Несостоявшаяся свадьба

1

Утро выдалось на редкость приятным. Наконец-то пришло настоящее лето, и солнце слепило глаза, но Фрэнсис не стала опускать жалюзи, наслаждаясь живительным светом, льющимся через широкие окна кабинета. На душе было радостно.

Она уже успела позвонить Сэму и сообщить ему о полученном приглашении. В ушах еще звучал его бодрый голос. Сэм искренне обрадовался и с готовностью согласился сопровождать Фрэнсис в поездке на семейное торжество.

Как хорошо, что в ее жизни появился такой человек — отзывчивый, доброжелательный!

Рассеянно накручивая на указательный палец прядь волос, удобно откинувшись в кресле, Фрэнсис Пратт унеслась мыслями в прошлое. Глянцевая карточка с каллиграфически отпечатанными строчками напомнила ей, как быстротечно время.

«Мистер и миссис Уильям Уоллер Лоуренс

просят оказать им честь присутствовать

на бракосочетании их дочери

Хоуп Александры и

Джона Джеймса Кэбота-третьего

в субботу 18 августа

в шестнадцать часов

в церкви Святого Духа, Манчестер,

штат Массачусетс»

Приглашение было сугубо формальным, без личного обращения и послано на служебный нью-йоркский адрес мисс Фрэнсис Тейлор Пратт. Правда, под основным текстом, видимо, с учетом ее незамужнего положения, была сделана приписка, что она приглашается со спутником.

То, что тетушка Аделаида ограничилась лишь стандартным извещением, не так уж важно. Все равно Фрэнсис стало тепло на душе при мысли о том, что ей вновь предстоит попасть в Манчестер, крохотный прибрежный городок, заглянуть в старый, медленно разрушающийся дом, расположенный на оконечности полуострова, обшитый сосновой вагонкой, поблекшей со временем, с когда-то черными, но теперь ставшими почти белыми от соленого воздуха ставнями. В последние годы Фрэнсис все реже наносила визиты в обитель тети и дяди на побережье Новой Англии, но ощущение, что их дом по-прежнему для нее родной, оставалось. Сами стены его дышали гостеприимством, светлые комнаты манили уютом, как и внутренний дворик, вымощенный каменными плитами, где упорно, несмотря на стрижку, прорастала трава.

Каждый раз, когда Фрэнсис касалась ладонью бронзового дверного молотка с ручкой в форме львиной головы, у нее неизменно возникало чувство причастности ко всей этой обстановке и уверенность, что здесь ее встретят с радостью. А ей так не хватало этого в жизни.

Тетушка Аделаида, единственная сестра ее отца, переехала сюда, в Манчестер, с дочкой Пенелопой после того, как снова вышла замуж. Билл Лоуренс — второй ее супруг — здесь родился, здесь вырос, и дом на мысу принадлежал ему как фамильное владение. На вопрос, довольна ли она жизнью в столь уединенном, тихом уголке, Аделаида отвечала с улыбкой, что ей хотелось бы наконец пустить где-нибудь настоящие корни, и добавляла, что в Манчестере и деревья не растут.

Деревьев на просоленной океанскими ветрами почве так и не выросло в ее саду, но за двадцать с лишним лет жизни в этом доме она наложила отпечаток своей личности на все, что в нем находилось. Ударив дверным молотком и переступив через высокий деревянный порог, гость сразу же ощущал, что попадает в особый мир, созданный неутомимой деятельностью хозяйки.

Ежегодные летние праздники во имя укрепления семейных связей, придуманные Аделаидой, Фрэнсис посещала с девятилетнего возраста и брала шефство над своей младшей сестрой, малышкой Блэр. Тетушка устраивала азартные гонки в каноэ вокруг мыса и пикники в укромных уголках среди скал, пахнущих морем, когда они разворачивали завернутую в фольгу восхитительную, запретную в Большом доме пищу, разрешала ловить крабов и собирать мидий и даже учила, как их запекать на углях костра прямо в панцирях.

А еще Фрэнсис приводила в восторг громадная библиотека дяди Лоуренса, в которой она распоряжалась свободно и жадно проглатывала книги, совсем не подходящие для ее возраста, — не только романы, но и сочинения по юриспруденции, а также описания самых громких преступлений. Наверняка часы, проведенные в библиотеке дядюшки-юриста, подвигли Фрэнсис на выбор профессии.

Теодора Пратт, мать Аделаиды и старейшина семьи Праттов, тоже решила пустить здесь корни. Похоронив мужа, она продала свой дом у озера Мичиган и предпочла жить на океанском побережье в гостевом домике на самом мысу. С тыла, как она любила шутить, ее защищали дочь и зять, с фронта — океан с его штормами и приливами. Где еще могла богатая старуха жить в такой безопасности в наше беспокойное время?

Фрэнсис провела у бабушки два дня, помогая ей распаковывать ящики с удивительными антикварными вещицами, собранными Теодорой за долгую жизнь, расставлять все это богатство на полках и этажерках, любоваться им и вдыхать запах древности вместе с соленым дыханием моря.

Больше всех своих маленьких сокровищ бабушка Теодора ценила вид из окон предоставленного ей дочерью жилища.

— Я обрела свободу, такую же, как океан, что шумит за окнами. Дочь довольна арендной платой, получаемой от меня за этот домик. Я независима и потихоньку разваливаюсь вместе с ним, никого не тревожа.

Юная Фрэнсис догадывалась, хотя и смутно, что деньги бабушки за аренду гостевого домика помогали Большому дому держаться на плаву. В семье существовали жесткие правила — кровные узы вовсе не означали обязательного предоставления льготного кредита. Отец Фрэнсис — человек не жадный, а подчас даже щедрый, не задумывался о том, что небольшой золотой дождь, пролившийся невзначай, мог бы осчастливить кого-то из родственников. Деньги мешали чистоте отношений. Так считал Ричард, богатый, но теперь одинокий старик, ожидающий в больнице своего смертного часа.

Неизвестно, оплачивал ли Ричард кратковременные каникулы дочерей у тетушки Аделаиды, но то, что она была счастлива принимать у себя племянниц, не вызывало сомнения. О деньгах никогда и речи не заводилось в этом доме, за исключением единственного случая, когда бабушка Теодора ненароком проговорилась, что платит за аренду домика.

Сейчас Фрэнсис с грустью и запоздалым раскаянием подумала, что уже много лет не посещала эти милые сердцу места, не набирала бабушкин номер, не слушала хриплый голос старухи, жаждущей поделиться историями из своего прошлого и высказать внучке мнение о современной политике.

Теодора в свои восемьдесят два года не была дряхлой развалиной. Она частенько садилась за руль и отправлялась на ленч в Певческий клуб, где после трапезы принимала участие в репетициях женского хора и в любую погоду прогуливала вдоль берега трех своих собак, непременно совершая с ними «большой» круг. Вечера Теодора тоже проводила в клубе за игрой в маджонг и разговорами о несчастной судьбе животных, опеку над которыми человеку, как разумному существу, поручил сам господь, а люди не оправдали его доверия. А еще она обожала собирать местные сплетни, была прилежной слушательницей в любой компании и в скором времени уже знала все про всех обитателей Манчестера.

В прошлом она часто заводила с маленькой Фрэнсис разговор о женском равноправии, об избавлении женщин от мужского гнета, ссылаясь на собственный пример.

— Я воспитала двух своих детей одна, самостоятельно, потому что их отец предпочитал делать себе карьеру где-то на Востоке, а я отказалась отправиться туда вслед за мужем, будто его хвост. Мое поведение в то время вызвало скандал. Как это так? Я разрушаю семью и не помогаю супругу умножать богатство личное, а заодно и всей Америки за счет дикарей, не знающих, какова цена нефти, что клокочет у них под задницей. Но я посчитала, что Америка должна богатеть трудом тех, кто здесь работает, и наши предки кровавым потом заложили фундамент нашей силы и процветания, и нечего нам транжирить заработанное ими достояние на инвестиции где-то за морем, и мои дети пусть учатся здесь, а не в заграничных колледжах, и потом отдают долг своей стране.

Вспоминая о покойном муже, Теодора ни словом никогда не осуждала его.

— Дик делал все, что хотел, и мужчине так и должно поступать. Но и женщине тоже… Мы понимали друг друга.

То, что бабушка Теодора гордится своим давним решением, было понятно даже юной Фрэнсис.

— В старости я все равно остаюсь абсолютно независимой женщиной и распоряжаюсь собой как хочу.

Эту фразу Тедди повторяла неоднократно.

И вот теперь младшая из ее внучек, дочь Аделаиды и Билла Лоуренса, выходит замуж и отдает себя под покровительство мужчины, носящего громкое имя — Джон Джеймс Кэбот-третий. Как бунтарские гены бабушки скажутся на этом браке?

Телефонный звонок прервал размышления Фрэнсис.

— Фрэнни, это я, — уведомил ее Сэм, хотя его она узнала бы, даже если бы он говорил из-под земли. — Напомни мне дату свадьбы. Я хочу зарезервировать на это число место на пароме.

В этом был весь Сэм — обязательный, основательный, предусмотрительный. Паромная переправа с Ориент-Пойнт до пристани Нью-Лондон в Коннектикуте была самым удобным способом попасть в Новую Англию с дальней оконечности Лонг-Айленда. В летние месяцы, особенно в промежутке между Днем памяти и Днем труда, здесь начиналось столпотворение, и заказать заранее место на пароме было отличной идеей.

— Спасибо, Сэм, но, может быть, я сама об этом позабочусь. С тебя достаточно того, что ты согласился на такое испытание. Тебе придется выстоять пару часов в костюме и при галстуке, а это в разгар лета не лучшее времяпрепровождение.

— Я как-нибудь выдержу. А честно говоря, я польщен, что ты пригласила меня в спутники.

«Если он еще скажет, что ему, простому фермеру, льстит возможность побывать на аристократической свадьбе, и спросит, удобно ли ему захватить в подарок невесте корзинку с отборным картофелем, я обвиню его в отсутствии чувства юмора. Посмотрим, как он на это отреагирует!» — подумала Фрэнсис, но Сэм ничем не унизил себя, а сказал именно то, что она ждала:

— Я буду рад, что мы проведем выходные в местах, которые тебе дороги с детства. Но у меня возникли некоторые сомнения…

— Из-за чего? — насторожилась Фрэнсис.

— Я с трудом представляю себя в роли твоего спутника. Мое имя без добавки «третий» или «четвертый», возможно, вызовет неловкость у дворецкого, представляющего гостей.

Фрэнсис расхохоталась.

— Не мели чепуху. Это не бракосочетание царственных особ, а свадьба обычной девушки, к тому же моей племянницы. А ее мать, моя тетушка Аделаида, будет рада побеседовать с тобой на тему огородничества. Это ее хобби, но ей мало что удается на этом поприще. И дом ее не замок, а просто дом. И он тебе наверняка понравится.

Ей очень хотелось бы верить, что она не лжет Сэму. Она помнила, какая это была семья в годы ее детства и как ей мечталось, что она вольется в этот простой уклад жизни, целью которого было без всяких потрясений, без снобизма и судорожных страданий выползти наверх, чтобы показать соседям, что мы тоже кое-что значим.

В своих фантазиях Фрэнсис даже представляла себе, что Аделаида сделает ее своей приемной дочерью, что она станет сестрой Пенелопы и очаровательной малышки Хоуп. Но судьба распорядилась иначе, вопреки детским грезам.

— Я единственная буду там представлять мою ветвь семьи, — убеждала она Сэма. — Папа в больнице, как ты знаешь, а Блэр вот-вот должна родить. Я же не могу пропустить такое важное событие, как свадьба племянницы. Я уверена, что там все будут нам рады. И устроят гостевые пропуска в самые закрытые аристократические клубы, если тебе взбредет на ум окунуться в бассейн или заняться ловлей крупной рыбы.

Впрочем, сомнения Сэма имели под собой некоторые основания. В последние годы малоизвестный городок Манчестер стал прибежищем богатейших семейств, ищущих тихого уголка в охваченной волной преступности Америке. А когда богачи собираются вместе, они неизбежно устанавливают для себя свои правила общения и в своей среде, и с посторонними. Но зачем ей говорить Сэму об этом? Пусть милый фермер достанет из шкафа парадный костюм или раскошелится на покупку нового и станет ее спутником в праздничном путешествии в мир детства.

— А как насчет твоей матери? — осторожно спросил Сэм, зная, какая это болезненная для Фрэнсис тема.

— Нет, она не поедет, — отреагировала она даже чересчур поспешно.

Ее родители уже тридцать лет как развелись, но не это было главной причиной того, что мать Фрэнсис окончательно отдалилась от семьи. Если бы Сэм очень настаивал, то Фрэнсис, возможно, поделилась бы с ним «скелетом в шкафу», но Сэму хватало такта не заводить подобный разговор. И сейчас он сразу проглотил язык и скорее всего залился краской смущения на другом конце провода.

При их почти ежедневных встречах они больше предпочитали помалкивать, чем говорить, и эта сдержанность придавала особую прелесть их отношениям, смотрели ли они на огонь костра, где Сэм сжигал зимой высохшую картофельную ботву, или слушали тихую музыку, вкушая незатейливую, но вкусную еду, которую он готовил для их совместных ужинов. Иногда они делили постель, и секс был нежен и приятен, но в их отношениях не хватало чего-то такого, что подтолкнуло бы переступить порог и сказать: «Ты мой, а я твоя».

Как скажет в субботу восемнадцатого августа малышка Хоуп своему нареченному Джону Джеймсу Кэботу-третьему в церкви Святого Духа.

К приглашению прилагался маркированный конверт с обратным адресом, а также карточка для подтверждения своего согласия или отказа. Фрэнсис обвела кружком слово «да» и опустила карточку в конверт. Сперва она собиралась добавить несколько теплых слов, обращенных к тетушке, но, немного подумав, решила ограничиться официальным ответом. Неизвестно, как Аделаида воспринимает отчуждение, возникшее между родственниками в последние годы, и не винит ли она в этом отчасти племянницу? Если так, то извиняться за многолетнее молчание, вызванное несчастьями, обрушившимися на семью Праттов, лучше не в письме, а при личной встрече.

Убрав в ящик письменного стола приглашение и конверт с ответом, Фрэнсис обратилась к более насущным делам. Как президенту лонг-айлендской Ассоциации защиты жертв насилия в семье — а эту хлопотную обязанность она взяла на себя вскоре после ухода из прокуратуры графства Суффолк, — ей приходилось регулярно выступать с публичными лекциями, излагая свою точку зрения на весьма скользкую тему — кто является жертвой, а кто виновником в домашних конфликтах, допустимо ли вмешательство в них извне, в какой форме и до какого градуса по шкале жестокости должна подняться температура, чтобы такое вмешательство срочно потребовалось.

Фрэнсис организовывала семинары для пострадавших от всевозможных издевательств и насильственных действий, а также благотворительные обеды и концерты с целью сбора средств на материальную помощь тем, кто был вынужден скрываться от разбушевавшегося супруга или впавших в дикое, первобытное состояние родителей. Жертвам семейного насилия требовались пища и кров, подчас на продолжительное время, а более всего человеческое участие. Фрэнсис научилась вытягивать деньги из кого угодно и где угодно, в том числе и из скупой государственной машины.

Иногда эта административная рутина становилась ей поперек горла, забирая у нее массу сил и времени, неделю за неделей без выходных, и все же она была довольна своей новой работой, вернее, ее благородной направленностью. Необходимые для полноценной жизни порции адреналина впрыскивались в ее кровь, когда она убеждала равнодушных офицеров полиции, прокуроров и судей взломать наглухо закрытую сферу, охраняемую традициями и чуть ли не средневековыми законами, и наказать мужа или сожителя за «излишний темперамент». Впрочем, мера расплаты за побои, за кровавые ссадины и даже увечья всегда была несопоставима с уроном, нанесенным психике жертвы. Главной задачей Фрэнсис было доказать, что оскорбления, словесное унижение и угрозы гораздо страшнее примитивной кулачной расправы.

Гнусавый голос секретарши возвестил через интерком:

— Здесь Келли Слейтер. Желает вас видеть. У нее не назначена встреча с вами, но она утверждает, что отнимет всего лишь минуту вашего времени.

— Пусть войдет, — ответила Фрэнсис в переговорное устройство. Она нащупала под столом туфли, сунула в них ноги, встала и заправила выбившуюся строгую серую блузку обратно под пояс брюк.

Дверь робко приотворилась, и в кабинет заглянула Келли. Облаченная в розово-лиловые леггинсы, парусиновые тапочки на резиновой подошве и майку с логотипом «Нью-йоркских гигантов», она медлила, стеснительно прижимая руки к груди и не решаясь переступить порог.

— Простите, что надоедаю вам, — произнесла она едва слышно.

— Всегда рада тебя видеть. — Фрэнсис поманила ее жестом и указала на кресло, с которого предварительно скинула на пол стопку брошюр Ассоциации. — Пожалуйста, присаживайся.

— Да нет… Спасибо. Я ненадолго… Мне правда некогда, — добавила Келли, отведя взгляд.

— Как ты похудела! — не удержалась Фрэнсис от удивленного восклицания.

Действительно, перемена во внешности Келли была разительной. Раньше ее бедра свисали по бокам, когда она рисковала опуститься на складной стул в приемной, что вызывало тревогу, выдержит ли хлипкая мебель такой вес.

— Я скинула больше ста фунтов, — сообщила Келли.

Фрэнсис не знала, как отнестись к этому факту. В конце концов, не ее дело расспрашивать о причинах, подвигших молодую женщину на такой рискованный для здоровья эксперимент.

— Я боялась, что вы меня не узнаете, — смущенно улыбнулась Келли. — Я сама себя узнаю с трудом. Как-то непривычно, что я выгляжу такой маленькой…

— Маленькой — возможно, но по-прежнему храброй, — попыталась ободрить ее Фрэнсис. — Не так ли? Я рада, что ты держишься молодцом. Мы не виделись целую вечность.

— Восемь месяцев и две недели, — уточнила Келли и, нервно покусав губы, вдруг перешла на шепот: — Я должна перед вами извиниться.

— За что?

Келли ответила не сразу и сделала нелегкое признание совсем умирающим голосом:

— Я вернулась домой. Мэтт и я… мы опять вместе.

Фрэнсис чуть ли не ахнула от изумления. Такое невозможно было представить.

Келли состояла клиентом Ассоциации на протяжении нескольких лет, задолго до ее знакомства с Фрэнсис. Возмутительное поведение ее мужа оставалось безнаказанным из-за того, что Келли не доверяла молодому адвокату, назначенному вести дело на первом этапе. Юристы Ассоциации подбирались словно по определенному шаблону — юные симпатичные создания женского пола, большей частью выпускницы Фулхемского и Бруклинского юридических колледжей. Они были согласны трудиться за мизерное вознаграждение из самых благородных побуждений, но не имели представления, что такое работа в суде, и неспособны были противостоять агрессивному натиску защиты.

Адвокат Келли не составляла исключения, была так же наивна и неопытна, как и все прочие, и не имеющая надежной опоры несчастная женщина, запугиваемая супругом, каждый раз, когда назначалось слушание ее дела, отказывалась от иска, и обвинение рушилось.

Став президентом Ассоциации, Фрэнсис лично занялась защитой Келли после того, как муж сломал ей ключицу и вдобавок спустил с лестницы. Возможно, на Келли произвел впечатление двенадцатилетний прокурорский стаж нового союзника или помогли бессчетные беседы за чашечкой кофе в уединенном ресторанчике, но, так или иначе, Фрэнсис завоевала ее доверие. Однако этот успех и согласие Келли вновь добиваться через суд изоляции насильника Фрэнсис относила к тому переломному вечеру, когда Мэтт вздумал срывать свою злобу на их девятилетней дочери Корделии, трогательной малышке с восковым личиком, темно-рыжими косичками и робкой улыбкой, открывающей неровные зубки.

