Ганс-Йозеф Ортайль Ночь Дон Жуана

Часть 1

Глава 1


Осенней ночью 1787 года Анна Мария, молодая графиня Пахта, проснулась от ночного кошмара. Ее охватило волнение, сердце бешено стучало в груди. Графиня устремила взгляд на деревянный потолок своей кельи. Анна Мария переехала сюда несколько, недель назад. Это была одна из келий женского монастыря в Градчанах,[1] основанного императрицей Марией Терезией для избранных дворянских дочерей Богемии.

Анна Мария лежала неподвижно. Она была напряжена, все ее тело онемело. Ей казалось, что она не сможет пошевелиться. Девушка попыталась стряхнуть с себя сон, выбросить его из головы, но едва заметная дрожь в руках свидетельствовала о том, что образы сна все еще стояли у нее перед глазами. Анна Мария медленно поднялась с постели, приоткрыла окно, а затем снова нырнула под одеяло. Она часто лежала так целыми днями, закрыв глаза и прислушиваясь к звукам, доносившимся сюда, наверх, из города, лежавшего у подножия монастыря.

Здесь, наверху, ей особенно не хватало городского шума. Дворец ее отца окружали тесно прижавшиеся друг к другу дома, и даже ранним утром там были слышны крики торговцев, скрип колес по брусчатке, приглушенные голоса и музыка, которая ближе к полудню начинала звучать на улицах и в трактирах. С каждым часом город оживал, после обеда его шум превращался в громкое пение. В кабаках было полно народу. Казалось, что жители Праги соревновались друг с другом в игре на флейте или на скрипке, пока на башнях у Карлова моста не затрубят. И все тонуло в этом гуле.

Мо в монастыре было настолько тихо, что Анну Марию пугали малейшие шорохи. В огороженном саду, раскинувшемся вокруг здания с множеством разветвленных коридоров, она вздрагивала, если из фонтана внезапно вырывалась струя воды. В коридорах девушка подолгу прислушивалась к затихающим шагам, а в небольшой часовне можно было настолько ясно различить тиканье часов, будто они были совсем рядом, хотя все знали, что они стоят далеко — в ризнице.

Другие обитательницы монастыря вскоре заметили чувствительность юной графини. Они успокаивали девушку и относились к ней со всей возможной предупредительностью, но Анна Мария по-прежнему лежала целыми днями в кровати и, закрыв глаза, прислушивалась к городскому шуму, врывавшемуся в распахнутые окна. Порой ей даже чудилось, что она слышит тихое журчание Влтавы у запруды рядом с Карловым мостом. Это был мелодичный, едва различимый звук; казалось, он рождался на самом дне реки.

Но сейчас было гораздо тише, чем днем. Анна Мария различала только доносившийся издали лай собаки. В конце концов графиня снова поднялась. Сердце продолжало учащенно биться. Там, внизу, был город. Ах, как бы ей хотелось сбежать вниз по лестнице, побродить по переулкам! Она бы пришла в себя и позабыла постыдные сцены из своего сна. Глядя из окна, можно было различить широкую серебристую реку и лунные блики на водной глади. Над Карловым мостом мелькали небольшие факелы.

Анна Мария прерывисто дышала, словно после долгого бега. Она вытерла рукой лоб и тут же почувствовала холодный пот. Влажные кончики пальцев стали липкими, как будто это был вовсе не пот, а кровь. Анна Мария сжала ладонями виски. Она продолжала смотреть на ночной город, но перед глазами снова и снова проносились сцены из ночного кошмара.

В мыслях юная графиня то и дело возвращалась в отцовский дворец и никак не могла позабыть его звуков, его вида, хотя большинство из тридцати обитательниц монастыря поддерживали ее как могли, помогали ей влиться в новую жизнь, начинавшуюся каждый день около семи часов, с утренней мессы.

Мать Анны Марии умерла три года тому назад, старшая сестра давно была замужем, а три старших брата жили не в Праге, а в Вене, где отдавали свой долг родине при дворе кайзера.

Отец долго искал обитель для дочери, но желаемое место в женском монастыре Анна Мария смогла получить только после нескольких прошений. Девушка не возражала. Она не могла жить с отцом до конца своих дней, кроме того, светская жизнь стоила очень дорого. Она останется в монастыре не меньше чем на полгода, до предполагаемого замужества, и только летом станет сопровождать отца в поездках по его имениям и, может быть, встретится со своими неженатыми братьями.

Анна Мария пыталась разглядеть в темноте дворец своего отца, но ей не удалось различить его среди большого количества темно-серых зданий, и она начала молиться. Она прошептала: «Пресвятая Дева Мария…» Эти слова казались ей чужими, но графиня продолжала испуганно шептать. Ночная прохлада давала о себе знать, поэтому Анна Мария закрыла окно и стала одеваться. Девушка чувствовала необычайную слабость, и платье показалось ей очень тяжелым. Сразу же захотелось пойти исповедаться, но Анна Мария отказалась от этой мысли. Такая набожность бросилась бы всем в глаза.

Анна Мария продолжала стоять у окна, не решаясь ни выйти из своей кельи, ни снова нырнуть под одеяло, как будто это была темница, которую нельзя покинуть по собственной воле. Девушка достала из стола требник и опустилась на колени. Сейчас было намного приятнее читать молитвы вслух, чем шептать их себе под нос. Анна Мария путалась в латинских письменах, выискивая на отдельных страницах совсем непонятные строки. Не останавливаясь, она стала читать про себя. Так можно было провести время, оставшееся до рассвета.

Но графиню не переставали преследовать ужасные сцены из ночного кошмара, словно они проникли в комнату через приоткрытую дверь, к которой Анна Мария стояла спиной. Девушка увидела перед собой лицо высокого, сильного мужчины, которого не остановила бы ни одна закрытая дверь. На нем была шляпа с белыми перьями — заходя в комнату, он отбросил ее в сторону. На боку висела шпага с изысканной рукоятью, инкрустированной змеями.

Мужчина нагнулся к постели Анны Марий и разбудил ее, заключив в крепкие объятья. В полусне она услышала, как он смеется. Это был безудержный смех распутного человека, не ведающего ничего святого в этой жизни. Юная графиня пыталась спастись от него. Неожиданно ей почудилось, что все пражское общество с любопытством собралось у ее приоткрытой двери, ожидая, когда же незнакомец осуществит свой черный замысел.


Глава 2


Казанова пробудился ото сна. Пару минут он вспоминал, где находится. Верно, вчера он приехал в Прагу. Он сейчас в Праге. Раннее утро могло быть таким шумным только в этом городе — приюте множества музыкантов. Большинство из них играли на духовых инструментах. Должно быть, они брались за инструменты, не успев даже как следует проснуться. Казанова потянулся и прислушался. Кто-то действительно играл на трубе. Звучали высокие ноты, возносившиеся к потолку. Вдруг они резко сменились низкими. Просто невероятно.

Казанова заткнул уши пальцами, но это не помогло. Теперь слышен был еще один инструмент — кларнет.

Да, это был старый кларнет. Звуки, издаваемые кларнетом, один за другим выстраивались в бесконечную цепь. На столе стоял колокольчик — крошечная игрушка из хрусталя. Казанова позвонил изо всех сил, но едва различимый звон хрустального колокольчика терялся в какофонии звуков, словно шуршание пугливой мышки в огромной зале.

Тем не менее дверь отворилась. В комнату вошел бедно одетый юноша. Он подошел к постели Казановы и очень низко поклонился. Наверное, он, как и большинство слуг, вырос в деревне. Из них никак нельзя было выбить это подобострастие.

— Доброе утро, ваше сиятельство, — сказал парень. — Вы желанный гость графа Пахты, и он поручил мне прислуживать вам. Он сказал, что я должен стараться вам услужить. Его сиятельство граф уехал утром в Вену, чтобы проведать своих сыновей.

— Что ты несешь? — Казанова сел в постели. — Зачем ты рассказываешь мне то, что мне и самому давно известно? Я ужинал с графом вчера вечером.

— Простите, ваше сиятельство, я этого не знал, — ответил слуга. — Сегодня утром у графа было мало времени. Он почти ничего не успел мне сказать.

— Сегодня утром? Когда утром? Который же час?

— Около десяти. Почти десять… Без пяти десять.

Казанова развернулся и поставил ноги на пол.

— Уже десять? Я никогда не встаю так поздно. Скорее открывай окна и ставни!

Парень подошел к окну, отодвинул тяжелые шторы и ловко открыл одну ставню за другой. Музыка стала еще громче. Играли на трубе, кларнете и гобое.

— Что это за шум? Это невыносимо. Неужели в Праге завтракают нотами?

— Простите, это музыканты из капеллы графа. Они начинают репетировать около десяти.

— Около десяти! Да если они с утра будут так налегать на инструменты, то к вечеру у них вовсе не останется сил.

— Я им передам, — слуга поклонился. Он все еще стоял у окна. Казанова присмотрелся к нему повнимательнее. Юноша был недурен собой: высокий, темные волосы, узкое красивое лицо. Граф Пахта приставил к нему привлекательного парня.

— Как тебя зовут? Имя-то у тебя есть?

— Меня зовут Пауль, ваше сиятельство.

— А меня зовут Джакомо, синьор Джакомо.

— Да, ваше сиятельство.

— Нет, не ваше сиятельство, не называй меня так. Только синьор Джакомо, ты понял? А я стану называть тебя Паоло, так легче произносить.

— Я понял, синьор Джакомо.

— Ты из деревни, Паоло?

— Да, синьор. Мои родители рано умерли, и я попал в сиротский приют.

— Чему же там учат?

— Играть на валторне.

— На валторне? Ты хочешь сказать, что умеешь играть на валторне?

— Да, синьор, и даже очень неплохо. Я тоже играю в капелле его сиятельства графа. Вот уже четыре года.

— Сколько же тебе лет?

— Девятнадцать, синьор. Его сиятельство граф оплатил мое обучение. Так поступают многие господа, потому что у большинства из них есть своя собственная капелла или даже целый оркестр.

— Валторна — благородный инструмент, Паоло. Мне нравится валторна. Весь этот грохот духовых инструментов за окном просто ничто по сравнению с игрой на валторне. Ты согласен со мной?

— Благодарю вас, синьор Джакомо, вы очень добры.

— Думаю, Паоло, мы найдем общий язык. Давай начнем сегодняшний день с превосходного завтрака.

— Конечно, синьор Джакомо! Я уже лечу на кухню.

Казанова улыбнулся. Парень успел добежать до двери.

— Постой, постой же! Что ты собираешься принести мне с этой кухни?

— Завтрак, синьор.

— Завтрак? И что же подают на завтрак?

— Кофе, синьор Джакомо, хлеб, масло, может, немного сыра и пару яиц.

— Паоло, тебе все же придется поучиться, многому поучиться. Я хочу кофе, только он должен быть черным и крепким. Хлеб тоже неси, но пусть он будет мягким, свежим, сладковатым на вкус. Еще сливочное масло и три яйца всмятку. Я хочу апельсинового желе, из цедры, потому что в Праге желе слишком сладкое. Здесь в нем ничего не смыслят. Все это поставишь на небольшой столик. Это закуска для возбуждения аппетита. Когда у меня появится аппетит, я пересяду к большому столу. Там я приступлю непосредственно к завтраку: несколько сарделек, немного вчерашнего жаркого, черные оливки, выдержанный, слегка полежавший сыр и ржаной хлеб с орехами. Не помешает и бокальчик вина. Ну, теперь иди!

Паоло замешкался, но затем поклонился и исчез за дверью. Казанова встал с постели и, одеваясь, стал ходить взад и вперед по комнате. В этом крыле дворца не было никого, кроме него. Комнаты были очень большими, как будто их создали специально, чтобы ему угодить. В лучшие времена он часто жил в таких покоях. В Париже, в Лондоне, во многих столицах по всему миру. Конечно, комнаты во дворце графа Пахты были теснее, порой они угнетали, но в Праге лучших и не сыскать. Прагу нельзя было сравнивать с Парижем или Венецией. Вообще-то Прага была провинциальным городком, а ее самые величественные строения напоминали разве что венскую архитектуру.

К счастью, Казанова давно был знаком с графом Пахтой, поэтому ему не пришлось искать себе ночлег или даже, что еще хуже, снимать комнату на постоялом дворе. Здесь, в этом пустынном крыле дворца, Казанове никто не мешал. Еще и прислуживали по-царски. Можно было спокойно писать дневник, принимать гостей или читать. Некоторое время графа не будет, что даже к лучшему. Иначе бы этот старый болтун не давал Казанове покоя, расспрашивая о давно позабытых временах.

У графа было почти тридцать слуг, если не считать музыкантов капеллы. Если бы он, Джакомо Казанова, имел возможность распоряжаться ими по своему усмотрению, то он устраивал бы с их помощью превосходные приемы. Только для избранных гостей с хорошим вкусом! Граф Пахта ничего в этом не смыслил. Кухней занимались поварихи, с детства кормившие своего господина одним и тем же — тяжелой, разваренной крестьянской пищей. Но они выросли в деревне и даже не догадывались о существовании итальянской или французской кухни. Ну ничего, у него будет пара недель, чтобы научить их кулинарному искусству. Потом они не осмелятся готовить жаркое в темном соусе. Устрицы, фаршированная курица, рубцы по-венециански! Да, постепенно и незаметно он возьмет бразды правления в свои руки. И кто знает, может быть, из этого дворца, потерявшего свою былую прелесть, еще можно сделать поистине гостеприимный дом.

