Полет над разлукой

Глава 1

Але казалось, что Москва-река на реку совсем не похожа. Река течет через лес, тихие деревья склоняются над нею с отвесных берегов. Или через луг, теряясь в высокой траве. А здесь – часть городского пейзажа, притом довольно грязная и непривлекательная часть.

Она подумала об этом, идя вдоль парапета Бережковской набережной, и тут же усмехнулась над собой.

Где ты луга-реки эти видела? В детстве разве что, на даче. Во сне и то уже не снятся…

Она вообще редко видела сны в последнее время, но не слишком об этом жалела. Впервые в жизни Аля чувствовала в себе тот холодный прагматизм, который раньше вызывал у нее растерянность, если приходилось встречать его в других. Когда спишь – надо спать, отдыхать, а не бередить и без того взбудораженное сознание. И так нелегко выдерживать ежедневное, хотя и любимое, лицедейство…

Поэтому она даже радовалась, что устает теперь так, чтобы спать без снов, проваливаясь в блаженную пустоту. И жалела об одном: что спать удается мало. К четвертому курсу ненужных лекций в ГИТИСе не осталось, а пропускать спецпредметы или тем более репетиции было совершенно невозможно, даже если после ночной работы было не до учебы.

Таким образом, усталость была и минусом, и плюсом ее нынешней жизни. А вообще-то Аля еще не знала, как относиться к себе в новом качестве. Не определилась еще, хотя, к собственному удивлению, сразу привыкла к своей новой роли. А чему удивляться? За гитисовские годы она именно и научилась привыкать к новым ролям и к тому, что их надо играть вне зависимости от настроения.

Идти по асфальту, покрытому снежной кашей, было нелегко, и Аля успела пожалеть, что пошла от метро пешком, вместо того чтобы проехать пару остановок на троллейбусе. Наверное, размышляя о реке, решила, что будет дышать свежим воздухом по дороге. Но влажный ноябрьский воздух над тусклой, незамерзшей Москвой-рекой пахнул только бензиновой гарью, и приходилось сомневаться, бывает ли он когда-нибудь свежим.

К тому же темнело рано, набережная была пустынна, и вообще-то небезопасно было идти по ней одинокой девушке. Особенно когда издалека заметно, что фигурка у девушки ничего и лет ей немного.

Впрочем, иногда Аля забывала, сколько ей лет. Когда ей впервые случилось припоминать свой возраст, чтобы ответить на чей-то вопрос, она даже испугалась слегка: что ж такое, все равно мне это, что ли? А потом и правда стало все равно. Ее только удивляло: как это она не заметила тот переход, после которого ей стали безразличны собственные годы?

Аля думала раньше, что такое безразличие наступает только в старости, а вот, оказывается… Впервые она заметила за собою эту странность примерно полгода назад и даже маме о ней рассказала, хотя и не думала, что ее это особенно заинтересует.

– Что ты, Алечка, – улыбнулась Инна Геннадьевна. – Наоборот, чем старше, тем важнее становится для женщины возраст. А в двадцать три-то года и без этого есть о чем помнить.

Улыбка у нее была мимолетная и привычно-рассеянная. Аля только вздохнула, вспомнив ту живость, с которой мама когда-то реагировала на любые ее слова и поступки. Готова была спорить, возмущаться, радоваться – да мало ли что еще! Цитаты воспитательные приводила из классики. И вот всего три года прошло, а ей уже почти безразлично, если не как живет, то уж, во всяком случае, как относится к жизни ее единственная дочь…

Безрадостность – самый безнадежный омут. Глядя на свою еще молодую и вполне привлекательную мать, Аля понимала справедливость этой пошло-назидательной мысли.

С тех пор как ушел отец, Инна Геннадьевна испробовала, кажется, все душевные состояния, которые может испробовать жена, оставленная еще совсем недавно любившим мужем: от уныния до короткого, лихорадочного романа с молодым коллегой-врачом.

То ей становилась безразлична собственная внешность и она даже седеющие светлые волосы переставала подкрашивать в свой любимый «черничный» цвет. То, наоборот, решала, что все у нее еще впереди – и тратила чуть ли не всю зарплату на какое-нибудь безумно дорогое платье.

Но безрадостность стояла в ее огромных серых глазах, даже когда она впервые надевала это самое платье. Але казалось, что выпуклые стекла маминых очков делают эту безрадостность еще отчетливее.

Аля часто примеряла на себя чужие судьбы. Наверное, так делают все девушки в двадцать три года, а у нее эта примерка судьбы была связана еще и с особым, актерским чувством.

Но ни одна судьба ей не подходила. И мамина меньше любой другой. Что угодно – трагедия, отчаяние, боль, – только не эта безрадостность! Даже о разрыве с Ильей, первом и единственном крушении любовной иллюзии, ей легче было думать, чем о страшной жизненной тоске, которой дышала обыденность…

Она не хотела обыденности, с самого детства не хотела, она дорого заплатила за то, чтобы ее избежать, и до сих пор боялась ее хватких щупалец! Аля давно уже догадалась, что обыденность таится даже не в однообразной жизни, а только в собственной душе. Стоит ей там поселиться – и все, не спасешься ни в каком житейском празднике, хоть каждый день пляши на дискотеках, или меняй поклонников и наряды, или читай самые интересные книги, или путешествуй от Северного полюса до Южного…

Любое событие надоест тебе еще раньше, чем произойдет, а почему – сам себе не объяснишь. Вот это-то она и чувствовала теперь в маме и внутренне содрогалась.

Безрадостная пустота поселилась в душе ее матери после того, как неожиданно и необъяснимо – а когда это бывает ожидаемо и объяснимо? – оборвалась любовь. И поэтому, думая о собственной любви, которой не было, но которая, может быть, все-таки будет когда-нибудь, Аля все отчетливее понимала, что совсем ее не ждет.

Всякая любовь проходит, за ушедшую любовь надо платить слишком дорогой ценой – опустошенной душой, – и этого она не хотела.

Идя по холодной, пустынной набережной, Аля думала об этом холодно и спокойно. И не помнила, сколько ей лет.

Театр, актерство было единственное, что спасало от пустоты наверняка, это она знала всегда, с самого детства, когда ни о какой пустоте вообще не думала. Впервые она почувствовала это интуитивно, а потом оказалось, что интуиция ее не подвела.

В темноте она не сразу заметила, как сначала река подернулась крупной рябью, а потом пошел снег. Через пять минут тяжелые мокрые хлопья облепили голову, и волосы повисли сосульками. Шапку Аля никогда не носила, да и ноябрь в этом году был какой-то хлипкий, бесснежный и унылый, как эта серая набережная. Ей стало противно и тоскливо, и она прибавила шагу.

Ночной клуб «Терра инкогнита» был расположен не очень удобно: далеко от метро. Впрочем, неудобство ощущали разве что официантки. Основные посетители в метро все равно не ездили, даже когда, собираясь как следует оттянуться, приезжали «без руля».

Впервые услышав название клуба, в котором ей предстояло работать, Аля не сдержала улыбки.

– Ты чего? – удивилась однокурсница Лина Тарас, сосватавшая ее на эту работу. – Приличное название, по-моему, ничего смешного.

– Да нет, я не потому, – объяснила Аля. – Конечно, приличное. Но, думаешь, хотя бы половина клиентов понимает, что это такое?

– А зачем им понимать? – пожала плечами Линка. – Абы деньги платили.

Аля знала, что говорила, когда сомневалась в подкованности клиентов «Терры» в латыни. Год прожив с Ильей, она не понаслышке знала лучшие московские ночные клубы и рестораны. И хотя за три года открылось множество новых, но суть не изменилась. Поэтому она и понимала: трудно ожидать, что у нового, никому не известного заведения вдруг появятся клиенты из элиты бизнеса или богемы. Ну, будут ходить не слишком крутые бандиты, студенты да мелкие бизнесмены, не обремененные образованием и готовые заниматься без разбору всем, что приносит деньги. На таких людей и предстояло работать.

Это было неприятно, но Алю не смущало и не пугало. Ее вообще почему-то ничего не испугало за время, прошедшее после расставания с Ильей. Жизнь менялась почти ежедневно, и поэтому три года казались ей бесконечно долгими. Хотя ведь в юности время вообще течет медленно…

Она не могла точно определить ни причины своего странного бесстрашия, ни даже того, радоваться ему или печалиться. Это было что-то смутное, так же неясно тревожащее, как забытье собственного возраста, как привычка к душевному холоду. И такое же тоскливое, как ноябрьский мокрый снег на пустынной набережной.

Аля не опоздала, но пришла последней. Барменша Ксения, конечно, была уже на месте и бросила на нее такой пронзительно-осуждающий взгляд, который лучше было не замечать, чтобы не испортить себе настроение на весь вечер. И Рита, напарница, уже протирала столы на своей половине пустого зала.

– Ритуля, протри мои, а? – попросила Аля. – Промокла, голову надо подсушить, а то рассопливлюсь до завтра.

– Сбегай, – кивнула Рита. – Все равно мыдлоны не скоро соберутся.

Мыдлонами называли клиентов, и в этом названии было точно отражено то бесконечное презрение, которое питали к этой категории людей все без исключения работники ночного клуба.

Фен Аля попросила у посудомойки Кати. Кате было восемнадцать лет, она стояла на низшей ступени клубной социальной лестницы, но выглядела всегда так, как будто ей вот-вот предстоит бросить грязную посуду, вытереть руки и сесть за столик в зале рядом с самым роскошным мыдлоном. Такой поворот судьбы был маловероятен, еще невероятнее было бы ожидать, что кто-нибудь, перепутав кухню с туалетом, забредет на Катин огонек и оценит красоту посудомойки.

И тем не менее именно у Кати, а не у шикарной барменши Ксении всегда имелся в сумке полный набор парфюмерии и косметики, зубная щетка последней модели, кружевные трусики, чулки и прочие интимные мелочи и даже маленький фен с «пальчиками», которые, согласно рекламе, делают прическу пышной.

Правда, подпышнять прическу феном Але было ни к чему: ее светлые волосы, казавшиеся воздушными, на самом деле были жесткими, как проволока, и поблескивали в вечернем свете. Из них можно было соорудить любую прическу за пять минут, и любая смотрелась эффектно. Подсушивая волосы, Аля украдкой разглядывала молоденькую посудомойку, занятую подсчетом чистых бокалов на подносе.

Макияж у Кати был в точности как у знаменитой телеведущей, так что даже простенькие черты ее юного лица казались довольно выразительными под надежным слоем косметики.

Аля только удивлялась про себя Катиной вере в чудо, которой позавидовала бы любая Золушка.

Когда она вернулась в зал, Ритка уже курила, сидя за одним из только что протертых столов.

– Зря ты шапку не носишь, – сказала она, глядя, как поднимается к потолку тонкая струйка дыма. – Попадешь под кислотный дождь, волосы испортишь. Жалко, хорошие.

– Я зонтик всегда с собой ношу, – ответила Аля, садясь рядом за столик.

– Но сегодня же забыла.

– Сегодня забыла.

– Дубленка у тебя хорошая, – завистливо заметила Рита. – На обе стороны можно носить, удобно, если дождь. Давно купила?

– Давно. Тогда в Луже еще недорогие были, – успокоила ее Аля.

Зачем будить в человеке зависть? Двустороннюю, до невесомости легкую испанскую дубленку цвета кофе с молоком Аля купила не в Лужниках, а в бутике на свой первый и единственный клиповый гонорар, и стоила она примерно столько, сколько Ритка зарабатывает за полгода.

Они перебрасывались скучными фразами, забывая их прежде, чем произносили до конца. Аля видела, что у Ритки не то чтобы плохое настроение – просто нет никакого. Она не спрашивала, почему: надо будет, сама скажет.

Ритка действительно сказала, гася окурок в фирменной пепельнице:

– День рожденья тут вчера праздновала. А сегодня опять работать. Что-то беспросветное.

– Зачем же ты здесь праздновала? – спросила Аля. – Не надоело разве?

– Не знаю, – пожала плечами Рита. – А где еще? Тут хоть все свои…

Это было то, что больше всего удивило Алю, как только она немного огляделась в «Терре». Все работники клуба непременно посещали его в свободное время: праздновали дни рожденья, приглашали подруг и кавалеров.

Аля работала всего третий месяц, но уже не могла представить: какое такое удовольствие можно испытать, придя в свободное время в зал, в котором несколько часов назад бегал между столиками, обслуживая клиентов?

Но приходили, отдыхали, радовались… Ладно еще Ритка, мать-одиночка, сокращенная в каком-то НИИ на первом месяце беременности, – женщина без особенных интересов, круг общения которой состоял из тех же официанток да из бывших сослуживиц. Самое удивительное заключалось в том, что таким же образом расслаблялись в «Терре» и девочки-студентки, подрабатывающие здесь несколько ночей в неделю, и выпускница консерватории Марина, имевшая ставку в филармоническом оркестре, где зарплату, правда, почти не платили и концерты бывали раз в сто лет, но все-таки…

– Тут хоть знаешь, что не обсчитают, – словно оправдываясь, объяснила Рита. – И закажешь все самое лучшее, не по второму разу тебе принесут.

– Да мне-то что? – пожала плечами Аля. – Каждый ходит, куда нравится, и слава богу.

– Но ты-то же не ходишь, – заметила Рита.

Аля не только не ходила в «свой» клуб в свободное время, но и думать боялась о том, что может наступить день, когда ее потянет вечером в «Терру». Это была работа, за которую платили деньги, притом можно было поработать подольше и заработать побольше. И заработанные таким образом деньги нужны были не для того, чтобы сидеть ночами в кабаке, а чтобы жить так, как требовала душа. Чтобы выходить на сцену и не понимать, что с тобою происходит, а потом вдруг понять, а потом…

Все это трудно было объяснить Рите, да и незачем было объяснять.

– Вчера такой убой был! – вдруг оживилась та. – Нет, серьезно, Алька, жалко, что тебя не было! Представляешь, пришли два братка – ну натуральные, конкретные такие, цепи по два кило, гайки золотые и все такое. И двух проституток с собой привели.

– С чего это вдруг? – удивилась Аля.

Проституток в ночные клубы водить было не принято, с ними просто расплачивались по таксе, без дополнительных развлечений.

– Да черт их разберет. А одна девка, представляешь, негритянка. Так мало того – ты б видела, что на ней надето было! Черный такой кружевной комбидрез и шортики коротенькие, прям трусы – и все, представляешь? – радостно засмеялась Ритка. – И, похоже, специально ради нее пришли, по личной просьбе. Братки взяли по чаю с лимоном, сидят мрачные такие, ждут. Группа наяривает вовсю, а она себе пляшет, представляешь? Такие фортеля выделывала, все наши сбежались посмотреть, не говоря про мыдлонов.

Судя по всему, это было самое сильное Риткино впечатление от вчерашнего праздника. И было бы просто свинством не расспросить подробности, разыгрывая интерес. «Неужели прямо в комбидрезе, а ты не путаешь, может, просто блузка такая? Да ну, что я, комбидрез не отличу! А вторая не негритянка? И что она в это время? Да ты что!»

И так далее.

Потом Ритка рассказала про компанию, которая сидела вчера всю ночь. Один башлял на девятерых, заказывал сплошь текилу, выкинул штуку баксов, а после всего потребовал расписать счет и дать всю сдачу.

– И ни рубля чаевых! – возмущалась Рита. – Наташка, говорит, прямо убила б его, сволочь такую! Целую ночь вокруг них и так и этак, пепельницы вытряхивала чуть не каждые пять минут. А он, гад – сдачу…

– Чему ты удивляешься? – усмехнулась Аля. – Человеческая комедия…

– Кому комедия, кому слезы горькие, – возразила Рита. – У Наташки на той неделе мыдлон сбежал, она и так теперь еще неделю бесплатно вкалывать будет, да еще и без чаевых остаться! Ну, в общем…

Конечно, Аля сочувствовала работавшей вчера Наташке, у которой, видно, наступила полоса невезения: и клиент сбежал, не расплатившись, и чаевые не шли. Но слишком убиваться по поводу людского коварства тоже не приходилось. «Виноват медведь, что корову задрал, виновата и корова: зачем в лес ходила?» – кажется, так звучала народная мудрость, которую любила повторять незабвенная Бася Львовна, соседка по мхатовскому дому в Глинищевском переулке.

– Так что как их не обсчитывать? – философски заметила Ритка. – От самих от них фиг чего дождешься.

Аля терпеть не могла те несколько часов, которые проходили от начала рабочего вечера до десяти, когда клиенты понемногу съезжались в «Терру».

Официантки слонялись по залу между двумя барами, болтали, курили, даже в биллиард пытались играть. Бармен Антон заигрывал то с одной, то с другой – и с каждой без особенного энтузиазма. Очередная поп-группа – чаще всего не слишком популярная, но и не совсем безвестная – настраивала аппаратуру.

Время шло медленно, но дело было даже не в скучной медлительности времени.

Аля просто физически ощущала, что именно в эти свободно-ленивые часы она полностью погружается в ту жизнь, которая была своей, единственной для официантки Риты, барменши Ксении, посудомойки Кати, директора Яна… Как ни странно, именно тогда, когда в зале не было еще ни одного клиента, ей казалось, что она перестает быть студенткой выпускного курса ГИТИСа, любимой ученицей Карталова, актрисой Театра на Хитровке – и становится только официанткой ночного клуба «Терра инкогнита».

Ей казалось, что даже внешность ее меняется: исчезает трепетный и необычный контраст между светлыми волосами и большими черными глазами, сглаживается выразительность жестов, угловатая хрупкость сменяется обыкновенной «фигуристостью». И вот уже бегает по залу смазливая блондиночка, притягивая соловеющие взгляды мужчин с деньгами.

– Елки, до чего ж тоскливо! – громко произнесла Рита, заставив Алю вздрогнуть. – Ей-богу, даже мыдлонов обсчитывать неохота!

– Ну, это ты зря. – Аля улыбнулась, глядя на нее. – Сама же говоришь…

Рита только вздохнула. На вид Алиной напарнице было за тридцать, и едва ли она выглядела моложе своих лет. На ее лице не лежала и та печать забот, которая уродует и без времени старит лица многих одиноких женщин с детьми.

Аля всегда приглядывалась к женским лицам, словно в копилку какую-то складывала их в своей памяти. И ее сразу удивило в Рите именно это: ни подавленности, ни полета – какая-то совершенно безнадежная невыразительность. Это было особенно удивительно потому, что мелкие, четко очерченные Ритины черты были вообще-то довольно привлекательны. И темные волосы хорошо прокрашены, и небольшие серые глаза умело увеличены подводкой, и фигурка обтянута соответствующей одеждой.

А вот нет какого-то огонька в глазах – и нет женщины. Не зря же на Ритку редко обращали внимание клиенты, которые вообще-то не прочь были цепляться к официанткам даже без определенной цели, просто по инерции.

Первые из них и появились наконец в зале. Сегодня, в пятницу, клиентов ожидалось достаточно.

– Все, Маргарита, – сказала Аля, вставая из-за столика и забирая пепельницу, которую Ритка успела наполнить окурками. – Труба зовет.

Глава 2

Аля Девятаева совсем не ожидала, что ей придется стать официанткой ночного клуба.

Конечно, после того как она ушла от Ильи и резко оборвала свою так радужно начавшуюся карьеру клиповой звезды, ее жизнь нельзя было назвать не только роскошной, но даже просто беззаботной. Бедностью называлось то, как жили они с мамой, участковым педиатром, и нечего тут было изобретать красивые названия.

И все-таки это не слишком угнетало: во всяком случае, об этом можно было думать без особенного напряжения. Конечно, денег даже на обед в институтской столовой хватало не всегда, но все-таки Але не приходилось, как многим ее однокурсникам, отдавать последнее за наемную комнату в коммуналке. А подрабатывая то там, то тут – Снегурочкой на новогодних елках, например, – даже удавалось изредка покупать какие-нибудь не слишком дорогие, но оригинальные тряпки.

А в начале четвертого курса она и вовсе нашла заработок понадежнее. В гуманитарном лицее, как называлась теперь обыкновенная школа неподалеку от Алиного дома, затеяли преподавать странный предмет, который назвали сценической пластикой.

Зачем могла понадобиться пластика, да еще сценическая, прагматичным деткам, которые были озабочены куда более насущными проблемами своего жизнеустройства, непонятно. Но предмет объявили, деньги с родителей получили, и тут выяснилось, что педагог, под которого и было затеяно это мероприятие, нашел работу в более перспективном месте, чем тушинский лицей.

Аля обнаружила объявление в бесплатной газете «Северо-Запад», которую время от времени бросали в почтовый ящик. Деньги предлагались небольшие, но надежные, она тут же отправилась по указанному адресу и уже на следующий день рассказала однокурснице Лине о так неожиданно найденной халтуре.

– Повезло, – вздохнула Линка. – Все-таки дети… Не мыдлоны какие-нибудь!

– Мыдлоны? – удивилась Аля, впервые услышав это слово.

Линка уже год работала в ночном клубе, который то закрывался из-за конфликтов с «крышей», то снова открывался по новому адресу. Она и объяснила Але, кто такие мыдлоны.

Линке можно было посочувствовать. Ее родители жили в каком-то шахтерском городке на Украине, а это значило, что об их помощи следовало забыть, хотя они обожали свою доньку, которой удалось пробиться аж в саму Москву, в главный театральный институт. А родители Левы Наймана, с которым Лина познакомилась во время вступительных экзаменов и за которого вышла замуж уже в сентябре на первом курсе, терпеть не могли невестку, поломавшую, как они почему-то считали, театральную карьеру их сына. Из дому, правда, молодую семью не гнали, но и условия создали такие, что Линка с Левой быстренько смылись на квартиру сами.

В общем, у Лины Тарас было из-за чего идти в официантки. А Але вполне хватало скромной лицейской подработки.

Лина была самой милой и доброй девочкой на всем курсе, любой мог рассчитывать на ее помощь – моральную, а при малейшей возможности и материальную. Леве, вопреки родительскому представлению, повезло с женой.

Да и красивая она была, в этом и сомнений не было: стройная, с длинными, совершенно белыми прямыми волосами и большими миндалевидными глазами потрясающего аквамаринового цвета – то есть прозрачными. Ее внешности завидовали, кажется, все девчонки, кроме Али. Линина почти тезка, дочка известного режиссера по имени Лика, даже интересовалась насмешливо:

– Ты, Линуся, подтяжечку случайно не делала еще? Глазки у тебя – прямо до висков, по таким штучкам в Голливуде определяют, когда звезды старость свою начинают скрывать!

И все-таки Аля понять не могла, почему такой придирчивый и прозорливый мастер, как Карталов, взял на свой курс Лину. Чего-то в ней не хватало, что ли… Или наоборот – слишком гармоничным, округлым было каждое ее движение и весь облик?

Но говорить о таких смутных, самой не до конца понятных вещах с Линой, конечно, не хотелось. Потому что говорить с ней было легко: от нее совсем не исходила зависть, к которой Аля уже успела привыкнуть, учась в ГИТИСе, и которая вообще-то могла считаться естественным актерским качеством.

Они и разговаривали о чем-то веселом однажды поздним сентябрьским вечером, сидя в гитисовской мастерской за шитьем костюмов. Лина, правда, не играла в новом студенческом спектакле – чеховской «Свадьбе», – но Аля играла невесту, и Лина помогала ей подогнать по фигуре безразмерное свадебное платье, верой и правдой служившее свадебным ролям не одного поколения студентов.

Аля шить не умела совершенно, оторвавшаяся пуговица была для нее если не совсем проблемой, то по крайней мере большим неудобством. И она с уважением следила, как мелькает иголка в тонких Линкиных пальцах. Почувствовав ее взгляд, та подняла глаза от шитья.

– Что ты, Шурочка? – спросила она, привычно переиначивая Алино имя, которое каждый кроил по-своему.

– Да просто… Есть же люди! Все умеют, ни в чем их действительность не тормозит.

Аля ответила совершенно искренне и поэтому, наверное, не слишком понятно.

– Вот тоже мне, нашла уменье! – Линка махнула рукой – так, что иголка вырвалась из ее пальцев и повисла на нитке. – Талию ушить! Ну и надо было мне в костюмеры идти.

– Да ты что! – даже смутилась Аля. – Я же совсем не то имела в виду. Наоборот, удивляюсь, как это тебя на все хватает.

– А на что? – Але показалось, что какая-то слишком веселая нотка мелькнула в Линкином голосе, сверкнула в глазах. – Нет, ты скажи – на что, по-твоему, меня хватает?

– Ну, вообще, – не сразу нашлась она. – Шьешь вот… Левка всегда как куколка ходит. Да вообще – на все!

– Вот видишь! – Линкин голос прозвучал почти торжествующе. – Как будто и не про артистку…

Аля даже покраснела от своей невольной неловкости.

– Ты не обижайся, Лин, – принялась было уверять она, – я просто выразилась неточно. А сценречью, помнишь, сколько ты занималась, когда акцент надо было убрать? Да что это ты сегодня, в самом деле?

– А я не обижаюсь, – спокойно ответила та. – На что обижаться? Я и сама знаю. Не то чтобы мое место только на кухне, но уж точно, что не на сцене.

Ее спокойствие сбило Алю с толку. Вот так, без малейшей горечи, говорить о том, что напрасно потрачены лучшие юные годы, что ошиблась с выбором будущего? А главное, она не знала, как возразить…

– А ты не возражай, – словно подслушав ее мысли, сказала Линка. – По-моему, все вовремя. Хуже было бы, если б я еще лет через десять спохватилась. А так – хоть Карталов вздохнет с облегчением. Он же меня по ошибке взял, разве я не понимаю? Вместо тебя.

– Как это – вместо меня? – поразилась Аля.

– Да очень просто, – пожала плечами Лина. – Ты ж в последнюю минуту исчезла куда-то, на собеседование не пришла. Он и взял меня, лирическую героиню думал сделать. Обманулся внешностью!

Аля так растерялась от этого неожиданного заявления, что не нашлась с ответом.

– Кто это тебе сказал? – наконец пробормотала она. – Сам, что ли?

– Ну-у, сам он не скажет… Хотя – спроси его, если хочешь. Поспорить могу, что подтвердит! Да ты не переживай, – успокаивающе заметила она. – Думаешь, я о чем-то жалею? Мне знаешь как учиться нравилось! Люди какие интересные, занятия, я же театр все равно люблю до чертиков. И Левушку встретила, ребенка вот рожу.

– Ребенка?! – Невероятные известия сыпались на Алю в этот вечер как из рога изобилия. – Какого еще ребенка?

– Какой получится, – усмехнулась Лина. – Я сначала сомневалась, а потом думаю: и очень даже отлично, по крайней мере, уйду без шума и Карталова напрягать не буду. Он же мне и ролей совсем уже не дает, глаза только отводит, а выгнать стесняется, что ли… Так зачем я буду тянуть? Примеряй, Шурка, – завершила она разговор. – Уж дальше ушивать некуда, отрезать придется, если опять велико будет.

Аля была так ошеломлена этим неожиданным разговором, что машинально надела платье, застегнула тугие крючки, глядя на Лину круглыми глазами.

– Ну, что ты так на меня смотришь? – рассмеялась та. – Еще ничего не видно, смотреть не на что!

– Да нет, я не из-за того, – слегка смутилась Аля. – Просто странно: ты такие вещи говоришь и совсем не переживаешь?

– Ой, Шурочка, да есть мне о чем переживать! – махнула рукой Лина. – У меня токсикоз жуткий, может, в больницу придется ложиться. Да хоть и не в больницу, все равно тяжело всю ночь между столиками бегать. Придется увольняться, а как с деньгами, а Левка из-за меня переживает, а ребенок появится? Короче, одни проблемы.

– Свекровь поможет, – сердито заметила Аля. – Что ж она, вообще не человек? Внук все-таки, от единственного сына!

– Кто ее знает… – с сомнением протянула Лина. – Ладно, что загадывать. Поможет, не поможет – увольняться все равно придется. Не хочешь на мое место устроиться? – поинтересовалась она. – Деньги неплохие, хотя, конечно, не с неба валятся.

– Да нет, – пожала плечами Аля. – Зачем мне? Лучше меньше, да лучше.

Ее взволновало то, что Линка сказала о Карталове: что он взял ее на курс по ошибке, вместо Али. Значит, было в них какое-то сходство, заставившее обмануться даже опытного мастера, и было вместе с тем какое-то неодолимое различие.

Поэтому она пропустила мимо ушей Линкино предложение.

Могла ли она думать тогда, что именно предложение работы вскоре окажется главным, чем вспомнится вечерний разговор в гитисовской мастерской!

Мамина жизнь тревожила Алю и печалила, но почти не влияла на ее собственную во все годы учебы.

Сначала долго тянулся мучительный разрыв с отцом. Он то уходил, то возвращался – вернее, делал вид, что возвращается; и Аля понимала, что вид он делает уже даже не перед мамой, а только перед нею.

Ей особенно тяжело было вспоминать именно то время, перед окончательным родительским расставанием. Когда мама заговаривала об отце – а это она делала часто, с каким-то болезненным удовольствием, – в ее голосе звучал металл.

– Ты понимаешь, что он меняет женщин как перчатки? – спрашивала она.

Аля не знала, что ответить. Отец как раз сказал ей два дня назад, что, кажется, встретил ту единственную женщину, которая и была ему нужна всю жизнь, что он мучается, но ничего не может поделать с собой… Что он скоро уйдет совсем, не будет больше пытаться склеить разбитую чашку…

Но надо ли было говорить об этом маме? Этого Аля не знала и, по правде говоря, не хотела об этом думать. Карталов только что принял ее в ГИТИС, сразу на второй курс, она сдавала все предметы первого, мучилась из-за настороженности, с которой встретили ее однокурсники, с ужасом понимала, что ничего не умеет, ночами не спала… Со своими бы делами разобраться!

Да и воспоминания об Илье еще не стали настоящими воспоминаниями, они тревожно присутствовали в ее жизни, и каждый день, идя по институтскому коридору, Аля боялась, что он вот-вот покажется на повороте…

Она вздохнула с облегчением, когда родительский разрыв наконец завершился. Это был именно вздох облегчения, а не радости; более светлым чувствам теперь не было места в их семейных отношениях.

С отцом она встречалась довольно часто, но всегда на стороне: в каком-нибудь кафе, или во дворике ГИТИСа, или даже в кинотеатре «Иллюзион», куда он приходил, чтобы смотреть вместе с дочерью хорошие старые фильмы.

Приходить к отцу в новый дом она не могла, да он и не настаивал, потому что дома, по сути, никакого не было. Была молодая и, может быть, действительно любящая жена, которая ради Андрея Михайловича ушла от мужа и с которой они вместе маялись теперь по съемным квартирам. Аля предложила было разменять их тушинское жилье, но отец только рукой махнул. Да и на что можно было разменять двухкомнатную «панельку», в которой остались две женщины?

Все это было, конечно, безрадостно. Но жизнь, подхватившая Алю с того самого дня, когда она переступила порог карталовского дома и поняла, что будет у него учиться и будет актрисой, – эта жизнь была настолько полна, что в ней не было места семейному унынию.

Поэтому Аля только краем сердца воспринимала то, что происходило с мамой: ее романы, разрывы, решимость и отчаяние… Да и что она могла сделать?

Поэтому не придала значения и тому, что Инну Геннадьевну все чаще спрашивает по телефону какой-то новый голос с едва ощутимым кавказским акцентом. Не заметила и того, что мама похорошела – как-то по-особенному, не просто по-весеннему, как хорошеют все женщины с обновлением погоды.

И только когда мама попросила ее не уходить вечером, потому что хочет познакомить с Ревазом Аркадьевичем, Аля с удивлением догадалась, что новый кавалер, кажется, появился в маминой жизни не на один месяц.

… Они сидели на кухне, стол был уставлен блюдами с остатками еды. Аля вылила последние капли «Хванчкары» из бутылки в свой бокал и прислонилась к подоконнику. Створка была открыта, апрельская ночь трепетала за окном, прикасаясь к ее плечам.

– Ну, что ты скажешь? – наконец нарушила молчание мама.

– А что тут можно сказать? – улыбнулась Аля. – Конечно, он прелестный и в тебя, конечно, влюблен как мальчик. Сколько ему лет, кстати?

– Пятьдесят.

– Он… у нас будет жить? – осторожно поинтересовалась она.

– Нет, – покачала головой Инна Геннадьевна. – Пока, во всяком случае, не будет. Он скоро в Грузию уезжает на пару месяцев. Нам обоим это необходимо, ты понимаешь? Мы оба должны прийти в себя… Это было так неожиданно, Алька, ты представить себе не можешь! – Мамино лицо пошло пятнами, то ли от вина, то ли от волнения, и она заговорила быстро, словно боясь, что дочь встанет и уйдет, пожав плечами. – Ведь мы на улице познакомились, совсем недавно, я понимаю, в это поверить трудно… Он инженер-строитель, на Манежной работает, его специально из Тбилиси пригласили как специалиста особого, это с сейсмичностью связано, он уже год в Москве. Он на стройплощадке чем-то руку повредил, ничего серьезного, но кровь была, и он как раз в медпункт пошел, а там никого, а я проходила мимо и вот вижу – идет мужчина, а из руки кровь сочится, и я, конечно, предложила оказать помощь…

Мама говорила быстро, в одно предложение, и смотрела растерянно, даже как-то испуганно, словно не могла поверить, что все это действительно вот так и произошло, с ней произошло, что Реваз Аркадьевич – не фантом и только что был здесь, принес вино, настоящее грузинское, не пойло из московского киоска…

– По-моему, он в тебя по-настоящему влюблен, – повторила Аля. – Мамуля, я очень рада.

– Правда?

Инна Геннадьевна смотрела на дочь все тем же растерянным взглядом.

– Ну конечно! – заверила Аля.

– По-моему, со мной не было так даже в молодости, – тихо сказала мама.

Реваз Аркадьевич действительно уехал в конце мая, но уже в июне Инна Геннадьевна взяла отпуск и отправилась в Тбилиси – после его ежедневных звонков и нескольких писем. Осенью он приехал снова, потом почему-то уехал опять, хотя они, кажется, не ссорились.

Аля видела, что мать думает только о нем, и даже тревожилась за нее, старательно отгоняя назойливые дуновения ревности. Конечно, Резо милейший человек, умный, веселый и маму, похоже, действительно любит. И все-таки – уж очень это все неожиданно…

Она почти не удивилась, когда мама сказала однажды:

– Алинька, я, знаешь, может быть, уеду…

– Куда? – на всякий случай спросила Аля, хотя это и так было понятно.

– В Тбилиси. Только ты не возражай, не возмущайся сразу! – воскликнула Инна Геннадьевна, хотя Аля вовсе не собиралась возмущаться. – Он не может жить в Москве, понимаешь? Хотя и работа хорошая, и Россию он любит. Но он чувствует себя здесь как в эмиграции, и я его понимаю. Ведь там совсем другая жизнь, я сама в этом убедилась. Отношения между людьми другие, ритм другой – все другое. Да еще этот кошмар с лицами кавказской национальности! Каково интеллигентному человеку в его возрасте на каждом шагу предъявлять документы и доказывать малограмотным милиционерам, что он не бандит? Он чувствует себя здесь человеком второго сорта, и мне нечего ему возразить.

– Но как же… – начала было Аля.

– Я буду часто приезжать! – горячо произнесла мама. – Мы вместе будем приезжать, ты не будешь чувствовать себя покинутой!

– Да нет, я не о том, – улыбнулась она. – Конечно, не буду. Но… ты-то москвичка коренная, и вдруг – Тбилиси. Вот именно, что совсем другая жизнь…

– А что я могу сделать? – опустив глаза, произнесла мама. – Я его люблю. Может быть, я привыкну…

Так он и произошел – еще один жизненный поворот, в результате которого Аля осталась одна в квартире и в каждом дне своей жизни.

Она почувствовала свое одиночество сразу, хотя, казалось бы, не так уж много времени проводила дома и до, и после маминого отъезда, – в основном пропадала в институте, особенно на старших курсах, когда репетиции стали интенсивнее. Но что-то изменилось, словно надломилось, в окружающем мире, и не почувствовать этого было невозможно.

Она впервые оказалась один на один с жизнью, со всем ее мощным, разрушительным напором.

Глядя на то, как стремительно переменилась мамина судьба, Аля совершенно отчетливо поняла: ничто в жизни не предопределено заранее, ничего нельзя предсказать наверняка. И если ты родилась умненькой и хорошенькой девочкой в крепкой и доброй семье – это совсем не значит, что ты хоть сколько-нибудь застрахована от того, например, чтобы спиться, стать наркоманкой, проституткой, да просто по ветру развеять жизнь, не стать в ней никем, впустую растратить свою душу и остаться в полном одиночестве.

Догадайся Аля об этом несколько лет назад – неизвестно, как она повела бы себя, в какую бездну отчаяния завела бы ее такая догадка. Но год, проведенный с Ильей в пестрой и тусклой суете богемной тусовки… Этого было не вычеркнуть из жизни. Этот опыт не прошел для нее напрасно, и, пройдя через него, Аля чувствовала себя закаленной как сталь.

Она вдруг вспомнила, как сидела, заплаканная, на полу в ванной, в загородном особняке Илюшиного приятеля – растерянная, совершенно запутавшаяся в странных, искаженных человеческих отношениях, – а Венька Есаулов утешал ее, вытирал потеки туши на мокрых щеках и говорил: «Трудно с тобой говорить, Сашенька, ничего тобой еще не прожито…» – и улыбался с тоской в блестящих «индейских» глазах.

Это было запретное воспоминание. Аля могла спокойно думать обо всем, что произошло с нею за тот год, – только не о Веньке. Сразу вспоминались его глаза в последний вечер перед смертью и собственная трусливая мыслишка: а зачем мне за ним идти, он же меня не звал, мы же с ним друг другу никто, мало ли, показалось…

Теперь ею уже было прожито достаточно, чтобы понимать, как жизнь ломает человека. И чтобы не сломаться самой.

Но в первую очередь надо было подумать не о смутных чувствах, а о самом простом – о деньгах. Хоть мама и уверяла, что будет присылать деньги, и Резо был полон великодушия, Аля прекрасно понимала, что мамин тбилисский заработок в долларах будет выражаться двузначной цифрой. Если еще будет…

Отец тоже что-то давал, но брать у него было и вовсе стыдно. Аля знала, что они с женой выбиваются из сил, проектируют какие-то левые заказы, зарабатывая хоть на какую-нибудь квартиру. Как ни относись к его уходу и к его новой жене, но к пятидесяти годам человек должен иметь свою крышу над головой, и невозможно отдалять для него эту цель.

Необременительная подработка в лицее к новой жизненной ситуации явно не подходила. Да и похоже было, что юные дарования недолго будут тратить время и деньги на сценическую пластику.

Тогда Аля и вспомнила тот вечерний разговор с Линкой и уже через неделю впервые пришла в ночной клуб «Терра инкогнита».

Глава 3

Ночь с пятницы на субботу выдалась просто сумасшедшая.

В «Терре» недавно сократили посудоуборщиц, и официантки теперь пожинали плоды директорской экономии.

– Вот суки! – возмущалась Ритка. – Побегали б сами за этими стаканами проклятыми, я ж их чуть не из рук у мыдлонов выхватываю, да Ксюха орет еще!

Действительно – убирать грязные стаканы, приносить барменам чистые, которых вечно не хватает, обслуживать клиентов, караулить, чтобы не слиняли, вытряхивать пепельницы, следить, чтобы не очень воровали эти чертовы пепельницы, подавать счет… Это была работа на износ, после нескольких часов которой ноги и голова гудели одинаково.

– Ты хоть не обсчитываешь! – привела решающий аргумент Ритка. – А мне каково крутиться?

Але иногда казалось, что она не обсчитывает мыдлонов только потому, что не успевает. Как-то очень быстро смещались здесь все понятия, словно верх и низ менялись местами.

– Ну вы, девушка, даете! – возмутился мужчина за столиком у самой танцплощадки. – Я джин-тоник один к трем просил, а вы мне три стакана чистого джина принесли! Что ж я, лошадь, столько выхлебать? К тому же я за рулем, кто домой доставлять будет?

– Извините. – Аля впервые взглянула на клиента, хотя только что приняла от него заказ и принесла из бара джин. – Я перепутала, сейчас лишние заберу.

– Да ладно, – смягчился тот. – Давайте три, чего там, небось не помру. Может, выпьете за компанию? – подмигнул он. – Раз лишнее оказалось?

– Мне еще до утра работать, – покачала головой Аля. – Два часа ночи всего.

Что сейчас было бы в самый раз – так это именно выпить джина с тоником, правильно он догадался. Это был любимый Алин напиток, ей нравился его можжевеловый запах и воздушный хмель. Да и мыдлон выглядел вполне прилично – по крайней мере не был похож на бандита. Лет ему было не больше тридцати, лицо у него было круглое – пожалуй, слишком круглое, но таким оно быстро становится у всех «новых русских» от передвижения в машинах и питания в ресторанах.

«И сам, наверное, толстый, – мимолетно подумала Аля. – И голова вся в бриолине».

Но живые угольно-черные глаза поблескивали на круглом лице клиента ярче, чем набриолиненные волосы.

– Жалко, – сказал он. – За компанию оно б веселее.

– Девушка, когда заказ принесете? – раздалось из-за дальнего столика.

– Можно подумать, вам здесь выпить не с кем, – бросила Аля и, забыв про набриолиненного мыдлона, устремилась к другому столику. – Когда готов будет! – на всякий случай огрызнулась она на ходу, вспоминая, что заказ сделан уже давно и наверняка готов.

Впрочем, компания за этим столиком была не из опасных: скорее всего, студенты, решившие гульнуть на подработанные деньги. Сидели эти трое парней не шумно и о заказанном мясе спрашивали не нагло.

Мясо, конечно, было не просто готово, а давно готово; Аля принесла его остывшим, порадовавшись про себя непритязательности студентов и мгновенно забыв о них.

