Осенними тропами судьбы

Алана Инош

ДОЧЕРИ ЛАЛАДЫ

книга первая

Осенними тропами судьбы

1. Зверь. Хлеб с мёдом. Заяц

Если б можно было эту историю спеть песней — спела бы, да голос дрожит, как последний листок на осеннем ветру, а горло сжимает безжалостная рука молчания. «Тише, — прикладывая палец к губам, шепчет зимняя ночь. — Это только твоё переживание. К чему перекладывать хотя бы его часть на чужие плечи? К чему слушателю этот груз?» Но песня рвётся из души, стараясь высвободить уже окрепшие крылья. Она стремится в бескрайний небесный океан, где ей будет привольнее, чем в тесном и тёмном уголке моего сердца.

Лети, песня. Пусть тень твоих крыльев скользит по заснеженным равнинам и ласкает заснувшую до весны землю, возвещая скорый поворот солнца в сторону лета. А там и до листопадного шёпота рукой подать, да до рябиновых холодных рассветов — той поры, в которой и берёшь ты своё начало, песня…

Тощая холщовая котомка с несколькими яблоками и заплесневелой горбушкой хлеба упала из перепачканных грязью и кровью рук, и их обладательница увядшим цветком легла на траву. Подхваченные вокруг лба плетёным трёхцветным шнурком рыжевато-каштановые волосы разметались вокруг её головы. Тропинка убегала в пламенеющий всеми осенними красками лесок, но у девушки уже не осталось сил по ней идти. Кое-как замотанные замурзанными тряпицами раны сочились кровью, и с болью из тела по каплям утекала жизнь… Сырая холодная земля впитывала её, и одно только утешало несчастную: весной она вернётся в этот мир. Вырастет травой, закачается молодым деревцем. А там, где упали капли её крови, поспеют летом алые ягоды. Нарядный, юный, светлый лес грустно шелестел, облетая, в золотом полусне — в косых лучах вечернего солнца.

Верную подругу, домру, вырвали у раненой путницы из рук и разбили люди в городе — гранитно-серой враждебной глыбе. Они же забили камнями и Цветанку — ту, без чьих мягких рук сердце девушки не хотело больше биться. Её золочёные ромашковым отваром волосы почернели от пропитавшей их крови, а полные слёз васильковые глаза мёртво застыли, глядя в далёкое, безжалостное небо и как бы спрашивая: «За что?» Вот такой скиталица видела подругу в последний раз…

А теперь она сама умирала на опушке леса. Холодящее дыхание Маруши уже наползало на неё, окутывало, затягивало… Богиня смерти и мрака уже вытянула трубочкой губы, чтобы вместе со звуком имени всосать и душу своей новой жертвы:

— Дарёна… — прошелестело в зябком вечернем воздухе.

Золотисто-карие глаза девушки закатились, в ушах стоял мертвенно-сухой стрекот, да позванивали невидимые бубенцы, провожая её в последний путь. Рядом сиротливо валялась котомка с яблоками, которые Дарёне было уже, по-видимому, не суждено съесть. Она спаслась от этих зверей в людском облике, но только лишь для того, чтобы проститься с жизнью здесь, на прохладном осеннем просторе. «Звяк, звяк, звяк», — серебристыми гроздьями сыпалась прощальная песня бубенцов, берёзово-светлая и совсем не страшная… Мир раскачивался, шелестел и гудел в погребальном плясе вокруг девушки — медленно, зачарованно: «Звяк, звяк, звяк…» Листья падали, устилая ей путь в совсем иные леса, в Марушино царство.

Но слишком долго и мучительно вытекала из обессиленной путницы жизнь. Уже синий полог сумерек спустился на лес, резкий холод железными обручами стискивал ей руки, ноги и грудь, а она всё ещё дышала и бредила Цветанкой… Тёмные, почти чёрные сгустки крови в волосах подруги, медовые пряди которых она так любила пропускать между пальцами; удивлённо приоткрытые невинно-розовые губы, которые она целовала тысячи раз неприкаянными ночами в их бесконечных скитаниях по дорогам княжества Воронецкого… Дарёна играла, Цветанка пела, а люди слушали. Кто давал деньги, кто — еду. Так и жили они, беспризорные и бездомные, но весёлые. Ветер трепал их, дожди мочили, солнце сушило и грело, а от лихих людей берегло Цветанкино заговорённое ожерелье из красного янтаря. Берегло, пока певунья не подарила его зеленоглазой девчонке в приморском городишке под названием Марушина Коса. Пронизывающий ветер, непролазно грязные улочки, деревянные домишки, рыбацкие лодки, сети, рассохшаяся старая пристань — городок этот больше походил на разросшуюся деревню. И название… Уж лучше было поселению на побережье дышащего вечным холодом и туманом Северного моря называться Бычьими Хвостами, Дураково или каким-нибудь Хренгородом, чем носить имя зловещей Маруши… Может, оно-то и принесло бродячим певицам беду.

Изумрудные с золотыми крапинками глаза юной чертовки из Марушиной Косы чуть не вбили между девушками клин. Пока они жили на постоялом дворе в том городе, питаясь надоевшей рыбной похлёбкой с луком, Цветанка почти еженощно пропадала куда-то, а возвращалась под утро со вспухшими от поцелуев губами и хмельным взглядом. И плевать она хотела на выстуживающий до самого нутра ветер и промозглый туман, а скудная еда казалась ей сказочным пиром: новое увлечение зажгло неугасимый шальной огонь в глазах Цветанки. Разобравшись, что да как, её кареглазая спутница собралась в дорогу и сказала: «Или ты уходишь отсюда со мной, или оставайся тут и живи сама, как знаешь». Увы, верностью бесшабашная красавица Цветанка не отличалась… Почти в каждом городе она не упускала возможность завести дружбу с какой-нибудь хорошенькой девчонкой. Ей — забава, а Дарёне — мучения…

Саму Дарёну, по придирчивой оценке каждой отдельной чёрточки, ослепительно красивой назвать было нельзя, разве что большими янтарно-карими глазами да роскошной копной волос можно было залюбоваться. Богатством одежды она тоже не могла щегольнуть: носила она порядком выцветшую синюю юбку с белой полосой у края подола, льняную рубашку с вышитым воротником, поверх — непонятного цвета кофту, на ногах — стоптанные и просящие каши башмаки, а на плечах — серый шерстяной бурнус. Цветанка же одевалась броско и нарядно в меру возможностей: то новую рубашку прикупит на базаре, то платок, то красную юбку с оборками и кармашками, то кушак вышитый… Бывало, почти все заработанные деньги спускала она на тряпки, за что и получала от серьёзной Дарёны время от времени крепкий любовный подзатыльник.

Из Марушиной Косы девушки ушли вместе — вернее, уехали с какими-то торговцами на возах, но уже без янтарного оберега: Цветанка легкомысленно оставила его своей зеленоглазой козочке в подарок. На её юбке красовалась новая прожжённая дыра размером в пол-ладони, а на сердце Дарёны ныла свежая рана, причинённая очередной изменой подруги.

И вот — Зимград, стольный город, в котором сидел властелин земель воронецких — князь Вранокрыл. Не чета захудалой приморской дыре: и домов каменных больше, чем деревянных, и улицы вымощены булыжником, и еда не в пример разнообразнее, вот только и дороже… Через город протекала речка Грязица, деля его пополам. Постоялый двор удалось найти с трудом: нигде не было мест. Хозяин, одноглазый мужик с обширной плешью на макушке, остро зыркнул на девушек, волосатой рукой подхватил монеты и показал им самую скверную и бедную комнатёнку под самой крышей. Покрытые пятнами от сырости стены были все в трещинах толщиною в палец, прямо на полу валялась пара соломенных тюфяков, а обеденным столом служил деревянный чурбак. Сквозь маленькое пыльное и затянутое паутиной окошко внутрь проникало ничтожно мало света. «А получше ничего нет?» — спросила Дарёна. «Это всё, что есть тут за ваши деньги», — хмыкнул хозяин. На ужин была каша с луком и капелькой масла, хлеб и кусок белого сыра.

Сдвинув тюфяки вместе, девушки устроились на ночлег. Одеял не было, и они укрылись своими плащами. Что было дальше? Зябкое дыхание, мрак и рука Цветанки, заискивающе пробравшаяся под плащ подруги… «Отстань», — буркнула Дарёна, ещё не простившая Цветанке мимолётного увлечения зеленоглазой девчонкой.

Жители Зимграда всё время куда-то спешили, и казалось, что им совершенно не до музыки: даже самые звонкие и красивые песни почему-то не трогали их сердец. Неприветливые, мрачные, озабоченные лица скользили по девушкам рассеянными взглядами и исчезали. После целого дня работы в шапке тускло поблёскивала ничтожная мелочь, которой едва хватало на самый скромный ужин. Затянутое тучами небо, равнодушно-угрюмое и холодное, вызывало лишь тоскливое замирание в груди…

На мосту к ним пристали пьяные мужланы — бородатые, воняющие потом и чесноком. Изрядно подгуляв, они жаждали плотских утех. И Дарёна, и Цветанка дрались, как разъярённые кошки, защищаясь от насильников, но какие силы могли две девушки противопоставить пятерым мужчинам? Никто не спешил на помощь, все люди словно разом попрятались, и только серое небо взирало сверху непроницаемо и безжалостно. Один из мерзавцев отшатнулся с рёвом, прижимая руку к заросшему спутанной бородой лицу: Цветанка метко и сильно ткнула пальцами ему в глаз, заставив его заплакать кровавыми слезами. Сомнений не было: глаза он лишился.

«А-а, лиходейка ты погана!.. Девятко, Кривяк, бей гадючек!»

С этого мига намерения разгульной шатии-братии круто изменились: теперь они хотели просто растерзать непокорных подруг…

Удар о воду оглушил Дарёну на несколько мгновений, которые могли стать роковыми, если бы не какой-то внутренний толчок-вспышка… Благодаря ему Дарёна выскочила на поверхность, как пробка, не успев хлебнуть холодной осенней воды. Может быть, её столкнули с моста, а может, она упала и сама — всё завертелось и спуталось в кошмарном ледяном водовороте… Ножевые раны были изнуряющими, хоть и не смертельными: все удары пришлись по большей части в руки и ноги, и лишь один оцарапал ей бок. Немало крови смешалось с мутной водой Грязицы, прежде чем девушка выползла на берег. С головы до ног мокрая, она сжалась в комочек, дрожа от холода…

Сил осталось очень мало. Их едва хватило, чтобы оторвать несколько полос от подола рубашки — на повязки. Порез на боку Дарёна так и не смогла перевязать. Брошенную или забытую кем-то котомку с горбушкой хлеба и подгнившими яблоками она подобрала в кустах на выходе из города. Цветанка? Дарёна была уверена, что подруга мертва: под головой светловолосой певицы натекла огромная лужа крови, в блестящей поверхности которой отражался бледный лик неба…

В не просыхающей одежде Дарёна дрожала от мучительных приступов озноба, охватывавших её тело тошнотворными сполохами безумия. За всю дорогу она через силу сжевала только одно яблоко, лишь чтобы поддержать силы; привкус гнили всё ещё стоял во рту. Попав под дождь, она с жадностью ловила пересохшими губами капли воды из лиственных чашечек. Она всё простила Цветанке… Увы, слишком поздно. В душе билась серокрылая тоска.

…Бурнус пропитался ночной сыростью и сковывал девушку, как ледяной кокон, но это хотя бы немного уменьшало боль. Цветанка осталась там, на мосту через Грязицу, а тёмная вода унесла обломки их кормилицы — домры. Денег — ни гроша: кошелёк отняли. Нет, не подняться ей: слишком крепко держала сырая земля, слишком много сил утекло безвозвратно. Холод обнимал со всех сторон заботливее и надёжнее, чем возлюбленный. Всё, что Дарёне оставалось — это закрыть глаза и растаять в блаженном беспамятстве…

…Из которого она медленно и мучительно всплыла, ощутив щекой что-то нежно щекочущее, пушистое и тёплое. Ещё не открыв глаз, Дарёна поняла, что какой-то зверь обнюхивал её лицо: наверно, его привлёк запах крови. «Ну, вот и всё, — проплыла в голове отстранённая, по-неземному спокойная и почти равнодушная мысль. — Лишь бы сразу хватал за горло, чтобы быстрее…»

Но зверь не спешил её добивать. Тела своего Дарёна из-за сковавшего её могильного холода почти не чувствовала, и только лицо ей согревало тёплое дыхание. Пушистая морда пощекотала её, ткнулась носом девушке в ухо, а потом до одной из повязок дотронулась огромная широкая лапа. Она начала теребить тряпицу, явно пытаясь снять её. Потом в дело пошли зубы; рывок и боль — и повязки больше не было. «Что за…» — мысль не успела развиться, отсечённая на корню: что-то шершавое и влажное осторожно защекотало открытую рану. Язык… Зверь смачно чавкал и чмокал, подбирая сочащуюся кровь, а вместе с ней — и боль. Обнюхав и обследовав Дарёну, он перешёл к следующей ране, содрал тряпицу и принялся бережно вылизывать. К этому времени девушка начала догадываться, что убивать её не собираются, и даже — напротив… Она осмелилась открыть глаза.

Первое, что она увидела над собой — это два мерцающих в холодном сыром мраке глаза. Тусклый голубоватый отсвет, зрачки-щёлки — глаза были кошачьи. Чёрная, как сама темнота, усатая морда внимательно, почти с человеческим сочувствием посмотрела на Дарёну и продолжила заниматься ранами. Её обладатель показался девушке огромным — намного больше самой крупной рыси и лишь немногим мельче медведя. Котище-великан, ласково урча, подталкивал её лапами и мордой, помогая сесть. Кровь из ран уже не шла, только тёмный ночной лес поплыл вокруг Дарёны, когда она приподнялась на локте. Слабость тут же накатила тошнотворной волной, и девушка чуть снова не растянулась на траве, но уткнулась в тёплый пушистый бок чудесного зверя. Он не дал ей упасть, мягко послужив опорой, как надёжное плечо друга.

Откуда здесь такие кошки?.. Сердце ёкнуло. Неужели?.. Нет, до Белых гор, за которыми лежали владения князя Искрена, ещё много изматывающих дней пути, она не могла подойти так близко к границе. Дрожащие худые пальцы Дарёны зарылись в роскошную шерсть, атласно лоснившуюся и переливавшуюся в призрачно-холодном свете выглянувшей из-за облаков луны. Зверь был огромен, но девушка отчего-то не боялась его. Боль совершенно ушла, слизанная широким языком удивительного существа, и Дарёна почувствовала себя намного лучше, хотя встать, пожалуй, ещё не смогла бы. Руки и ноги её оставались ледяными, но сердце согрелось. Пожалуй, рановато она собралась умирать.

Вот только некому было воскресить Цветанку… Даже если она каким-то чудом осталась жива после того страшного избиения, вряд ли она долго протянула. Эти нелюди наверняка или добили её потом, или бросили умирать.