Но для этого нужна помощь слуг. Сперва он подружится с Паоло, затем — с женщинами на кухне. Он будет постепенно усиливать свое тайное влияние до тех пор, пока даже капелла, играющая, верно, только богемские танцы, не перейдет к более изысканной музыке. Да, такая непосильная задача достойна его усилий! Лишь Казанова мог показать Праге, что такое хороший вкус, и о его визите здесь еще долго будут помнить!

Но сначала ему нужно засвидетельствовать кое-кому свое почтение: пара визитов, пара встреч. Куда же он положил письмо? Казанова открыл ящик ночного столика и достал конверт. Да, с этого он и начнет. Сперва он увидится с этим негодяем! При встрече они бросятся друг другу в объятия, притворяясь лучшими друзьями. Однако Казанова прекрасно знал, с кем имеет дело. Еще при первой встрече, много лет тому назад, он раскусил злые умыслы этого мерзавца. Оба они были родом из Венеции, однако он, Джакомо Казанова, старше, мудрее, больше поездил по свету. Именно Казанова был истинным сыном Венеции, а тот, второй — ошибка природы, только по воле случая достигший некой славы. Казанова посмеется над ним, поводит его за нос. «Этот негодяй навсегда запомнит приезд Казановы в Прагу, уж это я обещаю!»

Паоло постучал в дверь и вошел с огромным подносом. Поставив его на небольшой столик, слуга произнес с сожалением в голосе:

— Синьор Джакомо, это все, что мне удалось раздобыть за такое короткое время. Кухарка говорит, что обычно его сиятельство граф завтракает очень скромно.

— Что себе позволяет эта кухарка?! — закричал Казанова, но сразу поспешил к столу, чтобы взглянуть на свой завтрак. — Жидкий кофе, хлеб не ржаной и к тому же черствый, а корка вообще засохла. Сыр вовсе никуда не годится, масло несвежее… А что это? Что это вообще такое?

Он поднял кусочек какого-то липкого вещества, лежавшего на одной из тарелок.

— Копченое сало, синьор Джакомо.

— Копченое сало? В Венеции им кормят обезьян, если их крепит.

— Я немедленно передам это кухарке, — ответил Паоло и уже бросился было к двери, но Казанова велел ему остаться. Он сел к небольшому столу, наклонился к подносу и стал есть руками. Паоло невольно отступил к окну. Ему еще никогда не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь так ел. Правой рукой Казанова макал хлеб в кофе, левой намазывал на него масло, правой накладывал немного белка, а сверху клал небольшой кусочек сыра. Не переставая жевать, синьор Джакомо разлил в одной из тарелок желток, накрошил туда кусочки хлеба и сарделек, полил все вином, а затем принялся отправлять эту массу в рот, запивая каждую порцию глотком кофе.

— Еще кофе и побольше вина, — велел он Паоло. Тот с опаской приблизился к столу, как будто перед ним было неизвестное и, возможно, опасное животное, которое может напасть в любой момент.

— Поторопись, — приказал Казанова. Повелительный тон немедленно отрезвил слугу. Он налил своему господину кофе и оставался у стола, пока тот разливал вино по тарелкам и мискам и заправлял его все новыми ингредиентами. Казанова постоянно что-то перемешивал, подкладывал и приправлял различные блюда, так что Паоло не мог уследить за его движениями. Порой ему казалось, что приезжий господин решил смешать все в одну кучу. Именно тогда получится то, что нужно, — что-то вроде крема или соуса, такого, как в самой маленькой тарелочке.

Затем Казанова взял чайную ложечку и попробовал блюдо. Невероятно, но, кажется, ему понравилось то, что получилось. Он закрыл глаза от удовольствия, поглощая полученную смесь.

— Паоло, скажи кухарке… А впрочем, нет, не надо, я сам поговорю с ней. Сегодняшний завтрак мне понравился. Вот только эта комната… Мы сделаем ее светлее. Передвинь письменный стол к окну. Принеси мне все свечи, которые найдешь. На маленький столик поставь тарелки со свежими фруктами и цукатами. На большом столе будут стоять графины с вином, водой и ликером, а рядом — печенье и пирожные. Остальные распоряжения я дам позже. Сначала нам нужно кое-куда сходить. Ты пойдешь со мной. Меня хочет увидеть один мой приятель в гостинице у Капустного рынка. По крайней мере, он сообщил мне в своем письме — кстати, оно написано очень нескладно, — что он там остановился. Не будем заставлять себя ждать. Синьор Лоренцо да Понте пишет, что у него работы невпроворот. Он сочиняет текст для оперы, всего лишь текст, либретто. Подумаешь, пара каких-то стихов. И это он называет работой! Ну да ладно, не следует злословить. Мы будем рады увидеться с синьором Лоренцо.

Казанова указал на разбросанную одежду, и Паоло тотчас поспешил подать ее. Натягивая плащ, Казанова успел сделать еще один глоток кофе, а надевая у двери шляпу с белыми перьями, он допил остатки вина из серебряного бокала, который прихватил с собой в путешествие. Как игрушку, которой порой забавлялся.


Глава 3


Лоренцо да Понте все еще был в театре. Он ожидал одного из певцов — молодого актера Луиджи, игравшего главную роль. Вчера во время репетиции Луиджи пожаловался на свою партию: он очень редко появляется на сцене, ведь у него всего несколько выходов. Ни одной арии, только пара дуэтов. Он не позволит, чтобы к нему так относились!

С Луиджи нельзя было ссориться. Он любимец благородных дам, следивших в лорнеты за каждым его шагом на сцене. К тому же Луиджи был неглуп и достаточно ловок. Порой он любил пошутить, пародируя ту или иную роль. От этого малого зависел весь успех представления, так как он задавал тон, создавал общее настроение. Иногда Луиджи нашептывал свое мнение об опере до тех пор, пока оно не становилось всеобщим.

Луиджи опаздывал. Конечно, он заставил его, Лоренцо да Понте, ждать, чтобы выказать ему свое презрение! В общем-то, это композитор должен был поговорить с Луиджи, но маэстро не забивал себе голову подобными пустяками. Моцарт не устает повторять, что у него много работы и ему нет дела до деталей. В конце концов, важнее всего сейчас закончить оперу.

Но почему опера до сих пор не готова? Почему все эти месяцы Моцарт не мог сесть и сочинить ее одним махом, нота за нотой? Ему не нравился текст, поэтому опера не была дописана до конца. Как актеры могли репетировать первый акт, если не известно, чем закончится представление? Однако это не беспокоило его высочество композитора, ведь он неподражаем, а его музыка — дар Божий. Наивысший и уникальный дар, сравнимый разве что с милостью самого Создателя, вложившего музыку в небо и землю.

А как же текст? Никто не понимал, что успех оперы зависит от текста, от легкости стиля, от звучания слов, от хода событий, от персонажей, от их воодушевленного и вдохновенного облика, зачаровывающего публику! Именно хороший текст помогал композиторам создавать музыку. За благозвучным словом, словно по волшебству, выстраивались звуки!

Лоренцо ждал уже около получаса. Он поднялся и зашагал между рядами партера. Пальцы скользили по спинкам кресел. Эта опера — его шедевр! В этом нет ни малейшего сомнения. Никогда еще текст не захватывал его так! Чаще всего Лоренцо расправлялся с текстами, словно занимался опостылевшим ремеслом, но сейчас все было иначе. Он сам выбрал тему. Он и никто иной! Сейчас да Понте уже не помнил, как ему в голову пришла эта идея. Вдруг перед его глазами появился лик соблазнителя, словно его собственное, но в то же время незнакомое и коварное отражение в зеркале. Это было озарение свыше. Он сразу же сел за работу и написал первые сцены.

Моцарта же пришлось уговаривать, потому что ему сначала не понравился замысел. Когда ему вообще что-то нравилось с первого взгляда? Сегодня он говорит одно, завтра — другое. Все композиторы легкомысленны, непостоянны, ведь от успеха оперы зависит их будущее. Им обязательно нужно понравиться, они атакуют публику до окончательной победы. Каждая опера — это творение сердца, полет чувств, здесь нет места небрежности.

Из залов, расположенных наверху, доносились голоса певиц, репетировавших свои арии. Да, Тереза была прекраснее всех. Господи, какая она красавица! Катарину тоже нельзя было не заметить. Если бы только ее мать не ходила за ней по пятам! Значит, Катарина не подходит, о ней не стоит и думать. Ее мать не проведешь. А что же Тереза? Лоренцо из кожи вон лез, чтобы завоевать ее симпатию, но она тщеславна и высокомерна! Уже при первой встрече Тереза дала ему понять, что ей нет дела до его лести, даже если бы он прилагай вдвое больше усилий!

Именно поэтому ему не нравилась Прага. Да Понте не привык проводить ночи в одиночестве! Не подобает засыпать одному после сытного ужина! Да, возмутительно было заставлять его бегать за-первой попавшейся юбкой. Сегодня утром по дороге в театр ему повстречалась продавщица миндального молока. Да Понте пришлось выпить два стакана этого пойла, лишь бы оттеснить ее под сень домов, где Лоренцо попытался поцеловать плутовку. Это был невинный, скромный поцелуй! Дуреха уронила стакан, из-за чего поднялся шум. Да Понте пришлось заплатить за пять стаканов, чтобы ее утихомирить.

Да, в Вене было иначе. С ним было милое создание шестнадцати лет. Она ждала его в соседней комнате. Лоренцо стоило только позвонить — и она приходила! Она приносила бутылку токая, севильский табак, немного печенья и превосходный шоколад и терпеливо сносила все его нежности. По ночам да Понте писал свои тексты, и она тоже не ложилась. Она всегда была рядом, чтобы помочь ему восстановить силы в минуту истощения!

Наверное, напрасно он пытался найти здесь такое же милое, тихое, кроткое создание, которое бы поддерживало его и выполняло все его прихоти. Обычно Лоренцо удавалось расположить к себе одну из певиц. Но было бы глупо увиваться днями напролет возле Терезы. В конце концов его выставили бы за дверь, как мальчишку.

Как ему не хватало прикосновений! Да Понте хотелось скользить кончиками пальцев по гладкому шелку платья, прикоснуться к нежной, мягкой коже, почувствовать ее под своими пальцами. Затем он вдохнул бы ее тонкий аромат, который уже ощущали его пальцы! Ему же удалось только заполучить перчатку Катарины. Белую шелковую перчатку с едва заметными следами пудры.

Лоренцо вдыхал ее аромат, когда вспоминал о своих победах в Вене.

Это были постыдные дни: он просыпался в кровати один, и вскоре в дверь стучал композитор, живший в гостинице напротив. С Моцартом приехала жена. Она была на сносях. Поговаривали, что Констанция сопровождала мужа повсюду, чтобы он не подвергался соблазну. Но насколько да Понте знал этого музыкантишку, ему бы даже в голову не пришло скрыться ночью от своей беременной супруги. Откуда же здесь взяться идеям? Для этого нужна свобода, игра воображения и немного безумия!

Ну хватит! Он слишком долго ждал Луиджи. Как же прекрасно пела Тереза, как прекрасно! Да Понте покачал головой. Он поспешил в гардероб и надел плащ. В кармане лежала перчатка. Лоренцо обмахнулся нею, прежде чем снова сунуть в карман. Он провел рукой по губам, затем мельком взглянул на тяжелое кольцо на правой руке. Каждый раз, когда на его руке было это кольцо с изображением льва, да Понте вспоминал любимую Венецию. Он подышал на кольцо, натер его до блеска и отправился на встречу со своим старым приятелем Джакомо Казановой в гостиницу у Капустного рынка.


Глава 4


— Джакомо!

— Лоренцо!

— Как же мне тебя не хватало, старина!

— А мне тебя, сынок!

Они обнялись. Синьору Джакомо претила излишняя сентиментальность, а да Понте, напротив, любил душещипательные сцены. Он до сих пор путал реальность и плохую игру в театре.

— Присаживайся рядом со мной. — Казанова старался быть любезным. — Я уже заждался тебя. Давай выпьем бокальчик вина, и ты мне расскажешь, как поживаешь.

Они сели почти одновременно. Пока Казанова делал заказ, да Понте потирал пальцами виски.

— Дружище, все просто ужасно! Ничего не выходит. Полмира настроено против меня. Но почему? Потому что никто не оценил по достоинству мое творение! Люди не понимают, что я им предлагаю оперу опер, настоящий шедевр! Композитор находит один недостаток за другим, а сам никак не может дописать музыку. Актеры и актрисы постоянно чем-то недовольны и ссорятся из-за дуэтов. Каждый день мне приходится вновь браться за перо и что-нибудь подправлять, дописывать или дополнять! И это при том, что я давно должен был закончить текст и отдать его в печать! Скажи мне, неужели в Вене, при дворе кайзера, так же недооценивают либреттистов?

Казанова приблизился к да Понте и положил руку ему на плечо. Лоренцо завел старую песню, полную жалоб и причитаний. По крайней мере, такой прием помогал ему привлечь внимание к своим заурядным способностям.

— Я тебя понимаю, Лоренцо, и сочувствую тебе. Но почему ты не работаешь с композиторами, которые доверяли бы тебе во всем? Каждому твоему слову? Моцарт вовсе не таков. Всем известно, что ему ничем не угодишь: он сам еще не понял, что ему надо от жизни. Несмотря, а может, и по причине славы, свалившейся на него в таком раннем возрасте, этот брюзга и неудачник не добился абсолютно ничего при дворе кайзера. Теперь же он вынужден давать уроки игры на клавесине взбалмошным дворянским дочерям, чтобы хоть как-то прокормиться.