«Не подумайте, что он ее просто отшлепал. Он хотел изувечить ее. Я видела по его глазам, — шептала в телефонную трубку Келли. — Ему хотелось ударить ее побольнее. А ведь Корди всего лишь маленькая девочка…»

Шепот сменился рыданиями. Пока Келли плакала, у Фрэнсис сжималось сердце.

«Самое плохое, что Корди сделала за свою жизнь, — это пролила один раз клюквенный сок на ковер, — всхлипывая, продолжала Келли. — Если бы вы видели ее личико, ее слезы… — Наступило молчание, а потом Келли, немного придя в себя, заявила: — Корди не заслужила, чтобы с ней так обращались».

«И ты тоже», — так и вертелось на языке у Фрэнсис, но она знала, что слова в данном случае бесполезны. Никакие ободряющие призывы не могли заставить Келли обрести самоуважение, которого она напрочь была лишена. Пока не произойдет что-то ужасное, она будет мучиться, но терпеть. Задачей Фрэнсис было разбить эту скорлупу обреченности.

Потребовалось немало времени — несколько недель — и множество телефонных разговоров, неизменно на трагической ноте, чтобы Келли согласилась довести дело до конца. Получив судебное решение, Фрэнсис вместе с нею и полицейским сопровождением поспешила к ее жилищу в Риверхэде. Что поразило Фрэнсис, так это вполне обыденный и благополучный вид дома, построенного в стиле ранчо, с автоматически открывающимися воротами гаража, спутниковой антенной и красивыми шторами в каждом окне.

Пока Корделия ждала на заднем сиденье патрульной машины в обществе женщины-полицейского, доставившей девочку из школы, а Фрэнсис складывала в пластиковые мешки для мусора все подряд — туалетные принадлежности, одежду, альбомы с семейными фотографиями, игрушки и — по настоянию Келли — ее свадебное платье, Мэтт мрачно наблюдал эту суету из угла, заслоняя собой помещенную в рамку вышивку с текстом Двадцать третьего псалма. Над его головой была видна лишь первая строка — голубые буквы на белом шелковом фоне: «Господь — мой пастырь…»

Впрочем, он недолго сдерживал свой нрав.

— Что ты возомнила о себе, жирная тварь?! — обрушился он на жену. — Тебе твое брюхо мешает разглядеть даже свои ноги. Какого мужика ты еще найдешь? Думаешь, найдется другой охотник спать с такой коровой?

Не дождавшись ответа, Мэтт мгновенно смягчил тон и, хныча, стал упрашивать жену остаться.

Келли, слушая его, застыла на месте, опустив руки.

— Ты правильно поступаешь, — тихо обратилась к ней Фрэнсис. — Не слушай его.

— Заткнись ты, сука! — гаркнул Мэтт. — Не лезь в нашу жизнь!

Глядя на заплаканное лицо Келли, видя, как дрожь сотрясает ее расплывшееся тело, Фрэнсис испытывала острое желание вступить в словесную схватку с Мэттом, но заставила себя сохранять внешнюю невозмутимость. Не было смысла что-либо объяснять человеку, который привык пускать в ход кулаки по любому поводу, да и без повода тоже.

Адвокаты Ассоциации и социальные работники поместили Келли с дочерью в скромной однокомнатной квартирке. Корделия пошла в школу в новом районе, а Келли устроили на работу помощницей воспитателя в детском саду, чем она была очень довольна. Ей нравилось возиться с детишками.

И вот подопечная Фрэнсис подготовила ей сюрприз.

— Я… я… проконсультировалась… — запинаясь и пряча глаза, бормотала Келли.

Из опыта Фрэнсис знала, что женщины, которых избивали мужья, часто возвращались к своим истязателям. Домашняя обстановка, привычка к знакомым вещам и к человеку, с которым были связаны пусть давние, но не самые плохие воспоминания, — все это обладает такой притягательной силой, что страх перед побоями отходит на второй план. Но она никак не ожидала, что Келли окажется среди тех многих, которые предпочли сдаться. Тем более после той изнурительной борьбы, которую она выдержала сама с собой.

Фрэнсис решила воздержаться от вопросов. Келли явно желала выговориться и облегчить душу. Так пусть сделает это как умеет, без подсказки.

— Я о многом передумала… Скажем так — многое открыла в себе самой. Раньше я считала, что никогда не смогу сделать Мэтта счастливым, но ошибалась. Просто я шла неверным путем. А когда я это поняла, то и Мэтт изменил свое отношение ко мне и сам стал другим. И у нас все начало налаживаться. Правда.

— Если так, то я рада за тебя, — сдержанно произнесла Фрэнсис, стараясь, чтобы в ее голосе не прозвучало сомнение. — И за Корделию тоже.

Взгляд Келли скользнул мимо Фрэнсис куда-то за окно.

— Вы удивитесь, как она выросла. И как повзрослела. Но ей нужен отец, а Мэтт любит ее. Он постоянно говорит мне, что тяжелее всего ему было пережить расставание с дочерью, когда мы ушли от него. Он хочет быть с нею, хочет, чтобы мы вернулись. Он будет заботиться о нас обеих.

— Ты сама способна позаботиться о себе. У тебя появились для этого возможности. И право выбора за тобой…

— Я не хочу, чтобы вы подумали, будто это не мой выбор, — прервала ее Келли.

Фрэнсис приблизилась и положила руку ей на плечо. Она знала, что Келли чувствует ее неодобрение, и была бы рада произнести ободряющие слова, но не хотела кривить душой. У Келли действительно были все шансы устроить свою жизнь самостоятельно. Она имела диплом преподавателя английского языка и литературы, а родные, проживающие в Миннесоте, с удовольствием бы приютили ее с дочерью, пожелай она только вернуться в отчий дом. Но этого оказалось недостаточно, чтобы противостоять уговорам и обещаниям Мэтта.

Он опять соблазнил ее, и Фрэнсис не могла не отделаться от тяжелого предчувствия, что когда-нибудь, а возможно, и очень скоро, телефонный звонок известит, что с Келли произошло несчастье.

— Наша дверь всегда открыта, если тебе что-нибудь понадобится, — сказала Фрэнсис. — Пожалуйста, запомни это. Любая помощь в любое время.

— Вряд ли возникнет такая необходимость. На этот раз я уверена. — Келли замешкалась, явно не зная, какими еще доводами подкрепить подобное заявление и стоит ли это делать. — Но все равно, большое вам спасибо. Я очень ценю все то, что вы для меня сделали.

2

Хоуп Лоуренс ткнула зубцом тяжелой серебряной вилки в крохотный холмик салата с тунцом, и рука ее замерла. Полновесное столовое серебро высокой пробы от Тиффани она сама выбрала для предстоящего свадебного обеда.

— Разумнее всего остановиться на классике, — посоветовала Аделаида, когда они рассматривали выставочные образцы в демонстрационном зале у Тиффани.

Хотя Хоуп весьма редко следовала материнским советам, но на этот раз, в случае с серебром, кажется, получилось удачно. Как и с остальной посудой. Вот только зачем мать вздумала использовать ее задолго до торжества, каждый раз выставлять на стол тарелки и блюда с золотым ободком вместо старых, на которых от неоднократного мытья позолота уже начала кое-где сползать?

Впрочем, какое Хоуп до этого дело? Она с отвращением разглядывала розоватый комок, положенный ей на тарелку.

— Пожалуйста, съешь хоть что-нибудь.

Хоуп подняла голову и поймала на себе встревоженный взгляд матери.

— Я не голодна.

Почему Кэтлин, пухлая добродушная кухарка в форменном платье с кружевным воротничком и манжетами, живущая у Лоуренсов столько, сколько Хоуп себя помнит, всегда кладет в салаты так много майонеза? Никакие пробежки не сожгут такое количество калорий. Она пощупала пальцами свой бок, обтянутый черной майкой, пересчитала выступающие ребра.

Взгляд Хоуп проследовал на противоположную стену, где висел портрет Аделаиды Лоуренс. Сплетенные пальцы лежат на коленях, лодыжки застенчиво скрещены, колени плотно сдвинуты и отведены в одну сторону. Большой букет роз нежных оттенков в темно-синей вазе художник поместил возле своей модели, чья поза выглядела несколько искусственной, но вся в целом композиция вполне соответствовала замыслу. Красота матери Хоуп была увековечена на полотне.

— Ты опять принялась за свое? — с укором произнесла Аделаида. — До чего ты доводишь себя!

— На этот раз все не так, мама, — солгала Хоуп, но невольно поежилась, вспомнив прошлую ночь.

Тогда она заперлась в ванной, пустила горячую воду, включила душ на полную мощность, убрала затычку и фильтр из сливного отверстия, а когда влажный пар заполнил комнату, принялась засовывать пальцы глубоко в рот. Кусочки частично переваренной пасты и томатов извергались изо рта и исчезали в трубе. Ее ногти царапали гортань, пока ее не стало тошнить лишь одной желчью.

До сих пор горло Хоуп саднило после такой жестокой очистительной процедуры.

Аделаида осторожно коснулась руки дочери.

— Дорогая, я знаю, что ты нервничаешь. Как и все мы. Но беспокоиться не о чем, у тебя будет замечательная свадьба, я обещаю.

Она выжидающе смотрела на дочь.

— Ты ведь этого хочешь, правда?

Хоуп не знала, что ответить. Она не сомневалась в том, что Джек Кэбот будет хорошим мужем. В нем сочетались все необходимые для такой роли качества — надежность, доброта, заботливость. Они были знакомы с детства, вместе посещали занятия в спортивных кружках при Охотничьем клубе и однажды в подростковом возрасте выиграли теннисный турнир, играя в паре. Хотя сама Хоуп не увлекалась парусным спортом, но неизменно по субботам смотрела гонки яхт-клуба, в которых он участвовал.

Позже они уже встречались как влюбленные, а когда Джек проводил свой последний учебный год в Гротоне, она часто писала ему, чтобы не ощущать дистанцию, разделившую их. Расстояние между Манчестером и его школой-пансионатом казалось ей огромным. С трепещущим сердцем Хоуп отправлялась туда к нему на соревнования по хоккею на траве, с обожанием следила за его действиями на поле и ждала финального гонга и волнующего момента, когда он, еще разгоряченный, скользнет взглядом по трибунам и увидит ее в толпе зрителей. Ей нравилось в нем все — и то, как он одевается, и как говорит, и как смотрит на нее сквозь прищуренные, выбеленные от частого пребывания на солнце ресницы, когда они оба вдруг почему-то застенчиво умолкали.

После каждой игры Хоуп пробиралась в его комнатку в общежитии, и они занимались любовью на узкой кровати, а потом долго лежали молча, охваченные блаженством, слитые воедино.

Она отправилась учиться в Помону, чтобы быть ближе к нему, когда Джек поступил в университет Южной Калифорнии, и вместе с его семьей сидела в зале на церемонии вручения диплома. Родственники Джека относились к ней как к его невесте, которой она непременно станет в скором времени. Фиона, мать Джека, брала ее с собой в походы за покупками в Бостон и на дневные концерты в Янг-центре, а также дала ей рекомендацию для вступления в Общество дочерей «Мэйфлауэра».

Даже в те периоды, когда они почти не виделись, Хоуп знала, что судьба ее — быть женой Джека. Жизненный курс ее был предопределен.

Джек вел себя в отношениях с ней порядочно и искренне, чем побуждал ее быть такой же по отношению к нему. Кэботы и Лоуренсы вращались в одних кругах, дружили, были членами Охотничьего клуба и прихожанами одной и той же церкви Святого Духа. Фиона Кэбот и Аделаида Лоуренс сопредседательствовали на ежегодных собраниях Общества садоводов Новой Англии.

Обе семьи часто проводили время в зимние месяцы, катаясь на лыжах в поместье Кэботов в Уотервилльской долине, сражались в бильярд в привилегированном клубе на Лейфордской отмели, непременно присутствовали на соревнованиях по поло на ипподроме Палермо, где Джек почти всегда выступал и завоевывал призы. Когда же он наконец сделал предложение Хоуп, это событие было отмечено распитием шампанского и начались разговоры о том, где птички будут вить свое гнездо.

Хоуп в раздумье покрутила на пальце бриллиантовое кольцо. Это обручальное кольцо было именно таким, о каком она всегда мечтала, — платиновое, с бриллиантом в четыре карата в обтянутой бархатом коробочке от «Шрив, Крамп и Лоу». Все обращали на него внимание и восхищались. Но, несмотря на то что их будущий союз представлялся идеальным, Хоуп все-таки грызли сомнения. Ей требовалось побороть какое-то странное, противоречивое чувство, упрятать его подальше вглубь.

Аделаида воспринимала молчание дочери как согласие с тем, что предопределено судьбой. Ее это вполне устраивало. Она не пыталась проникнуть в тайники души Хоуп и выяснить, что скрывается за ее внешней покорностью. Дочь никогда не возражала матери, но и на откровенность не шла, предпочитая пустые отговорки, а чаще просто умалчивание честному признанию. Пропасть между ними была столь велика, что наводить мосты было уже бессмысленно.

Водрузив на свой изящный носик очки для чтения, Аделаида поднесла к глазам листок бумаги с отпечатанным на машинке текстом.

— С оркестром есть договоренность. Состав будет поменьше. Пять музыкантов, а не семь, но женщина, с которой я говорила, утверждает, что мы не заметим разницы. Бесс из оранжереи подъедет завтра в девять, чтобы окончательно обговорить убранство столов и твой свадебный букет. Я думаю, следует добавить в вазы некоторое количество зелени для пышности, но ты не беспокойся, розы все равно будут доминировать. — Она наморщила лоб, пытаясь что-то вспомнить. — Да… чуть не забыла! Не хочешь ли ты пригласить отца Уитни и обсудить с ним, какими цветами украсить алтарь?

Хоуп не ответила. Она следила за стрелкой настенных часов, которая короткими, еле заметными скачками приближалась к цифре XII. Полуденное солнце отражалось в медном циферблате, испускал сияние и лакированный корпус из черного дерева. Хоуп обожала эти часы. Ей нравилось и равномерное, как у метронома, тиканье часового механизма, и их звон, на удивление нежный, ласкающий слух, мелодичный. Через пять минут этот звук заполнит пространство столовой.

Аделаида по-своему расценила молчание дочери.

— Если не хочешь ты, я сама позову его.

Сквозь открытое окно Хоуп слышала урчание лодочного мотора. Жить рядом с гаванью означало постоянно подвергаться воздействию шумов, связанных с ее кипучей деятельностью, — гудки и сирены, удары колокола, лязг якорных цепей, постукивание судовых двигателей, крики чаек, дерущихся из-за добычи, а совсем близко от дома — шарканье борта ялика Лоуренсов о причал. Активность рыбаков и яхтсменов в гавани с наступлением лета возрастала до угрожающего предела.

— Подумай и скажи, — продолжала Аделаида. — Я считаю, что мы должны учесть и его пожелания. Это ведь, в конце концов, его церковь.

Хоуп кивнула. Действительно, ей необходимо было переговорить с отцом Уитни, и она собиралась встретиться с ним в его кабинете во второй половине дня, но отнюдь не для разрешения цветочной проблемы. Ей нужен был совет.

В последние месяцы она пришла к выводу, что только преподобный Уитни способен отыскать ответы на несметное число вопросов, которые вертелись у нее в голове. Он был единственным, с кем Хоуп могла говорить абсолютно открыто, не стесняясь, и кому можно было полностью доверять. Он выслушивал ее исповеди и старался помочь ей освободиться от груза ее прошлого. Он поддерживал в ней надежду, что через веру она обретет душевный покой. Найдя в преподобном Уитни близкого по духу человека, Хоуп легко поддалась его влиянию и сделала церковь центром своей жизни. Подобно многим заблудшим созданиям, она нашла здесь убежище.

— Тедди хочет устроить для тебя свадебный ленч. В клубе на взморье, как я поняла. Сообщи ей, кого ты хочешь пригласить, кроме подружек невесты и членов семьи.

— На самом деле я не очень… — начала было Хоуп, но мать не дала ей договорить:

— Тедди хочется внести свою лепту в семейное торжество. Позволь ей это сделать. Так или иначе, мы все равно должны где-то собраться.

Хоуп промолчала. Меньше всего ей хотелось накануне своей свадьбы сидеть под выцветшим тентом Приморского певческого клуба, оплота геронтологических представительниц Северного побережья, и под бдительным оком бабушки запихивать в себя угощение из четырех блюд. Она любила Тедди и была в долгу перед ней. Бабушка хранила ее секреты, которыми Хоуп не могла поделиться больше ни с кем в целом мире, но теперь, когда столь близок знаменательный день, рискованно было встречаться с Тедди на публике. Та могла вдруг разоткровенничаться или невзначай обронить что-нибудь секретное.

— Мы еще должны съездить в Бостон. Присцилла ждет, — напомнила мать. — Кстати, твое платье готово ко второй примерке. Когда тебе удобно?

— Реши сама, — равнодушно откликнулась Хоуп.

Аделаида наклонилась к дочери и сняла очки.

— Твое настроение, поверь, не остается незамеченным, — предупредила она дочь и тут же смягчила тон: — Пожалуйста, Хоуп, скажи мне, что у тебя не так… Все-таки я твоя мать.

«Да, ты моя мать, — подумала Хоуп. — Но как ты понимаешь эту свою роль?»

Она не знала, как откликнуться на материнский призыв, и с трудом сдерживалась, чтобы не расплакаться. Хоуп надеялась, что приготовления к свадьбе, совместные хлопоты, возня с мелочами, проблемы с подвенечным платьем и нарядами подружек невесты сблизят их, восстановят связь матери с дочерью. Поэтому она и дала согласие на проведение свадебного торжества в родном доме.

Но вышло так, что ей не удалось пробудить в себе интерес к самому вроде бы важному событию в своей жизни, а одержимость матери деталями предстоящего торжества вызывала в ней глухое раздражение. Она ощущала себя куклой, которую сначала наряжают, украшают цветами и ленточками, а потом усаживают на свадебный торт.

Ей неоднократно хотелось собраться с духом и высказать матери в лицо все, что накипело у нее внутри, но каждый раз, когда Хоуп начинала говорить, все заготовленные фразы куда-то мгновенно улетучивались. Впрочем, после стольких лет отчуждения и всего того, что с ней происходило, откровенный разговор был невозможен. Если ее мать до сих пор ничего не поняла, то и говорить им было не о чем. Хоуп ненавидела себя, когда в очередной раз произносила:

— Мне все равно. То есть я имела в виду, что то, что тебя устраивает, то и мне подходит.

Аделаида удовлетворенно кивнула.

— Значит, скажем так — десять утра. — Она положила ладонь на руку дочери, вероятно думая, что этим передаст ей свое материнское тепло. — Я сегодня играю в бридж у Мэгги, но могу извиниться и отменить партию, если я тебе нужна. Я хочу, чтобы ты знала — мать всегда с тобой рядом и готова помочь.

«Прекрасно. Но только почему такое желание проснулось сейчас, а не раньше?» — с горечью подумала Хоуп, но вслух произнесла совсем другое:

— Я в полном порядке, правда. Тебе незачем ломать свои планы.

Она даже ободряюще улыбнулась матери, что далось ей нелегко. Ее снедало непреодолимое желание уединиться в ванной и поскорее извергнуть из себя те два крекера и вареную морковку, что она съела, поддавшись минутной слабости. Удастся изгнать их из своего организма через пятнадцать минут после приема пищи или крекеры уже были переварены, оставалось только гадать. Но попытаться следовало.

3

Джим Кэбот ступил за веревочное ограждение поля для игры в поло, где восемь лошадей метались в свалке, разбрасывая по сторонам клочья травяного газона и комья земли. От стука копыт закладывало уши. Гнедой конь с ходу врезался в серого в яблоках, и его всадник в зелено-красном свитере рискованно опрокинулся, едва удержавшись в седле. Пена пузырилась на лошадиных мундштуках, а ухоженные шкуры блестели от пота.

