Полёт раненой птицы

1

Я познакомилась с ним в больнице, в этой ужасной больнице, в травматологии, где умирала от неподвижности и сознания собственной беспомощности. Да, я могла махать руками, швырять посуду и орать во всю глотку. Но к чему протестующие жесты, когда моя несчастная нога приковала меня к постели и заставляла лежать, лежать почти без движения? А самое лучшее, что можно было сделать, требовало стремительности и скорости – идти, бежать, может даже, лететь.

Я с ненавистью замечала свои костыли и еле сдерживала слезы, когда, проснувшись утром, понимала, что все ещё нахожусь в больнице, хотя солнечный луч, бесшумно крадущийся по моей подушке рассказывал о зелени, свежести, движении беспокойного мира за окном и родном уюте дома.

Меня уже начали раздражать сочувствующие взгляды родителей, аккуратно посещавших меня в дозволенные часы и приносящих отборные фрукты и прочие вкусности своему пострадавшему чаду.

Словно по какой-то нелепой договорённости они старались не упоминать о причине моего несчастья. Какая глупость! А причина резво бегала на четырёх лапах, лаяла и, наверное, жутко скучала. Она имела точное и довольно звучное имя – Арнис фон Плюш. Плюха. Плюхантий.

Кто бы мог подумать, что в небольшом, игривом джек-расселе скрываются такие невероятные силы! Маленький забияка, не терпевший могучих псов, всегда встречал их звонким лаем и щёлканьем зубов, и я должна была таскать на поводке это милое создание, чтобы оно не ввязалось в драку с каким-нибудь волкодавом. И однажды, когда Плюхантий рванулся, как обычно, с отчаянным воплем в сторону очередного невозмутимого великана, я прыгнула вслед за ним, стараясь удержаться на ногах, скатилась в какую-то совсем не предвиденную мною яму и… да-да, оказалась здесь, в травматологии.

Но разве я могла обижаться и в чем-то винить глупого Плюхантия? Больше всех он наказал сам себя: у родителей нет времени болтаться с ним по улицам часами. Так что бедный фон Плюш оказался приблизительно в том же положении, как и я. Правда, никто не накладывал на его лапы тяжёлый гипс и не заставлял прыгать, как раненного воробья, на одной ножке.

Жалко, что в больницы не пускают собак! Славный фон Плюш за несколько секунд слизал бы своим мокрым языком всю мою раздражительность и злобу. Здесь, в травматологии, видно не ведают, что перелом ноги может вымотать всю душу, и больному быстрее потребуется психиатр, чем ортопед.

Я начинала сходить с ума, хотя врачи говорили, что я иду на поправку невероятно скорыми темпами, и шутили, будто на мне все заживает, как на кошке. То, что они называли быстрым, казалось мне мучительно долгим, и я уже не верила в наступление счастливого дня, когда с меня, наконец, снимут гипс, когда я смогу отбросить костыли и пройти по земле ровно и твёрдо, ощущая уверенную силу своих здоровых ног.

Чтобы окончательно не свихнуться, я стала ходить в зал с тренажёрами. Нет лучшего средства спустить пар, чем перевести его в напряжённую работу мышц! Конечно, велосипед и «бегущая дорожка» предназначались не для меня, но вот покачать руки я вполне могла, к тому же, не скрою, это было давним моим желанием.

И вот я вполне грациозно доскакала, опираясь о костыли, до зала, миновала дверь. Кроме меня здесь никого не было. Во вполне сносном расположении духа я двинулась дальше, но зацепилась за что-то костылём, потеряла равновесие и… ткнулась носом в пол.

То был самый ужасный момент во всей моей жизни. Никогда ещё я не чувствовала себя так униженно, так гадко. Даже неподвижно лежащая в постели я не была столь беспомощна, как сейчас.

Я сидела посреди зала, орала, ругалась, ревела, проклинала себя, весь свет, стучала кулаками по полу и по белой невозмутимости гипса. Я пыталась сломать костыль, я запустила им в какой-то из тренажёров. И вдруг услышала за спиной совершенно спокойный голос.

– Тебе помочь?

– Катись отсюда! – заорала я, не глядя, но за моей спиной опять раздалось вполне невозмутимое:

– Да ладно тебе. Бывает. Ничего страшного.

– Ничего страшного? – взревела я. – Откуда ты знаешь: страшно или не страшно? – и все-таки развернулась.

Передо мной стоял парень. Точнее, он вовсе не стоял, он сидел в инвалидной коляске и совсем чуть-чуть улыбался.

