Ненавижу тебя, сосед

39. Ярослава

Мне снится ручей. Прохладный, шумный, он течет между камней, и солнце бликует на поверхности. Хочется пить, я тяну руки, складываю ладони ковшом, пытаясь зачерпнуть воды, но ничего не получается — она проходит сквозь пальцы, не касаясь. Мираж да и только.

В горле пожар, я пытаюсь проснуться, добраться до кухни и уже там напиться, но не могу даже с кровати подняться. Что там! Глаза открыть не могу.

В детстве у меня была астма, и я никогда не забуду, какие страшные были ночи, когда казалось, что обязательно задохнусь и не доживу до утра.

Сейчас забытый было страх вернулся, но теперь я особенно беспомощная. Потому что в детстве я звала маму, и она приходила. Сейчас же не приходит никто.

Кое-как поднимаюсь. Там, за стенкой спит Даша, и я стучу, пытаюсь докричаться, и вскоре по ту сторону что-то падает, звучат встревоженные голоса, и сквозь этот шум пробивается гул. Что это? Не понимаю.

— Яся, Яся, что с тобой? — Дашка вырастает надо мной, только гул и звон мешают мне её четко слышать. — Телефон звонит, ты слышишь? Ивашкина, иди сюда!

Снова топот, голоса, споры. И звон.

— Опять телефон!

Мне вдруг становится легче, я всё-таки поднимаюсь, с усилием открываю глаза, но комната плывёт. Хватаюсь за стену, фокусирую мутный взгляд на встревоженных девчонках и, разлепив пересохшие губы, прошу вызвать врача. Хоть кого-то позовите, потому что я сейчас задохнусь, умру. Страшно.

Даша хватает мой телефон и вдруг принимает вызов. Делать нечего, она спрашивает, кто там такой нетерпеливый, а услышав ответ, хмурится и внимательно слушает.

Да что там ещё?

— Да-да, я поняла. Конечно. Такие же признаки. Астма? Яся, у тебя была астма? — в ответ киваю, чуть было от этого несложного действа не сваливаюсь на пол. Спасибо Ивашкиной, она меня крепко держит. — Скорую вызываем!

— Даш? — Ивашкина, кажущаяся мне сейчас призраком, теребит Дашку, а та отмахивается и действительно вызывает скорую.

— Я с перепугу чуть адрес общаги не назвала, — Дашка бросает мой телефон на столик и, подойдя к окну, распахивает его. Ветер колышет занавески, и мне становится легче. Прохладнее. — Ясь, Демид в больнице. Оттуда медсестра звонила.

Всё-таки не зря он был горячий. Мне не показалось!

— Как он? — но ответа уже не слышу.

— Не надо в больницу, — прошу, когда меня выносят из дома, но уже не слышат меня.

На лицо надевают маску, я боюсь этого до ужаса. Пытаюсь вырваться, делаю глупости, пинаю кого-то, но они сильнее. Все детские страхи обрушиваются на меня волной, лавиной, придавливают к земле. Не надо в больницу, пожалуйста.

— Представляете, мать сказала, что нет смысла ехать, — голос одной из медсестер, заступивших на ночную смену, такой громкий, что кажется способен обрушить потолок.

Это Ниночка, я её первой увидела, когда три дня назад открыла глаза и впервые сама без помощи аппаратуры смогла вздохнуть. Сейчас мне уже легче, хотя я до сих пор встаю с трудом и много сплю. Но тут проснулась ближе к полуночи, и лучше бы спала дальше.

Потому что кажется — Ниночка о моей матери говорит.

С этой внезапной эпидемией тяжелейшего гриппа отделение переполнено, а всех остальных, кто контактировал с нами или переносит болезнь в лёгкой форме, посадили на карантин. Всё это знаю от той же шумной и громкой Ниночки — женщины лет сорока, которая упорно хочет казаться двадцатилетней и запрещает называть себя иначе. А ещё она сплетница, потому я теперь знаю, что у заведующего отделением роман со старшей медсестрой, а какая-то Елизавета родила ребёнка от пациента. Казалось бы, зачем мне эти знания, но зато не скучно.

Но Ниночка полезная. Она сообщает мне о состоянии Демида и передаёт ему новости обо мне по каким-то своим каналам. Он лежит в мужском отделении, но у такого деятельного человека, как Ниночка, кругом связи. Так что пусть болтает, это даже забавно. И полезно.

— Всё-таки дочь, как не приехать? — Ниночка снова громко возмущается, и наверняка это всё слышу не только я.

— Но к нам же всё равно родителей не пускают, — голос Ниночкиной собеседницы тише, и я улавливаю лишь общий смысл.

— Да какая разница? Ты видела, что в первый день тут творилось? Родители чуть двери не вынесли, а теперь передачками нас завалили, обрабатывать продукты не успеваем. А эта, — брезгливо выплюнув последнее слово, Ниночка ненадолго замолкает, и пауза кажется бесконечной, — эта лохудра так мне и ответила, мол, дел дома много, а ехать в такую даль, лишь бензин зря тратить.

— Бедная девочка, — сокрушается незнакомая женщина, а Ниночка поддакивает.

— И ведь девочка такая хорошая, красивенькая, умненькая, а мамаша мегера.