Джим обозревал толпу, находя взглядом знакомые лица на своих привычных местах. Роберт Хантингтон-старший в фуражке Охотничьего клуба и желтом кашемировом пуловере стоял рядом со своей прелестной супругой-блондинкой, супругой под номером четыре. Впрочем, некоторым оправданием Роберту служило то, что номер третий покинула его ради ландшафтного дизайнера, работавшего над их же парком. После развода с и без того пострадавшим мужем она заимела в собственность этот самый парк и еще и дом в придачу, что выглядело уже совсем печальной пародией на закон и справедливость, но суды по разделу имущества бывших супругов почему-то всегда предельно жестоко относятся к мужчинам.

Рядом с Хантингтонами стояли Тейлоры — Клифф и Банни, она в темных очках. Их продолжающееся увлечение поло и постоянное присутствие на соревнованиях удивляло многих. Ведь их старший сын погиб здесь же, на этой площадке, получив удар по голове деревянной клюшкой. Виноват был аргентинский защитник. Южноамериканцы вообще отличались агрессивной манерой игры, что нередко приводило к трагическому исходу.

И, конечно, тут как тут был Рэй Бёрджес. Ему уже наверняка подвалило под девяносто, но в любую погоду, в дождь или в жару, он неизменно появлялся на трибуне со своим зеленым в белую полоску складным стульчиком и с шейкером, полным ледяного мартини.

Джим отвернулся и вновь обратил взгляд на действо, разворачивающееся на игровом поле. Удары клюшек по деревянному шару следовали один за другим через мгновенные промежутки, словно барабанная дробь. Вот мяч перехвачен соперниками, направление атаки резко поменялось, и все всадники устремились к противоположным воротам, пожирая дистанцию в триста ярдов подобно многоногому и многоголовому чудовищу, унося с собой какофонию звуков. Однако пройдут лишь считаные секунды, и лошади с наездниками вернутся сюда, и такое постоянное перемещение составляло суть игры в поло.

Джим перевел дух и принялся стирать брызги грязи с щегольских клубных алого цвета брюк.

Джек, его единственный и обожаемый ребенок, занимался поло с детских лет, а в университете Южной Калифорнии попал в команду, считавшуюся лучшей среди студенческих команд. Любительский спорт был ненамного безопаснее профессионального, но Джека невозможно было оторвать от полюбившегося ему занятия, тем более что он проявил незаурядный талант игрока, прекрасно разбирался в лошадях, а главное, уже не мог жить без того возбуждения, какое давала ему игра. Его выбрали капитаном, он завоевывал кубок за кубком, и сейчас, когда ему исполнилось двадцать девять, Джек должен был определиться со своим статусом — остаться любителем или перейти в профессионалы.

Хотя увлечение сына стоило бешеных денег, отец не противился и даже немного гордился этим. Джек тренировал для поло одновременно восемь самых лучших, тщательно отобранных лошадей, и Джим тратил более ста тысяч в год на их содержание, кормление и транспортировку, платил жалованье груму и вспомогательному тренеру на полной ставке, оплачивал счета ветеринаров. Призы иногда возмещали часть затрат, но это была лишь капля в море. Денег, помещенных в различные фонды на имя сына, с избытком хватало на то, чтобы он мог играть в поло до глубокой старости, до тех пор, когда уже не в силах будет взобраться в седло. Если, конечно, брак Джека и Хоуп не закончится разводом.

Джим опустил руку в карман и нащупал там свой счастливый талисман — серебряный брелок для ключей в форме лошадиной подковы. Он приносил ему удачу во всем, и Джим мог с полным правом гордиться тем, что он заработал для своей семьи. За тридцать лет он обратил мизерную сумму, когда-то полученную по наследству, в двадцатимиллионное состояние, инвестируя деньги в альтернативные источники энергии. На сегодняшний день он был владельцем нескольких электростанций в Неваде и Колорадо и участвовал в грандиозном проекте разработки ископаемых энергоресурсов на северо-востоке.

По многим стандартам его финансовое положение было сверхустойчивым, и он мог бы жить в комфорте, пребывая в праздности. Но его неуемный характер, заводной волчок, гнездившийся в нем, а также желание быть уверенным, что он обеспечил такую же благополучную жизнь и своим потомкам, заставляли Джима Кэбота по-прежнему трудиться по пятнадцать часов в сутки шесть дней в неделю.

В награду он приобрел то, чего добивался с молодости, а именно влияние. «Бостон глоб» неоднократно включала его в список самых могущественных людей Соединенных Штатов Америки. Кроме того, он заимел и столь необходимую для престижа яхту «Удачный день» — судно достаточных габаритов, чтобы производить впечатление на всех, кто видел его в гавани, и одновременно не слишком громоздкое и позволяющее обходиться в плавании без экипажа.

Он допустил только одну ошибку, но ее тревожные последствия вырисовывались все четче с приближением даты 18 августа. В обеспечение будущих поколений Кэботов Джим учредил целый ряд неприкасаемых фондов. Доход от них предназначался Джеку, а основной капитал — «потомству, им произведенному на свет», проще говоря, его детям.

Это была сложная юридическая комбинация, обошедшаяся в сорок тысяч долларов госпошлины плюс гонорар ее разработчику, но в тот момент она казалась отличным средством свести будущие налоги к минимальной цифре. Проблема заключалась в том, что никто десять лет назад, когда составлялись эти документы, не учел возможность расторжения брака Джека. В случае, если брак не устоит, какой-нибудь дотошный адвокат может отсудить половину дохода в пользу Хоуп.

Причем в эти документы нельзя было вносить поправки. Упреки Джима в адрес Ллойда Баррета, своего адвоката и советника, как корпоративного, так и личного на всем протяжении финансовой карьеры Кэбота, требования немедленного решения проблемы, многочасовые телефонные переговоры со вспышками ярости и хлопаньем трубки о рычаг не приводили ни к чему. Все упиралось в глухую стену закона. Весь смысл учрежденного фонда был в том, что его утвердили как неделимый. Единственный шанс обезопасить деньги — это заключить дополнительное соглашение, по которому Хоуп отказывается от каких-либо притязаний на вложенные в фонд средства. Внешне такое решение выглядело разумным и обоснованным. Почему она имеет право претендовать на его деньги, заработанные в поте лица, если она перестанет носить фамилию Кэбот? Но Джим хорошо знал, что такое человеческая жадность. Там, где замешаны деньги, может произойти всякое. Последние несколько недель он буквально изводил себя мрачными перспективами.

В группе возвращающихся к ближним воротам всадников Джим разглядел голубую в золотом обрамлении цифру «три» на свитере сына. Солнце сверкало на влажной шкуре его черной лошади по кличке Летящая. Молодая кобыла, еще совсем новичок, обладала, однако, всеми данными, чтобы в скором времени стать чемпионкой, особенно с таким наездником, как Джек.

Взмахнув клюшкой, он сильно ударил по шару, отправив его вперед. Защитник атаковал, но ему не удалось зацепить клюшку Джека, потому что Летящая успела мгновенно вильнуть влево. Публика по достоинству оценила блестящую реакцию и лошади, и управляющего ею наездника. Дружные возгласы и одобрительный свист сопровождали их на пути к воротам противника. Даже на таком расстоянии Джим видел панику на лице вратаря, хотя, возможно, это был лишь плод его воображения. Он просто очень хотел, чтобы в этот момент вражеский вратарь запаниковал.

Удар — и мяч пересек линию.

Несколько охрипший голос в рупор оповестил о взятии ворот. Чуть позже сигнал рожка объявил конец игры. Команда Джека добилась очередной победы. Такие моменты доставляли Джиму даже большую радость, чем заработанные им груды денег.

Джек спешился и передал поводья лошади Бену, преданному груму и добросовестному работнику. Бен отведет лошадь в трейлер, освободит от сбруи, оботрет ее и отправится с ней в короткий путь обратно домой. Джек снял шлем, повертел головой, чтобы снять напряжение, засунул кнутовище в сапог и направился к отцу. При взгляде на сына Джим невольно улыбнулся, и это была улыбка счастливого человека. Так хорош был его Джек, так строен и силен. Гордость переполняла отцовское сердце, но и горечь тоже. Почему сын сделал такой неудачный выбор? Хоуп была не из тех девушек, что могла стать хорошей женой и принести его мальчику счастье. Она не поддается контролю. Джим не желал, чтобы его империя дала трещину из-за этой неуправляемой девицы.

— Потрясающая игра, — встретил он сына заранее заготовленной фразой. — А Летящая меня просто удивила. Откуда у молодой кобылицы столько сил и сообразительности?

— Она отлично слушается, как будто обладает шестым чувством, — согласился довольный Джек. Он еще не отдышался после напряженного поединка и утирал платком струящийся по лицу пот. — Не думал, что будет так жарко.

Это относилось не к погоде, а к тому, что происходило на поле.

Джим положил руку сыну на плечо.

— Нам надо поговорить. И это разговор, который я бы не хотел заводить дома. — Он сделал паузу и пояснил: — Твоей матери не стоит в нем участвовать.

— Я не против. Давай, выкладывай.

Они выбрались из толпы и зашагали упруго и размашисто по аллее, ведущей к автостоянке для членов клуба. Когда бы ни возникала необходимость серьезного разговора между отцом и сыном, они делали это на ходу. Энергичная натура одного и другого требовала движения. Так им было легче и размышлять, и подбирать нужные слова.

— Я рад, что ты нашел свою любовь, — начал с дальнего подхода Джим. — Лоуренсы — старинный, уважаемый род, старожилы Северного побережья. И Билл — отличный парень. Не могу сказать про него ничего плохого. Но…

— Папа, не надо… — поморщился Джек.

— Позволь мне закончить, — прервал его отец. — Ты должен понять, что жизнь с Хоуп не будет легкой. Она далеко не простое создание.

— Не понимаю, о чем ты говоришь.

— А я думаю, что прекрасно понимаешь. Ее проблемы возникли не вчера.

— Если и были у Хоуп проблемы, то они позади. Ей гораздо лучше.

— Я не беру на себя роль судьи, — из осторожности посчитал нужным предупредить Джим. — Я лишь говорю о том, что если ты уж решился на этот брак, то пусть глаза твои будут открытыми. Мало ли какие ловушки — точнее сказать, глубоко спрятанные мины — ждут тебя в будущем. Мне незачем тебе втолковывать, что жизнь в браке — не легкая прогулка даже при самых благоприятных обстоятельствах. В нашем союзе, например, были тоже и взлеты, и падения. Мы с твоей матерью вдоволь хлебнули и того, и другого, хотя она — самая прагматичная и организованная женщина из тех, кого я знаю. Но пойми меня правильно, у меня никогда и мысли не возникало оставить ее. Она хорошая жена, и на первом плане у нее всегда интересы семьи. Она заботится о своей внешности и держит в порядке наш дом. Я не мог и не имел права требовать большего, и все же и у нас случались сложные периоды время от времени.

— Мы с Хоуп очень близки. Я люблю ее, папа.

— Я знаю. И я не пытаюсь убедить тебя отказаться от нее.

Любая попытка встать щитом на пути любовных стрел заведомо была обречена на провал. Но Джим мог напомнить сыну о практической стороне жизни.

— Ллойд говорит, что ты до сих пор не связался с ним по поводу договора об отказе от претензий на доход.

— Да, это так.

— Мне казалось, ты был готов обсудить эту тему.

— Я передумал.

— Мы же пришли к соглашению…

— Не совсем так. Ты выдвинул идею и сам ее одобрил. Я же только выслушал тебя, а потом, поразмыслив, решил сказать «нет». Я не желаю начинать семейную жизнь с мыслью о разводе. Я полностью доверяю Хоуп. Я хочу, чтобы у нас все получилось как надо и мы бы не расставались никогда. Я не собираюсь просить ее что-нибудь подписывать.

— Слишком много денег на кону, — вздохнул Джим. Он обильно потел. Такова была его типичная реакция на стрессы.

— Но это мои деньги, — напомнил сын.

— Они твои лишь потому, что я отдал их тебе.

— Но ведь фонд неприкасаемый. Тебе известны его условия.

— И ты смеешь напоминать мне об этом? А я скажу, что все может измениться, — нарочно солгал Джим. — Кончится тем, что ты окажешься ни с чем. Вот поэтому слушай меня, и слушай внимательно. Ты должен думать, как сохранить состояние Кэботов для будущих поколений, для своего рода.

Джек резко остановился и заглянул отцу в глаза. Джим видел, как лицо сына окаменело, а когда Джек заговорил, отец даже не узнал его голос. Таким тоном сын еще никогда не разговаривал с отцом.

— Папа! Что бы ты ни сказал и ни предпринял, ничто не заставит меня изменить свое решение. Просить Хоуп поставить подпись на каком-то дурацком клочке бумаги — омерзительно. Это бы означало, что я сомневаюсь в ней еще до свадьбы, еще только на пороге совместной жизни. Я не хочу оскорблять ее такой просьбой. Ты можешь высказывать пессимизм насчет нашего будущего. Я же настроен иначе.

— Я стараюсь внушить тебе, что ты сильно рискуешь. Лоуренсы держатся изо всех сил и пускают пыль в глаза, но мы оба знаем, что их положение совсем не такое благополучное. Посмотри только, в каком состоянии их дом. Они боятся поверить в свое везение, замирают от радости, что их дочь заполучит в мужья Кэбота. Как, впрочем, и любая другая семья на их месте в нашем городишке.

— Они радуются счастью Хоуп, — возразил Джек.

— Не будь наивным. Ты им нужен, чтобы уплатить за новую крышу.

— Аделаида и Билл — прекрасные люди.

— Но они, как и все на свете, себе на уме.

— Мы с Хоуп собираемся счастливо прожить жизнь вместе. Не мешай нам.

— Но как я могу остаться в стороне? Ее поведение… — Джим осекся. Даже ему было нелегко подобрать подходящие пристойные слова, чтобы выразить свое отношение к ее сексуальным «подвигам», к закрепившейся за ней репутации. — А как насчет Карла?

— Между ними все кончено.

— Это ты так думаешь. Связью с этим мужчиной Хоуп плюет тебе в лицо, а ты лишь утираешься и все ей прощаешь. Это недопустимо. И как ты можешь быть уверен наверняка, что она к нему не вернется?

— Хоуп хочет стать моей женой.

— Пока она будет с тобой, а значит, членом нашей семьи, ей все блага будут подавать на тарелочке. Она это знает и постарается как можно дольше втирать тебе очки. Но если Хоуп опять возьмется за свое, ты будешь вынужден с ней расстаться.

— Мне неприятен этот разговор.

— Но он необходим. Ты прежде всего Кэбот и должен заботиться о своей семье. Не предоставляй девчонке шанса запустить руку в наш карман.

— Прекрати, отец! Хоуп ничего не будет подписывать. Я так решил. Это мое последнее слово.

В подтверждение Джек взмахнул кулаком, но отец перехватил его руку и стиснул пальцами запястье, где бился пульс, причиняя сыну боль. То, что он в свои пятьдесят шесть лет был сильнее его, доставляло Джиму нескрываемое удовлетворение.

— Ошибаешься. Последнее слово остается за мной. Ты вынуждаешь меня вмешаться. Хочет она или нет, но твоя невеста подпишет необходимые документы. Без этого свадьбы не будет. Если ты до сих пор не научился вести себя по-мужски, если ты не можешь заставить женщину подчиниться нашим требованиям, то я возьму это на себя. Она поймет, что Кэботов ей не удастся обвести вокруг пальца.

Джек с трудом высвободил руку из отцовской хватки. На лице его промелькнула тень испуга. Так, во всяком случае, показалось отцу. Джим совсем не собирался угрожать сыну, когда затевал этот разговор, но упрямство Джека не оставляло ему выбора. Его следовало осадить, как поступают с чересчур норовистым жеребенком. Джиму надо было утвердиться в роли главы семьи, напомнить сыну, кто по-прежнему хозяин в доме. Джек был предметом отцовской гордости, но это не означало, что его не нужно держать в узде.

Голова Джека склонилась в унынии, и отец тотчас воспользовался этим моментом слабости:

— Повидайся завтра с Ллойдом. А если с Хоуп возникнут сложности, дай мне знать. Я ее уговорю.

4

Билл Лоуренс медленно проезжал на своем темно-синем «Мерседесе», вглядываясь в номера на покоробленных и тронутых ржавчиной почтовых ящиках. 10, 10а, 10б… Дома, как и ящики, располагались почти вплотную, как бы выталкивая друг друга на замусоренную улицу. Пожилая женщина в ситцевом халате и ярко-оранжевых шлепанцах с подозрением уставилась на роскошный автомобиль, а потом вернулась к своему вышиванию. На соседнем крыльце две школьницы, раскинувшись в плетеных качалках, демонстративно смолили «косячки». Вся обстановка вокруг наводила тоску.

Билл свернул с проезжей части, заглушил двигатель и ступил на раскаленную мостовую. Загородившись ладонью от слепящего солнца, он скользнул взглядом по фасадам домов, рассчитанных каждый на три семьи и одинаковых до уныния. Надо благодарить бога, что Хоуп одумалась. Иначе она могла бы поселиться в этом квартале. Билл представил свою младшую дочь замужем за Карлом Ле Флером, ловцом крабов, чьи перспективы на будущее были безотрадны и мрачны, как тусклый осенний день.

Хотя этот рабочий квартал Глочестера на конце Кейп-Анн нельзя было причислить к трущобам, никакой нормальный отец не пожелал бы своей любимой дочурке искать здесь свое счастье и вить гнездо. Это место находилось словно в иной галактике, в тысячах световых лет от тех райских кущ, где она будет жить с Джеком.

Билл уже однажды побывал у Карла, но сейчас, при ярком свете дня, не узнал дом. В прошлый раз с ним был полицейский эскорт. Хотя Хоуп исполнилось двадцать пять и она имела право делать все, что ей заблагорассудится, ребята в форме в полицейском участке Глочестера охотно выслушали его историю о сбежавшей дочурке, втюрившейся по глупости в мужчину намного старше ее. Она потеряла голову, и ее срочно нужно доставить домой, пока не поздно… Ему не надо было объяснять копам, почему он в такой тревоге за дочь и боится, что она исчезнет в чужом для нее мире крабовых ловушек и пива «Будвайзер», и затянет ее туда сорокатрехлетний неудачник, у которого за душой лишь старенькая моторка да скудная мебель в арендуемом домишке.

Когда они прибыли туда, Карл безропотно впустил их. Хоуп, полностью одетая, сидела, положив ногу на ногу, за столом, на котором была разложена игра «Скрэбл». Она отнеслась к появлению в комнате отца с непроницаемым равнодушием, но едва он потребовал, чтобы она покинула дом Карла, Хоуп впала в истерику. Кончилось тем, что он вынес ее оттуда на руках, а она захлебывалась слезами, вопила и колотила по воздуху своими длинными худыми ногами.

— Билл Лоуренс?

Билл встрепенулся, поднял голову и увидел Карла. Любовник его дочери глядел на Билла сверху с балкона второго этажа обшарпанного коттеджа. Голый до пояса, он демонстрировал свое атлетическое, как у культуриста, телосложение.

— Не меня ли вы ищете?

Билл от неожиданности вздрогнул. Хотя он проехал чуть ли не тридцать миль именно ради встречи с Карлом, внезапность появления того в поле зрения вызвала в нем нежелательную нервозность. Неужели Карл поджидал его? Откуда он мог знать о предстоящем визите?

Как бы читая его мысли, Карл не замедлил объяснить, кивнув на «Мерседес»:

— Такое в нашей округе редко увидишь, даже если эта колымага с двадцатилетним стажем.

