоимэль, но уже не так уверенно. 
    Айями не разбиралась в узкопрофильных терминах. Об аффаите не слышала, зато довелось познакомиться с нибелимом. В школе часть кабинетов освещалась с помощью этого материала. Светильники горели с незапамятных времен, еще до разрыва отношений с Даганнией, и погасли незадолго до выпускного вечера. 
    - Ваши обвинения бездоказательны! А мы видели кадры! И фотографии, на которых даганны издеваются над амидарейцами, - защищалась врачевательница. 
    - Вот как? - спросил зловеще офицер. - Могу я взглянуть? 
    - Хронику войны показывали в ратуше, в зрительном зале. Приезжали передвижные кинобудки. А снимки печатали в газетах, их можно найти в городской библиотеке. 
    - Я найду, - пообещал офицер, хрустнув костяшками. - И не откажу себе в любезности пообщаться повторно. Что касается ваших женщин... Будь они поумнее и поласковее... 
    - Поласковее?! - услышав наглый совет, Зоимэль потеряла дар речи. 
    - Взгляните на проблему с другой стороны. Философски, - усмехнулся офицер. - Амидареек не бьют, не калечат, не увечат. Они живы, здоровы. Не голодают. Сыты и их дети... Считайте интерес наших мужчин маленьким неудобством в сравнении с изуверскими способами, коими амидарейские войска истребили десятую часть населения Даганнии за первые месяцы войны. 
    - Вы понимаете, о чем говорите? Ваши солдаты убили их мужей на войне, а вы, рассуждая философски, предлагаете нашим женщинам... предательство! - выдавила потрясенная Зоимэль. 
    - Это ваши проблемы, - заключил сухо офицер. - Кто захочет выжить, тот выживет. А для слабых есть другая дорога. У вас, амидарейцев, хорошо получается избегать трудностей и винить других в своих бедах, - он взглянул на храмовую трубу. - Забудьте об Амидарее. Её уже нет и не будет. Разгром ваших войск - дело нескольких дней. 
    - Самоуверенное и ничем не подкрепленное заявление, - парировала врачевательница. 
    - Хорошо. Я оставляю больницу под вашим ведомством, - согласился вдруг офицер, проигнорировав дерзость собеседницы. - Но при условии. Пока не приедет наш врач, вы обязаны принимать и даганских пациентов. 
    - А медикаменты? - спросила быстро Зоимэль. 
    - Будете получать по мере необходимости. И не вздумайте устроить саботаж. За одного даганна, умершего по вашей халатности, мы расстреляем на площади десять амидарейцев. 
    - Я поняла, - кивнула она слабо. 
    - И еще. Вы осмотрите своих соотечественников... Трусов, которых мы вылавливаем по кустам как тараканов. Среди них - пятеро лежачих с ранениями и нагноениями. Нужно поднять их на ноги за неделю. Крайний срок - десять дней. Если не удастся, останется один выход. 
    - Расстрел... - пробормотала Зоимэль. 
    - Естественно. Нам не нужны лишние рты, от которых нет пользы. 
    - А чему вы удивляетесь? - воскликнула женщина. - Подвал не приспособлен для тюрьмы. Там нет элементарных гигиенических условий. Полнейшая антисанитария... В любой момент начнется эпидемия. Людям не мешает помыться. Они завшивели, запаршивели... 
    - Что есть, то есть. Пованивают, - хохотнул офицер. - А мы не банщики, чтобы драить им пятки. Итак, с завтрашнего дня приступаете к своим обязанностям. 
    Он не стал спрашивать согласия. Он решил единолично и поставил Зоимэль перед фактом. Можно подумать, у неё имелся выбор. 
    Айями вжалась в стену и опустила глаза, когда офицер прошел мимо, заложив руки за спину. За ним проследовал переводчик. 
    - Чужеземная свинья. Умный и образованный гад, - пробормотала Зоимэль и, проводив даганнов взглядом, переключила внимание на Люнечку: - Ну, здравствуй, милая. Как твои дела? 
    - Хоёсо, - ответила та неохотно. Разговор на повышенных тонах напугал девочку. 
    - Как поживает наша "эр"? - улыбнулась женщина. - Покажи, как рычит тигр. 
    Люнечка продемонстрировала картавое рычание. 
    - Иногда четко выговаривает, но, в основном, проглатывает звук, - поделилась Айями, входя в фойе больницы вслед за хозяйкой. 
    - Ничего. Еще научится. Будет рыкать так, что придется завязывать рот. 
    Заведующая усадила Люнечку на кушетку и вручила игрушки из отделения педиатрии. Зоимэль была рачительной хозяйкой. Благодаря авторитету и железной выдержке ей удалось сберечь больничное имущество от разграбления, несмотря на то, что окна пришлось заколотить досками, снятыми с чердачных перекрытий, а прием пациентов велся в небольшом кабинете, бывшем в мирные времена смотровым. 
    - Как думаете, те ужасы, о которых он сказал - правда? - спросила Айями. 
    - Нет, - ответила Зоимэль убежденно. - Он может уверять в чем угодно, но мы-то знаем, как было на самом деле. 
    Действительно, было страшно - на кадрах кинохроники и на фотографиях. Последствия даганской жестокости среди руин. Это не люди, это животные. Хладнокровные потрошители, - звучало с экранов и с газетных страниц. 
    - Опечатали архив в ратуше, - делилась новостями Зоимэль. - Рассчитывают найти что-нибудь ценное, но у них один переводчик, да и тот говорит по-нашему неважнецки. Я им поясняю: "На фабрике нет ничего секретного, это текстильное производство", а они не верят. Вбили в голову, что там изготавливалось нечто особенное. Если наши заминировали - значит, неспроста. 
    - Может, охладят пыл на минах-то... - предположила Айями. 
    - Может быть. Люня, иди-ка сюда. - Зоимэль осмотрела девочку, проверив горло, лимфоузлы, послушав легкие. - Воду кипятите? 
    - Отстаиваем и кипятим. На два раза. 
    - Правильно. Сырую ни в коем случае не пейте. И умывайтесь только кипяченой. 
    - А кто такие "банщики"? - вспомнила Айями странное слово из даганского лексикона. 
    - По-моему, это профессия. Люди, которые приводят грязные ноги в должный вид. Ты в списки не попала? - переключилась Зоимэль на другую тему. 
    - Пока что нет, - ответила Айями, смутившись. 
    - Изверги... "Поласковей надо быть", - передразнила врачевательница. - Неужто мы скот, чтобы обращаться с нами как со стадом? Две женщины попросили Хикаяси о милости, а трое других собираются последовать их примеру. А ведь у них дети! Попробую переубедить. Вдруг откажутся от этой затеи? Но не уверена, что получится, - покачала головой Зоимэль. 
