После огня

Пролог

Декабрь 1940 года

- Дожди – это хуже всего. Попомните мое слово – за ночь все заледенеет. И без того на дороге скользко. А завтра хоть коньки обувай.

- По счастью, мы к вечеру будем на месте, господин оберштурмбаннфюрер.

- Петер, - поправил немец, - мы ведь с вами условились.

Ноэль только кивнул в ответ. Он смотрел в окно, по которому стекали прозрачные капли дождя. Мир за этими каплями был непроглядно серым. Линке прав – за ночь на землю ляжет мороз. И серый, от которого тошно, станет голубовато-белым. Такого цвета у матери было одно из театральных платьев. Это он помнил еще из детства. Правда, он совершенно не помнил, о чем был спектакль.

- Чем займетесь в Париже? – снова пристал Линке.

- Скорее всего, преподаванием. Это проще всего. Да и я не привык слишком напрягаться, если нет возможности что-то изменить.

- Ну уж потерпите немного. Мы вернем вам возможность работать в Египте. А до того я вполне успею свести вас кое с кем из Берлинского музея. Уверен, вам будет интересно. Великие умы и теперь бредят экспедициями. Как знать, быть может, едва мы успеем обернуться, как вновь увидим пирамиды Гизы, Долину царей и Немецкий дом.

- Если последний устоит, - усмехнулся Ноэль. – Не пирамида. Чуть ударишь – рассыплется.

Офицер рассмеялся и бросил небрежно:

- Да уж, у древнеегипетских зодчих нам еще поучиться.

- Но это же восхитительно, когда есть чему учиться, не так ли?

Линке не успел ничего ответить. Колеса со скрежещущим шумом заскользили по дороге – машину повело. Слишком скользко. И слишком быстро. Шофер вырулил на обочину, их тряхнуло, и автомобиль резко остановился.

- Леманн! – рявкнул офицер. – Следите, черт бы вас подрал, за дорогой!

Шофер обернулся к ним, и Ноэль, переводя дыхание, успел удивиться тому, насколько спокойно его лицо.

- Да, господин оберштурмбаннфюрер. Этого больше не повторится.

В сущности, ничего не повторится. Отдавая себе в том отчет, как никто из присутствующих, Ноэль промолчал.

В этот день он, обычно довольно разговорчивый, с трудом выдавливал из себя слова. А выдавливать было нужно. Он что-то плел о раскопках, на которые попал еще подростком с профессором Авершиным, о стоворотных Фивах, о ключе к расшифровке иероглифов, который он разрабатывал в группе профессора. Но это все было будто мимо. Просто описание картинки, которая всплывала в его памяти, но которая теперь была с изрядным налетом пыли. Ему казалось, что он карабкается на гору из хитросплетения слов, пробирается сквозь них к самой сути. А сути нет, и горы нет. Есть яма, черная, страшная яма.

Они все ехали. Петер что-то отвечал, о чем-то спрашивал. Ноэль, замолкая, буравил взглядом затылок шофера и часть его щеки, что была видна с заднего сиденья.

Прежде, кажется, еще только этим утром, он нервничал, ждал, мысленно торопил время. Теперь проще было думать о том, что они всего лишь едут в Париж, куда собирался его подбросить оберштурмбаннфюрер Линке. Все знали, как дружны молодой египтолог и офицер, большой любитель египтологии. А теперь египтолог ловил себя на мысли, что совсем не застал войны. Но однажды война застала его. Застала врасплох. И теперь тоже. Пулеметной очередью по колесам.

Неужели оно?

Оно было неизбежно.

И он сам к тому стремился последние шесть месяцев. С того самого дня, что отпечатался в нем на всю оставшуюся жизнь. Впрочем, эти секунды в машине отпечатаются тоже.

Затормозить не могли – тормоза не сработали. Съехали в кювет и заглохли.

Он запоздало вспомнил, что нужно пригнуться. И дернулся вниз под сиденье.

Немцы не успели. Мгновения не хватило.

Снайперы сработали четко. Всего два выстрела.

Первый – в висок оберштурмбаннфюрера. Тот и вздохнуть не успел. Завалился набок всей тяжестью, прямо на спину Ноэлю.

Второй – под ключицу шоферу. Тот еще хрипел, когда Ноэль скидывал с себя тело офицера.

Потом он распахнул дверцу машины, намереваясь немедленно ее покинуть. И вдруг услышал сквозь хрип и собственное неровное дыхание:

- Стой…

Обернулся. Шофер все еще дышал, все еще боролся с подступающей смертью, все еще не желал смириться.

- Стой! – снова выдохнул он, будто бы умоляя.

И Ноэль остановился, ведомый бог знает каким порывом. Потому что делать ему здесь было нечего, потому что людей этих он ненавидел. Безликости не было – у врагов были глаза, носы и уши этих двоих немцев.

Удерживая его взгляд своим, шофер рванул пуговицу шинели и зашарил по груди. И теперь Ноэль не мог оторвать взгляда от расползающегося по ткани кровавого пятна.

- Отдай… жене…

Шофер протянул руку – та тоже была окровавлена. И Ноэль потянулся к нему, перехватив кожаный шнурок. Потом зажал его в ладони – это был медальон. Всего лишь медальон, который нужно было отдать. Пальцы его теперь тоже были в крови. Не в силах смотреть на руки, Ноэль снова поднял взгляд и почти задохнулся – лицо немца было спокойным и отстраненно собранным, будто только сейчас он проговорил: «Это больше не повторится». Будто он не стоял теперь на пороге смерти. Или, возможно, он оттого был спокоен и собран, что умирал?

- В Гамбург… Мюнстергассе 17… - снова шепнул шофер, и голова его запрокинулась.

Ноэль брезгливо поднес к глазам кусочек железа и усмехнулся, глядя на изображенную там фигуру. Улль. Покровитель спортсменов.

Уже гораздо позже, несколько часов спустя, сидя в какой-то гостинице и ожидая, пока проверят его удостоверение, конечно фальшивое, он нервно вертел в руках медальон. И заметил на обороте выгравированное: Fridrich[1]. То ли гравер был безграмотный, пропустив одну букву. То ли родители шофера – излишне изобретательны. Ведь fridu означало «мир».

1

Весна 1945 года

С озера тянуло прохладой. Поеживаясь в стареньком плаще, Грета ускорила шаг под неожиданными порывами ветра, который зло толкал ее в спину, заставляя почти бежать по набережной под старыми каштанами. Когда же ветер затихал на несколько минут, она почти останавливалась, пытаясь оттянуть свое возвращение домой. Как она скажет Рихарду, что ее уволили? Снова не будет денег, которых и без того не хватало. Снова придется что-то продать из бабушкиных вещей, большая часть которых уже была продана за то время, что они жили в Констанце. Если ей повезет, она сможет найти другую работу. Но уже много лет Грета была уверена, что ей больше никогда и ни в чем не повезет.

