Однажды осенью

Алана Инош

Однажды осенью

АННОТАЦИЯ: Однажды осенью художница по имени Тилль нарисовала на стене заброшенной тюрьмы картину, с которой пришла в этот мир любовь. Любовь нелёгкая, полная осенних встреч и расставаний. Любовь дерзкая — и уязвляющая творческое самолюбие, и готовая встать на защиту. Любовь, готовая уйти на войну... от любимой? Или ради неё? От первой картины до последней — только одна большая осень-жизнь. А за последней осенней точкой — новая, ещё большая любовь.

Однажды осенью, когда солнечные лучи зажигали кленовые кроны невыразимо мягким и грустным золотым светом, художница по имени Тилль нарисовала на оштукатуренной кирпичной стене зверя, похожего на волка. Он был чёрным, как осенняя ночь, его глаза горели холодным желтоватым огнём.

Место это было укромное и заброшенное, безлюдное, огороженное высокой стеной, украшенной только растрёпанными, дикими плетями плюща. Когда-то за стеной была тюрьма. Сейчас она опустела и стояла полуразрушенная.

В одну из дождливых осенних ночей зверь на картине встряхнулся и клацнул страшной зубастой пастью. Его жилистая и поджарая, длинная лапа ступила на землю. Сойдя со стены, волк огляделся. Ни души, только промозглый ветер срывал с плюща листву.

Тилль зажгла в выдолбленной тыкве свечу. Закутавшись в плед, она пила горячий чай. Шорох заставил её вздрогнуть и посмотреть в окно... В мертвенном отблеске молнии она увидела мохнатый силуэт зверя.

От порыва ветра дверь распахнулась, и в круг домашнего света вступил... нет, уже не зверь, а лохматая, черноволосая девушка с жёлтыми глазами, пронзительно-холодными и пристальными, редко мигающими. У неё были резкие, суровые черты лица, мрачные брови, выступающие скулы. Приподняв верхнюю губу, она показала звериные клыки во рту.

— Как тебя зовут? — спросила Тилль.

— Не знаю, — глухо прорычала гостья.

— Это не беда, — улыбнулась художница.

Она достала книгу имён и развернула перед девушкой.

— Можешь сама себе выбрать.

— Издеваешься?! — рыкнула девушка-волк. — Я не умею читать!

— Никто и не думал над тобой издеваться, — спокойно сказала Тилль, но её сердце будто волчий коготь царапнул. — Тогда я могу зачитать тебе имена вслух. И ты выберешь то, которое тебе понравится.

Читала она долго. Наконец гостья остановилась на двух именах — Зейна и Зира. Первое звучало более мягко и певуче, второе — резко, хлёстко, зло.

— Зира, — решила девушка-волк.

— Как скажешь, — улыбнулась Тилль. — Но лично мне больше нравится Зейна.

— А мне — Зира, — грубо рыкнула желтоглазая гостья. — Мне с этим именем жить, а не тебе.

— Справедливо, — сказала художница. — Что ж, пусть будет так.

Осенняя ночь была холодной и дождливой. Разыгралась непогода. Тилль предложила гостье ночлег, но та отказалась.

Ночевала Зира в пустой пещере — в волчьем облике.

В следующий раз она пришла к Тилль прохладным осенним вечером. Клён у дома ронял листву, и Зира подобрала один лист, рассмотрела, хмыкнула и отбросила.

Художница работала, но ради гостьи оставила свой труд. Зира хотела научиться читать.

Науку она схватывала поразительно быстро. Способности у неё были нечеловеческие... Сверхчеловеческие. К концу первого урока она уже могла, водя по странице когтистым пальцем, читать довольно сносно.

За месяц она прочла все книги, которые имелись в доме Тилль — а библиотека у неё была солидная. Ей хотелось большего, и Тилль заказала ей пропуск в городскую библиотеку.

Они иногда беседовали. Ум у Зиры был острый, цепкий, мощный, но какой-то злой. Она много узнала, многое постигла, но толковала всё это в своём мрачном духе. Тилль это печалило. Сначала она пыталась спорить, но у Зиры была на всё своя точка зрения. Даже на творчество самой Тилль.

— Ты всё сказки какие-то рисуешь, — таково было её суждение. — Слащавые, добренькие. Жизнь — она другая. Жестокая, суровая.

Тилль ничего не ответила. Она заварила чай: её знобило.

— Что с тобой? Ты замёрзла? — спросила Зира. — Я могу согреть тебя.

Разногласия были оставлены на время. Приняв звериный облик, Зира свернулась клубком, а Тилль устроилась на ней, как на ложе. Её мягкие светлые волосы раскинулись по лохматой чёрной шерсти. Огромная чёрная волчица грела Тилль своим горячим телом, а та улыбалась и почёсывала её за ухом.

