По обе стороны любви

Глава 1

По дороге домой Вероника в очередной раз проехала свою остановку.

Вообще сбиться с дороги или потерять билет на поезд — тут ей просто не было равных. Ибо память ее имела привычку время от времени преподнести ей сюрприз: совершив загадочный кульбит, покинуть хозяйку в самый неподходящий момент и отправиться блуждать невесть где. А тем временем неконтролируемые события вытворяли такое, что, опомнившись, оставалось только вскрикнуть: «Мамочки, где это я?» или «Ведь только что в руках держала!» Но вскрики эти, как правило, уже ничего не могли изменить…

На сей раз Вероника отключилась от действительности, погрузившись в изучение собственного отражения в троллейбусном окне.

С лицом она, увы, имела некоторые проблемы. То есть на первый взгляд все в нем как будто располагалось на месте — нос, рот и глаза. Но при этом общее выражение почему-то побуждало людей, узнав о ее профессии — учительница, — обязательно уточнить: «В младших классах?»

Лет примерно до тридцати Вероника простодушно относила такой странный вопрос к своей молодости. После тридцати — к своей моложавости. Но однажды Олечка Лукьяненко, староста ее седьмого «Б», опрометчиво пролила свет на эту загадку. Оправдываясь за тройку по биологии, она шепнула доверительно: «Мы Анну Петровну знаете как боимся! У нее лицо знаете какое умное! — после чего, уловив некоторое недоумение во взгляде классной руководительницы, добавила утешающее: — Нет, но и вас мы тоже… любим!»

И тогда-то горькая истина наконец приоткрылась Веронике.

Общее впечатление от ее лица, надо сказать, не обманывало окружающих. Два наиболее характерных его выражения — жалобная неуверенность и робкое любопытство — в полной мере отражали суть Вероникиной натуры. И если вдуматься, довольно странным представлялось, что человеку с подобным характером доверено было воспитание подрастающих юношей и девушек.

Впрочем, дети, в особенности дети из классов коррекции, не слишком продвинутые в учебе, быстро привыкали и даже привязывались к Веронике, ценя ее неумение читать нотации и употреблять решительные выражения в беседах с родителями. Она же, со своей стороны, относилась к работе если и не совсем пунктуально, то по крайней мере добросовестно, не теряя надежды из очередного веселого и раскрепощенного пятого «Б» или «Г» вырастить восторженных поклонников или хотя бы знатоков и ценителей изящной словесности.

Правда, надежда эта обычно слегка тускнела в седьмом классе, таяла на глазах в восьмом и бесследно исчезала в девятом; последние же два учебных года представляли собой отчаянные и бесплодные попытки ее реанимации.

Разумеется, где-то в ученом мире разрабатывались новые альтернативные программы и прогрессивные методики преподавания; существовали в природе учителя-новаторы, воспитывающие чудо-детей, победителей всевозможных олимпиад, со знанием нескольких языков и умением писать сочинения в стихах. Но все это великолепие прогресса как-то обтекало Веронику стороной, ничуть не влияя на ход ее жизни и профессиональной деятельности.

А впрочем, — кто знает? — быть может, если бы она каким-то чудом перестала проезжать остановки и всюду опаздывать, если бы наконец собралась с силами и дошила платье из ткани букле, а вместо чтения на ночь детективов завела бы обычай вставать в пять утра и проверять тетради…

Несбыточные мечты привычно витали в воображении, пока Вероника, наконец-то спохватившись и бормоча «извините» и «будьте добры», поспешно проталкивалась к выходу, спускалась по ступенькам троллейбуса и направлялась пешком в обратный путь к дому.

Опавшие листья шуршали под ногами. Сентябрь подходил к концу.

Осень Вероника не то чтобы не любила, но как-то никогда не успевала почувствовать ее знаменитого, воспетого классиками очарования. Замечала она лишь отдельные ее этапы: когда, например, начинались дожди и одновременно как сквозь землю проваливались все зонты в доме. Или когда половина ее класса, набегавшись по первому ноябрьскому снежку, заболевала ангиной. Памятными вехами выделялись также первое родительское собрание, изготовление поделок и плакатов ко Дню города и дежурство на дискотеке «Осенний бал».

Девочка лет восьми и две старушки, сидящие на углу с семечками, поздоровались с ней, уже узнавая ее в лицо и, как видно, принимая за свою соседку. Она степенно кивнула в ответ, уныло представляя, что бы подумали о ней бабульки, узнай они ее адрес. «Вот так хозяйка! Чокнутая! Еще и мать двоих детей!» — или что-нибудь похлеще…

В довершение неприятностей как раз и пошел осенний дождь. Нет, не дождь и не пошел! За несколько мгновений вокруг потемнело, со всех сторон загромыхало, и здоровенное небесное водохранилище обрушилось на город.

Вероника, вылетевшая утром из дому, как обычно, без зонта, вымокла, прежде чем успела сообразить, бежать ли три квартала домой или прятаться в подворотне. И так и не решив ничего определенного, вдруг услышала звонкое:

— Вероника Захаровна! Скорей сюда!

Родители учеников имели обыкновение встречаться ей в самое неподходящее время: когда, например, простоволосая и ненакрашенная, она возвращалась из бани. Или, еще лучше, выносила мусор. Или, как сейчас, близко напоминала видом мокрую курицу.

Однако мать Алены Карповой принадлежала к той редчайшей и лучшей категории родителей, которые смотрят на учителя, как хорошие ученики — снизу вверх. Она ходила с классом на экскурсии, помогала устраивать «огоньки» и конкурсы и доверяла Веронике тайны своей бурной личной жизни.

В довершение всего она была красавицей того классического типа, который преобладает в рисунках детей младшего школьного возраста: с тонюсенькой талией, золотыми волосами до плеч и широко распахнутыми небесно-голубыми глазами. По мнению Вероники, жить с такой красотой должно было быть даже страшно. Однако Карпова жила довольно решительно и одна воспитывала своенравную Аленку.

И в данный момент она призывно махала крохотной лакированной сумочкой со ступенек бара «Лаванда».

Вообще-то нога Вероники не ступала на порог подобных заведений лет по крайней мере двенадцать. Так неужто возможно было переступить его именно сегодня, в таком плачевном виде?!

Но не успела она опомниться, как могучий поток жизненной энергии Карповой уже подхватил ее и властно увлек в разверзшиеся с порочным скрипом зеркальные двери. При этом голос родительницы-активистки так и звенел, так и переливался искушающе-ласково:

— Да присядем на секундочку, Вероника Захаровна, пока дождь! Расслабимся после рабочего дня, выпьем кофейку… Могу я угостить раз в жизни любимую учительницу или нет? Ну что там у вас дома может случиться за двадцать минут!

И, двигаясь за ней, точно микрочастица под действием мощного силового поля, Вероника тщетно подбирала слова для отказа. Непостижимым образом Карпова читала ее мысли:

— Муж-то, наверно, с работы еще не пришел?.. Ну вот! А детки ваши, слава Богу, вроде не грудные. Да садитесь же вы, садитесь… Вот здесь хорошее местечко… Нинуля! У меня тут племянница официанткой устроилась. Грузинка, из Грузии, — пояснила она, погружая Веронику в низенькое плетеное кресло.

Явление племянницы-грузинки ничуть не удивило Веронику. В жизни Карповой, как в приключенческом сериале, то и дело возникали и закручивались самые разнообразные сюжетные линии.

Вот и сейчас, в неестественно-сиреневой полутьме бара, среди смутных силуэтов и размытых пятен лиц, Вероника чувствовала себя словно в сцене из фильма, где ей позволили сняться в эпизоде. Главная же героиня, золотоволосая и голубоглазая, в черном бархатном комбинезоне, скорее обтекавшем, чем облегавшем ее точеную фигурку, сидела перед ней и вдохновенно произносила свой монолог, то вертя сигарету в перламутровых ноготках, то поднося ее к перламутровым же губам:

— …И в то же время ссоримся каждый день! Вот вчера — так я просто из терпения вышла! Говорю ему: решай, дорогой, сам, где тебе жить и с кем быть! Хотя если бы там было что-то настоящее — понимаете, Вероника Захаровна? — настоящая женщина, я имею в виду я б ему в ту же минуту сказала: «Флаг тебе в руки и майку лидера!» — И она взмахнула рукой в неопределенном направлении.

Поток страстей уносил ее, и Вероника слушала с напряженным вниманием, боясь пропустить мелькающие в воображении кадры: вот героиня и герой в ссоре — он, провинившийся, на коленях, она с гордо откинутой назад головой; а вот — нежное примирение…

— Конечно, разница в возрасте и все такое… Ведь ему, Вероникочка Захаровна, всего двадцать три! — поведала шепотом героиня. — И притом все время твердит: «Ты для меня — девчонка!» Представляете?

Вероника с готовностью закивала головой. Не следовало удивляться событиям, происходившим в этом чудесном мире, ничего общего не имевшем с ее собственной приземленной жизнью.

— И я вам скажу, вообще-то он по натуре властелин! Вот как решит, так и будет. А глаза как у фараона: представляете, внизу совсем прямая линия… И регистрироваться предлагает, представляешь?! — забывшись, переходила она на ты. — А я… ой, не знаю, ничего я не знаю пока…

Тут Вероника слегка запуталась в хронологии событий: о регистрации — это до ссоры или после? Но переспрашивать было неудобно. Хорошо, что как раз принесли кофе. Она глотнула из чашечки-наперстка и отважилась на робкий совет:

— Ну а почему же? Сейчас такая разница — даже модно… Я вот, помню, лежала с Маришкой в больнице и одну такую пару тоже встретила: маме так лет сорок, а папе, может, тридцать. Но там, правда, наоборот было — все как женщина скажет. Одевалась, конечно, как королева: браслеты, халат такой розовый махровый, с кистями… А отец возьмет дочку за руку и плачет! Все в палате отворачивались, не могли смотреть. У девчонки ничего страшного, просто легкое сотрясение. Неделю пролежала, и выписали…

— Так то родной ребенок, — вздыхала Карпова, — а моя Алена — вы ж сами знаете, Вероника Захаровна! Ну никого буквально ко мне не подпускает, ревнивица! Она если дома — так и стоим в подворотне, как семиклассники, представляете?.. Нинуля, еще чашечку! — не забывала она заказать уже другим, бодрым тоном. И подзывала ласково: — Посиди с нами, Нинуля! Посмотришь, что со мной будет, да? Она у нас гадать умеет, Вероника Захаровна, по кофейной гуще. А это учительница наша, классный руководитель — Нинуля, познакомься!

Нинуля махнула кому-то рукой, приблизилась к столику и оказалась совсем молоденькой девушкой, смугло-розовой, как персик. Она ловко заменила игрушечные чашечки, присела рядом и стеснительно улыбнулась Веронике.

— Ну, как работается сегодня? Все нормально? — потрепала ее по щеке Карпова. — Нет, вы посмотрите только, что за волосы, а?! Роскошь! Теперь поведу тебя к своему парикмахеру, та-акую стрижку сделаем, все упадут! — И предупредила строго: — Смотри: если кто приставать будет, сразу мне скажи!.. Я забыла: чашку от себя переворачивать левой рукой, да? Вероника Захаровна, смотрите, вот так!

Вероника смотрела во все глаза и слушала, завистливо грустя: Никогда, никогда не научиться ей делать такое лицо — то страстное, то грозное; и так ласкать словом, и носить такие комбинезоны! Жизнь Карповой протекала в иных широтах, где прекрасные женщины любили мужчин с глазами фараонов, а нежные девушки с роскошными волосами запросто читали будущее по кофейным разводам.

— И на этом интересе вы давно поставили крест, — вдруг достиг ее слуха голос Нинули, неожиданно низкий, протяжный, — в общем, как бы задвинули его в дальний ящик, да?

Девушка-грузинка, оказывается, обращалась к ней. Вероника машинально улыбнулась ей и кивнула, вслушиваясь в нездешние, непривычные интонации. Этот голос был как песня. Под его грузинскую мелодию в воображении выплывали новые кадры: юг, море, кипарисы… Смутно слышались отдаленные крики чаек… «А что еще за ящик?» — удивилась она.

Нинуля, сосредоточенно сдвинув брови, разглядывала ее чашечку.

— Но зато теперь ваш интерес принесет плоды. Вот здесь, смотрите, — видите, да?

Вероника послушно заглянула в чашку. Кофейная гуща размазалась по дну неопрятными разводами.

— Видите? На дереве вашей мечты уже распускаются почки! — торжествующе объявила Нинуля.

И подарила ей улыбку щедрой феи.

Вероника послушно кивала, восторженно улыбаясь в ответ. Сидеть бы и сидеть в этом низком креслице, слушать и слушать голос-песню, смотреть и смотреть кино про любовь, море и цветущие деревья…

Глава 2

Перефразируя классика, можно было бы смело утверждать: «Каждая учительская семья счастлива и несчастлива по-своему».

Впрочем, при внимательном рассмотрении некоторые общие семейные закономерности все же просматривались.

К примеру, в семьях математичек во все времена царят размеренность и порядок. Все здесь свершается четко и планово — ремонт, покупки, развлечения и даже ссоры. А в своей карьере математички обычно проходят три основных этапа:

учительница Молоденькая, но Уже Серьезная и Ответственная;

затем учительница В Расцвете Лет — Опытная, Решительная и Элегантная;

и наконец, учительница Пожилая, одетая строго и солидно, Исключительно Опытная и Все Еще Активная.

Мужья математичек гордятся женами и втайне побаиваются их аналитического ума, дети учатся на «хорошо» и «отлично» и вовремя возвращаются домой, свекрови проживают отдельно.

Зато совершенно в другом измерении протекает жизнь англичанок и француженок. Испокон веков поддаваясь тлетворному влиянию Запада, эти особы, однако, до поры до времени искусно скрывали элементы буржуазности. И лишь в последние годы, отбросив всякую скромность, они облачились в джинсы и невиданной расцветки свитеры, обзавелись журналом «Космополитен» и принялись цинично обсуждать на уроках стоимость образования за рубежом и перспективы брака с гражданами США, Канады и Японии. Мужья как-то слиняли на их блестящем фоне, свекрови не подавали о себе вестей, зато дети без видимых усилий поступали в престижные вузы. Завистливая же общественная молва повадилась приписывать им интеллектуальный шпионаж, валютное репетиторство, связь с мафией и склонность к алкоголизму.

Но пожалуй, наиболее колоритную группу являют собой учителя русского языка и литературы.

Собственно говоря, они являют собой две совершенно разные группы.

Представители первой, русоведы по убеждению, твердо полагают своей задачей обучение детей грамотному письму. Ученики их обычно назубок знают чередование гласных и спряжение глаголов, бойко составляют предложения типа «Смелый мальчик весело шел в школу» и регулярно выполняют работу над регулярно же повторяющимися ошибками. Зато на уроках литературы они большей частью тоскуют; вызванные же отвечать, траурным шагом приближаются к учительскому столу и траурным голосом рапортуют: «Вчера дежурил у дедушки в больнице… Не успел дочитать…» Однако под конец четверти мужественно одолевают-таки несколько страниц бестселлера «Все произведения школьной программы в кратком изложении».

Воспитанники же убежденных литераторов вплоть до одиннадцатого класса не отличают прилагательных от причастий, а из всей орфографии помнят только, что «уж замуж невтерпеж». Зато читают они не менее тридцати процентов объема программных произведений и обожают пересказывать любимые эпизоды, с жаром комментируя: «Наконец Муму выросла и оказалась девушкой!» или «Онегин оценил не внешность, а внутренность Татьяны».

Не менее, чем методика преподавания, различаются быт и нравы учителей-словесников.

Имеются среди них фигуры подлинно титанического масштаба, даже с соседями по даче говорящие языком Державина.

Встречаются также кроткие мученицы, в первые же полгода лишившиеся голосовых связок и вынужденные бессловесно сносить выходки учеников, причуды администрации и произвол домашних.

Есть, наконец, и жертвы художественной силы слова, обнаруживающие явные признаки раздвоения личности между собой и любимыми героями.

Вероника принадлежала, несомненно, к последнему типу.

Изучая очередной классический роман, она вживалась в образы персонажей настолько добросовестно, что начинала ощущать их проблемы и черты характера как свои собственные. Однако черты эти бывали обычно, увы, не из лучших. Становилось очевидно, например, что она небыстра умом и наивно-привязчива, как лермонтовский Максим Максимыч, временами обуреваема нелепыми философскими теориями, подобно Родиону Раскольникову, а кроме того, ленива и безвольна в точности как Илья Ильич Обломов.

Сейчас, приближаясь к дому в густых сумерках, она ощущала себя скорее Николаем Ростовым, возвращающимся домой после ужасающего проигрыша Долохову — с той разницей, что проиграла она не деньги, а время и внимание, по праву принадлежащие ее семье. Как отнесутся к вопиющему проступку домашние?! Возможно ли надеяться на прощение, в особенности в такой час, когда полагается убирать со стола после уютного семейного ужина?..

Впрочем, из домашних дома только дети. У мужа в цеху не было электричества, так что теперь работают по две смены… Ну хоть в одном ей повезло!

Дом Вероники, представлявший собой, собственно, половину обветшалого купеческого особнячка, имел два входа. Тот, который вел в Вероникину квартиру, считался когда-то «черным» и располагался с торца здания, в подворотне.

Она неслышно поднялась по ступенькам крохотного крылечка и коротко постучала.

Никакого ответа не последовало.

Вздохнув, она постучала еще раз, погромче. В окнах горел свет, но ничего похожего на звук шагов не доносилось из-за двери.

В этот момент с улицы в подворотню нырнул неопрятный тип — похоже, бомж — и, прицелившись глазами ей в лицо, стал приближаться неверной походкой. Вероника уткнулась в дверь и заколотила что было сил. С двери посыпались ошметки краски — когда-то ярко-голубой, а теперь линяло-белесой.

— Между прочим, здесь звонок есть, — наставительно заметил бомж из-за ее спины и ткнул пальцем в направлении пластмассовой коробки с кнопкой.

— Знаю, он не работает. Я тут живу, — скороговоркой объяснила Вероника, не поворачиваясь.

— А-а, — протянул бомж с неясной интонацией.

Хотя почему неясной? С отчетливой интонацией презрения…

Она оглянулась, как бы намереваясь что-то объяснить, но мужская фигура уже растаяла в темноте.

Тем временем за дверью зашлепали тяжеленькие Туськины шажки.

Туська была сконструирована солидно и убедительно: идеально круглая голова, квадратно-округлое тельце, овальные ручки в перетяжках и коротенькие ножки-тумбочки.

— Мама, — утвердительно молвила она из-за двери.

— Мама, мама, — подтвердила Вероника, — зови Маришку открывать!

Послышались еще шаги, возня, смех, «Ничего не говори, понятно?» — и наконец щелканье замка.

— Чего это не говори? — насторожилась Вероника, включая свет и разглядывая обеих чад.

Туська стояла торжественно-безмолвно, хитро сверкая глазами. Маришка маячила поодаль в грациозной третьей позиции, скромно потупя взор. Щеки у обеих розовые, вид здоровый и как будто невинный.

— Разбили чего? — на всякий случай предположила Вероника, начисто забыв о собственной вине.

Маришка прыснула и подпрыгнула на месте.

Туська укоризненно вымолвила:

— Мама! Ты не видишь?! — И, вытянув шею, повертела головой.

Вероника похолодела.

Тоненькие кудряшки, осенявшие Туську прозрачным золотистым нимбом, исчезли! Сквозь короткие неровные прядки жалобно просвечивала розовая кожица.

— Марина… — прошептала Вероника, все еще не веря глазам.

У Маришки тут же опустились плечи, вытянулась шея и вдвое увеличились глаза, до краев исполненные обидчивого удивления. Без сомнения, этого ребенка ждало незаурядное сценическое будущее.

— Правда же, я теперь красивая, как мальчик? — теребила руку матери Туська, доверчивая душа.

— М-м, — простонала та, отворачиваясь и посылая цирюльнице красноречивый взгляд.

— Ну жарко же, мам! Туська сказала, ей жарко. Она сама просила! — бесстыдно отреклась от ответственности виновница.

— В конце сентября — жарко? А что ж и себя не подстригла? — осведомилась Вероника, сдерживаясь из последних сил.

— Самой себя знаешь как трудно! У нас в классе некоторые девочки пробовали — несимметрично получается.

Туська удивленно вертела круглой головой туда-сюда, следя за ходом диалога.

— Ах, несимметрично! — закричала Вероника. — Так возьми налысо побрейся! Изуродовала дитя! Парикмахер! Жаропонижающее! Марсельеза!

К чему тут подвернулась марсельеза, она и сама не могла бы объяснить. Иногда слова выскакивали из нее сами собой чисто по созвучию. Но на девчонок оно произвело, как видно, магическое впечатление: через минуту обе ревели, причем Маришка буквально захлебывалась от горя, прижав к животу обезображенную Туськину голову.

— Ладно, чего уж теперь рыдать… Поздно! Суп хоть ели? — со вздохом спросила Вероника, вновь охваченная комплексом вины, и направилась к холодильнику.

— Мы немножко попробовали… — дипломатично начала Маришка.

— …холодный! — закончила за нее Вероника. — Потому и не съели! Опять сухую вермишель грызли?!

Дочь стыдливо потупила взор.

В ответном взгляде матери, наоборот, снова сверкнул огонь. Вероника уже набрала было воздуху в легкие, и отяжелевшая рука ее даже сделала было недлинный, но решительный замах… но тут из комнаты послышался вой электродрели.

Вероника остановилась.

— Так папа уже дома! Что ж вы молчите? Он шкаф чинит, что ли?

— Папа гамак делает! Настоящий! Будем качаться! — завопила Туська и, моментально оправившись от потрясения, увесистыми скачками помчалась в комнату. Маришка скользнула за ней.

С недобрым предчувствием в душе Вероника двинулась следом.

Дрель ревела, сотрясая стены. Муж с яростно-веселым лицом налегал на нее, старательно высверливая дырку в какой-то желтой полированной деревяшке. Несколько таких же деревяшек, с дырками и без, валялись вокруг. Вероника растерянно подобрала моток толстой бельевой веревки.

— Веник! Как гамачок, а? — хвастливо окликнул муж, мельком оглянувшись. — Можно каждому по штуке! Подходите, записывайтесь!

— Так лето же кончилось, — неуверенно заметила она, вглядываясь в деревяшки. Они будили в ней какое-то неясное воспоминание.

— Разве? Ну, ничего страшного! Лето — это состояние души, — наставительно сообщил он, любуясь изделием. — Теперь сеточки сплетем — и порядок! Еще и место в комнате освободилось — замечаешь хоть, мать?

Только тут Вероника увидела и ужаснулась: в комнате не было Туськиной кроватки! Так вот, значит, откуда желтенькие деревяшки!

Заметив в ее лице перемену, муж выпрямился.

— Недовольна, что ли? — удивился он. — Так ты ж сама говорила: Туське она уже маленькая! Забыла?

Она посмотрела на него: глаза чистые, недоуменные, в волосах опилки. Лицо мужа, в общем, мало изменилось за прожитое вместе время. Годы как-то не старили его.

В целом они с супругом жили, пожалуй, неплохо. Ссорились нечасто. Только вот, идя одним жизненным путем, почему-то видели разные пейзажи. Каждый свою сторону дороги. Вот как сейчас, например.

Интересно: сильно она сама изменилась за это время?

Этого Вероника определить никогда не могла. То есть, разумеется, она узнавала в зеркале свое лицо, волосы (пора, пора было стричься!) и костюм в полоску — не забыть бы подшить юбку, сколько можно ходить с подпоротым подолом! Определенные соображения вызывали также цвет помады и явно наметившийся животик… Однако все эти детали никак не складывались в единое целое, в законченный портрет. И какой именно выглядит она для окружающих, оставалось для Вероники неразрешимой загадкой.

— Ну, спасибо тебе, Данила-мастер, — наконец вымолвила она устало.

Этот день что-то выдался чересчур насыщенным, и запас ее эмоций был, похоже, исчерпан.

Где-то она читала, что женщины вообще тратят слишком много эмоций. Потому и стареют раньше. Она, например, частенько чувствовала себя старше мужа. Сегодня — так лет примерно на двадцать.

— И на чем же Туське теперь спать, интересно? — вяло поинтересовалась она скрипучим пенсионерским голосом.

— А мы вместе! На моем диване! Мы мерили — помещаемся! — закричала Маришка и ухватила Туську под мышки. — Вот смотри, мам!

И видавшая виды косенькая тахта с коротким всхлипом приняла мощный бросок двух не совсем разумных существ.

Глава 3

Чего Вероника совершенно не умела — так это войти в образ Скарлетт О'Хара. О, если бы она только могла иногда скомандовать себе: «Я подумаю об этом завтра!» Так нет же: в минуты невзгод и отчаяния ей казалось, что никакое завтра больше никогда не наступит.

Зато прошлое рисовалось весьма отчетливо — в виде сплошных ударов судьбы.

Цепь памятных злоключений тянулась с детства, и звенья ее были причудливы и разнообразны. Были среди них здоровенные, размером на три строчки, двойки по алгебре в дневнике и позорная неспособность освоить даже самую легкую волейбольную подачу снизу. Были омерзительные прыщи на лбу и унизительные просиживания в углу на школьных вечерах. Правда, тогда у нее еще оставались смутные надежды на будущее, остатки веры в чудеса, родом из детских сказок: «Золушка», «Гадкий утенок» и «Спящая красавица».

И надо сказать, некоторые из ее робких надежд таки сбылись! И надо признать: случались, случались в ее взрослой жизни настоящие подарки судьбы!

Чего стоили, например, серые в тончайшую полоску брюки клеш, самостоятельно перекроенные из старого папиного костюма! Или полный набор тайваньской косметики к восемнадцатилетию! А диплом второй степени за участие в студенческой конференции? А частушки, ежегодно сочиняемые всей группой ко Дню филфака? А командные соревнования по легкой атлетике на практике в колхозе «Светлый путь»?

Однако и долгожданная взрослость, вроде бы навек избавившая Веронику от мучительных юношеских испытаний, не замедлила преподнести ей новые.

С неизбывным стыдом вспоминалась история провала в мединститут, с мрачным изумлением — потерянный в день получки кошелек с подмигивающей японочкой, не говоря уже о великом множестве антиталантов, обнаружившихся с годами семейной жизни, вроде неумения клеить обои, мариновать огурцы, экономить деньги и воспитывать детей.

Да и о каком еще воспитании можно рассуждать, если она и спать-то их укладывать до сих пор не научилась!

Каждый день после девяти творилось одно и то же: досматривание фильма, кстати сказать, совершенно не детского, «Мам, ну подожди, сейчас он всех перебьет и убежит», потом — «А есть у нас что-нибудь вкусненькое?», дальше — «Мне в садике задали стихотворение, вот написали на бумажке», и тут же — «Ой, мам, я и забыла, у нас на балете сказали всем сшить белые купальники» — и все это, одно за другим, крутилось дикой каруселью до десяти и после, до тошноты и искр перед глазами, до тех пор, когда нормальные женщины (о счастливицы!) в уютной тишине и нерушимом порядке заканчивали нормальные домашние дела — стирку или готовку на завтра.

Ее же хватало только на то, чтобы спихнуть с тахты стопку неглаженого белья и завизжать: «Так вы будете ложиться или я ремень возьму?!», тем самым добившись наконец тишины и заодно побудив задремавшего мужа переместиться с кресла перед телевизором в кровать.

Течение жизни упорно не желало покоряться Веронике, как ни старалась она сверяться с компасом и как ни пыталась направить корабль своей судьбы в нужную сторону. Может, дело было в неисправном компасе, а может, заедало рулевой механизм или двигатель, но даже при полном штиле его регулярно заносило то в стороны, то назад, а то вдруг заваливало на бок. И если Вероника в пламенном хозяйственном порыве затевала, к примеру, генеральную уборку, то на следующий день обязательно выяснялось, что как раз в это самое время она обязана была присутствовать на совещании по подготовке к юбилею школы, или на проверке олимпиадных работ по литературе, или уж по меньшей мере на собрании родительского актива хореографического кружка. В том же случае, если в воскресенье она везла на стадион «Юность» сборную класса по стритболу, можно было не сомневаться, что за время ее отсутствия дома разобьется пара чашек, прокиснет борщ либо перегорит утюг.

Между тем сплошь и рядом НОРМАЛЬНЫЕ ЛЮДИ вокруг успевали содержать в образцовом порядке не то что квартиры, а палисадники и даже дачи; ухитрялись воспитывать детей в необходимой строгости, дисциплине и почтении к старшим; и некоторым из них удавалось даже добираться на работу не бегом за полминуты до звонка, а степенным шагом, беспечно беседуя по дороге о ценах на толчке, а также о личной жизни Джона Траволты и Надежды Бабкиной! И по тому, как были у них каждое утро уложены волосы и покрыты сияющим лаком ногти идеально овальной формы, было явно видно, что штурвалом своей судьбы они владеют мастерски!

Ей же оставалось только с грустью глядеть вслед стройным силуэтам чужих кораблей, уверенно бороздящим жизненные просторы краткими и прямыми, как выстрелы, курсами.

— Вы здесь на квартире? — осведомлялись впервые попавшие к ним в дом НОРМАЛЬНЫЕ ЛЮДИ, разглядывая исцарапанную крышку комода, кровать с пачкой книг вместо задней ножки и предательски отстающие по углам обои.

— Точно! На своей собственной, — беспечно рапортовал муж, находя в этом что-то веселое, в то время как Вероника лихорадочно искала, куда девать глаза, и мечтала провалиться под эту самую пачку-ножку хотя бы до ухода любознательных знакомых.

Правда, ближайшая подруга Светлана всегда великодушно успокаивала ее:

— Да не извиняйся ты! К твоему бардаку я давно привыкла… Знаешь, даже по-своему уютно! — И плюхалась на кровать.

По ее свободной позе Вероника убеждалась, что подруге и в самом деле уютно, и благодарно предлагала:

— Чайку попьем?

— Давай уж… Вечно у тебя аппетит перебиваю, потом лень ужин готовить.

И Вероника счастлива была услышать, что лень свойственна даже такому совершенству во всех хозяйственных отношениях, как Светка, на диване у которой разноцветные подушечки выстраивались в акробатическую пирамиду, а на стерильный, словно вчера из химчистки, палас было страшно даже ступить.

Однако никто не мог успокоить Веронику в конце дня, если время приближалось к полуночи и дом затихал.

То был истинный час пыток, когда возбужденный мозг принимался выдавать информацию о несделанном и неоконченном.

Забытые дни рождения, непроверенные сочинения, недописанные и неотправленные письма, неисполненные обещания зайти, навестить, повидаться — вдруг все разом взрывалось в памяти мрачным салютом. На заднем плане дополнительно маячили неоформленный классный уголок, недошитое Маришкино платье и недовязанный Туськин свитер. И эти навязчивые видения лишали покоя прекраснейшее время суток, когда нормальные женщины (о трижды счастливицы!) погружались в сюжет первого сна, нежась в своих уютных ночных рубашках под пушистыми пледами.

Снотворные помогали ей лишь частично: до половины четвертого утра. От двойных же доз голова на второй день делалась тяжелой, движения — неуклюжими, а мысли — вялыми и неповоротливыми. И пожалуй, все закончилось бы как минимум отделением неврозов, если бы…

Если бы не еще очередной нежданный подарок судьбы!

Если бы в один счастливый день, а точнее ночь, Веронике не удалось найти вернейшее, удобнейшее и безопаснейшее спасительное средство!

Оказалось, по счастью, что изобретательное человечество давно припасло кое-что и на ее случай.

О детективы — утешение для виноватых и снотворное для бессонных!

Будь на то ее воля, Вероника… нет, пожалуй, она не ввела бы их в школьную программу. Она просто-напросто распорядилась бы продавать их в аптеках по рецепту врача! Неприятности по службе — двадцать минут детектива на ночь. Скандал в благородном семействе — полчаса непрерывного чтения дважды в день после еды.

С первых же строк какого-нибудь «Выстрела из темноты» или «Последнего письма леди Браун» Вероника неопровержимо убеждалась, что все ее неразрешимые проблемы, в сущности, — пустяки, не стоящие выеденного яйца. И чем хитроумнее запутывал следы вероломный преступник, тем скорее дематериализовались, буквально растворялись в воздухе ее собственные жизненные коллизии. Так что, почувствовав через двадцать минут приятную сонливость и лениво перебираясь в постель, можно было размышлять разве что о том, кто же на самом деле — коварная горничная Мэгги, беззаботный красавчик кузен Джеймс или старый сэр Шепард, явно прикидывающийся незрячим, — утащил фамильную шкатулку.

Хуже стало, когда за детективы принялась и Маришка. По невнимательности Вероника упустила тот роковой момент, когда именно это произошло, и спохватилась, когда было уже непоправимо поздно. И сколько она ни объясняла дочери, что существует прекрасная художественная литература для третьеклассников — «Маугли», например, или сказки Пушкина, или «Тимур и его команда», — упрямое чадо, явившись из школы и умудрившись за четверть часа управиться с уроками, упоенно поглощало чтиво с отравлениями и убийствами. Продолжался процесс до тех пор, пока отец либо мать, случайно глянув на часы, не вырывали и не швыряли подальше очередной криминальный опус со словами: «А сестра сегодня ночевать в садике останется?!» После чего книга осторожно подбиралась и, разумеется, засовывалась куда попало…

И кажется, как раз сегодня в точности так и случилось!

Отгоняя мрачные предчувствия, Вероника прилежно занялась поисками.

Первым делом она сверху донизу обшарила книжный шкаф, чуть было не завалив бесформенную гору «Литературы в школе». Детективов на полках обосновалось уже такое количество, что приходилось укладывать тоненькие книжицы вповалку вторым ярусом поверх сборников диктантов и изложений. Спасаясь от наступающей книжной лавины, Вероника завела обычай дарить книжицы всем знакомым и раздавать почитать соседкам, не настаивая на возврате. Львиную долю их она, кроме того, давно собиралась отнести в букинистический отдел, но время для решительного шага никак не выкраивалось. А робкая попытка сдать хотя бы лучшие, по ее мнению, образцы жанра в школьную библиотеку была, увы, с негодованием отвергнута…

Перечитывать же знакомые сюжеты, к собственной досаде, Вероника оказалась не способна, ибо на второй раз лихо закрученные интриги теряли всю свою магическую силу. Облегчение ее капризной читательской душе приносили почему-то исключительно свежие экземпляры!

Не решаясь прикоснуться к полкам мужа, она все же скрупулезно оглядела все технические руководства, шахматные справочники и стопку «Рыболова-спортсмена».

Все еще не теряя надежды, тщательнейше обследовала стол и секретер в детской.

И только заглянув напоследок в растрепанный школьный рюкзак, окончательно упала духом и бессильно рухнула в кресло.

Что же, будить эту растяпу среди ночи?! Дело осложнялось еще и тем, что сама она плохо помнила цвет обложки: не то красный с черным, не то черный с фиолетовым, а может, и коричневый?

Вечер был отравлен вполне и окончательно. Несомненно, так свершалась расплата за сегодняшнее ее легкомысленное времяпрепровождение — и расплата абсолютно справедливая! Ибо никакой НОРМАЛЬНЫЙ человек не способен дважды в неделю проезжать собственную остановку! Да еще и отправляться после этого в кафе со случайно встреченной родительницей!

Прожигать жизнь!

ГАДАТЬ НА КОФЕЙНОЙ ГУЩЕ!!!

Она вскочила с кресла. Опять эта пытка?!

Ну уж нет!

В конце концов, существовал еще один, последний способ укрыться от жизни, так и хватающей за пятки, так и лязгающей наручниками — способ довольно глупый, детский и даже, пожалуй, позорный; но в половине первого ночи имело ли это какое-нибудь значение?!

Здоровенная амбарная книга в зеленом картонном переплете с побуревшими от времени страницами покоилась на антресолях в коридоре, в недрах чемодана со старой обувью.

И никто из домашних не заподозрил бы, что конторская книжища эта, которую вроде бы ни к чему было хранить, но и рука не поднималась выбросить, стала в один прекрасный день тайным душевным убежищем Вероники.

И для того чтобы проникнуть в этот спасительный приют, требовалось ей всего лишь осторожно вскарабкаться на кухонную табуретку, тихонько щелкнуть проржавевшим замком и извлечь гигантскую тетрадь из-под облезлых Маришкиных сапожек. А потом, вернув табуретку в кухню, поуютнее устроиться в кресле с книжищей на коленях и нашарить в сумке ручку…

Глава 4

Нежданная встреча случилась в суматошный день музейной экскурсии.

По правде говоря, Вероника никогда не питала страсти к внеклассным мероприятиям. Дело было в ее нездоровом воображении: за пределами школы ей на каждом шагу мерещились неведомые опасности и всякого рода нештатные ситуации. Она боялась переводить класс через дорогу, в любую секунду ожидая дорожно-транспортного происшествия, то и дело пересчитывала детей, опасаясь кого-нибудь потерять, и от всей души ненавидела «организованные» троллейбусные поездки с неудержимыми толканиями в бока, девчоночьим визгом и глупым хихиканьем.

Хотя, конечно, познавательные экскурсии по городу — это были еще детские забавы по сравнению с выездами «на природу».

Еще свеж в памяти был тот прошлогодний апрельский денек, когда решено было съездить всем классом в лес — в знаменитую Долину Очарования.

Понятное дело, Вероника ни на миг не обольщалась звучным названием. Она и не помышляла наслаждаться пейзажем, хотя бы даже и в такой солнечный и приветливый как на заказ денек. Как обычно, она зорко следила, все ли в сборе, не затеял ли кто из мальчишек драку и не оголил ли кто из девчонок тощие телеса, хвастаясь новеньким топиком на лямочках и норовя подцепить воспаление легких.

Но все поначалу шло как будто благополучно. Дети степенно, вполне дисциплинированно брели парами по невысоким пригоркам в нежной сени распускающихся клейких листочков. Никто не отставал, не подворачивал ногу и не ругался матом. Ни у кого не наблюдалось даже малейших признаков солнечного удара. Сопровождающие мамаши Гришина и Карпова, почти неотличимые от девчонок в своих щегольских спортивных костюмчиках, безмятежно собирали цветы, рассказывали анекдоты и на вершине горы, над самой Долиной Очарования, упоенно привязывали носовые платочки к «дереву счастья».

И только-только Вероника, убедившись, что высшая точка маршрута осталась позади, стащила свитер и приготовилась было вздохнуть полной грудью, как на пути им встретилось то, что в теме «правописание НЕ с прилагательными» приводится как пример слитного написания — «неширокая, но глубокая речка».

Едва эта самая речка показалась на горизонте, как весь ее дисциплинированный класс напрочь лишился рассудка.

Они не просто в одно мгновение забыли все строжайшие предупреждения и клятвенные обещания. За считанные доли секунды эти дети, которых она в меру своих способностей учила третий год, практически утратили человеческий облик. Девчонки, мальчишки, отличницы, хорошисты и двоечники, активисты и хулиганы с одинаково счастливым визгом и гиканьем ринулись в воду, на ходу швыряя кроссовки и рюкзаки в молоденькую травку.

Ей же оставалось сначала остолбенеть, а потом заметаться по берегу с истерическими криками: «Куда?! Назад! Я кому говорю, мерзавцы?! Не заходите глубоко! Толик, ты слышишь? Алена! Беспечный!!! Вернитесь сейчас же, я вам сказала! Простудитесь!!»

Простудилась, впрочем, только она сама, когда все-таки очутилась в воде, услышав неистовый вопль Толика Куценко: «Змея! Змея!!!» и разглядев у него в руке что-то длинное, черное, мерзко извивающееся… Она даже не заметила, каким образом оказалась рядом с ним по пояс в воде, и совершенно не почувствовала холода. Зато целую вечность потом не могла забыть ощущения касания ЭТОЙ ТВАРИ, которую, не помня себя, вырвала у него и отбросила подальше в речку. Это касание приросло к коже! Вероника успела уже выбраться на берег, таща за собой покорно обмякшего Куценко, и глотнуть чаю из термоса перепуганной Карповой; успела переодеться в запасные тренировочные штаны, зачем-то сунутые мамой Дианы Астаповой в рюкзак дочери; но продолжала с омерзением тереть ладонь, чувствуя мурашки ужаса на спине.

С тех пор на все уговоры съездить с классом в горы, к морю или на водопады Вероника кратко, но твердо отвечала: «Спасибо, я еще жить хочу». Хотя когда дети окружали ее кольцом печальных молящих глаз, все-таки опять ощущала на самом дне души смутный дискомфорт и, в свою очередь, предлагала нерешительно: «Ну… а вы поезжайте с родителями! Семьей!» Однако, услышав это, ученики почему-то разом скучнели и отворачивались.

Некоторым, разумеется, было что в лес, что по дрова. В том смысле, что абсолютно безразлично, где именно развлекаться: на лесной ли опушке или в городском троллейбусе.

На сей раз за пятнадцать минут, пока доехали до музея, Веронике пришлось раз десять воззвать к стыду и совести и примерно столько же раз пообещать вызвать в школу родителей. И за тот же самый отрезок времени ей, со своей стороны, пришлось выслушать пространную нотацию от контролера и множество кратких замечаний и выражений сочувствия от пассажиров.

Смотреть картины после такого позора пропало всякое желание. Она невидяще скользила взглядом по полотнам и экспонатам, мечтая об одном — поскорее очутиться дома, в тишине, в кресле, где поджидал ее новенький детектив… Хотя, впрочем, скорее всего он поджидал ее в руках Маришки.

И к тому же до этого счастливого мгновения требовалось пережить-таки культмассовое мероприятие.

Минут десять седьмой «Б» покорно следовал было за экскурсоводом. Держались вместе, стояли сравнительно спокойно и слушали почти что молча. Кое-кто даже шуршал блокнотом, записывая. Но едва только перешли во второй зал, как Вероника насторожилась. Безымянное учительское чувство подсказало ей, что детей в поле зрения осталось маловато. Кого-то из класса уже явно недоставало! Моментально пересчитав учеников, она метнулась обратно в первый зал… Так и есть: Новиков и Беспечный нахально развалились на музейном диване!

При виде классной руководительницы паршивцы ничуть не смутились, а только чуть приподнялись и заныли гнусаво: «А мы уста-а-али! Верони-и-ика Заха-а-арна, мы спа-а-ать хотим!»

Терпение в конце концов изменило Веронике. Взвизгнув «Да что же это такое!», она подлетела к мальчишкам и непедагогично цапнула было ближайшего Новикова за ухо, но тут сонливость у обоих чудом прошла, и, вывернувшись из-под ее руки, они резво метнулись догонять остальных.

Утроив бдительность, Вероника зорко следила теперь, все ли на местах. Временами ей приходилось шипеть: «Да замолчите же!», временами — дергать за руки, так и норовящие ткнуть пальцем в особо ценный экспонат. Помочь присматривать за детьми было некому: Карпова, по-видимому, поглощенная личной жизнью, в этот раз прийти не смогла.

Однако в целом все шло без особых происшествий. Наиболее дисциплинированная часть класса послушно отбывала нужный срок перед каждым стендом, слушая старушку экскурсовода и иногда даже задавая вопросы — судя по ее довольному виду, не совсем нелепые. «Запомнить, кто нормально себя ведет! — мимоходом отмечала Вероника. — На уроке задать устный отзыв об экскурсии… поставить в журнал…»

Правда, менее организованная часть учащихся уже неудержимо рассыпалась по залу и свободно общалась с искусством, время от времени фыркая: «Глянь, Ксюха, тут такой секс!» или вполголоса восклицая потрясенно: «Ни фига себе подсвечник! Таким убить можно — правда ж, Вероника Захаровна?» Однако Вероника Захаровна только посылала в ответ красноречивые взгляды либо тихонько грозила кулаком, из последних сил дожидаясь конца культмассовой процедуры.

…Неожиданность случилась с ней в тот момент, когда остатки наиболее добросовестной части седьмого «Б» переместились к стенду «Средние века и раннее Возрождение. Итальянская школа».

Постояв вместе с ними некоторое время, она вдруг поежилась, явственно почувствовав на себе чей-то взгляд.

Встревоженно оглянулась. Две смотрительницы беседовали у входа; никаких других посетителей, кроме детей, не было видно. Так откуда же взялось неуютное ощущение ЧУЖОГО ВНИМАНИЯ?

Она еще раз огляделась…

И тут-то встретилась глазами с женщиной.

Эта женщина в диковинных одеждах, сидящая у окна, по-видимому, давно уже разглядывала ее с противоположного конца зала, снисходительно улыбаясь самыми уголками губ. Но улыбка не производила впечатления насмешки — скорее выражала дружелюбный вопрос, что-то вроде «Ну, как ты там, бедняжка? Все прыгаешь? Суетишься?» Будто школьная подружка или любимая тетка, по-свойски посмеиваясь, расспрашивала ее о жизни. Вероника шагнула навстречу и тоже неуверенно улыбнулась. Она даже не сразу поняла, что женщина эта изображена на картине. Лицо ее мягко выступало из коричневатого мрака, лучились чуть прищуренные янтарно-карие глаза, рука в узком красновато-золотистом рукаве словно просвечивалась солнечным лучом из окна. А пейзаж позади, за этим стрельчатым окном, рисовался карамельно-красивым: с горами, подернутыми дымкой, с голубой рекой в живописных изгибах, с рассыпанными по зелени белыми, серо-желтыми и розоватыми домиками. И — удивительное дело! — Веронике вдруг показалось, что где-то она видела точно этот же самый пейзаж!

