Песня для Генри

Как назло, сегодня выдалась замечательная погода. Наверное, будет много людей на территории. Заметят. Охрана прибежит, копов вызовут… Блять, да какая разница! Пусть вызывают. Делают что хотят. Плевать. Мне нужно это сделать. Нужно уничтожить эту насмешливую дрянь, прекратить издевательство.

Я отдёргиваю брезент поверх кузова моей Сиерры. Копаюсь в бесконечном хламе. Чего тут только нет, но в основном мусор, конечно. Поломанный, засунутый по углам, потому что приходилось возить всякие штуки по подработке. Вот, спрашивается, на хера мне нужны старые кроссовки для бега с лопнувшей подошвой? А этот вонючий плед, который я расстилал у озера, чтобы заняться на нём сексом? При свете дня он такой отвратительный, но некоторые девчонки, на пьяную голову, называли мой импровизированный траходромчик романтичным.

Я и не помню, когда мы с пацанами выбирались в поход последний раз, а ржавый гриль всё ещё лежит здесь. Тут же и смятый, покрытый липкими пятнами спальный мешок. Ха, даже страшная походная кружка осталась. Терпеть её не мог, у всех парней были из титана, стильные и прочные, а у меня этот несуразный кусок дешёвого алюминия. Не сдерживаюсь и зло пуляю её в неизвестном направлении. Проклятый мусор моей жизни. Сплошное разочарование.

Удивительно, но и полезное что-то у меня имеется. Старый туристический топор. Да, он небольшой, считай, декоративный, но, думаю, и такого хватит. Сжав крепко рукоятку, я спешно задёргиваю брезент и иду. Иду к тебе.

Я не готовился заранее. Эта идея пришла ко мне внезапно, ошпарила мозг, и я развернул машину, вжал гашетку. Будто опаздываю, ха.

Спорим, что не ждёшь меня? Идущего уверенным шагом, сжимающего топорик пальцами добела. Смешно я сейчас выгляжу, да? Стоишь, улыбаешься? Наблюдаешь за моими действиями. Твоё молчание превращает меня в сгусток ярости. Я сильно замахиваюсь. Бью. Ещё и ещё. Не слышу собственного крика, а я кричу. Ору как сумасшедший. Забываю обо всём.

На мои крики и шум уже бежит охрана, кто-то из посетителей издали испуганно таращится на устроенную мной сцену. Я продолжаю дубасить, пока не раздается хруст. Глухой, короткий… и дерево падает. Символ жизни, говорите? Ха! Ваш символ жизни теперь уродливо валяется на могильных плитах. Кто бы мог подумать, что вашу иронию вывернет наизнанку, да?

Я глупо улыбаюсь, голова кружится от едкого цветочного запаха. Колени подкашиваются, падаю в землю. Буквально в считанные секунды покрываюсь белыми лепестками, как и твоё надгробие.

Ну всё, теперь я спокоен, что эта дрянь не будет цвести перед тобой. Не будет злорадствовать над мимолётностью человеческой жизни, демонстрируя вновь и вновь свою чистую красоту. То, чего ты лишилась навсегда.

Предельно ясно помню день, когда узнал, что ты умерла. Так странно, тебя, оказывается, уже не существовало какое-то время, а мир и не заметил.

Прозвучали слова директора: «Ребята, Фрэнк Рид по трагическим обстоятельствам не стало…» Ну и тишина. А потом понеслась показуха. Объявили неделю траура, отменили досуговые мероприятия, придумали какую-то чушь с макетами, поделками, где каждый должен был по-своему выразить скорбь. Поменяли порядок многих дел и вещей, будто это имеет значение всё. Нашему классу особенно повезло, к нам присосались со всех сторон. «Ой, Рид же была вашей одноклассницей, ой, а расскажите «то», расскажите «сё». «А чё за Фрэнк Рид? Девчонка? А почему у неё мужское имя? Кто она? А вы общались?» и прочие бесконечные тупые и бестактные вопросы и сплетни, изливающиеся дерьмовым оглушающим потоком.

По очереди нас направляли к психологу. Из-за причины смерти, конечно. «Трагические обстоятельства» — так они называли суицид официально. Слухи успели распространиться со скоростью света. И нас, выпускников, как малышей, обрабатывали под видом заботы. Типа мы не понимаем, зачем на самом деле нас допрашивают, по сто раз одно и тоже. И зачем появился детектив, какого хера он тут шастает постоянно, проверяет, а точно ли суицид или на самом деле «трагические обстоятельства». Ясное дело, это никому не нравилось. Хорошо выражали происходящее слова Карлоса: «Из-за одной странной серой мыши, которая жить не хотела, нам теперь пожить нормально не дадут».

Не обессудь, Карлос тебя считал мышью. Вживую он бы тебе не осмелился сказать — так-то ты была девочка не из робкого десятка, отчаянной местами. А после смерти, пожалуйста, многие люди вдруг начали в открытую обсыпать тебя разными эпитетами, плохими, хорошими, порой неоправданно жестокими или наоборот слащавыми, лишь бы языками почесать. Ну не сразу, понятное дело. Первое время они имитировали шок, участливость, а кто-то даже какую-никакую грусть. Соблюли нормы приличия, и на том спасибо.

Знаешь, я, кстати, тоже имитировал. Когда меня вызвали к психологу, я сидел и говорил, как и все, точно болванчик, что мне жаль, что ты была вроде норм. Блять, до чего же тошно вспоминать. Типа я знал какой ты была! Да с чего бы вдруг. И с чего мне тебя жалеть? И почему вообще все взрослые хотят это слышать? Если я не выражу соболезнования, то я что окажусь плохим человеком? Если я встану, прямо перед столом психолога, и скажу правду: «Да, я её не знал и мне плевать. Какая разница девочка она или кто. Люди постоянно умирают». То всё? Меня вычеркнут из этого социального сценария. Введут в графу «под наблюдение». Внимание! У нас тут подозрительный тип, потенциально проблемный.

Ну это я сейчас фантазирую, а тогда я просто роботом отвечал, не задумывался. А внутри, кроме кромешной пустоты, ничего не было. Я на вечер памяти не пошёл даже. Там выступали ребята из местной школьной группы, с музыкального класса, короче, мне показалось, будет скукотища и я слинял по-хитрому. Наткнулся на рыжую, Дейзи из параллельного. Ну ты её видела… Я собирался свалить подальше, а она: «Ой, Генри! Милый, поехали пивка попьём, поразвлекаемся…», типа всё нормально.