Принесли вино. Оба почти одновременно подняли бокалы, улыбнулись и выпили. Казанова, увидев, как его визави залпом опустошил свой бокал, испытал чувство отвращения. Значит, Лоренцо совсем не изменился. Похоже, да Понте полагал, что этими трюками сможет произвести на него, Джакомо Казанову, хорошее впечатление! Ну и вид у Лоренцо: длинные нечесаные волосы, свисающие неухоженными прядями на пожелтевший ворот! Пальцы на правой руке были грязно-коричневого цвета, наверное, из-за того, что да Понте постоянно набивал трубку. Вот он снова достал одну из трубок, собираясь закурить. У подобных типов курение — настоящий порок, ведь они ничего не понимают в этой жизни и большую часть времени проводят за пустыми разговорами!

— Но зачем же жаловаться и сетовать на нашу жизнь, Лоренцо? — добавил Казанова. — Отныне твои дела пойдут на лад. Мы всегда понимали друг друга с полуслова. И это неудивительно, потому что мы родом из одного и того же уголка Европы, прекраснейшего из городов. По сравнению с Венецией Прага — всего лишь провинция, точнее сказать — захолустье! Расскажи-ка о своей опере. Я постараюсь быть благодарным слушателем!

Да Понте именно этого и ждал. Конечно, он надеялся, что его похвалят и станут расспрашивать о работе. Лоренцо даже приосанился и заказал еще один графинчик вина. Он призадумался, с чего бы начать, чтобы потом выложить все разом. Это невыносимо, но Казанова умел отвлекать от главного. О чем речь в опере? Каков замысел? Сколько персонажей? Что Лоренцо придумал для оперы опер? Что-то новое, чего никто не ожидал? Или, скорее всего, он использовал старые замыслы, может, как всегда, что-нибудь из античности? Раньше да Понте всегда обращался к античности, если у него не хватало времени. Тогда достаточно было взять старый сюжет, немного подправить его и растянуть, чтобы хватило на два часа постановки.

Наконец-то принесли графин вина. Да Понте налил сначала себе, а затем, покачав головой, словно порицая свою оплошность, налил Казанове, который был старше его. Каждый раз, когда Лоренцо подносил бокал к губам, пара капель попадала на подбородок. Еще один трюк, используемый для того, чтобы произвести впечатление. Наверно, да Понте долго репетировал перед зеркалом это трагическое пьянство, которому он научился у теноров в Вене! Теноры пили слишком быстро или вовсе не притрагивались к спиртному. Басы пили медленно, основательно. Однако какого мнения были об этом болтуне Лоренцо при дворе кайзера в Вене?

— Сам замысел, сюжет деликатен, — начал да Понте. — Я долгое время размышлял, наверное, пару месяцев, прежде чем согласился на премьеру в Праге, в городе, где больше, чем где бы то ни было в Европе, смыслят в музыке. Именно в музыке. Конечно, с Венецией Прагу не сравнить. Но относительно музыки, а я имею сейчас в виду только ее, Прага в некотором смысле столица Европы. Ты ведь согласен с этим?

— Действительно, — Казанова нарочито кивнул, — действительно, здесь превосходные музыканты. Сегодня утром я имел удовольствие проснуться в моем дворце от их игры. Они исполнили для меня замечательную серенаду, и я испытал истинное наслаждение, когда переливы этой мелодии из отдаленных комнат дворца проникали все глубже, в спальню, и достигали моего слуха.

— В твоем дворце? Ты остановился во дворце?

Джакомо довольно успешно нанес ответный удар!

Этот жалкий писака не мог даже вообразить себе ничего подобного! Он, Джакомо Казанова, с блеском парировал его бахвальство!

— Поговорим об этом позже, дружище, немного позже! Сначала расскажи мне о своем гениальном замысле. Именно о нем мне хотелось бы узнать более всего на свете.

Да Понте откинулся на спинку стула, задымил трубкой, таинственно усмехнулся и прошептал:

— Дон Жуан, мой дорогой Джакомо, Дон Жуан — герой моей оперы! Ночь. На улицах ни души. Вдруг раздается душераздирающий крик. Это крик женщины, в нем слышится испуг. Она бежит из отцовского дворца, куда проник распутник! Она хочет спастись от Дон Жуана, заприметившего девушку накануне вечером. Неизвестно, где он ее увидел. Дон Жуан очарован. Он должен лицезреть ее и обладать ею. Дон Жуана влечет то же чувство, что влекло его ранее к другим женщинам. Он обладал многими — сотнями, тысячами… Он уже и не помнил точно, сколько женщин было в его жизни.

Казанова замер. Верно, ему послышалось! Дон Жуан? Этот старый фарс? К нему обращались разве что в балагане, да и то чтобы как-то убить время: Дон Жуан, распутник, преследовавший своих жертв, как охотничий пес, а затем искупавший свою вину в преисподней, после того как провалился под землю? Сегодня над этим потешаются даже дети! Это старо. Он, Джакомо Казанова, видел уже не одно представление с подобным сюжетом. Все они заканчивались полным провалом! В общем, это была безнадежная затея. Историю про Дон Жуана уже никто не воспринимал всерьез, разве что чернь еще могла оценить эту сказку!

Казанова отпил вина и изобразил на лице удивление:

— Лоренцо, сколько смелости и каков замысел! Многие могли бы упрекнуть тебя в том, что ты облегчил себе задачу, обратившись к старому сюжету! Но я думаю иначе. Я полагаю, что ты сделаешь его более утонченным, дополнишь деталями, подчеркнешь некоторые нюансы, и благодаря этому старая история засияет новыми красками.

— Именно так, Джакомо, все обстоит именно так! Нет никого, кто бы ни разу не слышал эту историю! Ее легко пересказать. А сколько либреттистов даже не удосужились немного поработать над нею? Но я, Лоренцо да Понте, я полностью посвятил себя этому сюжету. Я придал ему такой размах, что никто, я повторяю, никто более не посмеет писать о Дон Жуане!

Казанова пристально посмотрел на него. Лоренцо говорил так, словно эта история имела для него огромное значение. Он немного покраснел от возбуждения, а руки подрагивали каждый раз, когда да Понте снова подносил трубку ко рту! Графин опустел. Да Понте пил и курил так много, словно вино и табак были ему жизненно необходимы. Глоток вина, еще один глоток, затем глубокая затяжка — Лоренцо пытался успокоиться, как будто собственный рассказ слишком возбуждал его.

— Позволишь ли мне угостить тебя ужином, Лоренцо? Во время превосходной трапезы ты расскажешь мне о тонкостях своей работы.

— Я редко обедаю, Джакомо. Богемская пища только лишает сил. Но от графинчика вина я бы не отказался! Вечером я в твоем распоряжении. Может, мне прийти во дворец?

— Договорились, увидимся во дворце! Около восьми я пришлю за тобой своего слугу. Тебе подойдет это время?

Да Понте наклонился и обнял Казанову. На какое-то мгновение Казанова почувствовал удушливый запах пота, горький и сладковатый одновременно, словно аромат сухих табачных листьев, политых розовым маслом. Почему Лоренцо делал тайну из своей оперы и так превозносил ее? Почему он говорил о ней с таким воодушевлением? Этот негодяй разыгрывал перед Казановой спектакль, пытался что-то скрыть, и ему это неплохо удавалось. За оперой стояло нечто большее, возможно, более глубокий замысел. Однако он, Джакомо Казанова, еще докопается до истины!

Казанова заказал еще один графин вина. Лоренцо сразу же сменил тему, спросив приятеля, как ему жилось в последнее время. Казанова старался быть любезным, пытаясь не дать собеседнику ускользнуть, поэтому немного рассказал о себе. Но эти истории были ему не по вкусу. Рассказ получился отвлеченным, будто его мысли витали где-то в другом месте. Казанова поведал о своей службе в библиотеке графа Вальдштейна в одном полузабытом богемском замке, недалеко от Праги.[2] Джакомо старался произвести впечатление любознательного человека, познавшего ценность не только людей, но и книг, и даже блеснул своими познаниями.

Знания, библиотечная пыль — Лоренцо кивнул, глотнул еще вина и снова набил свою трубку. Видимо, он внимательно слушал, как будто все эти истории из жизни Ка-зановы могли иметь для него какое-то значение. Сам же Джакомо стыдился своего рассказа, который не совсем соответствовал стилю его жизни и мог стать разве что отзвуком, печальным финалом побед иного рода! Но о них Казанова не хотел рассказывать этому негодяю. Он не рассказал бы о них никому, по крайней мере, сейчас.

Вскоре у Казановы совсем испортилось настроение, и он откинулся на спинку стула. Он схватил свою шляпу, лежавшую рядом, погладил белые перья и залпом опустошил бокал.

— Прости, Лоренцо, мне пора. Есть еще кое-какие дела! Жду тебя сегодня вечером, тогда и поговорим!

Казанова поднялся. Да Понте тоже резко вскочил, не успев даже положить свою трубку. Они, смеясь, поклонились друг другу на прощание. Затем Казанова подал знак Паоло, ожидавшему хозяина неподалеку, чтобы вместе отправиться во дворец графа Пахты.


Глава5


«Ризотто, сперва небольшая порция ризотто, возможно, с грибами. Надеюсь, что здесь неплохие грибы. Черные трюфели подошли бы лучше всего. Еще бы овощей, приправленных растительным маслом, и хлеба. Что же дальше? Наверное, что-нибудь более основательное, чем можно было бы полакомиться. Какой-нибудь деликатес, который занял бы на время все его внимание: Лоренцо не должен проглотить его целиком, как кусок жаркого, разрезанного в два счета на пять кусочков и ловко наколотого на вилку. Да Понте проглотит их, даже не заметив. Такая закуска просто разбудит аппетит и желание выпить, потому что он действительно стал пить, — подумал про себя Джакомо Казанова. — Его пристрастие к вину сразу же бросилось мне в глаза! Хорошо было бы приготовить птицу — маленьких перепелов, вальдшнепов или голубей, запеченных в тесте со шпиком. Лоренцо поломает о них зубы. У этих худых пичуг почти нет мяса, так что его приходится обгладывать с костей, ломающихся при первой же попытке. Вот будет цирк! Лоренцо да Понте, либреттист при дворе кайзера, станет бороться с мелкими косточками и скудным количеством мяса крошечных птиц!» Казанова ухмыльнулся. Для подготовки дворца потребуется весь вечер. Это будет первое испытание для прислуги и этих сонных покоев! Если вечер пройдет более или менее удачно, за ним последуют новые попытки, пока не придет время для большого приема, вечера, о котором Джакомо уже давно мечтал. Казано-ва повернулся к Паоло, с трудом поспевавшему за хозяином.

— Ты внимательно следил за ним? Очень внимательно?

— Я знаю господина да Понте, я видел его не раз.

— Видел! Видеть еще не значит следить! От тебя ничего не должно ускользнуть! Я хочу, чтобы все эти дни ты не упускал его из виду. Мне нужно знать, чем он занимается, с кем встречается, где и что он ест. Да Понте не превзойдет меня ни в чем! Было бы смешно, если бы такой бездарный ученик оказался удачливее самого маэстро!

— Вы давно знакомы с господином да Понте, синьор Джакомо?

— Он мне противен. Едва ли я ненавижу кого-либо больше, чем его. Да Понте, как и я, родом из Венеции. Так же, как и я, он был священником. Подражая мне, он сначала стал проповедником, а затем поэтом. Он шел по моим стопам, поскольку был ослеплен моим блеском, очаровавшим все княжеские дворы Европы. Но да Понте всегда что-то не удавалось! Он проигрался, начал пить и переезжал с одного места на другое, пока не нашел работу! Как ему удалось преуспеть в Вене? Мне до сих пор неясно, что кайзер мог найти в Лоренцо! Кайзеру следовало предложить место придворного либреттиста мне, мне, и никому другому! Я-то в этом знаю толк. Я прекрасно играю на скрипке и с детства вращаюсь среди актеров и певцов. У меня имеется столько идей и мелодий, сколько такой пройдоха, как да Понте, и за сотню лет не соберет! Я уж не говорю о том, как он ужасно выглядит! Бледные, запавшие щеки, неловкая наигранность во всех движениях! Он по-прежнему пытается подражать мне. Его единственное желание — стать моей жалкой копией, но ему далеко до оригинала! А здесь, в Праге, Лоренцо вздумалось поставить свой «шедевр»! Да Понте хочет унизить меня и насладиться победой над человеком, который всегда служил ему примером для подражания. Я кажусь ему постаревшим и слабым, и Лоренцо думает, что я уже не в силах тягаться с ним. Но он ошибся! Я преподам ему еще один урок. Это станет для да Понте таким ударом, что он больше не посмеет даже упоминать мое имя!

Паоло внимательно наблюдал за Казановой. Тот говорил так громко, что люди невольно останавливались и смотрели в их сторону. Но Казанова ничего не замечал, он был весь охвачен ненавистью. Во время разговора с да Понте он и виду не подал, насколько тот ему неприятен. Казанова умел владеть собой, как, впрочем, и все благородные господа! Догадывался ли синьор Джакомо о том, что был смешон, поднимая такой шум посреди улицы? К тому же его старомодное элегантное платье казалось в Праге немного странным и вычурным. Например, эта шляпа с белыми перьями — может, такую и носили в Париже, но на узких пражских улочках, заполненных колбасниками и молочницами, она выглядела довольно нелепо! А белое кружево на рубашке? Лучший товар из Италии, но его надевали только женщины. Почему Казанова сетовал на свою жизнь? По всей видимости, у него были, деньги, к тому же он достиг определенной славы и вел беззаботную жизнь! Когда-нибудь он, Паоло, осмелится спросить об этом у своего хозяина, но пока что было слишком рано задавать такие вопросы. Вообще-то Паоло был рад тому, что мог прислуживать Казанове. Это было намного интереснее, чем служить старому графу, ведущему такую однообразную жизнь, при которой уже утром было известно, чем закончится день.