К моей злобе примешалось немного удивления, немного смущения и невероятно опасное количество стыда. Получилась ужасная гремучая смесь. И я ненавидяще посмотрела на парня, мне показалось, он смеётся надо мной.

Глупость, конечно. Жуткая глупость. Учитывая его ещё более отчаянное положение. Но тогда я не задумывалась.

– И чему ты так радуешься? – с угрожающим вызовом начала я.

Он успел ответить раньше, чем я продолжила своё наступление.

– Тому, что встретил тебя, – и успел добавить: – Ты очень красивая.

– Что?

Вот какая невероятная сила заставила его сказать именно эти слова, полные неописуемого вранья? Уж я представляю, какая была хорошенькая тогда: злая, растрёпанная, зарёванная, метающая костыли в пустом тренажёрном зале!

Но они подействовали. Будто всё расставили по местам и вернули мне способность соображать.

– Отвернись! – мрачно велела я и потом кое-как поднялась с пола. – Спасибо!

– За что? – удивился он.

– За то, что не дал мне умереть в одиночестве, – прорычала я в ответ.

Не очень-то приятно, когда кто-то застаёт твою истерику, твоё унижение. И потом… какое нелепое, безжалостно-безумное сочетание – инвалидная коляска, неподвижные, ничего не чувствующие ноги и крепкие плечи, сильные руки, симпатичное лицо, стремительный, рвущийся куда-то взгляд!

2

Он всегда оставался весёлым, насмешливым, любил дурачиться, и иногда казалось, будто к самому себе, ко всему, что с ним произошло и происходило, он относится несерьёзно, с усмешкой. А мне больше не хотелось махать руками, бить посуду и орать, и я поверила, реально поверила, что скоро со мной всё будет нормально, что до выписки я вполне дотяну и даже не сойду с ума. И всё благодаря ему. Ванечке. Ване.

– Ты почему на меня так смотришь? – спросил он.

Я, действительно, уже довольно долго рассматривала его лицо.

– Как?

– Пристально.

– Просто разглядываю.

Ну я же не могла ему рассказать, о чём думала на самом деле. А думала я о том, что, без сомнений, он мне очень нравился, и что было бы просто замечательно, если бы он окончательно поправился, и что лично я на его месте давно бы сдохла от тоски и безнадёжности. Но он улыбался, поэтому я тоже старалась казаться беззаботной.

– Я же никогда раньше тебя не видела.

Он повернул голову, предложил на полном серьёзе:

– Тогда давай теперь ещё и в профиль?

– Лучше со спины, – возразила я, тоже абсолютно серьёзно. – У тебя очень одухотворённый затылок.

Тут по асфальтовой дорожке окружавшего больничный комплекс небольшого парка зацокали каблучки, и появилась моя распрекрасная подружка Вера.

– Привет! – воскликнула она подозрительно вдохновенно.

– Привет, – ответила я. – Знакомься, это Ваня.

– Вера, – почти пропела она и одарила обалдевшего Ваньку улыбкой супермодели – она умела. – Санёк, ты вообще долго ещё собираешься здесь валяться? – обратилась уже ко мне. – Мне же проходу не дают. Все беспокоятся о твоём здоровье.

У Веры всегда имелась в запасе куча новостей и тем для разговоров, но она сдерживала рвущийся с языка поток слов, боясь ляпнуть что-нибудь неподходящее. Собственно, она никогда не пасовала перед парнями, скорее даже наоборот, чувствовала себя весьма уверенно, потому что любила находиться в центре внимания. А то, что парни на неё повышенное внимание всегда обращали – в этом никто никогда, увидев её, не засомневался бы.

Но сейчас необычные обстоятельства знакомства Веру немного смущали, и Ваня как-то догадался об этом, поспешил откланяться. И как только он скрылся из вида, Верину рекламную улыбку словно водой смыло.

– Что с ним? – невесело поинтересовалась она, глядя Ване вслед.

– Разбился. На мотоцикле.

– Жалко, – вздохнула она громко и искренне. – Такой чудесный мальчик. – Потом добавила: – Да вообще жалко. Хотя он, вроде, такой весёлый.

– А что ещё, по-твоему, делать? – не удержавшись, с вызовом воскликнула я. – Плакать?

3

Наконец настал великий день – меня выписали. Казалось бы, кричи «Ура», пой, пляши и радуйся жизни. Да! Только гипс с моей ноги пока не сняли, а попробуй – попляши в гипсе. Конечно, со временем я все-таки рассталась с ним и не расстроилась при этом не капли. Наше прощание вообще оказалось коротким – да нафига он мне сдался! Но и тогда у меня не появилось возможности бегать, прыгать и даже, просто, твёрдо ходить по земле.