Экскурсия двинулась дальше, а она осталась на прежнем месте, будто околдованная портретом.

Пленительная мечта о нездешнем покое, несуетливой жизни в солнечном краю среди виноградных лоз и плеска волн вдруг овладела ею. Подробно и пристально, с ревнивым укором рассматривала она даму на картине — ибо то была, без сомнения, знатная дама. Пышные волосы поддерживала жемчужная сетка, вышивка золотом вилась по краю высокого ворота пунцового бархатного платья…

Наконец взгляд ее упал на табличку внизу.

Угловатые, чуть косые буквы сообщали: «Неизв. художник. Портрет донны Вероники. Флоренция».

…Вечером того же дня она ни с того ни с сего вдруг принялась себя жалеть.

Вдруг вспомнилось, как в детстве тетя Женя покупала ей воздушные шарики и шоколадные медали, а однажды подарила два одинаковых платья, поменьше и побольше — розовое и салатное, оба с белыми воротничками и со смешным рисунком из белых глазастых пуговиц. В одном из них, салатном, она ездила летом в лагерь, и все девчонки завистливо косились на это платье и просили примерить, и каждой оно шло — такое вот было счастливое. Им было тогда по тринадцать, и числились они во втором отряде. Отряду этому несказанно повезло: назначенная туда довольно пожилая и с виду ничем не примечательная воспитательница Марина Николаевна, как оказалось, не ведала ни страха воды, ни трепета перед начальством, а потому завела преступный обычай тайком ходить купаться не к общему лягушатнику, а через горы на дикий берег. И там, полулежа на выгоревшей полосатой подстилке, невозмутимо наблюдала, как весь отряд ее с визгом и хохотом барахтается до посинения. И по сию пору для Вероники оставалось тайной: как решалась она на такое? Почему, вместо того чтобы метаться по берегу с криками «Вернитесь!» и «Не заплывайте далеко!», с мечтательной улыбкой на бледном лице вглядывалась в морскую даль и гряды плывущих облаков?

Однако именно в тот год Вероника научилась плавать, кожа ее покрылась ровным золотистым загаром, и по вечерам на массовке темноглазый мальчик из первого отряда смотрел на нее с другого края танцплощадки, не решаясь пригласить танцевать.

И что же, что осталось от всего этого?

И куда же оно делось?

Тети Жени давно нет — она ушла тихо, деликатно, как и все всегда делала в жизни. И теперь кажется — не досказала ей чего-то самого-самого главного… Хотя скорее всего это как раз она, Вероника, ее не дослушала. Потому что как раз тогда все завертелось, засверкало фейерверком: свадьба, новая жизнь, взрослость, потом ребенок, новое жилье, опять новые заботы и радости, и она все ждала в упоении чего-то нового, небывалого… А в квартирке тети Жени было всегда так тихо, мерно тикали на стене часы, и знакомые с детства вещи — зеленый вышитый коврик с ланями над кроватью, пластмассовый стаканчик с карандашами на столе, семейство слоников на комоде — будто дремали на своих местах.

И вот уже настал ее черед покупать дочерям счастливые платья. Потому что у нее нет сестры Жени…

Но кто же поведет их через горы к морю, если не найдется теперь и второй Марины Николаевны?

Кто не побоится отпустить их в свободное плавание?

Неужто придется на это отважиться ей самой, Веронике?

Да ведь она сама не плавала сто лет. Не плавала, не танцевала и даже, кажется, не смеялась… Точно, сто лет она не хохотала до слез!

А еще она старается теперь пореже смотреть в зеркало: тридцать шесть лет, а дают сорок — морщины и живот; да и лицо, даже дети говорят, не слишком чтобы… ну, не светится умом, как пишут в книгах… И на работе ни в грош не ставят — ну и правильно, поделом, вечно она опаздывает, на уроках дисциплины никакой, не умеет толком даже прикрикнуть на учеников, не то что на родных детей… а муж и не замечает даже, когда на ней новая блузка.

Хорош портрет донны Вероники!

Смешно: вся-то разница в ударении — у той дамы с картины, конечно, на «о» — ну и плюс-минус несколько веков.

И где же после этого, спрашивается, справедливость?!

А все-таки забавно: впервые за всю свою жизнь Вероника встретила тезку в музее, на картине неизвестного художника!

И кстати говоря, по взгляду этой тезки было похоже, что и ей любопытно взглянуть на ту, которая спустя века носила ее имя.

Вот интересно бы теперь узнать ее впечатление…

Тут Вероника опять поежилась.

Флорентийка — та, конечно, помоложе. Лет на десять как минимум. И прямо скажем, красотка — с таких только портреты и писать! Глаза с огоньком, брови дугой, ресницы веером…

А может, просто она счастливее? Счастливые некрасивыми никогда не бывают. У них кожа по-особому светится. Есть, есть такие, Вероника встречала! Таким в любом веке уютно.

Между прочим, интересно бы взглянуть на супруга этой самой донны! У таких ведь не мужья, а вот именно супруги. Собой, вполне возможно, не красавец и даже не первой юности мужчина, но — синьор! Какой-нибудь Пьетро или Паоло с суровым взором, почетный флорентийский гражданин. Из тех, которых узнают в любой толпе. Идет по улице — встречные кланяются, с почтением поглядывают искоса на его двухэтажное палаццо с балконом по всему периметру. А у синьоры супруги — бархатные платья, жемчужная сетка в прическе и свободного времени вагон. Гуляй себе по Флоренции, любуйся средневековой архитектурой и прочими шедеврами… Ни тебе уроков, ни педсоветов… Или же шедевры — это было не в Средние века, а, наоборот, в разгар Возрождения? Хотя Возрождение в Италии вроде началось раньше… а в Европе… или наоборот?

Завистливо вздыхая, она машинально вывела столбиком «Вероника», «Пьетро» и «Флоренция» и, заключив все в овальную рамку, украсила затейливыми завитушками.

И как обычно, только после этого спохватилась, что испортила поурочный план.

Но вдруг оказалось, что именно на этом самом плане и было положено начало истории жизни донны Вероники, рожденной в счастливые времена процветания достославной Флоренции!

Глава 5

— Слушай, Свет, вы по программе проходите хоть что-нибудь из средневековой архитектуры? Желательно итальянской. Ну там какие-нибудь воспоминания современников… я не знаю… или древние рисунки, или фотографии?

Светлана кинула на Веронику зоркий взгляд из-под челки, косо прикрывавшей правый глаз. Вероника не постигала, как можно было терпеть подобную прическу. У нее самой от такой челки давно началась бы крапивница.

— Новая идея? — осведомилась Светлана.

Лучшая Вероникина подруга была преподавателем истории по специальности и психологом по призванию. По крайней мере в Вероникиной душе она читала как в открытой книге. И, как настоящий психолог, имела свой собственный взгляд на каждую жизненную ситуацию.

— Надо же! Чего только с учителями не бывает, — удивилась она, выслушав сбивчивое повествование о посещении музея. Потом чуть отодвинулась, окинула подругу изучающе-бесстрастным взглядом и, покачав головой, вынесла предварительное заключение: — Ну, та-ак… Что я могу сказать? Видимо, случай типа сублимации по Фрейду. Доработалась ты, в общем, Вероника Захаровна!

И по ее тону стало ясно, что у нее, Вероники, большие проблемы. Правда, Светлана тут же смягчилась, утешающе погладила ее по плечу и вспомнила:

— Хотя у нас, между прочим, тоже один родственник все писал! Дядя Миша, теть-Викиного мужа брат. И почему-то все время про кота. Теть-Вика рассказывала: как напьется, так сядет и пишет. И все, главное, про кота! — И прыснула. Но тут же спохватилась и добавила ободряюще: — Но знаешь, в целом Мужик абсолютно нормальный! По виду никак не подумаешь…

Как историк, Светлана имела, конечно, право и даже отчасти обязана была проводить аналогии и выводить умозаключения.

Однако на сей раз Вероника оскорбилась.

Какой-то спьяну выдуманный кот — и донна Вероника, флорентийская синьора!

Она холодно посмотрела на косую челку, из-за которой похоже было, что у Светки не два, а полтора глаза.

В памяти тотчас явилось другое лицо: оживленное, чуть насмешливое, будто давно знакомое. Эта женщина словно хотела что-то передать Веронике взглядом. И казалось — стоит только еще раз вглядеться в это лицо, сосредоточиться, прислушаться — и зазвучит ее голос, не то чтобы резкий, однако смелый и завораживающе непривычный, со словами нездешними, таинственными и значительными. Но некоторые из них, пожалуй, можно будет угадать — во всяком случае, отчего бы не попробовать?

Светлана стояла рядом и, сверля Веронику неполным комплектом глаз, как обычно, читала ее мысли.

— Ах, простите, я и забыла, что Вероника Захаровна у нас сценарист! — с усмешкой вскричала Светка. — Главный специалист по новогодним сценкам! Так это, значит, ваш новый персонаж, МАЭСТРО?

Вероника помрачнела и отвернулась.

Школьный конкурс новогодних сценок был ее ахиллесовой пятой.

Из года в год, в то время как другие классы дисциплинированно репетировали отрывки из «Морозко», «Снежной королевы» и «Двенадцати месяцев», у нее разгорался скандал с ролями. Никто в ее ученическом коллективе, как она ни уговаривала, не желал исполнять ленивых падчериц, злобных мачех и незначительных слуг. Взамен таковых настойчиво предлагались кандидатуры человека-паука, графа Дракулы и русалки Ариэль.

Выбившись из сил спорить и доказывать и в очередной раз проклиная свою бесхарактерность, Вероника садилась писать новый сказочный сценарий.

Пожалуй, только эти сценарии и заслуживали наименования ее собственных методических разработок. Наименования, понятно, иронического…

Хотя, между прочим, задача была не из легких. Попробуй-ка кто объединить в одном сюжете Шрека со Снегурочкой, а Гарри Поттера со Снежной королевой!

Эти свои диковинные сюжеты Вероника изобретала, понятно, по ночам. Изобреталось первое время через силу, но постепенно все легче и легче. Со временем выработался даже примерный план сценарной работы: сначала переписать на чистый лист всех заказанных героев и героинь и, перечитав полный список, постараться побыстрее оправиться от шока; потом пририсовать с одного боку Деда Мороза, с другого — елку; а там уж можно браться и за сюжет!

Пожалуй, рассуждала она, обаятельному уроду Шреку красотка Снегурочка пришлась бы не по вкусу. Или это у него чистый комплекс? Другое дело — Гарри Поттер. Хотя этот парень, пожалуй, малость нудноват по части юмора. Надо, надо бы его познакомить со Шреком…

Иногда герои упрямились, нипочем не желая вступать в контакт, и упорно отмалчивались при встрече, а иногда после первой же сцены становились закадычными друзьями.

Между прочим, некоторые сюжетные повороты казались ей прямо-таки изящными! А самое главное — выписывая их, она начисто забывала о собственных неотступных житейских заботах.

За окном размещался скупой зимний пейзаж. Снежинки белой мошкарой вились вокруг оранжевого фонаря. А под пером вдруг начинали твориться разнообразные новогодние чудеса!

Дружные девчонки-елки в легких зеленых шубках пускались на поиски Снегурочки, украденной свирепым Кинг-Конгом, которого, оказывается, пригрела в своей избушке Баба-Яга, чья ступа на поверку оказалась инопланетным кораблем…

Незаметно Вероника входила во вкус.

— Вею, вею, завеваю… Снегом землю заметаю… — бормотала она нараспев, воображая себя старушкой вьюгой, и старенькая машинка пристукивала клавишами в такт. — Хлопья роем закружу и в сугробы уложу…

Стихи в ее сценариях порой своевольно вторгались в прозу, и это не казалось странным ни ей самой, ни героям, ни актерам.

Однако консервативное школьное жюри не склонно было восхищаться драматургическими новациями. Оно только головами качало, наблюдая на сцене выход Деда Мороза в сопровождении черепашек нинзя и выслушивая многословные диалоги полудюжины Снежных королев с привидением Каспером. Хотя кто знает? — возможно, если бы самодеятельные актеры как следует выучили свои роли и перестали бы ругаться на репетициях… а если бы в придачу к тому школьная сцена чудом выросла до размеров настоящей театральной…

Но пока что призы регулярно доставались другим классам. Вероникины же питомцы покидали зал с чувством глубокого неудовлетворения, укоряя сценариста: «Вот говорил же — надо было выйти с пистолетом!» или «Подумаешь, могла бы одна Снежная королева быть и в черном!» Помимо упреков, на Вероникину долю оставались в лучшем случае сочувственно-недоумевающие взгляды коллег.

Теперь, разом вспомнив все это, она от души вскричала в ответ подруге:

— Да у меня эти сценарии, если хочешь знать, уже в печенке, в селезенке и в мочевом пузыре!

Пожалуй, она разразилась бы полновесным драматическим монологом, если бы не закончилась большая перемена.

Однако как раз в этот момент затрещал звонок.

…Одиннадцатый «Б» собирался на урок, как обычно, без суеты.

Через несколько минут, когда наиболее активная его часть, зевая, расселась по местам и лениво выложила на столы учебники, кое-кто лишь показался в конце коридора. С чувством собственного достоинства, неторопливой пружинистой походкой направлялись в сторону классной двери спортсмен Приходько и второгодник Московкин; с другого конца коридора показались Стрелкова и Масина, которые, в свою очередь, приближались со скоростью, максимально доступной в длинных юбках-карандашах из ткани стрейч и на каблуках высотой одиннадцать сантиметров.

Вероника, однако, была твердо намерена выпустить этот класс, не подорвав окончательно нервную систему. Поэтому, устав стоять у двери в позе швейцара, она просто отошла к столу, села и вяло поинтересовалась:

— Ну и сколько еще будем опаздывать? Где на этот раз были?

— Вам рассказать — не поверите, Вероника Захаровна! — оживился Приходько, с актерским простодушием вытаращив глаза.

— Садитесь, садитесь, — поторопила Вероника, предвидя театральный экспромт на десять минут.

— Нет, правда! — с жаром подхватил Московкин, школьный секс-символ, и потряс челкой, выстриженной перьями. — Представьте себе, Вероника Захаровна: идем мы с Серегой сейчас по двору…

— А во дворе что делали — курили? — уточнила Вероника довольно, впрочем, равнодушно.

— Идем и видим: старушка с палочкой за забором, — не отвлекаясь и возвышая голос, продолжал Московкин. — И говорит…

— …«Переведите, деточки, через дорогу!» Точно?

Деточки дружно потупились.

— Ну-у… типа того…

— Надо же! Хоть бы новенькое что придумали с шестого класса! — от души возмутилась она. — Садитесь уж… Что еще такое?

Последний вопрос относился к Стрелковой, остановившейся у стола и глядевшей моляще из-под густосиних ресниц.

— Фероника Сахарофна, — прошелестела та, — у нас сфета не пыло фечером… Я не успела… — И преданно захлопала глазами.

С ресниц ее посыпались синие крошки.

— Ладно уж… но чтобы в следующий раз… — скороговоркой отмахнулась Вероника и со вздохом открыла журнал.

С грустью посмотрела в него и перевела взгляд на учеников.

Те вдруг разом занялись делами: кто-то принялся прилежно заполнять дневник, кто-то — с деловым видом рыться в папке, а кто-то — внимательнейше рассматривать свеженаращенные ногти длиной четыре сантиметра или ловко тыкать этими ногтями в кнопочки сотового телефона.

Вероника не спеша вписала в положенную строчку журнала тему урока и объявила:

— Значит, сегодня у нас анализ стихотворения.

Потом еще раз вздохнула и добавила с ноткой надежды:

— По выбору учащихся!

И оглядела класс.

В лицах отразились сдержанное раздражение и легкое замешательство — не доходящее, впрочем, до страха. Лишь Московкин поднял глаза и лучезарно улыбнулся со своей второй парты, демонстрируя то ли полную готовность к анализу стихотворения, то ли убежденность в своей неотразимости.

— Московкин! Хочешь отвечать — подними руку! — раздраженно предложила Вероника.

Сияние в его глазах тут же померкло, сменившись тихим укором.

«Двойки… нет, колы! Всем в столбик. Такой славный частокольчик в журнале… Так сожрут же на первом педсовете», — размышляла она, постепенно пропитываясь яростью, как промокашка чернилами.

— Можно мне? — вдруг нездешним гармоничным аккордом прозвучало сбоку.

И не успела Вероника кивнуть головой, как тихоня Анечка Крившук, умница девочка и, можно сказать, звезда параллели, с трогательной уверенностью приблизилась к учительскому столу и, повернувшись лицом ко всем этим невежам, объявила звонко:

— Пушкин! «Пророк».

Увлажненными глазами Вероника посмотрела на это дитя и машинально прикрыла веки — так лучше слушалось.

Не часто в одиннадцатом читали Пушкина наизусть. Ну и что с того, что когда-то учили и «Я вас любил…», и «Онегина» — все равно ведь не помнят! Вон физиономии какие изумленные — поверишь, что и про Пушкина впервые слышат!

— Вероника Захаровна, а что такое «пророк»? — непринужденно осведомился с места Приходько.

Крившук запнулась, оглянулась на Веронику. Та озадаченно воззрилась на Приходько, не в силах решить — простодушное ли это невежество или откровенная наглость?

На помощь пришел Московкин:

— Ты че, Веталь? ПРО! РОК! Забыл, что такое рок, что ли?

Вероника онемела.

Досадной особенностью ее организма был, кроме всего прочего, обычай лезть в карман за каждым словом. Уже потом, постфактум, ей в голову приходили десятки остроумнейших, не-в-бровь-а-в-глаз ответов. В нужный же момент самым привычным для нее состоянием было, увы, позорное хлопанье глазами!

Пауза затягивалась.

Уже послышалось несколько сдавленных смешков. Уже залилось нежно-алым личико Анечки Крившук…

И как раз в эту самую минуту со стуком распахнулась дверь, и подобно неудержимому цунами в класс ворвалась Светлана. Челка ее разметалась по всему лицу, и Вероника испугалась было, что сейчас она, ничего не видя, врежется в нее и свалит с ног. Однако Светка лишь цепко схватила ее за руку и мгновенно вытащила в коридор с воплем:

— Уважаемая Вероника Захаровна! Одно из двух — или ваш Беспечный, или я! Нам тесно в одном кабинете! И имейте в виду — это мое последнее! Абсолютно! Окончательное! Слово!!!

И таким образом почти что кстати началась совершенно другая история.

Глава 6

В отношении работы муж сочувствовал Веронике. И, как правило, принимал все близко к сердцу. Иногда, на ее взгляд, даже чересчур.

— Черт-те что! Ну как это — брызнуть газовым баллончиком? На уроке истории! Да в наше бы время…

— В ваше время газовых баллончиков не было, — уточняла Вероника. — И чем, интересно, история лучше других предметов? На литературе, значит, можно?!

— Да не в этом же дело! Вы кого воспитываете вообще, детей или бандюг?! — возмущался он.

— А что мы? Это все телевидение, боевики всякие… Пропаганда насилия, — оправдывалась она.

— Но как же это ты могла допустить! — накалялся он. — Ты классный руководитель или нет?! У тебя обязанности есть или нет?!

Тут уж Вероника окончательно выходила из себя.

— Обязанности? А как же! — сбивалась на визг она. — Обязанностей — некуда складывать! Не успеет сентябрь начаться — пиши семь списков класса! Список в буфет, список в медкабинет — с адресами, между прочим, и с датами рождения, — и точно такой же в библиотеку! Потом еще завучу: отдельно по годам рождения, отдельно мальчиков и девочек; потом немцев и англичан отдельно по группам, ну и в личные дела. А там уже мелочь разная: то краеведение заставляют вести, то эмхэка…

— Вот и очень хорошо, что краеведение! И правильно, — не уступал супруг. — У нас вот тоже Ольга Федоровна кружок вела — «Люби и знай свой край». Очень даже интересно было! И в музей ходили, и по местам боевой славы, и в походы — помнишь, я фотографии показывал? Только альбом этот куда-то делся — у матери, что ли, поискать, нашим девкам хоть показать… А что еще за эмхэка, я не понял?

— Ну, мировая художественная культура. Искусство там, религия с философией… Новый предмет, вести никто не хочет, а я крайняя. Как обычно! — негодовала Вероника. — Да еще сдуру детям учебник красивый такой заказала, с цветными вклейками, а к нему, оказывается, программу не достать! Целый месяц искала…

— Ну и что — достала все-таки? Вот видишь! Не знаю я, конечно, но, по-моему, тоже неплохой предмет. То — патриотическое воспитание, а это — общее развитие. Лично у нас вот такого не было!

Иногда Вероника не могла понять: нарочно он выводит ее из себя или на самом деле такой правильный? Ну просто равносторонний треугольник! Она посмотрела на мужа прищурившись.

— Предмет, может, и неплохой. Только меня, может, этому не учили! Такая вот маленькая деталь. Лично у нас в институте русскую литературу преподавали и старославянский язык, а слово «бодхисатва» я, может, вчера сама первый раз в учебнике прочитала! Да, да, бот-хи-сат-ва! Вот слышал ты что-нибудь подобное? Правильно, и я так же… А это у буддистов, между прочим, важнейшее понятие. Типа существо, стремящееся к просветлению и спасению человечества. Вот и преподавай детям такие штуки!

Наконец-то супруг явно озадачился. Даже прошелся по комнате туда-сюда с недоумевающим выражением.

— Да-а, это у тебя дело ответственное… Слушай! А может, с Петей посоветуешься? Ну, с Сашкиным шурином? Он как-никак у нас лицо духовное, хоть по первому образованию и инженер. Батюшка все-таки, отец Петр! Они же в своих семинариях наверняка такое изучают. Сашка говорил, он теперь в новой часовне, не то в храме на Гидрострое. Узнать, может? Он вроде вообще так ничего… Люди к нему на исповедь ходят. Одного мужика даже вроде от самоубийства отговорил!

— Очень рада, — мрачно откликнулась на предложение Вероника. — Только как-то мне не до Гидростроя сейчас! Тут временный журнал назавтра завести, протокол родительского собрания с мотивацией пятидневки, а через неделю, будьте любезны, — план воспитательных мероприятий на полгода плюс планирование календарное на весь год по классам. Не мало?! Ну и деньги собирать, само собой, на питание, на охрану, на классные-школьные нужды… И каждый дрожит, что убьют когда-нибудь с такими деньгами!

Последние слова развеселили мужа: он оскорбительно захмыкал. Потом укоризненно покачал головой.

— С живыми детьми вы работать разучились, вот что! — заключил он веско. — Хочешь обижайся, Венька, хочешь нет, но я так скажу — превратились вы в бюрократов! Ну-ка, сама вспомни: в наши времена нас как воспитывали?!

— О-о-ой, только не заводи опять про свою драгоценную Ольгу Федоровну! Тошнит уже! И не надо делать вот это… УМНОЕ ЛИЦО!

— Тошнит ее! А сами-то вы что можете? Ни в контакт с ребенком войти, ни понять интересы…

— А что там понимать? Интерес у этого Беспечного, кроме разных гадостей, один — бокс! Он в прошлом году месяц не ходил — болел, видите ли! Ну, я притащилась узнать — чем… Открываю калитку, а он во дворе во-от в такенных перчатках боксерскую грушу обрабатывает!

— Ну вот, видишь? Спорт! — обрадовался муж.

— Мордобой это, а никакой не спорт! Он на груше натренируется, а потом в школе всех подряд колошматит.

— Все равно должны быть какие-то методы, — упорствовал супруг. — Воспитательные я имею в виду. Может, с семьей надо почаще встречаться… Мать-отец у него есть?

— Да вроде бы… Мать вот сегодня на собрание вызвала. Является раз в год по обещанию.

— Ну вот и погово… подожди! Так ты уходишь, что ли? — спохватился он.

— Здра-а-асьте! О чем речь два часа! Говорю же, Светка докладную директрисе написала, вот собрание провожу внеочередное. Родительский актив через повестки собирала.

— А за Натальей в садик кто пойдет?

— И снова здрасьте! Она ж дома давно! Не слышишь?

Из-за стенки как раз донесся плаксивый Маришкин вопль: «Не трогай! Уйди! Ма-ам!»

— Так что каша вам в кастрюле, а чай сами заварите, — подытожила Вероника уже от двери.

— Опять пища лордов? — мрачно уточнил муж напоследок.

— Овсянка, сэр! — И она сердито хлопнула дверью. Но все-таки успела еще услышать Туськино негодующее: «Мама ушла?!» Теперь, значит, ожидай рева на добрый час, если не ухитрятся отвлечь ребенка…

На улице обнаружилось, что уже стемнело. То ли хмурый день раньше времени сдал свои полномочия ночи, то ли надвигающийся октябрь решил издали показать свой мрачный характер. Однако этот вечер выдался тихий, безветренный и какой-то смиренный, с приглушенными голосами прохожих и едва слышным шуршанием листьев.

Вероника как раз проходила мимо сквера, когда зажглись фонари. Она даже вздрогнула от неожиданности: вдоль всей ограды и внутри сквера, по обе стороны аллеи, в одно мгновение расцвели ряды светящихся матовых шаров, похожих на одуванчики. Когда же их успели здесь поставить? Они разом придали вечернему пейзажу завершенность — словно темный бархат украсили сверкающей вышивкой.

Беспричинная тоска опять подступила к Веронике.

Когда-то, тысячу лет назад, она шла по такой же аллее с мужем — нет, тогда еще не мужем, а неведомым и прекрасным, лучшим в мире человеческим существом. И сама она тоже была неведомым и прекрасным существом. И то, что они шли вместе по этой дороге среди цветов — живых, а не стеклянных, — означало что-то необыкновенно важное, самое важное, невыразимое словами…

Но разве никак нельзя больше вернуть это? Разве нельзя отправиться гулять по городу, как в юности, под шорох листопада и обрывки случайных мелодий? — возразила она своим же мыслям. И с обреченностью ответила сама же себе: нельзя. Ибо все те мелодии смолкли и осенние листья давно засыпали потайную тропинку к тому прекрасному и невыразимому… обману.

Так что лучшее, что можно теперь сделать, — это постараться устроить все как у людей. Посидеть вечером с детьми, или с мужем за кофе у телевизора — хотя кофе когда еще закончился! — вот-вот, купить кофе и попытаться наконец остановить это сумасшествие, вечно в спешке, бегом, высунув язык: вторая смена, или собрание, или успеть за хлебом, пока не расхватали… а кстати, пластилин! Надо же немедленно найти Маришке пластилин на завтра, на урок труда! Опять чуть было не забыла…

Однако вместо веселой ярко-желтой вывески «Канцтовары» на углу в глаза холодно блеснуло неоновое сообщение: «Сотовые телефоны». И не успело еще сознание переработать эту информацию, как прямо из-под неоновых букв навстречу ей снизошел не кто-нибудь, а сама Беспечная-мать в кожаной мини-юбке и во всем великолепии вечернего макияжа.

Беспечная была красавица в стиле вамп: с огненными очами, черными как ночь волосами и ярко-алыми губами. Таких роковых вампирш можно было встретить у Светки на страницах «Космополитена». Но сейчас Вероника, увы, не сидела с игрушечной кофейной чашечкой на Светкиной кухне, а торопилась на работу. И потому поспешила сделать официально-приветливое лицо.

Беспечная прищурилась и вымолвила, не разжимая губ:

— Здрастн…

— Здраствуйте-здраствуйте! — с поспешной готовностью по дурацкой привычке откликнулась Вероника.

И тут же вспомнила наказ директрисы: перед собранием обязательно провести с матерью предварительную беседу наедине. Морально подготовить, так сказать.

Выходит, удачно, что встретились! Похоже, хоть что-то получится у нее сегодня сделать вовремя!

Однако следующие пять минут показали, что не оправдалась и эта последняя надежда.

Предварительная беседа упорно не складывалась.

— Вы только, я вас очень прошу, на собрании его не защищайте при нем же, — говорила Вероника. — Ну, в смысле пускай сперва другие родители выскажутся. И не переживайте особенно, там не много и будет — человек шесть-семь всего. Это ж будний день, люди на работе.

— Всю дорогу в школе за справедливость воевала! Одна против всех! И сын мой такой же, — говорила Беспечная. — У него характер — в деда, моего папу! Казак!

— За блузку Гришиной, конечно, платить вам придется, — говорила Вероника. — Все-таки масляной краской, да на шелк — это ж никакой растворитель не возьмет. Ну и насчет урны тоже… я имею в виду, которую он на той неделе в туалете поджег. А вот кто из баллончика брызнул, так это еще предстоит разобраться. Светлана Петровна точно не видела — спиной стояла. Вполне мог и Куценко, мало ли умельцев!

— А в краже человека обвинить! — говорила Беспечная. — Завуч ваш, бородатый этот, вызвал: «Пускай, — говорит, — признается, а то хуже будет!» Ну и что теперь?! Плейер-то нашли! А извинился кто перед ребенком?! Я уже корвалола два пузырька выпила! А Леха: «Да не слушай ты этих учителей, — говорит, — ну их на фиг!»

В конце концов Вероника замолчала, рассудив: может, женщине просто нужно выговориться? Может, будет поспокойнее…

На собрание Беспечный-сын явился в полном соответствии со своей фамилией: с сережкой в ухе и не вынимая рук из карманов куртки.

Родительский комитет разом оживился:

— Руки-то из карманов вынь! И к доске не приваливайся. Молодой еще, постоишь перед взрослыми!

— Действительно, Леша, в присутствии родителей… надо бы как-то… да. Итак, сегодня мы собрались, чтобы… э-э… поговорить о поведении Беспечного Алексея. Алеша, наш родительский комитет… э-э… обеспокоен твоими поступками и… в общем, ждет объяснений.

— Вот именно! Объяснений! Ну-ка, объясни нам про свой газовый баллончик!

— Баллончик? Так он не мой, а Куценкин, — с полной невозмутимостью ответствовал Беспечный.

— Куценкин? Ишь ты! И брызгал Куценко?!

— А никто и не брызгал. Я попробовал только один раз. — И ребенок скромно опустил пушистые девичьи ресницы.

Родители онемели. Потом вразнобой закричали:

— Попробовал?! Полдня класс проветривали, в коридоре занимались!

— Садист растет, вы подумайте!

— У моего ребенка и так аллергия, еще обострения не хватало!

— К психиатру таких надо.

— А банку с краской кинуть в девочку?!

— Так я ж в нее не метился!!! — гаркнул Беспечный во весь формирующийся бас.

— Хуже всех! Один мой сын хуже всех! Садист, значит! Еще и шизофреник! — перекрыло все голоса рыдание.

Оказалось, Беспечная-мать уже плакала навзрыд в своем углу, размазывая платком макияж в стиле вамп.

— Да что вы, никто не имел в виду… успокойтесь! — всполошилась Вероника. — Мы же вас вызвали, чтоб спокойно все обсудить… И… согласитесь, все-таки вы в школу… э-э… нерегулярно ходите! В прошлом году, по-моему, два раза всего?

— А когда мне ходить? Трое похорон в прошлом году с января — дядя, бабушка и брат двоюродный! Это ж все пережить — как вы думаете?! — прорыдала Беспечная.

Вероника не знала, что и сказать. Уши ее, чувствовалось, запылали.

Родители присмирели.

— А у нас в семье за прошлый год семеро умерли! — четко раздалось вдруг в тишине, и все испуганно повернулись к Гришиной. — Но при этом ни одного собрания я, представьте себе, не пропустила!

— Интересно — сразу семеро! — удивилась сквозь слезы Беспечная и предположила: — Отравили вы их, что ли?

Дальнейшие события развивались неуправляемо.

В течение двух минут родительский актив исчерпывающе охарактеризовал Беспечную-мать, сына и всю их семью. В ответ Беспечная-мать, не скупясь на выражения, посулила половине присутствующих в скором времени нянчить внуков, а второй половине — носить передачи известно куда.

— И вот, веришь — я ничего сделать не могла! — доказывала Вероника мужу. — Как с цепи все посрывались! Хорошо хоть, она от слез говорить совсем не могла, убежала и Лешку утащила. А то бы… Нет, это я не знаю, что такое! И что мне теперь в протокол писать? И директриса что скажет? Прямо хоть увольняйся, честное слово… Коля, ты слышишь? Николай!

— М-м, — отозвался муж, ворочаясь в кресле и не открывая глаз.

На часах было четверть одиннадцатого.

Вероника вздохнула и поплелась в детскую. У двери остановилась. Света нет, и как будто тихо — неужто сами легли вовремя?

Но не тут-то было, вот Маришкин голос. Что-то бубнит, вроде сказку рассказывает…

— …И вдруг видит — въезжает в комнату черный-пречерный гроб на колесиках! А в черном гробу на черном покрывале…

— Ты совсем идиотка, что ли?! — заорала Вероника не своим голосом, врываясь в детскую и отвешивая Маришке полновесный подзатыльник. — Ребенка на ночь пугать! Дылда здоровая!

Через мгновение уже ревели все: Туська убежденно и с полной отдачей, как все, что она делала, Маришка — безутешно, не в силах пережить обиду, Вероника — прижимая к груди и заливая слезами пострадавшую Маришкину макушку.

— Ну, вы там, бабы! Сбесились совсем? — рявкнул Николай, и все на минуту притихли.

Глава 7

Среди ночи, как выстрел, ее пронзила мысль о пластилине.

Проснулась она сразу, но постаралась сохранить самообладание. Спокойно, не впервой! Не привыкать. В сущности, все как всегда. В то время как нормальные люди… Так, это мы уже проходили. Проехали!

Но что же теперь, спрашивается, делать? Неужто писать записку: «Извините, не успела купить дочери пластилин из-за срочного собрания, потому что мой ученик, понимаете ли, брызнул на уроке газовым баллончиком»?

И что же после этакого объяснения учительница подумает о школе? И о ней?

Кошмары, только того и ждали, разом восстали изо всех уголков сознания и принялись приближаться мерными страшными шагами, обступая со всех сторон, замыкая круг. Мысли заметались между ними, не находя приюта.

О Маришке: у ребенка репутация растяпы, все благодаря заботливой мамаше — деньги сдает вечно последней, вечно без альбома, или без сменной обуви, или, как сегодня, без пластилина!

О Туське: читать до сих пор не умеет, характер несговорчивый да плюс формирующийся сколиоз, — и кто, интересно, должен всем этим заниматься, готовить ребенка к жизни?

А неглаженого белья стопка давности уже недельной?

А петли некупленные для шкафа, дверца так и висит?

А литературно-музыкальная композиция ко Дню учителя?

И в заключение явилась самая ужасная мысль…

ПОСЛЕДНИЙ ДЕТЕКТИВ БЫЛ ДОЧИТАН ПОЗАВЧЕРА!!!

…Выходов, как обычно, нашлось два: в психушку и во Флоренцию тринадцатого века. И, как обычно, после некоторых колебаний Вероника склонилась ко второму. Потому что на самом почетном месте ее полки, поверх стопки детективов, красовался теперь набор открыток с музейными репродукциями, и в любое время суток можно было обменяться взглядом с флорентийской тезкой.

А также и потому, что в сумке ее между пачкой тетрадей и блокнотом, по соседству с папкой календарно-тематического планирования и расписанием внеклассных мероприятий, незаметно прижилась «История средних веков» для седьмого класса, время от времени уступавшая место какому-нибудь побуревшему фолианту либо легкомысленному глянцевитому буклету с видами Италии.

И часто, улучив минутку на шумной перемене, Вероника вынимала книгу и, открыв, замирала над ней в восхищении.

— Свет, ты посмотри! Замечаешь? Там, по-моему, небо другого цвета! — делилась она наблюдениями.

— Ух ты, точно! В алмазах, — подтверждала Светка.

— Представляешь? Вчера зашла в лермонтовскую библиотеку, отксерила пару флорентийских средневековых пейзажей. И сама не разберу теперь: на котором палаццо Веккио? — жаловалась Вероника. — А самое странное — у них площади, оказывается, располагались не перед домами, а вокруг них!

— Может, тебе заодно и часов моих подбросить? — веселилась Светка. — Как молодому специалисту по Средневековью? Эмхэка уже освоила, в краеведении как у себя дома, теперь можно и историю! Бери в седьмом «Д» — как раз в коррекции. Решайся! Ты ж у нас по классам коррекции профессор!

А потом интересовалась въедливо:

— Говоришь, твоя Вероника — такая уж суперкрасавица? Ох, не верится что-то! Видела я этих средневековых красоток! Небось волосы сбриты на полголовы, а бровей нет вообще?

— Почему это нет бровей? — заступалась за тезку Вероника. — Все на месте! И волосы не сбриты…

Хотя в последнем она не была уверена на сто процентов. Черты лица молодой донны были выписаны, пожалуй, чуть-чуть грубовато и самую малость несимметрично, точно художник работал не слишком стараясь. А может, он все внимание сосредоточил на улыбке?

— Подозрительный какой-то твой портрет, — без труда прочтя ее мысль, заключила Светка. — Не иначе — подделка! Художник неизвестен. Да и вообще, какие там портреты в Средневековье? Человек по тогдашним понятиям — вместилище всех грехов. Ладно бы еще изобразить святого или сцену из Библии! Это уже в Возрождение — портреты, стихи, Ромео и Джульетта…

— Так Возрождение, по-твоему, сразу в один день наступило? — из последних сил сопротивлялась Вероника. — Команду дали — и вперед?!

— Ладно-ладно, оставайся со своей прекрасной дамой! — великодушно разрешила Светка. — Раз уж никого достойнее не нашла…

Челка ее взлетела и опустилась. Серебристые тени блеснули на веках. Помада «Орифлэйм» — тон «восточные пряности» — оттенила мелированные светло-рыжие пряди в волосах.

Вот интересно: а если бы на все это взглянула знатная флорентийка?

Но пока Вероника оформляла свою мысль в слова, Светка очутилась в другом конце коридора. И не догонять же ее было на глазах детей!

И не рассказывать же ей было, — да и не поверит, пожалуй! — что замок старого чемодана открывался теперь не со скрежетом, а с приветственным ворчанием, и амбарная книга, исписанная уже не менее чем на четверть, с нетерпением поджидала ее на самом верху.

Что ни день, являлись ей новые фразы: то в стихах, то в прозе, а то вдруг сплошным диалогом, как в пьесе. Кириллица порой вежливо уступала место латинскому алфавиту, а на полях вдруг обнаруживались таинственные фигуры в длинных одеждах. И казалось, они сами не могли еще определиться точно — мужчины они или женщины, господа или слуги, герои ли романа или персонажи драмы. Но голоса их становились с каждым днем звонче, а лица обретали способность улыбаться и хмуриться.

И всегда неизменным оставалось одно: стоило только открыть тетрадь, как с легкой улыбкой являлась рядом прекрасная тезка Вероники, без сомнения, покорившая сердце таинственного живописца.

И стоило произнести ее имя с ударением на «о» — Веро-о-оника! — как земля, тихо дрогнув, совершала поворот на магическое число градусов, по пути небрежно стряхнув с себя семь столетий, и совершенно другая, удивительная жизнь творилась на ней!

…Ибо поистине все прекрасное и достойное изумления, ради чего возник род человеческий — все это соединяла в себе Флоренция Дученто, проникнутая щедрым солнцем и овеянная свежестью веселой Арно; Флоренция гордая, сильная, грозная, тысячеголосая, окруженная тройным поясом стен и опушенная темной зеленью олив!

Гордые башни и стройные соборы, изысканные дворцы и отделанные розовым камнем набережные, шумный изобильный рынок и звонкие колокола — все это повергало в восхищение каждого впервые вступающего в город, справедливо нареченный Цветущим, и наполняло гордостью сердца исконных его уроженцев.

Ученые богословы находили здесь собеседников для возвышенных дискуссий о том, каким был задуман этот мир; медики вступали в жаркие словесные поединки с алхимиками, состязаясь в искусстве диалектики; бойкие торговцы нахваливали заморские товары местным жителям и тем, кто бывал во Флоренции проездом.

Сюда стремились, чтобы услышать речи знаменитых проповедников и свежие строки куртуазных стихотворцев; здесь спешили заказать у мастеров-портных нарядное платье с разрезными рукавами, щегольской летний плащ с драгоценной пряжкой либо добротный суконный жилет; и могло ли быть что-нибудь слаще настоящего тосканского вина и красивее юных флорентиек, чья прелесть сияла в ореоле скромности и благонравия, подобно алмазу в золотой оправе!

С достоинством и благородной грацией шествовали они по улицам, учтиво отвечая на поклоны встречных, и восхищенные взгляды освещали их путь.

И лишь самые завистливые из матрон, чья женская власть была низложена еще до учреждения пополанского Совета, осмеливались проворчать вслед, что монна Джулия Донати, пожалуй, не выйдет замуж и в этом году, ибо телесное изобилие ее уже достигло размеров, угрожающих даже самым рослым женихам быть раздавленными в постели в первую же брачную ночь.

И только самые злые на язык болтали, что безутешная вдовушка донна Лукреция опять наняла себе нового садовника, еще моложе и красивее прежнего — того, которому не под силу оказалось ухаживать за дюжиной чахлых розовых кустов.

Увы, находились даже и такие, что осмеливались возводить напраслину на молодую супругу почтенного синьора Мореска! И даже осмеливались утверждать, что не однажды, мол, доводилось людям уважаемым видеть ее, донну Веронику, в шумных факельных шествиях, затеваемых молодыми бездельниками из нобилей и мальчишками-подмастерьями! И уверяли, кроме того, что случалось кое-кому встречать ее также в узеньких кривых улочках, весьма мало подходящих для прогулок знатных дам, ибо там едва могли разминуться две повозки, груженные углем, или разойтись два неуклюжих купца в толстых суконных мантелло. А еще, понизив голос, добавляли сплетницы, своевольная молодая жена в один прекрасный день чуть было не опозорила мужа, вознамерившись сопровождать его не куда-нибудь, а на СОБРАНИЕ ПРИОРОВ! И не без труда удалось супругу отговорить ее от кощунственной затеи…

Но как могли легкомысленные причуды супруги, хотя и чтимой всеми за красоту и знатность, прийтись по вкусу почтенному синьору Пьетро Мореска? — вот над чем ломали свои украшенные шелковыми чепцами головы престарелые кумушки. По всему видно, что дело тут не обошлось без приворотного зелья! А иначе с чего бы вздумалось синьору приору приглашать в дом беспутного Анджело Торнезе, именующего себя учеником прославленного мастера кисти, самого мессера Чимбауэ, и приказывать тому расписать верхний этаж палаццо, словно купол собора? Да ведь всей Флоренции давно известно, что этот святотатец был изгнан из дома великого художника, ибо вместо прославления великих дел Творца, не обделившего его талантом, повадился транжирить свой дар на изображение низких, убогих, ничем не примечательных смертных!

И вот теперь, если верить старухе Брунеллески, громадное лицо хозяйки занимает почти всю парадную стену и бесстыдно улыбается каждому входящему в верхний зал!

Глава 8

— Совсем раздружилась ты с головой, подруга, вот что я тебе скажу, — высказалась Светлана и оглядела Веронику в соболезнующем недоумении.

Подумала и добавила:

— Хотя чего удивляться! Вот где-то в развитой стране, я читала, учителя после семи лет работы не допускаются к свидетельским показаниям.

Все произносимое в учительской звучало совсем по-другому, чем в коридоре. Симметрично расставленные столы, мощный фикус в углу и аккуратно собранные в складки кружевные маркизы на окнах как будто придавали каждому слову легкое эхо. А может, наоборот, — подтверждали все сказанное уважительным безмолвием.

А может, просто в тишине урока здесь был четче слышен любой звук.

Вдруг Вероника заплакала. Слезы полились ни с того ни с сего — будто труба прорвалась, так что она сама изумилась и даже испугалась, поскольку такого с ней на рабочем месте ни разу не случалось.

Светлана тоже изумилась, а потом всполошилась.

— Ну ты чего, в натуре? — засуетилась она, отрывая Вероникины руки от лица и подсовывая ей бумажный носовой платок. — Счас же явится кто-нибудь! И на урок зареванная пойдешь? Прям как маленькая, честное слово… Я ж для твоей же пользы! Кто вообще в наше время пишет? Зачем?! Ты как на Луне живешь, ей-богу! Кругом компьютеры, видео! Ну, я еще понимаю — детектив или там триллер, в дороге почитать куда ни шло… И что тебе вообще в голову ударило?

В коридоре послышались каблучный перестук и голоса. Вероника поспешно высморкалась.

— Еще эротика в крайнем случае, — зашептала Светка, косясь на дверь. — В подарок могут взять, если в красивой обложке. Так ты ж такое не потянешь!

— Почему это не потяну? — осведомилась Вероника и устремила на подругу красные глаза.

Светлана развела руками и воздела глаза кверху.

Вероника продолжала недоумевающе хлопать мокрыми ресницами.

— Ой, ну ты спросишь тоже! — наконец фыркнула Светка. — Как бы тебе объяснить? Ну, ты у нас женщина вся из себя положительная, благонравная… только отсталая малость. Лет так примерно на двести! Вот при крепостном праве, к примеру, тебе б цены не было! При купце Калашникове…

— Но я же не нарочно! — одновременно со стуком распахнувшейся двери взмолился нежный голосок, и физкультурница Людочка, вся в бело-голубом, стройная, как лыжница из рекламы жвачки «Орбит», впорхнула в учительскую.

— Так что из этого? Вами исправлено одиннадцать оценок. Одиннадцать! — прокурорским голосом вымолвила завуч, держа Людочку под локоть крепкой рукой и ведя ее, как конвоир, к журнальным ячейкам. — И это только за первую четверть. А точнее, за первый месяц! Полюбуйтесь! — И, как фокусник, мгновенно вытащила и открыла журнал.