    Айями закусила губу. Неужто решится кто оставить детей сиротами? Видно, время тех женщин пришло. Непросто постичь хику. Только того, кто силен духом, впустит Хикаяси в царство вечного блаженства. Вот Айями не хватило силы воли. Когда принесли похоронку на мужа, надлежало последовать за ним. Броситься в храм и молить великую Хикаяси о благословении. И Айями бросилась бы и упала ниц, прося богиню о покровительстве, если бы не одно "но" - дитя под сердцем. Известие о беременности отвело руку Айями от нектара хику. У неё и в мыслях не было поступить иначе, хотя душевная боль раздирала на части. Люнечка стала посмертным подарком Микаса. Она - его частичка и смотрит на мир его глазами. Дочка спасла Айями от отчаяния, излечила от тоски и примирила со смертью мужа. Айями ни на секунду не пожалела о своем выборе, да и Микас не упрекнул бы, она не сомневалась в том. Но Хикаяси не простила слабости, едва не отобрав младенца. Зато рассудительная Зоимэль до сих пор посмеивается над страхами беспокойной мамочки. "Хорошие боги должны быть милосердны. А если жестоки, то зачем их почитать?" 
    Уж как отказывалась врачевательница, а все ж Айями вручила мешочек со скромными дарами и отсыпала горстку муки. Выйдя из больницы, она бросила взгляд на храмовую трубу. Если дымит, значит, у Хикаяси сегодня жатва. Люнечка, захныкав, терла глазки, просясь на руки. 
     По непонятной причине ноги понесли Айями к храму. Вот так же, более трех лет назад, она перешагнула порог святилища с новорожденной дочкой на руках. Перешагнула в последний раз, ибо храмовник, узнав, что девочка едва не умерла в родах, воспротивился таинству освящения. 
    - Вижу на её челе отпечаток божественной ладони. Дважды ты воспротивилась великой Хикаяси, и теперь не будет твоему чаду покоя. Пока не поздно, верни дитя той, которой оно принадлежит по праву. 
    Нет! - гнев Айями поднялся волной. Расстаться с пищащим комочком, забавно зевающим и морщащим носик? Отдать драгоценную ношу холодной вечности? Ни за что! Фотографии - тлен, память истирается с годами, а дочка - живое напоминание о первой и светлой любви. 
    - Гордыня и спесь мешают тебе разглядеть очевидное! - кричал вслед служитель. - Упрямясь, ты обрекаешь на муки и себя, и младенца! 
    Враньё! Мы будем счастливы. Обязательно. 
     
    Двери храма открыты днем и ночью для всех страждущих. Внутри - серые стены, уходящие ввысь и теряющиеся в полумраке. Цветная мозаика и витражи контрастируют с унылостью. А окон нет... Воздух стоялый и пахнет сладковато. Слабый сквознячок колеблет пламя свечей. Мало их, и света почти не дают... И не поют на хорах давно, Ниналини говорила... Безлюдно - ни верующих, ни храмовника. Занят, наверное. Интересно, пощадили ли служителя Изиэля время и невзгоды? 
    - Ой, это закойдованный замок, да? - завертелась дочка. - Здесь плинцесса зивет? 
    - Да. Тише, Люнечка, а то дракон проснется и нас съест. 
    Дочкины глаза округлились, и она обхватила Айями за шею. 
    - Он злой? - спросила шепотом. 
    - Нет, старый и страдает бессонницей. 
    - А хвост у него есть? - допытывалась Люнечка. Дети есть дети. Любопытство перевесило страх. 
     - Есть. Длинный и раздвоенный, - ответила Айями, выйдя в центр зала. 
    Как повелось исстари - две стороны света, два полюса... Слева, на амвоне - украшенные золотом образа святых: Мудрости, Мужества, Справедливости и Умеренности. Позолота истерлась и облупилась, краски потускнели, торжественность поблекла. Или это в детстве всё кажется большим и необыкновенным, а с возрастом уменьшается в размерах? 
    А справа - Хикаяси, матерь всего сущего. Она сидит на высоком троне. Глаза Хикаяси слепы - злые дожди лишили её зрения, уши Хикаяси глухи - злые ветра лишили её слуха, рот Хикаяси нем - злое солнце лишило её языка. Но одного не смогли добиться злые стихии - лишить Хикаяси огня, пылающего в груди. Четыре руки у богини, а на голове зубчатый венец. В одной руке свеча, в другой - зеркало, в третьей - ключ, а в четвертой - чаша с божественным нектаром. Лишь достойный, познавший глубинную суть хику, увидит в отражении дорогу к владениям Хикаяси. Ключом открывает она врата в чертоги блаженного царства, озаряя путь свечой. 
    В храме нет искусственного освещения. Система линз под крышей фокусирует дневной свет и разделяет на потоки. Бестелесные призрачные ручьи льются на лицо Хикаяси, стекают по каменным плечам и омывают босые ступни статуи. Пылинки танцуют в рассеянном свете. Сколько их, каменных Хикаяси, в стране? Сотни. Почитай в каждом городе есть храм, и в каждом храме - своя богиня. Разные городки и разные храмы - побогаче или победнее, но Хикаяси везде едина. Взирает слепыми глазницами с высоты и решает, кого одарить своей милостью. 
    В нынешние времена церковь утеряла свое влияние. Прогресс ослабил веру в религию, и молодежь ходит в храмы, потому что "так положено". Но есть и те, кто посещает воскресные проповеди и истово отбивает поклоны. А у бабушек заведено за правило получение ежеутренней порции благословения от служителя Изиэля. 
    Родители Айями не усердствовали с ярыми молитвами в храме. Какая разница, где просить о божественной милости - дома или под высокими сводами? Поэтому и Айями выросла со свободными взглядами на религию. И остриг приняла, потому что традиция. И записку о прощании с целомудрием опустила в священную урну тайком и с румянцем на щеках - потому что стала жить с Микасом как жена за месяц до свадьбы. И после регистрации в ратуше молодожены забежали в храм, чтобы получить наставления в семейной жизни. И с новорожденной дочкой пришла Айями, потому что полагается освящать младенца для долгой и счастливой жизни. 
    Но однажды дыхание холодной вечности овеяло Айями, потеснив беззаботное отношение к вере. Тогда Хикаяси пришла к родителям. Переступила порог, когда скоропостижно скончался отец, и мама, не вынеся горечи вдовьего одиночества, воззвала к хику. А через неделю после её ухода Айями - осиротевшая и потерянная - познакомилась с симпатичным молодым человеком, ставшим для неё центром жизни. С Микасом. И тогда Айями признала: высшие силы, которые повелевают судьбами людей, существуют. Теперь её боги живут в комнате. Образа святых - в красном углу, на вышитом полотенце. А фигурки Хикаяси нет, потому что для неё закрыт вход этот в дом. 
    Когда-то решила Айями: отныне в храм ни ногой. Но сегодня подошла к потемневшим резным дверям, поднялась по выщербленным ступеням и приблизилась к богине - красивой, величественной, неприступной. Слова офицера жгли сердце раскаленным клеймом. "На подобные зверства способны лишь амидарейцы"... 
    Неужели и Микас лишал жизни даганских женщин, детей, стариков? Нет, это неправда! - прижала Айями притихшую дочку к груди. Он не поступил бы подло с беззащитными. Только не Микас. Он воевал честно и погиб достойно, не запятнав имени. 