Счастье растянулось, как резиновый шнур, и стало тоненьким-тоненьким, почти незаметным. Но как только мне удалось избавиться от надоевшего гипса, я, прихрамывая, словно подстреленная птичка, полетела в больницу. Зачем? Неужели так трудно догадаться!

– Привет, красавчик! – воскликнула я и плюхнулась на стул, обленившаяся и ослабевшая нога ещё не была готова к подобным полётам.

– Красавчик? – переспросил Ваня. – Что-то новенькое.

– Чистая правда, – поклялась я. – Все говорят: «Какой симпатичный мальчик!»

– И..? – сурово потребовал продолжения Ваня.

Но я же не ставила многоточия! Я сказала все, что хотела сказать.

«И…» Что он желал услышать? То, что другие обычно добавляют к произнесённым мною словам? «Такой симпатичный, а калека! Такой симпатичный, но несчастный!»

Я первый раз увидела в его глазах то, что совсем недавно все могли без труда прочесть в моих. Я сходила с ума, злилась и впадала в отчаяние из-за одной несчастной ноги, хотя прекрасно понимала, что обязательно поправлюсь, никуда я от своего выздоровления не денусь. А каково было ему, когда он узнал, что больше не сможет ходить?

Я даже не желаю представить себя на его месте. Не хочу. Мне тревожно и страшно. Правда не хочу. Даже если с моей стороны это эгоизм и слабость.

Зато представлять Ваню без коляски – как он стоит, как идёт, как мы вместе идём – у меня просто прекрасно получается.

К черту «и…»!

– А у нас на даче клубника созрела, – сообщила я и вынула из пакета лоток с ягодами. – Держи. Это тебе.

Я сама их выбирала, из целого ведра. Ровные, крупные, краснобокие, одуряюще ароматные.

– О-о-о! – увидев ягоды протянул Ваня.

– Ешь!

В жизни всегда найдётся что-то упоительно сладкое.

Но тут появилась медсестра, сообщила:

– Ваня, тебя врач ждёт.

– Сейчас, – кивнул он ей и вопросительно глянул на меня, а я, беззаботно улыбаясь, предупредила:

– Чтобы все съел. Завтра приду и проверю.

Он тоже улыбнулся. Но вовсе не беззаботно.

– А меня завтра здесь не будет. Тоже выписывают.

Я только что встала со стула и тут же опять села.

– Почему выписывают? – уточнила недоумённо. – Вот прямо так? И ничего нельзя сделать?

– Не знаю, – стараясь показаться спокойным, ответил Ваня, пожал плечами

– Но ведь другие же вылечивались! – воскликнула я. – Есть же какие-то способы! Все, что угодно, можно вылечить, – я правда в подобное очень-очень верила. – Нужно только захотеть.

– Я хочу, – совсем тихо произнёс Ваня и посмотрел так, так… не знаю я, как это выразить словами.

– Я тоже хочу, – мой голос почему-то задрожал, а в горле появился тугой и острый комок.

Мы молча смотрели друг на друга. Не знаю, о чём думал Ваня, а я ни о чём не думала – не могла – изо всех сил сдерживала слезы. Потому что и плакать я тоже не могла. Перед ним. Ведь получилось бы, будто по нему, будто я отказалась от надежды, от слов, которые только что говорила сама. И это тревожное мгновение слишком уж затянулось.

Оно не было приятным, оно было пустым и бессмысленным. И я поскорее избавилась от него, подскочила со стула, махнула рукой поджидавшей немного в сторонке медсестре и опять повернулась к Ване:

– Ну пока. Я полетела! – и улыбнулась своим же словам. «Полетела» звучало слишком громко для моей прихрамывающей походки. – Тогда в ближайшие дни жду тебя в гости. Мама с папой будут очень рады.

Мы уже давно выяснили, что живём чуть ли не в соседних улицах. Странно, почему мы не познакомились ещё до того, как попасть в больницу.

– Я постараюсь, – пообещал Ваня.

– Не постараюсь, а непременно, – решительно поправила я. – Не завтра, так послезавтра. А не то я сама к тебе припрусь. – И опять повторила. – Пока.

Вообще-то мне очень хотелось чмокнуть его хотя бы в щёку, но медсестра с такой пристальной подозрительностью пялилась на нас, будто прекрасно понимала, чего я желаю, и считала, что всего один чисто дружеский поцелуй способен свести на нет все лечебные процедуры. Поэтому я всего лишь потрепала Ваню по волосам.