— Дон Жуан! — до Паоло донесся смех синьора Джакомо. — Распутнику не спалось ночью, конечно, ночью! Закрывайте окна, благородные дамы: как только Дон Жуан заметит красавицу, он проберется к ней в спальню и присоединится к пению мартовских котов, скорее всего, в ре миноре! Однако не пугайтесь! Этот ночной гость — всего лишь порождение пьяной фантазии, выдумка да Понте, которая в преисподней исчезнет при звуке ре мажора!

Они подошли ко дворцу графа Пахты. Казанова велел показать ему все опустевшие холодные комнаты здания, будто с этого дня он стал здесь полноправным хозяином. Одну за другой Паоло открывал перед своим господином двери, которые, казалось, разлетались от порывов ветра. Со всех сторон прибегали слуги, не понимавшие, что бы мог означать неожиданный шум и громкий мужской крик. Казанова остался недоволен всем: толстым слоем пыли, старомодной мебелью, холодом и безвкусицей, царившей во дворце. Как можно было водрузить на комод бронзовую статуэтку, изображавшую дикого кабана? Слуги растерянно следовали за Казановой, в то время как Паоло передавал его приказы дальше, подгонял повариху, приказывал музыкантам капеллы явиться в определенное время в главный зал. Казанова велел переставить мебель и перенести кое-что в другие комнаты. Следовало провести уборку во всех комнатах, протопить все камины, а вечером зажечь в саду факелы. Синьор Джакомо собирался сделать из сада павильон, именуемый «тосканским садом».

Казанова махнул правой рукой, приказывая слугам немедля браться за работу. Скорее, ради Бога скорее! Недовольство в его взгляде на какое-то время угасло.

— Кто это? — спросил Казанова, и Паоло тоже посмотрел в окно.

— Это Иоанна.

— Иоанна! И о чем это должно мне говорить?

— Иоанна, синьор Джакомо. Камеристка молодой графини Анны Марии, уже несколько недель живущей в женском монастыре в Градчанах.

— Что она делает в саду?

— Собирает травы, синьор. Может, для кухни. А может, для графини. Иоанна каждый день ходит в обитель к Анне Марии, чтобы узнать, не нужна ли она госпоже.

— Зачем же она может понадобиться госпоже?

— Они вместе прогуливаются. Молодой госпоже не позволено гулять в одиночестве.

— Сколько ей лет?

— Госпоже?

— Болван! Сколько лет Иоанне?

— Ей девятнадцать. Она прекрасно поет, у нее превосходный голос — сопрано. В прошлом году ей даже позволили участвовать в концерте здесь, во дворце.

— Она тебе нравится?

— Нет, синьор. Я говорю правду.

— Значит, Иоанна — твоя возлюбленная?

— Иоанна, синьор?! Вовсе нет!

— Почему же нет? Она сказочно красива. Я уже давно не видел никого прекраснее этой девушки.

— Да, она красавица.

— Ты чего-то недоговариваешь. Почему же она не стала твоей возлюбленной? У нее есть другой?

— Нет, я так не думаю, синьор. Точно нет.

— Значит, у тебя есть другая?

— Нет, синьор, у меня тоже никого нет.

— И вы не провели ни одной ночи вместе?

— Нет, синьор.

— Что это за жизнь?! Сколько вы еще собираетесь ждать? Ваши комнаты почти рядом. Это же так просто — перейти из одной комнаты в другую…

— Синьор…

— Да было бы проще простого проскользнуть по коридору. Ее дверь открыта, ты тихонько проникаешь в комнату. Кругом царит тишина, полная тишина. Слышно лишь ее дыхание, потому что она притворяется, будто крепко спит, пока ты приближаешься к ее постели, приподнимаешь одеяло и прижимаешься к ней. К ее спине, она лежит к тебе спиной. Она все еще напряжена, но от твоих нежных прикосновений постепенно расслабляется. Едва заметно, как цветок поворачивается к солнечным лучам… Но о чем это я?

Паоло боялся шелохнуться. От удивления у него отвисла челюсть. Он не сводил глаз с Иоанны, гуляющей по саду. Прежде Паоло никогда не смотрел на нее так. Она была загадочной и желанной. Подобные мысли никогда прежде не приходили ему в голову. Паоло вдруг стало жарко, хотя в этом неуютном зале было довольно холодно. Юношу бил озноб, словно он заболел! Наверно, синьор Джакомо имел право задавать подобные вопросы! Почему у Паоло не было возлюбленной? Потому что он был слишком молод? Потому что у него не было денег? Нет, не поэтому. Все это пустые отговорки, которыми он пытался обмануть самого себя. У него не было никого, потому что он не знал, как вести себя с женщинами! Что и как следует говорить? Он ничего в этом не смыслил и не умел красиво выражать свои чувства. Но еще меньше он знал, как нужно действовать в подобных случаях!

Паоло испуганно обернулся, будто господин мог прочесть его мысли. Однако Казанова давно скрылся из виду. Издали доносился его голос. Слуги не отставали от синьора ни на шаг, не переставая дружно смеяться, когда господин начинал бушевать и требовать перевернуть замок с ног на голову. Но ему, Паоло, необходимо было уйти, пусть даже новый господин будет звать его!

Паоло тут же развернулся и торопливо направился в свою комнату. Он хотел взять валторну и спуститься вниз, к Влтаве. Играть над речными водами, где музыка замирала! Придерживая под мышкой инструмент, юноша бежал со всех ног, словно его кто-то преследовал. Прокладывая себе путь сквозь толпу в переулках, Паоло так широко шагал, что людям приходилось отпрыгивать в сторону. Он заметил несколько человек, спешащих ему навстречу. Это были в основном молодые люди, неотступно следовавшие за мужчиной невысокого роста, который стремился побыстрее покинуть переулок. Некоторые из них напевали одну и ту же мелодию. Паоло сразу узнал ее: они пели отрывки из «Фигаро». Группа кричащих и ликующих людей сопровождала композитора, написавшего эту мелодию, Моцарта. Да, Моцарта. Мужчина невысокого роста — Моцарт! Какой-то парень толкнул Паоло, и тот чуть не упал, но толпа тут же подхватила его. Кто-то заставил юношу взять инструмент в руки и сыграть. Вдруг Паоло осознал, что вместе с первыми нотами он нашел нужные слова любви.


Глава 6


«Прочь, скорее прочь» — ему следовало вырваться из толпы. Он оторвался от преследователей, пошел в обход, протиснулся между рыночными прилавками и побежал изо всех сил к гостинице «У трех львов». Он бежал, словно затравленный заяц. Все это выглядело смешно. Он оглянулся: «Да, оторвался. Побыстрее бы зайти внутрь, поздороваться. Лишь бы хозяин не начал беседу, от него тоже так скоро не отделаешься. Поздороваться, попрощаться, взбежать вверх по лестнице. Раз-два. Как болят колени!»

Он закрыл за собой дверь. Констанция сидела у окна. Наверное, она видела, как он пробежал целую милю от театра до гостиницы, пытаясь оторваться от преследовавших его поклонников. Они действительно очень его любили. Это было неплохо, но уже начинало надоедать.

Он не мог сделать ни шагу, чтобы его не преследовали, не навязывались ему, не обнимали, не просили что-нибудь исполнить! «Фигаро»… Да каждый уличный мальчишка насвистывал арии из этой оперы. Наверное, даже если открыть крышку любого горшка в Праге, оттуда послышится эта мелодия, заполняя кухню трактира…

Моцарт подошел к жене и поцеловал ее. Она медленно поднялась. Констанции следовало беречь себя, потому что поездка в Прагу оказалась для нее слишком тяжелым испытанием. Вскоре после приезда у нее начались кровотечения, и врач запретил ей выходить на улицу. Зачем она настояла на том, чтобы поехать с ним? Он не смог переубедить жену. Почему бы ей не остаться вместе с Карлом в Вене? Тогда бы не пришлось отдавать этого слабого трехлетнего ребенка в чужие руки!

Констанция закрыла окно и вышла в коридор, чтобы заказать обед. Если удавалось, они обедали вместе. Он прилег на небольшой диван из зеленого плюша и водрузил ноги на подлокотник, даже не снимая туфель с пряжками. Как ему не хватало покоя! Он все утро провел в театре. Репетировал с певицами, музыкантами, аккомпанировал на рояле. Приходилось успокаивать да Понте, который во все вмешивался, и поднимать всем настроение. А здесь, в номере, Констанция встречала его упреками. Неудивительно, ведь она несколько иначе представляла себе жизнь в Праге. Вон там, на столе, лежали визитные карточки посетителей, приходивших утром. Констанция была вынуждена слушать их болтовню, нудные истории об их семьях, погоде, собаках и представлениях с участием дрессированных блох. Кошмар, если кому-то придется все это выслушать! Нет, он не смог бы пережить подобное. В таких случаях он просто говорил:

— О Господи, уже четыре часа (пять, десять)? У меня же назначена встреча! — и тут же стремительно покидал комнату. Его действительно всегда кто-то ждал. Ему казалось, что весь мир чего-то ждет от него. Великое, томительное ожидание, которое могла удовлетворить только музыка. При первых же аккордах оно исчезало, как исчезают хронические боли мочевого пузыря после долгожданного лечения!

Он не мог сменить обстановку, поболтать с кем-нибудь — ему нужно было время, чтобы творить! Премьеру новой оперы давно перенесли, что само по себе было неприятно. Но как он мог здесь работать? В этом гостиничном номере, под пристальным взглядом своей жены, в то время как поклонники стояли под его окнами, ожидая, не выглянет ли он из окна, не зазвучат ли отрывки новой оперы? Пражские музыканты — одни из лучших в мире. Стоило какому-нибудь альтисту услышать мелодию, как он без особого труда запоминал каждую ноту! Нужно быть очень осторожным, чтобы никто не узнал его замысел раньше времени. Моцарт приказал оркестру и певцам хранить мелодию в тайне. Однако эта предосторожность была излишней: вряд ли кто-то Из них был заинтересован в том, чтобы музыка стала известна еще до премьеры и потеряла всю прелесть новизны.

Здесь невозможно было творить. Его бы подслушивали, а кроме того, ему не хватало бы тишины. Доносились крики торговцев, да и вообще было шумно. Стоило ему записать пару аккордов, как тут же перед дверью оказывался да Понте, живший напротив, и злился из-за того, что не каждая нота гармонировала с его текстом! Дон Джован-ни… До, до, до — постоянное до, в висках начинало стучать: до-до-до… Порой Моцарту даже среди ночи слышалось это до, словно увещевало его все-таки взяться за музыку и дописать оперу…

Как только в комнату вошла Констанция, он соскочил с дивана и подошел к столу, чтобы сесть напротив. На обед подали фазана с овощами и бокал красного вина. Констанция тем временем рассказывала, кто приходил утром. Чаще всего она начинала со знати, затем переходила к да Понте: он помахал ей, когда она выглянула из окна. Только после этого речь заходила о более важных вещах — о настоящих новостях. Конечно, как всегда, утром заходила Йозефа Душек, чтобы узнать, как у них дела, и немного развлечь Констанцию. Йозефа сделала довольно заманчивое предложение — пригласила его в свой домик за городом, среди виноградников. Там никто не отвлекал бы Моцарта. Поклонники туда не доберутся, и кроме нее, Йозефы — старой подруги семьи и великой певицы, никого не будет. Она-то и станет охранять его покой в этой Богом забытой глуши. Они не возьмут с собой даже ее мужа Франца. В конце концов, Франц загружен уроками игры на клавесине, которые он давал своим ученикам в городе.

Однажды Йозефа, Франц, Констанция и Моцарт уже ездили к виноградникам, чтобы осмотреть местность. Здесь, над великолепием пейзажа, царила невероятная тишина, и Констанция вдруг стала молчаливой, а Франц и вовсе погрустнел. Поэтому Йозефа и Моцарт отправились прогуляться по огромному парку вдвоем. Они поднялись на небольшой холм, где был расположен павильон. Оттуда открывался превосходный вид, который заставлял забыть обо всем.

Через день Констанция рассказала мужу, что, по слухам, Йозефа получила этот загородный дом в подарок от одного поклонника. Злые языки, в том числе и хозяин гостиницы, утверждали, что у нее был не один, а много поклонников, с которыми она не стыдилась показываться на людях. К тому же все якобы знали, что Йозефа не воспринимает всерьез свой брак с Францем. Он был намного старше, и потому она относилась к мужу скорее как к отцу. С того дня Констанция стала называть этот загородный домик «домом для развлечений», и они часто спорили, может ли он, Моцарт, поехать туда и на время остановиться в комнатах с алыми и бледно розовыми драпировками, вдали от своей супруги. Сегодня утром Йозефа еще раз повторила свое приглашение. Казалось, что для нее визит Моцарта был решенным делом и она не потерпит отказа. Констанция с насмешкой рассказала об этом супругу, словно была абсолютно уверена в том, что сможет удержать его возле себя, в гостинице. Но он-то уже давно знал, что только в этом загородном домике у него появится возможность поскорее закончить работу над оперой.