    Что он почувствовал, убив врага впервые? Наверное, священный огонь мести, разожженный Хикаяси. Микас ушел на фронт, думая, что защищает от захватчиков свою страну и свою семью. А оказалось, цель прозаичнее и грязнее - захват месторождений с какими-то камнями. Любыми способами, включая истребление невинных. 
    Умер ли он быстро или мучился от тяжелых ран? Вспоминал ли Айями? Разочаровался ли в идеалах родины? И где упокоен? И упокоен ли? 
    Спаслась ли твоя душа, Микас? 
     
    Выйдя из церковного полумрака наружу, Айями поначалу ослепла и обессиленно прислонилась к двери. Слезы душили, грудь сдавило тугим обручем. 
    - Мам, не плачь. - Люнечка обняла и уткнулась носом в ухо, защекотав дыханием. 
    - Я не плачу. Это я дождик зову. Видишь, травка пожухла? - сказала Айями нарочито весело. - Идем-ка домой. Бабушка, наверное, раз на пять погрела суп. Выглядывает в окно и беспокоится. 
    - У-у, опять суп, - надулась дочка. - Не хоцу. 
    - Зато с картошечкой. А потом мы лепешек напечем. Будешь? 
    - Буду, - согласилась с охотой Люнечка, и Айями порадовалась: наличие аппетита - признак здоровья. 
    - А как слёзки позовут доздик? - озаботилось любопытное детство. 
    - А вот как, - подмигнула Айями и по пути домой придумала очередную сказочную историю про капризные осадки. 
    - Какая-то ты бледная, - заметила Эммалиэ, когда лягушки-путешественницы вернулись домой. 
    - Устала я, - отмахнулась Айями. 
    А Люнечка взяла и поведала с восторгом, что они с мамой зашли в рыцарский замок, где живут принцесса и дракон, и что там темно, но сверху течет светлая река, хотя её невозможно потрогать. 
    - А длакон нас не съел. Мы на коенках высли, - похвасталась дочка. 
    - На цыпочках, Люня, - поправила соседка и спросила у Айями строго: - В храм ходила? 
    Не жаловала Эммалиэ церковников и не верила в предрассудки. "Это не Хикаяси пыталась твою дочку забрать. Это ты перенервничала из-за гибели мужа, вот переживания и отразились на Люне". 
    - Не ходи туда, - сказала Эммалиэ. - Там из тебя все жилы вытянут и будут дергать как куклу за веревочки. 
    Разве ж кто отрицает? Айями пробыла в святилище несколько минут, а показалось, минуло несколько часов. И вышла на улицу с тяжестью в голове и со слабостью. 
    После скудной трапезы, уложив Люнечку спать, Айями поделилась подслушанным невольно разговором врачевательницы и даганского офицера. 
    - Убедительно говорил... Вроде бы и руки не поднял, а словно выстегал. Неужели правду сказал? 
    Эммалиэ помолчала, глядя в окно. 
    - И мы хороши, и они. Всякое бывало. Хотя даганн прав. Войну не они начали. Сын как-то об этом обмолвился. 
    Сын Эммалиэ не сказал бы впустую. Он пошел по стопам отца, дослужившись до высокого чина в генеральном штабе, а значит, был осведомлен. 
    - Почему вы скрывали? - изумилась Айями. - Люди должны знать! Если бы узнали правду четыре года назад... Тогда Микас не ушел бы на фронт и остался жив! Он не взял бы оружие в руки из-за кучки камней. И остальные бы не согласились. И война бы затухла! 
    - Разве ж камешек устоит против бурного потока? - вздохнула Эммалиэ. - Правдолюбцев обвиняли в трусости и в малодушии. Вспомни, на каждом углу кричали о коварном нападении и о кровожадных варварах. Наши стратеги потрудились на славу. 
    - Стратеги... - пробормотала Айями. Действительно, в первые дни войны население охватила повальная истерия. Патриоты массово записывались добровольцами на фронт. Да что скрывать, Айями тоже возмущалась жестокостью даганнов. 
    Выходит, Амидарея готовилась к захвату. Вот почему перед нападением увеличилось количество военных учебных заведений, а кадетов завалили заманчивыми льготами. Мальчишки грезили военной карьерой, и брат Айями тоже заразился, покинув дом после совершеннолетия. Совсем зелёным ушел на передовую, недоучившись. 
    - Как же так? У нас военные академии, лучшие стратеги и тактики... Рассчитывали победить, а в результате проиграли... 
    - Самовлюбленные хвастуны, - согласилась Эммалиэ. - Даганны оказались крепкими орешками. У моряков бывает так. Идешь на полном ходу, а по курсу - небольшая льдина. Думаешь, плёвое дело, и неожиданно понимаешь, что это вершина подводного айсберга. Но уклониться невозможно. В итоге - пробоина в днище, и корабль идет ко дну. Так и с нами. Амидарея тонет из-за жадности и глупости. 
    - Получается... они имеют право на ненависть, - сказала Айями неуверенно. 
    - Получается, так. Пойдем-ка, дров наберем, пока Люня спит. 
    Вечером опять молилась Айями - за душу Микаса. "Пусть он погиб в честном бою... Пусть не пошел против совести... Пусть не поднял руку на беззащитных... Пусть ушел быстро и легко из этого мира..." Пусть, пусть... 
     
    На удивление, даганский офицер прислушался к возмущению Зоимэль, признав, что скопление здоровых половозрелых мужчин грозит всплеском неуравновешенности и насилия по отношению к жителям, точнее, к жительницам. 
    Вскоре по городку прошел слух: даганны обустроили в школе дом терпимости. 
    - Привезли своих шлюх аж на трех машинах. Держат внутри, на улицу не выпускают, - делилась сплетней всезнайка Ниналини. - Не поймешь, то ли маски нацепили, то ли накрашены как куклы. 
    - Вот ироды, - плевались слушатели. - Ничего святого для них нет. Устроили из школы притон. 
    Чужаки отменили и принудительную повинность для горожанок, переведя деловые отношения в добровольную колею. И ведь нашлись амидарейки, согласившиеся трудиться на оккупантов. Они помалкивали, не распространяясь о работе, зато приносили домой скудные пайки. Голодные соседи изливали меж собой недовольство: 
    - Продажные шалавы. Купились за жратву... Ни стыда, ни совести у баб. 
    Некоторые при встрече откровенно тыкали в глаза: 
    - Видели бы вас мужья и братья... Где ваша гордость? Стали даганскими проститутками... 
    Женщины проходили молча мимо, не отвечая на провокационные выпады. А зачем? Как ни толки воду в ступе, а сытнее не станет. 
    Зоимэль удалось уговорить трех женщин отказаться от хику. А двое отправились во владения Хикаяси. Черный хвост из храмовой трубы дымил несколько дней. 
    Так, обыкновенная амидарейская женщина, не побоявшись, высказала чужаку то, о чем должен был заявить от лица горожан бургомистр или иной человек, наделенный полномочиями и властью. Увы, таковых в городе не оказалось. 