Огромные мускулы зверя вдруг напряглись и пришли в боевую готовность. Дарёна вздрогнула, увидев, как пушистые уши прижались, а пасть оскалилась, обнажив смертоносно огромные, длиною в палец, клыки. Такими могучими челюстями зверь мог легко разорвать её в клочья, но вовсе не с ней он собрался это сделать…

Прыжок — и кот сцепился на ночной поляне с другим чудовищным животным, больше всего походившим на волка, со светящимися зелёными глазами, знакомыми Дарёне до жуткого содрогания… Пепельно-серая шкура, уши, голова, хвост — всё волчье, но размер!.. Противники были друг другу под стать. Рёв, вой, удары мощными лапами, сверкание клыкастых пастей в лунном свете… И свежая кровь на этих клыках. Дурнота вывернула Дарёну наизнанку, но внутри у неё было пусто — даже куска гнилого яблока не нашлось. Тьма набухла, стала осязаемой и липкой, забралась в горло и вороньим крылом застлала всё, сожрав и луну, и поляну, и лес…

Дарёне приснилась зеленоглазая соперница из приморского городишки. Тонкая и стройная, гибче лозы, с пепельными волосами, заплетёнными в баснословной толщины косу, она насмешливо и победоносно смотрела на Дарёну, поигрывая Цветанкиным ожерельем-оберегом. Повертев его на пальце, она прикусила одно из янтарных звеньев белыми зубами… Сверкнул острый клычок — не человечий, звериный. А в другой руке… Горло Дарёны стиснулось, и она, обездвиженная ужасом, даже не смогла крикнуть. Другой рукой мерзавка держала за волосы Цветанкину голову, но не отрубленную, а скорее, зверски отгрызенную острыми зубами. С шеи капала кровь, а глаза Цветанки смотрели на Дарёну с тоской и мольбой…

«Это сон, только сон», — подумала Дарёна.

«Звяк, звяк, звяк», — мерно, завораживающе звенели серебряные гроздья бубенцов. Кошмар отступил, из глаз покатились слёзы, и девушке почудилось, будто над нею склонился кто-то ласковый и до тоскливой боли в сердце знакомый… Мама. Её мудрая улыбка солнечным лучиком проникала в любую бездонную тьму, прогоняя беспросветный мрак отчаяния. И пусть над заросшим травой могильным холмиком уже, должно быть, давно плакали лишь ветер с дождём, для Дарёны мама всегда оставалась живой…

Увы, она пришла в себя не дома — в какой-то незнакомой комнате. Бревенчатые стены, хорошо утеплённые мхом, одно маленькое окошко, пропускавшее довольно мало света, пара лавок и сундук… Уютное тепло пухового одеяла ласкало и тело, и душу, так что мысли отяжелели и еле ползли в голове, неповоротливые и косолапые. Простая и добротная постель на деревянной лежанке показалась девушке царским ложем: за всю скитальческую жизнь Дарёне не доводилось спать с таким удобством. Тюфяк был набит какими-то пахучими травами — то ли мятой с тимьяном и шалфеем, а то ли лепестками цветов… Где она? Да неважно. Надёжно, тихо, спокойно, никто не гонит — отчего бы не понежиться, хотя на дворе и был уже в самом разгаре день? Никуда не нужно было бежать, и раны совершенно не беспокоили, только слабость и озноб, да голову разламывала боль — череп, казалось, вот-вот треснет, как тыква, с размаху брошенная о стену. Время от времени, когда Дарёна закрывала глаза, её словно засасывало в какой-то колодец, гулкий и бесконечный… И в груди беспокойно чесалось, заставляя покашливать: видно, путешествие в мокрой одежде по осеннему холоду не прошло бесследно…

Только тут Дарёна наконец заметила, что на душистом тюфяке, под замечательно тёплым пёстрым одеялом она лежит совсем голой. Раны прикрывали новые чистые повязки, но не тугие — так что можно было сдвинуть и увидеть, что под ними… всё зажило. Потому и не болело! Розовые рубцы — вот всё, что осталось от изнурительно кровоточивших ран.

Первой мыслью было: «Сколько я здесь пролежала?» Раны не могли зажить за один день. Значит, долго… Одежды своей Дарёна нигде не находила, сколько ни всматривалась в сумрачные углы комнаты. Только торчащий между брёвнами мох, мрачный ларь с плоской крышкой из потемневшего дерева, пустые лавки и развешанные по стенам веники из трав…

Попытавшись приподняться, Дарёна поняла: глупая затея. Комната сразу закачалась и поплыла вокруг неё, а пустой до жестокой тоски желудок стиснула лапа дурноты. Во рту стало кисло. Упав назад на подушку, девушка тихонько лежала и молила эту невыносимую немощь поскорее пройти…

От тихого скрипа половицы за дверью Дарёна сжалась в комочек. Своим пустым, мучимым тошнотой нутром она вдруг почувствовала приближение кого-то очень сильного и опасного, и в её кожу будто вонзилась разом туча ледяных иголочек. Волна звериной силы, которая катилась впереди того, кто собирался войти, поднимала каждый волосок на теле; если бы Дарёна могла, она бы выпрыгнула в окошко. Эта сила кралась на мягких лапах, окутанная плащом из лесной, шуршащей и духмяной тени, и девушка обречённо обмякла в постели и закрыла глаза…

В сумраке закрытых век Дарёна слышала скрип двери и мягкие, едва различимые шаги. Волна звериной силы докатилась до неё и обдала пенными брызгами мурашек, мягко и властно обняла и придавила, будто кто-то сверху лёг на девушку. Эта тёплая тяжесть не пугала, напротив — Дарёна вдруг ощутила в ней что-то неуловимо родное и желанное… Словно полузабытая, но когда-то любимая сказка пришла из лесной чащи, вопросительно и ласково заглядывая в глаза: «Ты меня узнаёшь?» Сказка эта была теплее грудного молока, светлее маминой улыбки. Она смотрела на Дарёну влажными глазами, полными грустной нежности: «Как ты выросла…» Сердце неистово сжалось и рванулось из груди в горячем порыве узнавания, а глаза заколола солёная близость слёз. Воздух влился в сдавленную грудь, и с глубоким судорожным хрипом Дарёна вскинулась…

— Ах-ха…

Ей удалось только чуть приподняться на локте, но и этого было достаточно. На неё смотрели ярко-голубые глаза — чистые, как льдинки, с длинными тёмными ресницами. Что-то неуловимо кошачье, хищное угадывалось в их разрезе. Их обладательница стояла над Дарёной, чуть-чуть нагнувшись над постелью — высокая, с шапкой чёрных волос. Её тёплая рука мягко скользнула Дарёне под спину, помогая сесть. Одеяло упало, открыв грудь. Девушка смущённо натянула его на себя, а черноволосая незнакомка присела на край постели. На ней была льняная рубашка, заправленная в кожаные штаны с зелёным вышитым кушаком, на ногах — чувяки на ремешках, обмотанных вперехлёст вокруг голеней. Коротко подрезанные, но очень густые крупные кудри не достигали и до середины длинной гордой шеи. Их атласный блеск что-то напоминал Дарёне… Шерсть того огромного кота блестела под её пальцами точно так же. И глаза… того же цвета.

— Повязки можно уже снять, — сказала незнакомка. Её голос был низким и прохладным, и от его звука внутри у девушки что-то снова сжалось — мягко, не то обречённо, не то нежно.

Чтобы снять повязки, одеяло пришлось откинуть совсем. Взгляд голубых глаз бархатно скользнул по телу, будто тёплая ладонь, и щёки Дарёны запылали жаром.

— Где моя одежда? — глухо пробормотала она.

— Одёжка твоя грязная совсем была, — ответила незнакомка. — И в крови. Постирана, на печке сохнет. Лежи, рано тебе ещё вставать.

— А давно я тут? — Дарёна зябко съёжилась под одеялом, не в силах понять, какие чувства она испытывала от взгляда этих глаз, ясных и воспламеняющих, как летнее небо.

— С минувшей ночи, — с усмешкой ответила чернокудрая женщина. — Звать меня Млада.

— Подожди! — Девушка не могла поверить своим ушам. — Как — с минувшей ночи? Не может такого быть! А… а раны?

Млада не спешила отвечать. Дарёна провалилась в голубую бездну её задумчивого взгляда, и в её сердце снова постучалась старая сказка, обволакивая душу своими тенисто-лесными чарами и невыносимо родной материнской нежностью. Пальцы Млады прохладно и невесомо коснулись щеки.

— Дарёнка, — проговорила она с теплотой в голосе. — Ну, вот мы с тобой и встретились.

Что это? Откуда это чувство? Дарёну словно солнышко обогрело, заплясав зайчиками на коже и загораясь золотом на волосах. Она видела Младу в первый раз, но у старой сказки были её глаза и голос, её сильные плечи и тёплые руки, её неслышная походка, её чёрные кудри и красивые соболиные брови. Раньше сказка была не пойми кто — то ли птица, то ли чудо-зверь с человечьими глазами, а то ли сам дух лесной… Теперь же Дарёна увидела её так близко, что даже страшно стало. Знобкая дрожь встряхнула и тело, и душу.

А дыхание Млады уже щекотно согревало ей щёки и губы, пальцы переплетались с прядями волос.

— Кто ты?.. Я тебя знаю? — пролепетала девушка, тоже дотрагиваясь до атласных чёрных кудрей Млады. Ну точно — кошачья шерсть под луной… — Откуда ты знаешь, как меня зовут?

Млада поймала её пальцы и сжала. В уголках её глаз притаилась улыбка.

— Не всё сразу, голубка. Тебе силы подкрепить надо сначала.

Тёплый, горьковатый травяной отвар согрел дрожащие губы Дарёны, а рука Млады поднесла к её рту кусок ржаного хлеба с лесным мёдом. Голод клыкастым змием взвился внутри, поднялся на дыбы, рыча и пуская кислую тоскливую слюну, и Дарёна жадно, с урчанием впилась зубами в хлеб. Тёмный, терпкий мёд обволакивал горло и грел изголодавшееся нутро, ложась в него легко и в то же время сытно, а взгляд Млады окутывал ласковыми мурашками плечи девушки. Да, это была её сказка — добрый зверь с человечьими глазами, но уже без поросшей мхом зеленоватой шкуры, огромных когтей и хвоста. Соскучившийся по ней зверь…

А небо, как высокомерная жеманница, смотрелось в зеркало из Цветанкиной крови…

*

Отец Дарёны, Добродан сын Калинин, был высоким, сильным, русобородым человеком — молодец из молодцов. Он любил мать и был ласков с детьми — Дарёной и её двумя младшими братишками. Служил Добродан княжеским ловчим, в охоте знал толк, и хоть знатным родом похвастаться не мог, но был смел и искусен в звериной травле, за что князь Вранокрыл его отличал и щедро жаловал деньгами и подарками. Семья не знала нужды, дом был полной чашей, дети учились счёту, грамоте и музыке. Пока однажды не пришла беда…

С очередной княжеской охоты отец вернулся домой бледный и окровавленный, в разодранной одежде: на его теле алели глубокие борозды — следы когтей огромного зверя, а одна его рука была сильно изорвана зубами.

«Ох, Доброданушка, нешто тебя медведь заломал?!» — запричитала мать.

«Нет, Ждана, не медведь, — глухо простонал отец. И рыкнул, страдальчески морщась: — Не вой, жена! Детей убери! Да перевяжи меня…»

У маленькой, несмышлёной Дарёнки стало холодно под сердцем: горькая, лихая беда встала перед нею во весь рост, как темноглазое чудовище. Отец зачем-то спрятался в погребе и велел запереть дверь, а если придут люди князя — отвечать им, что он домой не возвращался.

«К чему такое? — недоумевала мать. — Князь же тебя всегда жаловал! За что теперь тебе опала?»

Отец, весь в пропитанных кровью повязках, незнакомо и странно оскалился:

«Не рассуждай! Делай, что говорят!» — Что-то чужое и страшное блеснуло в его глазах — у Дарёны даже спина похолодела.

Люди князя и правда пришли — назавтра. Дарёне было больно видеть, как мама — статная, гордая красавица, с тёмными косами и в расшитом жемчугами платье, кланяется и лебезит перед грубыми и бесцеремонными бородатыми мужчинами. Они не поверили ей и принялись обыскивать дом, заглядывая всюду, переворачивали и скидывали на пол даже перины с подушками в спальне. Когда они направились к погребу, мать стала белее полотна, но с её сурово поджатых, каменно-немых губ не слетело ни слова. Однако самый главный бородач по имени Милован — кирпично-рыжий, в красной шапке и с сытым брюшком, поддерживаемым широким кушаком — приметил, как она переменилась в лице. «Что, курва? Там муженька прячешь?» — зарычал он, наступая. Мать прислонилась спиной к стене и, обречённо поникнув головой, закрыла глаза…

Но в погребе никого не обнаружили. Глаза матери блеснули радостью, когда княжеские слуги вернулись, разводя руками:

«Нету…»

Они не заметили дверцу, загромождённую снаружи разнообразным домашним скарбом. Милован погрозил кулаком, и княжеская охрана ушла, только грязные следы их ног по всему дому остались. Когда конный отряд скрылся из виду в сухом облаке дорожной пыли, мать кинулась в погреб освобождать дверцу, и оттуда на неё почти вывалился отец — весь трясущийся, всклокоченный и бледный, с диким и странным блеском в глазах. Его было не узнать.

Ещё два дня и две ночи просидел отец в погребе… А на третью ночь Дарёну разбудил страшный рык и вой. Пронзительный женский крик натянулся и лопнул, как тетива… Из погреба тёмной лохматой тучей выскочил чудовищных размеров зверь, похожий на волка, с могучей грудью и широкими лапами, со вздыбленной на загривке шерстью и горящими глазами. Сбив с ног мать, он огромными прыжками помчался наверх, чуть не сшиб застывшую столбом от ужаса Дарёну, выбил дверь и безвозвратно исчез в ночной темноте.

Только потом со слов матери Дарёна узнала, кого решил затравить князь на той злосчастной охоте — оборотня, или, как их называли, Марушиного пса. Травля вышла несчастливой: зверь оказался слишком силён и сам всех чуть не растерзал. Вранокрыл остался без царапинки, а вот отцу Дарёны сильно досталось. Князь без колебаний приказал убить защитившего его ловчего на месте, дабы он не превратился в такого же зверя, но тому удалось уйти от погони. Увы — ненадолго… С той поры Дарёна не видела своего отца — ни в человеческом облике, ни в зверином, и не знала, жив ли он.

Мать осталась в странном положении — ни вдова, ни мужняя жена. Стала она просить у владыки содержание для себя и детей — хотя бы в половину жалованья отца, но скупой князь выделил четверть, да и та выплачивалась из рук вон плохо — когда с задержками, а когда и не вся. Так прожили они сиротами несколько лет; если при отце семья жила безбедно, то теперь познала нужду, хлебнув горя полной ложкой. Мясо у них бывало только по большим праздникам, а в будни перебивались с хлеба на квас да с каши на овощи.