От этого разговора у Моцарта пропал аппетит, прекрасный фазан и овощи показались ему безвкусными. Каждый день они говорили об одном и том же. То и дело вспыхивали ссоры, стоило только кому-то из них упомянуть Йозефу Душек! Но ему было совершенно безразлично, сколько у нее ухажеров — один, два или сорок шесть. Какое ему до этого дело? Вообще-то его это не касалось. Сейчас все мысли Моцарта были заняты вовсе не этими сплетнями, а лишь недостающими иктами оперы, например впечатляющим финалом. До, до… До!

Моцарт стиснул виски руками. Да Понте иногда повторял этот жест. Порой создавалось впечатление, что этот венецианец считал себя композитором. Поездка за город стала бы для Моцарта благословением Господним, ведь он мог бы на время скрыться от да Понте, от его ревности, зависти и, в первую очередь, от его скучных бесед и бесплодных дискуссий, которые всегда отнимали так много времени.

Моцарт опустошил свой бокал. Тем временем Констанция уже сменила тему разговора и как раз рассказывала о Терезе, зашедшей к ним незадолго до полудня с букетом цветов. По ее словам, актриса была довольна своей ролью. Но уже тот факт, что Тереза приходила и: ним, да еще с букетом цветов, говорил скорее о том, что она была чем-то недовольна и придется немного подправить ее роль…

Это было невыносимо. Моцарт встал из-за стола и снова прилег на диван. Снял туфли с пряжками и закрыл глаза. Констанция не умолкала. Каждая деталь имела для нее определенное значение: букет цветов, какой-то тайный воздыхатель, фазан, овощи, да и вообще все кругом. Устраиваясь поудобнее на диване, Моцарт вытянул руку, надеясь, что Констанция поймет его.

Он ждал, закрыв глаза и не шевелясь. Прошло две, три секунды. Да, Констанция поняла его жест. Шаркая, она подошла к супругу и поцеловала его. Один раз, второй. Он немного подвинулся, и она, сняв обувь, прилегла рядом. Моцарт обнял ее левой рукой, крепко прижав к себе, чтобы она не соскользнула с дивана. Было неудобно лежать, но они привыкли так отдыхать после обеда в течение получаса или около того.

Моцарт снова закрыл глаза. Усталость давала себя знать. Это была непреодолимая слабость, и он полностью подчинился ее власти. Пока он дремал, ему приснилось, будто он бежит из этой гостиницы. Он пробирался сквозь толпу, и толпа его не замечала, как будто он превратился в невидимую тень. Его синий сюртук с позолоченными пуговицами вдруг стал грязно-серого цвета, а небольшая шпага, инкрустированная змеями, упала в первую попавшуюся сточную канаву. Штаны на глазах обветшали, а цвет туфель стал земельно-черным. В этом потертом сюртуке Моцарт был похож на переписчика нот для оркестра. Видимо, ему все же пошла на пользу эта новая роль незаметного, ничем не примечательного писаря, спешащего в кабачок на берегу Влтавы, чтобы пропустить стаканчик после тяжелого рабочего дня. Вдруг его охватило такое сильное чувство радости, что он впал в еще более глубокий сои, и ему уже больше ничего не снилось.


Глава 7


После обеда Иоанна отправилась к молодой графит в Градчаны. Она взяла с собой небольшой пучок трап собранных в саду возле дворца. Иногда они помогали Анне Марии избавиться от тоски по дому. Как только графиня вдыхала запах трав, она закрывала глаза, наслаждаясь знакомым ароматом, и мысленно переносилась в родительский дом. Госпоже было тяжело вдали от дворца, но она не жаловалась. Графиня ни за что не стала бы надоедать отцу своими просьбами. Но каждый раз, когда кто-то приходил к ней, можно было заметить, насколько тяжело ей жилось вдали от родного дома. В монастыре ходили только в черном, запрещалось носить много украшений, поэтому графиня взяла с собой только несколько цветных ленточек, немного кружева и две пары маленьких сережек с драгоценными камнями. Она ничем не отличалась от других обитательниц монастыря и почти все свое время проводила о церкви, во внутреннем дворике, в столовой и других комнатах и полностью подчинялась строгому распорядку дня. Только по вечерам обстановка в монастыре становилась менее строгой.

Иоанна перешла через Карлов мост. Вскоре позади остались извилистые переулки, и она стала подниматься вверх, к обители, откуда хорошо был виден весь город, вплоть до холмов в другой его части. Монастырь находился неподалеку от огромного собора. По большим праздникам монахини степенной процессией ходили туда, а верующие с благоговением смотрели им вслед. В такие дни для обычной паствы выделяли места и задних рядах, чтобы они не могли приблизиться к монахиням и почтенным священнослужителям, сидевшим впереди.

Однако графиня с трудом переносила эти порядки, ив испытывая ни благоговения, ни священного трепета. Раньше она ходила вместе с Иоанной за покупками и никогда не боялась людей. Скорее наоборот, графиня стремилась получше узнать их и поговорить с ними. — Ах, если бы я могла ходить везде, где захочу, как и ты, — говорила порой госпожа. Затем они начинали представлять себе, в каких запретных и отдаленных частях города решилась бы провести пару часов молодая графиня. И никто бы не узнал о ее прогулках.

Теперь запретили даже фантазии. На стене спальни висел список правил. С их помощью императрица Мария Терезия пыталась навести порядок в жизни монастыря. Этим правилам подчинялся каждый вдох, а монахини постарше видели смысл жизни в том, чтобы со всей строгостью приучать новых обитательниц монастыря к порядку. Анна Мария не могла свыкнуться с тем, что каждое утро в определенное время ей нужно идти к мессе, а каждые полтора часа открывать требник и читать молитвы. Жизнь в монастыре была для нее слишком монотонной. Ничего нельзя было делать по своему усмотрению. И даже шаги во дворе казались жалким шарканьем, так что порой графиня боялась превратиться в старую монахиню.

Иоанна постучала в тяжелые двери. Навстречу вышел сторож и провел девушку на задний двор. Там как раз разгружали телеги с овощами и фруктами для кухни. Иоанна спрятала пучок травы под юбку, потому что посетителям не разрешалось приносить что-либо с собой под эти мрачные своды. Когда она села на лавку, где обычно ждала, пока за ней придут и отведут на второй этаж, к Иоанне подбежала собака, видимо, учуявшая запах трав, и попыталась проникнуть девушке под юбку. Иоанна стала отгонять собаку, но та становилась все назойливее. Девушка поднялась с лавки и принялась прогуливаться взад и вперед по заднему двору.

Наконец появился сторож в сопровождении монахини, всегда провожавшей Иоанну наверх. На лице монахини застыла тревога, и она прошептала на ухо Иоанне, что молодой графине нездоровится. С самого раннего утра госпожу уже несколько раз тошнило, и она не встает с постели. Может, отравилась чем-то? Доктор уже дважды заходил к ней, но так ничего и не сказал.

Слова монахини встревожили Иоанну. Сначала назойливая бродячая собака, затем плохие новости — все это внушало ей смутное беспокойство. Она даже споткнулась, поднимаясь по лестнице на второй этаж. Наверное, графиня вовсе не заболела, а просто расстроилась из-за отъезда отца. Граф даже не пришел попрощаться, а ведь госпожа очень его любила. Она согласилась переехать сюда, только чтобы угодить ему. Однако Анна Мария знала, что граф больше любит старшую дочь и троих сыновей, давно уже покинувших родительский кров и совсем не похожих на мать, как Анна Мария.

Дверь в келью была открыта. Иоанне позволили войти. Девушка испытывала страх каждый раз, когда заходила и эту комнату, и сразу останавливала взгляд на огромном распятии у окна, а затем — на темном дубовом шкафу и маленькой кровати в углу. Единственным украшением в комнате были два хрустальных бокала и графин на небольшом столике. Воду в графине постоянно меняли, по нескольку раз в день, даже если и не ожидали посетителей.

Анна Мария лежала в постели. Она была бледной и измученной. Иоанна пододвинула единственный стул к кровати и села, но Анна Мария знаком дала камеристке понять, чтобы та пересела на край кровати. Обе не сводили друг с друга глаз и ждали, пока закроется дверь за монахиней, а ее шаги затихнут в пустынном коридоре.

— Ну наконец-то, Иоанна! Я так хотела тебя видеть.

— Я не знала, что вы больны, госпожа, иначе постаралась бы прийти к вам пораньше.

— Ничего, Иоанна. Ты уже здесь, значит, все хорошо. Я так испугалась! Мне приснился страшный сон.

— Госпожа, вы плохо выглядите, очень плохо, как будто с вами произошло нечто ужасное.

— Ко мне приходят каждые полчаса, чтобы посмотреть, как я. Кормят меня кашей, поят водой и преклоняют колени у моей постели, чтобы помолиться вместе со мной. Но я не могу рассказать им о моем сне, просто не могу.

— Что за сон, моя дорогая госпожа? Неужели вы заболели из-за какого-то сна? Расскажите его мне, мне вы можете довериться. Не волнуйтесь, сядьте повыше. Я выслушаю вас, и вам это обязательно поможет.

Иоанна взяла подушки и поставила их за спиной Анны Марии. Она еще никогда не видела графиню в таком состоянии: глаза, очерченные темными кругами, были широко раскрыты. Иоанне казалось, что взгляд Анны Марии проходил сквозь нее, устремляясь к неведомой неподвижной черной точке. Когда графиня начала рассказывать, ее пальцы слегка подрагивали. Она впилась в край своего одеяла.

— Была глубокая ночь, когда я заметила мужчину, входившего в эту комнату. На нем был широкий плащ. Мужчина подошел ко мне и попытался обнять. Я старалась освободиться от его объятий, но он прижимал меня все крепче. Я закричала, но никто не пришел. Он закрыл мне рот рукой, а другой сдавил так сильно, что я уже было подумала, что настал мой смертный час. Смеясь, мужчина начал раздевать меня и взял за… Нет, я не могу говорить об этом.

— Какой ужас, госпожа! Однако это был всего лишь сон, просто сон!

— Я проснулась от страха и боли, обжигающей меня изнутри. Встала с постели и прошлась по комнате: сначала к окну, потом к двери, к окну, к двери. Я была так испугана, как будто это был не сон, а сюда действительно приходил этот распутник.

— Это всего лишь ночной кошмар, госпожа. Попытайтесь поскорее выбросить его из головы. Вам не помешает пройтись вместе со мной и подумать о чем-то другом. В этой унылой келье вам ни за что не удастся избавиться от мрачных мыслей.

— Стоит мне закрыть глаза, и он снова здесь. Я так отчетливо слышу его шаги, его смех. Вижу, как совсем тихо открывается дверь, и чувствую его пальцы на моих руках, здесь, на спине. Я даже посмотрела, не остались ли следы. Иоанна, я действительно сняла всю одежду и внимательно посмотрела, нет ли на моем теле синяков или ран.

— Но, госпожа, вы немного не в себе! А все из-за отвратительной монастырской еды, спертого воздуха, бесконечных молитв и песнопений. Посмотрите, что я вам принесла.

Иоанна достала из-под юбки пучок травы. Он был похож на маленькое гнездышко, только что покинутое хозяйкой. Иоанна подняла пучок повыше. Вдруг Анна Мария улыбнулась.

— Это из нашего сада? Но Иоанна, ты же знаешь, что это запрещено! Дай же мне его, я вдохну этот запах с закрытыми глазами. Может, он изгонит воспоминания об ужасных сценах!

Она взяла у Иоанны траву и прижала ее к лицу. Затем закрыла глаза. Вдыхая горьковатый запах, Анна Мария снова оказалась возле дворца с его причудливо изогнутым порталом, в саду. Ей даже казалось, что она слышит голоса. Голоса слуг, долетавшие изо всех окон.

— Расскажи мне, как там дома, Иоанна. А я снова закрою глаза и буду вдыхать аромат этих трав.

— Ваш отец уехал сегодня утром, госпожа. Он поручил мне передать вам привет и сказать, что…

— Иоанна, расскажи мне о доме. Отец — это не мой дом. Да он и не передавал мне привета.

— Он очень спешил, госпожа, очень спешил. Сказал, что в Вене его ждет срочное дело, которое не терпит отлагательств.

— Перестань врать, Иоанна! Он уехал, даже не вспомнив обо мне. Вскоре он вообще меня позабудет.

— Это неправда! Граф очень занятой человек, но он не забывает о своей дочери. У него столько хлопот! Вот вчера он принимал гостя, поселившегося в дальнем крыле дворца. Наверное, он пробудет у нас несколько недель.

— Какого гостя? Кто он? Мы с ним знакомы?

— Я думаю, нет, госпожа. Должно быть, это старый приятель вашего отца, добрый приятель прежних лет, как выразился его сиятельство граф. Этот господин очень высок, статен и говорит на многих языках: итальянском, французском, немецком. Порой он говорит на всех языках вперемешку, переходит с одного на другой посреди предложения — и мы ничего не можем понять. Мне кажется, что он умный и очень образованный. Я никогда еще не встречала кого-либо похожего на него. Он знает все о далеких странах, о науках, музыке и даже разбирается в кулинарии. Он пришел к нам на кухню, составил меню и список продуктов и послал кухарку с этим списком на рынок. Затем объяснил кухарке, как готовить те или иные блюда, и сказал, что отныне во дворце будет кухня «а-ля Венеция».

— Что он себе позволяет? Это его не касается.