— Как ты? — спросила Зира.

— Спасибо, мне лучше, — ответила художница с усталой улыбкой.

Она согрелась, но чувствовала слабость и какую-то опустошённость. Хотелось лечь, уснуть и не просыпаться больше никогда.

Снова и снова они спорили. Часто Зира говорила резкие, злые, обидные слова. Это огорчало Тилль. Нередко она заболевала после их встреч. Но нужно было работать. Она запиралась в доме и никого к себе не пускала. И Зиру тоже. Особенно её.

— Я знаю больше, чем ты, — сказала как-то раз Зира. — Перестань уже со мной спорить, я превосхожу тебя во всех областях знаний.

— Чего ты хочешь? Унизить меня? — с горечью проговорила Тилль. — Да, ты превосходишь не только меня, но и многих. Но — что с того? Что тебе это даёт? Лишь тешит твоё самолюбие. Ищи лучше применение своим знаниям. Достойное применение. Без приложения они мертвы.

Иногда она задавалась вопросом: откуда Зира взялась? Не она была её создательницей, хоть и нарисовала зверя на стене. Нет, определённо не она. Это существо не могло сойти с её картин, быть её творением. Она была лишь посредником, лишь обеспечила ему сюда выход... Откуда, из какого мира? Ответа на этот вопрос у неё не было.

Осень расстилала туманы, промозглые и пронизывающие. Крепкий холод разливался в воздухе.

— Я хочу тебя, — сказала Зира, глядя Тилль в глаза своими холодными жёлтыми глазами. — Стань моей.

— Зачем я тебе? — горько улыбнулась Тилль. — Ты «выросла» из меня, как из старой одежды. Иди дальше — вперёд. Я тебе не нужна, мы слишком разные.

— Позволь мне самой решать, в ком и в чём я нуждаюсь, — сказала Зира.

— Я не могу принадлежать тебе, как вещь. — Тилль заварила чай, кутаясь в шарф. — Да и другими словами такие предложения делают.

— Какими? — Тилль смотрела пристально. В её глазах светилась жутковатая сила, сверхчеловеческая.

— Ну, например, «я люблю тебя», — усмехнулась Тилль.

— Я не верю в эти сказки, слащавые, как твои картины, — хмыкнула Зира.

— Это невозможно, — сказала Тилль, ставя чашки на стол. — Мне не близок ни твой образ мыслей, ни твои взгляды. Чужие мы с тобой. И никогда близкими не станем. Извини, мне надо работать.

Она удалилась в мастерскую. Зира, выпив чай, ушла.

Осень ещё не раз сводила их. Зира преуспевала в строительстве летающих кораблей. Волчий облик она принимала всё реже, но иногда луна звала её.

Дела художницы пошатнулись. Её картины всё хуже продавались. Критики говорили, что она старомодная, не идёт в ногу со временем, застыла в своём развитии. Надеясь хоть как-то поправить своё положение, Тилль устроила выставку картин, но их никто не приобретал. Она уже совсем отчаялась, как вдруг ей сообщили, что все её работы приобрёл человек, пожелавший остаться неизвестным. Он заплатил за картины большую сумму — Тилль могла бы жить на неё целый год, а если сильно экономить, то и два.

Осень, мягкая и золотая, снова свела её с Зирой. Зира повторила своё предложение:

— Стань моей. Ну... Считай, что я... люблю тебя.

Тилль только вздохнула. Благодаря деньгам неизвестного она снова могла покупать хороший чай, который сейчас и заварила.

— Зира, пойми, слишком уж мы далеки друг от друга. — И призналась: — Ты меня пугаешь.

— У тебя есть реальные причины меня бояться? Я когда-либо причиняла тебе зло? — Взгляд Зиры был пристально-осенним, непостижимым, загадочно-мрачным.

— Дело не в этом. Физически — нет, не причиняла. Но общение с тобой подрывает мои силы и разрушительно действует на творчество. Твоя сила — чуждая мне, чужая.

— У тебя кто-то есть? Кто-то, с кем тебе хорошо и приятно? — спросила Зира.

Тилль промолчала. В её светлых, золотых, как осень, волосах, начал появляться иней первых заморозков.

Она работала, творила. Но её по-прежнему редко хвалили и всё чаще отзывались о её творчестве пренебрежительно. Критики говорили, что ей давно пора на свалку истории. В последней попытке она снова устроила выставку, и молодые «знатоки искусства» насмехались над «наивной сказочностью» её «устаревших» работ. Останавливаться в творческом развитии, говорили они, для художника смерти подобно.