— Но, Татьяна Сергеевна! — опять взмолилась Людочка и отшатнулась.

— Нет уж, вы не отворачивайтесь! — неумолимо подступала к ней завуч. — Вы вообще-то в каком состоянии берете журнал?

— Я?.. В каком смысле? — Хорошенькое Людочкино личико пошло пятнами.

— В самом прямом, дорогуша! Я вам на будущее горячо советую: если чувствуете, что у вас сегодня спад интеллектуальной активности — не трогайте журнал вообще, я вас очень прошу! И даже из спортзала в этот день не выходите.

Людочка безмолвно рисовала в воздухе руками какие-то разводы. Выглядело это грациозно, как в балете.

Вероника украдкой кивнула ей ободряюще: мол, обойдется!

И тут же грянуло металлическое:

— А вот вас, Вероника Захаровна, я бы попросила выбирать выражения при общении с родителями! А то входишь в учительскую — что такое? Сидит какая-то мамаша, в шортах, развалясь, нога на ногу, журнал полистывает да еще и жвачку жует. А учительница перед ней навытяжку в чем-то оправдывается! Она в вас хоть не плюнула своей жвачкой?!

— Что вы, Татьяна Сергеевна! И не оправдывалась я, а просто… ну…

— Просто умоляли ее чуть не на коленях: «А может быть, все-таки сможете?» Что это вы там выпрашивали, интересно, — окно помыть? Да чтобы она что-нибудь смогла, ей надо ультиматум поставить: «А иначе забирайте документы, и точка!» Да она всю школу должна генералить раз в неделю за то, что мы ее бандита который год по пять часов в день терпим!

Стул под Светкой предательски скрипнул.

И тотчас в ее сторону раздалось:

— Кстати, заодно и вы, уважаемая Светлана Петровна, поработайте над лексиконом. А то воспитательная работа, нечего сказать — кричите на уроке на весь коридор: «Какого ты здесь торчишь, когда у вас контрольная!» Все-таки, может, стоит подумать и о чувстве собственного достоинства!

И далее при оцепенелой тишине все выслушали щелчок двери и удаляющийся цокот начальственных каблучков.

— Между прочим, чувство собственного достоинства — категория сословная, — спустя минуту сообщила Светлана в сторону двери.

Все медленно очнулись от оцепенения.

— Ну и что? К чему это? — вяло поинтересовалась Вероника.

— Да так, обществознание… А вообще-то, коллеги, я вам так скажу: дергать надо в Арабские Эмираты, вот что!

— В Эмираты? Зачем? — удивились в один голос Людочка с Вероникой.

— А затем, красавицы мои, что там эмират. Э-э-ми-и-рат! Шикодам, шикодам! — пропела Светлана и, поднявшись, прошла к окну, игриво покачивая бедрами.

Приоткрыла окно, выглянула и протяжно вздохнула.

Красавицы провожали ее недоумевающими взглядами.

— Ну и что ж, что эмират?

— А вот то самое, что надо! Ни тебе завучей, ни журналов, ни фронтальных проверок. Ни зарплаты сто долларов! Ибо другой менталитет. «Тысячу и одну ночь» в детстве читали? Так имейте в виду, это совсем даже не сказки! «Дошло до меня, о великий калиф…»

— А до меня чего-то не дошло, — призналась Людочка, — куда мы там со своей профессией? Языков не знаем.

— Молодая ты еще. Дойдет! — пообещала Светка, возвращаясь к своему столу. — Только, может, поздновато будет. А жаль — фактура перспективная!

Она вынула пудреницу, обмахнула нос, вздохнула.

— Совки мы совки! Жертвы народного образования. А туда же: некоторые пи-э-сы вздумали писать! Или романы? Ну ладно, молчу, молчу… Но ты мне скажи, синьора Вероника, если уж на то пошло: ты вообще-то с мужиками как? Это к вопросу об эротике. Сознавайся: запала на кого-нибудь хоть раз в этом году?

— Э-э… В каком смысле — запала?

— Ой, не могу! — Светка опять воздела глаза к потолку. — Хорошо хоть ученики не слышат… Я говорю, глаз положила? Ну, понравился хоть один? Прям детсад, честное слово!

— А-а, нет! То есть… ну конечно, иногда нравились некоторые, — оправдывалась Вероника. — Но чисто внешне. Ну честно, девчонки: вот смотришь иногда — вроде мужчина положительный, с интеллектом, симпатичный, а как брякнет глупость! Родитель чей-нибудь, например: я, говорит, сам такой же двоечник был — и ничего, вышел в люди! Ну и как после этого к нему относиться?!

— Угу, с тобой все ясно. Тяжелый случай… Вот слушай, Людка, и запоминай: такое же и тебя ждет! Если не поумнеешь.

— Спасибо!

— Света, ну ты правда, сразу такой диагноз… Онколог! Патологоанатом!

— Да ладно тебе обижаться, Верка! Тяжелый случай — это когда женщине тяжело поднять глаза. Ну, если забот много или просто она не догадывается… А ты попробуй, попробуй! Увидишь вокруг много интересного. Улицы, мужчины, магазины! Я вот вчера перехожу Красную, и стоит малиновая такая иномарочка, «ауди», по-моему. И симпатичные такие два мужичка спрашивают: девушка, не подскажете, как проехать к ресторану «Пекин»? И кстати, не составите ли нам компанию? Я уже подумала было, но тут вспоминаю: дома бульон варится, Надька вот-вот из школы явится…

— Интере-е-есно! А как же Геннадий? Про мужа ты не вспомнила?

— Так я замуж за них и не собиралась! И вообще супруг мой не обижен, не переживай! До «ауди», правда, нам еще далеко, но колымагу свою на «калину» сменили, два года всего. На той неделе туфли ему купила английские. Такие классные, цвет маренго. Ну, говорю, Генка, теперь все девчонки — твои!

Вероника таращилась на Светку во все глаза. Как на фигуристку по телевизору, когда та делает прыжок в три оборота. А телезрители по большей части и катка-то вблизи не видели.

— Девочки, а что я в раздевалке слышала! — вспомнила Людочка. — Представляете, переодевается десятый класс, и там такая Косач, ну, волосы разноцветные, знаете? Я ключ ищу раздевалку закрыть, а она при мне рассказывает: была, говорит, в ночном клубе с друзьями, а там стриптиз! А стриптизерша, говорит, прикиньте, такая толстая корова, повернуться толком не может, с ноги на ногу еле переступает. Так я, говорит, тоже влезла на сцену и стала рядом с ней танцевать. Она блузку расстегивает — и я, она колготки стягивает — я тоже, все под музыку, типа синхронное плавание! Главное, рассказывает все вслух, меня даже не стесняется…

— Ну и правильно! Чего стесняться? — одобрила Светка. — Ты завидовать должна. И что — не погнали ее со сцены, значит?

— Куда там! Говорит, такой восторг, особенно когда в одних трусах остались! Приз зрительских симпатий дали.

— Во как! Слышала, Вероника Захаровна? Новое поколение выбирает топлесс! — победно объявила Светлана.

…Вечером Вероника уселась у трюмо и со вздохом подперла подбородок ладонью. Потом отодвинулась. Встала, выпрямилась. Повернулась вправо, потом влево. И снова со вздохом опустилась на стул.

Удивительное дело: из всех положений на нее смотрела особа неопределенных лет с таким испуганным выражением лица, словно ее застали за воровством ложек в общественной столовой!

Она нерешительно оглянулась на мужа. Тот читал газету. Сверху из-за «Аргументов и фактов» выглядывала только макушка, снизу — ноги в тренировочных штанах и домашних тапочках.

— Коль! Ты мне можешь сказать… только честно?

— М-м, — неопределенно промычал он.

— Коль, ну правда! Скажи мне сам, честно: вот как я выгляжу, а? Ну в смысле вот если б ты меня сейчас встретил, например на Красной, — ты бы что подумал?

Муж выглянул из-за газеты. Посмотрел с недоумением.

— Ну… подумал бы: ого! чего это моя жена в такое время по Красной шляется?!

— Нет, ну я же не в том смысле!.. А в смысле красоты. Ну, то есть не то чтобы прямо красоты, а…

Супруг безмолвствовал, тараща на нее глаза.

Вероника рассердилась:

— А вот, между прочим, меня один раз в детстве в лагере иностранную делегацию встречать выбрали! Выстроили весь отряд и стали выбирать трех девчонок. Представляешь или нет?! Так вот, представь себе: меня второй выбрали!

— Серьезно?! Ничего себе рискнули ребята… — уважительно покрутил он головой и снова скрылся за газетой.

— Ну Колька!! Ты мне муж или нет?! Ну-ка, сейчас же скажи жене что-нибудь ласковое!

Муж опустил газету и мученически вздохнул. В глазах у него отразилась искренняя мольба. «Аргументы» он прижал к груди.

— Выкинь газету! — приказала она. — И нечего вздыхать! Весь вечер со своей политикой… Ну-ка, быстро что-нибудь эротическое!

— Какое-какое?!

— Э-ро-тическое! От слова «эротика»… И не прикидывайся идиотом! — прикрикнула она. — Я слушаю!

— Ну, Веничек… ну, это самое… канализацию вот скоро менять будем. Серьезно! Я уже и с ребятами договорился! — И он бесстыдно расхохотался.

Глава 9

В воскресенье случился супружеский скандал.

Правда, этот скандал вышел тихий, постороннему глазу практически незаметный. Просто муж ушел за хлебом к завтраку и не вернулся. А когда через два часа Вероника пустилась на поиски супруга — воображение уже вдохновенно рисовало разнообразные ужасы, — то, не пройдя трех шагов, услышала его безмятежное похмыкиванье из соседской форточки.

Про соседа Пашу, хронического и дважды леченного алкоголика, у них с Николаем давным-давно было все говорено-переговорено, решено и подписано. И уже почти забылась драматическая сцена, когда Вероника, отстаивая трезвый образ жизни и права на мужа, ворвалась однажды в соседскую квартиру и грянула об пол Пашину рюмку общепитовского образца, взамен которой по требованию разгневанного Николая на следующий день преподнесла оскорбленному соседу хрустальную. Но в то время Вероника готова была не то что рюмку, а даже свой свадебный сервиз из двадцати четырех предметов преподнести Паше, чтобы только встречаться с ним как можно реже, а Николаю — чтобы совсем не встречаться.

Но не сервизов, как оказалось, жаждал сосед, а человеческого общения. И Николаю, по-видимому, тоже этого самого общения до сих пор недоставало, ибо и домой он вскоре явился в сопровождении опять-таки Паши.

— Мир вашему дому, — сладким голосом молвил сосед, любитель изящной словесности, и уверенно двинулся в кухню.

— М-м-сте, — вяло отозвалась Вероника, вспоминая о существовании энергетических вампиров.

При взгляде на Пашу она явственно почувствовала, как силы оставляют ее. И еще почувствовала она, что следующей драматической сцены здоровье ее, пожалуй, не выдержит.

— А как же стиралка? Ты ж стиральную машину обещал починить! — воззвала она вслед мужу в последней надежде.

Но то был глас вопиющего в пустыне.

Итак, предстояло доживать выходной день без стиральной машины. А также, очевидно, без права свободно войти в собственную кухню.

Некоторое время Вероника посидела в детской на тахте, наблюдая, как Маришка с Туськой клеят бумажный замок. Она прерывисто дышала. В легких накапливалось что-то вроде кислородной недостаточности. И когда недостаточность достигла критического уровня, неведомая сила властно подняла ее с места.

Твердым шагом приблизилась она к кухонной двери и молвила голосом лисицы из басни Крылова:

— Коля, я в магазин! На обед суп в холодильнике!

И удостоилась в ответ невнятного «угу».

Понятное дело, супруг даже представить себе не мог, что она УШЛА ИЗ ДОМА! Хотя, впрочем, не сразу, а сперва вернувшись в комнату и страшным голосом наказав детям не-лезть-куда-не-надо-и-не-включать-что-не-надо, — но после этого она именно УШЛА КУДА ГЛАЗА ГЛЯДЯТ! А точнее, уехала на трамвае по четырнадцатому маршруту.

Само собой, никто вокруг об этом не догадывался.

В проходе сгрудились и мрачно застыли другие пассажиры — отягощенные заботами и насквозь пропитанные буднями, словно раздевалка перед спортзалом — запахом потных кроссовок.

А вот она ехала себе куда глаза глядят и сойти могла, когда вздумается. То есть буквально на любой остановке!

И первым делом ей вздумалось отъехать подальше от знакомых домов и магазинов. Не хватало еще встретить соседку или родительницу: «Здрасьте, Вероникочка Захаровна! Вы уж извините, на собрании не была, не получилось… Ну, и как там мой, двоек не нахватал?»

Нет уж, никакая она сегодня не Вероникочка Захаровна! Она сегодня — свободная женщина в выходной день! Гражданка Вселенной — вот кто она такая!

Она пожалела только, что не надела темные очки. А если б еще парик и длинный плащ! Она изменилась бы до полной неузнаваемости — в очках, с медно-рыжими кудрями до плеч! А следом, глядишь, изменилась бы и вся ее жизнь… Впрочем, можно было выйти, пожалуй, и так, без парика — остановки за окнами проплывали уже незнакомые.

Район для прогулки был самый подходящий: новенький, свежеотстроенный, с домами высокими, сплошь в синих и зеленых зеркальных стеклах, с просторными тротуарами и дорогой, уверенной стрелой уходящей вдаль — все в этаком официально-деловом стиле. По таким улицам, должно быть, спешат по делам какие-нибудь менеджеры, дистрибьюторы и прочие люди нового века — элегантные, целеустремленные, не ведающие комплексов. Вероника тоже постаралась придать твердость своей походке и независимость — взгляду. Разве не была она хозяйкой своего времени, своего маршрута и своей судьбы?

Она вдруг ощутила что-то вроде глазного голода: сейчас же, немедленно увидеть незнакомые улицы, площади, парки, офисы, магазины! Она входила во вкус свободы, и этот вкус опьянял ее. Захотелось путешествовать, очутиться на парижском перекрестке, в турецкой кофейне, на берегу океана…

В глаза вдруг бросилась огромная черно-серая вывеска — «Арсенал». Это был, по-видимому, магазин оружия. Глазной голод толкнул ее в спину. Решительным шагом поднялась она по ступенькам, вошла и огляделась.

Толпа покупателей была молчаливой и какой-то разъединенной, будто каждый из них сосредоточенно решал сложную задачу. Только один из продавцов, черноглазый парнишка, оживленно объяснял сгрудившимся у прилавка, а те слушали внимательно, точно отличники на первой парте:

— Из него если пальнуть — ну, ясно, оглушит. Но имейте в виду — ненадолго! Минут так на пару выведет из строя. А уж потом он оклемается и, естественно, кинется сам! Так что думайте, определяйтесь…

Мужчина средних лет, стоящий перед ним, вдумчиво кивал. Почему-то все были одеты в темное, или просто освещение плоховато? На стене поблескивали длинными стволами ружья, на прилавке под стеклом — пистолеты. Вероника даже не подозревала, что существует такое устрашающее множество пистолетов, торжественно разложенных на белом фоне. Возле одного стояла аккуратная пластмассовая табличка: «Новинка!!! Стрельба очередями!»

Она отступила к другому прилавку, где покупателей было поменьше, и взору ее открылась целая выставка ножей. Блестящие, как игрушки, длинные и покороче, прямые и изогнутые, с рукоятками белыми, черными и цвета слоновой кости, украшенными резьбой и инкрустациями, они назывались каждый собственным именем, точно песни — «Тигровая лилия», «Молния», «Феникс». В этом было бы что-то музейное, если бы не ценники рядом. «Тигровая лилия» стоила тысячу семьсот пятьдесят рублей. «Феникс» — две тысячи восемьсот.

Рядом остановилась юная парочка, парень в камуфляже наклонился над стеклом, девушка тянула его за рукав.

— Сереж, ну еще ж целый месяц!.. Сережка, слышишь, я Татьяне дам свадебную кассету посмотреть?

— Угу… Какой Татьяне? — отвечал парень, не отрываясь от витрины.

— Ну я ж говорила — Машкиной куме! — Девушка капризно надула губы. Она была похожа на восьмиклассницу — хорошенькая, румяная, с русой челочкой. А на пальце обручальное кольцо. Будто девочка играет в дочки-матери. Только при чем здесь оружие?

У двери Вероника еще раз оглянулась со смутным чувством протеста. Не дело это — отдавать таких девчонок замуж! Мальчишкам — продавать оружие!

В задумчивости она свернула за угол, и почти сразу ей встретился магазинчик книжный.

Этот был, наоборот, светлый и уютный. Облегченно вздохнув, Вероника неспешно двинулась вдоль прилавков, жадно оглядела выставленное вперед обложкой. Книги были просто загляденье — все в ярких лощеных обложках, с названиями звучными и влекущими, стоящие поодиночке и сериями: серия «Книга в подарок», серия «Чудеса и тайны», серия «Магические женские секреты». Невольная тоска так и сжимала сердце всякого, кому не суждено было познать ни чудес, ни магических секретов!

Вдруг в глаза бросилось название: «КАК СТАТЬ УМНЫМ».

Вероника так и приросла к месту. Простенькая книжица в тонкой обложке стоила… Невероятно! СТАТЬ УМНЫМ можно было всего лишь за тридцать семь рублей! А ведь у нее в кармане болталось даже что-то около пятидесяти! Рука сама потянулась к полке… но вдруг остановилась на полпути. Девушка-продавщица смотрела на нее СНИСХОДИТЕЛЬНО! Ну да, естественно… Надо думать, перевидала не один десяток желающих поумнеть.

— Мне вот эту… подайте, пожалуйста, — пробормотала Вероника, ткнув наобум в какой-то синий корешок полкой ниже.

— Это индийские рассказы, — насмешливо сообщила девица, не двигаясь с места.

— А я… как раз их и ищу! — объявила Вероника по возможности радостно.

— Второй том? — уточнила девица.

— Второй? Н-ну да…

Рассказы оказались пожелтевшими от времени, зато дешевыми, поскольку уцененными: девять рублей восемьдесят копеек. Подавив вздох, Вероника взяла их и поплелась к выходу. Прекрасное чувство свободы куда-то подевалось. И что теперь было делать с книжонкой? Меньше всего в данную минуту интересовала ее индийская проза. Забыть где-нибудь на скамейке?

Похоже, свободный поиск впечатлений завел ее в какой-то тупик.

Она свернула в первый же двор, присела на лавочку. Полная женщина вынесла из подъезда таз с бельем, окинула Веронику недружелюбным взглядом. Губы у нее были сжаты в ниточку. Бедная, она точно с кем-то поругалась — может, тоже с мужем? Вероника сочувственно улыбнулась ей. Женщина тут же отвернулась, пошла к веревкам, но продолжала временами коситься настороженно.

Вероника нехотя открыла книгу, полистала, пробежала глазами абзац, перевернула страницу. Рассказ попался на удивление неправдоподобный: мать подыскала сыну невесту, но по национальному обычаю молодые не должны видеться до свадьбы; и, однако, жених уже счастлив, ибо главное для него, оказывается, чтобы мать поладила с будущей невесткой!

Эта индийская логика прямо-таки вывела Веронику из себя, и она от раздражения вскочила со скамейки. Толстуха у веревок тотчас бросила вешать белье и уставилась во все глаза. Может, ждала, что Вероника украдкой полезет в какое-нибудь окно? Вероника подумала-подумала и послала ей воздушный поцелуй. Толстуха замерла, вытянулась и как будто даже спала с лица; затем отвернулась резко, будто ей показали язык.

Некоторое время Вероника размышляла, не подойти ли к ней и не выдать ли что-нибудь звучное из краткого словаря латинских выражений, например: «Экс аурибус когносцитур азинус» — «По ушам узнают осла».

Но вдруг обнаружила, что не в силах больше видеть ее ни одной минуты, ибо ей ненавистны люди, подозревающие каждого встречного во всех смертных грехах!

И кстати, не больше того приятны люди, продающие и покупающие ножи и пистолеты!

А также люди, сочиняющие книги «Как стать умным» и пишущие рассказы о том, чего не может быть!

Но с другой стороны, где же было взять других — достойных собеседников, чутких и проницательных, благородных, талантливых и доброжелательных?

И когда было их искать, если ноги уже сами, притом все быстрее с каждым шагом, несли ее к остановке, и картины одна другой страшнее — Туська свалилась с табуретки! Маришка ошпарилась кипятком! — так и обступали со всех сторон?!

— Извините! — крикнула она на бегу и, с трудом затормозив, вернулась и подала старичку выбитую ею палку.

— Ничего, ничего, — сказал дедок и подслеповато улыбнулся.

Он никуда не спешил.

Глава 10

Мессер Брунетто Латини, весьма уважаемый в просвещенных кругах как писатель и юрист, совершал свою ежедневную неторопливую прогулку вдоль набережной Арно.

Как обычно, его окружала толпа спутников. То были медики, схоласты, философы, ораторы и прочие любители мудрости, в изобилии населявшие Флоренцию либо прибывшие сюда по делам.

Жаждущая знаний молодежь почитала за честь приобщиться к философским истинам и перенять хоть крупицу искусства риторики, в котором сэр Брунетто поистине достиг пределов совершенства. Горожане постарше интересовались мнением знаменитого нотариуса и канцлера коммуны о распрях между гвельфами и гибеллинами, чьи раздоры все чаще омрачали прекрасный облик Фьоренцы кровавыми тенями. Искусные же стихотворцы и молодые поэты, даже не помышляя состязаться с признанным мастером красноречия, скромно услаждали слух блистательной речью магистра Латини, втайне надеясь со временем приумножить добытые сэром Брунетто сокровища родного языка.

Невзрачная, слегка сутулая фигура синьора Брунетто, облаченная в просторный плащ подобающего его годам темно-оливкового цвета, терялась среди щегольских синих и алых мантелло и пестрых жилетов, сияющих драгоценными пуговицами. Однако голос магистра Латини, хотя надтреснутый и несколько скрипучий, легко разносился вокруг и достигал, казалось, даже противоположного берега Арно. Поглощающее же внимание, с которым слушала его верная свита, свидетельствовало о том, что в этот день речь магистра была посвящена наиболее почитаемому им искусству — искусству управления государством.

— Грехопадение Адама! — негромко, но отчетливо проговорил мессер Брунетто и приостановился, слегка приподняв руку в знак важности своих слов. — Вот что указывает нам на истинную причину происхождения государства!

Легкий ропот удивления среди слушателей заставил его сделать паузу. Как искусный оратор, он дал улечься этому порыву и выждал еще минуту, прежде чем продолжал:

— Слабая природа человека — натура хоминум! — отдала его во власть чувственных страстей. И, увы, она же — натура хоминум! — привела к изгнанию Адама и совратившей его Евы из кущ эдемских. И бесчисленное множество раз с тех пор убеждался человек в бессилии своем перед искушениями, что подстерегают его род на каждом шагу!

Тут еще раз печально замедлилась речь синьора Брунетто, и озабоченность выразилась на лицах окружающих его.

— Но означает ли это, что человек безвозвратно утратил путь к счастью? — вдруг с недоумением спросил он, похоже, сам себя.

После этих слов свершилось чудо: фигура магистра Латини словно бы вознеслась над слушателями, над старым мостом и конной статуей, неизвестно за что прозванной горожанами Марсом. И уже оттуда, с высоты, он звучно возвестил во всеуслышание:

— «Нет! — отвечаю я. — Ибо древние говорят нам: «Ниль диспэрандум!» «Никогда не отчаивайся!»

Нестройные возгласы: «Так!», «Виват!» и даже «Нэ цедэ малис!» — «Не падай духом в несчастье!» — подтвердили полное согласие просвещенной аудитории с мнением магистра.

— Подобно тому как искусный лекарь устремляет всю силу своего ума к единой цели — излечению больного, — продолжал сэр Брунетто, и голос его обретал все большую звучность и мощь, — подобно тому как перебирает он и пробует одно снадобье за другим, не теряя надежды и уповая на милость Божию, — точно так же и мы должны без устали и жалоб искать свой путь к спасению человека от сетей алчности, гордыни и разврата, путь к удалению его из гнездилища лжи и корысти. И путь этот неминуемо ведет нас к установлению государства!

Переведя дыхание и убедившись, что высказанный тезис зажег искру надежды в обращенных к нему глазах, мессер Латини приступил к доказательству.

— Ибо государство, — повел он речь далее, — не несет на себе печати древнего проклятия. Разумно и справедливо устроенное государство, плод чистых помыслов, светлой мысли и твердой воли, способно обуздать низменную человеческую природу и уберечь человека от самого себя. А это означает, что именно оно может и должно сделать человека счастливым и совершенным!

И снова в толпе поднялся одобрительный ропот, но скоро смолк, ибо магистр не останавливался более. Речь его подхватила и властно увлекла слушателей подобно январскому норд-осту, что хозяйничал по ту сторону Апеннин и прозывался «атроче» — «неумолимый».

— Только твердому и разумному государственному устройству под силу удержать от греха, а возможно, и возвысить натуру человеческую! И только высокое искусство управления — политика! — может привести нас, грешных, к счастливому состоянию, называемому в Писании полнотой времен. Однако искусство это, равно как и другие высокие искусства, доступно не каждому. Ибо лишь мудрый пастырь, истинный политик, поставленный во главе государства, способен указать нам верный путь. Однако каков должен быть этот муж и по каким делам должны мы узнать его?

С этими словами искуснейший из риторов снова обвел взглядом собравшихся, как бы надеясь узреть мудрого пастыря-политика среди присутствующих, но, не обнаружив такового, продолжил рассуждения:

— Без сомнения, три главнейшие добродетели — справедливость, почтение к закону и стремление к истине…

— Но почему же достойный политик — это обязательно муж, а не жена, мессер Латини?

Речь магистра была перебита! Слушатели негодующе ахнули.

Несуразный вопрос, оказалось, осмелился задать смазливый юнец с завитыми локонами под громадной, причудливо изогнутой шляпой.

Сэр Брунетто лишь мельком покосился на него, ибо не в обычае магистра было уделять внимание неучтивым и необразованным молодчикам. Юный франт был ему неведом — скорее всего заезжий болонский студиозус из тех, что вместо лекций по логике горланят непристойности в тавернах. Впрочем, в лице его и посадке головы угадывалось и нечто знакомое… Не отпрыск ли это старинного флорентийского рода, позорящий родительское имя? Мысль эта промелькнула в голове сэра Брунетто, прежде чем он отвернулся, собираясь завершить прерванную мысль стройным логическим умозаключением.

Но как раз в эту минуту дерзкий юнец вдруг разразился целым потоком слов — столь же неучтивых, сколь необдуманных:

— Человека нужно оберегать от самого себя и от сестер Евы, говорите вы! Но разве всех мужей поголовно вы уподобляете Адаму, поддавшемуся слабости? Так почему же люди полагают, будто женщины все как одна подобны Еве? Весь просвещенный мир признает достойнейшие образцы правительниц! Можно вспомнить хотя бы Алиенору Аквитанскую, куртуазную английскую королеву, мать сэра Ричарда Львиное Сердце. В молодости этой высокородной даме, как известно, довелось быть и французской королевой!

— Однако столь же подлинно известно о ее легкомыслии и ветреном нраве! — так же без малейшей задержки отозвался мессер Латини, и тень румянца показалась на его щеках, а глаза молодо блеснули. — И как не вспомнить о недостойном поведении этой дамы, которое поразило весь просвещенный мир и в конце концов вынудило ее супруга, Людовика Седьмого Французского, добиваться у папского престола расторжения монаршего союза!

— Но, мессер! — раздался из толпы приглушенный молодой басок. — Разве не в том заключается долг достойного мужа, чтобы неустанно воспитывать супругу, подобно тому как терпеливый учитель учит уму-разуму ученика?

— Именно так и поступал второй царственный супруг донны Алиеноры, Генрих Второй Английский, — не без удовлетворения ответствовал сэр Брунетто. — Этому достойному мужу, по счастью, удалось обуздать нрав супруги и не допустить бури под своим кровом, так что Господь благословил их союз детьми.

Осмысливая услышанное, посрамленный юнец опустил было голову. Но неслыханная гордыня заставила его продолжить спор, приведя новое возражение:

— А что скажете вы о другой правительнице — королеве Бланке Кастильской? По всеобщему признанию, ей было присуще немало добродетелей, в числе коих называли твердый характер, способность к справедливому управлению подданными, а кроме того, политическую дальновидность в соблюдении интересов державы!

И вновь ответ мессера Латини не заставил себя ждать, прозвучав с присущим маэстро изяществом:

— Что ж, ум, ловкость и прозорливость не такие уж редкости среди женских свойств! Несчастья начинаются, когда черты эти под влиянием мирских соблазнов извращаются до лжи, притворства и коварства, которые также не чужды дочерям Евы. А именно это и произошло с донной Бланкой, королевой Кастильской, на словах так ратовавшей за образцы добродетели, но в то же время с чисто женским лукавством заманивавшей не только врагов, но и союзников в искусно приготовленные ловушки!

— Но даже сам ее супруг-король… — в запальчивости снова попытался спорщик перебить собеседника, однако нарастающий ропот вокруг заставил его умолкнуть.

— Не зря древние говорили: «Природный порядок должен охраняться государством!» — вознесся над нестройными выкриками все тот же молодой басок, и сэр Брунетто кивнул одобрительно.

— О природном порядке и идет речь! — подхватил дерзкий юнец запальчиво, не желая сдаваться. — Разве не в природе женщине по-матерински печься о своих подданных?.. — Но в этот самый момент голос вдруг изменил ему, сорвавшись на визгливый фальцет.

И тогда-то мессер Латини обернулся и пристально взглянул в лицо юноше.

— Я готов обосновать значение сказанного, — вымолвил он голосом неожиданно мягким, с чуть уловимой нотой насмешки. — Эст модус ин рэбус! Есть мера вещей! — утверждал Гораций. И пусть достойнейшая из дочерей Евы, наделенная всеми возможными добродетелями, возрастет в стенах Флоренции! — Здесь искуснейший из риторов широким жестом обвел окрестности и склонил голову, словно выражая почтение воображаемой даме. — Однако, не произведя на свет чад, она едва ли сможет стать истинной матерью для своих подданных — скажите, прав ли я, друзья?

Дружный ответный гул не оставил в этом ни малейших сомнений.

— Но разве женщина, которая счастливо разрешается от бремени и дарит супругу детей, не поглощена семейными заботами настолько, что политические страсти перестают волновать ее ум и занимать время? — обратился магистр прямо к молодому человеку и, не дождавшись ответа, заключил: — Я искренне верю, что таково и ваше мнение… да, ваше мнение, почтенная донна Мореска!

При последних словах сэр Брунетто не без изящества изогнулся в легком поклоне. Юноша же покраснел до корней волос и опустил голову, скрыв лицо за полями шляпы.

А в следующую минуту изумленные слушатели не веря глазам, в полном молчании провожали взглядом его стройную, быстро удаляющуюся фигуру.

Глава 11

— Семьдесят два кило. Обалдеть! — тихо воскликнула Вероника.

— Да слезь ты с весов и успокойся! — прикрикнула из кухни Светка. — Ты кто — балерина? Или девочка пятнадцати лет? Первое свидание у тебя?

Вероника послушно задвинула коварное устройство со шкалой и стрелкой под диван и огляделась с почтительной завистью.

В гостях у подруги она чувствовала себя как ученица на экскурсии.

Светланина квартира сошла с экрана западного сериала.

Все здесь сверкало непривычными красками и линиями, все погружало в мечты о нездешней жизни. Кухня отделялась от гостиной фигурной аркой, и глаза Вероники никак не могли привыкнуть к новаторскому дизайну и каждый раз искали продолжения стены. В углу спальни располагалась беговая дорожка. А прямо над Вероникиной головой висела люстра с вентилятором и ионизатором воздуха. От этого ионизированного воздуха голова у Вероники начинала слегка кружиться, и казалось вполне вероятным, что ей самую малость больше пятнадцати лет. И вполне возможным представлялось стать стройной, как балерина.

— Между прочим, я в детстве занималась хореографией! — объявила она в ответ. — Целых два года. Даже весь станок помню: плиссе, батман-тэндю… Не веришь? Иногда кажется, до сих пор могу и адажио сделать. А может, даже гранд-батман!

— Кажется — перекрестись! — отрезала подруга. — Хорош махать ногами! Иди лучше сюда и подай блендер.

В кухне у Светланы красовалась барная стойка с миксером и блендером для коктейлей.

— Хотя, конечно, какое там адажио с твоими коктейлями! — лицемерно вздохнула Вероника, усаживаясь за стол. — В каждом калорий, наверно, триста.

— Ну понятно, не то что в твоих макаронах! — поддела подруга, расставляя длинные синие стаканы.

— Да-а, насчет макарон уж точно… Мне и Колька говорит: мы ж не итальянцы! Я, говорит, борща уже три года не ел!

— И что — правда три года?!

— Не-ет, ну почему? Вот готовила… когда это? По-моему, в этом месяце уже…

Светлана фыркнула, извлекая из микроволновки бутерброды с сыром и ломтиками помидоров.

— Шустрая ты у нас, Светка! — восхитилась Вероника. — Наверное, поэтому и фигуру сохранять умудряешься, да? Или потому что тренажер?

— Питаться я правильно умудряюсь… и одеваться, между прочим, тоже, — буркнула Светка.

Дома челка у нее была спрятана под пластмассовый ободок, и от этого лицо выглядело непривычно симметричным и простеньким, как у положительной героини фильма советских времен. И отчего-то печальным. Хотя печалиться в такой обстановке, полагала Вероника, было физически невозможно!

Неужто на саму хозяйку весь этот заморский комфорт не оказывал своего волшебного тонизирующего действия?

— Сорок лет — бабий век, что ты хочешь, подруга? — вздохнула Светка, как обычно, прочитав ее мысль. — Гормональный сдвиг — и привет! Уже и настроение не то, и обмен веществ… Холестерин всякий… Тут уж никакое адажио не поможет. Ну, или если, может, разориться на приличный фитнес-клуб…

— Слу-у-ушай!! — радостно шлепнула Вероника по столу и даже привскочила. — Все забываю рассказать! Недавно видела по телевизору бабку лет восьмидесяти — ну, знаешь, обыкновенная такая бабка, из деревни. Рассказывает, что всю жизнь была толстая, а к старости так совсем, да еще и вся больная. В общем, еле ходила, даже печку растопить уже не могла. И представляешь? Начала танцевать!

— От печки?

— Не-е-ет, почему от печки? Нормально так! Ну конечно, по-старушечьи, с притопом, с прихлопом… Не то что девочки у станка, конечно. Так она за год похудела на девятнадцать килограммов! Пляшет целый день: и когда картошку чистит, и когда подметает. — Вероника попробовала было изобразить припляс с веником в руках, но махнула рукой и уселась обратно. — Короче, молодец бабуля! Умывается — и то с притопом. Сама себе что-то под нос напевает… Главное, говорит, от кучи болезней вылечилась! А в деревне первое время, конечно, хохотали и пальцами показывали, когда она в магазин пританцовывала, а потом видят — помолодела бабка на глазах, и тоже давай! Так теперь она еще одну старуху обучает. Такие кадры! Сидят рядышком, вяжут и на диване подпрыгивают. Деревенский фитнес-клуб. Представляешь?!

Светлана фыркнула.

— От-лич-но представляю! — уверила она. — Единственно непонятно — для чего было именно эту бабку людям демонстрировать? В любой психбольнице есть поинтересней кадры. И кстати говоря, на эту тему кто-то из великих еще в прошлом веке высказался: сейчас они, в смысле психи, живут среди нас, а когда-нибудь мы будем жить среди них!

— Ну уж! — не поверила Вероника и отодвинула свой стакан.

— Чего там «ну уж»? Научный факт! Приводится процент отклонений, количество школ для умственно отсталых!

Веронике вдруг стало неуютно посреди европейского дизайна. Вдруг страстно потянуло к своему старому креслу и кровати со стопкой книг вместо ножки.

— Ну, чего опять надулась? Это ж реалии наших дней! Не поймешь вас, писателей… Может, ты за свой роман все переживаешь? За эротику? — заподозрила Светка.

— Во-первых, не роман, а… я еще не знаю… И вообще, кто как хочет, так и пусть живет! Эта бабка, может…

— Да забудь ты про бабку! Лучше с романом определись. В смысле выкинь из головы! Я ж тебе реально, по-дружески советую. Все-таки, знаешь, каждому свое! Как говорится, каждый сверчок… Еще и в историю залезла! Ну, была бы твоя синьора хоть какая-нибудь Лаура или, допустим, Беатриче… А Беатриче, кстати, тоже во Флоренции жила, и как раз где-то около того времени, ты хоть в курсе?

— Беатриче?.. Н-ну да… то есть нет, я как-то…

— Так, может, тебе лучше про нее и написать? И про Данте?

— Да ты что?! Про Данте Алигьери!

— Что, слабо? Не по зубкам? А то бы попробовала… так, знаешь, попикантней, с изюминкой… — искушала Светка не без ехидства.

— С изюминкой — это, в смысле, с эротикой? — Вероника поперхнулась бутербродом и закашлялась.

Светлана покровительственно похлопала ее по спине.

— Ну вот, я и говорю — слабо! Не в свои сани, — заключила она наставительно. И покачала головой: — В этом деле, чтоб ты знала, подруга, главное — вовремя остановиться! А то, знаешь, водятся на свете такие графоманы…

«Графоманы» она произнесла как «психи». И в тоне ее Веронике послышалось явственное опасение — ЖИТЬ СРЕДИ НИХ!

— Хотя, если подумать, что там Данте! — поразмыслив, махнула рукой Светка. — Кто сейчас про него пишет? Кто его знает, не говоря уж — читает? Ты вот спроси свой одиннадцатый: помнят они такого поэта — Алигьери?

— А что?! Неужели думаешь — даже имя забыли? — ужаснулась Вероника.

— Спроси, спроси! — усмехнулась Светлана и пожала плечами. — Может, твой одиннадцатый какой-то особенный? Суперинтеллектуальный?

…Следовало признать, что все школьные годы вплоть до последнего одиннадцатый «Б» относился к литературе неплохо.

Правда, изо всех жанров сочинений, от литературоведческой статьи до письма к любимому герою, дети почему-то дружно выбирали краткую и свободную форму эссе, причем каждый вольно трактовал это слово на собственный лад.

Не прижились в классе также монологические устные ответы на уроках. Практически каждый отвечающий упрямо норовил свести их к обмену односложными репликами с учителем, называемому Вероникой «партизаны на допросе».

Зато слушать учителя одиннадцатый «Б» умел прямо-таки великолепно. Уроки-лекции проходили здесь буквально на «ура» — при абсолютной тишине и поглощающем внимании аудитории. Единственно, что неприятно удивляло Веронику — то, что на следующий же урок после лекции дети снова начинали изображать из себя партизан во вражеском плену.

— Ну а теперь вопрос по повторению, — торжественно объявила Вероника. — Что ты знаешь о Данте Алигьери?

На лице Виталика Бойко, стоящего у доски, явно и недвусмысленно выразилось остолбенение.

— Неужели не помнишь? Ну, из курса девятого класса! «Божественная комедия», девять кругов ада, чистилище, рай… — подсказала Вероника и выразительно оглядела класс.

Увы! Ни одна рука не только не взметнулась, но даже не приподнялась неуверенно. Лишь Анечка Крившук нахмурилась припоминающе.

— Подождите, Вероника Захаровна! — тоненько вскрикнула со своей парты Сонечка Олейник. — А мы на экзамене разве не русскую литературу будем сдавать?

— Ну да… русскую.

— Так а этот… Оливьери, он же вроде испанский писатель?

Тут коварный дар речи в очередной раз изменил Веронике. Не меньше минуты она в полном молчании созерцала Сонечку: ее бело-розовое личико, длинные порхающие ресницы и водопад вьющихся черных кудрей.

Выручил Бойко. Искоса глянув на Веронику и оценив ситуацию, он напустился на Сонечку:

— Ну и что ж, что испанский? Тебя чему десять лет в школе учили? Думала — двадцать пять билетов к экзамену, и все? Отстрелялась?!

На лице его было теперь написано самое искреннее негодование. Задние парты захихикали. Сонечка зарделась. В памяти Вероники включилось несколько словесных блоков.

— Спасибо, Виталик… Правда, Данте Алигьери родился не в Испании, а в Италии, в городе Флоренция. Это, конечно, не для экзамена, а так… для души… и для общей эрудиции…

— С девятого класса, Вероника Захаровна, много воды утекло! — наставительно высказался со своей парты Московкин.

— А может, кто-нибудь вспомнит хотя бы, как звали его возлюбленную? — не сдавалась Вероника. — Его прекрасную даму, воспетую в сонетах и «Божественной комедии»? «Так благородна, так она чиста, когда при встрече дарит знак привета…» — продекламировала она и замерла в надежде.

Ученики сидели с такими выражениями лиц, словно их разбудили среди ночи.

— Ну, Беатриче же! — в отчаянии вскричала Вероника.

И вдруг Масина радостно хлопнула по парте, вскочила и затараторила:

— Данте?! Данте был великий итальянский поэт! Он любил Беатриче! Но это было безответное чувство…

— Так, так! — с облегчением, доходящим до восторга, подхватила Вероника. И даже глаза у нее увлажнились.

— …потому что Беатриче была Козерогом, а Данте — Близнецами, то есть стихии у них не совпадали. Земля и воздух — они же в принципе несовместимы! Но Данте все-таки на что-то надеялся и даже после ее смерти писал сонеты, хотя вообще-то Близнецам постоянство несвойственно.

— Это… из какого ты учебника взяла?

— Это не учебник, а книжка одна, — радостно пояснила Масина. — Не моя, а одной подруги. Эротическая астрология, «Звезды над ложем любви» называется! А хотите почитать, Вероника Захаровна?

В классе послышались сдержанные смешки.

…И как всегда, Светлана оказалась права. Суждения ее, как обычно, были безукоризненно здравы, советы убийственно разумны, предсказания сбывались с леденящей точностью. О, если бы Вероника прислушивалась к ним хотя бы изредка! Быть может, сейчас она, уже стройная, как пятнадцатилетняя девочка, занималась бы в приличном фитнес-клубе, а семья ее дышала бы чистым ионизированным воздухом!

Теперь же в кухне ее вместо барной стойки красовалась облупленная мойка по соседству с гремучим мусорным ведром, а сама она медленно, но верно сползала в пучину графомании. Ибо поистине не мог оставаться нормальным человек, который двенадцать лет подряд читал сочинения, начинающиеся словами «Одно из лучших произведений великого русского писателя…» и заканчивающиеся «…навсегда вошло в золотой фонд русской литературы»; да к тому же двенадцать лет подряд сам сочинял сценки с русалками и барабашками!

И чего можно было ожидать, когда этот человек ко всему в придачу осмеливался ступить на порог Настоящей, Большой Литературы?!

…Но по счастью, бумага была терпелива. И по счастью, еще не была утверждена статья закона, запрещающая кому бы то ни было воображать события флорентийской жизни тринадцатого века от Рождества Христова. А посему Вероника Захаровна Панченко, учительница второй категории муниципальной средней школы, могла без помех сочинять пьесу о своей тезке, красавице итальянке.

И ей казалось даже, что сама донна Мореска не без удовольствия участвует в сценах и картинах, явно предпочитая красочное лицедейство на театральных подмостках утомительному многословию романа. И виделось почти что воочию, как легко и стремительно движется она по флорентийским улочкам, порой бросая любопытный взгляд на лица встречных — лица юные и старческие, улыбающиеся и печальные, знакомые или пока что неведомые ей, — а Веронике-автору остается только спешить следом, чтобы не потерять ее из виду.

Теперь уже не только по ночам, но и среди бела дня амбарная книга повадилась являться на письменном столе. И Даже не только на письменном, но и на кухонном раскладном столе она чувствовала себя, как выяснилось, ничуть не хуже!

Потертая обложка ее распахивалась таинственно и волшебно, словно бархатный занавес в театральном зале. И муза, приветливая, как фея из детской сказки, и нежная, как пейзаж итальянской школы, грациозно порхала над пачками тетрадей, мятыми черновиками по математике и примостившимся сбоку пластмассовым зверем неопределенной породы, именуемым «блюблюд». К чести прекрасной особы следовало заметить, что даже паутина, с мистическим упорством собирающаяся в одном и том же углу, смущала ее не больше, чем Маришку, в чьем характере паническая боязнь пауков загадочно сочеталась с полнейшим равнодушием к их плетеным изделиям. И похоже было, что в доме ничем не примечательной учительницы средней школы Вероники Захаровны Панченко высокая гостья чувствовала себя так же свободно, как и семь столетий назад — на родине Великого Итальянца!

Глава 12

Фьоренца издревле чтила своих героев.

Каждый просвещенный ее житель не только знал наперечет фамилии основателей города и помнил наизусть главнейшие вехи славного прошлого своего отечества, но и мог в любую минуту назвать имена самых родовитых его граждан, равно как и имена известнейших банкиров, сукноделов либо живописцев.

И можно было сказать без малейшего преувеличения, что немного нашлось бы во Флоренции людей, не мечтавших прославиться на том или ином поприще.

Юноши здесь состязались в силе и проворстве, в быстроте ума и красноречии. Зрелые мужи соревновались в политическом могуществе, богатстве и авторитете среди земляков. Девушки на выданье соперничали в красоте, дамы постарше — в роскоши нарядов; те же, которых покинула первая и миновала вторая, не теряли надежды затмить прочих мудростью и благочестием.