— Но его сиятельство граф велел нам выполнять все его пожелания. «Делайте все, что он попросит», — приказал его сиятельство. Мы все так и поступаем.

— Как же зовут этого господина?

— Мы называем его синьор Джакомо. Он хочет, чтобы к нему обращались именно так. Паоло говорит, что он дворянин, родом из Венеции и объехал полсвета.

— Паоло? Кто это?

— Простите, я имела в виду Пауля. Синьор Джакомо называет Пауля Паоло, и мы тоже стали так его называть. Действительно, странно.

— Зачем же этот иностранец приехал в Прагу? Что ему здесь нужно?

— Паоло говорит, что синьор Джакомо приехал сюда, чтобы повидаться со старыми друзьями — вашим отцом и господином Лоренцо да Понте, либреттистом, которого он пригласил сегодня к ужину во дворец, чтобы поговорить с ним об опере. Об опере, которую пишет Моцарт для Праги.

— Моцарт — тоже его друг?

— Я не знаю, но могу спросить у Паоло, если пожелаете. Паоло говорит, что синьор Джакомо сочиняет стихи, играет на скрипке и смыслит в опере больше, чем господин да Понте.

— Что с тобой, Иоанна? Когда ты рассказываешь об этом господине, мне кажется, что он всех вас очаровал. Да ладно, отец знает, что делает. Может, он пригласил синьора Джакомо, чтобы тот заменил его на время поездки? Отец часто говорил, что не любит оставлять дворец без присмотра. Он вам не доверяет. Видимо, дело обстоит именно так.

— Но у него нет причин не доверять нам, госпожа! Вы же знаете! Ваш отец действительно слишком недоверчив, но синьор Джакомо совсем не таков! Он приходит к нам на кухню, репетирует вместе с музыкантами капеллы, кладет руку Паоло на плечо. Он относится к нам как к равным!

— Ты права, Иоанна, прости! Я вижу, что отец сделал хороший выбор. Вы уже у ног нового господина.

— Он очень искренний, госпожа, и всегда в хорошем расположении духа. Паоло сказал, что никто в мире не обладает более легким нравом, чем его новый господин! Когда синьор Джакомо заходит в комнату, у людей улучшается настроение, все начинают безудержно смеяться. Когда он говорит, становится легко на душе. Таков этот иностранец.

— Иоанна! Ты так говоришь, будто влюбилась в него!

— Вы ошибаетесь, госпожа! Конечно, он привлекательный мужчина, но слишком стар для меня. Когда синьор Джакомо что-то говорит или делает, он кажется молодым, но он стар, а его одежда вышла из моды. Вы не можете себе представить, насколько старомодно он одевается! У него совершенно отсутствует вкус. Он носит потертый сюртук из парчи и шляпу с белыми перьями, а сам похож на диковинную птицу, по ошибке залетевшую в наши края. Иоанна заметила, что графиня упала на подушки. Казалось, ей удалось отвлечь Анну Марию от мрачных мыслей: было похоже, что графиню развеселила вся эта история. Но Анна Мария снова побледнела, как будто опять вернулись ужасные сцены из ее кошмара.

— Госпожа, что с вами?

— Он носит черную шляпу с белыми перьями?

— Да, госпожа.

— А у него есть перстень с изображением львиной головы?

— Нет, госпожа.

— Может, у него есть шпага со змеями, инкрустированными на рукоятке?

— Нет, он никогда не носит шпагу или перстни!

Иоанну стало знобить. Теперь и она себя неважно чувствовала, словно графиня внушила ей свои мрачные мысли. Нельзя поддаваться панике! Просто госпожа слишком впечатлительна. Именно эта впечатлительность так часто выводила из себя ее отца.

— Ты не поверишь, Иоанна! У моего незваного гостя во сне тоже была шляпа с белыми перьями. Я ее хорошо запомнила!

Анна Мария наклонилась поближе и перешла на шепот. Ее холодные пальцы впивались в руку Иоанны. «Видимо, она очень тяжело больна! Теперь начала бредить… Наверное, это какая-то лихорадка!»

— Госпожа, это ровным счетом ничего не значит! Синьор Джакомо никогда не обидит вас. Вы слышите: никогда! Перья — не доказательство! Кроме того, он не носит ни шпаги, ни перстня.

— Я хочу увидеть его как можно скорее, Иоанна. Мне нужно тайком взглянуть на него. Я еще слишком слаба, но скоро я поправлюсь. Мне принесут мясной бульон, от него мне сразу полегчает. Мне необходимо выйти в город и удостовериться во всем. А ты не отходи от иностранца ни на шаг. Будешь следить за ним, ты поняла? Я хочу, чтобы ты мне побольше о нем рассказала! Я должна знать все!

Иоанна поднялась. Казалось, что этот разговор придал графине новые силы. Та поправила свою прическу, словно хотела привести себя в порядок, а в ее взгляде было столько решимости, как будто она собиралась пойти в город немедленно. И все благодаря ей, Иоанне! Она словно принесла с собой лекарство, чудесным образом излечившее графиню.

— Теперь иди, Иоанна, и ни о чем не беспокойся! Все уладится! Скажи девушке у двери, чтобы мне принесли бульон. И позаботься о синьоре Джакомо! Травы пусть останутся у меня, я положу их под матрац.

Графиня протянула Иоанне руку, а та нагнулась к щеке госпожи, чтобы поцеловать ее на прощание. Лицо Анны Марии горело, очевидно, у нее по-прежнему был жар. Иоанне хотелось погладить госпожу по голове, но затем она отказалась от этой мысли. Иоанна повернулась и пошла к двери. Теперь она была посвящена в страшную тайну! Ах, если бы можно было рассказать об этом кому-нибудь!

У двери она снова обернулась и еще раз взглянула на госпожу. Взгляд Анны Марии опять был устремлен куда-то вдаль. Иоанне снова стало не по себе, и она поспешно вышла из кельи.


Глава 8


Около восьми Паоло провел Лоренцо да Понте через освещенный факелами портал дворца графа Пахты. Во всех окнах горел свет. Слуги выстроились в ряд в гостиной, как будто ожидали почетного гостя. Неужели сегодня приглашен лишь он, Лоренцо да Понте? Да Понте был польщен. Поприветствовав слуг, он снял широкий плащ и последовал за Паоло, который провел его в столовую.

Значит, здесь жил Казанова. Как ему удалось так вышколить всех слуг? А где хозяин? Может, Джакомо наврал с три короба? Да, Казанова умел лгать. Он проникал в душу другого человека и лишал его целого состояния так бесстыдно и расчетливо, что тот в конце концов даже не сокрушался ни о чем. Ему это удавалось всего лишь с помощью слов! Он мог быть таким обаятельным! Казанова умел блеснуть своими поверхностными знаниями, почерпнутыми из книг, своими фокусами, экспериментами и болтовней о том, как бриллианты превратить в золото. Якобы это возможно сделать в темноте при помощи тайных заклятий! Да Понте остановился. Вдруг открылась двустворчатая дверь в столовую. Он давно уже не видел ничего подобного! Зал освещали сотни маленьких свечей, отражаясь в тускло сверкающем полу и придавая ему золотистый оттенок. Среди этого золотого свечения, казалось, парили синие стулья и столы, кресла из синего плюша, синие скатерти с золотыми кисточками по краям, словно их окунули в воду, в лазурное подводное царство! Кроме того, вдали приглушенно играла музыка, как будто ряды игрушечных музыкантов бродили в глубоких подвалах замка! Что же они исполняли? Верно, отрывки из «Фигаро». Это был духовой оркестр, игравший какую-то волшебную мелодию!

Да Понте медленно вошел в зал. Там, в центре комнаты, на порфирном столе в форме раковины накрыли на двоих. Стоял целый ряд хрустальных бокалов, и один за другим лежали серебряные приборы, как будто пир будет длиться всю ночь напролет! Неужели все это было для него, Лоренцо да Понте?!

Гость растерялся и стоял, не двигаясь с места, пока Казанова не зашел в зал через небольшую боковую дверь. Сейчас Джакомо было не узнать, на нем был бордовый сюртук до колен, белые панталоны и синие туфли. Настоящий герой из пьесы! К тому же эта чарующая улыбка… Похоже, он снова научился улыбаться этой широкой, располагающей улыбкой, которую еще сегодня во время обеда так умело скрывал от Лоренцо.

— Джакомо! Как ты изменился! — не удержался да Понте.

— Благодарю, Лоренцо, — ответил Казанова и слегка поклонился. — Я так и думал, что тебе здесь понравится. Мы будем ужинать вдвоем, граф Пахта уехал на несколько недель. Прислуга полностью в моем распоряжении, ты же понимаешь, что это значит?

Все-таки опять то же самое! Джакомо снова попытался «Оживить старые дружеские отношения», как он это называл. Стоило ему приехать в какой-нибудь город, как он тут же возобновлял прежнюю дружбу. У него был превосходный талант повсюду встречать старых друзей и заново завоевывать их расположение! Кто же были его друзья?! Чаще всего это была городская знать или герцоги, князья, министры! Разве в Версале он не приблизился к королю и не завоевал в один миг расположение всего двора ради достижения своих целей? Ну, эти времена уже давно прошли. Как же давно все это было, но, видимо, с годами Казанова не утратил своего таланта, даже несмотря на возраст! Несколько часов назад да Понте не поверил бы в это, потому что во время обеда беседа была совсем иной. И именно он, Лоренцо да Понте, задавал в ней тон!

— Дружище, что случилось? О чем ты задумался? Давай присядем и отпразднуем нашу встречу!

Казанова взял гостя под руку. И почему он не переоделся? Да Понте посчитал, что это лишнее. И вот он сидел здесь в ужасном виде: пожелтевший ворот, волосы растрепаны. Словно бродячий пес, которого решили накормить из жалости! Пышный прием, обстановка роскошная — наверное, Казанова специально все подстроил. Чтобы унизить его. Да, было похоже на то. Казанове доставляло удовольствие унижать его. На глазах у прислуги, которая незаметно удалилась, за исключением Паоло, его любимого слуги. Казалось, что приказы Казановы здесь понимали без слов.

— Давай начнем с бутылочки шампанского! Паоло, подай шампанское!

Конечно, шампанское. Стоило Казанове щелкнуть пальцами, как этот беззаветно преданный ему мальчишка был уже тут как тут с шампанским! Одна бутылка, нет, две. Вторую тоже открыли сразу. Звон бокалов! О, превосходный вкус! Еще, он требовал еще. Зачем отказываться? Он хотел пить, пить и больше ничего.

Казанова налил себе сам, не сводя взгляда с да Понте. Каким он стал робким, растерянным, жалким, как будто из надутого еще днем воздушного шара теперь выпустили весь воздух!

— Давай поговорим о твоей опере! Ты так мало о ней сообщил! Расскажи мне о ней! Как ты над ней работаешь?

Да Понте не выпускал из рук свой бокал. Он держал его в правой руке и постоянно вертел левой. Его пальцы все время ласкали и ощупывали бокал, и это было невыносимо.

— Как я над ней работаю? Прямо с начала, с начала. Все начинается со сцены, от которой кровь стынет в жилах.

— Отлично, так и должно быть!

— Ночь, на улицах города никого. Вдруг раздается душераздирающий крик…

— Крик женщины?

— Да, сдавленный женский крик. — Она бежит от кого-то.

— Да, бежит… Откуда тебе это известно?

— Ты днем рассказывал об этом.

— Сегодня днем?

— Сегодня днем.

— Прости, у меня голова идет кругом! После обеда я снова присутствовал на репетиции. Порой приходится репетировать до поздней ночи. Моцарт отпускает актеров только тогда, когда у них от усталости слипаются глаза! Сегодня я сбежал, но завтра Моцарт упрекнет меня за это!

— Пей, Лоренцо, пей! Это пойдет тебе на пользу! Ну, рассказывай дальше о твоем Дон Жуане.

— Да, верно, Дон Жуан… Он не пропускает ни одной юбки. Он давно потерял счет соблазненным женщинам. В Италии их было шестьсот сорок, в Германии — двести тридцать, сто — во Франции, девяносто одна — в Турции…

— Лоренцо, о чем это ты? Тебе шампанское ударило в голову?

— Джакомо, у меня появилась идея, замечательная идея, рожденная шампанским!

— Что же дальше? Что с красавицей, которую он преследует? Она кричит и убегает! Ее кто-нибудь слышит?

— Конечно, да. Ее услышал отец. Ее отец!

— Отец?

— Да, черт тебя побери, ее отец! Он вызывает Дон Жуана на дуэль и погибает.

— Кто? Отец?

— Кто же еще? Конечно, отец!

Казанова обмахивался платком. Этот Лоренцо выводил его из себя. Он заставлял Казанову возвращаться к старой, всем известной истории, казавшейся смешной и нелепой, глупой шуткой, забавой паяца, которую играли разве что в балагане!

Лоренцо негодующе покачал головой.

— Что с тобой, Джакомо? Ты же знаешь сюжет. Зачем тогда задавать такие вопросы? Даже малому ребенку известно, что почти в самом начале Дон Жуан убивает отца донны Анны.

— Насилие над женщиной и убийство уже в самом начале? Я вынужден признаться, что не очень-то помню сюжет.

— Конечно, донна Анна — это имя девушки — выбегает из родительского дома; отец просыпается, вызывает Дон Жуана на дуэль, тот убивает отца и исчезает.

— Исчезает? Куда же?

— О Господи, в ночь, куда-то, растворяется в темноте!

— Куда-то… это не очень удачно.

— Почему же?