Он поймал мою руку, стиснул пальцы. И я еле удержалась, чтобы не закусить губы, не сглотнуть показательно и не шмыгнуть носом. Я, наоборот, улыбнулась, переспросила ещё раз:

– Ты приходи. Ладно?

– Приду, – пообещал Ваня.

И он действительно пришел, то есть приехал. Я бы, если честно, не решилась – вот так одной, на коляске. А он… он вообще абсолютно бесстрашный. Мой Ваня.

Плюхантий настороженно косился и невинно зевал, а у моих родителей не было печальных и жалостливых глаз. И все-таки, когда мы остались одни, мама не выдержала и с тяжёлым сочувственным вздохом произнесла:

– Жалко парня.

4

Постепенно хромота проходила, и я с радостью замечала, что уже хожу по земле легко и твёрдо.

Угораздило же меня сломать ногу в летние каникулы! Где бы, лёжа в больнице, утешалась осознанием того, что пропускаю школу. И зря Вера наговорила, будто ей прохода не дают с расспросами о моем здоровье.

Как ни странно, летом я своих одноклассников встречаю крайне редко. Может, поэтому я обрадовалась, услышав знакомый голос.

– Санька! – окликнул меня Глеб. – Жива-здорова! А мне уж таких ужасов нарассказывали.

Он с восторгом облапил меня и поцеловал.

Если вас обнимает и целует мой одноклассник Глеб, это абсолютно ничего не значит кроме того, что у него хорошее настроение. А хорошее настроение у него почти всегда, особенно в каникулы, и все свои чувства он выражает приблизительно одинаково. Поздравления, благодарность, радость встречи и печаль разлуки он воплощает в поцелуе. Даже по отношению к той девчонке, которая ему откровенно не нравится.

В обнимку мы дошли до моего подъезда, у дверей ещё поболтали немножко, и, конечно же, Глеб поцеловал меня на прощание. Закрывая за собой дверь, я заметила, как среди домов мелькнула коляска.

Ваня! Конечно! Мы же договаривались. Но не сидеть дома, а пойти в парк. Ой, или поехать?

Я даже лифт не стала вызывать, словно ветер, домчалась до своей квартиры, только слегка запыхавшись, бросила пакет с продуктами, потом сбежала по лестнице вниз. Но у подъезда никого не было.

Я подождала, но Ваня не ехал. Может, я перепутала, не разглядела издалека? Тогда я достала мобильник и позвонила, чтобы узнать точно. Но Ваня не ответил, и вообще оказался вне зоны доступа.

Так иногда случалось, когда он ездил в реабилитационный центр на специальные занятия. Или на очередной осмотр к очередному специалисту. Может, он просто про него забыл, когда мы договаривались? Если честно, я и сама никогда бы вовремя не попадала на прописанные мне процедуры, если бы о них мне не напоминала мама. Было бы что запоминать!

Но Ваня и позже не ответил на звонки. Телефонный бот по-прежнему вещал мне о недоступности абонента. И сообщение в мессенджере оставил без внимания. А я писала ему даже посреди ночи, но и наутро всё осталось без изменений.

– Саш, ну чего ты и маешься? – воскликнул папа. – Сходи к нему сама. Тебе же гораздо легче.

И я пошла.

Дверь мне открыла его мама.

– Здравствуйте! – сказала я и спросила: – А Ваня дома?

– Ты Саша? – уточнила она, и мне стало приятно оттого, что Ванина мама обо мне уже наслышана, но на всякий случай поинтересовалась:

– Он обо мне рассказывал?

– Да, – кивнула она в ответ и улыбнулась. – Проходи. – А потом крикнула уже для него: – Вань, к тебе Саша пришла!

Ваня встретил меня довольно прохладно, одарил мрачным взглядом, а я сразу попыталась выяснить самое главное:

– Ты куда пропал?

И что услышала в ответ?

– У тебя, что, других забот нет, помимо меня?

Ваня презрительно кривил рот, а его голос… его голос звучал резко, неприязненно и даже зло.

Таким я его ещё не видела. Поэтому в первые мгновенья опешила и возмутилась:

– Ты совсем? Не заболел случаем?

Я положила ладони ему на плечи, так, по-приятельски, ища примирения, но…

Ваня брезгливо поморщился и жёстко произнёс:

– Руки убери.

Вот это да! Парень говорит девушке: «Убери руки!» Умеет же он сказать все парой слов.

