Пленница былой любви

Две недели отпуска, конечно, можно выдержать везде. Но меня все-таки мучило предчувствие – что Муди обязательно попытается оставить меня и Махтаб в Иране навсегда.

Друзья уверяли, что Муди никогда этого не сделает, потому что уже слишком проамериканизирован: живет в Штатах около двадцати лет. Все, чем он обладал, его врачебная практика, все его настоящее и будущее связаны с Америкой. Зачем ему возвращаться к прежней жизни?

Эти аргументы были достаточно убедительны, но никто, кроме меня, не знал сложной натуры Муди. Он был любящим мужем и отцом, но мог холодно пренебречь потребностями и желаниями собственной семьи. Его разум был соединением блестящей интеллигентности и безграничной беспорядочности. В культурном отношении он представлял собой смесь Востока и Запада и сам не знал, что в его жизни преобладало.

У него было достаточно поводов, чтобы после двухнедельного отпуска увезти нас обратно в Штаты. Но были также и другие причины, чтобы заставить нас жить в Иране.

Зачем я согласилась поехать?

Махтаб…

Первые четыре года она была счастливой щебетуньей, радующейся жизни, привязанной ко мне, к отцу и к своему уже изрядно истрепанному плюшевому кролику.

Махтаб…

На фарси, государственном языке Исламской Республики Иран, это слово обозначает «лунный свет».

Но для меня Махтаб – это солнечный блеск.

Когда шасси самолета коснулись посадочной полосы, я взглянула на Махтаб, потом на Муди и уже знала, зачем приехала в Иран. Мы вышли из самолета и сразу же погрузились в обволакивающий тяжелый зной тегеранского лета. А было еще только раннее утро.

Махтаб прильнула к моей руке. Ее карие глаза познавали этот чужой мир.

– Мамочка, – шепнула она, – я хочу в туалет.

– Хорошо, сейчас поищем.

В здании аэропорта нас встретил невыносимо тяжелый запах человеческого пота. Я надеялась, что мы быстро покинем это помещение, но зал был переполнен пассажирами с нескольких рейсов, и все толпились и пробирались к одной стойке, где производился паспортный контроль и откуда был единственный выход из этого зала.

Нам пришлось прокладывать себе дорогу локтями. Я держала Махтаб в объятиях перед собой, чтобы ее не придавили.

Я знала, что женщины в Иране должны закрывать плечи, ноги, лоб, но меня поразил вид сотрудниц аэропорта и большинства пассажирок, которые были почти полностью покрыты чем-то, что, как мне сказал Муди, называется чадрой. Это кусок ткани в форме полукруга, который забрасывается на голову и плечи. Он окаймляет лоб и подбородок, оставляя открытыми только глаза, нос и рот. Наиболее религиозные иранки оставляли открытым только один глаз. Женщины, бегавшие по взлетному полю, таскали в одной руке тяжелые чемоданы, а другой придерживали чадру под подбородком. Длинные полотнища развевались во все стороны. Меня это особенно удивляло, так как носить чадру было вовсе не обязательно. Остальная одежда была в соответствии с суровыми требованиями кодекса, но эти мусульманки по собственному желанию, несмотря на изнуряющий зной, надевали поверх всей одежды еще и чадру. Здесь я воочию убедилась, какую великую власть имели над ними общество и религия.

Не менее получаса нам потребовалось, чтобы пробраться к стойке для проверки паспортов, где хмурый сотрудник посмотрел на наш, один на троих, иранский паспорт, поставил печать и махнул рукой проходить.

– Мамочка, я хочу в туалет, – повторила Махтаб, нервничая.

Муди спросил по-персидски женщину в чадре, куда идти. Она объяснила и поспешно удалилась, занятая собственными делами. Муди остался присмотреть за багажом, пока мы искали туалет, но, когда мы приблизились к входу, дыхание перехватило от невыносимой вони. Все-таки войдя туда, мы нашли только дыру в цементном полу, который был загажен кучами экскрементов с роящимися над ними мухами.

– Здесь очень воняет, – закапризничала Махтаб, оттаскивая меня за руку.

Мы побежали обратно к Муди.

Махтаб мучилась, но предпочитала терпеть, пока мы не приедем в дом сестры Муди, о которой он всегда говорил с большим уважением. Сара Махмуди Ходжи опекала всю семью, и все с почтением обращались к ней не иначе как Амми Бозорг – уважаемая тетя.

«Все будет хорошо, как только мы окажемся в доме Амми Бозорг», – думала я.

Махтаб очень устала, но сесть было негде, и мы распаковали прогулочную коляску. Махтаб тотчас же устроилась в ней.

Вдруг мы услышали чей-то громкий голос, как будто обращенный к нам.

– Да'иджан! – кричал кто-то что было сил. – Да'иджан!

Муди повернулся и радостно ответил на возгласы бегущего к нам человека. Они бросились друг другу в объятия.

– Это Зия, – представил Муди.

Зия Хаким сердечно пожал мне руку.

Он был одним из тех многочисленных молодых родственников мужского пола, которых Муди именовал общим титулом «племянники». Малюк, сестра Зии, была женой Мостафы, третьего сына старшей сестры Муди. Мать Зии была сестрой матери Муди, а отец был братом его отца, а может, наоборот. Определение «племянник» было самым удобным.

Зия, взволнованный встречей со мной, американской женой Муди, поприветствовал меня на вполне приличном английском языке.

– Я так рад, что ты приехала, – сказал он, – мы так давно ждали этого!

Он подхватил Махтаб на руки и осыпал ее поцелуями.

Это был интересный мужчина с характерными восточными чертами лица и пленительной улыбкой. Его обаяние и изысканность манер сразу бросались в глаза. Каштановые волосы Зии были модно подстрижены, костюм хорошо скроен и элегантен, рубашка с расстегнутым воротом отглажена. От него веяло свежестью. Я так надеялась, что семья Муди будет именно такой.

– Как ты пробрался сюда? – спросил Муди.

– У меня здесь работает друг.

Лицо Муди просветлело. Он с опаской достал из кармана наши американские паспорта.

– Что с ними делать? – спросил он. – Нам бы не хотелось, чтобы их конфисковали.

– Я все устрою, – ответил Зия. – У тебя есть какие-нибудь деньги?

– Да.

Муди отсчитал несколько банкнотов и подал их Зии вместе с нашими паспортами.

– Встретимся после прохождения контроля, – сказал Зия и растворился в толпе.

Но даже Зия, как оказалось, не был в состоянии ускорить проверку багажа. Мы стояли в этом изнуряющем пекле более трех часов, сначала ожидая багаж, а потом в нескончаемой очереди таможенного контроля. Махтаб вела себя спокойно, хотя я знала, что ее терпение на исходе. Наконец мы у заветной цели: впереди Муди, за ним я, Махтаб и коляска.

Таможенник тщательно проверил каждую вещь багажа, задержавшись у чемодана с лекарствами. Начался диалог по-персидски. Муди объяснил мне, что сказал таможеннику: он врач и привез эти лекарства в дар местному медицинскому центру.

Таможенник продолжал задавать все новые вопросы. Муди вез бесчисленное количество подарков для семьи. Каждый следовало распаковать и предъявить для осмотра. Сотрудник открыл наш чемодан с одеждой и наткнулся на кролика Махтаб. Это был ветеран наших путешествий. Он сопровождал нас в поездках в Техас, Мексику и Канаду. Уже в последний момент, когда мы выходили из дому в Детройте, Махтаб заявила, что не поедет в Иран без своего лучшего друга.

Таможенник разрешил нам забрать чемодан с одеждой и, к великой радости Махтаб, кролика, сказав, что остальной багаж отошлет нам после детальной проверки позднее.

Так, не обремененные грузом, спустя четыре часа после приземления мы покинули зал.

Муди тотчас же оказался в толпе людей в длинных одеждах и накидках на голове. Более сотни родственников толпились вокруг, крича, плача, сжимая его руки, обнимая и осыпая поцелуями, целуя меня и Махтаб. Они засыпали нас с Махтаб цветами, потому что через минуту мы держали их целые охапки.

Зачем, собственно, у меня на голове этот идиотский платок? Волосы склеились, пот стекал по спине. Я подумала, что, должно быть, от меня исходит такой же неприятный запах, как и от них всех.

Муди расплакался от радости, когда Амми Бозорг обняла его. Тяжелая черная чадра не помешала мне узнать ее лицо, которое видела раньше на фотографиях. Такой крючковатый нос нельзя было спутать ни с каким другим. Эта широкоплечая женщина схватила брата в объятия так, словно хотела навечно оставить его при себе.

Анестезиолог и дипломированный остеопат, авторитетный специалист с годовым доходом около ста тысяч долларов в Америке, здесь Муди снова стал маленьким мальчиком для Амми Бозорг. Родители Муди, оба врачи, умерли, когда ему исполнилось всего шесть лет, и сестра вырастила его как своего сына.

Наконец Муди познакомил нас. Она бросилась ко мне, крепко обнимая. Нос у нее был такой большой, что казался искусственным. Он торчал на лице ниже зелено-карих глаз, блестящих от слез. Потом Муди представил мне мужа сестры, Баба Наджи, пояснив, что это имя означает «отец, который побывал в Мекке». Хмурый, невысокого роста мужчина, одетый в мешковатый серый костюм, брюки которого почти закрывали каблуки полотняных туфель, он не обмолвился ни словом. Его глубоко посаженные глаза на морщинистом лице избегали моих.

Вдруг я почувствовала, как на плечи упала тяжелая гирлянда цветов. Видимо, это был какой-то сигнал, потому что все как один бросились в сторону стоянки автомобилей. Они мчались наперегонки к одинаковым маленьким белым угловатой формы машинам и начали втискиваться в них по шесть, восемь и даже двенадцать человек. Отовсюду торчали руки и ноги.

Муди, Махтаб и меня торжественно проводили к почетному автомобилю, большому «шевроле» бирюзового цвета и усадили на заднее сиденье. Впереди села Амми Бозорг с сыном Хусейном, которому, как старшему наследнику по мужской линии, предоставили честь везти нас. Зухра, старшая незамужняя дочь, села между матерью и братом.

В убранной цветами машине мы ехали из аэропорта впереди шумной кавалькады. Вскоре обогнули огромную башню Саид. Серая, отделанная бирюзовой мозаикой, она сверкала в полуденном солнце. Муди рассказал мне, что Тегеран был известен этой удивительной башней, которая, как страж, несла вахту в предместье столицы.

На скоростной магистрали Хусейн заставил старый «шевроле» разогнаться до восьмидесяти миль в час, что было пределом его скорости.

Вдруг Амми Бозорг повернулась и вручила мне пакет. Это было что-то тяжелое, красиво упакованное. Я вопросительно посмотрела на Муди.

– Разверни, – сказал он.

Внутри я обнаружила широкую накидку длиной до щиколоток. Муди объяснил, что она сшита из дорогостоящей шерсти. Там же находился большой темно-зеленый платок, значительно толще того, который был у меня на голове.

Улыбаясь и радуясь своей щедрости, Амми Бозорг что-то сказала, а Муди перевел:

– Накидка называется манто, а платок – русари. В Иране ты должна надевать их, когда выходишь на улицу.

К этому я не была готова. Когда Маммаль, четвертый сын Амми Бозорг и Баба Наджи, будучи у нас в Мичигане, предложил нам поехать в отпуск в Иран, он сказал:

– На улице ты должна будешь носить одежду с длинными рукавами, платок и темные чулки.

– Не переживай, – сказал Муди, – это подарок. И все-таки я расстроилась. Когда Хусейн въехал в город, я начала присматриваться к женщинам, семенящим по запруженным тротуарам Тегерана. Они были закутаны с ног до головы. Большинство носили черную чадру поверх манто и русари, как раз таких, как мне подарили. Вся одежда была мрачных тонов.

– А что со мной сделают, если я этого не надену? Арестуют? – спросила я Муди.

– Да, арестуют, – вполне серьезно ответил он.

Однако вскоре я перестала волноваться по поводу местных законов, касающихся одежды, потому что Хусейн попал в гущу городского движения. Узкие улочки были забиты машинами, трущимися друг о друга. Каждый из водителей искал кусочек свободного пространства, а увидев его, одновременно нажимал на педаль газа и звуковой сигнал. Раздраженный очередным ожиданием, Хусейн дал задний ход и поехал обратно по улице с односторонним движением.

Через Муди Амми Бозорг объяснила мне, что обычно по пятницам движение сокращается, потому что пятница – это мусульманское воскресенье: семьи собираются в доме старшего из родственников и проводят свободное время за молитвой. Но сейчас приближалось время вечерней проповеди, которую по пятницам в центре города читал один из самых святых мужей ислама. На нее стекаются миллионы людей. Не тысячи, а миллионы, подчеркнула Амми Бозорг.

Махтаб спокойно присматривалась к этой сцене, обнимая своего кролика. Широко открытыми глазами она познавала новый, чужой мир, пораженная образами, звуками и запахами.

После часа такой езды мы остановились наконец возле дома Баба Наджи и Амми Бозорг. Поблизости находилось китайское посольство. От улицы дом отделяла ограда из густо расположенных железных прутьев, выкрашенных в зеленый цвет. Через двустворчатую металлическую калитку все вошли во двор с бетонированным покрытием.

Следуя примеру Муди, мы разулись и оставили обувь во дворе. Тут же, во дворе, стояли три газовых гриля, которые обслуживали приглашенные по этому случаю официанты.

В одних чулках мы вошли в большой бетонный дом с плоской крышей. Холл был раза в два просторнее, чем самая большая американская столовая. Стены и двери из ореха украшал цветной орнамент из дерева той же породы. Толстые персидские ковры, уложенные в два или три ряда, покрывали почти весь пол. На них были разложены цветные софры.[1] В комнате из мебели был только маленький телевизор.

В окно я заметила бассейн позади дома. Хотя я не люблю плавать, сегодня холодная вода выглядела исключительно заманчиво.

Новые группы весело болтающих родственников выгружались из автомобилей. Муди явно лопался от гордости за свою американскую семью. Он просто пылал, когда его родственники обхаживали Махтаб.