А однажды — Дарёне шёл тогда пятнадцатый год — летним вечером князь явился к ним сам, в сопровождении двоих доверенных охранников. Хоть и жили они теперь бедно, мать расстаралась в меру сил, выставив для высокого гостя на стол всё самое лучшее — то, что приберегалось к празднику. Дарёне владыка княжества запомнился высоким, грузноватым, немного сутулым мужчиной с длинными руками, угрюмыми бровями и чёрной бородой, прихваченной изморозью седины. Такой же иней серебрился на его висках, а длинные неопрятные пряди волос, спускавшиеся ему на шею и плечи, были чернее воронова крыла, даже отливали синевой. Вёл он себя у них в доме высокомерно и по-хозяйски, а мать слова не смела ему сказать супротив: кормилец, как-никак, хоть и не слишком щедрый. Он давно уж засматривался на жену своего лучшего ловчего, да при живом муже посягнуть на неё не решался. Теперь же, разглаживая бороду, он щурился и хитро поблёскивал глазами, точно кот, задумавший какую-то пакость.

Дарёне владыка не нравился, но она, послушно исполняя наказ матери, сидела в спальне, пока князь ужинал. Но когда из горницы послышались крики, девушка не удержалась и кинулась на помощь (братцы были ещё малы). Что же предстало её глазам? Вранокрыл, повалив мать на стол, пытался прямо там, посреди перевёрнутой посуды и разбросанных кушаний, овладеть ею. Праздничная, вышитая алыми узорами скатерть была облита медовой брагой из опрокинутого кувшина. Мать отбивалась, но где уж ей — князь тяжело навалился на неё всем своим брюхом.

Что-то щёлкнуло в голове Дарёны, ярость ударом плётки обожгла лопатки, а дыхание сбилось, точно перехваченное и задавленное злой властной лапой. Ей были мерзки длинные, как грабли, ручищи князя, его жирные мясистые губы, которыми он тянулся к маминому лицу, его сытое пузо и лохматая борода. Девушка кинулась в кухню, взяла там у печки ухват и с ненавистью два раза вытянула им владыку по спине, крича:

«А ну, оставь матушку! Убери от неё руки, мразь похотливая!»

От ударов Вранокрыл свалился со стола, корчась и хромая. Его по-жабьи выпученные глаза, казалось, вот-вот лопнут и вытекут, как яйца.

«Стража! — зарычал он. — Взять девчонку!»

Железные руки охранников грубо смяли Дарёну, оттащив в угол. Попытки вырваться лишь причиняли боль тонкому девичьему телу, дыбой выкручивая суставы. Следующий приказ, наверное, мог оборвать жизнь Дарёны: её бы угнали на княжескую конюшню и запороли там до полусмерти, а потом четвертовали бы без суда и следствия. Мать, заголосив, кинулась в ноги Вранокрылу, униженно ползала по полу и цеплялась за полы кафтана владыки… Её тёмные с серебром косы выбились из-под повойника [1] и атласными змеями разметались у расшитых цветами и жар-птицами сафьяновых сапог князя. Она была готова добровольно ему отдаться, лишь бы сохранить Дарёне жизнь. От одной мысли о том, что чистого и прекрасного, вдовьи-непорочного тела матери коснутся ручищи Вранокрыла, Дарёну замутило и едва не вырвало. Но она ничего не могла сделать: её держали стражники.

Князь с кряхтеньем выпрямился, держась за поясницу. Грубо отпихнув мать, которая с мольбой в жертвенно-прекрасных глазах протягивала к нему руки, он гавкнул ей:

«Ступай в спальню!»

Дальнейшее в памяти Дарёны было затянуто сизой дымкой боли. Она не ценила свою жизнь так высоко, чтобы позволять матери оплачивать её своей честью, но что свершилось — то свершилось. Уходя, князь бросил Дарёне:

«Чтоб к утру духу твоего здесь не было».

Растрёпанные косы разметались по измятым подушкам. Серебро седины в них было столь жестоко поругано и осквернено, что Дарёна не знала, сколько мать ещё проживёт с таким позором… Душа онемела и замерла, застыла в холодную гранитную глыбу, и только где-то в глубине тлел уголёк ненависти… С этих пор даже мысль о близости с мужчиной вызывала в ней дурноту.

Наутро за ней пришли от князя: тот желал удостовериться, что она покинула родные места. Дрожащие руки матери сунули ей дорожный узелок с пирогами и сухарями, да флягу с водой. Дарёна даже не смогла посмотреть ей в глаза на прощание: перед её мысленным взглядом навсегда застыла эта блестящая плёнка слёз, это жертвенное страдание, с которым мать смотрела на владыку. Мамины глаза… Тёмные, как у лани, большие и влажные. Такими Дарёна их запомнила.

Бескрайняя, прекрасная и радостная в своём летнем наряде земля лежала перед ней: куда хочешь, туда и иди. А куда ей, сироте, идти? Сердце рвалось домой, ныло и маялось, тревожилось за мать. Ничем не помочь, не защитить, не обнять, не утешить, не согреть… Серая тоска и обречённость реяла в небе, предрекая горький исход. Где-то вдали, в зябкой дымке будущего, мерещился девушке одинокий надгробный голбец [2] посреди колышущихся трав, и душа молчаливо и бесслёзно рыдала.

Семь дней под открытым небом — и она дошла до города, небольшого, но суетливого, щеголяющего кружевом резьбы на окнах теремов, с яблоневыми садами и петушками на коньках крыш. Порасспросив людей, она узнала, что это Гудок — к югу от Зимграда. Бродя по деревянным мостовым, зашла на базар, глазела на скоморохов. Деньги, что дала ей в дорогу мать, Дарёна ещё не успела потратить: они позвякивали в кошелёчке, крепко привязанном к поясу. Что купить? Урчащий живот просил калача, а забота о будущем, отягощавшая её мысли всю дорогу, призывала к осмотрительности. Как же ей быть дальше? Может, наняться куда-то в работницы? Готовить, стирать, шить Дарёна умела. Знала она грамоту и счёт, а ещё играла на домре и дудке. Насмотревшись на уличных лицедеев, дававших шуточное представление на базаре, она так увлеклась, что ей подумалось: а почему бы, собственно, и нет? Легко и весело, а кругом смеющийся народ, подгулявший, щедрый. В музыкальном ряду она облюбовала новенькую красивую домру, но пышноусый торговец с острыми волчьим глазами заломил за неё «кусачую» цену: девушке пришлось бы отдать почти все свои деньги. Раздираемая сомнениями, она отошла от прилавка.

«Красавица, домрами интересуешься? — раздалось вдруг. — Бери у меня, дёшево отдам!»

Босой оборванный старичок в соломенной шляпе, с красным носом, плутовато-хмельными глазами и грязновато-белой бородой сжимал за шейку сухонькой дрожащей рукой почти новую домру, лишь слегка поцарапанную кое-где. Дарёна проверила: струны в порядке, а царапины — невелика беда. Замазать воском или залить смолой — и все дела. Владельцу, судя по его виду, нужны были средства на опохмел… Цену он запросил и правда невысокую — втрое дешевле, чем усатый торговец за прилавком. Опробовав домру, Дарёна раскошелилась и отсчитала в подрагивавшую старческую ладонь пять серебряных монет из двадцати, что у неё с собой были.

Толкаясь в базарной толпе, Дарёна увлеклась до головокружения и — увы — зазевалась. Соблазнившись румяными маковыми крендельками на меду, она попросила отпустить ей одну связочку, хвать — а кошелёк срезали. Она даже не почувствовала и не заметила… На поясе болтался только обрезок шнурка, на котором висели её деньги. У Дарёны вырвалось ругательство, не очень-то приличествовавшее девушке, но о пристойности ей сейчас хотелось думать меньше всего. Хорошо, хоть домру успела купить… Похоже, применять покупку для заработка ей придётся раньше, чем она рассчитывала.

Но всё оказалось не так-то просто. Облюбовав бойкое местечко на базарной площади, Дарёна принялась играть, однако продолжалось её выступление не слишком долго. К ней подошли какие-то молодцеватые ребята в ярких рубашках, щегольских сапогах и с кучерявыми чубами.

«Эй, босота балалаешная! — обратился к ней, небрежно пожёвывая соломинку, самый высокий и румяный парень с конопатыми щеками и лихо заломленной набекрень шапкой на льняных кудрях. — Ты пошто без спросу на нашем месте бренчишь?»

«Так откуда ж мне знать, что оно ваше? — смело отвечала Дарёна. — На нём написано, что ль?»

Краснощёкий усмехнулся, переглянулся со своими товарищами.

«Ишь, какая сорочистая на язык, да только ума маловато. Ты, расщеколда, раз наше место заняла, то так и быть — играй, а половину заработка гони нам».

Неприятная струнка тревоги натянулась и зазвенела внутри, но Дарёна сдаваться не собиралась.

«С какой это радости я половину своих кровных вам отдавать буду? — храбрилась она, внутренне дрожа. — Я даже знать вас не знаю, ребятушки. Чем докажете, что это место — ваше?»

Светло-серые глаза щеголеватого молодца угрожающе округлились, пухлогубый жующий рот выплюнул соломинку и скривился в не предвещающем ничего хорошего выражении.

«Ты, хабалка, что — не чуешь, когда с тобой добром гутарят? — надвинулся парень на девушку, сдвигая шапку назад и повышая голос. — Гони деньги, или твою бренчалку оземь расколочу!»

Отступив на шаг, Дарёна еле сдерживалась, чтобы не закричать на всю площадь «помогите!» Её тело будто сковал панцирь напряжения, руки похолодели, но она стискивала зубы, не собираясь без боя отдавать своё добро. Неизвестно, чем бы кончилась эта перепалка, если бы не раздался голос — не то высокий мальчишечий, не то хрипловатый и ломкий девичий:

«Тю, Ярилко! Не щипли чужую курочку. Она подо мной ходит, сегодня первый день. Оставь её в покое».

К ним подошёл щупленький паренёк в чунях на босу ногу, грязных и продранных на коленках штанах, зато в новенькой синей рубахе, разительно отличавшейся от нищенской нижней части облачения. Великоватая шапка с зелёным верхом и тёмно-бурым двузубым околышем то и дело съезжала на самые глаза, отчего пареньку всё время приходилось сдвигать её назад. Ярко-васильковые большие глаза смотрели нахально, бесстрашно и насмешливо, на щеках и носу красовались чёрные полоски сажи, но никакая чумазость не могла укрыть нежной, какой-то девичьей красоты его тонкого лица. Паренёк был даже чуть ниже Дарёны, а краснощёкому не доставал и до подмышки, однако задора и смелости в нём сидело не по росту много.

«Заяц! Ты рехнулся, нахалёнок? — вытаращил глаза Ярилко. — Сначала портки раздобудь, в каких не стыдно на люди выйти, а потом указывай! Торг — мой! Забирай свою щипаную курицу и уноси ноги, пока тебе рёбрышки не пересчитали!»

«Сам ты петух бесхвостый», — процедил синеглазый паренёк.

Он нешироко размахнулся и всадил краснощёкому удар под дых: видимо, он считал, что лучшая защита — это нападение. От неожиданности Ярилко охнул и согнулся пополам, ловя ртом воздух, а паренёк, схватив Дарёну за руку, крикнул:

«Даём дёру!»

Они задали такого стрекача, что ветер залихватски засвистел в ушах Дарёны. Оглядываться было некогда, и она не знала, гонятся за ними те парни или нет. Во время этого лихого бега стало ясно, за что мальчишка носил такое прозвище: у Дарёны уже ноги подкашивались и грудь разрывалась на части, а Заяц драпал, не выказывая признаков усталости. Им вслед неслись улюлюканье и свист базарного народа; кто-то пытался их задержать, думая, что они воры, но паренёк был неуловимее солнечного зайчика и уворачивался, таща за собой Дарёну. Когда торг остался позади, девушка едва ли не замертво упала на деревянную мостовую, больно ударившись коленями. В груди полыхал нестерпимый пожар, сердце стучало быстрее, чем у пташки, а от невозможности сделать вдох на глаза Дарёны упала искрящаяся пелена.

«Всё… я не могу… больше», — только и смогла она пробормотать.

«Да всё уж, — пропыхтел Заяц, опираясь на колени и переводя дух. — Дальше можно вразвалочку шагать. Ушли мы от них».

Погода между тем начала, как назло, портиться: утроба серых туч заурчала, готовая вот-вот пролить на землю дождь. Озабоченно покосившись одним глазом на небо и прищурив второй, Заяц проворчал:

«Сейчас как припустит… Айда-ка ко мне, пересидим непогоду — чего на улице-то мокнуть!»

Идти пришлось быстро, и Дарёна вся измучилась от жгучих колик в боку. Заяц привёл её на крошечный переулочек близ самой окраины города, где даже мостовой не было. Домики там ютились ветхие и бедные, вросшие в землю до самых окон. Посреди переулка важно восседал большой, лохматый пегий пёс и лениво почёсывался задней лапой.

Скрипнула рассохшаяся дверь. Дарёна нырнула следом за пареньком в домик, снаружи — смесь землянки с хлевом. Затхлый сумрак бедного жилища лишь слегка рассеивался тусклым светом, проникавшим в мутные оконца. Пол был земляной; единственную комнату разделял ветхий полог, пёстрый от разноцветных заплаток. На видимой части комнаты находилась печка и стол с двумя лавками. Дарёна вздрогнула: с печки чёрным пушистым клубком бесшумно спрыгнул желтоглазый кот — будто кусок самой темноты ожил и отделился.

«Уголёк», — ласково проговорил Заяц, склоняясь и проводя рукой по выгнувшейся спине кота. Ответом было тёплое дружелюбное урчание.

А между тем на печи зашевелился ещё кто-то.

«Цветанка, ты?» — послышалось глухое старушечье шамканье.

«Я, бабуля, — отозвался Заяц. В ответ на изумлённый взгляд Дарёны он усмехнулся и стащил шапку. — Ты думала, я парень? Нет, девка я. Просто в портках бегать сподручнее».

На плечи «Зайца» упал сияющий водопад золотых волос, а лицо преобразила солнечная улыбка, и Дарёна застыла столбом, потрясённая красотой, которую не портили даже пятна сажи и грязь.

Цветанка жила здесь со слепой бабушкой. Дарёна снова вздрогнула, когда из темноты на печке выглянуло уродливое восково-жёлтое лицо с крючковатым носом и с крупной коричневой горошиной бородавки на подбородке. Блёклые глаза, затянутые бельмами, смотрели невидяще, но хитровато. Во втянутом внутрь ухмыляющемся рту торчало всего два зуба. Старуха ничего не сказала, только издала странный дребезжащий смешок и снова улеглась.

«Бабуля сейчас всё время на печке кости греет — старая уж, — пояснила Цветанка. И добавила, понизив голос и для пущего впечатления тараща васильковые глаза: — А раньше она была самой настоящей ведьмой».