Гибеллины в упорной борьбе стремились любой ценой одержать победу над гвельфами, черные гвельфы — превзойти белых, и редкий подмастерье не лелеял в воображении мечту возглавить со временем совет приоров.

Кичились знатным происхождением и древностью рода, щеголяли шириной золотой отделки жилета и размерами площади вокруг палаццо, похвалялись искусством разрешать сложные юридические вопросы и умением складывать речь в стихотворные строфы…

Но поскольку слава и известность — вещи сугубо непредсказуемые и даже отчасти лукавые, то почтенным флорентийцам, увы, и в головы не приходило удостаивать какого-нибудь особенного внимания некоего Дуранте Алигьери, называемого домашними Данте!

И не только никто не ходил за ним по пятам, прилежно записывая все сказанное им, но даже и проходя по улочкам юго-восточной части города, редкий прохожий обращал рассеянный взгляд в сторону его палаццо из нескольких порядком обветшалых двухэтажных домов, соединенных навесами и переходами.

Прекрасные же флорентийские донны, — без сомнения учтивые и благородные, что неоднократно засвидетельствовал и сам мессер Алигьери в своих стихах, — так вот, досточтимые молодые донны завели в одно время прискорбный обычай насмехаться над упомянутым стихотворцем, найдя чрезвычайно забавным его молчаливость и задумчивое, несколько печальное выражение лица…

Все же прочие жители города попросту не отличали его от иных молодых людей, будучи поглощены кто добыванием хлеба насущного, кто — высокими философскими размышлениями, а кто и легкомысленными утехами.

— Франческа! Сейчас же ступай на кухню и передай Карло: добавить к ужину салат «арлекин», две дюжины фаршированных куропаток под соусом да побольше паштета с пряностями, такого же, как в прошлый раз, — распорядилась донна Мореска, стремительно идя по коридору в сопровождении служанки.

Ее каштановые локоны развевались в такт энергичным шагам.

— Все будет исполнено, госпожа, — с готовностью отзывалась семенящая следом служанка, маленькая и проворная, точно тринадцатилетняя девочка, однако обладающая проницательным взглядом умудренной жизнью матроны. — Не приказать ли приготовить ваше пунцовое платье?

— Нет, я хочу надеть к завтрашнему ужину синее. Вот что: не забыть украсить цветами большую галерею… Да и в малой нужно зажечь все светильники. Только смотри, Франческа, заставь Андреа начистить их как следует! Перед праздником я сама пройду и посмотрю…

— Не трудитесь, госпожа! Франческа все проверит трижды. К тому же сияние красоты вашей милости, как всегда, затмит все свечи в замке! Только вот я не расслышала — приготовить ли ваш зеленый с кружевами наряд или то самое пунцовое с бархатными розами платье, в котором вы…

— Синее, синее платье, я сказала тебе! Синее с высоким воротником. И не вздумай снова что-то перепутать!

— Как можно, госпожа моя… — пробормотала Франческа, еще прибавляя ходу и сбоку устремляя на свою хозяйку полный укора взгляд, словно ожидающий чего-то.

Однако дождалась она лишь рассерженного окрика: — Похоже, кто-то здесь думает, что мне все еще семь лет? Или что я не в силах сама выбрать наряд к праздничному ужину?!

— Как можно, госпожа моя! И разве может кто-нибудь лучше вашей милости выбрать праздничное платье?! — тут же вознегодовала Франческа и, приостановившись, закончила совсем другим, кротким голосом: — Так я иду на кухню?

Однако донна Вероника, по-видимому, не на шутку выведенная из себя, в гневе закричала уже со стороны парадного зала:

— Давно пора, старая трещотка! И еще скажи Карло — пусть не скупится на вино и лепешки для жонглеров!

— Как, опять жонглеры? — воскликнул, услышав ее слова, сам почтенный мессер Пьетро, отрываясь от кубка легкого светлого вина, которым он имел обыкновение утолять жажду в парадном зале в знойное послеполуденное время. — Неужто глаза ваши еще не утомились от мелькания летающих в воздухе ножей, колец и яблок? Право же, ни в одном палаццо во всем городе не перебывало столько акробатов, карликов, бородатых женщин, сурков и обезьян в красных юбках!

В раздражении синьор Пьетро даже поднялся с просторного резного кресла и, шагнув навстречу супруге, заглянул ей в лицо с высоты своей массивной фигуры. Однако, встретив знакомый ясный взгляд с озорными искорками, он, как обычно, утратил свое раздражение и напрочь позабыл о его причине.

— Святой Франциск! — пробормотал он и, привычно обернувшись, перевел взгляд на лик своей жены, изображенный на громадной стене напротив.

Две донны Вероники смотрели на него: одна, в парадном пунцовом наряде, — чуть заметно улыбаясь и не сводя с супруга дразнящего загадочного взгляда, другая, слегка запыхавшаяся, — нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу и проворно возвращая локоны на их место в прическе.

Некоторое время он сравнивал изображение с оригиналом, то сосредоточенно сдвигая брови, то удивленно поднимая их.

Завершив сравнение, он озадаченно хмыкнул и спросил сам себя:

— Хотел бы я знать, сколько же флоринов надо было заплатить этому пройдохе, чтобы он изобразил ваш облик во всей прелести!

— Благодарю вас, супруг мой, — отвечала на это живая донна Вероника, пряча ту самую улыбку, которую удалось-таки запечатлеть пройдохе живописцу, и скромно опуская тенистые ресницы. — Так вы, мне показалось, собирались отдать какие-то новые распоряжения к празднику?

В ответ синьор Пьетро протяжно вздохнул, нахмурился, что-то припоминая, и наконец предложил примирительно:

— Я хотел сказать — отчего бы вам, дорогая, не позвать на сей раз, к примеру, настоящих музыкантов с благородными инструментами — арфами, лютнями и флейтами? Сам знаменитый Каселла, полагаю, сочтет за честь посетить наше скромное жилище… И почему бы не пригласить под наш кров также какого-нибудь искусного стихотворца, дабы усладить слух гостей возвышенной латынью и живым тосканским наречием? Кстати, Гвидо Кавальканти, мастер высокой поэтической речи, — мой старый приятель, и он не откажет мне!

Отшатнувшись, его супруга столь резко взмахнула рукой, что чуть было не опрокинула плетеную вазу со сладостями, стоявшую на столе.

— Живое тосканское наречие, пожалуй, куда ни шло, но латынь! — вскричала в ужасе синьора Вероника. — Да ведь это же веселая вечеринка — феста аллегра — а не похороны! Или, может, вы задумали устроить за ужином ученый диспут?

— Вот уж никак не за ужином, о воинственная Диана, — запротестовал мессер Пьетро, улыбаясь и успокаивающе дотрагиваясь до своевольных кудрей жены, — а разве что ближе к полуночи, где-нибудь между танцами, когда гости уже вдоволь наскачутся и перескажут друг другу все до единой сплетни… Но если ваша светлость не в восторге от классической латыни, то можно пригласить, к примеру, Дуранте Алигьери. Я слышал, он читает свои стихи на живом итальянском наречии!

— Да разве бывают стихи на живом итальянском? — изумилась его супруга. — И вы сами слышали их?

— Увы, пока не доводилось! Но полагаю, ничто не помешает нам попросить мессера Алигьери прочесть несколько куртуазных терцин, дабы чувствительные дамы, ваши гостьи, уронили пару слезинок, вместо того чтобы надрываться от хохота при виде уродцев в лохмотьях.

— Боюсь, как бы куртуазные терцины не усыпили чувствительных дам, — проворчала донна Мореска тоном старой Франчески.

— Будьте же милосердны, моя красавица! Подумайте и о тех ваших подругах, которые каждый раз остаются без кавалеров в танцах.

Этот довод заставил синьору супругу серьезно призадуматься. Нахмурившись, она окинула парадные покои озабоченным хозяйским взглядом, словно здесь уже играла музыка и толпились нарядные гости. После этого, покачав головой, она осведомилась уже менее недовольно:

— Скажите хотя бы, каков из себя этот мессер Алигьери? Почему-то все поэты всегда так дряхлы, чопорны и безобразны…

— О нет, Дуранте совсем еще юноша; ему, пожалуй, нет и двадцати! — поспешил заверить супругу мессер Пьетро. — И хотя чертами лица он, пожалуй, не Аполлон и, может статься, не всегда ладит с рифмой, зато род его, хотя и обедневший, один из древнейших и достойнейших во всей Флоренции! Я ведь рассказывал вам, дорогая, о римской фамилии Элизеев, участвовавших в основании нашего города? Так знайте же, что молодой Алигьери — их прямой потомок! И к тому же, говорят, недавно он вернулся из Болоньи, где изучал всевозможные благородные науки, и даже сам магистр Брунетто Латини, сын знаменитого флорентийского нотариуса Бонаккорсо, по слухам, причисляет его к лучшим своим ученикам… Одним словом, я уверен, сокровище мое, что прекрасные дамы оценят по достоинству куртуазность манер молодого синьора!

Этими словами достойный синьор завершил свою речь и, вполне успокоившись, вернулся к оставленному кубку. Супруга же его, напротив, вновь погрузилась в глубокое раздумье, и тончайшая морщинка пролегла на мгновение между ее великолепными бровями.

— Прямой потомок Элизеев! Всевозможные благородные науки! Магистр Брунетто Латини… — отвернувшись, пробормотала донна Вероника, но ничего более к этому не прибавила.

Глава 13

Ночью Веронике приснилось, что ее учили плавать.

Собственно говоря, этот процесс даже нельзя было назвать плаванием.

Поразительный способ передвижения по воде совершенно не походил на тот произвольный стиль, который она практиковала до сих пор. Ничем не напоминал он также ни кроль, ни брасс, ни иные известные ей стили.

Незнакомый мужчина в синем спортивном костюме — по всему видно, инструктор — молча показал ей поразительна простой вариант скольжения по морским волнам. Оказалось, что если, ничего не боясь, встать обеими ногами на воду и вскинуть руку под определенным углом вперед и немного вверх, как бы указывая направление или держась за невидимую веревку, то мощный порыв ветра тут же подхватит тебя и понесет со скоростью моторной лодки или еще быстрее!

Надо сказать, Вероника почему-то не удивилась, обнаружив себя на берегу моря. Она, правда, не поняла, происходило ли дело в специальной спортивной секции или же организовано было нечто вроде учительской спартакиады, но инструкцию преподавателя старалась выполнять, как могла, добросовестно. И была тут же вознаграждена: нужный угол у нее получился сразу, буквально с первой же попытки! Она даже испугаться толком не успела, как ее уже отнесло в шквале легких брызг на добрую сотню метров от берега!

Очутившись посреди водной стихии, она вытаращила глаза и оглянулась растерянно. Незнакомый инструктор кивнул ободряюще, после чего повелительным жестом подозвал ее обратно. Вероника повиновалась приказу и, так и не успев прийти в себя, птицей полетела по волнам к берегу.

На суше она внезапно без всяких объяснений поняла, к чему ее, собственно, готовят: ей предстояло отправиться в дальнее и, быть может, нелегкое, но исключительно важное путешествие! Неясно было, правда, кто и почему выбрал для этого именно ее, обычную школьную учительницу, но, кажется, главное испытание она преодолела успешно!

Радость и гордость опьянили ее.

Все страхи и нерешительность сразу улетучились — пожалуй, она готова была двинуться в путь хоть сейчас! Однако главного приказа, или команды «на старт», или чего-нибудь подобного от инструктора пока что не поступало — в окружении нескольких других тренеров в таких же синих костюмах он, похоже, улаживал последние формальности.

Тем временем на берегу уже собралась довольно многочисленная толпа — по-видимому, отдыхающих. Курортники изумленно разглядывали ее, показывали на нее пальцами и негромко переговаривались между собой. Похоже было, что они не верят собственным глазам. И тогда, чтобы скоротать время ожидания, Вероника решила обучить чудесному способу передвижения и других. Но странно: сколько она ни вытягивала руку и сколько ни скользила по воде взад-вперед — никто так и не отважился последовать ее примеру. Люди в толпе жались друг к другу, переглядывались и отступали. Надо было как-то объяснить им, убедить попробовать и свои силы, но объяснение на словах у Вероники никак не выходило…

Чем кончился необыкновенный сон, утром вспомнить не удалось.

Однако небольшое чудо, а точнее, даже два произошли в тот день и наяву!

Собравшись к первому уроку, Вероника у самой двери обнаружила, что с каблука туфли отлетела набойка.

Отправиться на урок в одиннадцатый в таком виде было немыслимо.

Что же, разыскивать белые туфли с бантиками, которые на первое сентября и последний звонок? Но они идут только к бело-голубому костюму. Или взять к ним белую сумку? Но попробуй найди ее на ходу…

— Мам, нам сказали по сто сорок рублей сдать на каток! — невинным голоском сообщила Маришка.

— Что-о? Это ты сейчас вспомнила?!

— Просто я вчера не успела…

— Ничего себе! Сто сорок рублей! Да ты себе представляешь…

— Ладно, не заводитесь! Я дам, — сказал муж.

…Или надеть босоножки? В октябре-то месяце?

Или розовые лжезамшевые лодочки, ни к чему не идущие и купленные будто специально в подтверждение пословицы «Дешевая рыбка…»? Надетые за два года ОДИН РАЗ?

— У меня пуговица оторвалась, — известила младшая дочь.

— Где?!

— На куртке, вот!

— Очень радостно! А я сколько раз просила…

— Так, ну вы тут сами… А я пошел! — объявил муж, одним шагом перемещаясь за порог.

— Ну подожди! Туся, иди так… Один раз можно! Коля, отведи ее!

— Па-ап, ну куда ты?! У тебя же ноги большие!

…На решение дилеммы оставалось тридцать секунд. Вероника решительно полезла в шкаф, нащупала коробку с босоножками…

Тут-то и начались чудеса!

Блокнот вдруг выпал из сумки и раскрылся на том самом месте, где синим по белому красовалось: «3 — л11», что означало: «Третий урок — литература в одиннадцатом»! Она закрыла глаза, снова открыла и перечитала, не веря себе: «третий»!

И тут со всей ясностью всплыло в памяти вчерашнее совещание на перемене:

— Кол-ле-ги-и! Все меня слышат? Я спрашиваю — все слышат или нет?! Дружно смотрим на расписание… Открыли блокноты… Блокноты, я сказала, а не листки! Когда я сказала — завести приличные блокноты?! Так, пишем: завтра — изменения в расписании. Восьмые и десятые — после второго урока в парк Горького убирать листья! Выдача инвентаря на месте. В остальных классах уроки сдвигаются. Диктую…

…Ее уроки начинались через ДВА ЧАСА!

Вероника прижала блокнот к сердцу.

За эти два часа она успела:

перемыть посуду, оставшуюся с завтрака;

найти белую сумку и уложить в нее туфли, приготовленные к ремонту;

вспомнить, что собиралась прочитать детям отрывок из «Божественной комедии», и захватить с собой тяжелый желтый томик.

Тем временем чудо номер два поджидало ее за порогом.

Едва переступив его, она заметила: что-то непривычно поблескивает на тротуаре у самых ступенек. Оказалось, то была коротенькая нитка бус! Вероника наклонилась, взяла в руки холодную тяжеленькую змейку. Таких бус ей сроду не случалось видеть — удлиненных, как индийский рис, только покрупнее, кирпичного цвета с золотистыми искорками. Бусы выглядели совершенно целыми, даже новыми, с застежкой из светлого металла!

Но как умудрились они попасть В ЕЕ ПОДВОРОТНЮ?!

Вероника держала их в руке, ощущая забытое детское чувство. Кажется, с таким чувством она бросалась к новогодней елке, заметив под ветвями белый сверток с бантиком.

— Авантюрин вроде?.. Точно, авантюрин! — определила в школе Светлана. — Не хило! Но учти, подруга, это значит — несет тебя в какую-то авантюру! — И она предостерегающе покачала головой.

Но подруга в ответ только расхохоталась — чуть-чуть истерично.

Бусы не шли ни к блузке, ни к свитеру, но понравились безумно, прямо-таки заворожили Веронику. «А-ван-тю-рин!» — повторяла она, то и дело доставая тяжеленькую нить из сумки и разглядывая прищуренными глазами. Искорки так и играли, мгновенно загораясь и тут же исчезая.

— Слушай, Свет, — вспомнила она на перемене. — Ты в снах разбираешься?.. Мне сегодня море снилось, и вроде как кто-то учит плавать!

Светка отбросила челку назад и изучила лицо Вероники на сей раз обоими глазами. Удостоверившись, что все в нем по-прежнему, снова свесила челку на лицо и сосредоточенно нахмурилась.

— Вода мутная или прозрачная? — деловито уточнила она.

— Не помню… синяя.

Светлана досадливо фыркнула и объяснила:

— Мутная — начальство будет ругать, прозрачная — какой-то приятный разговор. А синяя… да вроде ни к чему плохому. Забудь, короче!

— Почему это «забудь»? — вступилась за свой сон Вероника. — Я вот, между прочим, недавно прочитала: когда Данте умер, все, оказывается, думали, что «Комедию» он так и не дописал! Окончание никак не могли найти. А он явился во сне своему старшему сыну и говорит: так и так, сынок, последние три песни вмурованы в стену в доме друга, у которого я жил! Сын проснулся, быстренько записал сон — и к тому дому! И представь себе — там, точно в указанном месте, тайничок. А в том тайничке и лежат все тетради! Некоторые даже портиться уже начали… да, да! Документальный факт, между прочим! Зафиксирован свидетелями! А ты говоришь — «забудь»…

— Сдаюсь, синьора! — покорно приподняла Светка ладони с роскошными наращенными ногтями. — Пишите свою комедию, сделайте милость! Или наоборот, свою трагедию. Осчастливьте человечество, будьте так добреньки…

А еще через два дня Вероника нашла сто рублей — на сей раз на дороге, прямо на проезжей части. Смятую купюру отнесло к самым кустам на краю тротуара.

Почему-то она удивилась теперь меньше. Просто дошла до угла и купила в магазине торт и гроздь бананов.

— Шикуем?! Нет чтобы — мяса! — возмутился муж. Но торт похвалил: — Сама когда такие будешь печь?

И в этот момент, посмотрев на перемазанную кремом детвору, она вдруг догадалась: в ее жизни наступила полоса везения! Ей ПОШЛА МАСТЬ — так это, кажется, называется?!

И верно: вскоре судьба, расщедрившись не на шутку, преподнесла ей еще несколько подарков!

Через три дня ее седьмой «Б» занял второе место в параллели на конкурсе стенгазет.

Через неделю в школу завезли наконец плафоны для светильников, которые обещали второй год. И вскоре можно было не бояться, что длинная белая лампа рухнет на кого-нибудь посреди урока.

А в довершение ко всему ее супруг наконец-то выбрал свободный вечер и собрался починить в ее кабинете стулья — в общем-то почти новые, завезенные в прошлом году, но уже наполовину с отвинченными сиденьями.

— Чего им — руки некуда девать? — негодовал он, вставляя на место болты и прикручивая гайки. — Чем они у вас вообще на уроках занимаются?

— Всем они у нас занимаются, — невозмутимо объясняла Вероника. — Дети исключительно разносторонние.

— А вот я им резьбу посбиваю, разносторонним этим! — злорадно обещал Николай и свирепо колотил молотком по хвостам болтов. — Бездельники здоровые!

Под грохот ударов и супружеское ворчание Вероника расставляла готовые стулья по местам и, улыбаясь, прохаживалась по классу.

Похорошевший кабинет ласкал ее взгляд. Одинаковые прямоугольные плафоны светильников сверкали первозданной белизной. Все до единой лампы сияли, отражаясь в чисто-начисто вымытой доске. На панелях нельзя было отыскать даже крохотного пятнышка. Обновленные стулья, казалось, приглашали опуститься на сиденья и, не шелохнувшись, просидеть до самого звонка.

Пожалуй, в таком кабинете и она. Вероника, могла бы давать НАСТОЯЩИЕ УРОКИ… А почему бы, собственно, и нет? Чем она, в конце концов, так уж хуже других?

Вероника повернулась к окну, окинула беглым взглядом свое отражение. Его линии показались ей на этот раз менее смутными и более строгими, чем обычно. Движения тоже изменились: они выглядели как будто увереннее и убедительнее. И было еще что-то такое в этой призрачной отраженной женщине… Вероника не успела разглядеть, что именно.

— Шабаш! Одеваемся, — объявил Николай, швыряя молоток и плоскогубцы в сумку. — Домой!

Она быстро задвинула на место два оставшихся стула, громыхнула оконной створкой, поворачивая тугой шпингалет, и, прихватив пальто, по дороге к двери щелкнула тремя выключателями.

— Ну де-е-етки! — обобщил впечатления Николай, спускаясь по лестнице к выходу. — Ну ученички-и-и… Вот бы сюда нашу Ольгу Федоровну! Та бы с ними живо управилась!

— Подожди, — вдруг попросила Вероника.

— Что?

— Не спеши… Смотри, как красиво!

Они с минуту постояли на крыльце, и торжественная тишина пустынного в этот час школьного двора окружала их. За решетчатым забором шла привычная вечерняя городская жизнь: в машинах и пешком люди спешили домой с работы, несли в шуршащих пакетах хлеб, пачки замороженных пельменей и кефир, везли на задних сиденьях куриц-гриль и минеральную воду — торопились к столу, разборкам с детьми, телевизору, сериалам, вечерним шоу и программе «Время». И только они вдвоем, Вероника с Николаем, выключившись на минуту из общей суеты, провожали их глазами и безмолвно, невидимо участвовали в их жизни.

И этот кусочек жизненного пейзажа они, кажется, увидели одинаково.

А потом Вероника взяла мужа под руку, и они двинулись вдвоем по улицам в последних отблесках алого осеннего заката, предвещающего завтра ветреный день. Отчего-то ее перестало волновать, что Туська продрала сегодня новехонькие теплые колготки, а Маришка в очередной раз забыла про посуду. И даже некоторые оставшиеся Вероникины недоделки, в сущности, не стоили того, чтобы не спать из-за них по ночам.

Тем более что в последнее время ее привычные ночные страхи — тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! — куда-то подевались. Быть может, включилась какая-то дополнительная система защиты в организме? Ведь, кроме привычных своих забот, Вероника теперь несла ответственность и за — страшно вымолвить! — ФЛОРЕНТИЙСКИЕ ПРОБЛЕМЫ! И теперь, не дожидаясь даже, пока уснет детвора, она деловито выкладывала тетрадь с пьесой на кухонный стол и, раскрыв ее, в тот же миг переносилась на благословенные берега Арно…

…Но увы! Полной гармонии, как пришлось ей с грустью убедиться, недоставало и ТАМ!

Ибо ни богатство, ни слава, ни могущество не приводят человека прямой дорогой к счастью. И потому — увы! — распри и раздоры не оставляли жителей достославного города среди обилия сукна, шелка и венецианского стекла, на мощенных каменными плитами главных улицах и живописных изгибах набережной.

И самые выдающиеся флорентийские умы, красноречивейшие из риторов, произносившие блестящие речи и побеждавшие во множестве диспутов, а также упорнейшие из мыслителей, сочинявшие философские труды и составлявшие большие и малые энциклопедии, были не в силах помочь своему отечеству разрешить противоречия, все сильнее раздиравшие его граждан. Бесполезны оказались и изображения трех главнейших наук — грамматики, риторики и диалектики — на стенах знаменитого собора Санта Мария Новелла, ибо даже они не могли примирить верных сторонников папы с убежденными приверженцами императора, не говоря уже о нобилях по крови и нобилях по случаю — этих не могла сплотить даже ненависть к нищим пройдохам, умудрившимся-таки учредить в городе свой пополанский Совет!

О самом же главном в жизни — о том, что за сила приводит в движение Солнце и светила — предстояло Флоренции узнать лишь через много лет, прочтя лучшее из творений одного из своих пока что никому не приметных сыновей.

А до тех пор самые мудрые и просвещенные из флорентийцев, умевшие весьма красноречиво рассуждать о любви и даже слагать о ней сонеты и канцоны, все же относились к ней в жизни без подобающего почтения, а порой, увы, и вовсе не замечали ее…

Глава 14

Глубокая и сладкая дремота охватила город после утомительно знойного дня. Ни возгласа, ни смеха, ни отдаленного стука копыт не доносилось из темноты, и ни один влюбленный не пытался тронуть сердце прекрасной донны неровным перебором лютни. Лишь молодой соловей, пробуя силы, робко подал голос из оливковой рощи у Южных ворот.

И в эту минуту, словно в ответ на его застенчивое приглашение слушателей, две женские фигуры показались на одном из балконов обширного палаццо.

— Теперь постоим здесь, Беатриче, и помолчим, — промолвила старшая из женщин, в которой внимательный наблюдатель без труда узнал бы синьору Мореска. — Обычно в этот час они бродят в окрестностях и, как утверждают сами, ищут тишину… Хотя, найдя, тут же разрушают ее потоком слов.

— Но, донна Вероника, мой отец может вернуться, — шепотом возразила девушка лет шестнадцати, пугливо косясь в сторону башни Синьории.

— Чепуха, Биче! — фыркнула ее собеседница. — Всем известно, что совет приоров заседает допоздна, и значит, мессер Фолько вернется не раньше моего мужа, то есть к полуночи! А разве не хочется вам, монна Биче, услышать стихи, которые столь искусно слагает известный вам молодой синьор, столь же учтивый, сколь и ученый?

В этот момент ночной певец перепорхнул поближе и исполнил пассаж по всем правилам искусства бельканто, так что ответ девушки расслышала только донна Вероника.

— Ох, Беатриче! — со смехом воскликнула она. — Поистине прав мессер Алигьери, называя тебя Учтивейшей и Невиннейшей! Да ведь любая девушка старше одиннадцати лет давно догадалась бы, кому посвящены…

Но тут вдали послышались голоса, и отблески приближающегося факела заплясали по плитам мостовой.

И резная балконная дверь, скрипнув, скрыла две фигуры, прежде чем трое идущих обменялись двумя первыми фразами.

Смеющиеся голоса их перебивали друг друга:

— А неверная походка?! Посмотри, посмотри же, Гвидо! А могильная бледность, впалые щеки и загробный голос? Да ведь он ни разу не улыбнулся сегодня, — скажи, Гвидо, прав ли я? — обращался к одному из спутников юноша с лютней в руках.

— Не прав и еще тысячу раз не прав ты, о, Каселла! Ведь наш друг Данте стал в Болонье настоящим ученым мужем! А где, скажи на милость, видел ты ученого мужа, румяного, как помидор, и откормленного, точно породистый гусь?

— Так вот, значит, до чего доводят человека философия с римским правом! — в шутливом ужасе воскликнул названный Каселлой и взмахнул лютней. — Нет уж, после этого я в Болонью ни ногой! По мне, уж лучше прожить век неучем в благодатном воздухе Флоренции.

— Друзья мои, вы даже не подозреваете, насколько близки к истине ваши слова! — приглушенно донесся голос третьего из идущих. — Город Болонья слишком холоден для флорентийцев, ибо слишком открыт северным ветрам. К тому же в нем такое количество остроконечных башен, что за их шпили то и дело цепляются облака, а потому там всегда пасмурно и тоскливо!

— Древние называли твой недуг «амор патриэ» — любовь к отечеству, — наставительно молвил Гвидо, — судя по голосу, старший из троих. — И это, бесспорно, весьма похвальное и возвышенное чувство! Но уж теперь-то ты, Дуранте, наконец можешь вволю насладиться зрелищем горбатых флорентийских улочек и башен с разломанными верхушками.

— Нас дурачат, Гвидо! — поспешно вмешался Каселла. — Когда я шел мимо, он и не думал любоваться улицами, а стоял у Старого моста в полной темноте и бормотал что-то нараспев и в рифму!

— Так значит, мы помешали тебе, Данте? Быть может, тебя поджидает прекрасная донна? Каселла, мы уходим сию минуту!

— Да нет же, друзья! — поспешно воскликнул Данте. — Это просто болонская привычка. Вся Болонья нынче помешалась на сонетах. Верьте не верьте, но даже торговцы виноградом на тамошнем рынке пустились осквернять искусство своими убогими рифмами!

— Ну так удостойте же наш слух этого болонского дива, мессер сочинитель! Если надо — моя лютня всегда к вашим услугам, — с готовностью предложил Каселла.

Однако молодой поэт замешкался с ответом.

— Вы хотите слушать сонеты прямо сейчас, здесь? Но я…

— Не уподобляйся же капризной донне, Алигьери, — промолвил Гвидо в нетерпении. — Чем этот спокойный час хуже любого другого? Или память твоя так ослабла в ученых занятиях?

— Осмелюсь надеяться, что… Постойте-ка, — насторожился вдруг Данте. — Вы ничего не слышали? Мне показалось, со стороны того палаццо…

Отблеск факела сделал несколько пляшущих шагов в сторону, но взобраться вверх по стене дома оказалось ему не под силу.

С минуту друзья напряженно вслушивались в тишину. Но даже соловей, будто сочувствуя им, не смел ее нарушить.

— Каселла! Что различает в окрестностях твой изощренный слух? — полушепотом осведомился Гвидо.

— Как будто пока ничего похожего на скрип двери, отворяемой нежной рукой! — шутливо вздохнул Каселла, трогая струны. — Но не отчаивайся, Данте, читай свой сонет! И быть может, к твоим словам придет мелодия — а уловив мелодию, явится и слушательница!

— Что ж! Дайте вспомнить начало, — отозвался Данте, принимая вызов, и, передав свой факел Гвидо, выпрямился и воздел руку на манер участника поэтического турнира. Голос его, хотя негромкий и юношески неустойчивый, был гибок и выразителен.

Столь благородна, столь скромна бывает

Мадонна, отвечая на поклон,

Что близ нее язык молчит, смущен,

И око к ней подняться не дерзает…

При этих звуках соловей, прежде вежливо умолкший, присвистнул скорее удивленно, чем виртуозно.

— Просторечный вольгаре? — изумился Гвидо. — Весьма легкомысленно! Однако, похоже, эта дерзость вполне вознаграждена. Тебе почти удалось искупить ее богатством созвучий и строгостью рифм… «Что близ нее язык молчит, смущен…» Но позволь спросить, друг Данте: неужто ты и впрямь вздумал применить этот обет молчания в жизни?! Если так, имей в виду: безмолвие влюбленного кавалера может быть истолковано дамой совершенно превратно!

— Как знать, Гвидо! — лукаво возразил Каселла. — Быть может, среди болонских красоток принято особое толкование любовных признаков…

— Болонские красотки? — расхохотался Данте. — Увы! В этом городе, столь изобильном пищей для ума, поистине нечем усладить зрение. Скажу вам по чести, друзья, во всей Болонье не сыскать и полдюжины дам, достойных хотя бы звучной терцины! Можете поверить мне на слово: рожденному на берегах Арно не найти на чужбине ни красоты, ни счастья!

— О да, зато уж здесь-то этого добра хоть отбавляй! Так признайся же, Данте: которая из флорентийских вертихвосток посягнула на ясность твоего рассудка? Что за ядовитый побег от корня Евы…

— Ты не переменился, друг Гвидо! Но не трать попусту своего красноречия: нежная донна моей души — всего лишь бесплотная мечта, — поспешно заверил Данте.

Гвидо с сомнением покачал головой, вглядываясь в лицо друга, озаренное неверными факельными всполохами.

— Частенько эта самая мечта — ловко сплетенная нежной донной сеть, невидимая для кавалера! — с усмешкой заметил Каселла. — И сколько достойных людей замечают ее, лишь когда у них уже нет сил сбросить шелковистые петли со своей шеи!

— А иной раз самые призрачные мечты сбываются, мой друг, — к счастью либо к несчастью, — в раздумье возразил Гвидо. — Ну что ж, настрой-ка свою лютню, Каселла! Быть может, при звуках нежной канцоны какая-нибудь жалостливая дама пристойного вида подаст-таки знак привета этому пилигриму, изнуренному любовным паломничеством!

В это самое мгновение на балконе вновь показались две фигуры, взявшиеся за руки, словно в танце павана. Обернись молодые синьоры вовремя, и они, пожалуй, разглядели бы, что одна из двух дам, схватив другую за руку, что есть силы тянет ее к перилам, в то время как вторая сопротивляется отчаянно и безмолвно.

Однако проворный Каселла уже извлек из своей лютни печальный аккорд…

Нежный напев канцоны разнесся вокруг, в одно мгновение завладев улицей и молчаливыми домами. При звуках ее сладчайшие сны сгустились у изголовий юных щеголей и престарелых донн, и прекрасные видения посетили почтенных отцов семейств и чумазых подмастерьев.

— Святая Мадонна! Да вот же она, твоя мечта, гляди! — тихо вскрикнул Каселла, схватив друга за руку.

— Кто там? Неужто… донна Лукреция? — В голосе Данте прозвучал скорее некоторый испуг, чем радость.

— Что же вы перестали петь, благородные синьоры? — послышалось в то же мгновение с высокого балкона, и дама в том расцвете красоты, что порой верно указывает на скорый ее закат, показалась у лепных перил.

— В минуты восторга дар речи покидает нас, уступая место безмолвному созерцанию! — без задержки раздался учтивый ответ Гвидо.

Казалось, в темноте глаза донны Лукреции метнули две молнии, искусно направленные в сторону горящего факела.

— Как счастлива должна быть дама, к которой обращены столь возвышенные речи, — заметила она с легким вздохом.

Каселла ткнул Данте в спину, принуждая поклониться, и сам отвесил глубокий поклон.

— Ослепление любви порой уподобляет бессловесному камню даже самых речистых из нас, — продолжал Гвидо, не без укора оглядываясь на друзей. — Правда, мессер Каселла скорее привык, что за него говорит его сладкозвучная лютня… зато наш ученый друг Алигьери при случае способен показать пылкость и красноречие! Не угодно ли продолжить ваш сонет, мессер Данте?

И, получив новый чувствительный толчок в спину, Данте еще раз склонился в поклоне — на сей раз не без грации.

И в тот же миг донна Вероника на своем балконе вскрикнула шепотом:

— Беатриче! Вернись! — И скользнула в дверь, ибо внезапно обнаружила рядом с собой пустоту.

Тем временем соловей попробовал было завести новую трель, но вдруг смолк — не то от недостатка опыта и мастерства, не то от неверия в собственные силы, столь свойственного юности.

Глава 15

— Ничего себе вид! — изумилась утром Светка. — Ну-ка признавайся: напилась вчера, что ли, подруга?

— Ну почему же сразу напилась… просто не спалось, и все. То ничего-ничего, а то опять бессонница, — пробормотала Вероника, пряча взгляд и не входя в подробности.

Разговаривать со Светланой с утра ей было как-то неуютно. Может, потому, что та выглядела сегодня особенно эффектной. Ее челка вызывающе отливала розово-фиолетовым, в тон перламутровой помаде, и сиренево-розовые тени окружали единственный полностью открытый проницательный глаз. На черном свитере сверкала серебряная брошка-паучок. Вероника, как и Маришка, с детства обморочно боялась пауков.

А может, это сцены из флорентийской жизни, уже написанные, никак не отпускали ее. Совершенно зримо они стояли перед глазами, и каждая имела собственную перспективу, краски и даже запахи. Только вот некоторые придуманные ночью фразы теперь почему-то звучали как фальшивые пассажи, и хотелось немедленно побежать домой исправлять позорные промахи.

— Бессонница! Это в сорок-то лет! При муже! — осудила Светлана. — А чего, интересно, в шестьдесят делать будем?

В словах подруги, безусловно, присутствовала какая-то логика. Только вот сегодня с утра логические задачи не давались Веронике.

— Слушай, ну хоть бы круги под глазами запудрила! В таких случаях лучше даже тональным кремом. Хочешь, дам? У меня с собой.

Ее голос доносился как бы сквозь невидимую преграду. Или как с экрана телевизора, если звук сильно убавить: фигурки на экране перемещаются туда-сюда, шевелят губами, вертят головами, но о чем именно они так волнуются — непонятно. Вероника вздохнула и попыталась сосредоточиться.

Эта перламутровая красотка — ее давняя подруга Светка, и Светка заботится о ней.

Светка — на ее стороне. И не она виновата, что Вероника обидела своих героев неудачными репликами.

Вероника улыбнулась ей, но помотала головой, отвергая тональный крем. Светка поджала губы и закатила глаз в потолок.

— А я вот, девочки, позже четырех не встаю. А когда и в три, — поделилась биологичка Анна Петровна. — Привыкла — и отлично! Ночью и тетради проверишь, и планы напишешь. Попробуйте сами — не пожалеете! Тихо. Никто не мешает. Хочешь — голову мой, хочешь — в кухне возись… С сыном и с невесткой душа в душу живем: вечером, как полдевятого — я сразу к себе, спать! Утром они еще глаза не разлепили, а я уже на работу собралась. Когда ж и ругаться?

Все у Анны Петровны в жизни, похоже, складывалось просто и правильно. И сама она выглядела просто и правильно: серый костюм, белая блузка, перламутровая заколка в седом валике волос. И ученики ее уважали. И боялись. И панически зубрили перед уроком про какие-нибудь «нервные временные связи в коре больших полушарий головного мозга».

Умеют же люди жить правильно. А Вероника вот умудрилась сегодня явиться без часов — оставила, конечно, на комоде. Просить теперь у детей? Или вести уроки, ориентируясь по солнцу?

— Вы, наверно, по натуре жаворонок, — рассеянно заметила она Анне Петровне.

— Да все мы тут, блин, жаворонки! — ни с того ни с сего вспылила Светка и передразнила: — «По на-ту-уре!» А что ж нам еще остается?! Вот я как-то, помню, еду к первому уроку, и мужик в троллейбусе прямо по ногам — топ, топ! Ну, я ему так вполголоса: обратите внимание, говорю, рядом женщина стоит! А он так глянул косо, наклонился и мне еще тише: а откуда, говорит, здесь женщины? Все нормальные женщины сейчас еще в постели предпоследний сон досматривают!

— Да ладно тебе, Светка! Умеешь ты испортить настроение! — возмутилась Вероника. — Молчи лучше, не растравляй с утра!

— …А когда у нас совещание после второго, какая-нибудь санэпидстанция явилась и душу мотает — все ли ведра со швабрами подписаны? все ли тряпки стерильные? доски языком вылизаны или нет? — так в это же время они, женщины которые, педикюршу на дом заказывают, — злорадно продолжала Светлана. — А вечером в ресторан… Вы вот, к примеру, Вероника Захаровна, какой ресторан предпочитаете? Или вам больше по душе суши-бары?

Кажется, она опять читала Вероникины мысли. И при этом нарочно вознамерилась, кажется, разломать, порвать на клочки все прекрасные, вымечтанные бессонными ночами картины!

Определенно Светка встала не с той ноги.

Веронике было отлично известно, что, когда ее подруга в таком состоянии, перечить ей не следует — все равно выйдет себе дороже. Однако то ли от усталости после творческой ночи, то ли от чего другого нервные временные связи в коре больших полушарий ее головного мозга нарушились, и язык не послушался рассудка.

— А что эти суши! Сырая рыба — она и есть сырая рыба, — пожала она плечами как можно равнодушнее. — Я вот была недавно в «Лаванде». Знаешь, у нас на Пушкина? Посидели со знакомой. Так, ничего особенного, интерьер в голубых тонах. Кресла плетеные… Темновато, правда.

— Так и слава Богу! — ядовито успокоила Светка. — А то все бы сбежались посмотреть на твой маникюр… Или ты по такому случаю накладные ногти нацепила?

— Там еще одна профессиональная гадалка работает, ее родственница, — продолжала Вероника, не отвлекаясь. — И между прочим, у меня на кофейной гуще вышло, что скоро все в жизни наладится. Так и сказала: на дереве вашей мечты уже почки расцветают!

— Класс! — восхитилась Светлана. — Как совсем расцветут, сводишь туда и меня! Познакомишь. А я, так и быть, угощу приличной маникюршей!

В конце концов настроение все-таки испортилось. Вероника грянулась с небес на землю. И последним толчком, сбросившим ее с высот вдохновения, был мимолетный вопрос директрисы в коридоре: «Ну как там протокол вашего собрания, готов?»

Имелось в виду, разумеется, воспитательное собрание с Беспечными.

В ответ голова Вероники сама собой с готовностью закивала, губы изобразили что-то вроде подхалимской улыбочки, а предательский язык повернулся брякнуть:

— Да, конечно, завтра принесу!

— Завтра у нас суббота! — напомнила директриса холодно. В голосе у нее имелось богатейшее множество холодных обертонов. Как у Снежной королевы.

— В понедельник я имею в виду, — поспешно поправилась Вероника.

Хотя откуда возьмется даже в понедельник этот самый протокол, она, понятное дело, не ведала.

День был испорчен вполне и окончательно. И ясно стало, что Вероника снова чем-то не угодила судьбе, и та без обиняков демонстрировала ей свое нерасположение. Недолгая полоса везения оборвалась резко и без предупреждения.

Дежурный пирожок с повидлом в буфете не лез в горло.

На уроке в одиннадцатом всевидящая Масина радостно оповестила:

— Вероника Захаровна, а у вас на колготках стрелка!

В седьмом же, стоило на минуту выйти из кабинета, как славные детки закинули тряпку под потолок на новенький плафон.

Обиднее всего, что не хватало сил даже на ругань.

Вообще красиво ругаться — это было не Вероникино амплуа.

Почему-то никогда не приходило ей на ум звучных определений вроде: «Да разве ж вы дети?! Вам же сказать, кто вы такие — так вы ж маме побежите жаловаться!» или: «Вот как посоветую родителям заняться воспитанием — да так, чтоб вы и спали стоя!» Так нет же: не только свежие и оригинальные обороты речи — авторские афоризмы! практически произведения искусства! — но даже банальные фразы типа «Отправляйся за дверь, и завтра в школу с родителями!» звучали у нее так фальшиво, что никому и в голову не приходило следовать этим распоряжениям.

Иногда, проходя по коридору и услышав из какой-нибудь двери особо образный эпитет либо свежую метафору, Вероника замирала на месте и прислушивалась — не из праздного любопытства, а в искреннем восхищении искусством высокохудожественного гнева.

Сама же она обрушивалась с ругательствами исключительно на собственных детей, и сцены гнева выходили у нее столь грубыми и бессвязными, что потом иногда приходилось просить за них прощения. Спасибо хоть Маришка с Туськой всегда великодушно ее прощали.

Правда, на работе иной раз выручали мимика и жесты. Неплохо удавалось Веронике, например, укоризненное выражение со склоненной набок головой — если, конечно, его кто-нибудь замечал. Класса до седьмого на учеников действовал также испуганный взгляд в сторону двери, сопровождаемый громким шипением: «Ну-ка, сели как положено! В школе комиссия. Могут войти в класс в любую минуту!»

Но и с мимикой требовалось знать меру. Ибо где-то Веронике уже попалось предостерегающее высказывание: «После сорока лет педагога можно узнать по измятой физиономии!»

Поэтому каждый раз, когда муж подозрительно осведомлялся: «Чего сковырклетилась, а? Опять проблемы?» — она тут же спохватывалась и улыбалась по возможности жизнерадостно.

Вот и сегодня на проницательный вопрос супруга:

— Ну что там у тебя? Опять твоих паркет скребками чистить назначили? Или нормативы по отлову бродячих собак повысили? — она попыталась было улыбнуться, но на этот раз не получилось.

И пришлось нехотя признаться:

— Да нет, все насчет Беспечного…

— Еще одно собрание, что ли? — возмутился муж. — Каждую неделю они у вас теперь?

— Да нет, сегодня индивидуальная работа… Домой к ним, короче, опять тащиться. Уговаривать, чтоб мать выписку из протокола подписала, решение собрания. Директриса назавтра требует…

— Требует! А сколько платят они за то, что требуют? — проворчал Николай.

И на этот раз почему-то не вспомнил про Ольгу Федоровну.

Вероника благодарно посмотрела на него. Вид у мужа был усталый и какой-то неухоженный. Она пригладила ему волосы.

— Ну ладно, Коль, не злись, а? И так ноги к ним не несут. Постараюсь там управиться побыстрее, максимум за час. Может, обойдется без скандала. Надавлю на сознательность… В крайнем случае, если задержусь, ужинайте сами. Макароны с сыром под подушкой…

— Ты хоть в курсе, что бывают в природе обеды из трех блюд? Не веришь — у Туськи спроси, они в садике знают, — буркнул он напоследок и ушел в комнату.

И Вероника с тяжелым сердцем поплелась проводить индивидуальную работу.

Под вечер, кажется, уже не язык, а ноги ее перестали слушаться рассудка, ибо, хотя и сошли с троллейбуса на нужной остановке, однако по неизвестной причине свернули не на том углу, отдалив свою хозяйку на пару кварталов в сторону от хорошо знакомой калитки.

Этот район города был совсем деревенским: с хорошенькими домишками, наивно распахнувшими голубые ставни за решетчатыми заборчиками, с мирно цветущими по сию пору дубками в крохотных палисадничках. Как только сюда умудрилось попасть семейство Беспечных? Такие домишки явно предназначались для сказочных волшебниц или в крайнем случае милых старичков и старушек…

На самых подступах к свежепокрашенной зеленой калитке у нее оторвался ремешок от сумки. Может, то был знак свыше? «Вернуться!» — мелькнула малодушная мысль.