Ей и без них было кем заняться! В ночь с пятницы на субботу «Терра» гремела, сверкала, плясала и орала, как ни в какой другой день. И обслуживать клиентов надо было в этом же ритме – бешеном, стремительном, изматывающем.

Ей еще повезло, что недавно явившаяся «крыша» досталась на этот раз Ритке. За столиком в глубине зала, поближе к биллиарду, сидели двое, приходившие в «Терру» с завидной регулярностью каждую пятницу. С такой же завидной регулярностью они меняли спутниц, каждый раз приводя новых.

Когда три месяца назад Аля увидела их впервые, ей и в голову не пришло, кого она обслуживает. Сидели себе два мужичка, один совсем обыкновенный, приземистый, стриженый почти как браток, а второй даже более приличный – во всяком случае, одетый с претензией на вкус в неброский костюм от Армани. Одним словом, выглядели они, как большинство посетителей клуба, которые на вопрос о том, чем они занимаются, коротко отвечали: «Делаю деньги».

Аля даже решила, что от этих могут перепасть неплохие чаевые: обычно такие мыдлоны любили после третьей порции текилы излить душу официанточке и даже готовы были за это заплатить. Но обильно евшая и пившая парочка душу изливать не собиралась, а на принесенный Алей счет отреагировала ухмылками.

– Нас тут все знают, – объяснил браткообразный. – Кого хочешь спроси, усвоила?

Странные мыдлоны поднялись и вышли, не расплатившись, а к Але подошла Ксения.

– Ну что ты, Алюся? – проговорила она голосом пантеры Багиры и сверкнула узкими зелеными глазами. – Это ж «крыша» наша, что ты, ей-богу, как младенец?

Аля даже покраснела от возмущения.

– Не могла сказать? – Она почувствовала, что глаза у нее тоже сузились. – Нравится дурой меня выставить?

– Не дурой выставить, а поучить, – спокойно возразила Ксения. – Я же без зла. Что «крыша», что налоговые – те и другие бесплатно жрут, запоминай.

Урок был не жестокий, но противный. И вот сегодня те же двое сидели за тем же столиком и так же невозмутимо поглощали самые дорогие блюда и напитки. Удивляться приходилось только их новым спутницам – вернее, неизменности их выбора: ни разу они не привели с собой женщин, хоть немного похожих на шлюх. Вот и на этот раз за столиком сидели интеллигентные, милые девочки – наверняка студенточки – и поглядывали на своих спутников с живым интересом, и улыбались, и смеялись… Але так и хотелось бросить на ходу: «Девчонки, что ж вы, это же обыкновенные бандиты!»

Неизвестно было только, как повели бы себя девочки при таком известии. А может быть, они и так прекрасно об этом знали.

Когда Аля пришла в «Терру» впервые, ее смущало только одно: удастся ли сохранить невозмутимость, встретившись с какими-нибудь старыми знакомыми «по разные стороны баррикад»?

Она не понаслышке знала ночную, тусовочную жизнь Москвы. Во всей этой шумной круговерти не было ничего, что могло бы ее привлечь. Не зря она за все время учебы в ГИТИСе не сходила ни на одну дискотеку, ни в один ночной клуб, вызывая недоумение однокурсников.

Аля не собиралась больше украшать собою богемно-бизнесменские компании, как когда-то говорил Илья. Но ведь и не предполагала, что придется принимать во всем этом участие в качестве официантки…

Хорошо еще, что «Терра инкогнита» была клубом средней руки, к тому же сравнительно новым, поэтому здесь не приходилось ожидать встречи с Ильей. Что мелькнет в его прозрачных глазах, если он увидит Алю, бегающую с подносом между столиками? Не дай бог, сочувствие или торжество!..

Все остальные взгляды и мнения были ей в общем-то безразличны. Да и не было ничего особенного в том, что студентка ГИТИСа подрабатывает официанткой: это был едва ли не самый распространенный вид заработка не только среди студенток, но и среди молодых актрис.

Правда, к Але отношение могло быть особое. Кто-нибудь из прежних знакомых непременно покрутит пальцем у виска, увидев ее во второразрядном клубе и вспомнив, кем она могла быть, если бы не дурацкие амбиции.

Первой знакомой, которую довелось встретить в «Терре», оказалась Нателла.

Вообще-то Аля уже и забыть ее успела, таким недолгим и давнишним было их знакомство. Она и фамилию ее не могла вспомнить… Да и трудно было узнать в увядшей, тщетно пытающейся выглядеть привлекательной женщине прежнюю Нателлу, с ее вызывающей эффектностью. В той красивой певичке, как метеор мелькнувшей на Алином горизонте, даже пороки казались привлекательными: будоражил душу чуть надтреснутый голос, притягивал взгляды хмельной румянец и блеск в глазах…

Теперь пороки перешли ту черту, за которой их вид вызывает жалость и неловкость.

Аля узнала ее по голосу – вернее, по остаткам прежнего голоса, разбитости которого не могла скрыть плохая аппаратура очередной попсовой группы. Нателла пела по очереди с еще одним солистом, совсем мальчишкой, голос которого был изначально безнадежен. Дело было в понедельник, когда в «Терру» приглашались самые захудалые исполнители.

Когда она отдыхала перед следующей песней, даже издалека было видно, как застыло смотрят в одну точку ее большие черные глаза.

Когда программа наконец кончилась, Аля сама подошла к Нателле, думая, что придется долго напоминать, кто она и где они виделись. Но, к ее удивлению, та узнала ее сразу – и обрадовалась так, как будто встретила родственницу или лучшую подругу.

– Ну конечно, не забыла! – воскликнула Нателла, спрыгивая с невысокой эстрады. – А я думала, куда это ты исчезла? Это сколько лет уже прошло?

По тому, как она покачнулась, спрыгнув с высоты полуметра, по судорожно-вялому движению, которым попыталась удержать равновесие, Аля поняла, что жизнь этой когда-то очаровательной певички изменилась необратимо.

«Прав был Илья, – подумала она. – Не стоило связываться… Ее и трезвой-то не застанешь».

Илья всегда бывал прав. И тогда, когда отказался раскручивать многообещающую Нателлу, несмотря на ее голос, выигрышную внешность и победу в престижном конкурсе. И когда сказал Веньке, что больше не будет давать ему деньги и пусть сам выпутывается из своих проблем… Он всегда был прав, но именно благодаря ему Аля на всю жизнь возненавидела само понятие справедливости.

– Три года прошло, – ответила она. – Как твои дела?

Ей не хотелось Нателлиных вопросов, и она поспешила их предупредить своим.

– А разве не видно? – усмехнулась та. – По-моему, все ясно.

– Д-да… – промямлила Аля, не ожидавшая такого прямого ответа. – Напарник твой… не очень-то.

– Да и я не лучше. Это я еще подлечилась недавно, пока держусь более-менее, по крайней мере не на игле. Все-таки живой хмель полегче! А ты работаешь здесь?

Аля не успела ответить. Какой-то мыдлон с маслеными глазками подошел к Нателле, по-хозяйски взял за локоть, и она послушно пошла за ним к бару, рядом с которым расположилась пьяная компания. Тут Алю окликнули из-за столика, и она не успела даже понять, знакомый ли так бесцеремонно подозвал Нателлу, или она идет теперь ко всякому, кто предъявит на нее права.

Лучше было об этом не думать.

Аля удивилась, когда Нателла снова появилась в зале – уже под утро, перед самым закрытием.

Официантки собирали посуду, охранники тормошили пьяного клиента, мешком обвисшего на стуле, потом плюнули и оставили его отсыпаться.

– Случилось что-нибудь? – спросила Аля, увидев Нателлу, идущую к ней через пустой зал.

– Да так… Выпить еще захотелось, а папики уже отрубились. Нальешь?

До тоски знакомым духом повеяло от этих слов и от собачьего выражения в ее глазах! Той жизнью, от которой Аля отшатнулась, как от страшного омута.

– Налью, – кивнула она. – Что пить будешь?

– Да водки, чего там рассусоливать. Выпьешь со мной?

Аля принесла из бара белого вина себе и водки Нателле, и они сели за столик в углу.

– А ты, значит, официанткой, – повторила Нателла. – Я вообще-то слышала, что вы с Илюшей разбежались. А его-то что ж не видно?

– Он, наверное, в Америке еще, – секунду помедлив, ответила Аля. – Ему мать контракт устроила, она же там давно. Он фильм, кажется, какой-то снимал или клипы… Не знаю точно.

– Ну и хер с ним, – подытожила Нателла. – Пошли бы они все! Ты, Алька, о нем не жалей, все они говно.

– Кто это – все? – улыбнулась Аля.

– Да мужики наши, кто еще. – Она даже ладонью пристукнула по столу для убедительности. – Ведь не на кого взгляд кинуть, разве нет? Все говно, пальцем ткни – завоняют. А который поприличнее – тот, пожалуйста, голубой. Не-ет… – Она пьяно покачала головой, залпом допила водку. – По мне, так я бы с ними не то что в койку – на одном поле не села бы… Хоть он там продюсер, хоть звезда, хоть кто. Смотреть не на что, а строят из себя – куда там! Уж лучше найти себе папика, и все дела. Ты даешь, он платит, все честно, все довольны, и без этих штучек про любовь да про совместное творчество. Что, не так разве?

– Так, – ответила Аля, чтобы не углубляться в эту тему. – И что, нашла?

– Да где ж его найдешь? – невесело усмехнулась Нателла. – Они ж импотенты все, бизнесмены-то, им только бабки срубить да нажраться поскорее – зачем им женщина? А если не импотент, так у него жена-юристка и любовница-моделька. Слушай, – вдруг словно вспомнила она, – а у тебя тут никого нет на примете? В смысле, для меня? Я без претензий, как кошка, ей-богу!

Она ухмыльнулась так криво и так судорожно сглотнула, что Але стало противно, несмотря на жалость.

– Да я только что устроилась, – ответила она. – Еще не знаю никого. Я в ГИТИСе вообще-то учусь, – зачем-то добавила она.

– Ну, если что появится перспективное – звони, – сказала Нателла, пропустив мимо ушей ГИТИС. – Я в Чертанове квартиру снимаю.

Она записала на салфетке свой телефон и, на всякий случай еще раз опрокинув пустую рюмку, встала из-за стола.

Глядя, как идет она к выходу нетвердой походкой, Аля вздрогнула. На мгновение ей показалось, что прежняя жизнь, почти забытая за эти годы, снова берет над нею власть.

Сумасшедшая ночь заканчивалась в пятницу позже, чем обычно. Аля уже предвкушала тот долгожданный миг, когда она доберется наконец до дому, примет душ, упадет в кровать и будет спать почти до вечера. Вечером в Учебном театре ГИТИСа шел карталовский спектакль по Мольеру, но она была занята только в эпизоде, так что можно было особенно не волноваться.

До самого вечера ей предстояли только мелкие радости, но, поработав ночной официанткой, Аля научилась ценить и их.

Картина ближайших десяти часов выстроилась в ее мозгу так отчетливо, что разрушить ее могло бы разве что землетрясение. Она наблюдала, как постепенно пустеет зал, и считала минуты.

Давно уже ушла компания студентов, вогнав ее напоследок в краску: расплачиваясь, парень дал вполне приличные чаевые. Аля вспомнила, как принесла им холодное мясо, да и то после напоминания, как не торопилась высыпать окурки из пепельницы…

– Не надо, ребята, зачем? – пробормотала она. – Я вообще-то не очень вами занималась…

– Да ладно, девушка, мы же понимаем, – успокоил второй, в очках с сильными стеклами. – Вам сегодня круто пришлось.

«А этот, набриолиненный, ни копейки небось не даст! – со злостью то ли на мыдлона, то ли на себя подумала Аля. – Нажрался как свинья, не отвалит никак!»

Клиент, которому она в самом начале вечера принесла три джина, к утру действительно имел плачевный вид. Правда, он не падал лицом в тарелку, но трудно было представить, как он будет добираться до дому. Головой он опирался на руку, голова то и дело соскальзывала с его сжатого кулака, и даже тщательно уложенные волосы теперь выглядели растрепанными.

– Д-девушка! – позвал он, хлопая себя по карманам в поисках бумажника. – Девушка, давай счет…

Стоя над ним, Аля ждала, пока он выудит из бумажника купюры, и почти с ненавистью смотрела на его лысеющую макушку.

– Эт-ти, что ли? – произнес он, наконец справившись с собственным бумажником. – Отсчитай, сколько там, и себе… Тебя как зовут?

– Какая разница? – поморщилась Аля. – Ну, Александра, все равно ты через пять минут забудешь.

Но особенно хамить не хотелось: все-таки чаевые он дал, а что напился – так ведь не наблевал, и на том спасибо.

– С-слушай, Саш-ша, как же я домой-то доберусь? – пробормотал он вопросительно. – Я ж за рулем?..

– А я при чем? – пожала плечами Аля.

– Ну, все-таки… Ты ж мне тройной джин принесла вместо один к трем, вот и покатилось, а я вообще-то просто так заскочил, на полчаса. Как я теперь отсюда выберусь?

– Не знаю, – сказала Аля, отходя от столика. – Твои проблемы.

Но все-таки ей стало неловко. Ведь действительно: она перепутала заказ, принесла ему тройной джин, и, выходит, из-за нее он завелся. Но что ж теперь? Самое большое, что она может для него сделать, – попросить ребят из охраны, чтобы дали ему отоспаться. Это было обычным делом: если охранники видели, что мыдлон безвредно спит за столиком, и обнаруживали при этом, что деньги он просадил до рубля и на тачку не осталось, – они вполне могли его не трогать, пока он не проявит первые признаки жизни.

Аля уже собиралась предложить ему этот вариант и поскорей отправиться к барной стойке с выручкой за спиртное, когда он снова обратился к ней:

– Слышь, а ты машину случайно не водишь? А то б добросила до дому.

– Вот нахал! – возмутилась было Аля.

И тут же представила вдруг, что садится за руль…

Она три года не водила машину и даже как-то не думала об этом. И надо же – при словах какого-то пьяного мыдлона у нее прямо зубы свело от желания и в самом деле сесть за руль, проехать по пустынным утренним улицам, ощутить, как машина слушается каждого ее движения…

Когда Илья учил ее водить, она и предположить не могла, как понравится ей это нехитрое занятие! И только научившись делать это легко, без напряжения, Аля с удивлением поняла, что проведенные за рулем часы стали едва ли не лучшими в ее тогдашней жизни.

Ей нравилось собственное одиночество, когда она ехала по вечернему городу и ветер врывался в приоткрытое окно кабины, нравились ясные и мимолетные образы, с которыми она оставалась наедине, нравилось произносить какие-то невообразимые монологи, которых никто не услышит…

Сейчас Аля думала, что именно тогда чувствовала себя актрисой. А может быть, все было проще: в ее отношениях с Ильей уже произошел надлом, и ей все меньше хотелось оставаться с ним наедине.

– Ты ключи-то хоть не потерял? – неожиданно для себя спросила она.

– Вот, – с готовностью ответил мыдлон, звеня в кармане ключами. – А что, правда, подбросишь?

Кажется, он даже протрезвел слегка.

– Сиди уж, жди, – ответила Аля. – В самом деле ведь виновата. Споила, можно сказать, трезвенника!

– Меня Рома зовут, – представился он, когда они оказались на улице, хотя Аля даже не спросила его имени. – А тачка – во-он она.

Аля ожидала увидеть «Жигули» или подержанный «Фольксваген»: мыдлон не производил впечатления особо крутого товарища. И на бандита не был похож, так что какого-нибудь навороченного джипа или «БМВ» тоже ожидать не приходилось. Поэтому она удивилась, увидев припаркованную рядом со входом темно-зеленую «Вольво». Слишком уж хороша была машина для этого размякшего типа.

– А ты не перепутал? – недоверчиво спросила она. – Может, твою угнали уже?

– Сплюнь, – обиделся Рома. – Что я, по-твоему, совсем лох?

– Ладно, крутизна, садись, – улыбнулась Аля, открывая водительскую дверцу. – Куда едем?

– Домой, – ответил он, плюхаясь на переднее сидение. – На Удальцова. Знаешь где?

– Поищу, – отмахнулась от него Аля.

Ей было так хорошо, так легко – совсем не до него! Она снова чувствовала себя в том блаженном одиночестве посреди Москвы, которое так любила когда-то. Весь город раскинулся перед нею, полный счастливого ожидания, ей хотелось кануть в эти огромные объятия, в ее власти было выбрать, куда отправиться… Даже жаль, что улица Удальцова недалеко!

Она поехала вдоль набережной к Киевскому вокзалу. Рому сразу развезло от тепла печки и от мерного движения, он уткнулся носом в воротник фиолетового кашемирового пальто и задремал; его присутствие было совершенно неощутимо. И Аля с удовольствием чувствовала, как слушается руля легкая «вольвушка», как несется она по пустой набережной, лихо разбрызгивая коричневую грязь.

Ей хотелось продлить это удовольствие, и она поехала медленнее – глядя, как вырастает впереди серая громада МИДа. Чтобы удлинить дорогу, она проехала мимо Новодевичьего монастыря, подумав мимоходом, что почему-то ни разу не удосужилась погулять здесь, хотя когда-то, еще во время школьной экскурсии, ей очень понравилась эта тихая местность – Пироговские улицы, памятники врачам в скверах перед институтскими клиниками…

Первые торговцы уже парковали машины, выгружали товар возле рынка в Лужниках, и Аля поспешила проехать дальше: ей нравилась ранняя утренняя пустота Москвы, даже ноябрьская мокрая мгла не портила впечатления.

Еще одна высотка – университет – показалась впереди. Она была совсем не похожа на МИД; вся Москва была не похожа на себя, и вся Москва была прекрасна.

– Проснись, эй, подъезжаем. – Притормозив уже на Мичуринском проспекте, Аля толкнула своего незадачливого спутника. – Куда по Удальцова-то ехать?

Она с трудом добудилась чертова Рому, даже остановиться пришлось у обочины, чтобы добиться, где он живет.

Жил он в самом начале улицы Удальцова. Не меньше, чем «вольвушке», Аля удивилась респектабельности стоящего немного на отшибе многоэтажного дома из желтого кирпича.

«Откуда что берется? – мимоходом подумала она. – Ну и времечко!»

Впрочем, особенно удивляться не приходилось: почти вся ее сознательная жизнь прошла в этом самом времечке, и она привыкла спокойно встречать его замысловатые повороты.

– Все, командир, приехали, – сказала она, с сожалением притормаживая у подъезда.

«Командир» уже успел задремать снова.

– Вот что, – рассердилась Аля, – прислуга я тебе, что ли? Держи ключи и будь здоров! Проспишься – сам вылезешь.

– Погоди, п-постой!.. – Наверное, его разбудили не столько ее слова, сколько сердитые интонации. – Как тебя… С-саша… Ты хоть п-подымись ко мне, что ли… Куда ты, а?

– «П-подымись, С-саша!» – передразнила она. – Сам ты С-саша! Лужицу не надо за тобой подтереть?

Сердиться, конечно, следовало только на себя.

«Ну, не дура? – подумала Аля, громко хлопая дверцей. – Куда поехала, зачем? На машинке захотелось покататься! Вот и пили теперь через весь город. Идиот этот пьяный даже денег на такси не удосужился выдать! Да что им, они о таких мелочах и не думают, привыкли к обслуге!»

Вместо спокойного сна в своей кровати теперь предстояло добираться с Юго-Запада на Северо-Запад. И такси было не взять. Деньги, так неприлично заработанные сегодня на безропотных студентах, надо было срочно вернуть Линке, которой Аля уже неделю была должна.

Она пошла по темной улице, сердясь на себя, чувствуя, что протекают сапоги, что волосы снова мокнут от незаметно пошедшего снега… Потом представила, как открывает дверь, входит в пустую квартиру – и неожиданно заплакала.

Глава 4

Между занятиями сценической пластикой и читкой новой пьесы, назначенной Карталовым на шесть вечера, промежуток был ровно сорок минут. За это время можно было добраться от ГИТИСа до Подколокольного переулка, где находился карталовский театр, и не отойти от того состояния, в котором Аля всегда находилась после занятий с Иовенко.

Вообще-то сценическая пластика – это было привычно, ею занимались с первого курса, и Аля всегда любила ее больше других дисциплин. Но только теперь, перед самым окончанием института, с карталовскими студентами начал заниматься Георгий Иовенко – тот самый, что работал с лучшими актерами и режиссерами, имя которого в театральной и киношной среде произносили с придыханием. Неизвестно, как удалось Карталову уговорить мастера, каждый час работы которого был драгоценен. Впрочем, Павел Матвеевич умел совершать невозможное, когда это было жизненно необходимо.

В том, что заниматься с Иовенко жизненно необходимо, Аля поняла на первом же занятии. Это было что-то совершенно особенное, никогда ею прежде не виданное. А ведь она считалась лучшей по сценпластике и сама была уверена, что прекрасно владеет своим телом, умеет движением выразить любое чувство.

Она и с Ильей так познакомилась: он шел по коридору ГИТИСа, а она сидела на подоконнике, ожидая результатов первого тура, и все ее тело выражало полное отчаяние… Он сам сказал ей в первую их ночь: «Вот здесь оно у тебя даже было, отчаяние!» – засмеялся и поцеловал ямочку на сгибе ее локтя.

Иовенко перевернул все ее представления о собственных возможностях. Аля вдруг поняла, что не умеет ничего, и вместе с тем – что в ней скрыты силы, которых она в себе даже не предполагала.

Она вспомнила, как на первом же занятии он ошеломил ее предложением сыграть Отелло.

– Но почему Отелло? – поразилась тогда Аля.

– А почему бы и нет? – Иовенко смотрел на нее с недоумением, словно не понимая, что же странного можно усмотреть в его идее; он был похож на стрекозу – гибкий, с огромными выпуклыми глазами. – Сара Бернар играла ведь Гамлета. А вас я прошу: постарайтесь найти то движение, из которого для вас вырастет вся роль, понимаете?

И вот она бежала по Солянке к Подколокольному переулку – к Театру на Хитровке, который в ГИТИСе часто называли «У Карталова на куличках». Так уж это место называлось – Хитровка, Кулижки, – поэтому возможностей для подшучивания было предостаточно. Актеров, например, в глаза и за глаза называли хитрованцами и при случае спрашивали, когда же они возьмутся за «На дне» – по месту, так сказать, обитания.

Район был старый, странный и, наверное, красивый, но рассмотреть его получше вечно было некогда. Аля пробегала мимо башни Ивановского монастыря, мимо церкви Владимира в Старых Садах, мимо Опекунского совета и не всегда могла вспомнить, как это все называется, хотя на зданиях висели мемориальные доски.

Сегодня Карталов впервые пригласил ее на читку пьесы в своем театре, и все ее мысли были только об этом.

Алю давно смущало: почему Карталов ограничивает ее ролями в студенческих спектаклях и не дает сыграть даже самого маленького эпизода у себя, в профессиональном театре? Ведь, кажется, она его любимая ученица… Никогда не поймешь, что у него на уме, какое чувство поблескивает в его глазах под густыми бровями – одобрение или недовольство.

С улицы здание театра казалось таким маленьким, что непонятно было: где там вообще может поместиться зрительный зал? Но, наверное, архитектор начала века, имя которого Аля забыла, владел секретом пространства. Несмотря на постоянные перестройки, в доме на Хитровке за последние семьдесят лет размещалось все, от бесчисленных контор до кинотеатра, – сохранился и зал, и довольно просторное фойе, нашлось место для мастерских, гримерных и репетиционных комнат.

Актеры уже собрались в репетиционной; Аля едва не опоздала. Все на их курсе знали, что хитрованцы настороженно относятся к нынешним карталовским студентам, без пяти минут выпускникам. В этом не было ничего удивительного: вся труппа состояла из прошлого выпуска Павла Матвеевича в ГИТИСе, и молодые актеры хорошо представляли, какой недолгой может быть с его помощью дорога от безвестных выпускников театрального вуза до обласканных вниманием прессы новых звезд. А недавний триумф хитрованцев на престижном театральном фестивале в Авиньоне только подтвердил это.

Конечно, как им было не относиться с настороженностью к новым выпускникам – потенциальным конкурентам!

Все это Аля знала и поэтому не слишком обольщалась радостными приветствиями, которыми ее встретили хитрованцы. Едва ли кто-нибудь действительно был ей здесь рад…

Карталов вошел через две минуты после нее. Она почувствовала, как привычно вздрогнуло сердце, когда он показался в дверях, прошел, прихрамывая, на свое место во главе длинного стола.

Наверное, мало у какой счастливой возлюбленной так вздрагивало сердце при виде любимого, как у нее при виде этого удивительного человека, одно появление которого обещало праздник!

Наполненность жизнью, которую она почувствовала в нем с первого дня, которая сразу поразила ее в немолодом, усталом и вместе с тем совершенно юном человеке, никуда не исчезла и теперь. И теперь ей, словно впервые, показалось, что горячая волна покатилась от него по комнате, подхватив и ее, Алю.

– Итак, «Сонечка и Казанова», – сказал Карталов. – По цветаевской «Повести о Сонечке», по ее пьесам, эссе, дневникам и письмам. Моя композиция, как вы догадываетесь.

К Алиному удивлению, он не стал ничего рассказывать о пьесе – просто начал читать. А в ГИТИСе Карталов всегда начинал с рассказа – о пьесе, или об авторе, или о том, каким видит спектакль, или обо всем этом вместе. Здесь все было иначе, и Аля слегка растерялась…

Голос у него был глуховатый, но наполненный таким множеством интонаций, что, пожалуй, он мог бы и не говорить, кому из героев принадлежат реплики: это и так было понятно.

Это была пьеса о любви – конечно, о любви, несомненно! Аля одного не могла понять: почему же пьеса о любви вызывает у нее такую растерянность? Она словно в бездну какую-то заглядывала, вслушиваясь в карталовский голос, произносящий слова Марины, ее подруги Сонечки, Казановы, влюбленной в него девочки Франциски, – и ей становилось страшно.

«Зачем он меня позвал? – мелькнуло у нее в голове, пока он переворачивал страницу. – Я ничего не понимаю, это слишком сложно для меня! Кого же я могу здесь играть?»

Вся самоуверенность, с которой она шла на первую свою читку в театре, улетучилась как утренний туман. Але вдруг показалось, что она не умеет абсолютно ничего… Как играть стихи, да еще эти, цветаевские, которые и просто прочитать нелегко?

Она незаметно поглядывала на сидящую рядом премьершу Нину Вербицкую. Неужели той все понятно, неужели она не испытывает и тени страха перед глубиной и сложностью этих чувств?

Но Нина сидела совершенно неподвижно, и ее выразительный, неправильный профиль выглядел как отчеканенный на римской монете. Руки с длинными гибкими пальцами тоже неподвижно лежали на столе. Только трепетала от дыхания пышная рыжая челка над высоким лбом.

Аля физически ощутила Нинину нацеленную сосредоточенность: та словно порами кожи впитывала в себя каждое слово Карталова. Ей предстояло играть главную роль, она это знала и готовилась к этому уже сейчас, впервые слушая пьесу. Можно было только позавидовать ее умению вот так, сразу, собрать все силы, пропитаться каждым словом и чувством режиссера…

Но Аля даже и позавидовать сейчас не могла – так она растерялась. Она едва улавливала смысл пьесы, пробиваясь к нему сквозь порывистые, мучительные цветаевские монологи, и даже обрадовалась, когда читка была окончена.

Она вздрогнула от неожиданности, услышав голос Карталова:

– Алечка, задержись на минуту.

Все актеры уже вышли из репетиционной, а он продолжал сидеть. Прежде чем обернуться к нему, Аля увидела, как напряглась спина Нины Вербицкой, замешкавшейся в дверях.

– Ты поняла, зачем я тебя позвал? – спросил Карталов, когда Аля вернулась к длинному столу.

– По правде говоря, не очень, Павел Матвеевич, – вздохнула она. – Мне было страшновато.

Улыбка мелькнула в его глубоко, как у Льва Толстого, посаженных глазах. Но он не улыбнулся, а спокойно произнес:

– Я хочу, чтобы ты сыграла Марину.

Если бы Аля не сидела в этот момент, а стояла, то ноги у нее наверняка подкосились бы от его слов. Конечно, она пыталась представить, кого могла бы сыграть. В спектакле должно быть занято много актеров, они будут танцевать, конечно, это она сможет… Но Марину!

– Но… как это, Павел Матвеевич? – растерянно произнесла она. – Я – Марину? Да я, честно говоря, не поняла почти ничего!

Последние слова вырвались у нее непроизвольно, от растерянности. Карталов засмеялся.

– Ну и хорошо, – сказал он. – Не поняла – и отлично!

– Что ж хорошего? – Аля сама невольно улыбнулась в ответ на его заразительный смех, хотя ей было стыдно за себя. – Сидела же, слушала как все…

– А по-твоему, я бы обрадовался, если б ты мне бодренько отрапортовала: все понятно, шеф, бу сделано? – поинтересовался он. – Мне кажется, ты должна понять. И воли у тебя должно хватить. Если я сам правильно тебя понял за эти годы.

Его слова не были похвалой, но они были Але приятны. Карталов вообще умел простые вещи говорить так, что они звучали необыкновенно.

– Но я… Я ведь вообще-то не очень стихи Цветаевой люблю, – сказала она. – То есть просто не очень понимаю. И как их читать, как играть? Я не чувствую…

– Вот этим мы с тобой и займемся, – ответил он. – Что ж, Алечка, я тебя оповестил – и больше пока не задерживаю. Размышляй!

В глазах его снова мелькнула усмешка.

«Хорошо ему смеяться! – подумала Аля. – А я теперь ночь спать не буду… Это тебе не две реплики в водевиле – главная роль в трагедии!»

– А Нина? – вдруг вспомнила она, уже поднявшись из-за стола. – Я ведь думала, что она будет Марину играть.

– Нина и так занята во всем репертуаре, – с прежней невозмутимостью ответил Карталов. – Или ты ее ревности боишься?

Аля только пробормотала в ответ что-то невнятное и, торопливо простившись, вышла из репетиционной.

На нее словно лавина обрушилась. Играть в его театре – единственной со всего курса! – да еще главную роль, да еще ту, которую наверняка готовилась играть Вербицкая… Было от чего испугаться!

Было от чего испугаться – но ведь было и чему обрадоваться! Аля сама не заметила, как ее испуг сменился радостью – еще прежде, чем она дошла до конца узкого коридора, в который выходили двери гримерных.

Ей предстояла роль, которой она пока не могла себе представить, – а значит, предстояла жизнь, которой она не могла себе представить. И эта предстоящая жизнь уже была в ее душе сильнее, чем тусклая обыденность, в которой она барахталась как в болоте, без радости и смысла. Эта предстоящая, еще не прожитая жизнь была единственной, ради которой стоило просыпаться по утрам, с мыслью о которой стоило засыпать ночью, которая была достойна того, чтобы привидеться во сне…

Эта жизнь была так прекрасна, что у Али дыхание занялось, и она остановилась прямо посередине пустого фойе. Она хотела этой жизни, она от многого ради нее отказалась – и наконец Карталов пообещал ее, и эта непрожитая жизнь подступила к самому сердцу.

Она действительно не могла уснуть, хотя следующую ночь предстояло работать в «Терре», да и день не обещал быть легким, так что по-хорошему надо было бы выспаться как следует.

Аля читала Цветаеву, наугад открывая белый двухтомник, когда-то в качестве огромного дефицита подаренный маме благодарной пациенткой. Она читала и не могла понять, что чувствует при этом. Смятение – это точно, но что, кроме смятения?

Как играть человека, если заведомо знаешь, что он несравнимо больше тебя, огромнее, мощнее? Можно ли показать, как ходит, говорит, улыбается, сердится женщина, написавшая эти строки?..

Единственной зацепкой были стихи, написанные Цветаевой в Крыму: их Аля почувствовала сразу, без объяснений. Сразу вспоминался Коктебель, лиловые силуэты гор Янычаров, скала Хамелеон, тяжело лежащая в море и меняющая цвет тысячу раз на дню. И прозрение собственной судьбы, которое пришло к ней именно там, в Коктебеле, – та готовность защищать свою душу, без которой невозможно выдержать жизнь.

К середине ночи, когда Аля наконец выключила свет, голова у нее горела, глаза не закрывались, как будто крошки были насыпаны под воспаленные веки, и вместо бодрящего кофе впору было пить валерьянку.

«Не усну, – подумала она. – Везет же, у кого канаты вместо нервов».

Едва она это подумала, как почувствовала наконец, что голова у нее туманится, делается тяжелой, словно вдавливается в подушку. Но сон не подхватил ее, унося на легкой лодочке, как это бывало обычно, а навалился душной тяжестью.

Она вообще не могла понять, что с ней происходит – сон это или явь? Тяжесть она ощущала просто физическую, да и все ее ощущения были физическими, отчетливыми. И все-таки то состояние, в которое она погружалась все глубже, невозможно было назвать бодрствованием; она засыпала…

Видения, мелькавшие в ее воспаленной голове, никак не были связаны ни с книгой, которую она только что читала, ни с каким-нибудь событием сегодняшнего дня. Але казалось, будто чьи-то руки обнимают ее, чьи-то губы торопливо, жадно касаются ее груди. Она чувствовала это дыхание, от которого, как от холода, сжимались соски, чувствовала страстные, до боли, прикосновения.

Кто-то чужой, незнакомый держал ее тело в своих руках, и она должна была бы испугаться. Но главная странность заключалась в том, что она чувствовала не страх, не растерянность даже, а только бешеное, неуемное желание: чтобы объятия были крепче, чтобы не одни только руки этого неведомого человека прикасались к ней, а все его тело, которое казалось ей горячим, огромным.

Вдруг она почувствовала, что это и происходит с нею: сбывается желание, и вся она подмята тяжестью чужого мощного тела. Потом она ощутила эту тяжесть в себе, у себя внутри. Ноги ее судорожно дернулись, раздвинулись. И опять ей хотелось одного: чтобы это странное томленье не кончалось, длилось бесконечно, все глубже пронзая ее забытое мужчинами и забывшее их тело.

Ей хотелось вскрикнуть, но вместо крика долгий, сладкий стон прозвучал в тишине комнаты так отчетливо, что она услышала его уже не во сне и не в забытьи, а наяву. Услышала – и тут же испугалась, что сейчас проснется, и кончится эта сладкая тяжесть, и она не успеет… Ей нравилась медлительность истомы, как нравилась тяжесть этого чужого, несуществующего мужчины, которому она подчинялась вся.

Тело ее вздрагивало все сильнее, билось в призрачных, но таких ощутимых объятиях, приподнимаясь им навстречу и снова падая на горячую постель.

Наконец она почувствовала, что больше не может выдерживать этого напряжения, что огонь у нее внутри становится мучительным, невыносимым… И вдруг он вспыхнул в ней последней вспышкой, она вскрикнула – и тут же тепло разлилось по всему ее телу, начинаясь между раздвинутых ног и достигая каждой возбужденной его клетки.

Теперь она действительно проваливалась в теплую, успокоительную пустоту – тяжело дыша, чувствуя капли пота у себя на лбу и на свинцовых, неподъемных веках.

Утром Аля проснулась в таком состоянии, что впору было не день начинать, а приходить в себя, как после тяжелого труда. Все тело у нее болело, как будто черти горох на ней молотили, ныли кости, а кожа саднила, как после ожога. И не было сил даже на то, чтобы оторвать голову от подушки.

День тоже не принес облегчения: Аля чувствовала себя сомнамбулой и, придя в ГИТИС, смотрела на всех бессмысленными глазами.

– Слушай, да проснись ты наконец! – разозлился на нее однокурсник Антон. – Ты что, хочешь, чтоб я провалился?

Антон Пташников шел показываться в Маяковку и попросил Алю подыграть ему в отрывке из какой-то современной пьесы. Она, конечно, согласилась, и они даже репетировали несколько раз, но сейчас все это начисто вылетело у нее из головы. Она еле шевелила губами и двигалась настолько вяло, что на нее смотреть было тошно.

– Учти, не возьмут – ты будешь виновата, – нервно сказал Пташников. – Ты реплики так подаешь, что в двух шагах не слышно!

– Антоша, ну не сердись, – попросила Аля. – Это же не я показываюсь, а ты, какая разница, как я буду играть? Тебе же лучше.

– Интересное дело! – еще больше обиделся тот. – Выходит, по-твоему, я только на фоне снулой рыбы хорошо выгляжу?

Аля прикусила язык: действительно, глупость сморозила. Правда, обиженный Антон попал в самую точку: он всегда играл тускло, и, будь Аля в хорошей форме, она оказала бы ему плохую услугу на просмотре в Маяковке, куда он надеялся попасть.

Конечно, она понимала причину своего безумного видения. Только полная дура не поняла бы, почему молодой одинокой женщине мерещится все это в ночной тишине и почему она наутро просыпается разбитая, с отвращением к себе.

Это было единственное чувство, которое Аля к себе сейчас испытывала.

К вечеру, когда она наконец добралась до «Терры», ей хотелось только одного: вздремнуть где-нибудь в укромном уголке.

Минуты до прихода мыдлонов тянулись медленно, казались часами, часы – вечностью. Аля никогда не была в восторге от «Терры», но в этот вечер ее раздражала здесь каждая мелочь, даже убогий голосок очередного певца.

Барменша Ксения орала на официантку Люду из-за того, что та медленно приносит в бар чистые стаканы. Люда устроилась всего неделю назад, считала, что ей несказанно повезло с работой, и была уверена, что ее в любую минуту могут выгнать. До «Терры» она работала продавщицей в киоске, потом хозяин-азербайджанец купил мини-маркет, палатку свою продал, а Люду пристроил официанткой в ночной клуб.

– Чего это, девочки, стоило, лучше не вспоминать, – мрачно и брезгливо улыбалась она.

Сомневаться в ее словах не приходилось. Как не приходилось сомневаться и в том, что если ее уволят из «Терры» – ей хоть в петлю.

Ксения, конечно, не хуже других знала Людкину историю и тоже сочувственно кивала, когда та рассказывала, что это такое – сидеть ночью в палатке и обслуживать пьяных покупателей.

Аля понять не могла: почему же красивой барменше доставляет такое удовольствие, зная все это, унижать Людку и разговаривать с ней так, как будто ее увольнение было делом решенным? Тем более что Ксения сама начинала здесь официанткой и прекрасно знала, что это за работа и каково успевать с непривычки, да еще без посудоуборщицы.

Похоже, дело было только в том, что Ксения впервые надела сегодня новую шикарную юбку, и унижение Людки было хорошим поводом для того, чтобы лишний раз выйти из-за стойки и продемонстрировать обновку. Юбка была супердорогая, от дизайнера Пола Смита, который считался покруче Версаче. По широкому подолу были нарисованы ярко-оранжевые апельсины, смотревшиеся так натурально, что Ритка хихикала за Ксениной спиной:

– Долой авитаминоз!

Но Алю так раздражала сегодня барменша с ее хамским самодовольством, что даже над юбкой издеваться не хотелось. И как приструнишь эту стервозу? Она в своем праве: стаканы надо вовремя приносить…

В такие моменты Аля чувствовала, что сознание у нее раздваивается, трещит, как весенний лед. Стихи Цветаевой, театр, Карталов – и проклятый ночной клуб с его гнусной Ксенией, безропотной Людкой, опущенной Ритой!.. Но без этой, опостылевшей, жизни была бы для нее невозможна другая жизнь – и надо было терпеть.

Одно хорошо: от злости прошла сонливость. К тому времени, как зал наполнился народом, она уже чувствовала себя вполне готовой к любым неожиданностям сумасшедшей клубной ночи.

Сонливость прошла, но раздражение осталось, и, по актерской привычке поглядывая на себя со стороны, Аля догадывалась, что оно написано у нее на лице.

Особенно одна компания выводила ее из себя – человек пять, сидевших за столиком у самого входа в зал. Это были явно не бандиты и даже не бизнесмены средней руки – так, непонятно кто. Скорее всего, мелкие оптовики, живущие от быстрой купли-продажи.

«Вторую палатку, наверное, открыли, – с ненавистью думала Аля, шваркая на их стол тарелки с горячей осетриной. – Большой праздник!»

Похоже, мыдлоны решили за свои деньги поиметь все удовольствия, доступные в ночном клубе вроде «Терры». Они уже успели по очереди поиграть в биллиард, потолкаться у бара, потанцевать, а теперь сидели, изрядно нагрузившись, и продолжали напиваться по инерции, чтобы уж по полной программе. Есть они уже не могли и гасили окурки в тарелках с остатками осетрины, хотя Аля то и дело ставила перед ними чистые пепельницы.

Особенно один был мерзкий – в мятом поблескивающем пиджаке, со шкиперской узкой бородкой. Он-то и спросил слегка заплетающимся языком, когда Аля неизвестно в который раз вытерла вино, пролитое им на темный неполированный стол:

– Чего это у тебя лицо такое недовольное?

– А почему оно должно быть довольное? – не сдержавшись, съязвила она. – Думаешь, очень приятно за тобой подтирать?

– А это твоя работа, – назидательно растягивая слова, заявил он. – Тебе за это бабки платят.

Нагло глядя ей в глаза, он толкнул другой, полный, бокал. Вино разлилось по только что вытертому столу.

– Ах ты, скотина! – вконец обозлилась Аля. – Мне бабки не за то платят, чтоб я всяких свиней обхаживала!

С этими словами она развернулась, чтобы отойти от столика. Но тип со шкиперской бородкой схватил ее за руку.

– Ку-уда? – выдохнул он. – Куда п-шла? Сильно крутая, да? Да ты у меня счас языком тут все вылижешь, еще спасибо скажешь!

Чувствуя, как темнеет у нее в глазах, Аля размахнулась и изо всех сил хлестнула его мокрой тряпкой по лицу. Мыдлон отпустил ее руку, как-то слишком громко хлюпнул носом – словно втянул в себя грязную влагу – и быстро-быстро заморгал. Вид у него был удивленный – он явно не ожидал отпора, а спьяну и не мог сразу сообразить, что произошло. Глядя на этот хлюпающий и моргающий блин, Аля расхохоталась.