Она нырнула за заплатанный полог, потом её золотая головка высунулась обратно, подмигнула:

«Ступай сюда».

За пологом в углу стояла лежанка с соломенным тюфяком и одеялом, сшитым из волчьих шкур, а в противоположном углу — огромный окованный ларь; на стене висели полки, плотно заставленные какими-то глиняными сосудцами разных размеров, горшочками, кувшинами и кувшинчиками, берестяными шкатулочками, туесочками, мешочками…

«Это бабулин ведьминский набор, — с усмешкой сказала Цветанка. — Снадобья всякие. Их лучше не трогать, а то бабуля рассердится — мало не покажется».

В мутное слюдяное оконце с косой решётчатой рамой забарабанил дождь. Цветанка скинула с ног обувь, забралась на волчье одеяло и похлопала по нему рукой, приглашая гостью расположиться рядом. Дарёна примостила домру и дорожный узелок у стены и нерешительно присела. Цветанка, сияя доброжелательным любопытством во взгляде, спросила:

«Как тебя звать-величать? Что-то я тебя раньше не видела среди наших певцов. Давно ты в Гудке?»

Видя в «Зайце» неравнодушного слушателя, Дарёна поведала о своей беде. На протяжении всего рассказа синева глаз Цветанки отражала все чувства Дарёны, как зеркало: грусть, боль, тоску, неуверенность в будущем… А когда наша путешественница с досадой пожаловалась, что на базаре её обворовали, синеглазая девчонка зарумянилась, смущённо опустила взгляд, а потом, вздохнув, достала откуда-то из-под рубахи тот самый украденный кошелёк и бросила на одеяло. Монеты в нём весело звякнули, когда он упал перед своей хозяйкой. Рот у Дарёны так и раскрылся.

«Так ты — воришка?! Ах ты…»

Монет в кошельке звенело ровно пятнадцать — столько же, сколько и было до пропажи.

К своим четырнадцати годам Цветанка была одним из лучших щипачей в городе — за исключительное искусство её уважал даже вор Ярилко с его дружиной. Однако на собственные нужды она оставляла лишь небольшую часть добычи, а всё остальное раздавала нищему, голодному люду и детям. Обчищала она в основном тех, кто позажиточнее, а отнять последний грош у бедняка считала за низость. Бабуля в прежние времена кормилась своим ведовским ремеслом, а теперь стала отходить от дел, и Цветанка взяла на себя обязанности главной добытчицы.

Это позже Цветанка войдёт во вкус к одежде и станет заядлой щеголихой, а пока Дарёна видела перед собой красивого мальчишку-сорванца с совершенно незаметной под свободной рубахой грудью, бесшабашной ясной улыбкой и смелыми искорками в бездонно-синих глазах. И даже не хотелось сердиться за срезанный кошелёк: взгляд Цветанки согрел Дарёну сочувствием и летним васильковым теплом.

«Ну ничего, со мной не пропадёшь, — заверила золотоволосая девчонка, откидывая одеяло из шкур. — Ложись-ка. Притомилась, поди, с дороги-то».

Дарёна действительно смертельно устала: истома и слабость наполняли тело, делая его ленивым и похожим на кисель. Поблагодарив, она улеглась, а Цветанка накинула на неё пахнущее псиной одеяло. Слегка отвернув его край, она осмотрела сбитые в долгом пешем походе ноги Дарёны и принялась с ловкостью хорька рыться на полочках со снадобьями.

«А бабушка не рассердится?» — прошептала Дарёна, тревожно высунув нос из-под пахучей шкуры.

Цветанка только озорно подмигнула: ничего, мол. Деловито заглядывая в сосудцы и коробочки, она нюхала их содержимое, чихала и морщилась, корча смешные рожи. Потом, видимо, нашла то, что искала — круглую баночку с какой-то вонючей мазью. Подцепив на палец немного зеленовато-коричневой гадости, она стала натирать ею натруженные гудящие ноги Дарёны.

«Уйдите, раны-мозоли, уйди, хворь-усталость, — приговаривала она вполголоса. — Пусть Дарёнкины белы ноженьки станут здоровы».

«А ты, часом, не того?.. Не ведьмачишь тоже?» — полюбопытствовала Дарёна.

«И-и! Что ты! — махнула рукой Цветанка. — Бабуля мне своё ремесло передавать не хочет, хоть уж и помирать ей, вестимо, скоро. Так, подслушала кой-чего…»

*

— Ну, что ты, что ты…

На губах Дарёны соль слёз смешалась с терпкой сладостью мёда. Её лесная сказка смотрела с чуть грустной добротой, вытирая пальцами мокрые щёки девушки. Дарёна тихо всхлипывала на плече Млады, оплакивая Цветанку, а черноволосая незнакомка, и таинственная, и до странной дрожи в сердце родная, прижала девушку к своей груди и успокаивающе ворошила её волосы. Потом, приподняв лицо Дарёны за подбородок, она вытерла ей слёзы и мягко коснулась губами обеих щёк.

Дарёна замерла в её объятиях, будто провалившись в тёплую янтарную бесконечность. Слушая дыхание Млады, она закрывала глаза, и ей казалось, что именно его она слышала в детстве в шелесте берёз над головой… Валяясь на сочной летней траве, она слушала непонятные, зелёные лесные сказания, которые нашёптывали ей белоствольные красавицы, а порой вздрагивала, когда ей мерещилось, будто к ней кто-то подкрадывался на мягких лапах. Этот невидимый кто-то всегда подкарауливал её в самых таинственных и тенистых уголках, он ждал её из года в год, но не показывался на глаза, оставаясь неуловимым призраком. Он то ласкал её дуновением ветра, то пугал вечерней темнотой лесной чащи, то звенел звёздами и будоражил душу, раскрывая перед Дарёной все богатства томной соблазнительницы-ночи. Сама того не замечая, Дарёна жила ожиданием встречи с этим ускользающим, незримым и неизвестным другом, и вот — встреча произошла.

— Мне кажется, я знаю тебя, — сказала Дарёна, проваливаясь в обморочную бездну, синюю, как ручей на дне оврага…

______________________

1 повойник — головной убор замужних женщин наподобие матерчатой шапочки или чепчика с завязками сзади, часто надевался под другой головной убор или повязывался сверху платком

2 голбец (также голубец) — надгробный памятник в форме избушки или схематической кровли на столбике, символизирует дом умершего

— 2. Лицом к смерти. Страж пещеры и можжевеловая баня

Пальцы Дарёны задрожали в тёплой руке Млады: у края обрыва колыхалась, ласкаясь к ногам, высокая, ещё не начавшая желтеть и буреть трава, а впереди раскинулась зеркально-синяя озёрная гладь. Прямо под ними росла кряжистая и сгорбленная сосна, широко раскинувшая объятия кривых веток навстречу голубому простору. Сосновый лес покрывал все берега, а вдали, в холодной синеватой дымке, возвышались грозно и величественно белоснежные горные вершины.

— Так мы в Белых горах? — поёжилась девушка, кутаясь в свой просушенный на печке плащ.

Ветер трепал угольные кудри Млады. Её окидывающие озёрно-горный простор глаза прищурились, зоркие и пронзительные.

— Не бойся, Дарёнка. Дочери Лалады — не Марушины псы. Никто тебя здесь не тронет. Хоть ты и пришла из княжества, затянутого хмарью Маруши, на тебе нет её печати.

Лалада… Это имя из матушкиных сказок звенело сладостью весеннего цветения, бубенцами капели, блестело подтаявшей льдинкой на солнце. Оно пело, как ветер на запредельной заоблачной высоте, и журчало, точно лесной родник. Имя Лалады пахло земляничной поляной в жаркий полдень, нагретой сосновой смолой и полевыми цветами. Если с Марушей, по верованиям людей, было связано всё тёмное — гибель, мрак, холод, вражда, неправда и коварство, то Лалада олицетворяла свет, жизнь, весну, плодородие, любовь и материнство: так учила матушка, и другой веры Дарёна не знала. В Белых горах, отделявших Воронецкое княжество от Светлореченского — владения князя Искрена, жило племя диковинных кошек — дочерей Лалады. Они могли за мгновение преодолевать огромные расстояния, обладали целительским даром и волшебными чарами, да ещё умели принимать женский облик — по образу и подобию самой богини. Мужчин, между тем, как рассказывала матушка, в этом племени не было: женщины-кошки обладали способностью оплодотворять. Когда-то дочери Лалады сами вынашивали детей друг от друга, но со временем, во избежание вырождения племени, стали привлекать свежую кровь из других краёв. Для продления рода они искали себе жён среди жительниц соседних княжеств — но только невинных дев, чьего лона не касался мужчина. Дети рождались только женского пола; если они вскармливались молоком своей родительницы-кошки, то вырастали дочерьми Лалады, способными к превращению в зверя, а если молоком своей человеческой матери, то — почти обычными людьми, разве что наделёнными долголетием, огромной силой, звериным чутьём и несокрушимым здоровьем.

Всё это неугасимо жило в сердце Дарёны: ночной сумрак тёплой спальни, звёздный блеск маминых глаз и её голос, рассказывающий сказки «про кошек». Их Дарёна любила больше прочих. Матушка рассказывала их так, будто сама была в Белых горах и видела это таинственное племя своими глазами. Родом она происходила как раз из-за гор, из княжества Светлореченского, но своё прошлое обходила молчанием… А сказания о дочерях Лалады зажигали в её взгляде грустный, горьковатый свет.

— Так ты… — начала было Дарёна.

Договорить она не успела — была подхвачена Младой на руки, а в следующий миг… Хоть крыльев у черноволосой горной жительницы не было, но девушке показалось, что они взлетели. Сердце ухнуло в синюю озёрную бездну, струи ветра обхватили тело упруго и прохладно, а душа рванулась ввысь — к всезнающему небу. Прыжок был коротким, как вскрик: едва Дарёна успела втянуть в грудь душераздирающий небесный восторг, как уже оказалась на сосне, росшей под обрывом. Её спина упиралась в шершавый ствол, а ноги шатко ютились на ветке. Поддерживаемая одной рукой Млады, она смогла только испуганно задышать, но не издала ни звука. Чернокудрая женщина, стоя на двух близко растущих ветках, держалась за третью, протянувшуюся прямо у них над головами. Голубая бесконечность глаз приблизилась, завораживая и лаская, а дыхание согрело губы Дарёны. Внизу головокружительно синела отмель с длинными прядями зелёно-бурых водорослей, обрамлённая узкой каменистой полосой берега.

— Ай, — пискнула Дарёна и обмерла, крепко обвив шею Млады руками.

Мягкий, урчащий смешок коснулся её сердца пушисто и согревающе, как кошачий хвост, прогнав страх. Тут же опора снова исчезла: они летели с сосны вниз. За краткие мгновения полёта рука Млады подхватила девушку под колени, и когда сильные ноги горной прыгуньи приземлились на огромные камни, Дарёна даже краешком одежды не коснулась берега. Рывок — и Млада пружинисто соскочила на более ровное место, белозубо улыбаясь.

Когда ноги Дарёны ощутили твердь под собой, она глянула наверх… Старая сосна нависла над ними, шатром раскинув ветки, а край обрыва был так далеко, что под коленями защекотал холодок. Трава, достававшая Дарёне почти до колена, отсюда казалась не длиннее мха. Обычный человек за два прыжка не мог преодолеть такую высоту, не разбившись.

— Это озеро Синий Яхонт[3], — сказала Млада, нагибаясь и зачерпывая пригоршней воду. — Погляди, какая синяя!

Озёрная вода в её ладони и правда лазорево блестела, не прозрачно-бесцветная, а с голубым отливом — того же оттенка, что и глаза Млады. Сама же обладательница этих дивных очей стояла перед Дарёной, выпрямившись во весь свой богатырский рост, но от её внушительной силы не веяло угрозой — наоборот, рядом с ней Дарёне было спокойно и радостно.

— Пойдём, я покажу тебе такую красоту, что ты забудешь свой страх.

Девушка вложила ладонь в протянутую руку Млады. Она хотела сказать, что совсем не боится, но все слова разбежались шустрыми букашками, осталось только желание просто любоваться безмолвным, задумчивым великолепием здешней природы, с наслаждением пить огромными глотками пронзительно-чистый, пропитанный осенью воздух и разбираться в хитросплетениях чувств, которые вызывала у неё её спасительница. Тёплое пожатие её руки заставило сердце девушки нежно содрогнуться в предчувствии чего-то неизбежного.

Карабкаться по камням вдоль кромки воды оказалось для Дарёны весьма непростым делом, чреватым ушибами. Девушка завидовала звериной ловкости своей новой знакомой и изумлялась летучей, кошачьей лёгкости, с которой та перескакивала с одной глыбы на другую. По бокам вдоль кожаных штанов Млады покачивалась бахрома из тоненьких полосок, а нижний край короткой шерстяной безрукавки лишь наполовину нахлёстывался на широкий, ярко вышитый кушак, перетягивавший её тонкий стан. Горной жительнице то и дело приходилось задерживаться и ждать пыхтевшую позади Дарёну, наблюдая за её неуклюжими движениями с тенью снисходительно-ласковой усмешки в уголках глаз.

— А долго ещё идти? — прокряхтела Дарёна, пытаясь вскарабкаться на особо неудобный камень.

Тут же она покачнулась, но успела упереться в камень руками, удержавшись в неловкой позе на всех четырёх, задом кверху.

— Ох, етить… — Окончание ругани Дарёна едва успела поймать зубами.

— Тут близко, — рассмеялась Млада. — Но этак мы и к вечеру туда не доберёмся, да и ты вся в синяках будешь. Непривычны твои ножки к горам. Держись-ка.

Не успела Дарёна ахнуть, как снова очутилась у неё на руках.

— Так-то скорее будет, — проговорила Млада.

Более надёжных объятий, чем эти, Дарёна в своей восемнадцатилетней жизни не знала. Лесная сказка, наконец-то воплотившись, со скоростью ветра несла её по каменистой береговой кромке, и это была песня, а не бег. Хор стремящихся в небо сосен разливался в ушах девушки величественной гармонией голосов, богатой, чистой и возносящей душу к звёздам, а не знающие усталости ноги Млады отмеряли биение трещоток, бубнов и барабанов, звучавших в сердце и висках Дарёны. Старые, умудрённые жизнью сосны гудели глубокими могучими басами, тёмными, как ночное небо, и гулко отдававшимися в самых недрах земли. Сосны помоложе, прямые и стройные, звучали более высокими, но зрелыми, бархатными голосами, а совсем юные сосенки оттеняли и украшали хор девичьими трелями, мягкими и серебряными, как ручейки. Вся земля пела, разбуженная сильными толчками ног Млады, и её песня лилась светло и празднично, прославляя и приветствуя рождение чего-то нового и прекрасного.

— Какой это дивный край, — вырвалось из души Дарёны, когда бег окончился, и её ноги снова почувствовали каменистую твердь. — Желала бы я любить его хотя бы вполовину так же сильно, как его любишь ты, да боюсь, моё сердце не вынесет и разорвётся…

— Твоё сердце больше, чем ты думаешь, — сказала Млада, окутывая девушку теплом задумчивого взгляда.