Тетушка Бозорг показала нам нашу комнату в дальнем крыле дома. Это было маленькое квадратное помещение с двумя сдвинутыми кроватями и провалившимися посередине матрасами. Единственной мебелью можно было считать большой деревянный шкаф.

Здесь же, в конце коридора, я быстро нашла туалет для Махтаб. Открыв дверь, мы обе отскочили при виде бегающих по каменному полу тараканов, таких больших, каких мы еще в своей жизни не видели. Махтаб не хотела входить, но уже действительно было невмоготу. Она потянула меня за собой. Здесь, по крайней мере, был туалет в американском стиле и даже имелось биде. Туалетную бумагу заменял висевший на стене шланг с водой, пахло гнилью.

Мы вернулись в холл, где нас ждал Муди. – Пойдемте, я хочу вам что-то показать, – сказал он.

Мы вышли за ним через парадную дверь во двор.

Махтаб вдруг вскрикнула, увидев лужу свежей, ярко-красной крови. Она отвернулась.

Муди спокойно объяснил, что родственники купили барана и зарезали животное в нашу честь. Мы же должны были, входя впервые в дом, переступить через эту лужу.

– Ну хорошо, сделай это, а нас уволь, – сказала я. Муди спокойно, но решительно заявил:

– Ты должна оказать уважение родственникам. Мясо будет роздано бедным.

Я подумала, что это какая-то дикость, но мне не хотелось никого обидеть, поэтому я согласилась. Махтаб спрятала лицо у меня на плече, когда я ее взяла на руки. Вслед за Муди я обошла лужу крови. Родственники произнесли молитву. Официальная часть встречи была закончена.

Раздали подарки. По иранской традиции невесту родственники жениха одаривают золотыми украшениями. Хотя я уже не была невестой, но достаточно была осведомлена об обычаях этих людей, чтобы при первой встрече надеяться на золото. Тетушка Бозорг подарила Махтаб два золотых браслета, но для меня драгоценностей не оказалось. Это был откровенный намек. Я знала, как раздражал ее брак Муди с американкой.

Она подарила также мне и Махтаб по яркой чадре, чтобы носить их в доме. Моя была светло-кремового цвета с персиковыми цветами, а малышка получила белую с розами.

Я что-то пробормотала, благодаря ее. Вокруг суетились дочери тетушки Бозорг, Зухра и Ферест, подавая самым почетным гостям папиросы на подносе и угощая всех чаем. Развеселившиеся дети бегали по всему дому. Взрослые не обращали на них внимания.

Было пополудни. Гости расселись на полу большого холла. Женщины внесли подносы с едой.

Были там блюда с салатами, украшенными редиской, вырезанной в виде прекрасных розочек, и морковкой, подрезанной так, что она напоминала сосновые веточки. Были тарелки с йогуртами и подносы с хлебом в форме блинов, куски острого сыра, высокие пирамиды фруктов, яркий ансамбль которых дополняли подносы с сабзи.[2]

Во дворе официанты раскладывали кушанья, заказанные в ресторане. Здесь были различные вариации, но в одной теме. Заполнявший два котла рис (в одном – белый традиционный, в другом – зеленый, приготовленный с сабзи и крупным горохом, напоминающим лимоны) был приготовлен по-ирански, как учил меня когда-то Муди. Прежде всего рис варится, а потом заливается маслом и выпаривается, пока на поверхности не образуется хрустящая корочка. Это основное блюдо иранского меню дополняется различными соусами, называемыми хореш.

Разложив рис на блюда, официанты посыпали белый рис чем-то вроде мелкой брусники и полили соком шафрана. По этому случаю было приготовлено два вида соуса хореш. Один – излюбленное в нашем доме блюдо – состоял из баклажанов, помидоров и кусков баранины. Второй – из баранины, помидоров, лука и желтого гороха.

Изыском была курица, редкое в Иране лакомство, тушенная с луком и затем обжаренная на масле.

Рассевшись по-турецки на полу или присев на одно колено, иранцы набросились на еду с жадностью. Из приборов были поданы только большие, как шумовки, ложки. Некоторые пользовались ими, помогая себе руками или кусками свернутого хлеба; были и такие, что не утруждали себя даже ложками. Разговаривая, они запихивали пищу в рот пальцами. Эта неаппетитная сцена сопровождалась дискуссией на языке фарси. Почти каждая мысль заканчивалась фразой «инш Аллах!».[3] Это было ужасно – взывать к святому имени Аллаха и одновременно плевать вокруг едой.

Я пыталась есть, но мне было тяжело наклоняться и доставать еду, сохраняя равновесие и скромность. Узкая юбка моего костюма не подходила для обедов на полу. С трудом мне удалось наполнить тарелку.

Муди научил меня готовить многие иранские блюда. Попробовав этот праздничный обед, я убедилась, что еда здесь невероятно жирная. Масло служит в Иране показателем богатства. Поэтому все буквально плавало в огромном его количестве. Ни Махтаб, ни я не смогли съесть много. Поклевали мы слегка салаты, но аппетит у нас быстро пропал.

Наше отвращение к такой пище осталось незамеченным, так как главным объектом всеобщего внимания и любви был Муди. Я понимала, соглашалась с этим, но чувствовала себя одинокой.

Необычайные события этого бесконечного дня помогли мне, однако, несколько смягчить опасение, что Муди мог бы продлить наше пребывание здесь больше, чем на две недели. Он действительно горел желанием увидеть своих родственников, но эта жизнь была не в его стиле. Будучи доктором, он ценил гигиену и здоровую диету. Он очень любил комфорт, ему нравилось поболтать или подремать в полдень в своем обожаемом вертящемся кресле. Здесь, на полу, он испытывал явное неудобство, не привыкший сидеть по-турецки. Я утешала себя, что ни в коем случае он не предпочтет Иран Америке.

Мы обменялись с Махтаб взглядами, точно читая мысли друг друга. Этот отпуск был коротким перерывом в нашей нормальной американской жизни. Мы были согласны его пережить, но это не могло нам нравиться. Мы уже начали считать дни до возвращения домой.

А пиршество продолжалось. Взрослые по-прежнему объедались, а дети становились все беспокойнее, затеяв драку. Они бросались едой и кричали, бегали по софрам, всякий раз попадая в блюда с едой грязными босыми ступнями.

У многих детей были врожденные дефекты. У некоторых – дебильное выражение лица. Мне подумалось, не является ли это результатом заключения браков между родственниками. Муди пытался убедить меня, что в Иране нет вредной наследственности, но я знала, что многие супружеские пары, собравшиеся здесь, – это братья и сестры. О результатах таких браков можно было судить по детям.

Спустя какое-то время пятый сын Баба Наджи и Амми Бозорг представил меня своей жене Эссей. Я знала его хорошо, потому что некоторое время он жил у нас в Техасе. Он тогда изрядно потрепал мне нервы, и я, что было не в моих правилах, поставила перед Муди ультиматум, чтобы он убрал его из дома. Однако сейчас его лицо показалось мне дружелюбным. Он был одним из немногих, кто обратился ко мне по-английски. Эссей училась в Англии и сносно говорила по-английски. На руках она держала малыша.

– Реза столько рассказывал мне о тебе, – сказала она. – Он так благодарен за все, что вы сделали для него.

Я поинтересовалась ребенком, и Эссей помрачнела: Мехди родился с деформированными, повернутыми назад ступнями, с деформированной головкой, вытянутым лбом. Эссей была сестрой своего мужа.

Махтаб пыталась убить комара, который оставил у нее на лбу огромный волдырь. Мы были измучены зноем августовского вечера. И хотя в доме была вентиляция, но по какой-то причине тетушка Бозорг не закрыла двери. Это, как и отсутствие москитных сеток на окнах, оказывало гостеприимство жаре и комарам.

У меня разболелась голова. Запах жирной пищи, человеческого пота, непрерывный шум и смена часового пояса сделали свое.

– Мы с Махтаб хотели бы лечь, – обратилась я к мужу.

Был ранний вечер, большинство родственников еще не разошлись, но Муди знал, что они хотят разговаривать с ним, а не со мной.

– Хорошо, – согласился он.

– У меня сильно болит голова. У тебя есть какое-нибудь лекарство?

Он извинился, проводил нас с Махтаб в спальню, дал мне три таблетки и вернулся к гостям.

Мы забрались в постель такие обессилившие, что даже ни провалившиеся матрасы, ни затхлые одеяла, ни колючие подушки не смогли помешать нам уснуть. Я знала, что Махтаб засыпает с той же молитвой, которая стучалась в моей раскалывающейся голове: «Боже, сделай так, чтобы эти две недели быстро пролетели».

Было около четырех часов утра, когда Баба Наджи загрохотал в дверь нашей спальни. Он кричал что-то по-персидски.

Во дворе раздавался голос азана – усиленный мегафоном, грустный, монотонный, протяжный, – который призывал правоверных исполнить свой религиозный долг.

– Время на молитву, – пробормотал Муди. Зевая и потягиваясь, он встал и отправился в ванную, чтобы совершить ритуальное омовение: облить водой руки, смочить лоб, нос и стопы.

Вскоре голос мужа слился с голосами Баба Наджи, Амми Бозорг, их дочерей Зухры и Ферест и самого младшего тридцатилетнего сына Маджида.

Я не знала, сколько длились эти молитвы, потому что то погружалась в сон, то пробуждалась, и не заметила, когда Муди вернулся. Но даже после этого в доме не закончились религиозные обряды. Баба Наджи читал Коран, монотонно крича во весь голос. Амми Бозорг в своей спальне в другом конце дома тоже читала Коран. Это длилось часами. Их голоса приобрели гипнотизирующее звучание.

К тому времени, когда я встала, Баба Наджи закончил молиться и ушел на работу. У него была фирма «Импорт – экспорт С. Салам Ходжи и сыновья».

Прежде всего мне захотелось принять душ. В ванной комнате не было полотенец. Муди сказал, что, вероятно, Амми Бозорг вообще их не имеет, поэтому я оторвала кусок простыни. Не было здесь и шторы для душа. Вода просто уходила в находящееся в углу наклонного мраморного пола отверстие. Несмотря на все эти неудобства, вода освежала.

Я надела самую скромную юбку и блузку, подкрасилась и некоторое время посвятила волосам. Муди сказал, что дома, в своей семье, я могу не закрываться.

Амми Бозорг, в цветной домашней чадре, вертелась на кухне. Обе руки ее должны были быть свободными для работы, поэтому она обернула широкое полотнище вокруг тела и собрала под мышками. Чтобы чадра не падала, ей приходилось прижимать ее к бокам.

Связанная таким образом, она занималась своей работой в помещении, которое, как и весь дом, носило следы прежнего великолепия, а теперь пришло в запустение. Стены покрывал густой слой многолетней сажи. Металлические шкафчики поржавели от времени. В двухкамерной мойке громоздилась грязная посуда. Горы различных кастрюль и сковород занимали большой кухонный и маленький квадратный столы, и так как на них не было места, то Амми Бозорг работала на полу. Я удивилась при виде холодильника-морозильника с устройством для приготовления льда. Когда я заглянула внутрь, моим глазам открылся целый склад холодных закусок.

Самым большим сюрпризом для меня было, когда Муди с гордостью объявил, что Амми Бозорг убрала весь дом к нашему приезду. Интересно, как этот дом выглядел до уборки?

Стареющая худощавая служанка, испорченные зубы которой удивительно гармонировали с выгоревшей синего цвета чадрой, флегматично выполняла распоряжения Амми Бозорг. На полу кухни она приготовила поднос с чаем, сыром, хлебом и сервировала нам завтрак опять же на полу в холле.

Подавая чай в маленьких стаканчиках, называемых эстаканами и вмещающих не более четверти чашки, обязательно придерживались очередности. Вот и сейчас первым обслужили Муди, единственного присутствующего в этот час мужчину, затем Амми Бозорг, потом меня, а в конце Махтаб.

Чай был крепкий, горячий и очень вкусный. Когда я пробовала его, Амми Бозорг что-то сказала Муди.

– Ты не насыпала в чай сахар, – перевел он.

Я заметила неестественность в его манере говорить. Дома он употребил бы сокращенную форму. Здесь же он избегал ее, выражаясь более формально, как люди, для которых английский является вторым языком. Муди давно уже говорил как коренной американец. Откуда же эта перемена? Я забеспокоилась: не начал ли он снова думать по-персидски?

– Я не хочу сахару. Мне нравится так, – был мой ответ.

– Ты шокировала тетушку, но я пояснил ей, что ты сама достаточно сладкая, поэтому тебе не нужен сахар.

По выражению глубоко посаженных глаз Амми Бозорг легко можно было догадаться, что шутка ей не понравилась. Пить чай без сахара было, видимо, не принято, но меня это не волновало. Я внимательно посмотрела на золовку, и, сделав глоток, попыталась изобразить улыбку на лице.

Хлеб оказался пресный, безвкусный и сухой. К хлебу, как лакомство, подали острый датский сыр.

Мы с Махтаб любили этот сорт, но Амми Бозорг не знала, что его следует хранить с жидкостью, чтобы не улетучился запах. У этого сыра был запах грязных ног. Мы с Махтаб с трудом его проглотили.

После завтрака Маджид вступил со мною в долгую дискуссию. Он был дружески настроен и очень мил, сносно говорил по-английски. Маджид хотел показать нам дворец шаха, а также парк Меллят, где растет трава – большая редкость в Тегеране. Его желанием также было взять нас с собой за покупками.

Мы знали, что со всем этим нужно подождать. Первые дни следует посвятить приему гостей. Родственники и приятели, близкие и издалека хотели увидеть Муди и его семью.

Муди настаивал, чтобы мы сразу же позвонили в Америку. Здесь возникла проблема. Мои сыновья, Джо и Джон, которые жили в Мичигане у моего прежнего мужа, знали, куда мы едем, но они поклялись мне, что будут хранить это в тайне. Мне не хотелось, чтобы узнали мама с папой: они бы беспокоились, а у них и так много других забот, ведь у отца обнаружили опухоль. Я не хотела их еще более беспокоить и сказала только, что едем в Европу.