Пожалуй, это было уже лишнее. То ли от мокрого удара, то ли от ее смеха он все-таки пришел в себя. И тут же заорал:

– Сука! – Голос его сорвался на визг. – Ты мне!.. Я тебе!..

Он выбросил вперед толстый кулак, и Аля еле успела отшатнуться, одновременно качнувшись в сторону. Кулак просвистел в сантиметре от ее уха.

Хорошо что в зале гремела музыка и стоял шум множества голосов. Никто не обратил внимания на слишком резкие движения пьяного мыдлона: мало ли, может, это он так танцует. Но вся эта ситуация не предвещала ничего хорошего. «Шкипер» был явно доволен тем, что разгорается скандал, – значит, вечер и впрямь удался на всю катушку, не зря деньги плачены!

Он поводил налившимися пьяной влагой глазами – похоже, в поисках чего-нибудь тяжелого, чем можно было бы запустить в наглую девку, – и взгляд его остановился на литровой бутылке «Смирновской», на донышке которой еще плескалась водка. Зашевелились и собутыльники: отвлеклись от пьяного трепа, недоуменно уставились на приятеля.

Что делать в этой дурацкой и, несмотря ни на что, смешной ситуации – было совершенно непонятно. Аля стояла в двух шагах от рассвирепевшего пьяного мужика, в тесном пространстве между столиками. Бежать? Но куда бежать, когда кругом полно людей; она и так еле протискивалась среди них, разнося заказы. Не под стол же лезть, в самом деле!

Хотя почему бы и нет? Только под стол и остается, больше некуда. Или по столам от него удирать.

Дурацкие мысли вихрем проносились в Алиной голове, а сама она стояла неподвижно. Мыдлон тоже застыл с бутылкой, поднятой над головой, словно граната пионера-героя. Остатки водки текли из горлышка ему в рукав.

– Витя, Витек, ты чего добро переводишь? – вдруг услышала Аля. – Там же водочка еще есть, допил бы.

Голос, перекрывший общий шум, донесся от входной двери. Отведя глаза от «шкипера», Аля увидела человека, которому он принадлежал. Витек тоже обернулся на голос.

– Рома! – воскликнул он, опуская руку; в его голосе проскользнули какие-то заискивающие нотки. – А ты чего тут?

Услышав этот возглас и приглядевшись, Аля узнала мужчину, входившего в зал, хотя больше недели прошло с того утра, как она оставила его в машине на улице Удальцова.

– Как – чего? – хмыкнул Рома, подходя к столу. – Выпить пришел, развлечься. А ты тут, смотрю, драку затеваешь?

– Да не-ет… – промямлил Витек. – Я тоже – выпить. Это я так, блядь эту поучить хотел!

– Ну-у, Витя, нехорошо так с девушкой! – укоризненно-хамоватым тоном протянул Рома; теперь было особенно заметно, что Витек почему-то перед ним заискивает. – Женщина – она друг человека, забыл? Что ж, выпить так выпить. Давай, знакомь с друзьями!

Не глядя на Алю, он подсел за стол. Витек послушно уселся рядом.

Воспользовавшись этим неожиданным обстоятельством, Аля отошла от стола.

– Рит, – попросила она, – возьми себе моих, во-он тех, которые у входа сидят, а? А я твоих каких-нибудь возьму.

– А что такое? – насторожилась Ритка.

Дружба дружбой, а искать себе приключений никому неохота!

– Да ничего особенного, я с одним там поругалась просто. Так-то они уже дошли до кондиции, скоро отвалят. А тот, который только что пришел, он чаевые всегда дает, не волнуйся.

Избавившись таким образом от новой встречи с Витьком, Аля побежала к бару за очередной порцией выпивки для клиентов, которые сидели за длинным столом у самой эстрады. Услышав заказ – шесть коктейлей, – Ксения благосклонно улыбнулась ей. Аля прекрасно знала, что все коктейли будут расписаны барменшей как отдельно проданные напитки, а разница ляжет ей в карман.

Казалось, можно было радоваться, что так удачно завершилась история, обещавшая столько неприятностей. Но ничего похожего на радость Аля не испытывала.

Наоборот, ей стало так тошно – хоть беги отсюда совсем.

«Где ж тот предел? – едва не плача, думала она, не забывая, впрочем, собирать грязные стаканы со столиков. – До какой же степени я могу все это терпеть? Совсем я, что ли, в тряпку превратилась, только по морде мною хлестать?..»

Но зал был полон, музыка гремела, заказы сыпались один за другим. А тоскливо тебе или весело – это твои проблемы. Ты сюда не веселиться пришла!

Ритка – та даже не поняла, отчего расстроилась ее напарница.

– Так, что ли, ударил он тебя? – спросила она, когда, уже утром, они уселись вдвоем за освободившийся столик, чтобы хлебнуть кофе и прийти в себя, перед тем как идти домой.

– Да не он меня, а я его, – поморщилась Аля. – До сих пор противно…

– Чего противного? – искренне удивилась Рита. – Хляснула тряпкой, с рук сошло – чего тебе еще? Хоть душу отвела!

– Да, душу… – пробормотала Аля. – Куда я ее только отвела?

– Выпьешь? – не обращая больше внимания на ее расстройства, предложила Ритка. – Давай вискаря по граммульке, а? Устала сегодня, аж гудит все. Как все равно взвод насиловал.

От виски Аля отказалась: когда она была в таком настроении, как сейчас, алкоголь только усиливал напряжение. Да она и не знала, что сейчас могло бы его снять.

– Пойду, Ритуля, – сказала она, тяжело поднимаясь из-за стола. – И правда, ноги гудят.

– Варикоз тут наживем, – согласилась Ритка. – Блядская работа, если разобраться. А где лучше? – философски заключила она.

– Сашенька! – окликнул ее кто-то, когда она уже шла через вестибюль к двери, ведущей на улицу.

Аля вздрогнула. Она всегда замирала, если ее называли Сашенькой. Только Венька так ее называл, потому что так звали его первую любовь…

Рома явно дожидался ее и шел к ней теперь через вестибюль, широко улыбаясь. Он был все в том же мягком, небрежно расстегнутом фиолетовом пальто. Несмотря на бурную ночь – кажется, он пришел в «Терру» не позже двенадцати, – его темно-бежевый костюм выглядел безупречно. Это Аля определила сразу, почти не глядя. Илья всегда носил хорошие, дорогие костюмы, и она научилась в них разбираться.

«Опять Армани, что ли? – машинально подумала она. – Или Босс».

Одни глупости лезли в пустую, усталую голову.

– А, это ты, – безразлично произнесла Аля. – Спасибо, выручил.

– Кого? – Рома постарался скроить удивленную мину, но вышло не очень естественно. – А-а, сегодня-то! Да ну, не за что. Витек этот задолжал мне, не по-крупному, правда, но все ж таки… Ты куда идешь?

– Домой, куда еще, – сказала Аля, пытаясь обойти его, как стоячий столб. – Это только вы можете ночь здесь просидеть, а потом на работу идти. Хороша у вас работа!

– У кого – у меня? – удивился он. – Да разве я на работу? Тоже отдыхать. А мне, между прочим, сегодня опять из-за тебя выпить пришлось. Ну, с Витьком, с мудаком этим.

– Бедный! – сказала она с невольной иронией.

– Не то чтобы бедный, а тачка-то опять… Как домой доеду?

Аля подняла глаза, и ей показалось, что Рома довольно ухмыляется, глядя на нее. Его маленькие черные глаза весело поблескивали.

И вдруг вся злость, накопившаяся за этот вечер, ударила ей в голову!

«Домой он не доедет! – подумала она с такой ненавистью к нему, как будто он был виновником всех ее несчастий. – Рыцарь, прекрасную даму защищал! Теперь ждет, чтоб она ему дала с доставкой на дом…»

Но несмотря на всю ненависть, голос ее прозвучал спокойно.

– И что ты предлагаешь? – спросила Аля. – Чтобы я снова за руль села?

– А почему бы и нет? – тут же откликнулся Рома. – Ты ж не пила вроде.

– А если стукну твою тачку дорогостоящую? – поинтересовалась она. – И вообще, ты хоть спросил, права у меня есть?

– Стукнешь – починим, – снова ухмыльнулся он. – У меня свой автосервис, между прочим… А права мне твои не нужны.

– Ментам зато нужны.

– Ментам бабки нужны, а не права, – резонно заметил он.

– Что ж, поехали! – со злорадным торжеством усмехнулась Аля. – Если последствий не боишься…

– Куда поедем? – спросила она, поворачивая ключ зажигания.

– Куда повезешь! – с готовностью откликнулся Рома. – Говорю же – выпил я.

Он был не очень похож на пьяного.

«Хотя какая разница? – подумала Аля. – Получит он у меня благодарность!»

Она поехала по той же дороге, что и в прошлый раз, – на Юго-Запад, мимо Киевского вокзала и Лужников. Только на этот раз она почти не смотрела по сторонам, и Москва мелькала мимо, незамеченная.

Рома пытался с ней заговорить – конечно, черт знает о чем. Расспрашивал о «Терре», о том, где она училась водить машину… Аля отвечала односложно и резко, но ему все-таки удалось выяснить, что она актриса, и это почему-то привело его в восторг.

– Вот это да! – воскликнул он. – То-то мне показалось, я тебя видел где-то! Тебя, наверно, по телевизору показывали?

– Показывали, – кивнула она.

– Ну точно! В клипе, да? Там парк какой-то был, туман немножко. Ты еще рекламировала что-то такое… Красивое. Духи, что ли? Или шляпку.

– Перчатки, – невольно улыбнулась она. – Шляпка тоже на мне была, но я ее не рекламировала.

– Видишь, запомнил… А ведь это давно было, года два, наверно. Что ж ты больше не снималась? Я тогда, помню, балдел прямо, когда ты по аллее шла. Так и хотелось догнать, честное слово!

– Не хотела больше.

– Почему? – удивился Рома.

– Это долго объяснять. Не понравилось.

Его дурацкие расспросы еще больше ее рассердили. Не хватало еще объяснять ему, что заставило ее отказаться от карьеры рекламной звезды!

– А мне так очень даже понравилось, – почему-то грустно сказал он.

За разговором он не заметил, что Аля повернула на Аминьевское шоссе, потом выехала на Кольцевую. Даже стенд у поворота с надписью «Южное Тушино» не привлек его внимания. Только когда она остановилась возле своего дома и открыла дверцу, Рома встрепенулся.

– А куда это мы приехали? – удивился он.

– Я домой приехала, – сказала Аля, выходя из кабины. – Сказал, чтобы ехала, куда хочу? Ну и будь здоров. Спасибо за доставку!

Она хлопнула дверцей и, не оглядываясь, вошла в подъезд. Конечно, можно было ожидать чего угодно – например, что он рассвирепеет от такого наглого кидалова и бросится за ней. Но на это ей было плевать.

Она так ненавидела в ту минуту всю эту жизнь – «Терру», Ксению, грохот музыки, Витька с лицом как блин, Рому в фиолетовом пальто! А главное – то, что через два дня придется окунуться во все это снова.

Глава 5

Аля понимала, что самым большим даром ее судьбы была встреча с Павлом Матвеевичем Карталовым.

Теперь, спустя почти четыре года после того, как она впервые его увидела, Аля уже не могла представить, что этого дара могло ведь и не быть. Ей казалось, что Карталов всегда был в ее жизни, и значит, жизнь всегда была полна неназываемого смысла.

Она уже с трудом вспоминала то время, когда все было совсем иначе. Когда она чувствовала себя совершенно растерянной, не видящей собственного будущего. И никто ничего не мог ей объяснить…

Илья? Но что мог объяснить Илья! Она влюбилась в него, он был ее первым мужчиной, и, ослепленная любовью, она долго не замечала того, что потом стало для нее очевидным.

Аля вспомнила, как попыталась объяснить Нельке, лучшей и самой давней своей подружке, почему ушла от Ильи. Про то, что он мелкий человек… А Нелька посмотрела на нее как на полную идиотку и сказала: «Можно подумать, ты с политбюро КПСС всю жизнь трахалась! Да где ты их видела, крупных?»

Аля и сейчас улыбалась, вспоминая смешную Нелькину гримаску в ту минуту. Конечно, она была права! «Крупными» мужчинами жизнь не баловала… Поэтому Аля даже не удивилась, когда вскоре после этого разговора вошла в квартиру Ильи и увидела Нельку в его постели. Что ж, все честно: она ведь пришла, чтобы забрать свои вещи и отдать ключи от машины. А подружка ее с детства умела выбирать лучший вариант из всех возможных…

Илья был возможен, он был реален и мыслил жестко, четко, как и должен мыслить мужчина его круга, если хочет чего-то добиться в жизни. Видеостудия, собственный ночной клуб, прибыльный бизнес, заискивающие взгляды тусовки – все это было наглядным свидетельством его правоты. Да что там говорить: первый же клип, в котором он снял Алю – тот самый, с перчатками и надписью «Вернитесь к забытым чувствам», – прошел по первому каналу и получил все мыслимые призы в Швейцарии и еще бог знает где.

От таких мужчин не уходят двадцатилетние девочки! Даже если у них неясные стремления, талант и фиалковые глаза… Это Венька говорил, что у нее фиалковые глаза, и всегда так при этом улыбался, что у нее сердце переворачивалось. «Незабвенный мой друг и нежный, только раз приснившийся сон…» Вот именно сон – человек, полный душевного смятения, запутавшийся в нескладицах жизни, не способный противостоять обстоятельствам. Аля до сих пор не знала, случайно он принял слишком большую дозу наркотика или понимал, что делает…

Ничего не мог ей ответить Венька, да она и не ждала от него никакого ответа – только вспоминала его с неизбывной болью.

А Карталов – мог. Он был единственный, кто мог. То есть он ничего и не отвечал ей – просто она забыла, о чем хотела спросить. Ее больше не интересовало, нужно ли кому-нибудь то, что она хочет делать в театре, или людям теперь достаточно незамысловатых клипов. Все эти умные рассуждения о конце искусства и гибели культуры, которые она время от времени краем уха слышала по телевизору, стали ей безразличны.

Какая разница, погибло искусство или не погибло? И кто это вообще может знать? А она выходит на сцену, обыкновенную гитисовскую сцену во время репетиции, смотрит в глаза Карталова, сидящего за режиссерским столиком в зале, и чувствует, что вот это и есть острие жизни, то самое, на котором трепещет сердце…

Прежде Аля не предполагала, что отношения с мужчиной, от которых трепещет сердце, могут не быть любовными отношениями. Разве что догадывалась, глядя на Веньку… Но с Карталовым это было именно так. Их не связывало то, что обычно связывает мужчину с женщиной, но связь между ними была прочнее любовной, это Аля чувствовала безошибочно.

Может быть, дело было только в возрасте: все-таки Павлу Матвеевичу было за семьдесят. Но для себя Аля давно решила, что причина в другом: значит, любовь все-таки не самое сильное чувство, не то, ради которого ничего не жалко. То есть, может быть, для кого-то любовь и важнее всего на свете, но не для нее.

Она никогда не давала себе торжественной клятвы посвятить жизнь театру – это как-то само собою получилось. Ради этого она отказалась от безбедной жизни, клиповой славы, денег и очень сомневалась теперь, что любовь к какому-то неведомому мужчине способна овладеть ее душой. Да и не видела она их, этих мужчин, вот просто в упор не видела, хотя искренне пыталась разглядеть какие-нибудь выдающиеся качества у тех, с кем сводила жизнь.

Ей нравились ухаживания поклонников – довольно многочисленных, что было неудивительно при ее внешности. Но она ни разу не пожалела о том, что ухажеры, повертевшись вокруг нее, постепенно исчезают. Может, и правда, как та же Нелька когда-то говорила, она динамистка прирожденная – ну и что? Лучше быть динамисткой, чем жизнь посвятить какому-нибудь ничтожеству, которое и не поймет, что ему посвящено.

К четвертому курсу Аля Девятаева имела прочную репутацию лучшей студентки Карталова и при этом холодной, равнодушной ко всему, кроме театральной карьеры, девицы. А то, что ее на аркане было не затащить туда, где собиралась молодая богема, только подтверждало эту репутацию.

Она совершенно не ожидала, что однокурсники воспринимают ее таким образом, и ужасно удивилась, когда красавица Лика с плохо скрытым злорадством проинформировала ее об этом.

– А как же ты думала, Алечка? – привычно-обворожительно улыбаясь, заявила Лика. – Ты же всех отшиваешь, крупной звездой себя считаешь, разве нет? Мы сначала думали, у тебя есть кто-нибудь… выдающийся. Но ведь после Святых и не было никого! – Эти слова Лика произнесла уже с нескрываемым торжеством, заодно проявляя осведомленность о прежнем Алином романе. – Просто ты себя очень любишь, вот и вся загадка, – заключила она.

Алю ошеломило это заявление. Но спорить с Ликой было так же глупо, как доказывать, что она не такая – не самовлюбленная, не холодная, а не тусуется просто потому, что сыта этим по горло. Что ж, если хотят считать ее верблюдом, то она не обязана собирать справки!

«А может, они и правы? – думала она иногда. – Я ведь и в самом деле никого не люблю…»

К тому же у нее не было потребности иметь близкую подругу – такую близкую, которой хотелось бы раскрывать душу. Она даже не представляла, как это можно: раскрывать душу во время разговора – в сущности, обыкновенной бабской болтовни. То есть она с удовольствием болтала хоть с той же Линкой Тарас, радуясь ее независтливости, легкому уму и доброжелательности. Но ведь только болтала, не больше.

Карталов был единственным человеком, который ее понимал. Иногда Але казалось, что он понимает ее гораздо лучше, чем она понимает себя сама. А если тебя понимает такой человек, разве этого мало?

Он один ценил ее умение владеть собою, которое было так же дано ей от природы, как выразительные черные глаза. Он любил в ней сдержанность, которая не позволяет изображать страсть пошлыми жестами.

Аля забыть не могла, как еще на втором курсе Карталов выгнал с репетиции Родиона Саломатина – того самого парня с гитарой на лохматой веревке, который на вступительном этюде оказался Алиным партнером.

– Думаешь, ты ведешь себя свободно? – яростно кричал Карталов. – Ты что думаешь, эта твоя наглая развязность – от большой содержательности? У тебя движения провинциального сутенера, а ты воображаешь их эффектными!

Родьке можно было только посочувствовать. А вообще-то все мужчины были, по сути, такими точно Родьками, которые не замечают своей пошлости.

Накануне первой репетиции Аля постаралась успокоиться. Даже в «Терру» не пошла – заменилась, сказавшись больной. Ей хотелось остаться только в одном мире – в мире Цветаевой и театра – иначе было не выдержать.

Впрочем, успокоиться ей не удалось.

Она сидела в большой репетиционной, прямо напротив зеркальной стены, и все время видела свое отражение. Аля представить не могла, что можно так бояться собственного отражения в зеркале, так отводить глаза от своего же взгляда! К тому же, помучившись немного над тем, что надеть на первую репетицию, она так ничего и не выбрала. Все ее наряды почему-то показались ей вызывающими. Совершенно отчаявшись из-за сущей ерунды, она в конце концов натянула черные джинсы с черным свитером и теперь казалась себе в зеркале унылым восклицательным знаком.

Аля украдкой поглядывала на актеров: чувствуют ли они что-нибудь подобное? Но все хитрованцы казались ей спокойными, даже веселыми, и взгляда от зеркальной стены никто не отводил.

Нины Вербицкой на репетиции не было: она в этом спектакле не играла. Пожалуй, ее отсутствие было единственным облегчением – по крайней мере не придется страдать от уколов самолюбия.

Только теперь, незаметно разглядывая карталовских хитрованцев, Аля вдруг поняла, чем отличаются эти молодые актеры от ее однокурсников, да и от нее самой. Конечно, не разницей в возрасте – какая там разница, от силы пару лет, да у них и постарше были на курсе.

Разница была в опыте – то есть в том, о чем Аля как-то не думала всерьез, наивно полагая, что он набирается незаметно и его отсутствие угнетать не может. Теперь она вспомнила, как Карталов сказал однажды, года два назад:

– Плохой актер владеет тремя штампами, хороший – сотней. Утверждение банальное, но абсолютно верное. Хотя и неточное.

Тогда она не поняла смысла этой фразы. Что значит «верное, но неточное»? Но теперь, наблюдая за актерами, которые готовились читать пьесу, Аля наконец понимала…

Они не только чувствовали, догадывались, улавливали – они знали. Они умели показать радость, гнев, удачу так, чтобы и через неделю после спектакля зрители вспоминали: вот такой бывает радость, а таким – гнев. А она не умела ничего, в этом сомневаться не приходилось! И теперь, в минуту волнения, когда все ее чувства вдруг разом притупились, Аля оказалась совершенно беспомощна без этих необходимых умений.

Ей казалось, что у нее стучат зубы и вошедший в репетиционную Карталов услышит этот стук.

«А ведь еще только читать надо, – думала она с тоскливым страхом. – Что ж потом будет? Зачем все это? Какая из меня Марина!»

Черный восклицательный знак в зеркале потихоньку превращался в вопросительный.

Аля была уверена, что на этот раз Карталов попросил ее задержаться, чтобы сказать: «Извини, я в тебе ошибся».

«А может, и извиняться не станет… – думала она, с ожиданием глядя на него и с отвращением – на свое отражение в зеркальной стене. – Ему-то за что извиняться!»

– Я очень плохо читала, Павел Матвеевич? – спросила она, чтобы хоть как-то предупредить его окончательный приговор.

– Не очень, – помедлив, ответил он. – Учитывая, что все читали плохо, – не очень.

– Все? – поразилась Аля. – Но почему же все?

– По разным причинам. – Он усмехнулся, но усмешка вышла невеселой, и глаза не блеснули. – В основном потому, что вообще не привыкли читать, особенно стихи, да и прозу тоже. Ритма не чувствуют совершенно… Черт вас знает, что с вами делать! – наконец сердито воскликнул он. – Чем вы вообще занимаетесь, можешь ты мне сказать? Какие такие великие дела совершаете каждый день, что книжку некогда открыть?

Аля послушно и лихорадочно попыталась сообразить, чем же она занимается каждый день, но кроме чертовой «Терры» ничего не лезло в голову.

«Но ведь это не днем, а ночью… – почему-то мелькнуло в голове. – Тьфу ты, о чем я!»

– Я вообще-то читаю… – робко произнесла она.

За все эти годы Аля не преодолела робость перед Карталовым, хотя никто не был ей ближе. Правда, она не раз замечала, что такую же робость испытывают перед ним все – даже Нина Вербицкая, даже Мирра Иосифовна из гитисовского деканата. Просто человек-загадка!

– Ну, ты, положим, читаешь, – смягчился Карталов. – Но именно, что «вообще-то…». И все равно! – тут же снова рассердился он. – Ты совершенно закрыта, ты как будто в оковах! Почему ты не хочешь почувствовать этот текст?

– Я просто не могу, – опустив глаза, выдавила Аля. – Я этого не понимаю, понимаете, Павел Матвеевич? Для меня это какие-то странные чувства, чрезмерные…

– Нашлась Снегурочка, – сердито пробормотал он. – Нет уж, милая, ты заблуждаешься, глубоко заблуждаешься! Это тебе только кажется, что чрезмерные! Для кого же они чрезмерные, скажи, пожалуйста? Для какой-нибудь дуры-девки, которая только и мечтает выскочить повыгоднее замуж? Почему ты хочешь ей уподобиться?

Але показалось, что даже брови у него взъерошились от возмущения.

– Да я не хочу, – не выдержав, улыбнулась она. – Я совсем не собираюсь замуж.

– Ладно, замуж я тебя не выдаю, – улыбнулся и он. – Но поработать тебе придется. В этой роли должна чувствоваться очень сложная внутренняя жизнь, мощная страсть при предельной внешней сдержанности. Ты понимаешь?

Теперь он смотрел на нее серьезно, без усмешки. Аля кивнула.

– Ты умеешь владеть собой, это много значит. И у тебя есть воля – это значит еще больше. Так что не придуривайся, Александра! Всему заново придется учиться – ходить, говорить. Неужели я вам никогда об этом не рассказывал? – спросил он с недоумением. – Ведь это с каждой ролью должно происходить: все заново…

– Да говорили, конечно, – покраснев, ответила Аля. – Но у меня, знаете, Павел Матвеевич, все из головы вылетело.

– Ну и ладно, – сказал он, завершая разговор. – Может, это как раз и нужно.

Глава 6

После первой репетиции и разговора с Карталовым Аля возвращалась домой в подавленном настроении.

Хорошо ему говорить: все заново! А как? Ей казалось, что даже на вступительном конкурсе она чувствовала себя увереннее, чем сейчас. Тогда, во всяком случае, она сразу схватывала любой текст, запоминала мгновенно и все в ней отзывалось написанным словам. А теперь она пыталась вспомнить «Сонечку и Казанову» – и не могла, просто не могла вспомнить то, что прочитала вслух всего час назад.

Уже начался декабрь, а зима все не наступала. Но вместо привычной слякоти вдруг установилась чудесная бесснежная погода, земля промерзла и звенела под ногами.

Але казалось, что, пока она идет от автобусной остановки к дому, под ее каблуками рассыпаются по асфальту невидимые льдинки. Фонари по всей улице были выключены, и месяц сиял в небесной темноте, как серебряный парус.

На двери подъезда два дня назад установили наконец кодовый замок. Но – все не слава богу! – код Аля как раз и забыла. Она остановилась у двери, тыкая пальцем в тугие кнопки и пытаясь вспомнить нужный набор цифр.

Цифры всегда были для нее проблемой, еще с детсадовской поры. А в школе ей вечно снижали оценки по истории из-за того, что она даже дату Куликовской битвы не могла запомнить.

– Для тебя, Девятаева, что год, что век, что номер телефона! – возмущалась историчка и была права.

Так что код не стоило и вспоминать, все равно это было дело безнадежное. Оставалось только дождаться какого-нибудь более памятливого соседа.

– Помочь? – вдруг услышала Аля и обернулась на веселый голос.

В двух шагах от нее стоял на бровке тротуара не кто иной, как Рома в фиолетовом пальто.

Вот уж о ком она меньше всего думала в эту минуту, вот уж кого меньше всего хотела видеть!

– Это вы… – пробормотала Аля. – Вы что это здесь делаете?

От неожиданности она даже на «вы» его назвала, даже смутилась слегка. Все-таки ведь это его она так нагло пробросила у этого самого подъезда! Правда, встреть она его в «Терре», Аля не ощутила бы ни малейшего смущения: там она чувствовала себя так, как и следует себя чувствовать в соответствующих обстоятельствах. Но здесь, у своего дома, тихим морозным вечером… Она смутилась, вспомнив, какие хамские интонации звучали в ее голосе, когда она захлопнула дверцу машины.

– Вас дожидаюсь, – ответил Рома. – В «Терре» сказали, вы заболели, а окна ваши темные. Где это вы ходите?

И он назвал ее на «вы» – тоже, что ли, от смущения? Но выглядело это, во всяком случае, трогательно, и обрывать его было неловко.

– Какая разница, где я хожу? – смягчая свой вопрос улыбкой, ответила она. – Меня больше интересует, как домой попаду. Код забыла!

– Так давайте помогу, я ж говорю, – тут же повторил он.

– Как это вы мне поможете? – удивилась Аля. – Вы что, сейфы вскрываете?

– Элементарно, Ватсон, – хмыкнул Рома. – При чем тут сейфы! Замки эти элементарно открываются, вот смотрите. – Он поднялся на крыльцо и принялся нажимать все кнопки подряд. – Видите, которые нажимаются – они кодовые и есть. А остальные и не нажмешь.

– От кого же тогда такие замки помогают? – удивилась Аля.

– От дураков, – объяснил он.

Аля рассмеялась.

– Ну что, пригласите в гости? – спросил Рома, тоже улыбаясь.

– С какой это радости? – удивилась она.

– Ну-у, так просто… Все-таки я уже сколько тут под дверью мерзну и открыть помог. Хоть чаем бы напоила?

– Да пошли, – неожиданно для себя сказала Аля. – В самом деле, так ведь и померла бы под дверью, если б не ты. Спаситель!

Просто она вдруг представила, как входит в пустую квартиру, включает свет в одиночестве… А выгнать его можно в любую минуту.

– Так ты одна, что ли, живешь? – сказал Рома, оглядываясь в прихожей. – Ну да вообще-то, окна же темные были.

– А что, ограбить хочешь? – поинтересовалась Аля. – Брать нечего, учти.

– Почему же? – усмехнулся Рома. – Дубленка ничего. Ладно, я пошутил, – тут же добавил он. – Нужна мне твоя дубленка!

– Есть тоже нечего, – не обращая внимания на его слова, предупредила Аля. – Чай заварю, как просил.

Она уже успела пожалеть, что позвала его. Можно подумать, он очень скрасит одиночество!

– Давай чай, – согласился Рома.

Он прошел вслед за нею на кухню и уселся на диванчик у стола, глядя, как она достает из буфета узорчатые чашки, вазочку с грузинским алычовым вареньем. Потом, что-то вспомнив, вернулся в прихожую и принес красную металлическую коробку в форме сердца.

– Вот, шоколад, – сказал он. – Ничего должен быть – красивый вроде.

Шоколад был не только красивый, но, судя по коробке, швейцарский, дорогой.

– Спасибо, – сказала Аля. – Слушай, – вспомнила она, – а как это ты окна мои вычислил?

– Да ничего я не вычислял, – пожал он плечами. – Бабулька какая-то шла, я и спросил, где ты живешь. Александра, говорю, тоненькая такая, большеглазая, одевается хорошо. Бабулька и выложила.

– Ты случайно не частный детектив? – усмехнулась Аля. – Прямо агентурный допрос провел!

– Да нет. – Улыбка у Ромы, если не злиться на него и приглядеться спокойно, была вполне располагающая. – Я бизнесом занимаюсь.

– Деньги делаешь?

– А то что же? Ясно, не песок. А ты в театральном институте учишься?

– Тоже бабка рассказала? – поразилась Аля.

– Конечно.

– С ума сойти! Я их, честно говоря, до сих пор в лицо не всех узнаю, а они – пожалуйста: где окна, где учусь… Откуда только они все знают, даже лавочки ведь нет перед подъездом!

Засвистел чайник, Аля насыпала в заварник чаю, доверху налила кипятка.

– Кто ж так заваривает? – удивился Рома. – Так чай веником будет вонять, больше ничего.

– А ты, видно, хозяйственный? – улыбнулась Аля.

– А то! Дай-ка я…

Рома вылил воду с чаинками в туалет, сполоснул заварник, высушил его над конфоркой, насыпал новую порцию чая, долил до половины кипятком, накрыл кухонным полотенцем… Аля с интересом следила за тем, как он проделывает все это.

Она еще раз отметила про себя, что одет он с той дорогой простотой, с которой не одеваются основные клиенты «Терры», готовые прилепить ценник чуть ли не на собственный лоб. Только его намазанные гелем редковатые волосы были, пожалуй, нехороши.

– Заварку жалеешь? – спросил он, поймав ее веселый взгляд.

– Да нет, интересно просто. А тебе не все равно, какой чай пить?

– Конечно, нет, – недоуменно ответил он. – Зачем же помои хлебать?

– Наверное, и жене не даешь заваривать, все сам? – поинтересовалась Аля.

– А я не женатый, – широко улыбнулся он. – Так что есть перспективы.

– Для кого?

– Да хоть для тебя!

– Ну, уж для меня точно никаких перспектив нет, – снова улыбнулась Аля. – Мне все равно, какой чай пить.

Все-таки его общество не тяготило, глупостей особенных он не говорил, и Аля успокоилась.

За чаем с пористым швейцарским шоколадом выяснилось, что Ромин бизнес состоит из нескольких бензоколонок и одного автосервиса. Он рассказывал, как воевал с «одними там», которые хотели слишком плотно его контролировать, как ловко наладил отношения с чеченцами – в общем, просто хвастался, как хвастается большинство мужчин, когда хотят понравиться девушке. Впрочем, делал он это не слишком навязчиво и не слишком самовлюбленно. Аля не слышала и половины того, что он говорил: его слова влетали в одно ее ухо и тут же вылетали в другое.

– Неинтересно? – заметил ее рассеянность Рома. – Так ты скажи, чего ж ты стесняешься!

– А я не стесняюсь, – возразила она. – Я слушаю, только не очень внимательно, ты уж не обижайся.

– Но ведь я тебя не раздражаю, правда? – вдруг спросил он.

– Правда, – улыбнулась Аля. – Легко с тобой, это правда.

– А о чем ты думаешь? – снова спросил он.

– Какая тебе разница… Ну, о роли новой думаю. О том, как стихи Цветаевой читать.

– Я не читал, но про такую слышал, конечно, – сказал он. – Интересно… Артистка!

– А почему ты в «Терру» ходишь? – спросила Аля, чтобы снова перевести разговор на него: ей не хотелось разговаривать с ним о Цветаевой, но и обижать его тоже было не за что. – Плохонький ведь клуб вообще-то, хоть и место центровое.

– Да я знаю, – согласился он. – По деньгам-то я, конечно, куда покруче могу ходить, но мне там как-то не нравится. Слишком уж все… Как на выставке! Все только себя и показывают, а потом, видно, сплетничают: кто с кем был, кто во что одет. Ну, артисты все эти ваши, певцы, журналисты. Хочется же просто так повеселиться! А в «Терре» запросто, без всяких этих штучек, так что она мне как раз подходит. Тебе-то, понятно, там не нравится. Тебе бы как раз в эти ваши клубы ходить… А хочешь, пойдем? – тут же предложил он.

– Да нет, спасибо, – засмеялась Аля. – Не хочу, Рома, можешь спокойно в «Терре» отдыхать.

«Вот везет мне на хозяйственных! – уже совсем доброжелательно глядя на него, думала она. – Макс был – один к одному, и тоже влюбился. Илья, правда, по хозяйству не очень, зато денег не жалел на облегчение жизни. И ел, что на стол поставишь».

В том, что Рома в нее влюбился, Аля уже не сомневалась. Взгляд у него был соответствующий – восхищенный, внимательный. Точно такой взгляд был у Максима, когда он впервые признался ей в любви на берегу какого-то грязного городского пруда. Только тогда ей было семнадцать лет, и признания влюбленных мальчиков доставляли ей удовольствие… Двадцать три, конечно, тоже не бог весть какие годы, но потребности выслушивать незамысловатые признания у нее уже не было.

– Ладно, пойду, – сказал Рома; Аля оценила его ненавязчивость, особенно удивительную для человека его круга и, похоже, воспитания. – Ты устала, наверно?

– Устала, – подтвердила она. – Спасибо за компанию. И за шоколад.

Они вышли в прихожую, Аля смотрела, как он надевает пальто, туфли – тоже дорогие, из матово поблескивающей черной кожи.

– Ты извини, что я тебя так послала тогда, – сказала она.

– Это когда сюда привезла? – Он засмеялся. – Ну, какие обиды! Я ж тебя тогда, считай, обманул, прикинулся пьяным, думал к себе зазвать. Вот и получил, что следовало! Так что ты не переживай. Тем более, как бы я узнал, где ты живешь? Я тебе там визитку свою оставил на столе, ты звони, если что.

– Ты тоже, – кивнула Аля. – Телефон запиши. – Она продиктовала телефон, и он записал его в электронную записную книжку. – Только я дома редко бываю, даже вечерами – то в театре, то в «Терре».

– Я бы как-нибудь пришел, посмотрел на тебя в театре, – сказал он. – В «Терре»-то видел уже, – добавил он, улыбнувшись.

– Позвоню, – кивнула Аля. – На следующей неделе спектакль по Чехову, я невесту играю. Ты, может быть, фильм видел – старый, смешной такой, про свадьбу.

– А! – вспомнил Рома. – Точно, видел в детстве. Так ты не забудь, позвони…

Дверь за ним закрылась, загудел лифт. Аля вернулась на кухню, взяла книгу, лежащую на подоконнике. Все, что владело ею весь сегодняшний день, да что там день – все дни после того, как Карталов сказал, что она будет играть Марину, – снова подступило к душе…

О Роме она мельком вспомнила только ночью, уже отложив книгу и выключив свет в спальне. Воспоминание о нем не было ни приятным, ни раздражающим – оно просто проглянуло, как месяц в окошке, не мешая и не отвлекая.

Ни об одной своей роли Аля не думала так, как об этой.

Роли у нее во все время учебы в ГИТИСе были только характерные – далеко не из легких, даже в этюдах и отрывках, не говоря уже о спектаклях в Учебном театре. Она даже удивлялась про себя: почему Карталов не дает ей других? Впрочем, она понимала, что мастерство приобретается именно на характерных ролях, и играла их с удовольствием – хоть Катарину в «Укрощении строптивой», хоть Мурзавецкую в отрывке из Островского.

А работу с Карталовым Аля всегда считала счастьем и всегда работала с самозабвенностью, которую он так в ней любил.

Она научилась тому, что называют рисунком роли, и умела держать его от начала до конца спектакля.

Она научилась быть на сцене легкой, искрометной, стремительной, и это было для нее естественно, потому что она была пластична до невероятности – вся пронизана движением.

И вдруг она поняла, что не научилась ничему… Это было так странно, так неожиданно! Але казалось, что она с ума сходит, пытаясь понять то отношение к миру, к людям, которое было у Цветаевой. Да уже и не у Цветаевой, а у ее, Алиной, героини – Марины.

Когда она размышляла об этом спокойно, все ей как будто бы было понятно. Требовательность к жизни, от которой порою оторопь берет, – так ведь она и сама требовала от жизни слишком многого, и ей это тоже не приносило счастья. Готовность пожертвовать житейским благополучием ради чего-то неясного, необъяснимого – и это она понимала, даже пережила отчасти.

Но тот накал страстей, который ей предстояло сыграть… Аля не чувствовала себя способной на него и ничего не могла с собою поделать.

Она надеялась, что репетиции все прояснят, все абстрактное сделают реальным, зримым. Да и Карталов умел объяснять роль как никто, это уж она знала.

Поэтому она была расстроена и разочарована, когда оказалось, что репетиции откладываются, потому что Карталов на неделю уезжает в Тверь. Причина была серьезная, хотя Аля была уверена, что мало кто, кроме Павла Матвеевича, посчитал бы ее таковой.

В Твери работал его ученик, притом работал главным режиссером областного театра, что было совершенно невероятно, невозможно и немыслимо для человека, всего несколько лет назад закончившего институт. Но для Карталова не было ничего невозможного, когда речь шла о тех, кого он любил. Аля отлично помнила, как он принял ее на второй курс ГИТИСа – вопреки всем правилам, несмотря на сопротивление деканата.

Примерно так же действовал Карталов, когда у Вовки Яхонтова появилась возможность стать главрежем Тверского театра, в котором он поставил дипломный спектакль. Тогда это, кажется, даже и не возможность была, а так – кто-то пошутил, потом задумался: «А почему бы и нет?» – и Карталов тут же сказал «да!» с той решимостью, против которой мало кто мог возражать.

И вот теперь у Вовки возникли какие-то сложности с труппой – кажется, связанные с его молодой доброжелательностью, которую актеры всегда склонны принимать за слабость.

Все это Павел Матвеевич объяснил Але на бегу, когда она пришла в театр на назначенную репетицию.

– Ты уж не сердись, Алечка, – сказал он, глядя на нее чуть исподлобья, как будто и в самом деле был в чем-то виноват. – Я понимаю, тебе не терпится. Но у меня ведь есть какие-то обязательства перед Володей, правда? Едва ли он решился бы поехать главрежем, я его, можно сказать, спровоцировал. И пожалуйста – премьера на носу, а у него все наперекосяк. Вчера в таком состоянии звонил – еле его уговорил, чтобы подождал хоть до завтра. Так что придется мне ехать, ничего не поделаешь. Придется теперь саночки возить! Да ты не переживай так, – улыбнулся он, глядя на ее расстроенное лицо. – Для Марины побереги чувства! Не волнуйся, перед самым Новым годом вернусь. Тридцать первого декабря репетиция, имей в виду. Знаешь, примета такая есть, – добавил он. – В новогоднюю ночь надо что-то сделать такое, что для тебя важно: написать хоть строчку, еще что-нибудь… Вот мы с тобой и порепетируем.

– Ну конечно, Павел Матвеевич, – смутилась Аля.

«Не умираю же я, – вздохнула она про себя. – Подожду, куда деваться».

Она и представить не могла, что ожидание окажется для нее таким тягостным. Даже странно: только недавно появилась в ее жизни эта роль, даже еще и не появилась, можно сказать, а жизнь без нее уже казалась пустой.

К тому же в театре ГИТИСа не было спектаклей с ее участием, занятий накануне Нового года тоже не было – и оказалось, что осталась у нее только «Терра». Это тоже не улучшало настроения.

Работа в «Терре» каждый раз была сопряжена с волевым усилием, которое Але с каждым разом все меньше хотелось совершать. Жаль было времени, жаль было сил – после бессонной ночи Аля чувствовала себя выжатым лимоном. Но она прекрасно понимала, что за эту работу надо держаться.

«Терра» устраивала ее во всех отношениях. От той же Ритки, да и от двух однокурсниц, работавших в других клубах и ресторанах, Аля знала, что везде берут официанток только на полную рабочую неделю. И уж точно ни один хозяин не станет соотносить график их работы с какими-то там спектаклями или репетициями.

А здесь она все-таки могла работать три ночи в неделю. Правда, Аля старалась не думать, что будет, когда она начнет играть в Театре на Хитровке. Ей и так уже нелегко было совмещать такие разные миры, какими были «Терра» и театр…

Еще одна ночь близилась к концу; Аля уже счет им потеряла. Народу, к счастью, было немного, особенно на ее половине зала, и Аля думала, что, может быть, удастся даже уйти пораньше. Правда, особенно на это рассчитывать все же не приходилось: Ксения почему– то была сегодня зла как фурия. Стаканы расходовались со скоростью света, и барменша шипела на официанток с такой ненавистью, как будто те были ее личными врагами.

