Превратности любви

Глава 1 Он

Они познакомились в Венеции.

В атмосфере уже два дня творилось что-то невнятное. Над морем, тихо плескавшимся вдоль огромного песчаного пляжа, царило не поддающееся описанию сияние – это был не вечерний и не утренний свет: подобное сияние, наверное, окутывало планеты до начала времен, до разделения воды и земли, почти текучее свечение. Но настоящего дождя не было, нет; по сути, слегка моросило.

Ник устал ждать у моря погоды, в самом прямом смысле этого выражения, и решил провести время с пользой, съездив на экскурсию в Венецию, представляющую собой, как гласил рекламный проспект, «утонченный цветок цивилизации, выросший на хрупкой, но благодатной полоске между землей и водой».

Если бы он знал тогда, чем закончится эта экскурсия…

Когда он приехал в Италию, сбежав от навалившихся на него проблем, то хотел лишь одного – побыть в одиночестве, чтобы разобраться в своих чувствах, в своей жизни и в себе самом.

Курортное местечко Венецианской Ривьеры Лидо ди Езоло, давно облюбованное немцами, позволяло надеяться, что соотечественников там будет немного, а значит, не придется общаться с другими отдыхающими, чего ему делать совершенно не хотелось.

Но в первый же день, когда Ник, лежа в шезлонге, принимал солнечные ванны, пытаясь найти безболезненное решение своих проблем, его оторвала от этого занятия группа американцев, расположившаяся на пляже рядом с ним.

– Ну, вот, сам посуди, – говорил небритый парнишка, который явно хотел выглядеть старше своего совсем еще юного возраста. – Они, считай, целый час болтали, лежа в шезлонгах, под зонтиком. Впрочем, без умолку тараторила в основном старуха лет сорока. Ее подруга листала журнал с выражением величайшей скуки. Прямо французская красотка на Лазурном Берегу, да еще и волосы собраны наверх, и солнцезащитные очки в пол-лица. Словно принцесса, никого не удостоила даже взглядом.

– Не тебе чета: ты только и делал, что пялился на нее, – недовольно заметила единственная девушка в их компании – яркая брюнетка в желтом купальнике.

– И я, и весь пляж, – согласился небритый парень. – Это была телка прямо как с экрана, и такие сись…

– Все уже представили, – вновь с резкими интонациями в голосе перебила его брюнетка.

– Не думаю, что это можно представить. Воображения не хватит. И вдобавок – белая, как мрамор. Будто привидение, аж страшно. Рядом с ней вторая смотрелась чучелом.

Видимо, для него этот эпизод стал главным событием лета, а то и вообще всех летних сезонов, которые ему довелось прожить. Если брюнетка была его девушкой или вроде того, то Ник ее понимал. Участь бледной тени на фоне загадочной красотки явно ее не привлекала.

– Ну, так вот, – не унимался небритый рассказчик, – какое-то время все продолжалось в том же духе, и тут старуха раскипятилась, начала отнимать журнал и просить, чтобы подруга на нее посмотрела, – а та взяла и посмотрела. Да как! Это был просто отпад. Старуха буквально остолбенела, разинув рот. А принцесса, не проронив ни слова, встает, снимает очки, швыряет в сторону журнал и идет к морю. Добавь сюда еще музыкальное сопровождение – и готовый видеоклип.

– Ах, несите скорее ведро для слюны, – съязвила брюнетка.

– Да ладно тебе. Все ее пожирали глазами, не он один, – вступился за приятеля рыжий юноша, чье тело было сплошь покрыто веснушками. – Женщины тоже не сводили с нее взглядов. Она и вправду привлекала к себе внимание.

– Дойдя до воды, – продолжал небритый парень, – она занырнула и поплыла. Плавала она – просто фантастика, руки длинные, как змеи, если только существуют белые змеи. За считанные секунды доплыла до буйка, эротично обвила его руками и через мгновенье рванула дальше – в открытое море…

Ник не дослушал, чем закончилась эта история, решив, что для первого дня солнечных ванн с него уже хватит. К тому же компания этих молокососов все равно не даст ему сосредоточиться на своих мыслях.

Позагорать он еще успеет.

Но уже к вечеру погода испортилась.

Находясь «под коленочкой ботфорта итальянского сапога», Венецианская Ривьера обычно отличается мягким климатом, безоблачным небом и без устали палящим ласковым солнцем. И надо же было такому случиться, чтобы именно в день его приезда погода объявила забастовку. Гулять под моросящим дождем ему не хотелось, сидеть в одиночестве в баре – тоже. Вот он и записался на экскурсию в Венецию, дабы чем-то себя занять. А тут, на счастье, и дождь прекратился, температура воздуха и при отсутствии солнца была комфортная, хотя вязкая духота не предвещала ничего хорошего.

Как только все погрузились на катер, экскурсия началась. Большой канал, который – плавно изгибаясь на пути от Пьяццале Рома и железнодорожного вокзала до просторной акватории Сан-Марко – делит город на две части, был своего рода парадным входом в Венецию. И туристы, в том числе и Ник, не могли оторвать глаз от готических, ренессансных, барочных, неоклассических особняков, раскинувшихся по берегам, и от монументальных соборов, взметнувших в небо маковки куполов.

Но вскоре, сразу за крутым поворотом канала, бо́льшая часть группы устремилась к правому борту, чтобы получше разглядеть – нет, не очередную готическую или барочную жемчужину, а целующуюся в гондоле парочку, которую снимали с двух следующих рядом катеров.

– Каждый раз, когда начинаются очередные съемки, все сходят с ума, – посетовал экскурсовод. – Либо хотят попасть в массовку, либо познакомиться со звездами, либо просто поглазеть на происходящее.

– Но ведь это выгодно для туризма, – подал голос пожилой мужчина из группы.

На вид ему можно было дать не более пятидесяти лет. Красивое с правильными чертами лицо, благородная седина на висках. А глаза его были настолько черны, что казались тонированными стеклами роскошного лимузина – изнутри видно все, но внутрь заглянуть невозможно.

– На самом деле ничего хорошего для города в этих бесконечных съемках нет, – возразил экскурсовод. – Участникам массовки платят гроши, а публике, которая смотрит фильмы, нет никакого дела до того, где снимали картину. К тому же эти киношники ужасные грубияны и оставляют после себя горы мусора.

Поскольку импровизированная съемочная площадка осталась позади, экскурсовод снова вернулся к своим прямым обязанностям.

– Тысячи туристов приезжают сюда со всех концов света и сразу влюбляются в наш город, – монотонно забубнил он привычные фразы.

Рядом с Ником сидела странная парочка – лысый толстяк в яркой майке с Микки Маусом и совсем молоденькая девушка с косой и в длинном, расшитом бисером платье с глубоким вырезом. Явно американцы. Их, похоже, вообще не интересовала экскурсия и потрясающие виды Венеции – они были увлечены беседой друг с другом.

– Ну, ты ведь знаешь, какой он «маменькин сынок», – говорила девушка.

– Знаю, он при ней как верная собачонка – смотрит с обожанием в глаза, боится слова лишнего сказать, разве что руки не лижет, – брызжа слюной, отвечал толстяк.

– Представляешь, что со мной было, когда я разбила машину его матери?!

– Не представляю. От этой женщины можно ждать чего угодно – настоящее исчадие ада.

А рыжая девица с конским хвостом все время, пока они плыли по Большому каналу, оживленно болтала по телефону.

Из ее реплик Ник понял, что она диск-жокей на какой-то радиостанции, а парня, с которым она встречается, недавно арестовали за торговлю кокаином и угрозы в адрес полиции, потому-то она и «рванула в Венецию, чтобы привести свои нервы в порядок и, может, чуть-чуть оторваться».

Но особенно его поразили две чопорные старушки, без сомнения англичанки, которым на двоих было лет сто пятьдесят. Мало того, что они – в таких-то годах! – путешествовали по Европе, так еще и беседовали на тему, не очень соответствующую их возрасту.

– То, как мы используем слово «любовь», – рассуждала одна из них, – показывает, насколько мало мы о ней знаем. Мы говорим: «Я люблю клюквенный пудинг, я люблю мой спортивный автомобиль, я люблю теннис… и я люблю мою жену (или моего мужа)». Мы пользуемся одним и тем же словом. Но разве имеем в виду одно и то же? Как часто под словом «любовь» мы подразумеваем: «Я желаю… я хочу иметь… я получаю удовольствие от…».

– Слово «любовь» настолько всеобъемлюще и непостижимо, что не поддается определению, – соглашалась с ней вторая.

Им бы о Боге и о вечном покое думать, а они – туда же! Любовь, понимаете ли…

Пешая экскурсия начиналась с площади Сан-Марко. Ник знал, что ее называют «сердцем» Венеции, и теперь мог воочию убедиться, что это не просто слова.

Пока экскурсовод рассказывал, что здесь сконцентрированы символы религии (базилика), политической власти (Дворец дожей) и власти судебной (Прокурации), а также культуры (библиотека «Марчана»), Ник, не особо вслушиваясь, просто глазел по сторонам. Зачем нужны такие исторические экскурсы, думал он, когда о благородстве и величии площади беззвучно говорят ее камни. Если кому-то до зарезу нужно знать, чем «пьяцца» отличается от «кампо», всегда можно прочесть об этом в проспекте.

Глядя на голубей – одну из достопримечательностей площади Сан-Марко, – Ник вдруг вспомнил романтическую историю, которую вычитал в какой-то книге. Однажды ночью, говорилось в ней, двое влюбленных, что шептались под свинцовым пологом собора, были убиты собственной страстью. Их излияния не смогли пробиться сквозь мрачную неприступность свинца и заполнили все пространство под куполом, так что воздуха не осталось. Влюбленные задохнулись, а когда ризничий открыл узкую дверь, слова, рвущиеся на свободу, сбили его с ног, устремились к небу и еще долго парили над городом в виде голубков. «Может, и эти голуби – слова любви, которые шептали здесь друг другу влюбленные разных эпох?» – подумал он.

Бывают места, где чувствуешь умиротворение. Например, в храме. Их глубокая тишина, лучезарный свет, нежное благоухание придают молитве особый настрой. Кажется, что здесь твои мысли скорее дойдут до Бога. Глупо, конечно: Бог повсюду, в самых потаенных уголках души, Он слышит молитву еще до того, как ее произнесут. И здесь, на шумной, многолюдной площади Сан-Марко, Ник вдруг ощутил то самое умиротворение, словно ему был дан знак, что скоро его жизнь изменится.

И будто реальное проявление этого знака сотни голубей тучей взлетели в свинцовое небо, тут же исчезнув из виду. Неожиданно резко похолодало и на обозревавших достопримечательности туристов посыпались градины величиной с грецкий орех. Через мгновенье набухшие грозой небеса разверзлись, обрушив на землю, нет, не дождь и даже не ливень, а буквально океан воды.

Это происшествие прервало размышления Ника, поскольку нужно было срочно спрятаться где-то от разбушевавшейся стихии.

Наиболее надежным укрытием ему показался обычно розоватый, но сейчас ставший темно-серым, кружевной Дворец дожей.

В Зале с четырьмя дверьми, куда он поднялся по Золотой лестнице, его внимание привлекла стоявшая неподалеку девушка: откинув голову, юная фея, как мысленно окрестил ее Ник, задумчиво созерцала портрет дожа Гримини кисти Тициана.

Она светилась легкостью и покоем. Алхимия любви превратила ее в ту единственную, о которой он всегда мечтал.

Ник и сам не понимал, как так получилось, что эта девушка сразу же околдовала его. Во-первых, она была невысокой, из-за чего явно проигрывала тем женщинам, которых он обычно выделял из толпы. Она также не отличалась особой атлетической поджаростью, что в нашу эпоху навязанных шоу-бизнесом культовых кумиров считается необходимым условием.

Блондинкой она стала благодаря краске для волос – это не укрылось от его придирчивого взгляда. Но зато серый, с серебристым отливом цвет глаз – не какой-нибудь там фокус с линзами, а натуральный, присущий только ей, – завораживал. Стоило лишь заглянуть в эти глаза – и ты тонул в них безвозвратно. Они были такого яркого цвета, что он, казалось, не вмещался в радужную оболочку и окрашивал все глазное яблоко. Такие глаза обычно не умеют улыбаться. А глаза незнакомки умели. Она была очень загорелой, что, вообще-то, ему не особенно нравилось, но ей придавало неоспоримую прелесть. Ее нежная и душистая, упругая и блестящая кожа напоминала древесину ценной породы. Цвет чуточку капризных губ колебался между пурпуром анемонов и розоватой охрой кораллов. Гладкие, слегка впалые щеки, выточенные уверенным резцом Создателя, придавали лицу изысканную утонченность. На ней было платье свободного покроя, а главное – с вырезом, в котором без особого стеснения трепыхалась пара смуглых округлых грудей.

Ник ощутил себя Ромео, Тристаном и Ланселотом, вместе взятыми, ибо он встретил женщину, в которую влюбился с первого взгляда.

Желание подойти к ней было неодолимым, но неодолимым был и ужас, охватывавший его при одной мысли о том, что нужно сделать шаг в ее сторону. От напряжения он вспотел, что только усугубило его отчаянное положение.

В подобных ситуациях человек теряет способность рассуждать здраво. Люди, как и все другие животные, в трудную минуту направляют всю свою энергию на бегство, задействуя для этого различные биохимические механизмы: поднимается уровень адреналина, усиливается потоотделение, чтобы кожа стала скользкой и враг не мог схватить их, падает давление, чтобы, если они будут ранены, не вытекло слишком много крови. Это естественные реакции организма, призванные помочь в экстремальной ситуации. Но человеку современному они не помогают, а, напротив, создают дополнительные трудности.

И все же Ник решился.

Он подошел к ней и сказал что-то умное об аллегории Венеры на полотне Тициана – просто, чтобы завязать беседу, не зная даже, говорит ли она по-английски. Она говорила.

Им не понадобились уловки обольщения в пустой трате времени на обычные хитрости для сближения. С первого взгляда их захлестнула волна, и когда через две недели Ник уезжал домой, между ними уже установилась неразрывная связь. Все происходило так, будто с первой встречи они обрели друг друга на всю жизнь.

Они почувствовали это сразу, но не могли поверить, поскольку были слишком переполнены своим счастьем, чтобы понять: такого рода событие случается лишь раз в жизни, а зачастую и никогда.

Ее звали Элизабет, она была его соотечественницей, хотя в пестрой толпе туристов надеяться, что она окажется англичанкой, представлялось весьма проблематичным.

– Что привело тебя в Венецию? – поинтересовался Ник.

– Дела, – коротко ответила она.

Он ждал, что она продолжит, однако Лиза не стала развивать эту тему. Может, следовало расспросить ее, но, черт побери, ему было все равно. Главное – она здесь, и он рядом с ней.

– А тебя? – спросила она.

– Приехал развлечься.

Такой ответ ее, кажется, вполне устроил.

Ник посмотрел на часы.

– Ты куда-то торопишься, – удивилась Элизабет, заметив его взгляд.

Она все время улыбалась и, разговаривая, помогала себе взмахом рук, которые отличались необыкновенным изяществом.

– Да нет, просто нам велели в четыре быть на пристани, а то придется добираться в отель своим ходом, катер никого ждать не будет, так нам сказали. Вот и смотрю, сколько у меня осталось времени.

– Ну, об этом можешь не беспокоиться. Я уже бывала в Венеции в такую грозу. Даже если ливень прекратится, вода в каналах поднимется выше уровня навигации, так что катера не будут ходить до вечера.

К тому же уехать отсюда самостоятельно – не проблема, были бы деньги.

– В таком случае, может, поищем другое пристанище, какой-нибудь бар или кафе? А то все эти достопримечательности уже не умещаются у меня в голове.

– Не возражаю, если, конечно, ты не боишься промокнуть.

Короткими перебежками, хотя все равно промокли до нитки, они добрались до какого-то бара – небольшого заведения в подвальчике, где было сухо, уютно и даже тепло, поскольку горел электрический камин.

Народу набилось немало, и многие танцевали – всем хотелось забыть о том, что творилось снаружи; звучала приятная мелодия, а танец был страстным, неистовым и чертовски сексуальным. Ник не особенно любил танцевать, но смотреть, как танцуют другие, ему нравилось.

– Знаешь, мне очень повезло, что я встретила тебя, – сказала вдруг Лиза.

– Надеюсь, что не обману твоих ожиданий, – ответил он, садясь и усаживая ее рядом с собой. – Хотя кому действительно повезло, так это мне.

Ник почувствовал, как она замерла на мгновенье, когда он накрыл ее руку своей ладонью. Ее глаза широко распахнулись, совсем по-кошачьи, только зрачки остались круглыми. И заметно напряглись мышцы лица.

Он щелкнул пальцами, и в тот же миг на их столике точно из ниоткуда появилась бутылка текилы и все, что к ней полагается.

– За нас… – сказал Ник, наполнив бокалы.

Элизабет улыбнулась и чокнулась с ним:

– За нас.

Они слизывали соль с кончиков пальцев, глотали текилу, впивались зубами в сочные, кислые дольки лайма – и все это глядя друг другу в глаза.

Такой сексуальной текилы у Ника никогда не было.

– До чего же хорошо!.. – вдруг выдохнула Лиза. Теплый свет выхватывал ее из сумрака, обнимал ее, смешивался с нею.

– Не могу с тобой не согласиться, – откликнулся Ник. – Как говорил великий Теннисон: «Поцелуй – ничто в сравнении с тем ощущением блаженства и умиротворенности, которое я испытываю рядом с тобой».

Еще два бокала – и Лиза потащила его в гущу содрогающихся, пульсирующих в танце людей. Он бормотал что-то о том, что не умеет танцевать. Но стоило ей положить руки ему на плечи и начать двигать бедрами, как он понял, что ошибался. «Любовь выражает себя и происходит сама собой, так что мы не замечаем ее начала и конца, – подумал Ник. – Впрочем, конца нет, поскольку впереди у нас вечность: целых две недели!»