– Значит, я не ошиблась, это был ты, – наконец догадалась я. – Ты видел меня с Глебом. Да?

5

И тут, конечно же, наступило время для старой банальной истории, сотни раз рассказанной, пересказанной, доказанной и опровергнутой. И я тоже без чужой подсказки прекрасно представляю, о чём подумал Ваня, когда увидел меня с этим любителем поцелуев. Все выглядело приблизительно так: «Она теперь здоровая, нормальная. Что ей теперь делать со мной, с таким ущербным, который шагу не может ступить? Возить колясочку? Ахать заботливо? Смотреть, как бы чего ни случилось с бедненьким, беспомощным? Зачем я ей, когда кругом много нормальных, сильных, здоровых? Она мне кто? Мать? Сестра? Бабушка? Что за смысл ей возиться со мной? И не надо делать вид, будто я ей нужен, будто её беспокоило моё отсутствие. И вообще ничего не надо делать исключительно из жалости к несчастному парню и чувства дискомфорта от того, что непорядочно вот так просто все бросить и порвать. И ни к чему эта поддельная забота. И… руки убери!»

Ох, какая же я тупая дура! Нужно было идти к нему ещё вчера, а не ждать неизвестно чего, утешая себя выдуманными оправданиями. Вот ведь я чучело беззаботное! И что мне теперь делать?

Ваня отводил взгляд.

Господи! Да почему он-то это делал? Почему не я? Это мне должно быть стыдно и неловко. Но я, наоборот, приблизилась к нему.

Что там говорят? Главное в таких случаях – напор и неожиданность.

– Вань, ты что, ревнуешь?

Мой милый, мой самый умный Ваня! Он понял меня, понял, что в моем вопросе не было насмешки, не было презрения, не было недоумения. Он понял, и отвернулся. Но я заметила, как шевельнулись его губы.

Он сказал «да»? Серьёзно? Правда-правда? Я… я не ошиблась? Да точно я не ошиблась? Потому он и отвернулся.

– Вань! – требовательно позвала я. – Давай я все объясню! – И почувствовала облегчение, хотя всё-таки уточнила: – Ты будешь слушать? Ты мне поверишь?

И я рассказала ему про Глеба.

Он молчал. А у меня не получалось спокойно стоять и ждать, когда он хоть что-нибудь мне ответит. И я прошлась по комнате, и в одном углу наткнулась на какие-то осколки.

– Это что? – спросила я, и он сразу догадался, о чём идёт речь, и равнодушно разъяснил:

– Кубок.

– За что? За мотоцикл?

Наверное, мне следовало быть менее любопытной, но это позже легко представлять, как следовало себя вести.

– За велосипед, – невесело усмехнулся Ваня.

Вот ненормальный!

– Я же серьёзно.

– Я тоже, – заявил он. – Слышала о таком – трековые гонки?

Так-так! Ещё одна пострадавшая вещичка на моём счету. Конечно, не совсем на моём, но, не будь меня, она бы, может, ещё постояла какое-то время. Правда, боюсь, что недолго.

Лично я на его месте запустила бы ей в стену в первый же день, как только она попалась бы мне на глаза. Наверняка. После такого спорта, после таких скоростей, достигаемых исключительно невероятным усилием собственных ног, неподвижность и инвалидная коляска. Как страшно! Как страшно, Ваня!

– Сядь на диван!

– Зачем? – он удивился.

– Хочу сесть рядом с тобой.

Ваня состроил рожу, но все-таки перебрался на диван. Я присела рядом, на ковёр, положила ладони ему на колени.

– Зря, – он посмотрел невесело, то ли на меня, то ли на свои ноги. – Они всё равно ничего не чувствуют.

– Они-то, может, и не чувствуют, – согласилась я, но не собиралась смиряться. – Но ты-то чувствуешь.

Не могла я больше видеть его печальных и каких-то обречённых глаз. Я сделала бы что угодно, лишь бы он не оставался дольше таким. А он провёл рукой по моим волосам, словно погладил собачку, и совсем странно проговорил:

– Ты похожа на кошку.

Ну, вот! Я ошиблась. Оказывается, он гладил кошку, а не собачку.

– На кошку, которая гуляет сама по себе. И ни за что заранее не определишь, куда она в следующую секунду приткнётся.

Как началось! И как закончилось!

Я вскочила.

– Вот интересно! Ну, ты и завернул!

Ваня открыл было рот, но я опередила его.

– Не волнуйся. Я прекрасно поняла, что ты хотел сказать. Я хитрая, я притворщица, я капризная и люблю, чтобы все мои капризы выполнялись. А ты – очередной мой каприз.