Где-то примерно к тому часу, когда в зале зажигали свечи, подносили цветы, я держал рыжие волосы в кулаке, пока она отсасывала у меня на парковке за магазином. Я запомнил, потому что этот посредственный минет явно не стоил последствий. До сих пор не знаю, кто нас заметил и доложил директору, все же находились в этом грёбаном зале, якобы чтили твою память.

Меня вызвали на следующий день. Дейзи, ну, она что, покрутила хвостом и отмазалась, а меня мистер Андерс прихватил жёстко за яйца. Ты не представляешь, сколько раз у меня пытался выудить разными формулировками в каких отношениях мы с тобой состояли. Он так осторожничал. Я уже потом понял, чего он пытался добиться. Считал, что я не просто так покинул церемонию прощания. Ха, типа меня это настолько трогает. Не могу смотреть на твою фотографию. Кстати, несуразную, огромную фотку, с чёрной лентой, распечатанную на глянцевой бумаге, поставленную прямо там, где девки из группы болельщиц обычно трясут своими жопами. Фотку, где ты… тут должно быть барабанное юмористическое вступление… катаешься на сноуборде, на каком-то европейском курорте. И лица-то почти не видно за солнцезащитной маской. Непонятно кто ты вообще.

Ну представляешь, масштаб абсурда? Какой, к чёрту, сноуборд! Неужели не могли другую фотографию выбрать? Твои родители не могли предложить другую? Или не было других фоток? Короче, никто не заморачивался, а может и специально выбрали, чтобы «без лица». Не знаю, но суть не в этом.

И вот, сижу я, привычно кручу в руках идиотскую статуэтку собачонки с директорского стола. Андерс зыркает на меня с прищуром, а потом выдаёт.

— Генри…

Он всегда со мной старается неформально общаться.

— Генри, хочу попросить тебя об одолжении.

Ну думаю, опять нелепое наказание, отнести что-нибудь тяжёлое, принести, как обычно. И почти угадываю… Андерс, встаёт, берёт с комода коробку, ставит передо мной лёгкую такую картонную коробочку, не больше пару килограмм. Я непонимающе кошусь, а он продолжает.

— Передай, пожалуйста, эту коробку мистеру и миссис Рид.

Я как сидел, чуть не упал. Догнал, что там твои вещи из школьного шкафчика. И понятное дело, меня понесло: «Что ещё за бред? Почему я? Да я с ней даже не общался. У неё свои друзья есть, пусть относят или родители сами забирают…» ну и прочее. Сам не понял, чего так взбеленился. Да мне легче было целиком здание по кирпичикам перебрать, чем ехать к твоей семье. Люди какие-то, которых знать не знаю и тут я, на пороге, с вещами их мёртвой дочки — здрасьте. Я тогда думал, какая же несправедливость и Андерс гандон. И лишь позже, вспоминая, до меня дошло, что это он применял свои психологические штучки, неплохо выучил за все годы, как со мной взаимодействовать.

Помню, с какой обидой я ехал к твоему дому, поглядывал на коробку. Незапечатанную, а мысли не возникло заглянуть. Только думал, почему из-за этого никому ненужного хлама мне приходится терпеть унижение. Ой, несчастный я.

Ты жила в престижном районе. В школе все называют этот буржуазный островок — Аутлэндом, с насмешкой, потому что, на фоне остального города здешние дома выглядят сюрреалистично, да и официальное название хрен выговоришь.

Мой старенький пикап выглядел неуместно на фоне этих стерилизованных особнячков, заборчиков и идеально ярких газонов, но мне было плевать. Да, я сюда закатывал частенько и раньше, и никогда не стеснялся. Заезжал за Карлосом и Дэвидом, чьи пластиковые машинки до тусовочных загородных мест не могли добраться. Или забирал очередную малышку и катил дальше с ней и с гордо поднятой головой. Именно с богатенькими девочками у меня как-то очень легко налаживались связи. Можно подумать, на хрена им такой нищеброд был нужен? Но нет, им, понимаешь ли, наскучивали удобства и золотые горы, и они хотели иногда пожрать дешёвых бургеров. Хотя ты тоже богатенькая… Но по тебе, правда, не скажешь.

Кстати, я знал где ты живёшь, но никогда не обращал особого внимания, видел только проезжающую мимо золотистую задницу твоего миленького маленького Гольфа и сейчас увидел снова. Странно, что тачку не загнали в гараж, она так и стоял на дороге, в тени дерева, перед домом, будто ты только подъехала.

В остальном ничего примечательного не наблюдалось, типичный домишко обеспеченных людей. Я докурил сигарету, ухватил коробку, в надежде быстро передать домработнице и отчалить. Неожиданно остановился рядом с твоей машиной. Заметил, что водительское стекло чуть опущено, наверно ты так оставила в последний раз…

Мда уж. Район пусть и безопасным считался, но всё равно это было откровенным приглашением «открывайте, забирайте». Твои родители вообще не парились и не подходили сюда что ли?

Ну, я оказался прав. Когда увидел твою маму, понял. Открыла-то она мне. Я сразу узнал, глаза у вас очень похожи, да и в целом тоже. Я слышал сплетни, что в крови у тебя понамешано что-то от Филиппин, Кореи, хрен знает ещё откуда. Отец твой какой-то успешный европейский коммерсант. Но я, признаюсь, не ожидал, что мама у тебя, окажется настолько красивой женщиной, у меня даже дыхание на миг спёрло.

— Миссис Рид, — заблеял я.

— Да?

Она точно настоящая? Я не мог поверить, что она вообще может являться твоей мамой, а не старшей сестрой, например. Мамашки с моего района, ходили в легинсах, цветастых футболках, с пучками или хвостиками на голове. А миссис Рид дома и в платье, в туфлях на каблуках, где такое видано? А эти тёмные длинные локоны, струящиеся по оголённым плечам… Она выглядела безупречно и, в то же время, скромно, натурально. Нетипично, как для богачей, так и для людей моего края. Городок у нас маленький, а я и не видел её раньше, точно бы запомнил. Как же это было странно. Всё-таки вы Риды — очень странные. Уникальные.

— Директор Андерс попросил передать вещи… — на твоём имени я запнулся.

Не знал, как скорбящая мать должна на подобное реагировать, и осторожничал. Но она не походила на страдающую. Лицо её выглядело непроницаемым, холодным и совсем не заплаканным. Не знай я о случившемся и в жизни не подумал, что она лишилась единственного ребёнка. Не предполагал, что люди могут реагировать на утрату по разному.

— А…вещи Фрэнки, — задумчиво посмотрела она на коробку. — Прошу, проходите, как ваше имя?

— Генри, — выблеял я.