— Вы напыщенные идиоты, — вдруг сказал какой-то незнакомец в плаще, шляпе и маске. — Вы пустоголовые болваны и невежды!

— Вы кто такой, милостивый государь? — возмутился один из знатоков.

— Моё имя не имеет значения, — ответил незнакомец. — В этих картинах — свет, недоступный вашим недалёким умам и пустым душам. Вам проще ниспровергнуть их, обозвать старьём и бездарностью.

— Ну, раз вам они так нравятся, вот и прекрасно, — хмыкнул знаток. — Купите их и забирайте себе хоть все до последней. Смею предположить, что в предыдущий раз это именно вы сделали, не так ли? Это было весьма благородно. Умоляю, купите и спрячьте сии творения подальше. Этим вы окажете услугу людям с приличным вкусом, избавив их от созерцания этой мазни.

— Вы — дурак, милейший, — холодно сказал незнакомец.

— А вот это уже оскорбление! — вскричал знаток. — Я требую сатисфакции!

— К вашим услугам, — отозвался незнакомец.

Зрители-обыватели оживлённо шушукались. Вот так оборот! Никто и не ожидал, что на этой скучной, обречённой на провал выставке разразится такой презанятный скандал.

Тилль, слушавшая всё это с нараставшим испугом, взмолилась:

— Кто бы вы ни были, прошу вас, остановитесь! Не нужно этого делать...

— Госпожа автор, ваша честь стоит того, чтобы её защищать, — возразил незнакомец.

— Нет! Эти картины не стоят того, чтобы из-за них кто-то пострадал! — вскричала Тилль.

Но она не могла остановить поединок, который состоялся на крыльце галереи, под проливным дождём. Кто-то съездил и привёз старинные, но ещё отменно исправные дуэльные пистолеты. Дождь нещадно мочил франтоватый, щегольской костюм незнакомца в маске, капельки воды блестели на его лакированных туфлях. Одет он был, как для похода в театр. Эта безупречно белая рубашка с галстуком-бабочкой могла сейчас обагриться кровью... Пуля могла пробить эту бутоньерку на груди, а следом и сердце дерзкого храбреца. Рукой в перчатке он взял своё оружие.

— Ещё раз умоляю вас, не надо! — с отчаянием и почти без надежды обратилась к нему Тилль, над которой кто-то заботливо держал зонтик.

— Не бойтесь, госпожа автор, — спокойно и почти весело ответил тот. — Всё обойдётся. Ну а если нет... То умереть за вас почту за честь.

Знаток-критик выстрелил и промахнулся, а выстрел незнакомца сбил с него шляпу и оцарапал голову. Если б пуля просвистела хоть на волосок ниже, не бывать бы ему в живых. Увидев на своих пальцах кровь, пролившуюся из царапины, горе-дуэлянт решил, что смертельно ранен, и хлопнулся в обморок.

— Трус, — холодно и звонко расхохотался победитель. — Ну, вот видите, госпожа автор! Зря вы боялись.

Тилль стояла ни жива ни мертва. Незнакомец отбросил пистолет, поклонился ей, дотронувшись до полей шляпы, и исчез прежде, чем кто-либо успел опомниться и задержать его.

Скандал привлёк к Тилль внимание, но не совсем то, которого она желала. О ней судачили, гадали, какие отношения её связывают с таинственным незнакомцем, вступившимся за честь её картин. Ей приписывали с ним любовную связь. Всё это было очень неприятно, грязно. Но, как ни странно, картины вдруг начали покупать. Большинство рассуждало: раз из-за них приключилась такая пикантная история, значит, в них что-то есть.

Но не такого признания хотела бы Тилль. Скандальная известность — не та известность, благодаря которой творчество остаётся в веках. Она долго не могла работать, не брала в руки кисть и даже карандашных набросков не делала. У неё в доме был хороший чай и хлеб с маслом, букеты осенних цветов стояли на столиках.

Однажды она пришла к стене полуразрушенной тюрьмы, на которой когда-то нарисовала зверя. Там остался только фон — ночное небо, луна и переплетённые ветки. Самого зверя не было.

Услышав шорох, она обернулась испуганно. За её спиной стоял незнакомец — тот самый, устроивший дуэль на выставке.

— Ну и ославили же вы меня, мой неизвестный доброжелатель, — с горькой усмешкой сказала Тилль. — Я, наверно, должна сказать вам спасибо, но почему-то не хочется.

А незнакомец снял маску и шляпу и оказался... Зирой.

— Опять я тебе не угодила. — Её губы дрогнули в подобии улыбки.

Как Тилль не узнала тогда её голос? Может, Зира его каким-то образом изменяла — ведь предел её способностей был неизвестен. Но Тилль больше интересовало другое:

— То, что ты говорила о моих работах, защищая их... Ты правда так считаешь? Раньше я слышала от тебя иное мнение.