Билл Лоуренс проигнорировал оскорбление в адрес своего автомобиля 1982 года выпуска. Мотор работал отлично, вот только внутренняя обивка нуждалась в замене после ста тысяч миль пробега.

— Я пытался сперва позвонить, но линия была все время занята.

Карл криво усмехнулся:

— Такое случается.

— Могу я подняться к тебе на минуту? — Так как Карл промолчал, Билл добавил: — Или ты спустишься? Нам надо кое-что обсудить, и я предпочел бы не делать этого на улице.

— Если вы одолеете мою лестницу, то валяйте сюда. Я вас выслушаю.

— Хорошо.

Повторное оскорбление было проглочено Лоуренсом, как и первое. Билл вынул ключи из замка зажигания и опустил в карман. Больше всего ему хотелось убраться отсюда немедленно, но на повестке дня стояло будущее Хоуп.

Замок на входной двери отсутствовал, и она распахнулась от одного лишь прикосновения. На лестнице пахло рыбой и жареным луком, что в такую жару было особенно противно. Билл поднимался, цепляясь за перила, чувствуя нарастающую боль в бедре. Артрит уже давно мучил его, и Аделаида неустанно хлопотала, чтобы как-то облегчить страдания мужа. Она перенесла супружескую спальню и его кабинет на первый этаж, пожертвовав великолепным видом на водную гладь, купила ему гольф-карт с тентом для передвижения по их обширным владениям и поручила Кэтлин ежедневно готовить фруктовое желе по специальному рецепту, от которого он в результате скинул двадцать фунтов лишнего веса. Но, несмотря на все ее старания, ситуация складывалась так, что нельзя было бесконечно откладывать обращение к хирургу.

— Я ожидал, что вы объявитесь здесь в ближайшие дни, — произнес Карл, загораживая собой дверной проем и наблюдая, как Билл преодолевает последние ступеньки. Он слегка шепелявил, и брызги слюны вылетали из щели во рту, где у него не хватало пары передних зубов. Полосатым полотенцем он тер себе голову, просушивая густые каштановые лохмы. Из-под спущенных ниже пояса брюк виднелись плавки. «Келвин Кляйн» — заметил Билл фирменную этикетку. Дизайнерская вещица! Ему стало неприятно при мысли, что это был, возможно, подарок от его дочери.

Билл протянул руку.

— Что ж, я рад, что мы встретились.

В ответ Карл рассмеялся и отступил от двери, пропуская посетителя. Внутри комната выглядела точно такой же, какой Билл ее запомнил по прошлому визиту полтора года тому назад, когда он уносил Хоуп отсюда на руках. Две кушетки под одинаковыми пестрыми покрывалами были придвинуты изголовьями к единственному окошку. Один угол занимал квадратный столик с вазой, полной увядших маргариток, и стеллаж, забитый сильно потрепанными книжками в бумажных обложках. Рыболовная снасть — приманки для спиннинга, поплавки, несколько ржавых крючков внушительных размеров, а также огромный китовый зуб и несколько акульих зубов чуть поменьше заполняли этажерку в другом углу. Обстановка выглядела несколько странной для одинокого мужчины. В ней ощущалось смешение разных натур — грубая, подчеркнутая мужественность и некий лирический настрой души.

Карл указал Биллу на стул и предложил что-нибудь выпить. Тот отказался.

— Давай перейдем сразу к делу. — Билл скрестил руки на груди и начал трудный разговор: — Хоуп выходит замуж, и мне хотелось быть уверенным, что ничто и никто ей не помешает. Очень надеюсь, что из-за тебя у нее не возникнут неприятности.

У Карла одна бровь поползла вверх. Казалось, он был ошеломлен таким заявлением. Его явное непонимание, о чем идет речь, смутило Лоуренса. Он сразу почувствовал себя неловко.

— За кого вы меня принимаете? За хулигана? Или я ослышался, папаша?

Карл снова рассмеялся, но уже не добродушно, а зло. Подойдя к холодильнику, он извлек оттуда бутылку апельсинового сока. Его загорелый бицепс поигрывал, когда он отвинчивал тугую пробку. Запрокинув голову, Карл с бульканьем вылил содержимое бутылки себе в рот, опустошив ее за считаные секунды. Пока он пил, Лоуренс наблюдал, как двигается его кадык.

— Послушай, — набрался духу Билл. — Я пришел сюда не для того, чтобы в чем-то тебя упрекать. Я лишь прошу учесть тот факт, что жизнь Хоуп течет по другому руслу. Ты не должен вступать с ней в контакт — ни звонить, ни встречаться… В противном случае ты сильно усложнишь ее положение. Хоуп очень ранима и легко поддается влиянию. Твоему влиянию, — подчеркнул он и тут же пожалел об этом. В его намерения никак не входило укрепить Карла во мнении, что он обладает какой-то властью над Хоуп. — Вам обоим надо признать, что ваши дороги разошлись.

— Благодаря вам.

— Что ты имеешь в виду?

Карл, казалось, прожег Билла взглядом.

— Вы насильно тащите ее к алтарю и боитесь, что она сбежит в последнюю минуту.

— Это абсурд. Хоуп счастлива с Джеком. Уверяю тебя. А ты и она… — Билл искал подходящие слова, чтобы они убедили Карла. — У вас с Хоуп очень мало общего.

— Из-за того, что я старше? Потому, что я португалец? Ты и вправду полный мудак, как она и говорила.

Изумление Билла, должно быть, отразилось на его лице, так как Карл от души расхохотался.

— Думаешь, я не в курсе, как твоя дочурка тебя презирает?

«Боже, что наговорила ему обо мне Хоуп?» — с ужасом подумал Билл.

Он закрыл глаза и постарался привести в порядок свои мысли. С самого раннего детства Хоуп знала, как довести его до бешенства, но все между ними обычно очень быстро улаживалось. Он брал на себя свою долю ответственности за конфликт и первым делал шаг к примирению. И сейчас у них отношения складывались неплохо, как и должно быть у отца с дочерью.

— Ее свадьба — fait accompli[1].

Билли не сразу сообразил, что жмурится от яркого солнца, проникшего в комнату. Карл шагнул к окну и задернул штору. Это простое действие почему-то вселило в Билла щемящее чувство страха. Ведь он сейчас находился один на один с человеком, абсолютно непредсказуемым и безответственным. Как могло такое случиться, что судьба Хоуп зависит теперь от его прихоти?

Билл вспомнил тот давний день, когда впервые узнал о существовании Карла и пережил неприятные минуты, столкнувшись с ним лицом к лицу.

Произошло это в разгар лета на склоне безмятежного воскресного дня. После затянувшейся партии в гольф он по традиции провел пару часов в клубном баре, освежаясь «Кровавой Мэри», а затем возвратился домой, предвкушая милый семейный ужин на свежем воздухе с женой и дочерью — стейк на решетке с жареными кукурузными початками. Едва свернув на подъездную дорожку, Билл тут же увидел в саду «сладкую парочку».

Хоуп уютно устроилась на коленях у мужчины, вольготно раскинувшегося в шезлонге. Ее обнаженная рука обвила его шею, а на губах застыла блаженная улыбка. Она была в таком умиротворенном состоянии, какое Биллу редко приходилось видеть в последние годы. Все тревоги, казалось, покинули ее. Однако эта открытая демонстрация близости между его дочерью и каким-то незнакомцем привела Билла в ярость.

Взгляд мужчины был устремлен куда-то в небеса, и он не сделал попытки встать и даже не пошевелился, когда Билл приблизился к ним и заговорил.

— Вы разбудите ее, — предупредил его незнакомец тихо, как будто самым важным было как раз оградить ее сон.

«Кто вы такой, чтобы вести себя здесь подобным образом?» — хотелось крикнуть Биллу, но наглость незнакомца повергла его в немоту. Он молча повернулся и ушел.

Должно быть, Хоуп договорилась с Аделаидой, что Карл останется на коктейль, так как он провел в доме весь тот вечер. Он расхаживал босиком по персидскому ковру в гостиной, восседал на обтянутой китайским шелком кушетке, бесстыдно разведя ноги и упираясь ступней левой ноги в колено правой. Сидящему в кресле Биллу приходилось скромно отводить глаза в сторону, чтобы не утыкаться взглядом в промежность нежеланного гостя, обтянутую тканью шортов. Карл методично прикладывался к бутылке с пивом, глотая из горлышка, шепеляво цедил лаконичные ответы на зондирующие вопросы Билла о том, кто он, чем занимается и как давно знаком с Хоуп.

Она же, явно нервничая, оставалась на ногах, молча тянула через соломинку свой оранжад и трепетала в предчувствии неминуемого конфуза, если Карл проговорится, что он старше ее на семнадцать лет, что он один из шести сыновей вдовой матери, оставшейся в Португалии, что он ловит и продает омаров, не имеет никаких инвестиционных планов и свободных средств, чтобы их куда-то вкладывать, что его страховка за машину аннулирована за неуплату взносов.

Однако Карла такой допрос никак не смутил. Он даже смог перевести разговор на литературные темы и процитировал несколько стихотворений, причем не из школьной хрестоматии. Ничего, кроме раздражения, это у Билла не вызвало. Сколько бы стишков ни затвердил этот самоучка, он все равно останется невежественным иммигрантом, и его нельзя близко подпускать к Хоуп.

А вдруг Билл тогда недооценил опасность, исходящую от Карла? Что, если он втерся в семью с определенной целью — разузнать ее секреты и использовать их в собственных интересах? Хоуп вполне могла кое о чем проболтаться. Мысль о предательстве дочери была для Билла невыносима.

Так или иначе, Карл уже стал источником крупных неприятностей, а в дальнейшем мог навредить еще больше. Желая застраховать себя и близких ему людей, Билл и решил поговорить с Карлом начистоту.

— Я знаю, что довольно трудно сводить концы с концами, а тем более достичь благосостояния в твоей… твоей… сфере деятельности.

Билл так и не нашел подходящего термина, которым можно было бы назвать краболова, владеющего одной-единственной лодкой. Уж конечно, слово «бизнес» было тут неприменимо.

— Я также слышал, что ты проявляешь интерес к выращиванию моллюсков. Так мне сказала Хоуп.

— Это идея Хоуп, а не моя, — уточнил Карл. — Вероятно, она думала, что это звучит поприличней для ваших ушей и мне легче будет войти в ваш круг.

— В любом случае я готов помочь тебе.

Билл с сожалением отметил, что говорит почти заискивающе, а это не входило в его намерения. Что с ним происходит? Отвадить какого-то иммигранта-неудачника от своей дочери оказалось для него труднее, чем проворачивать сделки с недвижимостью. Куда испарился его сорокалетний опыт обольщения упрямых клиентов? Ведь ни один день на протяжении его юридической практики не обходился без нервной встряски и разлития желчи. Зато на всем Северном побережье нет, пожалуй, ни одного значительного объекта или земельного участка, который был бы куплен или продан без его участия.

Но сейчас Биллу пришлось с горечью признать, что Карл почему-то подавлял его своей личностью. Глядя на обнаженный торс и обветренное смуглое лицо португальца, наблюдая раскованную грацию могучего тела, Билл ощущал себя маленьким и слабым.

Карл достал с полки внушительных размеров ржавый рыболовный крючок и взвесил его на ладони. Ничего угрожающего в этом жесте португальца не было, но Билл, однако, поежился.

— Как ты собираешься помочь мне? — с издевкой спросил Карл. — Чем? Я люблю Хоуп. Я полюбил ее с первой встречи. И она вышла бы замуж за меня, если б не пожалела тебя.

— Не понимаю, о чем ты говоришь.

Билл по-прежнему сохранял вежливость, хотя давалось это ему тяжело.

— Держу пари, что понимаешь.

Карл навис над сидящим Лоуренсом.

— Вот именно такие людишки вроде тебя добиваются своего. Изворачиваются, врут, прямо никогда ничего не скажут. Когда-нибудь Хоуп рассказывала тебе о нас? О том, как нам хорошо вместе? И в постели, кстати, тоже, если тебе это интересно. — Карл подмигнул Биллу, и у того на душе стало совсем мерзко. — Думаю, ничего она тебе не сказала. Все равно ты бы не захотел ее слушать. Это же какой-то кошмар для тебя — простой работяга развлекает твою дочку, да так, что ей и во сне не снилось. Может, лично тебя я не устраиваю, но для нее вполне гожусь, и если бы ты был нормальным отцом…

— Не желаю этого слушать!

Билл в ярости вскочил. Теперь они стояли лицом к лицу, очень близко, почти вплотную. Их разделяло всего лишь несколько дюймов, и он ощущал дыхание Карла, ощутимый запах анчоусов, которые португалец, вероятно, ел на завтрак. Билл понял, что с таким мерзавцем церемониться не стоит, и заговорил на его же языке:

— Я дам тебе десять тысяч долларов. Начни свое дело. Купи новую лодку. И уматывай ко всем чертям из города! Неважно куда, только оставь мою дочь в покое.

— Где же ты раздобыл такие деньги? — Гадкая ухмылка промелькнула у Карла на лице.

— Не понимаю, о чем ты! — отрезал Лоуренс, но тут же в его душу закралось сомнение, насколько убедительно прозвучало сделанное им предложение. Или это следствие паранойи, завладевшей его психикой? Не могла же Хоуп рассказать Карлу об их печальном финансовом положении? Или могла? Тогда понятно, откуда эти издевательские намеки.

Только от Хоуп этот негодяй мог прознать, как плохи его дела. Ведь Лоуренсы по-прежнему обитают в своем старинном доме. И если даже партнеры вынудили Билла расстаться с его юридической фирмой, немногие догадаются, что послужило катализатором этих перемен. Пока никто не обнаружит ворох неоплаченных счетов и просроченных векселей в ящике его письменного стола, не присмотрится внимательнее к облупившейся краске на стенах и ставнях, не увидит протечек на потолке гостевой спальни, образовавшихся из-за дырявой крыши, Лоуренс будет считаться состоятельным человеком.

Трудно было поверить, что уже почти десять лет он трудится в одиночку, за вдвое меньшую почасовую оплату, снимает за свой счет помещение в деловом районе Беверли-Фарм и делит приемную и секретаршу с независимым аудитором. Билл достаточно занятой человек, работы ему хватает, но это все сделки, не слишком прибыльные для юриста. Карл отчасти прав. Деньги, которые он собирался ему всучить, были собраны по крохам.

— Ты хочешь заплатить мне — подкупить меня, — чтобы я порвал с Хоуп, и рассчитываешь, что я соглашусь?

— Я рассчитываю, что ты проявишь благоразумие в сложившихся обстоятельствах. Хоуп будет счастлива с Джеком. Он хороший человек. А ты, я уверен, сможешь правильно использовать эти деньги. Таким образом, в этой сделке никто не проиграет.

Билл надеялся, что говорит достаточно убедительно.

«Если ты любишь Хоуп, то оставь ее», — хотелось ему добавить, но тогда он бы признал, что у Карла есть какие-то чувства к его дочери.

Билл не сразу осознал, что произошло, почувствовав, как комок слюны стекает по его щеке. Он стоял, замерев, словно парализованный, испытывая желание утереть плевок, но колебался, опасаясь, что любой его жест может спровоцировать португальца на насилие.

В черных глазах Карла полыхал злобный огонь.

— Ты не предоставил своей дочери настоящего выбора, потому что она сохнет по мне и выбрала бы меня. Мы оба это знаем. Тебе нет дела до ее чувств и желаний. Ты всегда навязываешь ей свою волю.

Карл отвернулся, шагнул к окну и отдернул штору. Солнце опять залило комнату. Билл обшарил взглядом полку, желая убедиться, что все острые предметы, которые приметил раньше, на месте.

Лицо Карла застыло, будто маска. То ли он углубился в свои мысли, вглядываясь в далекий океан, то ли медленно наливался злобой, готовый взорваться. Ждать, во что выльется эта затянувшаяся пауза, Билл не хотел.

Он извлек из кармана блейзера конверт. Не выпуская португальца из виду, Билл наклонился и положил конверт на стол.

— Подумай на досуге, — сказал он, отступая к двери.

Крикливый женский голос, сопровождаемый истошным детским воплем, ворвался ему в уши, как только он очутился на лестнице. Билл начал спускаться по лестнице, испытывая искушение перескакивать через две ступеньки сразу, но опасался споткнуться и полететь вниз.

Облегчение он почувствовал, лишь когда вышел на воздух и в глаза ему блеснул солнечный зайчик, отраженный от ветрового стекла его «Мерседеса».

Билл уже садился в машину, когда сверху донесся шепелявый голос португальца:

— Ты свою дочь совсем не знаешь. Она не выйдет замуж за Джека Кэбота. Это я тебе обещаю!

5

Преподобный Эдгар Уитни расстегнул «молнию» пластиковой сумки и принялся вываливать богатый урожай пожертвований, собранный вчера с прихожан. В отдельную кучку он складывал монеты и помятые купюры, в другую — соблазнительные заклеенные конверты с чеками на значительные суммы.

Он удовлетворенно вздохнул, предварительно прикинув общий итог. Судя по значительной набегающей цифре, прихожане проявили отменную щедрость. Церковь Святого Духа была самой финансово обеспеченной в епархии Массачусетса.

Хотя понедельник считался официальным выходным днем Уитни и служебный кабинет при церкви был закрыт для приема посетителей, он все равно пришел на работу. Он позволил себе на полчаса раньше вкусить завтрак — чашку крепкого кофе, заваренного по собственному рецепту, и особо приготовленную яичницу с беконом, — чтобы насладиться тишиной и покоем, которые даровала ему пустая церковь. Требовалось некоторое время для размышлений.

В эти украденные у мирской суеты минуты он сочинял фразы, с которыми обратится к прихожанам во время следующей службы. Он посвятил свою жизнь служению господу и сделал этот выбор очень давно, еще юношей, когда вдруг проснулся весь в поту с ощущением, что стоит на краю пропасти и судьба его зависит от того, сможет ли он ее перешагнуть. Этот ночной кошмар повторялся неоднократно, и Уитни понял, что подвергается испытанию свыше. Он лишился воли, его личность рассыпалась в прах, и он начал каяться.

Наконец на свои молитвы он получил ответ. После трех смен в летнем лагере для трудных подростков в Барнстейбле в качестве наставника, а затем шестилетнего трудового стажа в клиниках для наркоманов он не только очистился от грехов и своих прежних пристрастий, славно послужив на ниве господней, но и заработал право вести приход и проповедовать.

Посвященный в сан, он явился сюда триумфатором, с опытом обращения в веру беглых подростков, агрессивных наркоманов, вынутых из петли самоубийц и отчаявшихся матерей-одиночек. Никто из нынешних его прихожан не знал, через какую пучину людского горя он прошел, но его мягкость и склонность к мудрому всепрощению, как и морщины на лбу, свидетельствовали о богатом жизненном опыте, что вызывало доверие и уважение людей, обогащенных не меньшим опытом плюс деньгами.

Все его самые смелые мечты о собственном будущем не шли ни в какое сравнение с тем, что он получил в реальности. Паства приняла нового пастыря в свои объятия. Он вошел во многие семьи, словно близкий родственник, и радушие их не ограничилось первыми днями знакомства, а продолжалось и поныне — приглашения на ленчи, банкеты, коктейли, даже чаепития в узком кругу. Репутация грешника, прошедшего тяжкий путь покаяния и, следовательно, очистившегося от мирских соблазнов, вызывала к нему неподдельный интерес.

Редки были вечера, которые Уитни проводил в одиночестве, и поэтому они доставляли ему особое удовольствие. Он предавался размышлениям в тиши своего кабинета, смакуя, словно гурман изысканные блюда, все аспекты той благодати, которую даровал ему господь, — и место служения святому делу, и замечательных, добрых и щедрых прихожан, и обеспеченное будущее. Преподобному Уитни оставалось всего лишь семь лет до пенсии, а затем уже никакой суеты и прямая дорога в райские кущи после оплакиваемой всеми его мирной кончины.