Да, что ж за невезуха, я хотел просто передать и уйти, но она как-то так быстро развернулась, пошла в дом и не оставила мне выбора. Внутри стояла жуткая тишина, нарушаемая только стуком каблуков.

Интерьер, конечно, стильный и не претенциозный, в принципе в моём вкусе, но почему так неуютно?

— Воды или сока, Генри? — любезно спрашивает миссис Рид, а глаза холодные, меня аж потряхивать начинает, и в голове кроме «быстрее бы свалить» ничего нет.

— Нет, спасибо. Куда я могу поставить коробку?

— Комната Фрэнки наверху, — показывает она на лестницу.

Тут я — в осадок. Думаю: «За кого она меня принимает? Почему я должен идти в её комнату?!» Твою комнату. Стою по дебильному. Ничего против сказать не могу, а поблизости никакой мебели куда бы поставить эту проклятую коробку. Не на пол же бросать. А она смотрит, но вроде как сквозь меня. Тут я догадываюсь, что она не совсем в адеквате. Делать нечего, приходится идти.

Твоя комната вызывает у меня острый приступ непонимания и негодования. Ну что тебе в жизни не хватало? Богатенькая девочка, у которой всё было и было бы ещё больше в будущем.

Это тот самый момент, когда у меня начинает зреть главный вопрос: «Зачем она это сделала?».

Да, Фрэнк, зачем, а?

Я ставлю наконец коробку, выдыхаю, словно титан отпустивший небо. До чего же у тебя тут пусто, нет ни единой лишней детали. Даже какая-то музыкальная аппаратура на столе стоит идеально, проводочки подвязаны хомутиками, ничего не бросается в глаза.

Ты же девчонка, ещё недавно мы были мелкими, где всякая прикольная дребедень или милашная девчачья ерунда? Ни плакатов, ни фотографий, ни разноцветных штучек-дрючек, каких-нибудь игрушек, может? Всё так лаконично и лежит ровненько. И уже начало покрываться пылью.

Чёрная крышка пианино открыта. Этот инструмент, наверное, по стоимости, как дом, в котором я живу. Хочется прикоснуться. Невесомо собираю пыль пальцами с клавиш. Сюда никто не заходил с тех самых пор, да? Может, максимум, копы. Есть какие-то хаотичные следы, но уцепиться не за что. В кружке с недопитым чаем уже зацвела плесень. На заправленной кровати так и остался мятый след. Ты лежала здесь последний раз. Просто лежала, смотрела в потолок? Не знаю, что меня дёргает, но я бесцеремонно плюхаюсь на клетчатое покрывало. Тоже смотрю в потолок. И нахожу глазами кое-что, от чего бросает в холод. Надпись:

«Ты будешь помнить меня?»

Ты правда это сделала, да, Фрэнк?

Смешно, что первым и вероятно единственным, кто прочтёт твоё идиотско-пафосное послание стал я. Мы же с тобой и не общались особо. Ты всегда вроде как рядом, но отдельно от остальных. Странноватая, но недостаточно для клейма фрика. Как-то сама по себе, но и не изгой. Нейтральная, но при этом иногда, как выкинешь какую-нибудь фигню, что всем челюсти мести метлой приходится. Не стрёмная. Симпатичная даже, если присмотреться повнимательнее… Не знаю, не знаю… Я об этом обо всём начал задумываться, когда ночью, после визита к тебе домой, не мог заснуть. Нашёл тебя в соцсети, представляешь. Мы не были друг у друга в друзьях.

Обычная страничка непонятно кого. Мемный кот на аватарке, несколько фоток в альбоме, немного смешных картинок. В остальном музыкальные подборки в ленте.

Я вышел на улицу, всунул наушники, включил трек из последнего добавленного альбома.

Тан-тан-тадан… непривычно медленная для меня музыка. Я не любитель подобного, но для сидения в соломенном кресле под ночным небом, подходит вполне нормально. Я закурил. Сам не заметил, как сигарета закончилась, а потом и сам музыкальный тред.

Знаешь, я до последнего не хотел заходить в твои фотографии, но настроение заставило. Я почему-то не мог толком собрать в памяти твой образ, и это служило подобием защиты от лишних мыслей. Мне казалось, увижу, вспомню и… и что? Буду переживать? Но почему? Мы не дружили, не были близки. Я могу посмотреть на тебя. Могу.

И посмотрел… И… знаешь… на всех фотографиях ты улыбаешься, Фрэнк. Какого хрена у тебя абсолютно на всех фотках улыбка, а? Типа всё ок, и ты нормальная, да? Ты всегда такая — ямочки на щеках, косишь под очаровашку, а глаза холодные, как у матери. Были, блять! Эти то ли зелёные, то ли карие, раскосые глазища, стеклянные, острые, аж режет. Да что с тобой не так? На всех фотках одно и тоже, идеальная маска, ни одна мышца лица не поставлена по-другому. Лучше бы ты вообще фотки не выставляла, дура…

Я зло отключил телефон, выкинул очередную сигарету и пошёл спать. Не поверишь, остаток ночи я проспал крепко, настолько я рассердился и думать о тебе не желал. Но, к сожалению, это оказалась моя последняя спокойная ночка, когда я ещё мог себя контролировать.

Сколько раз, я слышал: «Генри, почему ты не играешь в футбол?»; «С твоей комплекцией надо быть в местной футбольной команде, а ты хернёй страдаешь». Бесчисленное количество раз меня вынуждали, заставляли отдать себя тому, что я терпеть не могу. Просто потому, что я такой «подходящий», огромный, мощный чел о природы. Андерс боролся, боролся, тыкал меня всё в этот футбол, а я сопротивлялся, а потом он сдался. Спросил, какой же факультатив меня устроит? А я с дуру ляпнул, что хочу в музыкальный класс. Я слушал рок и подумал о гитаре, наивный.

Там-то я тебя и заметил, Фрэнк. Ты у нас, как год уже училась, а я не обращал внимания на твоё существование от слова соооовсем. И вот прихожу с запозданием к вам на занятия. Вы все такие уже собранные, общаетесь, на одной волне. А я чувствовал себя слоном в посудной лавке. Я буквально врезался во что-то, потом в барабанную установку, пока искал себе место. Грохот поднял ужасный, а вы сидите, смотрите на меня, тихие, такие благовоспитанные, как на подбор. В любом другом месте ребята начали бы угорать и сопровождать моё неожиданное и неуместное появление шуточками, а вы молчите, и мне не по себе. Только ты улыбаешься легонько. Блять, это воспалённые воспоминания, или тогда ты улыбалась искренне? Как-то по-другому.

Первое занятие стало сущим адом. Таким тупицей я себя никогда не чувствовал.