— Я по-прежнему чужда тебе, — усмехнулась Зира. — Но не отказывай мне в способности понимать иные точки зрения, отличные от моей. Я никогда не оценю твоего творчества так, как ты хотела бы, оно никогда не будет мне близко, но чуждое — не значит плохое. И если мне непонятен свет, который излучают твои картины, это не значит, что он уродлив. Попытайся и ты взглянуть на меня иначе, выйди за рамки привычного восприятия. Я не прошу твоей любви — насильно мил не будешь. Но оставаться в стороне, когда тебя оскорбляют и топчут, я не могу.

Начинал накрапывать по-осеннему зябкий и неуютный дождик.

— Как твои летающие корабли? — спросила Тилль.

— Благодарю, прекрасно, — ответила Зира. — Грядёт большая война, в которой они пригодятся.

— Так вот, значит, какое применение ты нашла своим знаниям, — невесело усмехнулась Тилль. — Направить свой талант в русло убийства и разрушения — что может быть печальнее?

— У каждого свой путь, — сказала Зира. — И своё призвание. Но задумайся хотя бы на миг о том, что, быть может, всё это строится не ради убийства, а для твоей защиты. Посмотри на это под таким углом, прежде чем порицать.

Они помолчали — каждая о своём. Тилль съёжилась от печали, тревоги и страха.

— О какой войне ты говоришь? Не пугай меня...

— Хотела бы я тебя успокоить, — проговорила Зира. Пару мгновений поколебавшись, она всё-таки привлекла Тилль к себе за плечи, касаясь дыханием её лба, но не целуя. — Но я сделаю всё, чтобы тебя это коснулось как можно меньше.

Это была последняя мирная осень.

Город был на военном положении. Проблема с продовольствием стояла остро, до картин никому не было дела — найти бы пропитание, выжить бы. Тилль пришлось освоить работу на оружейной фабрике. Больше в её доме не было хорошего чая. Вообще никакого не осталось во всём городе.

— Всем в убежище! Воздушная тревога! Воздушная тревога!

Под страшный грохот все бежали в подземелье. Бежала и Тилль. Пришлось провести там несколько часов, пока всё не стихло.

Воздушные корабли врага сбросили на город много бомб. Картинная галерея, где когда-то выставлялись работы Тилль, сильно пострадала. Её дом чудом уцелел, только посуда побилась, упав с полок.

Она подметала осколки вазочки, когда в дверь постучали. На пороге стояла Зира — в офицерском мундире, с сединой в очень короткой стрижке. После длинных волос, с которыми Тилль видела её в последний раз, новая причёска выглядела непривычно, странно и лысо. У Тилль вырвалось только тихое «ах...» В следующий миг руки Зиры её подхватили, и она сама, не чуя ног под собой, прильнула к её груди.

— Родная моя... Родная, — вот всё, что шептали её мокрые от слёз губы.

— Нет, не родная. Я по-прежнему тебе чужда, — услышала она.

— Неважно, — плача и смеясь, бормотала Тилль. — Главное — ты жива, ты здесь...

— Здесь, — кивнула та. — Я — за тобой. Нужно перевезти тебя в более безопасное место, в глубокий тыл. Нас ждёт воздушное судно. Я сопровожу тебя к месту назначения, а потом снова — воевать. Работы ещё много, враг силён.

Это был первый полёт Тилль на такой машине. Она сидела в удобном кресле и держала в руках чашку своего любимого чая: Зира привезла ей целый ящик.

Они приземлились в тихом городке, куда не докатывался рокот битв. Снова шёл осенний дождь, капельки мерцали на мундире Зиры, прохладно поблёскивали глаза из-под козырька. Тилль приникла к капелькам щекой. Её затрясло.

— Пожалуйста, не улетай, я боюсь за тебя, останься...

— Не могу, — сказала Зира. Она сдалась и прижала Тилль к груди. — Я должна вернуться на службу.

Руки Тилль, дрожа, коснулись её щёк, обвились вокруг шеи объятиями. Губы почти соприкасались, но Зира её мягко отстранила.

— Не нужно.

— Не знаю, кем надо быть, чтобы отталкивать женщину, которую любишь, когда она хочет тебя поцеловать, — с горьким смешком простонала Тилль.

— Мне ни к чему поцелуй любимой женщины, которая не любит меня. — Глаза Зиры оставались пристально-светлыми, суровыми, хотя руки поддерживали Тилль мягко, рыцарски-бережно и учтиво.

— Даже если мы больше не увидимся? — Сладкое исступление накрыло Тилль, она вцепилась в Зиру крепко — не оторвать.