Аля даже сердилась на себя за то, что не может не обращать внимания на стерву Ксению и что настроение у нее незаметно портится.

«А пошла бы она! – со злостью подумала Аля, услышав, что Ксения снова зовет ее, к тому же совершенно истерическим голосом. – У меня два мыдлона всего осталось, да и те расплатились уже, пусть с ними теперь охрана разбирается. Сдам деньги и уйду, пускай хоть оборется!»

Но, к ее удивлению, Ксения вышла из-за стойки и сама пробежала к ней через весь зал.

– Алька, да иди же! – воскликнула она; с еще большим удивлением Аля заметила, что в глазах у нее стоят слезы, а голос срывается на плач. – Иди сюда, не знаю же, что делать!

Подойдя вслед за Ксенией к стойке, Аля поняла причину ее истерики. На высоком табурете у бара сидел в стельку пьяный мыдлон. Носом он уткнулся в стойку, а из-под его головы растекалась огромная блевотная лужа.

– Сволочь! – уже в голос рыдала Ксения. – Я же их отслеживаю, таких, если что – сразу отсюда спроваживаю. А этот сидел себе как порядочный, только отвернулась – пожалуйста!

С тех пор как сократили посудоуборщиц, вся грязная работа, включая уборку за такими вот мыдлонами, легла на официанток. К счастью, Але еще не приходилось сталкиваться с подобным. Она даже не могла с уверенностью сказать, как повела бы себя, если бы увидела на своем столе блевотную лужу. При одной мысли об этом у нее в глазах темнело.

– Ни за что не буду убирать, ни за что! – Ксения плакала так отчаянно, как будто жизнь ее была кончена. – Да что ж за наказание такое, что ж я, совсем не человек, за всякой падалью тут…

Как ни плохо относилась Аля к барменше, но ей стало ее жаль.

– Вот что, – решительно заявила она, – делаем так. Я беру тряпку, и мы с тобой быстренько его будим. Пока не очухался – уберет сам, никуда не денется. Давай!

– А вдруг нажалуется? – растерянно спросила Ксения; Алина идея явно оказалась для нее неожиданностью. – Он же вообще-то не обязан…

– Обязан, – сквозь зубы процедила Аля. – Какое он ни дерьмо, а все-таки мужчина – что ж за ним женщина блевотину подтирать должна?

– Ой, – махнула рукой Ксения, – да какие мы тут женщины!

Но тряпку она принесла и ожидающе остановилась у Али за спиной.

– Ну-ка вставай! – заорала Аля прямо в ухо мыдлону. – Вставай, ты где разлегся, а?!

Одновременно с криком она яростно трясла его за плечо, стараясь не прикасаться ни к чему, кроме твидового пиджака. Мыдлон зашевелился, что-то замычал, потом поднял голову и посмотрел на Алю бессмысленными глазами. При виде его мерзко вымазанной щеки и слипшихся волос спазмы подкатили у нее к горлу.

– Ты что тут натворил, а?! – громко прошипела она, стараясь не дышать. – Кто убирать за тобой будет? Ну-ка быстро, пока никто не видел! Давай-давай, – поторопила она, заметив, что он испуганно протянул руку к тряпке. – Вот тебе тряпка, вытирай!

– Да ты че, я ж ничего, нечаянно же… – забормотал он, возя тряпкой по стойке. – Счас вытру, чего ты разоралась?

– Живее, живее, – приговаривала Аля. – Да чище смотри вытирай, что там за пятно осталось?

Под ее сердитые окрики мыдлон довольно чисто вытер лужу. Ксения тут же подсунула ему другую тряпку, и он до блеска протер стойку.

– Ну вот, молодец, – сказала Аля. – Теперь свободен, если расплатился. Расплатился он? – спросила она Ксению.

– Да, – кивнула та. – Пускай отваливает.

Ошеломленный мыдлон сполз с высокого табурета и, пошатываясь, побрел к выходу. Кажется, он почти протрезвел от неожиданности; Аля даже побоялась, как бы не вернулся и не закатил бы скандал.

– О-ох… – протянула Ксения, когда мыдлон исчез за дверью. – Неужели все? – Она произнесла это с таким облегчением, как будто спаслась от землетрясения или наводнения. – Но ты молодец, Алька! Как сообразила, а? – Она засмеялась, еще шмыгая подпухшим носом. – Спасибо тебе! Мне бы ни за что не догадаться, да и побоялась бы…

Пока Аля возилась с пьяным, ее половина зала опустела. Утренняя, усталая тишина стояла в «Терре», и душа была так же пуста.

– Да ладно, – вяло махнула она рукой. – Забыть и не вспоминать!

Ксения догнала ее на набережной. Аля решила пройтись пешком, чтобы избавиться от мерзкого запаха, который она до сих пор чувствовала, как будто наяву.

– Алька! – услышала она и обернулась.

Ксенина машина – франтоватая красная «шестерка» – стояла у обочины, а сама барменша выглядывала из нее. Круглая шапка из чернобурки возвышалась над ее головой.

– Алька! – повторила Ксения. – Садись, подвезу.

Помедлив, Аля все же подошла к машине. Не то чтобы ей хотелось воспользоваться сегодняшней услугой и проэксплуатировать Ксению – просто показалось, что в голосе барменши звучат незнакомые нотки.

– Спасибо тебе, – еще раз сказала та, когда Аля села рядом на сиденье. – Куда подвезти-то?

– Да никуда, – пожала плечами Аля, обиженная деловитостью расплаты. – Я и на метро доберусь прекрасно.

– Ты не сердись, – наверное, что-то почувствовав, сказала Ксения и вдруг снова всхлипнула. – Я же, правда, так растерялась!.. У меня сегодня, знаешь, все одно к одному…

Але не очень хотелось разговаривать с нею, но она чувствовала, что Ксению не остановить. Она даже с места не трогалась – сидела, вцепившись в руль, и лихорадочно теребила серебряную пуговицу на шикарном полушубке из чернобурки. Сейчас были особенно заметны морщинки на ее всегда тщательно ухоженном лице. Пепельные волосы, о которых всегда спорили девчонки – свои или крашеные, – казались тусклыми, как будто и в самом деле пеплом посыпанными.

– Случилось что-нибудь? – из вежливости поинтересовалась Аля.

– Да не то чтобы случилось… Просто накопилось! Ты вообще-то как – и вправду одна живешь? – спросила она, бросив на Алю быстрый взгляд; та кивнула. – Красивая, молоденькая – даже странно. Неужели мужика не хочется? Ну и правильно, – решительно заявила Ксения. – Они же хуже волков! Сколько ни корми, все норовят сзади цапнуть. Мой вон…

Аля ожидала услышать историю о пьющем, бьющем супруге и удивилась про себя: неужели Ксения до сих пор терпела такого?

– Я ведь тоже актрисой была, знаешь? Правда-правда, – сказала она, заметив промелькнувшее в Алиных глазах недоверие. – Настоящей, в Театре Пушкина играла. Я же старая уже, разве не видно? – хмыкнула она. – Сорок скоро… Думаешь, легко было все бросить и барменшей пойти? Все из-за него, из-за Толика! Как же, он режиссер, искания у него, творческий процесс. А мне и так сойдет, лишь бы бабки зашибать. Ну и дозашибалась…

– Пить, наверное, начал? – спросила Аля, чтобы что-нибудь сказать.

– Ну, пить – это понятно, это всегда было. А кто не пьет? Самые звезды, я же знаю, прямо во время спектакля, между картинами – хряп стакан водки, и дальше погнали. Да пусть бы пил, был бы человеком только! Ведь ни о чем, о чем нормальный мужик сейчас думает, я его думать не заставляла! Дочери шестнадцать лет, представляешь, сколько ей всего надо? Один репетитор по языку – двадцать баксов за урок, а одеть, а в Англию у них весь класс едет на каникулах? Да разве он об этом помнит, разве я его заставляла помнить? Живет как кот, хорошо хоть мебель не царапает. Хоть бы благодарен был – ни фига! Жрет-пьет на мои деньги, евроремонт сделала, так даже дырку под картину просверлить – и то: «Твои проблемы, вызывай рабочих, я и без этого говна проживу». Искания у него… А сам видак целый день гоняет, больше ничего.

Образ Толика, нарисованный Ксенией, был знаком Але до уныния. Таких полно было в тусовке, такую жизнь вели многие бывшие однокурсники Ильи. Такой тип мужчины стал вполне привычным в последние десять лет, и Аля уже не находила в этом ничего странного.

– Но мебель же, говоришь, не царапает, – улыбнулась она. – Что ж ты переживаешь?

Ксения тоже улыбнулась, но улыбка вышла невеселая.

– Зато с дерьмом меня мешает, – ответила она. – Издевается же целыми днями, как только ни назовет! Вот вчера: мне на работу идти пора, а он как раз завелся. Я и такая, я и сякая, дура, стерва, ничего мне не надо, кроме денег, во что я его превратила, кем бы он мог быть, если б не я… А я, конечно, не выдержала – и ему в ответ: да кем бы ты был, бомжом, кем еще, кому ты нужен, сокровище дерьмовое! С тем из дому и вылетела, опоздала даже. А тут еще мыдлон этот паршивый… Говорю же: накопилось, все одно к одному! А ты молодец, – вдруг сказала она. – Сильная девка, себя в обиду не дашь. Я-то тоже не из слабых, но все равно же внутри гниль бабская. А у тебя – кремень.

Аля поразилась, услышав эти слова.

– С чего ты взяла? – спросила она. – Что я мыдлона убирать заставила? Так это смекалка просто сработала, ничего особенного.

– Да ну, мыдлон – это мелочь, – махнула рукой Ксения. – Я вообще за тобой наблюдаю. Ты чего не захочешь – ни за что не сделаешь, это же видно. И себя, от кого хочешь, защитишь. Но только ты не обольщайся особенно, – добавила она. – Все это до поры до времени. «Терра» – она и вправду «инкогнита». Или даже «камера обскура» – так, между прочим, сначала хотели назвать. Засасывает! Сама не заметишь, как устанешь от жизни отбиваться или в лошадь рабочую превратишься… Я, во всяком случае, не заметила.

– Но что же делать? – не глядя на Ксению, неизвестно у кого спросила Аля.

– Не знаю, – ответила та. – Если б знала, разве я так бы жила? Да я б и Толика выгнала ко всем чертям, если бы… Мужика бы тебе хорошего!

– У меня уже был, – неожиданно для себя сказала Аля. – Уж куда лучше! И все равно…

– Тогда не знаю, – пожала плечами Ксения. – Если хороший был – чего тебе надо было? Баловалась, наверно, по молодости, принца ждала с белым конем между ног… Эх, Алька! – Она достала из лежащей у стекла пачки длинную черную сигарету, закурила. – Я тебе, конечно, не мать, резона тебе нет меня слушать, а все-таки: если только попадется кто приличный, ну хоть нормальный, с которым не противно, – беги ты отсюда. Ты актриса, не твое это дело – надрываться из-за денег, воз на себе тащить. Поверь мне, я это не от подружки узнала! Не зря же раньше все актрисы содержанками были.

– Разве? – удивилась Аля.

– А по-другому никак, – кивнула Ксения. – Я домой приду, на Толика гляну – сразу это понимаю… Ладно! – Она повернула ключ в замке зажигания. – Хватит плакаться, я вообще-то терпеть этого не могу. Людка вон – ходит вечно, сопливится, аж противно: денег нет, жить тяжело… Кому сейчас легко? Ну, куда тебя везти?

Глава 7

В театр Аля зашла утром тридцатого декабря, не дожидаясь звонка завтруппой: обещал же Карталов новогоднюю репетицию. Правда, она немного удивилась, что нет звонка. Но, может быть, о ней просто забыли? Может быть, даже специально забыли в отсутствие Карталова? Приходя в Театр на Хитровке, Аля просто физически ощущала ревнивые взгляды, а Нина Вербицкая вообще старалась ее не замечать.

Это было неприятно, но, кажется, неизбежно, и, по правде говоря, Аля меньше всего думала об актерской ревности или об интригах. Здесь был Карталов, и можно было не обращать внимания на остальное. И потом, если она будет играть в Театре на Хитровке, пройдет же все это когда-нибудь, не вечно же она будет чувствовать себя здесь чужой?

Поэтому она решила сама зайти в театр в тот день, когда Павел Матвеевич должен был вернуться из Твери.

С Ниной она столкнулась на крыльце у двери. Кивнув, Аля уже собиралась войти, когда Нина неожиданно сказала:

– Павел Матвеевич не приехал, зря ты идешь.

Все они были на «ты», еще по-студенчески, так что Нинино обращение не означало доброжелательности. Да и тон был соответствующий – надменный.

– Может быть, у меня еще какие-нибудь здесь дела, – пожала плечами Аля. – А когда он приезжает?

– У тебя здесь уже есть еще какие-то дела? – насмешливо протянула Нина.

– Когда Карталов вернется? – не обращая внимания на ее тон, повторила Аля.

– Он заболел, – спускаясь с крыльца, на ходу бросила Нина. – Так что неизвестно, когда.

– Как заболел? – растерянно спросила Аля. – Да подожди же! – Забыв о том, как следует держаться, она побежала вслед за Вербицкой. – Постой же, Нина! Что с ним, где он?

Наверное, ее голос прозвучал так, что Нина остановилась и взглянула на нее внимательнее.

– Ну, где – в Твери, конечно. Да ты не переживай, – несколько мягче добавила она. – Говорят, ничего особенного. Сердечный приступ, это же не в первый раз у него. Просто надо полежать.

– Не в первый! – рассердившись на ее невозмутимость, воскликнула Аля. – Ты сама хоть понимаешь, что говоришь? Как про зубную боль!

Видно было, что Нина смутилась.

– Да он сам в театр звонил, – почти оправдывающимся тоном сказала она. – Ты что думаешь, мы бесчувственные все, одна ты о нем беспокоишься?

– Ничего я не думаю, – мрачно ответила Аля; в этот момент она действительно не думала ни о Нине, ни об остальных хитрованцах, ни о своих отношениях с ними. – В какой он больнице?

– Говорю же – в Твери, – пожала плечами Нина; лицо ее снова приобрело выражение привычной невозмутимости. – Ну, какая там больница – городская, наверное, или областная. А ты что, навестить его собираешься? Он сам сказал, что не надо.

– Мало ли что он сказал!.. – пробормотала Аля. – А вы и рады…

Она всегда чувствовала это в хитрованцах и не переставала удивляться: ей казалось, они совершенно не понимают, кто такой Карталов. Как должное воспринимают то, что он возится с ними – молодыми, никому не известными, многого не умеющими, – хотя его с распростертыми объятиями встретили бы везде, и спектакли, поставленные им в лучших московских театрах, это подтверждали. И что здание для театра не с неба свалилось, и что банкиры не сами деньги приносят – об этом, как ей казалось, они тоже как-то не думали. Занимался бы он больше собой, а меньше ими – и играли бы сейчас по окраинным ДК, неужели непонятно?

Что надо поехать в Тверь, это Аля решила здесь же, на театральном крыльце. И поехать сегодня же, чтобы завтра вернуться: новогоднюю ночь ей предстояло провести в «Терре».

Тверь была куда холоднее Москвы. Весь город продувался ветром с Волги, и от этого казалось, что он пуст и мрачен. Хотя скорее всего дело было только в том, что все уже готовились к празднику. Это Але незачем было торопиться в пустую квартиру, а нормальные люди сидели дома.

Больница оказалась далеко от вокзала, за рекой, и Аля добралась туда уже в темноте. К счастью, приемное время было продлено в честь праздника, и ее пустили, выдав мятый белый халат.

Она думала о Карталове, поднимаясь на третий этаж по холодной, пахнущей табачным дымом лестнице, думала о нем, идя по длинному коридору… Она и по дороге о нем думала, пока ехала в стылой электричке, а потом в городском автобусе.

Ей было страшно – и не за него, а за себя, как она, стыдясь своего эгоизма, понимала. Хрупкость ее нынешнего существования стала для нее вдруг так очевидна, что Аля содрогнулась.

Она совершенно отчетливо поняла, что Карталов – единственная реальная опора ее жизни.

«Луч света в темном царстве!» – невесело думала она, глядя из окна автобуса на старые, причудливые, купеческие еще дома, тянущиеся вдоль волжской набережной.

Все последние годы ничто не занимало ее ум, сердце, кроме того, что было связано с ним. Не то чтобы Аля отказывалась от разнообразных возможностей, которые открывает жизнь перед молодой красивой женщиной… Их просто не было, возможностей.

Ухажеры, тусовки – все это действительно казалось ей таким мизерным, что не могло задержать ее внимания даже на день. Она нисколько не притворялась – просто не могла довольствоваться малым, хотя и пыталась иногда. Даже пошла однажды на квартиру к Родьке Саломатину, о чем до сих пор не могла вспоминать без отвращения…

После года, прожитого с Ильей, у нее осталось довольно много красивых и дорогих вещей. Да, наверное, и достаточно она побродила за тот год по роскошным бутикам, чтобы уже никогда не глядеть на их витрины с вожделением.

Правда, ей хотелось путешествовать – это было, пожалуй, единственное, чего ей по-настоящему хотелось и чего она не успела сделать с Ильей. Особенно Испания почему-то притягивала, как магнит, – после Крыма. Кто это сказал, что Коктебель на Испанию похож? Она не могла вспомнить, но Испания ее почему-то привлекала.

Она бы уже давно съездила в Испанию, если бы не дурацкий банк «Чара», в котором все ее не очень большие сбережения сгорели в один день. Сейчас она улыбалась, вспоминая, в какой ярости стояла под дверью проклятого банка в толпе обманутых вкладчиков, а тогда ей было не до улыбок… А на кого, если подумать, было сердиться? Только на собственную совковую дурость, как, усилив ее ярость, объяснил какой-то очкастый товарищ в той же толпе.

Но все это – Испания, «Чара», Илья – растворилось сейчас в мерзлом воздухе, всего этого не существовало в декабрьской тьме. А была только она – совершенно одинокая девочка, для которой весь мир вместился в замкнутое пространство сцены. И вот заболел Карталов, и даже это пространство могло исчезнуть…

«Ведь я совсем его не знаю, если вдуматься, – с тоской размышляла Аля. – Вся моя жизнь от него зависит, а он для меня такая же загадка, как три года назад… А если он передумает, если решит, что ошибся во мне? Что тогда я буду делать?»

Она гнала от себя эти мысли, потому что слишком уж мрачную картину они перед нею открывали. Если это случится, тогда останется только впасть в тихую панику, в которой находились накануне выпуска все ее однокурсники, и бегать по театрам, надеясь, что ее возьмут хотя бы на самую маленькую роль, и зная, что едва ли возьмут…

Карталов лежал в отдельной палате, в самом конце длинного коридора. Он так удивился, увидев Алю, как будто перед ним предстало привидение.

– Алечка! – воскликнул он, приподнимаясь на кровати. – Ты откуда взялась?

– С электрички, Павел Матвеевич, – улыбнулась она. – Вы лежите, лежите, зачем вы встаете!

– В самом деле, Паша, Алечка такая милая девушка, что простит твое неджентльменское поведение, – услышала Аля знакомый голос и тут только заметила человека, которому он принадлежал.

– Ой, Глеб Семенович! – обрадовалась она, увидев давнего карталовского друга. – А я вот только сегодня про вас вспоминала!

– Что же вы обо мне вспоминали, можно поинтересоваться? – улыбнулся Глеб Семенович. – Черт возьми, приятно все-таки, а, Паша? – подмигнул он Карталову. – Является накануне Нового года этакое прелестное виденье и заявляет, что вспоминало о каком-то старом коктебельском хрыче!

Аля засмеялась, вслушиваясь в знакомые интонации и словечки старого летчика. Ей всегда легко становилось и весело, когда она его видела – и впервые, на его коктебельской веранде под тремя ливанскими кедрами, и потом, когда он приезжал к Карталову в Москву. Правда, его уже больше года не было видно.

Она не думала о Глебе Семеновиче специально, но и не обманула, сказав, что вспоминала о нем. Это ведь он сказал ей однажды, что нельзя довольствоваться в жизни малым, – сказал то, вокруг чего вертелись в последнее время все ее мысли.

– Как же ты узнала, где я? – спросил Карталов. – Соку выпьешь, Аля?

– Виктор Андреевич сказал. – Виктор Андреевич был завлитом Театра на Хитровке. – Не буду сок, спасибо, Павел Матвеич. Я вам тут индюшачьи отбивные привезла.

– Бог ты мой! – поразился Карталов. – Надо же, какие бывают блюда… Индюшачьи отбивные!

Аля как раз не видела в индюшачьих отбивных ничего особенного, потому что они продавались в фирменном магазинчике на Солянке, в двух шагах от театра, и готовились в пять минут. Там их покупали для торжественных случаев все актеры, а Карталов, выходит, понятия об этом не имел.

– Непременно Кате скажу, – сказал Карталов, узнав про магазинчик. – Выпей, выпей хоть соку, Аля! За наступающий, что ли. Ничего покрепче нету, к сожалению.

Катя, насколько Аля знала, появилась в доме Карталова пять лет назад, после смерти жены. Появилась в качестве домработницы, но, как сплетничали однокурсники, была по совместительству его любовницей. Але противно было в это вникать – разбираться, с кем живет Карталов, любит он эту Катю или просто пользуется ее услугами. И все-таки она отметила про себя, что в палате сидит только Глеб Семенович, и подумала о неизвестной ей Кате с неприязнью.

– Это у тебя ничего покрепче нету, – подмигнул Глеб. – А мы с Алечкой поищем.

С этими словами он извлек из сумки огромную бутыль с золотистой, даже на вид пьяной жидкостью.

– Что ж ты молчишь, Глеб! – возмутился Карталов. – Вино крымское привез и сидит как партизан!

– Да я тут к врачу твоему заглянул, – оправдывающимся тоном ответил Глеб Семенович, – так он, можешь себе представить, как только меня увидел, сразу руками замахал: «Учтите, ему нельзя ни капли!» Видно, моя физия наводит на известные соображения, – засмеялся он. – Так что уж извини, Паша, мы с Алечкой выпьем, а ты – сочку, сочку!

Аля пила чудесное крымское вино, наслаждаясь знакомым привкусом виноградной косточки, и чувствовала, как оттаивает душа. Ей так хорошо было с этими людьми – все тревоги улетучивались мгновенно.

Глеб Семенович рассказывал о крымской жизни – конечно, без восторга от того, что там происходит, но и без пустых сетований. Але нравилось, что он не ноет и не сокрушается о том, что раньше было хорошо, а теперь вот стало плохо. Да его и невозможно было представить ноющим, этого смешного, маленького, лысого полярного летчика, от которого веяло мужеством…

Аля вспомнила, как когда-то, объясняя, почему переехал в Коктебель из московского Дома на набережной, он прочитал ей стихи Бродского: «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря».

Она не замечала, как летят минуты, и с тоской думала о том, что скоро придется уйти.

– Вместе поедем, Глеб Семенович? – спросила она.

– Нет, Алечка, вы уж поезжайте без меня, – покачал он головой. – Я в гостинице переночую, завтра с Пашей вместе Новый год встретим. По-стариковски!

– Так уж и по-стариковски, – приобиделся Карталов. – Это, может, ты по-стариковски…

– А ты, конечно, по-молодецки, – засмеялся Глеб. – Хоть Алю-то не смеши. Весело, наверно, в ваши годы наблюдать, как хорохорятся старые петухи, а, Алечка?

– Ничего не старые, – грустно ответила Аля. – Совсем наоборот…

Она не кривила душой: ей казалось, что молодость, мужество, живое чувство исходит только от них… Да это и в самом деле было так. Не от Ксении же с ее евроремонтом и Толиком, не от Ритки, даже не от Нины Вербицкой!

Только Карталов укреплял Алю в том, что было в ее жизни главным. Но у него была своя, от нее отдельная жизнь, и смешно было бы ожидать, что ей найдется в этой жизни какое-нибудь место, кроме того, которое она уже занимала.

Да она и не искала никакого другого места. Ее отношения с Карталовым были полны, ей с лихвой хватало того, что он мог ей дать – и давал щедро.

– Не переживай, Аля, – словно прочитав ее мысли, сказал Карталов. – В самом деле, ведь ничего страшного со мной. Перенапрягся тут немного из-за Вовки, давление подскочило. Очухаюсь! Обещал я тебе репетицию под Новый год, не вышло вот… Так ведь, даст бог, не последняя, правда?

– Правда, Павел Матвеевич, – кивнула Аля. – Думаете, я потому приехала, что в живых вас боялась не застать?

– Ох, Алька, язычок у тебя острый, тяжело тебе будет среди моих хитрованцев, – рассмеялся Карталов. – Эдак и индюшачьих отбивных не захочешь! Ну-ну, не обижайся, – добавил он, заметив ее смущение. – Я рад, что ты приехала, честное слово, спасибо тебе.

Уже стоя в дверях, Аля неожиданно для себя спросила:

– Павел Матвеевич, а правда, что раньше все актрисы были содержанками?

Карталов расхохотался так громко, что какая-то медсестра заглянула в палату из коридора.

– Алечка, кто это тебе сказал, интересно? – отсмеявшись, спросил он. – И что тебе до этого?

– Да ничего, это я просто так спросила, – покраснев, махнула рукой Аля.

– Просто так? – Взгляд у него стал цепкий, пронизывающий. – Так уж и просто так! А ну-ка, скажи, что у тебя случилось?

– Ничего, Павел Матвеевич, – на этот раз твердо ответила Аля. – Ничего у меня не случилось. С наступающим вас и вас, Глеб Семенович!

Помахав рукой, она вышла из палаты и, все убыстряя шаги, почти побежала по коридору. Сумка оттягивала ей плечо, мешала идти, Аля взяла ее в руку и только тут удивилась ее тяжести.

«А яблоки-то! – вспомнила она. – Отбивные отдала, а яблоки забыла!»

Она забыла оставить Карталову импортные яблоки, увидев настоящие, крымские, привезенные Глебом Семеновичем. Конечно, ни в какое сравнение они не шли, но не забирать же теперь обратно?

Аля помедлила у двери на лестницу и, вздохнув, все-таки решила вернуться. Она снова прошла к последней палате и уже взялась за ручку, когда услышала за чуть приоткрытой дверью голоса Карталова и Глеба Семеновича и поняла, что говорят они о ней.

– Несчастная девочка, – сказал Глеб. – Что это с ней, ты не знаешь?

– А ей ведь вообще легко не бывает, Глеб, – ответил Карталов. – Ты не заметил разве?

– Да заметил, еще в Коктебеле тогда… Какой-то у нее слишком ранний опыт жизни, тебе не показалось?

– Она кажется тебе циничной? – Голос Карталова прозвучал удивленно.

– Не циничной. Но слишком уж сильной, слишком готовой дать отпор. Я потому и говорю – несчастная… Разве счастливые женщины такие?

– Она талантливая, внутренне очень содержательная. Чуткая, как струна… – медленно произнес Карталов. – Такие женщины редко бывают счастливыми. Ну вот скажи, ты, мужик: много ты знаешь мужчин, чтобы стали с такой возиться? Вот именно… Кому дело до ее души! Только мне, может быть, но ведь я совсем другое… Мне, знаешь, иногда кажется, что Алька – это я в детстве. Я ведь всегда о такой дочке мечтал, да не вышло. Ну, что об этом теперь говорить. Ей-богу, был бы у меня парень хороший на примете – сам бы к ней привел.

– Что ж не приведешь?

– Так ведь нету! А сама она и не ищет… Ну это, положим, для актрисы неудивительно – а она будет большой актрисой, можешь мне поверить. Она другим занята, рыться в кучах дерьма не станет. Ей такой нужен мужчина… Сомневаюсь, что такие вообще существуют! Я-то сам тем еще эгоистом был с женщинами, особенно в молодости. – Он помолчал. – Работа – единственное, что я могу ей дать. Но уж тут ничего для нее не пожалею, это точно, – твердо сказал он. – Сейчас особенно. Боюсь только…

– Чего? – перебил Глеб Семенович.

– У нее сейчас большая роль, она таких еще не играла. Она, конечно, быстро учится, схватывает на лету, но этого и боюсь. – Наверное, Глеб не понял, и он пояснил: – Штампов боюсь, вот чего. Они нужны, конечно, но когда только они… Она их мгновенно нарабатывает, фиксирует – а чувств в ее нынешней жизни, по-моему, немного.

– Поберег бы ты себя, Паша, – вдруг сказал Глеб Семенович. – Аля, конечно, хорошая девочка, жалко, если у нее что-то не так. Но ведь молодая, разберется как-нибудь! Слишком ты надрываешься: то она, то Вовка этот твой, то еще кто-нибудь. Театр взялся перестраивать – чем этот плох? Мало тебе гипертонического криза, инфаркт хочешь нажить?

– Плох, плох, – засмеялся Карталов. – Сцена маленькая, а я же фигура масштабная, сам видишь!

Аля почувствовала, как краснеют уши. Ей было приятно, что Карталов думает о ней, и из-за этого особенно стыдно, что она подслушивала. Опять забыв про яблоки, она на цыпочках отошла от двери.

Автобус сломался в самом начале моста через Волгу. Матерясь, водитель копался в моторе, редкие вечерние пассажиры сердито ворчали в темном салоне.

Аля спрыгнула с подножки, подошла к перилам моста. Незамерзшая река чернела внизу, манила своей мощью и пугала. Одиночество было особенно ощутимо над этой огромной водой…

Чтобы прогнать одиночество, Аля даже запела тихонько, но и песня сама собою вспомнилась невеселая: «Ночью нас никто не встретит, мы простимся на мосту…»

«А мне и прощаться не с кем, – как-то слишком спокойно подумала она. – Что ж, такая, значит, судьба».

Это незадолго до Нового года выяснилось, что именно ей предстоит работать в праздничную ночь. Аля даже подумала, что девчонки как-то смухлевали, подгадав для себя отдых. Но в общем-то она была единственной официанткой, которой все равно было, праздничная ночь или обыкновенная.

Правда, отец приглашал праздновать у него, и у Линки с Левой собиралась компания, и даже Родька звал куда-то – как он сказал, по старой памяти. Но все это показалось Але малопривлекательным, и она не пошла никуда.

Легко согласившись поработать в новогоднюю ночь, Аля и не подумала, что настроение у нее может измениться. И вдруг, вернувшись под утро тридцать первого декабря из Твери, промерзнув до костей в электричке, она поняла: нет для нее сейчас ничего тягостнее, чем необходимость идти в «Терру».

Она едва не заплакала, лежа в горячей ванне и глядя на отбитые кафельные плитки под потолком.

«Что ж теперь, так всегда и будет? – беззвучно всхлипывала Аля, смахивая слезы в воду. – И все, и ничего больше?»

В эту минуту она готова была пойти куда угодно, в какую угодно компанию. Не до веселья, только бы не окунаться снова в эту беспросветную жизнь! Она даже хотела позвонить Наташке или Люде и попросить, чтобы заменили ее сегодня, но вовремя поняла, что это нереально. У всех дети, или мужья, или любовники, или все это вместе, все давно уже готовятся к празднику, и даже природный катаклизм не заставит никого выйти на работу вне очереди.

На мгновение Але показалось, что все ее прошлое поведение и в самом деле было не чем иным, как юношеским баловством. Чем плох был Илья? Ведь уже и привыкли друг к другу… Или Максим, например, ее вечно влюбленный Кляксич?

«Влюбленный-то вечно, – вспомнила она, – а женился, однако ж, через месяц после Коктебеля… Ну и правильно! Сколько можно было впустую ждать благоволения?»

Она вспомнила, какие у него были глаза, когда он провожал поезд на вокзале в Джанкое, а она сказала: не люблю…

«Да какая там любовь! – подумала Аля с холодным отчаянием. – Права Ксения: хоть нормальный, с которым не противно, – уже много. Все лучше, чем безумные сны, и одиночество, и беззащитность, и бедность, с которой устаешь бороться… И ведь правда: мне играть надо, я же актриса, а не официантка! Да лучше бы дома всю ночь просидела – Цветаеву бы читала… Куда я иду, зачем?!»

Глава 8

В метро полно было пьяных: наверное, разъезжались по домам после слишком бурного празднования на работе. Автобусы, кажется, вообще не ходили. Аля добежала до клуба пешком, по продуваемой ледяным ветром набережной.

Зал был украшен множеством разноцветных лампочек, которые к тому же отражались в каких-то зеркалах, мигали, мерцали, и в самом деле создавая ощущение праздника. Кажется, кто-то недавно говорил, что взяли нового осветителя; это было заметно.

Аля вспомнила, как Карталов рассказывал: главное в спектакле – актер и свет, на них можно все построить. Свет в ночном клубе был теперь поставлен вполне профессионально, только вот ей не хотелось быть актрисой в этом спектакле…

Все-таки она приоделась к празднику, заодно порадовавшись, что в «Терре» не додумались завести униформу для официанток. Провести новогоднюю ночь в каком-нибудь фартучке или наколочке на волосах было бы уж совсем противно. А так – Аля надела шелковую блузку темно-изумрудного цвета и атласные зеленые брючки, едва достававшие ей до щиколотки. Весь этот наряд, не украшенный ничем, блестел в пляшущем свете естественным, живым блеском ткани.

Впрочем, один раз мельком глянув в зеркало, Аля больше не обращала на себя внимания.

Народу собралось много – в основном, конечно, молодежь. Кто же еще станет проводить семейный праздник в ночном клубе?

Никогда Аля не жалела, что вся эта шумная, яркая, но внутренне нерадостная жизнь перестала быть ее жизнью, а сегодня пожалела. Уж лучше бы сидеть сейчас за столиком, даже и в «Терре», но только не думать о стаканах – ни о чистых, ни о грязных, – забыть о пепельницах, которые в мгновение ока наполняются окурками…

Але показалось, что разноцветные огоньки расплываются у нее в глазах, начинают плясать медленнее, сливаются в тусклое пятно… Она незаметно вытерла глаза, и свет опять стал ярким, дробным.

Но слезы то и дело набегали снова, в одно световое пятно сливались лампочки, лица, стаканы, антрекоты… Ей приходилось напрягать всю свою волю, чтобы выныривать из этого пятна и лавировать между столиками. Тем более что лица мыдлонов следовало запоминать, иначе очень легко было влипнуть так же, как Наташка. Выйдет какой-нибудь в туалет и сбежит, а ты его и не запомнила, вот и вкалывай потом забесплатно.

Аля запихивала все эти лица в свою память с таким усилием, что ей казалось, будто мозги у нее скрипят. Поэтому она не сразу сообразила, что в ответ на ее дежурное новогоднее приветствие только что усевшийся за столик мыдлон отвечает знакомым голосом:

– И тебя с Новым годом, Алечка! Что принесешь, то и буду.

Тут только Аля догадалась, что очередной клиент – Рома. Узнав его, она не испытала ни малейшей радости.

– Я смотрю, ты ради меня готов Новый год черт знает где встречать, – усмехнувшись, заметила она.

После этих слов наверняка можно было не опасаться, что он всю ночь будет надоедать ей ухаживаниями. Опровергать ее он тоже не станет. Скорее всего, сразу и уйдет.

Но, к ее удивлению, Рома ответил:

– Конечно. Лучше бы, правда, чтоб ты со мной за столиком сидела. Но хоть так.

– Ну-у, не знаю… – слегка растерявшись, протянула Аля; впрочем, растерянность тут же прошла. – Что заказывать будем? – поинтересовалась она.

Рома заказал салат из крабов. Аля хотела было ему посоветовать никаких салатов не заказывать: они почти наверняка будут состоять из того, что осталось несъеденным. Но тут же она подумала: да что он мне, родной? Пусть ест, что хочет!

Она с удовольствием подходила бы к нему пореже или не подходила бы вовсе. Но не получалось: Рома уселся у самой эстрады, кроме него, за длинным столом сидело еще человек семь, так что приходилось то и дело вытряхивать пепельницы, приносить то напитки, то закуски, вытирать стол – словом, делать все то, что положено делать официантке.

Каждый раз, подходя к этому столу, Аля старалась не смотреть в его глаза: их выражение казалось ей собачьим.

– Не надоело тебе здесь торчать? – наконец не выдержала она. – Странные вы люди! Новый год, сидели бы дома у елочки – нет, подавай им всю эту похабень… Ну что ты на меня смотришь?

– Да просто так, – пожал он плечами. – Подходишь – я смотрю. Разве плохо?

– Очень хорошо, просто восхитительно! Сейчас во-он тот, лысый, наблюет в тарелку – еще раз подойду, еще раз полюбуешься.

– Хочешь, я его отсюда выкину? – тут же предложил Рома.

Услышав эти слова, Аля не выдержала и расхохоталась.

– Ну, извини, – сказала она. – Понимаешь, настроение такое, что…

– Конечно, понимаю, – кивнул он. – Большая радость, бегать тут для всяких… А хочешь – уйдем отсюда? – неожиданно сказал он.

– Спасибо, – улыбнулась Аля. – Уйти бы неплохо, как потом обратно вернуться?

– А не надо возвращаться, – не отставал он.

– Придется, – пожала плечами Аля. – Жить-то надо, как, по-твоему? Или, думаешь, я здесь ради удовольствия работаю? Да что я тебе объясняю, как мальчику!

– Жить надо, – согласился он. – А ты живи со мной! Плюнь на все это. Будешь жить со мной, в театре в своем играть…

Музыка так гремела, мыдлоны орали и пели так громко, что Але показалось, будто она ослышалась.

– Что-что? – даже переспросила она. – Как ты сказал?

– Я говорю: уходи отсюда совсем, живи со мной. Я б на тебе женился, да ты за меня не пойдешь, наверно… Ну, хоть так пока поживи?

На сцене появился женоподобный Дед Мороз и мужиковатая Снегурочка: предполагалось, что такое сочетание должно выглядеть смешно.

– Здравствуй, Дедушка Мороз, борода из ваты! – закричали музыканты.

– Ты подарки нам принес?.. – грохнул зал.

Раздался шум, свист, хохот. Можно было отвечать не сразу, пережидая этот взрыв восторга.

Когда возгласы наконец стали потише и Снегурочка принялась поздравлять собравшихся, Аля произнесла:

– Ты что, всегда первым встречным в кабаке предложения делаешь?

– Не всегда. – Рома смотрел на нее все теми же влажными и ожидающими глазами. – Тебе только. Может, я в тебя влюбился. Не допускаешь такой мысли?

Ее и раньше удивляло, что в его речи мелькают слишком грамотные, хотя и казенные, обороты. Да и выглядел он вполне прилично – во всяком случае, его облик не вызывал ощущения пошлости, которая так и лезла из скоробогатых мужчин, посещавших «Терру».

В этот новогодний вечер Рома был одет ярче обычного. Но все равно – без попугайской пестряди и, как ни странно, даже в тон с Алей: зеленоватый клубный пиджак, в зеленых же тонах галстук с золотистыми разводами, светло-зеленая рубашка с пуговками на воротнике. Даже часы на его руке выглядели неброско, хотя и были явно дорогими, со множеством каких-то точек и окружностей на циферблате.

«А ведь он и есть тот самый, с которым не противно…» – вдруг подумала Аля.

Она удивилась холодности, с которой подумала об этом. Все-таки ведь это была мысль не только о нем, но и о себе – и отчего же такая отстраненность, такая вялость? Но особенно раздумывать было некогда: надо было что-то ему ответить, чтобы не слишком обидеть.

Аля впервые поймала себя на том, что ей не хочется его обидеть…

«Уже кое-что», – снова мелькнуло в голове.

И снова она удивилась тому, как спокойно наблюдает сама за собою – словно сценический этюд исполняет по заданию!

Но ответила она ему то, что думала, не высчитывая, как подействуют ее слова.

– Мысль такую я допускаю, – сказала Аля. – Ну и что? Рома, я с первого взгляда не влюбляюсь, к сожалению. И со второго тоже.

– Это я понял, – кивнул он.

– Откуда такая проницательность? – удивилась Аля.

– А тебя влюбленной трудно представить, – объяснил он. – Что ж, бывают и такие женщины.

– Да ты прямо философ, – улыбнулась Аля. – Вот и хорошо, что сообразил. Ладно, Рома, мне работать надо. Шел бы ты и правда домой, ей-богу! – бросила она, уже отбегая от длинного стола у эстрады.

Утро, как ни странно, наступило незаметно.

Окон в зале не было, так что догадаться о времени можно было, только взглянув на часы. По часам Аля и поняла, что уже шесть утра, а значит, скоро можно будет сдать выручку и наконец уйти домой.

Не усталость лежала у нее на сердце, а тоска, и совладать с нею было куда труднее, чем с усталостью.

Особенно тошно было вспоминать сам Новый год – тот момент, когда большие, блестящие, специально к этой ночи сделанные часы над эстрадой пробили двенадцать.

Годы шли, сама она менялась, вот уже и семья ее родителей исчезла в прошлом, а чувство Нового года оставалось неизменным: волшебное замирание двух стрелок на заветной цифре, торжественный бой курантов, хлопок шампанского, подарок под елкой…

Але противно было слышать, как хлопает шампанское за каждым столиком, звенят бокалы. Какой-то перепившийся мыдлон направил на нее горлышко бутылки – может быть, случайно, но морда у него при этом была довольная, и пенная струя обдала ее блузку.

Она еле удержалась от того, чтобы не стукнуть мыдлона подносом по голове. Плакать ей больше не хотелось, словно все слезы высохли в ней навсегда.

Рома на этот раз не стал ее звать, а сам подошел к стойке бара, где она только что загрузила на поднос очередную вереницу бокалов с коньяком.

– Поздравляю, Сашенька! – сказал он.

– Слушай, не называй ты меня так! – рассердилась Аля. – Меня Аля зовут, и никаких Сашенек!

– Поздравляю, Алечка, – послушно повторил Рома.