Глава 2 Она

Элизабет действительно приехала в Венецию по делам. Она была актрисой, правда весьма посредственной, но съемки в телевизионных сериалах и рекламах позволяли ей ни от кого не зависеть и неплохо жить. А Венеция – удивительный город чарующей магии – представляла собой всего лишь съемочную площадку для очередной бездарной рекламы.

На актерское поприще ее толкнул фильм «И Бог создал женщину». Брижит Бардо – «сексуальная штучка», как считали многие, стала ее кумиром.

Элизабет, будучи еще совсем девчонкой, смотрела, как ходит героиня французской актрисы. Как ест, помогая себе пальцами. Как надувает губы. На ее тело, которое казалось обнаженным сильнее, чем было на самом деле. И впитывала реплики диалога, вроде: «Она делает то, что захочет и когда захочет»; «Чего ты боишься?» – «Себя»; «Ты станешь хорошей женой». – «Нет, я слишком люблю веселиться».

Не жизнь, а мечта!

Но, впоследствии, осуществив эту свою мечту, Элизабет поняла: красивая обертка вовсе не гарантирует, что конфета окажется вкусной.

Начало ее карьеры могло стать крутым стартом в звездную жизнь.

Известный голливудский режиссер предложил ей сняться в его фильме. Элизабет была на седьмом небе от счастья.

Она прилетела в Америку. Он лично встретил ее в аэропорту Лос-Анджелеса, и вскоре они уже отмечали ее приезд за обедом в буфете кинокомпании «Юниверсал».

Напротив их столика висел гигантский плакат с изображением Джойс Ингаллс и других звезд компании.

Режиссер был уже в годах, но выглядел для своего возраста превосходно. Черные джинсы и черная майка придавали его фигуре прямо-таки скульптурные формы. Его обед состоял из витаминов и брюссельской капусты, тогда как Элизабет заказала себе чизбургер и картошку-фри, которую он ежеминутно таскал с ее тарелки.

– Сексапильная, – сказал он, пялясь на гигантское изображение Джойс Ингаллс. – Оторва еще та – понимаешь, о чем я? Не такая, конечно, как нынешние звезды. Кэмерон Диас вообще раз села в тачку и гнала чуть ли не до соседнего штата, пока ее не остановили. Надеюсь, ты не хуже. И будешь столь же покладистой. Я загляну к тебе ближе к ночи, пообщаемся. Считай, карьера тебе уже обеспечена. А пока – отдыхай.

И, даже не попрощавшись, он встал и пружинистым шагом направился к выходу.

Элизабет не была недотрогой. Не берегла себя для «того, единственного». Она могла переспать с сокурсником по театральной школе уже на второй день знакомства. Но такая постановка вопроса ее возмутила. Она всегда была независимой и терять свою независимость не собиралась. С кем, где и когда, она будет решать только сама. К тому же Элизабет понимала, что особым талантом не обладает, а получать роли лишь благодаря чьему-то покровительству и потом платить за это сексом – да она бы перестала себя уважать. Уж лучше сниматься в эпизодах «мыльных опер», чем потерять самоуважение.

Он назвал ее «дурой», купил ей обратный билет и забыл, как звали.

Когда ей предложили сняться в рекламе на фоне потрясающих видов Венеции, она согласилась, даже не раздумывая.

Эта небольшая подработка подвернулась весьма кстати. Элизабет чувствовала себя выжатой, будто лимон. Ей отчаянно хотелось убежать из вечно промозглого Лондона, чуть-чуть отдохнуть и снова начать мучительный процесс восстановления барьеров вокруг своего сердца. Поэтому возможность совместить приятное с полезным и по завершении работы провести недельку-другую, валяясь на пляже и купаясь в море, показалась ей весьма заманчивой.

И все действительно сложилось как нельзя лучше.

Знаешь, мне очень повезло, что я встретила тебя, – сказала она Нику.

– Надеюсь, что не обману твоих ожиданий, – ответил он. – Хотя кому действительно повезло, так это мне.

Она смотрела, как Ник отбрасывает с лица мокрые волосы длинными тонкими пальцами, и вспоминала свою первую детскую любовь.

Ей было тогда двенадцать, а мальчику, покорившему ее юное сердце, – четырнадцать. Он учился в том же колледже, на класс старше. Два года они были неразлучны – катались на лодке, гуляли в Гайд-парке, соревновались в остроумии и потом вместе смеялись над шутками друг друга…

– Я видел тебя прошлым вечером, – сказал он, подойдя к ней однажды на перемене.

– Где? – поинтересовалась она.

– В окне на втором этаже твоего дома. Ты распустила волосы и танцевала. Ты была такой красивой.

– А обычно я некрасивая? – кокетливо спросила она.

– Нет, красивая, ты всегда красивая, я давно тебя заприметил, еще этим летом…

А после занятий он проводил ее домой, и она пригласила его зайти, и они читали вместе Томаса Мэлори – про короля Артура и рыцарей Круглого стола, а потом разыгрывали представление, притворяясь, будто он – благородный рыцарь, а она – дама его сердца.

– Вы уедете со мной? – патетично вопрошал благородный рыцарь. – Уедете со мной в большой мир?

За холмы, за реки… и дальше, дальше?

– За холмы, за реки… и дальше, дальше… – вторила ему дама его сердца.

– Могу я поцеловать вашу руку, о властительница моих снов? – вновь вопрошал рыцарь.

– Она предназначена для поцелуев моего благородного рыцаря, – отвечала дама его сердца.

И он, преклонив колено, поцеловал ее руку, а потом поднялся и робко чмокнул ее в губы. И она задрожала, уже не как дама сердца благородного рыцаря, а как обычная девчонка, в которой впервые проснулась женщина.

В тот момент ей казалось, что они всегда будут вместе.

Однако через два года отец ее благородного рыцаря получил высокий пост английского консула в Бразилии и увез сына с собой.

Ник сказал, что не танцует. Но в тот вечер Элизабет подумала: если уж он инстинктивно так двигается, то после пары уроков не будет знать себе равных! Даже от секса она редко получала такое удовольствие.

Ей всегда нравились мужчины, которые умеют двигаться. И они танцевали – и не думали ни о чем, кроме этого танца.

Элизабет закрыла глаза и полностью подчинилась Нику, обняв его руками за шею, гладя его влажные волосы. Ее язык ласкал его рот, утоляя голод, который они оба испытывали. Ник обнимал ее так крепко, что ей трудно было дышать; казалось, он стремится ощутить ее всю, жадно наслаждаясь этим поцелуем.

Только необходимость соблюсти дресс-код и остаться в одежде заставила их в конце концов покинуть бар.

Вопреки ее предсказанию, катера начали ходить уже в шесть часов, а они задержались допоздна, так что конечно же уехать со своими спутниками не успели.

Но им все было нипочем.

Улочки неизбежно вывели их к причалу, к волнам, бьющимся в борта пляшущих на воде гондол, к веренице огней, в призрачном свете которых неспешно текла ночная жизнь. Всюду были такие же пары, бесцельно бродящие по омытой дождем Венеции и впитывающие разлитую вокруг праздную радость бытия.

Разгоряченные текилой, они забрались в гондолу и всю дорогу по Большому каналу обнимались как сумасшедшие. А потом, уже на заднем сиденье такси, где было полно места, Элизабет каким-то образом очутилась на коленях у Ника, и они продолжали двигаться в ритме танца.

Добравшись до Лидо ди Езоло – оказалось, что их отели расположены по соседству, – они взлетели по лестнице в ее номер.

И пожирали друг друга глазами, как два наркомана, жаждущие дозы. И хохотали без причины, как два дурака. Потому что им, кроме них самих, ничего не было нужно. Потому что здесь не было ни работы, ни родственников, ни соседей, никакой иной морали, помимо закона жизни, потому что ничего на свете не было, кроме этого дождя-сообщника и этого танца. Они смеялись оттого, что так сильно желали друг друга, и с трудом сдерживали слезы, понимая, что придет время расставаться…

Бальзак говорил, что в одном часе любви – целая жизнь.

Магия линий, красота гармоний завораживают. Нестерпимо-острое, ненасытное влечение разливается по телу. Любовь, с ее дыханием, каждое мгновение новым, раз за разом обжигает их в ночной тьме. Его напряженный барометр чувств рвет паутину ночи. Они оба – словно оголенные провода под током. Их больше нет, они растворились в блаженстве, в искрах, в разрядах молний.

Спазмы наслаждения содрогают их в непостижимой поэзии осязания. Он целует ее груди, а потом накрывает ладонями, ощущая под пальцами ее учащенный пульс. Скользит по склонам ее тела, по вершинам и гребням, спускам и подножиям, без устали, без конца.

Позже они завернулись в мятые простыни, вышли на балкон и уселись там, вдыхая свежий морской воздух. От грозы и ураганного ветра не осталось ни следа, снова потеплело. Легкий бриз приносил райское блаженство; тучи рассеялись, распахнув над ними роскошный балдахин звездного неба. Млечный Путь протянулся с востока на запад, как бледный, мерцающий поток света.

– Боже! – восхитилась Элизабет. – Какое чудо! Я никогда не видела его так ясно.

– Древние греки считали, что это путь на небеса, – сказал Ник.

– Неудивительно, – заметила Лиза. – У меня такое же чувство.

Они ощущали себя ангелами, взирающими на землю с облаков.

Когда Ник привлек ее к себе, она почувствовала, что они созданы друг для друга.

Он делал ее счастливой и давал покой, утешал сокровенные глубины ее души. Казалось, он мог влиять на источник ее жизненных сил, снижая или учащая биение сердца.

На следующее утро ее разбудил бивший в лицо солнечный свет. Мышцы приятно побаливали после танца и всего остального; она потянулась – жизнь все-таки отличная штука. Давно она не была так счастлива. А может, и никогда. Элизабет перекатилась на другую половину кровати…

И нашла только скомканные простыни.

Она вздохнула.

Дивная ночь – или дивный сон?

В любом случае это было чудесно. В любом случае потом неизбежно наступило бы утро.

Ну и ладно.

Неожиданно она осознала, что вспоминает тех мужчин, с которыми была близка. Полгода она прожила с профессиональным футболистом – потрясающим в постели, но уж больно недалеким. Потом у нее был весьма успешный бизнесмен, который в ресторане всегда доставал калькулятор, чтобы как можно точнее высчитать чаевые. Он полагал, что прав во всем, и никогда не давал ей возразить. Вспомнила она и собрата по профессии – актера, который настолько уверовал в равенство полов, что однажды даже не вышел из машины, пока она меняла колесо…

Впрочем, имелись у них и хорошие стороны – в большинстве случаев Лизе удавалось находить мужчин нежных и с чувством юмора, а недостатки есть у всех. Да и она сама – не исключение: недаром же каждый из них в конечном итоге уходил от нее. Элизабет сознавала, что нетерпелива и привыкла возводить барьеры вокруг себя. Все дело в том, что никто, ни один из этих мужчин, не любил ее настолько сильно, чтобы захотеть остаться рядом с ней и постараться преодолеть эти барьеры…

Расставаясь с футболистом, она спросила его: почему он испытывал необходимость обольщать столько разных женщин в течение жизни? «Хотел почувствовать, что я любим», – ответил он. Не был ли такой ответ своего рода упреком, что она не любила его, только его? Несомненно. Но так же верно, что ему важнее всего быть любимым. В этом она всегда ощущала свою несхожесть с ним. Потому что для нее чудо состоит в том, чтобы любить. Это не означает, что оно непременно предполагает счастье, нет. Со счастьем всегда можно разобраться. А чудо не позволяет собой управлять. Оно падает с неба неожиданно, слишком рано, слишком поздно, или совсем не падает, и нужно примириться с этим, ибо ничто иное никогда не будет столь же притягательным и фатально неизбежным.

И все-таки все мы зависимы, продолжала размышлять она, хоть всю жизнь и пыталась доказать свою независимость. Достаточно добраться до сути, чувства, направляющего нас, а затем выпустить его на волю, полностью отдаться ему, и оно дарует нам потоки счастья, растерянности или тревоги, столь характерные для любой зависимости. Мы зависимы от секса и от того эфемерного полета души, который принято именовать любовью. Зависимы от веры или милосердия, чтобы закрывать глаза на отчужденность и неспособность смириться с неоплаченными долгами. Зависимы от нежности и детской ласки, одураченные и готовые дурачить в ответ других, таких же, как мы сами. Зависимы от одиночества по утрам, зависимы от обмана, слов, грез, винных паров, сигарет, разговоров по душам…

В книге, лежащей сейчас на тумбочке, она прочла удивительную легенду о том, как изначально люди состояли из двух половин. Двое гармонично существовали в едином теле. Но однажды боги разделили их. С тех пор каждый бродит в поисках своей истинной утерянной половинки, второго «я», а когда находит ее, они соединяются в вечной, нерушимой любви. Но большинство людей бродят по земле, так и не найдя того, с кем их разлучили. Или ошибаются, думая, что нашли, и образуют несчастные, недолговечные союзы.

Эта легенда глубоко тронула Элизабет, словно рассказала о ней самой. Она объяснила ее боль, ее мучительное одиночество, ощущение неполноты собственного «я», лишенного части самой себя. Всю жизнь Лиза не переставала чувствовать, как тяжело жить, оставаясь лишь половинкой человеческого существа, частичкой мужчины или женщины, как чудовищно жить одному или не с тем, кто тебе предназначен.

Но тут все ее мысли мгновенно улетучились, поскольку в комнату вошел Ник. Оказывается, он никуда не делся, просто не хотел ее будить и курил на балконе.

Нет ничего более приятного, чем возвращение в реальность. Даже если это еще одна ступенька, на которую мы ставим ногу, шагая вниз; если, случайно, эта ступенька оказывается ступенькой реальности, нет ничего более приятного, чем ее твердая поверхность. Ты решительно спускаешься на эту ступень и, закрепившись на ней, чувствуешь дыхание тех, кто поднимается к безоблачным вершинам.

– Я хочу поцеловать тебя, – сказала Элизабет.

Ник подошел и сел на кровать.

Белокурые локоны Лизы были рассыпаны по подушке, солнечные лучи щекотали ее руки, готовые к объятиям. Юное тело, прелестное и легкое, как мгновение, томилось в ожидании его ласк.

– Который час? – спросила Элизабет.

– Не важно, – ответил Ник.

Их пальцы переплетаются. Взгляды встречаются, проникая друг в друга, потом Ник отводит глаза, но она приподнимается в постели и приближается к нему – приближается до тех пор, пока не прижимается всем телом, голова ее чуть-чуть откинута назад, а дыхание обжигает его губы.

Они целуются.

А потом касаются друг друга, пробуют друг друга на вкус, блуждают языками, и Лиза потрясена, и боится его – и желает одновременно. Она дрожит, волоски на его теле встают дыбом, а уже вовсю шпарящее солнце высушивает и пот, и слюну на коже.

Ник обнимает ее – так крепко, что ребра будто слегка прогибаются от нажатия. Его лицо вспыхивает от возбуждения, но в то же время ее удивляет, насколько им уютно вместе – насколько вся эта новизна уже знакома.

А между тем он был женат, она была замужем, но все это не имело никакого значения. В порыве страсти они забыли о той, другой жизни, боясь разрушить, спугнуть свое счастье, такое хрупкое и такое безмерное.

Глава 3 Его жена

Все начиналось с любви. Они знали, что условия не имеют силы, ситуации не имеют значения.

«Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает…» [4] Эти слова из Писания она помнила с детства – ее мама, эмигрировавшая из России, всегда старалась привить ей христианские ценности.

«Любовь никогда не перестает…» – Она свято верила в это.

Лето, ставшее свидетелем зарождения их любви, было полно ярости и красоты. Освежающие ночные дожди продлевали очарование весны, и весь июль листья были молодыми и свежими. А ветры, бушующие над Англией, прочесывали всю страну в своем танце.

Он читал ей стихи:

И она готова была идти за ним хоть на край света.

Он рисовал ей прекрасные картины их совместного будущего, подкрепляя свое красноречие любимыми строками Бодлера:

Он обещал ей, что будет любить ее вечно.

И они любили друг друга, или, по крайней мере, им так казалось, но любовь, у каждого своя, только обнажала их несхожесть.

Она, доверчивая, почти счастливая, слегка испуганная начинающейся новой жизнью, которая превратит ее совсем в другую женщину, пыталась заранее представить себе, как все это будет; он, куда более опытный, понимал всю недолговечность своего чувства к юной девушке, которая обречена стать заурядной женщиной.

Она пленила его как раз тем, что неизбежно уйдет: душевной чистотой, способностью удивляться, атмосферой нетронутой молодости.

Разыгрывающий иллюзорные миры как слишком хорошо срежиссированную счастливую реальность – перед всеми своими женщинами, безмерно восторгавшимися тем, что представляло для него ценность на один день, – он казался ей идеалом будущего.

Или все-таки было нечто большее? Иллюзия, что реальную действительность можно изменить любовью?

Пропасть между ними росла, как растет дерево день ото дня – внешне неприметно, но в то же время глубоко и непреодолимо. Во всем чувствовалось изменение: в его мыслях и действиях, порой даже в чертах лица. И это пугало ее. Он жил словно в другом измерении. Там были его интересы, его мысли и чувства, цели, надежды, желания, судьба…

Его судьба! Стоило ей подумать об этом, как мрак непонятного, всепоглощающего страха накрывал ее своей тенью. Иногда, прежде чем воспротивиться этому, доказать несостоятельность подозрений или молиться в тишине, она ловила мысль о нем, стремительно пробегавшую в ее уме, как и мысль о той его другой жизни, которую она не могла постичь. Эти две мысли были тесно связаны между собой в единое целое, причем одна дополняла другую.