Учитель спрашивает всякие термины, о которых я слыхом не слыхивал, а я киваю, краснею до самых пят от злости. На себя, конечно. То есть, какого хрена, я осмелился допустить мысль, что имею право влезть сюда. Я же простой парень, что я понимаю в подобных заумностях. У меня не было репетиров, как у вас, не было инструмента. Учитель старается, отвлекается на меня, на азы, а остальных это бесит. Откуда у меня ещё нашлось упрямство не слиться с первого занятия. Ты сама как-то случайно призналась потом, что остальные делали ставки, насколько меня хватит. А я не слился, отходил полугодие. Вау, настоящее достижение. Правда потом всё равно бросил, но речь не об этом.

Как-то ты догнала меня после занятия, и мы первый раз заговорили. Точнее ты начала и не посмотрела, что я чернее тучи. Маленькая и смелая мышка. Обычно люди меня обходят стороной в такие моменты. Редкие моменты, но меткие. Особенно, когда у меня что-то не получается, я переполняюсь злостью, а в музыке у меня ничего не получалось каждый чёртов присест.

— Тебе не нужен Террис.

Это ты сказала. Я запомнил, потому что ни хрена не понял какой «Трэвис» или «пенис» мне не нужен, ты так быстро пролепетала, прожурчала своим нежным голоском, потому что пыталась поспешить за моим шагом.

— Лучше сразу взять хорошую акустику. Fender, к примеру. Да они не дешёвые, но поверь, как только твои пальцы коснутся её изгибов, ты всё поймешь.

Я ничего не понял и даже приостановился.

— О чём ты вообще говоришь?

— О гитаре, — невинно так говоришь, — тот дефолтный кусок дерева, что тебе дали, заставит кого-угодно возненавидеть столь чудесный инструмент вообще. Мне смотреть больно, как ты корячишься.

— Я не корячусь, — буркнул я.

Если честно, меня твои слова чуть оскорбили. То есть, я рядом с вами — крутышами, стараюсь до кровяных мозолей, а со стороны выгляжу убого. Ммм, понятно.

— Нет, ты молодец, правда, схватываешь на лету.

От этой жалкой похвалы я скривился, но смолчал. Может я и походил на деревенщину, но таковым не являлся и хамить не хотел.

— Но Генри, твоим лапищам нужна крепкая крошка и, при том, мягкая. Понимаешь, каждому музыканту, особенно начинающему, нужен свой инструмент. Ты будешь чувствовать её, а она тебя. Мотивация у тебя есть, способности, очевидно, тоже, а вот духовной связи…

Мы ещё совсем юные, а ты о какой-то там духовной связи заливаешь. Я знатно офигел, конечно. Не то чтобы я тотчас начал понимать. В плане? Инструмент может чувствовать? Да и задумываться о всей музыкальной философщине, о которой ты упоминать любила, мне было рановато. Но что-то для себя я вынес. И ведь я не забил, не поленился и пошёл в магазин. Глянул на цены Фендера, и глаза на лоб полезли. Дороговато выходила духовная связь.

— Ну что, присматриваться начал? — нетерпеливо спросила ты по окончанию следующего урока.

— Начал и закончил.

— А что не так? — расстроено округлила глаза ты. — Не может быть, чтобы ни одна не понравилась. Ну может не Фендер, а другая зацепила?

— Почку предлагаешь продать за гитару? — съязвил я.

— Ну почему почку… неужели твои родители не войдут в положение, это же важно!

У тебя личико такое было в тот миг, будто это правда нереально важно. Типа от приобретения мной гитары зависит жизнь. Я ничего не ответил, но не потому, что кольнуло. Ты же не знала, что родители мои давно в земле лежат, почти никто не знал. На самом деле, меня обескуражило то, что ты не видела между нами разницы. Думала, что я тоже имею право получать желаемое.

Естественно, потом ты как-то вынюхала факты о моей бедной сиротской жизни. Интересно, каково тебе было узнать… Чувствовала ли ты стыд, мышка? Заставила нищего мечтать о несбыточном, ха! Может, именно из-за стыда ты и решилась подарить мне этот глупый подарок.

Ну кто? Кто в нашем возрасте и в нормальном рассудке, малознакомому парню будет делать столь дорогие подарки? Я обомлел, когда ты протянула мне чехол с белой надписью на кармашке Fender. Обернулся, ища подвох, высматривая на твоём счастливом лице шутку. Видя моё замешательство, ты открыла чехол, вытащила её на свет.

О, она была прекрасна… Именно та самая. Та — моя.

Ты меня выслеживала, скажи честно? Знала, что с тех пор нашего разговора, я заезжал в магазин постоянно и, с несвойственным мне мазохизмом, смотрел на лакированные силуэты? Особенно капал слюнями на одну, чёрную, она в моих руках лежала, как влитая. Сейчас, уверен, это не случайность, ты реально узнала, а тогда мозгов не хватило понять. Впрочем, как и принять щедрый подарок.

Я разозлился. Да-да, именно так. Разозлился и оскорбился, как и положено горделивому бедняку. Получить подачку от какой-то жалобливой богачки, тьфу…

— Генри, да это от души, — лепетала ты, не понимая моей реакции, — ничего не нужно взамен, только играй. Люби её и играй.

— Да какое тебе дело? — сквозь зубы отвечал я.

— Я считаю, что ты талантлив. Тебе нужно играть и петь. Генри… от твоего голоса мурашки… Иногда ты начинаешь тихо под нос урчать, когда сильно увлечёшься. Сидишь там в углу, думаешь, тебя никто не слышит, но я слышу, Генри.

Ты меня слышала, но я не слышал тебя. Какой же я был идиот.

Отверг подарок, отверг твою доброту. А потом всё полетело в тартарары, мотивация улетучилась, и я забросил занятия и глупые иллюзии. Юношеский максимализм, честолюбие. Что со мной стало? В бесячем футболе меня ждали. Там я был хорош по умолчанию, нужен, лёгок, без души. Там я спрятался. От тебя. От себя.

Самое смешное, что на следующий год, когда я начал подрабатывать, а работал я очень много, смог купить себе машину и… гитару. Поддался кратковременному импульсу. Но знаешь, Фрэнк, я к ней тогда так и не притронулся.

Ты не дожила до конца учебного года.

Несусветная глупость.