Она устало зашла в дом, долго возилась с туго завязанным под подбородком узлом косынки, поправила выбившиеся светлые пряди волос, которые ей теперь казались такими же тусклыми, как и она сама, и, наконец, посмотрела на Рихарда, сидящего за столом и жующего ломоть хлеба. Хлеб был очень свежим и крошился на столешницу.

- Обедать будешь? – спросил он, не поздоровавшись. – Прости, я тебя не дождался. Сейчас соберу.

Грета отрицательно мотнула головой. Ей совсем не хотелось обедать. Как и обычно. Она ела лишь потому, что Рихард говорил: надо!

- Не буду, - она медленно прошла к дивану и тяжело опустилась на него. – Меня уволили.

Рихард замер, не донеся ломоть до рта в очередной раз, и внимательно посмотрел на молодую женщину. Потом кивнул и легко сказал:

- Уволили. Понятно. По-твоему, это повод не обедать?

- При чем здесь обед? - нахмурилась Грета. – Как мы дальше будем?

- Найдем тебе другую работу, - пожал плечами Рихард.

- Вам легко рассуждать, - тоскливо протянула она. – Вспомните, сколько месяцев я оббивала пороги, прежде чем нашла эту. И если бы их учительница младшей школы не погибла… - резко замолчала и махнула рукой.

- Грета, мы только-только справили тебе новые башмаки. Теперь ты будешь оббивать пороги с шиком. И надеяться, что кто-нибудь еще погиб.

Рихард рассмеялся, но смех у него вышел тяжелым, будто удары молота о наковальню.

Чуть приподняв брови, Грета долго смотрела на пожилого человека, единственного близкого, который остался у нее на всей земле. И как бы ни шокировал порой мрачный юмор Рихарда, у Греты получалось не задумываться об этом. «Он не такой, каким хочет казаться!» – твердила она себе. Остаться без Рихарда она бы не смогла. И Грета всегда помнила, как много он делал для нее, особенно в последнее время.

- Сейчас и начну, - поднявшись, усмехнулась она и направилась к выходу.

- Стой! – рявкнул Рихард. – Стой, говорю!

Она послушно остановилась и обернулась.

- За что хоть уволили?

- Герр Мёллендорф заявил, что я не обладаю независимостью мышления, а без этого учителю сегодня никак нельзя. Что еще не время возвращаться к учебникам Веймарской республики, и я слишком много на себя беру, предлагая ему, ветерану Вермахта, такое, - спокойно и равнодушно рассказывала Грета. – Всего лишь потому, что теперь директору понадобилось мое место для своей дочери. Две недели назад он так же уволил учителя немецкого языка. А через день новой учительницей стала фрау Мёллендорф, - она помолчала. – А говорят, что теперь учителям будет полагаться паек. Но вместо этого я осталась даже без жалования.

И вдруг лицо ее некрасиво искривилось, губы мелко задрожали, и Грета расплакалась, рукой размазывая по щекам слезы и не пытаясь успокоиться.

«Жалкая, безвольная кукла», – подумала она и громко всхлипнула.

- Ну-ну-ну… - пробормотал Рихард. Все знали, как он не выносил слез, в особенности женских. С детскими было куда проще сладить. Он торопливо убрал в сторону недоеденный хлеб и подошел к Грете. Взял ее за плечо единственной рукой – вторая была искалечена почти тридцать лет назад и представляла собой обрубок, заканчивавшийся у локтя. И проговорил:

- А плакать зачем? Или ты полагаешь, что с красным носом тебя быстрее возьмут на работу?

- Меня никуда не возьмут, - продолжала всхлипывать Грета.

- Куда-нибудь возьмут. Куда-нибудь, где твоих силенок работать не хватит. Потому пойдем обедать.

Продолжая вытирать слезы, она вздохнула и подошла к буфету. Отрезала и себе хлеба, налила немного молока и села к столу, поставив перед собой еду. Но есть не стала. В горле по-прежнему стоял ком.

- Ешь, говорю, - просто сказал Рихард, устроившись напротив, и стал внимательно рассматривать ее лицо, в чертах которого сохранились те же удивительные нежность и мягкость, что были еще шесть лет назад. И все равно, что с тех пор лицо это сделалось худым и острым. А глаза удивительного цвета, каким бывает у берега от водорослей вода в Бодензее, давно разучились улыбаться. Странно, но чаще всего Рихард вспоминал ее улыбку. Какой та была еще до войны и в первый ее год. Сначала улыбаться начинали глаза, а уже после улыбка отражалась на губах. И ранние морщинки были в уголках глаз, а не возле рта. Теперь она походила на тень самой себя, прежней. От переносицы под нижними веками расплывались темные круги, щеки чуть впали. А восхитительные светлые волосы, которые превращали ее в настоящую красавицу, теперь вечно были связаны в тугой узел на затылке. Иногда Рихард задумывался, кто из них старше на самом деле… И все-таки нежность в ее чертах оставляла надежду… Нельзя быть несчастной с таким лицом. Так не должно случаться.

- Не нужно тебе бродить по школам, - вдруг сказал он. – Толку не будет, а слезы будут. Сама подумай – кончено все. Думаешь, они позволят национал-социалистам жить, как жили? Учительство теперь не для тебя. Что-то другое придумаем.

Грета вяло кивнула, откусила немного хлеба и огляделась.

- Надо придумать, что можно продать. Мы за мои ботинки должны еще половину. А, может, их и продать? - она выставила ногу из-под стола. – Все равно скоро лето.

2

Лето 1945 года, Констанц

- Дом старый, но довольно большой. В нем живут два человека. Она – бывшая учительница. Состояла в НСДАП с 1936 года. Он – инвалид. Не думаю, что они будут вам мешать.

- Инвалид и нацистка? – лейтенант Уилсон приподнял бровь. – Как бы я им не помешал.

- Дом большой, - гнул свое капрал. – Мебели немного, но зато сможете отдохнуть в одиночестве. Ваша комната на втором этаже. Тихо. Все лучше, чем казарма.

Ноэль отвлекся от дороги, стелившейся перед ними брусчатой мостовой, и посмотрел на своего спутника.

- Я бывал в местах, рядом с которыми и казарма покажется райскими кущами.

- Да но… генерал Риво дал особые указания относительно вашего размещения. Он поселился на соседней улице и желает, чтобы вы…

- Чтобы я всегда был под рукой, - закончил за него Уилсон. – Будет вам, капрал. Мне все подходит. Если только эта нацистка не устроит поджог среди ночи – со второго этажа разве только в окно прыгать.

- Не думаю, чтобы ей пришло такое в голову, - капрал был молод и предельно серьезен, до скуки. – Капитан Юбер собирал сведения о них и счел возможным…

О том, что Юбер – пьяница и шутник, Ноэль промолчал. Потому что только в его больную голову могло прийти поселить лейтенанта Уилсона к члену НСДАП.

- Ваши вещи из мэрии перевезут сегодня к вечеру.

- У меня их, по счастью, совсем немного.