Вероника с тоской оглядела тихую улочку, словно обвиняемый — ступени, ведущие в здание суда…

Глава 16

Мрачное предчувствие, увы, не обмануло ее.

Беспечной-матери дома не случилось.

— Откуда я знаю, когда придет! Они мне не отчитываются, — с вызовом сообщил Беспечный-сын.

Разговаривали во дворе: он — стоя на ступеньке крыльца, она — глядя снизу вверх.

«Черт, каблуки не надела!» — запоздало пожалела Вероника.

— Ну ладно, тогда как-нибудь в другой раз, — заключила она, старательно скрывая облегчение.

— А куда вам спешить? Посидите пока, — предложил трудновоспитуемый хозяин.

И что-то в его голосе насторожило Веронику.

Она слегка повернула голову.

Чистопородный дог дымчатой окраски, грациозно простерший мощные лапы, возлежал в двух метрах позади нее, как раз поперек калитки. Глаза у него были светло-карие, с золотыми искорками, как камень авантюрин. А калитка позади выглядела как дверца в кукольный домик.

В глазах пса, в позе и в том, как он поводил головой, ловя каждое движение хозяина, чувствовалась готовность ради него НА ВСЕ. Например, по первому его знаку загрызть любое живое существо. Или держать это существо в западне столько, сколько сочтет нужным повелитель. Мнение жертвы, понятно, не учитывалось.

Впрочем, повелитель был великодушен. Он готов был даже, пожалуй, отпустить жертву без всякого ущерба ее здоровью. Единственное скромное его желание состояло в том, чтобы его попросили. Или, еще лучше, взвизгнули бы от страха: «Леша! Ты что?! Убери собаку!» И он снисходительно усмехнулся бы и приказал: «Карат, место!» И разрешил бы: «Можете идти…» Как директор после получасовой нотации в кабинете.

Он посмотрел на Веронику выжидающе.

— Да я вообще-то не тороплюсь. Не помешаю тебе? — вежливо поинтересовалась она.

…Чета Беспечных-родителей возвратилась через полтора часа. За это время их сын проштудировал четыре темы из раздела «Причастие», составил пять предложений с причастными оборотами и пять — с однородными членами. Звонок прервал его на заучивании стихотворения Лермонтова «Три пальмы».

— «Вот к пальмам подходит шумя караван! В тени их веселый раскинулся стан»! — завопил он радостно и кинулся открывать.

Вероника откинулась на спинку кресла. Оказалось, что все это время она сидела на краешке сиденья, прямая и застывшая, как циркуль. Теперь спина тихо ныла и почему-то клонило в сон. «Вроде полседьмого, не больше, — вяло удивилась она. — Теперь домой, домой… Какие еще протоколы! Да и не такой уж он трудновоспитуемый… то есть трудновато, конечно, но воспитуемый…»

В коридоре послышался топот, словно целый класс бежал в раздевалку после физкультуры. На пороге показались: Беспечная-мать с девочкой лет трех на руках; рослый мужчина в костюме цвета сливок — очевидно, Беспечный-отец; румяная толстушка в блестящей кофте; наконец, два подростка, постриженные до гладкой шарообразности голов.

— Вероника Захаровна! Вы с Лехой заниматься пришли?! — закричала мать, широко открыв глаза и хлопая ресницами в точности подобно сыну.

— Н-н… ну, в общем, да, — пробормотала Вероника, — у нас диктант скоро… повышенной трудности…

— Ира! Смотри! Павлик! Это ж наша учительница! Классный руководитель наш!! — истошно вскрикнула мать. — Вероника Захаровна, это моя сестра, а вот племянники! А это папа наш… А вот это — кто? Сама скажи!

— Настя! Здласте! — закричала девочка и всплеснула руками.

— Очень нам приятно, очень! — говорила толстушка, качая головой и совершая в сторону Вероники замысловатые полупоклоны. — С нашим Лехой… чтоб заниматься…

— Да вы потише! Испугали человека, — вмешался басом отец. — А что это вы вскочили, Вероника Захаровна?

— Да я в том смысле… Мне домой уже пора. И задание на завтра мы сделали.

— Домой?! — завопили в два голоса мать-Беспечная и ее сестра с выражением ужаса. — Да время ж детское! Не-ет, не-ет, будете ужинать с нами!

— Что вы, спасибо, я же из дома, только из-за стола! Полчаса назад буквально… — убеждала Вероника, прижимая руки к груди.

— Ничего себе полчаса! — подал голос сынок. — Часа три одни правила долбили…

— Вот видите, Вероника Захаровна! Садитесь, даже и не разговаривайте! Счас наши мужики шашлычок организуют! — радостно вскричали женщины.

Тем временем мужчины куда-то исчезли. И откуда-то чуть заметно потянуло дымком. А в комнате, как по волшебству, возник длиннющий стол под белой скатертью, и на этой скатерти — какие-то тарелки и бутылки.

— Большое спасибо, но я не могу никак. Ну никак, честное слово! — как можно убедительнее говорила Вероника, умоляюще глядя в глаза хозяйке. — У меня и дома не знают, где я! Наверно, ищут уже…

— А скажите честно, Вероника Захаровна, — вдруг очень тихо спросила Беспечная-мать, — вы, может, совсем не для того приходили? Может, вы нам сказать что хотели?

И в глазах ее появилось выражение упрямого озлобления, как на собрании. А толстушка сестра замерла с салатницей в руках.

Вероника растерянно молчала, не в силах придумать ничего для ответа. Уши ее медленно заливались краской.

— Ох уж эти мне родители! — внезапно с удивлением услышала она собственный голос. — Все им что-то мерещится! Лешка, ты до чего мать довел?! Бессовестный! Нервы никуда. Ну ладно, посидим немножко с вами… Марина… забыла, как по отчеству?

— Да просто Марина, — с остатком обиды, но уже потеплевшим голосом буркнула Беспечная.

Никто и никогда не мог бы назвать Веронику любительницей шумных компаний. Отродясь не владела она искусством непринужденно общаться, есть, а тем более пить с незнакомыми людьми. И уж конечно, в самом страшном сне ей не могло присниться, чтобы она пила В ПРИСУТСТВИИ УЧЕНИКА!

Насилие, которое она совершила над собой в этот вечер, было поистине самоотверженной жертвой педагогическому долгу.

Выговорив «посидим немножко с вами», Вероника как бы раздвоилась: одна ее часть словно уснула или впала в забытье, чтобы не видеть, как другая сидела за столом, улыбалась, говорила какие-то глупости, отвечала на какие-то дурацкие вопросы, ела и пила.

Позже этот злополучный ужин вспоминался смутно, как в тумане.

Совершенно не задержался в памяти, например, вкус шашлыка, хотя ясно, что именно шашлык должен был быть гвоздем меню. Вообще из всего разноцветного изобилия на столе запомнилась только рыба «хе». Удивительно было, что можно так запросто и с удовольствием есть сырую рыбу под таким необыкновенным названием.

Кроме того, абсолютно четко помнилось, что маленькая рюмка, стоявшая перед Вероникой, наполнялась каким-то темно-красным вином не более трех раз. Однако то ли вино было выдающейся крепости, то ли повлияли волнение и усталость, но опьянела она, без сомнения, больше всех за столом.

Дальнейшие события выплывали в памяти бессвязно, в виде отрывочных кадров: вот Марина показывает ей фотографии Лешки в детском саду, и они обе, перейдя на ты, хохочут, и она, Вероника, кричит: «Глаза! Глаза!», имея в виду отчаянно-шкодливое выражение Лешкиных глаз; вот маленькая Настя с ревом лезет к ней на руки, удерживаемая тетей Ирой; вот отец с сыном и племянниками исполняют какую-то невообразимую акробатическую пирамиду; вот Марина с Ириной на два голоса поют грустную украинскую песню, очень знакомую, но Вероника никак не может вовремя подхватить припев.

Мысль о времени грянула в голове, как будильник среди ночного безмолвия.

— Захаровна, ты что подхватилась? Не пустим! — рявкнул Беспечный-отец, с которым тоже незаметно перешли на ты.

Но в этот момент первая, более ясная часть сознания Вероники пробудилась на короткое время, и она увидела себя — среди чужих людей, за чужим столом, в чужом доме; а также метнулась мысленным взором к своим собственным детям и мужу, ожидающим ее — вот уже сколько?

Что удивительно — часов здесь нигде не было видно. А может, хозяева нарочно их изъяли?!

По строгому приказанию классного руководителя Лешка вышел куда-то посмотреть время, а когда вернулся и объявил — часть сознания вновь отключилась, оставив Веронику на автопилоте.

…Провожать учительницу отправились всей компанией, прихватив дога Карата и литровую банку с рыбой «хе».

Николай, открыв дверь, не нашел слов.

Молча пропустил он все общество в прихожую, и тут же из комнаты выскочили Маришка и Туська — это в двенадцатом-то часу! Последовала веселая и шумная процедура взаимных приветствий, знакомства и, учитывая позднюю пору, — прощания. И как раз когда провожавшие уже развернулись было лицом к выходу, Вероникин язык вдруг сам собой произнес:

— Коля! А где-то у нас было еще шампанское? За знакомство!

— Да что вы, что вы, Вероника Захаровна, — степенно завозражала Марина, придерживая обернувшегося было мужа за рукав.

Но тот — быть может, так же неожиданно для себя, как и Вероника, — подхватил:

— За знакомство? А почему бы и нет?

Вероникин же муж опять ничего не сказал, а просто посмотрел на нее и полез на антресоль за бокалами.

…Окончательно сознание возвратилось к ней часа через два, когда за гостями наконец закрылась дверь и мгновенно уснули Туська с Маришкой.

Слезы полились в ту же минуту — будто ждали наготове. Ее настоящее человеческое «я», задавленное педагогическими соображениями, теперь вырвалось из-под контроля и дало себе волю. Весь стыд и неприличие этого вечера, ничем более не прикрытые, обрушились на нее и сломали. Она лежала на диване лицом вниз, раздавленная и уничтоженная, и, трясясь и захлебываясь, заливала слезами подушку.

Муж принес воды.

— Уволюсь, — сказала она, когда смогла говорить, — завтра напишу заявление. На фига эта работа! В гробу я видела! Ну как теперь Лешке в глаза смотреть?! Еще эта директриса со своим протоколом… Да реализатором на рынке в сто раз лучше… уборщицей…

— Ладно-ладно, успокойся, — похлопал по плечу муж.

От его голоса ей стало полегче. Слезы, правда, хлынули с новой силой, но это были уже слезы облегчения — и, похоже, последние. Все-таки испытания этого дня, слава Богу, подошли к концу.

Глубоко вздохнув, она начала стелить постель.

— Ничего страшного, — успокаивал муж, — чего в жизни не бывает! Сразу увольняться… Ну подумаешь, выпила! Вы ж все тоже люди. Хотя, конечно, наша Ольга Федоровна бы…

Вероника замерла с простыней в руках.

— Ты иуда, — тихо вымолвила она.

Впереди разверзлась еще одна бессонная ночь.

Глава 17

Существование суббот и воскресений издавна скрашивало многотрудные будни человечества.

Теплый домашний лучик выходных неизменно мерцал сквозь официальный холод понедельников, суетливую нервозность сред и автопилотную усталость пятниц.

И быть может, именно эти два дня в конце недели подогревали в людских сердцах надежду на личное счастье и светлое будущее.

В субботу Вероника, помимо проверки тетрадей, успела сварить суп и даже прицепить к карнизу висящую уже на трех кольцах штору в детской.

На воскресенье тоже планировалась расширенная программа. Проверив остатки сочинений, она собиралась пришить оборвавшиеся вешалки к своей и мужниной курткам и постирать хотя бы часть темных вещей. В мечтах витало, кроме того, посещение парикмахерской и отдаленно реял образ книжного рынка.

Однако не сложилось.

В воскресенье разбудила Веронику удивительная тишина в доме.

«Отключили свет», — почему-то мелькнуло в голове спросонья. Но нет: открыв глаза, она разглядела, что красный глазок телевизора горит исправно. Да и светло было уже, собственно говоря, как днем. При полном безмолвии вокруг.

«Восемь? Или уже девять?» — прикинула она. Но в этот момент безмолвие было нарушено: из детской донеслись неестественные воюще-клацающие звуки. По-видимому, Маришка с Туськой изобрели с утра какую-нибудь инопланетную игру.

Тишина, оказывается, простиралась непосредственно вокруг нее. Нигде вблизи не слышалось ни похрапывания, ни шуршания газеты, ни грохотания чайником в кухне. И нигде не было видно мужа.

Она опустила ноги, нашарила тапочки и в недоумении осмотрелась.

Часы показывали четверть десятого.

Отчего-то на ум первым делом пришел сосед Паша. Но эту мысль она сразу принципиально отвергла. Все-таки день только начинался, и хотелось верить в лучшее.

Ее муж вполне мог, например, пойти на стадион делать зарядку, как собирался уже лет десять. Или, допустим, махнуть на рыбалку. (Но с кем? Неужто все-таки с Пашей?)

Впрочем, он мог отправиться и, например, на рынок. Вот так пораньше, сюрпризом, решив не будить жену. И может быть, вот-вот вернется с тяжеленными пакетами. С картошкой, и луком, и куриными потрошками, и даже приземистой твердой «яблочной» хурмой…

Тут она сообразила заглянуть в «денежную» коробку — бывший пластмассовый Маришкин пенал.

Как и вчера, на дне ее лежала пятисотка, а сверху — три сотенные бумажки.

Или, кажется, вчера пятисоток было две?

Не в силах вразумительно ответить на этот вопрос, Вероника попробовала подойти к делу с другой стороны: распахнула шкаф и исследовала содержание мужниного отделения. Потом заглянула в прихожую и перебрала одежду на вешалке.

Не хватало джинсов, старого свитера с ромбами и той самой куртки с оторванной вешалкой.

В таком наряде в принципе можно было отправиться и на рыбалку, и на рынок, и на стадион.

Впрочем, на стадион он не надел бы куртку, поскольку быстрого ходу туда не более пяти минут.

— Папу не видели? — крикнула Вероника в сторону шлепающих по коридору босых ног.

— Не-а! — весело донеслось уже из ванной.

Всевозможные малоубедительные предположения вертелись в воображении Вероники, словно попытки решения задачки на невыученную формулу, пока руки ее зажигали газ, ставили на плиту кастрюлю с водой и сыпали туда хлопья «Геркулес».

Муж не появлялся.

Последняя версия — сверхурочная работа — даже не подлежала рассмотрению, поскольку ударные две смены уже были отработаны вчера, в субботу, и пакет с грязной робой обнаружился на положенном месте, то есть в ванной.

Ровно в десять ноги неудержимо понесли ее к соседской двери.

Противно проверещал звонок.

Вероника притаилась. Невесть с чего сердце колотилось, как перед открытым уроком.

Наконец послышалось приближающееся шарканье. На ходу Паша что-то бормотал (говорил с Николаем? или сам с собой?).

Дверь приоткрылась, и Вероника вытолкнула из себя:

— Здравствуйтеколянеувас?

В лицо соседу она старалась не смотреть, поскольку слишком хорошо знала его слащаво-ядовитое выражение.

— Ушел, значит, — констатировал тот без всякой слащавости, а просто ПРЕНЕБРЕЖИТЕЛЬНО.

И качнул встрепанной головой как-то так, что Вероника враз поняла: мужа здесь нет и не было.

— Ну, проходи, раз пришла, — с тем же ленивым пренебрежением распорядился он и двинулся обратно в полумрак своего коридора.

Вероника открыла было рот, приготовившись сказать: «Спасибо, мне некогда!» Но тут Паша приостановился и обернулся, и она вдруг усомнилась в правильности построения своей фразы. И, так и не решившись ее произнести, зачем-то покорно поплелась следом.

— Садись, — кивнул он на единственный стул в комнате и сам плюхнулся на разложенный диван-кровать.

Одет он был в пижаму, похожую на больничную — бесформенную и застиранную до Неопределенного грязно-бурого цвета.

«Так и спит без простыней, что ли?» — брезгливо подумала Вероника.

При всем том в комнате присутствовал сравнительный порядок: не заметно было ни мусора на сине-сером паласе, ни особенной пыли на книжном шкафу.

— А ты чего ждала? — вдруг спросил Паша, вызывающе возвысив голос.

— Я?.. В каком смысле — ждала? — Голос Вероники противно дрогнул.

— В том самом! В том смысле, что есть у тебя — муж! То есть был… Муж! Понятно это тебе или нет?! А когда у женщины есть муж, она должна — что?

«Псих. Алкоголик и псих! И что я здесь делаю?» — холодея, подумала Вероника. Но почему-то вымолвила в ответ, как зомби:

— Что?

— А вот что! — рявкнул Паша и вытянул перед собой волосатую ручищу. — Жена должна уметь встретить! Ясно или нет? Это — раз! — Он загнул палец и потряс ручищей. — Потом накормить. Нормально так накормить! Борщ, лапша домашняя, жаркое там… Рюмочку налить для аппетита. Это — два! А уж потом…

— А как же она его встретит, если у меня уроки? — пискнула Вероника и поспешно прокашлялась.

Паша склонил голову набок и некоторое время изучал гостью с картинным изумлением.

— При чем тут какие-то уроки, я не понял? Я ж тебе объясняю: муж! Твой! Приходит с работы! — Он еще раз потряс ручищей. — Но конечно, если он никому не нужен…

Тут он поднял брови и сделал выразительную паузу.

— Если в доме три бабы, а встретить мужика некому…

И он поднял брови еще выше.

— Так он вам… жаловался? — чуть шевеля губами, вымолвила Вероника.

Паша вздохнул, опустил брови и сообщил с сожалением:

— Скромный он у тебя! И простодушный очень… А я вас, баб, насквозь вижу. Подро-о-обно изучил! У меня две официальные жены было. Я, конечно, столько не протянул, как твой Колян, поскольку раньше вас раскусил. Природу вашу. Натуру. И цель вашей женской жизни. Попался вам мужчина — сразу: ап! И все вам отдай. Здоровье, зарплату, жизнь… Да ты не кривись, не кривись на правду!

Но Вероника уже шла к двери.

— До свидания, — бросила она, не оборачиваясь, и дернула ручку.

— А ушел он — я тебе скажу куда. Хочешь?! — выкрикнул он вслед.

Вероника приросла к месту. Но Паша молчал — ждал, пока она обернется. И только когда она посмотрела ему в глаза — ясные, светлые, даже ДОБРЫЕ, — сказал просто:

— Другую он нашел! Не удержала ты мужика.

…Очнулась она от Маришкиного вопля:

— Ма-а-ам! Ты что, с ума сошла?

Оказалось, что она стоит в ванной и держит руки под горячей струей. Руки были довольно красные — похоже, что она держала их так уже давно.

Она закрутила кран и сказала Маришке:

— Почему? Мама моет руки.

Знакомые русские слова давались ей с некоторым трудом, словно она вернулась из долгой заграничной поездки.

— А чего ты ругалась? — не отставала дочь. Глаза у нее оставались испуганными. — На папу, да?

— Я? Ругалась?

— Да! Ты даже материлась!! И Туська слышала! — перешла на шепот Маришка, отталкивая сунувшуюся было в ванную сестру.

— Ма-ам! Она меня толкну-у-ула! — завопила та, в свой черед.

— А я с мамой разговариваю! Мам, а где папа?

Вероника окончательно пришла в себя. Взяла обеих чад за руки и повела в комнату.

— Так! Прекратили разборки. Папа… скоро придет… приедет. Он… к бабе Ларе поехал, огород перекопать к зиме.

— В станицу? В Воронежскую, да?

— Да. В Воронежскую. А теперь — быстро чистить картошку!

— Так я ж ее уже сварила!

— Уже?.. А кто тебе сказал варить?

Вероника опустилась в кресло. Сегодняшний день преподносил одну задачку за другой. То страшную, то смешную…

— Да ты же, когда пришла! Ты сразу на меня закричала: «Быстро вари картошку, бездельница здоровая!»

— Мариш, ты прости маму… У меня сегодня… трудный день.

— Мам, ты что, плачешь? Ма-ам!

— Да нет, это насморк…

Вероника выхватила их кармана платок, наклонилась, скрывая лицо.

На полу сбоку от кресла лежал листок в клеточку. И на этом листке синим по белому рукой Николая было написано: «Вчера дали отпускные. Поехал электричкой в 7.30 к матери. Деньги в тумбочке».

— Ма-ам! Ну не пла-ачь!

Глава 18

Поистине нет на свете ничего постояннее перемен.

Гладкая шелковая поверхность моря в штиль, и безоблачное летнее небо, и верность счастливых влюбленных, и семейное согласие за крепкими стенами домов почтенных граждан, и мирная тишина городских улиц, и даже процветание великих государств — все это, в сущности, ежечасно подвергается разрушительному воздействию ветра и судьбы, внезапным угрозам и опасностям, беспрерывным испытаниям и соблазнам.

И потому каждый, кому хоть раз улыбнулась фортуна и вслед которому хотя бы однажды вздохнули с завистью, должен возблагодарить судьбу за миг удачи; тот же, кто надеется хитрой уловкой навсегда заманить счастье под свой кров, — такой, несомненно, попросту недостоин наименования зрелого человека и мудрого гражданина.

— Что случилось с донной Вероникой? Ее совсем не видно в городе!

— Почему вдруг прекратились веселые феста аллегра?

— И отчего так тихо ныне вокруг палаццо Мореска? Куда подевались соловьи из их сада, а заодно и все певцы и музыканты?

— Да и сам синьор Пьетро, говорят, — правда ли, нет? — не поднимается больше в покои жены…

— Святая Мадонна! Оставить такую красавицу! Может ли это быть?!

— Почему же нет? Всем известно, что годы вплетают седину даже в красивейшие прически под жемчужной сеткой, а ведь донне Веронике уже минуло… постойте-ка… сколько?

— Да и бесплодное ожидание наследника, быть может, истомило и разгневало мессера Мореска…

— Так, значит, правда, что он не дорожит больше обществом супруги, ибо Амур поселил новую страсть в его сердце? И правда, что теперь донна Вероника может без помех отправиться в полном одиночестве хоть на праздник Святого Иоанна в Санта Феличата?

— Sic transit gloria mundi. Так проходит слава мирская…

Такие речи мог теперь нередко услышать всякий прогуливающийся по набережной Арно, в особенности в том месте, где река, совершив плавный поворот, оставляла позади массивную башню и резные галереи палаццо Мореска.

…В упомянутом же верхнем этаже палаццо в это же самое время звучали иные разговоры.

— Подумайте, госпожа моя, ради всего святого! Разве подобает знатной даме такая трапеза — кусок сыра и кувшинчик молока? — взывала старая Франческа к своей хозяйке, сидящей у окна.

— Оставь свой поднос и уходи, — говорила в ответ госпожа, не оборачиваясь.

— Совсем забыла, госпожа! — продолжала Франческа, словно бы не слыша приказа. — Опять приходил купец, этот пройдоха Оттавио Донати, да вы знаете его — из тех Донати, что лет пять назад чуть не устроили побоище на похоронах почтенной донны Фрескобальди!

Ответом на это сообщение было молчание.

— Но к вашей милости этот Оттавио, хоть и порядочный, люди говорят, бездельник, всегда относился подобающе! — вздохнув, прибавляла служанка. — Вот и вчера спрашивал — не прислать ли, мол, госпоже Веронике палермского шелка или венецианских кружев? А новые воротники…

— Скажи ему — ничего не нужно, — равнодушно прерывала хозяйка.

— А как же ваша жемчужная диадема с сердоликом? Не послать ли к ювелиру починить ее? — не отступалась старуха. — Ведь во всей Флоренции — да что там, во всей Тоскане не найти второй такой, и сама донна Лукреция, бывало…

— Ты что же, совсем оглохла, старая трещотка?! Я сказала — ступай! — в раздражении повышала голос донна Вероника.

— А еще знахарка Каталина предлагала приворотное зелье из куриной печени с граппой! — поспешно договаривала Франческа.

Но тут госпожа стремительно поворачивалась к ней, и, увидев ее лицо, старуха с неожиданным для своих лет проворством скрывалась за дверью. И только там, простучав башмаками по лестнице, юркнув в свою неприметную каморку и очутившись в безопасности, шептала:

— Да ведь превеликое множество — превеликое множество, говорю я вам! — благороднейших дам, покинутых недостойными мужьями, умели куда как быстро утешиться! Стоило только объявиться поблизости какому-нибудь бойкому кавалеру! А уж моя-то госпожа, донна Вероника… — И далее выразительные жесты заменяли старухе слова.

Жаль только, что свидетелями ее речей оставались лишь немые стены.

И вдруг однажды в полночь…

В тот самый час, когда слабый дух человеческий одержим соблазнами более, чем в другое время…

Но нет, должно быть, все услышанное только почудилось старой Франческе! Должно быть, это вой ветра за окном приняла она за незнакомый мужской голос…

Действие последней сцены пьесы происходило во тьме.

Впрочем, силуэты мужчины и женщины можно было довольно отчетливо разглядеть на фоне стрельчатых окон, звездный хоровод за которыми был уже в полном разгаре.

— Оказать человеку помощь и даже не спросить его имя! — проговорил мужчина, неловко поворачиваясь к даме.

— С некоторых пор я не делаю различий между гибеллинами и гвельфами, белыми или черными, — отозвалась женщина неторопливо и почти равнодушно. — В особенности если вижу, что человек измучен и к тому же ранен в ногу.

— Ничтожная царапина, — пробормотал мужчина, — по сравнению с тем, что ожидало бы меня завтра! Да будет известно вам, благородная донна, что под вашим кровом — преступник! Мой приговор, уже оглашенный и подписанный в суде подеста, гласит: уплата пяти тысяч лир, лишение имущества и изгнание за пределы Тосканы! И теперь спасти свою недостойную жизнь я, нищий и опозоренный, могу лишь трусливым бегством…

— Но разве спасать жизнь, данную человеку Всевышним, — позор или трусость? Или эта жизнь так опостылела вам, благородный синьор, что пропало всякое желание бороться за нее? Или не осталось на земле ни одного друга, не предавшего вас?

При этих словах голос женщины дрогнул и дыхание участилось, словно внезапно подступившее рыдание помешало ей закончить речь. Она замолчала, не желая обнаружить слабость перед собеседником.

— Целительные слова… — наконец пробормотал мужчина. — Увы, я не могу открыть вам свое имя, ибо и без того подверг вас опасности… Но если когда-нибудь мне суждено вновь ступить под своды флорентийских ворот — клянусь, я сумею отблагодарить вас!

— Привычка говорить так складно и учтиво… и этот знакомый голос… — улыбнувшись в темноте, проговорила женщина и как будто задумалась, припоминая что-то.

Память повиновалась ей: через мгновение, подняв голову и возвысив голос, она продекламировала нараспев:

В своих очах любовь она хранит;

Блаженно все, на что она взирает;

Идет она — к ней всякий поспешает;

Приветит ли — в нем сердце задрожит…

— Что я слышу? Неужели… Так вы узнали меня? — воскликнул мужчина.

— Вы шутите, мессер Данте! Да кто же во Флоренции не узнает нашего прославленного стихотворца?

— И недоучившегося юриста, и незадачливого политика, равно несчастливого в товарищах и в делах! — горестно подхватил собеседник. — Увы, с этого дня все мои сонеты и канцоны, все рифмы и строфы навсегда потеряли цену в глазах сограждан! Завтра на рассвете самый голосистый из герольдов, Кьяро ди Кьяриссимо, объявит мне приговор, и вскоре мой дом, дом преступника, будет срыт до основания… а ведь я даже не успел взять с собой начатые рукописи! — Голос мужчины на мгновение пресекся, но он тут же овладел собой и продолжал угрюмо и твердо: — Впрочем, кара Всевышнего всегда справедлива, и да будет наказан тот, кто пренебрег своим назначением! И да будет проклят час, когда я оставил ремесло поэзии ради суетных политических интриг!

Взмахнув рукой, мужчина покачнулся и не сдержал стона. Женщина поспешила было поддержать его, но он протестующе качнул головой.

— Подумать только, — овладев собой, вновь заговорил он, и в его голосе сквозь боль теперь послышалось искреннее, почти детское изумление, — в тот самый миг, когда я готов был отдать все силы, весь ум и красноречие, дарованные мне Господом, на служение прекраснейшей и славнейшей дочери Рима! На то, чтобы в стенах Флоренции воцарился наконец желанный покой и жители ее перестали бы смотреть друг на друга с подозрением и ненавистью! В то самое время, когда удача, казалось, благоприятствовала мне, ибо воля моя была направлена лишь к единой цели — миру и процветанию города, где я родился и был вскормлен… И вот в одно злополучное мгновение лукавые звезды переменились ко мне! Ловко задуманная интрига, искусно сплетенная клевета — и вот уже тот, кто почитал за честь самый ничтожный разговор со мной, теперь не удостаивает меня не то что поклона, но даже и мимолетного взгляда! А те, которые лишь вчера не решались принять или отклонить закон, не услышав моего суждения, которые именовали меня одним из правителей родины, — сегодня грабят и бесчестят меня и близких! Так вот к чему привел мой путь?! Не прославленный стихотворец, а преступник, изменник и презренный изгнанник — вот в каком позорном обличье суждено мне навеки остаться в памяти земляков…

В наступившем молчании тьма, окружающая говорящих, словно бы сгустилась еще мрачнее.

— Наши обличья, видимые снаружи, — наконец раздался голос женщины, набравший неожиданную силу, — не что иное, как маски, под которыми истине угодно скрывать свое лицо… И все же, полагаю, вам рано унывать, мессер Данте! Недаром врачеватели говорят: чем сильнее саднит рана, тем вернее исцеляется больной. Как знать, быть может, нынешние горькие испытания приведут вас к славе более высокой, чем прежняя?

Ответ последовал не сразу.

— Донна Вероника Мореска, — наконец тихо сказал Данте, и улыбка, неразличимая в темноте, на мгновение согрела его голос, — как мог я не узнать вас сразу? Ведь я бывал в вашем доме — шумном, полном музыки и света! Сколько же лет минуло с тех пор? Вот и парадная лестница — я отлично помню ее! Нет-нет, не зажигайте светильник… пусть вокруг будет так же темно, как беспросветно сейчас в моей душе… А знаете ли вы, синьора Вероника, что сам магистр Латини, мой учитель, называл вас мудрейшей из женщин Флоренции? Но сейчас мне хотелось бы вспомнить совсем другое… Дороже всего для меня была ваша дружба с Благороднейшей… конечно, вы знаете, о ком я говорю. Когда-то я осмеливался мечтать о земном счастье с нею… о да, в своем необъятном невежестве и самомнении я мечтал заполучить рай прямо здесь, на грешной земле!

— Не стоит стыдиться мечтаний, мессер Данте! — горячо перебила его донна Вероника. — Мечты не предают людей — если только сами люди их не предают.

— И только после ее ухода понял, что недостоин даже произносить ее имя, ибо слаб духом и помыслы мои тщеславны и ничтожны! — продолжал собеседник, не слыша ее, ибо горе поглотило все другие его чувства. — Вот и сейчас, перед дорогой, в душе моей страх и печаль… Самые черные мысли овладевают умом, самые свирепые видения подступают со всех сторон, и постыдная слабость не дает мне отогнать их!

Женщина стояла неподвижно, покорно склонив голову и лишь иногда чуть заметно кивая, точно соглашаясь с давно знакомыми словами.

— К тому же, приняв вашу помощь, я подверг опасности и вас, великодушная донна…

— А может быть, наш разговор — это божественный знак, который я должен со временем разгадать! Пока же это мне, увы, не по силам… Но я благодарю вас от всего израненного сердца! И да благословит вас Господь за сегодняшнюю встречу и за надежду, которую вы подарили мне в этот тяжкий час!

Мужчина неловко опустился на одно колено и, приклонив голову к руке женщины, коснулся губами ее пальцев.

Глава 19

Некоторое время они еще пребывали в пределах кухни — женщина и мужчина, неловко целующий ей руку, — когда Вероника машинально закрыла и отодвинула тетрадь. Кажется, она нечаянно всхлипнула, глядя на них… таких красивых и печальных… таких настоящих… пришедших в ЕЕ ЖИЗНЬ! Да-да, пришедших в ее скромную жизнь из неведомых далей, дабы смягчить ее тревоги и утешить ее в печали…

И тут силуэты начали таять, прозрачнеть, исчезать на глазах; однако не исчезли вовсе, а, невидимые уже, плавно понеслись куда-то за стены дома, в большой мир, и удержать их было теперь не в ее силах. И так жаль было расставаться с ними, что она, щелкнув выключателем, в темноте выглянула в окно и даже распахнула форточку. Но увы: след их растаял в ночи, и дальнейший их путь потерялся во мраке, ибо пьеса была закончена.

Неужели?!

Да, несомненно, ПЬЕСА БЫЛА ЗАКОНЧЕНА!

Эта новая мысль поразила ее.

Она еще раз оглядела тетрадь, распухшую и как будто порядком потяжелевшую. Так и есть, она была исписана почти до конца…

КОНЕЦ ПЬЕСЫ.

Слово «пьеса» разгоралось перед глазами все ярче, переливаясь подобно драгоценному камню, бриллианту, алмазу; и, если всмотреться, в нем можно было различить сверкание огней рамп, юпитеров, фотовспышек; и было в нем сияние глаз актеров и актрис, и блеск серег и ожерелий женщин в зрительном зале, и шум рукоплесканий, и музыка — о взмах руки дирижера с лицом властным и вдохновенным! о скрипки! — и все это имело самое определенное отношение к пьесе, а значит, и к ней, Веронике!

Темно-синие очертания домов застыли в почтительной неподвижности. Размытыми декорациями рисовались деревья на заднем плане. Бледно-желтая луна театрально примостилась на скате дальней крыши. А в воздухе — да-да, в октябре месяце! — явственно ПАХЛО НОВЫМ ГОДОМ!!!

Невесть сколько времени она простояла перед окном, упиваясь видениями волшебными — и чем дальше, тем более бессмысленными.

Потом вдруг в одну минуту сладкая усталость овладела ею. Словно по команде, тело разом утратило способность двигаться, а голова — размышлять. «Кажется, теперь я заслужила спокойный сон», — успела еще додумать Вероника, мгновенно отяжелев и из последних сил перебираясь в комнату. Туманящимся взглядом она окинула комнату: детские колготки на стуле; силуэт горшка с кактусом на подоконнике; чайник на краешке стола. Были во всем этом какой-то глубокий смысл, какое-то величие и нежность… и мысль потерялась вдали неясным гармоничным аккордом.

Должно быть, ей снилось что-то очень хорошее — жаль только, не запомнилось, что именно. Осталось только ощущение — такое легкое, сладкое и безмятежное, какое бывает только в раннем-раннем детстве… да, точно, в раннем детстве в воскресенье, когда не надо идти в детский сад. Лето… Солнце и нежный ветерок… Новое голубое платье, белый прозрачный бант… И качели в соседнем дворе…

Однако стоило чуть-чуть приоткрыть глаза, как выяснилось, что детство ушло в недосягаемую даль.

Сознание сопротивлялось, норовя уплыть назад в сон, цепляясь то за белый бант, то за уютное поскрипывание качелей… Но неумолимый понедельник уже вступал в свои права.

Сонное умиротворение мигом растаяло под натиском вечных вопросов: из чего варить кашу, если есть изюм, но нет ни молока, ни сгущенки? Кому вести Туську в садик?

Маришка, чуткое дитя, предложила:

— Мам, хочешь, я омлет поджарю? Я умею, мы по труду проходили. Или могу яичницу!

— Давай, только себе. Мы уже убегаем! Ключ не потеряла?

Туська, взглянув на материнское лицо, тоже проявила посильную заботу:

— Мамочка! У тебя зубик болит? — И объявила радостно: — А моей шапки нету!

— Отлично! — Отозвалась Вероника. — Мариш, загляни в шкаф! Вон она, во-он, красная!

— Это же мой свитер!

— Да не там! Я говорю — во-он, вон! Ладно, сама…

Психолог Светка когда-то учила Веронику, как себя вести в случае жизненных невзгод.

В такой момент полагалось ни в коем случае не сдаваться судьбе, а накладывать макияж по полной программе, брызгаться любимыми духами и, главное, каждый день надевать что-нибудь новенькое или хотя бы праздничное. И все это вместе взятое великолепие должно было неминуемо отпугнуть все проблемы! Ну и плюс девчонкам, конечно, бесплатное развлечение: на уроке разглядывать ее и шушукаться оценивающе.

Из всех предписанных действий Вероника успела только надеть праздничные ажурные колготки. Да и то простейший расчет подсказывал, что добираться от садика до работы придется примерно с такой же скоростью, с какой пятиклассники среднего физического развития бегут стометровку.

Однако сегодня ноги, похоже, снова демонстративно не слушались ее.

Взяли моду!

Хотя и в ажурных колготках, в сторону школы они положительно не шли. Вместо этого они своевольно выделывали какие-то приставные шаги и зигзаги.

Мысль о Беспечных стояла у самого горла, как нож.

Случайные мыслишки поменьше метались куда глаза глядят.

«А вот взять и уволиться по собственному! Бывает же… Человек я или нет?! А до тех пор — на больничный… Слава Богу, с моим-то горлом — в любое время… открываешь рот — они сразу отшатываются и так: «О-о-ой!» Или попросить направление к невропатологу, насчет бессонницы? Зуб вот тоже болел недавно… а теперь, как назло, вроде перестал… Или, может, лучше к директрисе прямо сейчас же: так и так, ребенок болеет, требуется непрерывный присмотр… Хотя нет, про ребенка нельзя — кажется, примета… Или сказать: нашла другую работу… тогда она, конечно, сразу: что-что?! посреди учебного года?! А дети?! А часы?! И поехало… А я: да как хотите! А она: ну уж не-е-ет, не получится… А я: ну извините! Понимаю, виновата! Но и в мое положение тоже войдите…»

Встречная старушка опасливо шарахнулась.

Оказалось, Вероника бубнила вслух, словно репетируя! Да еще и руками, кажется, размахивала, отрабатывая умоляющие жесты!

Прелестная картинка.

Она остановилась, вздохнула поглубже. Огляделась по сторонам.

Мир, в общем, стоял на месте. И похоже, довольно устойчиво. Люди торопились на работу. По дороге разноцветным потоком мчались машины. У самого перекрестка строился громадный особняк, росли стены из белого кирпича. В стенах красовались три арочных прохода. Или то были оконные проемы? Но вот что странно: казалось, что строит весь роскошный особняк один человек — на самом верху белой стены копошилась хрупкая игрушечная фигурка. Совершенно ОДНА!

При виде этой балансирующей фигурки Вероника ощутила легкую тошноту.

Нет, с позавчерашнего дня в этом мире что-то определенно нарушилось…

Стоп! Не сходить с ума. Немедленно успокоиться, взять себя в руки. Отвернуться и отправиться своим путем.

В конце концов, к звонку бежать уже никакого смысла. И вообще, пускай лучше Лешка Беспечный вместе со своим седьмым сядет на историю. А одиннадцатый? Что ж, одиннадцатый ее подождет. Все равно у них сроду урок вовремя не начинался… Директрисы тоже раньше девяти не бывает… А вот если встретится завуч? Бр-р… Хотя, с другой стороны, — может, тем лучше? Сказать все как есть, одним махом: ухожу, мол, Татьяна Сергеевна, нервы не выдерживают, ариведерчи, и дело с концом! Ну и пережить, конечно, нотацию насчет интересов школы, тут уж никуда не денешься. Тут уж стой молча и знай моргай глазами, как Туськина Мальвина с отбитым носом. Можно фольклор вспоминать, народную мудрость, «Молчание — золото», например, или «Язык мой — враг мой», или еще…

— Вероника Захаровна! Что-то мы не торопимся, а? Или у вас сегодня не первый урок?

Вероника вздрогнула.

Рядом стояла… завуч Татьяна Сергеевна. Собственной персоной.

«А вот это уже из серии «Вспомнишь черта — рога покажутся!». И ведь каблучищи свои приглушила… подкралась, ведьма!»

Но ничего подобного вслух она, разумеется, не произнесла, а только завела было срывающимся голосом:

— Да вот, троллейбус…

Но завуч, не дослушав, тут же перебила ее:

— А мы тут, Вероникочка Захаровна, посоветовались и решили вас… э-э… отправить отдохнуть! Тема хорошая, что-то о литературе и искусстве. Просто мечта, а не тема! Новейшие разработки! И вы, как перспективный, творческий сотрудник, должны достойно… э-э… представить наш коллектив.

И она заулыбалась совершенно не по-ведьмински, с любопытством всматриваясь в старательно наведенные тени и стрелки. По всей видимости, она и в уме не держала читать никаких нотаций!

Это что же — казнь отменяется?

Однако почему-то она не спросила Веронику также и про день рождения. И даже не попыталась сделать никакого комплимента.

Вероника молчала в растерянном ожидании.

Завуч тоже как будто чего-то ждала. Однако не дождалась и продолжала загадочный разговор первой, переступив цокнувшими каблучками и ухватив Вероникину руку властной ладонью:

— Конечно, надо было вас пораньше предупредить, уж простите великодушно! Замоталась я с этими проверками… вон бумаг полная сумка, — потрясла она своим внушительным, крокодиловой выделки, портфелем. — Так что прямо сейчас и отправляйтесь, голубчик, а замещение мы вам организуем. Вы не против, я надеюсь? Комсомольский микрорайон, ну, знаете… Поймите, это же в интересах всего вашего методобъединения!

И она опять заглянула ей в глаза с совершенно незавуческим выражением.

— Я не… то есть… а куда — отправляйтесь? Почему в Комсомольский? — удивилась Вероника, окончательно сбитая с толку.

— Да в центр же! В наш методический центр. Я же вам объясняю — на курсы! На. Кур. Сы.

Последние звуки пробудили в глубинах сознания Вероники смутные, но определенно не лишенные приятности ассоциации. Она напряглась, вспоминая, выстраивая непослушные мысли в ровную линию…

— Курсы! Повышения! Квалификации! — втолковывала завуч с небывалым терпением, роясь в крокодиловом портфеле. — И тема — очень, очень… сами убедитесь… да где же это… А-а, вот! «Литература как искусство слова в контексте мировой художественной культуры!» Говорят, будут показывать новые фильмы… Встречи с артистами, обсуждения! Плюс музей, знакомство с новинками психологии… Ну, само собой, выступления педагогов-новаторов, последнее слово методики… И всего-то десять дней!

И она опять обласкала Веронику заговорщицки-улыбающимся взглядом.

Вероника вдруг перестала дышать.

Ибо внезапно ощутила примерно то же, что ощутил бы преступник, которого вместо каторжных работ вдруг отправили бы в кардиологический санаторий «Предгорья Кавказа» тихого курортного городка Горячий Ключ.

Если бы не субординация, она, пожалуй, бросилась бы на дородную завуческую шею — однако вовсе не в школьных, а сугубо в своих собственных эгоистических интересах.

Глава 20

Курсы располагались в ином измерении, где не действовали законы евклидовой геометрии и правила внутришкольного распорядка.

Уже один путь туда, на другой конец города — поистине каждый день она отправлялась в настоящее путешествие! — настраивал на ожидание всевозможных чудес.

Теперь каждый день, вместо того чтобы давиться в троллейбусе под бодрые кондукторские возгласы «А что у нас на проезд!» и «Шесть рублей, родненький! Вкладыш-то просрочен!», Вероника уютно погружалась в миниатюрное креслице маршрутного такси. Ход его был легок и бесшумен, и ничто в нем не мешало мыслям скользить по вольной праздной траектории. Иногда она незаметно разглядывала сидящих лицом к ней женщин и мужчин, стараясь определить на взгляд: кто они по профессии? где проводят отпуск? какого цвета обои у них в гостиной и в спальне? Иногда же переводила взгляд за окно и представляла себе: например, она вдруг оказалась вот на этом углу; догадается ли, что это родной город? а если нет, то какие будут впечатления?

Вот, например, здесь, за незнакомым поворотом, казалось ей, люди выглядели и одевались совсем не так, как в ее районе! И совершенно иная жизнь, без сомнения, шла у подножия громадного супермаркета, напротив визаж-салона и ногтевой студии!

Переживать за опоздания на курсы было не принято. Наоборот, принято было в таких случаях не спеша приближаться к школе, без паники подниматься на второй этаж в нужный кабинет и, с достоинством кивнув коллегам, присаживаться на свою предпоследнюю парту.

Эта экспериментальная школа выглядела с виду совершенно обычно; но стоило только хотя бы всмотреться в лица идущих навстречу девчонок! Да-а, не Стрелкова, не Масина — здесь выращивалась совершенно другая, интеллектуальная молодежь. Немыслимо было и предположить, что они не читали, например, «Войну и мир» и «Мастера и Маргариту». Печать ума и таланта чувствовалась даже на тех, которые обменивались на ходу выражениями ненормативной лексики. В каких особенных семьях, на каких уроках воспитывались они? Небрежные прически, элегантные сумки их говорили о врожденном чувстве гармонии; макияж свидетельствовал о смелости и предприимчивости. Без сомнения, этим юным женщинам суждено было со временем преобразить облик эпохи!

Или… или все-таки и ЭТИ читали не все? И Стрелкова с Масиной в общем-то ТАКИЕ ЖЕ?

И класс, где проводились курсы, был на первый взгляд тоже самым обыкновенным: с доской, мелом и тюлевыми занавесками.

Но здешняя акустика! Как летело и парило под этим потолком каждое слово! Ибо выступали у этой доски Лучшие из Лучших; Первые среди Равных; Мастера и Волшебники! Изучение наречий в их исполнении выглядело игрой для интеллектуалов, урок по творчеству Лескова — беседой соавторов, анализ басни Крылова — театральным спектаклем.