Почему? Почему бы не потерпеть ещё какие-то несколько месяцев, отгулять выпускной и свалить, если тебе не нравилась эта жизнь. Ведь можно устроить себе другую, новую, можно начать всё с чистого листа. Я, лично, так и собирался сделать. Но скажи, разве настолько невыносима была твоя прежняя жизнь? Тебя никто не обижал, не устраивал буллинг, ты нормально училась, не отсвечивала. Даже, если в вашей семье и было понапрятано скелетов в шкафу, то это всё равно не объясняет, зачем ты решила…

Нет. Думать не хочу, чтобы ты просто взяла в один момент и такая: «Ну всё, больше не могу!». Невозможно поверить, что ты сломалась. Фрэнк, ты же такая… Такая сильная, бесстрашная… Другая… И не одна, у тебя есть родители, приятели, Кирстен с твоей улицы, Дак из музыкальной группы.

Кстати, через пару дней после того, как я отвозил коробку, я решился подойти к ним, твоим друзьям. Представляешь, насколько меня загрызли вопросы? Дак попался мне первым. Этот гавнюк со мной разговаривал, как обычно, высокомерно и злобно. Надо отдать ему должное, при своём тщедушном видочке, он меня никогда не боялся, а когда я ходил к вам на факультатив, он старался меня всячески уколоть. Ну, типа, какого хрена? За что? Я ему ничего плохого не делал. Разумеется, он мне ничего полезного говорить не стал. К тому же, вопросы у меня такие неловкие получались, кошмар. Дак ляпнул только какую-то чушь, вроде: «Ну что, теперь, вспомнил о старой подружке, Генри Маршалл?» и слинял.

Подружка? Ну какие мы с тобой, Фрэн, были друзья? Сколько раз мы обмолвились после музыкального класса, посчитать на пальцах одной руки можно, но да ладно.

Мне нужно было узнать хоть что-то. Я успел изучить твою страницу наизусть и не находил ответов. Блять, я реально помешался. Обновлял и обновлял страницу, в течении дня и ночи, словно на ней появится новая информация. Реально ждать начал, что статус «заходила тогда-то уже давно» поменяется, ты напишешь: «Это пранк, ребята, я уехала на родину, в Корею или Филиппины, путешествовать в Европу, саёнара, аривидерчи, идите нахуй!» Но ни хера, твоя улыбающаяся уголками рта милая и невзрачная мордашка неизменно таращилась в ответ. Стало казаться, что ты насмехаешься.

Надежда оставалась на Кирстен, и она оказалась очередной проблемой. Бывало мы с ней развлекались раньше, потом мне наскучило, я не придал этому значение, а она, в обратку, явно осталась не лучшего мнения обо мне. Хотелось объяснить ей: «Девочка, пойми, ничего личного. Дело-то не в тебе. У меня сценарий неизбежно один для всех, чего ты обижаешься?» Признаться себе, что я был конченным мудаком, получилось гораздо позже. И всё-таки Кирстен, спасибо ей большое за снисхождение, нашла мужество со мной обменяться чуть большим, чем парочкой слов.

— Меня уже допрашивал директор, психолог, коп, теперь ты ещё, ну что за пиздец! — Кирстен сложила руки на груди.

— Ты с ней дружила, живёшь рядом…

— Это я и без тебя знаю, — закатила она глаза, — дальше что? В последнее время мы почти не общались. Она стала сама не своя. Ты, что слепой, Генри? Вы же в одном классе учитесь. Блять… учились.

— Не замечал. Думаешь, она была в депрессии?

— Депрессия-шмепрессия. Все мы немного типа грустные ребятки. Но нет, она была злой какой-то, не похожей сама на себя. Она меня даже послала куда подальше, прикинь. Моя Фрэнки, тихая и благовоспитанная крошка!

— Может, она обиделась на что-то?

— Тебя природа обидела, Генри Маршалл.

Я не обратил никакого внимания на оскорбление.

— Френки была не обидчивая, за это я её и любила, — продолжила Кирстен, как ни в чём ни бывало. — Она тут единственная была адекватная, без желания создавать драму на пустом месте и исходить желчью.

— Зато какую драму создала напоследок, — задумчиво сказал я.

— Страшно представить насколько весомая причина этому могла послужить, — отмахнулась Кирстен. — Френки же всегда была такая спокойная, рассудительная. Что-то разбило её сердце в дребезги… Будь на её месте кто-либо другой, я бы сказала — любовь всему виной, а что ещё? Но Френки никогда ни в кого не влюблялась. Её не интересовали парни вообще. Я ей даже завидовала иногда. Что у неё, в отличие от меня, мозгов хватает не связываться с эгоистичными и холодными мудаками.

Кирстен осуждающе глянула на меня, но, не дождавшись никакой реакции, устало вздохнула и продолжила.

— Может, она была ассексуалкой, не знаю… Иногда мне казалось, что она высматривала будто кого-то во дворе и коридорах, но сколько я её не допрашивала, она просто смеялась… Френки… Бедная Френки, может, и правда, втюрилась в кого-то и не выдержала, с непривычки.

— А вариант, что она этого не делала, ты не рассматриваешь?

— В каком плане?

Кирстен не была глупой, но любила заигрываться в роли хорошенькой дурочки, меня именно это больше всего раздражало в наших коротких отношениях.

— Подумай, малышка, ну зачем Фрэнк это делать? — я удержал её предплечье, благодаря такому жесту она всегда становилась внимательной. — Она же вся из себя самобытная, бунтовала против штампов. А убиться из-за неразделенной любви такая банальность.

— Ты-то откуда знаешь, какая она? — с сомнением посмотрела на мою руку Кирстен, но не отстранилась. — Кто её динамил, типа вы не знакомы? Ой, не смотри на меня так, Генри, как баран на новые ворота. Один раз Фрэн поделилась со мной. Она искренне не понимала, почему ты себя так ведёшь. Я такая: «Чёёёё. В смысле Генри Маршалл?» Видите ли, по каким-то причинам Фрэнки считала, что вы друзья, переживала. Или жалела тебя… Наивная девочка, не знала, что ты эгоцентричное, бесчувственное чмо, и ты сполна показал это на Вельмонте, забыл что ли?

Да, она вывалила на меня обидку, прикрывшись тобой. Фрэнк, ну, правда, с чего ты решила, что мы друзья? С чего ты решила, что в Вельмонте я мог повести себя иначе?

Я мудак. Я мудак. Я мудак.

Озеро Вельмонт, прекрасный природный уголок, окружённый плотным кольцом леса, являлось местной достопримечательностью по всем фронтам. Здесь закатывались громкие тусовки, и никто ничего не слышал на много миль вокруг, здесь можно было делать всё что угодно, и местная молодёжь этим успешно пользовалась. В ту ночь была огромная туса. Собрались все подряд из разных школ: девки красивые, парни нарядные. Машины стояли, мерцали неоновыми подсветками, алкоголь лился рекой, барбекю дымило. Ну, ты помнишь, всё по высшему разряду. В кузов моей Сиерры набралась откуда-то куча народа, я думал, по пути растеряю их на кочках, ехал медленно, а они веселились. Многие уже туда приехали готовенькие, а я не пил.