Кончину свою преподобный Уитни собирался оттягивать как можно дольше, чтобы успеть воспользоваться всласть накопленными материальными средствами. Доход церкви Святого Духа в Манчестере, штат Массачусетс, где селились преданные истинной религии состоятельные люди, был велик, и священнику, разумеется, перепадал некий процент от пожертвований и от платы за ритуальные процедуры. Он смог и кабинет обставить — конечно, не за личный счет — с максимальным комфортом и с умеренной изысканностью, ласкающей взгляд, но не оскорбляющей религиозную аскетичность допущенного сюда богатого прихожанина. Он был вынужден вторить вкусам дизайнера, нанятого влиятельной леди, которая обожала ковры, дорогую кожаную мебель и садик вокруг дома, ухоженный, как ноготки на ее наманикюренных ручках.

Женщины из Гильдии цветоводов доставляли преподобному Уитни своим рвением некоторые неудобства, впрочем, легко устранимые. Он получал столько цветов — персонально и для украшения алтаря, — в таком количестве, что от этих дорогостоящих, но быстро вянущих растений, превращающихся в бесполезные веники, надо было как-то избавляться. Церковь Святого Духа тратила немалые деньги на вывоз мусора.

Если б эти милые леди-цветочницы знали, как он устал от тюльпанов, маргариток… а от роз его просто тошнит. Венки и букеты на свадьбах и на похоронах, на Пасху и на Рождество! Он начал ненавидеть женщин, потому что они ассоциировались в его сознании с цветочным запахом.

Однако мысли о женщинах возбудили его плоть. Причем настолько, что он вскочил с кресла и принялся расхаживать по комнате. Он многое смог преодолеть в себе, кроме элементарных физических потребностей. Воздержание давалось ему с трудом. Когда местные дамы помогали пастырю перетаскивать тяжелые коробки с пожертвованиями для бедняков — одеждой и кухонной утварью — или украшали этими чертовыми цветами алтарь, он впивался взглядом в их соблазнительно изогнутые тела, а в особенности в округлости бедер, столь манящие. А выслушивая их торопливый шепот во время исповеди, он представлял, как шевелятся их губки, и жаждал впиться в них поцелуем и проникнуть еще дальше.

Не усталость физическая и моральная на ниве трудов во имя господне, хотя и она была велика, заставляла его мечтать о положенном ему ежегодно почти трехмесячном отпуске, а борьба с собственной слабостью. А до той поры он был обязан поддерживать себя в форме.

Преподобный редко пользовался автомобилем, предпочитая пешком навещать прихожан, а также сирых и нуждающихся в ободряющем слове, соблюдал недельной продолжительности церковные бдения, которые укрепляли веру как в нем самом, так и в людях, пожелавших присоединиться к нему. В период этих семидневных испытаний он большей частью проводил время молча, сидя в темноте, воображая себя первобытным человеком. Ему казалось, что он заключен в пещеру, сырую и без проблеска света, и только глас господень укажет, как найти выход из лабиринта. Такой дискомфорт создавал резкий контраст с житейскими удобствами до начала бдений и обострял чувство радости при возвращении к привычному образу жизни.

Отец Уитни проследовал к шкафу и распахнул дверцы, ощупал пальцами предметы его официального церковного одеяния — две рясы, две элегантные ризы, накрахмаленные стихари разных расцветок для соответствующих служб — красные, зеленые, белые и пурпурные. Пояса свешивались с крючков, укрепленных на задней стороне дверцы. Имитирующие простую веревку, они, однако, стоили немалых денег. Его пальцы прикоснулись к ним, проверяя их податливую мягкость. Все было в порядке и на своих местах, как он оставил, уходя из комнаты в прошлую полночь.

Затем он протянул руку к дверце крохотного чулана, где хранилось кое-что нежелательное для постороннего взгляда. Дверца почему-то оказалась незапертой. Это его смутило. Уитни заглянул внутрь и с облегчением убедился, что и здесь вроде бы ничего не тронуто. Он был уверен, что тщательно запер чулан в последний раз, когда пользовался им, однако теперь его одолевали сомнения. Он посетовал на свою рассеянность. Надо быть бдительным и постоянно перепроверять себя.

Возвратившись на свое место за столом, он извлек из ящика пакет с полезной смесью — кураги, изюма и орехов кешью, — еженедельная порция, которой он запасался, платя со скидкой как постоянный покупатель, в «Лавке здоровья» в Беверли-Фармз. Хотя продавщица, девчонка-подросток с милыми косичками, никогда еще не посещала его церковь, она почему-то угадала в нем священника, обращалась к нему «святой отец», заворачивая покупку и опуская ее в его распахнутый портфель коричневой кожи, а провожала преподобного улыбочкой, где белела меж неровных зубок неизменная жвачка.

Ему нравилось все вместе — и почтительное отношение, и улыбка, и девичий голосок. Он чувствовал себя счастливым от того, что может по-отечески вносить радость в юные, невинные души.

Он достал из пакета орех и медленно стал жевать, постепенно начиная ощущать его вкус. Секретарь оставил ему внушительную стопу посланий, полученных днем, и каждое требовало ответа.

Прихожанин просил включить в молитвенный список члена его семьи. Молодежный комитет рассчитывал на согласие отца Уитни выделить некую толику из церковных фондов на экскурсию в Бостон. Нужно было просмотреть отчет Комитета по градостроительству и землеустройству, инспектирующего положение с вредными отбросами на близлежащей фабрике, и еще множество просьб, оповещений и приглашений. Церковь Святого Духа была своеобразным правительством на отведенной ей территории, а преподобный Уитни, служа господу, занимал как бы еще и мирскую должность его премьер-министра. Никто не надеялся, что он даст ответ или как-то прореагирует уже сегодня, но загодя просматривать документы, чтобы иметь время над ними подумать, вошло у него в привычку. Меньше всего он хотел обидеть кого-то из прихожан необдуманным отказом или случайным недосмотром.

Уитни раскрыл ежедневник со своим недельным расписанием. Все предстоящие встречи и беседы заносились туда, и порядок, как и время, был пунктуально рассчитан. Хоуп Лоуренс и Джек Кэбот придут на третью, заключительную, беседу перед бракосочетанием в четверг. Это будет сложная встреча, и как она пройдет, во многом зависело от отца Уитни.

Преподобный откинулся в кресле и снова сомкнул руки на затылке, считая, что так кровь лучше поступает к мозгу. К сожалению, Джек не проявляет интереса к религии. Хоуп — наоборот. Она набожна, покорна, робка, подвержена влиянию сильной личности. Она из тех слабых натур, что господь во множестве выпускает в мир, позволяя им подвергаться всяческим искушениям. Но не отцу Уитни судить умысел господень. Жизнь бедной девочки была полна страданий. Через страдания, хлебнув их вволю, она пришла к вере и в лоне церкви обрела новую и настоящую жизнь.

«Вера спасла меня от самой себя, — заявила она. — Только в вере я обрела необходимую мне твердость».

Как хорошо понимал ее преподобный Уитни! Его беспокоило только ее чрезмерное пуританство. Больно было слышать, как она истязает себя за еще не совершенные, а лишь воображаемые грехи. Он старался внушить ей, что господь милостив, но она оставалась глуха к его увещеваниям.

Его миссия быть в качестве советника пары, намеревавшейся вступить в брак, в этом случае оказалась непростой. Уж слишком велики были различия в характерах будущих супругов, чтобы вселить в них надежду, что церковный обряд сгладит эти противоречия. И Джеку, и Хоуп требовалось уверовать друг в друга, каждому отказаться от своего прошлого и простить то, что в нем было греховного. И ему принять ее фанатичную веру в господа, а ей смириться с его исполненным иронии агностицизмом. Конечно, и от такой пары в будущем могли родиться достойные, верующие детишки. Но преподобного Уитни беспокоило, что Джек может отвратить жену от ревностной веры и тем самым уведет из стада очень полезную овцу.

И еще ему очень хотелось дать понять Хоуп, что в своем исповедническом рвении она должна соблюдать осторожность.

В этой замкнутой общине, в привилегированном узком мирке, где он служил, исполняя волю господню, все вступавшие в брак пары подчинялись издавна установленным правилам, как бы они ни относились к ним — с уважением или презрением. Отец невесты оплачивал церемонию, обеспечивал заполнение заранее зарезервированных мест в церкви гостями, зато получал право и удовольствие проводить дочь по проходу к алтарю, вручая ее невинность будущему супругу, чью похоть освящал обрядом сам господь.

Те, кто из-за недостатка средств или пренебрежения к вере не сочетался браком в епископальной церкви Святого Духа, как бы и не считались законными супругами в глазах членов общины. А это сказывалось на репутации молодой семьи и, конечно, ее деловых перспективах. Свадьбы были главным источником дохода церкви Святого Духа, и преподобный Уитни никак не мог позволить сорваться такому прибыльному мероприятию.

Встреча в четверг обещала много трудностей. Темы беседы касались и секса, и обзаведения потомством. Такие обязанности возлагала на священника епископальная церковь. Он должен проявить себя мудрым, всепонимающим наставником, быть тактичным, не спугнуть молодых людей, не отвратить их от себя и от истинной веры.

Пособием ему могла служить «Новая интернациональная версия Святой Библии», изданная недавно, где перевод древнего текста отвечал всем запросам современного бытия.

«Лучше иметь законную жену в постели, чем сгорать от вожделения». Так написал Павел в этой редакции своего Первого послания к коринфянам. Возможно, с этой цитаты и стоит начать беседу. Похоже, это сразу задаст нужный тон в нелегком разговоре.

Стук в дверь прервал его размышления. Спросив, кто там, он узнал голос Хоуп и пригласил ее войти.

— Я надеялась найти вас здесь.

— И нашла. Пожалуйста, присаживайся. — Уитни пододвинул ей стул. Руку с ее плеча он поспешно убрал, потому что ему хотелось другого — схватить девушку в свои объятия и нежно прижать ее к себе.

— Что привело тебя? — мягко спросил он.

Она уронила голову и закрыла ладонями лицо.

— Что произошло?

Хоуп отрицательно покачала головой.

— Не могу сказать…

Он неоднократно наблюдал ее истерику, ее приступы страха, когда Хоуп прибегала под церковные своды, чтобы освободиться от одолевавших ее демонов. Но сегодня это было вроде бы нечто иное.

Месяц назад произошел подобный эпизод. Заливаясь слезами, Хоуп вдруг спросила:

— Есть ли каменный дождь и небесный огонь, который сможет уничтожить меня?

Вопрос этот озадачил преподобного Уитни. В Библии на него прямого ответа не было, и прежде всего надо было выяснить, чем вызван страх или желание быть пораженной столь жестокой божьей карой. Теперь, с жалостью наблюдая, как содрогаются мелкой дрожью ее плечи, слыша ее рыдания, он раскаялся в том, что не отнесся тогда к этому вопросу серьезно и не дал на него определенного ответа. Он стыдился собственной беспомощности.

— Мне ты можешь поведать обо всем, что у тебя на душе, — сказал он, стараясь вложить в эти слова больше убежденности, чем сам испытывал.

— Нет, нет…

— Твои секреты останутся секретами, ты же знаешь. Тайна исповеди нерушима.

Хоуп подняла на него заплаканные глаза, но он видел только ее пересохшие и все-таки соблазнительные, горестно полураскрывшиеся губы. Ничтожное расстояние, но великая преграда мешала поцелую.

— Нет, скажите мне, что такое невозможно!

Хоуп съежилась, подобрала колени к подбородку и стала похожей на беспомощный зародыш в утробе матери. Как бы он посмел пробудить в ней сексуальное чувство? Преподобный Уитни отступил на шаг, на два.

— Я неспособен читать твои мысли. Вырази их словами.

Ее слезы полились рекой.

— Но богу они известны… — Она всхлипнула.

— Я не получаю информацию от бога. Я лишь рядовой его служитель.

— Но документы вы видели. Мы оба про них знаем. Ваша подпись стоит на них. Нас обоих поразит наказание, если я сохраню их в тайне.

«Зачем ты сунула туда свой нос? Ханжа, любопытная тварь!» — в порыве раздражения ему захотелось обрушиться на нее с упреками. Однако он быстро овладел собой.

— Что ты заметила в этих документах особенного?

Он любил ее сейчас, взвинченную, заплаканную, близкую ему прихожанку. Но ряса сдерживала его.

— Успокойся, милая дочь моя.

— Спасибо, преподобный Уитни.

Конечно, она заглянула в коробку без злого умысла, но невольно открыла «ящик Пандоры». Ее требовалось немедленно успокоить, объяснить, что она все не так поняла, что ей нечего бояться наказания свыше.

— Ведь церковь для того и существует, чтобы помогать несчастным, — пробормотала Хоуп сквозь рыдания.

— Она для этого и предназначена. Не теряй веры, Хоуп. Ведь твое имя означает надежду[2]. Надейся, что там нам простят. Мы все ошибаемся. Мы все смертны.

Преподобный Уитни мучительно искал подходящие слова для увещевания, но господь не приходил ему на помощь.

6

— Доктор Франк сейчас примет вас, — сказала девушка в приемной.

Фиона Кэбот положила на место изрядно потрепанный экземпляр «Пипл», который отыскала, чтобы скоротать время, в стопе сугубо научных медицинских журналов.

В залитой солнцем приемной, кроме нее, были еще пациенты — пожилой мужчина в белой рубашке с закатанным левым рукавом, открывающим деформированное множеством инъекций запястье; рядом с ним сидела женщина с темными кругами под глазами и рассеченной губой со следами запекшейся крови. Кровавый след виднелся и на кофейной чашке, которую она подносила ко рту, но, по мнению Фионы, это был лишь след яркой губной помады.

Эти люди пришли раньше ее, но почему-то Фиону вызвали вне очереди. Чьи проблемы были более насущными — не ей судить. Свою она считала безотлагательной.

За блондинкой в цветастом платье Фиона проследовала через двойные двери в широкий коридор, а далее в холл, поражающий своими размерами и высотой потолка. Выцветший, но явно дорогой восточный ковер гасил звуки их шагов. Минуя обитые кожей двери с табличками, Фиона мельком прочитывала внушительные аббревиатуры перед фамилиями, указывающие на высокий статус этих специалистов. Около каждого имени была прикреплена карточка с начертанным «да» или «нет», обозначающая, присутствует или отсутствует светило в данный момент у себя в кабинете.

Одна дверь была приоткрыта, и, несмотря на табличку «Приема нет», Фиона разглядела в глубине комнаты рыжеволосую женщину в белом халате, сидящую за столом, подперев голову и закрыв лицо ладонями.

Регистраторша перехватила взгляд Фионы.

— У нас был сегодня трудный день, — соизволила объяснить она.

— А что случилось?

— Мы потеряли пациента. Молодую девушку.

— Как? — Вопрос вырвался у Фионы непроизвольно.

— Она повесилась. С ее диагнозом это случается. О боже, простите! — Блондинка испуганно прикрыла рукой рот. — Не могу поверить, что я такое сказала. Я просто подумала, что вы знаете. Я здесь новенькая… всего шесть месяцев. Какой ужас! Я так проштрафилась! Доктор Франк столько раз твердил, что здесь не положено распускать язык о том, что касается пациентов.

Страх на лице хорошенькой блондинки уступил место профессиональной улыбке.

— А на самом деле у нас тут так хорошо! Большинство пациентов выходят отсюда, будто вновь родившиеся… конечно, те, кто серьезно желает начать новую жизнь.

Фиона кивнула, подбадривая блондинку:

— Доктор Франк вообще замечательный человек, — тут же поторопилась она добавить. — Они с моим мужем учились вместе в колледже. В Гарварде.

— Ваш муж тоже психиатр? — загорелась интересом девушка.

— Он? О нет. Он избрал иное поприще.

— Не имею права судить, но все-таки жаль. Это великая профессия. За ней будущее. А точнее, без психиатров человечество обречено… — Девушка могла бы вдохновенно продолжать лекцию, если бы они не подошли к нужной двери. — Вот мы и пришли. Я слышала, что ваш муж многое сделал для нашего учреждения. Я здесь маленький человек, но все равно благодарна ему от всей души.

Голосок блондинки звучал убаюкивающей мелодией, пока не отворилась дверь и Питер Франк, словно вспугнутый неожиданной посетительницей, не выскочил из-за стола.

— Питер?.. — Приветствие замерло на устах Фионы. Она едва узнала его, так он изменился — исхудал, стал нервным и будто прибавил в росте.

— Проходи… садись.

Она поискала взглядом, куда сесть. Все стулья в кабинете были завалены, как и стеллажи вдоль стен, книгами и папками. Доктор Франк решительным жестом освободил ей одно место. Фиона поддернула свою элегантную розовую юбку и уселась на высокий неудобный стул, водрузив на колени сумочку.

Для обоих наступил тяжкий момент, когда кому-то предстояло первым затронуть болезненную тему. Доктор Франк решил немного потянуть время. Пригладив ладонью редеющие волосы, он начал на лирической ноте:

— Сколько воды утекло, даже трудно представить. Кажется, мы не виделись с тех пор, как отметили тридцатилетие нашей с Джимом дружбы.

— Именно так, — согласилась Фиона.

Ее взгляд, избегая лица собеседника, блуждал поверх его лысеющей макушки по дипломам, развешанным на стенах, по хаосу, царившему в кабинете. Ее охватили приступ клаустрофобии и желание поскорее вырваться отсюда. Неужели пациенты могут найти примирение с собой и со своими проблемами в этом нарочито дезорганизованном пространстве? Впрочем, напомнила себе Фиона, психиатрия для нее — тайна за семью печатями. Вероятно, от нее есть какая-то польза. Только вот Хоуп — не тот экземпляр, что можно выставить в качестве примера успешного лечения.

Фиона, однако, очень хорошо понимала, почему Лоуренсы обратились к доктору Франку, когда у их дочери возникли проблемы. Он обладал превосходной репутацией у бостонской элиты, выйдя из Гарварда, нахватал столько почетных званий, что для Фионы, окончившей лишь среднюю школу и не дерзнувшей подняться выше, находиться в одном кабинете с таким ученым мужем и беседовать с ним на равных было несколько стеснительно. Пусть он и старый однокашник ее мужа, а возраст, жизненный опыт и банковский счет сглаживают многое, все же доктор Франк есть доктор Франк — признанный специалист в своей области. Он играет совсем в другой лиге.

— Как Джим? — поинтересовался Питер.

— Весь в делах. Он постоянно в делах. Здоров. Трудится не покладая рук.

— А я до кончины своей не забуду его подачу одной рукой.

Фиона ответила натужным смешком. Ударяться в воспоминания о славном спортивном прошлом ее мужа не входило в ее планы. К тому же время доктора Франка ценилось дорого, хотя вряд ли он за эту беседу пришлет ей счет.

— Наш сын собрался жениться, — перешла она к сути.

— Я в курсе. Ты обозначила цель визита в регистратуре как консультацию. Я понял, нам надо обсудить проблему с его невестой.

— Ты правильно понял. Я знаю, что ты ею занимался, и надеюсь на твое содействие. Насколько это возможно, я хотела бы узнать подробности.

Доктор Франк извлек из кармана конверт с письмом, отправленным ему Фионой на прошлой неделе. Ей стало неловко, когда он принялся зачитывать вслух сочиненный ею текст:

— «Я очень сожалею, что обращаюсь в нарушение всех правил врачебной этики с такой настоятельной просьбой, но обстоятельства вынуждают меня к этому. Твоя пациентка Хоуп Лоуренс — наша будущая сноха. Зная о ее некоторых эмоциональных затруднениях, мы с Джимом встревожены тем, как это может отразиться на нашем сыне. Мы также обеспокоены будущим наших возможных внуков и внучек. Я совсем не разбираюсь в психиатрии и поэтому, памятуя, что ты не только врач, но и давний друг Джима, решилась задать тебе вопрос — какой, знаешь сам, — в надежде, что получу ответ. Конечно, твое сотрудничество будет оплачено соответственно времени, затраченному на нашу беседу».