Всего один чемодан, да и то из ценного в нем было только письмо отца, полученное перед самым отъездом в Констанц. Это же письмо было первым от семьи с самого начала войны. Краткое и сдержанное – так всегда писал отец. Они с мамой вернулись в Париж сразу после освобождения. Еще несколько месяцев у них ушло на поиски старшего сына. А тем временем младший, Оскар, совершил восемь вылетов в места боевых действий. Он теперь служил фотокорреспондентом. Ноэль помнил его еще тринадцатилетним подростком, когда видел в последний раз.

Они подъехали к дому, сложенному из серого камня. И Ноэль невольно улыбнулся, сообразив, отчего его не поселили на первом этаже – одна из нижних веток раскидистого дерева упиралась в окно, угрожая выдавить стекло. Это показалось ему отчего-то смешным. Зато не нужны занавески – в комнате и без того вечно темно.

Они поднялись на невысокое крыльцо, и капрал постучал в дверь. Открыл им инвалид. Мужчина старше среднего возраста и без руки. Он хмуро глянул на них и отошел в сторону, молча пропуская их внутрь.

- Лейтенант Ноэль Уилсон, - представился Ноэль, чуть кивнув хозяину дома.

- Леманн. Рихард Леманн, - отозвался инвалид. – Когда-то служил рядовым, пока не оцарапало.

Потом он обернулся к капралу и, хмуро улыбнувшись, сказал:

- Я думал, господин лейтенант – француз.

- Француз, - сдержанно ответил Ноэль, не дожидаясь, пока капрал Жером поднимет челюсть, оправившись от возмущения вольностями герра Леманна.

- Я прошу показать господину лейтенанту его комнату! – потребовал Жером тоном, не терпящим возражений, и тут же, не выдержав, добавил: – И держать ваши соображения при себе!

- Как прикажете, - отозвался Леманн и кивнул в сторону лестницы, начинавшейся здесь же. – Следуйте за мной.

Лестница была узкая, темная и довольно высокая. Немец ковылял по ней, будто нарочно, медленно. И капрал заметно сердился. Ноэль только усмехался под нос – что еще этот немец может в своем бессилии? Наконец, они оказались у комнаты, дверь в которую была открыта. Леманн толкнул ее.

Мебели действительно было мало. Кровать, шкаф, стол и стул. Больше ничего, несмотря на то, что здесь оказалось просторно. Впрочем, это подходило. Уилсон давно привык обходиться малым и чувствовать себя хорошо, если было куда примостить голову, чтобы вздремнуть.

У кровати с наволочкой в руках стояла молодая женщина – как все немки, блеклая и худая. Ровная, как жердь, в бесформенном платье и без намека на женственность.

«А вот и нацистка…» - отстраненно подумал Ноэль.

Бросив быстрый взгляд на француза, Грета отвернулась и продолжила заниматься постелью. Единственное, что она успела заметить – рыжий цвет волос постояльца. Нет, не яркий и, пожалуй, далеко не редкий, но совершенно неожиданный в ее серой жизни. Она взбила подушки, расправила одеяло и у самого выхода, не глядя на офицера, негромко сказала:

- Чистые полотенца в шкафу.

- Вам следует также озаботиться ужином! – подал голос капрал. – Господин лейтенант с дороги теперь будет отдыхать. Продукты в машине. Впредь вас не будут этим обременять.

- Да, господин офицер, - кивнула Грета и посмотрела на Рихарда. Они и сами понимали, что рано или поздно в их доме окажется какой-нибудь француз, как уже во многих других домах. Но она надеялась, что в их тихую жизнь не вмешаются еще долго. Мало ей своих забот…

- Я спущусь в семь, - бросил Ноэль. – Если возможно, не могли бы вы принести сюда графин с водой.

Грета снова кивнула и, наконец, покинула комнату. Спускаясь в кухню, она пыталась представить, что она может приготовить французу, чтобы его это устроило, и чтобы он не обвинил их… да какая разница, в чем именно. Например, решит, что она желает его отравить.

Однако боязнь быть отравленным была последним, что беспокоило Уилсона. Наибольшее желание, какое он сейчас испытывал – это просто выспаться. Отъезд в Констанц в качестве переводчика генерала Риво получился внезапным и почти спонтанным. Война закончилась, но, наверное, теперь-то все и начиналось. Надежда вернуться домой, в Париж, сразу после победы оказалась всего лишь надеждой. Не все надежды сбываются. Оставалось мечтать об отпуске, чтобы просто повидать мать и отца. Если повезет – брата. О том, чтобы вернуться к науке речи не шло. Он застрял в военной форме, в этих офицерских погонах и в собственных способностях к языкам. Которые оказались так кстати теперь, после освобождения.

3

Жара держалась стойко и даже у озера не давала забыть о себе. Хотя об озере тоже оставалось только мечтать – все дни проходили в тесных захламленных кабинетах комендатуры.

В Констанце Юберу не нравилось. Он совсем не походил на другие города, виденные им за шесть долгих лет войны, в которую он вошел двадцатидвухлетним су-лейтенантом, уверенным в том, что его силами победа станет непременно ближе. Спустя полгода он оказался в немецком лагере для военнопленных. И, пожалуй, это было самым спокойным временем за всю войну – за проволокой. Он протянул так три недели. И стал планировать побег, который сумел осуществить лишь через несколько долгих месяцев, за время которых, как он потом узнал, была расстреляна его семья в Лионе, оказавшаяся замешанной в действиях Сопротивления.

Из войны он вышел, пожалуй, еще более резвым. Но к резвости добавились злость и несколько седых волосков в челке, делавшей его молодое лицо с крупным носом и энергичным подбородком почти хулиганским. Вернись он теперь в родной город на свою улицу, его бы считали героем, говорили бы, что всегда знали, какого сына воспитал старина Виктор. Самого себя Анри Юбер героем не считал, так и не определив, за что же его повышали в чинах и давали награды. В то время как он только пил и насиловал женщин, если те говорили по-немецки. Нет, определенно, он бы не хотел попасться на глаза старине Виктору после всего. И сделал закономерный вывод: если души родителей смотрят на него из облаков, то проще заделаться атеистом и не думать об этом вовсе.

Теперь он ведал сбором сведений о семьях, в чьи дома рекомендовалось расквартировывать офицерский состав, формированием списков и регистраций и прочей бумажной ерундой, которая уже через неделю заставила его почти что взвыть. Иногда он думал о том, как жаль, что война закончилась – хотя бы не приходилось заниматься всякой чепухой и умирать от скуки. Он чувствовал себя почти как за проволокой. Только теперь был по другую сторону. В конце концов, тюремщик едва ли более свободен того, кого он должен стеречь.

Но случались и маленькие радости. К примеру, пиво колбасники варить за время войны не разучились.

- Исходя из любви к Германии и немецкому духу, Вагнер создал «Кольцо Нибелунгов». Из тех же побуждений Гитлер сжег Европу, - ворвался в не вполне трезвую голову Юбера голос Уилсона.

- Ты сумасшедший, если всерьез думаешь о причинах и следствиях, - ответил Юбер. – Кто об этом думает?