Ты трус, Ваня! Ты хочешь сделать вид, будто между нами ничего не может быть? Но совсем не трудно угадать твоё истинное желание.

Ты хочешь, чтобы я любила тебя, потому что сам втрескался в меня по самые ушки, но ты боишься: моя любовь продлится недолго, в конце концов мне надоест строить из себя благородную героиню, ты мне наскучишь, и я тихонько удалюсь в неизвестном направлении, и тогда будет гораздо хуже, гораздо больнее пережить очередное подтверждение своей неполноценности. Поэтому, самое лучшее – прекратить все отношения прямо сейчас. Ты так думаешь?

Но ты ведь позволил себе маленькое удовольствие – коснуться моих волос!

– Мне уйти? – спросила я и в поисках ответа заглянула ему прямо в глаза.

6

Я вовсе не собиралась уходить и, тем более, пугать Ваню. Он всё понял и теперь он должен был решить, сам, для себя, именно для себя, потому как я давно уже все решила. И он решил.

– Нет.

Я ничего не видящим взором рассматривала корешки книг на полке.

– Саш.

Я услышала, я повернулась, я подошла, я забралась с коленями на диван. Я хотела близко увидеть его, совсем близко. Но это оказалось не так-то просто – находиться рядом и говорить то, что неудержимо рвалось с языка. И я зажмурилась.

– Вань, я люблю тебя. – Мои глаза распахнулись сами собой. Наверное, от решительности и удивления. – Ты думай, что хочешь, но это так и есть. Это правда.

Я ни капли не смущалась и не боялась. Я села прямо, чтобы не видеть потрясённого Ванькиного лица. Я старалась вести себя тактично и воспитанно. А он взял меня за плечо и развернул к себе.

А потом… ну, потом… в общем, потом мы поцеловались. И ещё раз. И ещё. Долго. Даже, наверное, очень. Вряд ли смогу сказать точно, насколько. А дальше просто сидели крепко обнявшись, и, немного придя в себя и набравшись наглости, я спросила:

– Ты больше не будешь на меня обижаться?

– От тебя зависит, – сумел сложить Ваня вполне умную и не слишком короткую фразу, хотя сейчас с трудом ориентировался в пространстве и в мыслях. Уж я-то знаю, потому что у меня самой кружилась голова.

– Нет, от тебя! – не согласилась я. – Если ты будешь меня любить, куда я денусь?

Мой Ваня! Мой самый замечательный, самый лучший Ваня! Я сделаю все, что в моих силах. Я очень хочу, чтобы ты снова стал ходить.

Ну почему же на нашей планете на самом деле не растут сказочные цветики-семицветики? Ну, хотя бы с одним лепестком! Я бы весь мир обошла, только бы найти его.

«Лети, лети, лепесток, через запад на восток, через север, через юг, возвращайся, сделав круг. Лишь коснёшься ты земли, быть по-моему вели». Хочу, чтобы…

Только вот в действительности чудес не бывает.

Я не давала покоя родителям, я расспрашивала их о знакомых, я даже к Вере приставала. Я боялась разговаривать только с Ваниной мамой, да она и без меня наверняка делала всё возможное. И однажды мой папа предложил съездить в больницу, поговорить с лечившим Ваню врачом и узнать обо всем подробно.

Врач, конечно же, начал с того, что надежда есть – а когда её не было? – что он не исключает такой возможности, потому что современная медицина… и прочее, и прочее. Наверное, каждого врача учат говорить подобные слова ещё во время учёбы в институте. От них вера во вполне реальное чудо разгоралась с невероятной силой, но…

Ване необходимы какие-то жутко специальные, высокопрофессиональные операции, а их в нашем городе – увы! и ещё раз, увы! – не делают. Конечно, есть специализированные клиники и центры с реабилитационными отделениями, и в Москве, и тем более за границей. Но либо надо ждать очереди несколько лет, либо готовить деньги, причём немалые деньги. Так что, дорогие родственники (хи-хи, «родственники»!), все в ваших руках.

А Ванина мама боится, вдруг что-нибудь случится. Я ловлю её встревоженный, умоляющий взгляд и почти уже слышу те слова, которая желает, но никак не решается мне сказать: «Сашенька, миленькая, только не бросай его! Ради его и моей жизни. А иначе он…»

Ваня, до чего ты довёл свою мать!

Я долго готовилась к этому разговору, я не представляла, как его начать, и начала неожиданно для самой себя, прямо, без вступлений.