Временами, слушая сочиненную семиклассником балладу или отрывок из сценария, Вероника преисполнялась печальной зависти; временами, разглядывая детские иллюстрации к стихам, туманно представляла и себя тоже — пусть в отдаленном будущем! ну хоть когда-нибудь! — Настоящим Учителем Литературы.

В эти дни мысль о Беспечных наконец-то поблекла и потеряла свою власть над ней, скромно отступив в область досадных, но вполне обыкновенных и даже, пожалуй, банальных воспоминаний.

К тому же вокруг сидели такие же, как она, слушательницы, чувствующие себя отчасти ученицами, отчасти зрительницами в театре. Все как одна были принаряжены, будто на родительское собрание — в мягких свитерах пастельных тонов, с тоненькими золотыми цепочками, с маленькими сумочками вместо всегдашних кошелок для тетрадей. И лица их были моложавы, и слова — вдохновенны, а души преисполнены решимости преобразовать, воплотить и, наконец, достичь…

Иногда они посещали открытые уроки — с сочинением стихов, игрой на фортепиано и чуть ли не балетом между рядами; но уже под конец недели чудеса эти мало кого удивляли, учитывая неправдоподобие всего к тому времени увиденного и услышанного.

Зато весьма живой интерес вызвала лекция психолога.

Милая улыбчивая женщина, блондинка, поначалу увлекательно рассказывала о разных комплексах и горячо советовала от них избавляться; для примера же рассказала о собственной многолетней психологической скованности, которую ей удалось победить, признавшись самой себе, а затем и окружающим в любви к мужчинам. То есть она вот так прямо и объявила всей аудитории, обаятельно улыбаясь: «Я так люблю мужчин! Просто оч-чень!»

До сих пор Веронике доводилось слышать подобное как-то больше о животных: «Оч-чень люблю я кошек!» или, допустим, «Оч-чень люблю спаниелей!». Поэтому в признании психологини ей почудилось нечто неприлично-зоологическое.

Затем, не дожидаясь, пока закомплексованная аудитория отойдет от шока, блондинка быстренько раздала всем листки-тесты с кучей неожиданных вопросов вроде «Хотели бы вы очутиться на необитаемом острове?» или «Как часто вы меняете прическу?». Ответы на них дали неожиданный результат: после подсчета каких-то таинственных баллов большая часть слушательниц получила загадочное название «циклоидов», меньшая — того оскорбительнее! — «шизоидов». Вероника же оказалась причисленной к нескольким загадочным «психастеноидам».

Остаток лекции психолог посвятила утешению обиженных, приводя в пример многих выдающихся и знаменитых людей, у которых, оказывается, тоже были серьезные проблемы с психикой.

Под конец всем был предложен новый маленький тест под названием «Семь моих "я"».

И вот тут-то уж слушательницы не оплошали: под номером первым все как одна написали «учительница», а уж дальше в разных вариациях шли «классный руководитель», «гражданка России», «мать», «жена», «женщина» и «циклоид».

Непривычные впечатления прямо-таки распирали Веронику. Ими требовалось сейчас же поделиться хотя бы со Светланой… Хотя бы сбежав с последней пары — каких-то там особенностей какой-то методики.

Светлана встретила подругу неожиданно.

— Видала? — осведомилась она с порога и сунула под нос фотографию.

Вероника послушно всмотрелась в незнакомое лицо, но разглядеть его не удалось: наверное, в момент снимка женщина как раз повернулась и черты расплылись в неясной улыбке. Вероника повертела фотографию, пожала плечами. Светка смотрела на нее странно. Точнее, у нее сегодня было странное лицо. С серым оттенком.

— Ты маску, что ли, делаешь? — спросила Вероника.

Светка махнула рукой, выхватила фотографию, потрясла ею в воздухе и опять сунула Веронике.

— Пассия! Моего! — объявила она. — Мы! Влю! Би! Лись! Нет, ты скажи, как тебе эта рожа?! В бумажнике у него нашла.

И уставилась в лицо Вероники, ожидая эффекта.

Вероника не нашлась что сказать и застыла с «рожей» в руке, перестав другой расстегивать пальто.

— А… нет, ты подожди… почему пассия? — наконец вымолвила она. — С чего это ты взяла? Может, это просто так… случайно.

— Да потому что придурок! — завопила Светка так, что в кухне что-то задребезжало. Или это у нее в голосе задребезжало? — Раздевайся-раздевайся! У меня коньяк есть. Будем пить по такому торжественному случаю!

— Ты, я смотрю, уже… А Надюшка твоя где? — стаскивая сапоги, осторожно заглянула Вероника в дверь «детской».

— Надька где всегда — у подружки. Шестнадцатый год, а кавалеров никак не заведет… Не в меня пошла, а, видно, в папашу. Проснется лет после тридцати. Зато потом наверстает!

В кухне было все как обычно: чистота, блеск и экзотика. На Светлане красовался коротенький кремовый свитерок и тигровые лосины. И синтетическая повязка на волосах. Она походила сегодня на телеведущую утренней гимнастики: вот-вот продемонстрирует какой-нибудь кульбит или встанет на голову.

Вероника осторожно взяла ее за руку.

— Светик! Ну подумай сама… Этого не может быть, — сказала она, — ну никак! Чтобы твой Гена…

— Мой Гена? Не может? — хмыкнула та, вырвала руку и схватила со стола смятый листок. — А это что такое? Почерк хоть узнаешь, русовед?

— Н-ну… вроде бы похож… хотя…

На листке тянулись немного косящие строчки. Вероника разобрала:

— «Я уйду навсегда туда… Где застыли в ночи поезда… Как картонный фонарик светит…» Не поняла… картонный фонарик — какой-то странный образ! Метафора, может?

— Да какая тебе метафора! И не картонный, а карманный! Видишь — «мэ»?

— А-а! Тогда вот что: «Как карманный фонарик светит с неба тонким лучом звезда».

— Ну-у?!

— Ну что, рифма вроде есть… Размер анапест… или амфибрахий, что ли?

Светка прищурилась и вырвала листок.

— Я не пойму — ты издеваешься, подруга, или где?!

— Да почему это издеваюсь! — возмутилась Вероника. — Сочинил человек, ну и что? Тут же не про какую-нибудь… Не про что-нибудь там такое… И вообще, зачем так буквально!

— Ты мне тут не мудри… литератор! — погрозила Светка кулаком. — С чего это ему вздумалось идти?! И куда это он, спрашивается, попрется среди ночи?

— Фу-у… Свет, ну не надо так, а? У меня вот тоже Колька без предупреждения к матери уехал, огород к зиме перекопать. И я ничего, с ума не схожу! Времени, правда, совсем нет…

— Ха! И твой тоже, значит? Ну, неудивительно! Все они… Так я не поняла: ты до сих пор веришь, что ли?

— Светик, ну ты сама подумай, — терпеливо втолковывала Вероника. — Они ж нам не чужие люди! Муж — он же твой спутник жизни. И если даже он ошибся… ну, как-то сбился с пути…

— …или чужой огород вспахать решил… — подсказала Светка. — Ладно-ладно, молчу! Нравится тебе в розовых очках — носи на здоровье! Только не говори потом, что я тебя не предупреждала! Когда застынут в ночи какие-нибудь поезда…

— «Наши поезда — самые поездатые поезда в мире…» — невпопад брякнула Вероника.

— Что-о-о?!

— Извини, Светик, я так… Слушай… Нет, ну я не знаю… А он тебе что-нибудь про… эту… говорил? Вы… обсуждали вообще?

— А чего тут обсуждать? Все и так как белый день. Это секретарша у нас новая. Такая вся из себя девочка из глубинки! С большими запросами, но с виду паинька. Судя по стихам, в любви мы еще не объяснялись — не можем решиться. Только рифмуем. По ночам на кухне. Вот за этой самой стойкой…

И она с фокусной ловкостью извлекла из бара пузатую темную бутылку и опрокинула ее в два бокала.

— Слушай, а может, я тоже им к свадьбе поэму сочиню? Роман в стихах! На «Евгения Онегина» наша героиня, правда, не тянет, а на какую-нибудь Марью Пупкину… Бери, бери рюмку! Имей в виду, ученые утверждают: алкоголь в малых дозах полезен…

— Да подожди ты со своей рюмкой! Подожди, говорю… Вспомни-ка, ты же сама говорила — запала на кого-нибудь и прочее… — осторожно припомнила Вероника. — Ну, в смысле бывает, что люди влюбляются…

— Так вот именно! — простонала Светка. — Запасть можно НА ЧЕЛОВЕКА! Но не на ЭТО же! Деревенщина! В секретарши выбилась! Раскручивает шефа-дурака! Да у нее же на голове химия — как у моей мамы!

Исчерпав запас аргументов, она воздела руки и потрясла в воздухе ладонями, словно взывая к люстре с ионизатором воздуха.

Улучив момент, Вероника поймала одну ее ладонь и решительно потащила за эту ладонь к дивану.

Светка послушно села. Больше она не кричала — кажется, выдохлась. Сидела и молча слушала Вероникины уговоры, хмуро разглядывая ковер под ногами.

— Успокойся, Светик! Ну не случилось же еще ничего. Никакой такой катастрофы! Да может, это у него на две недели! Да ты же вон у нас какая! — Не успев подобрать нужные слова, Вероника начертила руками в воздухе неопределенную фигуру. — Мои мальчишки на тебя знаешь как глаза таращат! Что тебе какая-то там секретарша? Подумаешь, стихи! Данте вон тоже не одной Беатриче писал…

Светлана оторвала взгляд от ковра и недоверчиво удивилась:

— Правда, что ли?

— А то! — уверила Вероника. — Исторический факт! Целый цикл — какой-то там «каменной даме», потом еще этой… как ее… «сострадательной донне», потом «даме-ширме»…

— Вот га-ад! Тоже мне классик…

— Но любил-то он Беатриче! По-настоящему я имею в виду, — вступилась Вероника. — И если б только взялась она за дело с умом…

— Да почему она-то? Почему это женщина должна за все браться?! Ты мужик, ну и вперед, завоевывай даму! А то стихи-и-и…

— А если б завоевал — тогда бы, может, до «Божественной комедии» дело не дошло.

— Да ладно, ну его… Выпьем! — приказала Светка уже своим обычным тоном, поднялась и потащила Веронику обратно к стойке. — Подумаю еще, что со своим благоверным делать… Может, не сразу прикончу, а сперва помучаю… Ты, главное, молодец, что сегодня прискакала. Ну, за нас!

Она вздохнула и сунула Веронике рюмку и тарелку с бутербродами. Глаза ее как будто прояснились, и взгляд сконцентрировался.

— Так вас отпустили или ты сбежала?

— С последней методики, — созналась Вероника и предупредила: — Я только пять капель, не обижайся…

Светлана еще раз вздохнула. Лицо ее понемногу принимало знакомый цвет. Заметив это, с облегчением перевела дух и Вероника. Они одновременно посмотрели друг на друга и прыснули, как восьмиклассницы.

— И скоро там у вас конец программы? В школе тоска смертная, — пожаловалась Светка. — Кстати, детки твои про тебя спрашивали.

— Потерпят детки! — беспечно махнула рукой Вероника. — У нас до конца недели еще занятия. Там такое! Открытые уроки, психологи… Завтра в музей поведут, представляешь?

— Как третьеклассников! — фыркнула Светка как ни в чем не бывало, окончательно приходя в себя.

— А еще киновед придет! Новые «Двенадцать стульев» будем смотреть! — похвасталась Вероника. — Да, и режиссер какого-то нового театра!

Услышав про режиссера, Светлана выпрямилась. И похоже, онемела от зависти.

Правда, онемела как-то странно: наклонив голову с ехидно-выжидательным выражением лица.

— Н-ну-у? — после паузы протянула она таким тоном, каким задают дополнительный вопрос двоечнику.

— Чего «ну»?

— Я говорю, режиссер придет, а пьеса-то твоя до сих пор небось даже не напечатана? Название-то хоть придумала?

И тут онемела Вероника.

Глава 21

Слово «режиссер» грянуло в школьном классе, как удар литавр в оркестровой яме перед началом спектакля.

Забытая мечта отрочества — стать актрисой! — встрепенулась на дне каждой женской души.

В этот день все слушательницы как одна помолодели — вплоть до ролей юных романтических героинь. Или хотя бы хорошеньких разбитных служанок.

Режиссер был высок, тонок и юн, как показалось сразу всем.

Правда, со второго взгляда ему можно было дать скорее всего за тридцать, а с третьего даже и под пятьдесят. Лицо его с равной искренностью выражало две мысли: что-то вроде «я весь перед вами душа нараспашку» — и одновременно нечто наподобие «ну уж не-е-ет, не проведешь!».

Остальные детали внешности как-то ускользнули от Вероникиного внимания.

Вообще с его приходом в классе как бы изменилась плотность воздуха и в пространстве образовались некие колебания, отчего фигура его виделась то далекой, как из последнего ряда партера, то прямо-таки угрожающе вырастала совсем рядом. То же самое творилось и со звуками: слова, произносимые им, парили как-то по отдельности, с трудом связываясь во фразы и предложения. Впоследствии она не могла вразумительно объяснить Светке, о чем шла речь, хотя явственно слышала названия спектаклей и даже помнила, что несколько раз он повторил: «А в общем-то мы с вами делаем одно дело!» — причем сердце у нее каждый раз уходило в пятки при мысли, что это уже завершающая часть лекции и что вот сейчас, сейчас придется… Но все-таки самый конец она умудрилась прозевать и спохватилась только, когда режиссер попрощался с аудиторией легким поклоном — и мгновенно скользнул в дверь!

И тогда ей пришлось чуть не бегом кинуться к двери — и что только люди подумали? — потом буквально нестись по коридору — поскольку он через три шага был уже за поворотом! — и, наконец-то почти догнав его, обнаружить, что дар речи в очередной раз изменил ей!

Он сразу же совершенно остановился, повернулся к ней и слушал с вежливым вниманием и терпением (которое, впрочем, конечно же, имело пределы!) и почти не выказывая удивления (повидал человек разного люда — и сумасшедших с манией величия, и графоманов тоже!). Наяву, а не во сне настоящий РЕЖИССЕР СЛУШАЛ ЕЕ, а она несла невообразимый бред:

— Извините, я… вот здесь… понимаете, это как бы такое… ну, не то чтобы пьеса, конечно, а… даже не знаю, как… хотя, наверно, не в свои сани… и в смысле сюжета тоже… но если бы хоть посмотреть… может быть, когда-нибудь можно? Хотя у вас, я понимаю, время… извините…

С каждой изрекаемой глупостью она становилась все мельче, все ниже; он же взирал на нее с недосягаемых высот, где обитают небожители. Под конец речи смотреть на него было невозможно — кружилась голова.

И вдруг небожитель явил истинное чудо смекалки и милосердия. Он сказал:

— Пьесу принесли? Ну что ж, давайте! Почитаем… Телефон есть у вас? Ну, тогда пишите мой в театре.

И Вероника, взяв непослушными пальцами протянутую ей ручку, записала на ладони семь цифр — код высшего, недосягаемого мира.

— Извините… а ваше имя-отчество? — умоляюще крикнула она вслед небожителю. И запоздало устыдилась: ведь наверняка в классе его представляли!

— Святослав Владимирович! — Снова обернувшись, на ходу представился он и улыбнулся.

И от этих слов и улыбки сияющие лучи — света ли? славы? — озарили полумрак коридора и устремились далее овладевать остальным миром.

На прощание он кивнул Веронике: в лице его осталось теперь только первое, простодушно-ясное выражение. И белая канцелярская папка с завязочками — а в ней пьеса «Портрет синьоры Вероники» на тридцати семи страницах! — как-то удивительно подходила ему.

Остаток дня в памяти не сохранился.

Как, впрочем, и последующие курсовые посещения.

Помнилось только ощущение внезапной легкости и покоя. Почему-то Веронику совершенно перестало вдруг волновать, что думает о своей учительнице Беспечное семейство, а заодно и завуч, директриса, психолог и весь белый свет.

И хотя по-прежнему остались при своей хозяйке бренное тело весом семьдесят два кило, корявый почерк и голос с признаками дестабилизированного тонзиллита, душа одним рывком перенеслась в Иные Сферы — туда, где отныне решалась ее судьба.

Будничные же заботы проходили по касательной, как отдаленная гроза на горизонте.

В эти дни иногда она вместо маршрутной остановки по привычке направлялась в сторону школы и при виде знакомых стен спохватывалась: где же поурочные планы? И только после этого окончательно приходила в себя и, резво повернувшись, спешила к остановке.

Иногда же обнаруживала себя в неожиданном месте — например, на том самом перекрестке, где строился терем из светлого кирпича. Хрупкая фигурка копошилась на самом верху, там, где полагалось бы уже появиться крыше, но до сих пор виднелись только деревянные балки-перекрытия, что-то вроде скелета. По этим балкам-костям вприсядку передвигался все тот же неведомый строитель, и при виде его у Вероники каждый раз начиналось что-то вроде головокружения.

А иногда она заходила к Светлане.

Светлана была поглощена личными проблемами.

— Нет, ты только подумай! — пылко восклицала она, энергично увлекая Веронику в кухню. — Теперь мы, значит, подли-и-изываемся… Мы ведро-о выносим без напоминаний! Представляешь? Впервые за пятнадцать лет! Спешите видеть!

— Так ты с ним поговорила, значит? Насчет ТОЙ? — понижала голос Вероника. — И он… признался? Что-нибудь объяснил?

— Да никакой ТОЙ и в помине не было! — отмахнулась Светка. — Фотографию попросили передать кому-то, случайно… Ну уродина же. Любовницу надо заводить такую, чтоб не стыдно жене показать! А эта — ну, ты ж сама видела! Скажи: нормальный человек на ТАКУЮ может клюнуть?

Вероника привычно пожала плечами. В который раз жизнь подруги представилась ей полной неожиданностей, недоступных для ее понимания.

— Да ни за что в жизни! — решительно объявила Светлана. — Мой Генка столько водки не выпьет!

— Ох, сурова же ты, подруга! Тебя бы в жюри — на конкурс красоты! Никогда не предлагали?

— А твой, кстати, еще не вернулся? — парировала Светка. — Все огород возделывает? Ну-ну…

И она ехидно хмыкала. А потом возвращалась к прежней теме:

— Но на всякий случай мы теперь примерные такие все из себя мужья и папаши: надо, говорит, Надюху В ГАЛЕРЕЮ СВОДИТЬ! Нет, но ты что-нибудь подобное слы… Верка, ты меня не слушаешь, что ли? Николая вспомнила! Или, может, в своих облаках опять витаешь? В пьесе своей?

Теперь ту часть челки, которая спадала на лицо, она покрасила в сине-фиолетовый цвет и от этого стала похожей на героиню мультфильма про инопланетян.

— Ой, извини! Просто, знаешь, вот отдала этому режиссеру пьесу — и так жутко! Хуже, чем завуч журнал на проверку взяла, — оправдывалась Вероника. — Какую-нибудь фразу как вспомню — мамочки, думаю, неужели своей рукой такую глупость в текст ляпнула! И главное, сделать уже ничего нельзя…

— Расслабься, подруга, — утешала Светлана. — Твой режиссер ее, может, вообще не прочтет. Или глянет так по диагонали… Сейчас пьесы знаешь какие?

— Какие… сейчас? И… ты откуда знаешь? — настораживалась Вероника.

— Н-ну, так… в пределах… тоже почитываем, посматриваем! — напускала туману Светка. — Сейчас, во-первых, модно по принципу ретроспективы: сначала настоящее время, потом лет двадцать назад, потом еще лет десять до того, типа в завязку событий, а уж под конец обратно в наше время… Или разные версии событий, типа рассказы разных персонажей: какого-нибудь маньяка, допустим, потом его жертвы, а в последнем действии от лица детектива. И ввести ненавязчиво так эротический элемент… Ой, ну не смотри на меня такими глазами! Надо же зрителя как-то, я не знаю, интриговать! Зацепить его ты думаешь чем-нибудь или нет? За что он денежки на билет выкладывает?

— Зацепить, конечно… Но… а как же классика? Шекспир, например? Или Островский?

— И Шекспира теперь в современных костюмах играют, Ромео — чуть не байкер… Ты что, не знала? И фильм не видела? Хотя у тебя ж видика нет… Драматургиня, нечего сказать! А по Островскому — «Жестокий романс».

— Ой, точно! Я и забыла. Там еще Михалков молодой!

— Вот-вот, и я о том же. Ну кто б это кино, скажи на милость, смотрел без Михалкова? Без красотки Гузеевой восемнадцати лет? Без цыганских танцев? И без романса про Анапу?

— Про Анапу?

— Ну этот же… Как его: «А на-по-следок я скажу-у-у»?

— Нет, но все-таки… а настоящая классика? Традиционная, я имею в виду? — упиралась Вероника. — Согласно авторским вариантам. Она, по-твоему, умерла? Или… отменили ее?

— Ну как тебе сказать… — вздыхала безжалостная Светка. — Не то чтобы умерла… А скажем так — плоховато себя чувствует. Она, скажем так, давно не в расцвете лет. И умные режиссеры это давно поняли. Да что режиссеры! Сейчас вон даже литературную классику на феню переводят! Попроси-ка свой одиннадцатый тебе продвинутого «Онегина» принести! Уж его-то они знают…

После таких бесед случались с Вероникой приступы запоздалого, но поистине свирепого стыда. Мысль о какой-нибудь дурацкой реплике способна была буквально удушить, испепелить!

Приходилось отвлекаться изо всех сил. Вероника занялась генеральной уборкой. Удивительное дело — время на нее откуда-то вдруг нашлось! Вообще время ни с того ни с сего надумало вдруг остановиться, а потом еле-еле тронуться дальше черепашьим шагом. Так что за неделю она успела перемыть весь кафель в кухне и в ванной, перетереть до блеска всю посуду в серванте и наконец-то перегладить все белье до последнего носового платка.

Туська, застав ее штопающей носок на лампочке, вытаращила глаза и спросила:

— Мам, ты воздушный шарик зашиваешь?

Пачки проверенных тетрадей леденяще-симметрично покоились на столе. Проверялись они теперь как бы сами собой и приносили Веронике даже некоторое облегчение: мысли на время переставали панически метаться, перескакивая с одного на другое, и сосредоточивались в невозмутимой области орфографии и пунктуации.

Однако надо было куда-то девать еще и вечера!

Детективы, насильственно перечитываемые по второму разу, шли туго. Нить повествования то и дело терялась. Герои назойливо твердили одно и то же, пока не вспоминалось, что сцена таинственной болезни леди Браун была прочитана еще позавчера.

Вероника отодвигала книгу, подходила к окну. Но теперь никакие призрачные фигуры, сколько она ни вглядывалась, не оживляли ночной пейзаж. Звезды светили холодно и равнодушно. Ноябрь выдался без сантиментов: ни снега, ни дождя, ни солнца. Изредка срывались легкие белые хлопья, но, не достигнув земли, таяли на глазах.

Где-то за прозрачной завесой этих хлопьев скрывались от нее неведомые театры, в которых ставились спектакли традиционные и новаторские, и придирчивые зрители дотошно разглядывали костюмы персонажей — исторические и современные, а быть может, даже с элементами эротики.

Каким же покажется им платье синьоры Вероники? Какими — ее слова и улыбка?

Режиссер, несомненно, угадает это сразу! Увидит словно наяву!

А может быть, он уже УГАДАЛ? УВИДЕЛ?

Ожидание перемен с каждым днем нарастало, нависало в воздухе над притихшими улицами, как диссонирующий аккорд, как стихотворная строфа без последнего слова…

Глава 22

— Не пишешь? Все вдохновения ждешь? — поинтересовался муж, заглядывая в кухню. — Ну, извини, что помешали…

Из-за его плеча выглядывала длинноволосая блондинка. Одна белесая прядь закрывала ей, как Светке, улыбающийся глаз. Но в отличие от Светки блондинке, видимо, это было неудобно, и она время от времени откидывала прядь рукой с перламутровыми ноготками.

«Неужели?!» — с ужасом мелькнуло в голове у Вероники.

— Вот… познакомиться приехали, — сообщила блондинка с милой непосредственностью.

Вероника кивнула и не нашлась что сказать. Сомневаться было больше не в чем.

— Одобряешь мой выбор? — кивнув на свою спутницу (та развратно припала к его плечу), осведомился Николай. — Все-таки бывшая спутница жизни!

И посмотрел на Веронику с запоздалым укором.

Вероника не знала, куда деваться от стыда.

— Коль, ты прости… — жалко забормотала она. — Я и вешалку тебе пришить не успела… Но если б ты предупредил… А я как раз борщ варить собиралась…

— Да ладно! — махнул он рукой и, приобняв блондинку, подтолкнул ее вперед. — Она все сделает!

Вероника покосилась на соперницу. Так и есть: параметры девяносто-шестьдесят-девяносто были как будто напечатаны на ее черном переливающемся платье! Безупречные ноги текли от ушей!

И где только в Воронежской нашлась такая?!

Но тут же вспомнилось: когда-то, когда они первый раз приезжали познакомиться с родней, забегала какая-то девочка-соседка…

— Соседка матери! — представил Николай. — Модель! Зовут Джордана…

— Бруно? — глупо спросила Вероника.

— Ариведерчи, — с упреком ответил бывший супруг. — Мы вообще-то ненадолго, у нас билеты на Канары…

В доказательство новая подруга приспустила плечико платья, под которым обнаружилась лямка ярко-красного купальника.

Не в силах вынести такого зрелища, Вероника отвернулась.

— И решили вот стол тебе на память оставить, — заключил Николай. — У настоящего писателя первым делом должен быть письменный стол. Я счас быстренько из нашей кровати переделаю…

В руке его мелькнул молоток. Блондинка подала коробку с гвоздями. Звуки ударов загрохотали в ту же минуту — безжалостно, бесповоротно, безвозвратно…

…«Бум-бум-бум!» — что есть силы колотили в дверь, и голос соседа Паши рычал:

— Вера! Верка!! Ты там спать улеглась, что ли? Муж твой звонит! Колька!

— Обалдел, что ли?! Детей разбудишь! — закричала полушепотом и Вероника, справившись с замком и откидывая цепочку.

Паша сгоряча открыл было рот.

Она погрозила ему кулаком и глянула свирепо.

Он растерянно закрыл рот.

Запирая свою дверь, она окинула взглядом коридор и две двери.

Коварная блондинья улыбка мелькнула в воздухе последний раз и растаяла в полутьме.

— Это ж межгород! Деньги идут! — пустился в обвинения Паша на своем пороге. — Зову, зову — никакой реакции!! Стучу, стучу…

— Ясно! — оборвала Вероника, пробегая мимо, к тумбочке с телефоном.

— Это я, — сказал в трубке голос Николая.

— Угу, — отозвалась она, все еще тяжело дыша.

Помолчали.

— Ты извини, что не предупредил. Не стал будить. Деньги дали — никто даже не ждал. Думал за пару дней управиться… Сердишься?

Она вздохнула. Дыхание понемногу выровнялось.

— Девять соток уже вскопал, — доложил он. — А сегодня дождь. Вот пришел на почту позвонить…

— А сколько осталось? — спросила она.

— Три… Как там наши?

— Нормально.

Помолчали еще.

— Туська на Новый год снежинкой будет, сказали готовить костюм, — сообщила Вероника.

— Ну купи ей! Продаются они?

— Не знаю, еще не смотрела.

— А Маришка кем?

— Не решили, какой танец будет танцевать.

— Ну, деньги бери, — велел он, — знаешь где.

— А как баба Лара? — вспомнила она.

— Да как всегда. Радикулит замучил. Платком замотанная ходит. С Христофоровной своей опять поругалась…

— Я б ей хоть крем «Софья» купила. Там же нет? И справочник по травам.

— Да ладно, не сообразил… Ну а ты как? Хоть соскучилась?

— Относительно, — подумав, неопределенно отозвалась она.

— Ясно… Пьеса твоя как?

— Отдала режиссеру. Меня на курсы послали, а он лекцию читал.

— Ну и молодец!.. А если что — не расстраивайся… Другого найдем. Прорвемся!

Вероника улыбнулась. Помолчали опять.

— Ладно, давай заканчивать уже. Рублей сто, наверно, набежало?

— Да нет еще… Ладно, к выходным, может, выберусь отсюда.

— Давай… А я борща сварю, — неожиданно для себя пообещала Вероника.

— Еще не хватало! — возмутился Николай. — Мы здесь только им и питаемся. Наелся на всю жизнь! Лучше макароны свари.

Вероника положила трубку осторожно, как будто боясь разбить.

Тотчас вышел из кухни Паша.

— И все? Поговорили уже? — фальшиво-любезным голосом осведомился он. По этому тону Вероника заключила, что разговор он подслушал дословно. И по-видимому, намерен сообщить ей что-то новенькое о супружеских отношениях.

— А как же! — отозвалась она поспешно. — Спасибо вам огромное за беспокойство. Извините, что заставила ждать… и нервничать… большое спасибо.

Последнее слово она произнесла уже за дверью. И через три шага была уже на своей территории.

Мирная сонная тишина царила в доме. Вероника огляделась вокруг. Привычные вещи прилегли вокруг, как послушные домашние животные. Она прошлась по комнате, поправила покрывало на кровати, переставила стаканчик с карандашами на столе.

На Верхней полке книжного шкафа стояла стеклянная рамка с фотографией: Николай с Вероникой на берегу моря, у громадного чугунного якоря. На якоре сидит мартышка и деловито тянет лапу к голове ничего не подозревающей Вероники.

Вероника взяла прохладную рамку в руки, всмотрелась в лицо мужа — впрочем, тогда еще не мужа…

Однажды она читала журнал на скамейке в парке. Они с девчонками тогда договорились собраться у колеса обозрения и поискать кафе, где можно было бы отметить диплом. И вот она сидела почти полчаса, а девчонки все не показывались — хорошо хоть ей пришло в голову захватить с собой этот журнал. И только-только она, устав вертеть головой, раскрыла его и нашла рассказ, по которому с первого взгляда было видно, что он о несчастной любви, как рядом спросили:

— Что нового происходит в мире?

Она сначала даже не поняла, что обращаются к ней. Тем более что произнес это парень, который ровно тридцать секунд назад, она могла бы поклясться, стоял вдалеке на трамвайной остановке — она еще заметила модную ярко-розовую рубашку.

А теперь вот он каким-то загадочным образом очутился рядом.

Однако почему-то он не спешил присесть и завязать бойкий разговор из серии «А что это здесь девушка делает одна?», а просто смотрел на нее, улыбаясь неизвестно чему, и, не дождавшись ответа, наконец заключил:

— Так, значит, все по-старому?

И как-то так получилось, что, оставив в стороне тему мировых проблем, они перешли к узколичным, и тут обнаружилось, что ждет своих однокурсниц она вовсе не в нужном месте, поскольку старое колесо обозрения, оказывается, давно не работает, а новое установили у пруда с лебедями. И когда они дошли туда, девчонки почему-то не кинулись ругать ее, и никто не захохотал даже: «Ну, Лыткина в своем репертуаре!» — а просто молча и как-то даже ПОЧТИТЕЛЬНО посмотрели на них…

И почему-то ей опять представились Данте и Беатриче, стоящие молча по разные стороны какой-то дороги. Они стояли так печально в своих длинных одеждах, с бессильно опущенными руками и поникшими головами…

— А может, ему надо было просто решиться поговорить с ней, не важно о чем? — вслух подумала Вероника, обращаясь к мужу. — Она бы услышала его голос… Ну, Данте с Беатриче я имею в виду.

И ей ясно представилось, что он сначала пожал плечами, а потом, поразмыслив, согласно кивнул.

Глава 23

Не доверяя собственному голосу и памяти, она вызубрила наизусть фразу для звонка, как первоклашка — первое заданное учительницей стихотворение: «Святослав Владимирович? (Имя это, как и следовало ожидать, означало по словарю имен «баловень судьбы»!) Здравствуйте, вас беспокоит самозваный автор…» Ну а дальше — дальше воображение отказывало ей…

Ровно через неделю она дрожащими пальцами набрала заветные семь цифр.

— Помню, помню, здравствуйте, — отозвался на другом конце провода бодрый голос. Он звучал деловито и без малейших признаков волнения. — Заходите, когда вам удобно! Допустим, завтра, в одиннадцать, — подходит? Договорились!

Услышав короткие гудки, она еще некоторое время держала трубку, чего-то ожидая. Но гудки так и продолжались.

Оказалось, раньше этот новый театр был Домом культуры, и она — подумать только! — занималась там в хореографическом кружке. Она приостановилась на минуту, вглядываясь в окно на третьем этаже — неужто тот самый станок так и тянется вдоль стены?

Знакомая лестница была устлана теперь торжественной красной дорожкой. А когда-то скакали здесь с девчонками, скользя матерчатыми тапочками по холодному камню. Балетки шили сами, без выкроек: просто ставили ногу на ткань и обводили ступню — это была подошва, а для верха изготовлялось что-то вроде овала с дыркой. Еще помнились бесконечные страдания: ноги у Вероники были толстоваты выше колен, а похудеть никак не получалось, и когда однажды преподавательница потребовала привести для знакомства мам — «посмотреть, что от вас МОЖНО ОЖИДАТЬ в будущем», — Вероника не решилась привести маму, и после занятий за ней пришла худенькая тетя Женя…

Растерянно улыбаясь непрошеным воспоминаниям, она взошла на второй этаж.

Но у двери с блестящей надписью «Приемная» вдруг выросла внушительная женская фигура и холодно осведомилась:

— Простите, вы приглашены?

Вероника тотчас опомнилась и почувствовала себя самозванкой; жалкой графоманкой, вторгшейся в пределы профессионалов. Здесь полным ходом шла чужая, недоступная для непосвященных жизнь. И все вокруг было совершенно другое, чужое: какие-то фрески с угловатыми цветными фигурками на стенах, шторы с тяжелыми серебристыми кистями на окнах, отдаленные шаги и голоса… Тем не менее она выпрямилась и постаралась ответить по возможности с достоинством:

— Я — да, я к Владимиру Святослав… э-э… к Святославу Владимировичу.

После чего секретарша, вместо того чтобы расхохотаться и указать Веронике ее настоящее место, на глазах уменьшилась в размерах — это из другой двери шагнул в коридор сам режиссер и небожитель.

Он молча кивнул, молча полупоклонился и молча же указал Веронике путь сквозь две двери в кабинет, и через несколько шагов она очутилась у начала нескончаемого стола с рядами кресел по обе стороны.

В помещении этом, несомненно, присутствовала чертовщинка: кресла, хоть и совсем новенькие с виду, поскрипывали насмешливыми человеческими голосами, настенные светильники украдкой перемигивались в зеркале, и двойное выражение на лице сидящего напротив Вероники человека ежеминутно менялось то в сторону доверчивого простодушия, то, наоборот, в направлении едкого скепсиса.

— Присаживайтесь! — пригласил он для начала весьма приветливо.

Она перевела дыхание и опустилась не на кресло, а на обыкновенный стул с металлическими ножками и спинкой, незаметно примостившийся с краю.

— Работаете, значит, в школе? Ясно… А учились здесь же? Что заканчивали? — приступил он к ознакомительным анкетным расспросам.

Ответить ему удалось сравнительно благополучно: она не впала в ступор, не перепутала номер своей школы с домашним адресом и даже пару раз использовала в речи свободные вставные конструкции с уточняющими оборотами.

— Вообще-то учителя, я заметил, особый народ! Похожи на детей, — неожиданно сообщил он, выслушав ее. — Проводили мы для них пару мероприятий… Играют в игры, водят хороводы!

И покивал ей доброжелательно.

Она перевела дух.

Однако едва уловимая тень разочарования все же время от времени мерещилась Веронике на лице мэтра, в особенности когда он опускал глаза, поднося ко рту чашечку кофе с нарисованным иероглифом (сама она в середине разговора с изумлением обнаружила перед собой точно такую же чашечку).

— Но — Данте! — вдруг воскликнул он и отшатнулся назад в своем кресле.

И тут-то ее обдало холодом из его распахнувшихся глаз, подобных мощным прожекторам, устремленным на сцену!

— Хотелось бы полюбопытствовать — откуда возникла сама идея? И что вы читали по этому вопросу? Из каких источников, так сказать, черпали вдохновение?

— Читала, да… Сначала «Божественную комедию» с комментариями — не считая, конечно, стихов и «Новой жизни»… потом трактат «Пир» в сокращенном изложении, биографию Голенищева-Кутузова… да, и Мандельштама «Разговор о Данте».

Отчитывалась она поспешно, чуть не скороговоркой, опасаясь, что голос ей вот-вот изменит.

— И еще биографии Боккаччо и Дживилегова — биографии Данте, я имею в виду… И Борхеса «Десять эссе о Данте». А насчет идеи точно не могу сказать, как-то все так… спонтанно…

Не рассказывать же было, в самом деле, о посещении музея!

Слушая ее, он кивал, словно бы подбадривая. И вдруг спросил отрывисто:

— А иллюстрации Уильяма Блейка к «Комедии»? Неужели не видели? Уильям Блейк, поэт и художник! Восемнадцатый век, начало девятнадцатого. «Пророческие поэмы», которые никто не оценил при жизни… Хотя в школьной программе это, очевидно, не проходят?

Прожекторы в глазах опять включились. Вероника виновато качнула головой, чувствуя, что позорно багровеет.

Но так же неожиданно режиссер вдруг отвлекся от темы и погрузился в свои думы. Невидящий взгляд его соскользнул с нее и устремился в окно, в дальние дали. Она замерла, не решаясь перевести дыхание. В висках стучало. «А ведь до сих пор ничего так и не сказал!» — ехидно заметил чей-то голос внутри ее.

Однако режиссер словно услышал!

— Ну что ж, о вашей пьесе… — молвил он наконец и цепким взглядом глянул в лицо Вероники.

И она с ужасом ощутила невероятную силу и мощь этого незнакомого мужчины — тощего, не первой молодости, — невесть как заполучившего абсолютную власть над ней!

Он мог просто-напросто убить ее одним словом. Мог прекратить поступление кислорода из атмосферы в ее легкие.

И похоже, ко всему в придачу он имел очевидные садистские наклонности! Он выжидал. Он явно наслаждался её беспомощностью, смаковал ее позор. Как могла она собственными руками отдать ему проклятую папку?! Как посмела вообразить…

— …можно сказать хорошие слова, — наконец закончил он фразу и посмотрел на нее как бы с удивлением. С таким подчеркнутым АКТЕРСКИМ удивлением.

А может быть, он желал уничтожить ее особо утонченным способом — издевкой? Окаменев и вперив глаза в полированную поверхность стола, она ждала продолжения. Надо было вытерпеть все это до конца. Как говорится, назвался груздем…

— Язык и речь персонажей, в общем, достаточно убедительны, — все с тем же удивлением продолжал он. Вероника не решалась поднять глаза и поверить собственным ушам. — Я бы даже сказал — характерны… Да в общем-то и сюжет, и внутренняя динамика… и определенное знание драматургических принципов… все это в общем-то присутствует. А скажите, это уже не первая ваша пьеса? — вдруг перебил он сам себя. И в первый раз посмотрел на Веронику не театрально, а по-человечески: внимательно и с любопытством.

— Н-нет… то есть… ну, я еще писала сценки для школьных конкурсов, — удалось выдавить ей.

— Часто бываете в театре?

— Д-да… но тоже в основном организованно… в смысле с классом.

— Понятно, — кивнул он и обратил задумчивый взор к окну.

В профиль он стал похож на математика, составляющего сложное уравнение. И пока он его составлял, прошла определенно целая вечность. После чего он вдруг обернулся и улыбнулся заговорщицки, как школьник:

— А ведь бывает, человек прыгает с места сразу на три метра — просто ему не объяснили, что начинают обычно с одного!

Вероятно, в этом замечании заключалось нечто смешное. В ответ она тоже добросовестно попыталась изобразить улыбку.

— Правда, образ вашей Беатриче несколько расплывчат, — с неожиданным раздражением сообщил он, и сердце ее тут же упало. — И потом, все эти «со вздохом встает» и «не оборачиваясь, с каменным лицом» — это уж, извините, не ваше ведомство! Это уж наши режиссерские заботы!

После этого он взглянул на ее лицо и немного смягчился.

— Впрочем, аура слов Данте, безусловно, присутствует… — прибавил он и сделал плавный жест в воздухе, после чего снова принялся за свое уравнение.

Минула еще одна вечность. У Вероники уже не осталось сил ни думать, ни чувствовать. Она тупо ждала конца процедуры.

— В общем-то мы уже обсудили это в кругу… так сказать, в коллективе, — заговорил он новым, официальным голосом. — И хотя репертуар на будущий год уже практически утвержден…

Она затаила дыхание. Но пауза все длилась, длилась…

И тут она наконец догадалась: все это были актерские штучки! Все эти эффектные паузы, и ненароком брошенные взгляды, и перепады настроения — АКТЕРСКИЕ ШТУЧКИ! Так зачем же ее понесло на этот спектакль? В этот театр одного актера?!

— …один вариант все же есть! — продолжил он прерванную речь и опять заговорщицки улыбнулся. — Существует, скажем, такая форма работы — театр разыгрывает пьесу. Заметьте: ра-зыг-ры-ва-ет, но не играет! То есть он как бы представляет лучшее в ней — какие-то фрагменты, сцены. И кстати, как раз в этом сезоне у нас намечена презентация книги молодых авторов — тоже своего рода форма работы… Что бы вы сказали, если бы и вашу пьесу мы присоединили туда же? Допустим, сцену с Беатриче на балконе?

— Извините, я не совсем… э-э… присоединить — это значит напечатать сцены в книге? — От звучания этих слов комната тихо тронулась с места и стала нежно возноситься под облака.

— Не в книге, — объяснил он терпеливо, как учитель начальной школы.

Комната вздрогнула и остановилась. От толчка Вероника пришла в себя.

— Не в книге! А в пре-зен-та-ци-и. То есть у нас в этот вечер соберется определенного рода публика — литераторы, театралы, критики, художники; мы представим им сначала книгу — авторы почитают стихи, рассказы, — а потом покажем одну-две сцены из вашего «Портрета». Можно сказать, это своего рода рекламное шоу! Как вы относитесь к такого рода рекламе? — И прищурился не без лукавства.

Тут комната решительно снялась с места и рванулась в направлении седьмого неба. Лишь усилием воли Вероника заставила себя расслышать сквозь посвист ветра:

— …Ну что ж! Думаю, где-то в конце ноября. Так что приглашайте своих коллег, друзей, близких…

И напоследок он одарил ее улыбкой сказочного волшебника.

…Из кабинета Веронику вынесли широкие и длинные белоснежные крылья. Легко, плавно и красиво она пронеслась к выходу, едва заметив внизу лестницу; и, миновав дверной проем, полетела далее над сетью проводов, над суетой машин, над мелкими и смешными проблемами — чужими и теми, которые некогда считала своими.

Возможно ли было о чем-то беспокоиться ТЕПЕРЬ?

Звезды смотрели ей в лицо сияющими взглядами.

Искрящиеся розовые и сиреневые облака плыли навстречу, и в каждом мерцали упоительные слова: «язык и речь достаточно убедительны… сюжет и внутренняя динамика… аура присутствует…»

Единственная связная мысль, которая смутно промелькнула у нее в сознании, относилась к строителю-акробату. Оснастить бы и его такими же крыльями! — вот что пришло ей в голову. Уж ему-то такие наверняка бы пригодились!

Глава 24

— Вот это ни фига себе! — высказалась Светка с некоторым даже негодованием.

Потом уперла руки в боки и обвела Веронику подозрительно-оценивающим взглядом, как будто стремясь обнаружить какой-то ее тайный умысел. Однако, не обнаружив признаков такового, заключила разочарованно:

— Как говорится, судьба-индейка!.. Значит, говоришь, будут разыгрывать? Ну-ну… Повращаешься теперь, значит, в кругах! На презентацию эту хоть пригласишь, нет? А то, может, зазнаетесь теперь, СИНЬОРА!

— Ну ты чего, Светик! — умоляюще воскликнула Вероника. — Ну как же я без тебя!

В некоторые моменты угрызения совести за нежданно свалившееся на нее счастье становились прямо-таки мучительными.

— Даже не знаю, как это все, — пробормотала она, — вот вспоминаю — и самой не верится!

— Ладно, ладно, не оправдывайся, — помягчела Светка, — лучше подумай, в чем людям покажешься! Главное, не вздумай в своем шкрабском костюмчике явиться!

— А в чем же тогда? — озадачилась Вероника. — Может, в сером тогда? Так он вроде летний…

— Еще не хватало! — отмахнулась Светлана.

— Ну, тогда делать нечего — дошью свое платье из букле! — решила Вероника. — Ради такого случая!

— Ты?.. Платье?

— Ну да, я же говорю — букле! Да ты вспомни: такое бордовое с переливами, ты еще его серо-буро-малиновым называла.

— Это такие тряпочки разрезанные, что ли? Ты их до сих пор не выкинула?

— Ну почему же тряпочки! — обиделась Вероника. — Там практически готовые полки, спинка… В крайнем случае Маришке перейдет. Машинка же есть!

— Твоя машинка уже мохом поросла. Ты когда ее последний раз открывала? Тоже мне, белошвейка! Выкинь свои спинки и не вспоминай, ясно? В третьем тысячелетии живешь! Сейчас уже, что такое букле, никто и не помнит! Сейчас при слове «платье» нормальные люди знаешь что представляют?!