    ______________________________________________ 
     Аффаит - особый сорт угля, обладающий высокой теплотворной способностью. 
     Нибелим - фосфоресцирующая горная порода. При особой обработке дает яркий свет в течение нескольких десятков лет в зависимости от естественного освещения. Чем темнее, тем сильнее разгорается нибелим. 
     Хику - состояние полного блаженства, нирвана. В действительности - коматозное состояние, при котором прекращаются обменные процессы в организме, замедляется работа сердца, умирают клетки мозга. В итоге - смертельный исход. Хику достигается как самовнушением, так и с помощью наркотических и психотропных средств. 
     Хикаяси - божество в амидарейской религии. Изображается в виде четырёхрукой женщины. Считается собирательницей и хозяйкой человеческих душ. 

 

6

Никудышно жилось. Голодно, тревожно. 
    Сегодняшним днем. 
    Зарядили дожди - то моросящие, то проливные и согнали с дворовой яблони-дички мальчишек, объедавших кислющие недозрелые ранетки. Серое небо опустилось низким потолком над городом, пасмурность принесла похолодание. Теперь, прежде чем выйти на улицу, приходилось надевать вдобавок колготки с кофтой и брать зонт - впрочем, бесполезная защита от осадков, когда вытаскиваешь тележку из лужи. Тянешь двумя руками, а колесики буксуют, намотав на ободы пуд грязи. 
    - Лето на зиму повернуло, - заметила Эммалиэ, выглядывая в окно. 
    Коли повернуло, необходимо побеспокоиться о теплой одежде и обуви. Простывать нельзя. Болеть сейчас - верная гибель. А Люнечку нужно беречь вдвойне. 
    Некстати у Эммалиэ прохудились туфли - отклеилась подошва. А без них не обойтись. Впереди осень, дожди, слякоть. Да и дочке нужна обувь, как-никак растет человечек. 
    Собрали Эммалиэ с Люнечкой огурчики - всё, что народилось на балконном огороде. В преддверии осени пупырчатые перестали завязываться, и соседка занесла тазы с растениями в комнату. Выращенный урожай стал обменной валютой: сапожник отремонтировал туфли и вдобавок отдал ботинки младшего сына. Ну и пусть великоваты для Люнечкиной ножки. Зато крепкие и надежные. Будут на вырост. А вот о зимних сапожках для дочки следует подумать заранее, пока не ударили морозы, и для этого нужно предложить равнозначный обмен. Сейчас никто не делится из сострадания и по доброте душевной. Важнее выжить. 
    Каждый день Айями отправлялась на рынок - в надежде продать вещи Микаса и в надежде устроиться в деревню на подработки. Она смирилась с тем, чтобы оставить Люнечку и Эммалиэ в городе. Обдумывала бессонными ночами, посоветовалась с соседкой, и та согласилась. Отчего бы не попробовать? Покажется тяжко - всегда можно вернуться в город. А продукты Айями будет передавать с оказией. Правда, она не представляла себе жизни без дочки, но куда деваться? Недетская печаль в глазах и худенькое тельце Люнечки выворачивали сердце наизнанку. 
    Однако ж, рано распрощалась Айями с домочадцами. Теперь и без обузы деревенские наотрез отказывались брать в помощь по хозяйству. Женщин не жаловали, зато мужчин зазывали. Спросом пользовалась мужская сила и выносливость. 
    Эммалиэ уходила из дому и приносила то пару картофелин, то ломоть клейкого хлеба, вязнущего в зубах, то кости с намеком на срезанное с них мясо. Наверное, на свою беду бродячая собака пробегала не в том месте и не в то время. 
    - Дали в долг, - отвечала скупо соседка, и Айями опускала глаза. В долг жили все. Знать бы, как его вернуть. 
    Бульон варился, булькая, и от аппетитного запаха у Айями скручивало желудок. Подумаем о долгах позже, а пока набить бы живот горячим. 
    Однажды Эммалиэ сказала: 
    - Пойду к даганнам, попрошусь в прачки. 
    - Разве ж справитесь? - уцепилась за неё Айями. - Труд тяжелый, лучше я наймусь. 
    - Меня не тронут, постыдятся почтенного возраста, - объяснила Эммалиэ. - Женщины говорят, помимо пайка можно уносить домой обмылки. 
    Айями написала на тетрадном листочке фразу на даганском: "Прошу принять меня на работу", и соседка повторила несколько раз, заучивая. Настроилась Эммалиэ, отправилась к ратуше с гордо поднятой головой, а вернулась ни с чем. Обсмеяли её военные. Ткнули в плакат на чужеземном языке. Сплошная абракадабра, но цифры "15-40" определенно означали приоритетный возраст рабочей силы. 
    Настали понурые времена. На промысел женщины не решались пойти. Ходили слухи, будто по городским окраинам бродят беглые дезертиры, и даганны их ловят. Теперь и стреляли чаще - при свете дня и по ночам. 
    Не раз, возвращаясь с пустыми руками с рынка, Айями ловила себя на том, что стоит на тротуаре и смотрит в отрытые двери храма на противоположной стороне улицы. Всё чаще посещали мысли о хику. Испить благословенный нектар, прочитать молитву и лечь, сложив руки на груди; закрыть глаза и не проснуться. И Люню забрать с собой, чтоб наверняка. Микас уж заждался в царстве Хикаяси. Увидит он дочку и обрадуется. И родители там же, и брат. Вся семья воссоединится. Это ли не счастье? А как же Эммалиэ? 
    Все святые, что за мысли? - тряхнула Айями головой и побрела домой, волоча тележку с водой. Не стоило заходить в храм. Яд сомнений проник под кожу и, смешавшись с дыханием, попал в легкие, отравляя рассудок день за днем. Нашептывал: хику - спасение. Это легко - принять нектар и освободить душу от бренных мук. 
    Мимо проехала машина, подняв фонтан брызг. Хорошо, что Айями успела отскочить, не то окатило бы водой из лужи. Айями с удивлением оглянулась. Оказывается, задумавшись, она свернула в соседний переулок. А машина - даганский армейский автомобиль - остановилась у дома, и с заднего сиденья выпорхнула женщина. Прическа, помада на губах, платье с пояском, подчеркивающим тонкую талию... И туфли. Каблучки стучали по асфальту. Меньше минуты - и женщина, огибая лужи, забежала в подъезд, а машина тронулась дальше. 
    Айями проводила заторможенным взглядом урчащий автомобиль. Кто эта незнакомка? Выглядит как киноактриса - хоть сейчас на премьерную афишу. Разве ж кто-нибудь надевает туфельки на каблуке и укладывает волосы щипцами? Какая-то довоенная сказка. Привиделось, не иначе. 
    У вездесущей Ниналини нашлось объяснение: 
    - Это Оламка, неужели не помнишь? Вместе с тобой в школе училась... Вот и доучилась. Платья напяливает выше колен и титьки носит впереди себя. Тьфу, срамота... Спутались с иродом, который самый главный. Он на машине её возит, чтобы наши не отлупили и волосёнки не повыдрали. 