Губы Зиры коснулись её лба — целомудренно и сдержанно.

— Мне пора, прости. Тебя отвезут. Все бумаги на жильё и должность уже готовы, тебя ждут. Работа лёгкая — в конторе с документами. Не нужно тебе на фабрику, не твоё это, слишком тяжело. С продовольствием тут получше. Чай всегда у тебя будет.

Воздушное судно поднялось и унесло Зиру.

От лёгкой работы на душе было не легче. Тилль пробовала снова взяться за кисть, но получалось что-то страшное, тоскливое, пропитанное смертью, а не светом. Она никому не показывала этих картин.

Новая осень принесла победу над врагом. Как и многие, Тилль вернулась в родной город, от которого мало что осталось. Её дом был повреждён, но если забить досками дыру — можно жить.

Стена, на которой она когда-то нарисовала зверя, осталась невредима каким-то чудом. И осенней ночью, в свете фонаря, Тилль нарисовала на том же месте маленькую девочку — с волосами, как у себя, и глазами, как у Зиры. Если чёрного волка, как ей казалось, она просто впустила сюда из каких-то иных пространств, то дочку себе она творила сознательно, вдыхая в неё жизнь.

Её шею обняли тёплые ручонки, а голосок сказал возле уха:

— Мамочка...

— Пошли домой, моё солнышко, — сказала Тилль, подхватывая малышку на руки.

Погожим осенним днём Тилль возилась в своём крошечном садике у дома, где она выращивала ярко-оранжевые ребристые тыквы, а малютка Зейна рассматривала картинки в книжке со сказками. Это было очаровательное дитя, золотоволосое и пухлощёкое, с розовыми губками бантиком. Обернувшись на звук шагов, Тилль увидела идущую по дорожке Зиру — в мундире с орденами, с круглой стриженой головой. Она шагала, поблёскивая на солнце сапогами и наградами. Уронив садовую лопатку, Тилль шагнула навстречу и уткнулась лицом в грудь. И, не спрашивая разрешения, стала покрывать лицо Зиры быстрыми чмоками.

— Полегче, милая, — усмехнулась та. — Я не говорила, что мне нужны твои поцелуи.

— Зато мне нужны твои, — подставляя лицо осеннему солнцу и щурясь, сказала Тилль.

Зейна подбежала и принялась прыгать вокруг них со смехом.

— А это ещё кто? — озадаченно нахмурилась Зира.

— Думаю, ты видишь, чьи у неё глаза. Даже если ты считаешь мои картины слащавой сказочной наивностью, эту работу ты так назвать не посмеешь. — И Тилль рассмеялась.

Зира задумчиво смотрела на девочку, потом перевела взгляд на Тилль, в котором была нежность, боль, укор. Что-то безысходно-печальное, какая-то сладкая обречённость.

— Это единственная стоящая работа из всего твоего творчества, — проговорила она наконец.

Смех Тилль прозвенел горьким осенним колокольчиком.

— Знаешь, что ты только что сказала? Что все мои картины — никуда не годное дерьмо.

— Не приписывай мне слова, которых я не произносила. — Взгляд Зиры посуровел, обдал серьёзным холодком. — Я не это имела в виду.

— Брось, Зир... Кого ты хочешь обмануть? Твоё мнение мне давно известно, ничего нового. — Руки Тилль обвились объятиями, губы двигались совсем рядом с губами Зиры. — Но знаешь, у меня уже нет самолюбия. Поэтому болеть нечему. Всё умерло, перегорело. Война всё сожгла. Многое изменилось...

— Я вижу. — Руки Зиры всё-таки поднялись и обняли в ответ. — Не изменилось только одно: мы по-прежнему чужды друг другу.

— Эта чуждость не мешает тебе любить меня. Так что же может мне мешать делать то же самое?

Зира молчала. В её глазах отражался грустный осенний свет.

— Я люблю тебя. И буду любить, — сказала она наконец. — Но счастье тебе дать — такое, о каком ты мечтаешь, каким ты его себе представляешь — я неспособна. Мы действительно далеки друг от друга. Расхождения между нами слишком велики. И это неизбежно будет убивать тебя по капле каждый день. Тебе будет намного лучше без меня, чем со мной. Я буду держаться на расстоянии, но по-прежнему останусь твоей защитой, поддержкой и опорой. Ты ни в чём не будешь нуждаться. И малышка, конечно, тоже, — добавила Зира, посмотрев на девочку.

Склонившись над дрожащими, похолодевшими руками Тилль, она прильнула к ним губами в последний раз, после чего сурово выпрямилась, подняв подбородок и одев взгляд в броню горьковатого ледка, и чеканно сделала военный щелчок каблуками — уже неприступная, подтянутая и собранная.