Осмотрел зал, заполненный по большей части солдатами в это время. Но кое-где встречались и обыватели из местного населения. Юбер выхватил взглядом старика в добротном костюме, весьма на вид солидного.

- Смотри, - кивнул он. – Вот этот. Он вообще не думал, ему некогда было думать и незачем. Как и нам. Он пил пиво в питейном заведении и читал газету. И сыновья его так же пили пиво, жрали сосиски и читали газеты. Организм усваивал все скопом.

Ноэль нахмурился и уставился в свою кружку. Его счастье. Изучению действительности он всегда предпочитал изучение прошлого.

Они встретились впервые в Лионе, куда Юбер вернулся после побега из лагеря для военнопленных. Тогда он узнал о гибели своей семьи. Дом не пустовал. В нем жила другая семья, которой его сдала тетка. Потом в родном квартале даже и с фальшивыми документами стало оставаться опасно. И он уехал в пригород, к друзьям. Это было началом. У них он впервые примерил баскский берет. И за долгое время был приставлен к делу – тоже впервые. Но все казалось по мелочам, ничего серьезного, в то время как душа просила чего-то настоящего, стоящего, чтобы слышно было за Альпами. И это случилось. К ним в группу пришел Уилсон со словами: «Я знаю, как устроить гибель Петера Линке».

Ему доверились. Юбер первым доверился. Именно потому, что Уилсон больше всех рисковал в этом деле. Тогда Анри решил, что историк – отчаянный смельчак. Оказалось, нет. Оказалось, мстил. И это тоже было ужасно скучно. Юбер убийцам своих родителей не мстил. От смерти нескольких причастных ничего не исправится. Легче станет лишь тогда, когда они все будут унижены, раздавлены, убиты.

- Я устал от этого, - снова вернул его к действительности Ноэль. – Сколько это будет еще продолжаться? Я думал, закончилось.

- Дурак, все еще только начинается, - скрежетнул зубами Юбер. - По-твоему, они достаточно поплатились?

- Я не знаю. Я говорю о себе.

- Тебе вообще нельзя было воевать. Ты для того слишком мягок.

- Если бы все были вроде тебя, то здесь все было бы в крови, - спокойно ответил Ноэль.

Юбер криво усмехнулся, взял в руки кружку и жадными глотками выпил все ее содержимое. А потом легко бросил:

- Не волнуйся, мой дорогой друг. Пройдет время, и я успокоюсь. Как ты можешь судить, после объявления мира еще ни один от меня не пострадал. Все, что было, осталось в горах. Форма сдерживает порывы души. Но я уже привыкаю.

- Закиснешь, - с улыбкой ответил Уилсон.

- Черта с два! Не раньше тебя.

Юбер громко присвистнул, чтобы привлечь к себе внимание, а потом крикнул:

- Хозяин, еще две кружки!

- Я свое еще не допил! – запротестовал Ноэль.

- Иди к черту! Я планирую надраться!

- А… ну удачи! – отмахнулся Ноэль и вдруг увидел у стойки хозяина заведения фрау Леманн.

- Это пиво отнесешь туда, - хозяин указал в угол погребка, где весело шумела компания солдат, - а потом вернешься за заказом для господ офицеров.

Женщина устало кивнула. Она смотрела, как огромная кружка в его руках медленно наполняется прозрачной жидкостью с густой белой пеной, и думала лишь о том, что болят ноги. Ноги болели сильнее всего, гудели даже во сне. Грета засыпала с этой болью и с нею же просыпалась. Бесконечные часы, которые она проводила в постоянном движении между густо расставленными лавками от стойки к посетителям, почти каждый из которых считал долгом ухватить ее за первое попавшееся место, становились для нее наказанием. Единственная же ее вина заключалась в том, что она родилась не в то время и не в том месте. Но мог ли хоть один человек похвалиться тем, что угадал со своим рождением? Ей, бывшей учительнице, о таких не было известно.

4

Утро не задалось с самого пробуждения. Остатки кофе, который строго, по крупице использовался в случае приступов головокружения, что мучили Рихарда последние месяцы, подошли к концу. В обычное время Леманны, как и большинство соседей, вместо кофе заваривали перемолотые корни одуванчиков. Иногда Рихарду казалось, что куда как вкуснее попросту пожевать ботинок. Но ботинки было жалко. А травы во дворе много. Еще и не то попробуешь.

Ничего из продуктов, принесенных лейтенантом и молча оставленных на кухне, куда он сам больше и не заглядывал, они с Гретой не брали. Еще не хватало, чтобы их обвинили в воровстве. Хотя Рихард прекрасно понимал, что француз, следуя непонятно каким соображениям, принес эти несколько банок тушенки им. Тушенку – к черту. От чашки кофе Рихард бы теперь совсем не отказался.

В такие моменты он, как никогда, чувствовал себя беспомощным. Чувство было отвратительным и не поддающимся никакому укрощению. Его могла бы спасти деятельность, хоть какая-то… Но работу найти здесь, в Констанце ему, инвалиду, так и не удалось. Он гнал от себя воспоминания о Гамбурге, где было все – свое дело, свой дом, своя семья. Кому теперь нужен чертов антиквариат? Впрочем, и тот где-то под развалинами, разгрести которые и жизни не хватит. Хуже всего то, что его на своих плечах тащит Грета. Как и все остальное. А он, старая развалина, и помочь ничем не может!

Рихард поморщился, посмотрел на свою чашку с отваром, который теперь принято было характеризовать «даже немного похоже на кофе», и негромко чертыхнулся. В доме с утра стояла привычная уже тишина. Грета, конечно, оббивает пороги школ – никак не успокоится. Француз на службу все еще не ушел, но он оказался не хлопотным. В его комнате всегда была тишина, друзей не водил, питался не в доме. Присутствие его оказалось наименьшим злом из того, что им пришлось пережить. Хотя и раздражало.

Сверху скрипнула дверца – шкаф открыл. Надо бы смазать… Рихард снова поморщился и отпил все-таки из чашки отвар. Потом поднялся со стула и выплеснул остатки жидкости в раковину.

- Сыт, - буркнул он под нос и направился в свою комнату. Взял было с полки книгу и тут же вернул ее на место. Темень непроглядная, а все этот каштан за окном! Срубить его к чертовой матери! Так где в жару тень взять? Только здесь и можно спасаться. Да и Грета любила это бестолковое дерево.

Совершенно рассердившись, Рихард отправился в коридор, где под лестницей была дверца в кладовую с садовым инвентарем. Найдя там внушительную пилу, довольно ржавую и решительно тупую, снова чертыхнулся и пошел на улицу. Бороться за луч света в собственной комнате!

Но это оказалось не так уж просто. Ветка, упиравшаяся в окно, хоть и росла достаточно низко, но на стул становиться пришлось. Да и одной рукой, ни за что не держась, много не напилишь. Удивительно, а ведь еще каких-то три-четыре года назад ему в голову не приходило сердиться на себя из-за увечья. Он прожил без руки без малого тридцать лет и давно смирился с этим. Жизнь шла своим чередом. И он со всем научился справляться одной рукой. К счастью, правой. Левая иногда напоминала о себе тем, что болела на погоду, а временами и просто так, видимо, чтобы просто болеть. Ему до сих пор казалось, что она все еще есть у него, именно из-за этой боли. Только потом он вспоминал, что всего лишь обрубок. Память тела – самая крепкая и надежная память. Но это давно не трогало его. А теперь всякая мелочь выводила из себя. Сдерживался только при Грете – ей еще его концертов только не хватало.