    Неужто Оламка?! Точнее, Оламирь лин... Айями нахмурилась, вспоминая. А-а, неважно. Выходит, та ухоженная женщина с журнальной обложки и есть Оламирь? Да, действительно, они учились в одной школе, но их пути не пересеклись ни во время учебы, ни позже, потому что не было ни общих увлечений, ни общих друзей. Оламирь хоть и младше на два года, но успела создать о себе славу определенного толка, потому как еще в детстве поняла - она неотразима. Сперва вся школа наблюдала, как Оламирь крутит роман со старшеклассником - первым красавчиком и гордостью сборной по плаванию. Потом поползла сплетня об Оламирь и преподавателе истории. Слухи так и остались слухами: не пойман - не вор... Оламирь знала себе цену. И косметикой начала пользоваться гораздо раньше одноклассниц, и одежду носила, как полагается: длина платья ниже колен, плечи закрыты, воротничок ниже ключичной ямки на два сантиметра. Но как носила! Парни выворачивали шеи, заглядываясь. Поклонники с завидной регулярностью устраивали драки из-за роковой красотки, а преподавателю истории руководство школы порекомендовало уволиться и уехать из города. После совершеннолетия Оламирь отправилась покорять столицу, вознамерившись поступить в театральную академию. Может, и поступила, и актрисой стала - о том неизвестно, но через два года после начала войны Оламирь вдруг объявилась в городе. Заняла одну из брошенных квартир и устроилась на фабрику. Женщины шептались, мол, у Оламирь закрутилась великая любовь с летчиком-героем, но закончилась печально. Её любимый погиб смертью храбрых. Правда или нет - не докопаешься, а Оламирь помалкивала. И в простом форменном халате она умудрялась выглядеть... откровенно, что ли. У текстильного станка стоял не бесполый работник, а яркая эффектная женщина. И опять по городу поползли слухи, будто меж директором и Оламирь более тесные отношения, нежели меж начальником и подчиненной. Завидовали, наверное, и злословили за глаза, потому что красивых никто не любит. Враки всё. Фабрика закрылась, начальство исчезло, а Оламирь осталась. Если бы имелись основания, директор уж точно не бросил бы её в захудалом городке. Правда, он был женат и при трёх детях. 
    Полночи Айями ворочалась в постели без сна. Пыталась представить Оламирь с даганским офицером, которому отдавила ногу, - и не получалось. Чтобы вот так, по доброй воле, с чужаком... Не просто пить чай, угощая печеньем и мило воркуя, а... От непристойных картинок бросило в жар. А от Оламирь мысли перескочили к Микасу. К тому, как было с ним. К его нежности и деликатности. К мягкой улыбке и букету цветов после ночи подаренного целомудрия... А было ли? Постепенно истиралось, истаивало из памяти, и Айями силилась вспомнить, каково это, когда обнимают мужские руки, и ночная тишина разбавляется сонным дыханием любимого. Тщетно. Образ Микаса распадался, растворяясь туманом. И Айями уткнулась в подушку, давясь слезами бессилия и одиночества. Рядом нет того, кто защитил бы и разделил груз жизненных тягот. Нелегкое бремя легло на хрупкие женские плечи, и нужно делать выбор: либо выжить любой ценой, либо просить о милости Хикаяси. 
    На другой день Айями заявила, отвергнув возражения Эммалиэ: 
    - Я пойду к даганнам. Меня уж точно возьмут. 
    Пролистав тетрадь по даганскому, она выписала на листочек общеупотребительные фразы, повторила беззвучно, запоминая, и отправилась в ратушу, поцеловав перед уходом Люнечку. Смело шла Айями, сжав руки в кулаки, и военные машины на площади не умалили решимости. И храбро приблизилась к ступенькам, но заробела, увидев на крыльце толкущихся солдат при оружии. От папиросного дыма зачесалось в носу, и заслезились глаза. Айями сглатывала без конца, пытаясь продавить ком, вставший в горле. Юркнула в дверь, а за спиной раздались смешки и недвусмысленный свист. 
    В фойе ратуши Айями совсем сжухла, забоявшись. Даганны отгородили угол, устроив подобие пропускного пункта и справочного бюро. За стойкой сидел военный в камуфляже - бритый налысо, смуглый и рослый. Стул под ним жалобно скрипел и казался понарошечным. 
    - Здравствуйте. Прошу принять меня на работу, - сказала заученно Айями и закусила губу в ожидании. 
    Дежурный посмотрел на неё - зрачки черные-черные - и что-то спросил. Айями понадобилось время, чтобы вникнуть в смысл. Говорит ли она по-дагански? 
    - Imkit (плохо). 
    Второй вопрос. Возраст? 
    - Двадцать четыре, - ответила тихо Айями, потупившись под проедающим взглядом. 
    В фойе завалились солдаты, и сразу стало шумно и тесно, а к стойке подошли двое: один слева, другой - справа от Айями. Дежурный что-то сказал, и солдаты засмеялись. Низкие у них голоса, а сами они высокие. Айями меж даганнами - как мышка меж котами. 
    - Пожалуйста, повторите помедленнее, - попросила дрожащим голосом на даганском и почувствовала чью-то руку на спине. Проехавшись вниз, пятерня опустилась пониже талии и принялась поглаживать. Айями аж дугой выгнуло от стыда и страха, а тот солдат, что теснил слева, наклонился, обдав запахом пота и курева, и сказал по-дагански о том, что подходящая работа для сладкой цыпочки найдется в его койке. И точный перевод не потребовался, чтобы понять намеки чужака. 
    Дежурный, ухмыляясь, повторил ответ, и, Айями, ухватившись за деревянную стойку, поверхностно уяснила, что желающих амидареек полно, и что штат превышен, и прокормить всех не представляется возможным. Но если она, Айями, желает поработать на ином поприще, то её встретят с распростертыми объятиями. 
    - Нет, спасибо, - выдавила Айями, и, оттолкнув нахальную руку даганна, бросилась к двери под дружный смех солдат. Перебежав площадь так, будто следом гнались с собаками, остановилась лишь за углом, чтобы отдышаться и унять сердце. Вот позорище. И посмешище. 
    Эммалиэ сразу поняла - попытка трудоустройства провалилась. И не стала расспрашивать, потому что заметила, как Айями муторно. 
    Глупая, глупая! - ругала себя Айями. Пока она пыжилась, изображая гордость, другие - те, кто смотрел куда проще на маленькие неудобства, - сбегали в ратушу и упросили принять на работу. Но ведь устраиваются как-то. Вот Айями вчера отказали, а девушку из соседнего дома сегодня приняли посудомойкой. Почему? Чем Айями хуже? Вроде бы по возрасту подходит. Наверное, не понравилась, оттого что худа лицом и телом. 
    От отчаяния в голову лезли разные идеи. Может, уехать из городка? Получить разрешение даганской миграционной службы и отправиться куда-нибудь - неважно куда - в поисках лучшей доли, например, на восток страны или на север. Или к риволийцам. Хорошая идея, кстати: добраться до границы с Риволией и попросить об убежище. Как-никак союзники, должны пойти навстречу. 