Тусклые очертания идеи мешали ее распознать. Как только она пыталась сосредоточиться на том, чтобы понять стоящую за этим истину, пропадала всякая возможность это сделать. Идея казалась неуловимой, надуманной. Даже минутная концентрация означала ее исчезновение, растворение.

На самом деле во всех словах, которые она когда-либо находила, чтобы оправдать его, скрывалась неуверенность в себе.

И в конце концов ее потаенные страхи обернулись банальной ревностью в наиболее утонченном виде, усиливая отвращение и неприязнь, приобретая такую форму, что ни одна разумная жена, возможно, не смогла бы этому воспротивиться.

В двадцать восемь лет она открывала в себе многое такое, чего раньше не замечала или не понимала, а если и понимала, то ни за что бы себе в этом не призналась – красота или непривлекательность окружающей ее обстановки, самая ничтожная деталь могли поднять или испортить ей настроение.

А ведь это было в ней всегда. Достаточно вспомнить, какие неприятные чувства овладели ею после свадьбы, когда она на собственном опыте убедилась в неприглядности некоторых сторон супружеской жизни, – например, оказалось, что ее непогрешимый муж мог, помочившись, забыть спустить за собой воду в унитазе, но хуже всего было то, что она не имела возможности поделиться своими маленькими бедами ни с кем из близких и, варясь в собственном соку, во всем винила свою несостоятельность.

Она испытывала ностальгию по молодости и по тем утраченным иллюзиям, которые реальная жизнь давно разбила вдребезги. Она тосковала по чистоте и наивности помыслов, в большинстве случаев недоступных зрелым людям, по безграничной и беззащитной доверчивости, которая к ней никогда не вернется, – все это осталось в прошлом. Тогда ее сердце было открыто для нежности, радости и волнения; новизна восприятия окрашивала ее жизнь множеством радужных оттенков, и мир еще не был истаскан до такой степени, как в нынешнее время, не был предсказуем и не шел на поводу у лжи и коварства, смиренно склонив голову.

Ее назвали Анной в честь великой русской балерины Анны Павловой, видимо, надеясь, что она пойдет по стопам родителей, чья жизнь была тесно связана с балетом.

Мама, балерина Большого театра в Москве, эмигрировав из России, вышла замуж за балетмейстера театра «Ковент-Гарден» и продолжила свою весьма успешную карьеру уже в Лондоне.

Однако не зря говорят, что «на детях природа отдыхает». Талантом Бог Анну не наделил, и она прозябала в безвестности, довольствуясь незначительной ролью танцовщицы кордебалета. Звезд с неба она не хватала, и даже в кордебалет ее взяли во многом благодаря авторитету отца.

Со своим будущим мужем Анна познакомилась, когда ей было восемнадцать, а ему двадцать пять. Блестящий молодой юрист, он помогал ее отцу улаживать кое-какие коммерческие вопросы. Высокий, красивый, обеспеченный, преуспевающий…

Увидев его в первый раз, она вспомнила, как в детстве говорила маме: «Может, я и не встречу своего принца в этом мире… и тогда никогда не выйду замуж. Но если он придет ко мне, то будет не таким, как другие мужчины. А значит, я сразу его узнаю. Не важно, как он будет выглядеть, но уверена, когда я загляну в его глаза, когда он заглянет в мои…»

И, заглянув в глаза Нику, так звали молодого юриста, она вдруг поняла, что это ОН.

Позже, когда он приходил, ее всякий раз охватывало волнение. Жар захлестывал шею и щеки, поднимался ко лбу. Ей казалось, что и она ему нравится, однако Анна боялась поверить в это. А ведь все было так ясно, как устремленный на нее взгляд Ника. Она этого не ожидала. Она даже не думала, что такой мужчина, как он, может заинтересоваться ею… и, однако, с самого начала Анна совсем не скрывала своего интереса, не признаваясь в том самой себе. Иногда она представляла, как он целует ее, но тут же прогоняла слишком вольную мысль. На самом деле ей только этого и хотелось с тех пор, как она заглянула ему в глаза и он ответил ей тем же.

Когда они целовались при встрече и прощании – легкие касания щек, дань традиции, – те случайные молниеносные поцелуи запомнились ей больше, чем страстные поцелуи в губы, что были у них потом.

Однажды он пришел, а отец опаздывал, застряв в пробке, и попросил ее развлечь гостя. Впервые она осталась с ним наедине. Они сидели в гостиной, пили кофе и вели светскую беседу ни о чем.

Анна распустила волосы. Окно с ее стороны было открыто, и золотые кудри развевались на ветру. Не то чтобы она стала похожа на поп-звезду, но, по крайней мере, больше не выглядела робкой школьницей. Порой в ее жестах вдруг проглядывала чувственность. Например, она покусывала мизинец на правой руке и при этом высовывала – как он понял, по рассеянности, – кончик языка между зубов. На ней была легкая блузка с большим вырезом и короткая юбочка. «Лето оказывает на нас неожиданное действие, – подумал Ник. – Как будто человек, разматывая кокон одежды, в которую он закутывается зимой, кое-где захватывает и покров благопристойности».

– Вы верите в любовь с первого взгляда? – вдруг спросил он.

– Почему нет? – смущенно ответила она. – Если, конечно, с первого взгляда вы влюбляетесь в саму женщину, а не в ее внешность.

– Понимаю. Хотя это довольно трудно определить, знаете ли. Полагаю, лучше всего – пригласить женщину на ужин и посмотреть, что из этого выйдет.

– Тоже вариант, – согласилась она.

– А в конце ужина сделать ей предложение, – засмеялся Ник.

– В этом что-то есть. Все лучше, чем делать предложение после напрочь лишающего здравомыслия поцелуя под луной.

Тут пришел отец и прервал их разговор, однако, прощаясь, Ник пригласил ее поужинать с ним в выходные. Она с радостью согласилась и тут же испугалась этого, вспомнив его слова: «А в конце ужина сделать ей предложение…»

Позже он уточнил, что заедет за ней в субботу, в семь вечера.

Интересно, в какой ресторан он ее поведет, гадала она.

Реальность превзошла все ее ожидания.

Ресторан, в котором они ужинали, располагался в аристократическом районе Лондона в роскошном отеле «Дорчестер». Это был один из самых лучших и знаменитых ресторанов в мире, попасть в который обычные смертные могли только мечтать, поскольку его давно облюбовали звезды шоу-бизнеса и прочие представители так называемой «элиты» общества.

Сделав заказ, в том числе и какое-то изысканное блюдо из трюфелей, – а блюда из трюфелей, представленные в широком ассортименте, были главной изюминкой меню, – Ник подождал, пока официант принесет им вино и наполнит бокалы, после чего завел беседу, умело направляя ее в нужное русло.

Какое-то время Анна больше молчала, отвечая односложно, счастливая уже оттого, что находится рядом с ним.

Но вино сделало свое дело, ее скованность вскоре улетучилась, а когда они выпили на брудершафт, она окончательно раскрепостилась, ощущая себя наверху блаженства.

– Только ты и я… вместе… как сказочные принц и принцесса, – тем временем говорил Ник.

– Да, у меня такие же ассоциации, – согласилась Анна. – Это все немного похоже на сон, не правда ли?

– Кто знает, что есть сон? Может, мы заснули в волшебной стране тысячу лет назад, принимая за реальность то, что на самом деле было сном. И только теперь наконец-то проснулись.

– Если бы все было так, как ты говоришь.

– Может, нам и сейчас все снится. Вопрос в том, чей это сон – твой или мой?

Анна на мгновенье задумалась.

– Я бы хотела, чтобы это был твой сон, – наконец сказала она. – И, раз я в нем, значит, ты думаешь обо мне.

– Тогда пусть это будет мой сон, – согласился Ник.

– И пусть он будет долгим, – добавила она.

– Пусть никогда не кончается, – заключил он.

А после десерта он сделал ей предложение и нежно поцеловал ее в губы. Она не могла поверить в свое счастье, тем более что они так мало были знакомы.

– Я люблю тебя, Анна! – шептал он. – Я люблю тебя!

– Почему я не проснулась, когда ты поцеловал меня? Мы все еще здесь. Сон продолжается.

– Это не сон, Анна. Или, если все-таки сон, тогда я люблю тебя во сне. А если мы проснулись, я люблю тебя и наяву. Я люблю тебя, Анна, где бы мы ни находились – в сказке или в реальном мире.

И куда все это делось после свадьбы?

Он требовал от нее откровенности, раскрепощенности, полной принадлежности ему. Она внешне подчинялась, но в глубине души испытывала непонятные сомнения в его любви.

У Анны вдруг появилась никогда не свойственная ей раньше страсть к вещам, она словно хотела спрятаться за одеждой, которая стала для нее чем-то вроде «второй кожи», вторым «я». Для Ника платья, блузки, свитеры Анны – бессмысленные, лишние вещи, мешающие ему видеть ее сущность, ее наготу – были ненавистны. Он даже ревновал Анну к этим вещам, которые могут беспрепятственно притрагиваться к ее коже, заменяя его настоящие, мужские прикосновения. Сомнения Анны – и в нем, и в себе – превратили одежду в некий фетиш: это было не только ее второе «я», но и второй «он», у которого можно найти защиту от настойчивости мужа, от его желания, иногда пугавшего ее.

Ей нравилось придумывать себе роли, находиться в постоянной игре, чтобы не позволить Нику полностью подчинить ее. Однако подобное запутывание следов имеет в качестве обратной стороны скованность и лишь частичную самореализацию.

Постепенно она все чаще и чаще стала отказываться от игры. Но это не помогло Анне избавиться от своей раздвоенности – одна женщина в ней хотела думать только о чувствах к мужу, другая – сдерживала и контролировала порывы первой.

Ведя нескончаемые диалоги с самой собой и со своим вторым «я», пытаясь освободиться от всего, что сковывает ее, и целиком отдаться любви, к которой призывал ее Ник, она все больше отдалялась от него.

И в конце концов убедила себя в том, что настоящим венцом отношений является ребенок, именно он способен сделать любовь вечной. Эта классическая по своей простоте мысль помогла ей примириться с собой. А забеременев, она окончательно избавилась от ощущения собственной раздвоенности, ибо второе существо, зародившееся в теле Анны, ничуть не мешало ее цельности и даже придавало окончательный и завершенный смысл их с Ником любви.

Анну переполняла нежность, которую она никогда не испытывала прежде и которую хранила только для себя, не желая рассказывать о ней мужу, потому что сама природа подобных переживаний исключает возможность делиться ими с кем бы то ни было. Казалось, ничто не могло омрачить, умалить или хотя бы приглушить ее счастья, и она пила его полными чашами.

Однако муж не разделял оптимизма Анны по поводу рождения ребенка.

– Представляешь, – жаловалась она подруге, – Ник считает, что ни один из нас эмоционально не созрел для ответственности за другую жизнь.

Именно так он тогда и сказал. В общем-то вполне разумные, даже справедливые доводы. Впрочем, слова приходят и уходят, вот и те – отзвучали и растворились в воздухе, словно сон в короткую летнюю ночь.

Но по прошествии времени Анна стала замечать странное охлаждение, овладевшее значительной частью ее души, охлаждение, увеличившее пропасть между ней и Ником. Как с этим смириться, как позволить умереть страсти, которая освещала ее жизнь?

Как это с ней случилось? И что нужно изменить? Она не знала, у нее не было ответа. Она все еще любила своего мужа. И в то же время будто что-то умерло где-то в самой глубине ее сердца, он больше не возбуждал в ней никаких чувств. Одну лишь привязанность к тому, что они сделали и пережили вместе. Что-то вроде верности их браку, который нельзя было назвать несчастливым.

Да, Анна по-прежнему любила мужа. Он был умен. Он много работал, и она гордилась его успехами. Он мало занимался ребенком? Но можно ли ему на это пенять, когда у него столько дел? Раньше он часто шутил. Теперь все реже бывает в хорошем настроении.

И, похоже, она его раздражает.

А может, она сама в этом виновата?

Мир принимает нас по нашей самооценке, таков уж закон жизни, поэтому чувство вины становится блоком, который не только не дает другим узнать нас, но также стоит на пути к нашему счастью.

То, что эта мысль, необъяснимая и бесформенная, не покидает ее сознания, пребывает вне досягаемости, но волнует и не теряет силы, сбивало с толку и вызывало удивление.

Используя простое объяснение, к чему она инстинктивно стремилась в силу своего характера, все можно было свести к следующему: муж любил ее так же, как и она его, но жизнь Ника не ограничивалась только домом и семьей, у него было много других интересов.

Глава 4 Ее муж

Ему было тридцать пять лет, но выглядел он старше своего возраста, чему способствовали аристократическая бледность, редкие волосы, зачесанные назад, седина на висках плюс обстоятельность, которая отличает людей, скроенных из одного куска. В наше время цельные личности встречаются редко, и, вполне вероятно, скоро их степенные манеры сотрутся в памяти. То, как они поднимают руку, чтобы надеть шляпу, подносят к губам стакан вина или, сдерживая скупую слезу, махнут на прощание внукам. Две глубокие вертикальные морщины пересекали его щеки, а очень светлые глаза под густыми ресницами словно поневоле вглядывались в его собственный внутренний мир.

Он был настолько богат и успешен, что это уже перестало приносить ему удовлетворение. Отцовское наследство он приумножил в десятки раз. Джордж Пейнтон-младший, или Додди, как ласково называла его мать, стал Джорджем Пейнтоном Всемогущим. Единственным и неповторимым. Есть, правда, в графстве Девон город с таким же именем, но, поскольку город этот считается одной из жемчужин Английской Ривьеры, Джордж примирился с наличием нежеланного тезки. Особенно когда понял, что может купить город Пейнтон со всеми его потрохами. Джордж много тратил на благотворительность, но состояние его от этого ничуть не уменьшалось. Он обладал уникальным талантом – извлекать прибыль практически из ничего.

Да только, похоже, с законами природы не поспоришь: если где-то прибудет, значит, где-то убудет, – так Джордж объяснял свою затянувшуюся на годы апатию.

Он объездил весь мир, видел все чудеса света, пил лучшие вина, вкушал изысканную пищу, курил замечательный табак и дурманящие травы, но при этом оставался всего лишь равнодушным созерцателем собственной жизни, надеясь, что, может быть, в один прекрасный день найдет смысл своего существования в вере, которая в конце концов дарует ему душевный покой.

Разве можно еще получить в этой жизни что-то, чего он не попробовал, не испытал, не коснулся, не присвоил или не отнял, не выпил, не истратил, не выкурил, превратив в дым?

Единственным, что еще могло вырвать его из многолетней спячки чувств, была игра. Ему казалось, что мир, где все просто и ощутимо, – это судьбоносное зеленое сукно. Что только за партией в покер можно соприкоснуться с чудом. Он держал в руках выигрыши, которые не так уж и радовали его, и отдавал проигрыши, которые доставляли ему мазохистское наслаждение. С картами в руках он чувствовал себя хозяином жизни и смерти. Ничто не могло сравниться с этим!

В тот день ему не везло.

– Т-твою мать! – воскликнул он и швырнул карты на стол.

Его новый приятель Генри ухмыльнулся и сгреб банк. – Я почти выиграл! – простонал Джордж.

Остальные просто рассмеялись и начали перемигиваться, как будто он ничего не видел.

Смена сдающего ему не помогла – результат оказался таким же.

– Черт возьми! – завопил он, когда его новый «лучший друг» Майкл выиграл следующую партию. – Это же… Черт побери!

Поначалу партнеры по игре с неохотой приняли его участие. Но, чем больше он играл, тем дружелюбней они становились.

После трех проигранных партий Джордж начал выказывать признаки сомнения и замешательства, но каждый раз они его подначивали «попытать счастья еще разок».

Добрые друзья, ничего не скажешь.

Когда перед очередной сдачей Энди Эббс поднял ставки, Джордж выпалил: «Принимаю!», потом: «Нет, пас!», потом опять: «Нет, все-таки принимаю!» – так, что Майклу пришлось напомнить, что сейчас не его очередь. Эту партию он тоже проиграл.

Джордж понимал, что они в сговоре, но его это мало беспокоило. Он играл, чтобы оживить свои чувства, а так было даже интересней.

К тому же, довольные тем, как все складывается, его партнеры по игре раскрепостились, и за карточным столом завязалась оживленная «мужская» беседа, чему способствовали и горячительные напитки.

– Каждый вечер она разводит жуткие церемонии с ужином, – жаловался на жену Генри. – Вообще-то я давно уже ей сказал: «Джейн, не стоит суетиться. Я ведь женился на тебе не ради того, чтобы ты мне готовила. Неужели нельзя иногда поужинать просто пиццей или купить каких-нибудь полуфабрикатов для микроволновки?» Нет же. Каждый вечер это должен быть идеальный ужин, как с картинки в журнале. Не знаю, может, так было заведено в доме ее родителей. Вот и вчера вечером мы сидели по разные концы нашего огромного стола в столовой. Свечи, все такое. Но, что бы я ни делал, все ее раздражало. Я выпил бокал вина и налил себе еще. Ей это не понравилось. Наверное, решила, что я опять слишком много пью. Тогда я похвалил ужин, сказал, как все красиво выглядит и вкусно пахнет – мол, даже не хочется такое великолепие есть. Она немедленно надулась. И что, собственно, ее не устроило в моих словах?

– Жена, какой бы покладистой она ни была, никогда не сможет понять тебя, – заметил Энди. – Слишком уж мужчины и женщины разные.