В конце концов, дело пошло. Медленно, тяжело, но пошло. В стороны полетели опилки, мышцы заныли, пот по лбу покатился. Над головой громко хлопнуло окно, но Леманн на это даже особого внимания не обратил. То, что француз курит в комнате, было очевидно. И, конечно, в форточку. Однако сейчас это все его не особенно трогало. Он был занят. Чертовски занят…

Через пять минут мучений Леманн слез со стула, прислонил пилу к стволу каштана и благополучно уселся на землю. Он тяжело дышал, сердился, ненавидел свою немощь и весь белый свет в придачу. Снова с тоской подумал о кофе на полке в кухне, который трогать было никак нельзя. Ради самого же себя. А потом, будто в ответ на его мысли и гнев, во дворе показался лейтенант Уилсон. Он некоторое время смотрел на немца. Тот, чувствуя на себе этот тяжелый взгляд, но при этом понимая, что во взгляде нет ни любопытства, ни жалости, заставил себя разомкнуть губы и сказать:

- Доброе утро, господин лейтенант.

- Доброе, - бросил француз и решительно направился к каштану.

Уже через минуту Рихард Леманн с немалой долей изумления наблюдал, как Уилсон, взобравшись на стул, пилит ветку, измотавшую все его нервы. Он расправился с ней быстро – две руки и силы молодости. А потом, когда ветка с треском отвалилась и оказалась у его ног, быстро повернулся к Рихарду и спросил:

- Мне распилить ее еще?

- Нет, господин лейтенант, пусть сохнет, как есть. Отнесите ее на задний двор. Будет, чем зимой топить.

Уилсон кивнул, легко подхватил ветку и пошел прочь. Пока Леманн мысленно рассуждал о том, останется ли у них этот постоялец до самой зимы, к дому подъехал автомобиль и просигналил. Каждое утро на нем Уилсон ездил на службу в комендатуру.

Рихард, чувствуя себя разбитым, поднялся с травы и направился в дом – именно сейчас встречаться лишний раз с лейтенантом ему совсем не хотелось.

«Когда весь мир катится к чертям, всегда найдется француз, который не выстрелит… Или, по крайней мере, поможет спилить ветку проклятого каштана!» - рассерженно думал он, а перед глазами всплывали минуты последнего дня его спокойной прежней жизни, возврата к которой быть уже не может.

Два года прошло… Он и сам не верил, что это возможно. Да, да… ровно два года, за время которых он ходил, дышал, жил…

5

- Мне велели явиться к десяти, - негромко сказала Грета дежурному на входе в комендатуру. – Фрау Леманн.

Она смотрела на плечи военного, пытаясь вспомнить, какое у него может быть звание.

Когда-то давно Фриц учил ее разбираться в нашивках и погонах, а Грета лишь улыбалась и отмахивалась от мужа. Какое имело значение, что за нашивки были у него самого, если она столько лет ничего не знает о нем? И важно ли, что за погоны носит тот, кто вызвал ее сюда?

- Капитан Юбер… - услышала она.

Дежурный что-то записал в своем журнале и указал на дверь рядом.

- Сюда! – коротко бросил он. – Ждите.

Грета зашла в небольшую комнатку, то ли гардеробную, то ли буфетную. И так и осталась стоять посредине, не зная, что делать дальше. Минут через десять появилась женщина средних лет, невысокого роста и с острым взглядом темных глаз. Она быстро, умело и тщательно обыскала сначала Грету, потом ее сумку и кивнула на дверь.

Грета вновь оказалась перед дежурным.

- Капитан Юбер, - повторил офицер, - второй этаж, комната номер двадцать два.

Кивнула, медленно поднялась по лестнице. У двери кабинета, который оказался в самом конце темного коридора, никого не было, и Грета несмело постучала.

- Войдите! - донеслось до нее. У говорившего был сильный французский акцент.

Толкнув дверь, вошла в кабинет и остановилась в шаге от двери.

- Доброе утро, - поздоровалась она. – Меня вызвали… Фрау Леманн.

- Да, я помню, - сказал капитан и кивнул на стул напротив своего стола. – Присаживайтесь, фрау Леманн.

Немного помолчал, дождавшись, пока она сядет, внимательно посмотрел в ее лицо. Пошарил по столу, выдернул из кипы бумаг какой-то лист и продолжил:

- Маргарита Леманн, тридцать лет. Мне поручено составить список национал-социалистов в соответствии с их трудоустройством. Как я понимаю, на момент работы в школе, вы состояли в партии?

- Да, господин капитан.

- Сейчас школы закрыты. Но вы были уволены ранее?

- Да, господин капитан.

- По какой причине?

- Директор счел, что я слишком подвержена влиянию со стороны.

Юбер чуть заметно улыбнулся и бросил лист на стол.

- А вы подвержены? – поинтересовался он.

Грета молчала.

Когда мачеха родила ребенка, отец велел оставить на год школу.

Когда она выбрала профессию учительницы, она должна была вступить в партию.

Когда она попросила Фрица отложить свадьбу на год, он ответил, что тогда она может забыть о нем навсегда.

Ей всю жизнь говорили, что делать. И она делала. Так, как ей говорили.

- Да, - наконец, ответила Грета.

- Хорошо, - проговорил капитан, а потом бесстрастно спросил: - Где вы работаете теперь?

- В погребке герра Тальбаха в Альтштадте, господин капитан.

- Получаете продуктовые карточки?

- Да.

- Если бы сейчас для вас нашлось место… вы преподавательница в младших классах? Если бы нашлось место, вы оставили бы Тальбаха?

- А это возможно? – голос фрау Леманн дрогнул.

- Школы закрыты, учебный год, вероятнее всего, в срок начат не будет, учителей не хватает. Как вы понимаете, преподавательский состав будет проверен и утвержден позднее. Вы ожидали победы Германии в войне?

Грета опустила голову и ответила достаточно громко, чтобы капитан Юбер ее услышал:

- Да.

Каждому было хорошо известно, где заканчивали свои дни те, кому хватало смелости не ожидать победы.

Капитан широко улыбнулся и встал из-за стола, обогнул его и оказался возле фрау Леманн.

- Итак, вы, член НСДАП, желавший победы Германии, теперь хотели бы учить детей? Верно?

Она хорошо понимала, что именно так и выглядит ее намерение остаться учительницей. Она также понимала, что, если бы все повторилось, она прожила бы свою жизнь точно также.

- Верно, - хмуро подтвердила Грета.

- Кофе хотите?

- Кофе?

- Кофе, - его взгляд теперь был самым доброжелательным. Прежней сухости вопросов и интонаций, будто не бывало.