— Честь имею.

Дел в послевоенном городе было много, его уже начали отстраивать. Удивительные способности Зиры нашли приложение и в этой мирной работе, хотя она продолжала носить военный мундир. Её повышали в звании.

Старых картин у Тилль не осталось: часть была утрачена во время войны, часть была вывезена за границу, да так на родину и не вернулась. Она начала писать новые. Потом её пригласили преподавателем в художественную академию. Её работы стали упоминаться в искусствоведческих трудах. Её проклассифицировали, пронумеровали, причислили к определённому художественному течению. Конечно, условно. Сама себя она не могла вписать ни в какие системы. Но исследователей ведь хлебом не корми — дай всё разложить по полочкам!

Послевоенная разруха и неустроенность продолжалась ещё долго — осень, следующую осень... И следующую. Но у Тилль были карточки, по которым она получала всё самое лучшее. Питались и одевались они с Зейной хорошо, ни в чём недостатка не испытывая. Тилль знала, благодаря кому у них с дочкой всё это есть. Но ей неловко было чувствовать себя частью некой привилегированной группы, в то время как остальным жилось намного хуже. Часть своего пайка она отдавала бедствующим соседям.

Одна осень сменяла другую, летели стаями птицы, опадали листья. Зейна, выпускница художественной академии, начала пробовать себя в живописи, искать свой путь. К этому времени осень простёрла своё золотое крыло покоя над Тилль. На её лице не было морщин, но волосы дышали изморозью. На той заброшенной стене она написала свою последнюю картину, после чего её глаза закрылись навсегда.

Зейна постучалась в большой, строго и солидно обставленный кабинет.

— Мне нужна госпожа генерал-полковник Зира, — проговорила девушка робко.

Из-за стола, обнаружив безупречную выправку, поднялась незнакомка в красивом мундире. Её голову покрывал совсем короткий тёмный ёжик, обильно посеребрённый на висках.

— Господа! Мы закончили, — сказала она. — Все свободны.

Находившиеся в кабинете военные вышли, бросая взгляды на очаровательную посетительницу, отчего та смутилась. Незнакомка, заложив руки за спину, медленно подошла и остановилась перед Зейной, пронизывая её ледком светлых глаз.

— Ты нашла меня, я перед тобой.

Выглядела она так внушительно, так сурово, что Зейна, охваченная робостью, растеряла все слова. Уголки губ Зиры приподнялись тенью улыбки.

— Не бойся, детка. Говори. Я вся внимание.

— Мама... Её не стало недавно, — проговорила наконец девушка.

— Я знаю, милая. — Ресницы Зиры дрогнули на миг, в глазах отразилась бесслёзно-зимняя, льдистая, пронзительная печаль. — В тот же день узнала. Сердце почувствовало.

— У меня к вам письмо от неё. — Зейна протянула запечатанный конверт.

Бумага рвалась под твёрдыми, решительными пальцами, которым были подвластны и формулы с чертежами, и оружие. Из конверта появился исписанный с одной стороны листок.

«Зира! Все эти годы я чувствовала твоё незримое надёжное плечо и признательна тебе за твою поддержку. Зейна слышала от меня о тебе только хорошее. Она была совсем крошкой, когда вы встречались в первый и последний раз, поэтому сама она ничего не помнит, но я постаралась дать ей о тебе достойное представление. Я тебя о многом не попрошу в дополнение к тому, что ты и так делаешь — и, не сомневаюсь, будешь делать. Девочка не уверена в своём таланте. Сейчас происходят её первые творческие шаги, и ей важно знать, есть ли у неё дар свыше той средней меры, которая зовётся заурядностью. Моему мнению она не очень доверяет, считает меня необъективной. А тебе — поверит. Если ты поддержишь её, моя душа будет спокойна в чертоге вечной осени.

P.S. Прошу тебя, не скупись на поцелуи. Она самая красивая девочка на свете и заслуживает их, ведь правда? Все поцелуи, которые не состоялись между нами, отдай ей. Начни прямо сейчас».

Глаза Зиры остались сухими — точнее, вся влага в них казалась замёрзшей. Едва заметно двинув суровыми губами, она сказала:

— Подойди ко мне, детка.

Девушка шагнула к ней неуверенно, глядя на неё большими, светлыми и невинными глазами — точной копией глаз Зиры, только без суровой ледяной корочки и незримого груза прожитых лет. Легонько обняв Зейну за хрупкие плечи, Зира привлекла её к себе поближе и крепко поцеловала в лоб.

— Мама просила меня показать вам кое-что, — смущенно сказала девушка. — Она сказала, вы знаете это место. Если вы не слишком заняты, конечно... Я готова подождать, сколько потребуется.