То, что касалось дружбы с Джимом, было несколько преувеличено. Близкими друзьями ее муж и доктор Франк вряд ли могли считаться. Когда-то в студенческие годы они делили одну комнату в общежитии, а после, в зрелом возрасте, изредка встречались, будучи членами одного престижного клуба, обменивались поздравлениями к праздникам и приглашали друг друга на коктейли один-два раза в год.

Фиона по собственной инициативе сочла возможным поэксплуатировать эту весьма слабо ощутимую связь. На такой поступок ее подвигло выражение лица мужа, когда он месяц назад в субботний вечер сообщил о помолвке их сына. Вместо того чтобы явиться вовремя к семейному ужину, сын отправился в Бостон, отметил там в ресторане «У Биба» вместе с Хоуп Лоуренс ее день рождения, провел с ней пару часов в номере отеля «Четыре сезона», записавшись там под своей фамилией, позвонил оттуда отцу и сказал, что они помолвлены.

Вероятно, несколько коктейлей, выпитых на голодный желудок, усугубили ярость Джима. Таким взбешенным Фиона не видела своего супруга ни разу, даже когда самые доверенные его партнеры по бизнесу на поверку оказывались прощелыгами или слабаками.

Фиона слушала его излияния в течение получаса, а потом чета Кэботов в молчании поужинала пережаренной лососиной с липкой невкусной спаржей. У Фионы мелькнула крамольная мысль, что, слава богу, Джек не явился к ужину и из-за такого казуса не усомнился в кулинарных способностях матери.

Потом, казалось бы, все как-то наладилось. Сын пунктуально появлялся за семейным столом в дни, когда это было оговорено, хвалил материнский клубничный пирог, но, помогая ей на кухне мыть посуду — Молли отпросилась на этот вечер, — обмолвился, что Хоуп завтра не сможет отправиться с Фионой в традиционный поход за покупками, так как у нее встреча с врачом.

Фиона навострила уши, как насторожившаяся рысь. Совсем некстати Джим очутился рядом, случайно заглянув на кухню.

— С каким врачом? — спросил он, и его лицо отяжелело, словно налившись свинцом.

— Не придавай этому значения, папа. С каким-то врачом, с кем она советуется, когда у нее не в порядке с нервами.

— Кому взбредет в голову делиться с посторонними своими проблемами? — наступал Джим.

— Да все… масса людей, — вторглась в разговор Фиона. — Теперь такое поветрие — чуть что, бежать к психиатру.

— Не вмешивайся!

Тон мужа был таков, что, хотя Фиона на протяжении долгой жизни в браке научилась умерять его гнев, тут ощутила свое бессилие.

— Ты что-нибудь знаешь об этом враче? — продолжал допытываться Джим.

— Ничего. Я и не интересовался, как его зовут. Зачем мне это знать?

— Думаю, что скоро узнаешь… когда тебе пришлют от него счет.

— Давай оставим эту тему.

— Оставим?! — воскликнул Джим. — Ты хочешь оставить без внимания прошлое женщины, которую избрал себе в невесты? У тебя, возможно, вместо мозгов теперь работает другое место, но у меня они еще на месте.

Джек молча вышел из кухни. Фиону охватила паника, но она, как автомат, продолжала заниматься посудой, хотя ее руки тряслись. Насколько ей хватало памяти, подобная стычка между ее идеальным сыном и идеальным мужем происходила впервые. Ей отчаянно хотелось внести успокоение в ситуацию, залить бушующее море китовым жиром, как в старину поступали мореходы, но она боялась, что муж воспримет это как ее попытку встать на сторону сына.

Они вернулись в столовую и уселись рядышком за опустевшим столом. Джим продолжал кипеть, а она не находила нужных слов, чтобы выпустить пар. Наконец его гнев сменился горькой тоской. Неизвестно, что было лучше.

— Не могу поверить, что из всех девчонок в нашей округе Джеку взбрело выбрать в невесты эту португальскую подстилку! Ведь все про нее все знают, и мы тоже, а он что… слепой и глухой? И как посмели ее родители — кстати, твои приятели Лоуренсы — подсунуть нам подпорченный товар?

— Она порвала с Карлом… — начала было Фиона, но Джим тотчас оборвал ее:

— Не оправдывай эту шлюху! Я знаю только одно — она нас ограбит, да еще посмеется над нами вместе со своим дружком. А наш мальчик будет метаться, бить себя кулаком по лбу и спрашивать: во что я превратился, куда подевалась моя гордость?..

Через час они легли в супружескую постель в полном молчании, даже не пожелав друг другу спокойной ночи, что случилось за все эти годы впервые.

А под утро Джим ушел из спальни и досыпал на диване в гостиной. Молли, явившаяся на рассвете, подала ему туда утренний завтрак. Он съел его и исчез. Бизнес поглотил отца… А сына?

Фиона провела много часов в размышлениях. Она не страдала снобизмом и не кичилась своим происхождением от какого-нибудь легендарного зубного врача, лечившего первых колонистов, высадившихся в Массачусетсе. И богатство, заработанное ее мужем на ниве коммерции, не отдаляло ее от простых людей, будь то служанка или бензозаправщик. Но присутствие голубой крови в ее жилах, полученное от предков и переданное единственному сыну, все-таки сказывалось. Она никогда не бросила бы свой автомобиль вне гаража или на неохраняемой стоянке, а тем более не оставила бы обожаемого отпрыска, которым так гордилась, на произвол «людей с улицы». Аделаида и ее муж таковыми не считались до последней поры.

Как Лоуренс зарабатывал деньги, и зарабатывал ли он их достаточно, чтобы содержать большой дом на мысу в порядке, Фиону не интересовало. Билл и его супруга были из ее круга. Но дочь своим поведением сразу снизила их социальный статус. К слухам о ее любовной связи с португальским иммигрантом-краболовом Фиона отнеслась как к обычным местным сплетням. Даже если это была правда, то взрослой девушке в наше время можно было простить увлечение знойным мачо. Сын Фионы тоже был не без греха. Но вот то, что Хоуп почему-то изводит себя голоданием и обращается за помощью к психиатру, Фиону насторожило. Она ставила это в вину своей давней подруге Аделаиде. Мать обязана оберегать дочь от таких «закидонов». Или спасать, если дело зайдет слишком далеко. Ну а уж естественный долг матери молодого человека, решившегося сочетаться браком с такой странной девицей, ясен — узнать все досконально, а если понадобится, встать живым щитом против заразы, способной повлиять на семейную наследственность.

Итак, Фиона возложила на себя миссию спасения Кэботов и начала действовать, причем с предельной осторожностью, чтобы не вызвать новой вспышки ярости супруга, не задеть чувства влюбленного Джека и ни в коем случае не сделать его несчастным.

Главное при составлении плана любой военной кампании — это сбор информации о противнике. Информация — это сила. Поэтому первой значилась в ее списке внеочередная встреча с Аделаидой. Вряд ли мать невесты это бы насторожило. Обеих женщин столько объединяло на общественном поприще, а забота о грядущем бракосочетании их детей способствовала еще более тесному их сближению.

— Мы были подругами, а теперь еще и породнимся. Разве это не замечательно? Хоуп такая чудесная, но вот только иногда она выглядит слишком печальной. Может, я чем-то способна помочь? Для нас она уже как бы член семьи, и я готова сделать все ради нее.

После такого предисловия Фиона с аккуратностью хирурга принялась зондировать, в чем же проблемы у столь замечательной девушки, как Хоуп. Ее немножко грызла совесть, что она, пользуясь доверием подруги, пытается выведать семейные тайны, но Фиона не остановилась, пока доверчивая Аделаида не раскололась.

Это произошло в уютном кафе за чашкой чая «Эрл Грей» и фирменными, обожаемыми всеми достойными леди Манчестера пирожными. Аделаида рассказала о том, о чем говорить ей не следовало бы, — о нервозности дочери, о повторяющихся попытках устроить голодовку, о консультациях с врачами, которые назвали эти симптомы мудреным словом, а Фиона притворилась, что знает о такой болезни и термин ей знаком.

Пока Аделаида изливала душу, Фиона сочувственно сжимала трясущиеся руки подруги, а та была благодарна за то, что ее внимательно слушают и переживают вместе с ней.

— Это такое облегчение — поделиться с кем-то, кому доверяешь… Нам так тяжело, и Биллу, и мне… Но знание того, что и ты, и Джим любите Хоуп, как любили всегда, снимает с нас часть бремени.

Аделаида промокнула в уголках глаз набухавшие слезы кончиком плохо отглаженного платочка.

Эта мелкая деталь многое решила для Фионы.

Ласково погладив ладонью руку подруги, она произнесла короткую успокоительную речь:

— Твоей вины тут нет. Наоборот, ты произвела на свет красавицу-дочь. И за нее стыдиться тебе нечего. И никому нет никакого дела до того, что у девушки возникли некоторые незначительные проблемы.

Фиона знала, что лжет, и ей было стыдно.

Она представляла себя на месте Аделаиды, за одним столом с семнадцатью дамочками, каждая из которых наперебой рассказывает, какие у нее замечательные дочери и сыновья и как они удачно сочетались браком. Подобные беседы за чаепитием были регулярными в женских клубах, куда и Фиона, и Аделаида допускались соответственно статусу их супругов. Отпрыски семей Северного побережья обязаны были соответствовать определенному стандарту — если не в поступках, тщательно замалчиваемых, то хотя бы в показной благопристойности. Джек до сих пор не давал родителям повода для беспокойства. У него не было серьезных проблем, и мать могла гордиться, что взрастила такого сына. А вот попытки Хоуп извести себя голодом — разве не есть улика в преступном небрежении Аделаиды к воспитанию дочери?

Размышления Фионы прервал доктор Франк, слегка взмахнув перед ее лицом только что прочитанной вслух запиской.

— Я все-таки не понимаю, каким образом вам с Джимом стало известно о том, что я лечил Хоуп.

Ей нужно было ответить на прямо заданный вопрос, но следовало подобрать нейтральные, обтекаемые слова. Фиона знала, что врачебная этика встанет перед ней непоколебимой стеной, но хорошо подготовилась к штурму. История с успешным разводом ее подруги Бетси Уизерспун и доверительный разговор с победившей женщиной привели к рекомендации частного детектива — дорого оплачиваемого, зато ловкого и гарантирующего сохранение тайны. Фиона рассчиталась с ним наличными из сэкономленных на ведении домашнего хозяйства средств, не посвящая в эти затраты мужа.

Упитанный, похожий на сдобную булочку ирландец, работавший в одиночку, без секретарши и собственной конторы, пронюхал о тайных вкладах Бена Уизерспуна в швейцарских банках и тем обогатил разведенную супругу. И в деле, порученном Фионой, он проявил удивительную сноровку, вскрыв подноготную доктора Франка с той же легкостью, как будто он разгрыз орешек. Частный детектив раздобыл адрес двадцатитрехлетней маникюрши, которой доктор Франк оплачивал маленькую уютную квартирку, а еще выяснил, что Питер в прошлом чуть ли не лишился лицензии на медицинскую практику. Хотя детали слушания в Медицинской комиссии штата Массачусетс сыщику добыть не удалось — все хранилось под строжайшим секретом, ибо противоборствующие стороны одинаково были в этом заинтересованы, — но сам факт такого разбирательства кое-что значил.

Фиона оценила услуги пухленького ирландца щедро и по справедливости. Теперь она обладала оружием, способным взломать броню пресловутой врачебной этики. Доктору Франку его оправдание перед комиссией обошлось в немалую сумму — штраф и гонорар адвокату. Если он понятлив, как она надеялась, то сразу сделает правильный выбор.

— Аделаида и Билл — наши старые друзья… Их заботы — наши с Джеком заботы, — постаралась Фиона облегчить Франку трудную дорогу к признанию.

— Любая информация о моей пациентке — конфиденциальна, — не сдавался Питер.

Фиона ничего иного и не ждала. Врач будет сопротивляться, насколько хватит у него сил.

— Будущее моего сына поставлено на карту. Он вправе знать, что его ждет.

— Об этом лучше бы тебе поговорить с Хоуп.

— Питер! — Фиона решилась обратиться к нему по имени, молитвенно сомкнув ладони у груди. Как ей хотелось, чтобы Джим взял на себя эту труднейшую миссию, но раз она здесь, то надо продолжать начатое дело. — Я не собираюсь шантажировать тебя, но если ты нам поможешь, мы отплатим тебе сторицей…

Ей даже самой понравилось, что у нее это так красиво получилось. Немножко цинично, но как жить иначе, если желаешь плавать на поверхности, а не идти ко дну? Когда Джим брал ее замуж, ей тоже пришлось многое цинично отрицать, и это того стоило. Небогатой девушке выпал счастливый шанс.

Доктор Франк прошелся по своему кабинету.

— Ты имеешь на меня компромат?

— А иначе я бы к тебе и не пришла, а ты бы не принял меня без очереди…

Он расценивал шансы — за и против, а Фиона как будто читала его мысли. Он успокаивал свою совесть, а Фионе только того и надо было.

В глубинах памяти она держала случайно подслушанный разговор Джима с будущим популярным психиатром, доктором Франком, когда пришла на полчаса раньше на свидание и подправляла макияж в туалете их крохотной студенческой квартирки. Они не знали, что гостья уже здесь, и разговаривали громко и цинично.

— Она моя и податлива у меня в руках, как воск, — заявил Джим со смешком. — А ей не надо ничего в жизни больше, как заиметь такого, как я, в свою собственность. Ей повезло, и она это ценит. У тебя бы уши заложило, если бы я начал рассказывать, что она проделывает, когда мы наедине. Я беру ее в любой момент, когда захочу и где угодно, хоть на лужайке… пусть все смотрят.

Питер, его сосед по комнате, посмеялся в ответ, но без особого энтузиазма. Его не особо интересовали сексуальные достижения товарища. Но сейчас, больше чем четверть века спустя, ему придется и об этом вспомнить, и кое о чем еще. Тогда он счел ее шлюхой, а теперь вынужден относиться к ней с уважением.

Доктор Франк покинул свое место за рабочим столом и отошел к окну. Фиона не могла видеть его лицо, но наверняка на нем отражалась сложная мыслительная работа. Он думал о ближайшем взносе по своей огромной страховке и о двух младших отпрысках, которых надо было отсылать в престижный дорогой колледж. В докладе частного сыщика об этом упоминалось.

— Информация только для нашей семьи. Ничего не просочится наружу, — подбодрила его Фиона.

— Все это ужасно, — заявил он… на всякий случай, но постепенно обмякая и убеждая скорее себя, чем посетительницу. — Я нарушаю все правила.

Фиона затаив дыхание ждала, когда он их нарушит, впрочем, уже уверенная, что это произойдет. Наступившую паузу пришлось прерывать ей.

— По-моему, мы действуем так в интересах Хоуп. Зная о ее проблемах, Джек сможет помочь ей. Он ее любит и хочет, чтобы она была счастлива. Наш мальчик из тех натур, кто способен на сочувствие к бедам ближних своих, а тем более к несчастью девушки, в которую он влюблен. И Джим… Ты должен знать, что он добрый человек… и щедрый… гораздо более щедрый, чем Билл Лоуренс. У Джима больше возможностей… Пойми меня правильно.

Доктор Франк провел тыльной стороной руки по глазам, словно стирая с них налипшую паутину.

— Все твои доводы не изменят сути дела и не убедят меня, что я не иду против врачебной этики, разглашая медицинскую тайну. Кстати, это еще и преследуется законом.

— А разве клятва Гиппократа не утверждает, что главное — это польза для пациента?

— И ты думаешь, что Хоуп пойдет на пользу, если я расскажу тебе о ее болезни?

Присутствовал ли в этом вопросе горький сарказм сломленного человека, Фионе было все равно. Она продолжала беззастенчиво лгать:

— Думаю, что да. Ей нужно быть в окружении людей, знающих, в чем ее проблемы. И этого можно достичь с твоей помощью.

Она посмотрела ему прямо в глаза, уже уверенная в своей победе.

— Мне очень жаль, но я не смогу ничего сделать. Иначе я просто лишусь своей работы.

— А разве ты ее почти не лишился? — Фиона была готова выложить на стол решающий козырь. Она сознавала, что действует подло, но ей нужны были факты, чтобы убедить сына, что он совершает роковую ошибку. А факты мог предоставить только этот слизняк-врач. Его легко можно было раздавить одним движением дорогой туфли, но она до поры брезговала.

Он побледнел и со страхом огляделся, будто опасаясь, что стены могут их слышать.

— Если знаю я, могут узнать и другие, — ответила Фиона на его безмолвный вопрос. — Пока это наш маленький секрет. Не только психиатры хранят тайны в своих сундуках, но и простые женщины вроде меня. Я не тороплю тебя, Питер. Подумай, как доставить нужные мне сведения без задержки, в полном объеме. Вот моя визитная карточка с адресом, если ты утерял координаты бывшего своего однокашника Джима. Может, ты про него забыл, но он о тебе с радостью вспомнит.

7

Отец потребовал, чтобы она вернулась домой в два часа дня для «разговора». Самое неудобное время — день будет разбит, словно один из дурацких глиняных горшков с цветами, заполнявших все подоконники и которые она смахивала время от времени на пол, а мать безропотно убирала осколки, землю и остатки растений, скрывая эти маленькие домашние катастрофы от приходящей прислуги.

Хоуп избегала конфронтации с отцом в последние годы, и он, казалось бы, смирился с этим, оберегая и свою, и ее нервную систему от дополнительных стрессов. Остаться с ним наедине, лицом к лицу было для нее тяжким испытанием, и к приближению намеченного часа она успела взвинтить себя до предела.

Она трижды переодевалась, стоя перед зеркалом, отражающим ее во весь рост, сама смутно представляя, какого эффекта хочет добиться. Первая блузка показалась ей чересчур детской, вторая — слишком соблазнительной. Она остановила свой выбор на голубой майке и желтой юбке спортивного фасона, а волосы откинула назад и собрала в хвост. Стандартно, молодежно, но и не вызывающе. Потом, к встрече с женихом, намеченной на пять часов, она сменит наряд.

Древние напольные часы отбили два, и она тотчас переступила порог библиотеки. Билл уже успел комфортно расположиться на обитом кожей диване, развернув перед собой «Бостон глоб», естественно, на страницах деловой хроники.

— Я здесь, — прошелестел ее голосок.

Он аккуратно сложил газету и положил возле себя, чтобы вновь вернуться к чтению после обременительной, но важной беседы.

Хоуп присела на стул, скрестила ноги и постаралась унять нервную дрожь, предательски выдававшую ее настроение.

— У тебя нет причин так нервничать, — сказал он. — Я ведь все-таки твой отец.

Хоуп выдавила, как крем из тюбика, на лицо понимающую улыбку. Он напомнил ей о своих родительских правах, и в этом нет для нее ничего опасного.

— О чем ты хочешь поговорить со мной?

Билл вдруг рассмеялся.

— Я и вправду воспитал в тебе прямоту. А это качество неплохое. Ты довольна тем, как идет подготовка к свадьбе?

— Да.

Она знала, что чем короче будут ее реплики, тем скорее, к обоюдному удовлетворению, беседа окончится. Все эти приготовления к свадьбе, на которые Аделаида положила столько сил, его ни в малейшей степени не интересовали. Лишь бы бюджет такого мероприятия не вверг его в разорение. Пока расходы не превысили допустимой нормы, он держался в стороне.

— Это хорошо. Твоя мать хлопочет не покладая рук…

— Я знаю.

Он протянул руку, желая по-отечески нежно коснуться ее руки, но Хоуп дернулась и спрятала свои кулаки меж плотно сдвинутых бедер.

Он не обиделся. Так ей показалось.