Я отворачиваюсь, накрываю подушкой голову, заглушаю их голоса. Не хочу слышать дальше, и знать не хочу, у какой красивой девочки мать мегера. Но, конечно же, помогает плохо — то ли мой слух обострился до предела, то ли Ниночка перешла на крик, но я чётко слышу собственное имя.

Может быть, здесь лежит ещё какая-нибудь Ярослава? Вдруг где-то ещё есть красивая и умная девочка Яся, чья мать решила не тратить бензин на пустые покатушки, когда её ребёнок чуть не умер?

Пытаюсь найти ей оправдание. Может быть, она права, что ехать не захотела? Ну ведь действительно никого в инфекционку не пускают, толку наматывать километры, чтобы даже не суметь увидеть собственного ребёнка. Ей же сообщили, что я не умерла, что со мной всё будет хорошо… но всё равно обидно. Сама не замечаю, как начинаю плакать. Мне нельзя, дыхание ещё не до конца восстановилось, в груди хрипы, а температура поднимается до заоблачных высот от любого неосторожного чиха, но я не могу остановиться. Слёзы текут по лицу, как кислота обжигают веки, щёки, лицо горит, а я уговариваю себя хотя бы не рыдать, иначе случится рецидив и меня опять поместят в тот жуткий бокс, в котором я провела первые сутки. Не хочу! И только от мыслей об этом получается успокоиться.

Мать мне будто бы мстит. За своеволие, за непокорность. За то, что не сделала, как она требовала и не помчалась за ней в Красновку, прыгая на задних лапках, точно послушная цирковая собачонка. Только, если над цирковым животным постоянно издеваться, рано или поздно оно может выйти из-под контроля и цапнуть за ногу. Что толку тогда на него обижаться?

— Ниночка, вы же о моей матери говорили? — спрашиваю, когда наступает время обязательных процедур, и Ниночка делает мне очередной укол, после которого всегда легче.

Я боюсь услышать ответ, но я хочу его знать. Чтобы не строить иллюзий.

Ниночка вскидывает на меня карие глаза, морщится, отводит взгляд. Ей неловко, что я услышала, она мнётся, не зная, что сказать, и это громче любого ответа.

— Спасибо, я поняла всё, — мягко сжимаю её крупную ладонь, а Ниночка вздыхает.

— Прости, детка, я просто… просто не понимаю, как она так может.

— Зато я понимаю, — слабо улыбаюсь. — Такой уж она человек.

— Плохой человек, — мрачно заявляет Ниночка, и я прикрываю глаза.

— Наверное. Расскажите мне лучше, как там Демид. И Обухов.

Илья тоже попал в больницу, и мне так жалко его. Он раздолбай, но милый, а вот Никиту, удивительно, не зацепило. И Ивашкину с Дашкой пронесло. От мысли о подругах становится тепло. Они постоянно звонят, передают через медсестёр приветы и желают скорейшего выздоровления, волнуются. Никита, кстати, тоже звонил, и почему-то это мне не очень нравится. Вроде бы он ничего плохого не делает, но после его попыток влезть в мою жизнь и мрачных пророчеств, мне хочется держаться от него как можно дальше.

— О, Демид семимильными шагами на поправку идёт. А ещё постоянно о тебе спрашивает, девочкам мозги выносит, отчёта требует. Обухов тоже в порядке, только там какая-то травма у него, ноет. Но тоже молодец.

Ниночка щебечет, бегая вокруг меня, проверяет капельницу, а я улыбаюсь. Он обо мне переживает, и это ещё одна причина послать Никиту далеко и надолго.

В состоянии пожухлого овоща я провожу ещё три дня, а после отпускает. Мне разрешают гулять по строго отведённому коридору, переводят в палату к другим гриппозным девочкам, и среди них знакомые всё лица. Становится веселее: ожидая, когда всё это закончится, мы много болтаем, смеёмся. Делимся новостями, которые удаётся узнать в этом каземате.

— Вы слышали, что Рузанна с третьего курса беременная?

— Да ты что!

— Ага, когда свалилась с гриппом, обнаружилось. Она вроде с собой пыталась в больнице покончить, потому что испугалась, что об этом родители узнают и убьют её.

— Да ну! Кто за такое убивает?!

— Говорят, они у неё строгие…

— Но не до такой же степени.

Этот разговор наводит меня на размышления. А как бы поступила моя мать, узнай, что я беременная? Принесла в подоле, как любит она говорить? Прокляла бы, не иначе. Потому в чём-то Рузанну я понимаю, хотя и осуждаю.

Интересно, я когда-то избавлюсь от привычки всё пропускать через призму наших с матерью отношений?

— А ещё, говорят, что отец будущего младенчика — кто-то из грешной троицы.

Это замечание второкурсницы Светки заставляет всех дружно ахнуть и замереть в немом удивлении.

— Ага, — Света радуется, что располагает сенсационной информацией. — Только Рузанна не признаётся, кто именно из них её обрюхатил.

Мне хочется слиться со стенкой, но вдруг все взгляды обращаются ко мне. На меня пялятся, кто-то даже с сочувствием, а я делаю вид, что мне плевать.

— То есть теоретически Демид тоже может быть отцом? — Полина, с которой мы жили в соседних комнатах, самая болтливая из всех. А ещё я ей, кажется, не очень нравлюсь.

Светка пожимает плечами, откашливается и кивает. Шепчет одними губами «прости» и, сославшись на усталость, отворачивается к стене.

Да ну блин! Этого только не хватало.