Стою, значит, весь вечер с банкой пива, чтобы не докопались, а сам трезв, как стёклышко. Наблюдаю за сборищем без интереса. Одна девчонка, Венди или Мэгги, не помню, меня увлекает подальше. Думал я присунуть ей по быстренькому у дерева, таким девчонкам большего и не надо, уже и презерватив достал… Ладно. Прости… Неважно. Короче, стою недалеко от берега, слышу непонятные звуки. В сумраке вижу, круги по воде бегут. И я бросил всё и пошёл смотреть.

Вот что мне в голову стукнуло? Это же мог просто кто-то отливать или так же баловаться по кустам. Но нет, в тот момент я об очевидном не подумал.

Не сразу понял, что это ты, Фрэнк. Стоишь себе спиной, в воде по пояс, в одном топике. В жизни ты немного смуглая, вечно загорелая, а тогда совсем чёрной выглядела, как дух лесной. Руки тонкие и такие длинные. Волосы мокрые, как змеи. И ещё так пугающе стоишь, не шелохнувшись. На мои слова не отвечаешь. Не понимаю в чём прикол. Я уж и забыл, что меня девка ждала, стою кричу, пытаюсь твоё внимание привлечь.

Вот с чего я решил в благородного рыцаря поиграть? Снял ботинки, полез в воду. А вода холодная, бррр, не лето же на дворе. Тина облепляет одежду, ступни утопают в грязи и водорослях. Иду. Иду к тебе. Ведьма.

Эх, Фрэнк, что же с тобой творилось? Я тебя поворачиваю, трясу голые ледяные плечики. Ты не смотришь на меня, а куда-то вдаль, вникуда, глаза сверкают, зрачки огромные… И тут я понимаю, сознание твоё сейчас очень далеко. Что ты приняла? Зачем? А, главное, нахера? Ты? Ладно все остальные тут в Вельмонте, и и девчонки, и типы упарываются, но ты…

Сука, меня такая злость пробрала. Я был уверен, что ты-то уж не станешь уподобляться стаду.

— Эй, пианистка…

Не знаю почему я так сказал, не по имени. Пианистка. Я тебя так никогда, даже в мыслях не называл. Очень злился, похоже. Или хотел напомнить, что ты существо другого вида.

— Пойдем-ка обратно, а? Давай?

Тяну, ты не сопротивляешься, идёшь к берегу, но молчишь. А потом, так резко, секунда осознанного взгляда, и выпаливаешь.

— Ты можешь, Зевс, громадой тяжких туч

Накрыть весь мир,

ты можешь, как мальчишка,

сбивающий репьи,

крушить дубы и скалы,

но ни земли моей

ты не разрушишь,

ни хижины, которую не ты построил,

ни очага,

чей животворный пламень

тебе внушает зависть.

И с таким чувством выкладываешься, а я под шумок тебя прикрываю — увидел в песке сброшенные наспех шмотки, — а на мокрое тело это не просто.

— Мда уж, тебя торкнуло, — говорю сердито.

А ты рукой, нырк, в мои волосы, прижимаешься, дрожишь. Маленькая и жёсткая, как прутик.

— Генри, ты похож на античного бога, только осталось бороду отрастить…

И влажными пальцами по щеке моей вести начинаешь. Мягко, а ощущение, будто током бьёт. Я тебя тут же ухватываю за плечи, отлепляю от себя. Что-то спрашиваю, но больше не отвечаешь — опять унесло.

Идём кое-как. Выискиваю Кирстен, чудом она осталась недалеко. Только она, дурёха, могла тебя привести на эту вечеринку, угостить колёсами и так безответственно бросить, отвлечься на свору потенциальных ёбырей, которые катят яйца к ней постоянно. Я, собственно, не говоря ни слова, буквально вручаю ей твоё безвольное тело и ухожу. Она кричит что-то в след, просит о помощи, помочь некому, все вокруг бухие. Кирстен говорит, что одна с обдолбанным мешком, то есть тобой, не справится. А я злой, как чёрт, не оборачиваюсь, мол сделал всё, что мог.

И за это, Фрэнк, она на меня взъелась?

Я не хочу оправдываться перед ней, рассказывать, каким образом я оказал помощь, хоть и мог больше. Мог вообще отвезти тебя к себе, напоить сладким чаем, дать прийти в себя, и родители не запалили бы. Типа так делают друзья, джентельмены, порядочные парни, а не мудаки, ха. Но я слишком преисполнился разочарованием.

Прости. Прости. Прости.

В конце концов всё обошлось и без моего следующего участия. Ты не рассказала Кирстен, навряд ли наркота вычеркнула произошедшее из памяти. Наверное, ты права, не о чём рассказывать. Но в школе на меня больше не смотрела. Обычно поглядывала, смешно признаться, но я замечал, а тут ничего. За десять шагов от меня останавливалась, вжимала голову в плечи, уворачивалась, ни косого взгляда, ни случайного поворота не удостоила. Не то, чтобы меня это особо волновало, но внутри что-то подгрызало неприятно. Не знаю, я ведь ни в чём не виноват был, но почему чувствовал себя полным дерьмом, а, Фрэнк?

Потому что так и есть.

Сейчас память подкидывает странные воспоминания, что я хотел подойти, поговорить с тобой. Спросить как ты? Что случилось тогда, нахрена ты дурью маяться решила? Извиниться? Нет, это какой-то абсурд. Мне не о чём было с тобой разговаривать, и не за что было извиняться, но избавиться от этой мысли я смог не сразу. Почему же я не подошёл, идиот…

В любом случае, не важно, ты успела умереть, Фрэнк.

Люди рвутся прочь. Не видно горизонта, его застилает гигантская волна. Чёрная бурлящая волна, она поднимается всё выше, до небес, царапает стратосферу. И сквозь давящий оглушающий шум прорывается крик.

— Зачем ты кричишь, человек?

— Вы что не видите! Там в воде остался кто-то!

— Его уже не спасти, беги сам.

— Да куда же я побегу…

Я просыпаюсь с щемящим ощущением в груди. За ночь пересмотреть все сто сорок видеозаписей на твоей странице, надо умудриться. Немного смешных видео с интернета, скетчи, в основном, музыкальные клипы и отрывки из любимых фильмов. Ты любишь европейское кино, а я его не очень понимаю, но смотрю внимательно, перебарываю себя.