— Моя девочка выходит замуж… Я знал, что когда-нибудь этот момент наступит, и все равно к нему не готов. Кажется, что еще вчера мы с твоей матерью меняли тебе пеленки, ты училась ходить, а я сажал тебя на колени, подбрасывал в воздух, а тебя это радовало.

Его слова впились в нее, словно осиные жала. Он вспоминал одно, а у нее были другие воспоминания о своем детстве.

— Ты заслуживаешь самой прекрасной свадьбы. Это будет особый день и для тебя, и для нас.

Особый день! Как будто отец облил ее кипятком, и кожа ее мгновенно покрылась пузырями. Хоуп понимала, почему у нее не было другого выхода, кроме как склонить голову, подобно жертвенному барашку. Весь ее короткий жизненный путь приводил ее к этому жертвоприношению. Прошлое доставляло ей мало радости, ну а будущее представлялось совсем свинцово-мрачным.

Билл набил трубку душистым табаком, раскурил ее и окутался таким привычным дымом.

Если бы ей удалось пройти вспять тысячи дней обратно в детство и все поправить!

Когда-то она сказала Джеку, целуясь с ним в его машине: «Мне нравится запах твоего табака. Он напоминает мне папу».

Он воспринял это без обиды, как должное.

«А я полюбил тебя еще сильнее после того, как ты это сказала. Другие женщины — а я целовался с ними, прости, если сможешь, — заявляли, что не переносят запах трубочного табака».

Он такой искренний, ее Джек… и непробиваемый в своей доброте и доверчивости. Его нельзя ничем уязвить. Он все прощает…

— Я бы хотел кое о чем предупредить тебя, пока не поздно…

Отец сменил тон, и Хоуп поняла, что они наконец подобрались к цели беседы.

— Тебя люблю я, любит твоя мать, любит Джек. Мы с ним, наверное, потому, что ты единственная женщина в нашем окружении, кто снисходительно относится к нашей слабости — курить трубку. Но… восприми это как шутку, а дальше речь пойдет о вещах серьезных. На пути к твоему счастью есть порог, через который ты должна переступить. Выйдя замуж, ты уйдешь из-под нашей опеки и начнешь самостоятельную жизнь.

«Что ты вертишь вокруг да около? Прекрати!» — хотелось воскликнуть ей, но она сдержала себя. Такие ритуальные словесные танцы совершались и прежде, когда отец уговаривал ее прекратить сеансы у доктора Франка и оборвать связь с Карлом. И каждый раз он начинал с того, что заботится прежде всего о ее счастье, говорил о непонимании между дочерьми и отцами, а потом взрывался, и беседа оканчивалась ссорой.

Темы были изъезжены многими парами колес. Ждет ли ее на этот раз нечто новенькое?

— Думаю, тебе известно, что Кэботы желают, чтобы ты подписала соглашение на отказ от средств супруга. Джим снова мне звонил и опять на этом настаивал. Я хочу быть уверенным, что ты понимаешь значение такого документа и то, почему он так важен для них.

— Мы с Джеком обсуждали эту тему. Ни он этого не хочет, ни я.

Хоуп почувствовала облегчение. Если в этом был смысл разговора, то он закончится быстро.

Она мельком взглянула на часики. Через сорок минут они с мамой отправятся в Бостон на очередной предсвадебный прием — утомительная, но обязательная процедура, устраиваемая в данном случае ее сводной сестрой. Но даже поездка в компании с озабоченной Аделаидой и все дальнейшее было приятнее, чем беседа с отцом. Впрочем, ей предстояли разговоры и потруднее.

Билл снова затянулся, словно набираясь одновременно мужества, выпустил дым и снял очки в черепаховой оправе, открыв дочери взгляд требовательных и безжалостных глаз… но и заискивающих одновременно.

— Я хочу, чтобы ты поставила свою подпись.

На «я» он сделал особое ударение.

— Почему? — Хоуп изучала его лицо и не могла уловить, что крылось за такой настойчивостью. От Джека она узнала, что Кэботы боятся, что в будущем, в случае развода, Хоуп возжелает запустить руку в их трастовые фонды, а главное, хотят таким условием еще крепче сцементировать их брак.

Хоуп не видела в этом ничего унизительного, а тем более опасного для себя. Однако отчаянная решимость в тоне отца заставила ее насторожиться.

— Ты спрашиваешь, почему? Потому что Кэботы не желают, чтобы ты вошла в их семью без этой подписи. В наших обстоятельствах мы вынуждены пойти им навстречу. И, честно говоря, я их понимаю. Тебе повезло по-крупному поймать на удочку Джека после твоей рыбалки с Карлом.

— Карл не рыбак, а ловец крабов, — зачем-то уточнила Хоуп.

Она понимала, что ее поправка в данном случае нелепа. Для ее семьи, да и для всех в округе, такие тонкости значения не имеют. Карл был низшим существом, и неважно, чем он конкретно занимался.

— Ты хоть поняла, что пора прекратить заниматься глупостями…

Отец был предельно осторожен в выборе выражений, хотя имел полное право сорваться на грубость.

Хоуп очень хотелось как-то защитить то, что связывало ее с Карлом, но она знала, что не в силах описать вслух свои чувства к нему и наслаждение, которое он ей доставлял. Хоуп до встречи с ним и вообразить не могла, в какие заоблачные высоты способен увлечь за собой мужчина женщину. И на какие изъявления ответной страсти она способна.

Правда, за такие короткие часы близости — урывками, тайком, — за свидания иногда в самых неподходящих и непристойных местах она расплачивалась жуткими ночными кошмарами. Продолжение их сексуальной связи обрекало ее на проклятие… и здесь, и за порогом земной жизни. Кольцо его сильных рук, сжимающих ее тело — и во сне, и наяву, — надо было разомкнуть, она это понимала. Рано или поздно на это придется решиться, но боль от такого разрыва будет непереносимой.

Отец резко поднялся с места, прошел к камину и уставился в его черный, давно холодный с наступлением весны зев. Он обращал свои слова в эту обложенную кирпичом дыру, а оттуда они отражались эхом.

— Твоя мать и я старались внушить тебе наше понимание жизненных ценностей. Мы возлагали на тебя большие надежды. Мы мечтали, что ты станешь достойным членом общества в широком смысле и того маленького кружка, в котором ты выросла. Мы надеялись, что ты продолжишь наш род. Все наши друзья и знакомые трудятся не покладая рук, чтобы остаться там, где они сейчас, не скатиться с карусели и не оказаться выброшенными на обочину. Мы в меру возможностей помогаем неудачникам, но не собираемся сравняться с ними. Кэботы — такие же, как мы, а их сын Джек — лучшая партия для тебя.

— Джек против моей подписи под соглашением.

— Его родители должны быть уверены, что ты не сбежишь от их сына, отсудив большие деньги в пользу какого-нибудь рыбака.

— Я так не поступлю. Поверь мне.

— Я тебе верю, но они знают тебя меньше, чем я. Так успокой их.

Билл шагнул к дочери, мягко опустил ладонь на ее макушку и пальцами провел по волосам. От этого прикосновения ее пронзила приятная дрожь. Подобная ласка была столь редка с его стороны. Он продолжал говорить, так мягко и так убедительно:

— Этот брак сделает тебя счастливой. Ты должна постараться, чтобы Джек не передумал в последний момент под влиянием своих родителей. Поэтому тебе следует принять их условия, тем более раз ты собираешься жить с Джеком долго и счастливо. Ты выросла в тепле и уюте и пользовалась всеми привилегиями, которые дают ребенку обеспеченные родители. Ты не знаешь, что такое нужда. И не обрекай себя и своих будущих детей на нищенское существование. Не вставай поперек собственной счастливой судьбе.

Высказавшись, Билл направился к книжной полке, вынул несколько томов и извлек из образовавшейся пустоты стакан и бутылку виски, плеснул себе совсем немного и тут же залпом выпил. Впервые Хоуп увидела, что отец пьет неразбавленное виски не за столом и без тоста.

— Если ты останешься с Карлом, то этим убьешь свою мать, — сказал он после паузы, дождавшись, когда крепкий напиток чуть согреет его. А его пробирал холод при мысли, что Аделаида не переживет разрыва дочери с Джеком. — Мы оба не выдержим того, что ты сотворишь с собой… по-прежнему отдаваясь этому… этому…

Воспитание и отеческие чувства не позволили ему закончить фразу. Но ненависть к мачо-португальцу переполняла его. Как избавить дочь от этого недостойного ублюдка? Убить? Если б он мог! Но на его вооружении были только слова.

— Ты можешь закрыть глаза, чтобы не видеть реальное положение вещей, но это приведет тебя к катастрофе. И вся твоя жизнь будет сломана. Тебя подвергнут остракизму в обществе, к которому ты привыкла, и ты познаешь трудности, о которых не имеешь представления. Может, ты думаешь, что проживешь на одной лишь любви, но любовь не пища и даже не воздух. Скоро ты начнешь задыхаться, заключив себя в эту клетку. Романтика скоро кончится, как кислород в баллоне, а нового поступления не будет. Ты сама перекроешь все шланги. Тебе будет недоставать смены впечатлений, интересных друзей, уюта и тепла семейного дома. С Карлом ты будешь лишена всего этого, а с Джеком обретешь все сполна. Ты достойна его любви, и он достоин твоей. Для меня не секрет, как ты была увлечена Джеком прежде… Что же затмило твой взгляд? Ничтожный корыстный любовник? Секс? Разве нет перед тобой примера, как ладим мы с твоей матерью? И это по прошествии стольких лет после нашего медового месяца!

Лучше бы он этого не говорил! Хоуп предпочла бы всю жизнь оставаться незамужней, но только бы не угодить в капкан такого брака. Почему-то она давно пришла к этому убеждению, хотя на то не было каких-то оснований, лишь наблюдения слишком восприимчивого подростка.

— Хоуп, ты сейчас живешь как во сне. Мне приходится будить тебя. Может быть, я поступаю жестко, но настало время возвратить тебя в реальность. Джек — это лучший шанс из тех, какие тебе могут выпасть в жизни. Это твоя великая удача — стать его женой.

Она улавливала подтекст его речи: «Ты ненормальная. Ты уже стала изгоем. Ты накопила столько дурацких тайн, что котел скоро закипит и они выплеснутся из-под крышки, и тогда все узнают, какое в нем варево, если уже не догадываются… Бери то, что плывет в руки, а иначе останешься ни с чем».

Защитить себя от таких доводов Хоуп была не в силах. Проклятая слабость охватила ее, как всегда перед чьим-то натиском. Она лишь пробормотала беспомощно, чувствуя, что вот-вот упадет в обморок:

— Ты, по-моему, больше заботишься о Джеке, чем обо мне.

— Не пори чепуху! — взорвался отец, и тотчас его лицо показалось дочери постаревшим и утерявшим обычное выражение самоуверенности. И ей это понравилось. Она постепенно начала обретать силу и испытала желание поиздеваться над отцом.

— Мне ничего не стоит отказаться от подписи и начать жить с Джеком без благословения его родителей.

— Только через мой труп! — выкрикнул отец. — Опомнись!

Ей не хотелось, чтобы умер кто-то из ее близких, но она и не желала, чтобы за нее делали выбор. А в глубине души ей вообще не хотелось ничего — так она устала. Источники любви или привязанности к кому-либо иссякли. Им требовалась подпитка.

У Пенелопы Лоуренс от усталости уже дрожали руки, когда она заканчивала накрывать стол. Она этому не училась и опыта не имела. Готовые закуски, заранее нарезанные тонкими ломтиками, она купила в магазине, но как все это правильно расположить на столе среди ваз с обязательными белыми лилиями, как сочетать такую снедь с хрустальными бокалами и серебряными столовыми приборами, она представляла с трудом.

Ее даже бросило в пот. А еще надо было заполнить льдом ведерки и опустить туда бутылки шампанского и графины с апельсиновым соком. И уставить сервировочные столики традиционными кексами и тортами, разбросать между ними розы с мерзко колючими шипами на коротких стеблях… Сил и времени ушло на это много, а еще больше было истрачено нервов. Но все должно быть как положено.

На подоконнике размещались ее подарки невесте, завернутые в белую, розовую и золотистую бумагу и уложенные в шикарные коробки.

«Какие роскошные дары ты преподнесла к свадьбе своей сводной сестры!»

Эту еще не произнесенную матерью фразу Пенелопа уже запечатлела в своем мозгу, будто взяв ее из неоднократно виденного фильма. Словно у Пенелопы был выбор! Мать ясно дала ей понять, что этот прием она обязана устроить.

«Это очень много значит для Хоуп», — добавила Аделаида, причем неизвестно с каким подтекстом, но с явным нажимом.

Сама идея такого пиршества выглядела абсурдной. Приглашенные дамы почти поголовно соблюдали различные диеты, и столь обильное угощение, выставленное на стол, могло вызвать у некоторых лишь раздражение. К тому же Хоуп и Джек на свою свадьбу пригласили более трехсот гостей. Они уже получили кучу подарков, в основном столовое серебро, хрусталь, фарфор, тостеры, вазы для икры, наборы полотенец и не менее сотни простыней. Подобное количество постельного белья никакая самая страстная супружеская пара не смогла бы истрепать за годы любовного пыла. Кстати, к каждому комплекту прилагались еще и дубликаты — вдруг парочке захочется среди ночи сменить простыни на другие, того же цвета.

И все-таки Пенелопе пришлось потратить целую неделю, выкроенную из своего драгоценного времени, для организации этой глупой женской вечеринки и на поиски более или менее оригинальных подарков.

Скоро ее квартиру заполнят шумливые женщины, начнут щебетать что-то о переживаниях невесты накануне свадьбы, выпивать без меры, а постепенно пьянея, скатываться на уличный жаргон. И постоянно восхвалять внешние и скрытые достоинства Хоуп.

Пенелопе уже сейчас, еще до прихода гостей, хотелось взвыть от тоски. Она так гордилась своей квартирой на солнечной стороне, с высокими потолками, удобным расположением комнат и видом на Бостонский залив, приобретенной два года назад и оплаченной полностью лишь недавно, что обошлось ей в тысячи часов изнурительного труда в адвокатской конторе. Две спальни, маленькая гостиная и столовая ее вполне устраивали, но не предназначались для многолюдных сборищ. Ей и ее двум кошкам вполне хватало такого пространства. Может, она предпочла бы жить в квартале более современной застройки, без ассоциаций с ненавидимым ею домом отчима и матери на мысу, почти погруженном в океан, но то было ей не по средствам. Женатые пары, объединяя свои деньги, селились где хотели, а она была одиночкой. Даже риелторы, предлагавшие ей квартиры, сразу читали это на ее лице, хотя она была в меру хорошенькой. Они не восхваляли близость детских садов и престижных школ, а упирали на тишину и покой.

Ожил дверной звонок.

Пенелопа взглянула на себя в зеркало. Ей говорили, что она унаследовала генетическую красоту Праттов — каштановые волосы, пышные брови, темные выразительные глаза.

«Ты необыкновенная», — твердила дочке Аделаида, но Пенелопа с детства почему-то чувствовала, что мать кривит душой. Взрослеющая дочь выбивалась из нормы, принятой на пляжах и теннисных кортах Манчестера. Там господствовала мода на блондинок. Городок был заполнен подобными экземплярами с выпирающими вперед бюстами, и Пенелопа все время вспоминала разбушевавшихся свинок из «Скотного двора» Оруэлла.

Хоуп вырастала в совсем другой ауре — всеобщего восхищения. Она выделялась из общего стандарта, однако именно это, в отличие от сводной сестры, привлекало к ней внимание. В чем заключался подобный секрет, Пенелопе не дано было понять. Каких бы высот она ни достигла — и диплома с отличием, и удачной карьеры, — никто ее не боготворил, а успехи принимались как должное, со скудно отвешенной мерой похвал. Для отчима и для клана Лоуренсов старшая дочь Аделаиды всегда была прибившейся чужой овечкой, и ничто не могло повлиять на этот факт.

Изобразив на лице приветливую улыбку, Пенелопа открыла дверь.

Вторжение началось.

Вскоре ее гостиная заполнилась именно теми особами женского пола, каких она себе и представляла, рассылая приглашения по составленному матерью списку. Здесь присутствовало и старшее поколение — приятельницы Аделаиды и Билла, которые знали Хоуп с рождения, женщины с обесцвеченными химией жесткими волосами, с массивными золотыми ожерельями и браслетами на запястьях, в телесного цвета колготках, несмотря на летнюю жару. Губы у них были одинаково покрыты яркой помадой, а облачалось это поколение в блузки на пуговицах, открывающие морщинистые шеи.

Другую группу гостей составляли подружки Хоуп, выпускницы привилегированных частных школ, худые девицы в пестрых брючках или упакованные в обтягивающие юбки от «Лили Пулитцер». Свои шейки они украшали единственной ниточкой жемчуга, не выпячивая богатства родителей, зато к деталям будущего «великого» дня Хоуп проявляли жадное любопытство, вероятно, калькулируя в уме, во что это обойдется. Хоуп была первой из этой стайки, кто выходит замуж, и им надо было прикинуть, как можно организовать собственный путь к алтарю.

Дюжину бутылок шампанского опустошили, еду, к удивлению Пенелопы, смели с тарелок, и никто не произнес ни единого комплимента в адрес хозяйки. Ее старания и затраты на сервировку, цветы и салфетки с монограммами остались словно бы незамеченными. У Пенелопы даже возникло ощущение, что ее присутствие здесь неуместно. Никто не задал ей ни единого вопроса о ее работе. Никому не было интересно (а в газетах об этом писали), что ей поручили вести двухсотмиллионную сделку по строительству бостонской дамбы, подготовка к которой шла три года и обошлась Пенелопе в длинную череду ночей, проведенных на рабочем месте, что она даже купила на собственные деньги раскладушку и урывала короткие часы для сна, не покидая конторы. У нее было много о чем поведать и чем гордиться, но все это осталось невысказанным.

Настроение ее совсем упало, когда она подслушала, как Фиона отпустила замечание по поводу обстановки ее квартиры:

— Не слишком ли это современно? Мы к такому не привыкли у себя на Северном побережье.

За замечанием последовал легкий смешок, вернее, хмыканье. Другая женщина, которую Пенелопа не знала, окинула взглядом комнату и согласно кивнула.

Пенелопе страстно хотелось выступить в защиту своего выбора, утвердить свой вкус к вещам изысканным, экзотичным, но не бросающимся в глаза, собранным ею в групповых туристических поездках по Непалу и Патагонии. Только так, и за сравнительно небольшие деньги, одинокая женщина могла удовлетворить свое желание повидать мир, который простирается за пределами Северного побережья.

«Возможности обставить интерьер не ограничиваются китайским фарфором и английским антиквариатом», — хотелось ей заявить во всеуслышанье или даже закричать, но такой взрыв искреннего чувства явно вызвал бы недоумение. И она сомкнула уста и осталась сидеть, словно приклеенная к своему стулу.

— Пенелопа… — принялась нашептывать ей на ухо мать. — Твое поведение обращает на себя внимание. Во всяком случае — мое.

— Не понимаю, о чем ты говоришь. Если выпивки и еды достаточно, то почему кто-то может быть недоволен?

— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Ты выставила на стол лучшую клубнику, какую способен предоставить «Делука», что я вполне оценила, но ты источаешь враждебность ко всем нам с первой секунды, как мы вошли. Предполагалось, что это будет приятный вечер, но ты не производишь впечатление радушной хозяйки.

Пенелопа посмотрела в глаза матери. Как мать посмела упрекнуть ее? Закончив приготовления к празднику, Пенелопа исчерпала до конца свой лимит притворства и заработала право стать такой, какая она есть. Разве ее чувства не должны тоже учитываться? Она видела поджатые губы Аделаиды, суровое выражение на материнском лице, и злоба вскипала в ней на несправедливость, творимую на протяжении многих лет. Однако мать вряд ли догадалась о чувствах дочери.