– Я не хочу говорить им, что мы в Иране, – сказала я.

– Они знают об этом, – заявил Муди. – Я сказал им, куда мы направляемся.

Наконец, фактически с другого полушария, я услышала голос мамы.

– Папа чувствует себя хорошо, – сказала она, – но его мучает химиотерапия.

Потом я призналась ей, что звоню из Тегерана.

– О боже! Как раз этого я и опасалась.

– Не беспокойся, здесь нам хорошо, – солгала я. – Все в порядке. Семнадцатого будем дома.

Я передала трубку Махтаб. Ее глаза заблестели, когда она услышала знакомый голос бабушки. Закончив разговор, я обратилась к Муди:

– Ты обманул меня! Они не знали, что мы здесь.

Он пожал плечами:

– Я говорил им.

Меня охватила паника. Неужели родители не расслышали? Или Муди солгал?

Родственники мужа наплывали волнами, заполняя холл во время обедов или ужинов. Мужчинам при входе подавали домашние пижамы. Они быстро переодевались в соседней комнате и проходили в холл. У Амми Бозорг был под рукой запас цветных платков для женщин, которые удивительно ловко сменяли черные, выходные полотнища на яркие домашние платки, не открывающие при этом ни кусочка запретной части лица.

Визиты проходили за едой и беседами.

Мужчины совершали во время разговоров бесконечные молитвы. Каждый держал в руках четки из пластмассовых или каменных бусинок и перебирал их, произнося тридцать три раза «Аллах акбар».[4]

Если гости приходили утром, изнуряющая церемония ухода начиналась еще до полудня. Переодевшись, они целовались на прощание, а затем медленно продвигались в направлении двери, ни на минуту не умолкая. Затем снова обменивались поцелуями и продвигались немного дальше, разговаривая, крича, обнимаясь. И так полчаса, сорок пять минут, а то и час.

Им, однако, удавалось выйти почти сразу же после полудня, потому что затем наступали часы сиесты, необходимой, учитывая жару и расписание обязательных молитв.

Если гости появлялись к ужину, то задерживались допоздна, потому что мы всегда ждали, когда вернется с работы Баба Наджи, а он никогда не возвращался раньше десяти.

Как правило я не покрывала голову дома, но иногда приходили гости более религиозные, и мне приходилось надевать платок. В один из таких вечеров Амми Бозорг вбежала в нашу спальню, бросила мне черную чадру и буркнула что-то Муди.

– Надень это сейчас же, – распорядился мой муж. – У нас гости. Пришел «господин в тюрбане».

«Господин в тюрбане» – это высший сан мечети.

Не было возможности воспротивиться приказу Муди, но когда я примерила неудобное полотнище, то с ужасом обнаружила, что оно грязное. Полотно, закрывающее нижнюю часть лица, оказалось жестким от засохших соплей. Я не видела в этом доме носовых платков или хотя бы салфеток для носа, зато я заметила, что женщины в этих целях пользуются своей чадрой. Запах был омерзительный.

Прибывшего господина звали Ага Мараши. Он был женат на сестре Баба Наджи, а также состоял в каких-то родственных узах с Муди. Опираясь на деревянную палку, неровным шагом он вошел в холл, с трудом передвигая более 120 килограммов веса своего тела, и, задыхаясь, уселся на полу. Он был не в состоянии сесть по-турецки, как другие, поэтому вытянул раздвинутые ноги вперед. Его огромный живот, спрятанный под черными покрывалами, уперся в пол. Зухра быстро принесла на подносе папиросы для почтенного гостя.

– Дай мне чаю, – распорядился он резко, прикуривая одну папиросу от другой. Он кашлял и харкал, не утруждая себя прикрывать рот.

Чай подали тотчас же. Ага Мараши всыпал в свой стаканчик полную ложку сахара, вытянулся, откашлялся и насыпал еще ложку.

– Я буду твоим пациентом, – обратился он к Муди. – Ты должен лечить меня от диабета.

На протяжении всего визита я боролась с тошнотой. Когда гости ушли, я сбросила чадру и сказала Муди, что она была до неприличия грязной.

– Ваши женщины вытирают этим нос, – пожаловалась я.

– Не может быть, – возразил мой муж.

– Хорошо, посмотри.

Только когда он сам увидел чадру, то согласился со мной. Меня поражало, какие странные мысли роились у него в голове. Неужели ему так уютно было очутиться снова в окружении предметов его детства, что все казалось ему естественным и он менял свой взгляд только тогда, когда я доказывала ему что-нибудь?

Первые дни мы с Махтаб проводили большую часть времени в спальне, выходя для встречи очередных гостей. В нашей комнате мы могли, по крайней мере, сидеть на кровати, а не на полу. Махтаб играла со своим кроликом или со мной. Мы скучали, было жарко, и чувствовали мы себя прескверно.

Ежедневно после полудня иранское телевидение передавало новости на английском языке. Однажды Муди позвал меня посмотреть. Я поспешила, чтобы, наконец, услышать родную речь.

Первая часть обязательно была посвящена войне с Ираком. Вначале происходил триумфальный подсчет убитых иракских солдат, но никогда не упоминалось о потерях со стороны Ирана. С экрана на нас смотрели полные энтузиазма молодые люди и женщины, отправляющиеся на святую войну (мужчины шли сражаться, женщины – готовить пищу, а также печь хлеб, что было в этой стране мужской обязанностью), после чего следовало патриотическое воззвание к новым добровольцам. Затем минут пять отводилось вестям из Ливана, так как тамошние шииты, сильная и пристрастная к насилию секта, поддерживали отношения с Ираном и были лояльны к правительству Хомейни. За три минуты сообщались новости со всего мира, в которые входили события, рисующие негативный образ Америки: американцы мрут как мухи от СПИДа; показатель разводов в Америке растет как бешеный. Если иракская авиация бомбардировала какой-нибудь танкер в водах Персидского залива, то обязательно оговаривалось, что это сделано по указанию Америки.

Мне быстро наскучила эта болтовня.

Саид Салам Ходжи, которого мы называли Баба Наджи, был таинственным человеком. Он редко бывал дома и почти никогда не разговаривал с семьей, за исключением того, когда созывал домочадцев на молитву или читал им Коран. Несмотря на это, весь дом был пропитан его присутствием. Когда после многочасовых молитв ранним утром он выходил из дому на работу, всегда в одном и том же пропотевшем костюме, бормоча под нос святые строфы и перебирая четки, его железная воля продолжала гипнотизировать домашних. Целый день, пока он занимался интересами своей фирмы, время от времени выходя в мечеть, в доме витала его тяжелая, мрачная аура. Отец Баба Наджи был «господином в тюрбане», брат недавно погиб в Ираке. И посему он держался как человек, чувствующий свое превосходство.

Под конец долгого, наполненного работой и молитвами дня Баба Наджи вызывал в доме смятение своим возвращением. Скрип стальной калитки, которая открывалась около десяти часов вечера, был сигналом тревоги. «Баба Наджи!» – произносил кто-то, и это сообщение мгновенно облетало весь дом. Зухра и ее младшая сестра Ферест днем носили только русари, но, когда возвращался отец, они быстро набрасывали чадру.

Дней через пять после нашего приезда Муди сказал мне:

– Ты должна носить в доме чадру или, по крайней мере, платок.

– Как же так, – возразила я. – И ты, и Маммаль говорили мне когда-то, что в доме мне не нужно будет закрываться. Ты говорил, что все поймут это, потому что я американка.

– Баба Наджи очень недоволен, что ты не закрываешься, – продолжал Муди. – А это его дом.

Я услышала в голосе Муди какие-то властные, почти угрожающие нотки. Я хорошо знала эту сторону его натуры, с которой когда-то боролась. Но сейчас он был в своей стране, среди своих. У меня не было выбора. Я надевала платок, чтобы предстать пред очи Баба Наджи, каждый раз с мыслью, что скоро мы возвратимся в Мичиган, в мою страну, к моим близким.

Со временем Амми Бозорг становилась все менее приветливой. Она пожаловалась Муди на нашу американскую расточительность: где это видано принимать душ каждый день! Готовясь к нашему приезду, она пошла в хамам, общественную баню, где совершила ритуал, занявший целый день. С того времени она не мылась, и у нее не было намерения делать это в ближайшем будущем. Все остальные представители клана носили изо дня в день одни и те же грязные одежды, невзирая на страшную жару.

– Вы не можете купаться каждый день, – заявила она.

– Мы должны купаться ежедневно, – отпарировал Муди.

– Нет. Вы вымоете все клетки вашей кожи, простудите себе желудки и будете болеть.

Дискуссия закончилась вничью: каждый остался при своем мнении, а мы продолжали регулярно пользоваться душем.

Хотя Муди заботился о личной гигиене, как и прежде, но, что было невероятным, он не замечал окружавшей его грязи, если я не говорила ему об этом.

– В рисе черви, – пожаловалась я однажды.

– Неправда. Ты просто заранее себя настроила, что тебе здесь ничто не понравится.

В тот же день за ужином я украдкой перебрала свой рис, выловила черных червей и подбросила Муди в тарелку. Оставлять еду считалось невежливым, и Муди съел червей, не желая никого обидеть.

Махтаб иногда играла с детьми многочисленных родственников и даже выучила несколько слов по-персидски, но все же всегда старалась держаться возле меня и забавлялась своим кроликом. Однажды она посчитала следы от укусов комаров на лице. Их было двадцать три. Красные вздувшиеся пятна покрывали все ее маленькое тело.

Со временем Муди все чаще забывал о нашем присутствии. В первые дни он переводил на английский каждую, даже не заслуживающую внимания, беседу. Сейчас он уже не утруждал себя. Нас выставляли напоказ, и целыми часами мы должны были сидеть, стараясь сохранять милое выражение лица. Бывали дни, когда я и дочь разговаривали только между собой.

С нетерпением ждали мы минуты возвращения домой, в Америку.

На кухне постоянно подогревался котел с едой на случай, если кто-нибудь из домочадцев проголодается. Я часто замечала, как они запускали в котел большую ложку и пробовали, не обращая ни малейшего внимания на то, что остатки пищи падают обратно в котел или на пол. Столы и пол были усеяны сахаром, просыпанным неосторожными любителями чая. Тараканы размножались на кухне так же, как и в ванной.

Я почти ничего не ела. Амми Бозорг обычно готовила на обед хореш с бараниной, не жалея сала с домбе – жирового отложения под хвостом выращиваемых в Иране овец.

Пища тушилась до полудня, наполняя дом тяжелым запахом курдючного сала. За ужином ни Махтаб, ни я были уже не в состоянии взять в рот приготовленную Амми Бозорг еду, которая даже Муди не нравилась.

Его медицинское образование и здравый рассудок постепенно брали верх над уважением к родственникам. Так как я постоянно жаловалась на антисанитарию, Муди в конце концов стал тоже замечать ее.

– Я врач и думаю, что ты должна прислушаться к моему совету, – сказал он однажды сестре. – Ты грязная. Тебе следует искупаться. Ты должна приучить детей принимать душ. Жаль, что вы так живете.

Амми Бозорг пропустила мимо ушей слова младшего брата и послала в мою сторону ненавидящий взгляд.

Ежедневное купание не было единственным западным обычаем, который раздражал золовку. Однажды Муди, выходя из дому, поцеловал меня в щеку на прощание. Амми Бозорг тотчас же взорвалась от гнева.

– Тебе нельзя вести себя так в этом доме, – отчитала она Муди, – здесь дети!

Видимо, не имело значения, что самый младший «ребенок», Ферест, готовилась как раз поступать в Тегеранский университет.

После нескольких дней затворничества в мрачном доме Амми Бозорг нас, наконец, взяли за покупками. Муди, Махтаб и я с нетерпением ждали этого пункта культурной программы. Представлялась возможность приобрести экзотические сувениры для близких и приятелей в Штатах. Мы хотели воспользоваться оказией и купить для себя в Тегеране по низким ценам бижутерию и ковры.

Несколько дней подряд Зухра или Маджид подвозили нас утром в город. И каждый такой выезд был приключением. Мы оказывались в сутолоке города, который за четыре послереволюционных года разросся с пяти до четырнадцати миллионов жителей. Хотя точно установить численность населения было невозможно. В результате экономического кризиса обезлюдели деревни, и их жители сбежали в Тегеран в поисках хлеба и крыши над головой. В город хлынули также тысячи, а может быть и миллионы, беженцев из Афганистана.

Всюду, где мы ходили, нас окружали толпы угрюмых, уставших людей.

Вдоль улиц тянулись сточные канавы. Люди пользовались запасами этой бесплатной воды в самых разных целях. По сути это была общедоступная помойка. Продавцы лавок полоскали там тряпки для пола. Одни мочились в воду, другие – мыли в ней руки. Нам постоянно приходилось перепрыгивать через грязный поток.

По всему городу велись строительные работы, выполняемые вручную, беспорядочно. Даже речи не шло о строительных нормах, пользовались брусом разных размеров, и, таким образом, воздвигались строения сомнительного качества и устойчивости.

Город находился как бы на осадном положении, под контролем вооруженных до зубов солдат и полиции. Прогулка по улицам вселяла страх. Казалось, что дула карабинов направлены прямо на нас.

Вездесущие солдаты революции, одетые в пятнистые куртки, задерживали машины, выискивая контрреволюционную контрабанду: наркотики, книги, критикующие шиитскую доктрину ислама, или магнитофонные кассеты американского производства. За последние грозило полгода заключения.

Были там и зловещие пасдары – специальная полиция, которая носилась на белых «ниссанах». Каждый мог рассказать какую-нибудь леденящую кровь историю о них. Овеянные мрачной легендой пасдары были в сущности шайкой наделенных властью уличных бандитов.

Одной из их обязанностей был контроль за женщинами: правильно ли, в соответствии ли с законом страны они одеты. Я не в состоянии была понять явное противоречие: женщины на виду у всех кормили детей грудью – их не волновало, что обнажен бюст; главное – закрыта голова, подбородок, руки до кистей и ноги до щиколоток.