Они стояли у входа в пещеру — небольшой и неширокой дыры, окружённой душистыми можжевеловыми зарослями. Озеро синело далеко внизу: тропа, по которой бежала Млада, увела их вверх по скалистому береговому склону. Гулкая таинственная глубь пещеры заставила Дарёну робко замереть на пороге, но пожатие руки Млады успокаивало и ободряло, и она следом за обитательницей Белых гор шагнула внутрь.

— Всё, что ты увидишь, трогать нельзя, — предупредила Млада. — Только смотреть.

Сначала пришлось идти по наклонному проходу. Сперва Дарёна то и дело оступалась, и от падения её спасала поддерживающая рука Млады. Потом её глаза начали привыкать и приноравливаться видеть в сумраке, который, как оказалось, был неглубоким: стены зеленовато мерцали. Приглядевшись, Дарёна поняла, что они испещрены самоцветами, а сверху их покрывал тонкий соляной налёт, который и излучал свет.

Потом проход расширился, и они попали в пещеру с головокружительно высоким потолком, с которого свисали бороды из длинных каменных сосулек — и прямых, и причудливо изогнутых. Посередине возвышались несколько исполинских величавых колонн, а пространство пещеры пронизывали лучи света, проникавшего в отверстия. Всё вокруг таинственно переливалось блеском самоцветов… Дарёна с открытым ртом озиралась: сокровищам не было числа. Если извлечь все эти земные звёзды, на них, наверное, можно было купить целое княжество; впрочем, вещелюбивые мысли гасли в зародыше перед лицом этой подавляющей своим великолепием красоты.

В соседнем гроте потолок снизился, но так же роскошно сверкал. С каменного кружева сосулек падали с остро-раскатистым звонким бульканьем капли, наполняя ярко-голубое озерцо. В его мутноватой воде, видимо, содержалось много светящейся соли, и когда Млада склонилась над ним, на её лице заплясал бирюзовый колышущийся отблеск. Бродя по гроту, Дарёна приблизилась к холодно переливающейся стене. Забыв о предупреждении, она зачарованно протянула руку…

— Нет, Дарёнушка, не трогай! — воскликнула Млада.

Но слишком поздно: кончики пальцев девушки коснулись бесстрастных горных богатств. Услышав оклик Млады, она тут же испуганно отдёрнула руку, но из расселины, черневшей поблизости, на неё дохнуло морозным веянием: в тело точно разом вонзились тысячи тончайших ледяных игл. В зловещей темноте что-то ожило, задышало, зашевелилось, воздух мглисто затрепетал, и Дарёну охватил необъяснимый, запредельный ужас. Он сомкнулся холодным куполом над её сознанием, облепил сердце, паутинными нитями проскользнул в лёгкие, оплёл ноги и приклеил их к полу грота. Крик бился внутри пойманной бабочкой, не находя выхода: горло окаменело. Сердце, давясь загустевшей кровью, разбухало, надувалось, а безжалостная рука ужаса стискивала его, чтобы раздавить, как печёное яблоко…

…Тёплая ладонь гладила её по лицу, рядом слышался плеск воды, в грудь живительно лился осенний воздух. Больше никаких призраков — только серое небо, невозмутимая земля, чутко слушающая вода, хор сосен и уютные объятия Млады.

— Всё позади, моя горлинка. — Её дыхание согрело помертвевшие губы Дарёны.

Она сидела на прибрежном камне, укачивая Дарёну на своих коленях, как ребёнка. Девушка со стоном уткнулась ей в плечо.

— Что это… было?

— Страж пещеры. В нашем краю много сокровищ, но некоторые охраняются самой землёй. Самоцветы в них нельзя трогать, разрешено только любоваться. Страж нагоняет страху, да такого, что если не успел унести ноги, можно умереть на месте от разрыва сердца. Я же говорила тебе… Что ж ты меня не послушала?

Дарёну начала бить дрожь. Она тихо завсхлипывала на тёплой груди Млады, пытаясь отогнать жуткие образы, ледяной паутиной обвивавшие сознание. Тут же, как назло, всплыло лицо Цветанки с застывшим, устремлённым в небо взглядом, и зеркально блестящая лужа крови…

*

Дарёна поселилась в Гудке, в домике Цветанки и её бабушки. Всё лето она беспрепятственно играла на домре, бродя по залитым солнцем улицам. Иногда заходила она и на базар, хоть и опасалась новой встречи с Ярилко. Когда однажды этот щекастый конопатый щёголь снова показался с ромашкой в зубах и в сопровождении своей шайки, Дарёна занемевшими пальцами чуть не порвала струну… Но — обошлось. Ярилко только глянул равнодушно, вскользь, и хозяйской походкой вразвалочку прошёл мимо, лениво пожёвывая стебелёк и поскрипывая своими добротными сапогами. Его приятели и вовсе не удостоили Дарёну взглядом. От сердца отлегло, негнущиеся пальцы ожили и согрелись, девушка приободрилась, догадываясь, что обязана она этим, скорее всего, Цветанке. «Это ж надо! — удивлялась Дарёна про себя. — Такая щупленькая, маленькая, а с ней считается этот матёрый мордоворот». Это не могло не внушать уважение к синеглазой девчонке, и Дарёна невольно подпала под её чумазое, чуть мальчишеское, васильковое обаяние.

Жили они скромно, но не впроголодь. С утра Дарёна таскала воду, топила печь, стряпала, стирала, днём играла на домре и пела. Зарабатывала она мало и, не будь Цветанки, вряд ли смогла бы прокормиться: синеглазка оставалась главной добытчицей средств к существованию. Однако Дарёне было не по нутру её воровское ремесло, и в душе что-то глухо роптало каждый раз, когда золотоволосая подруга под вечер со звяканьем бросала на стол кошелёк. Только половину этих денег позволялось оставить себе: другую половину благородная воровка раздавала неимущим. У дома всегда толпилась куча беспризорных детишек — босоногих, грязных, оборванных, голодных. Цветанка наказывала Дарёне:

«Коль придут мальцы, пока меня нет дома — не гоняй их. Дай им хлеба, пирожков, да каждому по денежке».

Даже если бы она не давала такого наказа, Дарёна сама не смогла бы поступить иначе. С давно не мытых детских лиц на неё смотрели такие глазищи, что ком подступал к горлу. Щебеча, как стая воробьёв, ребятишки просили:

«Тётя Дарёнка, дай хлебушка! Мы кушать хотим…»

Дарёна выносила на крыльцо тяжёлую корзину ржаных пирожков, испечённых заранее для этих сирот, и голодная детвора тут же расхватывала их и поедала на месте. С собой Дарёна давала им по ломтю хлеба.

Цветанка была у ребят заводилой и главарём — устраивала игры и сама бегала наравне с малышнёй, свистела, как уличный мальчишка, и орала во весь голос. Несправедливостей и ссор в ребячьей стайке старалась не допускать: если кто кого принимался задирать — обязательно разнимала, забияке отвешивала подзатыльник, а обиженного утешала. Между домашними делами Дарёна поглядывала в окно на их весёлую возню в пыли и улыбалась, вытирая набегающие слёзы. Ей вспоминались братишки — Радятко и Мал. Как-то они там сейчас? Живы, здоровы ли? Душа била крыльями, рвалась полететь над полями и лесами к родному дому, чтобы обнять и утешить матушку…

Тоска прочно опутала Дарёну тенётами: первой приветствовала её при пробуждении, тучей набегая на солнце, и последней желала ей спокойной ночи, целуя в закрытые веки. Во сне Дарёна с кудрявыми братишками бегала по высокой звенящей траве, наполненной неумолчной песней кузнечиков, слушала берёзовые сказки, вплетала в матушкины безвременно засеребрившиеся косы переливчатые бисерные нитки. Чудо-иголкой вышивала она на небосклоне родные лица; стежок за стежком, быстрой ниткой протягивала дорогу до дома, прямую и верную… Но стоило утру кинуть луч света в окошечко, озарив полки с бабушкиными снадобьями, как рассеивалось её воображаемое рукоделие, оставляя в сердце пронзительный, как прощальный журавлиный клич, след.

Цветанка, как могла, старалась порадовать Дарёну подарками: то отрезом тонкого, самого лучшего полотна на новую рубашку, то серёжками, то красными сапожками с кисточками да жар-птицами, то шёлковой лентой. К зиме Дарёна получила короткую приталенную шубейку и епанчу[4] с меховой опушкой, шапку и вышитые бисером рукавички. С каждым подарком глаза Цветанки смотрели на Дарёну всё нежнее, а пальцы так и норовили ущипнуть, вгоняя девушку в краску. Но взгляды и касания эти странным образом волновали Дарёну и были ей приятны, а озорной блеск васильковой синевы в ответ зажигал в её сердце светлый и жаркий огонёк. Она скучала и изнывала от тревоги, если не видела Цветанку хотя бы полдня, а каждое благополучное возвращение удачливой воровки домой грело и успокаивало душу.

«Бросай ты это дело, — убеждала её Дарёна. — Это сейчас тебе счастье благоволит, а ну как отвернётся? Несдобровать тебе. Иссекут спину плетьми, в колодки закуют и на площади посадят, без еды, без питья, воронам на расклевание!»

«Не бойся за меня, Дарёнка, — отвечала Цветанка, сияя ласковым взглядом. — Меня матушкин оберег хранит от всего. С ним я для врагов будто невидимая, и удача всегда со мной!»

С этими словами она приподняла рубаху и показала привязанные к поясу штанов бусы из красного янтаря. Дарёна давно уж хотела спросить синеглазую подругу, для чего она их там носит, да всё как-то стеснялась.

«Да и ничего другого я делать всё равно не умею, — заключила Цветанка. — А тревожиться ты брось».

Как настали холода, стала Дарёна беречь голос — не пела, а только играла. За зиму пришлось раз десять сменить струны на домре: лопались от мороза. Цветанка своих младших приятелей-сироток пускала на ночь в дом, чтоб не застыли на улице, да порой и днём разрешала им греться, если холод свирепствовал. К первому снегу она раздобыла им всем обувку и тёплые кожухи. Спали они вповалку на соломе, не раздеваясь, а днём, чтоб чем-то занять эту ватагу и самой развлечься, Дарёна обучала ребят грамоте. Способные и смекалистые осваивали науку хорошо, а кому-то она худо давалась. Таким, чтоб не отвлекали остальных, Дарёна давала бересту для рисования (бумагу в княжестве ещё использовали редко: дорогая была — привезённая из-за границы). Так и пережили они зиму.

Но вот кончилась власть Маруши над землёй. Светодар принялся развязывать снопы солнечных лучей, заготовленных с осени, да бросать их вниз. Дрогнули ледяные оковы, зажурчали ручьи, и земля задышала, оттаивая, а Дарёна с крылатой, влекущей в небо тоской на сердце смотрела на птиц: чудился ей в их радостном кличе привет от матушки… Хотелось раскинуть руки и броситься очертя голову в этот высокий и холодный, безоблачный простор, но земля держала крепко. Закрывая глаза, так и видела Дарёна, как матушка в накинутой на плечи длиннополой шубе выходит на крылечко, под заросший сосулечной бахромой навес. Яркое весеннее солнце заставляет её щуриться, блестит на пушистых метёлочках ресниц. Крыльцо поскрипывает под её сапожками, а следом вприпрыжку бегут Радятко с Малом. Ребята бегают и резвятся, проваливаясь в ноздреватый, похожий на ледяную кашу снег, а во влажных тёмных глазах матушки отражается то же самое небо и те же птицы. Губы её шевелятся: «Летите, уточки… Отнесите привет Дарёнушке… Скажите ей, что где бы ни носила её судьба, мысли мои всегда с ней».

Наверно, оттого и песни, которые сочиняла Дарёна в последнее время, не веселили слушателей, а заставляли задуматься и вздохнуть. А однажды она порвала струну и застыла столбом, глядя на солнце, покуда немигающие глаза не переполнились яркой болью. Народ как шёл мимо, так и продолжал идти, и никому не было дела до того, почему она плакала, прижав ко лбу шейку смолкшей домры. И вдруг кто-то подскочил и схватил её за плечи.

«Дарёнка! Ты что?»

Это Цветанка, в короткой зелёной свитке и новых сапогах, выскользнула из равнодушной толпы и подбежала к ней. Бережно согревая руки Дарёны своими, она с тревогой и нежностью заглядывала ей в глаза.

«Что ты плачешь? Обидел кто?»

Дарёна только мотнула головой. Тёплые слёзы катились по холодным щекам, а пальцы Цветанки вытирали их.

«А что тогда? Ну скажи, не рви мне душу!»

Поймав глазами ещё немного солнечной боли, Дарёна снова зажмурилась.

«Ничего… Струну вот порвала».

Цветанка грустно покачала головой, сжимая запястья девушки.

«Да вижу, не в струне дело. Скажи мне, Дарёнка, как твою печаль унять? Что мне для тебя сделать?»

Что могла Дарёна ответить? С трепетом в сердце она смотрела на синеглазую воровку сквозь пелену слёз, а лицо той вдруг приблизилось, и её губы горячо накрыли рот Дарёны. В груди у девушки что-то резко лопнуло, как только что порванная струна, а потом тепло и золотисто расцвело, вырастая причудливыми узорами. Ноги ослабели, а душа рванулась в небо. Поцелуй кончился. Твёрдо сжатые губы Цветанки безмолвствовали, но взглядом она пожирала лицо Дарёны с тоской, страстью и какой-то шальной болью. Народ шёл мимо…

«Идём отсюда», — сказала Дарёна, хватая Цветанку за руку.

На какой-то безлюдной улочке, среди талых сугробов, на тревожно-сыром весеннем ветру Цветанка прижала к себе Дарёну так крепко, что у той стеснилось в груди дыхание. Одной рукой сжимая домру, другой Дарёна скользнула по зелёному сукну свитки, обняла синеглазую подругу за шею и потянулась к ней лицом. Сердце притаилось, боясь своим стуком спугнуть то, что готово было вот-вот случиться, в ушах тихо гудел ветер… Закрыв глаза, девушка ощутила щекотное тепло дыхания, а потом её губы утонули в мягкой влажности.

Потом они шагали рядом по волглому снегу, потрясённые и взволнованные… Сначала — в звенящем и натянутом, как золотая нить, молчании, а затем Цветанка, забежав вперёд и пылко стиснув руки Дарёны, спросила:

«Ты будешь моей?»

Васильковое пламя её глаз и невыносимо опаляло нутро Дарёны, и дарило ей мучительные, но сладостные крылья.

«Я уж давно», — начала она. Не договорила — зарделась.

Она не задавалась вопросом, правильно ли это. Матушкины сказки о женщинах-кошках убедили её в том, что на свете бывает по-разному… А Цветанка, придушив её ещё одним поцелуем, от переизбытка восторга прошлась по снегу колесом и заливисто рассмеялась. Глядя на её выходки, Дарёна и сама не удержалась от смеха. Её наполнял тихий свет радости.