– Вань! Ты можешь мне сказать честно? Ты думал когда-нибудь что-нибудь сотворить с собой?

Он сделал вид, что ни капли не удивлён и не потрясён, равнодушно пожал плечами.

– Дурак! – с досадой произнесла я. – Но почему?

И зачем я спрашивала? Разве мне приходилось долго мучиться, размышляя над тем, что с ним происходит? Об этом уже сто раз рассказано, раскрашено, расписано в книгах, кино, по телевизору, и каждый делает вид, будто знает, о чём он думает, что он чувствует, что он скажет – сейчас, сегодня, завтра. Ситуация, разобранная вдоль и поперёк, изученная глубоко и досконально, проанализированная врачами, психологами и ещё множеством всяких посторонних людей. И до сих пор существующая?

Отчего птицу, не умеющую летать, перестают считать птицей? Отчего пристреливают лошадь, сломавшую ноги? Отчего человеческая жизнь становится невыносимым грузом? Оттого, что жизнь – это не только сознание, это ещё и чувства, ещё и движение? Оттого, что нельзя быть только наполовину живым.

Мой вопрос вряд ли требовал ответа, все и так казалось явным, но Ваня твёрдо посмотрел мне в глаза и безучастно произнёс:

– А зачем? И себе, и другим в тягость.

– Скажи ещё «Кому я нужен?» Скотина бессердечная! О ком ты думаешь? О себе? А о маме? Что с ней станет? А обо мне? Или я ничего для тебя не значу? Ну, поплачу немного, потом успокоюсь, найду себе другого, ещё и рада буду. Да?

Он отказывался меня слушать, его даже раздражали мои благочестивые вопли, он морщился от них, как от зубной боли или будто бы жевал лимон. И я перестала восклицать.

– Ваня, глупый! – я вдруг представила, что его больше нет, и это оказалось настолько ужасным, что я даже половину слов забыла и долго не могла подобрать нужные, просто глупо твердила: – Если с тобой что-нибудь случится… если только случится… случится… то я… я не знаю, что… сделаю.

Он снисходительно смотрел на меня и – молчал.

– Ты мне не веришь? Ты мне не веришь?

Я скользнула взглядом по комнате, зацепилась за стоящий на столе органайзер для всякой канцелярской ерунды. В одном из стаканчиков торчал маленький нож для бумаги. Я подошла к столу, выхватила этот нож, которым вообще, наверное, ни разу не пользовалась, и с размаху, не думая провела по краю ладони.

Чёрт! Больно! Ужасно больно.

Первые тёмные капли крови мгновенно вздулись, словно крошечные воздушные шары, оторвались от раны и покатились вниз, рисуя красные линии. Я жутко перепугалась и никак не могла оторвать взгляд от закипающей краской руки. А я же не выношу вида крови.

Багровый туман начал застилать глаза, голова пошла кругом, колени стали ватными, сами сложились, и я тихо опустилась на пол.

7

Я очнулась от мерзкого запаха нашатыря. Он разрывал ноздри и жгучей волной проникал внутрь меня. Я хотела оттолкнуть его, но мою руку удерживали.

Ну до чего же мерзкий запах! Наверное, он легко смог бы меня поднять даже с предсмертного ложа. Даже если бы не получалось сбежать, от него я да хотя бы уползла из последних сил. Но он вернул мне сознание, и тут же рука опять загорелась от резкой, пульсирующей боли. Боль текла по моим жилам вместе с кровью, пыталась вырваться наружу, и, ещё ничего не понимая, я попыталась сорвать повязку, туго стягивающую предплечье, но опять кто-то удержал мою руку.

Красный туман постепенно рассеялся, и я увидела бледные, испуганные лица родителей, вытаращенные глаза Плюхантия и сидящего рядом Ваню в рубашке, перемазанной моей кровью.

– Дура, – прошептал он мне очень тихо, так, чтобы не слышали родители, а им умиротворяющим недрогнувшим голосом объявил: – Все в порядке. Не надо никакой «Скорой». От случайных царапин ещё никто не умирал.

Он уже успел натрепать моим родителям, что я неудачно убирала нож для бумаги в стакан и обрезалась. Но кровищи налилось предостаточно, и это до смерти напугало моих маму и папу. А я ведь совершенно не собиралась умирать – ранка оказалась не больше, чем если бы я порезалась разбитым стеклом или обычным кухонным ножом, пока шинковала овощи – а наделала столько переполоху.