— Дон Жуан — главный герой! И он исчезает? Небольшая дуэль — и прощайте, vivamente.

— Да, чёрт возьми! Чтобы… чтобы музыка перешла к донне Анне!

— Музыка?

— Джакомо! Ты думаешь, что я идиот? Музыке нужно время, чтобы перейти к донне Анне, к ее боли и трауру! Она потеряла отца, а это тронет любого, у кого есть сердце! Здесь идет ее ария. Она должна быть именно здесь. Здесь. Тереза выходит на сцену, в самом начале!

— Тереза?

— Тереза Сапорити, она играет донну Анну. У нее самый лучший голос в труппе!

— Самый лучший голос в начале оперы? Да, я понимаю!

Казанова облокотился на спинку стула и достал из кармана флакончик с нюхательной солью. Лоренцо приходилось оправдываться! Это было настоящее наслаждение! Джакомо высмеивал гордость Лоренцо, работу нескольких месяцев. Казанова вертел и крутил сюжет так, что опера буквально трещала по швам! Следовало передохнуть и перейти к ужину.

— Гениально, Лоренцо, теперь я понял твой замысел. Начало оперы действительно гениально! Давай и мы начнем с изысканного блюда — ризотто с трюфелями! А также с красного вина нашей родины «Марцемино».[3] Ты не против?

Но Казанова даже не подождал, когда да Понте ответит, а сразу сделал знак Паоло, чтобы тот принес вино и велел подать ужин. Паоло пришел с двумя бутылками красного вина. Сразу за ним вошла Иоанна с огромным серебряным подносом в форме раковины. Девушка подошла к буфету, оставила поднос там и приблизилась к да Понте с двумя тарелками.

Лоренцо взглянул на девушку и еще крепче вцепился в бокал, который ни на миг не выпускал из рук. Что это за игра? Его снова хотели удивить? Да, эта девушка могла удивить любого! Нежные, алые, полные губы слегка подрагивали. Кажется, они слегка подрагивали из-за того, что красавица боялась допустить какую-то оплошность. Ее темно-каштановые волосы были собраны на затылке, открывая изящную шею, как будто созданную для нежных рук, которые повторяли бы ее линии. Сейчас Лоренцо больше всего хотелось протянуть руку и прикоснуться к этой шее. При свете свечей кожа Иоанны казалась бледно-розовой. Картина настолько потрясла да Понте, что ему пришлось ненадолго закрыть глаза.

— Лоренцо, тебе нездоровится? Посмотри на меня!

Да Понте открыл глаза и взглянул на ризотто. На ослепительно белом рисе виднелись полосы чего-то черного.

— Это трюфели, Лоренцо! Я велел кухарке панировать их в мелко нарубленной куриной печени.

Да Понте попытался взять себя в руки. Он пододвинул стул поближе к столу, но изящный овал лица Иоанны не выходил у него из головы. Девушка медленным шагом направилась к двери. Лоренцо еще раз обернулся, чтобы взглянуть на нее. Ему бросилась в глаза красная лента на синем переднике. Достаточно было всего лишь потянуть, просто потянуть за ленту — и один предмет одежды слетел бы с этой красавицы. Лоренцо взял немного риса. Поначалу блюдо показалось ему безвкусным, даже мерзким, но затем так неожиданно и резко победил аромат трюфелей, словно кто-то открыл дамбу и поток воды хлынул со всей силой.

— Джакомо, это превосходно! Подобное можно найти только в Италии.

— Благодарю, Лоренцо! Рассказывай же дальше о своей опере! Итак, следующая сцена. Чего следует ожидать теперь?

Да Понте стал быстрее двигать челюстями. Зачем все это нужно Джакомо? Об этой поре он, Лоренцо да Понте, уже не вспоминал о работе. После великолепного ризотто и еще одного глотка вина он с радостью выскользнул бы из зала, чтобы вблизи полюбоваться этим прекрасным созданием!

— Появляется донна Эльвира!

— Донна Эльвира. Если я не ошибаюсь, она вторая? Сначала донна Анна, а затем донна Эльвира!

— Ты абсолютно прав, сначала одна, а затем вторая.

— Откуда она появляется?

— Донна Эльвира?

— Да, откуда она появляется?

— О Боже мой, откуда-нибудь.

— Из темноты?

— Она приезжает издалека, выходит из темноты… Почему это так важно?

— Лоренцо, я спрашиваю лишь для того, чтобы представить себе декорации. Я в мыслях пытаюсь воссоздать всю картину. Итак, донна Эльвира. Она появляется откуда-то, из темноты! Что ей надо?

— Дон Жуан покинул, предал ее!

— Я так и думал! И вот она явилась вместе со своим отцом, который должен убить негодяя!

— Она приходит одна, без отца.

— Без отца? Она путешествует одна? Женщина путешествует одна?

— О Боже, да, это так. Она одна.

— С ней нет даже жениха или друга, который мог бы отомстить Дон Жуану?

— Нет, у нее никого нет, но у донны Анны есть жених.

— У донны Анны? Почему же у нее? У нее уже был отец, защищавший ее честь.

— У нее есть и отец, и жених. Жених занимает место отца и клянется, что отомстит за него и убьет Дон Жуана.

— Кто же защитит донну Эльвиру?

— Никто! Я уже сказал, что она одна!

— Плохо, никто не поверит, что она одна. Впрочем… Я понимаю, это вовсе не плохо, это нужно для музыки. Вступает отличная музыка!

— Ты угадал!

— Значит, здесь идет вторая ария — ария донны Эльвиры. Кто ее поет?

— Катарина Мичелли.

— А, Катарина Мичелли, я с ней знаком. Она по-прежнему живет с матерью?

— Да, это ужасно. Мать ни на шаг не отпускает ее от себя.

— Вернемся же к опере, Лоренцо. Донна Анна, донна Эльвира. Куда же подевался Дон Жуан?

— Донна Эльвира находит его и выражает ему свое презрение!

— Отлично, это тоже нужно для музыки! Что отвечает Дон Жуан?

— Он бежит.

— Куда?

— Куда-то. Черт возьми, это же не важно!

— Куда-то, откуда-то… Дорогой Лоренцо, ты слишком легкомысленно относишься к сторонам света. Если тебе мешает один из героев, ты посылаешь его куда-то. Если тебе нужен новый герой, он приходит из ниоткуда. Мне это не нравится. Спорим, что дальше появится еще одна женщина, я прав? Так всегда: три женщины, четверо мужчин, то есть семь раз кто-то приходит из ниоткуда и уходит в никуда! Как зовут третью?

— Церлина!

— Цер-ли-на…

— Церлина!

— Она тоже появилась откуда-то?

— Именно так!

— На этот раз сразу с отцом?

— Нет, с женихом!

— Значит, на этот раз с женихом. Тот сразу хватается за шпагу, чтобы убрать с дороги Дон Жуана?

— Нет, зачем же? Сначала он даже не подозревает о существовании Дон Жуана. Церлина тоже о нем ничего не ведает. Она простая девушка, то есть выросла в деревне. Они с женихом как раз идут по дороге.

— Ага, они как раз идут по дороге.

— Они хотят пожениться.

— Немедленно?

— Ну, свадьба скоро, можно сказать, почти немедленно.

— А что же Дон Жуан?

— Он увидел Церлину — и влюбился в нее. Он хочет обладать ею.

— Прямо посреди дороги?

— Он приглашает ее в свой замок.

— Отлично, не куда-то, а в замок. Пока что это твоя наилучшая идея, Лоренцо!

Лоренцо съел все дочиста и одновременно опустошил бокал. «Марцемино» было превосходным. Его вкус смешался с черными трюфелями, так что казалось, будто во рту было целое море грибов. Если бы только не этот разговор об опере! Джакомо всем был недоволен. Даже сама идея была Казанове не по вкусу, не говоря уже о либретто. Он только и ждал подходящего момента, чтобы посмеяться над недостатками его произведения. Может, Казанова и был театралом, но он ничего не смыслил в музыке и в том, что такое либретто! Ну да ладно, следует выбросить эти мрачные мысли из головы! А вот та милашка!.. Это абсолютно другое дело. Она наверняка ждет на улице, у двери или в коридоре!

— Прости, Джакомо, я слишком много выпил, и природа требует свое.

Да Понте медленно поднялся и вышел. В коридоре было тихо. Он едва слышно окликнул Иоанну, когда та вышла из кухни. Она подошла к да Понте и показала на дверь в конце коридора:

— Вам туда, сударь! Не промахнитесь!

— Голубушка, мне туда вовсе не надо.

— Чего же вам надо?

— Тебя, моя голубушка! Ты мне сразу понравилась.

Ты так красива!

— Но сударь!..

— Как тебя зовут, голубушка?

— Иоанна, сударь.

— Подойди ко мне, дай мне свою руку!

— Мне некогда, сударь!

— Постой минутку!

— Вы испортите мне прическу и помнете платье!

— Как ты прекрасна!

— Оставьте меня!

— Подойди, подойди же! Дай мне руку!

Лоренцо удалось схватить ее. От волнения ее пальцы стали немного влажными. Он прижал руку девушки к груди, будто хотел, чтобы она прикоснулась к его сердцу. Вчера во время репетиции Луиджи тоже сделал такой жест! У режиссера Гвардазони впервые в жизни появилась удачная идея.

— Не держи руку, а прикоснись ею к груди, — сказал он, и Луиджи понял с полуслова, как это сделать. Да, Церлина сразу сдалась, но эта служанка отбивалась, словно речь шла о жизни и смерти.

Лоренцо немного ослабил хватку и посмотрел на нее.

— Голубка, я хотел бы еще раз тебя увидеть, но не здесь, а у себя, в гостинице! Приходи, я буду ждать. У меня есть для тебя подарки, чудесные вещицы. Благодаря им ты станешь прекраснее наших певиц!

— Пустите меня, сударь! Так не годится!

— Эти певицы ничего из себя не представляют, поверь мне!

— Я тоже умею петь, сударь! Или вы полагаете, что я простая служанка?!

— Я так и думал, голубка. Я это сразу почувствовал! Я познакомлю тебя с дирекцией театра и приглашу на пробы, если ты того пожелаешь!

— Я не знаю, сударь… Отпустите меня, мне нужно подумать!

— Я уверен, что ты придешь ко мне, в мою комнату. Только представь себе: чудесные подарки!

Лоренцо поцеловал кончики ее пальцев, улыбнулся и снова вернулся в зал. Он был уверен, что красавица придет. Все приходили. Даже самые знаменитые певицы все-таки приходили через некоторое время, потому что чего-то ждали от него. Чего-то особенного! Арию, ведущую партию в дуэте, триумфальный выход в образе богини! И да Понте обещал им все что угодно, немедленно начинал работу над сценой, бормотал что-то про себя. И все время целовал ее. Он целовал женщину. С помощью слов завлекал ее, пока она не сдавалась. Да, он неизменно побеждал!

— Лоренцо, я хотел бы задать тебе еще один вопрос, — крикнул ему Казанова, стоило да Понте войти в зал. — Кто поет партию Церлины? Я ее знаю?

— Иоанна. О, что это я в самом деле? Я хотел сказать, что встретил в коридоре Иоанну. Просто умора, она считает себя певицей! Большинство слуг в Праге несут подобный вздор!

— Так кто же играет Церлину?

— Партию Церлины поет Катарина Бондини, супруга директора.

— Значит, в опере играют три женщины: Тереза и две Катарины, одна из них находится под постоянным присмотром матери, а вторая замужем. В этом случае я могу поспорить, Лоренцо, что ты попытался подъехать к Терезе!

— Попытался, Джакомо, но безуспешно. Она тщеславна и заносчива, как истинная примадонна! Тебе очень понравилась бы Тереза.

Казанова расхохотался. Они еще раз подняли бокалы. Затем Казанова дал знак подать птицу. Да Понте все время следил взглядом за Иоанной, старавшейся не приближаться к нему. Почему она отворачивалась? Чтобы он мог насладиться красотой ее шеи, плавным изгибом от уха до плеча?

— Голуби! — крикнул Казанова и показал на подносы. Да Понте вздрогнул от одного лишь этого слова. — Голуби и перепела, такие же, как и у нас дома. Я велел запечь их в беконе из Тироля, а под слой бекона добавить кусочки черных трюфелей. Приятного аппетита!

Да Понте растерянно взглянул на птицу. В этой игре было нечто бесстыдное, как и сам Казанова. Было бессмысленно тягаться с ним, он всегда находил вьгход из любой ситуации и оставался в выигрыше. Что же это значило? Разве эти птички вообще съедобны? Лоренцо наколол одну из них, оторвал ножку и попытался сгрызть мясо с кости. Да, вкус был великолепен, настоящее наслаждение!

— Скажи-ка, Лоренцо, — добавил Казанова, пытаясь, как и да Понте, расправиться с горой небольших птиц, — что нравится Дон Жуану? Что он ест и пьет?

«Ест? Пьет? Неужели Джакомо говорит серьезно? Все мысли Дон Жуана были заняты только женщинами, они были смыслом его жизни, и больше ничто не имело значения. Разве мне, Лоренцо да Понте, следовало составить целое меню? Может, написать карту вин, внести туда шампанское, а также и другие напитки? Смешно, Моцарт не оценил бы этого и не взялся бы за музыку».

— Ты ведь не думаешь, что мне следовало составить список его любимых блюд, сочинить прекрасное меню? Дон Жуан и его меню? Было бы просто смешно!

— Я бы это сделал, — холодно возразил Казанова. — И какое бы это было меню!