– И все-таки жениться стоит, – возразил Майкл. – Женатый человек переживает каждое происходящее с ним событие дважды. Сначала оно действительно происходит, а потом, уже дома, повторяется вновь. И, зачастую, второй раз даже лучше первого. Можно сказать то, что не успел или не сумел, сделать то, что только хотел сделать, но не сложилось. Поверьте, нет более благодарного слушателя, чем жена. Когда мои командировки заканчиваются, я возвращаюсь домой, к жене, с историями о том, что случилось со мной в дороге. И в пересказе события эти ничего не теряют, мистер Эббс. Я уже сейчас представляю, каким счастьем будет светиться ее личико, когда я поделюсь с ней тем, что говорил вам и, если смогу запомнить, что вы говорили мне. Открываю, – добавил он, выкладывая на стол свои карты.

– А я не хочу себя связывать по рукам и ногам, – подключился к беседе Джордж. – Тем более что привлекательных женщин на свете – тьма, и одна другой лучше, так зачем же себя ограничивать?

Его три дамы были старше, чем две «пары» Майкла, и он подвинул к себе выигрыш.

– Золотые слова! – одобрил Энди. – Вы запомнили, Майкл? Будет что рассказать жене.

– Неплохо, но не так, чтобы «ах», мистер Эббс. К тому же обычно все хорошие ремарки в разговорах я приписываю себе. Вот почему я и говорю: «Женитесь». Тогда и вы сможете подавать себя в самом выигрышном свете. Сможете приписывать себе удачные фразы, произнесенные мной.

– Но в семейной жизни должны быть и другие плюсы, – возразил Джордж.

– Плюсов в семейной жизни миллионы, но основа всего – дружеское общение… Вы знаете, что такое дружеское общение?

– Как вас понимать? В прямом смысле?

– Прямой смысл пусть толкуют словари. На мой взгляд, дружеское общение – это искусство завтракать, обедать и ужинать с другим человеком. Циники говорят, что невозможно каждый день сидеть за столом напротив одной и той же женщины. Но они судят по себе. А для двух людей, которые действительно любят друг друга, все возможно.

– Звучит не очень романтично, – заметил Джордж и сделал ставку.

– Уверяю вас, в нашей скоротечной жизни нет ничего более романтичного… – настаивал Майкл. – Пас, – добавил он и сбросил карты.

Джордж, познавший в этом мире все, не мог смириться с такой, как он полагал, узостью мышления и привел в ответ пример, который, по его мнению, должен был разбить доводы Майкла.

– Не могу согласиться, – сказал он. – Романтика подразумевает высокие чувства и даже жертвенность, если хотите. Однажды Александр Великий попросил, чтобы придворный художник Апеллес нарисовал Кампаспу, его прекрасную наложницу, совсем обнаженной. Апеллес, увидя нагое, совершеннейшей формы тело юной женщины, страстно в нее влюбился, и когда Александр узнал об этом, то под видом дара отослал ее Апеллесу. Александр был человеком большой души, но в данном случае он превзошел самого себя, проявив величие не меньшее, чем когда одерживал важную победу на поле боя. Он не только подарил Апеллесу тело своей возлюбленной наложницы, но пожертвовал и собственной любовью, совершенно забыв о том, что Кампаспа из подруги царя станет подругой простого мастера. Вот это – романтика! А вы говорите «каждый день сидеть за столом напротив одной и той же женщины». Глупость, да и только.

За разговором Джордж не заметил, как пролетело время. В тот день он все-таки проиграл. Но только в карты. Ибо слова Майкла зародили в нем надежду на то, что для него еще не все потеряно. – Надо наконец делать что-то со своей жизнью, решил он, пока не просочилась она вся сквозь пальцы, не канула бессмысленно и безвозвратно в зловещую, бездонную пустоту. А что именно делать, станет ясно, когда начнешь действовать. Стоит лишь с душой и рвением приняться за что-то – и жизнь сама поведет по нужному пути.

Думаю, мне пора жениться, – сказал Джордж матери, которую приехал навестить спустя несколько дней.

Она жила с его старшей сестрой в большом уютном доме в некогда проблемном, но ныне респектабельном районе Ноттинг-Хилл на севере административного округа Кенсингтон и Челси. Образчик викторианского стиля, этот дом из настоящего красного кирпича поражал высокими потолками и великолепно спланированными комнатами. Винтовая лестница соединяла центр гостиной с расположенным на втором этаже обширным залом, увенчанным прозрачным куполом, огромным, как небосвод. Джордж купил им этот дом, когда его сестра родила третьего ребенка.

– Я твержу тебе о женитьбе уже лет десять, – ворчливо заметила миссис Пейнтон, но весь ее облик свидетельствовал, что она очень довольна столь неожиданным развитием событий.

– В этом-то и проблема. Я уже не в том возрасте, чтобы влюбиться как мальчишка. В каждой женщине сразу вижу все ее недостатки. Чтобы провести время, и такая сгодится, но жена…

– А ты смотри глубже, тогда и достоинства разглядишь. Просто удивительно, что за все то время, в течение которого люди об этом думают, они не смогли понять, что любовь непостижима, что одушевленные создания, так же как и неодушевленные, не могут распознать сущность друг друга. А недостатки?.. У кого их нет. Главное, готов ли ты с ними мириться ради семейного благополучия. Думаешь, у твоего отца не было недостатков? И, тем не менее, мы с ним прожили вместе счастливую жизнь. Кстати, помнится, в юности ты был настоящим сердцеедом.

– Да я и сейчас сердцеед, – возразил Джордж, дотрагиваясь до своих висков. – Чуть-чуть седины – это же так сексуально!

– Ну, разумеется.

– Нет, правда, мама. В наши дни женщины думают только о деньгах. А мой банковский счет достаточно велик, чтобы содержать целый гарем и даже не один.

А любовь… да есть ли она?

– Ну, с таким походом к делу ты никогда не женишься, – с грустью сказала миссис Пейнтон.

– Неужели я настолько безнадежен? – спросил Джордж.

После этого разговора невнятные мысли Джорджа о женитьбе переросли в решимость. Теперь он точно знал, чего хочет.

Но прошел не один месяц, прежде чем ему посчастливилось встретить ту, с которой он готов был связать свою жизнь.

Чтобы расширить круг общения, Джордж стал чаще появляться в общественных местах, начал ходить в клубы и на вечеринки, ездить на курорты, а покер совсем забросил – ведь за карточным столом будущую жену не встретишь.

И вот однажды в маленьком приморском городке, в его нимбе, выкованном из солнца, где улицы бегут вдоль каналов, где светится тьма, цепляясь за престарелый плющ берегов, он увидел ЕЕ. Она шла торопливой походкой, словно созданной наспех из разорванных кружев джаза, направляясь к морю, и юркие переулки обвивали полинявшим шарфом фасадов ее шею. Среди праздно гуляющих женщин, у которых медовые ноги, и пчелиные талии, и волосы, распростертые на ветру крыльями чайки, трудно разглядеть ту, единственную. Но он разглядел и незаметно пошел за ней следом, держась на расстоянии.

Пляж, на который она его привела, оказался нудистским.

Пока прекрасная незнакомка избавлялась от своей одежды, он старался смотреть в сторону, но нельзя же все время выворачивать шею. Это выглядело бы неестественно. Так что он повернулся к ней, и ему пришлось сделать над собой нечеловеческое усилие, чтобы сохранить невозмутимость при виде невероятной – и до сего момента хранимой в секрете – округлости ее стыдливых грудей. Дело весьма осложнилось, поскольку теперь, когда Джордж видел ее всю как есть, незнакомка нравилась ему настолько, насколько он даже не мог себе представить.

Он поднялся на набережную и, сев на парапет, задумался: как соотносятся порядочность женщин и их готовность раздеться донага? В результате не слишком долгих размышлений он пришел к выводу, что одна лишь нагота статуй таит в себе аллегорию, безупречность которой не нуждается в превратности толкований, а потому не стоит впустую напрягать мозги, пытаясь ответить на этот вопрос.

Подойти к нагой незнакомке на пляже Джордж не решился, дождался, когда ей надоест загорать и плавать, и вновь последовал за ней на расстоянии, сопроводив ее таким образом до какого-то местного бара, который, как оказалось, назывался «Фрэш», подобно тысячам заведений такого рода.

Внутри обстановка была тусклой и затрапезной. Мебель отслужила более чем десятилетний срок, на обивке красовались жирные пятна и прожженные следы от сигарет. Пахло сыростью, все вокруг ходуном ходило от музыки. Хиты того лета, с синтетическими ритмами и банальными припевами, рассчитанными на легкое запоминание, чередовались с забытыми мелодиями прошлых лет: последние были дороги как память тому, кто ставил диски – не иначе как под эти аккорды ему отдалась когда-то одноклассница или он испытал свой первый незабываемый оргазм.

Джордж немного напрягся, когда взгляды всех присутствующих в баре обратились в сторону незнакомки, не успела она войти. Крутая и упругая грудь ее слегка превышала размер, который подсказывали пропорции стройной фигуры, и неизбежно притягивала к себе внимание мужчин. Однако никто из них не показался ему опасным. Разве что кто-нибудь отважится пригласить ее потанцевать, но его это не очень беспокоило.

Она подошла к стойке, и Джордж тут же пристроился рядом.

– Разрешите вас угостить, прекрасная леди? – спросил он.

– Боже, какие церемонии! Приятно встретить истинного джентльмена в этой дыре, – с улыбкой ответила она. – Разрешаю. Я бы не отказалась от красного вина. Кстати, меня зовут Элизабет, можно просто Лиза. – Она насмешливо всплеснула руками. Ниже, в вырезе ее платья, произошло какое-то ленивое колыхание, из-за которого Джорджу стало труднее сохранять равновесие.

Джордж представился. Взял бутылку «Мутон Ротшильд» – лучшего в этом заведении вина – и повел Лизу к свободному столику в углу бара.

– Хорошие вина нельзя описать словами, – заметил он, ставя бутылку на стол. – Они говорят за себя сами, едва касаясь языка.

Пока он усаживался, она, вопреки этикету, согласно которому вино должен наливать мужчина, до краев наполнила бокалы, точно это была диетическая кола, подняла свой бокал обеими руками и одним махом выпила.

«Не самый элегантный способ поглощать первоклассное вино», – подумал Джордж. Он не знал, что она недавно рассталась с бойфрендом и очень болезненно это переживала, но интуитивно почувствовал ее состояние, а потому не стал заострять внимания на такой в общем-то мелочи и просто молча последовал ее примеру.

Лиза достала сигарету из элегантного кожаного портсигара, который извлекла из сумочки, и щелкнула такой же стильной зажигалкой. Джордж не успел ее опередить. В жестах Лизы появилась ослепительность, не виданная им раньше, и прекрасная незнакомка показалась ему еще более сексапильной – как актриса из старого черно-белого фильма. Как только она сделала глубокую затяжку, ей явно стало легче.

– Тебе нравится лето, Джордж? – спросила Лиза.

– Да, – ответил он.

– И что же тебе нравится больше всего?

– Берег моря, лунные ночи, сероглазые девушки, из-за которых забываешь и про луну, и про ночи, и про море. – Джордж улыбнулся.

– Это комплимент?

Лиза выглядела немного растерянной.

– Сколько тебе лет? – поинтересовался он.

– Двадцать три. А тебе?

– На двенадцать больше. Тридцать пять лет – вполне достаточно, чтобы начало тошнить от старости. Это, возможно, мое последнее лето.

– О нет! – воскликнула она.

– Я это знаю, Лиза. И потому всячески ищу способ сделать его незабываемым. Кто-то должен мне в этом помочь.

– А что, кроме меня, других кандидатур нет? – лукаво спросила она.

Однако глаза у нее блестели, она водила пальцами по его руке и, как и он, слегка перебрала. Впоследствии, узнав, какая она на самом деле, он был рад, что все сложилось так, как сложилось. А в ту ночь, распаленный алкоголем и бешеным темпом происходящих событий, понимая, что встретил ее именно тогда, когда она нуждалась в чьем-то внимании, он опасался, что это помешает правильному развитию их отношений.

Джордж закурил сигарету – последнюю из ее пачки – и передал ей.

– Спасибо за компанию, – сказала Лиза.

Затем вернула ему сигарету, и они курили ее поочередно, передавая друг другу после нескольких затяжек. Ему хотелось дотронуться до нее, как-то соприкоснуться с ней, прежде чем она пошлет его и он снова окажется один. Но Лиза вновь его опередила.

– Пригласи меня танцевать, – попросила она.

Он повиновался. Как только они вышли на танцпол, она всем телом прижалась к Джорджу и подарила ему жаркий поцелуй, отдающий алкоголем. Он ответил ей тем же. Его поцелуй был долгим и дерзким.

А тем временем близился конец лета. Подступали осенние ветры, окутывая своими вздохами деревья, листья приобретали золотисто-красные оттенки, и теплые вечера становились короче.

Увидев Лизу, увидев ее потрясающе молодое, прекрасное тело, даже теперь пробуждающее в нем соблазны плоти, Джордж забыл все доводы разума и беспечно поверил, что настоящая жизнь в действительности совсем другая, чем та, к которой он привык, что не разбрасывает она просто так подобные обещания счастья. И, уговаривая Лизу стать его женой, он ни секунды не сомневался в правильности этого шага. Ведь благодаря ей он словно заново нашел себя. К нему вернулись чувства, утерянные, казалось бы, безвозвратно.

Только одного Джордж не мог понять: почему она согласилась выйти за него замуж? При разводе ей ничего не светило, она подписала весьма жесткий брачный договор, причем подписала с охотой. Более того, она отказывалась брать у него деньги и продолжала сниматься в сериалах и рекламах, не желая терять свою независимость. Значит, дело не в его богатстве. Но ведь он был намного старше ее, да и внешне – не Аполлон. Так что же она в нем нашла, почему решила связать с ним свою жизнь?

Весь год, что они были женаты, он мучился этим вопросом и, не находя ответа, боялся, что она в любой момент может его бросить.

«Впрочем, все это ерунда до тех пор, пока существует любовь! – думал он. – Да, я не Аполлон, не гений, не Дон-Жуан, и я прекрасно знаю, что любовь – это чудо. Я самец, который сам умеет любить и хочет быть любимым, который умеет видеть любовь там, где она действительно есть, и быть за это благодарным! Наши с ней жизненные пути сошлись, и я уверен, что ни разу ее глаза не лгали мне, ни разу ее губы, ее тело не обманывали меня. Так стоит ли, предвкушая конец, лишать себя того, что имеешь сейчас?»

Глава 5 Дивный сон

Очарование пляжа связано с тем, что там всегда ощущаешь дыхание вечности. На песке, под мягкий рокот волн, с наслаждением обращаешься в далекое прошлое и ощущаешь связь с первыми существами, вышедшими из моря, чтобы жить на твердой земле.

После бурной ночи они лежали на пляже, стараясь не думать ни о чем.

Морская гладь светилась лучезарной, ясной голубизной, мерцающей драгоценными переливчатыми блестками, тонкая темно-синяя черта отделяла море от белесой голубизны бескрайнего неба, в котором, казалось, взгляд в такой день мог утонуть безвозвратно.

Ник уткнулся лицом в полотенце и закрыл глаза. Расслабил мышцы, умерил умственное напряжение и задремал. Было жарко, пекло солнце. Он потерял ощущение времени и вскоре слышал одно только собственное дыхание на фоне голосов купающихся и шума волн, где-то далеко-далеко.

Неожиданно его вывела из полузабытья струя ледяной воды, обрушившаяся ему на спину. Он так и подскочил. Открыл было рот, чтобы сказать что-то нелицеприятное, но тут зрение прояснилось, и он увидел Лизу, которая выжимала на него свою мокрую гриву. Откровенно говоря, первое, что он увидел, были скрытые купальником части ее потрясающего тела. Зрелище, представшее его взору, да еще с такого близкого расстояния, само по себе заставило Ника повременить с выражением недовольства.

– Хватит жариться под солнцем, – со смехом сказала Лиза. – Поднимай свои ленивые телеса и пошли в воду.

– Тебе вряд ли кто-нибудь смог бы отказать, – ответил он.

Пришлось подняться и взять протянутую ему руку. Лиза потянула его за собой, и они засеменили к морю. Вода была как парное молоко, но после долгого лежания на солнце все равно освежала.

– Посмотри, какого нереального цвета море, – сказала Лиза. – Совсем не синее, а как бы чаша, полная свечения. Неужели тебе не хочется погрузиться в эту чашу и устремиться к водовороту чистого света, где уже и цвета-то больше нет, а есть лишь сплошное блаженство?!

Море манит ее к себе, оно соскучилось по изгибам ее тела. Морской ветерок перебирает ее волосы, украшенные солнечным нимбом. Она отпускает руку Ника и накидывает голубую ткань воды себе на плечи, бескрайняя ширь этой воздушной материи ей как раз впору, и вот она уже скользит по упругой дуге горизонта. Ник спешит следом, страстно желая поцеловать ее.

В какое-то мгновение он испугался при мысли, что Лиза обладает такими же сверхъестественными способностями к передвижению в воде, как красотка, о которой рассказывал небритый парень на пляже. К счастью, его опасения не подтвердились, и вскоре они уже повернули обратно.

Море было такое тихое, что казалось неподвижным, с неслышным плеском целуя берег и изредка наползая на него завитком крошечной волны. Солнце сквозь прозрачную воду освещало песчаное дно. Поверхность воды роняла на песок расплывчатые тени, испещряя его легкими пузырчатыми очертаниями, похожими на изъяны в стекле.

– Знаешь, почему я просто балдею от моря? – крикнула Лиза, в то время как вода тянула ее за волосы.

– Нет.

– Потому что его невозможно переплыть.

– Ну, не скажи. Оно тоже кончается, как и все на свете.

– Не прикидывайся. Чтобы увидеть, где оно кончается, без техники не обойтись. Какой в этом интерес, если надо пользоваться техникой. Я имею в виду вот так – только собственными силами.

– Ну, так, конечно, не переплывешь.

Лиза сделала паузу, чтобы нырнуть и несколько раз перекувыркнуться. Такая неуемность восхищала Ника.