– Ну? – резко и сумрачно произнёс Ваня, когда мы опять остались одни. – Показала мне, что будет происходить над моим хладным трупом?

Я постаралась невинно улыбнуться, а Ваня кивнул на своё кресло.

– Думаешь, мне легко скакать по комнате?

А говорил, что может ходить! Скакал же! Ради меня.

– Теперь я обязана тебе жизнью, – радостно произнесла я и вздохнула. – Ваня, прости меня!

– Проси прощения у своих родителей.

Ох, как же он меня осуждал!

– Но они же думают, что я случайно обрезалась. И то, что я от вида крови иногда могу в обморок упасть, давно в курсе. Когда я последний раз в больнице кровь из вены сдавала, точно так же было.

У меня по-прежнему немного кружилась голова, и, если не считать тупой раздражающей боли в руке, я чувствовала себя лёгкой и свободной.

Кровь притягивает человека к земле. А если её становится хоть немного меньше, уже кажется, что ты вполне так способен взлететь.

– Да ты просто долбанутая! – вернул меня к действительности Ваня.

Я недовольно отмахнулась от его слов.

Это же хорошо – быть лёгкой! И дышится по-особенному, и сердце стучит как-то не так. И постоянно тянет блаженно улыбаться.

Ваня усмехнулся и сунул мне под нос нашатырь.

Ну разве так можно?

Я оттолкнула его руку.

– Ты совсем, что ли?!

А потом мне жутко захотелось есть, и мы все вместе сели ужинать.

– Вань, останься у нас сегодня! – попросила я.

Папа подавился и закашлялся, Ваня критически качнул головой и ехидно заметил:

– Тебе вредны кровопускания.

– Ну, пожалуйста! – взмолилась я. – Устроишься на диване. Там все равно никого нет.

– Так пусть хоть что-то будет. Да?

Он способен кого угодно из терпения вывести.

– Мам! Ну, скажи ему!

Мама, естественно, не ожидала подобных оборотов, а уж тем более того, что за поддержкой я обращусь к ней, но с самого начала держала себя в руках.

– А что, Ваня, – улыбнулась она, – уже поздно, да и рубашка твоя ещё не просохла.

– Ну нет! – упрямо сопротивлялся Ваня. – А как же дома?

До чего же человек любит ломаться. Уж если моя мама согласна, ему-то зачем возражать? Его что-то пугает? Я могу пообещать, что обижать его не стану, даже близко не подойду. А домой очень легко позвонить.

– Пожалуйста!

– Саш, перестань!

Ах, так!

Я, недолго думая, взяла со стола нож, демонстративно проверила остроту лезвия. В насмешливых глазах мелькнула тревога.

– Ты ведь останешься, правда? – я победно посмотрела на Ваню и принялась пилить лежащую на моей тарелке котлету.

Потом он звонил матери и демонстративно и весьма театрально расписывал ей, что я себя плохо чувствую, и в таком состоянии со мной трудно поладить, а, тем более, договориться, и тому подобную ерунду.

Я, между прочим, не обижалась. Но зато ночью, когда все легли спать, долго ворочалась с боку на бок и никак не могла уснуть. Наверное, от сознания того, что Ваня находится рядом, за стеной, и я могу подойти к нему в любую минуту.

А ещё мне было ужасно интересно, о чём он сейчас думает, и зачем я уговорила его остаться, и почему он всё-таки согласился. Он ведь не поверил, что я опять начну себя резать. Не до такой же степени я идиотка.

Короче, долго я не выдержала и тихонько прокралась в соседнюю комнату.

Я вошла и сразу встретила взгляд его ясных глаз.

– Ты чего? Не спится? – поинтересовался он шёпотом.

– Конечно, нет.

– И мне, – признался он. – Эти твои бредовые идеи! А я, придурок, согласился. Чувствую себя, как… не знаю кто. Ещё ты тут бродишь! – Ваня сел. – Ты зачем пришла?

– На тебя посмотреть, – сердито пробормотала я. – Можно?

– Можно.

Я скромно присела на краешек дивана.

– Посмотрела?

– Угу.

Поперёк его груди тянулся широкий тёмный шрам.

– Что это?

Рука сама потянулась к нему. Я только осторожно дотронулась, а Ваня дёрнулся, как ужаленный. И вовсе не от боли.

– Это всё то же, – он поймал мои пальцы, отодвинул от своей груди, но не отпустил, крепко стиснул. – Меня собирали по частям, не надеялись, что выживу. А я зачем-то выжил, – и вдруг улыбнулся уголком рта. – Наверное потому, что ещё должен был встретить тебя.