В этом странном обществе мы, как сказал Муди, относились к элите. Мы пользовались авторитетом уважаемой семьи, которая по сравнению с рядовыми иранцами была более культурной и образованной. Даже Амми Бозорг представляла образец мудрости и чистоты. Мы были также относительно состоятельны.

Страну захлестывала инфляция. Банки платили около ста риалов за доллар, но Муди предупредил, что рыночный курс еще выше. Теперь я знала, зачем он отправлялся несколько раз в город без меня. У него было столько наличности, что не представлялось возможным носить ее с собой. Он наполнил деньгами карманы всех костюмов, висящих в шкафу нашей спальни.

Я поняла, почему люди на улице носили пачки денег толщиной десятки сантиметров. К тому же в Иране нет кредитных карточек, и чеки здесь не в ходу.

Мы с Муди не могли представить себе относительной ценности этой валюты. Приятно было почувствовать себя состоятельными. Мы купили наволочки с ручной вышивкой, инкрустированные золотом деревянные рамки для живописи, миниатюры с редким рисунком. Муди подарил Махтаб золотые сережки с алмазами, а мне колечко, браслет и алмазные сережки, а также золотое ожерелье за три тысячи долларов. Я знала, что в Штатах оно будет стоить гораздо больше.

Махтаб и мне понравились длинные цветные платья из Пакистана, и Муди купил их нам.

Мы выбрали комплекты полированной мебели из натурального дерева. Она была инкрустирована золотыми листочками со сложным рисунком и обтянута экзотической тканью. Это была мебель для столовой, а диван и кресла для гостиной. Маджид сказал, что организует транспортировку мебели в Америку морем. Мои опасения несколько рассеялись, когда Муди решился на эту покупку. Значит, он планировал возвращение домой.

В один из дней, когда Зухра собиралась взять меня, Махтаб и несколько женщин из семьи за покупками, Муди, демонстрируя свою щедрость, вручил мне толстую пачку банкнотов, которые даже не считал. В тот раз мне приглянулся итальянский гобелен размером полтора на два с половиной метра. Я знала, что он будет хорошо выглядеть у нас на стене. Стоил он около двухсот тысяч риалов, или приблизительно две тысячи долларов. К концу дня у меня еще оставалось много денег, которые я хотела сохранить. Не приходилось сомневаться, что Муди не спросит о них.

Почти ежевечерне приходил кто-либо из многочисленных родственников Муди. Мы с Махтаб на этих приемах чувствовали себя чужими. Для нас они были сплошной мукой, но отчасти давали хоть какое-то развлечение.

Родственников Муди можно было разделить на две категории. Половина рода жила, как Амми Бозорг, безразличная к грязи, отвергая достижения цивилизации, рьяно придерживаясь наказов фанатичной шиитской доктрины ислама. Остальные были уже более западными, более культурными и дружелюбными, соблюдали правила гигиены. Они охотнее говорили по-английски и гораздо предупредительнее относились ко мне и Махтаб.

Нам нравилось навещать Резу и Эссей. В своем доме племянник Муди был настроен дружески. Эссей тоже не скрывала своей симпатии ко мне. Она пользовалась любой возможностью в разговоре со мной пополнить свои скромные познания в английском языке. Она и некоторые другие помогали мне в какой-то степени преодолеть чувство грусти и растерянности в чужой стране.

И все же мне нечасто удавалось забыть, что, как американку, меня относят к врагам.

В один из дней мы были приглашены к двоюродной сестре Муди, Фатиме Хаким. Некоторые иранки после брака берут фамилию мужа, но большинство остаются все-таки на девичьей фамилии. Неизвестно, как это было в случае с Фатимой, потому что она из семьи Хакимов и вышла замуж за Хакима, своего близкого родственника. Это была доброжелательная женщина лет пятидесяти. И хотя Фатима не говорила по-английски, за ужином, который был накрыт на полу в холле ее дома, она производила впечатление очень милой и заботливой. Ее муж, на редкость высокий для иранца, на протяжении всего вечера произносил себе под нос молитвы и читал Коран. А наш слух был атакован знакомым шумом разговорившихся родственников.

Сын хозяев невольно приковывал внимание. Ему могло быть лет тридцать пять, но рост его едва достигал ста двадцати сантиметров. Черты его лица также были детские. Скорее всего это снова был пример одной из многих генетических аберраций, которых я уже столько видела в переженившейся между собой семье Муди.

Во время ужина это создание, напоминавшее гнома, обратилось ко мне с хорошим британским выговором. Хотя мне было приятно услышать английский язык, но манера собеседника могла каждого вывести из равновесия. Как набожный человек, он не смотрел на меня вообще.

После ужина он снова заговорил со мной, глядя куда-то в угол:

– Нам бы хотелось, чтобы вы поднялись наверх.

Муди, Махтаб и я последовали за ним, где, к нашему удивлению, оказались в гостиной, обставленной американской мебелью. Полки с книгами на английском языке занимали всю стену. Сын Фатимы подвел меня к низкому дивану. Муди и Махтаб расположились по сторонам.

Пока мои глаза всматривались в такую милую и близкую мне обстановку этой комнаты, вошли другие члены семьи. Они заняли места в соответствии с иерархией.

Я вопросительно посмотрела на Муди. Он пожал плечами.

Муж Фатимы сказал что-то по-персидски, а сын перевел, обращаясь ко мне:

– Ты любишь президента Рейгана?

Озадаченная, пытаясь сохранить спокойствие, я ответила:

– Ну да.

Затем последовала серия вопросов:

– Тебе нравился президент Картер? Что ты думаешь об отношениях Картера с Ираном?

И тут я спасовала. Попав в западню в этой иранской гостиной, я не стала рьяно защищать свою страну и попробовала уйти от прямого ответа:

– Мне не хочется затрагивать эти темы. Я никогда не интересовалась политикой.

Но они не отступали.

– Хорошо, – сказал сын Фатимы. – Наверное, прежде чем приехать сюда, ты многое слышала о дискриминации женщин в Иране. Сейчас, находясь здесь, ты понимаешь, что это неправда?

Его вопрос-утверждение был слишком абсурдным, чтобы отмахнуться от него.

– Но я вижу совершенно иное, – ответила я, готовая взорваться.

Однако меня окружали высокомерные, уверенные в себе мужчины, перебирающие четки и бормочущие под нос «Аллах акбар», в то время как закутанные в чадру женщины сидели тихо и покорно, в позе зависимых людей.

– Я не хочу больше говорить об этом, – продолжила я неожиданно. – Я не стану отвечать ни на какие вопросы.

Я повернулась к Муди и попросила:

– Лучше забери меня отсюда.

Муди оказался в неловком положении, раздираемый желанием жены и обязанностью оказать уважение родственникам. Он ничего не сделал, но разговор перешел на другую тему – о религии.

Сын Фатимы взял с полки книжку и сделал на ней дарственную надпись: «Для Бетти. Дар от всего сердца».

Это был сборник поучительных изречений имама Али, основателя секты шиитов. Мне пояснили, что сам Магомет назначил Али своим последователем, но после смерти пророка суннитская секта пробралась к власти, получив контроль над большинством мусульманского мира. Это было по-прежнему основным предметом спора между суннитами и шиитами.

Я постаралась принять подарок так вежливо, как только могла, но вечер все же закончился конфликтом. Мы выпили чаю и вышли.

Когда мы оказались в нашей спальне в доме Амми Бозорг, Муди сказал:

– Ты вела себя бестактно. Тебе следовало с ними согласиться.

К моему удивлению мой муж разделял утверждения шиитов, придерживаясь мнения, что женщины в Иране имеют прав больше, чем кто-либо другой.

– Тебя настроили, – говорил он. – В Иране никто не ограничивает прав женщин.

Я не могла поверить. Ведь он сам видел, что иранки были невольницами своих мужей, что на каждом шагу они подвергались давлению со стороны властей и религии.

В ту ночь мы пошли в постель оскорбленные друг другом.

Нас уговорили посетить один из дворцов бывшего шаха. Когда мы оказались на месте, нас разделили в соответствии с полом. Я пошла за другими женщинами в переднюю. Здесь проверяли, не скрыли ли мы контрабанду и правильно ли одеты. На мне были манто и русари, подаренные Амми Бозорг, а также толстые черные чулки. Не было видно ни кусочка ноги, и все же я не прошла контроль. Мне предложили дополнительно надеть длинные брюки.

Объяснения Муди, что я иностранка и что у меня с собой нет длинных брюк, оказались напрасными. Вся наша группа терпеливо ждала, пока жена Маммаля, Насерин, из дома, который, благо, был рядом не принесет брюки.

Позже Муди утверждал, что этот факт не был проявлением дискриминации.

Осмотрев дворец, я почувствовала разочарование. Много овеянных легендой сокровищ было разворовано. Некоторые из оставшихся предметов были разбиты на куски. От шаха не осталось и следа, но экскурсовод рассказывал нам о бесчестно полученном им богатстве, а потом посоветовал обратить внимание на соседние трущобы и подумать о контрасте между роскошью шаха и нищетой людских масс. Мы проходили по пустым залам, а вокруг носились грязные и недосмотренные дети.

Впрочем, все это не имело для нас особого значения. Главное – мы отсчитали еще один день из тех, которые должны были провести в Иране.

Время двигалось так медленно. Как хотелось вернуться в Америку, к нормальной жизни.

Для Резы одним из самых приятных воспоминаний, оставшимся у него от пребывания у нас в Корпус Кристи, был праздник Благодарения. И он попросил меня запечь индейку.

Я обрадовалась и вручила Резе перечень необходимых продуктов.

Индейка оказалась жалкой невыпотрошенной птицей с головой, лапами и перьями. Кухня Эссей, хотя и запущенная, была оазисом чистоты по сравнению с кухней Амми Бозорг, и я с удовольствием взялась за приготовление американского праздничного блюда.

У Эссей не было противня. Она никогда не пользовалась духовкой своей газовой плиты. Мне пришлось разделить тушку на части, чтобы она поместилась в кастрюле. Я приобщила к работе Муди и Резу, которые бегали то на кухню Эссей, то на кухню Амми Бозорг.

На все это у меня ушел целый день, но в конце концов я состряпала индейку. Правда, она оказалась сухой, жесткой и безвкусной, однако понравилась Резе, Эссей и их гостям. В душе я должна была признать, что по сравнению с грязной и жирной пищей, какая подавалась нам в Иране, это было действительно божественное лакомство. Муди гордился мной.

Наконец наступил последний день нашего отпуска. Маджид пригласил нас в парк Меллят.

Это было приятно. Маджид был единственным человеком в доме Амми Бозорг с искрой жизни в глазах.

Мир бизнеса давал Маджиду столько свободного времени, сколько ему требовалось, и он тратил это время для развлечений с детворой всего рода. Из взрослых в этой семье только он хоть как-то интересовался детьми. Мы с Махтаб называли его веселым дядей.

На прогулку мы пошли вчетвером: Маджид, Муди, Махтаб и я. Ничего более приятного я бы и не могла себе представить в этот последний день нашего двухнедельного пребывания, которое, казалось, никогда не закончится.

Парк был оазисом зеленых лужаек и цветочных клумб. Махтаб так радовалась, что нашла место поиграть. Вместе с Маджидом они побежали вперед. Муди и я медленно шли за ними.

Ах, если бы я еще могла избавиться от этого идиотского пальто и платка. Я ненавидела жару и запах немытых тел, который проникал даже в этот райский сад. До чего же омерзителен был мне Иран!

Вдруг я почувствовала, что Муди сжал мою руку, нарушив тем самым шиитский обычай. Лицо его было задумчивое и печальное.

– Перед нашим отъездом кое-что произошло, – сказал он. – Ты об этом не знаешь.

– Что такое?

– Меня уволили с работы.

Я вырвала руку, подозревая подвох и чувствуя угрозу.

– Почему? – спросила я.

– Клиника хотела взять человека на мое место с окладом значительно ниже моего.

– Это неправда, – сказала я со злобой.

– Да нет же.

Мы сели на траву. Я заметила на лице Муди выражение глубокой депрессии, которая преследовала его последние два года. В молодости он покинул родину, чтобы искать счастья на Западе. Он тяжело работал, пробивался в науке, наконец получил диплом остеопата и дополнительно специализировался по анестезиологии. Мы вместе организовали ему практику сначала в Корпус Кристи, а потом в Альпене, небольшом городке штата Мичиган. Нам хорошо жилось, пока не начались проблемы. Во многих из них мы были виноваты сами. Часть возникала из-за расовых предрассудков, причиной других было наше невезение. В результате наши доходы резко упали, а профессиональный престиж Муди был подорван. Нам пришлось покинуть Альпену, которую мы так любили.

Более года Муди работал в клинике на Четырнадцатой улице в Детройте. Он согласился на эту должность только после моих уговоров, а сейчас он и ее потерял.

Будущее, однако, не рисовалось мне слишком мрачным. Сидя в парке и вытирая слезы, я пыталась утешать Муди.

– Не переживай, – говорила я, – ты получишь новую должность, а я вернусь на работу.

Муди был безучастен. Его взгляд стал тупой и пустой.

Ближе к вечеру мы с Махтаб приступили к самому приятному занятию – упаковке вещей. Возвращение домой было тем, чего мы желали больше всего на свете. Еще никогда и ниоткуда я так не стремилась уехать. «Еще только один иранский ужин, – уговаривала я себя. – Еще только один вечер среди людей, языка и обычаев которых я не могу понять».

Глазенки Махтаб блестели от счастья. Она уже представляла, как завтра вместе со своим кроликом будет сидеть в самолете.

Отчасти я старалась войти в положение Муди. Он понимал, что его страна и его семья не приняли меня, и я вовсе не стремилась демонстрировать радость в конце пребывания. Однако мне хотелось, чтобы он тоже готовился к отъезду.

– Пошевеливайся! – сказала я, заметив, что муж сидит на кровати погруженный в мысли, – сложим вместе наши вещи.

Я взглянула на чемодан с лекарствами, которые Муди привез в подарок Обществу врачей.