- Нет, - отказалась Грета и посмотрела в лицо капитану.

Она смотрела – и не видела. Цвет волос или глаз не имел никакого значения. Все французские военные были для нее похожи друг на друга.

- Неужели я услышал от вас слово «нет»? – рассмеялся Юбер. – Гитлер нравился вам?

- Что вы имеете в виду?

- У нас говаривали, что самая добропорядочная жена и мать могла бы отдаться ему, пожелай он. Это так?

- Я не могу отвечать за всех.

- Отвечайте за себя, - доброжелательность исчезла. Теперь в голосе появилось что-то новое, чего в их разговоре ранее не было. Что-то неприятное, липкое, отчего хотелось вымыть руки и лицо.

- Как часто мужчина, обладающий властью, считается с желанием женщины? – кажется, впервые за все время разговора фрау Леманн посмотрела в глаза капитану – темные и такие же неприятные, как и его голос.

- Случается и такое. Я знаю, что вы желаете получить возможность вернуться к профессии, а вы знаете, чего хочу я. Насилие в мои планы не входит – отбивает всякое удовольствие. Приходится считаться.

- То, что вы говорите – отвратительно, - ровным голосом проговорила Грета.

- Не более отвратительно, чем, имея мужа, мечтать оказаться в постели с фюрером, - капитан Юбер присел перед ней и протянул руку, коснувшись ее щеки, потом провел пальцами по коже к губам и остановился: - Нравился он вам или нет? Настолько, что за него вы отправляли мужей на войну?

- Прекратите, - она отстранилась от его руки, - я никого и никуда не отправляла.

Француз тихо рассмеялся и встал.

- Вероятно, вас будут вызывать еще. Неважно, по каким вопросам. Сами понимаете – проверки, списки. В школу вас не возьмут. Членам НСДАП путь заказан. Можете забыть о работе преподавателя. Во всяком случае, до тех пор, пока не передумаете по другим пунктам нашего нынешнего разговора. Вам все ясно?

6

Осень 1945 года

Сидя за столом, Грета чистила небольшую репу, которую обнаружила сегодня в своей сумке. Все, что ей оставалось – подчиниться железной воле фрау Бауэр, прекрасно теперь осознавая, в кого удался нравом маленький Отто. Однажды, еще в первые недели уроков с мальчиком, Грета обнаружила у себя в сумке вареное перепелиное яйцо. К несчастью, к тому времени она уже успела вернуться домой. Пришлось снова обуваться и мчаться к дому, в котором она теперь проводила немало времени. Никогда ей не забыть поджатых губ Генриетты Бауэр, когда та поняла, зачем вернулась учительница.

«Даже думать не смейте, что я возьму его! – заявила сердитая женщина. – Иначе вам придется взять назад слово, которое вы дали моему мальчику!»

Потом в сумке стали появляться овощи или грибы. И Грета еще несколько раз приносила еду обратно, но фрау Бауэр была неумолима – она обижалась, сердилась, даже иногда кричала. В конце концов, когда Генриетта заявила, что запретит давать уроки Отто, Грете пришлось смириться – этот странный шантаж подействовал. Не учить Отто Бауэра было преступлением – с его-то способностями.

Теперь Грета поглядывала в окно, за которым капал противный вялый ноябрьский дождь, и думала о том, что можно будет приготовить им с Рихардом суп из очисток… И будет пюре.

Неожиданно внимание ее привлек служебный автомобиль, подъехавший к дому. Шофер генерала Риво неизменно подвозил лейтенанта по пятницам в это самое время – в два пополудни. Хоть часы сверяй. Потом лейтенант отдыхал в своей комнате, а к шести вечера отправлялся к генералу, где собирались офицеры. Возвращался он очень поздно.

О том, куда ездит, никогда не говорил, но догадаться не трудно – о том, что Риво устраивал посиделки в занимаемом доме, знали от слуг. Там пили, играли в карты, приводили местных шлюх. Раз в неделю. По пятницам.

Уилсон вышел из автомобиля, запахнул расстегнутую шинель и поднял голову, посмотрев на небо, затянутое тяжелыми низкими тучами. Потом быстро прошел в дом. Автомобиль фыркнул напоследок и уехал.

Однако вместо того, чтобы сразу подняться к себе, как обыкновенно делал, лейтенант, едва раздевшись в коридоре, проследовал сразу на кухню. Остановился у порога, пригладил пальцами волосы и сказал:

- Добрый день, фрау Леманн. Я не помешал?

- Добрый день, господин лейтенант, - кивнула Грета в ответ и опустила глаза, аккуратно нарезая репу одинаковыми кубиками. – Вы здесь живете так же, как и мы. Мы же вам не мешаем?

- Да, абсолютная тишина в доме – это, конечно, мешает ужасно, - усмехнулся Ноэль и вошел в кухню, следя ненавязчивым взглядом за спорыми движениями ее рук.

За последние несколько месяцев жизни у Леманнов они перекинулись от силы несколькими ничего не значащими фразами. Не было ни одного настоящего разговора. Они здоровались, прощались, иногда Уилсон спрашивал, можно ли взять чашку или тарелку из кухни, и однажды попросил не убираться в его комнате чаще одного раза в две недели – пыль он и сам был в состоянии вытереть. Равно как и собрать постель.

- Между прочим, ваша репа была бы немного вкуснее, добавь вы тушенки, что стоит на той полке, - кивнул он в сторону подвесного шкафчика.

Грета подняла глаза на постояльца.

- Вы будете сегодня ужинать дома? – равнодушно поинтересовалась она. – Я приготовлю вам с вашей тушенкой.

- Не стоит утруждать себя из-за моей персоны. Эти банки там с июля. Если бы я собирался с ними разделаться, уже сделал бы это. Впрочем, неважно.

Ноэль сел на стул, и теперь их лица оказались прямо друг напротив друга на расстоянии вытянутой руки. Кажется, впервые за эти месяцы они были так близко. Он привык к ней. К хмурому взгляду, к худому лицу, к одежде, будто сшитой из нескольких мешков разных оттенков. Причем самостоятельно, без помощи портнихи.

Сейчас, вблизи, он, пожалуй, даже назвал бы фрау Леманн хорошенькой, если бы это слово хоть немного вязалось с тем, как она резала проклятую репу и бесстрастно отвечала, будто разговаривала со стеной. Для немки она выглядела довольно миловидной, хоть и сливалась с белыми тюлевыми шторками на окне – светлые волосы, светлые брови и ресницы, голубые глаза, белая кожа. Да, да. Арийка. Отличной породы.

Ноэль отчего-то рассердился, сунул руку в карман и, наткнувшись на небольшой конверт, вспомнил, зачем вообще явился. Он достал оттуда конверт и положил его на стол перед фрау Леманн.

- Мне достались билеты на концерт Городского оркестра. Мэрия заботится о досуге солдат французской армии. Я не пойду, у меня другие планы на нынешний вечер. Да и не с кем. Идите с герром Леманном.

- Продайте, - пожала плечами Грета и поднялась из-за стола.