Тут Аля снова заставила себя вспомнить, что сердиться на него совершенно не за что.

– С Новым годом, Рома, – сказала она. – С новым счастьем.

– Хотелось бы! – улыбнулся он. – А это тебе, Алечка, к празднику.

Аля и опомниться не успела, как он извлек из кармана какой-то блестящий предмет и сделал руками неожиданное обнимающее движение. Волосы попали в маленькую застежку, Аля ойкнула и тут же почувствовала, что вокруг ее шеи обвилось ожерелье. Оно было теплым – наверное, нагрелось у Ромы в кармане.

Аля удивленно тронула ожерелье рукой, пальцами ощутила что-то похожее на лепесток цветка и машинально бросила взгляд в одно из зеркал, которыми изобиловал бар.

Это было именно ожерелье, она не ошиблась. Посередине тонкой плоской цепочки сплетались в причудливом узоре прозрачные цветы из драгоценных камней – аметистовые, рубиновые, топазовые. Самый красивый, в виде фиалки из александрита, попал в маленькую ямку под горлом и смотрелся особенно беззащитно. Аля прикоснулась к нему рукой, еще раз ощутила живое тепло камня на своем теле…

Тут она наконец сообразила, что это, пожалуй, слишком.

– Рома, это еще зачем? – укоризненно произнесла Аля. – Я не хочу принимать от тебя подарки!

– Почему? – удивился он. – Думаешь, дорого слишком? Так ведь если по доходам примерить, мне теперь эта цепочка – все равно что раньше букет цветов. Что, цветы уже нельзя девушке подарить? Или просто не нравится?

– Нравится, – призналась Аля. – Но как-то…

«А что я вообще-то ломаюсь? – вдруг подумала она. – Ну, понравилась я ему, подарил побрякушку. Можно подумать, это значит что-то, кроме желания хорошо выглядеть в собственных глазах! Мало мне Илья их дарил?.. – Она вспомнила полную дорогих безделушек шкатулку из оникса, оставленную на столике у зеркала в квартире Ильи. – Недешевый, конечно, подарочек… Так разве я его просила? Или, может, он ждет, что я ему за это на шею теперь брошусь?»

По всему Роминому виду было не похоже, чтобы он ожидал немедленной отдачи, но настроение у Али испортилось, даже не успев улучшиться.

– Что ж, спасибо, – пожав плечами, сказала она. – У тебя хороший вкус.

Она была уверена, что теперь-то он наконец обидится на ее холодный тон. Но он снова не обиделся.

– А тебе идет, – сказал Рома. – Шею как раз облегает. Очень красиво!

К счастью, компания, давно уже ожидавшая выпивки, принялась хором звать официантку. Можно было прекратить этот щекотливый разговор – обмен то ли колкостями, то ли любезностями.

Неопределенно махнув рукой, Аля подхватила поднос и направилась к столикам.

И вот ночь наконец закончилась, и можно было уйти – а она не чувствовала ни усталости, ни облегчения.

Официантка Люда, вдвоем с которой Аля работала в эту ночь, к утру была пьяна так, что еле держалась на ногах. Конечно, за этим делом вообще-то следили, но ведь Новый год – святое! Едва ли не за каждым столиком пытались угостить официанток, Аля устала улыбаться, отвергая предложения выпить в честь праздничка.

К тому же Ксении сегодня не было, работал Антон, который еще с вечера заявил:

– Хотите, девки, – напивайтесь, мне по барабану. Только чтоб бабки – копейка в копейку, я за вас свои докладывать не собираюсь!

Насчет сдачи и прочих денежных дел Людка была тверда. Видно, работа в холодной палатке приучила ее безошибочно считать деньги при любом градусе внутри и снаружи. Рассчитывая последнего мыдлона, она двумя руками держалась за стол, глаза у нее были мутные, но, когда он попытался всучить вдвое меньше денег, чем полагалось по счету, Людка протянула руку к мятому комку у него в кулаке и ловко вытащила нужную купюру. Тот даже восхитился ее виртуозностью.

– Ну, держи, девушка, на шампанское тебе, – икнул он, протягивая чаевые. – С Новым годом!

А в общем-то все было как всегда, несмотря на Новый год. Наверное, потому-то и было так тоскливо.

– Закончила, Алечка?

Рома снова оказался рядом с нею. Но на этот раз она только отметила про себя, что говорит он не «кончила», а «закончила», и это тоже придает его речи оттенок если не благородства, то хотя бы правильности.

Выглядел он теперь не очень свежо: все-таки ночь провел в громыхающем зале, да и выпил, наверное. Маленькие капельки пота поблескивали на лбу, круглое лицо казалось слегка помятым. Но глаза были устремлены на Алю с прежним ожиданием. И на ногах он держался твердо, и отставать от нее, судя по всему, не собирался.

– Знаешь что, Рома… – начала Аля.

Но тут в разговор вмешался бармен Антон.

– Девочки, девочки! – Он захлопал в ладоши, как будто созывал цыплят. – Зовите там, с кухни! Надо и нам теперь это дело отметить, что ж мы, не люди? Алька, давай, давай, посылай мыдлона на хер! Или это кадр твой? – поинтересовался он. – Тогда приглашай за стол, чего он тут встал, как член?

Это тоже происходило не впервые: персонал часто устраивал утренние посиделки, «чтоб расслабиться после трудовой ночи». Обычно Аля отговаривалась тем, что ей надо в институт. Но сегодня отговариваться было нечем. Даже на Рому сослаться было невозможно: его ведь тоже пригласили.

Не то чтобы ее беспокоило мнение коллектива, но и держаться с откровенным высокомерием она не привыкла. Вздохнув, Аля сказала:

– Рома, я с ребятами посижу.

– Я тоже, – без малейшего смущения откликнулся он. – Не помешаю, надо думать.

Народу собралось много: звукореж, осветители, рабочие, официантки и посудомойки. Все устали за ночь, поэтому выпивка подействовала мгновенно. Да и едва ли кто-нибудь, кроме Али, отказывал себе в этом удовольствии в течение ночи.

Под общий гул Аля украдкой разглядывала Рому – просто потому, что не было более интересного занятия.

Собственно, разглядывать-то было нечего: в его внешности не было ничего такого, что она не успела бы разглядеть за время их недолгого знакомства. Разве что глаза у него были выразительные. Но, задумчиво глядя в эти небольшие темные глаза, Аля размышляла только: собачьи они или скорее телячьи?

Вдруг она представила, как выглядит со стороны во время подобных размышлений – с элегическим взглядом, поволокой на глазах – и прыснула, как школьница на уроке. Рома посмотрел недоуменно, и она улыбнулась ему, словно извиняясь за дурацкие мысли. Он обрадованно улыбнулся в ответ.

«Неплохой мужик, наверное, – подумала Аля. – Странно даже, почему неженатый?»

Антон стучал ножом по бокалу, произносил тосты; правда, вскоре все дошли до бессловесной выпивки «за дам». Музыканты уже разошлись, но кто-то включил магнитофон, и музыка снова загремела на весь пустой зал.

Аля удивилась: неужели не надоело за ночь это громыханье? Но тут она почувствовала, что удивляется как-то медленно, словно нехотя, и догадалась, что начинает пьянеть.

В бокале у нее плескался любимый английский джин, который она по собственному вкусу разбавила тоником. В этом напитке Аля всегда была уверена: хмель от него был звонкий, легкий, и она неизменно контролировала свое состояние. Поэтому она и удивилась, почувствовав, что опьянела больше, чем ожидала, да еще так мгновенно.

«А, ладно! – мысленно махнула она рукой. – Старуха я, что ли, только и мечтаний, как бы до дому добраться? Выпью, расслаблюсь, возьму такси… Прямо сюда можно вызвать!»

Это была ее последняя ясная мысль. Решив, что незачем держать себя в руках, Аля расслабилась мгновенно, словно только этого и ждала всю ночь – хотя ведь всего полчаса назад совершенно не собиралась пить в компании клубных коллег.

А теперь ей даже танцевать захотелось!

– А что это мы сидим, не танцуем? – воскликнула она. – Ну-ка, девочки, давайте, вставайте!

– Да ведь но-ожки но-ют!.. – пробормотала пьяная Люда, которая вообще чуть под стол уже не сползала. – Всю-ю же но-очь…

– Всю ночь пахали, а теперь танцевать будем! – не унималась Аля.

Она первая вскочила, дернула было за руку Людку, но та только поерзала слегка на стуле и тут же уронила голову на стол.

Зато остальные охотно откликнулись на Алин призыв. Все-таки все они здесь были молоды, всем им хотелось жить на полную катушку – и как же не потанцевать в новогоднюю ночь, даже если это уже не ночь, а утро!

Они сидели за тем самым столом у эстрады, за которым сидел сегодня Рома. Аля одним легким движением взлетела на невысокие подмостки, чувствуя, как все тело начинает звенеть, трепетать в предвкушении танца. Она любила то ощущение, которое охватывало ее на сцене и которое она не могла ни назвать, ни объяснить. Оно приходило всегда: когда она показывала этюд в тридцать девятой аудитории ГИТИСа, когда впервые вышла на сцену Учебного театра… Даже теперь, на затоптанной эстраде, она почувствовала, как невидимый живой моторчик заводится у нее внутри, несмотря на пьяное головокружение.

Вдруг сквозь шум музыки и голосов всплыло воспоминание: она танцует на пятачке между столиками в коктебельском открытом ресторане и чувствует на себе влюбленный Максов взгляд…

Наверное, воспоминание пришло не случайно: Аля видела, что таким же взглядом смотрит на нее теперь Рома. Все повторялось, и все было по-другому.

Она была тогда другая – юная, полная счастливых предчувствий, несмотря на расставание с Ильей, несмотря ни на что! Море шумело в двух шагах от ресторана, Карадаг темнел могучей громадой, дрожала на воде лунная дорожка. Она чувствовала все это одновременно, вместе – дорожку, южную ночь, влюбленный взгляд – и все это наполняло ее силой, радостью…

Теперь же – прокуренный за ночь зал, напоминающий поле битвы, сдвинутые столы, в беспорядке опрокинутые стулья, груды грязной посуды, и мужчина, на которого она смотрит со смесью равнодушия и жалости.

Но танцевать ей хотелось – вопреки всему, – и Аля танцевала так самозабвенно, как давно уже не приходилось ей танцевать. Все ее тело жило какой-то отдельной, прекрасной жизнью – от всего свободное, гибкое, неуследимое.

В какой-то момент Але показалось, что ей уже не нужны ничьи взгляды, ничье восхищение. То, что происходило с нею во время этого стремительного, не имеющего названия танца, не нуждалось в стороннем внимании.

Да никто и не обращал на нее особенного внимания. Несколько девчонок танцевали рядом, мужчины продолжали выпивать. Правда, Антон снисходительно изобразил аплодисменты, но точно так же он похлопал бы, если бы кто-нибудь затянул песню или прошелся чечеткой по столу. Кажется, только Рома наблюдал за нею, но и этого Аля уже не замечала.

Она даже не помнила, как спрыгнула с эстрады, тут же выпила еще вина, или джина, или по бокалу того и другого. Ей не было весело, не было грустно; она не чувствовала ничего, кроме стремительного движения, которое не унималось у нее внутри, хотя она давно уже не танцевала, а просто сидела, закрыв глаза, откинувшись на спинку стула и вытянув ноги в черных открытых туфельках.

Глава 9

Аля открыла глаза от того, что кто-то тряс ее за плечо.

– Алечка, проснись, вставай, Алечка…

Голоса она не узнала, даже слова едва разобрала в пьяном тумане, но послушно открыла глаза.

Ромино лицо было совсем близко от ее лица и от этого расплывалось, качалось, кружилось… Она тряхнула головой, пытаясь остановить его лицо, но оно никак не хотело останавливаться, проясняться.

К тому же Аля не могла сообразить, где находится. В зале уже было темно, горели только две неяркие лампочки в баре. Музыка тоже не играла, а голоса доносились издалека, как сквозь вату – наверное, через стенку.

Аля чувствовала только, что она не дома, а значит, надо как-то напрячься, встать и добраться до дому, где бы она ни находилась.

Но одно дело – медленно, пьяно догадаться об этом, и совсем другое – действительно встать, сообразить, где выход, вспомнить, что надо надеть дубленку, сапоги… Сделать все это было просто невозможно!

– Пошли, пошли, Алечка, – повторял Рома, поднимая ее со стула. – Все уходят, сейчас уборщица придет.

«Пойду… – все так же медленно подумала она. – Говорит, надо уходить… Куда я уйду? Пойду с ним, куда поведет… Куда он меня ведет?»

Так, перекатывая в голове пустые слова, она пошла за Ромой к выходу из зала. Вернее, она шла не за ним, а рядом с ним: он обнимал ее за плечи, едва ли не помогал переставлять ноги. Она не видела, что у самой двери их догнал Антон и подал Роме ее дубленку, сумку и сапоги.

В вестибюле Аля сидела на банкетке у зеркала и остановившимся, отсутствующим взглядом смотрела, как, стоя на одном колене, Рома натягивает сапог ей на ногу, застегивает «молнию». Она не могла понять, что же это он делает.

Еще меньше она понимала, куда они идут, выйдя на улицу. Правда, здесь голова у нее немного прояснилась от свежего воздуха, но одновременно с этим прояснением Аля почувствовала тяжесть во всем теле. Как будто ртуть переливалась у нее внутри – из головы в тело и обратно, наполняя тяжестью то руки, то ноги, то виски.

На мгновение Але показалось, что она и на ногах-то держится, как неваляшка – только потому, что тяжесть перелилась в ноги.

Рома открыл дверцу машины, помог ей сесть на переднее сиденье. Она не спросила, куда они едут. И безразлично было, и все равно ведь она не могла двигаться самостоятельно – зачем же спрашивать понапрасну?

Он тоже молчал, выруливал то направо, то налево. Потом он закурил, и кабина наполнилась дымом, от которого Аля закашлялась, хотя вообще-то привыкла к пассивному курению: в ГИТИСе некурящих можно было пересчитать по пальцам. Рома тут же приоткрыл окно и выбросил сигарету; дым выдулся ветром.

Кажется, ехали они недолго – или просто пусты были улицы ранним утром первого января? Несколько раз их останавливали патрульные милиционеры, подозрительно разглядывали Рому, один даже заставил его подышать в трубочку.

Увидев милиционеров, Аля наконец спросила:

– Куда мы едем?

Но Рома не ответил, и она не стала переспрашивать.

Машина остановилась на просторной площадке перед кирпичным домом. Хмель в голове не проходил, только как-то изменился: перестал быть ртутным, тяжелым, а сделался зудящим, как мурашки в затекшей ноге.

Когда Аля шла по дорожке к подъезду, ей казалось, что затекли не ноги, а все тело, и все оно дребезжит, как оборвавшийся провод. Рома по-прежнему обнимал ее за плечи, а она по-прежнему этого не замечала.

Войдя наконец в его квартиру, Аля неожиданно почувствовала такое облегчение, как будто и в самом деле добралась до дому. Она села на пол в прихожей, пытаясь стащить сапоги и не понимая, почему не может это сделать.

– «Молнию», Алечка, – сказал Рома. – Дай-ка я!

Она послушно вытянула ногу. Ей было все равно, хотелось только, чтобы сапоги поскорее отделились от ее ног и можно было встать под душ.

– Сейчас я ванну налью, – словно угадав ее мысли, сказал Рома. – Хочешь, в комнату пока пойди, посиди на диване?

– Н-нет… – пробормотала Аля. – Я здесь посижу лучше…

При мысли о том, что снова надо заставить себя встать, снова куда-то идти – пусть даже просто в комнату, – ей становилось дурно.

Она слышала, как шумит вода в ванной, и все-таки пыталась встать, держась за стенку, чтобы пойти на этот мерный шум.

– Все, Алечка, готово. – Рома снова вырос перед нею, взял за руки, помогая подняться. – Помочь тебе помыться?

– Нет, не надо, нет! – Аля вскрикнула так испуганно, как будто он предлагал ей что-то непотребное. – Я сама, сама…

– Я тогда полотенце сейчас, – сказал он.

– Спасибо… – пробормотала она, уже не видя его.

Что-то смутное, давнее всплыло в памяти в эту минуту, а что – этого вспомнить она уже не могла.

Горячая ванна оказалась тем единственным, что было ей сейчас необходимо. Даже не для того чтобы протрезветь – Але совсем не хотелось трезветь, она, скорее всего, даже боялась заглянуть за ту черту, где кончалось опьянение. Но находиться в таком разладе со своим телом, в котором она находилась все это темное утро, было просто невыносимо.

Аля закрыла дверь изнутри. Задвижка была замысловатая, но знакомая ей по тем богатым домам, в которых она так много бывала с Ильей.

«Почему у всех одинаковые задвижки? – подумала она, как будто это было сейчас главным. – Золотые эти ручки, кнопки…»

Она с трудом стащила с себя одежду – хорошо еще, что мало было пуговиц и застежек – и уронила на пол, хотя ей показалось, что она кладет все это на какую-то полку.

Потом она смотрела, как наливается в огромную ванну зеленая вода. Под водой выстреливали очереди пузырьков; Аля не понимала, откуда они берутся; сообразить, что это джакузи, она была уже не в силах.

Но едва Аля погрузилась в воду, как сразу почувствовала легкие, быстрые удары этих пузырьков. Они словно прикасались ко всему ее телу одновременно, как мог бы прикасаться мужчина, которому хотелось бы всего ее тела одновременно – с такой же стремительной лаской.

Аля закрыла глаза, прислушиваясь к нежным, будоражащим прикосновениям. Мужчина, которому хотелось бы всего ее тела одновременно… Невидимые струйки напоминали о нем, будили в ее теле такое сильное желание, которое она почти успела забыть за эти годы.

И вдруг она вспомнила, что же так смущало ее память, когда она шла в ванную, сбрасывала на пол одежду, смотрела на свое обнаженное тело в свете ярких ламп!

Она вспомнила свою первую ночь с Ильей – когда он понес ее в ванную и мыл, любуясь ее смущением, смывал кровяные потеки с ее ног, губами собирал с плеч сияющие капли воды…

Даже сейчас, сквозь головокружение и туман в голове, она почувствовала, как начинает трепетать все ее тело. Аля не вспоминала его наяву, не он был героем ее снов, но желание, страсть, трепет – это было связано только с ним и теперь пришло, едва она вспомнила о нем.

Аля почувствовала, как все ее тело словно сливается с нею снова, перестает существовать отдельно, бестолково. И та сила, которая привела в гармонию ее тело, была сила желания.

Она все еще нетвердо держалась на ногах и едва не упала, оскользнувшись на лазурных плитках пола. Но движения ее больше не были ни бессмысленными, ни пустыми. Страсть, пронзившая ее несколько минут назад, оставалась в ее теле.

Аля завернулась в длинное полотенце, завязала его над грудью, оставив открытыми плечи. Полотенце было такого же лазурного цвета, как пол в ванной. К тому же оно оказалось таким теплым и таким мягким, что Аля почти не ощутила его на себе. Оказывается, она забыла снять ожерелье и только теперь нащупала его на шее.

В эту минуту она совершенно забыла, что находится в чужом доме, у почти незнакомого мужчины, что выходит к нему из ванной, едва прикрытая, и что сейчас совсем не время прислушиваться к своему телу так, как будто находишься в одиночестве.

Но как только она открыла дверь и оказалась в коридоре, а потом, ориентируясь на свет, прошла в комнату, все еще хватаясь руками за стены, хотя чувствовала себя гораздо увереннее, как ей тут же пришлось вспомнить о нем.

Рома сидел в кожаном кресле у торшера и вскочил, едва Аля вошла.

– С легким паром, Алечка! – радостно воскликнул он. – Как тебе цвет этот идет, надо же! Ну, тебе все идет…

– Рома, спасибо, – выговорила она, останавливаясь на краю ковра. – Я в себя хоть чуть-чуть пришла… Погоди, я посижу у тебя немного, а потом оденусь, погоди немного…

– А куда тебе торопиться? – негромко, как-то глуховато произнес он. – Ложись, Аля, я диван раздвинул… Хочешь – спи, ты за ночь устала.

Тут она заметила, что огромный кожаный диван действительно раздвинут и на нем белеет постель, которая показалась ей кружевной. Или это свет так ажурно падал от висящего над диваном бра?

Конечно, ей хотелось прилечь. Дело было даже не в усталости, а просто в том, что надо было окончательно прийти в себя, чтобы одеться, выйти на улицу. А пока ей казалось, что она все еще лежит в колышущейся воде и невидимые струйки будоражат ее тело.

– Я правда полежу, – сказала она, садясь на диван.

– Расслабься, Алечка, – кивнул Рома.

Но ее состояние меньше всего можно было назвать расслабленностью. Скорее растерянностью. Только теперь Аля со стороны все это увидела. Она лежит в постели, все тело ее трепещет, и здесь же, в комнате, стоит мужчина, которого она в общем-то даже не замечает…

Но он-то не может ее не замечать – наоборот!

«Да что это я – старуха, что ли? Что за размышления? – мелькнуло у нее в голове. – Пусть делает со мной что хочет – я сама не знаю, чего хочу, кого хочу…»

Рома не казался ей особенно чутким, и едва ли он уловил ее мысль, да еще мелькнувшую так мгновенно. Но его действия были словно прямым ответом на эту мысль.

Он подошел к дивану, наклонился над лежащей Алей, неуверенно протянул руку к узлу на полотенце.

– Ты ж сама не против, Алечка… – Голос у него стал хриплым, срывающимся. – А я умираю просто!..

Кажется, она тоже умирала. Секунды, пока он развязывал узел, показались ей вечностью. Она почти не видела его лица, хотя хмельной туман улетучился совершенно. Но, может быть, хмель все-таки не ушел из ее тела и дрожал теперь, переливался, ударял в голову горячими волнами.

За то время, что Аля была в ванной, Рома успел переодеться и теперь торопливо перебирал пальцами шелковый шнур на штанах, дергал «молнию» на куртке спортивного костюма.

– Сейчас я, Алечка, сейчас, – приговаривал он, и по его голосу казалось, что он сейчас задохнется.

Никогда с нею такого не было. С Ильей все было просто, как и должно быть между мужчиной и женщиной, которых влечет друг к другу. Она ведь и рассталась с ним не потому, что нарушилось что-нибудь в их интимной жизни, совсем не потому…

А все, что было потом… Да ничего и не было потом! Пошла как-то с Родькой Саломатиным на какую-то квартиру, которая с порога показалась ей грязной, запущенной. Он, конечно, сразу начал к ней приставать – для того и привел, а она решила, что сопротивляться не нужно, потому что ведь знала, для чего он ее сюда зовет, и сколько же можно строить из себя недотрогу, ради чего, ради кого?

Надоели одинокие сны, захотелось, чтобы все было наяву, чтобы если уж нет любви, то хотя бы тело не увядало… И – не получилось. То есть у Родьки-то все прекрасно получилось, но она не почувствовала ничего, кроме отвращения к себе и к нему, к его хлюпающим губам и словечкам – точно таким же, какие он мог бы произносить где-нибудь на лестнице, болтая с однокурсницей:

– Кайф, Алька, ну, супер! Ну, ты даешь!..

Эта глупая история с Родькой отрезвила ее тогда. Все, что за годы «взрослой» жизни должно было показаться пустой болтовней – любовь, душа, – снова сделалось главным. Без этого просто было невозможно все остальное: не действовал механизм получения удовольствия… Да скорее всего, его просто и не существовало, этого мифического механизма. Во всяком случае, для нее.

И вот теперь над нею снова склонялся мужчина, которого она не то что не любила – просто не замечала, – а Аля не чувствовала того отвращения, которое почувствовала тогда с Родькой.

Рома не был ей противен, его прикосновения не вызывали дрожи, и это вдруг показалось ей таким важным, таким главным, что она подняла руки, обняла его за шею, отвечая на его порыв, на его стремление к ней.

Чуток он был или нет, но ее встречное движение почувствовал сразу.

– Алечка… – снова хрипло прошептал он. – Ну, спасибо тебе…

Он не был груб, это почувствовалось даже в этих его словах и только подогрело Алино стремление к нему. Наконец справившись со шнуром и «молнией», Рома сбросил свой спортивный костюм, потом развязал узел, разбросал в стороны лазурное полотенце и тут же, глухо ахнув, припал к ее телу – губами, всем лицом, грудью…

Несвязные обрывки слов срывались с его губ, невозможно было разобрать, что он говорит, но это было лучше, чем если бы звучали фразы, отчетливые в своей пошлости.

Да Аля и не вслушивалась в его слова. Она и лица его почти не различала. Бра имело форму чаши, неяркий свет был направлен вверх, и очертания предметов казались размытыми, более таинственными, чем они были на самом деле.

Таинственная световая дымка окутывала и их тела, распростертые на белой постели.

Рома почти не ласкал ее, но Аля чувствовала, что это происходит не от грубости, а только от нетерпения – естественного в мужчине, наконец-то добившегося близости с женщиной, которая притягивала его и манила, оставаясь недоступной.

Но самое удивительное заключалось в том, что она и не хотела его ласк. Он был нужен ей такой, как есть – стремящийся в нее и податливый в этом своем стремлении. Он мог бы вообще молчать, закрыть глаза – сейчас ей было достаточно того, что она ощутила в нем в то мгновение, когда он развязал узел: его мужской силы, непроявленной ласковости, неутомимости.

Аля чувствовала, что он не мешает ей быть самой собою и от этого получает удовольствие. Ее недолгий любовный опыт позволил ей понять, что это одно из редчайших качеств в мужчине, который обычно думает только о себе и даже не понимает, как это может быть иначе, и требует от женщины только одного – соответствовать его желаниям.

Тело у Ромы было такое же полнеющее, как лицо. Но, нависая над Алей, он не вдавливал ее в постель своей тяжестью – наверное, приподнимался на локтях и коленях. Никакой неловкости не возникало в их соединении, никакой торопливости, непопадания, бесплодных попыток… Почти сразу Аля ощутила, как тепло растекается по всему ее телу, и поняла, что он уже в ней, что они уже двигаются одновременно и это доставляет ей удовольствие.

На мгновение ей показалось, что это сейчас кончится – так быстро задергалось вдруг все его тело, судорожно сжались руки на ее плечах. Сожаление мелькнуло в ней, она положила руки Роме на талию и прижала его к себе, пытаясь остановить, продлить… Он тут же замер на секунду, потом торопливо прошептал:

– Я еще могу, хочу еще! – и стал повторять движения, которые, он понял, ей понравились – снизу вверх, медленно и страстно…

Она еще несколько раз останавливала его, давая себе и ему отдохнуть, накопить желание. И все это длилось, длилось – мерные, медленные извивы ее тела под ним, его стоны, вскрики, просьбы: «Еще, не кончай, подожди, я хочу еще!» – единственное, что он произносил отчетливо…

Ей не хотелось переменить положение – так приятна была эта медленная, глубокая истома, которую можно было длить сколь угодно долго. Наконец Аля почувствовала, что больше не может останавливать, придерживать себя, ожидая еще большего наслаждения. Дрожь во всем ее теле нарастала, становилась неодолимой, должна была разрешиться, завершиться…

Она вскрикнула, забилась под ним, и, наверное, он почувствовал, что продлевать удовольствие больше не надо. У Али потемнело в глазах, в голове зашумело, поэтому она не видела, не чувствовала, что происходило с ним в высшей точке наслаждения – только его долгий, захлебывающийся стон донесся до нее, словно издалека.

– Я не обидела тебя?

Это было первое, что Аля спросила, когда тьма в ее глазах рассеялась.

Они с Ромой еще даже не отодвинулись друг от друга, не легли рядом – так и замерли, как оставила их страстная горячка. Аля сама не понимала, почему ей показалось, будто она обидела его, но это было первое ее чувство после того, как она пришла в себя.

– Не-ет, Алечка, что ты! – ответил он, все еще не двигаясь, но по-прежнему приподнявшись на локтях, чтобы не придавливать ее тяжестью своего тела. – С чего это ты взяла?

– Ничего, ничего… – проговорила она, осторожно пытаясь освободиться от него. – Мне хорошо с тобой было.

– А уж мне-то! – сказал Рома.

Он хотел еще остаться в прежнем положении, но, почувствовав ее сопротивление, послушно отпустил ее, лег рядом. Потом попытался обнять, но Аля погладила его по руке и отстранилась, опираясь на локоть.

– Ты что на меня так смотришь? – смущенно спросил Рома, натягивая на себя одеяло.

Его округлые плечи покрылись каплями пота, он вытер их Алиным лазурным полотенцем.

– Ничего, ничего, – повторила Аля, поспешно отводя взгляд. – Да я ведь тебя еще и рассмотреть толком не успела! – тут же засмеялась она, с удовольствием прерывая неловкость своего молчания и испытующего взгляда. – Ну, ты и не удивился, наверное. Актриса все-таки, они все такие, да?

– У меня актрис никогда не было, – вполне серьезно ответил на ее шутку Рома.

Он был трогателен в своей серьезности, и обижать его не хотелось. Да и не за что было его обижать, совсем наоборот.

– У тебя лицо порозовело, – заметил он, вглядываясь в Алино лицо. – А то белое было, аж страшно.

– Ты, положим, не очень-то испугался. – Аля снова не удержалась от подколки. – Спасибо, Ромочка, ты меня и правда в чувство привел, – тут же добавила она.

– Выпить хочешь? – предложил он. – У меня бар хороший – что хочешь!

– Не-ет, вот уж это нет, – даже вздрогнула Аля. – Брр, подумать противно о выпивке! И зачем я только пила сегодня?

– Почему же? – покачал он головой. – Если б не выпила, так и не пошла бы ко мне…

Ей неловко стало от того, что он это понимает. Но что теперь можно было сделать? Оправдываться, признаваться в любви? Едва ли он не заметил бы ее неискренности…

– Тогда кофе сварю, хочешь? – опять предложил он. – Тебе какой – турецкий или в кофеварке?

– Хочу! – встрепенулась Аля. – Любой, какой быстрее, хоть растворимый. Да я и сама могу сварить.

– Нет-нет, лежи. – Рома слегка придавил ее плечо к подушке. – Я хорошо кофе варю, зачем ты будешь?

Поднявшись, он быстро завернулся до пояса в полотенце и вышел из комнаты. Тут только Аля сообразила, что он даже не поцеловал ее после того, как все кончилось, но не обиделась на него.

«Это я на него страху нагнала», – догадалась она и улыбнулась своей догадке.

Рома вернулся почти сразу – гораздо скорее, чем мог бы свариться кофе в джезве. Но аромат по комнате распространился настоящий, явно исходящий не от гранулята.

В руке он держал какой-то странный стеклянный кофейник, над крышкой которого торчала длинная спица.

– Что это? – удивилась Аля.

– А это кофеварка такая, или как там ее называют, – швейцарская, – радостно улыбаясь, объяснил он. – Вот сюда насыпаешь, только молоть надо не очень мелко, а еще лучше из упаковки вакуумной брать, кипятком заливаешь, потом крышкой накрываешь и пару минут ждешь, пока заварится. И все дела! Потом на эту штуку нажимаешь, а к ней такой пресс приделан, он всю гущу вниз придавливает. – Заметив интерес в Алиных глазах, он добавил: – Вроде получается быстро, как растворимый, а кофе-то настоящий, с запахом!

Он поставил кофейник на пол у дивана и вышел из комнаты со словами:

– Сейчас чашку принесу.

Принес он только одну чашку на небольшом блюдце – серебряную, граненую, очень изящную.

– А ты разве не будешь? – спросила Аля, глядя, как он надавливает на пресс кофейника, наливает кофе.

– А я кофе вообще не очень, – покачал он головой. – Водки выпью, можно?

– Ну конечно, – улыбнулась Аля. – Ты же, кажется, и не пил всю ночь? Или менту взятку дал?

– Не пил. Ну, пива только бутылку, так его прибор не берет.

Края серебряной чашки были сделаны словно специально по форме губ, и пить из нее было приятно. Заметив, что Аля с интересом разглядывает ее, Рома объяснил:

– Это «Цептер», знаешь фирму такую? Они еще кастрюли продают, в которых все как-то там по науке готовится. Прямо у нас в супермаркете дистрибьютерша сидит, можно по каталогу заказать. Нравится?

– Нравится, – кивнула Аля, незаметно улыбнувшись его хозяйственности, которую она отметила еще в самом начале их знакомства.

Наверное, бар был в другой комнате; Рома вышел снова.

Аля пила кофе и оглядывала комнату – теперь она поняла, что это не гостиная, а спальня, только довольно большая. Собственно, оглядеть ее было так же нетрудно, как ее хозяина: облик становился понятен сразу.

Нельзя сказать, что мебель или другие вещи были нехороши или безвкусны. Но судить по ним об их владельце было невозможно, потому что изящество этих вещей обеспечивалось их ценой, а не вкусом хозяина. Они просто не могли быть плохими, потому что их цена переходила за тот предел, за которым красота уже оплачена дизайнеру.

Хорош был кожаный диван приятного светло-кофейного цвета, и такое же кресло, и шкаф – чуть более темный, из матового дерева, сохраняющего естественный рисунок. И ковер подходил по цвету – темно-коричневый, с длинным ворсом, – и тяжелые кремовые шторы. Но при этом во всей комнате не было ни одного предмета, который нельзя было бы увидеть в дорогом мебельном магазине, где для лучшей демонстрации гарнитуров устраивается подобие интерьера. Даже итальянское бра было в точности оттуда – изящная галогенная чаша. Точно такое же дорогое бра купила в подарок мама, когда впервые поехала в Тбилиси знакомиться с будущими родственниками.

Во всей комнате не было ни одной из тех милых мелочей, которые появляются только с присутствием женщины.

Вернувшись с бутылкой текилы и рюмкой в руках, Рома присел на край кровати. Его бедра больше не были обернуты полотенцем, он надел длинный халат из какой-то тяжелой золотистой ткани, похожей на парчу.

Аля почему-то не представляла, что текилу можно пить дома. Не из-за дороговизны этого напитка, конечно, а просто потому, что слишком уж недомашним он ей казался, слишком рассчитанным на тусовку.

Но Рома выпил рюмку с удовольствием: видно было, что пить текилу ему привычно, и он делает это не для демонстрации достатка.

– Ну вот, так легче… – пробормотал он, поставив пустую рюмку на пол.

Заглядевшись на его халат, Аля наконец сообразила, что сама лежит голая поверх одеяла. Она не то чтобы смутилась, но все-таки натянула одеяло на себя, едва не разлив кофе.

– Зачем ты укрываешься, замерзла? – спросил Рома.

– Но ты же оделся, – пожала плечами Аля. – А я разлеглась тут.

– Сравнила! – хмыкнул он. – С такой фигурой, как у тебя, по улице можно голой ходить.

Аля засмеялась, живо представив себе эту картину.

Нет, он явно был не глуп, не навязчив, и в эти первые минуты после близости она не чувствовала отвращения к нему, как это было тогда, с Родькой. Правда, какое-то смутное чувство все-таки тревожило ее, но ей не хотелось сейчас разбираться, какое.

– Все-таки, пожалуй, голой-то не пойду, – сказала она. – Только я одежду в ванной оставила, я же совсем пьяная была. Принесешь?

– Конечно, – кивнул он. – А ты что, уже уходить собираешься?

– Рома… – Аля посмотрела на него исподлобья, ожидая каких-нибудь неожиданных претензий. – Как-то странно все это получилось, и вправду – спьяну. Мне неловко перед тобой, что я…

Он махнул рукой так, что она тут же поняла: никаких претензий не будет – и ей стало его жаль.

– Ты один живешь?

Это она спросила, чтобы развеять неловкость, и только потом догадалась, что неловкости ее вопрос никак не развеивал.

– А разве не видно? – усмехнулся он. – Думаешь, сейчас из-под кровати жена вылезет?

– Да нет, не думаю, – улыбнулась Аля. – Просто странно как-то… Лет тебе не двадцать, это точно, мужчина ты положительный, это еще точнее – и один. Почему?

– А тебя это интересует? – пожал он плечами. – Ну, не нашел подходящей. До сих пор не находил, – уточнил он и посмотрел на Алю, ожидая следующего вопроса; не дождавшись, он добавил: – Теперь вот нашел.

– Рома… – Она постаралась, чтобы голос ее звучал как можно мягче и ласковее. – Вот уж это точно выдумки! Сколько тебе – тридцать пять, больше? Думаешь, наконец ты сделал правильный выбор? Да ты же меня вообще не знаешь. Может, у меня двадцать шесть любовников, ты двадцать седьмой! Может, я каждую ночь к новому клиенту на дом езжу!

– Во-первых, не может, – ответил он, помолчав. – Не такой уж я дурак, чтоб не догадаться. А во-вторых, хоть бы и так – мне все равно.

Аля растерянно замолчала. Второй раз этот едва знакомый человек признавался ей в любви и предлагал выйти за него замуж, а она так и не поняла, что должна отвечать. Отбрить его резким словечком было нетрудно, но это было бы совершенно несправедливо по отношению к нему, ведь он не сделал ей ничего плохого, ничем ее не обидел – совсем наоборот… Но не отвечать же согласием или даже обещанием подумать!

– Все-таки мне идти пора, – сказала Аля. – Ты не обижайся, мне просто отоспаться хочется. И в себя прийти, – добавила она неожиданно для себя.

Сказав это, Аля испугалась, что он сейчас предложит отсыпаться у него и надо будет снова что-то объяснять, как-то отговариваться… Но он сказал коротко:

– Сейчас принесу одежду.

Одеваясь, Аля взглянула в зеркало и снова вспомнила об ожерелье. Когда она не видела его, то и не чувствовала на себе – так естественно оно обвилось вокруг шеи.

Рома ждал ее в прихожей – тоже одетый, уже снимая с вешалки свое фиолетовое пальто.

– А ты куда? – воскликнула Аля. – Нет уж, это лишнее, Ромочка, правда! Ночь из-за меня не спал, утро не отдыхал, а теперь еще – доставка на дом? – Заметив его протестующий жест, она твердо добавила: – Здесь же Мичуринский рядом и проспект Вернадского, машин полно. И светло уже, волноваться не о чем. Я одна доеду, Рома, останься, пожалуйста.

Он снова послушался, повесил пальто обратно на вешалку.

– Тогда ты мне позвони, как доедешь, – попросил он. – Мало ли что светло…

– Позвоню, – кивнула Аля. – Спасибо! И за подарок…

Она помедлила у двери, ожидая, что он ее поцелует, уже смирившись с этим и готовясь ответить ему так, как хотела ответить – ласково и спокойно. Но он стоял у вешалки и смотрел на нее все тем же взглядом, который ей теперь не хотелось называть ни собачьим, ни телячьим.

Вздохнув под этим взглядом, Аля открыла дверь и вышла на лестницу.

Уже возле своего дома, когда она открывала подъезд, наугад нажимая кнопки по Роминому рецепту – какие нажмутся, – Аля вдруг поняла, почему первым чувством после близости было чувство вины перед ним.

«Да я же просто использовала его, – с отвращением к себе подумала она. – Мне захотелось мужчину, он оказался рядом, он не был мне противен – и я его использовала, чтобы получить удовольствие. Он не мешал мне получать от него удовольствие, и только этим мне понравился. Господи, до чего я дошла!»

Ей было так стыдно, как может быть стыдно подростку, которого застали за неприличным занятием. Она никогда не относилась к мужчинам как к предметам – как, она знала, относилось к ним большинство ее однокурсниц и знакомых женщин. Еще совсем недавно она и представить не могла, что можно вот так получать удовольствие – ничего не чувствуя, не замирая сердцем; торопливая связь с Родькой это подтвердила. А теперь оказалось, что ей этого вполне достаточно…

«Я просто не способна любить, – с отчаянием подумала Аля. – Бывают же такие женщины, которые не способны… Кого я любила – да никого! Влюбилась в Илью, потому что маленькая была, глупая, поразил воображение взрослый мужчина. Никого я не способна любить, даже этого Рому, который глаз с меня не сводит. Даже он мне в лучшем случае не противен!»

И тут же еще одна мысль, неожиданная и ясная, пришла ей в голову…

«Надо выйти за него замуж, – подумала Аля. – Если это правда – то, что я о себе поняла, – то надо выйти замуж за Рому. Он меня любит – похоже, действительно любит. Ну, влюбился, бывает же такое, наверное. Он не подонок, не станет гнуть меня под себя и претензий особенных предъявлять не станет, это же видно. И это очень много, очень! Таких мужчин совсем мало, да их нет почти. А я не могу всю жизнь работать официанткой, я актрисой хочу быть, жить без этого не могу, от денег ради этого отказалась, от всего ради этого откажусь… Надо выйти за него замуж!»

Она даже огляделась, как будто прямо сейчас надо было куда-то идти. Но Ромы поблизости не было. Аля открыла наконец подъезд. С недавних пор лифт стал вызываться только на второй этаж, и она пошла вверх по лестнице. Весь дом еще спал после новогодней ночи, шаги ее одиноко звучали в гулком подъезде, и в такт шагам мерно сменяли друг друга мысли о будущем.

«Почему я думаю об этом так холодно? – спрашивала себя Аля. – А вот потому, – сама себе отвечала она. – Потому что ты не умеешь любить, тебе этого не дано. Что ж, бывают увечья и похуже! Что же ты ему предложишь, раз не умеешь? – мелькало в голове. – А я предложу ему себя – всю ту часть себя, которая может кому-то принадлежать. А больше ему и не надо… И для него даже лучше будет, что я не способна на любовь: я изменять ему не буду. А с ним мне хорошо, он довольно чуткий и обо мне думает в постели, ему самому нравится делать так, чтобы мне было хорошо. Это эгоизм, конечно, но ведь я ничего не скрываю от него, и он не против».

Мысли набегали помимо ее воли, но она все-таки попыталась одернуть себя.

«Да что это я? – подумала Аля. – Замуж, в постели… Ну, предложил – мало ли что ляпнешь сгоряча! И предложил-то как-то обиняками. И почему он все-таки не женат до сих пор? Эти разговоры про то, что не встретил… Как-то слишком уж красиво!»