– Что ты собираешься делать с этим? – спросила я.

– Не знаю.

– Почему не отдашь их Хусейну?

Старший сын Баба Наджи и Амми Бозорг был неплохим практикующим аптекарем.

Послышался звонок телефона, но я почти не обратила на это внимания: мне хотелось закончить с чемоданами.

– Я еще не решил, что с этим сделать, – сказал Муди.

Голос у него был тихий, холодный.

Муди позвали к телефону, и я пошла за ним на кухню. Звонил Маджид, поехавший подтвердить нашу резервацию. Они разговаривали несколько минут по-персидски, а потом Муди сказал по-английски:

– Лучше будет, если ты сам скажешь это Бетти. Когда я взяла телефонную трубку, меня пробрал озноб. Я все поняла. Вдруг все начало укладываться в страшную мозаику – необычайная радость Муди от встречи с родственниками и его несомненный энтузиазм по отношению к исламской революции. Я вспомнила, как тратил он наши деньги налево и направо. Что будет с мебелью, которую мы купили? Ведь до сих пор Маджид ничего не сделал, чтобы отправить ее в Америку. Случайно ли сегодня утром Маджид с Махтаб убежали в парке? Не для того ли, чтобы мы с Муди могли поговорить один на один?

Мысленно я вернулась к тем таинственным беседам Муди с Маммалем, когда тот жил у нас в Мичигане. Я подозревала уже тогда, что они сговариваются против меня.

– Завтра вы не сможете вылететь, – сказал Маджид.

Делая над собой усилие, чтобы взять себя в руки, я спросила:

– Что ты имеешь в виду?

– Чтобы получить разрешение на выезд, вам необходимо было предъявить паспорта в аэропорту за три дня до вылета. Вы этого не сделали.

– Я не знала об этом.

– Значит, вы не сможете выехать завтра.

В голосе Маджида я почувствовала покровительственные нотки, точно он хотел сказать: «Вы, женщины, особенно с Запада, никогда не поймете, как действительно устроен здешний мир». Но было что-то еще, что подтверждало: все это заранее спланировано.

– На какой ближайший рейс мы можем надеяться? – прокричала я в трубку.

– Не знаю. Мне нужно проверить. Возвращая телефонную трубку, я ощутила, как силы покидают меня. Интуиция мне подсказывала, что речь идет о чем-то большем, чем бюрократическая проблема с паспортами. Я потащила Муди в спальню.

– Что происходит? – спросила я.

– Ничего, полетим следующим рейсом.

– Почему ты не побеспокоился предъявить паспорта?

– Никто об этом не подумал. Я была близка к истерике.

– Я не верю тебе! – крикнула я. – Бери паспорта, бери наши вещи и едем в аэропорт. Мы скажем им, что не знали о трехдневном режиме. Может быть, нам разрешат сесть в самолет. Если нет, то останемся там до тех пор, пока не сможем улететь.

Муди с минуту молчал, потом глубоко вздохнул. Мы жили вместе уже семь лет и все эти годы избегали конфликтов. Мы оба искусно затягивали время, когда возникали серьезные проблемы.

Сейчас Муди понимал, что не может продолжать дальше игру, а я, в свою очередь, знала, что он хочет мне сказать.

Он сел возле меня и попытался обнять, но я отодвинулась. Он говорил спокойно и решительно, с нарастающей силой в голосе:

– Я действительно не знаю, как тебе это сказать. Мы не едем домой. Остаемся здесь.

Гнев и отчаяние охватили меня. Я вскочила.

– Лжец! Лжец! Лжец! – кричала я. – Как ты мог это сделать? Ты же знаешь, что я прилетела сюда только по одной причине. Ты должен отпустить меня домой!

Муди, конечно, знал, но ему до этого не было дела.

Махтаб наблюдала эту сцену, не понимая, что означает такая страшная перемена в поведении отца. Муди рявкнул:

– Я не обязан отпускать тебя домой. Это ты должна делать все, что я тебе приказываю. Поэтому остаешься здесь.

Он схватил меня за плечи и толкнул. Его издевательский голос переходил почти в смех.

– Ты остаешься здесь на всю оставшуюся жизнь. Поняла? Не выедешь из Ирана. Останешься здесь до смерти.

Ошеломленная, я молча лежала на кровати. Слова Муди долетали до меня откуда-то издалека.

Махтаб, всхлипывая, прижала к себе своего кролика. Холодная, жестокая правда оглушила и раздавила нас. Неужели это происходит наяву? Неужели мы с Махтаб узницы? Заложницы? Пленницы этого коварного чужого человека, который еще недавно был любящим мужем и отцом?

Слезы негодования и отчаяния катились у меня из глаз, когда я выбежала из спальни и наткнулась на Амми Бозорг и других членов семьи.

– Все вы – банда лжецов! – крикнула я.

Не видно было, чтобы кто-нибудь заинтересовался или был озабочен проблемами американской жены Муди. Я стояла, глядя на их враждебные лица; я чувствовала себя смешной и беспомощной.

Слезы струились по щекам. И, не имея ни носового платка, ни салфетки, я, как и все в семье Муди, вытерла нос головным платком.

– Я хочу немедленно разговаривать со всей семьей!

Мое желание каким-то образом дошло до них, и они сообщили родственникам, чтобы те собрались.

Несколько часов мы с Махтаб провели в спальне, обливаясь слезами. Когда Муди потребовал, чтобы я отдала ему чековую книжку, я покорно вручила ее ему.

– А где остальные? – спросил он. У нас было три счета.

– Я привезла только одну.

Это объяснение удовлетворило его, и он не потрудился проверить мою сумочку.

Он оставил меня одну. Я сумела взять себя в руки и начала планировать линию обороны.

Поздним вечером, когда Баба Наджи вернулся с работы и съел ужин, а вся семья собралась по моему вызову, я, убедившись, что одета в соответствии с требованиями и держусь достойно, вошла в холл. Я продумала свою стратегию: обращусь к религиозным принципам, пример которым давал Баба Наджи. Добро и зло были для него образными понятиями.

– Реза, – произнесла я, стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно, – переведи мои слова Баба Наджи.

Услышав свое имя, пожилой человек поднял на мгновение глаза, а затем, как всегда, опустил голову, не желая в своей набожности смотреть прямо на меня.

Надеясь, что мои слова будут точно переведены, я приступила к отчаянной обороне. Я сказала Баба Наджи, что не хотела приезжать в Иран, зная, что с момента прибытия в эту страну я лишаюсь основных прав, какие имеет каждая американская женщина.

– Так зачем же я все-таки приехала? – задала я риторический вопрос.

Я объяснила, что приехала, чтобы увидеть семью Муди и показать ей Махтаб. Была еще одна, более глубокая причина моего приезда, но я не могла, не нашла смелости в себе передать это словами и доверить родственникам Муди. Вместо этого я рассказала им о клятвопреступлении моего мужа.

В Детройте, когда я поделилась с Муди своими опасениями, что он мог бы задержать меня в Иране, его реакция была однозначной.

– Муди присягнул на Коране, что он не будет пытаться задерживать меня здесь вопреки моей воле, – заявила я, раздумывая, как отнесется к этому Баба Наджи. – Ты ведь человек религиозный. Как ты можешь допустить, чтобы он сделал нечто подобное после того, как присягнул на Коране?

Муди подтвердил правдивость моих слов о присяге, которую совершил перед Кораном.

– Но я оправдан, – сказал он. – Аллах простит меня, потому что, если бы я этого не сделал, она бы сюда никогда не приехала.

Баба Наджи принял быстрое решение. Реза перевел:

– Будем выполнять все, что да'иджан только пожелает.

Я рыдала, задыхалась от слез.

Вся семья делала вид, что ей безразлична моя судьба. Они обменивались между собой понимающими взглядами, явно удовлетворенные, что Муди показал свою власть над этой американской женщиной.

Мы с Махтаб плакали, пока сон не сморил моего несчастного ребенка. Я не могла сомкнуть глаз всю ночь. В голове стучало, точно молотом. Я чувствовала омерзение к мужчине, который спал рядом, и в то же время я боялась его.

Махтаб, лежавшая между нами, всхлипывала во сне так, что у меня разрывалось сердце. Как мог Муди спать так спокойно рядом со своей маленькой измученной девочкой? Как он мог поступить с нею таким образом?

Я, по крайней мере, сама сделала выбор, но в чем была повинна Махтаб? Она была четырехлетним невинным созданием, попавшим в западню жестоких реалий этого необычного, полного проблем брака.

Всю ночь я упрекала себя: как я могла привезти ее сюда?

Но не находила ответ.

Я никогда не интересовалась политикой. Я прежде всего мечтала о счастье, о взаимопонимании в моей семье. Но в эту ночь, снова и снова вспоминая всю нашу жизнь, я поняла, что даже те проблески радости, которые мы испытывали, были всегда отмечены болью.

Головные боли свели нас с Муди более десяти лет назад. Вначале боль охватывала левую сторону и затем быстро распространялась по всему телу. Мигрени начали мучить меня в феврале 1974 года. Они сопровождались обмороками и общей слабостью. Даже незначительный шум вызывал болевые ощущения в затылке и позвоночнике. Только сильнодействующие лекарства позволяли преодолеть эти мучительные боли, заснуть.

Эти страдания были еще тяжелее от того, что именно в то время, в возрасте двадцати восьми лет, я поверила, что наконец готова начать зрелую жизнь самостоятельно. Замуж я вышла по легкомыслию и оказалась в браке без любви, который закончился длительным и изматывающим бракоразводным процессом. Сейчас, однако, я вступала в этап стабилизации и счастья, что явилось непосредственным результатом моих собственных усилий. Работа в Центре «Ганкок» в Элсе штата Мичиган открывала мне перспективы карьеры в области управления. Вначале меня взяли счетоводом в ночной смене, но со временем я выросла до главного бухгалтера. Моей зарплаты хватало, чтобы иметь удобный, хотя и скромный дом для меня и сыновей Джо и Джона.

Я с удовольствием занялась общественной деятельностью: оказывала содействие местному благотворительному обществу помощи больным, страдающим атрофией мышц, в координировании годовых планов. Эта моя деятельность увенчалась участием в телевизионной программе Джери Левиса. В прошлом году я выступила по телевизору в Лансинге по случаю Праздника труда. Я упивалась вновь открытой в себе способностью к самостоятельной жизни.

Было очевидно, что я делаю успехи, что реализую (может быть, и не совсем, но все-таки) честолюбивые цели, которые поставила перед собой еще будучи девочкой. Я хотела в жизни чего-то большего: возможно, диплома о высшем образовании; возможно, карьеры судьи; возможно, иметь собственное предприятие; возможно… Кто знает? Мне хотелось вырваться из монотонного быта, в котором жили окружающие меня люди.

Но начались головные боли. Многие дни я страстно желала лишь одного: освободиться от мучительной, отупляющей боли.

Отчаянно ища помощи, я пошла к доктору Рогеру Моррису, который издавна лечил нашу семью. В тот же день он направил меня в госпиталь в Карсон Сити, где находился Центр остеопатии.

Я лежала в отдельной палате с зашторенными окнами, без света, свернувшись, как эмбрион, и со страхом слушала врачей, которые допускали опухоль мозга.

Навестить меня приехали родители из Банистера. С собой они взяли Джо и Джона. Когда на следующий день ко мне заглянул пастор, я сказала, что хочу написать завещание.

Мой случай был необычный. Мне предложили физиотерапию, а затем мануальную терапию. Мне было так плохо, что я не обратила внимания на доктора, который пришел на первую процедуру. Я лежала лицом вниз на жесткой кушетке, предоставив себя его рукам, массировавшим мышцы плеч. Прикосновения были деликатными, манеры изысканными, он был сама любезность.

Он помог мне перевернуться на спину. Я внимательно присмотрелась к доктору. Выглядел он старше меня лет на шесть. Его нельзя было назвать красивым, но коренастая крепкая фигура не могла не понравиться. Очки, придававшие ему вид ученого, закрывали лицо с восточными чертами. Если не считать легкого акцента, все остальное было вполне американским.

Звали его Саид Бозорг Махмуди, но некоторые врачи называли его просто Муди.

Процедуры доктора Махмуди были светлыми минутами моего пребывания в госпитале. На какое-то время они смягчали боль, а само его присутствие благотворно действовало на мое состояние. Он был самым заботливым доктором, с каким я когда-либо встречалась. Я ежедневно виделась с ним на процедурах, но зачастую на протяжении дня он заглядывал ко мне поинтересоваться моим состоянием. Заходил он и по вечерам пожелать спокойной ночи.

Целая серия исследований исключила наличие опухоли мозга. Медики пришли к выводу, что я страдаю острой формой мигрени, которая в конце концов должна отступить сама. Диагноз был неокончательным, но оказался правильным, потому что спустя несколько недель боль начала действительно отступать. Все это не имело никаких рецидивов, но драматически изменило ход моей жизни.

В последний день моего пребывания в госпитале доктор Махмуди сказал:

– Мне нравятся ваши духи. – Он говорил о духах «Чарли», которыми я всегда пользовалась. – Когда я возвращаюсь домой, постоянно чувствую этот запах на руках.

Он поинтересовался, можно ли позвонить мне справиться о здоровье, когда я выпишусь.

– Разумеется, – ответила я и продиктовала адрес и телефон.

Закончив процедуру, он наклонился и поцеловал в губы. Откуда мне было знать, куда приведет меня этот поцелуй?

Муди не любил говорить об Иране. «Я никогда не хотел бы вернуться туда, – сказал он однажды. – Я изменился. Мои близкие уже не поймут меня».

Хотя Муди нравился американский стиль жизни, он критиковал шаха за американизацию Ирана. Его постоянно злило, что в Иране не продают уже на каждом углу челокебабы – иранские закуски из баранины на горстке риса. Вместо этого везде буйно разрастался «Макдональд». Это была уже не та страна, в которой Муди родился и воспитывался.