На плите закипела вода, и она бросила в кастрюльку очистки. Рядом поставила варить репу для пюре. Потом мыла посуду, вытирала стол. Ждала, когда француз, наконец, уйдет к себе. А он все не уходил. Сидел на стуле и следил за ее перемещениями по кухне. На ее предложение не ответил. Выжидал, пока она остановится хоть на минуту.

- Герр Леманн любит музыку? – резко спросил он.

Вопрос прозвучал неожиданно. Грета чуть заметно вздрогнула и посмотрела на лейтенанта.

- Об этом вы можете спросить у него самого, - она немного помолчала и добавила: - Зачем вы это делаете?

А черт его знает, зачем! Ноэль посмотрел на дурацкий конверт на столе, сожалея о том, что вообще затеял этот глупый разговор. Но когда утром в комендатуру принесли билеты и оставили ему в качестве приглашения, он почему-то подумал, что за то время, что живет в Констанце, ни разу не видел, чтобы Леманны выбирались хоть куда-то, кроме как на работу да на рынок. Эта маленькая семья вызывала в нем странное и необъяснимое чувство сожаления – о том, через что прошли они все. Образование историка давало ему привилегию, какой не было ни у кого из друзей. Он знал, что время быстротечно, и однажды всему будет дана своя оценка, которую и теперь предугадать невозможно. Несмотря на то, что были победители и побежденные. Но было еще нечто важное – всем им предстоит как-то жить со случившимся и дальше. Как жить – он не знал. Он был историком. Он копался в прошлом.

7

Декабрь 1945 года

В начале зимы приехал Оскар. Совсем взрослый, совсем чужой, похожий на Николая Авершина, которого сам Ноэль отцом называл через раз. Светлые, почти белые в детстве волосы потемнели, стали темно-русыми. Оскар выше Ноэля на полголовы. Еще подростком в рост шел с такой скоростью, что не успевали покупать новые брюки. И вырос таким же долговязым, как отец. А выразительные глаза были совсем мамины, той же немного вытянутой формы, коньячного оттенка, с пушистыми по-женски ресницами. Чуть удивленные, озорные, временами дерзкие. И такие молодые. Впрочем, он и был мальчишка. Как только в фотокорры попал? Да еще и сражения фотографировал. Хотелось надрать ему уши и сгрести в охапку. Это казалось так просто, когда Оскару было тринадцать. И так глупо теперь.

Он носил военную форму, сидевшую на нем, как влитая. Широко улыбался, громко говорил, с аппетитом ел. И рассматривал старшего брата.

- И как это тебя не забросило в Японию? – спросил Ноэль в самый первый вечер, не понимая, как говорить с этим молодым мужчиной, тогда как в сознании его все еще был мальчик, росший у него на глазах.

- Я не особенно рвался, мне хватило войны. Видимо, мамины связи в министерстве. Там тоже ее поклонники.

- А если бы направили?

- Полетел бы. Ты же здесь.

- Меня весной должны демобилизовать. Недолго осталось.

- И домой? В Париж?

- Для начала. Дальше – как получится. Я совершенно не представляю, чем теперь заниматься.

Он не слукавил. Когда Риво сказал, что в апреле он может начинать паковать чемоданы, Ноэль растерялся. Оказывается, можно растеряться, едва перестают отдавать приказы и наступает тот момент, когда вдруг остаешься один на один со своей жизнью. Без войны, без долга, без привычки.

Один раз заговорили о Денизе. Оскар так неловко упомянул, что Гинзбурги перебрались в Париж. Из семьи выжили только младшие сыновья, близнецы, которых спасли соседи и увезли из города. Потом мальчиков забрала семья, которая их и укрывала все это время. Теперь Пьеру и Жаку было по восемнадцать, и они вернулись в свою старую квартиру на улице Монторгей.

- Когда они были в Париже, - негромко сказал Ноэль, - я примчался туда, к ним домой. Их увели уже. Ничего не нашел, вещи стояли там, где стояли всегда. Никаких следов того, что их арестовали, никакой борьбы. Совсем ничего. Я поехал в комендатуру. Хотел попробовать назваться ее мужем, сказать, что они ошиблись. Надеялся, что удастся как-то хоть ее оттуда забрать. Не успел. Она оказывала им сопротивление, ее застрелили.

Голос его звучал бесстрастно. Отболело, теперь уже сделалось почти спокойно. Можно было жить дальше. Все это время он почти не вспоминал о ней. Было множество всего, что заслонило… Он так привык к тому, что любит женщину, которой давно нет в живых, и которая так никогда и не стала его женой, что теперь с удивлением осознавал – уже и не любит, уже и не важно. Вернее, важно было, каждую минуту жизни важно. Но влиять на то, рад он, грустен, счастлив или нет – никогда не будет. Просто она всегда внутри, под множеством слоев другого, что наросло. И все. И оглядываться он не станет уже никогда.

Беспокоило другое. Новое, странное, может быть, незначительное.

Они с Оскаром бродили на набережной Бодензее. Это было на третий день по его приезду. Жил он в комнате Ноэля у Леманнов. И, кажется, легко сошелся с Рихардом. Впрочем, Оскар всегда и со всеми легко сходился. У него не могло быть врагов. Даже среди тех, кто были врагами по определению. Теперь у озера ветер трепал его русые волосы, он смотрел на воду и нес что-то восторженное о том, что надо было ехать с камерой. Но отпуск был коротким – к чему таскаться с аппаратурой?

Потом они шли по какой-то улице, на которой теперь кое-где остались еще магазины. Многие закрылись – кому нужны были пирожные, духи, зонты и часы, когда не хватало на хлеб, и продукты получали по карточкам? Два куска хлеба с маргарином, одна ложка молочного супа и две картофелины ежедневно, двадцать грамм мяса раз в неделю. И чертова армейская тушенка на полке в их кухне, которая вот уже сколько месяцев выводила из себя.

А потом Ноэль долго рассматривал витрину маленького шляпного магазина. Нет, конечно, не саму витрину, а аккуратную маленькую шляпку без полей, обтянутую коричневой тканью самого подходящего оттенка и украшенную короткой вуалью, которая элегантно укладывалась либо поверх шляпки, либо спускалась на глаза. Пришлось зайти. И выложить за нее львиную долю собственного жалования. И заодно за перчатки – они нашлись как-то сами собой. И без них уйти было нельзя. Оскар понимающе усмехался. И наблюдал.

В один из первых вечеров он вынул из дорожной сумки конверт и бросил его на кровать, которую ему уступил Ноэль, расположившийся на полу.

- Держи, - легко сказал младший брат. – Они передали тебе на расходы.

- Они в своем репертуаре, - рассмеялся Ноэль.

- Бери, а то обидятся. Ты же знаешь маму.

- Знаю. И чувствую себя богатым маменькиным сынком.

- А ты и есть богатый маменькин сынок. На твое жалование особо не разгонишься. Бери, будет на шпильки девочкам.

Девочкам… Это было даже смешно. И черт знает на что похоже!