— Теперь приведи свои нервы в порядок и присоединись к общему празднику.

Отдав приказ, Аделаида пересела на другой конец стола.

Будущая новобрачная, вся какая-то воздушная в свободных одеждах, безмятежно расположилась на диване, распаковывая подарки. Она вскрыла коробку от «Виктория Сикрет» и приложила белую кружевную комбинацию к груди.

— О! — Аделаида издала слишком громкое восклицание и тут же закрыла ладонью рот в притворном смущении.

Хоуп, покраснев, спрятала белье обратно в коробку.

— Джеку это понравится, — подала голос Пенелопа, зная, о чем говорит.

Уже почти два года минуло, как ей удалось переспать с Джеком, и до сих пор она лелеет память о тех летних ночах. Он и Хоуп временно разбежались по причине ее явной ветрености. Если честно признаться, то старшей сестре и в голову не приходило, что она сможет надолго занять место младшей сестренки. Тем не менее Джек купил ей в подарок именно такое фантастически соблазнительное белье — единственное в ее скромном гардеробе, — подобную комбинацию и кружевные трусики.

Долгие месяцы после расставания Пенелопа писала ему, упрашивая — нет, правильней, умоляя — продолжить их связь. Она просвещала его насчет возмутительного бесстыдства сестры, не стесняясь подробностей, поведала о ее непредсказуемом поведении и неврозах, подчеркивала, что она — полная ее противоположность. Даже после известия о его официальном предложении сочетаться браком с Хоуп она отправила ему несколько посланий с мольбой одуматься.

Пенелопа убеждала Джека, что она будет той, кто сможет по-настоящему осчастливить его в браке. Она никогда не изменит ему, не запачкает грязью его имя. Однако он не только не ответил на ее письма, но даже не подтвердил их получение.

Поднявшись с места, Пенелопа и не подумала произнести обычное извинение за то, что покидает компанию. Она не рассчитывала, что на ее уход обратят внимание, а тем более не надеялась, что кто-то выразит желание помочь ей убрать со стола, помыть посуду и приготовить кофе. Так и оказалось. Никто не заметил, что хозяйка исчезла из гостиной. Она проскользнула в кухню с горой тарелок, очистила их от остатков пищи и загрузила в посудомоечную машину. Когда механизм включился, звук водяных струй напомнил ей о том дне.

Ей было десять в то лето, когда Хоуп исполнилось семь. Днем раньше Аделаида умчалась по каким-то срочным делам, и для девочек наняли за два доллара в час случайную няньку-надзирательницу. Почему тогда сестры не отправились в Охотничий клуб поиграть у бассейна, заказать поджаренный сыр и еще что-нибудь вкусное и прекрасно провести время? Пенелопа сейчас не могла вспомнить, что удержало их от этого искушения.

Вместо этого они уговорили няньку отвести их на Поющий берег. Завороженно застыв на месте, они пытались расслышать волшебную мелодию, из-за которой и был назван так этот пляж. Пенелопа учила плавать, а вернее, помогала Хоуп барахтаться в соленых волнах, в то время как нанятая для присмотра за детьми девица флиртовала с солдатами береговой охраны.

Дожидаясь следующей волны, Хоуп вдруг прямо уставилась в глаза Пенелопы и произнесла безапелляционно:

— Мама и папа любят меня больше, чем тебя.

У Хоуп тогда было множество веснушек на слегка тронутом загаром детском личике.

— Откуда ты взяла? — опешила старшая сестра.

— Не знаю, но я уверена.

Пенелопа не стала возражать, а тем более ссориться по этому поводу. Она сразу почувствовала, что сестра говорит правду, и огромная тяжесть вдруг свалилась на нее. Ни гнева, ни обиды она не ощущала, а лишь тоску. Но тоска эта должна была вылиться во что-то страшное, в какой-то поступок.

После ленча они забрались на огромную скалу, возвышающуюся на дальнем конце изогнутого полумесяцем пляжа. Пенелопа смотрела сверху, как волны разбиваются об острые камни с зелеными гривами водорослей, а Хоуп тем временем шныряла по краю обрыва в поисках гнезд чаек, не осознавая, как опасно такое занятие. Пенелопа уже собиралась остановить маленькую сестру, но вдруг ей в голову пришла мысль…

Семилетняя девочка, шустрая и своевольная, вполне могла сорваться со скалы и упасть в океан. Несчастный случай, конечно, ужасный, но никто не возложит вину за него на Пенелопу. Нерадивую девицу, нанятую следить за детьми, ждет множество упреков, но вряд ли уголовное преследование. У Пенелопы в воображении мелькнула картинка — маленькие пальчики, цепляющиеся за осыпающиеся вниз камни, все уменьшающееся при падении тельце и исчезновение почти без всплеска там, внизу, под водной взбаламученной поверхностью…

Как-то летом, несколькими годами спустя, Пенелопа плавала на парусной лодке вместе с Хоуп и кузиной Фрэнсис Пратт. Ветер унес их далеко от берега. Когда небо потемнело и начался дождь, Хоуп расплакалась, принялась стучать зубами от холода, а губы ее посинели. Зрелище было отвратительное.

Отлив и встречный ветер не давали возможности приблизиться хоть на ярд к сигнальным буйкам. К тому же при попытке спустить парус Фрэнсис получила сильный удар по лбу нижней реей, а Хоуп запуталась в шкотах. Кровь из раны текла по лицу старшей кузины и смешивалась с дождем.

— Плыви к берегу, вызывай помощь! — приказала Пенелопе Фрэнсис.

И тут лодка так накренилась, что запеленутая в снасти Хоуп очутилась в воде.

— Я вытащу ее! Плыви!

Пенелопа была сильной пловчихой и быстро добралась до берега. Но вместо того, чтобы бежать к спасательной станции и вызывать моторку, она как была — в мокрых шортах и майке — уселась под хлещущим ливнем на берегу и следила за попытками Фрэнсис выудить из воды маленькую русалку. Вопреки ожиданиям Пенелопы, операция прошла удачно, ну а терпящую бедствие лодку заметили бдительные спасатели.

У Фрэнсис, естественно, возник вопрос после этого, в общем-то, заурядного происшествия:

— Почему ты так долго?

Пенелопа могла привести кучу оправдательных версий, но предпочла промолчать. А Фрэнсис или многое поняла, или ни о чем не догадалась, но пожалела нервную испуганную девочку.

С тех пор ничего не изменилось. Хоуп оставалась в забеге фаворитом, а Пенелопа, при всех ее достижениях, — аутсайдером.

8

— Почему? Скажи! Я хочу знать! — Карл прижимал к себе Хоуп все крепче, и она уже почти задыхалась.

Они сидели рядышком на продавленной кушетке в его квартире. Ей было тягостно, она уже жалела, что пришла сюда, но и бежать отсюда не могла.

— Дай мне четкий ответ.

— Ты все равно не поймешь…

За окном была ночь, и она видела их отражение в темном стекле — двое любовников, слившихся в одно целое после акта любви.

— Я устал от твоей лжи.

Не стесняясь своей наготы, он прошел к комоду с бельем и натянул на себя свежую майку и трусы, как бы отделяясь от нее.

— Я не лгу.

— Тогда почему он, а не я?

— Ну, потому, что…

«Как ему все объяснить? Где найти слова?» — тоскливо подумала она.

Разговор длился несколько часов с короткими перерывами на вспышки его ярости, ее истерики и на совокупление — то на кушетке, то на полу. Она пыталась объяснить ему, почему ей надо выходить замуж за Джека и что такое есть грех и искупление.

Карл ничего не понял. Он брал от жизни что хотел и пожирал это с аппетитом или без него, в зависимости от настроения. Приходить к нему и выяснять отношения было глупо.

Много недель они не занимались любовью, и Хоуп ничуть не тяготилась этим. Она готовила свою «невинность» к первой брачной ночи и успокаивала себя тем, что долгое воздержание искупит ее прежние грехи. На исповеди она была откровенна с отцом Уитни, и он, как никто другой, ее понимал. А вот Карл — нет. Он желал владеть ею единолично.

Мощным ударом кулака он чуть не разнес свой комод. Карл стал похож на ручную обезьяну, вдруг взбунтовавшуюся.

— Не строй из себя жертву! Ты трусливая мразь! Тебя продали породистому кобелю. Рожай им еще щенков, сука! И будь довольна! Меня от тебя тошнит.

— Я люблю тебя, — слабо защищалась Хоуп и была в этом искренна. Все, что было связано с Карлом — его мужская сила, запах его тела, его бедность и дурацкий промысел, — тянуло ее к нему, но ведь существовали еще и ее обязательства. Отец, мать и симпатяга Джек… И перспектива нормальной жизни, о которой она мечтала и исповедовалась в том только священнику.

Карл достал из холодильника початую бутылку водки и глотнул из горлышка. Кадык дернулся на его мощной шее.

— Выпей со мной на дорожку.

Неужели полный разрыв? Но она этого не вынесет. Карл был ей необходим как воздух. Она чахла, увядала, становясь неживой без его прикосновений, не слыша его голоса, не ощущая его запаха. Но и отказаться от Джека она не могла. По крайней мере сейчас.

— Я люблю тебя, — повторила Хоуп, убежденная, что говорит правду, несмотря на все свои метания.

— Тогда разъясни мне, непонятливому дурню, что означает твоя свадьба с этим гребаным трахальщиком! — выкрикнул Карл и уставился на нее так, что она в страхе съежилась. Глаза его потемнели от злобы.

«Помоги мне… Реши за меня!» — безмолвно взывала она к нему, зная, что такая мольба, произнесенная вслух, вызовет у него лишь новую вспышку ярости. Ей хотелось, чтобы прежняя Хоуп Лоуренс исчезла с лица земли и на ее месте возникла совсем другая личность, свободная от уз прошлого. Ей нужно было стать иной, достойной того, кому она могла бы довериться, и отдать себя этому мужчине всю целиком, без остатка, не испытывая сомнений. Она питала надежду, что, превратившись из беспутной Хоуп в благопристойную миссис Кэбот, обретет то, чего жаждала. Но чем ближе был день свадьбы, тем яснее она сознавала, что не сможет жить без Карла.

— Правда настолько отвратительна, что даже у тебя язык не поворачивается ее сказать.

Он снова открыл холодильник, достал бутылку водки, сделал пару глотков из горлышка.

— Убирайся!

— Нет… нет… пожалуйста. Я все тебе объясню… — лгала она от отчаяния, а не из желания обмануть его. — Пожалуйста, не прогоняй меня. — Хоуп соскочила с кушетки, подбежала к нему, упала перед ним на колени. — Ты для меня все. Я докажу тебе свою любовь.

Она потянулась к «молнии» на его брюках.

Пощечина обожгла щеку Хоуп и опрокинула ее на спину. В бок ее после падения уперлось что-то острое, в глазах вспыхнули искры. Несколько мгновений она лежала на полу неподвижно, слушая гулкое биение собственного сердца.

— Все правильно… я заслужила… — произнесла она наконец спокойно, но каким-то чужим голосом.

Хоуп пошевелилась, потом встала на четвереньки и поползла к нему.

— Ну, пожалуйста, — упрашивала она. — Ну, позволь мне…

Она принялась гладить его ногу, сперва ниже колена, потом бедро, чуть осмелев, переместила руку ему на живот и начала массировать круговыми движениями, ожидая его ответной реакции, но Карл оставался неподвижным. Она медленно расстегнула «молнию» на его ширинке и проникла внутрь. Только тогда ладони его легли на ее плечи и крепко их сжали.

Что он собирался сделать — оттолкнуть ее или побудить Хоуп продолжить возбуждающую ласку? Она предпочла взять инициативу на себя, уткнувшись лицом во влажные от пота волосы в его паху. Их дразнящий запах проник в ее ноздри. Взглянув вверх, Хоуп увидела, что он зажмурил глаза. Может, ей удастся его успокоить? Может быть, все встанет опять на свое место?

Хоуп провела языком по его члену, помогла себе легкими прикосновениями пальцев и почувствовала, что добилась желаемого результата. Она знала, что поступает плохо, но ей было наплевать. Удержать его в своей жизни, привязать к себе, прибегая к любым средствам, — такова была ее цель.

Его пальцы впились в ее спину, и в ответ на причиненную боль тело ее напряглось. Может быть, он захочет ее? О, если бы…

Карл намотал на палец прядь ее волос и с силой дернул. Хоуп не издала ни звука, не собираясь препятствовать проявлению жестокости с его стороны, раз это ему хочется и доставляет удовольствие.

Его напряженный член коснулся ее лица. Она не помнила случая, чтобы он достигал таких размеров, и обрадовалась столь очевидному свидетельству его возбуждения. С глухим рычанием он обхватил руками ее горло.

— Значит, ты прощаешь меня… — успела прошептать она.

Джек извлек из проигрывателя компакт-диск Роберта Палмера, и наступившая тишина мгновенно нависла над ним тяжелым прессом. Сквозь полуопущенное окно его черного «Порше» с улицы в машину не доносилось ни звука. Он периодически разрушал тишину музыкой, но проигрываемые диски не поднимали его настроения, да и не могли поднять. Он был смешон самому себе. Уже битых три часа Джек буравил взглядом «Вольво» своей невесты, припаркованную напротив освещенных окон квартиры Карла.

То, что происходило внутри, он не видел, зато легко мог себе представить. Для этого вовсе не требовалось обладать богатым воображением.

Отец оказался прав. Хоуп лгала, когда говорила, что порвала с Карлом. В ответ на прямой вопрос, заданный Джеком накануне, она чмокнула его в щеку, скользнула пальцами по ширинке, мило улыбнулась и твердо заявила, что безумно любит своего жениха. И была весьма убедительна.

Тогда почему он последовал за ней сюда? Какой инстинкт подсказал ему, что полностью доверять ей нельзя? И вот теперь он получил доказательство ее лжи.

Где-то в подсознании у него постоянно вертелась мысль, что даже после их помолвки Хоуп будет продолжать встречаться с Карлом. Ее чувство к Карлу просто так не исчезнет. Она сама однажды призналась ему в этом. Как-то в выходные они отправились кататься на лыжах в горы, но склоны покрылись ледяной коркой, и им пришлось провести двое суток в постели, что было вовсе не так уж плохо. И вот, лежа рядом с ним в гостиничном номере, Хоуп попыталась объяснить Джеку, что любовь к одному мужчине вовсе не исключает аналогичных чувств к другому.

Он слушал ее внимательно, рассматривая газовый камин перед собой, наблюдая, как симметричные язычки пламени лижут искусственное полено, и очень хотел, чтобы она его в этом убедила. Однако у нее ничего не получилось. В глубине души Джек остался при своем мнении. Он был не способен делить сердце и тело любимой женщины с другим мужчиной.

Свет в квартире погас. Джек смотрел на темное окно, не замечая, как пот течет по его лицу. Он ждал, что вот-вот она выйдет, сядет в машину и уедет, но этот момент все не наступал. Время шло, а Хоуп оставалась там, внутри.

«Что с тобой происходит? Где твоя гордость? Разве ты не мужчина?» — выговаривал ему отец, и его голос звучал в ушах почти реально.

«Все об этом знают и смеются над тобой. Ты твердишь, что у нее какие-то эмоциональные проблемы, а на самом деле девчонка твоя просто-напросто шлюха».

Джек мог бы возразить отцу, что мужчина, влюбленный в неверную женщину, не перестает быть мужчиной, что в ее поведении и в том, что она обратилась к кому-то другому в поисках наслаждения, есть доля его, Джека, вины. Но как сказать отцу, что этот другой, а именно Карл, открыл Хоуп ее собственное тело и те радости, какие оно могло принести ей? Он освободил ее от стеснительности, преследовавшей девушку всю жизнь, пробудил в ней любопытство, желание познать неведомое. Джек мог дать ей лишь то, что имел сам, получал от нее только то, что хотел сам, и никаких новых горизонтов перед ней не открывал.

Для отца, конечно, это были чересчур сложные материи. Он ничего бы не понял и еще больше бы разъярился, начни с ним Джек откровенный разговор на подобную тему.

«Неужто мой сын готов стать рогоносцем?!»

Бывали мгновения, когда и Джека захлестывали ревность и злоба — самые обычные человеческие чувства, легко объяснимые и оправданные в такой ситуации. Он швырял на пол ее фотографии и бил посуду, но стоило лишь ему увидеть Хоуп, как сразу же его гнев улетучивался. Такое влияние оказывало на него само ее присутствие.

«Что тебе еще надо про нее узнать, чтобы ты убедился, что она недостойна тебя? — поинтересовалась мать после его очередной, особенно бурной вспышки. — Тебе будет мало, если ты узнаешь о ее психической болезни?»

Джек пропустил эти слова мимо ушей. Он вообще не желал ничего слушать в эти тягостные минуты. Он спешил вон из дому, но вслед ему донеслось: «Зачем ты взваливаешь на себя эту ношу? Ты — наша надежда на продолжение рода. Ты — наше будущее!»

Он знал только один способ развеять гнетущую печаль — вдохнуть знакомый воздух конюшни, пропитанный запахами овса, сена и навоза, сесть в свое любимое, хорошо прилаженное седло, ощутить в пальцах мягкую кожу поводьев, погладить шелковую гриву своей кобылы. Его лошадка никогда не подведет его. И не предаст.

«Ты быстро найдешь ей замену», — твердили все без исключения в то недавнее лето, когда он набрался мужества, или возымел глупость — это с какой точки зрения смотреть, — разорвать отношения с Хоуп. Он пытался забыть ее, но безуспешно.

Не помог даже роман с ее старшей сестрой. Пенелопа была сексуальна — он отдавал этому должное, — и она буквально вешалась на него, готовая на все, чтобы угодить и доставить удовольствие ему, а заодно и себе. Но у Пенелопы имелись большие амбиции и собственный значительный заработок, и это отвращало его от нее. Успешно делающая карьеру и удачливая в своей профессии женщина ему была не нужна. Он не желал год за годом следить за тем, как она постепенно взбирается по служебной лестнице все выше и выше. Он хотел иметь просто жену.

У Хоуп был мятежный дух, но нежная, ранимая натура. Она много страдала в жизни, хотя никогда не была с ним до конца откровенна, рассказывая о своем прошлом. Однако даже если Джек не мог оценить ее поэтических творений или понять причин ее угнетенного состояния и приступов депрессии, все равно вокруг он не видел никого, сравнимого по обаянию с ней. А главное — Хоуп нуждалась в нем, и это льстило его самолюбию. Ее уязвимость, ее хрупкость воздействовали на него опьяняюще, возбуждали в нем чувство собственной значимости. Джек любил ее так сильно, что готов был удовлетвориться лишь тем, что она соглашалась ему предоставить от щедрот своих, и не требовал всего остального.

Сейчас он, измученный и опустошенный, прикрыл глаза и тут же представил Хоуп в своих объятиях, ощутил нежность ее кожи, шелковистость ее волос. Еще соблазнительнее были видения того, что предшествовало этим объятиям. Он вспоминал, как она медленно расстегивала и спускала свои голубые джинсы, стягивала через голову облегающий свитер, и все это проделывала с робкой улыбкой, словно стесняясь. В ее поведении напрочь отсутствовало женское кокетство, что как раз и было наиболее дразнящим.

Наверняка она разыгрывала подобные представления на глазах у Карла, и тот возбуждался точно так же, как и Джек. А затем следовало продолжение, хорошо известное Джеку, чем они теперь и занимаются там, наверху.

Он повернул ключ в замке зажигания, тихо завел мотор и отъехал осторожно, чтобы не привлекать к себе внимание на пустынной улице. Он знал, что тоскливое одиночество теперь надолго станет его уделом. Джека могло бы спасти от одиночества сознание того, что Хоуп будет страдать так же, как он. А для этого ее необходимо навсегда оторвать от Карла.