– А знаешь, – сменила она тему, проделав очередной кувырок, – пока ты валялся на пляже, я довольно далеко заплыла и видела дельфина.

– Я не раз видел дельфинов, когда был в Малибу. Там, подальше от берега, вполне можно было напороться на целый косяк дельфинов, которые плавали в свое удовольствие – собственно, как и я. А однажды я на полном серьезе оседлал дельфина. Понимаю, что звучит не очень правдоподобно, но, тем не менее, правда. Я держался за его шею, если, конечно, так можно назвать это место у дельфина, и ехал на нем верхом. Там было очень глубоко, и течение было очень сильным. Оно-то и привлекло туда дельфинов. То же самое течение, из-за которого случилось столько кораблекрушений.

– Могу только позавидовать этому дельфину, – засмеялась Лиза.

И, ничего больше не говоря, она подплыла к Нику, обхватила его бедра ногами, обвила руками шею и обожгла взглядом своих серебристых глаз. В обрамлении влажных ресниц они были вторым на его памяти самым прекрасным и жутким видением – первым был Ниагарский водопад.

– Если хочешь, чтобы я поклялась, что всегда буду с тобой, я поклянусь, – предложила она, сдерживая смех.

– Сколько раз ты уже в этом клялась?

– Четыре или пять, и это было абсолютно искренне. – Она подняла руку в подтверждение своих слов. – Я никогда никого не бросала. Всегда бросали меня.

Ник зарылся пальцами в ее волосы, целуя ей шею, мокрую от воды. Она почувствовала, как напряглась его плоть, упирающаяся ей в бедро.

Я тебя не брошу. Ты и я… После всего того, что было… После стольких растраченных секунд, минут, недель, месяцев и лет моей жизни; душевных сил, которые на это потребовались; боли и хаоса, которые это породило… Ты для меня словно глоток свежего воздуха. А человек, как известно, без воздуха жить не может. И я не могу, ведь я человек.

Первые дни знакомства были настоящей идиллией.

Каждый день, каждый миг Ник открывал какую-нибудь мелочь, которая очаровывала и забавляла его.

Лиза обладала острым умом и за словом в карман не лезла. Они подолгу говорили обо всем на свете. Хороший разговор – как живое существо, импровизация, цветок которой распускается на твоих глазах. Случалось, они спорили, но то была всего лишь игра, а выбранные профессии приучили их к словесным поединкам.

Для любви нужно подходящее время, готовность ее принять и слепая удача. Одной ночи, проведенной вместе, оказалось достаточно, чтобы они поняли, насколько опутаны колдовскими чарами… или волшебством, в зависимости от восприятия.

Они часто смеялись. Нику это было в новинку: Анна никогда не отличалась красноречием. А Лиза манипулировала словами с ловкостью опытного оратора.

Вместе они изобретали самые утонченные шутки.

Они бродили в обнимку по городу, глядя на пожилые пары, которые с достоинством вкушали вино, сидя за столиками в кафе, а заодно демонстрировали свои вечерние туалеты. На молодых людей, одетых в шорты и цветастые рубашки, направлявшихся на дискотеку, где проведут всю ночь до утра. А стоило им посмотреть друг на друга, как их лица начинали светиться каким-то внутренним светом, и они целовались, не обращая внимания на лысого толстяка в кожаной куртке, который проходил мимо, сунув руки в карманы, а потом, обняв друг друга за талию, шли в какой-нибудь бар, гремящий рок-музыкой. И конечно же они не могли отказать себе в удовольствии полакомиться необычайно вкусным местным мороженым – джелато – в вафельных рожках.

Элизабет была свежа, как утренняя роса. Ему постоянно хотелось дотронуться до нее, поцеловать ее, ощутить ее кожу. Она без умолку болтала и отпускала остроумные реплики по поводу всего, что попадалось им по пути. Она замечала то, на что он никогда бы не обратил внимания, и у него складывалось впечатление, что многие вещи он видит впервые или смотрит на них с новой точки зрения.

Ее красота сразу бросилась ему в глаза. Но только теперь, наблюдая за Лизой в жизни, он по-настоящему увидел, как она неотразима. Как она спит, положив руку под подушку, разметав волосы вокруг головы подобно золотистым лучам. Как стонет она в сумраке комнаты, когда они задергивают шторы и полдня проводят в постели. Ее тело… о, упругие, чуткие волны ее тела! Тайна и простота. Загадочность и сладость. Когда он нежно проводит рукой по ее бедрам, к бутону ее лона, она мгновенно откликается на его ласку, и цветок готов раскрыться. Она так красива, что, кажется, ему никогда не надоест смотреть на нее и прикасаться к ней.

Конечно, и у нее есть недостатки: она упряма, порою капризна и немного сноб. Но все это не имеет значения, в каком-то смысле это даже придает ей еще больше очарования. Впрочем, она не упряма, а своенравна, не капризна, а взбалмошна; и не такой уж сноб, просто у нее есть здравый смысл, она знает себе цену и требовательна к себе и окружающим.

Голос ее мог звучать необыкновенно чувственно. О любом пустяке она умела говорить так, словно то, что она сказала, имело глубинный смысл. Но мог ее голос звучать и очень твердо, даже властно. Когда, к примеру, взглянув на часы, она заявляла, что ей пора на съемочную площадку. К счастью, съемки продлились недолго.

Ник постоянно не знал, чего от нее ждать, и это, с одной стороны, заставляло его испытывать неловкость, а с другой – подогревало интерес.

Он часто подмечал, что она смотрит на него так, будто раньше никогда не видела; казалось, она изучает его.

С Элизабет он, возможно, впервые чувствовал себя по-настоящему счастливым, благодаря ей он мог заглянуть за пределы обыденного.

– Вся моя жизнь до того, как я встретил тебя, – как-то признался он ей, – была пустой. Я хочу сказать… Эйнштейн полагал, что человек, считающий свою жизнь бессмысленной, не только несчастлив, но едва ли способен жить. Вот и со мной что-то в этом роде. Без тебя моя жизнь теряет всякий смысл. Без тебя я не хочу жить…

– Ты пугаешь меня, когда так говоришь… – отвечала она.

– Я люблю тебя, Лиза. Это правда. Это не кратковременное увлечение или юношеская глупость. Я уже не в том возрасте… Это – любовь, она настоящая и глубокая, как корни – живые и разрастающиеся во мне…

А для Лизы Ник был таинственным незнакомцем, который балансировал на грани, не оглядываясь, и обернулся лишь для того, чтобы взять ее за руку и увести за собой.

С ним она словно перенеслась в параллельную реальность. Для нее он олицетворял собой частичку неба, упавшую ей на голову и позволяющую, быть может, прожить иную жизнь, уравновешивая ирреальное и повседневное.

Вопрос только в том, размышляла она, какое место можно оставить небу, не подвергая опасности свою земную жизнь и не задувая при этом искру, которая никогда не загорается дважды?

А окружавшая их жизнь текла тем временем своим чередом. И отрешиться от нее полностью не удавалось. Ну, не могли же они, в конце концов, вообще не выходить из номера?!

Им нравилось ужинать в городе, каждый раз в новом месте. Глядя на людей вокруг, они любили угадывать, кем мог быть тот или иной человек. Придумывали им профессии, биографии.

Однажды, например, они увидели женщину, которая, проходя мимо, обдала их густым ароматом цветущего жасмина. Она была красива красотой статуи, в ее прекрасном и нежном теле не было ни одного острого угла – сплошные округлости. Женщина шла очень осторожно – мелкие камешки гравия, звонко щелкая, постоянно выскальзывали из-под ее высоких шпилек. Ярко-синие глаза обрамляла обильная косметика, а ухоженные ногти позволяли предположить, что она уделяет им немало своего времени. Но это было бы слишком просто и неинтересно.

– Думаю, – сказал Ник, – она живет в отдаленном пригороде какого-нибудь большого города и вынуждена каждый день полтора-два часа добираться до работы, из-за чего ей приходится очень рано вставать.

– Да, – подхватила его игру Лиза. – Но, будучи женщиной находчивой, она научилась экономить время, приспособившись наводить утренний марафет в дороге. Прямо вижу ее за рулем красного кабриолета, как она мчит по шоссе на предельно допустимой скорости и между делом приводит в порядок свои ногти.

– Ногти? – удивился Ник.

– Да, а что такого?

– Ну, просто, по-моему, не очень удобно вести машину и одновременно ухаживать за ногтями, – ответил он.

– Ничуть, особенно когда, делая это постоянно, достигаешь подлинного мастерства, – возразила Лиза. – Можно крутить руль коленями.

– Коленями? – повторил Ник, отсмеявшись.

– Да, – подтвердила Лиза. – Я, вроде, где-то даже читала о таком способе вождения. Вообще-то ногти она приберегает напоследок, а для начала накладывает косметику и причесывается.

Ник присмотрелся к блистательной палитре цветов на лице обсуждаемой женщины, грациозно восседавшей на высоком табурете у барной стойки. Сложный макияж с использованием чистых и смешанных тонов и оттенков придавал ей сходство с какой-нибудь голливудской кинозвездой… Все это великолепие, весь этот праздник цвета был увенчан взбитой копной светло-русых волос.

– Обычно она делает пучок с начесом, – сказала Лиза, словно читая его мысли.

– Представляю, какое всеобщее внимание она к себе привлекает во время своих утренних поездок на работу, – заметил он.

– Конечно, – согласилась Лиза. – Но она об этом даже не подозревает, потому что каждую секунду, которую ей удается урвать в процессе наведения красоты, она использует для того, чтобы посмотреть портативный телевизор, вмонтированный в приборную панель. Ведь нельзя же пропустить, чем закончилась очередная серия ее любимой «мыльной оперы».

– Да уж, – улыбнулся Ник. – В таком случае, она наверняка одинока, для личной жизни времени вообще не остается.

Вот и сейчас, сидя в кафе, они наблюдали за двумя мужчинами за соседним столиком, которые будто задались целью напиться до бесчувственного состояния.

– Знаешь, что я тебе скажу, старик? – говорил один из них. – Женщины только декларируют, что хотят свободы, независимости. Но это не так. На самом деле они любят, чтобы ими командовали. Никакая свобода им не нужна. К чему сожалеть потом об ошибках?

– Так и есть, – соглашался второй.

– Может, выпьем?

– А тебе не хватит?

– Еще чего! Наливай! У меня душа горит. И вот еще что… Когда у них что-то не ладится. Они не… они… тебя наказывают. Из-за того, что плохо им. Почему так?

– Не знаю.

– И еще… Они никогда не допустят, чтобы ты оказался прав. Ты всегда будешь виноват. Не важно, кто виноват на самом деле.

Ник вспомнил о своей первой интрижке после женитьбы.

Он познакомился с молодой женщиной – ассистентом одного влиятельного политика, который был клиентом их юридической фирмы. Пока он занимался бракоразводным процессом ее шефа, они неизменно постоянно пересекались.

Она ему нравилась. Родом из маленького городка, она обладала живым, хотя и несколько пошловатым, юмором, была не прочь пропустить стаканчик, знала свое дело, а о политике и политиках судила разумно, даже цинично. Лицом и фигурой она напоминала американских девчонок-черлидеров из группы поддержки какого-нибудь бейсбольного клуба.

Все началось с посиделок в баре, потом был совместный ужин, и не успел он оглянуться, как у них завязался роман.

Он понимал, что ведет двойную жизнь: есть работа, но есть и семья, родительские обязанности и походы по детским врачам. Вдобавок скрывать эту интрижку было довольно трудно. Хотя бы потому, что та женщина звонила ему по три раза на дню – соединяя со своим боссом, но перед этим ухитряясь поговорить о чем-нибудь личном, порой даже интимном. Скоро он понял, что она слишком увлеклась, и решил с ней порвать.

Дабы расставить все точки над «i», он пригласил ее на ужин, в течение которого тщетно пытался объяснить ей, что все кончено, но они оба слишком много выпили и, в результате, неожиданно для него, оказались в номере ближайшего отеля. Там дело дошло до «травки», которая всегда была у нее в загашнике, так что он сообщил ей эту новость уже после полуночи. Она немедленно завелась и тут же высказала ему все, что о нем думает, – естественно, не стесняясь в выражениях. Он признал, что она права по всем статьям. Она уехала домой, однако, спустя час или около того, позвонила.

– Я все еще чувствую твой запах, – сказала она. – Давай завтра встретимся?..

Он не мог поверить своим ушам и, отбросив природную деликатность, довольно резко ответил:

– Прими душ.

Она повесила трубку, но минут через десять вновь раздался звонок.

– Если ты прямо сейчас не пообещаешь, что мы завтра увидимся, я позвоню твоей жене и все ей расскажу, – заявила она.

Он знал, что у нее есть его домашний номер, а по голосу понял, что она не шутит.

– Увидимся, обещаю, – ответил он и тут же перезвонил ее боссу. Шел уже третий час ночи.

– Боже мой, боже мой… – заохал в трубку нуждавшийся в его услугах политик. – Я с ней разберусь.

На следующий день она позвонила и извинилась. Вскоре после этого позвонил ее босс, поинтересовавшись:

– Она извинилась?

Ник ответил, что все в порядке, и поблагодарил его за то, что он успокоил ее.

– Я ее не успокаивал, – усмехнулся в трубку политик. – Я просто намекнул ей, что она окажется за решеткой, если сейчас же не отстанет от вас и не извинится. А то, что я могу это сделать, она знает – мой начальник охраны подставит ее так, что она и понять ничего не успеет. Но, если будет вести себя как надо, дам ей хорошую рекомендацию при увольнении. Так что, – заключил он, – вы теперь – мой должник.

К счастью, получив при разводе все, что хотел, политик посчитал, что они квиты.

Однако в данном случае затевать обычную игру ни Нику, ни Лизе не хотелось. Почему-то им обоим стало немного не по себе, непослушные мысли взывали к благоразумию, напоминая о том, что отпуск скоро кончится, а в Лондоне их ждет совсем другая жизнь.

Желая избавиться от непрошеных мыслей, они решили прогуляться к морю, которое в сумерках полностью сливается с небом, даруя ощущение неги и покоя.

Раскинувшись на еще не успевшем остыть песке, они молча смотрели вдаль, пытаясь разглядеть совсем не видимую в призрачном свете полоску горизонта.

Потом Ник обнял Лизу за талию и приник губами к ее шее, слегка покусывая нежную плоть, как игривый щенок. От удовольствия по коже Лизы побежали мурашки. В следующий момент Ник уже гладил ее колени, затем рука его скользнула по ее бедру; он приподнялся и лег сверху, упершись локтями в песок, чтобы не давить на Лизу всем своим весом, сухие крупинки песка похрустывали под ними в такт их движениям. Лиза начала стонать – сначала тихо, потом все громче и громче. Внезапно Ник зажал ей рот рукой и застыл. В изумлении Лиза посмотрела вверх и увидела, что он напряженно вглядывается куда-то за шезлонг, возле которого они лежали. Она чувствовала, как бешено колотится его сердце. Он замер совершенно неподвижно, не шевеля ни единым мускулом. До слуха Лизы донеслись голоса. Приближались какие-то люди. Скосив глаза, она разглядела несколько пар ног, которые неизбежно должны были пройти совсем рядом с ними, на расстоянии каких-нибудь нескольких футов. Шезлонг прикрывал ее и Ника только наполовину, если эти люди посмотрят в их сторону, то обязательно увидят. Лиза услышала жалобный голос пожилой женщины.

– Я так устала сегодня. Экскурсии меня полностью выматывают. Давай завтра устроим себе разгрузочный день.

Они были в двадцати футах и подходили все ближе и ближе. Теперь заговорил мужской голос:

– Ты так рвалась в Италию. Думаешь, у нас хватит денег еще раз приехать сюда из Сиэтла? Нужно успеть посмотреть максимум возможного. А иначе, зачем вообще было приезжать?!

Ноги уже совсем рядом. Лиза затаила дыхание.

– Ну ладно, – сказала женщина. – Ты прав. Надо, значит, надо.

Они прошли мимо, ничего не заметив. По песку, удаляясь, хрустели шаги.

Ник перестал зажимать ей рот и продолжил заниматься любовью с такой легкостью, словно возобновил светский разговор, прерванный на полуслове. Лиза была ошеломлена этой его способностью в любых условиях сохранять железную эрекцию. А потом все вокруг исчезло, утонуло, растаяло на обрыве счастливой бездны, и они погрузились в волны блаженства.

Обессиленная, Лиза вскоре заснула. Вот уже и стемнело. Сначала порозовел песок и смолкли почти все звуки. Остался только шорох ее дыхания, слабо вздымавшего песчинки на лице. Воздушные, легче облачков небесных, кудри Лизы казались морской пеной над высоким лбом чистых линий, обрамляя ее лицо и шею до плеч, изящных и хрупких. Она не шелохнулась, не сдвинулась ни на миллиметр. Лаская Лизу взглядом, Ник поднял глаза к небу и увидел луну – круглую, совершенную, горящую как пламя – над свечой ее тела. Тихонько, бережно он смахнул с нее песок, коснулся поцелуями шеи, груди. Ее глаза широко раскрылись, и она проснулась. Брови идеально симметричны, словно зеркальные отражения. Под ними переливаются серебристыми огнями, мерцают изменчивыми искорками две ясные звездочки ее глаз.

– Любовь – прекрасное занятие, Ник, – откинув волосы со лба, сказала Лиза. – И я начинаю думать, что мы овладели им в совершенстве!

Его мозг воспламеняется, застывает в неповторимом счастье созерцания чуда. И снова он тонет в ее глазах, и они целуются, и ощущают, как становятся частью чего-то нового, большего, чего-то такого, что считали невозможным. Где, в чем она, эта тайна, эта грань, когда поцелуй – простое касание губ мужчины и женщины, а когда от него кру́гом идет голова?

– Я люблю тебя, – говорит он.