Он не узнавал себя и не знал, куда от себя деться. Фрау Леманн готовила что-то на кухне, а Ноэль замирал в коридоре, глядя на нее, пока она не видит. И желая немедленно всыпать в кастрюлю с готовящейся там похлебкой тушенку. Потом она поднимала глаза, он надевал фуражку, кивал и выходил прочь, на улицу, где сигналила машина, приехавшая за ним.

Он возвращался со службы, а она читала что-то в гостиной у камина. И он снова замирал, глядя на нее, а потом, опасаясь быть замеченным, быстро раздевался и стремглав мчался в свою комнату. Где еще долго сердился на себя.

Грета была холодной и сдержанной. Такие женщины никогда не нравились ему. Казались пресными. А эта... Эту он хотел накормить. Эту он жалел. И, что еще хуже, тайно восхищался ею – за столько времени ни единой жалобы.

8

Зима 1946 года

- Нет, все же жаль, что мне ампутировали левую руку, а не правую. Как думаешь, это была бы уважительная причина для незаполнения их чертовой анкеты? – Рихард бросил перо на стол, поставив кляксу на его поверхности, и рассеянно полез в карман за сигаретами. Сигарет там не обнаружилось, и он стал вытирать кулаком чернила. – Больше ста вопросов, чтобы не дали сдохнуть с голоду.

- Заставили бы левой отпечатать на машинке, - вздохнула Грета, подавая Рихарду портсигар. – Все равно придется заполнить. Они не отстанут.

Рихард взял из ее рук сигареты, сунул одну в зубы и проговорил:

- Не отстанут. Твой Тальбах первым сбегал, отнес эту анкетку в ратушу. И жена его. Теперь ждут свидетельства о прохождении денацификации. Говорят, иначе могут и погребок его конфисковать. И пришлось бы тебе, ласточка, снова работу искать. Послушай, спички на кухне.

- Он такой же мой, как и ваш, - ответила Грета, выходя из комнаты.

Сама Грета заполнила анкету еще несколько недель назад. И теперь ее снова вызывал капитан Юбер. Наверное, сообщить о результатах проверки. И это ее беспокоило. О том, чем еще может обернуться их встреча, она старалась не думать. Так же, как старалась не думать о том, что несколько раз видела капитана Юбера и лейтенанта Уилсона вместе, и было понятно, что они приятели. Потому что обычно сразу после этого Грете вспоминалась красивая цветная коробка в ее шкафу.

- Да и погребок вряд ли конфискуют. Заплатит штраф, тем и отделается, - вернувшись из кухни, она протянула Рихарду коробок.

- Ты гляди, - не слушая ее, бушевал Рихард, углубившийся в чтение анкеты. – Им интересно, состоял ли я в какой-либо запрещенной оппозиционной партии после 33 года. Я похож на самоубийцу? Я отдал этой стране все, что у меня было, оставив себе всего одну руку, а им интересно, состоял ли! Я никогда не голосовал за национал-социалистов! Никогда! В тридцать третьем сделал ход конем и проголосовал за коммунистов. И что? Где теперь немецкие коммунисты? Можешь об этом спросить фрау Зибер. Ее мужа забрали восемь лет назад. Она считает себя вдовой. Послушай, прикури мне. Не могу!

- Я вообще не голосовала, - пожав плечами, Грета чиркнула спичкой и протянула Рихарду, - и в студенческом союзе не состояла, их вообще тогда в высшей школе не было. Только все это неважно по сравнению с тем, что я была членом партии, - она отошла к окну и стала смотреть во двор, занесенный снегом. – Мне кажется, я не пройду проверку.

- Ну и к черту! Или тебе запретят работать в погребке? Это ничего не меняет. У нас забрать уже нечего. Не пройдешь и ладно. Ноги целы, руки на месте, голова тоже. Переживешь.

- Раньше меня не приняли бы ни в одну школу, если бы я не вступила в партию. Теперь меня могут уволить из-за того, что я в ней состояла. Тальбах грозится пока лишь уменьшить жалование. В качестве компенсации. Опасается, что у него могут быть проблемы…

- Старый жлоб, - крякнул Рихард и выпустил кольцо дыма. Это у него получалось лихо. Потом перевел взгляд на Грету и негромко спросил, будто до этого не решался: – Может… спросить лейтенанта?

Она удивленно посмотрела на него.

- О чем спросить?

- Спросить, можно ли что-то сделать.

- Не надо беспокоить герра Уилсона. Скоро и так все будет известно. Меня вызвали в комендатуру послезавтра.

- Ты никогда никого не хочешь беспокоить! – рассердился Леманн. – Живешь так, будто жить боишься! Все норовишь поменьше места занять, к самому краю жмешься! Думаешь, этот француз не поможет, если попросить? Поможет. Черт знает почему, но этот поможет!

- Наверное, поможет, но я не хочу быть обязанной ему. Да и вообще никому, - Грета снова отвернулась к окну. Там теперь летели крупные хлопья снега. Было красиво, и захотелось прогуляться. Но вместо этого она поежилась и сильнее закуталась в старую кофту. – Неважно. Сами же говорите: руки, ноги целы…

Рихард встал со стула и подошел к ней. Проследил за ее взглядом и невольно подумал о том, что хотел бы хоть на минуту заглянуть в ее хорошенькую светлую головку. Что за мысли там бродят? Иногда ему казалось, что она не здесь и не теперь… Наверное, таким людям приходится непросто…

- И что мне делать с тобой, ласточка моя?

Грета повернулась к нему, поцеловала в щеку.

- Не надо со мной ничего делать, - сказала она устало, - схожу в комендатуру. Все выяснится.

Все выяснилось. Спустя два дня она явилась в комендатуру к капитану Юберу. Тот, сунув обе руки в карманы брюк, стоял у окна, прислонившись к подоконнику. И едва она вошла, осмотрел ее таким взглядом, что оставалось поежиться – словно бы тут же облапал. А потом без приветствия сказал:

- И кто бы мог подумать, что добропорядочная фрау Леманн окажется лгуньей.

- О чем вы, господин капитан? – спросила Грета, остановившись посреди кабинета.

- У вас занятная анкета. Вы присаживайтесь, что стали?

- Чем она показалась вам занятной? – Грета присела на стул, на котором сидела в прошлый раз, и подняла глаза на хозяина кабинета.

«Что может быть общего у него и Уилсона? - думала она, разглядывая капитана. – Служба… пятницы… право победителя…»

- Насколько я припоминаю, вы служите официанткой у Тальбаха? Во всяком случае, так вы проходите по нашим спискам. Верно?

- Да, господин капитан.

- А в анкете вы указали, что вы учительница, - улыбнулся он и подмигнул ей. - И зачем же вы вводите власти в заблуждение, позвольте узнать?

- Но я учительница, - пробормотала Грета.

- Бывшая. Контрольный совет запрещает членам НСДАП преподавание в школах. У вас запрет на профессию, понимаете вы это? И чему вы можете учить? Основам селекции арийской расы? Этого теперь никто не допустит!