    Размечтавшись, Айями забыла о том, что на дорогах сейчас небезопасно. И дня не пройдет, как сгинешь в канаве задушенной или с перерезанным горлом. Урчащий желудок притупил чувство страха. Айями поплелась бы пешком или поползла бы куда угодно, лишь бы подальше от голода и беспросветности. Видимо, похожие идеи приходили в головы многих горожан, потому что на информационном щите появилось объявление на исковерканном амидарейском: "Розришенья на выизд не выдоются до особьово распраряженья". 
    Однажды поплыл по дому мясной дух - наваристый, сытный. Уж как пряталась Ниналини - мол, она ни при чём - а жильцы быстро прознали, из-за чьей двери тянет аппетитными запахами. И Эммалиэ сходила к соседке. Слезно просила: может, та отольет черпачок бульона в долг? А Ниналини не поделилась. Оно и понятно. Наверное, весь дом побывал под дверью и умолял на коленях да не по одному разу. 
    - Обмениваю на полезности. На лекарства или на свечи. Или на соль, - ответила Ниналини, вперив руки в бока. 
    Её можно понять, всех страждущих из одной кастрюли не накормишь, но с тех пор между соседками пробежала черная кошка. Эммалиэ бросала холодно "здрасте" и проходила мимо, не задерживаясь возле дворовых сплетниц. 
    - Ишь, гордая, - кривилась Ниналини. - Знаю я таких, которые нос задирают выше лба. Сама-то ни за что не поделится жратвой, зато зыркает так, будто я сокровище у неё украла. А я ничего не крала, честна как стеклышко. Муж со станции утащил. Под рубахой унес, а ироды черномазые не поймали. 
    В общем, припекло так, что волком вой. И Айями отважилась. Сказала Эммалиэ, что хочет наведаться в больницу, но, выйдя на улицу, свернула в другую сторону. Нашла по памяти знакомый дом и знакомый подъезд. Наугад постучала, определив сперва, где жилые квартиры, а где - брошенные. Если она ошиблась, то обыщет все этажи, пока не найдет. 
    Ей повезло. За дверью раздались легкие шаги, и женский голос спросил: 
    - Кто там? 
    - Мне нужна Оламирь. 
    - Зачем приперлась? - поинтересовались грубо, и Айями возрадовалась удаче. 
    - Это Айями... - прокашлялась она. - Мы учились в школе. И на фабрике работали. 
    - Что надо? 
    - Поговорить. 
    - Полгорода вас, болтунов, на мою голову. Проваливай и не возвращайся. 
    - Постой! Помоги! 
    - Нет у меня бесплатной кормежки. Лезете как клопы и о халяве мечтаете. Рассчитываешь остаться чистенькой, а меня охаешь последними словами? 
    Айями растерялась. Она и не подумала просить о еде. 
    - Помоги устроиться к даганнам! 
    За дверью наступила тишина, а на втором этаже скрипнула ступенька. Наверное, соседи прислушиваются и разнюхивают. Ну и пусть! - разозлилась Айями. 
    - У меня Люнечке и четырех нет... Помоги, - сказала с отчаянием. 
    Замок щелкнул, и дверь отворилась. 
    - Проходи, - сказала Оламирь. - Трусы! - выкрикнула в подъездную тишину, и наверху зашуршало и зашелестело, точно тараканы разбегались в разные стороны, прячась. 
     
    Дальше прихожей Оламирь не пустила. Вернее, дальше входной двери. И снова Айями поразилась цветущему виду хозяйки квартиры. Коротенький халат с глубоким вырезом, расписанный экзотическими цветами, сеточка на голове удерживает прическу, ногти накрашены ярким лаком... Не сравнить с шершавыми руками Айями в заусенцах и цыпках. И пахло в квартире Оламирь по-женски кокетливо - то ли духами, то ли цветами. Словно и нет войны снаружи, и город не корчится от голодных резей. 
    - Просить за тебя не стану, - заявила Оламирь. - Хватило с лихвой. Сначала умоляют, в ногах валяются, а потом делают вид, будто незнакомы. Носы воротят, не здороваются и грязью поливают. 
    Айями, услышав, чудом не съехала по двери, но удержалась на ногах. Последняя надежда пропала. 
    - Помогать не буду, сама выкручивайся. Но совет дам. Знаешь, как устраиваются на работу? - спросила Оламирь с кривой усмешкой. - Приходят в офицерский клуб, что открыли в школе. Если понравишься какому-нибудь даганну, он замолвит словечко, и тебя воткнут сверх штата. 
    - А как понравиться? 
    - Как-как... - пробормотала зло Оламирь. - Помыться, надеть чистое белье... Зубы почистить и губы накрасить. И пойти вечером в клуб. Усекла?... Не пойму, вроде бы и ребенок у тебя есть, значит, о том, что у мужиков между ног имеется - знаешь, а ведёшь себя как малолетка. 
    Айями слушала, а в голове возникла звенящая пустота. Нарядиться... Надеть туфли на каблуках, достать тюбик помады из шкатулки... И пойти в клуб, то есть в школу, чтобы продаться за возможность трудоустройства... А даганны - огромные как медведи, и от них воняет потом и никотином... 
    - С солдатами не связывайся. Толку никакого, а болячку с легкостью подхватишь, - продолжила авторитетно Оламирь. - В стае нужно выбирать тех, у кого власть. 
    - А сколько раз нужно... понравиться? - выдавила Айями. 
    Оламирь хмыкнула. 
    - Вечерок отработаешь. Как получит своё - сразу проси о работе. Обычно на том и заканчивается... Если надумаешь, приходи ко мне послезавтра. В клуб приедут свеженькие кадры. Мы для них - экзотика. Амидареек же нельзя заставить. Чуть какое насилие, сразу ложатся живыми трупами. А когда добровольно да по обоюдному согласию - так у даганнов начисто мозги сносит. И учти: с первой получки отдашь мне половину пайка или расплатишься в рассрочку. 
     
    Айями бежала домой, втянув голову в плечи. Казалось, на неё смотрят из окон - осуждающе, с презрением. Уши пылали, лицо жгло. Эммалиэ порывалась расспросить о последних новостях, но она отнекивалась. О чем рассказывать, если ходила совсем к другому человеку? Мысли переметнулись к Оламирь. К идеальному овалу лица, к молочной коже, к умело подчеркнутым прелестям. К тому, что Оламирь не бедствует, а в её прихожей светло, пусть и тускловато. Потому что горела лампа, хотя электричества в городе нет. 
    Дни пронеслись в насущных заботах, а ночи растянулись, став нескончаемыми и бессонными. Айями ворочалась и думала, думала. Микас стал единственным её мужчиной, и они с трепетом и восторгом познавали друг друга. А теперь, чтобы получить работу, нужно обнажиться перед чужаком. Перед врагом. По заказу. Без чувств и желания. Вытерпеть, закрыв глаза. Главное, чтобы не стошнило. И не расплакаться. Нужно, чтобы даганскому офицеру понравилось. А как ему понравиться? 
    Нет, она не сможет. Уж лучше хику. 