— А что… что они представляют?

Светлана протяжно вздохнула и прошлась по учительской туда-сюда.

— Ну как тебе сказать… Немного не то, что ты можешь исполнить на своем «зингере».

Она остановилась, снова обвела Веронику придирчивым взглядом и погрузилась в раздумье. Лицо ее стало строгим и вдохновенным.

— Угу… Когда это самое мероприятие, твой режиссер сказал?

— Ой, а я даже как-то… вроде в конце ноября.

— Вроде! Ну ты даешь, подруга! — возмутилась Светка. — Конец ноября — это ж вот-вот уже! Не знаю, чего они там нарепетируют, но к приличной портнихе ты точно опоздала! Значит, остается толчок… Пойдем в воскресенье, на вечерний.

Она наклонила голову, в последний раз окинула Веронику оценивающим взором и выдала результат:

— Брючный костюм! Жакет удлиненный, приталенный. Под него — топик из качественного трикотажа, с цветом определимся на месте. Туфли классические, безо всяких выкрутасов. Обойдется все долларов в сто пятьдесят.

— ДОЛЛАРОВ?! СТО ПЯТЬДЕСЯТ?!!

— Именно! — страшно зарычала Светка. — И ни цента меньше! Если, конечно, ты вообще хочешь достичь хоть чего-нибудь в этой жизни… Закрой рот и слушай: даю тебе беспроцентную ссуду. Отдавать будешь с каждой получки по триста рублей, Колька твой не заметит.

— Как это не заме…

— Да так! Как все нормальные мужики! Он что, отчет у тебя требует?.. Ну так вот! А ты, как все нормальные бабы, скажешь: приобрела, мол, в секонд-хэнде по знакомству за тысячу рублей. Ее отдашь сразу… Да, еще же приличную сумку надо! Ну ладно, возьмешь пока мою маленькую замшевую… Подожди, а прическа?! Тебе ж стричься надо немедленно! Хоть каскадом, что ли… челку профилировать, пару контрастных прядей… Нет, в твоем случае все-таки не поможет! Масть надо тебе менять, Веруня, вот что! Краситься полностью и окончательно.

— Седина, да? Сильно заметно? — вздохнула Вероника и посмотрелась в сияющий бок блендера.

— И седина, да. И вообще… Ты оглянись — кто сейчас свой натуральный цвет носит? Цвет волос — он должен зажигать! Стимулировать! Возбуждать! Хотя бы свою хозяйку. Тебе можно «гранат» или «красную ночь»… Приличной знакомой парикмахерши, конечно, не завела?

Вероника виновато пожала плечами.

— А моя Анечка как раз в декрете, и Вика, как назло, в отпуске… Домой, что ли, пригласить в воскресенье? Если успеем после толчка…

— Ко мне домой?

— Да не к тебе, не бойся… Я-то в отличие от некоторых стригусь регулярно!.. Короче, надо будет еще долларов двадцать.

— Ну, раз надо… постараюсь как-нибудь… Ой, подожди, а книги! Мне же еще в книжный надо, срочно! — спохватилась Вероника.

— Это еще зачем?

— Святослав Владимирович сказал. Ну, режиссер! Был такой поэт, Уильям Блейк, так он еще писал картины о Данте! В смысле иллюстрации к «Божественной комедии». И кстати, у них с Данте явное сходство судеб! В библиотеке про него, конечно, ничего, а вот в «Книгомире», говорят, можно найти. А то я совершенно без понятия… Опозорилась — кошмар! Он так посмотрел — ладно, мол, училка, что с тебя возьмешь!

— Так! Все ясно, — отчеканила Светлана металлическим голосом. — А теперь слушай меня: Уильям Блейк отменяется до лучших времен. А у тебя, подруга дорогая, финансовый кризис и срочные капиталовложения. Усвоила?! По одежке протягивай ножки!

…Вечером в воскресенье Вероника возвращалась домой опять-таки в образе проигравшегося Николая Ростова. Пакет с покупками оттягивал руку преступно-сладкой тяжестью. Какой там секонд-хэнд?! Не хватало еще врать собственным детям…

Дверь открыл Николай.

Этого-то как раз и недоставало!

Он как-то странно смотрел — будто не узнавал ее.

— Коль! Это все Светка меня с панталыку сбила… для презентации! — пробормотала она, протягивая пакет и ненавидя себя от всей души.

Последовала минутная пауза — муж оценивал ситуацию.

— А ну, прикинь! — велел он, вынув пиджак и протянув ей.

Затем отступил на шаг. Осмотрел ее со строгим лицом, поправил лацкан и подвел к зеркалу.

Вероника осторожно покосилась на изображение.

Потом шагнула поближе и остановилась в изумлении.

Напротив стояла незнакомая женщина.

Она была гораздо выше и стройнее Вероники.

Моложе лет… ну, минимум на семь.

С совершенно другим взглядом из-под приподнятых бровей.

С озорной и изящно растрепанной шапочкой волос цвета спелой вишни.

С улыбкой не растерянной и извиняющейся, а уверенной, немного лукавой и даже… победной, что ли?

И только в самой глубине глаз пряталось что-то знакомое.

Ни за что никогда Вероника не узнала бы теперь себя в толпе!

Пожалуй, ТЕПЕРЬ она была похожа на… Неужели?!

Она оглянулась на мужа, как бы ожидая ответа на свою мысль, и тот утвердительно кивнул головой.

А потом встал с ней рядом, приосанился и, взяв жену под руку и немного повернув, гаркнул:

— Девки! А ну-ка, быстро сюда! — И, переждав топот и восторженный визг, осведомился: — Ну-ка, говорите — кто у нас мать теперь?

— Мама писатель! — завопила Маришка и заплясала на месте.

— Ох и бестолковщина! Учишь-учишь вас… Ну-ка вспоминайте — пьесы пишет кто?

— Драматурки! — выпалила Туська.

Глава 25

Настали и промелькнули куцые осенние каникулы, за которые дети традиционно не успевали нагуляться, а учителя — написать все положенные отчеты по первой четверти, убрать мусор на дачных участках и наконец-то закончить начатый летом ремонт квартир. Но по счастью, следом за первой четвертью начиналась вторая, замечательная тем, что длилась на две недели меньше первой и заканчивалась полноценным десятидневным перерывом.

А пока что жизнь в школе, приостановившаяся было на недельку, снова тронулась с места и потекла как обычно, в русле календарно-тематического планирования и графика внеклассных мероприятий.

В понедельник в учительской на доске с расписанием повесили объявление:

Вниманию классных руководителей!

11 ноября — театральный день

1-5-е кл. — 10.00

6-8-е — 14.00

9-11-е — 18.00

На переменах учителя деловито сновали мимо, изредка, впрочем, притормаживая у расписания, чтобы ознакомиться с информацией и досадливо буркнуть: «Ну вот, еще один день коту под хвост!» или «Опять этот сумасшедший дом!»

И практически никто, по наблюдениям Вероники, не осознавал, что косо пришпиленный листок — это, в сущности, не что иное, как пропуск в ИНОЙ, ВЫСШИЙ мир!

Сама она довольно долго стояла перед доской, изумляясь: до чего же просто, оказывается, попасть Туда! Оказывается, простых смертных Туда практически постоянно приглашают! То есть буквально сдаешь пальто в гардероб, осторожно погружаешься в шершавое красное кресло — и ты уже ни много ни мало — Там!

Понятно, что с некоторых пор она не могла не подчиняться законам Того мира, которому отныне принадлежала целиком и полностью.

Далеко позади, за порогом зрительного зала, осталось унылое учительское бытие. Напрочь забыла она вытягивать шею, делать зверское лицо и шипеть то направо, то налево: «Ну-ка, закрыли рты!» и «Перестань сейчас же!» И вообще на своем месте она усидела лишь до того мгновения, пока люстра и настенные светильники не начали гаснуть — так медленно, томительно, завораживающе…

В ту же самую минуту она испытанным приемом ловко снялась с кресла и взмыла над рядами партера. Эта незримая для окружающих левитация далась ей не труднее, чем скольжение по волнам во сне, и никто в целом свете не был властен помешать ей. Счастливая сила вознесла ее над самой сценой, где голоса героев пьесы зазвучали совсем рядом, а лица их оказались на расстоянии вытянутой руки.

И что за открытия суждено ей было совершить в этот вечер!

С первого же взгляда она определила, что на сцене все происходит в точности как бывало когда-то и в жизни, только вот никак не вспомнить: когда же именно? Но случилось все это, несомненно, недавно — так живо откликалась душа на каждое слово, шаг, жест персонажей! Любовь, тайна, музыка, смех, приключения с переодеваниями, и страх, и ревность, и голод, и блеск золотых монет, и сверкание кинжала, и искусно сплетенная сеть заговора, и вовремя подоспевшая помощь друга, и наконец-то долгожданное объяснение с пылкими объятиями — все это нахлынуло и враз опьянило Веронику, как аромат лета в первый день отпуска, когда в глазах еще мельтешат строчки выпускных сочинений и не верится, что сегодня наконец-то можно не бежать ни к первому, ни ко второму уроку, ни даже вести детей с тяпками на пришкольный участок за тиром полоть амброзию.

Однако на этом спектакль… вдруг взял да и закончился.

Да что там, он просто мелькнул как молния!

Вероника не успела толком рассмотреть даже стразовый узор на лифе героини! Не запомнила ни единого куплета из веселых песенок пройдохи слуги!

Она буквально и опомниться не успела, как интрига была уже раскрыта, справедливость восторжествовала, герой с героиней отправились прямиком под венец — и буквально в следующую минуту Карпова с Куценко уже дрались у стойки гардероба!

Так что же ей теперь полагалось — разнимать их?

ОПЯТЬ?

Все как раньше?!

Она огляделась не веря собственным глазам.

— Руки. Убери, — пробормотала она в сторону Куценко машинально. А в сторону Алены Карповой: — А ты отойди от него. Одевайтесь!

Удивительно, но на этот раз они услышали. И не прошло и минуты, как перестали махать кулаками и визжать. И, все еще красные и тяжело дышащие, натянули куртки и без всяких дополнительных окриков двинулись к толпе «своих» у прозрачных дверей.

По-видимому, волшебная сила искусства преобразила даже седьмой «Б». Присмиревшие под впечатлением спектакля задиры, кокетки и всяческие нервомоты послушно ожидали классного руководителя, готовые практически без сопротивления построиться парами и двинуться в сторону троллейбусной остановки.

Хотя, понятно, без мелких конфликтов не обошлось.

— Вероника Захаровна, а Беспечный жвачкой плюется!

— Че-го-о-о?! Да сама ты…

— Опять! Видите? Видите?!

— Вероника Захаровна, за мной папа приехал! Во-он, красная десятка! Вероника Захаровна, а можно Оле со мной? И еще Пономаревой? Нам по дороге! Я на Каляева живу, а они на Трудовой славы!

Но к изумлению класса, Вероника Захаровна совершила головой неопределенное движение — не то кивнула утвердительно, не то качнула отрицательно — и, даже не посмотрев ни на кого, без единого слова ОДНА вышла в стеклянные двери!

От неожиданности седьмой «Б» в полном составе испуганно потянулся следом.

…Кажется, согласно школьному фразеологическому словарю, это называлось — «не находить себе места».

Кресло в большой комнате окончательно состарилось и расшаталось. Зеленая обивка протерлась кое-где до глубинного черного слоя. И стоило только забраться на сиденье по привычке с ногами, как через пять минут начинала болеть спина.

Кухня явно похолодела и неприветливо насупилась. Иногда Вероника разглядывала ее с искренним недоумением: неужто она сама столько лет накрывала на этот стол с обшарпанными ножками, заклеивала с изнанки скотчем клеенку некогда веселой изжелта-красной расцветки? И эти перевернутые пустые баллоны всегда так и стояли на подвесной полке, а рядом висела на стене лакированная декоративная тарелка-подсолнух — плод недолгого увлечения Николая росписью по дереву? Лак местами облез с краев, и лишенное защиты дерево постепенно темнело, обретая сходство с траурной каймой. Но убрать рукотворное изделие с глаз долой у Вероники, как обычно, не хватало решимости, и она отводила взгляд от тарелки и брела в детскую.

Здесь на душе становилось полегче. В этом маленьком государстве жили милые, такие понятные и близкие сердцу вещицы: по углам приютилось с полдюжины кукол Барби китайского происхождения, всех возможных мастей и степеней износа, включая глубокую инвалидность; под тахтой прилегли синие Маришкины и красные Туськины колготки; стол и пол вокруг него усыпали пластмассовые бусины и звездочки из набора «Маленькая рукодельница», причем часть звездопада пришлась и на Маришкин рюкзак; рыжий пластилиновый медведь на подоконнике соседствовал с тюбиком малиновой помады, невесть откуда взявшимся, поскольку никогда в жизни Вероника не решилась бы нанести на губы этакий кислотный оттенок; в довершение картины пара сушек по-свойски расположилась в цветочном горшке среди кактусов.

Но увы! Чем дольше всматривалась Вероника в каждый предмет, тем ощутимее начинал действовать ей на нервы даже этот умилительно немудрящий интерьер. Ибо по-настоящему все здесь, если присмотреться, требовалось перебрать, разложить, переставить, помыть, полить, выбросить, сложить стопочкой, зашить и отдать соседским детям; попутно же следовало отругать, объяснить, наказать, потребовать твердых обещаний, пригрозить, пообещать, а заодно и показать личный пример… Словом, начать-таки новую жизнь, когда и на старую-то сил едва хватало.

По ночам Вероника снова стала просыпаться. Сердце стучало, не хватало воздуха, и она плелась в кухню за валерьянкой, после чего, в ожидании ее действия, садилась у открытой форточки.

Теперь ее мучили не страхи и не чувство вины, а нетерпение.

Теперь ей хотелось сейчас же, сию минуту перенестись ТУДА — ну хотя бы на перекресток возле театра!

О, как упоенно следила бы она за игрой теней на его стенах! Она дожидалась бы рассвета, когда вдруг бесшумно погаснут фонари, а вскоре откроется незаметная боковая дверь, пропуская первую человеческую фигурку — и тайная, но поистине волшебная жизнь закипит в его недрах! И неужто настанет наконец то мгновение, когда она войдет в ту же дверцу — не как чужая и посторонняя, но как человек, причастный к искусству?! Неужто ей позволено будет присутствовать при таинстве таинств — РЕПЕТИЦИИ?! Она уже сейчас, заранее приходила в восторг от каждого движения актеров, от каждой режиссерской реплики; отныне все эти люди до последнего рабочего сцены были близки ей, как кровные родственники, и театр, их общий дом, гостеприимно распахивал перед ними все свои скрытые от посторонних глаз уголки.

Да как же умудрилась она провести полжизни бог знает где и даже не догадаться об этом?!

Мысли эти захватывали воображение, пьянили и вконец обессиливали Веронику. Как отуманенная, брела она обратно в постель и забывалась коротким сном. Как во сне, полубессознательно двигалась утром по дому, механически исполняя необходимые дела, и машинально отправлялась на работу.

Она не помнила, кто именно отвечал, на каком уроке и какие получал оценки; глаза бесчувственно скользили по строчкам сочинений, автоматически выхватывая ошибки. Лица учеников маячили перед ней, неотличимые друг от друга, и лишь развеселая физиономия Беспечного выделялась на общем фоне, будя какое-то воспоминание — впрочем, неопределимо туманное.

Кажется, в учительской собиралось какое-то совещание; кажется, что-то важное говорили завуч и директор, и она, как и другие, что-то отвечала им и писала какие-то отчеты… или заполняла какие-то ведомости… но все это исчезало из памяти в следующую же минуту, будто стертое резинкой.

Сознание ее пробуждалось и работало с полной отдачей лишь два мгновения в сутки: когда по дороге на работу и с работы она проезжала на троллейбусе мимо Него — мимо ТЕАТРА! Сердце замирало на миг, а потом начинало отчаянно стучать, и хотелось спрыгнуть со ступенек троллейбуса и, вбежав в заветную дверь, безо всяких формальностей остаться там навсегда!

Вот именно! Остаться там НАВЕЧНО!

…Однако она и сама понимала: почему-то это никак невозможно.

Мешали, в частности, дурацкие приличия.

Почему-то требовалось обязательно дожидаться назначенного дня, изводиться сомнениями: не привиделась ли ей эта встреча, не ПРИСЛЫШАЛСЯ ли разговор с небожителем? (Пугало, между прочим, то, что она совершенно не помнила некоторых подробностей: например, цвет рубашки режиссера… Или он был в свитере?)

Отдельную тему для мучений составляла мысль: что за сцены он выберет для РАЗЫГРЫВАНИЯ? Некоторые реплики героев — теперь-то ясно как день! но поезд-то ушел! — корявы, недодуманы; а ведь стоило добавить два-три слова — и картина была бы совершенно другая!

Другая область самоистязания называлась: «А вдруг он ПЕРЕДУМАЕТ?!»

Вдруг просто-напросто перечитает и ужаснется, увидев все промахи!

А вдруг уже увидел?!

Не говоря уже о самом страшном…

Посягнуть на имя ВЕЛИКОГО ИТАЛЬЯНЦА!

Вдруг уже рассказывает кому-нибудь, усмехаясь: «У самой-то речь — ну что вы хотите? — училка! А туда же — Данте… Флоренция Дученто… Все-таки могла бы сообразить: что позволено Юпитеру… хотя какая в школе, сами понимаете, латынь!»

При этих мыслях внутри все холодело.

Да нет же, такого просто не может быть! Он сам сказал ей про прыжки на три метра… И лицо у него было такое озорное и приятная улыбка… Никто ведь его не заставлял! Да нет, он же сам, русским языком сказал: «в конце ноября»!

— Так уже девятнадцатое число! — сообщил Николай. — Давно пора позвонить!

Глава 26

— У Святославвладимирыча совещание! — недовольно, как показалось ей, буркнули с другого конца телефонного провода.

Это было неожиданно. Так неожиданно, что едва удалось отыскать кое-какие приблизительные слова:

— А если… а когда можно… хотя бы примерно…

— Не могу сказать даже примерно. Но попробуйте через час.

И в трубке сразу запиликали короткие гудки.

За час Вероника провела урок по теме «Разряды местоимений», из которого в памяти отложилось только стихотворение:

Если где-то нет кого-то,

Значит, кто-то где-то есть.

Только где же этот кто-то

И куда он мог залезть?

На перемене она отнесла в учительскую журнал и тетради и спустилась в столовую, где постояла у прилавка, дожидаясь звонка и топота сотни ног вверх по лестнице, а затем попросила чай и бутерброд с сыром в счет зарплаты.

— Есть пицца, как вы любите — с зеленью. Дать? — предложила тетя Юля, буфетчица.

Вероника посмотрела на нее с недоверием. Она не помнила, что когда-то любила пиццу, и даже не сразу осмыслила это слово.

Да и саму тетю Юлю она узнавала с некоторым затруднением, как учеников после летних каникул. Впрочем, было приятно, что приветливая женщина с ямочками на щеках улыбается ей.

— А сыр кислый! — недовольно сказал за ее спиной другой женский голос.

Вероника оглянулась. Позади нее сидела определенно Галина Петровна, математичка, и жевала с брезгливым выражением лица. По-видимому, у нее тоже было окно.

Машинально Вероника перевела взгляд на свой сыр и, подумав, рассудила вслух:

— Как же он может быть кислый? Он же сыр.

Галина Петровна перестала жевать и удивленно посмотрела на нее.

Но тут Вероника вспомнила самое главное и, забыв о сыре, метнулась к лестнице, а потом в секретарскую — к телефону.

— Да, закончилось. Но он теперь куда-то вышел! — бездушно отрапортовали на том конце провода. — Ну-у, не знаю… Попробуйте еще минут через десять.

— И куда он мог залезть? — пробормотала Вероника.

За десять минут она успела вернуться в учительскую, отыскать в сумке заветный стеклянный флакончик и проглотить, не запивая, две таблетки валерьянки; постоять у окна, гадая — в самом ли деле летят в воздухе первые снежинки или это мельтешит у нее перед глазами; взять с полки журнал факультативных занятий и, усевшись за стол, раскрыть на последней заполненной странице.

Она собралась было вписать последнюю пройденную тему в курсе «Сочинения разных жанров». Но выяснилось, что это невозможно: вписывать требовалось за целых три недели, а календарно-тематический план факультативов остался дома, причем где именно он мог лежать — трудно было даже представить заочно.

Осознав все это, Вероника аккуратно пристроила журнал обратно в ячейку и, умудрившись высидеть в учительской еще ровно три минуты, нетвердым шагом отправилась снова штурмовать телефон.

И на сей раз ей наконец-то повезло!

— Ну конечно, помню, — отозвался Он с легким раздражением; понятно, глупо было спрашивать «помните меня?». — Заходите, когда вам удобно…

Веронике удобно было, бросив все, сию же минуту примчаться в театр.

Однако, соблюдая дурацкие приличия и проявляя чудеса терпения, она довела до конца еще один бесконечный урок и дополнительно высидела пятнадцать минут в углу учительской, за шкафом, пока Светка со зверским выражением лица рисовала ей контур губ и наводила на веки тени, поминутно шипя: «Не дергайся! Подождет! Драматург ты или нет?!»

И еще двадцать две минуты кануло в вечность, пока она летела к остановке, металась взад-вперед по краю тротуара в ожидании троллейбуса и тряслась у задней двери на пути к вожделенной цели.

Разумеется, за это время он мог уйти на репетицию, переменить планы и вообще уехать из театра, и пришлось бы ждать еще до завтра — хорошенькое дельце!

…Однако его кабинет — о счастье! — был еще открыт. При виде заветной двери сердце подпрыгнуло и стало как-то боком.

Мимо неразличимо мелькнула секретарша, и вот Вероника уже стояла перед знакомым столом по стойке «смирно».

К этой минуте все в ее душе решилось, успокоилось и приготовилось.

Она была собранна и готова к работе, как никогда.

Ей под силу было свернуть горы. Она согласна была выслушать любые замечания, исправить все грехи, ликвидировать малейшие недочеты…

Небожитель приподнялся в кресле ей навстречу, приглашающим жестом вытянул руку в сторону кресел.

Значит, теперь она имела право садиться сюда, как равная?

Называть Его — Святославвладимирычем?!

— К сожалению, я вынужден вас огорчить, — сказал он.

…И конечно, работать! Работать совсем по-другому, упоенно, без отдыха, без конца, довести пьесу до недосягаемого совершенства…

Внезапно она УСЛЫШАЛА.

А потом, всмотревшись, УВИДЕЛА.

В его голосе звучал приговор.

В его лице выражались холодность и отстраненность хирурга, отсекающего от тела кусок плоти. Это было совершенно новое, невиданное доселе выражение.

— Некоторые обстоятельства, к сожалению, изменились. И нам пришлось… э-э… подкорректировать кое-какие свои планы, — сказал он.

Неужели?!

Но этого просто не может быть!

Ведь ее душа уже принадлежала театру, вот этому бывшему Дому культуры! Призраки ее героев уже поселились под этой крышей, уже незримо прохаживались по сцене! И теперь донна Вероника…

— Да вы садитесь! — вдруг предложил он, прервав сам себя, и она послушно опустилась на стул.

Он заговорил несвязно, непонятно, на каком-то диковинном наречии. Впрочем, губы его шевелились не переставая, однако ей удавалось улавливать лишь отдельные слова: «ассигнования», «бюджет», «значительное сокращение», «не в моей власти».

В конце речи лицо его было практически совершенно простодушно-ясным.

Затем наступила пауза.

Кажется, теперь ей полагалось что-то сказать. Или сделать. Но она никак не могла догадаться, что именно.

Он смотрел на нее сочувственно, но вместе с тем и вежливо-выжидательно. И в конце концов она поняла.

Он вежливо выставлял ее вон — словно двоечницу со шпаргалкой! Словно абитуриентку из провинции, не прошедшую по конкурсу.

Его ждали другие дела, другие люди, репетиции и — ну конечно же! — другие пьесы. Десятки, сотни других пьес…

Она неуклюже поднялась, зацепив соседний стул.

— И значит, теперь… совсем никогда?.. — спросила она сдавленно.

В лице его вдруг выразилось проницательное «ну уж нет, не проведешь!».

— Наш репертуар на будущий год в принципе утвержден… Да, собственно, и пьеса ваша имеет ряд… э-э… определенных недочетов.

— Каких? Каких недочетов?! — с последней каплей надежды вскрикнула она. — Может быть…

— …скажем так, определенная недосказанность, присущая вашей манере, — продолжал он мимо ее слов. — Не хватает цельности, законченности… Плюс спорная трактовка… Хотя, собственно, в данный момент это уже не имеет значения… к сожалению.

— А если бы… Если я все исправлю?! И трактовку тоже?

— Все в руцех Божиих, — отозвался он с торопливой любезностью и тоже встал.

Странно: теперь он был гораздо ниже ростом. Максимум метр восемьдесят.

— Но вы заходите, не забывайте нас! В общем-то мы с вами делаем одно и то же дело…

Глава 27

После этого надо было как-то жить дальше.

Но она не знала как.

Обломки мечтаний загромождали дорогу, и не осталось сил даже на один шаг. Небо рухнуло на землю, и некуда стало устремлять взор.

Все же она каким-то образом очутилась в троллейбусе — правда, неизвестно в каком. Кондукторша не обратила на нее ни малейшего внимания. Она сама подошла, протянула металлическую пятерку и рубль. Кондукторша не глядя сунула ей билет.

Никому в целом мире она не была нужна. Ни она, ни ее пьеса, ни наряд за сто пятьдесят долларов… Какие там театры, режиссеры, презентации! Троллейбус свернул в направлении школы, и то был, конечно, знак. Кухня, дети, церковь — вот истинный удел женщины!

Или, как в ее случае, — кухня, дети, школа.

Собственно говоря, ее сегодняшние уроки кончились. Но идти домой было почему-то невозможно.

— Подкорректировать планы, значит? — переспросила Светка. — Значит, это так они твою пьесу РАЗЫГРАЛИ? Твою синьору Мореску?

Вероника мелко потрясла головой. Каждое Светкино слово, особенно «пьеса» и «синьора», гулко отдавалось в мозгу и причиняло физическую боль.

Немного полегчало после слов:

— Ну и лохи, значит! Бюрократы совковые! Сами же себе могилу роют. В наше время пьесами разбрасываться! Притом молодых, перспективных авторов… Да к ним же никто как не ходил, так и ходить не будет! Вот и конец этому… короче, благородному искусству драматургии!

После этого в душе что-то отпустило, и Вероника частично обрела способность реагировать на окружающие события.

В учительской было людно — большая перемена перед второй сменой. Неужто этот день все еще длился? Веронике казалось, что с утра минула уже тысяча лет. Сменилась эпоха. Настал ледниковый период.

Между тем вокруг как ни в чем не бывало жужжали привычные голоса.

— А я не понимаю: чем хороший веник хуже пластмассовой щетки?

— Санэпидстанции виднее. Вот заменили же зубные щетки на новые, с синтетической щетиной — и ничего, привыкли. Так и половые…

— Так они ж этими палками дерутся! Лично у меня уже вторую поломали.

— Ну правильно, а ты чего хотела? Пока еще научатся силу рассчитывать! Одно дело — дерево. Другое — пластмасса.

— Внимание! Перл из сочинения! «Этим летом я отдох хорошо».

— Слушайте, приехал какой-то зооцирк. Никто еще детей не водил? Говорят, жуткий террариум!

— «Комната была просторная. В ней стояло три окна».

— Кстати, мне бы нужно четыре кашпо. Два в простенках, два вокруг доски. Цветы роскошные, а кашпо нет!

Что-то наивное и целительное было в этих голосах, в словах, выговариваемых по-учительски четко: «зубная щетка», «зооцирк», «кашпо». И каждый старательно вел свою партию, не забывая прислушиваться и к сидящим рядом, как в грузинском ансамбле.

— Веду их второй год — нормальные ребята! А вот не люблю. Верите? Душа не лежит.

— Потому что ты предыдущий выпуск слишком любила.

— Тех — да-а-а! Тем, бывало, рассказываю на уроке и чувствую — как будто золотые нити тянутся от них ко мне!

— Это один раз в жизни такой класс бывает. Совпадение биополей. Больше не будет, и не мечтай даже.

— Совпадение. Сов. Падение. Падение сов…

— Ну и несправедливо, между прочим! А эти дети, бедные, чем виноваты?

— Глупость вы говорите. Любить надо своих собственных, родных детей, а учеников — учить!

— Здрасьте! Сравнила… Своих собственных видишь в день от силы два часа, а учеников — две смены!

— «Лицо у нее было задуманное».

— Беспечный, ты что?

— А вот и ваш любимчик, Вероника Захаровна!.. Здороваться надо, когда в учительскую входишь.

— Здрасьте! Вероника Захаровна! Можно вас на минутку?

Меньше всего хотелось ей в эту минуту куда-то выходить. А еще меньше — к Беспечному. Но конечно, пришлось идти. И конечно, тут же вспомнилось ВСЕ ТО…

— Что ты хотел? — чугунным голосом спросила она, глядя в сторону.

— Я… это… Вероника Захаровна… Ну в общем, мама вас приглашает.

— Куда?!

— Ну, это, в гости… к нам.

Вероника отшатнулась в ужасе: издевается, что ли?! Но Беспечный смотрел как будто чистыми глазами. Прибавил почти что умоляюще:

— Она, это… рыбу «хе» специально сготовила! — И покраснел.

Вероника вздохнула, улыбнулась неуверенно.

— Спасибо, Леша, конечно… и маме передай… Но я тут, понимаешь, пока на курсах была — столько дел навалилось! Даже не запомню всего, в блокнот пишу, чтоб не забыть.

— У мамки тоже в голове ничего не держится, — доверительно сообщил Беспечный. — На базар идет — пишет, чего купить!

— Ну вот и я… в общем, не могу сейчас. Хорошая у тебя мама! — невпопад заключила Вероника и опять вздохнула. — Может, потом как-нибудь… Ну ладно, ты иди в класс, Леша! Спасибо…

Кажется, ледники в ее душе начали подтаивать с краев.

Правда, встречаться с домашними все еще не было сил. Она побрела домой пешком.

Над дорогой возвышались рекламные громады с цветами и улыбающимися лицами. Когда это они успели здесь появиться? Громады предлагали лучшие шторы, новый мир за новым окном и ландшафтный дизайн. Подмигивали со всех сторон разноцветные неоновые приманки: развлекательный центр «Фанданго», игровой клуб «Фортуна», данспол «jaga-jaga». Буквально не сходя с места можно было заказать элитную керамику по сто восемьдесят рублей квадратный метр, приобрести итальянскую мебель в салоне «Венеция» и оснастить свое жилище металлической дверью либо крышей из профнастила. Красавцы и красавицы с рекламных щитов белозубо улыбались, таинственно манили, лукаво подмигивали. И казалось, что настоящая жизнь: яркая, насыщенная этими необыкновенными вещами, — вот она, протяни только руку! — но нет, чего-то, как обычно, недоставало Веронике, чтобы окунуться, погрузиться в нее, насытиться до отвала… ну или хотя бы откусить малюсенький кусочек.

Но странное дело: она заметила, что у многих встречных в этот вечер были определенно грустные лица! Грустные или опустошенно-усталые, как и у нее самой. Или еще такие, как будто человек решает на ходу непосильную задачу. Словно задали ему что-то вроде «Пойди туда — не знаю куда! Принеси то — не знаю что!» — и все это строго к рассвету.

Через несколько кварталов обнаружилось, что память выкинула очередной фортель: перед ней был НЕ ТОТ перекресток! Выходит, ноги опять прошагали лишнее?

Опять она очутилась перед знакомым белокирпичным теремком. Однако этот новенький особнячок как-то изменился.

Вероника всмотрелась.

Так и есть: у дома появилась крыша!

Выходит, маленький акробат справился-таки со своей задачей? И ему не нужно больше балансировать на ребрах-балках!

Крыша была хороша: ровненькая, точеная, остроугольная. Просто картинка, а не крыша! Жаль только, в ранних зимних сумерках Вероника не могла точно разобрать цвет: кажется, синий? Или зеленый? Но на фоне белого кирпича этот оттенок был необыкновенно густым и сочным.

И весь дом как бы улыбнулся.

Вероника оглянулась по сторонам. Вдруг пришло в голову: что, если акробат-строитель стоит где-нибудь рядом и любуется своей работой?

Но нет: люди деловито шагали мимо, поглощенные своими вечерними заботами. Однако выражения лиц, заметила Вероника, почти у всех были теперь спокойные и даже веселые!

Она вздохнула, будто сбросив с плеч неподъемную ношу, и облегченно побрела домой.

Глава 28

Зима начиналась неохотно.

Мокрый снег, собравшись было с духом, принимался мельтешить за окнами третьего этажа, но на полпути утрачивал решимость, таял на лету и шлепался оземь тяжелыми мокрыми комками.

Тем не менее вся мужская половина школы от семи до семнадцати не теряла надежды вскоре намылить девчонок и устроить сражение снежками.

Девицы-выпускницы уже облачились в высоченные зимние ботфорты, к которым в обязательном порядке прилагалась мини-юбка и колготки в сеточку — этакая зимняя униформа.

— Танюш, а у тебя ноги не мерзнут в этих дырках? — полюбопытствовала Вероника, догоняя как-то раз Стрелкову на ступеньках школьного крыльца за две минуты до звонка.

— Да вы че, Вероника Захаровна? У меня ж там еще одни колготки. Видите? — объяснила та и слегка оттянула сеточку длинным, сияющим золотыми разводами ногтем. Взмахнула в сторону Вероники роковыми ресничищами и заметила поощрительно: — А между прочим, вам идет терракотовая помада!

— Да? Спасибо! — растерянно отозвалась Вероника.

Ученическая жизнь шла своим зимним чередом.

В вестибюле девчонки и мальчишки топали, стряхивая с сапог мокрые хлопья; младшие спешно переобувались в сухие туфли и кроссовки, чтобы предъявить дежурным у дверей в главный коридор сменную обувь; старшие переобуваться не желали и предпочитали до самого звонка толочься в вестибюле, надеясь перестоять дежурных и явиться-таки на урок хоть и с опозданием, зато в новых сапожках на серебристых шпильках или крутых зимних ботинках-танках на рифленой подошве.

Кое-кто норовил выдать за сменную обувь пару детских босоножек в матерчатой сумочке, сброшенных сострадательным малышом из окна второго этажа.

Самые отчаянные небрежно совали дежурным потертые и растрепанные, а то и свернутые в трубочку дневники, дабы получить их обратно на второй перемене с негодующей записью: «Явился без сменки!» — и неразборчивой росписью рядом.

И были, помимо того, избранные, которые делали вид, что ни о каких таких школьных правилах они сроду не слышали. Эти приближались к дверям неспешной упругой походкой и снисходительно подставляли дежурным щеку для поцелуя. Восьмиклассницы в белых кофточках млели, прикладываясь к покрытой мужественным пушком щеке великолепного мачо; угловатые подростки сливались с цветом своих алых повязок, когда дива недосягаемой красоты и взрослости, небрежно наклонившись, обдавала их облаком «Ив Роше» или «Живанши».

Начальная школа уже организовала выставку рисунков на тему «Идет волшебница-зима».

Пятый класс написал рассказ по картине «Зимний вечер».

Седьмой — сочинение «Мои планы на зимние каникулы».

А администрация вывесила распоряжение о подготовке конкурса новогодних сценок.

На следующий день Вероника постучалась в коричневую, мягкую до полной звуконепроницаемости дверь.

Правда, стук вышел, как и следовало ожидать, беззвучным, и она тут же постучала еще раз — ключом от класса по металлической ручке.

— Да-да! — ободрили ее изнутри.

Дверь распахнулась.

— Извините, Татьяна Сергеевна, но я никак не могу! — с порога выпалила Вероника, боясь сбиться или растерять решимость. — У меня семейные обстоятельства, ремонт, на все выходные уезжаем к родственникам, и дочкам надо готовить костюмы! К двадцать пятому и к двадцать седьмому!

Татьяна Сергеевна выдержала паузу. Она была мастерица по части эффектных пауз. Просто главный режиссер школьного действа.

— Не можете — что именно? — наконец уточнила она.

— Писать сценку! — взмолилась Вероника из последних сил. — И репетировать тоже!

И устремила на завуча отчаянный взгляд.

Та, в свою очередь, устремила на нее в ответ самый проницательный из своих взглядов. Проникающий навылет. И, подержав под огнем этого взора, неспешно отпустила. Со словами:

— Ну что ж… Жаль. Мне казалось, у вас это получается. Чувствовался творческий подход! Но раз уж, вы говорите, такие обстоятельства… Поручите детям подготовить несколько стихотворений. У вас найдутся неплохие чтецы.

Победа досталась недешево. Закрывая дверь, Вероника тяжело дышала. И пока поднялась на свой четвертый этаж, дважды останавливалась. Сердце колотилось и никак не унималось.

Прийти в себя удалось, только высидев за столом минут пять. Как раз к звонку на урок литературы в седьмом «Б».

Правда, услышав новость, дети тут же про звонок забыли. Заерзали, загомонили и чуть ли не засвистели.

Еще пять минут ушло на «Ну-ка, замолчали все!», «Я сказала — закрыли рты!» и «Идет урок!»

— Так, значит, не будем выступать? — в кое-как наведенной тишине еще раз уточнила староста Олечка Лукьяненко. С такой интонацией, как будто Вероника отменила зимние каникулы.

— Почему же? Выступайте. Не хотите читать стихи — можете выучить сценку, как всегда, — великодушно разрешила Вероника. — Только найдите готовую пьесу, распределите роли и выучите сами. А я могу… э-э… помочь. Ну там, провести генеральный просмотр…

Последние слова почему-то дались ей с трудом.

Беспечный растерянно хлопал девичьими ресницами.

Алена Карпова сверлила ее в упор прекрасными синими, презрительно прищуренными глазами.

— А мы тогда… сами сценку сочиним! Свою! — вдруг объявила она.

— Ха! — завопил Куценко. — Я это представляю!

И, вскочив, закружился на цыпочках в проходе между рядами, сложив губы сердечком и придерживая двумя пальчиками воображаемую юбку.

— Вот и хорошо. Сочиняйте! — покладисто заключила Вероника.

…Вечером она кормила домашних ужином из трех блюд: картошка с грибами и луком, салат «Мимоза», пудинг морковный. На десерт подавался пирог с яблоками по рецепту «если к вам неожиданно пришли гости».

Восторги Вероника принимала скромно, объясняя: «Лук надо было бы туда попозже, чтоб не сгорел. И в салат консервы порезать, а то рыба с хвостами…» Но ее никто не слушал.

— Так вот, значит, где у нас настоящий талант! Глубоко, однако, зарыла! — повторял муж.

Слово «талант» звучало у него вполне уверенно. Как будто так и надо.

— Мам, можно мне еще немножко серединки пирога? Где цветочек из вишенок! — эстетствовала Маришка.

— А Туське? Поделитесь! — распоряжалась Вероника, нарезая пирог с симметричностью, поражающей ее самое.

Похоже было, что корабль ее судьбы двинулся наконец (тьфу, тьфу, не сглазить!) в каком-то разумном направлении!

Между прочим, завучу Вероника сказала чистую правду: некоторый скромный ремонт в доме был и в самом деле произведен. По крайней мере кроватью обзавелась наконец полноценной, хоть и чуть более светлого тона ножкой, а вместо истертой клеенки на кухне явилась новая — голубая в клеточку, с веселыми разноцветными мячиками в каждом квадрате.

Изъята была также облезлая тарелка со стены — на ее месте расположилась теперь резная полочка с банками для специй. Снизу к полочке прицепились полдюжины кухонных полотенец и прихваток.

Не соврала она и насчет детских костюмов. В комнате у девчонок на самом почетном месте — на окне — красовались на плечиках два роскошных, почти совсем законченных платья: белое воздушное поменьше — костюм снежинки для Туськи, красное атласное побольше — русский сарафан для Маришки.

Накануне Маришкиного утренника ей слегка подпортил настроение сон.

Приснилось, будто бы они с Туськой спешат в садик. Приходится мчаться что есть духу — они опаздывают, троллейбус еще стоит, но вот-вот закроет двери! — и вдруг у самой остановки под ногами разливается громадная грязная лужа. И не успевает Вероника удержать дочку, как та уже вырывает руку и принимается расхаживать в своем костюме снежинки по щиколотку в грязи.

«Грязь. Неудача или болезнь!» — грянуло в голове, кажется, еще раньше, чем она успела проснуться.

И в ту же минуту явилась спасительная мысль: «Сегодня же вторник. А сны на вторник вроде бы не сбываются… Точно, Светка говорила: не сбываются!»

Тем не менее утренник двадцать пятого числа в Маришкиной школе, в спортзале, она высидела как на иголках. Туську не спустила с рук даже в общий хоровод вокруг елки. Зайчики, мишки и снежинки в этом хороводе то бежали, наскакивая друг на друга, то вдруг останавливались и сбивались в кучки. В голове так и металось: толкнут… затопчут… заразят какой-нибудь инфекцией…

Отвлеклась она только на танец Маришки. Предательские умилительные слезы поползли из глаз. Неужто это ЕЕ ДОЧЬ, такая ладненькая и стройная, в красном сарафане — настоящая красна девица! — плывет с улыбкой по затоптанному полу спортзала, взмахивая легким платочком? Махнет один раз — и кажется, вот-вот явится по правую руку озеро зеркальное красоты невиданной… махнет другой раз — поплывут по озеру белые лебеди…

И будто бы Маришка своим танцем расколдовала ее: все как-то обошлось. После общего представления поднялись в класс на втором этаже, почитали стихи. Всем вручили подарки, даже Туське. И стало вдруг убедительно ясно, что все в мире на месте: детские счастливые рожицы, шуршащие подарочные кульки с Дедом Морозом и Снегурочкой и неопровержимо наступающий Новый год!

Вечером Вероника расщедрилась — не стала загонять детвору спать в полдесятого, а разрешила пока не ложиться. Николай не возражал. Маришка, розовая, счастливая, тут же завопила: «Потренируемся встречать Новый год!» Туська в новом полосатом костюмчике, набив рот конфетами, уселась на старенький резиновый мяч и пыталась подскакивать на нем.

Как случилось все дальнейшее — осталось за гранью Вероникиного понимания.

Она как-то скатилась с мяча.

С высоты пятнадцати сантиметров.

И сразу, ухватившись за ногу в полосатой штанине, закричала так, что стало ясно — празднику конец.

Глава 29

В палате было многолюдно — временами практически не протолкнуться. Особенно ближе к ночи, когда мамы пристраивали к железным кроватям ветхие казенные раскладушки и клеенчатые кушеточки из коридора.

При этом, как ни удивительно, никто никому не мешал. Дети покоились в своих хирургических ложах строго фиксированно — кто, как Туська, с подвешенной к блестящей железной палке ногой, кто — пластом на животе или спине. Лишь двое-трое в гипсовых корсетах-панцирях активно елозили по своим койкам и порой, изловчившись, усаживались, подпихнув под спину подушку, под завистливыми взглядами лежачих. И единственная из всех, тоненькая, как прутик, Танечка с массивным гипсовым воротником вокруг поломанной шейки (утром перед школой причесывалась и как-то необыкновенно мощно чихнула, повредив позвонки), на собственных, безо всяких трещин, переломов и смещений ногах свободно лавировала между кроватными рядами, подсаживаясь на краешек то одной, то другой койки — заманить ее на свою кровать было делом чести и палатного престижа.

Мамы же словно бы вообще не занимали в пространстве никакого места. Подобно призрачным теням, неуловимо перемещались они от кровати к умывальнику, а от умывальника — к двери; без единого скрипа открывали ее и исчезали, чтобы через минуту вновь возникнуть на пороге с тарелкой супа, направлением на анализ или бутылкой кефирной активии из общего коридорного холодильника. До недавних пор довольно рослые и весьма далекие от модельных габаритов мамаши теперь вполне привычно и даже не без уюта располагались на ночь на смехотворном кушеточном пространстве. И волосы у всех были теперь одинаково гладкие, глаза — сухие и зоркие, а голоса — одинаково тихие, шелестящие. И произносили они короткие, похожие на условные пароли фразы: «Как снимок?», «Да вроде не домиком», «Вот возьми, пускай поест», «Опять болит?», «Давай позову».

В этом больничном государстве действовали иные, чем в остальном мире, законы.

Да и существовал ли он в самом деле, этот остальной внешний мир? Прошлая жизнь вспоминалась мамам редко и почти всегда — с неподдельным изумлением. Какие там школы, завучи, педсоветы? Какие еще офисы, супермаркеты, парикмахерские, праздники?!

Все это исчезло, рассыпалось в прах при одном только слове «перелом», растаяло в воздухе при первом же звуке дребезжащих колес железной каталки.

Здесь разом поломались все прямые жизненные курсы, и корабли судеб вдруг перестали слушаться опытных рулевых.

И всем, от капитана до последнего матроса, пришлось постигать иные жизненные премудрости.

Здесь ценилось, например, умение соорудить из подручных средств столик для лежачего ребенка; рассмешить всю палату перед самым уколом; ловко вызнать у ночной медсестры все насчет «роэ» и «соэ» в анализах; свесить русую девчачью голову с кровати и, не успеет девчонка опомниться, в две минуты вымыть роскошные косы, подставив снизу тазик из санитарной комнаты.