Но, уговаривая себя, Аля понимала, что так все и есть, как он сказал, и что завтра он повторит свое предложение, а жизнь ее до завтра не изменится, и все эти мысли при встрече с ним вернутся снова.

Глава 10

«Картошка» не давалась ей никак. После двух месяцев репетиций Аля решила, что эта сцена и не получится у нее никогда – а значит, она не будет играть Марину.

Она пыталась прочитать свое будущее по лицу Карталова – но, как всегда, безуспешно. Даже в минуты самого большого душевного расположения к ней он умел сохранять дистанцию, и тем более сохранял ее сейчас, когда Але так явно не давалась ее первая роль в Театре на Хитровке.

Карталов приглашал ее к себе в кабинет и объяснял – то терпеливо, то страстно. Аля была уверена, что правильно понимает его.

– Пойми, ведь этот монолог – бред наяву. – Он закуривал, тут же вспоминал, что курить ему нельзя, и гасил сигарету в пепельнице, чтобы через пять минут закурить новую. – Марина живет совсем в другой реальности, чем все, кто ее окружают. Она человек, способный создать собственную реальность, и она это делает. А наяву она может делать что угодно: курить, стирать, печь мерзлую картошку… «Мир ловил меня, да не поймал!» Приходилось тебе слышать эти слова? Аля, я не верю, будто ты не понимаешь, как это происходит!

Конечно, она понимала. Да она сама жила сейчас совсем в другой реальности, чем окружавшие ее люди. Жизнь за стенами театра казалась ей призрачной, несуществующей. А ведь в той жизни она ходила, говорила, принимала заказы у мыдлонов, отсчитывала сдачу и вытряхивала пепельницы…

Но одно дело – понимать, чувствовать, и совсем другое – показать свои чувства, сделать их понятными для зрителя. Этого она не умела, и чем дальше, тем больше отчаивалась научиться.

Прежде, играя в учебных спектаклях, Аля больше всего любила сценические репетиции. Это было самое большое, самое неназываемое счастье, которое она знала в жизни: выйти на сцену, увидеть множество глаз в зале, в которые боишься и хочешь смотреть… Она чувствовала каждый сантиметр сценического пространства, она сама сливалась с ним, и двигаться в нем ей было легче, чем рыбе в воде.

Теперь же она с тоской вспоминала, как легко ей было во время репетиций чеховской «Свадьбы», которую тоже ведь ставил Карталов. И совершенно непонятно, почему вдруг перестало хватать всех навыков, приобретенных за время учебы!

Но едва Аля выходила на хитровскую сцену и произносила первую фразу монолога о мерзлой картошке: «Мороженая картошка… У подвала длинный черед, обмороженные ступени лестницы, холод в спине: как стащить? Свои руки. В эти чудеса я верю», – как тут же чувствовала растерянность.

Она мучительно ощущала свою неподвижность во время этого монолога, ей физически не хватало движения, как безногому не хватает костылей. Ей почему-то казалось, что зал находится невыносимо далеко от нее и что пропасть между нею и залом непреодолима.

Она не понимала, откуда вдруг взялось это странное чувство, но избавиться от него не могла. И играть не могла.

А во вторник, в театральный выходной, когда Карталов назначил на вечер репетицию с нею одной, Аля к тому же просто не выспалась.

Возвращаясь утром с работы, она думала только о том, что вечером все повторится снова: пустая сцена, зал, отделенный пропастью, собственная беспомощность…

Первый весенний день начинался серым снегом, скользкой грязью под ногами и потеками талой воды на стенах домов.

Рома встретил ее утром возле «Терры» и предложил отвезти домой, но она только рукой махнула. Ей было не до него, и главным его достоинством было то, что он это понимал.

Теперь Але тошно было вспоминать о своих новогодних размышлениях. Рома, замужество, судьба актрисы… Вот она, судьба актрисы, – первую же серьезную роль сыграть не может!

За те два месяца, что она репетировала в Театре на Хитровке, Аля ни разу не встретилась с Ромой иначе, как в «Терре» или по дороге из нее. Пожалуй, это было даже хорошо. Она объяснила ему, что не дается роль, что ей ни до чего, это было правдой, и можно было таким образом прекратить его обманывать – пока на время, а потом и навсегда.

Нерадостные мысли не давали не то что уснуть – даже просто глаза закрыть, и Аля пришла вечером в театр в полном унынии.

Карталов еще и пригласил кого-то посмотреть репетицию, что вообще делал крайне редко.

«Зрителя для меня создает, – тоскливо подумала Аля, из-за кулис заметив какого-то человека в предпоследнем ряду. – Можно подумать, мне это поможет!»

Помочь присутствие этого зрителя никак не могло. Да он к тому же и сел слишком далеко, увеличивая незримую пропасть между нею и залом; даже глаз его не было видно, только очки поблескивали.

Впервые Аля видела, что Карталов нервничает. До сих пор он старался быть терпеливым и объяснял ей рисунок роли так подробно, как не объяснял никогда. Но не мог же он стать ею, сыграть за нее! Когда-то все должно было решиться окончательно, и ей показалось, что это произойдет именно сегодня.

– Аля, соберись! – просил Карталов. – Это монолог без партнера, в одиночестве, он требует колоссальной воли.

Если бы можно было и правда собраться в комок и прыгнуть выше головы!

Она ненавидела себя, ненавидела эту невидимую пропасть, даже блеск очков одинокого свидетеля ее позора.

– Все, отдохни, – сказал наконец Карталов. – Отдохни пятнадцать минут, потом попробуем последний раз, а потом мне надо будет с тобой поговорить…

О чем поговорить – было понятно без объяснений.

В гримерную Аля не пошла – отошла в кулису, села на стул, обхватив голову руками. Она совсем не устала – это было другое. Впервые в жизни она поняла, что не может, не в силах сделать именно то, что хочет сделать больше всего…

Она не могла даже заплакать и сидела, закрыв глаза, в темноте своего отчаяния.

Голоса Карталова и этого, в очках – наверное, он подошел к режиссерскому столику, стоящему у самой сцены, – доносились как сквозь толщу воды. Как будто Аля была утопленницей, но почему-то еще слышала разговоры на берегу.

– Ну, Андрей, ты видишь? – сказал Карталов. – И что делать? Я предполагал, что ей нелегко дастся эта роль, но чтобы так… Она же как рыба, выброшенная на берег!

Аля вздрогнула, услышав это сравнение.

Карталовский собеседник молчал, то ли не находясь с ответом, то ли просто размышляя. Потом он наконец произнес:

– Давайте сделаем другое оформление, Павел Матвеевич.

– При чем здесь оформление! – раздраженно воскликнул Карталов. – Я тебе об одном, а ты… Погоди, Андрей. – Он вдруг словно споткнулся. – Что значит – другое? Что это ты деликатничаешь?

– Ну да! – Тот засмеялся. – Конечно, деликатничаю – вон вы разъяренный какой!

– Переменить мизансцену – это ты хочешь сказать? – уже спокойнее спросил Карталов.

Але показалось, что даже голос у него стал цепким, готовым воспринимать самые неожиданные предложения. Она открыла глаза и прислушалась внимательнее.

– Так скажи, скажи, – поторопил Карталов. – Что тебя не устраивает?

– Мне кажется, можно все переменить, не одну мизансцену. – Голос у него был спокойный и, несмотря на «мне кажется», твердый. – Она совершенно не смотрится издалека, когда стоит неподвижно. Я думаю, она сама это чувствует.

– И что ты предлагаешь? – удивленно спросил Карталов. – Играть для первых двух рядов? Или в зал ее переставить?

– Зачем – ее в зал? Лучше наоборот…

– Андрюша! – Але показалось, что Карталов сейчас задохнется; она хотела выглянуть из-за кулисы, но боялась даже дышать. – Да ведь это… Все вверх ногами перевернуть – зрителей на сцену посадить, действие в зал перенести! А ее оставить на сцене, она в двух шагах от зрителей будет стоять, и лицо – как на экране, со всей страстью… Вот это да! Да-а, Андрей Николаич, старый я становлюсь, а? Такой простой вещи не понял!

– Не такая уж это простая вещь, Павел Матвеевич, – засмеялся тот. – Много вы видели спектаклей со зрителями на сцене? И потом, вы же сами это предложили, я про оформление только сказал. Так что когда вас обвинят в авангардизме и элитарности – на меня не сваливайте!

– Не-ет уж, господин оформитель, – расхохотался Карталов. – Готовься разделить ответственность! Чуть что – на тебя буду все лавры вешать.

– Только, может быть, вы в следующий раз с ней это попробуете? – словно вспомнив что-то, сказал тот. – По-моему, она просто измучена, вам не показалось?

– Еще бы! – хмыкнул Карталов. – Два месяца я ей не даю сделать то, что она могла бы сделать так мощно! Вот ты лицо ее вблизи увидишь – сам поймешь… Аля! – громко крикнул он. – Ты где там, иди сюда!

Аля вскочила и бесшумно, на цыпочках, выбежала в коридор. Постояв там две минуты, она прошла через кулисы на сцену, стуча каблуками. По торжеству в голосе Карталова она поняла, что он хочет сделать ей сюрприз. И зачем лишать его этого удовольствия?

Сердце у нее билось стремительно, у самого горла. Она понимала, что в этот вечер произошло что-то важное – может быть, самое важное для нее с тех пор, как она поняла, что хочет быть актрисой.

Она вышла на авансцену и остановилась у рампы. «Господин оформитель» снова сидел в предпоследнем ряду, и снова видно было только, как поблескивают стекла его очков.

– Алечка, – с видом заговорщика сказал Карталов, – не будем сегодня больше повторять. Ты устала, расстроилась. Отдохни, успокойся! Ничего страшного не произошло, завтра мы встретимся утром и попробуем все заново, хорошо?

– Хорошо, – кивнула она. – Завтра утром…

Аля шла по улицам Кулижек, и ей казалось, что она не идет, а плывет в глубине невидимой реки – так влажен был ночной весенний воздух. Тяжелый мартовский снег еще лежал на крышах домов, но уже начинал таять; иногда с карнизов падали большие снежные шапки и глухо ударялись об асфальт.

Ей легко было плыть в этом темном весеннем воздухе, наливаясь его силой и тишиной – то ныряя вглубь, когда круто сбегал вниз переулок, то выплывая на поверхность по уходящей вверх мостовой.

Темнели монастырские башни, терялись в сплетениях ветвей купола церкви Владимира в Старых Садах, тишина стояла у Яузских ворот – все тонуло в глубокой воздушной воде, и Аля была погружена в нее так же, как деревья, церкви, колокольни…

Глава 11

В первые месяцы своего появления в Театре на Хитровке Аля была занята только репетициями. Ей не давалась роль, она приходила в отчаяние, и у нее совершенно не оставалось ни времени, ни сил на то, чтобы вникать в подробности здешних отношений, интриг, неизбежных в любой, даже самой дружной театральной труппе.

То есть, конечно, она догадывалась, что хитрованцы вовсе не пришли в восторг от ее появления. Если бы Аля была старше их лет на тридцать и пришла на роли бабушек – тогда, пожалуйста, она не помешала бы никому. А так – ведь они и сами были молоды, и она неизбежно отнимала у кого-то роли, невольно наживая недоброжелателей.

Аля помнила, как полгода назад хитрованцы смотрели «Свадьбу», сыгранную нынешним карталовским курсом в Учебном театре ГИТИСа, – в полном молчании, без аплодисментов, без единого слова одобрения. Карталов даже возмутился тогда.

– Ребята, нельзя же так! – воскликнул он, обращаясь к своим хитрованцам, мрачно сидящим в репетиционной после спектакля. – Скажите же хоть что-нибудь. В конце концов, всякая ревность должна иметь предел!..

Так что, ощутив скрытую недоброжелательность труппы, Аля почти не удивилась. Конечно, по возрасту своему она должна была бы питать больше иллюзий, касающихся человеческих отношений. Но по тому опыту, который невольно приобрела за год своей жизни с Ильей и постоянного общения со стильной тусовкой, иллюзий она не питала никаких.

За тот год она успела понять, что такое зависть – чувство для большинства людей всепоглощающее.

Ее не удивляли улыбки и добрые слова, произносимые в лицо, в сочетании с гадостями, изливаемыми за спиной.

Она прекрасно знала, что любая оплошность вызывает желание ею воспользоваться, а уж никак не сочувствие.

Мир людей предстал перед нею далеко не радужным. К его враждебности следовало привыкнуть и не ожидать, что она вдруг превратится во всеобщую доброжелательность.

Конечно, были в этом мире люди, без которых жизнь просто не имела бы смысла. Венька Есаулов, взгляд которого Аля не забывала никогда… Отец Ильи, Иван Антонович Святых, с живым, глубоким вниманием в глазах. А главное – Павел Матвеевич Карталов, самый надежный остров в этих волнах.

И все-таки ей было неприятно, например, что затихает общий веселый разговор, когда она входит в курилку. Или что Нина Вербицкая едва кивает ей при встрече, да и то не всегда. Наверное, давно следовало поговорить обо всем этом с хитрованцами, да хотя бы с одной Ниной – Аля чувствовала, что та больше всех других определяет отношение к ней. Но какая-то упрямая гордость не позволяла ей это сделать. В конце концов, почему она должна что-то кому-то объяснять? Она пришла сюда играть, и будет играть – а до остального ей дела нет!

Наверное, искренность этого стремления была так очевидна, что вскоре ее ощутили и актеры. Аля заметила, что те из них, что были заняты в «Сонечке и Казанове», стали относиться к ней гораздо теплее: болтали о каких-то приятных мелочах, рассказывали житейские истории, а Стасик Тарасов даже приглашал время от времени в кафе, недавно открытое в театральном флигеле.

Правда, Нина по-прежнему была холодна, но, в конце концов, это ее дело.

После того как Карталов совершенно переменил сценическое решение спектакля, все изменилось в Алиной жизни. Репетиции снова превратились для нее в праздник, сердце у нее счастливо билось, уже когда она поднималась по ступенькам на театральное крыльцо.

Конечно, это не значило, что все теперь шло как по маслу. Даже наоборот: стали вылезать те огрехи, которые почему-то оставались скрытыми прежде, несмотря на множество этюдов и несколько спектаклей, в которых она играла, – например недостатки речи. Карталов сердился, говорил, что у нее плохо поставлено дыхание, а дикция просто отвратительная.

Но это было то, над чем можно было работать – а работать Аля умела. И она занималась дикцией так, как будто только что поступила на первый курс, и специально ходила к гитисовскому педагогу, и договорилась о занятиях дыханием в консерватории, заплатив за них все деньги, отложенные за последний месяц работы в «Терре»…

Во всем этом было какое-то здоровое начало, исключающее уныние и отчаяние, и это было для нее главным.

И наконец началась настоящая весна! Снег растаял мгновенно, просто в одну мартовскую ночь – как не было его. Аля давно уже заметила, что в последние несколько лет весенние оттаявшие улицы Москвы сразу становятся чистыми и прекрасными, как новорожденные. Не то что раньше, когда весной казалось, что трупы вот-вот начнут вытаивать посреди загаженных улиц и дворов.

А теперь переулки Хитровки сияли в ясном весеннем воздухе, блестели луковки церквей, неожиданно выглядывая из-за каждого кулижского поворота, и Москва, на которую Аля смотрела с театрального крыльца, улыбалась ей с ободряющей лаской.

В этот сияющий день она забежала в театр ровно на пять минут, чтобы забрать какой-то потрясающий грим, привезенный из Парижа. Грим предложила купить Наташа Прянишникова, маленькая прелестная актриса, игравшая Сонечку. Але была приятна даже не покупка, а само предложение, так доброжелательно высказанное ею. К тому же Наташа позвонила домой – значит, вспомнила о ней почему-то, и голос по телефону звучал тепло.

Вечером Аля должна была встретиться с Ромой – впервые не в «Терре», не во время работы. Он просил об этой встрече, и она понимала, что надо наконец объясниться. Правда, она по-прежнему не была уверена, что сама знает, чего хочет, но это не значило, что надо до бесконечности держать его в подвешенном состоянии.

– Алечка, тебе письмо тут оставили, – окликнула ее вахтерша тетя Дуся, сидевшая за стеклянной стеной у входа.

– Мне – письмо? – удивилась Аля. – Кто мне мог письмо оставить?

– Не знаю, – хитро улыбнулась тетя Дуся. – Вчера, наверно, принесли, я сегодня подменилась. Да мало ль кто, дело молодое!..

Аля распечатала длинный конверт с прозрачным окошечком, развернула письмо. Оно было отпечатано на компьютере и не подписано. Аля читала строчку за строчкой и чувствовала, что в глазах у нее темнеет от гнева и отвращения.

Это была обыкновенная анонимка – грязная, мерзкая, из тех, о которых она только в книжках читала, не веря, что они бывают наяву. Совершенно непонятна была цель этого послания: зачем посылать ей анонимку на нее же? Впрочем, скорее всего цель была проста, как всякая подлость: отравить жизнь получателю, заставить на всех смотреть с подозрением.

Из послания следовало: всему театру известно, что Девятаева еще до ГИТИСа была любовницей Карталова, и это единственная причина, по которой он взял ее сначала в институт, потом в свой театр, а теперь не выгоняет, несмотря на ее полную бездарность. Далее были изложены такие мерзкие подробности, от которых у Али просто щеки запылали, хотя ее трудно было смутить чем бы то ни было.

Забыв о цели своего прихода, она медленно вышла на крыльцо, держа в руках развернутое письмо, как змею, словно не зная, что с ним делать. Следовало признать, что цель автора была достигнута: на душе у нее было отвратительно, хотя во всем этом послании не содержалось ни слова правды.

К тому же Аля действительно думала о том, кто мог это сделать.

«Неужели Наташка? – мелькало в голове. – И вызвала меня сегодня специально… Грим этот предложила – с чего вдруг именно мне, что у нее, подруг нету? Или Вербицкая – то-то она еле здоровается!»

Особенно гадко было все то, что анонимщик писал об Алиных разговорах с Карталовым в его кабинете. Аля больше всего любила эти разговоры. Когда у Павла Матвеевича было время, они засиживались допоздна, не наблюдая часов не хуже влюбленных. Он рассказывал о Цветаевой, вслух читал ее дневники девятнадцатого года, и Аля начинала понимать то, чего не могла понять, оставаясь наедине с книгой. Или Коктебель вспоминали, и ей казалось, что Карталов вспоминает его таким, каким видела Цветаева, – как будто не прошли бесконечные годы, как будто она еще могла туда приехать…

И обо всем этом – гнусные строчки с тщательно замазанными опечатками!

Оттого что она попалась на эту удочку, настроение у Али испортилось окончательно. Она просто убить была готова того, кто заставил ее погрузиться в такую мерзость! Да что там «того» – она бог знает что готова была наговорить сейчас каждому, кто просто посмотрел бы на нее косо!

Как нарочно, главная из «кососмотрящих» – рыжеволосая Нина Вербицкая – выросла перед нею, словно из-под асфальта. Аля спускалась с крыльца, Нина поднималась – и они едва не столкнулись лбами на ступеньках. Меньше всего Аля ожидала ее увидеть, поэтому при виде Нины почувствовала, что теряет над собою всякий контроль.

Глаза у нее сузились, щеки запылали еще жарче, и, протягивая письмо, она почти выкрикнула в лицо ничего не подозревающей Нине:

– Кто это сделал, ты знаешь? Да что вам всем надо от меня?!

Последние слова вырвались уже совершенно непроизвольно. Аля не была любительницей риторических вопросов и никогда в жизни их не задавала, предпочитая промолчать, если не ожидала ответа. Но сейчас все плыло у нее в глазах и голова кружилась.

«Только что все начало налаживаться – и роль, и вообще, все еще так хрупко, еще только-только… – вертелось у нее в голове. – И никаких чувств ни у кого, кроме зависти, никаких! Ну хоть бы похвалил кто-нибудь, сказал бы: «Как хорошо ты стала играть, и человек ты вроде неплохой…» – нет! Господи, неужели единственное, что в жизни необходимо – держать удар?!»

Но тут Аля поняла, что не может не только держать удар, но даже просто сдерживать слезы. Она совершенно не собиралась плакать, прочитав это гнусное письмишко, да, может быть, дело было даже не в нем…

Глядя прямо в лицо золотоволосой Нине и не видя его, Аля почувствовала, что слезы льются из ее глаз потоком, что она всхлипывает и едва не вскрикивает.

Закрыв лицо руками и чуть не опрокинув Вербицкую, она сбежала с крыльца и, все ускоряя шаг, пошла по Подколокольному переулку.

Нина догнала ее, когда она еще не успела дойти до Солянки. Аля долго не видела, что та идет рядом, и заметила ее только у «Пост-шопа», когда пришлось пробираться сквозь очередь любителей дешевых товаров.

Некоторое время они шли рядом молча, как будто заслоняясь друг от друга стеной уличного шума.

– Извини, – наконец первой нарушила молчание Аля. – Что-то я на истерику сорвалась, извини, это не из-за тебя…

– Почему же? – пожала плечами Нина. – Может, и из-за меня. Возьми, – добавила она, протягивая Але злополучное письмо. – Я подняла, не бросать же под дверью.

Але стыдно было из-за своей дурацкой слабости и из-за этих слез… Зачем давать повод себя презирать, да еще Нине?

Если бы она меньше была погружена сейчас в себя, то наверняка заметила бы, что на лице Нины Вербицкой выражается что угодно, только не презрение. Лицо ее не казалось торжествующим, а глаза слегка припухли, как будто она сама недавно плакала.

– Я прочитала, – сказала Нина. – То есть просмотрела – что там читать! Не понимаю, из-за чего ты расстроилась?

– Да я и сама не понимаю, – почти улыбнулась Аля, бросив на нее быстрый взгляд. – Но ведь противно… Как в дерьме искупалась!

– Думаешь, в последний раз? – усмехнулась Вербицкая. – В театре дерьмовые ванны часто принимать приходится. Да если б только в театре!

При этих словах, произнесенных с непонятной горечью, явно не относящейся ни к анонимке, ни к Але, та внимательнее вгляделась в Нинино лицо, не зная, что сказать.

– Пошли, может, в кафешке какой-нибудь посидим? – предложила Нина. – Шумно здесь.

Аля кивнула, и они вошли в первое попавшееся кафе на Солянке.

Кафе было новенькое, сверкающее западным дизайном, со множеством разноцветных закусок, выставленных под стеклом на прилавке. Правда, Але было не до еды, и Нине, кажется, тоже. Они взяли по бокалу белого вина – просто чтобы сесть с чем-нибудь за прозрачный столик в углу.

– Ты хорошо стала играть, – сказала Нина. – Я вчера смотрела репетицию… Особенно тот монолог про картошку.

– Правда? – Аля почувствовала, что снова краснеет, но теперь уже не от злости. – А я думала…

– А ты не думай, – перебила ее Вербицкая. – Думала, все ангелы кругом? На шею тебе сразу должны бросаться?

– Вот уж нет, – ответила Аля. – Я ничего такого и не ждала, но все-таки…

– Может, даже и лучше, что к тебе сначала настороженно отнеслись, – сказала Нина. – Хуже было бы, если б наоборот: потом разочаровались.

– По-моему, зря ты в прошедшем времени говоришь, – усмехнулась Аля. – Что-то я большой любви к себе у вас не замечаю. Сама же видела…

Она кивнула на свою сумку, в которую бросила анонимку.

– Во-первых, у кого это «у нас»? – хмыкнула Нина. – Что мы, Змей Горыныч о ста головах? Все разные. А во-вторых, какая-нибудь сволочь всегда найдется, даже если все тебя на руках будут носить. Стоит себе нервы из-за этого трепать?

– Если бы хотя бы не о Карталове, – вздохнула Аля. – Так мерзко, передать тебе не могу! Мне ведь в голову не приходило… Я у него даже дома ни разу не была за все время, что в ГИТИСе училась, а тут…

Она передернула плечами.

– Да брось ты, – махнула рукой Нина. – Что ты мне рассказываешь, я же его сколько лет уже знаю, да и не я одна. Все ведь на виду, никуда не спрячешься. Давно бы уж все болтали, если бы и правда… И вообще: тебе не все равно?

– Все равно, – твердо ответила Аля. – Это так, минутная слабость.

– Завидую я тебе, – вдруг сказала Нина. – Нет, ты не думай, не тому… Хотя и тому тоже. Но я больше жизни твоей завидую, чем роли.

– Жизни? – поразилась Аля. – Вот уж напрасно! Нина, да ведь однообразнее жизни, чем у меня, просто придумать невозможно! Только театр, ничего больше. Но ты не думай, я нисколько не жалею.

– Вот этому и завидую, – невесело улыбнулась Нина; губы у нее были настолько выразительные, что любой оттенок чувств мгновенно становился заметен в их изгибе. – Тому, что не жалеешь… А я вот иногда жалею!

– Ты – жалеешь?!

Нет, стоило поплакать над дурацкой бумажкой, чтобы так переменить свое впечатление о человеке! Невозмутимая, холодноватая Нина, премьерша театра, любимица Карталова, играющая почти во всех спектаклях и умеющая преображаться до неузнаваемости – и жалеет… О чем?

И вдруг Аля подумала, что, может быть, напрасно удивляется. Что она знает о Нине? Только то, что видит на сцене. А там – то Джульетта, то Бесприданница, попробуй пойми! Ну, знает еще, что Ромео играет ее муж Гриша – и все.

Аля не интересовалась театральными сплетнями, да она и не была еще своей в Театре на Хитровке, поэтому никто и не пытался сплетничать с нею о Нине. Так что перед ней сидела, в сущности, совершенно незнакомая женщина. Даже о ее возрасте Аля только догадывалась – лет двадцать пять, наверное?

– Сколько тебе лет, Нина? – спросила она, потому что это было единственное, о чем удобно было спросить.

– Тридцать, – ответила та. – Что, не похоже?

– Не похоже, – кивнула Аля. – Выглядишь моложе.

– А профессия такая – выглядеть так, как надо, – усмехнулась Нина. – Еще не поняла разве? Что же ты не спросишь, почему я тебе завидую?

– Не хочу. Почему я должна об этом спрашивать?

– А я вот тому и завидую, что тебе, кроме театра, ничего не надо! – с неожиданной горячностью воскликнула Нина. – Я все присматривалась к тебе, присматривалась… Никого у тебя нет, нигде ты не бываешь, это с твоей-то внешностью. Илью Святых бросила – это ведь ты его бросила? И ничего! Одержимая ты, что ли? Или обманов жизненных не боишься? А я вот…

Она махнула рукой и вдруг заплакала. Это было так неожиданно, что Аля растерянно смотрела на нее, не находя слов. Нина сидела на стуле, как бабочка на цветке. Это сходство еще усиливалось оттого, что на ней была широкая, отделанная каким-то серебристым мехом накидка «солнце», похожая теперь, когда Нина плакала, на опавшие крылья.

Аля чувствовала, что сама сейчас заплачет от жалости к ней. Но что можно сказать – вот так, не зная? Бормотать слова утешения – но к чему они должны относиться?

– Ты… из-за театра плачешь? – наконец спросила Аля. – Не получается что-нибудь?

Нина покачала головой, потом всхлипнула последний раз, достала из кармана смятый бумажный платочек, вытерла глаза.

– Видишь, – сказала она, – у тебя первая мысль: из-за театра… А у меня жизнь трещит-ломается – вон, как лед на реке. – Заметив расстроенный Алин взгляд, она добавила: – Да ладно, ты не переживай так. Не о чем! Я же говорю: обычный театральный обман, многие так влипают. На сцене он Ромео, а в жизни…

Тут только Аля догадалась, что причина Нининых слез – ее муж. Ей действительно в голову это не приходило, меньше всего она могла думать, что та плачет из-за мужчины!

– Извини. – Аля даже покраснела. – Я просто не поняла…

– И хорошо, что не поняла. Ну, Гришка, конечно, Ромео обожаемый. Это же наш давний спектакль, ты знаешь? На третьем курсе еще…

Наконец Аля поняла, о каком театральном обмане говорит Нина! Конечно, это был едва ли не самый распространенный из множества обманов, и связан он был с тем, что актеры влюблялись друг в друга только потому, что сживались с ролью. Джульетта влюблялась в Ромео…

Но Аля и предположить не могла, что это произошло с Ниной – так наивно, так просто!..

– Что ты так на меня смотришь? – заметила та ее удивленный взгляд. – Не похожа я на дурочку с иллюзиями?

– Не похожа, – согласилась Аля.

– А вот, выходит, дурочка и есть, – усмехнулась Нина. – Интересно, в который раз наступают на эти грабли? С шекспировских времен, наверно.

«А может, и нельзя на них не наступать? – вдруг подумала Аля. – И в тысячный раз надо наступать, а иначе зачем играть Джульетту?»

Но это было слишком жестоко по отношению к Нине, и она промолчала.

– Что же у вас произошло? – осторожно спросила Аля.

Она не стала бы спрашивать, если бы не почувствовала, что Нина ждет ее вопроса. Как-то незримо сблизили их эти недолгие минуты – сначала на крыльце театра, потом в кафе на Солянке. Все сблизило: и промытость весеннего воздуха, и даже письмо в узком конверте…

– Я просто все выдумала, – сказала Нина. – Выдумала его, выдумала любовь. А ничего не было, вот и все. Думаешь, легко обнаружить, что выдумал свою жизнь? – Аля молчала, и она продолжала: – Я теперь понимаю, что он, может, и не виноват ни в чем. Он ведь даже не старался, даже вид не делал, что любит. На сцене только, но зато как! Я же сама актриса – и поверить не могла, что это он только изображает. Как целовал, как в глаза смотрел… А спектакль мы часто играли – вот мне и хватило. Даже не замечала, что там в промежутках происходит. Ну, ночами, конечно… Но я ведь женщина вполне даже ничего, почему же ему не попользоваться? Вот и получилось: спектакль да ночи.

– И давно ты это поняла?

Заметив, что Нина судорожно пытается отпить из уже пустого бокала, Аля перелила ей свое нетронутое вино.

– Не знаю… Я вот тебе все это говорю, а сама и теперь не верю… Не верю, что все так просто!

– Он что, изменил тебе?

– Может, и изменил, – пожала плечами Нина. – Но я, знаешь, как-то об этом не очень переживала бы, если б чувствовала, что он меня любит. Что тогда измена! Да знаю, знаю, что так нельзя – ну и что? Вот честное слово, поверь: плевать бы мне на измену, если бы… Но он ведь смотрит на меня, как на дерево, ты понимаешь? Вот же что страшно! Грубость какая-то невыносимая в нем, ничего во мне ему не нужно – ни понимание, ни любовь, ничего. Как будто не артист он, а слесарь с завода. Я с ним живу и знаю: он последний, кому я могу поплакаться, да вообще – хоть рассказать о чем-нибудь, сочувствия какого-то ожидать. Плечами только пожмет: твои проблемы. Придешь после «Бесприданницы», ночь ведь уснуть не можешь – такой спектакль. А он к стенке отвернется и храпит. Если вообще дома ночует. Хоть бы раз спросил: что я, как… Как он на сцене так преображается, ума не приложу. Большой талант! – горько закончила она и тут же добавила: – Я непонятно, наверно, говорю, тебе надуманным кажется…

Нина и в самом деле говорила сбивчиво, торопливо, но Аля понимала каждое ее слово. Вернее, она понимала чувства, которые стояли за словами, – одиночество, беспомощность перед грубостью жизни, разочарование в мужчине… Все это вовсе не казалось ей надуманным, наоборот: самым главным.

– Что же ты будешь делать? – спросила она – опять только затем, чтобы что-нибудь спросить.

– Не знаю, – пожала плечами Нина. – А что тут сделаешь? Разойдемся все-таки, наверное, рано или поздно. Все равно это не жизнь. А вместо этого что? Я потому и говорю, что тебе завидую: тебе, по-моему, театра вместо всего хватает… А знаешь, – вдруг вспомнила она, – ведь Карталов с самого начала знал, что у нас с Гришкой ничего не получится!

– Почему ты решила? – удивилась Аля. – Он тебе сказал?

– Ну что ты, как такое скажешь! Тем более он – он же вообще мало что говорит. Я почувствовала, только тогда не поняла, почему… Он, понимаешь, как будто не замечал, что мы поженились. Как будто все осталось по-прежнему. Я тогда голову ломала: что это значит? Ну, знаешь, как вот глаза отводят, когда чего-то замечать не хотят – так и он от нас как будто глаза отводил. Особенно от Гриши – его вообще в виду не имел. Я только теперь поняла, в чем дело…

– Все-таки зря он тебе сразу не объяснил, – сказала Аля.

– А то бы я послушала тогда! Влюблена была. И говорю же: спектакль слишком часто шел…

Кажется, Нина уже выговорилась и больше не хотела говорить на эту тему. Да и что можно было сказать? Она достала из круглой сумочки пудреницу, несколько раз провела подушечкой по лицу, потом подвела глаза темно-зеленым карандашом.

И тут Аля увидела, как мгновенно преображается ее лицо. Конечно, дело было не в пудре и вообще не в косметике. Это было то самое, о чем Нина мельком сказала в самом начале: профессия такая – выглядеть как надо. Але вдруг стало понятно, что всегда принималось ею за невозмутимость, даже холодность: вот это умение не выдавать того, что происходит в душе, которое было присуще Нине в высшей степени.

Щелкнув замком сумочки, она сказала уже совсем другим голосом:

– Ты правда теперь очень хорошо играешь. Но Карталов какой молодец! Это же он ради тебя все переменил – мизансцены, оформление даже… Уже ведь макет был готов, я сама в его кабинете видела.

– Да! – вспомнила Аля. – А кто оформление делает, ты не знаешь?

– Знаю, конечно, Поборцев делает. Повезло!

– Почему? – удивилась Аля.

Нина улыбнулась снисходительно, как вопросу ребенка.

– Потому что Поборцев в Москве теперь не работает, все больше по заграницам. Нам он только «Бесприданницу» делал, а раньше Павлу Матвеичу почти все – когда он в Вахтангова ставил, и на Таганке, и на Малой Бронной. А Поборцев сценограф такой, что за счастье надо считать. Как еще на «Сонечку» уговорил его Карталов? Ну, он мертвого уговорит. Ладно, Алька! – Она впервые назвала ее по имени и смотрела теперь совсем иначе: в узковатых глазах поблескивали живые зеленые искорки. – Полдня я у тебя отняла, пора и честь знать. И у меня «Месяц в деревне» сегодня, пойду. Ты все-таки не остерегайся так, – сказала она, уже вставая. – Конечно, анонимка, неприятно. Но это же одна какая-то сука написала. А вообще-то к тебе неплохо относятся, уж ты мне поверь. Присматриваются просто… Счастливо!

С этими словами, не оглядываясь, Нина вышла из кафе. В большое, от пола до потолка, окно Аля смотрела, как она идет по улице – легкой, стремительной походкой уверенного в себе человека…

Глава 12

Разговор с Ниной так взволновал Алю, что о встрече с Ромой она забыла напрочь.

Аля вспомнила об этом, только когда спустилась в метро на «Китай-городе»: просто потому, что надо было сообразить, по какой линии ехать. Тут она и вспомнила о Роме, а взглянув на табло, поняла, что встречаются они ровно через полчаса и, значит, она не успеет заехать домой переодеться. Впрочем, переживать по этому поводу она не стала.

В битком набитом вагоне, на платформе, на переходе Аля думала только о том, что услышала сегодня от Нины. И даже не о том, что услышала о себе – что к ней, оказывается, уже неплохо относятся в театре, – хотя после анонимки это было приятно. Но думала она о самой Нине – Джульетте, однажды влюбившейся в фальшивого Ромео.

Это была вторая история любви – вернее, история нелюбви, – которую она слышала за последнее время. Первую рассказала Ксения о своем Толике. Конечно, между Ниной и барменшей Ксенией, пусть даже и бывшей актрисой, пропасть была большая, и истории у них были разные. Но было в этих историях что-то, что их объединяло. Аля чувствовала это «что-то», оно свербило в ней, но никак не могло проясниться, назваться.

Это «что-то» относилось к ней самой и потому никак не давалось в руки.

С Ромой они договорились встретиться у метро «Кропоткинская», под аркой. Выйдя из первого вагона, Аля взглянула на себя в большое зеркало у платформы и нашла, что выглядит неплохо, несмотря на то, что не готовилась ко встрече.

Правда, сегодня утром, для пущего удобства передвижений, она надела джинсы и заправила их в невысокие сапожки без каблука; в приличный ресторан в таком наряде, конечно, не пойдешь. Но джинсы были хорошие – настоящие «ливайсы». Илья когда-то раз и навсегда объяснил ей, что джинсы можно носить только классические, без выкрутасов, и она до сих пор следовала этому совету. Куртка из мягкой светло-серой замши тоже смотрелась неплохо – особенно потому, что была все-таки темнее Алиных волос и оттеняла их цвет.

Так что, реши они просто прогуляться по бульварам, Аля выглядела бы достойно рядом с любым спутником. Правда, она сомневалась, что Рома собирается бродить по улице. Слишком уж давно он зазывал ее куда-нибудь на совместный ужин и едва ли имел в виду ларек «фаст фуд» с сосисками.

Она не опоздала, но Рома уже ждал, прохаживаясь в двух шагах от входа под аркой-дугой. Выйдя из стеклянных дверей метро, Аля не сразу подошла к нему – остановилась, словно размышляя, надо ли подходить…

Она рассматривала его, незамеченная.

После новогодней ночи прошло уже три месяца, а их отношения не только не определились, но даже не сдвинулись с мертвой точки. Как будто не было ничего – ни ночи той, ни утра в его постели… Это даже Але казалось странным: все-таки ее отношения с мужчинами, мягко говоря, не были настолько разнообразны, чтобы такое событие проскользнуло незамеченным. А уж в каком недоумении должен был находиться Рома, она догадывалась.

Он приходил в «Терру» в каждую ее смену, пока она не попросила его этого не делать.

– Рома, ты не обижайся, – сказала Аля (с этой фразы начиналось едва ли не каждое ее обращение к нему), – но мне неприятно, когда ты тут сидишь. Мне вообще неприятно здесь работать, понимаешь? И зачем тебе меня такую видеть?

– А какую я тебя еще могу увидеть? – невесело хмыкнул он. – Я ж тебя прошу: ну давай пойдем хоть куда, хоть посидим где-нибудь. Почему ты не хочешь, не понимаю!

Однажды она пригласила его на спектакль в Учебный театр. У Али была главная роль в «Укрощении строптивой», которую все считали ее удачей. Конечно, он пришел – с цветами, как положено. Но, изредка поглядывая на него во время спектакля, Аля видела, что он смотрит только на нее – так же, как смотрит в «Терре», – а все остальное ему в общем-то безразлично. Обижаться на него за это было невозможно, но и приглашать в театр еще раз тоже было ни к чему.

О нем она знала уже, кажется, все, что можно было узнать. О его успешном бизнесе – бензоколонках и автосервисе. О том, что квартиру в элитном доме на Удальцова он купил совсем недавно, а до этого жил в обыкновенной однокомнатной «панельке». О том, что он все любит делать сам и умеет делать все, что ему необходимо; впрочем, об этом нетрудно было догадаться без его объяснений. Разве что об отсутствии жены они не говорили – да и то, кажется, только потому, что Аля сама пресекала разговоры на эту тему.

Она даже себе не могла объяснить, что останавливает ее в отношениях с явно любящим и явно неплохим мужчиной. А уж объяснить это ему было и вовсе невозможно: встречались они нечасто, разговаривали мало, но Аля уже успела понять, что Рома, не будучи глупым, все-таки не склонен разбираться в душевных тонкостях.

«Слишком уж мы разные, слишком разного круга… Может, из-за этого? – думала она, глядя, как он вышагивает под арочной дугой. – Ну и что? – тут же возражала она себе. – Вон, Нина, куда уж ближе со своим Ромео – и что?»

Аля могла бы назвать еще множество театральных пар, которые распались, несмотря на общность интересов и образования. Особенно теперь, когда хотя бы одному приходилось зарабатывать деньги, бросая любимую работу. И сколько из-за этого было неосуществленных надежд, ссор, попреков!..

Здесь, у стеклянной двери метро, она вдруг поняла, что же так задело ее в историях Нины и Ксении. Аля словно примеряла на себя их судьбы, судьбы их любви, и понимала, что ни одна, ни другая – не для нее. Не было в этих любовных историях ничего такого, ради чего ей хотелось бы пожертвовать всем…

«В конце концов, – думала Аля, – сейчас я, если на Хитровке буду играть, сразу брошу эту чертову «Терру». Поживу впроголодь, доношу старые тряпки – как-нибудь не помру! Но ведь это сейчас. А вышла бы за актера, например, родила ребенка – и что? Всем жить впроголодь? Или мужа заставить все бросить и пойти на рынке торговать?»

Холодом веяло от этих рассуждений, но Аля понимала, что они справедливы.

– Ты чего тут стала? – заорал какой-то пенсионер. – Пьяная, что ли? Дай людям проходить спокойно!

Спохватившись, что действительно мешает выходить из метро, Аля сделала шаг в сторону и встала за цветочным лотком.

«Что тебя останавливает? – думала она. – Принца ждешь? Никого ты не ждешь и прекрасно это знаешь. Будь же логична до конца! Даже Нина заметила, что для тебя за стенами театра жизни нет, и все замечают. Что же тебя сдерживает?»

Тут Аля представила, как глупо выглядит, прячась за огромными букетами роз и размышляя, почему никак не может подойти к ожидающему ее мужчине. Рома нетерпеливо вскинул руку к глазам, она тоже взглянула на часы и поняла, что опаздывает.

– Извини, Рома, – привычно сказала она, выходя из-за цветов ему навстречу. – А у меня, знаешь, была одна подружка, так она сто раз мне говорила, что я динамистка прирожденная.

– Умная была подружка, – улыбнулся Рома. – Ничего не поделаешь – что бог дал. Куда поедем? – спросил он.