    Вскочив, Айями подошла к Люнечкиной кроватке и укрыла одеялом разметавшуюся во сне дочку. Ради чего всё это? Ради чего она отказалась от Микаса после получения похоронки? Ради чего появилась на свет Люнечка - хилый и болезненный росток? Дочка в последние дни и на улицу выходила неохотно, и прежней живости не было. Вял цветочек, угасал. На глазах опадали лепестки. Выходит, выиграла Хикаяси, добилась своего. 
    Айями погладила заострившееся личико крохи и не удержалась, заплакала. Сначала тихо, потом сильнее. Закрыла рот руками, чтобы не разбудить, не напугать. 
    - Ш-ш-ш, - обняли её. Эммалиэ, прижав к груди, гладила по голове. - Всё у нас получится, правда? - сказала она шепотом, и Айями закивала, хлюпая и шмыгая носом. И пуще разошлась, выпуская слезы. До конца, чтобы насухо. Чтобы не реветь боле. 
    Наутро Айями спросила: 
    - Вы согласны на хику вместе со мной и Люней? 
    И Эммалиэ ответила ровно: 
    - Да. Как скажешь, так и будет. 
    Большего Айями и не надо. Человек, чья поддержка важна, поймет и не осудит. И согласится с любым выбором. 

 

7

И Айями решилась. Раздевшись до сорочки, придирчиво изучила себя в зеркале. Худа, ребра выпирают. Груди практически нет. Волосы тусклые, под глазами темные круги, у лица землистый цвет. Еще неделя - и превратится в скелет, на который солдаты побрезгуют взглянуть, не то, что офицеры. Ноги стройные, но скоро станут дистрофичными. 
    Для внепланового мытья пришлось сходить к речке дважды. Покуда грелась вода, Айями вывалила на кровать содержимое шкатулки и перебирала помадные тюбики, рассохшиеся румяна. 
    Эммалиэ, заметив приготовления, поняла без слов. 
    - Милая, ты не обязана. Всегда есть выход... 
    - Есть, - сказала Айями. - Но не сейчас. 
    Люнечка, увидев сверкающее богатство, накинулась на побрякушки как сорока. 
    - Мам, это чё? Ой, а это чё за стучка? - перебирала бусы, серьги, кольца - бижутерию без изысков, из стекла и пластмассы. Откуда бы знать дочке предназначение украшений, если Айями ни разу не наряжалась? 
    Эммалиэ посуровела. Она тоже приняла решение. 
    Ведра грелись на печке. Обычно соблюдалась очередность: первой мыли Люнечку, затем той же водой споласкивались женщины. Но сегодня приоритет получила Айями, и Эммалиэ добавила в воду несколько капель розового масла, не успевшего выдохнуться за годы войны. Цветочному аромату надлежало перебить запах дегтярного мыла, как и отвару крапивы, предназначенному для ополаскивания волос. 
    Айями достала с антресоли коробку. В ней лежали туфли - черные, лакированные, на пятисантиметровом каблуке. Айями купила их сразу же после знакомства с Микасом, потратив два ежемесячных заработка. Вроде бы бегала тогда в сандалетках и не задумывалась о красоте и моде, а для Микаса захотелось стать самой-самой. Сможет ли она пройтись в них? 
    Тушь засохла, пришлось развести водой. А еще придать бровям четкий изгиб и наложить тени - абы как, интуитивно, в тон цвету глаз. Айями никогда не усердствовала с косметикой, да и не особо в ней разбиралась. Все её потуги связывались с Микасом, с его восхищением. Вот и накупила флакончики и коробочки, чтобы выглядеть красивой для любимого. Теперь надеть нитку искусственного жемчуга на шею, вставить жемчужные капельки в уши. Айями сдавленно зашипела - проколы в мочках успели зарасти. 
    Люнечка старательно копировала мамины движения, умазавшись в туши и в помаде. Но довольная была - страсть, и Эммалиэ не строжилась, видя увлеченность девочки. 
    А еще Эммалиэ сделала прическу. Подняла волосы и, перевив пряди, закрепила на затылке булавками. И костюм принесла - старомодный, но элегантный, состоявший из блузки с жакетом и юбки. А в довершение - упаковку... с чулками. 
    - Трофейные, риволийские, - пояснила в ответ на немое изумление Айями. - Муж подарил на годовщину свадьбы, незадолго до смерти. Хотела снохе отдать, но не довелось. 
    - Красиво, - заключила Айями, сделав оборот возле зеркала, и юбка взметнулась колоколом. - Вы волшебница! 
    - Пустое. Скажи спасибо папе-генералу, вырастившему капризную дочурку. Весь гарнизон был у меня на побегушках. А мне нравилось изводить ухажеров. Кокетка была и легкомысленная, к тому же, а муж усмирил, - улыбнулась Эммалиэ. 
    - Значит, у вас династия? И отец - военный, и муж, и сын... 
    - Получается, так. 
    Айями вздохнула. Эх, видел бы сейчас Микас! 
    - Мамоська, ты настоясяя плинцесса! - восхитилась Люнечка, сложив ладошки на груди. Умиленная рожица дочки, увазюканной не хуже страшилища, вызвала у Айями прилив нежности. Пусть Хикаяси не радуется раньше времени, её не пустят на порог. 
    - Уложу Люню и дождусь тебя у площади, - сказала тихо Эммалиэ. 
    - Нет, не рискуйте. Я вернусь сама, - ответила Айями вполголоса, чтобы Люнечка не услышала. 
    - Мам, ты куда? - встревожилась кроха. - И когда вейнёсся? 
    - Скоро, солнышко. А ты слушайся бабушку, - погрозила Айями, и Эммалиэ освятила её на прощание, приложив пальцы ко лбу и к груди - там, где сердце. Дождавшись, когда Люнечка уснет, женщина опустилась на колени перед образами и горячо молилась, чего не делала уж лет тридцать, после того, как собственной рукой закрыла глаза дочери. 
     
    Айями побоялась стучать каблуками по мостовой. Несла туфли в пакете, чтобы переобуться позже. Заморосил дождь, загнавший горожан по домам, и Айями испытала огромное облегчение. Ей казалось, любой встречный сразу бы понял, куда она собралась, и оттого стыд раскрасил щеки не хуже румян. Руки предательски дрожали, и Айями сжала ручку зонта. Слегка кружилась голова - от голода. Разволновавшись сборами, Айями не смогла проглотить и ложки супа, о чем теперь пожалела. 
    Сегодня Оламирь открыла сразу. Осмотрела напарницу и изогнула бровь удивленно. 
    - Миленько, миленько. Не ожидала... Нафталином не пахнет?... А впрочем, сойдет. Даганны не больно-то разбираются в нашей моде. Им подавай чистеньких и здоровых. 
    Оламирь облачилась в черное прямое платье скандальной и неприличной длины, оголившей колени. И макияж нанесла соответствующий, придав лицу трагичность. Вылитая актриса. 
    - Сразу предупреждаю - моему глазки не строй. Это тот, который у них самый главный. Иначе руки-ноги поотрываю. По-дагански понимаешь? 