…Чистые после бани, они переплели пальцы под старым волчьим одеялом; слушая дыхание друг друга, ждали, когда за пологом угомонятся и уснут на соломе ребята. Хлебнувшая браги бабуля уже похрапывала на печке, а в окошке светилась тонкая улыбка месяца. Морозец прихватил талый снег, покрыв его хрусткой ледяной коркой. Ходить стало скользко…

Запах волос, промытых отваром корня мыльнянки, шаловливая рука под рубашкой, воспоминание о белых полушариях ягодиц на банном полке. К правой пристал берёзовый листик. Изгиб спины, трогательные ямочки на пояснице.

«Цветик… Ох… Ребята ещё не уснули».

«Уснули».

Грудь Цветанки — совсем небольшая под ладонью Дарёны. Мягкая, шёлковая кожа, распаренная и впитавшая древесно-свежий запах мочала, берёзы и отвара мыльной травы. Худые ключицы, ямки над ними. Горошинка сосочка. Впадинка пупка. Кучерявые заросли…

«Ой…»

«Тише».

Сначала одуряющий пар и блеск очищающейся, дышащей всеми порами кожи, потом — резкий, обжигающе-бодрящий холод воды, от которого помимо воли вырывался крик. А теперь — блаженное тепло под одним одеялом и светлая улыбка месяца в зябкой синеве окна.

Яблони в садах уже оделись в духмяное бело-розовое кружево, когда тихому весеннему счастью пришёл конец. Возвращаясь домой с базара солнечным днём, Дарёна заметила, что за ней увязался Ярилко — один, без своей лихой братвы. Отдуваясь под тяжестью корзины со снедью, Дарёна опасливо поглядывала через плечо. Конопатый щёголь шёл как будто по своим делам, но натянутая струнка внутри подсказывала, что это лишь видимость. Куда бы Дарёна ни свернула, Ярилко не отставал. Если и правда каждый из них шёл сам по себе, не могли же их дороги так совпадать! Это неспроста…

Наконец девушке это надоело. Остановившись, она повернулась к Ярилко и в лоб спросила:

«Чего тебе надо?»

Тот, по своей привычке пожёвывая травинку, подошёл с ухмылкой на щекастой роже.

«А что, и проводить тебя нельзя? Вдруг кто обидит?»

За забором шелестел яблоневый сад, ветки свешивались через ограду и роняли под ноги белые кружочки лепестков. Тихая улица, травка, проросшая в щелях между досками настила, почти летняя ласковая теплынь, жёлтые головки одуванчиков… Это был бы дивный день, если бы не прилипчивый Ярилко.

«Да кто меня здесь может обидеть? — хмыкнула Дарёна. — Разве что у тебя ума достанет».

Ярилко не обиделся на неприветливый ответ, только расхохотался, оскалив ряд крепких ещё зубов, лишь слегка прореженных в драках, а потом взял да и схватился за ручку корзины. Дарёна, пыхтя и пища, не отдавала — вцепилась в своё добро мёртвой хваткой. Щёки горели, солёную влагу обдувал ветер, холодя глаза. Парень тянул так сильно, что её ноги, как ни упирались в землю подле забора, а всё равно скользили.

«Дурёха, я ж помочь! — беззлобно сказал Ярилко. — Донести до дома. Тяжело, небось».

«Пусти, сама донесу, — глухо пробурчала Дарёна. — А то ещё украдёшь».

Отделаться от Ярилко не получилось: он проследовал за ней до самого дома. Положив ладонь на дверную ручку, Дарёна сказала:

«Проводил — спасибо. А теперь ступай, куда шёл».

Парень, обжигая её немигающим, пристальным взглядом, ответил:

«А я к тебе и шёл».

Дарёна попыталась закрыть дверь перед его носом — не вышло, помешал подставленный сапог Ярилко. Корзина упала, Дарёна обмерла и попятилась, наткнулась на стол… Ярилко в два прыжка оказался рядом, прижал её к столу, одной рукой больно держа за волосы, а другой задирая ей подол и скользя по бедру.

«Ты ж моя сладкая, — цедил он, шумно дыша от вожделения. — Ты моя медовая…»

«Что творишь, кобель похотливый? А ну, пусти, пус…» — Дарёна не договорила: её крики заглушил поцелуй — настойчивый, непрошенно-ненавистный до тошноты.

Вдруг на спину парня обрушился удар. Ярилко охнул и отскочил от Дарёны, увёртываясь от клюки, которой непонятно когда слезшая с печки бабуля грозно размахивала, стараясь зацепить обидчика Дарёны.

«Убирайся прочь, лиходей! — шамкала она. — Пошёл отседова!»

К её уродливому лицу Дарёна уже привыкла, но сейчас гнев так исказил его, что оно превратилось в устрашающую ведьминскую харю — с беззубым ввалившимся ртом, бородавкой, кривым носом и желтовато-белыми невидящими глазами. Пару раз клюка весомо съездила Ярилко по плечу и по боку, пока он не перехватил её и не вырвал из слабых рук старухи. Та вслепую кинулась на него с кулаками, но сильный парень отпихнул её. Падая, бабуля ударилась головой об лавку и затихла.

В ледяной звенящей тишине Дарёна стояла, не в силах двинуться с места. Бабулины морщинистые веки закрылись, челюсть отвисла, а из-под чёрного платка по полу поползла тёмная блестящая струйка. Девушке показалось, что пол затрясся под нею, но нет — это трясло её саму. В ней словно колебалась мощная пружина, в груди раскручивался яростный вихрь, а перед глазами всё затянулось кровавой пеленой. Уничтожить, убить этого гада… С рыком она бросилась на Ярилко, но… схватила только пустоту. Парня уже след простыл, только настежь распахнутая дверь покачивалась, скрипя. Кинувшись вдогонку, на пороге Дарёна поняла, что сейчас упадёт, и ухватилась за косяк. Дневной свет улицы слепил её до боли в глазах, пол загулял под ногами. Она сползла по косяку на порог и, щупая руками пахнущие трусостью следы бабулиного убийцы, зарычала. С её губ тянулась прозрачная нитка слюны.

Сколько она так просидела? Солнце уже скатывалось в вечер, когда прибежали трое ребят — рыжий Ёрш, белобрысый Хомка и русый Соловейко.

«Тётя Дарёнка… Тётя Дарёнка», — тормошили девушку детские руки.

Дарёна подняла голову. Ребячьи лица расплывались в предвечернем янтаре солнца. Какой-то чужой голос глухо проговорил:

«Ребятушки… Бегите, найдите Зайца. Скажите, пусть тотчас спешит домой. Бабуля померла».

Это был её собственный голос…

…который как-то смог рассказать обо всём вбежавшей в дом Цветанке. Едва он произнёс последнее слово, как край бабулиного платка занялся огнём. Живой цветок распустился и заплясал на старенькой чёрной ткани: сначала — один, за ним — ещё и ещё. Дарёна с Цветанкой, остолбенев, смотрели… Пых — и огонь охватил уже всю голову, а в следующий миг всё тело бабули полыхало, как один большой светоч. Огонь гудел, но жара от него не было, только янтарно-рыжее сияние. Его могучие языки приподняли тело от пола, руки вскинулись, ноги задёргались в жуткой пляске, точно кто-то дёргал за невидимые нити, привязанные к ним. Стоял треск, будто ломались кости.

Цветанка опомнилась первой — схватила кадушку с водой, стоявшую у печки, и выплеснула на горящее тело. Пламя погасло, и взглядам девушек предстал только обугленный остов, который через миг рассыпался серым прахом. Кроме горстки золы, на полу не осталось никаких горелых следов — даже солома не воспламенилась.

Так бывает, когда несколько стежков вышивки отсутствуют — нить прервана или выдернута. Какой-то промежуток времени просто выпал из сознания Дарёны. Ей казалось: вот только что был день, светило солнце, и вдруг — ночь. Тишина, чернота печного устья, пустая бадья и знакомый, латаный-перелатаный полог. Незнакомым был только размеренный стук, на который нервы Дарёны отзывались усталым содроганием.

Это Цветанка, сидя за столом, поигрывала ножом-засапожником с желтоватой костяной ручкой и лезвием длиною в ладонь. Взгляд её застыл где-то за пределами дома, устремлённый в пустоту, а рука беспрестанно кидала нож в стену. Он с сухим стуком втыкался, после чего Цветанка его выдёргивала и опять бросала. Заметив движение Дарёны, она моргнула, и её брови дрогнули.

«Дарёнушка… — Цветанка поднялась с лавки, подошла и присела перед девушкой на корточки, с нежным беспокойством заглядывая ей в глаза. — Как же ты меня перепугала! Застыла как истукан и ни слова не молвишь… Я уж думала, так и останешься…»

На столе подрагивало пламя лучины. На устилавшей пол соломе, вспомнила Дарёна, должен был остаться пепел…

«Бабуля», — произнесла она своё первое за много часов слово.

Цветанка вздохнула, опустив глаза, накрыла руки Дарёны своими.

«Нету больше бабули… Сгорела, как вон та лучинка… Видно, чтоб нам с похоронами не хлопотать. — Новый вздох, и Цветанка добавила: — И Уголёк убежал… Не успела я его поймать: за дверь шмыгнул котишка — и поминай как звали».

Треск лучины, падение уголька в плошку с водой, торчащий в стене нож, сурово и решительно сжатые губы синеглазой подруги — всё это пугало и истязало Дарёну, било по натянутой, как кожа на барабане, душе. Сжав руки Дарёны крепче, Цветанка сказала тихо и печально:

«Нечего нам тут больше делать, родная. Ребят жалко… Ну, да соседи у нас добрые, не покинут их в беде. Завтра скарб наш соберём, я добуду какую ни на есть тележку да лошадёнку — и дёру отсюда. Только допрежь этого дело одно мне надо обделать».

При этом слове — «дело» — под сердцем у Дарёны ворохнулся шершавый комок тревоги. А Цветанка между тем заключила:

«Ну… Утро вечера мудренее, давай укладываться».

Не могла сомкнуть глаз Дарёна этой ночью. Рассудок её мучительно горел на костре отчаяния и тоски, как тело бабули, и только тёплое дыхание Цветанки чуть успокаивало, касаясь её лба. Долежав без сна до синих предутренних сумерек, Дарёна всё-таки прикрыла на мгновение веки…

«Просыпайся, моя родненькая, поднимайся, — прервал её краткое забытье грустно-ласковый голос подруги, а на плечо нежно легла знакомая лёгкая рука. — День короток, а дел невпроворот».

Печальная неизбежность грузом легла на душу. Дарёна толком не знала, почему даже не стала спорить с решением Цветанки уехать отсюда. Она поднялась с постели усталая и почти больная. Чудилось, будто подошли они к краю обрыва, а дальнейшей дороги не просматривалось. Куда они подадутся? Какую долю сыщут? Утро между тем было уже в самом разгаре, солнечное и радостное, обещая чудесный день, полный яблоневых чар.

«Ну, приберись тут, собери тёплую одёжу, утварь домашнюю, да испеки нам что-нибудь в дорогу, — наказала Цветанка, сжимая пальцы Дарёны. — К вечеру — либо, на самую крайность, к ночи — буду дома. Не тужи, голубка моя. Не пропадём… Поцелуй-ка меня крепче. Дело мне предстоит непростое».

Тревога снова пробудилась и заныла — привязчивее зубной боли. Покрывая быстрыми, как крылья бабочки, поцелуями всё лицо подруги, Дарёна пролепетала:

«Боязно мне, Цветик… О каком деле ты говоришь?»

Глядя на неё сквозь ласковый прищур, Цветанка провела рукой по её волосам и ответила:

«Должок один. Последний, да важный».

Золотоволосая воровка крепко прильнула напоследок к губам Дарёны и выскользнула из дома.

Полусумрачное пространство кабака шло кругом и раскачивалось. Пьяные рожи вокруг были похожи одна на другую, даже приятелей своих Ярилко с трудом среди них признавал. В нём сидело уже три кружки[5] крепкой браги.

Мужичонка совсем нищенского вида — по всему видно, горький пьяница — топал по дощатому полу чёрными босыми пятками, хлопал себя по бёдрам и коленям, горланя:

Старая старуха,

Слепа, тугоуха,

Зелена мне дай винца,

Да употчуй молодца!

А не дашь мне бражки —

Съезжу по баклажке!

Как по морде двину —

Ляжешь в домовину!

Вари, бабка, зелье,

Внукам на веселье!

Веселиться хорошо —

Тяжело похмелье!

Хряпнем чарочку винца:

Брюхо — будто бочка!

На закуску — огурца,

Склизкого грибочка!

Ох ты, бабка моя,

Бабка-винокурка,

И с кривым ты костылём

Скачешь, как каурка!

Тра-та-та, лепота,

Далеко ли, близко —

Упилися молодцы

До свиного визга!

Тошно стало у Ярилко внутри. Песня про старуху взбаламутила кишки, вспомнились слепые глаза той бабки и тёмная струйка из-под её головы. Брага запросилась наружу с обоих концов. Хитроглазый кабатчик с молодцевато закрученными усами ласково подморгнул:

«Довольно с тебя, Ярилушко. Шёл бы ты до дома, а?»

Это была здравая мысль. Долбанув кулаком по стойке, Ярилко шатко побрёл к выходу. Дверь так и гуляла, так и крутилась перед глазами, не желая стоять на месте. Как в неё попасть? Постояв и прицелившись, парень снова двинулся вперёд… Что-то твёрдое врезало ему по лбу. Ярилко зарычал, но винить было некого, разве что собственные лишние возлияния и дверной косяк. Грязно ругнувшись, он кое-как вывалился на улицу. Поздний весенний вечер, медово-тёплое солнце, густой аромат цветущих яблонь…

«Шагая» руками по бревенчатой стене кабака, а ногами упираясь в шальную, неустойчивую землю, Ярилко отполз за угол. Тот будто нарочно был густо обсажен кустами боярышника — как раз для той цели, ради которой вор и вышел на свежий воздух. Одной рукой держась за стену, он согнулся пополам, и из его рта хлынула пахнущая квасиной жижа. И закуска — копчёное мясо — тоже не удержалась… После облегчения желудка настал черёд мочевого пузыря. Развязав мотню, Ярилко блаженно расслабился. Зажурчало, потекло.

Лёгкое прикосновение к плечу… Померещилось, что ли? Хлопок повторился, а вслед за этим парень услышал знакомый ломкий голосишко:

«Обернись-ка, Ярилко. К смерти надобно лицом стоять, коли ты мужчина».

Вся улица тошнотворно повернулась вокруг конопатого вора. Кабак очутился по левую руку вместо правой, а впереди… Колючие синие льдинки глаз, надвинутая на лоб шапка и расставленные для устойчивости ноги в сапожках. И светлое, холодное лезвие, рассекающее весеннее небо пополам.

«Грязь ты, а не человек, — услыхал Ярилко. — Только со старыми бабушками воевать храбр. Вот же тебе, голубчик мой, — от Зайца!»