Родом он был из в Шуштаре, юго-западной части Ирана, но после смерти родителей переехал в дом сестры в Хоромшар в той же провинции. Иран – типичная страна третьего мира, где отчетливо видна разница между высшими и низшими классами. Если бы Муди появился на свет в более бедной семье, он разделил бы судьбу бесчисленной бедноты Тегерана, живя в склеенной из строительных отходов мазанке, вымаливая любую работу, а то и милостыню. Но его семье Аллах ниспослал деньги и благосостояние. По окончании гимназии Муди получил финансовую поддержку и мог искать свое место в жизни. У него были свои амбиции.

Многие хорошо обеспеченные молодые иранцы путешествовали тогда по всему миру. Правительство шаха приветствовало учебу за границей, надеясь, что это ускорит развитие страны. В конечном счете эта стратегия обернулась против ее создателей. Иранцы оказались устойчивы к влиянию западной культуры. Даже те, кто на протяжении десятков лет жил в Америке, часто поддерживали связи только с другими иранскими эмигрантами. Они сохранили исламскую веру и персидские обычаи. Однажды я встретила иранку, которая прожила в Штатах двадцать лет и не имела понятия, что такое кухонное полотенце. Когда я показала ей, она признала это хорошим изобретением.

Авангард иранских студентов усвоил для себя иную вещь: убеждение, что народ может сам определить форму правления и избрать правительство. Это развитие политического сознания привело в конце концов к падению шаха.

Судьба Муди в определенном смысле была нетипичной. За двадцать лет он усвоил многие обычаи западного общества и в отличие от своих земляков взял у политики развод. Он обнаружил мир, весьма отдаленный от мира своего детства, мир, который предоставил ему больше достатка, культуры и элементарного уважения к человеческой личности, нежели иранское общество. Муди действительно хотел стать человеком Запада.

Прежде всего он поехал в Лондон, где два года изучал английский. В Америку Муди попал 11 июля 1961 года со студенческой визой, выполнил необходимые требования и первый диплом получил в университете штата Миссури. Несколько лет он изучал математику. Будучи достаточно способным, он легко справлялся с любым предметом и чувствовал, что мысль о новых успехах не дает ему покоя. Его заинтересовало инженерное дело. Он возобновил учебу, а затем получил работу в фирме турецкого бизнесмена. Фирма, которая была субподрядчиком НАСА, занималась разработкой программ «Аполлон». Муди часто с гордостью упоминал, что есть и его толика в том, что нога человека ступила на Луну.

В тридцать лет он снова почувствовал беспокойство. На этот раз его внимание привлекла специальность, наиболее уважаемая его близкими, профессия его родителей. И он решает стать врачом. Однако несколько медицинских школ отказались принять его по причине возраста. Наконец он поступил в колледж по специальности «остеопатия» в Канзас Сити.

Когда мы познакомились поближе, он как раз закончил практику в Карсон Сити и должен был начать трехлетнюю специализацию в остеопатическом госпитале в Детройте, где хотел остаться анестезиологом.

– Тебе нужно специализироваться в общей медицине, – убеждала я его.

– Анестезиология приносит деньги, – ответил Муди.

Он получил уже разрешение заниматься в Штатах врачебной практикой и прокладывал дорогу к получению американского гражданства.

Создавалось впечатление, что он собирается разорвать всякие связи с семьей. Он редко писал домой, даже своей сестре Амми Бозорг, которая переехала из Хоромшара в Тегеран. Это отсутствие контактов с близкими меня несколько огорчало. Конечно, у меня самой были проблемы в моей собственной семье, но я по-прежнему очень верила в значение родственных уз.

– По крайней мере, ты должен им звонить, – сказала я. – Ты врач, у тебя достаточно денег, чтобы позвонить в Тегеран раз в месяц.

Это я уговорила его навестить свою родню. После окончания практики он поехал, правда неохотно, на две недели к Амми Бозорг. Он ежедневно писал мне оттуда, писал о том, как сильно тоскует по мне. Я и сама была озадачена тем, что тоже скучаю по нему. И вот тогда-то я поняла, что начинаю любить его.

Мы были вместе все три года, пока Муди проходил практику. Подарки, которые он приносил мне, были какими-то особенными. Мой первый муж не признавал этого, а Муди помнил даже самые незначительные даты и часто сам готовил поздравительные открытки. В день рождения он подарил мне искусно выполненную музыкальную шкатулку, украшенную фигуркой матери с ребенком на руках.

– Потому что ты такая хорошая мать, – сказал он. Я пользовалась ею, когда укладывала Джона под мелодию «Колыбельной» Брамса. Моя жизнь, казалось, была устлана розами.

Однако я твердо заявила, что не собираюсь снова выходить замуж.

– Хочу быть свободной, – объяснила я ему. – Не хочу ни от кого зависеть.

И он тогда чувствовал то же самое. Практика в госпитале Детройта была связана у Муди с дополнительными дежурствами. Тем временем в Элсе я примерялась тщательнее, чем когда-либо, к роли главы дома, своего собственного дома. Начала осуществляться моя многолетняя мечта: я записалась на курсы и успешно изучала управление промышленностью.

Когда Муди вырывался в конце недели, он ехал три с половиной часа на машине, чтобы увидеть меня и мальчишек. Всегда привозил много подарков. В те уик-энды, когда он должен был дежурить у телефона, я отправлялась в Детройт и оставалась у него.

Поцелуи Муди действовали на меня так, что я забывала обо всем. Он был нежным любовником, заботился, чтобы мне было приятно так же, как и ему. Никогда до того я не чувствовала такого сильного физического влечения. Мы просто не могли насладиться друг другом.

Наша жизнь, полная напряжения, текла, однако, благословенно. Муди хорошо заменял отца моим сыновьям. Мы брали Джо и Джона в зоопарк, на пикники, а нередко и на праздники разных национальных групп в Детройте, где мы знакомились с восточной культурой.

Муди научил меня готовить свои традиционные блюда. Моим сыновьям, друзьям и мне самой понравилась такая еда. Я начала понемногу заботиться о Муди. Мне доставляло удовольствие убирать у него, готовить, делать для него покупки. Его холостяцкое жилище нуждалось в женской руке.

У него была целая коллекция книг с анекдотами и описанием различных фантастических фокусов. Он постепенно становился душой всех компаний.

Как-то он познакомил меня с некоторыми основами ислама. На меня произвел впечатление тот факт, что эта вера по многим философским толкованиям совпадала с иудейско-христианскими традициями. Аллах для мусульман – это то же высшее существо, которого я и мои единоверцы из костела Свободных Методистов считаем своим Богом. Мусульмане верят, что Моисей был посланным Богом пророком и что Ветхий Завет – это закон Божий, объявленный евреям. Они верят, что Иисус также был пророком и что Новый Завет – святая книга. Магомет в их представлении был последним и самым важным из пророков, избранным непосредственно Богом. Его Коран, как последняя из объявленных святых книг, главенствует над Ветхим и Новым Заветом.

Муди объяснил мне, что ислам делится на многие секты. Подобно тому как христианин может быть баптистом, католиком или лютеранином, так и ряд законов, руководящих жизнью какого-нибудь мусульманина, может отличать его от других верующих. Семья Муди принадлежала к секте шиитов, малоизвестной западному миру. Как утверждал Муди, это были фанатичные фундаменталисты.

Хотя в Иране они представляли доминирующую секту, но не имели влияния среди представителей власти шаха. Муди перестал исповедовать экстремистское направление ислама. Правда, он по-прежнему не ел свинины, но любил побаловать себя рюмкой крепкого алкоголя. Редко случалось, чтобы он вытаскивал молитвенный коврик и исполнял религиозные обряды.

Вскоре после моего приезда в Детройт, как раз на день рождения Муди, в его квартире зазвонил телефон. После короткого разговора Муди сказал мне:

– Несчастный случай. Вернусь как только смогу.

Когда он вышел, я побежала к машине, чтобы внести складные стульчики, корзины с тарелками и рюмками, а также блюда с персидскими кушаньями, которые приготовила дома в Элсе.

Через несколько минут появился доктор Джеральд Уайт с женой. Они принесли специально заказанный мною торт, украшенный красно-бело-зеленым иранским флагом и поздравлением на персидском: «С наилучшими пожеланиями в день рождения!».

Пришли остальные гости, около тридцати человек. И когда Муди вернулся, все уже были в праздничном настроении.

– Сюрприз! – крикнули все хором.

Муди широко улыбнулся, и улыбка стала еще душевнее, когда мы запели «Нарру Birthday».

Ему исполнилось тридцать девять, но реагировал он на празднество с юношеским энтузиазмом.

– Как замечательно ты все это организовала! Я в восторге, что так все удалось! – радовался он.

Я почувствовала удовлетворение: осчастливила его.

Это уже становилось в значительной степени целью моей жизни. После двух лет более близкого знакомства я посвящала Муди все свои мысли. Моя работа с каждым днем теряла привлекательность. Ценными были только дни, проведенные с Муди.

Карьера моя также поблекла. Я получила должность, которую занимал прежде мужчина, но платили мне меньше. К тому же мне все больше надоедало отражать ухаживания одного из начальников.

Уик-энды с Муди были для меня необходимы, чтобы освободиться от стресса. Этот уик-энд оказался особенно приятным: я удивила не только Муди, но и саму себя. Я гордилась тем, что сумела организовать такой прием, что оказалась искусной хозяйкой.

Гости разошлись далеко за полночь. Когда дверь закрылась за последним из них, Муди обнял меня и сказал:

– Я тебя очень люблю.

В январе 1977 года он сделал мне предложение.

Три года назад я бы не приняла предложение ни Муди, ни кого-либо иного. Сейчас я уже знала, что в состоянии позаботиться о себе и своей семье. Я возненавидела клеймо разведенной женщины.

Я любила Муди и чувствовала, что он тоже любит меня. За три года мы ни разу не поссорились. Сейчас передо мной был выбор, шанс на новую жизнь: стать женой и матерью. Я безмерно радовалась, что буду исполнять роль идеальной хранительницы домашнего очага. Может быть, я закончу колледж. Может, у нас будет ребенок.

Семь лет спустя, в эту страшную бессонную ночь, когда я металась по постели рядом с дочуркой и мужчиной, которого когда-то любила, я оказалась крепка задним умом: ведь было столько сигналов, которые я проигнорировала.

Я понимала, что воспоминания о прошлом ничем мне уже не помогут. Мы здесь – я и Махтаб – заложницы в чужой стране. Реальность была ужасна.

Сколько дней, недель, месяцев нам придется выдержать? Нет, Муди не поступит с нами так, не сможет. Он заметит наконец грязь, которая его окружает, ему станет противно. Он поймет, что все его профессиональное будущее связано с Америкой, а не с этим темным народом, которому следует еще только учиться азам гигиены и социальной справедливости. Он одумается. Он увезет нас домой.

После того как Муди заявил, что мы остаемся в Иране, прошло несколько дней в каком-то страшном расплывчатом кошмаре.

Мне как-то удалось сохранить ясность ума, и я еще в первую ночь подсчитала свои материальные возможности. Муди забрал у меня чековую книжку, но ему не пришло в голову поинтересоваться, есть ли у меня наличные деньги. Вытряхнув сумочку, я нашла целое сокровище – деньги, о которых мы оба забыли в суматохе сборов. У меня было почти двести тысяч риалов и сто долларов в американской валюте. Риалы равнялись двум тысячам долларов, а американскую валюту можно было бы многократно умножить, если бы мне удалось произвести обмен на черном рынке. Я спрятала свое богатство в кровати под тонким матрасом. Каждое утро, когда Муди и все семейство молились, я вынимала деньги и прятала под многочисленными слоями своей одежды на тот случай, если бы на протяжении дня представилась какая-нибудь оказия. В этих деньгах была вся моя сила, мой спасательный круг. Я не знала, что я могла сделать с их помощью, но, может быть, они помогут мне купить свободу. Когда-нибудь каким-нибудь образом мы с Махтаб выберемся из этой тюрьмы.

Да, это была тюрьма. Муди забрал наши американские и иранские паспорта, а также наши свидетельства о рождении. Без этих самых важных документов мы не могли выехать из Тегерана, даже если бы нам удалось убежать из дома.

Мы с дочерью редко выходили из спальни. На меня напали разные хвори. Я могла есть только понемножку риса без приправ. И хотя силы меня почти покинули, я не могла спать. Муди дал мне лекарства.

Большую часть времени он оставлял нас одних, желая, чтобы мы смирились с судьбой и перспективой провести остаток жизни в Иране. Сейчас он был скорее тюремным стражем, нежели мужем. Ко мне он относился пренебрежительно, но (уму непостижимо) был убежден, что Махтаб, которой скоро должно было исполниться пять лет, легко и с удовольствием примет эту перемену в ее жизни. Он старался вернуть ее привязанность, но она замкнулась. Когда он пытался взять ее за руку, она уходила и прижималась ко мне. Ее карие глазенки выражали изумление, когда она смотрела на папу, который внезапно стал нашим врагом.

Каждую ночь Махтаб плакала во сне. Постоянно боялась оставаться одна в туалете. Обе мы страдали несварением и расстройством желудка. Немалую часть дня и ночи мы проводили в кишащей тараканами ванной, которая стала нашим убежищем. Беспомощные в своем уединении, мы произносили ежедневную молитву: «Боже милосердный, помоги нам преодолеть эти преграды, помоги нам найти безопасный путь, чтобы мы могли вернуться в Америку к своим близким». Я всегда твердила дочурке, что мы все время должны держаться вместе. Больше всего на свете я боялась, что Муди заберет ее у меня.

Единственным доступным для меня развлечением было штудирование Корана в английском переводе Рашида Халифы, имама мечети в Туксоне штата Аризона. Эта святая книга была предоставлена мне для прозрения. Мне так необходимо было чем-нибудь заняться, что я ждала, когда первые лучи восходящего солнца проникнут через окно нашей спальни, в которой не было ламп, и я смогу читать. Голос Баба Наджи, выводящий в холле молитвы, монотонно звучал, когда я внимательно вчитывалась в святую книгу ислама, ища абзацы, определяющие отношения мужа и жены.