Растянутые кадры, каждый вздох, каждое движение, почти незаметный поворот головы, там имеет значение. Долго показывают лучик проходящий через локон героя. Близко снимают влажный белок глаза, дрогнувшие ресницы. Герои произносят цепкие, многозначительные фразы. Непонятные. А это перемещение пальцев, указывающих якобы туда, куда нужно. Серая тень, прожигающая прекрасное лицо. Чистые слёзы, линии по скулам, морщинки у внешних уголков глаз, при едва уловимой улыбке. Имена. Тихо, мучительно. Громко, с надрывом, перед открытой дверью. Они всегда уходят. Куда-то уходят и никогда не возвращаются. В этих фильмах нет хэппи-эндов.

Фрэнк, какая же ты странная. Девочка с мужским именем. Столько времени потратила на монтаж, ума не приложу. Зачем? Посмотрело не больше пяти человек. Это какая-то непонятная ерунда, точнее понятная только тебе одной. И ладно, всё бы ничего, но в самом конце списка я нашёл несколько твоих личных видео.

Представить себе не можешь, когда я нажал на очередное тёмное превью и увидел твоё лицо. Прям вот здесь, на экране моего телефона, совсем близко.

Твоё треугольное личико с необычно посаженными, вроде вздёрнутыми за внешние края глазами. Убранные за уши прядки волос, которые обычно лезли, а ты их никогда не убирала.

Меня обдало холодом с ног до головы. Я превратился в тяжёлый комок и сидел, сжавшись, скрежеща зубами, порывался нажать на стоп, но так и не нажал. На видео ты на миг посмотрела в камеру, коснулась клавиш и заиграла. Сначала смущённо, неуверенно, медленно. А потом прикрыла веки, и тебя утянуло. Я видел раньше, там, на факультативе, это твоё состояние своеобразного возбуждения, можно сказать музыкальный приход, эйфория. И пальчики тонюсенькие длинные, двигающиеся немыслимо, словно без костей.

Момент, когда мир перестаёт существовать.

Ты играла что-то печальное и при этом экспрессивное. Какое-то невозможное сочетание. И, знаешь, что я чувствовал, смотря на это, слушая это? Пиздец… Не поверишь. Я чувствовал боль, Фрэнк. Настоящую физическую боль, но не мог перестать смотреть и слушать. Вновь и вновь. Замкнутый круг мазохизма.

Всего несколько коротких видео, где играешь в полумраке, разные, но такие похожие мелодии. Вот именно «твои мелодии». Они причинили мне больше боли, чем я испытывал за всю жизнь. На одном видео, ты приостановилась, пригнулась, не отпуская пальцев с клавиш, будто приросла, прикрыла веки и тихонько что-то пропела. Прошептала. Я прокручивал эти секунды кучу раз и никак не мог разобрать фразу. Сука, я чуть не швырнул телефон об стену, ходил взад-вперёд, сердился, что не могу разобрать проклятые слова. Слишком тихо, а спросить у тебя не могу.

Как потом спать, скажи, а? Я уткнулся во тьму и не мог выбраться. Я пытался, честно, после школы, работал вусмерть, таскал тяжести на промышленном складе, пока не выдохнусь, пока руки и ноги не станут ватными. Плюхался дома на свой диванчик, думал, вот сейчас устал и засну. Но ни хрена, беру телефон, опять смотрю на тебя.

Ощущение разрастается, как раковая опухоль. Не смотреть, остановиться, прекратить, успокоиться. Нет, ха!

Днём, не выспавшийся, измученный зомби, непонимающий, что со мной творится полная херня, пока мне не начали говорить со стороны. И я такой «да не, парни, всё ок», а самого трясёт и рассказать некому, а надо ли? Да и что рассказывать? Что я не могу ни о чём другом думать, кроме тебя? Кроме тебя. Самого непонятного в мире человечка?

Фрэнк, твою мать, ну почему тебя нет нигде? Почему ты только на экране моего телефона, играешь свои мелодии по сотому разу, как в аду?!

Почему? Почему? Почему?!

Причинять себе ещё больше страданий? Отличная идея. Ни один человек в здравом уме и в таком состоянии не вернулся бы в Аутлэнд. Но у меня, очевидно, поехала крыша. Золотистый Гольф так и стоял под деревом, укрытый жёлтым покрывалом семян. А сколько прошло? Месяц или намного больше? Я запутался и не различал времени.

Стою, как вкопанный, сигарета обжигает пальцы. Что я тут делаю? Не знаю, я себе не принадлежу уже. Принадлежу тебе.

Звоню в звонок, и в осколках разума мелькает надежда «не открывайте, никого нет дома, никого нет дома…».

Разумеется, она дома. Прекрасный призрак за стенами. Думаю, меня вывернет наизнанку прямо на пороге, а у неё не будет никакой реакции.

— Миссис Рид…

— Генри? Здравствуй.

Запомнила меня? Мне казалось, она вообще не поняла, что тогда кто-то заходил.

— Что случилось? — говорит немного тревожно, а у самой лицо ровное, как фарфоровая маска.

— Эм… Миссис Рид, не хотел вас беспокоить, но прошлый раз. Эм… когда приносил коробку… я, похоже, кое-что забыл в комнате Фрэнк…

Запинаюсь, как мальчишка. Надо было продумать реплики, а не нести чушь, но она и так меня впускает. Уверен, если бы я решил из твоей комнаты вытащить пианино, она бы не обратила внимания, не спросила зачем. По-моему, ей не становится лучше. Где твой отец, Фрэнк? Почему он постоянно на работе, а твоя мама тут совсем одна, такая хрупкая, потерянная. Блять, как я хочу прижать её, целовать, хочу, чтобы по щекам её полились слёзы…

ДА ЧТО СО МНОЙ?!

Тошно. Очень тошно от своих мыслей. Откуда они вылезают только? Воспалённый мозг хочет довести меня окончательно. Я проглатываю горечь, иду в твою комнату на негнущихся ногах.

До сих пор ничего не тронуто, и сколько времени будет так?

Зависаю по середине помещения, смотрю на коробку, она стоит, словно я только вчера поставил. Беру, сажусь с ней на кровать. Типа легко, типа ничего не чувствую, а коробка весит тонну. Тороплюсь почему-то. Вещей внутри немного, имея творческую натуру, ты не подвержена хаосу, Фрэнк, это удивительно. Любишь порядок, не хранишь ничего лишнего. Пара книжек, кубик Рубика, бальзам для губ, тетрадки, жвачка, ничего особенного.