Однако позже, в ее номере, куда Ник переселился уже на второй день после знакомства, непрошеные мысли опять вернулись.

Реальность, на которую недвусмысленно намекали эти мысли, тенью прокралась в комнату и стояла подле них. Она не входила в окна или в дверь, но заполнила собой все пространство между стенами и потолком. Она напоминала о себе дуновением ветра с балкона. Она стояла между ними.

Ник делал вид, что смотрит телевизор – показывали какую-то комическую программу на итальянском языке с записанным заранее смехом.

Они оба понимали, что нужно поговорить, однако боялись затрагивать эту тему.

Лиза присела на краешек кровати, включила мобильный телефон и впервые за то время, что они были вместе, отправила сообщение мужу в присутствии Ника. До сих пор каждый из них старался делать это незаметно, чтобы не ранить чувства друг друга. Возможно, так она хотела подтолкнуть его к давно назревшему разговору.

– Но у нас ведь не просто секс, – наконец нарушил молчание Ник.

Лиза повернулась и задумчиво посмотрела на него.

– А просто секса вообще не бывает. Ты мне очень дорог.

– Я люблю тебя, – с упрямыми нотками в голосе сказал Ник.

– Я тоже тебя люблю, но это ничего не меняет.

– Еще как меняет, – возразил он. – Я верю в способность человека силой сознания воздействовать на обстоятельства. Верю, что концентрацией воли и ума можно влиять на происходящее.

Ник подошел к балкону и, сделав глубокий вдох, наполнил легкие свежим морским воздухом. Затем шагнул внутрь комнаты и на выдохе, пока не ослабла его решимость, произнес:

– Неужели ты думаешь, что мы сможем жить, как прежде, вернувшись, ты – к мужу, я – к жене, как будто ничего не было?

– Это неправильная постановка вопроса, Ник. Чтобы «вернуться», мы должны были бы прежде уйти от них. И как ты это себе представляешь?

– Но ведь мы с тобой – одно целое, нам нельзя друг без друга.

– Ник, я замужем. Ты женат. И у тебя ребенок. Я не ищу себе нового мужа. Я просто хочу быть с мужчиной, с которым мне хорошо, с которым я счастлива, пока это возможно.

– А потом?

– А потом нам обоим нужно будет понять на трезвую голову, чего мы на самом деле хотим.

– Но тебе, похоже, безразлично, счастлив ли я.

– Разумеется, небезразлично. Потому-то я и честна с тобой. Если тебе понадобилась новая жена, то ищи себе кого-нибудь другого. Я – ужасная жена. К тому же я уже замужем.

Ник почувствовал, что внутри у него все клокочет и поднимается нечто вроде горящего всхлипа, который требует выхода. Однако он понимал, что Лиза права.

Ему нравилось смотреть на Элизабет, когда она спит. Ее тело покоилось в постели, как неслышная мелодия. Он шептал ей слова любви, обращаясь к ее подсознанию. И слова эти были изысканны и нежны. Он впивался взглядом в черты своей возлюбленной, стараясь проникнуть в тайные перипетии ее сна. А убедившись, что все хорошо, склонялся к ее устам. И, чтобы не спугнуть чуткий сон, осмеливался лишь на воздушный поцелуй. Обычно мы несчастны только из-за воспоминаний или предчувствий, думал он. Многие моменты нашей жизни были бы намного прекраснее, если бы будущее или прошлое не бросали на них свою тень. Но он знал, что теперь их связывало нечто большее, чем они сами, связывало крепко.

Элизабет уезжала первой.

– В Лондон? – переспросила сонная брюнетка в форменном пиджаке, сидевшая за стойкой представительства авиакомпании «Бритиш Эйрвейз». – Есть место на завтра в эконом-классе.

Элизабет купила билет и, вернувшись в отель, сообщила Нику, что уезжает. Так она решила. Им обоим нужно было в Лондон, но Лиза не хотела лететь вместе с Ником на одном самолете.

– Во-первых, – объясняла она, – Джордж, мой муж, выразил желание встретить меня. Все это время я могла чувствовать себя относительно свободной, пока он был по делам в Японии, но вчера Джордж вернулся домой и с нетерпением ждет моего возвращения. А во-вторых, если мы полетим вместе, я не сумею скрыть при встрече с ним все то, что творится у меня на душе. Мне необходимо эти несколько часов побыть одной.

Все в жизни когда-нибудь заканчивается. А счастливые сны имеют свойство заканчиваться особенно быстро. И пробуждение не сулит ничего хорошего.

Они ловили последние мгновения своего дивного сна, как утопающий ловит ртом воздух. Они пытались насытиться друг другом, насытиться впрок, но чувство голода не проходило. Это было самое счастливое и одновременно самое горькое время.

Перед отъездом Элизабет они обменялись адресами электронной почты, пообещав, что будут писать друг другу.

– Номер моего телефона я тебе не дам, – сказала Лиза, – и твой не возьму. Что, если звонок раздастся в неподходящий момент? Придется лгать, выкручиваться… И потом… живой голос – все равно, что змий-искуситель. Да и сообщение случайно может прочитать кто-то, кому оно совершенно не предназначено, – я постоянно везде забываю свой телефон. А компьютер – бездушная машина. Так больше шансов, что ни один из нас не сможет повлиять на решение другого.

Попрощались в номере, чтобы не выносить свои чувства на всеобщее обозрение.

Лиза разрешила проводить ее только до такси.

Пока они спускались, Ник не проронил ни слова.

– Надеюсь, скоро увидимся, – попыталась смягчить момент расставания Лиза.

– Я тоже, – ответил Ник, укладывая ее вещи в багажник машины, и снова замолчал.

Ей потребовалась вся ее сила воли, чтобы не броситься в объятия Ника.

Глядя на его напряженное лицо, на котором, как на несколько раз проэкспонированном снимке, накладывались друг на друга выражения боли, отчаяния, любви и надежды, она постаралась сдержать навернувшиеся слезы, послала ему воздушный поцелуй, боясь, что поцелуй реальный может поколебать ее решимость, села в такси, велела водителю ехать в аэропорт и ни разу не оглянулась, пока они отъезжали от отеля.

В этот момент Элизабет почувствовала, что от нее прежней осталась только половина. Ник дополнял ее собой, а без него она будет обречена на жалкое, неполное существование. Она была уверена, что Ник тоже почувствовал это. Он ничего не сказал, но его глаза говорили красноречивее слов.

Глава 6 Между небом и землей

Когда Элизабет подъехала к аэропорту имени Марко Поло, располагавшемуся в пригороде Венеции, «Боинг-747» с абстрактными рисунками «Бритиш Эйрвейз» на хвосте уже выруливал к месту посадки.

Ее соседом слева оказался молчаливый мужчина средних лет, который, не успев плюхнуться в кресло, тут же уткнулся в газету. Справа соседей, слава богу, не было – она сидела у иллюминатора.

Самолет рывком тронулся с места и выкатился на взлетную полосу. Элизабет на мгновенье зажмурилась, у нее слегка закружилась голова, когда огромный лайнер, разогнавшись, взлетел и вошел в плотную облачность. Глядя, как покачивается и гнется усыпанное заклепками крыло, Лиза невольно подумала о бренности своего существования, но сейчас ее переполняли совсем другие чувства, которые не дали ей развить эту тему.

Одно место сзади – то, что у окна, пустовало, а второе, за мужчиной с газетой, занимала почти не загоревшая рыжеволосая девушка. Видимо, она очень старательно пряталась от солнца, поскольку ее спутники – два парня в одинаковых бейсболках, сидевшие в том же ряду через проход, – были черны как мулаты.

Девушка производила впечатление всем своим обликом в целом, а не отдельными чертами: лицо ее могло показаться скуластым, рот слишком большим, лоб чересчур высоким, но все это в сочетании с ярко-рыжими волосами и изумрудными глазами делало ее неотразимой. В наше время такая нестандартная красота – большая редкость.

– Джейн, а Джейн! – канючили парни, всячески выставляясь перед ней. – А кто из нас тебе больше нравится?

– Оба вы придурки! – весело ответила рыжеволосая красотка и, запустив в них леденцовой конфетой, которые разносили стюардессы, надела наушники и стала покачиваться в кресле в такт музыке.

Потом принесли напитки, и Лиза взяла минеральной воды. Но от еды отказалась – то, чем обычно кормили в самолетах, ей не нравилось.

Когда начали показывать фильм и ее сосед с хрустом сложил на коленях газету, Элизабет закрыла глаза и погрузилась в размышления.

Ее слова – «А потом нам обоим нужно будет понять на трезвую голову, чего мы на самом деле хотим» – предназначались Нику, и только ему, ибо сама Лиза прекрасно знала, чего хочет – быть с ним.

Она вышла замуж за Джорджа, только чтобы обрести какую-то стабильность. Устав от случайных связей и разуверившись в том, что когда-нибудь встретит «свою половинку», она уже была согласна на неполноценную любовь – пусть одностороннюю, но дающую чувство покоя и защищенности. Казалось, что с ней больше никогда и ничего в жизни не произойдет. А Джордж действительно любил ее и делал все, чтобы она была счастлива. До встречи с Ником ей этого хватало. Но теперь…

Строго говоря, они с Джорджем никогда по-настоящему не понимали друг друга, и повинен был в том главным образом Джордж. Будь он мудрее, имей кураж, которым из щепетильности не обладал, то, возможно, сумел бы зародить в ней ответные чувства. Вместо этого Джордж лишь всячески старался угодить ей и потакал ее капризам.

Она уже точно знала, что не останется с ним, как бы ни сложились в дальнейшем ее отношения с Ником. Однако Ник не должен был пока об этом знать.

Лиза понимала, что его ситуация намного сложнее. Он прожил с женой десять лет – не один год, как она с Джорджем, – и у него был ребенок. Шестилетняя дочь, в которой он души не чаял. Говоря о ней, он словно начинал светиться изнутри.

Если Ник примет столь важное решение, основываясь только на эмоциях, то потом не простит себе этого и будет мучиться чувством вины, что неизбежно отразится на их отношениях. Людские слабости образуют систему; неверный шаг, сделанный в прошлом или в настоящем, порождает нескончаемое переплетение последствий. Ник должен все хорошо обдумать, прежде чем разрушать то, что создавалось годами. А она будет ждать его и любить – даже на расстоянии, если судьба не позволит им быть вместе.

Неожиданно в ее мысли непрошено ворвался громкий скрипучий голос:

– Невелика заслуга хранить верность, когда она – яд для вас и путы для него. У вас нет шанса выиграть что-либо в данной ситуации, кроме как потеряв.

«Весьма актуально», – подумала Элизабет.

Голос принадлежал крупному пожилому мужчине, который, стоя в проходе, пропускал девчушку лет двенадцати, направлявшуюся в туалет, а свою тираду адресовал женщине лет тридцати, вероятно, не желая прерывать беседу ни на секунду.

– А я думаю, что все дело в вере, – ответила женщина, когда ее сосед вернулся на свое место. – То, во что перестаешь верить, неизбежно умирает, а мы оба уже давно не верим в наш брак. И, тем не менее, мне бы и в голову не пришло изменить мужу, я не так воспитана, даже если это, как вы говорите, яд для меня.

– Бывают такие вещи, – возразил ее собеседник, – которые нам не дано знать. Все решает стечение обстоятельств. Еще Ньютон отмечал, что все происходит случайно, что невозможно предвидеть будущее и что у каждого события есть своя причинная связь, не зависящая от того, как мы к этому относимся. А уж когда речь идет о чувствах… Так что – не зарекайтесь.

Лиза поймала себя на мысли, что всю свою жизнь боялась собственных чувств и никогда не позволяла им управлять собой. Она всегда превосходно умела держать себя в руках. Но то было в прошлом. Теперь она стала намного сильнее, она познала доселе непознанное и готова была к новым открытиям.

Самолет немного потряхивало, наверное, он попал в полосу вихревых потоков. Элизабет посмотрела на часы и решила сходить в туалет – освежиться и привести себя в порядок. При встрече с Джорджем она хотела выглядеть идеально, хотя и не очень понимала зачем.

Сосед, вынужденный встать, чтобы пропустить ее, выразил при этом явное неудовольствие. Собственный комфорт был для него превыше всего.

Проходя по салону, она обратила внимание на высокого человека в строгих очках со стилизованными кнопками на металлической оправе, который стоял у прохода и разговаривал со стюардессой. В том, как он себя держал, сквозило что-то дон-жуановское. У него была темно-каштановая шевелюра. На вид она дала бы ему лет сорок – сорок пять. Он окинул Лизу быстрым оценивающим взглядом, томно вздохнул и, вернувшись к беседе, продолжил обхаживать уже выбранный объект.

«Все мы стремимся к более полной жизни и не хотим мириться с тем, что, как нам представляется, приводит нас в уныние», – подумала Элизабет.

Оставшись довольной своим внешним видом, она, вновь побеспокоив соседа, поудобнее устроилась в кресле, пристегнула ремень безопасности и приготовилась к посадке.

Что ждет ее в Лондоне, Лиза не знала, но тот внутренний багаж, который она везла с собой, должен был ей помочь.

Казалось, что она прожила за эти две недели много лет, может, даже не одну жизнь, но что все самое главное у нее еще впереди. Это было новое ощущение, и оно ей нравилось.

А Ник в это время спал в кресле другого самолета, также направлявшегося в Лондон.

Когда Лиза уехала, он почувствовал себя полностью опустошенным. Ему не хотелось еще целый день провести в Лидо ди Езоло, где все напоминало о ней. Побросав вещи в чемодан, он отправился в аэропорт Тревизо, зная, что там не пересечется с Элизабет, которая могла бы неправильно это понять, сдал купленный заранее билет и умудрился улететь уже через час после того, как вошел в здание терминала.

Все последнее время Ник спал урывками, недосып копился, и потому под мерное гудение самолета он заснул почти мгновенно.

И ему приснился странный сон.

Лиза стояла посреди бескрайнего поля, тесно прижавшись к его груди, а он обнимал и целовал ее. Потом она вырвалась и побежала, то и дело оглядываясь. Он кинулся за ней, кричал и звал, но догнать не мог. Да еще споткнулся и упал, а когда поднялся, она была уже далеко. Он снова побежал. Тогда она остановилась и вскинула руки над головой. Пока он приближался к ней, она изменялась, прямо у него на глазах превращаясь в дерево. И тут его кто-то дернул за руку. Он обернулся и увидел свою дочь, которая, смешно наморщив маленький носик, спросила: «Пап, что это за дерево?» «Это не дерево, – ответил он, – это моя возлюбленная». Дочь посмотрела на него с удивлением. Он обнял ствол, пытаясь вернуть Лизу, но она вырвалась и опять побежала. Необъяснимая жизнь происходила вокруг, и он был частью этой жизни. «Закрой глаза и приготовься плыть по воле моего голоса, – крикнула на бегу Лиза. – Оставь позади этот назойливый свет настоящего». Какой-то мощный поток увлек его, он закружился в водовороте, ничего не понимая и не ощущая, и вновь оказался в бескрайнем поле под раскидистым деревом, которое что-то шептало ему десятком тысяч нежных зеленых губ. Он посмотрел на эти губы и прислушался: «Уйди со мной сейчас, сейчас, сейчас», – шептали они. «О, удивительная, прекрасная, сводящая меня с ума женщина! – воскликнул он. – Я готов идти за тобой хоть на край света, ты только больше не исчезай». Он протянул к ней руки… И вдруг раздался гром, в дерево ударила молния, оно загорелось и вскоре осыпалось горсткой пепла.

Эта фантасмагория не отпускала Ника еще какое-то время после пробуждения.

Сон не освежил его. На самом деле он чувствовал себя даже хуже, чем когда садился в самолет: яркие картины, привидевшиеся во сне, все еще стояли перед глазами, лишая последних сил.

– Вам плохо? – услышал Ник женский голос, доносившийся словно из небытия.

Справа от него сидели две миловидные старушки, и он не сразу понял, что это одна из них обращается к нему.

– Нет-нет, – ответил Ник, вытирая тыльной стороной руки испарину со лба. – Просто кошмар приснился. Спасибо, что спросили, – добавил он, вымученно улыбнувшись.

– Вы разговаривали во сне, – озабоченно сообщила ему вторая старушка. – А еще стонали, и у вас дрожали руки. Может, попросить стюардессу принести вам воды?

– Все в порядке, – заверил он ее. – Извините за беспокойство.

Ник встал и прошел в туалет, который, на его счастье, был свободен. Там он начал плескать водой себе в лицо, пока сон не рассеялся, пока не отступили образы и голоса. И только тогда вытерся бумажным полотенцем и вернулся на свое место.

Старушки с волнением посматривали на него, но вскоре успокоились и занялись своими делами: одна продолжила читать книжку – судя по обложке, какой-то детектив, а вторая принялась за кроссворд, который был уже наполовину разгадан.

Жаль, что в самолете нельзя курить, подумал Ник. Может, сигарета помогла бы ему расслабиться. Он не был заядлым курильщиком, но иногда позволял себе эту, как говорила Анна, «маленькую слабость».

Пожилой мужчина, сидевший сзади, закашлялся и, будто прочитав его мысли, с тоской произнес:

– Боже, как хочется курить!

– А я давно тебе твержу, что надо бросать. Нельзя так наплевательски относиться к своему здоровью, – заметила женщина, занимавшая соседнее с ним кресло, видимо, жена.

– Мое здоровье, – возразил мужчина, – мне и решать, как к нему относиться. И вообще, вся эта борьба с курением – форменная дискриминация. Лучше бы с алкоголем боролись. От любителей выпить вреда гораздо больше. Знаешь, сколько в мире аварий на дорогах из-за вождения в нетрезвом виде? Плюс цирроз печени.