Отыскав в Коране какие-нибудь аргументы, напоминающие о правах женщин и детей, я показывала их Муди и другим членам семьи.

В стихе 34 я наткнулась на такие тревожные указания Магомета:

«Мужчины стоят выше женщин, потому что Аллах дал превосходство одним над другими и потому что они раздают свое. Поэтому благонравные женщины покорны и сохраняют в тайне то, что спрятал Аллах. И наставляйте тех, неповиновения которых боитесь, оставляйте их в ложе и бейте их! А если они вам послушны, то старайтесь не пользоваться принуждением по отношению к ним. Воистину Аллах возвышен, велик».

Однако уже следующий стих давал мне повод для надежды:

«А если опасаетесь разрыва между ними, то пошлите посредника из его семьи и посредника из ее семьи. Если они захотят помириться, то Аллах приведет к согласию. Аллах всеведущ!»

– Обе наши семьи должны помочь в разрешении проблемы, – сказала я Муди, показывая ему стих.

– Твои родственники не мусульмане, – ответил он. – А кроме того, это твоя проблема, а не наша.

Это были мусульмане-шииты, продолжавшие праздновать победу революции, лицемерно рядившиеся в одежды фанатизма. Как могла я, христианка, американка, женщина, отважиться на собственное толкование Корана, нарушая монополию имама Резы, аятоллы Хомейни, Баба Наджи или, наконец, моего мужа? Как жена Муди, по мнению всех, я была его имуществом, и он мог со мною делать все, что ему захочется.

На третий день заточения, именно тогда, когда мы должны были вернуться домой в Мичиган, Муди заставил меня позвонить родителям. Он объяснил, что я должна говорить, и внимательно прислушивался к разговору. Он держался довольно грозно, чтобы вызвать у меня послушание.

– Муди решил, что мы останемся немного дольше, – сказала я своим, – сейчас не возвращаемся домой.

Мама и папа были в отчаянии.

– Не волнуйтесь, – говорила я, стараясь сохранить беззаботный тон, – мы скоро приедем.

Это их успокоило. Я ненавижу ложь, но рядом стоял муж и у меня не было выбора. Мне мучительно хотелось быть со своими, обнять Джо и Джона. Увижу ли я их когда-нибудь?

Муди стал капризным, хмурым и злым, и сейчас уже из-за Махтаб. Временами он все же пытался быть милым и вежливым. Мне казалось, что он выведен из равновесия и не уверен, как и я. Время от времени он делал усилия над собой, чтобы помочь мне привыкнуть.

– Бетти приготовит сегодня ужин, – сказал он как-то Амми Бозорг.

Он взял меня с собой за покупками. Хотя вначале меня обрадовал яркий блеск солнца, я отметила про себя, что звуки и запахи города стали еще более чужими и отталкивающими, чем раньше. В нескольких кварталах от дома находился мясной магазин. Мы пошли туда лишь для того, чтобы услышать:

– Мяса уже нет, будет после четырех, приходите позже.

Еще в нескольких магазинах нам ответили также. Повторив во второй половине дня нашу вылазку, мы нашли наконец говядину для жаркого в магазине за две мили от дома.

В грязной кухне Амми Бозорг я старалась, как могла, выдраить посуду и приготовить американское блюдо, не обращая внимания на суровые взгляды золовки.

После ужина Амми Бозорг взяла власть над младшим братом:

– Наши желудки не переносят говядины. Никогда больше в моем доме не будет этого мяса.

В Иране говядина считается мясом низшего сорта. На самом же деле Амми Бозорг хотела сказать, что блюдо, которое я приготовила, было ниже ее достоинства.

Муди не смог возразить и ничего не ответил. Было ясно, что Амми Бозорг не собиралась принимать ни крупицы моего вклада в ежедневное функционирование своего хозяйства. Вся семья игнорировала меня: когда я входила в комнату, они отворачивались или смотрели на меня исподлобья. Всему причиной было мое американское происхождение. В первую неделю нашего заключения одна лишь Эссей разговаривала со мною вежливо. Однажды ей удалось на минуту увести меня в сторону.

– Мне очень жаль, – извинялась она, – ты мне нравишься, но нам всем приказали, чтобы мы держались на расстоянии. Нам нельзя встречаться с тобой и нельзя разговаривать. Меня беспокоит все то, что тебе приходится переживать, но я не могу пойти на конфликт с семьей.

Я задавала себе вопрос: неужели Амми Бозорг действительно хочет, чтобы я какое-то время жила в изоляции и презрении? Что в самом деле происходит в этом сумасшедшем доме?

Муди выглядел довольным жизнью за счет щедрых родственников. Что-то бормотал, что ищет работу, но вся его инициатива сводилась к тому, чтобы послать одного из племянников поинтересоваться статусом его медицинского диплома. Он был уверен, что как практиковавший в Штатах врач, немедленно вольется в местные медицинские круги. Он хотел работать здесь по своей специальности.

Для заурядного иранца время не имеет значения, и Муди быстро вернулся к прежнему образу жизни. Дни проходили за слушанием радио, чтением газет и за бесконечными пустыми разговорами с Амми Бозорг. Несколько раз он брал меня с Махтаб на короткую прогулку, но по-прежнему злился на меня. Иногда он с племянниками уходил к своим близким. Однажды принял участие в антиамериканской демонстрации и вернулся возбужденный и агрессивный.

Проходили дни, нескончаемые, знойные, мучительные и страшные. Меня охватывала все более глубокая меланхолия, точно я умирала. Я почти не ела, беспокойно спала, хотя Муди закармливал меня снотворным.

Однажды, а было это вечером, я случайно оказалась возле телефона, когда позвонили. Инстинктивно я подняла трубку и неожиданно услышала голос мамы. Она сообщала, что уже много раз пыталась связаться со мной, и, не тратя времени на лишние разговоры, быстро продиктовала мне номер телефона и адрес Отделения США при посольстве Швейцарии в Тегеране. С бьющимся сердцем я старалась запомнить номер. Через минуту Муди вырвал у меня трубку и прервал разговор.

– Ты не должна с ними разговаривать, если меня нет рядом! – произнес он приговор.

В ту ночь я придумала простой шифр для телефона и адреса посольства и записала в свой блокнот, который вместе с деньгами спрятала под матрасом. На всякий случай я повторяла про себя цифры всю ночь. Наконец я могу искать помощь, ведь я гражданка Америки. Наверняка, посольство вытащит меня с дочерью отсюда, если только мне удастся связаться с ним.

Оказия представилась на следующий день. Муди ушел, не сказав куда. Амми Бозорг и остальные впали в ежедневное оцепенение вроде сиесты. Сердце выскакивало из груди, когда я прокралась на кухню, подняла трубку и набрала нужный номер. Секунды казались мне часами, пока я ждала связи. Один сигнал, второй, третий… Я молилась, чтобы кто-нибудь ответил. И в тот момент, когда подняли трубку, в комнату вошла Ферест, дочь Амми Бозорг. Я старалась сохранить спокойствие. Ферест никогда не обращалась ко мне по-английски, и я была уверена, что она не поймет разговора.

– Алло, – произнесла я сдавленным голосом.

– Прошу вас, говорите громче, – ответил женский голос.

– Я не могу. Умоляю вас о помощи. Я в заключении.

– Говорите громче. Я ничего не слышу.

Пытаясь справиться со слезами и охватившим меня отчаянием, я ответила немного громче:

– Помогите! Меня держат под замком!

– Говорите громче, – сказала женщина и положила трубку.

Спустя десять минут после возвращения домой Муди ворвался в нашу комнату, вытащил меня из постели и начал трясти за плечи.

– С кем ты разговаривала?!

Я была захвачена врасплох. Я знала, что весь дом ополчился против меня, но не думала, что Ферест донесет моему мужу сразу же в момент его возвращения. Я на ходу пыталась придумать какое-нибудь объяснение.

– Ни с кем, – ответила я едва слышно. Это была полуправда.

– Ну да. Ты сегодня разговаривала с кем-то по телефону.

– Нет. Я пыталась позвонить Эссей, но мне не удалось. Я ошиблась.

Пальцы Муди впились в мои плечи. Рядом с нами Махтаб зашлась в крике.

– Ты лжешь! – заорал Муди.

Он грубо толкнул меня на кровать и издевался еще какое-то время. Выходя из комнаты, бросил через плечо категоричный приказ:

– Никогда больше не прикоснешься к телефону!

Поскольку я не могла предвидеть, как Муди будет в будущем вести себя по отношению ко мне, мне трудно было составить какой-нибудь план действий. Когда он угрожал мне, я утверждалась в мысли, что надо любым путем наладить связь с посольством. Когда он был заботливым, у меня появлялась надежда, что он одумается и увезет нас домой. Он вел себя таким образом, что принятие каких-нибудь решений становилось невозможным. Каждую ночь я пыталась найти облегчение с помощью порошков.

Однажды в конце августа (мы были в Иране уже почти месяц) он спросил меня:

– Хочешь ли ты отметить в пятницу день рождения Махтаб?

Я поразилась. Махтаб исполнялось пять лет во вторник, четвертого сентября, а не в пятницу.

– Мне бы хотелось, чтобы это было в день ее рождения.

Муди был взволнован. Он объяснил мне, что прием по случаю дня рождения в Иране – это большое дружеское мероприятие, которое всегда устраивается в пятницу, когда люди не работают.

Я продолжала сопротивляться. Если я не могу противостоять Муди в борьбе за свои права, то буду бороться за каждую минуту счастья для Махтаб. Меня не интересовали обычаи Ирана. К моему великому удивлению и неудовольствию семьи Муди согласился устроить прием во вторник.

– Я хочу купить ей куклу, – сказала я, подчеркивая свое преимущество.

Муди и на это согласился. Мы обошли множество магазинов, отказываясь от иранских кукол, в основном некрасивых, пока не нашли японскую куклу, одетую в бело-красную пижаму. Во рту у нее была пустышка, и, когда ее вынимали, кукла смеялась или плакала. Стоимость ее была по иранскому курсу около тридцати долларов.

– Это очень дорого, – запротестовал Муди, – мы не можем столько денег заплатить за куклу.

– И все же мы купим, – решительно заявила я, – у нее здесь нет ни одной куклы.

Мы купили куклу.

Я надеялась, что этот прием доставит радость Махтаб, что это будет первое светлое событие на протяжении месяца. Она ждала его с нарастающим напряжением. Так приятно было видеть ее улыбку, слышать веселое щебетание.

Однако за два дня до этого торжества произошло несчастье. Играя на кухне, Махтаб упала с табурета. Табурет проломился под ее тяжестью, и острый край одной из деревянных ножек впился ей в плечо. Я прибежала на ее крик и ужаснулась при виде крови, струящейся из глубокой раны.

Муди быстро наложил бандажную повязку, а Маджид выкатил в это время машину, чтобы отвезти нас в больницу. Прижимая к себе рыдающего ребенка, я слышала, как Муди утешал меня. Больница располагалась в нескольких кварталах от нашего дома. Но нас не приняли.

– У нас нет скорой помощи, – сказал сотрудник приемного покоя, безразличный к мучениям Махтаб.

Преодолевая уличные пробки, Маджид отвез нас туда, где оказывали скорую помощь. Мы вошли внутрь. Страшная грязь и невообразимый беспорядок поразили нас, но выбора не было.

Муди отвел доктора в сторону и сказал ему, что он сам доктор из Америки и что его дочери нужно наложить швы. Тот пригласил нас в процедурный кабинет и в порядке профессиональной этики обязался выполнить все бесплатно. Махтаб судорожно держалась за меня, пока доктор изучал рану и готовил инструменты.

– У них есть здесь какие-нибудь обезболивающие средства? – спросила я с недоверием.

– Нет, – ответил Муди. Я вся сжалась.

– Махтаб, ты должна быть мужественной, – сказала я.

Она расплакалась при виде иглы. Муди рявкнул на нее, чтобы она замолчала. Мускулистым плечом он удерживал ее на столе. Она изо всех сил сжимала мою руку. Попавшая в капкан отцовских рук, отчаянно всхлипывая, Махтаб продолжала бороться. Я отвернулась, когда игла впивалась в ее тельце. Каждый крик, раздававшийся в маленьком процедурном кабинете, разрывал мое сердце. Мной овладевала ненависть. Ненависть к Муди, который привез нас в это пекло. Процедура длилась несколько минут. Никто не страдает больше матери, которая беспомощно смотрит на мучения собственного ребенка. Я бы хотела перенести эти страдания вместо Махтаб, но не могла. Мне было плохо, я вся покрылась потом, но ведь это Махтаб переносила физическую боль. Я ничем не могла помочь, кроме как держать ее за руку.

Наложив швы, иранский доктор выписал рецепт на противостолбнячный укол, вручил Муди.

Мы уехали. Махтаб всхлипывала на моей груди, а Муди объяснил, что нас ждет: нам следовало найти аптеку, в которой продавали противостолбнячную сыворотку, а потом поехать в другую клинику, где сделают эти уколы.

Я не могла понять, почему Муди хотел работать по специальности здесь, а не в Штатах. Он раскритиковал своего иранского коллегу, сказав что имея инструменты, он зашил бы рану Махтаб намного аккуратнее.

Когда мы вернулись в дом Амми Бозорг, силы Махтаб были на исходе и она сразу же погрузилась в беспокойный сон. Мне было ее так жаль. Я решила следующие два дня, считая ее день рождения, во что бы то ни стало улыбаться.

Ранним утром, в день пятилетия Махтаб, мы с Муди отправились в кондитерский магазин, заказали огромный торт в форме гитары. По цвету и консистенции он напоминал американское желтое тесто, но был совершенно безвкусным.

– Почему бы тебе самой его не украсить? – предложил Муди.

У меня к этому был особый талант.

– Не могу, нечем.

Обескураженный Муди похвалился кондитеру:

– Она умеет декорировать торты!

Тот неожиданно спросил по-английски:

– Вы бы хотели здесь работать?

– Нет, – испугалась я.

Я не хотела в Иране даже слышать об этом.