Ослепительно-студёная, острая боль пронзила живот. Хрюкнув и булькнув горлом, Ярилко увидел уже обагрённый кровью нож. По ногам потекло что-то тёплое, обильно заливая их и заставляя ткань противно липнуть к телу. Теперь васильковые глаза смотрели на него сверху, а сам он стал намного ниже ростом, упираясь в землю не сапогами, а коленями. Тонкая рука безжалостно откинула ему голову назад, вцепившись в волосы, а горло рассекла заострённая полоска ясного вечернего неба…

Выхватив противень с пирогами из печки, Дарёна поставила его на стол и утёрла рукавом пот со лба. В этот миг дверь распахнулась, и сердце радостно дрогнуло: Цветанка! Живая и здоровая, вот только лицо — будто белилами покрытое. Воткнув нож в дверной косяк, она шагнула в дом, шатаясь, как пьяная.

«Дарёнка… Дай умыться, — глухо попросила она, встряхивая кистями рук. — И рубаху переменить».

Только теперь Дарёна увидела кровь на руках подруги. Даже рукава старой льняной рубахи, вышитой красными нитками, были забрызганы. Полотенца, которыми Дарёна вытаскивала противень из печи, упали на пол.

«Всё, дело сделано», — сказала Цветанка.

Скинув рубаху, она швырнула её в печь. Не дожидаясь, пока Дарёна подаст воды для умывания, она сама подошла к бадье и погрузила в неё руки. Розовые капли падали с её пальцев, такого же цвета струйки побежали к локтям, когда она плеснула себе водой в лицо. Ноги обмякли, и Дарёна осела на лавку у стола. В ушах жужжало.

Вымывшись, Цветанка обернулась — с мокрыми бровями и ресницами, капельками воды на губах и подбородке, с блестящими дорожками на голой груди. Какая-то сила всё же подняла Дарёну с лавки; подскочив к подруге, девушка обтёрла её полотенцем и кинулась за новой рубахой.

Переодевшись и причесав волосы, Цветанка присела к столу, сложив уже чистые руки на коленях. Заглянув в её безжизненно-белое умытое лицо, Дарёна обмерла и снова рухнула на лавку.

«Не спрашивай ни о чём, родная, — шевельнулись мертвенно-пепельные губы. — Ты всё собрала?»

Дарёна смогла только кивнуть. Узлы с вещами давно ждали у стены, оставалось только увязать пироги.

Во дворе стояла небольшая телега с уже запряжённой лошадью — старой рабочей клячей пегой масти, с уныло-равнодушной мордой, хвостом почти до земли и лохматой гривой до колен. Дарёна даже не стала спрашивать, откуда это взялось: слова вообще не шли на ум, язык точно отнялся, а сердце висело камнем.

«Медлить нельзя, едем сейчас же», — сказала Цветанка.

И вот, их домишко остался позади — даже печь не успела остыть. Цветанка правила лошадью, а Дарёна лежала на соломе, навалившись на тюки с вещами, окаменевшая и внешне безучастная. Глубоко-синее небо тихо подрумянивалось на западе последними лучами зари, лошадиные копыта мерно стучали в дорожной пыли. Благодаря удаче и ловкости Цветанки скитаться подругам предстояло не пешком… До самой Марушиной Косы — места роковой встречи с зеленоглазой разлучницей.

*

— Иди, иди… Вон туда ложись. — Большие тёплые руки на голых плечах Дарёны ласково направляли и подсказывали.

Босые ноги девушки ступали по колючей можжевеловой подстилке на полу бани, располагавшейся на горячем источнике. Сама баня была сложена из камня, а внутри отделана глиняной плиткой. Треть парилки занимала каменная купель, в которой бурлил крутой кипяток. В него Млада опустила можжевеловый веник, а Дарёна забралась на полок и улеглась на живот, вдыхая горьковатое благоухание распаренной хвои и смолы.

Она не могла не скользить взглядом по линиям нагого тела своей лесной сказки. При движениях под гладкой кожей Млады упруго перекатывались мышцы, но на мужчину своим сложением она не походила. Великолепные длинные ноги, плоский подтянутый живот; при широких сильных плечах — в меру развитая грудь и округлые бёдра, гордая лебединая шея… Млада была прекрасна. Её фигура олицетворяла и силу, и женственность. Огромная кошка, способная ударом лапы убить человека и в то же время — выкармливать детёныша молоком. Однако вспоминая матушкины рассказы о племени с Белых гор, Дарёна искала орган, которым женщины-кошки могли зачинать детей, и — не находила… Чёрный пушистый треугольник — и ничего похожего на то самое. Так чем же?..

Млада тем временем начала распаренным веником легонько похлёстывать Дарёну по спине, ягодицам, ногам. Хвоинки приятно кололись, Дарёну обдавало волной лесного духа, а кашель щекотал в груди всё слабее. Потом Млада уложила девушку животом на выстилающий пол можжевельник, сама уселась ей на поясницу и принялась разминать ей спину и плечи. Властная, тёплая тяжесть тела чернокудрой женщины вдавливала девушку в жёсткий и колющийся хвойный ковёр, а горячий обхват бёдер вызывал сладкое томление. Из рук Млады струилось расслабляющее, живительное тепло, которое покалывало кожу и отдавалось зыбью удовольствия в глубинах тела. Когда женщина-кошка перевернула Дарёну и принялась трудиться над грудью, тепло превратилось в лёгкое жжение, сдобренное острой приправой чувственности. Притаившаяся под рёбрами болезнь просто таяла, как снег в сиянии весны. Горячие пальцы то крепко втирали целебную силу в твёрдую пластинку грудины, то тягуче, ласкающе обхватывали мягкую плоть вокруг сосков.

— Никаких хворей-горестей… Прочь, прочь уйдите, — повторяла Млада, поглаживая ключицы Дарёны.

Она легонько растёрла грудь девушки можжевеловой веточкой, потом помогла подняться и вымыла ей волосы смесью отвара мыльного корня и щёлока. От волшебных пальцев, с силой нажимавших на кожу головы, по всему телу Дарёны разлетались длинные стаи тёплых мурашек.

Пока разморённая девушка просто лежала на можжевельнике, горная жительница похлесталась веником и вымылась сама. Потом они перешли в уютный предбанник со столиком и двумя лавочками в углу у окошка, где Млада ещё раз напоила Дарёну травяным отваром с мёдом. От тепла её рук и ласки во взгляде у Дарёны подступали к глазам слёзы… За что, за какие добродетели ей такая награда и спасение?

— Теперь ты не заболеешь, — проговорила Млада, обнимая её за плечи и с тихим урчанием потираясь носом о её щёку. — Хворобу мы прогнали, пока она ещё не успела разыграться.

Всё тело Дарёны свирепо горело, кожу покалывало — и от можжевеловой хвои, и от чудотворных рук синеглазой спасительницы.

Жилище Млады у озера Синий Яхонт казалось слишком большим для одного человека и могло бы вместить целую семью. Нижняя его часть была сложена из камня, верхняя — из брёвен. Дом окружал широкий деревянный настил на опорах, образовывая ровную площадку, обнесённую по краям резными перилами. Спальня, в которой Дарёна пришла в себя, располагалась наверху, и именно туда они сейчас вернулись. В окошко открывался вид на озеро и горные вершины.

— А здесь живёт ещё кто-то, кроме тебя? — спросила Дарёна, вновь забираясь под пуховое одеяло.

— Нет, я одна, — ответила Млада, хорошенько укрывая ей плечи. — Этот дом — застава, граница Белых гор близко. Я живу здесь и слушаю. Коли есть опасность — подаю знак.

— Слушаешь? А это как? — зевнула девушка со смесью любопытства и неумолимо тяжёлой сонливости.

— Если Марушина хмарь надвигается — это всегда слышно, — загадочно ответила Млада, склоняясь над своей гостьей. — А семьи у меня нет, ежели ты об этом хотела спросить. Девицу, которую я собиралась назвать своей женой, украли много лет назад. Но такова оказалась наша с нею доля — идти по разным дорожкам… Потому что не ей суждено было стать моей избранницей.

— А кому суждено? — из последних сил сопротивляясь чарам сна, мурлыкнула Дарёна.

Млада с доброй тенью усмешки в уголках глаз склонилась и коснулась губами её лба.

— Спи, моя горлинка…. Не противься сну: он нужен, чтоб победить хворь окончательно.

— А почему ты меня так называ… охо-хо… называешь? — Дарёна свернулась под одеялом калачиком.

Млада не ответила, только смотрела на неё с этой ласково-задумчивой усмешкой в глазах. Тёплая ладонь легла на лоб Дарёны, мягко погружая её в пуховую колыбель дрёмы.

________________

3 синий яхонт — сапфир

4 епанча — плащ, накидка без рукавов, с широким отложным воротником или капюшоном. Бывает зимняя, на меху, и летняя

5 кружка — старинная мера объёма, равная примерно 1,2 л

— 3. Лягушки от простуды. Лесная сказка и утренняя гостья

«На чём я остановилась в прошлый раз?»

«Ты рассказывала, как женщины-кошки добывают самоцветы и железо».

Трескучий и коптящий огонь лучины в светце на столе трепетал и отбрасывал колышущиеся, жутковатые тени, но Дарёнка не боялась: рядом с ней в тепле под одеялом посапывали маленькие братишки, а на краю постели сидела матушка. В уютном полумраке спальни блестели звёзды: две самые главные и яркие — матушкины глаза. По сравнению с ними менее ярко светились богатые крупные серьги-тройчатки с бирюзой, на голове — вышитая бисером и серебром шапочка-златоглавка с жемчужными подвесками и сеточкой-волосником, где покоились тяжёлые косы. Ну, и мелкие звёздочки — шитьё из бусин на зарукавьях[6] её платья и многократно обмотанное вокруг шеи длинное ожерелье.

«Так вот, самоцветами очень богаты Белые горы, — вполголоса, чтоб не разбудить младшеньких, продолжила матушка свой рассказ. — Есть там и лазоревые яхонты, и алые, и жёлтые; смарагды[7] — зелёные, как трава весной, червецы[8] — краснее крови; тумпазы [9] — те разные бывают цветом: и как вода, и как мёд, и небесно-лазоревые, и розовые, как твои щёчки… И адаманты[10] — те как роса утренняя прозрачные, а сверкают ярче звёзд и радугой переливаются. Да что ты, каких там только каменьев нет! И золота много, и серебра, и железа. Но землю свою дочери Лалады берегут, всё дочиста не выгребают, как здесь, у нас привыкли. Самоцветами торгуют с княжеством Светлореченским, с ним же — оружием и железом. О, а какие там мастера! То оружие, что они делают — не простое, а чудесное, заколдованное. Своему хозяину оно придаёт в бою силу непомерную, от ран его бережёт, а врагов сражает вдесятеро больше, чем простое. Один воин с мечом, в Белых горах выкованным, целый полк победить может. Кольчуги делают такие, что не пробить их никакой стреле и даже копьём не взять…»

«А почему они с нашим князем не торгуют?» — хотела знать Дарёнка.

На матушкино ясное лицо набежала тень.

«А не торгуют они с нами, доченька, потому что земли наши под Марушиным владычеством живут. Лалада с Марушей — две сестрицы-соперницы: одна — свет, другая — тьма. Одна — любовь, другая — злоба да зависть…»

«Матушка, а почему мы под властью Маруши живём?» — встревожилась девочка.

От одного имени этой богини в комнате поплыло знобкое дыхание кого-то невидимого, а пляска теней на стенах стала ещё страшнее. Тени эти словно жили своей жизнью и двигались сами по себе, и Дарёнка боязливо натянула одеяло на нос.

«Случилось это много лет назад, — вздохнула матушка. — Далёкий пращур нашего князя Вранокрыла, князь Орелец, присягнул Маруше взамен на то, чтобы она его жену любимую с того света вернула. Княгиня ожила, да только уж не была прежней… Стала она оборотнем — Марушиным псом. От неё и расплодились эти твари, а земли наши с тех пор — под Марушиным господством. — Собольи брови матушки нахмурились, и она сердито встряхнула головой, отчего подвески на шапочке и серьги звякнули. — Но я же о дочерях Лалады рассказывала, а ты меня сбила… Так вот, слушай дальше. Прадед князя Вранокрыла, князь Зима, ходил на Белые горы войной: хотел богатства этого края к рукам прибрать, а мастеров в полон взять, чтоб на него работали и заколдованное оружие ему ковали. С оружием этим волшебным мечтал Зима соседние княжества себе подчинить и стать владыкой всех земель от Западных лесов и до Мёртвых топей далеко на востоке. Войско у него было большое, да против чудесного оружия и волшебного искусства дочерей Лалады — хитроумных воительниц, удалых поляниц[11] — никому не устоять. Они хоть и числом малы, но сила их велика. Половина войска княжеского в том походе полегла, самого его ранили, да так, что помирать пришла пора. Лежал он в своём шатре на смертном ложе, и никакие лекари ему помочь не могли: не в силах они были исцелить его от ран, нанесённых белогорским оружием. Вдруг полог откинулся, и в шатёр вошла княгиня Лесияра — правительница дочерей Лалады. Как она прошла мимо воинов, окружавших княжеский шатёр? А вот так… Просто появилась откуда ни возьмись, будто бы из воздуха. А воины так обомлели, что даже не успели ей дорогу преградить. Вошла она в шатёр и сказала Зиме: «Я тебя излечу, жив и здоров будешь. Но поклянись, что ни ты, ни твои потомки не пойдут больше войной на Белые горы». Зима поклялся, и излечила его Лесияра. И заключили они мир».

Предания старины, струясь тихим ручейком, оживали в воображении девочки, разворачиваясь широким полотном; зловещие тени на стенах расступились, и вот уже не опочивальня была вокруг, а берег реки, поросший соснами. Дарёнка так и видела перед собой шатры княжеского стана, вросшие краями в стлавшийся по траве туман… Словно верные стражи, обступали они собою самый высокий и богатый шатёр, в котором лежал сам поверженный владыка, тяжко страдавший от смертельных ран. Окружали шатёр бородатые могучие воины, все — с печатью скорби на лицах: лекари только что объявили, что князь безнадёжен. Нет спасения даже от самых лёгких ран, которые нанесли стрелы с наконечниками, выкованными в Белых горах. Стояли воины, опустив кучерявые головы, отягчённые невесёлыми думами, как вдруг прямо перед шатром, словно бы шагнув из тумана, появилась высокая фигура в богатом, расшитом золотыми узорами плаще… Богатырским ростом она не уступала воинам князя, но ноги в красных сапогах с вышивкой были меньше, изящнее и стройнее мужских. Дарёнка попыталась разглядеть её лицо, но… не получалось. Не хватало лица у правительницы женщин-кошек.

«А какая она — княгиня Лесияра?» — шёпотом спросила девочка, высовываясь из-под одеяла.