– Куда пригласишь, – пожала плечами Аля. – Обещала же. Только я одета не очень… Не для шикарного кабака!

Видно было, что ему все равно, как она одета: взгляд у него был привычный – тот самый, от которого Але делалось неловко, как будто она обманывала его, хотя на самом деле она не сказала ему ни слова неправды.

– Можем не в ресторан, а в трактир поехать, – предложил он. – Тут какой-то открылся на Чистых прудах, я сейчас проезжал. Что-то райское…

– Райское? – удивилась Аля. – Откуда ты знаешь?

– Да нет, название какое-то… Что-то про рай. Поедем?

– Ну, если в рай, то поедем! – засмеялась Аля.

«Что-то райское» действительно оказалось трактиром под названием «Райский двор». Аля не успела удивиться этому странному названию, как уже догадалась, что оно означает. Трактир явно был назван в честь «Скотного двора» Оруэлла, что и подтверждали его интерьеры.

Она прочитала «Скотный двор» еще в школе, и книга ей не понравилась: слишком много было прямой сатиры, слишком все было аллегорично. Но борова Наполеона она запомнила и сразу узнала его бюст, установленный в зале посреди «грядки» с высаженным укропчиком.

Рома явно Оруэлла не читал и недоуменно рассматривал плакаты со стебными воззваниями, развешанные на стенах: «Парнокопытные всех ферм – в стадо!», «Снесем шесть яиц за пять дней!»…

– Стойла какие-то, – поморщился он, оглядев зал. – По-моему, зря пришли. Или я чего не понимаю?

– Ничего, – успокоила Аля. – Это книга есть такая, по которой тут все сделано, вон она, на подставочке лежит. Зато, смотри, салатный бар хороший.

Салатный бар располагался под аркой, украшенной знаменитым лозунгом: «Все животные равны, но некоторые равнее!»

– Ну, пошли, – вздохнул Рома. – Взять тебе салат?

Салаты были почти домашние – как, впрочем, и другие блюда. Увидев в меню вареники с картошкой и с вишней, Рома несколько смягчился.

– Не для вечера, конечно, – сказал он, – но в обед заскочить перекусить – нормально.

Аля улыбалась, проглядывая названия блюд: «Ужас человечества», «Поросячий визг»… Ничего особенного не было в этом заведении, но все было не пошло и непринужденно.

Они с Ромой сели за столик на двоих в одном из «стойл», и Аля предложила ему заказывать самому. Только оказавшись рядом с салатным баром, она поняла, что проголодалась, поэтому ей все равно было, что съесть.

К тому же она понимала, что и так разочаровала его, отказавшись пойти в хороший ресторан. По Роминому костюму, а особенно по диоровскому галстуку, было понятно, что он рассчитывал именно на это, и Аля еще раз удивилась его безропотности. Так что грех было не доставить ему хотя бы маленькое удовольствие: просматривать меню, выяснять у официанта, что «Покровитель овец» – это баранья спинка, выбирать вино…

И выпить было приятно: от первых же глотков щеки у нее заалели не хуже, чем бокалы с красным вином.

– Ты красивая такая… – Рома смотрел на нее, не отводя глаз. – Цвет этот идет тебе… Тебе все идет!

Наверное, он имел в виду цвет ее блузки – «королевский синий».

– Он всем идет, – улыбнулась Аля. – Благородный потому что.

Она замолчала. Рома тоже молчал. Но он-то мог сколько угодно молчать, просто глядя на нее и не чувствуя ни малейшей неловкости. Она же чувствовала, что невозможно до бесконечности длить эти странные недомолвки.

– Рома, – первой не выдержала Аля, – ну скажи мне, зачем тебе все это? Нет, я понимаю: у тебя возраст такой, жениться пора, квартиру вот купил, теперь нужна хозяйка. Но почему ты решил, что я гожусь на эту роль?

– А что, готовить не умеешь? – спросил он. – Так это ерунда, я…

– Да умею я готовить, – поморщилась Аля. – Было дело, научилась. Не в том дело. Просто… – Она запнулась, не зная, как объяснить ему, облечь в понятные слова то, что чувствовала в себе. – Ну, профессия у меня такая. В роли надо вживаться, об остальном забывать! – Аля обрадовалась, что наконец-то нашла вразумительные слова. – У меня ведь три большие роли уже сейчас, и четвертую репетирую. Вот я сейчас с тобой говорю, а сама о них думаю, понимаешь? И всегда у меня это на первом плане будет, а остальное так, в свободное время, которого к тому же нет. Надо тебе это? И ведь…

– Ты в том смысле, что мне бы чего попроще? – вдруг перебил он. – Что не по себе замахнулся?

Ей стало стыдно, что он об этом подумал. Но ведь она и сама думала об этом…

– Я не знаю, – опустив глаза, выговорила Аля. – Может быть, дело не в том – хотя и в том, конечно, тоже. Но ты понимаешь, я просто не хочу тебя обманывать…

– А ты меня не обманываешь. – Он покачал головой, провел рукой по лбу. – Да меня, может, мало кто так не обманывал, как ты! – Аля видела, что он все больше волнуется с каждым словом. – У меня ведь женщин много было, и очень даже были ничего. Но у всех взгляд такой… Такой взгляд цепкий, просто противно. Когда домой заходят, когда меня оглядывают. Как на аукционе – оценивают… Ты вот меня не спрашиваешь, а я ведь потому и не женился: не верил им никому. Это ж только в двадцать лет кажется, что бабы на улице валяются, только руку протяни… А тебя как увидел – ну, еще в клубе, когда ты три джина принесла, – так сразу и ахнул: надо же, она вот какая есть, такая и есть, никем казаться не старается. Весь вечер на тебя смотрел, все думал, как же это можно, совсем не притворяться. Даже напился из-за этого. Помнишь?

– Ну, еще бы, – улыбнулась Аля. – Как не помнить! Еле домой от твоего дома добралась, на ходу засыпала.

Он покраснел.

– Конечно, свинство, что я тебя за руль посадил… Но я ж правда запьянел, Алечка, соображал медленно! Я и потом все время на тебя смотрел, только же из-за тебя в «Терру» эту приходил… Ты что думаешь, я такой положительный, такой тупой, что мне только клушку какую-нибудь?.. Да мне, может, наоборот! – Он судорожно глотнул вина, красная капля пролилась на светлую рубашку. – Только ты не думай, что я тебя хочу как игрушку дорогую, я ж совсем не то… Я бы тебя на руках носил, Алечка!

Она не могла поднять на него глаза и чувствовала, что слезы вот-вот закапают прямо на стол.

«Боже мой! – думала Аля. – Вот, любовь… И кому – мне! Почему, за что, зачем? Сколько женщин счастливы были бы, а досталось черт знает кому…»

– Рома… – Она наконец решилась взглянуть на него. – Но ведь я тебя не люблю, неужели ты не видишь?

– Вижу, – ответил он, помолчав. – Я ж говорю: ты такая, как есть… Странно прямо, я думал, артистки все время притворяются! Но что ж мне теперь делать, Аля? Поживи со мной – может, полюбишь… Тебе со мной ведь не противно было, а? А я после этого ночей не сплю, только о тебе… Думаешь, я тебе мешать буду? Насчет театра… Да вживайся ты куда тебе там надо! Ты что хочешь будешь делать, я же ни в чем…

Он замолчал на полуслове, словно задохнулся, и снова глотнул вина.

Але хотелось провалиться прямо сквозь пол ресторанного стойла.

«Вот скажи сейчас «да», – стремительно мелькало в голове. – Даже не надо говорить «люблю», ни в чем обманывать не надо. Просто скажи: Рома, буду жить с тобой. Тебе неплохо, а он счастлив будет, он только этого и ждет, ни о чем другом не просит. Почему ты молчишь?»

Она не могла понять, каким скована запретом.

– Рома, давай я подумаю, а? – наконец произнесла Аля, от стыда едва не плача. – Я понимаю, это нехорошо как-то, глупо, допотопно… Но дай ты мне подумать! Это нетрудно, конечно, – к тебе перейти. Но я не хочу тебя дразнить, понимаешь? Прийти, уйти…

Он молчал, по-прежнему глядя на нее. Аля давно уже заметила, что, когда Рома волнуется, капельки пота выступают у него на лбу, на высоких залысинах, и он судорожно вытирает их – платком, краем одеяла… Рома промокнул лоб салфеткой, свернул ее с медлительной и невеселой аккуратностью.

– Что сказать, Аля? – произнес он. – Я понимаю… Не думай, я и не ждал, что ты мне на шею кинешься. Все же понятно… А все-таки: переходила бы все-таки, а? Тогда, на Новый год, помнишь – не думала, а так все хорошо получилось. А подумала бы – и не пошла бы…

Конечно, он был прав: все лучшее в жизни получается само собою, без размышлений и подготовки. Но к нему-то Алю не влекло ничто, кроме житейской логики… Надо было следовать этой логике, потому что больше следовать было нечему. Но она не могла решиться – непонятно, почему.

– Не получается по-другому, Рома, – сказала она. – Давай неделю не будем встречаться, а потом… Да я и занята сейчас очень: выпускной ведь курс, репетиции целыми днями. Через неделю, ладно?

Он кивнул, отводя глаза. Официант наконец принес заказанного «Покровителя овец», еще вина… Аля ничему уже не была рада, и особенно этому ужину, который надо было поглощать в молчании: не болтать же о пустяках после такого разговора!

– Тепло как… – сказал Рома, когда они вышли наконец на Чистопрудный бульвар. – Лето скоро. Давай вместе отдыхать поедем, а? Ты куда хочешь поехать?

– В Испанию, – непроизвольно вырвалось у Али. – Только не будем пока об этом говорить, ладно? – тут же добавила она.

Он уныло кивнул. Але невыносимо стыдно было оттого, что она подвергает мужчину такому унижению, но ничего она не могла поделать.

Глава 13

Она и в самом деле не обманывала его.

Ни в чем – ни в том, что не любит, ни в том, что должна подумать, потому что не хочет дразнить его понапрасну…

Не обманывала и в том, что времени у нее совсем нет. Четвертый курс ГИТИСа – это было серьезно. Карталовский курс был смешанный, актерско-режиссерский, и выпускных спектаклей ставилось множество. На них приходили режиссеры разных театров, решалось будущее, поэтому все студенты старались показать, на что способны.

Аля была одной из немногих, чья судьба была решена Карталовым. Остальные же пребывали в состоянии тихой паники, и она их прекрасно понимала.

Давние, забытые воспоминания нахлынули на нее этой весной… Растерянность свою она вспоминала, растерянность от того, сколько талантливых людей без дела мечется и слоняется по Москве, скольким не хватило для успеха только одного: слепого везения…

Тогда, в прожитый с Ильей год, Аля поняла, что жизнь устроена не по законам справедливости, но только поэтому остается жизнью, не замирает в мертвом окостенении. Это было жестоко, но это было так. А большинство ее однокурсников только сейчас, на себе начинали постигать жестокость невезения…

Поэтому в горячке институтских репетиций Але чудился не только азарт, не только одержимость, но и лихорадочность.

Она и раньше не любила «Терру», а теперь шла туда просто как на каторгу. Ни физических, ни моральных сил у нее не оставалось, да и жалко было тратить силы на то, чтобы обслуживать мыдлонов, когда только в Учебном театре она играла в трех больших спектаклях, а диапазон – от Шекспира до молодого драматурга Вишневецкого. А главное – Театр на Хитровке, Цветаева…

«До лета, до выпускных, – твердо решила Аля. – А там уйду, будь что будет. Проживу как-нибудь!»

Она по-прежнему старалась обходить в мыслях то, что к лету, может быть, у нее уже вообще не будет проблем с деньгами – если она решится…

Сознание того, что она дохаживает в «Терру» последние недели, очень ее поддерживало. Аля так и решила: последняя ночь – на первое июня, и ни минутой дольше! Потом хоть трава не расти.

– Чего это ты повеселела так? – заметила ее неизменная напарница Рита. – Замуж выходишь?

– Роль хорошую репетирую, – ответила Аля. – Чуть улыбнулась – сразу, значит, замуж?

– А что еще? – пожала плечами Рита. – Роль!..

Ну, что было обращать внимание на Риту! Весна звенела на улице, апрельская зелень накрыла город, как дымка. Аля выходила из метро, шла по набережной от Киевского вокзала, смотрела, прищурившись, на блестящую воду – и все казалось ей возможным, и не было трудных решений, и жизнь простиралась перед нею такая же яркая, как играющая под вечерним солнцем река.

В «Терре» все было по-прежнему, но даже это не могло испортить настроения. Аля давно уже научилась отключаться от всего этого бардака, несмотря на его шумную назойливость, и даже деньги отсчитывала так же машинально и ловко, как Людка с ее палаточным опытом.

К тому же прошло напряжение первых месяцев, когда она постоянно ожидала, что кто-нибудь из прежних знакомых увидит ее здесь, глянет сочувственно. Теперь ей было на это плевать. Ну глянет, ну усмехнется. Какая разница? В конце концов, на нее все время кто-нибудь здесь «глядел», и взгляды у многих были тяжелые, похабные, вожделеющие… Чем хуже насмешливый или жалостливый взгляд?

Аля привыкла отмахиваться от этих взглядов, как от назойливых мух.

Вот и в этот вечер: сначала все было спокойно – мыдлоны пили, ели, пели, танцевали – в общем, были заняты собой и на официантку смотрели как на мебель. И только под утро, уже вымотавшись и считая минуты до конца смены, Аля почувствовала, что кто-то сверлит ее этим самым взглядом – прямым, направленным только на нее.

Она нервно оглядела своих клиентов – кто? Но все они предавались тем утехам, ради которых и пришли сюда, всем им было не до нее.

На Риткиной половине народу было больше, люди то уходили, то приходили, поэтому Аля не могла отыскать в тесной толпе человека, взгляд которого так ее тревожил. И вдруг она увидела его – и остолбенела, едва не уронив поднос с грязными стаканами…

Илья Святых сидел за дальним столиком, у самой биллиардной, и смотрел на нее прозрачными своими, чайного цвета глазами.

Конечно, издалека не было видно, какого цвета у него глаза, но она-то помнила их так отчетливо, что ей и видеть было не надо!

Медленно, забыв поставить поднос с грязной посудой, Аля пошла к нему.

Она шла, не сводя с него взгляда, привычно лавируя между столиками, и думала только об одном: надо взять себя в руки, невозможно подойти к нему с таким смятением в глазах.

Для этого требовалось неимоверное усилие воли, но ей показалось, что она все-таки сумела его сделать.

Во всяком случае, к тому моменту, когда она наконец добралась до его столика, выглядела она уже куда более спокойной, чем в первые секунды, когда встретила его взгляд.

Теперь она смогла даже разглядеть, что он не один. Рядом с Ильей сидела симпатичная девушка, в которой Аля сразу опознала иностранку – наверное, американку, ведь он в Америке был.

А опознала она ее по всему: и по манере держаться – естественно-непринужденной, но без развязности, и даже по одежде – слишком простой для молодой женщины, пришедшей в ночной клуб с таким спутником, как Илья.

Он по-прежнему выглядел шикарным спутником и в этом смысле ничуть не изменился. А в остальном Аля пока не могла понять, потому что все ее силы ушли на то, чтобы казаться спокойной…

– Привет, – сказала она, наконец останавливаясь рядом с их столиком. – Какими судьбами здесь?

Фраза была глупая, но по крайней мере расхожая.

– Здесь – это где? – спросил Илья. – В Москве или здесь? – Он кивнул на зал. – Привет.

– Везде, – пожала плечами Аля. – Я не знала, что ты вернулся. И прямо сюда?

– Я на днях только вернулся, – кивнул он. – Не сразу сюда, уже кое-где побывал. Кейт диссертацию пишет по русскому шоу-бизнесу, так что время некогда терять. Да, познакомься, – вспомнил он. – Это Кейт, моя подруга. А это Александра…

«Моя бывшая подруга», – мысленно продолжила Аля, почувствовав легкое замешательство в голосе Ильи.

– Она актриса, – закончил он фразу. – Ты ведь уже актриса, наверное?

– Наверное, – улыбнулась Аля. – Приятно познакомиться, Кейт. Рада тебя видеть, Илюша.

Теперь она совершенно взяла себя в руки и могла смотреть на своих собеседников спокойно, даже рассматривать. Она не ошиблась, с первого, еще смятенного взгляда определив, что Илья выглядит по-прежнему: с той эффектной, очень дорогой простотой, которую он всегда считал для себя обязательной. По-прежнему – его любимые неброские тона, и твидовый пиджак, и бежевая рубашка из тонкого льна, и парфюм с холодноватым запахом. Подстрижен чуть короче, чем раньше, но усы все такие же – темно-русые, густые, одновременно скрывающие и подчеркивающие чувственный изгиб его губ.

Что представляет собою его подруга, определить было трудно. Але она показалась довольно обыкновенной – может быть, по сравнению с Ильей. Правда, в ее глазах горел живой интерес ко всему, что мелькало вокруг, и поэтому ее маленькое, с острыми чертами личико было выразительным. Из-за короткой стрижки носик Кейт казался совсем птичьим, а тонкая шея трогательно выглядывала из ворота свободной клетчатой рубашки.

– У вас здесь, говорят, диджей появился хороший, – зачем-то объяснил Илья. – Мне вчера сказали, вот мы и решили прийти глянуть.

– Да, кажется, – кивнула Аля. – Действительно, как-то поприличнее стало, а то совсем было… Надолго ты?

– Посмотрим, – пожал он плечами. – У меня ведь бизнес в Нью-Йорке, особенно за Москву цепляться незачем. Но посмотреть охота… – При этих словах глаза его едва заметно сверкнули. – А ты, выходит, и правда официанткой подрабатываешь? – спросил он.

– А что тут такого? – пожала плечами Аля. – Многие подрабатывают, ты не знаешь разве?

– Немногие не подрабатывают, я бы сказал, – усмехнулся он.

Конечно, эта несложная мысль сама собою просилась на язык, и все-таки Аля не ожидала, что Илья выскажет ее вот так, в лоб: а оставалась бы со мной, сейчас бы с подносом не бегала… Он действительно словно вслух это произнес, и в его голосе Але послышалась усмешка, которая ее неожиданно разозлила. Но и ответить было невозможно: он ведь все-таки ничего не произнес вслух…

– Кейт говорит по-русски? – Аля демонстративно перевела взгляд на девушку.

– О, да! – радостно улыбаясь, ответила та. – Немного плохо, но я стараюсь. Ильуша позволяет мне лениться: он так хорошо говорит по-английски… Но сейчас мне надо анализировать тексты песен, это требует познаний в язык.

– Вы думаете? – улыбнулась Аля. – Не беспокойтесь, никаких особенных познаний это не требует. Слов сто, не больше, да и то вряд ли наберется. Разве Илья вам не объяснил?

– О, он очень надо мной смеется, – снова улыбнулась Кейт. – Особенно когда я спрошу, о чем какая-то песня. Он говорит совсем, как ты: ни о чем, он говорит, пустое сотрясение воздуха.

Разговаривать с Кейт было легко и приятно, она обладала той способностью, которой обладает большинство американцев: быстро располагать к себе собеседника своей жизнерадостностью. На карталовском курсе училось три платных американца, и Аля неизменно отмечала это их замечательное качество.

– Алька, ты чего тут застряла? – окликнула ее Рита. – Там твои мыдлоны рассчитаться хотят, уже дергаются.

– Да, извините! – спохватилась Аля. – Успешной работы, Кейт! Пока, Илюша.

Не глядя в его сторону, она кивнула им обоим и отошла от столика.

Аля так злилась на себя, как ей давно уже не приходилось на себя злиться.

«Почему меня так растревожила его насмешка? – сердито думала она, одного за другим рассчитывая мыдлонов, собирая посуду, вытирая столы. – Что я, подработки этой стесняюсь? Или жалею, что от него ушла?»

Подработки она, конечно, не стеснялась. Но вот расставание с Ильей… Аля старалась не думать об этом и даже не смотреть в его сторону.

Поэтому она не заметила, когда исчезли Илья и Кейт. Только еще раз рассердилась на себя за то, что ей показалось обидным: почему он не подошел попрощаться?

«Брезгует с официанткой прощаться, бизнесмен американский!» – думала Аля, понимая, что эта глупая мысль не имеет к нему ни малейшего отношения.

Но ей хотелось на него злиться – ей необходимо было на него злиться, чтобы не думать о нем…

Обычно, ложась спать утром после работы, Аля отключала телефон. Но на этот раз она не стала этого делать и даже сделала перед самой собою вид, что просто забыла.

«Надо все-таки выключить… – подумала она, уже засыпая. – Но теперь лень…»

Поэтому она не удивилась, когда телефонный звонок прорезал ее сон. Она и спала сегодня иначе, чем обычно: более настороженно, что ли, ни на минуту по-настоящему не отключаясь от реальности.

– Разбудил? – спросил Илья.

– Почти, – ответила она; часы на тумбочке у телефона показывали три часа дня. – Все равно вставать пора.

– У тебя спектакль сегодня, репетиция? – спросил он.

– Сегодня ничего.

– Встретимся?

– Да.

Они говорили обрывисто, словно торопясь, ничего друг другу не объясняя. Но им и не надо было объяснять друг другу, почему они хотят встретиться…

«Если он скажет: приходи ко мне сейчас, я приду», – подумала Аля.

Но Илья сказал, что будет ждать ее в семь на Пушкинской.

– Возле памятника, помнишь? – добавил он.

«Куда же к нему? А Кейт?» – вспомнила Аля.

– Помню, – ответила она.

Конечно, она помнила, как застал их мгновенный летний дождь, когда они перешли дорогу и оказались возле бронзового Пушкина. И светофор, как назло, сломался, машины потоком пересекали Тверскую, не давая перебежать под крышу, и вход в метро возле памятника был закрыт на ремонт… Аля вспомнила, как Илья впервые обнял ее, накрыв полами куртки, как его влажные от дождя усы коснулись ее щеки…

Почти четыре года прошло с того дня, а у нее и сейчас потемнело в глазах так же, как тогда. Как будто не было ничего: ни прожитого вместе года, ни разочарования в нем…

Она пила на кухне кофе и думала о том, что надеть на это свидание. Это было так странно для нее, так забыто!

Аля действительно забыла, когда ей в последний раз приходилось размышлять над такой простой вещью, как выбор одежды перед свиданием. Хотя что в этом удивительного? Не для Родьки же Саломатина было наряд выбирать! А Рома и не замечал, что на ней надето.

Зато Илья все заметит и отметит сразу, в этом Аля не сомневалась. Он всегда был очень щепитилен во всем, что касалось одежды – вернее, того облика, который неуловимо создавался с помощью одежды, гаванских сигар в золотом портсигаре, множества добротных и изящных мелочей…

«Он черный цвет любил, – вспоминала Аля, уже стоя под душем. – Говорил, его не каждый может носить, потому что он блеклого человека просто убивает. Только что надеть – может, просто джинсы?»

Джинсы она надевать не стала: вдруг они пойдут куда-нибудь, куда в джинсах не ходят? Даже почти наверняка туда и пойдут…

Аля надела любимое свое платье – то самое, в котором когда-то пошла на антрепризу во МХАТ, где впервые увидела отца Ильи и поразилась пропасти между отцом и сыном… Впрочем, об этом ей сейчас вспоминать не хотелось. Мало ли что произошло с Ильей за эти годы? Зачем вытягивать из памяти те эпизоды, когда он представал в невыгодном свете?

Платье это она с тех пор почти не носила, оно выглядело как новое, и Илья его наверняка не помнил. А платье было отличное, в этом сомневаться не приходилось. Оно было французское, и от него веяло той благородной простотой, которую любил Илья. Черное и одновременно дымчатое, оно поблескивало едва заметным матовым блеском и очень шло к Алиным темным глазам.

К нему лучше всего было бы надеть жемчужный гарнитур – да, она ведь тогда во МХАТ и надевала нитку жемчуга и сережки-капельки. Но жемчужный гарнитур подарил Илья, и Аля оставила его, в числе прочих драгоценностей, на подзеркальнике… Не надевать же Ромино ожерелье! Да оно сюда и не пойдет.

Аля сама удивлялась тому, как серьезно и долго размышляет над всем этим, даже переживает, что нет подходящих украшений. Она понимала, что думает обо всех этих мелочах для того, чтобы не думать о самом свидании с Ильей…

Вдруг она вспомнила о недавнем отцовском подарке, который у нее еще не было случая обновить. Андрей Михайлович привез его из Туркмении, куда ездил на какую-то особо выгодную халтуру, которая должна была заметно приблизить долгожданную квартиру. Он тогда и денег ей предлагал, просил бросить работу, говорил, что у нее вид усталый…

Работу Аля бросать не стала, денег взяла немного – как будто отец для того туда ездил, чтобы ее деньгами снабдить! Но папин подарок, шелковый палантин потрясающего малинового цвета, очень ей понравился. Она сразу поняла, что этот широкий невесомый шарф может преобразить любой наряд. К тому же ей к лицу был яркий, чистый цвет.

И к черному платью он подходил просто отлично! У Али была еще специальная застежка – что-то вроде пряжки, с помощью которой можно было закрепить шарф самым причудливым образом.

Она взглянула на себя в зеркало и решила, что выглядит неплохо.

Сборы были окончены, она стояла в прихожей у входной двери, и больше думать о шарфе, пряжке, платье было невозможно. Аля думала о том, что через час увидит Илью, и сердце едва не выпрыгивало у нее из груди.

Весна стремительно катилась к лету, дни наливались теплом. Аля расстегнула длинный свободный плащ, сев в попутную машину. На метро ехать не хотелось: все в ней было сейчас не для метро в час пик – от высоких тонких каблуков до настроения.

Они с Ильей подошли к памятнику почти одновременно.

– Чуть успел, думал, опоздаю.

Он даже запыхался слегка.

– Почему – ты вовремя, – покачала головой Аля.

– Но ты же всегда точно приходила, – возразил он. – Значит, я должен был прийти немного раньше.

Аля чуть заметно улыбнулась его словам: свод его жизненных правил оставался неизменен. И одет он был так, как она и ожидала: темный вечерний костюм, явно дорогой, но очень неброский, с едва различимым рисунком ткани, и даже в модном узоре на галстуке чувствуется вкус.

Она заметила, что и Илья оглядывает ее тем внимательным, оценивающим взглядом, который она знала раньше. Глаза его, словно прикованные, остановились на ярком шарфе.

– Что, не нравится? – усмехнулась она. – Не комильфо?

– Нет, наоборот. – Кажется, он даже смутился слегка. – Необычная вещь, очень тебе идет. Поехали?

– Поехали, – кивнула Аля. – В космос?

– Почему в «космос»? – удивился он.

– Ну, как в песне про Гагарина. «Он сказал: «Поехали!» – и взмахнул рукой»…

– А-а, – вспомнил Илья. – Забыл я песни про Гагарина, это точно.

– Ничего, за твой непатриотизм я на тебя не в обиде, – успокоила она.

– А разве за что-то ты на меня в обиде? – мимоходом заметил Илья.

– Ни за что, – согласилась Аля. – Так куда поедем?

– Давай, может, подальше куда-нибудь закатимся? – предложил он. – Мне тут сказали, французский ресторан открылся шикарный. Повар француз, все как надо, по высшему разряду. У черта на куличках только, на Коровинском шоссе, где глазной институт. Поедем?

– Как хочешь, – пожала плечами Аля. – Поехали, если бензина не жаль.

Совершенно непонятно было, почему надо ехать в час пик за тридевять земель, на Коровинское шоссе, когда в центре на каждом шагу полно ресторанов. Но вообще-то ей было все равно.

Они перешли дорогу, лавируя между намертво застрявшими в пробке машинами, и вышли к площадке возле «Известий».

– Я здесь припарковался, – объяснил Илья, хотя это и так было понятно.

Аля удивилась, увидев, что он идет к черному «Мерседесу» – небольшому, но совершенно новому, блестящему.

– Когда это ты успел машиной обзавестись? – спросила она. – А говорил, только что приехал.

– Да это мне Федька дал, – ответил Илья. – Федя Телепнев, помнишь? Надо же на чем-то ездить, пока свою не куплю.

Федю Телепнева Аля, конечно, помнила. Это был детский приятель Ильи, с которым у него еще три года назад не только сохранились дружеские, но и образовались деловые отношения.

– Чем он сейчас занимается? – спросила она.

– Да чем, – пожал плечами Илья, распахивая перед ней дверцу. – Чем и раньше, бизнесом. Думаешь, в оперу пошел петь?

– Да нет, думала – мало ли, вдруг разорился…

Она села на переднее сиденье, краем глаза наблюдая за тем, как Илья заводит машину, смотрит в зеркальце заднего вида, трогаясь с места.

– Расскажи лучше, чем ты-то занимаешься? – сказал он, когда наконец удалось выехать на Тверскую – правда, только для того чтобы снова остановиться в длинной и почти неподвижной веренице машин. – На Хитровке, я слышал, играешь?

– Начинаю, – кивнула она. – Первая роль… Ты с ним не виделся?

– С кем, с Павлом Матвеевичем? – переспросил Илья. – Да нет, не успел еще. Потом зайду как-нибудь – в театр к вам или в институт…

Илья и сам когда-то учился у Карталова, потому Аля и спросила. Правда, он недолго занимался режиссурой после ГИТИСа, но все же…

– Расскажи, расскажи, – повторил Илья. – Довольна ты?

– Да, – кивнула Аля. – Я в Учебном театре в Шекспире играю, в Островском и еще в пьесе одной, современной. И у Карталова репетирую.

– И в клубе ночном работаешь, – добавил Илья. – Что ж, сама выбрала.

Снова он в лоб давал ей понять, что она очень проиграла, расставшись с ним!

– Слушай, – рассердилась Аля, – если ты меня воспитывать собираешься, то давай я лучше сразу выйду.

– Ну все, все, не буду, – примирительно заметил Илья. – Досадно же, сама пойми. Думаешь, я в клуб этот твой просто так пришел, из-за диджея? Таких диджеев, как там у вас – пол-Москвы. Сразу же доложили диспозицию по всем вопросам – ну, и про тебя, конечно… – Он ловко объехал машину, водитель которой замешкался на светофоре. – Досадно, говорю… Выглядишь ты на все сто. – Он бросил на Алю быстрый взгляд. – Еще даже лучше, чем раньше. Могла бы сейчас… А вот я уверен: тебя как актрису не больше народу знает, чем как официантку. Скажешь, нет?

– Наверное, – пожала плечами Аля. – Но знаешь, Илюша, когда один раз выберешь – потом уже все равно. – Заметив его недоуменный взгляд, она пояснила: – Я же выбрала однажды, хочу я клиповой звездой быть или актрисой. Думаешь, теперь очень убиваюсь, что меня на улицах не узнают?

– Такая ты нечестолюбивая? – хмыкнул он. – А я как Станиславский: не верю!

Аля все больше успокаивалась, слыша его голос, видя знакомые жесты… Того стремительного сердечного бега, который ей приходилось смирять по дороге сюда, больше не было.

«Он даже поцеловать меня не попытался, – вдруг подумала она. – А я только сейчас это заметила…»

Они наконец выбрались из пробки и свернули на Садовое кольцо.

– А у тебя как жизнь? – спросила Аля. – Где Кейт, кстати?

– У меня все о'кей, – ответил Илья. – Рекламная студия своя в Нью-Йорке, еще бизнес кое-какой. Кручусь неплохо!

– Я слышала, ты в Голливуде что-то собирался снимать, – вспомнила она.

– Ну-у, милая, – поморщился Илья, – эту цитадель нам не взять. Да и незачем, между прочим. У них своя свадьба, у нас своя.

Можно было бы расспросить его, что он имеет в виду – наверное, даже надо было расспросить, хотя бы для того чтобы поддержать разговор. Но Аля вдруг поняла, что ей совершенно неинтересно расспрашивать… Она сама не понимала, почему.

– Кейт на концерте сейчас, в «России», – сказал Илья. – А потом по клубам опять пойдет. Добросовестная девочка! – усмехнулся он.

– Странно ты о ней говоришь, – удивилась Аля. – Ты ее что, не любишь?

– Почему? – Он пожал плечами, не отводя взгляда от дороги. – Люблю. Она мне очень помогла в свое время… А смеюсь потому, что это же смешно, разве нет? Попсу нашу изучать для науки! Я ей сразу говорил, да она самостоятельная такая американочка, не слушается старших. Ну, пусть пишет, вреда от этого, во всяком случае, никому не будет. Но не могу же я каждый вечер этому посвящать!

– Раньше мог ведь, – съехидничала Аля. – Мы с тобой, по-моему, дома вообще не ужинали ни разу.

– То раньше… А теперь все здесь по-другому, – сказал Илья. – Я теперь другой, – тут же зачем-то поправился он.

Аля не находила, чтобы он очень переменился, и удивилась его словам.

Они оба замолчали. Это было так странно! Они не виделись три года, они расстались на сильном всплеске чувств и вдруг – молчат, смотрят на дорогу. Хорошо еще, что при выезде из центра пробки понемногу рассосались и на Коровинское шоссе выехали сравнительно быстро.

Ресторан назывался по-французски – «Champs Elysees».

– Вот мы и на Елисейских Полях, – довольно заметил Илья, пропуская Алю в прозрачную дверь, распахнутую перед ними швейцаром. – Может, в кабинете посидим? – предложил он. – Мне Федька говорил про это заведение. Элегантно здесь, говорил, без лишнего шума.

«Что это он так от шума бежит?» – снова удивилась Аля, а вслух сказала:

– Как хочешь, Илья. Можно и в кабинет.

Что бы им ни руководило, ее это устраивало: она шума тоже не искала.

Тем более что кабинет ресторана «Елисейские Поля» действительно отличался сдержанной изысканностью. Белые стены, скатерти и салфетки, темно-медовая обивка дивана, на который села Аля… На стене висел офорт в строгой темной раме, на котором была изображена грустная танцовщица в пышной юбочке, присевшая к уставленному бокалами столу.

– Мило, – заметил Илья, оглядывая кабинет и открывая поданное официантом меню. – Выбирай, Алечка, – почти торжественно объявил он. – Названия впечатляют, по-моему, а?

– Впечатляют, – согласилась Аля.

Она и вообще давно не ужинала в ресторане, а этот был, судя по названиям блюд и ценам, из лучших. Да Илья и не ходил никогда в другие.

– Смотри, кнели из крокодилового филе, – заметил он. – Хочешь?

– Нет, Илюша. – Аля не сдержала улыбку. – Мы с тобой так давно не виделись… Ты хочешь, чтобы я интересовалась не тобой, а этой экзотикой?

Он засмеялся, и лицо его оживилось. Аля заметила, что он наконец-то взглянул ей в лицо, отведя глаза от ее малинового палантина. А то она уже жалела, что надела сегодня такую яркую, отвлекающую вещь! Правда, раньше он все-таки не отвлекся бы от ее лица, даже если бы она вырядилась в мамонтовую шкуру.

Официант выслушал заказ, принес белое вино, порекомендовал еще какую-то морскую рыбу под названием «Сен-Пьер» и наконец исчез за дверью. Они сидели друг напротив друга и молчали.

Аля не знала, о чем его спросить. Ей казалось, что она о многом могла бы ему рассказать, но и он не спрашивал ни о чем. Не обида была тому причиной. Единственное, за что она действительно могла на него обижаться, – за то, что он обманул ее в самом начале их знакомства, сказал, что она провалилась в ГИТИС. Но теперь об этом и вспоминать было смешно.

И все-таки они молчали.

– Как ты познакомился с Кейт? – наконец спросила Аля и тут же спохватилась, что это не самый удачный вопрос.

– Обыкновенно, – пожал плечами Илья. – Она ведь журналистка, довольно известная. Статью какую-то писала о рекламе, а я как раз этим начал заниматься после того, как в Голливуде получился пролет, вот и познакомились. В какой-то профессиональной компании.

Аля снова почувствовала, как холодно он говорит о своей подруге, и снова удивилась этому. Холодность не была свойственна Илье, он был слишком темпераментен для того, чтобы холодно говорить – и, по всему видно, думать – о женщине, с которой делит по меньшей мере постель.

Но о его интимной жизни ей размышлять не хотелось, и она заставила себя переменить мысли.

– Слушай, – вдруг предложил Илья, – может, смутим французов? Не хочу я вина, даже к «Сен-Пьеру» – выпью-ка водки!

– Выпей, – засмеялась Аля. – Французы небось привыкли уже, не испугаются.

Привыкли французы или не привыкли, но «Смирновская» принесена была мгновенно и сопровождена уверениями в том, что покупается она в Европе, а не в Москве, где продаются только подделки.

Але показалось, что Илья расслабился, выпив водки. Она тут же вспомнила, как они сидели на кухне мхатовского дома по Глинищевскому переулку, и он пил долго, стараясь расслабиться после особенно напряженного дня и не стесняясь перед нею своего опьянения…

– Ты по-прежнему на людях не напиваешься? – спросила Аля. – Помнишь, говорил, что в ночном клубе надо пить только минеральную воду?

– Черт его знает, – ответил он. – Забыл… Ну, под стол не падаю, конечно. Да, в основном дома пью: как-то не тянет принародно размазываться.

– А как Кейт реагирует, когда ты дома расслабляешься? – не удержалась она от вопроса.

– Во-первых, мы с ней отдельно в Нью-Йорке живем, так что я ее не обременяю, – ответил Илья. – А во-вторых, нормально реагирует. Чего ей, не бью же я ее. А она девушка продвинутая, без предрассудков, сама выпить не дура. Я тебя часто вспоминал, – вдруг, без паузы, сказал он.

Аля опустила глаза, уловив новые интонации в его голосе. Не то чтобы голос его дрогнул или в нем мелькнуло бы что-то несомненно любовное, но он произнес эту фразу как-то неравнодушно, не в том тоне непринужденной беседы, каким говорил до сих пор.

Она не знала, что ответить на его слова. Наверное, надо было сказать, что она его тоже вспоминала – да оно и вправду было так. Но она не могла этого сказать. Не из гордости, не из скрытности, а просто потому, что воспоминаниями об Илье не была пронизана вся ее жизнь. Он не остался болью ее души, он не присутствовал в каждом ее дне, в каждой ночи… И зачем в таком случае говорить, что она его вспоминала?

Не дождавшись от нее ответа, Илья произнес:

– Я ведь, Алька, в Америке так растерялся сначала… Даже не ожидал от себя! Как дурочка деревенская в большом городе, смех сказать. Вроде и ездил раньше, и народу знакомого сколько туда отвалило – еще когда с совка соскакивали, а потом и того больше. Художников одних… А вот растерялся. У мамы своя жизнь, да и далеко она. Это же отсюда кажется: что Нью-Йорк, что Лос-Анджелес, разницы никакой, а на самом деле – как от Москвы до Сибири, не наездишься.

– Это тогда тебе Кейт и помогла? – догадалась Аля.

– Ну да… – нехотя ответил Илья. – Связи всюду великое дело, что в Москве, что в Америке, а у нее там хорошо схвачено… Да, так вот: с Голливудом не получилось ничего, надо было какое-то дело затевать – а я в полной прострации. Чуть на иглу не подсел! – усмехнулся он.

Аля едва удержалась от того, чтобы не напомнить о Веньке и о том, как Илья осуждал его за неумение сопротивляться обстоятельствам, но не стала напоминать. Это было бы слишком жестоко, а она не хотела быть по отношению к нему жестокой.

– Почему же ты не вернулся? – только и спросила она. – Если там не получалось ничего?

– Ну, еще чего! – хмыкнул Илья. – На щите возвращаться… Слава богу, в век информации живем, ничего не скроешь. Чтоб вся тусовка у меня за спиной посмеивалась?

Это было вполне в его духе, Аля и не ожидала, что он ответит иначе. Хотя для нее было совершенно непредставимо, как можно ломать свою жизнь только ради того, чтобы не разрушить самим же собою созданный имидж. Но Илья всегда дорожил этим – не репутацией своей и не честью, а вот именно тем, как выглядит в глазах окружающих. Всего лишь еще одно подтверждение того, что ничего не изменилось…

– Мне этого не понять, – сказала она, пожимая плечами. – Я, по правде говоря, не понимаю даже, почему ты вдруг уехал. У тебя разве не ладилось что-то? По-моему, и здесь все было о'кей.

– Да черт его знает! – Он выпил еще водки. – Конечно, проблем у меня здесь не было, если не считать тебя – в смысле, что ушла ты. Но мне ведь давно в Штаты хотелось… Доказать себе хотелось, что могу и там все до блеска довести! Я давно почву прощупывал, тебе только не хотел говорить.

– Почему? – удивилась Аля.

– Не знал, как ты отреагируешь, – объяснил он. – Думал, вдруг заявишь: не поеду, у меня другие планы. Что бы я тогда делал?

Тут она не выдержала и рассмеялась. Вот это уж точно было на него похоже! Конечно, как ему, с его-то самолюбием, было бы себя вести? Подчиниться капризу девчонки? То-то он даже не попытался ее вернуть!

– Выходит, хорошо, что я ушла, – продолжая улыбаться, сказала она. – Руки тебе развязала!

– Выходит, да, – кивнул он. – Но мне тебя там так не хватало, Алька, если б ты знала! – И, поймав ее насмешливо-недоуменный взгляд, он пояснил: – Твоего взгляда на жизнь не хватало, понимаешь?

– А разве у меня был какой-то взгляд на жизнь? – снова удивилась Аля. – По-моему, я тогда на все смотрела твоими глазами… И знаешь, я тебе очень за это благодарна – до сих пор. Удалась прививка здорового цинизма! – усмехнулась она.

Илья достал из кармана пиджака золотой портсигар, ножичек «Викторинокс», обрезал кончик длинной сигары. Аля наизусть знала эти его действия и смотрела, как знакомо двигаются его пальцы.