И все-таки Казанова говорил серьезно. И какое бы это было меню! Что он снова имел в виду? Какое же? Что бы это было? Нет, Лоренцо не мог спросить его об этом прямо, не стоило выставлять себя на посмешище. У да Понте и так не было ни малейшего представления о том, как понравиться Казанове. О чем же они говорили сегодня во время обеда? Вспомнилось какое-то удачное выражение, что-то из Шиллера. Оно сразу пробудило интерес Казановы. Верно, да Понте говорил о размахе. Да, именно о нем, только размах заставит Казанову умолкнуть.

— Я признаю, Джакомо, — вздохнул да Понте, — что недостаточно внимания уделял мелочам. Однако мой Дон Жуан зачаровывает в определенной мере… ну, это скорее…

— Его размах, Лоренцо, размах! По крайней мере, об этом ты говорил сегодня днем. Только между нами, я все меньше понимаю, в чем твой размах! Все услышанное от тебя напоминает мне скорее меню из арий: три женщины — три арии, то в присутствии отца, то дуэт с женихом, то в полном одиночестве! И это ты называешь размахом? В этой мешанине арий нет ничего нового, и у этой оперы нет никакого размаха!

— Да, я уже говорил, что ты слишком щепетильно относишься к деталям, Джакомо. Отец, жених, откуда-то, в никуда — разве все это имеет какое-либо значение? Никакого, абсолютно никакого значения! У трех женских партий в самом начале оперы совсем, иной смысл!

— Какой же? Может быть, ты хочешь помочь своей Терезе и двум Катаринам попасть в Вену?

— Джакомо, ты меня разочаровал! Три женщины выходят на сцену в самом начале оперы, потому что с этого момента они станут преследовать Дон Жуана! Они вступают в тайный сговор и не дают ему покоя. Теперь роли изменились, и женщины преследуют его, а не он их. Они подобны фуриям, богиням мести!

— Они преследуют его? Три женщины преследуют Дон Жуана? Может, женихи тоже помогают им?

— Женщины хотят застать распутника на горячем! Они хотят соблазнить его и получить доказательства!

— Это действительно ново! Оригинально, свежо! Дон Жуан становится трусом, он бежит от трех женщин, преследующих его. Тебе почти удалось перевернуть все с ног на голову! Кроме тебя, мой дорогой Лоренцо, никто бы не додумался до такого размаха!

Да Понте вытер губы. На подносе не осталось ни одного голубя. Джакомо немного задумался, притих, доедая свою порцию. Он уставился в одну точку, полностью погрузившись в свои размышления, словно ему нужно было осмыслить новый вариант старого сюжета.

— Это все, Джакомо? Тебе больше нечего сказать? Признайся, что тебе никогда не пришла бы в голову мысль придать старой, истории свежие и невообразимые нюансы. И ты говоришь, что моя опера — мешанина отдельных партий? Ни в коем случае! Я с самого начала создаю три конфликта, а напряжение в опере нарастает вместе с их развитием.

— Да, возможно, это произведет впечатление! Немного напряжения, постоянное беспокойство в воздухе…

— Это ты сказал, Джакомо.

— Мне хотелось бы взглянуть на оперу. Не думаю, что у тебя что-то получится. Просто смешно, что ты заставляешь трех женщин преследовать Дон Жуана! Почему он не исчезает, например, опять в твое никуда?

— Вместо того чтобы и дальше глумиться над моим либретто, приходи на репетицию в театр, я тебя приглашаю! Только ты и никто другой можешь быть главным критиком! Скажешь, что тебе не понравилось. Можешь ругать меня, потешаться надо мной. Но готов поспорить, что мое либретто ожидает успех!

Оба снова подняли бокалы. Звон бокалов повторился несколько раз и был настолько громким, что Паоло, стоявший за дверью, стал прислушиваться к разговору. О чем они говорили? Было трудно разобрать. Шум казался похожим на возню двух мальчуганов, не поделивших игрушку. У господина да Понте был высокий голос, а у Казановы, наоборот, бас. Сначала причитания. Затем крики! Оба перекрикивали капеллу, все еще продолжавшую играть. Синьор Джакомо велел музыкантам после нескольких композиций поменять местоположение. Сейчас они играли из самых дальних комнат дворца, так что музыка больше походила на журчание подземного родника. Для Моцарта существовала только музыка. Разговоры и болтовня не имели значения, все это ничто по сравнению с музыкой!

Паоло напевал про себя, и ему казалось, будто вместе с этой мелодией появился третий голос, сливавшийся с голосами обоих мужчин в зале. Это был манящий, чарующий голос, воспевавший глубину синевы, мерцающий отблеск свечей и искусство соблазна.


Глава 9


До глубокой ночи Моцарт репетировал с певицами и Луиджи. После долгих просьб он пообещал Луиджи еще один выход, небольшую арию во втором акте, какую-нибудь серенаду под гитару у окна красавицы! Его выход поразит публику. Это будет простая, но запоминающаяся мелодия. Луиджи так красочно описал серенаду, что Моцарт уже мог представить себе сцену в деталях: все женщины смотрят в лорнеты на красавца Луиджи, зал в ожидании. Звучит нежная, услаждающая слух мелодия, которой, наверное, удастся затмить бездарный текст да Понте!

Пообещав Луиджи еще одну арию, Моцарт невольно обидел Терезу. Арии Церлины были ей более по вкусу. Актриса язвительно высказалась, что в них якобы больше тепла, эмоций и чувств в отличие от ее арий в роли донны Анны! Она была права, у нее была неблагодарная роль — роль постоянно обиженной женщины, переживающей смерть отца и не отпускающей от себя ни на шаг своего жениха, похожего на марионетку. Конечно, это так, но зато у нее первой будет большая партия на сцене и ее выход произведет неизгладимое впечатление!

Кто сумел бы лучше сыграть строгость и обиду, чем Тереза Сапорити, которая была всегда немного обижена и не подпускала к себе мужчин на слишком близкое расстояние? Она смотрела свысока на всех, даже на Луиджи. Ему-то особенно досталось от нее. Луиджи пришлось почувствовать на собственной шкуре, как сильно Тереза презирала мужской пол! Арии удавались на славу, если постоянно представлять себе образ самой певицы, воспроизводить ее движения и особые черты. Тогда музыка проникала в сердце исполнительницы и со временем заставляла петь ее душу! Это было искусство. Необходимо писать музыку для определенных людей. Если это удавалось, то гармония звуков затмевала любой текст!

Он стоял неподвижно. Было очень поздно, в такое время театр пустел. Взгляд невольно скользнул к окну: там, внизу, у входа, его все еще ждала группа людей. Кто-то играл на мандолине. Все-таки они ждали его, чтобы проводить до гостиницы. Нет, довольно, только не сегодня! Целое утро и все время с раннего вечера до поздней ночи Моцарт посвящал репетициям, не говоря уже о всевозможных беседах, болтовне Гвардазони, ничего не смыслящего в режиссуре. А да Понте дорожил каждым написанным словом. Его невозможно было уговорить сократить текст хотя бы на строчку. Нет, у Моцарта не было никакого желания говорить с кем бы то ни было, ему хотелось одиночества, полного одиночества. Наверное, Констанция давно уснула. Супруга привыкла к тому, что он поздно возвращается домой. Моцарт заходил тихонько, на цыпочках. Обычно он так уставал, что засыпал в одежде рядом с ней.

Моцарт снял парик и натянул потрепанный серый сюртук — так его никто не узнает! Нужно идти очень тихо! Он медленно спустился по узкой винтовой лестнице к выходу. Прага ночью… Каким таинственным казался город! Его ступени и задние дворы, все эти умолкшие улочки и переулки… А люди так глубоко погрузились в размышления, будто их подавлял замок, возвышавшийся на Градчанах.

Теперь путь был открыт! Его никто не заметил. Но Моцарту нужно было спешить. Лучше всего спуститься по узким извилистым переулкам к Влтаве и перейти на другой берег, в новую часть города. Ему нравилось здесь. Новый город неподалеку от мрачного замка был мозгом Праги, в то время как исторический центр представлял собой сердце города, бешено бьющееся, несмотря на зияющую рану — старую главную площадь!

Моцарт перешел через Карлов мост. Странно, обычно он очень быстро оставлял мост позади. Ему никогда не хотелось остановиться здесь, как это делали большинство городских зевак, опиравшихся спиной о выступы и застывавших на несколько часов, уподобляясь статуям. Что-то не давало ему здесь остановиться и заставляло идти дальше. Моцарт облегченно вздыхал, достигнув противоположного берега, спускался еще по Одной лестнице, проходил мимо овальной площади, мимо лугов на берегах Влтавы и, стараясь не отходить далеко от реки, приближался к небольшому трактиру.

Как всегда, он сел за столик в углу и заказал бокал вина. Здесь его знали, но считали переписчиком нот. Моцарту только этого и надо было — скрыться в тени, слиться с людьми, неторопливо опустошавшими свои бокалы. Постепенно их голоса затихали, и до слуха Моцарта доносилось едва различимое журчание Влтавы, со временем превращавшееся в настойчивый гул, исходивший из самых глубин.

Моцарт вслушивался в звуки ночи; боясь даже пошевелиться. Иногда его охватывала печаль, которая наставляла цепенеть. Прошло не более пяти месяцев со дня смерти его отца. Сестра Вольфганга была рядом с отцом до самой его смерти, а он даже не приехал на похороны. Он не мог бы описать свои чувства словами и не пролил ни одной слезинки. Он знал: если было особенно больно, слезы высыхали. Когда умерла его мать, Моцарт тоже не смог заплакать, словно у него не осталось слез. Однако он горько рыдал, когда погибла его птичка. Это произошло через неделю после смерти отца. Тогда из глаз композитора слезы текли ручьем из-за смерти какого-то скворца. Вместо того чтобы объявить траур по отцу, Моцарт взялся за написание новой оперы. Но ничего не получалось. Странно, но работа не клеилась, не удавалась. Поэтому он скоро снова все отложил, чтобы взяться за что-то иное. Он работал над квинтетом легко, отвлекаясь от грустных мыслей и не вспоминая ни об опере, ни о смерти.

Времени осталось мало. Теперь ему нельзя было вспоминать о смерти, нет, ему нужно думать об опере. Сейчас только опера имела значение, но никак не смерть. Можно и нужно было вспомнить сестру, например сейчас, за бокалом вина. Моцарт подумал о сестре Марии Анне. Было бы хорошо повидаться с ней здесь. Это помогло бы ему смириться со смертью отца, обрести покой и найти в себе силы для работы над оперой.

Он слушал, пил, ждал чего-то и заказал еще бокал вина. Но ничего не помогало. Еще несколько дней назад Моцарту следовало поехать в загородный домик Йозефы. Может, ему удастся скрыть от Констанции эту поездку. Конечно, это было неправильно, но ничего другого ему не оставалось. Он мог бы сесть в карету рано утром и вернуться поздно вечером. Моцарту уже пришла в голову подходящая отговорка. Лишь бы не поползли сплетни! Он терпеть не мог пересудов, которые интересовали только постоянно недовольных бездельников, у которых было вдоволь времени на то, чтобы перемывать другим косточки и цепляться к мелочам.

«Подойди ко мне и дай руку…» — Луиджи сегодня хорошо спел эту арию, так что даже сам композитор не смел шелохнуться, будто его собственная музыка стала чужой и далекой. Да Понте абсолютно ничего не заметил. Для него было важно, чтобы сохранили каждое слово, каждую букву. Но именно здесь ему взбрело в голову переписывать текст и менять слова. «Дай мне руку…» — музыка сливалась с биением сердца, значит, все было правильно. Нужно было только услышать это биение и не нарушить его, восхищенно и неподвижно вслушиваться в каждый удар и ничего не испортить. «Дай мне руку…» — по глупой случайности перед глазами Моцарта возник образ сестры. В детстве он часто говорил ей в шутку: «Дай мне руку». Пока Луиджи продолжал петь, какая-то часть души Моцарта захотела вернуться в те дни, влекомая образом Марии Анны. Вскоре к ней присоединились мать и отец, словно на нарисованной маслом картине, на которой был изображен Вольфганг за роялем возле сестры, а отец стоял рядом со скрипкой в руках, опершись на рояль. Мать была изображена только на небольшом портрете, висящем на стене, словно она давно покинула сей бренный мир и лишь портрет сохранил ее образ.

Мимолетное, едва уловимое желание вернуться в прошлое… было вызвано всего лишь словами «Дай мне руку». Моцарт на какое-то мгновение растерялся и готов был расплакаться, но его привел в чувство вид да Понте, набивавшего трубку. Набивать трубку при звуках столь божественного пения?! Завтра утром Моцарт сыграет эту мелодию для Констанции. Возможно, ему удастся подавить желание вернуться в прошлое и он сможет разделаться с ним навсегда. Затем он скажет:

— Представь, как да Понте набивает свою трубку. Пока Луиджи поет «Дай мне руку…», да Понте шепчет рассыльному: «Сбегай за табаком!» Как же глуп и ненасытен господин да Понте, дорогая Констанция. Он даже не заметит, когда разверзнутся небеса и голос свыше скажет ему: «Да Понте, твой час пробил!» Нет, в это время он будет искать рассыльного, чтобы прошептать ему на ухо: «Сбегай за табаком!» Но тогда уже ничего не будет, не будет и табака. Абсолютно ничего, только темнота. И во мраке смерти можно будет различить да Понте, низвергнутого в преисподнюю, где он сможет взять огня для трубки, для своего табака… для табака.


Загрузка...