Вся жизнь здесь состояла из бесконечного ожидания — утра, обхода, снимка, анализов. Время до утра, кому не спалось, коротали в коридоре у двери, с газетой «Народные целители советуют» или «На грани невозможного»; до обхода врача — с тряпкой или шваброй; снимков и анализов дожидались, обсуждая различные истории болезни и случаи чудесного исцеления.

И были в этом ожидании свой уклад, и порядок, и даже своя религия.

Здешнего бога звали Василь Филиппыч.

Едва он входил в палату, как воцарялась тишина.

Ибо были бог велик ростом и широк в плечах, и всегда прям был его позвоночник, и не разглядеть было выражения его прищуренных глаза под седыми бровями, а губ — под пышными усами.

Трепет охватывал детей при одном звуке могучего голоса, при густом табачном запахе бога. Самым легким, но уверенным прикосновением его руки умели нащупать, определить, сместить и разровнять. По его властной команде садились лежачие, и вставали сидячие, и начинали сгибаться доселе неподвижные конечности. И таинственно шептали о нем, что множество раз возвращал он людей с того света в Афгане и Чечне; а также что лечиться к нему приезжали из Ставропольского края, Подмосковья и ближнего зарубежья.

Мамы неслышными тенями следовали за ним, ловя на лету каждое его слово.

Однако вновь прибывшим не так-то просто было понимать язык бога.

Не все догадывались с первого раза, например, что вопрос: «Ну что? Кошмары ночные тебя замучили, коза?» означает подозрение на вторичную энцефалопатию и намерение пригласить на консультацию невропатолога, а недовольное: «Надоела ты мне уже, обезьяна!» — обещание благополучной выписки.

Помимо медицинских рекомендаций, Василь Филиппыч давал советы на разные случаи жизни — ибо, как и полагается уважающему себя богу, ведал все в прошлом, настоящем и будущем. И никто не смел ослушаться приказаний: «Сядь! Не помрет. Прогноз у вас благоприятный… И не скачи вокруг ребенка, как блохой укушенная!» или оспаривать заключения: «Капризничает? Ничего, ты такая ж была, только забыла. Перебесилась! И дите твое перебесится».

И бывало, что какая-нибудь мамаша, за полтора месяца после сложной операции сросшаяся с отделением, как санитарка с тридцатилетним стажем, подбежав в коридоре, делилась с ним задушевным: «А мой вчера говорит: буду, мам, или психологом, или врачом, как Василь Филиппыч!» Однако в ответ раздавалось без задержки: «Из головы пусть глупость выкинет, пока не поздно! Туда спокойные должны идти, уравновешенные, а твой? Сама сообрази. У него же мозги, амбиции! И где он это все реализует — ты думала?» По лицу мамы становилось заметно, что ни о чем подобном она до сих пор не помышляла. «Так вот и подумай! — наставлял всемогущий и, бегло глянув в сторону открытой палатной двери, ставил неумолимый диагноз: — Ему только — СЦЕНА, ЖУРНАЛИСТИКА… Лучше даже ТЕЛЕЖУРНАЛИСТИКА. Можно еще ЮРИСПРУДЕНЦИЮ. Выбирайте!» — И следовал далее своим путем, оставив мамашу в полном ошеломлении.

Пророчествам Василь Филиппыча верили свято, поскольку сами палатные мамы заглядывать в будущее не решались.

Пощупав Туськину ногу и живот, он заметил мимоходом: «Скоро бегать будет! Зато здесь у нас анемия, дискинезия, в перспективе гастродуоденит… Полный набор творческой личности. Вся в маму!» Вероника открыла было рот, но не нашлась что сказать и только со страхом воззрилась на дочь. Мысли ее чуть было не сбились с дороги, чуть было не направились в какую-то очень знакомую сторону… но, вспомнив, что никакой прошлой жизни, собственно говоря, давно не существует, дисциплинированно повернули назад, к больничному распорядку.

Через день приходил Николай. Садился, рассказывал обстоятельно: «Сварил борщ. Одна крупная морковка, свекла маленькая, половина кочана капусты. Д петрушку и укроп в самом конце, как ты сказала. Вроде нормальный получился, Маришка ела… Мы и вам баночку принесли!»

Вероника смотрела на банку. Вкус еды с некоторых пор тоже изменился, как все вокруг, и надо было заново ко всему привыкать.

«Говорят, после ЭТОГО надо опять учиться ходить?» — понизив голос, спрашивал у нее седоватый мужчина в зеленом свитере — в общем, вполне симпатичный мужчина. Ее муж. «Надо — так научим», — подумав, обещала она. «Ну ты, типа, держись тут, и все такое», — говорил мужчина. Она кивала, чуть-чуть улыбаясь. Эти новые слова были чем-то приятны.

Маришка проскальзывала в палату робко, заправляя за уши волосы и отбрасывая назад кривовато заплетенную косу. За спиной у нее в сжатом кулачке скрывался сюрприз для сестры: какая-нибудь принаряженная Барби или нарисованная кукла в купальнике с комплектом одежды. Всем в палате Маришка почему-то необыкновенно нравилась — по-видимому, подобно Танечке, она олицетворяла собой в глазах мам и детей БЛАГОПРИЯТНЫЙ ПРОГНОЗ. Ее так и норовили расспросить о школе, угостить конфетой, погладить по голове… Ощущая всеобщее внимание, она розовела и говорила с матерью и сестрой не иначе как шепотом. Сообщала Веронике на ухо, как великую тайну: «Мы по биологии срез писали — только у меня и у Полины пятерки!»

Вероника улыбалась, сжимала тощенькие Маришкины плечи, но слушала без удивления. Ясно было, что и все близкие выросли из старой жизни; а новая, которая ожидала их после больницы, пока что не просматривалась. Как будто она переходила глубокую речку по шаткому мосточку, и сил хватало смотреть лишь под ноги — на хилые опасные дощечки.

Похоже было, что одна только Туська одолевает эту дорогу довольно споро и без особенного напряжения. Каким-то образом она сразу привыкла к горизонтальному положению — разве что попросит иногда почесать спинку или рассказать сказку. Казалось, ее ничуть не смущает вид собственной ноги в гипсе, подвязанной к блестящей металлической трубе над кроватью.

Сказки поначалу сочинялись туго. СОЧИНЯТЬ — это опять-таки было что-то из прошлой жизни, полной глупых тревог и бессмысленной суеты.

Однако выход нашелся. Оказалось, что СОЧИНЯТЬ сказки вовсе не обязательно — достаточно было ВСПОМИНАТЬ полузабытые, читанные в доисторические времена сюжеты. Сбивчиво пересказав начало какого-нибудь «Горшени» или «Семилетки», Вероника смело вводила в повествование историю о молодильных яблоках, а заканчивала описанием битвы Иванушки с драконом, подозрительно напоминавшей сражение Геракла с гидрой из школьного пособия «Мифы Древней Греции». Туська поглощала весь коктейль с полной готовностью, не придираясь к деталям и не задавая дотошных вопросов, и свободные побочные линии сплетались в интерпретации Вероники в замысловатый узор, порой оттесняя на задний план основной сюжетный рисунок. Случалось, что фабула обрастала эпизодами из новогодних школьных спектаклей либо сценами из мультфильмов, но даже это ничуть не смущало ни рассказчицу, ни слушательницу.

Перескакивая с сюжета на сюжет, Вероника занимала руки вязанием — заканчивала Туськин свитер. Очевидно, она с самого начала неправильно рассчитала петли — свитер и теперь получался на пару размеров больше нужного. Исходной фиолетовой пряжи не хватило, и она — без особой, впрочем, надежды — попросила Николая поискать кулек с разноцветными клубками.

Кулек был доставлен на следующий день. «Нашел?» — удивилась она. «А чего не найти? — удивился, в свою очередь, супруг. — В своем доме!» И свитер расцвел снизу радужной полоской. Вероника рассматривала его с недоверием. Неужто с одним старым долгом было покончено?

Тем временем Туська затребовала набор фломастеров, и ключевые моменты «сказок» были запечатлены в ее альбомчике для рисования. Некоторые эпизоды за неимением свободных страниц пришлось перенести на обложку.

Перелистав этот альбомчик в один из утренних обходов, бог Василь Филиппыч не терпящим возражений тоном объявил, что творческое дитя вместе с мамашей уже намозолили ему глаза и пора им, пожалуй, убираться восвояси. В заключение он повелел Туське дома сразу начинать играть в футбол — тем самым мячом, на котором в прошлый раз не удалось попрыгать.

При этих словах Вероника замерла на месте, не осмеливаясь поверить ушам. Туська же осведомилась разочарованно: «Домой? Уже-е-е?» Две-три слабонервные мамаши рядом прослезились.

Вечером Вероника раскладывала вещички по кулькам. Руки у нее тряслись. Палатные мамы помогали советами.

— Телефоны у всех записала? А адрес ясновидящей?

— Главное — не ясновидящей, а ты ножку ей разрабатывай! Гимнастику, как Василь Филиппыч показывал!

— Да будем, будем…

— Это ты сейчас — «будем», а дома только порог переступишь — и понеслась! Все мы такие…

— Ничего не понеслась… И апельсины не возьму. Вы что, сбесились?!

— Вернешься — назавтра сразу в церковь, благодарственный молебен.

— И толченую яичную скорлупу. Для костей первое дело — яичная скорлупа.

— Апельсины забери! Не знаешь, что в больнице ничего оставлять нельзя?! Примета же! Маришке своей отдашь. Девчонка у тебя — тьфу, тьфу!

— Красавица, умница! И знаешь, что я тебе скажу? Она еще и удачливая у тебя!

— Ма-а-ам! — вдруг капризно затянула во всеуслышание Туська, решив, как видно, обратить внимание и на себя. — А ты когда меня на свое представле-е-ение возьмешь?

Мамы удивленно примолкли. Переглянулись:

— Это она про что, Верунь?

— Понятия не имею! — отмахнулась Вероника.

Слово «представление», впрочем, что-то будило в памяти. Что-то определенно неприятное и суетливое — не стоило даже вдумываться. Она старательно сложила новый радужный свитер и сунула поглубже в кулек с одеждой. Кулек треснул и разорвался.

— Черт…

— Да ладно, у меня целый есть, вон под кроватью возьми.

— Лучше вот этот. Смотри, на двадцать кило!

Вероника присела на раскладушку, к которой успела привыкнуть. Успела она привыкнуть и к этим негромким голосам, блестящим глазам, рукам, готовым протянуться навстречу — с кульком, апельсином или игрушкой для Туськи. В окружении этих рук, глаз и голосов можно было жить…

Будто в окружении сестер.

Глава 30

— Ну че? Оклемались, страдальцы? — Светлана чмокнула ее в щеку и плюхнула в руки колючий ананас. — Тут еще тортик, поставь куда-нибудь. Фруктовый! Любят твои?

— Ой, Светик, ну зачем ты… еще бы они не любили! Проходи-проходи, давай сюда пальто… Вот умница, что пришла! Сейчас будем Новый год встречать. Наконец-то! По-настоящему!

— А твои где же? — заглянула Светлана в комнату. — Детвора, супруг? Пострадавшая ваша?

— Да Коля их гулять повел, в зоопарк… ой, то есть это они сначала в зоопарк хотели, а пошли, кажется, на автодром.

— Образцовый отец! — похвалила Светлана, входя в кухню и разглядывая новенькие прихватки. — Наверстывает дефицит движения и впечатлений… Ну, а мы чего киснем?

Вероника вздрогнула. Все-таки она успела отвыкнуть от Светкиного ясновидения и способности определять НЕЛАДНОЕ даже затылком.

В ту же минуту Светка обернулась и на глазок с точностью до десятой доли градуса измерила угол изгиба ее бровей.

— Чего хмуримся? Колись давай, подружка: какие проблемы? Чего опять страдаем? Туська сильно хромает, что ли?

— Н-нет, не очень так… То есть это, говорят, они все сначала. Главное, что снимок вроде нормальный… А твои как? Надюшка? — торопливо повернула Вероника разговор в сторону, уклоняясь от сеанса психоанализа.

Так хотелось сейчас просто расслабиться!

— Все по графику, — пожала Светка плечами. Сегодня на ней был асимметричный свитер: один рукав обычный, целый, другой — с оголенным плечом, пристегнутый к свитеру тремя блестящими ремешками. — Супруг весь в работе. Ждем повышения! Что называется — РЕАЛЬНАЯ НАДЕЖДА! Роем землю, трудимся до ночи. Короче, никакой личной жизни… Зато у дочечки наконец-то грянул переходный возраст. На повестке дня вопрос: «Кто на свете всех милее?» Красим глаза до бровей, стрелки до висков. На мать плюем, как на выжившего из ума ихтиозавра. Да-а, подруга, вот так она и начинается, старость не радость… Так что цени, пока твои маленькие. Маленький ребенок — он хоть тебя обнимет да доброе слово скажет!

Картина мира, бегло очерченная Светкой, в очередной раз свергла Веронику с небес на землю. Точнее, с земли куда-то в область преисподней. Даже руки с тортом и ананасом опустились.

— Слушай… А может, излупить твою Надьку?! — вдруг предложила она вдохновенно.

— Пробовала уже, — махнула рукой Светлана, — и ремнем, и тапком… Потом сама неделю на корвалоле сидела!

Однако печаль как-то не сживалась с ней надолго.

— Кто-то здесь, кажется, собирался встречать Новый год? — спохватилась она.

Через десять минут Вероника раскладывала по тарелкам шипящую яичницу, а Светлана мазала на хлеб шпротный паштет и отчитывала ее за отсутствие приличного штопора.

— Вот этой кривой ковырялкой?! — громыхала она. — Ее ж в руки брать — риск для жизни! Так, вино свое убирай, отменяется… Шампанского приличного, конечно, нет? Ну, давай хоть водку. Есть в этом доме?!

— Есть, да… Только лично я ее как-то…

— Да никто тебя ее пить не заставляет, успокойся! Сделаем отвертку, как цивилизованные люди. Где-то тут я видела сок…

Застольная беседа органично совместила в себе функции праздника души и сеанса психотерапии.

— За детей! За любимых отпрысков, потомков, нервомотов и спиногрызов! — провозгласила Светка первым тостом. — За их новое счастье, хорошие снимки и целые конечности! А также за полные комплекты зубов и мозгов.

— Вот что меня в тебе восхищает, Светик, — призналась Вероника завистливо, — так это сила духа! Хоть директриса наорет, хоть дочка нахамит — по тебе сроду не скажешь! Прическа, макияж, улыбка — ну прямо на день рождения собралась!

— Ерунда! При чем тут сила духа, — пожала Светик асимметричными плечами. — Просто следую советам японских психологов: небольшие, но регулярные стрессы укрепляют нервную систему. Вырабатывают стрессоустойчивость! Так что имей в виду: в этом деле главное — тренировки. А вот строить воздушные замки, наоборот, очень вредно для здоровья. Чересчур хрупкая конструкция! Обломками может завалить в самый неожиданный момент. Отсюда и истерики, и слезы… Чуешь, о чем я? Сознавайся: вчера ревела?

Вероника вздохнула обреченно. Избежать расследования таки не удалось!

— Н-ну, так… немного.

— С Николаем поругалась, что ли? Милые бранятся?

— Да не с Николаем… Я вчера в церковь ходила, — буркнула Вероника.

По необъяснимой причине говорить со Светкой на некоторые темы было тяжело. А скрывать от нее что-либо — невозможно.

— В церковь? Так-так! Что-то новенькое! — Светлана приподняла бровь и вернула свой бутерброд на тарелку.

— Ой, ну ты только не начинай таким тоном! Психологи — они, конечно, я понимаю…

— Подожди, сейчас угадаю! — перебила Светлана и, вытянув руку благословляющим жестом, прищурилась. — Ты каялась! Исповедалась в смертных грехах! Точно?

— Да почему в смертных? — возмутилась Вероника. — Я молебен заказывала, благодарственный! Так положено, сказали, после больницы… Чайник поставить? Тебе чаю или кофе?

— Чаю. Желательно зеленого. — Светка опять взялась за бутерброд. — Ну а чего тогда было рыдать, я не поняла?

— Да я не тогда, — со вздохом принялась Вероника за объяснения. — Просто там такой отец Петр… Ну, он как бы наш родственник, Колиного племянника шурин, что ли… В общем, у Колькиных родителей раза два встречались. Нашего примерно возраста, простой такой мужик, мы с ним на ты. Между прочим, наш университет кончал!

— М-м, интересно! Познакомишь?

— Ну и вот, — с досадой продолжала Вероника, не отвлекаясь. — Я уже к выходу иду, а он заходит. В рясе, все как полагается… Ну, поздоровались, как живете, слово за слово…

Тут она остановилась. Слова не желали выговариваться дальше. Об ЭТОМ она не рассказала даже Николаю… пока. Хотелось сначала обдумать. Или просто не случилось ОСОБОЙ минуты…

Но Светка смотрела таким взглядом! Рентген-луч, а не взгляд. Уж это она умела виртуозно. Просто как какая-нибудь потомственная колдунья из газеты «Оракул». Реклама «Наследственный дар. Я могу изменить ход вашей судьбы!».

— Ну вот… — наконец промямлила Вероника под привычным гипнозом. — Понимаешь, я давно хотела узнать… Не то чтобы именно у него, а у кого-нибудь такого, сведущего… В общем, типа священнослужителя. И вот думаю: может, это как раз случай? В конце концов решилась поговорить. И спрашиваю: есть у тебя, Петь, свободное время? Он даже не очень удивился, пригласил в маленькую такую комнату, от главного входа налево и вниз, крестильная, кажется…

— Так-так! С этого момента поподробнее! — вскричала Светка, отодвигая тарелку. — Ну и Верка! В тихом омуте! Батюшка хоть симпатичный? Ну ладно-ладно, не злись! Молчу, молчу…

Но спохватилась она поздно. Слова намертво застряли у Вероники в горле. И сама она окаменела на своем стуле, глядя в стол.

В нестандартной ситуации опытному психологу Светлане пришлось-таки повозиться.

Привести подругу в себя бокалом «отвертки» не удалось.

Не помогла делу и чашка зеленого чая, заботливо поставленная перед ней.

И лишь когда половинка фруктового торта была порезана так ловко, что не пострадал ни единый ломтик апельсина и ни одна частица киви не брызнула на клеенку зеленым соком, горло Вероники совершило рефлекторное глотательное движение, и она прокашлялась и вновь обрела способность говорить — правда, предварительно погрозив слушательнице кулаком.

В ответ та клятвенно прижала палец к губам.

— Я у него спросила насчет буддистов…

Светлана вытянула шею и вытаращила глаза.

— И насчет кришнаитов, и всяких индуистов, мусульман и язычников… — довершила картину Вероника.

Сообщение впечатлило подругу.

Лишенная возможности реагировать словесно, она только качала головой, осознавая услышанное.

— Ну, насчет вечной жизни! — раздраженно пояснила Вероника.

Ее простая и понятная мысль, высказанная словами, звучала как-то не так, это она заметила еще вчера. И по Светкиному лицу это было видно еще яснее.

Она сделала еще одну попытку объяснения:

— Я просто спросила: есть ли у этих… представителей конфессий какая-нибудь надежда… ну, на воскресение после смерти… или только прямым ходом в геенну огненную? Ну, то есть в ад, я имею в виду!

В ответ на это Светка сперва опустила глаза, а потом выразительно закатила их к потолку.

— А вот почему? — в упор глядя на подругу, вызывающе осведомилась Вероника. — Почему я, интересно, не имею права узнать?! По-моему, любой человек имеет право задать батюшке волнующий его вопрос. Это, если разобраться, тоже вроде исповеди!

После этого разомкнула уста и Светлана.

— Ну, задала ты. И что он? — опять опустив глаза и внимательно разглядывая чашку, кратко поинтересовалась она.

Почему-то Веронике показалось, что ответ ей известен.

— Ничего хорошего, — буркнула она и мрачно принялась за торт.

Некоторое время прошло в молчании.

— А ягодки — это вишни или черешни? — наконец со вздохом поинтересовалась хозяйка.

— Черт их знает… Ананас зарежем или детям оставим?

Вероника безразлично пожала плечами.

— Ты, Верунь, не обижайся, — осторожно начала Светлана, искоса посматривая на подругу. — Я, может, не в курсе дела… Не догоняю как-то, и вообще… Но ты мне скажи как-нибудь прямым текстом: тебе эти буддисты-то зачем? Вместе с индуистами? Они тебе братья? Сватья?

— Да, братья! По разуму! — выкрикнула Вероника и даже привскочила. — Может, меня в прошлом году мировую художественную культуру преподавать заставили, когда вы все поотказывались! Может, я все это детям объясняла — и про Будду, и про нирвану, и про «черный камень»! И вообще все мыслящие люди об этом задумывались! Толстой, Пушкин, Лермонтов… А «Божественная комедия», по-твоему, что такое, как не философско-религиозная поэма? Я уж не говорю про Уильяма Блейка!

— Блейк — это, надо понимать, тот, которого тебе режиссер велел читать?

— Тот, да! Он же визионером был… ну, видения у него бывали. И стихи писал без черновиков — говорил, что ему ДИКТУЮТ СВЕРХУ! Строк по двадцать, тридцать — ПРОТИВ ВОЛИ! Его стихи спустя сто лет оценили и читают до сих пор — понимаешь почему? А ты говоришь…

Светлана опять отстраненно пожала плечами. Потом оценивающе оглядела Веронику и еще раз пожала. После чего выпрямилась и прокашлялась, словно готовясь к выступлению на педсовете.

— Ну, не знаю насчет твоего визионера, а вот Толстой и все наши — представители, знаешь ли, дворянской культуры! А дворянская культура, дорогая моя, — это, во-первых, сословные привилегии и прочие феодальные штучки, охоты с балами! А во-вторых… Ну, сама сообрази… Это же свобода личности! Другой уровень! Высшее общество, образование самое лучшее, комфорт по последнему слову, хоть и того времени… Тут и порассуждать не грех о высоких материях! Хоть о буддистах. Хоть о мусульманах…

И она остановилась и наклонила голову, словно проверяя: уловила Вероника ход рассуждений или нет?

Вероника безмолвствовала.

— А мы с тобой кто, спрашивается? Шкрабы! — не дождавшись реакции, договорила Светлана.

И рукой в неполноценном рукаве она очертила в воздухе неопределенную фигуру.

— Это ты мне японский стресс устраиваешь? — наконец подозрительно осведомилась Вероника.

— Да зачем мне-то устраивать, когда и так одни стрессы кругом! — вскричала Светка. — Фронтальная проверка вот-вот!

— Какая проверка, когда? А я не слышала…

— Здра-а-асьте! Совещание ж было! Возьмут планы поурочные, календарные, факультативов, индивидуальных занятий, воспитательных мероприятий! Вот так, подруга дорогая!

Вероника окаменела на стуле во второй раз.

— А протоколы родительских собраний, кстати, есть у тебя? — осведомилась Светка инквизиторским тоном.

— Н-не всех…

— Ну вот, значит, и приступай сегодня же! Займись литературным творчеством. Сказали, у кого не в порядке текущая документация — тому конец, готовьте заявления!

— А может быть, конец строки — стиха грядущего начало! — пробормотала Вероника.

— Чего? Ты это… на нервной почве, что ли?

— Да нет, просто есть одна идея… Ничего, что я тебя перебила? Я имею в виду, идея в плане как раз литературного творчества. Знаешь, вчера перечитала свою «Донну Веронику», и так ясно видно: последнее действие какое-то недостаточное… А конец — он все-таки делу венец! Еще Чехов что-то такое сказал… Вот думаю, попробовать, может, переделать?

— Верка! — задушевным голосом попросила Светлана. — Замолчи, а? Вот что меня в тебе искренне бесит — так это твои идеи! То платье шить, то этих… кришнаитов спасать, а теперь опять за свою донну! У тебя ребенок больной, живете чуть не впроголодь… И режиссер отказался — думаешь, почему? Да он видит — не писатель ты, не тот характер! Писателю судьба особая нужна, свобода творчества, среда, условия… А ты… ну не обижайся, конечно…

И в качестве извинения Светлана погладила ее по руке. Побренчала ложкой в стакане с чаем и вздохнула.

— Между прочим, мы с подружкой в школе тоже, помню, роман сочиняли… Не веришь?! Да я даже начало до сих пор помню! Сейчас… Про море там… Напьемся, помню, кофе и пишем: «Море ревело…» Точно! «Море ревело и стонало. Рваные клочья туч проносились над верхушками кокосовых пальм…» А?! Каково?! Можешь использовать — дарю! — И она выпрямилась и лихо тряхнула челкой. А потом опять ссутулилась и погрустнела. — С возрастом мозги, понятное дело, деформируются. Нервы тоже… Я ведь раньше — веришь? — не материлась даже… Но — жизнь! Она ж кого хочешь достанет! Так что детство, дорогая моя, кончилось! И теперь у нас с тобой, Верка, совсем другая пора. Нам если не о душе время думать, то хотя бы о здоровье…

— Вероника, — сказала Вероника.

— Что?

— Я сказала: меня зовут Вероника.

Глава 31

В полдень мраморные горные уступы Луниджаны отбрасывали короткие резкие тени, похожие на неловкие черные стежки по светлому холсту. Чахлые кустарники, умудрившиеся пустить корни в здешнюю неласковую каменистую почву, не способны были укрыть от солнца даже птицу, и только соленый ветер с моря немного смягчал безжалостный зной.

Тем удивительнее было в этот час увидеть человека, спускавшегося по тропе к берегу с быстротой мальчишки-акробата либо с беспечностью слабоумного, не ведающего опасности. Меж тем зрелый возраст его явно опровергал первое предположение, а лицо с печально-сосредоточенным выражением противоречило второму.

Миновав последний поворот тропы, он сошел на берег и приблизился к самой воде. Морской горизонт был пустынен, не оживленный ни четырехугольным парусом торгового судна, ни легким силуэтом боевой галеры; однако человек на берегу вглядывался в даль так упорно и пристально, точно различал среди волн таинственные знаки, смысл которых страстно силился понять. По-видимому, в конце концов послание стихии опечалило его, ибо человек побрел затем в тень скалистого уступа, ссутулившись и опустив голову, причем каждый шаг будто прибавлял ему год жизни. Добравшись до углубления в скале и опустившись на гладкий валун, он погрузился в суровое раздумье — в точности подобно старцу, готовящемуся вскоре представить Всевышнему отчет о своем земном пути.

Однако суетные помыслы, похоже, еще гнездились в его душе: из груди его временами вырывался невнятный звук, а руки закрывали лицо, будто в порыве нестерпимого стыда.

— Ничтожные! — вдруг горестно вскрикнул он, вскочив с места так проворно, точно камень жег его тело сквозь потрепанный плащ. — О Господи, в милосердии своем не лиши справедливого возмездия тех, что прожили, не исполнив Твоей воли и не свершив достойного!

И он принялся большими шагами измерять полоску берега между двумя скалистыми уступами.

— Мессер Данте! — послышалось в это время из-за гребня скалы. Человек остановился и повернулся.

Еще одна фигура показалась на тропе, ведущей вниз. Скупая неловкость движений выдавала в ней человека несомненно почтенных лет, а достоинство осанки и пышность костюма — состоятельного синьора.

В ту же минуту названный Данте вновь обрел молодое проворство и устремился навстречу старцу, чтобы помочь тому преодолеть спуск. Молча осторожно подвел он престарелого спутника к валуну, с которого недавно вскочил сам, и почтительно отступил в сторону.

— Вы осунулись и похудели, друг мой, — промолвил синьор, вглядываясь в лицо собеседника, — даже мои слабые глаза замечают это. Не приказать ли Джованни подать к обеду старого тосканского вина? Говорят, оно оживляет кровь и прогоняет заботы.

— Благодарю вас, синьор маркиз, — отвечал Данте, — но я вполне здоров. Заботы же и печали поистине не способны ужиться под гостеприимным кровом Моруэлло!

— И потому вы каждый день покидаете его, чтобы до ночи пробыть в обществе безжизненных камней? — лукаво прищурился маркиз; но, не дождавшись ответа, со вздохом перевел взгляд на море.

— Говорят, флорентийский караван купцов-суконщиков проходил здесь вчера на рассвете, — негромко проговорил он, словно бы обращаясь к самому себе. — В нашу бухту они не зашли.

Лицо Данте вспыхнуло сквозь загар, но он тут же опустил голову, не вымолвив ни слова.

— То были не истинные флорентийцы, потомки славных римлян, — продолжал маркиз, обернувшись и гневно глядя прямо в лицо Данте, — а грязные торгаши, пасынки великой Фьоренцы! Ибо нет на свете такой матери, которая не гордилась бы доблестями собственного сына!

— Но я вовсе не… — начал было Данте, но старик перебил его, сурово возвысив голос:

— Ваше слово, мессер Данте, вы скажете в тот день, когда достойнейшие из граждан великого города явятся сюда с бумагой, украшенной гербовой печатью Флоренции! Когда они будут молить вас о прощении от имени всех земляков, в ком жива еще гражданская доблесть! Только тогда вы, быть может, найдете в душе столько великодушия, чтобы простить их и вернуться на родину, а уж там принять все те почести, которых достойна ваша божественная — да-да, божественная поэзия!

Долгая речь утомила старика, и он сделал Данте знак подойти поближе, чтобы помочь ему сесть поудобнее.

И никто из них не обратил внимания на третью человеческую — впрочем, человеческую ли? — фигуру, появившуюся на тропе.

Маленькое существо в длинном сером плаще с капюшоном, полностью скрывавшем лицо, и в огромных деревянных башмаках смахивало более на балаганную куклу, изготовленную неумелым мастером. Да и неуклюжие движения этого создания, когда, потеряв равновесие, оно взмахивало руками в широких рукавах, приводили на память ярмарочных марионеток.

Беседующие заметили фигуру, лишь когда она, уже в самом низу тропы, поскользнулась на камнях и с криком ухватилась за ближайший чахлый кустик, по счастью легко выдержавший маловесную ношу.

— Это ты, Карлито? — сердито окликнул синьор Моруэлло. — Что за новые проказы! Сейчас же отправляйся на кухню, не то я прикажу Джованни…

Однако на середине фразы маркиз остановился и в недоумении оглянулся на Данте.

— Нет, это не поваренок! — подтвердил тот, не менее удивленно разглядывая приближающегося, и, в свою очередь, окликнул его: — Доброго пути, синьор! Вы кого-то ищете?

— Слава Всевышнему! Неужто и в этом краю встречаются учтивые люди! — воскликнул пришелец и откинул капюшон.

И здесь слушающие его изумились во второй раз: перед ними стояла женщина! Точнее, такого названия она наверняка заслуживала десятка три лет назад; теперь же это была крохотная старушонка с лицом, сплошь изрезанным морщинами. Она глядела на них снизу вверх с забавной важностью.

— Так не скажете ли мне, добрые синьоры, где в этих местах можно найти досточтимого мессера Дуранте Алигьери? — выговорила она, возвысив голос, старательно и отчетливо.

— Мессера Алигьери? — живо отозвался маркиз и переглянулся с Данте. — Я хорошо его знаю и могу сам отвести тебя к нему — если, конечно, ты сначала расскажешь мне, зачем он тебе понадобился!

— Дело это весьма срочное, ваша милость! Моя госпожа прислала ему важные бумаги. Сама снарядила меня в дорогу, наказала кучеру поспешать что есть духу — да ведь путь-то из Флоренции неблизкий!

— Из Флоренции! — воскликнул маркиз и снова оглянулся на Данте, казалось, окаменевшего на месте. — Так давай же скорее свои бумаги! Ведь вот же он, мессер Алигьери, — стоит перед тобой!

— Мессер Дуранте Алигьери? — с сомнением повторила старуха, недоверчиво оглядывая плащ поэта. — Но моя госпожа сказала — мессер Алигьери молодой, красивый и достойный синьор!

Легкая краска проступила на лице Данте, в то время как маркиз закричал в гневе:

— Поистине лишь скудоумные флорентийцы могут судить о достоинстве человека по его наружности! Так знай же, глупая гусыня, что перед тобой поэт, достойнее и славнее которого нет во всей Италии! И никакие извинительные бумаги с гербами и печатями не загладят того позора, которым навеки покрыла себя твоя неблагодарная отчизна!

От его исступленного крика, казалось, содрогнулись скалы; старуха же, оробев, отступила на шаг и поспешно вытащила из-за пазухи объемистый запечатанный сверток, который затем протянула Данте с неуклюжим подобием поклона.

— Что это… кто же… кто тебя прислал? — прошептал поэт, приняв сверток и пытаясь сломать печать дрожащими руками.

На помощь ему пришел маркиз. В нетерпении он выхватил маленький кинжал и, сверкнув в воздухе синеватой сталью, освободил содержимое свертка.

В руках его очутилось несколько потрепанных тетрадей.

— Так это и есть твои бумаги? — в полном недоумении вымолвил маркиз, разглядывая неровно исписанные, кое-где потертые страницы. — А где же приглашение? Где обращение к мессеру Данте от имени Совета коммуны, скрепленное гербовой печатью?

— Я ничего этого не знаю… Ни про какую печать и разговору не было… — в страхе забормотала старуха. — Грех вам, добрые синьоры, думать на меня… Донна Вероника сказала только: «Франческа, передай эти бумаги мессеру Алигьери, да не забудь поклониться от меня!»

— Донна Вероника Мореска! — воскликнул Данте. — Так, значит, это та самая рукопись, которую я не захватил с собой и к которой мечтал вернуться на родине!..

Быстрым движением он перевернул несколько страниц, и заблестевшие его глаза жадно забегали, узнавая строчки.

Но не прошло и нескольких мгновений, как лицо поэта вновь омрачилось, привычная печаль проступила в глубоких складках меж бровей, и руки с тетрадями бессильно опустились.

— Однако если мудрая донна Мореска прислала ее сюда — значит, даже она не верит больше в мое возвращение…

— Стоит ли принимать близко к сердцу женские причуды, мой друг! — поспешил возразить на это маркиз, осторожно вынимая рукопись из ладони собеседника. — Не лучше ли вернуться с тетрадями в ваш кабинет, чтобы без помех оживить в памяти замысел — наверняка великолепный, как и все, что выходило и выходит из-под вашего пера! И пусть эти невзрачные листы помогут вам скоротать время до возвращения на берега Арно. Ведь в нашем полном превратностей мире уже не раз случалось так, что творцы находили надежное убежище, увы, лишь в своих вымышленных мирах!

С этими словами он, в свою очередь, принялся рассматривать тетради, по очереди приближая к глазам каждую из них и близоруко вглядываясь в слова, начертанные на обложках.

— Я вижу, вы назвали это новое сочинение «комедией»? — заметил он. — Прекрасное имя! Я так и слышу в нем отзвуки грядущей славы…

— Ваши слова — слова истинного друга, и я навсегда сохраню их в сердце, — тихо молвил Данте. — Но порой самые великолепные замыслы не в силах выжить в душе, уязвленной страданиями до кровавых ран — подобно тому как чахнут и погибают от нестерпимого зноя самые изысканные и нежные цветы!

Забытая ими старая Франческа все еще стояла поодаль, ловя каждое слово и поворачивая голову то к одному, то к другому. Печальное недоумение было написано на ее сморщенном обезьяньем личике.

При последних же словах поэта из горла ее вырвался укоризненный звук, напоминающий птичий клекот; однако, опасаясь гнева достойных господ, она поспешно зажала себе рот кулачком и принялась потихоньку пятиться в сторону тропы, нащупывая путь мелкими, неуверенными старческими шажками.

— Даже неопытному стихотворцу, — донеслось еще вслед ей, — знакомы слова «конец строфы». Увы, сердце подсказывает мне, что приблизилась пора вписать их в повесть о моей судьбе…

Глава 32

— Да ничего подобного! — в негодовании вскричала Вероника и обернулась к маркизу в надежде на поддержку.

И только после этого она спохватилась и зажала рот рукой.

Стены кухни пропали, словно растворились в воздухе. А вместо них вокруг раскинулся каменистый и неухоженный дикий пляж под палящим солнцем. На мгновение ей опять припомнился было сон с инструктором в синем костюме… однако ни других тренеров, ни курортников на сей раз не наблюдалось поблизости. Лишь ЭТИ ТРОЕ стояли в безмолвии — старик в пышном старомодном камзоле, мужчина в запыленном плаще, к которому подошло бы более название «рубище», и сморщенная старушонка с блестящими черными глазами-бусинами.

«ТАК ЧТО ЖЕ… хотите сказать, это все НА САМОМ ДЕЛЕ?» — в полном затмении рассудка спросила сама себя Вероника, переводя взгляд с одного на другого и лихорадочно ища в памяти подходящие к случаю слова… ну, хоть бы какое-нибудь изречение… убеждение… аргумент или факт…

— Я в том смысле, что не надо отчаиваться, — жалким голосом пробормотала она, не решаясь обращаться прямо к поэту, и опять покосилась в сторону маркиза.

Однако на сей раз синьор Моруэлло не вымолвил ни слова. И, вглядевшись в его одутловатое, в багровых пятнах лицо — так и есть, синьор страдал гипертонией! — она догадалась, что у маркиза с минуты на минуту случится удар.

В то же мгновение заметил это и Данте.

— Воды! — повелительно крикнул он в сторону Франчески и ловко подхватил старика в тот самый момент, когда глаза у того почти закатились, а грузная фигура начала медленно заваливаться на бок.

— Пресвятая Дева! — тоненько вскрикнула Франческа и проворно засеменила к берегу, на ходу стаскивая с головы неопределенного цвета повязку.

Однако престарелый синьор оказался не столь уж хилым — он пришел в себя почти сразу же, как только влажная ткань коснулась его лба.

— Благодарю… мой друг, — с некоторым трудом выговорил он, пожимая руку старой Франчески — очевидно, глаза маркиза все еще не прояснились.

— Понадобилось же вашей милости спускаться сюда в этакую пору! — сварливо укорила та, ловко расстегивая верхнюю пуговицу щегольской шелковой рубашки синьора.

— Пожалуй, — кротко согласился тот и попытался было освободиться от поддерживающих его рук поэта. — Пожалуй… лучше бы нам теперь возвратиться в замок.

— Лучше бы вам подождать здесь, — возразил с тревогой Данте, — пока эта добрая синьора, — тут он сделал глазами знак Франческе, — позовет лекаря или кого-нибудь из домашних!

— А давайте лучше я быстренько сбегаю! — собравшись с духом, вызвалась Вероника. — Там от горы направо или налево?

Но странно: никто из присутствующих не обратил на это предложение ни малейшего внимания. Никто и не подумал ответить на ее вопрос!

— Не стоит тревожиться, мессер Данте! Разве вы не видите, что на этот раз Господь раздумал призывать меня к себе? — выговорил маркиз со слабой улыбкой и сделал попытку подняться на ноги.

— Постойте-ка, синьоры! Вот так, — распорядилась Франческа, подхватывая маркиза под одну руку и указывая Данте глазами на другую.

Поддерживаемый с двух сторон маркиз медленно двинулся в обратный путь.

— Нет, подождите, подождите! Как же так? А рукопись?! Ведь это «Божественная комедия»! — в ужасе закричала вслед Вероника, тыча пальцем в забытые на камне тетради.

Однако никто из троих даже не оглянулся, словно и не услышал ее.

Они приближались уже к подножию скалы.

Но, уже ступив было на тропу, ведущую вверх, маркиз вдруг остановился и принялся гладить себя по боку и ощупывать карманы.

— Мой кинжал! Мой любимый товарищ! — пробормотал он. — Кажется, я оставил его среди камней… Потерять кинжал — дурной знак!

Его спутник и спутница обернулись, всматриваясь.

— Да вот же он лежит, товарищ ваш! Никуда не делся, — проворчала Вероника, кивая в направлении синеватого лезвия.

— Я вижу его! — крикнул Данте. — Потерпите, синьор!

Осторожно высвободившись, он в два прыжка достиг кинжала.

И в этот момент взгляд его упал на оставленные рукописи и на мгновение задержался на них.

— А как же гениальный замысел?! Грандиозная символическая вселенная? И глубинный смысл трех слоев бытия? — успела вскрикнуть в ту же минуту Вероника. — Как же все грешники, и Вергилий, и все круги ада, и Паоло и Франческа, и это… как же это… что движет Солнца и светила?

Поэт вдруг выпрямился и строго посмотрел прямо на нее. И хотя вблизи он оказался невысоким, как и свидетельствовал в его биографии Боккаччо, но Вероника будто вмиг съежилась и уменьшилась наполовину. Она смотрела на него почти в страхе, запрокинув голову — в точности как недавно старая Франческа.

— «Солн-це!» — наставительно и сурово выговорил Данте, поправляя ее. — «Любовь, что движет Солнце и светила!»

После чего он опустил голову и вновь ссутулился.

— Что ж, может быть, это и впрямь суждено мне — испытать судьбу еще раз… — в раздумье вымолвил он наконец и медленно наклонился, чтобы поднять тетради.

Вероника без сил опустилась прямо на раскаленные камни. Серые уступы, белесое от зноя небо и краешек залива поплыли перед глазами…

…Она с усилием подняла голову и осмотрелась. В поле зрения поочередно оказались: клеенка в клеточку, газовая плита, подоконник с горшком герани и часами-ходиками в виде башни.

Не сразу удалось ей сфокусировать взгляд на стрелках. Но, достигнув наконец желаемого, она удивилась так, что еще раз закрыла и открыла глаза, а потом для верности помотала головой.

Выходило одно из двух: либо все действие было написано ею за пятьдесят четыре минуты, либо, сидя здесь, за кухонным столом, она уснула и более чем на сутки выключилась из жизни.

Мелькнул в голове, впрочем, и третий вариант: все написанное появилось в тетради САМО СОБОЙ!

Не без некоторого мистического страха Вероника всмотрелась в строчки.

Хвосты у «б» знакомо топорщились вкось, «в» показалось бы постороннему человеку точной копией английского «l», а близнецов «п» и «к» можно было различить разве что по смыслу.

Разборчиво Вероника умела писать исключительно на школьной доске и в классном журнале.

Закончив почерковедческую экспертизу, она вздохнула с облегчением и решительно вывела под последней строчкой — «КОНЕЦ».

Однако, поразмыслив некоторое время, столь же решительно пририсовала к этому слову вопросительный знак.

Все-таки ее герои вели себя довольно непредсказуемо, а в многострадальной тетради оставалась еще пара чистых страниц! И к тому же никакой ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ восторг на сей раз что-то не торопился охватить ее.

Зато быстренько нагрянули всегдашние заботы: ужина нет, картошка кончилась, да и макарон маловато… да и что такое, собственно говоря, макароны? Гарнир! Хотя если обжарить на сливочном масле и добавить томата и наструганной ломтиками ветчины, как Коля любит…

Выходило, что придется-таки бежать в магазин. И тогда, если время притормозит еще ненадолго, ей удастся-таки не уронить свой хозяйский престиж!

Однако ветреная память, как оказалось, только и ждала случая в очередной раз изменить Веронике.

Да и как было удержаться в голове привычным делам, если мир вдруг распахнулся перед ней подобно книге?

Этот ранний зимний вечер, как фокусник, припас для нее сюрприз на каждом шагу!

В витринах еще сверкала разноцветная новогодняя мишура, переливались огоньки на елках, а в воздухе уже разливалась томная, неподвижная, по-весеннему душистая оттепель. Люди шли с непокрытыми головами, четко слышались оживленные голоса, перестук каблучков, доносилась музыка из кафе, перед которым посетители сидели за столиками прямо на улице — улыбались, разговаривали, ничем не отделенные от случайных прохожих, и было в этом что-то доверчивое и трогательное.

Одна пара вдруг приковала взгляд: мужчина и женщина за крайним столиком. Они как будто молчали — их губы не двигались, как будто не смотрели даже друг на друга, но было что-то говорящее в их молчании и неподвижности: он сидел облокотившись на стол одной рукой, она откинувшись на спинку стула — отчего хотелось отвести взгляд и опять тянуло посмотреть на них. Пожалуй, об этой паре интересно было бы поразмыслить, представить себе… но как-нибудь потом, ее уже влекло дальше — мимо универсама, вдоль площади, газона, ацтеки, новых витрин.

У высотного дома на тротуаре было старательно выведено белой автомобильной краской: «Доброе утро любимая!» Вероника остановилась полюбоваться приветствием-признанием, в котором автор не потрудился отделить обращение запятой. Прохожие миновали надпись осторожно, стараясь не наступать на буквы. Кое-кто улыбался. «А ведь отличное название для повести!» — пришло в голову Веронике.

Потом попалась на глаза районная поликлиника, где проходили обследование — с Маришкой перед школой, с Туськой перед садиком. А за поворотом, в старом сквере, жили на деревьях белки! Однажды из кабинета — кажется, окулиста — выбежала медсестра, замахала руками, подзывая детей — и, прижав палец к губам, поманила в кабинет. Вероника тоже прокралась следом и замерла на пороге: по подоконнику прыгала белка! Вся аккуратная, чистенькая — белое тельце просвечивало сквозь пушистую серую шерсть, а длинный хвост живым огоньком порхал вокруг — она как будто ничуть не смущалась близостью людей и отважно разглядывала их черными глазенками, поворачивая игрушечную головку. И что за мысли, что за образы и предчувствия таились в ней?!

…Бросить пьесу! Вообще бросить писать! Забыть и не позориться! Но кто же расскажет людям хотя бы про эту белку?!

«Да! Кто расскажет про белку?!» — спросила себя Вероника с таким негодующим облегчением, как будто это и было ответом на самый важный, мучительный и главнейший в ее жизни вопрос.