— Самое важное для меня — ты. Идём. — И Зира надела шинель, форменную шапку с козырьком и кокардой, перчатки: в воздухе стоял острый осенний холод.

Они пришли к знакомой стене — той самой, с которой когда-то ступил в этот мир зверь. Сейчас он в людском облике, затянутый в генеральский мундир, стоял за плечом Зейны и ловил холодными глазами золотистый свет, лучившийся от картины.

Поверх лунной ночи был написан светлый осенний день, полный солнечных лучей и мягкого сухого тепла. Перед зрителем открывался укромный чертог в лесной глубине, так и манивший ступить в него, в его ласковое пространство, пропитанное чьим-то добрым, всевидящим, всезнающим и мудрым присутствием.

— Это последняя мамина картина, — сказала Зейна. — Она называется «Любовь».

Лесной чертог был живой, он дышал и улыбался, всё прощал и успокаивал. Ледяной щит в глазах Зиры начал таять, влага заблестела и собралась на ресницах.

— Эта картина — не простая. Мама говорила, что, когда вы увидите это, вы меня полюбите, — сказала Зейна.

Девушка испуганно вздрогнула: в глазах Зиры зажёгся лютый волчий блеск.

— Твоя мама сказала несусветную чушь! — Голос Зиры пророкотал жутковатым раскатом холодного осеннего грома, кулаки сжались так, что кожа перчаток натянулась и заблестела. А следующие слова прозвучали глухо, с глубоко проросшей в душу, затаённой нежной болью: — Мне не нужны картины, потому что я и так люблю тебя свыше всякой человеческой меры. Я — не человек, я волк. Поэтому и любовь моя — нечеловеческая. Она твою маму пугала. — И совсем уже тихо, печально: — Вот и в твоих ясных глазках я вижу этот страх.

Влажный взгляд девушки мерцал расплавленным осенним золотом.

— Нет! — воскликнула она. — Больше всего на свете я боялась, что вы меня не любите, поэтому и держитесь вдалеке. Но теперь я счастлива... Это — самое большее, о чём я могла мечтать.

Она повисла на шее Зиры, стиснув её в пылких объятиях. Рука в чёрной перчатке поднялась, погладила сияющие золотые волосы, другая рука обняла тонкий стан девушки.

— Радость ты моя ненаглядная... Любовь не всегда делает возможной совместную жизнь. Боюсь, если бы мы с твоей мамой жили вместе, она угасла бы ещё быстрее — вот в чём беда. После наших встреч она чувствовала упадок сил, её знобило рядом со мной, поэтому она всегда заваривала горячий чай. Мне было больно видеть, что моё присутствие её губит, что стоит мне появиться — и её свет меркнет, она вся съёживается и тускнеет, даже заболевает. Поэтому мне пришлось отойти в тень, держась поодаль. Такова моя природа, с которой я не могу ничего поделать. Это страшно — видеть, как любимая женщина по капле умирает от каждого твоего к ней прикосновения, и быть не в силах этому помочь. Я не целовала её никогда в губы, по тому что это намного губительнее касания руками. Я и тебя боюсь целовать, боюсь обнять. Держу тебя сейчас в объятиях — а сердце дрожит от страха за тебя. Лучше отпусти меня, милая, не трать себя так расточительно.

— Но я не чувствую упадка сил рядом с вами... Вообще ничего плохого не чувствую, только хорошее. — И Зейна с улыбкой запечатлела невинный поцелуй на жёстких губах Зиры. — Вот видите! Ничего страшного не случилось.

У Зиры вырвался вздох, веки сомкнулись, как будто смертоносное оружие просвистело на волосок от её головы, оставив в живых.

— Вы правда меня любите? — прижимаясь к ней ещё нежнее, спросила девушка.

Глаза Зиры открылись, в них мерцала усталая нежность.

— Безумно. Нечеловечески. Каждый день тоскую по тебе.

— Нам вовсе не нужно быть с вами в разлуке, — сказала Зейна ласково. — Рядом с вами я чувствую радость и счастье, у меня будто сил больше становится. Слушая рассказы мамы о вас, я вами всё больше восхищалась, а теперь и сама вижу: мама ничуть не преуменьшала. Вы удивительная, потрясающая.

Руки в перчатках легли на нежные щёчки Зейны, покрытые прозрачно-розовым, как осенняя заря, румянцем. Палец прижал губы, призывая их помолчать.

— Погоди, не чирикай так, моя пташка. Это слишком много для первого раза, у меня голова кругом идёт. — И глаза Зиры снова прикрылись, точно хмельные. — Как бы мне с ума не сойти.

— Хорошо, пусть будет, как вам лучше. — Зейна опустила золотую головку на плечо Зиры, прильнула и затихла.