Мы вернулись домой и стали готовиться к приему. Должно было прийти более сотни родственников, хотя некоторым для этого пришлось освобождаться от работы. Амми Бозорг вертелась на кухне, стряпая что-то вроде салата из курицы. Из горошка она выложила на салате имя Махтаб по-персидски. Дочери Амми Бозорг укладывали на блюдах кебаб, куски холодной баранины, белого сыра, живописно украшая все это овощами и зеленью.

Мортез, второй сын Баба Наджи и Амми Бозорг, пришел помочь нам. Он привел свою жену Настаран и годовалую девочку Нелюфар, милое создание с живым взглядом и добрым сердечком. Махтаб играла с ней, а Мортез и Настаран украшали холл шариками, серпантином и цветной фольгой. Махтаб уже забыла о вчерашнем шоке и все время просила позволить ей раскрыть подарки.

Стали собираться гости. Глаза Махтаб расширялись, когда она смотрела на все растущую гору подарков.

Мортез, Настаран и Нелюфар вышли и через какое-то время вернулись с сюрпризом – тортом, точно таким, что заказали и мы. В то же самое время Маджид принес из кондитерского магазина наш торт. Два торта-близнеца оказались счастливой случайностью, потому что, как только Маджид вошел с нашим тортом, Нелюфар радостно бросилась к нему. Торт упал на пол и, к отчаянию Маджида и Нелюфар, перестал существовать.

По крайней мере, один торт нам все-таки остался.

Маммаль открыл праздник. До сегодняшнего дня мне казалось, что в Иране любой смех противозаконен. Однако все семейство по-настоящему веселилось на дне рождения нашей дочери.

Пение продолжалось более получаса. Маммаль и Реза резвились с детьми. Потом, как по сигналу, двое взрослых мужчин бросились на гору подарков и начали срывать с них упаковки.

Махтаб не верила своим глазам. Слезы струились по ее лицу.

– Мамочка, они открывают мои подарки! – произнесла она.

– Мне это не нравится, – сказала я Муди. – Пусть она сама распаковывает то, что ей подарили.

Муди что-то сказал Маммалю и Резе. Они неохотно позволили Махтаб открыть несколько пакетов, но не более того. Муди объяснил мне, что в Иране всегда мужчины распаковывают подарки детям.

Разочарование, которое вначале испытала Махтаб, быстро прошло, когда она увидела свои сокровища. Она получила массу иранских игрушек: симпатичного бело-розового ангела, мяч, спасательный жилет и надувное кольцо для игры в бассейне, смешную лампу с шариками, множество платьиц, а еще куклу.

Игрушек было слишком много, чтобы она могла играть с ними сразу. Она прижала к себе куклу, а остальные дети набросились на подарки, начали за них драться и разбрасывать по всей комнате. Махтаб снова расплакалась, но не было никакой возможности успокоить невоспитанных детей. Казалось, что взрослые вообще не замечают их поведения.

Держа свою куклу в безопасности на коленях, на протяжении всего ужина Махтаб была грустной, но при виде торта лицо ее просияло. С болью в сердце я смотрела, как она с удовольствием ест торт. Я знала, что не могу подарить ей то, чего ей больше всего хотелось. После дня рождения меланхолия Махтаб усилилась. Начался сентябрь. Три недели мы обязаны были находиться дома.

Вскоре подошел другой юбилей – день рождения имама Резы, основателя секты шиитов. В этот праздничный день каждый достойный шиит должен посетить могилу имама, но, поскольку эта могила находилась в стране врага, в Ираке, мы должны были удовлетвориться тем, что навестим могилу его сестры в Рее, прежней столице Ирана, в часе езды на юг.

В то утро по-прежнему держался изнуряющий летний зной. На градуснике было выше ста градусов по шкале Фаренгейта. Глядя на тяжелые одежды, я не могла согласиться с мыслью о часовой поездке в убийственную жару в битком набитой машине только для того, чтобы посетить святую гробницу, которая для меня не имела никакого значения.

– Я не хочу ехать, – обратилась я к Муди.

– Не может быть и речи, – ответил он. Махтаб, как и я, была расстроена и несчастна.

Перед выходом мы с дочерью еще раз повторили нашу молитву, произносимую в ванной: «Боже милосердный, сделай так, чтобы мы вместе благополучно вернулись домой».

На эту торжественную церемонию Муди заставил меня надеть тяжелую черную чадру. В переполненном автомобиле мне пришлось сесть мужу на колени, взяв к себе на колени Махтаб. После жуткой дороги мы, наконец, добрались до Рея и выбрались из машины прямо в одетую в черное толкающуюся и кричащую толпу пилигримов. Мы с Махтаб автоматически устремились к входу, предназначенному для женщин.

– Махтаб может идти со мной, – сказал Муди. – Я возьму ее на руки.

– Нет, – возразила она.

Он взял ее за руку, но она вырвалась. Люди оглядывались, чтобы увидеть, что там за замешательство. Махтаб кричала:

– Не-е-е-т!

Возмущенный этим сопротивлением, Муди сильно потянул ее за руку и оторвал от меня, одновременно ударив ее по спине.

– Нет! – крикнула я.

Стесненная тяжелой чадрой, я бросилась за дочуркой. Муди тотчас же направил свой гнев на меня, выкрикивая разные английские проклятия, какие только мог вспомнить. Я расплакалась, бессильная против этой ярости.

Сейчас Махтаб пыталась прийти мне на помощь и протиснулась между нами. Муди посмотрел на нее сверху, как бы не понимая, откуда она появилась. Ослепленный злобой, он сильно ударил ее ладонью по лицу. Из рассеченной верхней губы ребенка потекла кровь.

– Наджес![5] – начали роптать люди вокруг нас. Кровь в Иране считается нечистой субстанцией и должна быть тотчас же смыта. Однако ни один человек не вмешивался в то, что явно было семейной ссорой. Ни Амми Бозорг, ни кто-либо из родственников даже не пытались успокоить Муди.

Махтаб плакала от боли и обиды. Я подняла ее и старалась углом чадры вытереть кровь, а Муди продолжал выкрикивать грубые оскорбления, каких я никогда прежде не слышала от него. Сквозь слезы я видела его лицо, полное ненависти.

– Нужно найти где-нибудь немного льда, чтобы положить ей на губы! – попросила я.

Вид крови, размазанной по всему лицу Махтаб, немного усмирил его. Муди взял себя в руки. Мы вместе поискали продавца, который согласился отколоть несколько кусочков льда от большого грязного блока и продал нам вместе с чашкой.

Махтаб плакала. Муди не только не раскаивался, но и казался обиженным, а я пыталась согласиться с мыслью, что я жена сумасшедшего, задержанная в стране, где согласно закону он имеет надо мной абсолютную власть.

Прошло около месяца с тех пор, как Муди превратил нас в пленниц. Чем дольше длилось наше пребывание в Иране, тем в большей степени мой муж подвергался магнетическому притяжению своей национальной культуры. В его личности был какой-то страшный порок. Я должна была выбраться вместе с дочерью из этого кошмара, пока он не убил нас.

Несколько дней спустя, когда Муди не было дома, я решилась на отчаянный побег на свободу. Достав из тайника свой запас иранских риалов, я с Махтаб спокойно вышла из дому. Если мне не удастся дозвониться до посольства, я как-нибудь туда доберусь. Завернувшись в манто и русари, я надеялась, что во мне не узнают иностранку.

– Куда мы идем, мама? – спросила меня Махтаб.

– Сейчас я тебе скажу. Пойдем скорее.

Мне не хотелось обнадеживать ее, пока я не смогу убедиться, что мы в безопасности.

Мы шли быстро, оглушенные шумом поглотившего нас города, не зная, куда идти. Сердце выскакивало у меня от страха. Я представляла себе ярость Муди, когда он узнает, что мы сбежали, но не собиралась возвращаться. Я позволила себе хоть чуточку расслабиться, почувствовать хоть незначительное облегчение при мысли, что мы уже никогда его не увидим.

Наконец мы нашли здание, на котором виднелась вывеска на английском языке «Taxi». Мы заказали такси и минут через пять были уже на пути к свободе.

Я пыталась объяснить шоферу, чтобы он отвез нас в Отделение США при посольстве Швейцарии, но он не понимал. Я повторила адрес, который мама передала мне по телефону: «Парковая аллея и Семнадцатая улица». Лицо его просветлело, когда он услышал название «Парковая аллея».

– Мама, куда мы едем? – снова спросила Махтаб.

– В посольство, – ответила я. Сейчас я уже могла вздохнуть свободнее. – Там мы будем в безопасности. Оттуда поедем домой.

Махтаб радостно вскрикнула.

После получасовой езды по запруженным машинами улицам Тегерана мы высадились перед нашей безопасной пристанью, большим современным зданием из бетона с вывеской «Отделение США при посольстве Швейцарии». Вход охранялся полицейским.

Я расплатилась с таксистом и нажала кнопку домофона у входа. Раздался щелчок открывающейся двери. Мы с Махтаб оказались на территории Швейцарии. Не Ирана.

Говорящий по-английски иранец вышел нам навстречу и попросил паспорта.

– У нас нет с собой паспортов, – ответила я.

Он внимательно смерил нас взглядом, придя к выводу, что мы американки, и позволил нам войти. Нас подвергли личному досмотру. С каждой минутой моя душа устремлялась ввысь при мысли, что мы свободны.

Наконец нас пустили на территорию Отделения, где серьезная, но доброжелательно настроенная иранская армянка Хелен Баласанян спокойно выслушала нашу историю. Высокая, стройная, лет сорока, одетая в европейский костюм с юбкой до колен и с непристойно непокрытой головой, она смотрела на нас сочувствующе.

– Спрячьте нас здесь, предоставьте нам убежище, – умоляла я, – а затем найдите возможность отправить нас домой.

– О чем вы говорите? Вам нельзя здесь оставаться!

– Но мы не можем вернуться в тот дом.

– Вы гражданка Ирана, – мягко сказала Хелен.

– Нет, я гражданка Соединенных Штатов.

– Вы гражданка Ирана, – повторила она, – и вы должны подчиняться местным законам.

Вежливо, но решительно она объяснила, что выйдя замуж за иранца, я в соответствии с законами Ирана стала гражданкой этой страны. Значит, и я, и Махтаб были иранками.

По моему телу пробежал озноб.

– Я не хочу быть иранкой. Я родилась американкой. Я хочу быть гражданкой Соединенных Штатов.

Хелен покачала головой.

– Вы должны вернуться к мужу, – объяснила она мягко.

– Он убьет меня! – крикнула я и, указывая на Махтаб, добавила: – Он убьет нас!

Хелен прочувствовала нашу ситуацию, но была бессильна нам помочь.

– Нас держали в том доме, – говорила я, а слезы градом текли по моим щекам, – нам удалось убежать через парадный вход. Мы не можем вернуться. Я боюсь: что будет с нами?!

– Совершенно не понимаю, почему так поступают американки, – проворчала себе под нос Хелен и сказала, обращаясь ко мне: – Я могу дать вам одежду, могу отправить письма, могу связаться с семьей и сообщить, что вы хорошо себя чувствуете. Это все, что я могу сделать для вас, но не более.

Леденящий кровь факт был реальностью: я и Махтаб полностью были во власти закона этой фанатичной патриархии.

Следующий час пребывания в посольстве прошел для меня в шоке. И все же кое-что нам удалось! Я позвонила в Штаты.

– Я пытаюсь выбраться отсюда! – кричала я маме, находящейся за сотни миль. – Подумай, что можно сделать там, на месте.

– Я уже связалась с Департаментом штата, – сообщила мама срывающимся голосом. – Делаем все, что в наших силах.

Хелен помогла мне написать письмо в Департамент штата. Его должны были переслать через Швейцарию. В нем сообщалось, что меня держат в Иране насильно и что я не хочу, чтобы мой муж снимал наши деньги со счетов в Штатах.

Хелен заполнила анкету, детально расспрашивая меня о Муди. Особенное внимание она уделила вопросу о его гражданстве. Муди не получил американского гражданства, поскольку вмешался в дела иранской революции. Хелен поинтересовалась его зеленой картой – официальным разрешением на проживание и работу в Штатах. Еще сейчас он мог вернуться в США и получить работу, но если будет медлить, то срок разрешения истечет и у него уже не будет права работать по специальности в Америке.

– Я очень боюсь, что он начнет работать здесь, – сказала я. – Если ему позволят здесь заниматься врачебной практикой, то мы окажемся в западне. Если он не сможет найти здесь работу, то, возможно, решится вернуться в Америке.

Сделав все, что было в ее силах, Хелен дала мне совет, но для меня он прозвучал страшным приговором.

– А сейчас вы должны возвращаться, – сказала она спокойно. – Мы будем делать все возможное, чтобы помочь вам. Потерпите.

Она вызвала такси. Когда машина подъехала, Хелен вышла на улицу, чтобы поговорить с шофером. Я назвала адрес недалеко от дома Амми Бозорг. Нам лучше немного пройти пешком, чтобы Муди не заметил, что мы высаживаемся из такси.

Все во мне сжималось, когда мы с Махтаб снова оказались на улицах Тегерана. Нам некуда было больше идти. У нас не было никого, кроме отца и мужа, который принял роль нашего всемогущего тюремного охранника.

Пытаясь собраться с мыслями, я сказала Махтаб:

– Мы не должны рассказывать папе, где мы были. Скажем ему, что мы пошли на прогулку и заблудились. Если будет спрашивать, ничего не говори.

Махтаб кивнула головой. Жизнь вынуждала ее быстро взрослеть. Муди ждал нас.

– Где вы были? – рявкнул он.

– Вышли погулять, – солгала я, – и заблудились.

Муди с минуту анализировал мое объяснение, а потом отбросил его. Он знал, что я хорошо ориентируюсь на улицах. Глаза его горели, в них была явная угроза мусульманского мужчины, на пути которого встала женщина. Одной рукой он схватил меня за плечо, другой – за волосы. Так он тащил меня на глазах всех членов семьи, которые в полном составе сновали по холлу.

– Она не должна выходить из дома! – распорядился он.

А меня предупредил: – Если еще раз выйдешь из дому – убью!