– Но от курения бывает рак, – настаивала женщина. – И потом…

– Рак бывает от всего, – непререкаемым тоном прервал ее мужчина. – Моя мать никогда не курила, а умерла от рака легких в пятьдесят лет. Отец умер в шестьдесят пять, и тоже от рака, хотя за всю свою жизнь не выкурил ни одной сигареты. Знаешь, сколько таких примеров я могу тебе привести? Ты посмотри, чем мы дышим, что едим… Да еще сплошные стрессы… Жить вообще вредно, так зачем лишать себя того, что доставляет удовольствие?

– Но я о тебе беспокоюсь, – жалобно сказала женщина.

– Не переживай, – беззаботным тоном ответил мужчина. – Я стану одним из тех старичков, про которых пишут в газетах: мол, ему сто лет, а он смолит одну за другой – и хоть бы хны.

– Что будете есть? – спросила молоденькая стюардесса. – Курицу или рыбу?

Прислушиваясь к беседе пожилой пары, Ник не заметил, как она подошла.

Это была стройная невысокая девушка с явными признаками наведения красоты: синие тени вокруг голубых глаз, тщательно накрашенные ресницы, взбитые и уложенные в высокой прическе волосы, которые легко можно было представить длинными и распущенными по плечам, и тогда она смотрелась бы сзади как школьница.

Есть не хотелось, но он не успел позавтракать и понимал, что совсем без еды тоже нельзя.

– Рыбу, – сказал Ник и опустил откидной столик.

Еда оказалась вполне съедобной. Он не пожалел, что выбрал рыбу, тем более что гарниром к ней был рис, а рис богат углеводами, благодаря чему помогает организму восстанавливать энергию, что сейчас ему бы не помешало.

И как только он сосредоточился на себе, так сразу вспомнил свой странный сон.

Ник не очень-то разбирался в снах, но кое-что в этой фантасмагории вызвало у него некоторые ассоциации.

То, что касалось Элизабет, было вполне объяснимо. Он гонится за ней – то есть гонится за своей мечтой. Она убегает, что тоже логично, – ведь мечта недостижима.

Однако два момента в этом сне по-настоящему напугали его.

Во-первых, дерево, в которое превращается Лиза, в конце сна сгорает, осыпаясь пеплом. Что это означает?

С одной стороны, дерево символизирует жизнь космоса: его согласованность, рост, распространение, процессы зарождения и возрождения. Дерево представляет собой неистощимую жизнь, а потому оно эквивалентно символу бессмертия.

С другой стороны – огонь, обращающий это дерево в пепел. Ник где-то читал, что Парацельс указывал на параллель огня и жизни, питающихся друг от друга, чтобы не погибнуть, и видел в этом дуализм человеческой ситуации. Огонь несет в себе и хорошее – жизненное тепло, и плохое – разрушение и сожжение. А еще якобы прохождение через огонь символизирует выход за пределы человеческих возможностей.

Так что же все это означает в данном случае?

Как бы там ни было, но, когда твоя любимая женщина, хоть и превратившаяся в дерево, сгорает в огне, это навевает не самые приятные мысли и вызывает дурные предчувствия, тем более если все в ваших отношениях и так очень зыбко.

А второй испугавший его момент был связан с дочкой.

«Оставь позади этот назойливый свет настоящего», – убегая, кричит ему Лиза. Но единственный «свет настоящего» олицетворяла в кошмарном сне Ника именно она – Дженнифер, его дочь. Получается, чтобы догнать Лизу, то есть быть с ней, он должен бросить Дженнифер?

От всех этих размышлений у Ника голова пошла кругом.

С Анной они давно уже были чужими людьми. Жили под одной крышей скорее по привычке – и из-за дочери. Но Дженнифер… Когда она родилась, он не сразу смог полюбить ее, поначалу даже боялся прикоснуться к ней – уж больно хрупким казалось ее крошечное тельце. Жена упрекала его, и вполне справедливо, что он уделяет дочери мало внимания. Однако чем старше Дженнифер становилась, тем сильнее была его любовь к ней. И теперь Ник просто не представлял свою жизнь без нее.

Ну почему он должен выбирать?!

Оставить все, что было значимо для него, и уйти в другой мир, где единственное знакомое существо – его возлюбленная? Должно быть, такие жертвы – результат любви… или результат того, что жизнь истощилась изнутри?

Несправедливо? Да. Но эта глубинная, не объяснимая логикой несправедливость свойственна силам, управляющим нами в самые роковые минуты, – силам, которые мы вынуждены признавать в нашей жизни как нечто, исходящее свыше, и никакая мораль тут ни при чем.

Как часто те, кому нужны перемены, выбирают любовь, а потом вскидывают руки и проклинают судьбу. Но это не судьба, по крайней мере, если судьба – нечто вне нас. Это тайный выбор, сделанный после ночей томления.

Оторвав его от размышлений, стюардесса налила ему кофе – совершенно безвкусный и уже остывший. Ник поблагодарил ее и задумался над тем, как жить дальше.

Глава 7 Разговор по душам

Огромный серебристый лайнер, протаранив густые перистые облака, стал быстро сближаться с землей. Колесами шасси он коснулся посадочной полосы, затем, словно не полностью доверяя ей, слегка подпрыгнул, как бы пробуя ее на прочность, и только после этого уже приземлился окончательно, бодро покатив по мокрому после дождя бетону. Подали трап, и вскоре Ник проследовал в зал прилета аэропорта Хитроу.

Он был раздавлен расставанием с Лизой, тяжелым сном и болезненными мыслями. Ехать домой совсем не хотелось. Прежде чем встречаться с Анной, нужно хоть немного разобраться в самом себе и в своих чувствах. А так как он должен был прилететь только на следующий день и не успел сообщить жене об изменившихся планах, Ник решил позвонить отцу, который будет рад приютить его ненадолго. Они давно не виделись, так что приезд сына, пусть и такой внезапный, станет для старика приятным сюрпризом.

– Привет, пап, – сказал он как можно более оптимистичным тоном, когда услышал в трубке раскатистый баритон отца.

– Ники?! Как ты там? Когда возвращаешься?

– Да я, в общем-то, уже вернулся, звоню из аэропорта.

– Как отдохнул? Как тебе Венеция?

– Отдохнул замечательно. Венеция божественна. Подробнее расскажу при встрече.

Ник понимал, что отец не упустит случая пожурить его за редкие визиты, и рассчитывал на это.

– При встрече! Как же! Да я сто раз умереть успею, пока ты найдешь время, чтобы навестить меня, – немного сварливо заметил отец, заглотнув наживку.

А что, если я прямо сейчас приеду? – немедленно воспользовался ситуацией Ник. – Анна меня только завтра ждет. Когда еще такой случай пообщаться выпадет?

И вот он уже ехал в такси, пытаясь мысленно подобрать слова для разговора с отцом. Однако фразы давались с трудом, уж больно тема была непростая. В конце концов Ник решил положиться на импровизацию.

Древние греки считали, что тайная жизнь требует невидимых чернил. Между строк обычного письма они писали молоком свое главное послание. И только посвященный в тайну, посыпав невинную на вид бумагу угольной пылью, мог прочитать его. Что было в обычном письме, не имело значения – имела значение жизнь, которая сияла невидимыми вспышками… до этого момента.

«Похоже, что теперь и моя жизнь записана невидимыми чернилами, – подумал Ник. – Трудно будет открыться отцу, но сделать это надо».

Вынырнув из омута своих мыслей, он посмотрел в окно машины.

Ник любил Лондон и, возвращаясь из поездок, всегда ощущал радостное волнение при встрече с родным городом. И сейчас испытывал те же чувства.

«Если вы устали от Лондона, то, значит, устали жить, потому что здесь есть все, чего можно ждать от жизни», – еще в восемнадцатом веке писал Сэмюэл Джонсон. И с годами эти слова не стали менее актуальными. Ник никогда не уставал от Лондона. В его представлении Лондон напоминал огромный дом с множеством комнат, причем ни одна не была похожа на другую, а от такого разнообразия устать невозможно.

В Челси с его неподражаемой атмосферой фешенебельности и покоя, светскости и уюта даже водитель такси сбросил скорость, дабы не выбиваться из общей идиллии. Ник всегда чувствовал ностальгию при виде этих с детства знакомых улиц.

А вот наконец и Чейни-Уок – оазис спокойствия и размеренности на берегу Темзы. Ник попросил водителя остановить машину у небольшого дома, украшенного цветами в декоративных горшках.

Раньше этот старый дом с деревянными жалюзи был наполнен голосами и смехом. Но мама умерла, а они с сестрой, обзаведясь собственными семьями, упорхнули из родного гнезда. И теперь отец живет здесь один. Сколько его ни уговаривали, он не захотел переезжать ни к сыну, ни к дочери. Слишком много дорогих воспоминаний было связано у него с этим местом.

Растительность вдоль дорожки, ведущей к дому, под летним солнцем сильно разрослась. Кроны деревьев смыкались над головой, рассеивая свет и создавая приятную тень. Недавно прошел дождь, воздух был напоен зноем и влагой. Нику показалось, что он очутился в субтропическом заповеднике, отделенном от остального мира тысячами миль.

– Ники, я тебя целую вечность не видел, – закричал от двери отец, вышедший ему навстречу. – Молодец, что приехал. А то я уже начал за тебя беспокоиться, и вообще!

Обняв сына, он придержал дверь, чтобы Ник закатил чемодан, и они прошли в гостиную, где удобно расположились в английских креслах в стиле кантри. Но отец тут же вскочил, вспомнив, что у него есть бутылка хорошего виски.

Пока он суетился ради «дорогого гостя», Ник огляделся.

За годы, прошедшие после маминой смерти, здесь ничего не изменилось. Когда ее не стало, для отца время будто остановилось. Видимо, так ему легче было справиться с горечью невосполнимой потери и с одиночеством, которое все эти вещи, хранящие память о ней, немного скрашивали.

«А старик сдал», – подумал Ник, переведя взгляд на отца. Высокий, статный, он вроде бы даже стал меньше ростом, ссутулившись под тяжестью прожитых лет. Пышная седая шевелюра, которой отец всегда гордился, изрядно поредела. И прежде горящие юношеским задором глаза потускнели.

Но уже одно его присутствие оказывало на Ника благотворное действие. Покой, невозмутимость и уверенность, исходящие от него, словно наполнили Ника воздухом и светом, заодно прочистив ему мозги.

– Ну, давай, выкладывай, что случилось, – сказал отец, наливая в стаканы виски. – Я ведь понимаю, что ты примчался ко мне прямо с самолета не просто потому, что соскучился, как бы мне этого ни хотелось.

– Ты веришь, что у каждого человека на земле есть своя половинка? – спросил Ник.

– Я верю. Но мне повезло в жизни, ибо твоя мать и была моей половинкой.

– Я много думал… – тщательно взвешивая каждое слово, вновь заговорил Ник. – Мне кажется, что мужчина или женщина, тонущие в своих сокровенных мечтах о жизни, которой у них нет, внезапно оказываются у двери в стене. Они открывают ее. А за дверью – та самая жизнь, и мужчина или женщина, для которых эта жизнь привычна. Там необязательно будет все, чего они хотели, чего-то может и не хватать, но именно там их тайные мечты становятся явью. Там их настоящий дом, их возлюбленные.

– Если я правильно понимаю, ты влюбился и теперь разрываешься между семьей и женщиной из «жизни за дверью», согласно твоей метафоре.

– Ну да, что-то в этом роде.

– Видишь ли, я плохо разбираюсь в таких вопросах и потому вряд ли смогу быть тебе советчиком. Когда я вижу супружеские пары, которые то сходятся, то расходятся, то ссорятся, то мирятся, то изменяют друг другу… я смотрю на них как на марсиан, и их отношения для меня так же непостижимы и странны, как жизнь на другой планете. А иногда мне кажется, будто это я сам какой-то странный, будто не на земле живу или устроен иначе, чем остальные мужчины. Конечно, до свадьбы я, как большинство молодых людей, знал трех или четырех женщин, но потом встретил твою мать. Мы сразу же влюбились друг в друга, поженились, и я больше никогда – слышишь? – никогда не взглянул ни на одну женщину. А мне представлялось немало весьма соблазнительных возможностей, ведь у нас была масса друзей, но такой вопрос ни разу даже не встал ни для меня, ни тем более для твоей матери.

Отец погрузился в типичное для него сосредоточенное молчание, просто сидел, соединив большие пальцы рук, застенчиво склонив голову, как ребенок, получивший нагоняй, но в душе уверенный в своей правоте. А потом добавил:

– Да! Мы прошли через всю жизнь рука об руку, не разлучаясь ни на миг.

– Неужели между вами никогда не было ссор, размолвок? – спросил Ник.

– Никогда, – ни секунды не раздумывая, ответил отец. – Твоя сестра родилась довольно скоро. А пять лет спустя появился на свет ты. Но этот пятилетний промежуток помог нам обоим сохранить молодость. Женщине в зрелом возрасте чрезвычайно дорог второй ребенок, если первого она родила в юные годы. Я, пожалуй, не видел твою мать более счастливой, чем когда она была беременна тобой. Она сияла красотой и счастьем. Да… глядя, как живут другие, я частенько говорю себе, что такая пара и такой брак, как наш, редко встречаются нынче, – пожалуй, это просто исключение. Возможно, потому, что твоя мать была исключительной женщиной.

– Мне всегда хотелось побольше узнать о тебе и маме. Ты никогда раньше об этом не рассказывал.

– Ну вот, видишь, как полезно иногда навещать своего старика. Теперь ты знаешь, что супружеская жизнь может оказаться величайшим счастьем. Что мужчина и женщина могут прожить целый век вместе, ни разу не изменив друг другу. Такое бывает! Помни об этом.

– Но я считаю, что счастье возможно, лишь когда ты следуешь своим чувствам, своей интуиции, своим настоящим желаниям. Повинуясь долгу, обязательствам, постоянно ощущая вину и пытаясь, чтобы искупить ее, доставить радость другим, добьешься только того, что сам будешь несчастлив. Мне кажется, нужно по возможности принимать ниспосланное тебе счастье – не из эгоизма, но помня, что ты – часть единого мира, часть, неотделимая от других людей, – сказал Ник.

– Кто знает, может быть, ты и прав. Но тут возникает другой вопрос: должен ли человек добиваться собственного счастья за чужой счет? Все до единого сталкиваются с подобной проблемой.

– Но если наказать себя пуританским самопожертвованием в духе английского христианства, обиды и горя только прибавится. Станет ли от этого лучше тем, кого ты хочешь таким образом оградить от жестокой реальности жизни? – Теперь Ник смотрел прямо в глаза отцу.

– Люди все время просят совета. Просят совета, когда должны думать сами и решать свои проблемы сами, – тяжело вздохнув, ответил отец. – Я не могу влезть в твою голову, не могу прочувствовать то, что чувствуешь ты. Проще всего сказать: «Да, нельзя отказываться от своего счастья». Но у тебя ведь дочь, как быть с ней? Да и где гарантия, что твои отношения с той, другой, женщиной не придут к такому же финалу?

– Да нет, я не пытаюсь переложить свои проблемы на тебя или еще на кого-нибудь. Просто, когда проговариваешь что-то вслух, как-то сам начинаешь все лучше понимать. А что касается Дженнифер, то ее я не должен потерять ни при каких условиях. Это единственное, чего я знаю точно.

– Диалог между нашим осознанным «я» и тем, которое таится где-то глубоко внутри нас, происходит постоянно, то есть мы всегда прислушиваемся и к этому, сокровенному «я», не умолкающему никогда, – философски заметил отец. – Такое двуединство делает человека более уязвимым, ибо зачастую мы не знаем, как найти общий язык с этим неведомым «я», с той незнакомой личностью, что живет в каждом из нас. Сумеешь достичь компромисса с самим собой, сможешь решить все свои проблемы и понять, что делать дальше. Я так думаю. Но неужели у тебя не осталось никаких чувств к Анне?

– Если честно, я сомневаюсь, что у меня вообще были к ней по-настоящему серьезные чувства. Когда мы поженились, она была очень юна, наивна и трепетна. А своей хрупкостью, что неудивительно для балерины, чем-то напоминала мне маму. Я принял физическое влечение за любовь, думал, что Анна станет для меня таким же близким человеком, каким мама была для тебя. Теоретически я знал, что в каждом браке есть боль, злоба, разочарование, смятение и борьба. Но вы с мамой за всю жизнь друг другу злого слова не сказали, во всяком случае, на моей памяти. Ваш брак всегда служил для меня примером. И возможно, мой самообман был результатом того, что Анна так напоминала мне маму. Короче – все по Фрейду.

Отец засмеялся, но как-то грустно засмеялся и сменил тему, заговорив о своих проблемах со здоровьем.

Через какое-то время Ник сказал, что очень устал с дороги и хотел бы, если отец не возражает, ненадолго воспользоваться его компьютером – нужно отправить пару писем, а потом лег бы спать, поскольку накануне совсем не выспался.

Пока он отправлял письма, отец постелил ему в гостевой комнате и, пожелав спокойной ночи, тоже отправился спать.

Перед сном, решив немного почитать, Ник подошел к стеллажу и стал перебирать книги. «Надо же, отец сохранил их», – удивился он, обнаружив в заднем ряду мамины альбомы по анатомии, физиологии и биологии паукообразных.

В детстве Ник считал, что пауки – это насекомые, но оказалось, что они относятся к классу членистоногих, а наука, которая их изучает, называется арахнологией. Так вот, его мать была арахнологом. Мальчишкой он любил по секрету от мамы показывать друзьям яркие фотографии из этих альбомов. Никто из его приятелей не мог похвастаться ничем подобным. Ужасные пауки, запечатленные во всех подробностях, заставляли их «ахать», «охать», брезгливо морщиться, но неизменно вызывали восхищение, что добавляло популярности и самому Нику.