Звёзды матушкиных глаз вдруг полыхнули таким огнём, что все тени на стенах — призраки Марушиной нечисти — робко съёжились и отступили, поджав хвосты… Весь её облик, точно светом озарённый, преобразился и помолодел.

«Прекраснее её нет на свете никого, — проговорила она. — Кудри русые спускаются на плечи, точно волны шёлковые, обрамляя белый высокий лоб, на котором самоцветами сверкает венец княжеский. Брови — высокими гордыми дугами, будто из собольего меха, а глаза — светлее неба летнего. Сверкают они синими яхонтами, прямо в душу заглядывают. И страшно от их взгляда становится, и радостно, и такой трепет охватывает, что и словами не выразить! Уста — как камень-червец, алые. Коли сомкнуты они сурово — на том же месте умереть хочется, а когда их улыбка тронет — на душе словно птицы поют. Всеми науками и премудростями княгиня владеет лучше всех подданных, исцеляет одним прикосновением руки, и даже оружейные хитрости ей подвластны. Меч свой она сама себе выковала и тайным волшебством впустила в него великую силу своей земли…»

Воодушевлённо сверкая очами, матушка описывала княгиню так, будто видела её сама. А между тем всё, о чём она рассказывала, случилось так давно, что в подсчётах запутаешься… Князь Вранокрыл на тот момент правил уже двадцатый год, до этого тридцать лет продлилось княжение его отца, дед был у власти сорок, а речь шла о прадеде!

«Дочери Лалады живут по триста лет, — объяснила матушка. — Когда разразилась та война, Лесияра была ещё молодой правительницей. Она и по сей день правит своим народом…»

Много чего ещё рассказывала маленькой Дарёнке матушка. Обладая таким долголетием, женщины-кошки, конечно, намного переживали своих жён, хоть и могли продлевать их жизнь своей целительской силой, сохраняя им молодость и красоту до столетнего возраста. Если Марушиным псом человек мог стать от раны, нанесённой этим оборотнем, то дочерью Лалады можно было только родиться. Таковы уж сущности богинь-сестёр, говорила матушка. На то она и Маруша, чтоб творить себе подданных при помощи боли и страданий, когда одно живое создание калечит другое, тогда как новые женщины-кошки появлялись от светлого чуда — любви двух существ. И в полной мере силу Лалады новорождённая малышка могла получить только при условии, если её родительницы испили из чаши истинной любви.

С самого детства Дарёна бредила этими преданиями, очарованная до глубин души. Мечты о встрече хотя бы с одной с женщиной-кошкой жили в ней, то погружаясь в дрёму, то пробуждаясь с новой силой. Эти чудесные, совершенные создания пленили её до светлой тоски в сердце, как далёкая сказка… Да, та самая, призрак которой она ощущала возле себя время от времени, забредая в лес, и которая бесшумно вошла в спальню чёрной, текучей тенью с ярко-голубыми огоньками глаз.

После можжевеловой бани Дарёну властно поглотила тьма дрёмы, пушистая и тёплая, как кошачий бок. Плутая по запутанным тропкам снов, от одной сказки к другой, ведомая до боли родным блеском матушкиных глаз, девушка вдруг вынырнула на поверхность, обратно к яви. Впрочем, это больше походило на некое пограничье меж сном и явью: хоть разум Дарёны и пробудился, а глаза стали видеть, но тело оставалось неподвижно-чужим, не повинуясь повелениям воли. В ночном полумраке на полу лежало пятно лунного света, проникавшего в окошко, и Дарёна цеплялась за него, как за единственную опору, которая могла помочь ей выбраться из оцепенения. Цеплялась не руками — взглядом и мыслью, стараясь прогнать странное окаменение тела и снова нащупать те крючки, за которые, как ей казалось, душа к нему крепилась. Крючок за крючком, петелька за петелькой — и вот, пальцы на руках пошевелились. Онемевшая плоть начала оживать, снова ощущался стук сердца и ток крови в жилах.

И вдруг дверь комнаты тихо скрипнула и отворилась. Едва начавшее биться сердце Дарёны вновь замерло, обледенев: вошёл явно не человек — словно кусок чернильной тьмы ожил и текуче просочился в спальню, поблёскивая двумя голубыми огоньками глаз. Он приближался мягко и неслышно; на лунное пятно света наступила широкая чёрная лапа, показались на миг очертания усатой морды, атласный блеск шерсти на боку зверя тягуче проскользнул мимо окна, а напоследок луна серебристо выхватила из мрака пушистый хвостище. Исполинская чёрная кошка с голубыми глазами запрыгнула на постель к Дарёне — благо, места было много. Девушка зажмурилась…

Тишина… Тёплое дыхание и щекотное прикосновение к лицу — то, вероятно, были кошачьи усы. И вдруг — словно бы чей-то голос в голове:

«Не страшись, Дарёнка, не бойся. Это я».

Сухая пахучая трава похрустывала в тюфяке под напружиненными лапами тяжёлого зверя, которыми он мял постель, устраиваясь рядом с Дарёной.

«Открой же глаза, взгляни на меня, — ласково уговаривал голос в голове. — Не опасайся меня в зверином облике, я лишь телом кошка, а разумом — человек».

Пушистый мех грел лежавшую поверх одеяла руку Дарёны. Ощущение огромного тёплого тела рядом оказалось неожиданно приятным, щекочущим и нежным, а голос в голове — до дрожи знакомым. Дарёна решилась открыть глаза и встретилась взглядом с двумя голубыми звёздочками, смотревшими на неё из тьмы пристально и зачаровывающе. Чёрная кошка была намного больше хрупкой и тонкой Дарёны: на одной только лапе с втянутыми когтями поместились бы в ширину обе ладони девушки. Когда эта тяжёлая лапища обняла её, Дарёне стало трудновато дышать.

— М… Млада? — прошептала она.

Вместо ответа морда кошки приблизилась, глаза превратились в синие щёлочки, и Дарёна ощутила на губах горячую, шершаво-влажную ласку. В следующее мгновение жёсткие сосочки на кошачьем языке исчезли, втянувшись, и ощущение шершавости пропало, осталась только мокрая горячая нежность. Обычные кошки со своим языком такого проделывать не умели, а этот зверь умел. Первый испуг был вытеснен изнутри поднимающимися пузырьками смеха.

— Ой… щекотно, — хихикнула Дарёна, утирая рукавом рубашки губы, подбородок и шею.

Кошка возвышалась рядом на постели чёрной пушистой горой. Её внушительные размеры всё-таки вызывали уважительный трепет, и Дарёна сжалась в комочек, не решаясь дотронуться… С ласковым утробным урчанием чудо-зверь ткнулся носом в её руку, и в груди Дарёны что-то невольно сжалось. Пальцы запутались в густой шерсти, почёсывая кошке за ухом, и та, блаженно жмурясь, повернулась на бок и вытянула задние лапы по постели. Дарёна приподнялась на локте, охваченная порывом обнять и стиснуть тёплого и урчащего, сейчас совсем не страшного зверя. Словно почувствовав её желание, кошка сама придвинулась и переместила лапу с талии на бедро девушки. Дарёна, вороша пальцами мех на шее своей необычной соседки, поражалась тому, какой тоненькой и детской казалась её собственная рука на этом могучем теле. Резко выделяясь берестяной белизной на фоне угольной шерсти, она осторожно гладила плечо и бок кошки, а потом скользнула ей за спину, стараясь достать до лопатки.

«Вот так, — мурлыкнул в голове голос Млады. — Обними меня крепче, Дарёнка… Прижмись ко мне, почувствуй меня. Надо, чтобы ты ко мне привыкла и в таком облике, потому что это — моя суть».

— Какая ты… большая, — восхищённо прошептала Дарёна. — И красивая… Я тебя совсем не боюсь.

«Вот и хорошо. Твоё сердце узнало меня, оно откликнулось раньше разума. Ведь мы с тобою знакомы уже давно. Вспоминай, Дарёнка, ну же!..»

Утопая в чарующей, затягивающей синей бездне глаз, Дарёна снова поплыла на тёплых, медово-золотых волнах бубенцов — прямо в летний солнечный день, полный шелеста берёз и стрекотания кузнечиков в траве. Смех подружек, огромные охапки полевых цветов и венки, сплетаемые проворными пальцами. Босые ноги, льняной подол рубашки, косой взгляд в зелёную глубину леса… И снова — знакомое чувство, будто кто-то оттуда за нею наблюдает. Прохладные мурашки посреди жары — как объятия речной воды. Лесная сказка…

Руки отложили венок. Зелёная сень за стволами влекла и чаровала, заставляя сердце стучать, а дыхание — взволнованно замирать. Трава обнимала и щекотала ноги, а из-за деревьев смотрел кто-то невидимый, но разумный. Берёзово-солнечное пространство звенело птичьими голосами, а ноги остановились… Сердце трепетало на ниточке. Вон там, за кустами, притаилась сказка. Или — никого? Просто её детское воображение?

«Нет, смотри, смотри внимательно!» — подсказывал голос в голове.

Синие кошачьи глаза среди листвы. Нет, это не тогдашняя маленькая девочка их увидела, это теперешняя, выросшая Дарёна каким-то чудесным образом сквозь толщу времени рассмотрела то, что когда-то укрылось от её взгляда. Тогда, в детстве, картинка постоянно менялась, и беспрестанное колыхание листвы с пляской солнечных зайчиков не давали ей увидеть сказку. Теперь же будто чья-то рука остановила всё, мир замер, и больше ничто не отвлекало взгляда Дарёны… Они были там, эти глаза. Ей не мерещилось, за ней и правда наблюдали.

Звон бубенцов снова обступил её и перенёс в другой день. Середина лета, в лесу полно малины, земляники и смородины, и ребята наполняли туески и корзины свежими ягодами. Колючий малинник, душистая сладость на языке. Вдруг — пронзительный крик:

«Медведь!»

Ребята — врассыпную, а ноги Дарёны точно приросли к земле. Деревья словно сковали её со всех сторон своими молчаливыми взглядами, опутали лесными чарами, сдавив по рукам и ногам незримыми обручами, а душа белой бабочкой рвалась к небу. Здоровенная бурая туша, широкая морда, маленькие круглые уши и вытянутое рыло с чутко вздрагивающими ноздрями… Сначала медведь стоял на четырёх лапах, нервно подрагивая верхней губой, а потом поднялся на дыбы и заревел, показывая ребристое нёбо и чудовищные клыки. Полумёртвая, замершая столбом Дарёна безотрывно, как зачарованная, смотрела ему в глаза, со страху забыв наставление отца никогда так не делать. Нельзя кричать, нельзя шуметь, махать руками и смотреть дикому зверю в глаза…

Дарёна уже прощалась с жизнью, когда медведь вдруг снова опустился на все четыре лапы. Зверя словно что-то смутило или напугало: пасть захлопнулась, и он затоптался на месте, будто не зная, бросаться ему наутёк или остаться. Неужели этот громадный, сильный зверюга испугался её, маленькой девочки?!..

Тогда, в детстве, Дарёна так и решила, а сейчас ей подсказывали:

«Обернись… Оглянись назад! Посмотри!»

Мир снова застыл, и взрослая Дарёна в своём десятилетнем теле обернулась. Нет, не её медведь испугался: в нескольких шагах за её спиной пружинисто прижалась брюхом к траве огромная чёрная кошка с голубыми глазами, готовая к прыжку. От неё с шелестом катилась волна жуткого многоголосого шёпота, будто все лесные духи проснулись и заговорили разом. Дыхание колдовской жути прохладно и щекотно накрыло Дарёну с головой, но крик застрял в горле. А медведь всё-таки рванул прочь, косолапо переваливаясь и вздрагивая всей своей грузной тушей…

Звон бубенцов — и снова ночь, пятно лунного света на полу и тепло постели. Вот только пальцы Дарёны перебирали уже не пушистую кошачью шерсть, а чёрные кудри Млады. Её длинные ноги переплелись под одеялом с ногами Дарёны. Ощутив на своей груди её твёрдые соски, девушка вздрогнула, но из крепких объятий женщины-кошки было не так-то просто вырваться.

— Ну, теперь ты узнала меня? — тепло дышали губы Млады. — Поняла ты теперь?… Мы предназначены друг другу: ты — мне, а я — тебе. Искала я в ваших землях свою украденную невесту, а судьба меня к тебе привела. Позвала я твою душу, и она откликнулась мне, как родная. И поняла я, что всё так и должно было случиться, как оно случилось… Думала, что ошиблась с невестой — ведь её душа на зов тоже откликалась, но потом всё стало ясно. — Улыбка Млады белозубо сверкнула в полутьме. — Не ошибкой то было! Ведь через неё-то моя судьба ко мне и стучалась, вот в чём всё дело… Нашла я тебя, когда ты ещё мала была совсем; оставалось только подождать, пока ты расцветёшь. Когда ты пошла скитаться по свету, я потеряла тебя из виду: нельзя дочерям Лалады заходить так далеко вглубь Марушиных земель, да и на княжеской службе я состою, не могу надолго из нашего края отлучаться. Потому и не последовала за тобою, хоть и рвалось сердце из груди… Но путям нашим всё одно суждено было сойтись. Как суждено мне назвать тебя своею ладой[12].

Огненными маками расцвели на лице Дарёны поцелуи, и в ответ на каждый из них всё её существо стонало тугой стрункой. Сказка, которая мерещилась ей в детстве, оказалась правдой. Издалека текла эта река, беря начало намного дальше и раньше, чем родничок ветреницы Цветанки. Ещё не появились в жизни Дарёны васильковые глаза, а лесная сказка уже была — пусть и неуловимой тенью. А началось всё с маминых рассказов: с тех самых пор и рвалось сердце Дарёны в Белые горы, к дочерям Лалады.

— Тела твоего касался мужчина, — обожгли шею девушки слова Млады, в то время как ладонь женщины-кошки горячо скользила по внутренней стороне её бедра. — Но проникнуть в тебя он не успел… Хвала Лаладе! Значит, будут у нас детки сильными.

Дарёне показалось, что сердце оборвалось и упало куда-то в живот, трепыхаясь там, будто сучащее ножками дитя. Словно успокаивая, на него сверху легла рука Млады. Сердце бухнуло и встало, а по телу пробежала судорога.

— Не дрожи, — тепло зашептала Млада. — Сейчас я тебя не трону, время ещё не настало. Всё будет только после того, как ты примешь меня в своё сердце.

Дарёна не могла понять саму себя. «Как же так? — бунтовала какая-то часть её сознания. — За меня всё решили? Судьба… Предназначение… Дети! А как же я? Как же Цветанка?» Тяжёлая и горячая рука женщины-кошки лежала на животе девушки нежно и по-хозяйски, будто внутри уже рос их ребёнок, а между тем в душе Дарёны ещё била усталыми крыльями скорбь по золотоволосой подруге. Столько дней и ночей они провели вместе, столько тягот вынесли, столькими поцелуями обменялись… Невозможно забыть. Да, были измены… Но кровавое зеркало под головой Цветанки и её далёкий мертвенный взгляд стали той чертой, за которой приходит прощение.