Она не могла понять, в чем же он все-таки изменился. Все было по-прежнему, и привычки прежние. Разве что отяжелел немножко, слегка раздался в талии. Но это было почти и незаметно. Его и прежде отличала тяжеловатая грация, и ей так нравилась тяжесть его тела…

И вдруг она словно со стороны увидела все происходящее. Себя увидела, спокойно следящую за тем, как он раскуривает сигару, и думающую о тяжести его тела…

Аля не удивилась бы, если бы Илья, едва войдя в этот кабинет, закрыл дверь ножкой стула и начал раздеваться или попросил бы, чтобы она раздела его – как это было в первую их ночь. Она не удивилась бы этому и даже не знала, как повела бы себя…

Но он сидел напротив нее, отделенный белоснежным столиком, пил водку, раскуривал сигару и смотрел не на лицо ее, а на яркий шарф. А она спокойно наблюдала за ним и только случайно вспомнила о том, что перед нею сидит мужчина, с которым так много связывало ее три года назад. Да что там «много» – вся она была с ним связана, душою и телом, и все ее тело трепетало от каждого его прикосновения!

«Ну, что ж, – Аля даже головой тряхнула, отгоняя назойливые мысли. – Ты его больше не привлекаешь как женщина. Думаешь, такая уж ты для всех неотразимая?»

Но в глубине души она понимала, что дело не в этом. Что-то изменилось в нем, несмотря на сигары и знакомый швейцарский ножик, несмотря на множество сохранившихся привычек. А что, она не могла понять.

– Конечно, у тебя был взгляд на жизнь, – затянувшись ароматным дымом, наконец произнес Илья. – Еще какой! Ты не думай, не в том смысле, что ты идейная какая-нибудь была, – пояснил он. – Но у тебя было такое здоровое восприятие жизни…

Аля даже приобиделась, услышав это определение. Что значит – здоровое восприятие? Примитивное, растительное?

Наверное, ее обида отразилась на лице, потому что Илья снова пояснил:

– Не думай, это не то, что ты практичная слишком была или дурочка какая-нибудь здоровенькая. Но я, знаешь, вообще балдел, как ты наивно деньги тратила! Даже думал сначала: когда ж она меня раскручивать начнет?

– Да ведь ты меня не в чем не ограничивал, Илюша, – улыбнулась Аля. – Сам же говорил…

– Ну, неважно. – Он махнул сигарой, прочертив в воздухе дымную полосу. – Это еще можно было понять – почему не раскручивала. Воспитание хорошее, то-се… Я другому удивлялся: как ты сочетаешь?..

– Что? – быстро переспросила Аля.

– Да вот понимание какое-то, что ли… – Она видела, что он говорит медленно, с трудом подбирая слова. – Все ты могла понять, самый болезненный выверт – хоть Веньку, уж куда дальше ехать… А вместе с тем – такой стержень в тебе был несгибаемый, что… Откуда что бралось!

Аля слегка зарделась от этого замысловатого комплимента.

– Что ж, спасибо, – сказала она. – Да я ведь не думала об этом тогда, Илюша, о стержне, о здоровом взгляде… Жила, тебя любила.

– Потом разлюбила, – добавил он.

– Это потом несгибаемость понадобилась, – продолжала она, словно не расслышав его слов. – Даже слишком, по-моему.

В последней фразе невольно проскользнула горечь – впрочем, Илья этого, кажется, не заметил.

– Слушай, – сказал он, – надоело мне здесь. Кабинет этот, «Сен-Пьер»… – Он ткнул вилкой в огромную тарелку с замысловато приготовленной рыбой. – Чего я сюда приперся, как будто пожрать хотел… Поехали отсюда, а?

– Поехали, – пожала плечами Аля. – Куда?

– Да вообще – закатимся, а? – предложил он. – По всем точкам проедем, где раньше бывали… Не хочешь?

– Не хочу, – согласилась Аля. – Но поеду, если ты хочешь.

Им пришлось подождать, пока официант снимал деньги с кредитки, принимал чаевые. Наконец они вышли из ресторана, сели в машину.

– Может, я поведу? – предложила было Аля.

– Боишься, опьянел? Не бойся… – усмехнулся он. – Я свою норму знаю: мордой в салат – и хватит.

Сами того не заметив, они просидели в ресторане довольно долго. Стемнело, машин на улицах стало меньше, исчезли пробки на светофорах.

– Мы куда-то торопимся? – спросила Аля, когда Илья в очередной раз пронесся на красный свет по пустой улице.

– Да ладно, – хмыкнул он. – Что ты как воспитательница в детсаду, ей-богу! Ну, надоели мне американские правила, хочется порезвиться на родных просторах. Вон, мент даже палочку не поднял.

– Номера у тебя на машине блатные, – поморщилась Аля. – Боится он палочкой махать – себе дороже.

Какая-то тяжесть – еще необъяснимая, но все более ощутимая – наваливалась на нее. Ей тягостно было с ним, в этом Аля теперь не сомневалась, но все еще гнала от себя объяснение…

– С Кейт не боишься встретиться? – поинтересовалась она. – Ты же говорил, она после концерта по клубам поедет. Или мы другой маршрут выбрали?

– Не боюсь! – ответил Илья; по резкой злости его тона Аля поняла, что задела больное место. – Ты, по-моему, составила себе неправильное мнение о наших отношениях. Американская герлфренд – это, знаешь, не то что наша телка!

– У меня нет никакого мнения о ваших отношениях, – пожала плечами Аля. – Просто дурак бы не понял, почему ты с Пушкинской площади повез меня на Коровинское, да еще засел в кабинете.

«Сколько можно с ним деликатничать! – сердито подумала она. – И за что его жалеть?»

Илья промолчал.

Глава 14

Вся эта ночь слилась для Али в бесконечную череду грохочущих залов, в мелькающие световые пятна, в круговорот знакомых и незнакомых лиц. Одного она не понимала: почему послушно следует за Ильей из клуба в клуб, из ресторана в ресторан, зачем кружит по ночной Москве, ныряя во все новые волны? Он не принуждал ее это делать, хотя, выходя из очередного заведения, так сильно сжимал ее запястье, что она невольно морщилась.

И все-таки никто не заставил бы ее ехать с ним дальше, если бы она решила этого не делать. Потому-то Аля и не могла понять, что ее удерживает рядом с Ильей…

Когда они вышли из пятого клуба, попавшегося на их запутанном пути, она решительно протянула руку.

– Если ты не отдашь мне ключи от машины, – сказала Аля, – я больше никуда не поеду.

Илья напивался медленно, как-то тяжело и глухо. Аля видела, как знакомо бледнеет у него лицо, узкими становятся прозрачные глаза и нетвердой – походка. Его узнавали десятки людей – подходили, восклицали, выпивали за возвращение.

Ее, оказывается, тоже никто не забыл. Аля то и дело ловила на себе любопытные взгляды, которыми сопровождались приветствия: общие знакомые смотрели испытующе, словно проверяли впечатление…

Ей не было противно, не было радостно – было только скучно. И вместе с тем она чувствовала, как холодная ярость поднимается в груди. Даже не на Илью, каждое слово и движение которого она могла предсказать прежде, чем он надумает его сделать. Вообще – на всю эту жизнь, совершенно не изменившуюся за те годы, на которые Аля выпала из ее круговорота. Появилось несколько новых лиц. Клубные интерьеры стали богаче, а музыка – изощреннее. Немного переменились фасоны одежды. И переменился Илья.

«Какие у него глаза? – вдруг подумала Аля, глядя, как он обнимает очередную знакомую девицу со слегка испитым лицом. – Были – как восточный камень, как яблоневая смола, чайного цвета… А теперь я их не вижу – они никакие».

Минеральная вода, которую стильным считалось пить в пьяном угаре ночного клуба, была забыта. Илья пил только водку, не запивая и почти не закусывая; впрочем, Аля отметила про себя, что он не мешает напитки и не понижает градус.

«Головку бережет, – насмешливо подумала она. – А так – и в самом деле, на полную катушку оторвался».

К тому времени, когда они встретили Кейт в клубе на Таганке, Илья был уже до белизны пьян, хотя речь его оставалась связной.

Кейт сидела за столиком у эстрады в обществе двух голубого вида молодых людей и чему-то смеялась, с интересом поглядывая вокруг. На ней снова была клетчатая рубашка, но, конечно, уже другая. Аля заметила, что прическа, которая у русской выглядела бы торчащими в разные стороны перьями, смотрелась у Кейт очень изящно и непринужденно.

– Ильуша! – Она обрадованно помахала рукой, увидев Илью с Алей, входящих в зал. – Тебе надоело сидеть дома и ты решил меня найти?

Взгляд у нее был доброжелательный и по-прежнему жизнерадостный.

– Извини, я забыла, как твое имя, – обратилась она к Але. – И где мы встречались – я тоже забыла! – засмеялась она. – У меня так много новых знакомых, моя голова уже кружится!

Аля заметила, как сник Илья, встретив безмятежный взгляд своей подруги.

– Ты захотел меня найти? – повторила, глядя на него, Кейт. – О, московский ночной содом не скучнее нью-йоркского, ты не находишь? – Она снова обернулась к Але: – Хотя слишком однообразный, по-моему. Я думаю, мне скоро надоест!

– Почему? – Аля не могла сдержать улыбку, глядя на нее.

– Все это слишком… для тинейджер, – объяснила та. – Взрослый человек может скучать. Но Джонни обещал отвезти меня в джаз-клуб. – Она с улыбкой кивнула в сторону одного из голубых мальчиков. – Я надеюсь, это отличится от всего. Ильуша уже много выпил? Он бывает много выпил, – объяснила она Але. – Тогда я попрошу его оставлять машину на улице и брать такси. Я сама бывает много выпил! – засмеялась она.

В ее голосе не чувствовалось и тени упрека, но Аля видела, как при каждом слове Кейт словно воздух выходит из Ильи. Она села рядом с Кейт, а он – напротив. В какой-то момент Аля поймала его взгляд и заметила, какая тоска стоит в его глазах.

Но и это наблюдение не вызвало у нее жалости к нему.

«За что его жалеть? – снова подумала она, еще слегка удивляясь своей холодности, но уже понимая ее причину. – Все у него о'кей, Кейт – милая, и никто не заставляет его жить так, а не иначе».

– Тебе понравился концерт? – спросила она.

– Да, это было очень профи, – подтвердила Кейт. – Есть недостатки, но я думаю, этот исполнитель может сделать хорошие сборы в Медисон-сквер-гарден. Я согласилась бы его иметь как продюсер, – добавила она.

Голубые мальчики засмеялись.

Аля вспомнила вдруг, как сидела с Ильей и Венькой в каком-то маленьком кафе, они отмечали ее первый съемочный день, потом пришла Венькина жена Варенька и начала без передышки говорить, рассказывать про какую-то свою сослуживицу, у которой куча денег и которая покупала шубу… Как они тихо ненавидели миловидную Варю, а Венька отводил глаза.

Кейт совсем не похожа была на Варю, в ее голосе чувствовалась живая ирония, да и говорила она не больше, чем говорили сегодня все, кого они встречали; пожалуй, даже меньше – из-за языкового барьера.

Но Илья точно так же отводил глаза и старался не смотреть на Алю.

– Ты поедешь со мной и Джонни, Ильуша? – спросила Кейт.

– Нет, – выдавил он. – Я здесь посижу… Ну его на хер, твой джаз!

– Но ты возьмешь такси? – спросила Кейт, и в голосе ее впервые послышались стальные нотки.

– Но я ж не могу Федькин «мерс» на улице бросить… – со злостью пробормотал Илья.

– Я отвезу его домой, – вмешалась в семейный разговор Аля. – Не волнуйся, Кейт, поезжай в джаз-клуб.

Кейт бросила на нее внимательный, цепкий взгляд – и тут же глаза ее снова стали доброжелательно-безмятежными.

– Тогда счаст-ли-во? – выговорила она. – Пусть он сначала скажет тебе его адрес, а потом пьет дальше, – засмеялась она напоследок и, чмокнув Илью в щеку, пошла к выходу.

Едва Кейт скрылась за дверью, Илья так грохнул кулаком по столу, что зазвенела пустая посуда. За соседним столиком обернулись, но, заметив, что он уже сидит, обхватив голову руками, и дебоша не предвидится, тут же утратили к ним интерес.

– Успокойся, – сказала Аля. – Вернетесь в Нью-Йорк, все опять будет уместно.

Ей не хотелось, чтобы он догадался, что она поняла его никем не замеченное унижение. Илья, живущий с женщиной потому, что та обеспечивает его карьеру! В это поверить было невозможно, но это было так. Хотя – почему невозможно?..

– Пошли отсюда, – глухо сказал Илья, пытаясь встать из-за стола. – Глаза б не глядели…

На улице он послушно положил ключи от «Мерседеса» в Алину ладонь, плюхнулся рядом с нею на сиденье.

– Домой? – спросила она.

– Н-нет… – пробормотал Илья. – Какого – домой? Поехали! Куда там… Ну, в этот, что блядюшка та рассказывала, как ее… В «Парижскую жизнь»!

О ночном клубе под названием «Парижская жизнь» рассказывала какая-то знакомая художница, имени которой Аля, впрочем, так и не сумела вспомнить за все время разговора. Это было в самом начале их сегодняшнего вояжа, и она удивилась, как Илья еще не забыл об этом эпизоде.

Клуб располагался в саду «Эрмитаж», во флигеле здешнего театра. Машину оставили у решетки сада, едва отыскав место для парковки.

Аля с удовольствием осталась бы на первом этаже «Парижской жизни». Там располагался бар, стояли деревянные столики, а единственным музыкальным сопровождением было пианино, на котором наигрывал тихие мелодии молоденький тапер.

И интерьеры были приятные: в стенные ниши, затянутые причудливыми тканями, были помещены какие-то странные и очаровательные композиции. Аля разглядела французские бутылки, шляпки и другие милые приметы парижской жизни, в честь которой был назван клуб.

Она даже расслабилась немного, впервые за эту ночь попав в заведение, в котором мог чувствовать себя уютно не только отвязный тинейджер.

Но Илье непременно хотелось подняться наверх.

– Там биллиард, – твердил он. – И еще один зальчик – классный. Танцпол, диджей хороший… Ну пошли, Алька, пошли глянем!

– Ты в бильярд собираешься играть? – Алю обозлило его пьяное упорство. – Или не наплясался еще?

Но тут, к собственному удивлению, она заметила, что Илья, пожалуй, даже протрезвел.

«Неужто встреча с подругой так подействовала? – насмешливо подумала Аля. – Прямо как нашатырный спирт!»

Как бы там ни было, а глаза у него стали более осмысленными, а походка – более твердой. Они поднялись наверх по деревянной лесенке.

Несмотря на то что третий этаж отведен был под дискотеку, здесь тоже оказалось неплохо. Макет Эйфелевой башни, столики, отделенные от танцпола барьерами, – весь этот интерьер явно был рассчитан на людей со вкусом.

На Илью все это подействовало и вовсе умиротворяюще. Правда, он и раньше не дебоширил, но теперь, усевшись за столик неподалеку от Эйфелевой башни, выглядел почти трезвым – не пьянее, чем большинство посетителей.

– Смотри, и публика приятная, – заметила Аля, обводя взглядом зал. – Интересно, надолго это, или скоро будет как везде? Для тинейджер! – усмехнулась она, невольно передразнив Кейт.

В зале было полно знакомого народу – студентов ГИТИСа и других театральных вузов, молодых актеров, художников, еще каких-то неотвратительных, творческого вида личностей. Здесь в основном узнавали не Илью, а Алю; впрочем, и общих знакомых, как везде, хватало.

– А ты пользуешься успехом, – сказал Илья, прислушивавшийся к Алиному разговору с однокурсником, который пьяновато восхищался ее игрой в «Укрощении строптивой». – Вот, оказывается, зачем ты меня сюда повезла – самоутверждаешься в моих глазах?

– По-моему, ты сам захотел сюда ехать, – пожала плечами Аля. – И не сваливай с больной головы на здоровую: мне самоутверждаться перед тобой незачем.

– Да ты меня, я смотрю, прямо насквозь видишь! – насмешливо произнес он. – Прибавила за эти годы проницательности…

«Подумаешь, бином Ньютона!» – Аля едва удержалась, чтобы не произнести это вслух; ей не хотелось смотреть в его сторону.

– Илюха, Алечка! – вдруг раздался радостный голос.

Аля приготовилась к очередному набору дежурных фраз, комплиментов, приветствий, а заодно к тому, что не узнает собеседника. Но Илья узнал его сразу, а вслед за ним вспомнила и она.

– Пашка! – радостно воскликнул Илья. – Вот кого не ожидал здесь увидеть!

– Почему же не ожидал? – широко улыбнулся Пашка. – Что я, дикий какой, чтоб меня в клубе увидеть нельзя было?

– Да здесь, по-моему, богема одна собирается, – пояснил Илья, неопределенно кивая куда-то подбородком. – А ты человек солидный, – насмешливо добавил он.

Аля даже фамилию его вспомнила – Осокин. Паша был другом и деловым партнером Феди Телепнева, хозяина «Мерседеса». Три года назад он весьма успешно раскручивал собственное дело – что-то издательское – и уже тогда мог считаться «солидным человеком». Правда, вид у него сейчас был вовсе не деловой: какой-то свитерок, хоть и итальянский, но явно ширпотребовский, взлохмаченные длинные волосы…

– Да брось ты, Илюха! – широко улыбнулся он. – Много воды утекло. Я, может, сам теперь богема!

– Да-а? – протянул Илья; в его голосе Але вдруг послышалась какая-то зловещая язвительность, и она удивленно взглянула на него. – Это каким же боком?

По всему было заметно, что Паша находится в том слегка приподнятом настроении, в которое впадает большинство непьющих и небогемных людей, окунувшихся в атмосферу тусовки, да еще ночью, да еще на подпитии. Все окружающие кажутся им близкими людьми, они с ходу готовы откровенничать с первым встречным и посвящать его в свои дела, не думая о последствиях.

Аля всегда испытывала к таким людям сочувствие, хотя и считала, что им следовало бы сидеть дома, а не таскаться по ночным клубам.

Интуиция ее не обманула: Паша перенес на их столик свой бокал с каким-то пестрым коктейлем, соленые орешки в вазочке – судя по всему, настраиваясь на душевный разговор.

– Давно тебя не видно было, Илюша, – сказал он. – Ты в Штаты, говорят, перебрался?

– Говорят, – кивнул Илья, глядя на него прищуренными глазами. – Что еще говорят?

– Ну-у, – слегка растерялся Паша, – что у тебя там лучше дела пошли, чем тут…

– Неужели? – еще больше сощурился Илья. – Что же им, интересно, в здешних моих делах не нравилось?

– Да брось ты, Илюха! – Паша хотел хлопнуть его по плечу, но Илья едва заметно отстранился, и из-за этого вышло, что тот бестолково взмахнул рукой. – Перебрался и перебрался, кому какое дело? Я и сам, можно сказать, перебрался, хоть из Москвы и не выезжал никуда. А вы, значит, снова с Алечкой? – поинтересовался он. – Гуляете?

– Гуляем, – коротко подтвердил Илья, не отвечая на первый вопрос.

Он молчал, в упор глядя на Пашу. Алю раздражал этот взгляд, призванный вывести человека из равновесия, заставить его смутиться неизвестно из-за чего. Но что она могла сказать – отвернись?

– Ну, я рад вас видеть, – поежившись под этим взглядом, сказал Осокин. – Гульнем вместе, а? Я угощаю!

– Да ты прямо барин замоскворецкий, – усмехнулся Илья. – Наследство получил? Или тиражи миллионные?

– Чьи – мои? – изумился Паша.

– Почему твои? Этих, чего ты там издаешь – боевики, порнуху?

– А я ничего не издаю, – ответил он с неожиданным спокойствием.

– Что так? – вскинул бровь Илья.

– Надоело, – пожал плечами Павел.

– Жизнь дается один раз, и прожить ее надо так, чтобы? – усмехнулся Илья.

– Да, – вдруг твердо сказал он. – Илюша, не заставляй меня говорить банальности, а то я смущаюсь. – Паша улыбнулся обезоруживающей улыбкой, словно стараясь смягчить патетический тон предыдущей фразы. – Что поделаешь, надоело гробить жизнь, она ж у меня своя, не казенная. Ну, не создан я для бизнеса, это же не значит, что я ущербный какой-нибудь. Если б ты знал, какое я облегчение испытал, когда все это на хер послал! – Паша даже прижмурился – наверное, вспомнил пережитую радость освобождения. – Телефон сотовый об стенку шваркнул, не пожалел денег… Зато теперь – полный кайф. Просыпаюсь, когда хочу, кофе пью, сажусь работать…

– В каком смысле – работать? – перебил его Илья.

Аля слышала, как напряжен его голос – как натянутая струна.

– В смысле, пишу, – ответил Паша. – Рассказы пишу.

– Что ж, – медленно, усмехаясь, произнес Илья, – наконец культура заняла достойное место в обществе! Неплохо, видать, платят за твою нетленку, если ты здесь расслабляешься после трудов праведных!

Он снова кивнул куда-то подбородком.

– Ну, это не за рассказы, конечно, платят, – слегка смутился Паша. – Для денег тоже приходится пахать. Но разве сравнить с тем, что раньше было! Сейчас энциклопедий всяких тьма выходит – там с английского переведу, тут статейку напишу… Интеллектом, короче, деньги добываю.

– И много нынче платят за беспризорный интеллект? – безучастным тоном поинтересовался Илья. – Слушай, что это мы сидим, как в автобусе? – словно вспомнил он. – Что-то у меня к утру аппетит прорезался! Давай-ка закажем чего пожрать. Кормят тут у вас или только плясать позволяют?

– Кормят, кормят, – заторопился Паша. – Заказывай, Илюха, здесь ничего вообще-то кормят… С «Максимом», правда, не сравнить, но не отравимся. Да, Алечка?

Он подмигнул Але, подвигая к ней меню. Илья взял меню из Алиных рук, открыл, быстро просмотрел.

– Вот, – нашел он название в предпоследней строчке. – Соте из телятины под соусом из красного вина. Как оно, съедобно?

– Съедобно, – слегка смутился Паша. – Но я уже поел вообще– то… Ты себе закажи.

– Ну-у, старик, обижаешь! – Илья похлопал его по плечу. – Сто лет не виделись, компанию мне составить не желаешь? Давай уж на троих возьмем по телятинке!

– Я не буду, – сказала Аля.

– Что так? – Илья наконец взглянул на нее.

– На диете. Нельзя.

Она говорила коротко, чтобы не сорваться. Конечно, Илья и раньше не отличался излишней сентиментальностью, но такого откровенного цинизма она от него все-таки не ожидала.

– Так сколько нынче платят за интеллект? – вспомнил Илья, отворачиваясь от нее.

– Ну-у, баксов по десять за страницу платят, – ответил Паша. – Конечно, не великий капитал. – Он принялся объяснять торопливо, как будто обязан был это делать. – Но жить можно – во всяком случае, так можно жить, как я теперь хочу… Я ведь уже наелся всем по горло, Илюха, понимаешь? – Он вынул из своего бокала трубочку и залпом глотнул коктейль. – Ну, зашибу… сколько там – даже пару сотен тысяч. Дальше что? Это ж только у малолеток головка при виде «зеленых» кружится. Потом-то уже понимаешь, что за все надо платить, а за возможность большие деньги иметь – особенно.

– Да ты, я смотрю, прямо философом заделался, – усмехнулся Илья.

– Жизнь заставила. А что, разве я не прав? – Паша смотрел вопросительно, как будто ожидая поддержки. – У тебя ведь тоже тут все было, разве нет? Но зачем-то же ты уехал, да? Значит…

– Ладно, старичок! – Илья выставил вперед ладонь, как будто заслоняясь от его слов. – Я еще, знаешь, не успел на родине адаптироваться. А в Нью-Йорке как-то не принято в ночном клубе о смысле жизни рассуждать. Так что давай пока выпьем спокойно, закусим, потанцуем… А то смотри, Александра моя скучает.

Александра не скучала, а, сощурившись, в упор смотрела на Илью. Он делал вид, что не замечает ее взгляда.

Все дальнейшее было им разыграно как по нотам. Впрочем, его намерение с самого начала не было понятно только Паше, да и то лишь потому, что тот наверняка не ожидал ничего подобного.

К бару Илья не подходил, напитки заказывал исключительно к столу. Текила сменялась джином, кристалловской «Столичной», по которой «старичок, прям душа изболелась в Америке»… И так далее, и тому подобное.

Аля ждала, чем это кончится, хотя финал был в общем-то понятен. Паша очумелыми глазами смотрел то на Илью, то на стол, уставленный пустыми и полными бокалами.

Наконец, профессиональным взглядом окинув стол и подсчитав стоимость напитков, Аля решила, что концерт пора заканчивать.

– Я ухожу, – спокойно сказала она, вставая. – Тебе придется пойти со мной. – Она сверху вниз взглянула на Илью. – Ключи у меня. А я твоей подруге обещала домой тебя доставить – придется доставить, не ронять же честь русской женщины. Закругляйся!

– Да, пора, пожалуй, – легко согласился Илья; из-за злого напряжения, в котором он находился, он почти не опьянел, хотя исправно пробовал все, что приносили по его заказу. – Ну, Павлик, бывай! Рад был тебя повидать, старина. Пересечемся!

Махнув рукой ошалевшему Паше, он пошел к выходу. Аля уже спускалась по лестнице вниз.

На первом этаже Илья сказал:

– Сейчас поедем, я на минутку в сортир зайду. Силы не рассчитал! – усмехнулся он.

– Выйдешь – подожди меня, – по-прежнему не глядя на него, сказала Аля.

Дождавшись, когда Илья скроется за дверью туалета, она быстро поднялась на третий этаж. Паша по-прежнему сидел за уставленным бокалами столом и тоскливо оглядывал быстро пустеющий зал в поисках знакомых.

– Паша, извини, – сказала Аля. – Деньги-то Илья забыл оставить.

– Да ну, брось ты… – пробормотал Паша. – Я же сказал, что угощаю…

– Мало ли, кто чего сказал спьяну, – усмехнулась она. – Илюшка вон так набрался, что на третий этаж еще раз взобраться не может, меня попросил передать. Держи!

Она положила на чистое блюдце стодолларовую бумажку. «Стольник» всегда лежал у нее в сумочке на всякий случай, и этой суммы вполне должно было хватить.

Не слушая, что говорит ей вслед Паша, Аля сбежала по лестнице вниз.

Илья мрачно молчал, глядя, как мелькает за окном Петровка, Пушкинская… Аля тоже молчала, не отводя глаз от дороги и крепко держась за руль, хотя «Мерседес» слушался движения пальцев.

– Что ты молчишь? Не понравилось? – наконец не выдержал Илья. – За все надо платить, чижик! В частности, за то, чтобы вставать, во сколько хочешь, пить кофе и жить в свое удовольствие. Об этом не надо забывать – вот я ему и напомнил. Или ты с этим не согласна?

– Согласна, – не поворачивая головы, ответила Аля. – А ты – дешевка. Все, приехали! – сказала она, резко тормозя перед знакомым мхатовским домом в Глинищевском. – Вот ключи, сигнализацию не забудь включить.

– Не-ет, ты погоди… – зловещим тоном протянул Илья. – Что значит твое заявление?

– Что сказала, то и значит, – поморщилась Аля. – Ну, что ты на шарфик мой смотришь, как бык на корриде? Не нагляделся за ночь?

Илья открыл рот, собираясь что-то сказать, но, словно захлебнувшись, промолчал. Лицо его покраснело, потом снова побледнело.

– Ты что думаешь, – наконец выговорил он, – нравственность свою доказала, да? Да ты просто бесишься, что я тебя не трахнул где-нибудь под столом!

– А ты еще в состоянии это делать? – Аля почувствовала, что сейчас расхохочется. – По всему остальному судя – так ты уже полный импотент! Ладно, Илья Иваныч, будь здоров! Ты ведь, видно, ненадолго приехал? А дел у тебя здесь по горло: пока всем свою крутизну продемонстрируешь… Так что вряд ли еще увидимся. Привет герлфренд!

Аля хлопнула дверцей и быстро пошла по Глинищевскому вверх, к Тверской.

Она шла по темной улице, не чувствуя ничего, даже брезгливости; разве что его забытое обращение «чижик» было ей противно. Каблучки стучали в утренней весенней тишине, и идти ей было так легко, как будто она сбросила с плеч тяжелый груз.

«Как же все просто! – мелькало в голове. – Так просто все оказалось, ведь этого даже представить было невозможно!»

Все это время – три года! – сама себе не признаваясь, Аля думала о том, что произошло между ними.

«Ведь я дурочка была, – думала она тогда. – Девятнадцать лет, одни фантазии да максимализм… Может, мне все показалось? Выдумала себе, что он мелкий человек, а что я тогда могла понимать? И кого я встретила за эти годы, чтобы сравнивать? Никого!»

Она понимала, что в эту встречу подтвердится или не подтвердится ее тогдашняя правота – а значит, решится ее дальнейшая жизнь. Но чтобы так… Так прямо, так в лоб убедиться, что человек, которого она любила, – полное ничтожество!

«Да как же я его любила-то? – думала Аля, сворачивая на пустынную Тверскую. – Или тогда все это было не так явно? Да, конечно, теперь все стало очевиднее, а тогда только изредка мелькало… Ну и слава богу!»

Она чувствовала себя так легко, так невесомо! Прошлое больше не сдерживало ее, а значит, ничего больше не сдерживало ее, и можно было позвонить Роме и сказать… Тут Аля почувствовала легкую заминку, но сразу отогнала от себя это едва заметное облачко. Она была свободна от всех иллюзий, ее понимание людей и жизни подтвердилось даже точнее, чем она могла предполагать, – чего же еще?

Выйдя на Тверскую, Аля вспомнила, что в кошельке у нее осталась только какая-то мелочь, которой даже на машину не хватит. Но метро открывалось через пятнадцать минут, и переживать о такой ерунде совершенно не стоило!

Глава 15

Репетиция «Сонечки и Казановы» была назначена на четыре, было достаточно времени, чтобы выспаться. Аля приняла душ, расстелила постель… Ночь она провела бурно, да и выпила все-таки, поэтому не сомневалась, что уснет мгновенно.

Но сна не было и помину, как будто она напилась крепчайшего кофе. Аля ворочалась на постели, глядя, как синий утренний свет за окном постепенно разбавляется светом дневным. Ветерок врывался в открытую форточку, разгоняя сон.

Она встала, захлопнула форточку, закрыла глаза. Сна не было по-прежнему – мешала неясная тревога; Аля не понимала, с чем она связана. Ее мысли об Илье были ясными и спокойными, да их почти и не было, мыслей. Все ведь и так понятно, о чем же еще размышлять?

Все оказалось именно так, как она и предполагала, «личная жизнь» сегодня не предподнесла ей сюрприза и едва ли преподнесет в дальнейшем. Существует железная логика, которой должен следовать каждый, если не хочет просвистеть свою жизнь, если чувствует, что к чему-то в этом мире предназначен.

Аля именно это и чувствовала. Все складывалось в стройную систему, она сама для себя ее создала и прекрасно представляла, как должна себя в ней вести. А Рома не просто умещался в эту систему – он был ее самой органичной частью, с ним было связано ощущение спокойствия, которое она привыкла ценить так же, как каждую минуту своего времени.

Илья был, наверное, последним препятствием на пути к спокойствию, и этого препятствия больше не существовало. Значит…

Выстраивая в голове эти стройные доводы, Аля смотрела в светлый оконный переплет и не понимала одного: почему не может уснуть?

Наконец она рассердилась на себя.

«Ты артистка или где? – мысленно прикрикнула она, вспомнив любимую фразу гитисовской уборщицы. – О чем ты думаешь, все ведь ясно! Вот, пожалуйста, перед репетицией уснуть не можешь, потом будешь как муха вареная».

Она вздрогнула, услышав звонок телефона, который опять забыла отключить.

– Алечка, – раздался в трубке Ромин голос, – рано я? Спишь?

– Да нет, ничего, – ответила она и замолчала.

– Я тут в ванной был, а как раз звонил кто-то, долго так, – объяснил он. – Я подумал – может, ты…

– Нет, Рома, я не звонила, – сказала Аля и, расслышав его вздох в трубке, добавила: – Но собиралась позвонить. Встретимся сегодня?

Скорее всего, он не ожидал этого предложения, потому что даже ответил не сразу.

– К-конечно, – наконец проговорил он. – Во сколько?

– У меня репетиция в четыре, не очень долго, одна сцена только. В полседьмого, значит, закончится. В семь?

– В семь. Куда приехать?

– Да к театру и приезжай, – предложила Аля. – Не к Учебному только, не в Гнездниковский, а на Хитровку. Да, ты ведь там не был еще… Давай на Москворецкой набережной встретимся, это рядом.

Аля объясняла, где они встретятся. Рома слушал молча, не перебивая, как будто рассчитывал дорогу. Хотя, наверное, не поэтому…

– Договорились? – завершила объяснение Аля.

– Да. – Она расслышала в его голосе едва различимую хрипотцу; потом он откашлялся. – Я приеду. И буду тебя ждать.

Аля положила трубку первой: он никогда первым не клал трубку, как будто ожидал, что она в последнюю секунду скажет еще что-то – может быть, самое важное.

«Ну вот и все, – подумала она. – И хорошо!»

В театр Аля пришла в том обостренном состоянии, которое бывает, когда не поспишь ночь, не выспишься и днем, перенервничаешь, выпьешь ударную дозу кофе…

Нельзя сказать, чтобы это бывало с нею часто – да что там, просто редко такое бывало, – но сейчас это состояние ее не тяготило. Пожалуй, даже наоборот: для репетиции или для спектакля оно было в самый раз. Голова была ясной, движения – точными, а восприятие – настолько обостренным, что Але казалось, будто она кожей чувствует все происходящее.

Сцена, которую сегодня предстояло репетировать, называлась «Смерть Стаховича»; Карталов вызвал ее одну.

Они впервые брались сегодня за эту сцену, и, мгновенно отключившись от всех своих житейских забот при входе в театр, Аля испытывала некоторую робость.

После того как найден был ключ к монологу о картошке, репетиции шли прекрасно. Иногда, в лучшие моменты, она чувствовала, что расстояние между нею и Мариной исчезает совершенно, и даже стеснялась кому-нибудь об этом говорить: неловко было сказать, что она так полно, так сильно чувствует не кого-нибудь, а Цветаеву. Правда, в пьесе ее героиня называлась только Мариной, но все же…

И только эта сцена до сих пор вызывала у Али недоумение. Она понимала, что Маринин монолог о смерти человека, душа которого была ей близка, должен стать одним из самых сильных мест в спектакле, но не представляла, как это сделать.

Она вчитывалась в текст, думала, как будет его произносить, да и произносила, когда читали пьесу. Но он оставался для нее всего лишь описанием похорон, и Аля чувствовала, что произносимые ею слова звучат слишком обыденно.

Она сидела на стуле у портала, а Карталов – за своим столиком в зале. В зале было темно, горела только лампа на его столе, сцена тоже освещена была слабо. Тускловатый свет усиливал то резкое, проясненное состояние, в котором находилась Аля.

– Это действительно нелегко, – словно отвечая на ее безмолвный вопрос, говорил Карталов. – Здесь ничего не показано. На сцене нет ничего, что напоминало бы о смерти, о похоронах, – ни гроба, ни людей над гробом. Есть только твои слова о смерти. Ты погружена в уже совершившееся событие, ты изнутри о нем рассказываешь… Понимаешь, Аля?

Аля кивнула. Она действительно понимала, о чем он говорит, но опять: одно дело понимать…

Она вдруг вспомнила слова Ильи о ее здоровом взгляде на жизнь. Наверное, он был прав: смерть, самоубийство, которое всю жизнь преследовало Цветаеву, – это было для Али непредставимо. Она шарахалась от мыслей о смерти, но не из суеверия, не из малодушия, а вот именно из-за полного непонимания… И теперь предстояло это играть – как?

Произнеся монолог в первый раз, Аля почувствовала, что говорит что-то не то, хотя слова, конечно, были те самые, что стояли в тексте и были ею выучены. Она почувствовала это сама, и то, как коротко хмыкнул Карталов, как недовольно шевельнулись его густые брови, скрывая глубоко посаженные глаза, только подтвердило ее ощущения.

– Все не то, Павел Матвеевич? – потерянно спросила она.

– Да, не совсем… – протянул он. – Вернее, совсем не! Попробуй еще раз. Поищи, Алечка, попытайся сделать это своим.

Но она не могла сделать это своим! Она не могла сделать своими мысли о смерти, она не видела способа приблизить их к себе!

– Может, это слишком для меня серьезно? – спросила Аля, когда монолог повторен был уже трижды, а результат оставался прежним. – Мне ведь трудно еще это понять… Может, просто по возрасту трудно?

– Что значит – по возрасту? – поморщился Карталов. – Думаешь, дело в том, чтобы в божий одуванчик превратиться, одной ногой в могилу стать? Марина, между прочим, молодая женщина еще была, когда все это с ней происходило… Это в самом деле серьезно, ты права. Но не слишком, не слишком!

Он даже пристукнул ладонью по столу; заколебался свет лампы, тени метнулись по стенам.

– Не исключай для себя возможности сильных чувств, Аля, – сказал Карталов. – Даже тех, которых ты еще не знаешь. Надо только найти к ним путь, только в этом дело! Ощутить в себе глубину, не довольствоваться мелководьем. Ведь это и вообще так, Алечка, разве ты не знаешь? – Он улыбнулся. – «По жизни» – так ведь вы теперь говорите?

– Так, – невесело улыбнулась Аля. – Я попробую еще раз.

Она попробовала еще раз, потом еще. Ничего не получалось, это было для нее так же очевидно, как для Карталова. Она уже глаза от него отводила, произнося последние фразы монолога…

«Зачем он просит повторить еще раз?» – в полном унынии подумала Аля.

Ее била нервная дрожь, казалось, будто горит лицо. Она уже хотела сказать: хватит, у меня не получается сейчас, может быть, потом… Но Карталов повторил свою просьбу таким тоном, что она не решилась возражать.

– «Вижу руки, – в который раз произнесла она. – Те самые, которыми прививал в Крыму розы…»

– Стой! – вдруг закричал Карталов так громко, что Аля вздрогнула. – Нет, продолжай – но покажи мне это, понимаешь? Ты о руках Стаховича говоришь, о петле – положи руки на свое горло, о висках – притронься к вискам. Здесь тебе мало говорить – покажи!

Аля почувствовала, что дрожь, которая давно уже пробегала по всему ее телу, как по дереву во время грозы, становится совершенно невыносимой, разрывает ее. Она поняла, о чем он говорит! Она должна была не просто рассказать о смерти, но примерить ее на себя! Марина делала это постоянно, она чувствовала силу и власть неизбежности над всей своей жизнью, над каждым ее эпизодом…

– «Розы кончились – закладывал из гардинного шнура петлю, – одним дыханием выговорила Аля, положив руки себе на горло, и продолжала: – Голова в тяжелом великолепии. Веки как занавесы. Кончено: спущено. Если и есть страдание, то в висках. Остальное – покой…»

Она говорила дальше, дальше, чувствуя, как нарастает ее голос, как исчезают из него разнообразные, но сейчас не нужные тона – и остается единственный тон: предчувствие неизбежности, понимание ее и готовность принять все, что готовит жизнь.

К тому мгновению, когда должны были прозвучать заключительные слова монолога, тело ее звенело как струна, вся она была устремлена в ту даль, где все неведомо, мощно и потому желанно.

– «С каждым уходящим уходит в туда! В там! Частица меня! В тоске души опережая меня! Домой!»

Голос ее едва не сорвался на этих словах. Она замолчала.

– Вот! – Карталов вскочил из-за стола и, почти не прихрамывая, подбежал к самой рампе. – Теперь – то! Теперь ты поняла?

– Да. – Аля не слышала собственного голоса. – Я все поняла, Павел Матвеевич.

– Больше повторять сегодня не будем, – сказал он уже спокойнее, всмотревшись в ее лицо. – Ты не забудь только…

– Не забуду, – покачала головой Аля.

Как она могла забыть! Может быть, действительно весь ее мир ограничился стенами театра, сценой – но в этом мире происходили события, способные перевернуть целую жизнь. Ничто не заставило бы ее забыть то, что она пережила в эти минуты: страшное дыхание смерти, которое она почувствовала на своем лице, и уверенность в том, что в жизни нет места мелким чувствам.

Аля вышла из театра в том душевном состоянии, которое редко дается человеку.

«Я в Коктебеле такая была однажды! – вдруг вспомнила она. – Ну конечно, когда поняла, что без Макса отсюда не уеду, хоть и не люблю его…»

Это была немного смешная история, которая едва не обернулась страшно. Они с Максимом выдавали себя за мужа с женой, чтобы к Але не приставали посетители прибрежного ресторанчика, где Макс пел, а она работала на подтанцовке. А потом какой-то местный авторитет – как его звали-то, она уже и забыла! – потребовал, чтобы Аля сама к нему пришла, иначе он убьет ее мужа…

Аля вспомнила почему-то, как бежала по темной морской глади лунная дорожка – в ту ночь, когда она поняла, что судьбу не обманешь.

«Почему я об этом забыла? – думала Аля, выходя на Москворецкую набережную. – Как я могла об этом забыть? Нельзя довольствоваться мелководьем…»

Москва-река показалась ей мощной и широкой – может быть, просто потому, что недавно наполнилась талой водой. Сейчас, в вечернем свете, не виден был на ее поверхности ни сор, ни бензиновые разводы – только суровая гладь воды, сжатой каменными берегами.

Рома стоял у парапета, еще не видя ее. Заметив его, Аля почувствовала, как сердце тоскливо сжимается в предчувствии того, что она должна была ему сказать… Она много отдала бы сейчас за то, чтобы уйти, убежать, не видеть его глаз, не произносить этих слов!..

Но уйти было невозможно, и, набрав побольше воздуху, как будто собираясь прыгнуть в темную реку, Аля пошла к нему, все убыстряя шаг.