    - Плохо. Вот, записала кое-что, - показала Айями бумажку. 
    - Я тоже не сильна. Кое-какие фразы выучила. Зачем болтать, когда за нас работает язык тела? - ответила игриво Оламирь и, выпятив грудь, потрясла ею. Айями невольно сглотнула. Да, габариты у Оламирь что надо. А ей, Айями, и похвастать нечем. 
    - До клуба дойдем пешком, а обратно привезут, - сказала Оламирь. - Ну, готова? 
    Так точно. 
    Из-за низких плотных туч вечерело раньше. В сумерках шли осторожно, чтобы не врюхаться в лужи. Улицы вымерли, это хорошая примета. Айями загадала: если их не увидят городские, значит, обязательно повезёт. Оламирь накинула черный кардиган, на плече - сумочка. Её туфельки уверенно стучали по асфальту, а Айями пыталась приноровиться к ходьбе на каблуках. Ноги отвыкли, и с непривычки тянуло мышцы в икрах. 
    - Среди даганнов нет садистов. Не бьют и не издеваются... Бывают напористыми... даже чересчур... Но, в целом, терпимо, - просвещала Оламирь с усмешкой. - Ты вазелин взяла? 
    - Нет. - Испугалась Айями. - А надо? 
    - Не помешал бы. - Спутница задержалась на ней взглядом. - Да не трусь ты. В конце концов, давно не девственница. 
    Площадь освещалась фонарями, как и центральная улица окрест. Айями уж и забыла, каково это, когда горит свет. Удивительно! Наверное, даганны привезли с собой нибелим. 
    Оламирь уверенной походкой направилась к зданию школы. 
    - Когда зайдем, не ползи как овечий хвост. Я сама по себе, а ты - по своим делам, - учила на ходу. - Привет, мальчики, - помахала военным, собравшимся на крыльце. Те оглядели женщин с откровенными ухмылками. Сигаретный дым перебивал дождливую свежесть. 
    Как же у Айями колотилось сердце! Казалось, вот-вот разорвет грудную клетку. А ноги заплетались. И зачем она пришла сюда? Пока не поздно, нужно развернуться и уйти, убежать. Спрятаться от раздевающих взглядов. Но на страх времени не осталось. Поспевая за провожатой, Айями поднялась по ступенькам и через фойе попала в школьный коридор, а оттуда в торжественный зал. В прежние времена здесь показывали театральные постановки школьного драмкружка, вручали аттестаты и устраивали общешкольные собрания. Давно было и неправда, и с кем-то другим. Теперь нет школы, но есть даганны. Оккупанты. И они диктуют условия. А Айями нужна работа. 
    Торжественный зал изменился. Сиденья убрали, зато появились диваны. За опущенными шторами прятались окна, заколоченные досками. Из классов принесли парты и сдвинули большими столами. Светильники испускали приглушенный свет - зеленоватый, розоватый, голубоватый. Полузадушенно курлыкал патефон. 
    Даганны шумели. Смеялись, хлопали друг друга по спинам, обнимаясь по-дружески. Играли в карты, пили напрямик из бутылок. Сбросив кители, мерялись, кто сильнее, давя рукопожатием соперника. 
    Оламирь двинулась влево, растерянная Айями последовала было за ней, но вспомнила о наставлении и, прошмыгнув мышкой, уселась на диван в углу. Здесь тихо, никто не мешает. Сердце заходится от страха. Откуда в зале диван? И второй, напротив, откуда? Наверное, из директорского кабинета или из учительской. 
    Судорожно мяла юбку. Что делать? Как привлечь внимание какого-нибудь даганна? Врага, который убил немало амидарейцев. Заколол штыком в бою, а сейчас приехал в городок, чтобы отдохнуть и повеселиться в обществе амидарейских женщин. 
    Офицер - тот, у которого птицы на погонах... Впрочем, солдат в клуб не пускают... 
    Так и просижу весь вечер бестолково. Все старания насмарку. Подняться бы и показать себя во всей красе, но ноги приросли к полу. 
    Оглядываясь по сторонам, Айями с удивлением заметила амидареек. Четверых или пятерых, помимо Оламирь, в разных углах зала. С бокалами в руках и в компании спутников. Даганнов. Одна пара поднялась и пошла к выходу из зала, причем чужак придерживал даму за талию. Тихо, цивилизованно, культурно. Никто не вырывается, не визжит и не плачет истерически, умоляя пожалеть. Потому что сюда приходят по доброй воле. И по нужде. 
    Айями чуть шею не вывихнула, глядя вслед удаляющейся паре. Со вздохом обернулась и, вздрогнув, замерла. Напротив сидел даганн. Нога на ногу, устроился на диване и курил, выпуская носом дым. И смотрел на Айями пристально. Разглядывал как торговец на рынке. Изучил лицо, грудь, опустился взглядом к ногам и снова остановился на лице Айями. 
    Она заерзала. Странная у даганна сигарета, тонкая как лучинка. И дымит странно, и пахнет не так удушающе. Айями опустила глаза, чувствуя, как загорелись щеки. Напротив сидел чужак, убийца, враг... Нет, перед ней сидел мужчина, и он проявил интерес. Ощупывал на расстоянии, приценивался. 
    Дрожащие руки скомкали изжульканную юбку и отпустили. Сердце выделывало гимнастические кульбиты. Как понравиться даганну? Может, сказать что-нибудь? "Мы рады приветствовать вас в нашем городе и на нашей земле"... Или улыбнуться? Нет, у неё не получится. Она сможет высокомерно посмотреть на даганна и застыть под его взглядом как кролик перед удавом. 
    Рассеянный свет все ж давал представление о мужчине, занявшем диван напротив. Широкоплеч, на погонах - птицы с распростертыми крыльями. Наверное, смугл. Они все смуглые. Черняв как грач. Короткие волосы черны, как и брови, подбородок тяжел. Глаза раскосые, очерченный контур крыльев носа, как и рта. Губы не тонкие и не полные. Однодневная щетина... 
    Айями не сразу сообразила, о чем он спросил. Офицер повторил. 
    Впервые здесь? - перевела она и смешалась. Плохо или хорошо, что впервые? Или ему нужна женщина с опытом... в подобных делах? 
    Не успела Айями и глазом моргнуть, как рядом с офицером опустился второй даганн и с ухмылкой выдал тираду на чужеземном языке. Из длинной речи Айями уловила одно слово. "Повеселимся". Втроем?! 
    Очевидно, ужас отразился на её лице, потому как тот, что пришел первым, сказал боевому товарищу: "Firgin", и тот, пожав плечами, поднялся с дивана. 
    "Занята". Она занята... С чужаком, который сидит напротив и рассматривает её как залежалый товар, потрепанный невзгодами военного времени. 
    Опять вопрос. Знакомый, из курса школьной программы, хотя сразу сложно вникнуть. "Говорите на даганском?" 
    Айями ответила: 
    - Плохо. 
    Наверное, с сильным акцентом, потому что офицер улыбнулся уголками рта, но сигарету не выпустил.