Они долго стояли, обнявшись; Зира поглаживала волосы Зейны, впитывала её тепло с закрытыми глазами, а лесной осенний чертог улыбался и сиял на стене. Он словно шептал: «Это же твоя родная девочка, ей просто не может быть с тобой плохо!» Наконец Зира заглянула в юные глаза, с тревогой спросила:

— Как ты себя чувствуешь, родная? Не озябла? Слабости нет?

Эти прекрасные глаза улыбнулись в ответ:

— Всё замечательно. Мне хорошо. Я так рада, что мы вместе! — И Зейна засмеялась: — Сама чуть с ума не сошла и совсем забыла кое о чём!

— О чём же? — Жёсткие, плохо гнущиеся губы Зиры сложились-таки в сдержанную улыбку.

— Мне бы хотелось, чтобы вы взглянули ещё на одну вещь...

Зейна достала из-за кирпичных развалин завёрнутую в чистую ткань картину в раме. Когда ткань соскользнула, взгляду Зиры открылась ещё одна лесная глушь — жутковато-прекрасная, таинственная, тёмная, пронизанная единственным лучиком света, сосредоточенном на белом камушке в форме сердечка, лежащем в траве. С картины на Зиру дохнуло что-то пронзительно-знакомое, страшное, тоскливо-нежное, безысходное...

— КАК? — дрогнули её губы. — Как ты, не видя меня, не зная меня, смогла понять и уловить ЭТО?

— Что именно? — улыбнулась Зейна.

— Мою душу. Мою любовь к тебе, — хрипло проговорила Зира.

— Мама рассказывала...

— Это не в счёт! Ничьи рассказы не могут передать этого! — Сняв перчатку, Зира протянула к девушке руку, чтобы открытой ладонью ощутить её ласковое тепло. — Это надо самому чувствовать, самому знать! Как ты это разглядела, девочка?

— Ну, а глаза-то у меня — чьи? Ими и разглядела, — серебристо рассмеялась Зейна, одной рукой прижимая к себе картину, а другую вкладывая в протянутую ладонь.

Зира долго стояла, зажмурившись и прижав её к губам, чем смутила Зейну до яркого румянца. Во взгляде Зиры проступило восхищение.

— Как ты прекрасна, детка... Да, это правда: у тебя есть дар. Но ты сама — творение твоей мамы, её лучшее произведение. Я когда-то коряво выразилась и обидела её... Я сказала, что ты — единственная стоящая работа из всего её творчества. Она истолковала это так, будто всё остальное — дрянь. Но я хотела сказать лишь то, что ты — её шедевр. Гениальный и удивительный. Даже если бы она за всю жизнь не написала ни одной картины, создав лишь тебя одну — этого уже было бы достаточно, чтобы преклониться перед ней. Твоя мама — гений. И ты — вся в неё. Нет, ты — ещё лучше. И чтобы создать нечто, превосходящее тебя самого, нужно быть гением вдвойне. Жаль, что я не сказала ей этого раньше. Мой проклятый язык ляпнул совсем не то. И сделал ей больно.

По щекам Зейны катились растроганные слёзы, она рыдала и сияла влажными глазами.

— Она вас слышит, поверьте! — воскликнула она. — И всё знает. Ей так важно было услышать это именно от вас...

Рыдания так захлестнули её, что она, втянув в грудь воздух, сотряслась всем телом. Зира тут же прижала её к себе, бережно вытирая пальцами её мокрые щёки, смахивая с них слезинки.

— Ну-ну... Не плачь, радость моя. Тебе неизмеримо больше идёт улыбка. Ну всё, всё... Успокойся. Я с тобой... И всегда буду.

— Мы больше никогда не расстанемся?

— Никогда, детка. Ты — чудо, ты умница и гениальная девочка. Верь в себя, как я в тебя верю, ничего и никого не бойся.

Зейна ещё всхлипывала, понемногу успокаиваясь на плече Зиры, и на её лице тихо сияла счастливая улыбка. Она доверчиво прижалась, и Зира прокляла бы себя, если бы обманула это доверие. Вся военная мощь, созданная её руками, стояла на защите Зейны, всё оружие было наготове, чтобы стереть врага в порошок. Ценой любых средств ясное осеннее небо над её светлой головкой должно было оставаться мирным — даже ценой собственной жизни Зиры. Лёгкие, тёплые объятия девичьих рук отвечали жаркой взаимностью, от которой Зире хотелось рычать — так это было сладко. Это был пик счастья, одержавшего полную победу.

И золотой, любящий чертог осеннего покоя, сиявший на стене за их плечами, тоже был счастлив.

11-12 октября 2018 г