А зачем тебе тонкий кожаный браслет? Похож на те, какие я обычно ношу. Не видел на твоих пальцах ни колец, ни браслеты на руках, ни маникюра. Никаких излишеств. Ты в целом ничего броского в своём образе не использовала. Всегда такая — никакая, в оверсайзе, и это-то при бабках твоей семьи.

Так что за браслет? Откуда он? Симпатичный браслетик с серебряной стрелой, и я как-то совершенно машинально надеваю его себе, к остальным.

В одной из книг торчит закладка, открываю, пробегаюсь глазами, узнаю частично строки стихотворения. Того самого, что ты выкрикивала в порыве наркотрипа. Как я запомнил, ума не приложу.

— Гёте, значит? — произношу вслух я бессмысленно и захлопываю сборник. — Выпендрёжница…

Дальше достаю со дна тёмный вытянутый флакончик духов. Отщёлкиваю крышку большим пальцем, но аромат не узнаю. Почему не узнаю? Вдыхаю судорожно и чем больше пытаюсь вспомнить, то не могу.

Фрэнки, это же не ты. Не ты… А где ты? Где ты, чёрт возьми?!

Вскакиваю резко, и коробка падает. Мне похер, я уже израсходовал остатки самоконтроля. Открываю шкаф, втемяшиваюсь лицом в твою одежду. В солнечном сплетении наотмашь бьёт кулаком боль. Почему мне так больно?

Нет… Я помню тебя, помню Фрэнк! Помню твой запах, он всё ещё здесь. Только здесь, и нигде больше. Никогда нигде больше. Тебя не будет. Не будет. Не будет… Не будет?

Обнимаю пустой силуэт той твоей излюбленной серой футболки, дышу жадно. Со страхом, что сейчас оборвётся.

Воздуха больше нет. Ткань впитывает мои слёзы. Как такое может быть? Это всё что от тебя осталось? Фрэнки! Маленькая моя. Скажи, а? Не скажешь? Ты молчишь, потому что ты умерла, блять! Как ты могла так поступить? Как?

Хлопок двери шкафа, сжимаю кулаки, мечусь по комнате раненым зверем. Ненавижу это мёртвое место и не хочу уходить, не хочу оставлять в забытьи. И бесит, что нарушил твой идеальный порядок, собираю спешно разбросанные предметы, поворачиваю расплющенную на полу тетрадь. Одна из множества нотных тетрадей. Я знаю, видел множество раз, отвлечённый взгляд и движение карандашом, ты то и дело пребывала в процессе сочинения изучения всех этих сложных штук, которые я так толком и не смог изучить. Но на развороте данной тетради нет ничего сложного, лишь табулатура и слова, и название, чёрным по белому «Песня для Генри».

До последнего считать происходящее наваждением.

Ямочки на щеках, тонкие губы, плавные, но уверенные движения пальцев по гладким клавишам. Повторяющийся сон, где я кричу, раздираемый иглами ледяной воды, сносящей твой образ невероятной силой. И всё, что остаётся после — тягучая боль. Ну и, в довесок, чёрный кусок мрамора во влажной земле. Короткая эпитафия.

Вот была жизнь, а осталась надпись на камне. Почему не принято писать больше? Лишь имя, даты, любимая дочь, любимая… до чего же жалкий, ничтожный след. Я не был на твоих похоронах. Так быстро тебя закопали. Всё произошло слишком быстро. Не знаю был ли Дак, Кирстен, кто-то из тех, с кем ты общалась ежедневно в музыкальном классе, когда гроб погружался на глубину. Какое лицо у твоего отца было в тот миг? Тогда в твоей матери что-то сломалось? Мне кажется, она умерла с тобой и осталась здесь пустой оболочкой. Колет под рёбрами, когда вспоминаю её глаза, твои глаза.

Знаешь, сегодня я напьюсь. Прямо на обратном пути с кладбища куплю пару бутылок. Буду пить, пока не забуду выгравированные буквы. Пока не забуду твоё имя на камне. Пока не забуду, что ты лежишь в земле, а могла бы быть рядом.

Чудовищно думать о том, каким образом ты ушла, конкретно, что сделала с собой. Я устал слушать слухи и не верю в них. Ну невозможно представить тебя осознанно лишающей себя жизни, начинаю задыхаться от неуёмной ярости. Рубить деревья, да, сбивать кулаки о стены, да, прятаться в себе, да. Никогда не поверю.

Я просто хочу видеть твою улыбку, Фрэнки. Всего лишь фирменную кроткую улыбочку. Сука, неужели это так сложно?

Память выуживает каждый грёбаный случай, когда я ловил скользящий взгляд, и меня прошибает холодным потом. А ты, как знала, усмехаешься: «Будешь помнить меня?»

Да я забыл обо всём на свете!

Рычу в подушку, пьяный, полусознательный, молюсь непонятно кому, что проснусь, и это окажется сном. Ты подойдёшь ко мне завтра на перемене, ручки в карманы по привычке, примешься миленько пустословить, а я, вместо того, чтобы побурчать невразумительное «на отъебись», улыбнусь в ответ, неказисто, как умею. Возьму твою холодную руку, сожму изумительные пальцы, притяну ближе, крепко-крепко, вдохну глубоко твой запах. Похер, что подумают о нас. Что мы с разных миров. Мы — один мир. Я хочу этого.

Затем скажу:

— Я выучил песню, которую ты для меня сочинила.

А ты робко:

— Сыграешь мне, Генри?

Я был прав, Фрэнк. Не зря так и не смог смириться и поверить. Ты не убивала себя. В конечном итоге, следствие смогло разобраться, а если бы не тот твой наркотический опыт и остатки запрещённых веществ в крови, то они бы узнали истину куда быстрее. Трагические обстоятельства, несчастный случай, отправивший тебя на тот свет, а меня в пропасть. Случайно. Несправедливо. Неправильно. Ну точно как в твоих любимых фильмах, с надрывом, с разорванным в клочья сердцем. Кто-то уходит без причины, чтобы никогда не вернуться. И выбрался я благодаря тебе, потому что ты тоже оказалась права. Фрэнки, мой странная нежная девочка, прекрасная навечно. Пианистка. Со своим идеальным музыкальным слухом и чуйкой. А, может, это была лишь вера в меня? Фрэнки…

Знаешь… иногда, спустя невыносимо много лет, я сижу в собственной навороченной студии, беру свой чёрный Fender, старенький, верный, самый любимый из коллекции, смотрю на колки, где всё ещё висит браслетик со стрелой, твой маленький прощальный подарок… Сижу долго в полном беззвучии. Закрываю глаза и… мир перестаёт существовать. Я медленно начинаю играть твою песню, тихо напевая слова себе под нос, но я уверен, ты слышишь…

Больше книг на сайте — Knigoed.net