А отец – большой, сильный мужчина, который в молодости был неплохим боксером, никогда не дававший повода усомниться в своей мужественности, – боялся пауков. Причем не просто боялся, это была настоящая фобия – он физически не мог видеть пауков, даже на картинках. И как только его угораздило жениться на женщине с такой профессией, да еще и прожить с ней в счастливом браке столько лет?!

К этим альбомам отец никогда не притрагивался. Мама тщательно прятала их от него, чтобы они ненароком не попались ему на глаза. Тем удивительнее было для Ника, что отец их сохранил.

Наверное, его звали Джеком или Джоном.

Ник еще раз перечитал письмо. Все это не укладывалось в голове.

Его мать!.. Несколько интрижек и великая любовь, в результате которой он сам появился на свет!.. Его мать! Это прозрачное, почти призрачное создание с небесным взглядом кротких глаз, с детски невинной улыбкой, хрупкое существо, в котором, однако, угадывалась внутренняя твердость, внушавшая невольное уважение окружающим. Кому же тогда можно верить?! А он-то, дурак, всю жизнь ставил в пример себе и другим эту исключительную пару – свою мать и отца… то есть… да, отца! У Ника язык не поворачивался назвать его иначе! Просто неслыханная, невероятная история. Есть от чего свихнуться!

Все, что Ник считал незыблемым в этом мире, в один миг превратилось в ничто, оказавшись лишь иллюзией.

А отец?! С какой убежденностью он только что рассказывал о своей счастливой, практически идеальной семейной жизни. Просто невероятно: такой человек, как он, – и ни тени сомнения, ни малейшего подозрения! Он до сих пор глубоко убежден, что мама всегда любила только его и что они были уникальной парой на фоне большинства других. Господи! Всю жизнь он прожил рядом с ложью… а теперь живет воспоминаниями о своем безоблачном «счастье».

И пусть продолжает пребывать в этом заблуждении. Правда может его убить.

Спрятав письмо в карман, Ник вдруг почувствовал себя одиноким и лишним, осознав, что рано или поздно отец все равно уйдет в мир иной. А он так не хотел этого, так любил его!

Утром Ник проснулся внезапно, в сознании четко запечатлелись разрозненные фрагменты сна. Минуту-другую он лежал, уставившись в потолок и пытаясь восстановить в памяти как можно более полную картину приснившегося.

Ему нужно было что-то отыскать, и он пробирался сквозь густой, на редкость красивый лес, не имевший конца и края. В процессе поисков его постоянно преследовало чувство потерянности и безысходности. Он не знал, что делать дальше. Но, что самое невероятное, – каждый раз, будто ниспосланный свыше, как бы ниоткуда появлялся какой-то человек, и становилось ясно, куда следует идти. Блуждая в лесу, Ник начал понимать деревья, их ощущения: как они напитывались постепенно исчезающим солнечным светом, как мечтали при луне, трепетали от поцелуев звезд. Роса могла восполнить им половину ночной страсти, а мороз заставлял их страдать, но они продолжали жить надеждами на грядущее потепление.

Нику так и не удалось вспомнить, что было целью его поисков, однако сон этот, в отличие от кошмара, что привиделся ему в самолете, не вызвал гнетущих ощущений.

Впрочем, сны, как правило, не оставляют нам целостных сюжетов, которые потом можно пересказать. Порожденные фантазией образы лишь проявляют наши чаяния, неудачи, желания, маленькие обиды – все то, что когда-нибудь неизбежно, необъяснимо прорастет в будущем.

В детстве Нику нравилось лежать в постели без сна, слушая вкрадчивые ночные звуки вокруг: поскрипывание, постанывание и внезапное сдавленное потрескивание; он считал, что это жалобы дома, на который снаружи навалилась огромная тьма, и тот украдкой шевелит и разминает заболевший хребет.

Изучая трещины на потолке, побеленном лет десять назад, – замазанное тогда непременно проступит вновь, поскольку с незапамятных времен является частью этого дома, – Ник подумал, что Бог, наверное, сотворил мир лежа: глядел в небо и творил, создавая моря и реки, острова и континенты, дабы населить их потом живыми существами.

Сев в постели, он увидел полоску солнечного света, протянувшуюся от окна через всю комнату. В ней сверкали висевшие в воздухе пылинки. Ник подошел к окну и раздвинул шторы. День был великолепный: голубое небо, яркое солнце, свежий ветер слегка раскачивал деревья.

И тут мысли о найденном накануне письме безжалостно вернули его на грешную землю. Измученный за последние дни мозг откликнулся на это нестерпимой болью в висках.

Глава 8 Горечь похмелья

Элизабет проснулась оттого, что самолет тряхнуло. Она посмотрела на соседа – он протирал руки пахучей гигиенической салфеткой. Внизу проплывали, медленно приближаясь, огни Лондона. Появившиеся в проходе стюардессы попросили пассажиров пристегнуть ремни.

Джордж, подумала Элизабет, наверное, уже подъезжает к аэропорту. Его патологическая пунктуальность временами раздражала ее. И сейчас он, скорее всего, предвкушает радостную встречу с любимой женой. Но в данном случае их ожидания не совпадали.

Кажется, Бретон говорил, что люди по глупости разочаровываются в любви и, в результате, начинают думать, что любовь со всей ее чистотой и ясностью – не для них. Что-то в этом роде произошло и с Лизой. Поэтому, когда Джордж сделал ей предложение, у нее не было причин отказывать ему. Она еще не знала тогда, что обещание, таящееся в любом следующем мгновении, содержит в скрытом виде все тайны жизни, которые, возможно, однажды откроются в другом человеке.

А теперь знает.

Однако Джордж действительно любил ее. Пусть по-своему, не так, как ей бы хотелось, а как умел, но любил. Элизабет понимала, что он будет страдать, когда она уйдет от него. И совершенно не представляла, как это сделать, ранив его не слишком сильно.

Каждая частичка ее истерзанной души жаждала покаяния. Полного покаяния, исповеди как высшей благодати. Но нельзя же вот так, сразу, обрушить на него все то, что творится у нее в душе. Значит, надо сладить с самой собой и постараться вести себя как ни в чем не бывало. Потом она сумеет выбрать подходящий момент и во всем ему признается. А пока придется воспользоваться навыками своей профессии. Вот тут-то и выяснится, насколько она плохая актриса. Впрочем, это волновало ее сейчас в последнюю очередь.

А в зале прилета Джордж ждал женщину, которая изменила его жизнь, и уже предвидел несчастье потерять ее. Но в настоящий момент он не мог думать ни о чем, кроме того, как сожмет любимую в своих объятиях, уничтожив разлуку, каким бы недолгим ни было расставание.

Он почувствовал присутствие Элизабет прежде, чем она появилась. Ее тень окутала его, словно ласковое прикосновение. А потом он увидел Лизу воочию: исполненная женственности, слегка покачивая бедрами в такт ритмичной мелодии каблучков, она направлялась к нему, толкая впереди себя спортивную сумку на колесиках.

Элизабет сразу заметила Джорджа – огромный букет темно-красных роз выделял его из толпы встречающих. Сердце ее болезненно сжалось, но она взяла себя в руки и с сияющей улыбкой пошла навстречу мужу, который был для нее спасительной соломинкой в период депрессии, но так и не стал по-настоящему близким человеком.

– Ты, наверное, утомилась в дороге и голодна, – сказал он, нежно поцеловав ее. – Я ведь знаю, что еда в самолете – не для тебя. Поэтому заказал нам столик у Гордона Рамзи [12] , чтобы ты немного отдохнула, сняла напряжение после перелета и получила удовольствие от изысканной пищи.

Джордж всегда был заботлив и предусмотрителен. Даже чересчур. И это раздражало Элизабет не меньше, чем его патологическая пунктуальность. Но она оставила свои мысли при себе и поблагодарила мужа за внимание к ее слабостям.

Они ехали по вечернему Лондону среди неугасимых вывесок и реклам, гораздо больше дрожащих, чем ресницы в любовном экстазе. Улицы наблюдали украдкой за неизменно куда-то спешащими прохожими, отдавая предпочтение юным леди с растущими из подмышек ногами, поражаясь белизне молока в осиянной оправе черных чулок и одаривая всех желающих букетами неоновых иллюзий.

Одной из таких иллюзий был трехзвездочный ресторан Гордона Рамзи. Камерный рай для гурманов, он вмещал всего сорок человек, и миллионы лондонцев и приезжих мечтали оказаться среди этих счастливчиков.

Они вышли из машины и направились к ресторану. За спиной у них гасли последние лучи заката, на мокром асфальте играли золотисто-янтарные блики. Недавно пронеслась гроза, и все вокруг затопило потоками воды. Воздух был напоен свежестью, что придавало летнему вечеру какую-то обновленность, а иллюзорный свет делал его чуть ли не волшебным. В просвете кучевых облаков уже можно было различить призрачные очертания луны.

Всю дорогу от аэропорта Элизабет контролировала каждое свое движение, каждое слово, боясь выдать себя ненароком, и только в ресторане ей удалось наконец чуть-чуть расслабиться.

Тут было так уютно, так покойно, официанты были так профессионально расторопны, что волны ее сумбурных чувств уже не пытались вырваться наружу, – панели из матового стекла, кожаные сиденья шоколадного цвета и теплая атмосфера гасили их.

Джордж сделал заказ и, откинувшись в кресле, спросил:

– Ну, как там Венеция? Съемки не слишком тебя утомили? Рассказывай, я сгораю от нетерпения. Было время на что-нибудь еще?

Вот и представился случай все рассказать. Нет, не сейчас, подумала Элизабет. Он так счастлив. Пусть еще немного порадуется жизни.

– Я, правда, очень устала и хочу есть, – ответила она слегка капризным голосом, пытаясь скрыть таким образом свою растерянность. – К тому же впечатлений слишком много, у меня в голове пока полный хаос. Нужно сначала переварить их и разложить по полочкам. Еще успею надоесть тебе всякими дурацкими подробностями. Лучше ты расскажи, как съездил в Японию.

Джордж начал рассказывать, а Элизабет, слушая его вполуха, оглядела зал.

За соседним столиком сидели немец чуть старше пятидесяти и изящный спортивного вида итальянец, который был моложе по меньшей мере лет на двадцать. Они вели оживленную беседу: итальянец доказывал что-то, эмоционально жестикулируя, а немец производил впечатление человека, пришибленного обстоятельствами, – он все время тер виски и беспомощно глядел на своего молодого собеседника. Оба они разговаривали друг с другом то по-итальянски, то по-немецки. Итальянец, скорее всего флорентинец, тараторил как заведенный и даже несколько раз хлопнул немца по плечу, отчего тот еще больше испуганно сжался.

Элизабет не смогла уловить сути их беседы – они говорили на каком-то научном жаргоне, – и потеряла к ним всякий интерес.

Тут как раз принесли жареное фуагра с карамелизованным цикорием, и она переключилась на еду, получая истинное удовольствие от восхитительных блюд и напитков: французский суп с кексом, нежнейшая телятина, равиоли с крабом, брют, который был выдержан так, что практически уносил в облака, и наконец – клубника в йогурте, поданная на сухом льду. Да, Джордж умел доставить ей удовольствие. Впрочем, ему это ничего не стоило, кроме денег, которых у него было навалом.

Домой они приехали уже за полночь.

– Ты, наверное, смертельно хочешь спать, – сказал Джордж, вновь проявив свою назойливую заботу. – Я поменяю постельное белье, а то это уже двухдневное. – Да, – ответила Элизабет. – Только посмотрю почту, может, были какие-нибудь интересные предложения о работе.

А про себя подумала: и это мужчина, который не видел свою жену более двух недель! Даже до встречи с Ником такая его «обходительность» убивала в ней любые желания.

Невероятные усилия потребовались Элизабет, чтобы сдержать свои эмоции и ответить максимально нейтрально, но при этом дав ему понять, как он дорог ей.

Элизабет быстро пробежала глазами остальные сообщения, одно ее даже заинтересовало, но она решила подумать об этом завтра, поскольку сегодня была уже не в состоянии рассуждать здраво.

Вскоре, облачившись в одинаковые пижамы – Джордж почему-то считал, что это подчеркивает их близость, – они вместе отправились в ванную – чистить зубы над симпатичными раковинами «он» и «она». Отражения их лиц в зеркалах напомнили Элизабет старинные картины из какого-нибудь музея – портреты людей с безжизненным взглядом.

В тишине было отчетливо слышно, как они оба чистят зубы зубной нитью и щеткой.

Джордж сплюнул и потер глаза. Лиза взглянула на него – на человека, рядом с которым проделывала мелкие, но достаточно интимные повседневные процедуры. На этого чужого человека.

Она понятия не имела, о чем он думает. Мысли Джорджа были для нее загадкой. И не из приятных.

Поначалу он казался ей таким заботливым, таким надежным. За его широкой спиной можно было спрятаться от жизненных неурядиц.

Но когда она ухватилась за эту спасительную соломинку – когда вышла за него замуж, – он исчез. Если вообще когда-либо существовал на самом деле.

Джордж поднял глаза и заметил ее изучающий взгляд. Она вымученно улыбнулась ему. И они отправились спать.

Натянув одеяло до самого подбородка – кондиционер работал на полную мощь и в комнате было прохладно, – Элизабет повернулась к Джорджу спиной. Он робко попробовал расшевелить ее, но она пробурчала, что очень устала, и выключила свет. Джордж разочарованно вздохнул, однако смирился с неизбежным, поскольку гипертрофированная деликатность не позволяла ему настаивать на своих супружеских правах.

Только бы удалось побыстрее заснуть, подумала Лиза. Может, хотя бы во сне рядом с ней будет тот, кому она отдала свое сердце.

Мыльные пузыри облаков, проскользнув сквозь узор занавесок, украдкой проникли во тьму тихой спальни и рассыпались по подушке, прикорнув ненадолго в пышных кудрях Элизабет.

Она слышала, как утром Джордж уходил – у него были важные дела, – но притворилась, что еще спит.

Большую часть ночи ее мучили тревожные мысли, и, даже когда она наконец заснула, они трансформировались в тяжелый сон, на протяжении которого Джордж всячески унижал ее и обвинял во всех смертных грехах, что в жизни было ему совсем несвойственно.

Тончайший дождик душа отгонял контуры теней ночного кошмара, пока вовсе не смыл их, позволив ей чуть шире приоткрыть глаза и взглянуть на ситуацию более спокойно.

«Не нужно мне заново переживать ничего такого, что уже было в моей жизни, – размышляла Элизабет. – Утраченный рай – это не про меня».

Приняв благодарность за любовь, она довольно быстро поняла свою ошибку, однако до встречи с Ником старалась не зацикливаться на этом. Тем более что Джордж был таким трогательным старомодным рыцарем по отношению к ней. Но снова смотреть, как он приходит, и твердить себе – что Лиза постоянно и делала – «я больше не могу» или «меня это достало», нет, теперь она на такое уже не способна.

В шикарной квартире Джорджа Элизабет не чувствовала себя дома, временами задаваясь вопросом: «Что я здесь делаю?» И вдруг, словно вспышка, – она понимала, что это не ее жизнь. И тут же, естественно, хотела уйти: зачем оставаться даже на минуту в этой чужой, не ее жизни, поддерживая видимость отношений? И все-таки оставалась, продолжая жить с человеком, с которым ее почти ничего не связывало.

Пора разорвать этот порочный круг. Надо поговорить с Джорджем как можно быстрее: чем дольше тянуть – тем хуже будет.

Вспомнив про сообщение, которое вчера заинтересовало ее, Элизабет накинула халат и поспешила в свою комнату, где, войдя в почту, снова перечитала письмо. Взглянув на дату, убедилась, что оно свежее.

Ей предлагали небольшую роль в популярном американском сериале про врачей, который с успехом шел уже не один сезон, но по-прежнему имел высокие рейтинги. Им по сюжету понадобилась молодая привлекательная англичанка с настоящим британским акцентом, и кто-то порекомендовал ее.

До встречи с Ником Лиза, возможно, и отказалась бы от этого предложения, и не потому, как она однажды объясняла в аналогичном случае, что у нее скептическое отношение к американским фильмам, а потому, что она не любила летать и от таких длительных перелетов обычно воздерживалась. Ее родители погибли в авиакатастрофе, и с тех пор самолеты не внушали ей доверия.

Однако сейчас работа в Америке была очень кстати. Конечно, лететь через океан на другой конец света ей совсем не хотелось, но ради общего блага можно и потерпеть. Всем станет лучше, если она уедет из Лондона, и желательно подальше. У Ника будет время спокойно разобраться в своей ситуации и принять какое-то решение. Джордж свыкнется с ее уходом и попробует начать новую жизнь. А она, находясь достаточно далеко, не сможет им в этом помешать. Да и ей самой так будет проще.

Я уезжаю, – сказала она, когда Джордж между двумя деловыми встречами заскочил ненадолго домой.

– Как? Куда? – удивился он, в его голосе сквозила обреченность. – Ты же только что приехала.

– В Штаты. Я еще вчера узнала об этом, посмотрев почту, но не хотела тебя сразу расстраивать. Для меня это шанс засветиться в серьезной роли, – соврала она. – От таких предложений не отказываются.

– И надолго? – спросил Джордж, надеясь, что его предчувствия не оправдаются.

– Навсегда, – собрав волю в кулак, ответила Лиза, решив, как хирург, которого ей предстояло сыграть, резать сразу, поскольку по частям больнее. – Я подаю на развод. Надеюсь, ты подпишешь бумаги.

Он посмотрел ей в глаза, его лоб прорезали глубокие морщины.

– Но… как же… ведь я люблю тебя… Как же то, что было между нами? То, что объединяло нас? А теперь? Будто меня и вовсе нет. Значит, брак – это ничто?..

А жизнь вдвоем?.. Все, что было…

В процессе разговора Джордж безостановочно курил. Стоило сигарете догореть до середины, как он гневно давил ее в пепельнице и тут же зажигал новую. Лиза потупила глаза, не в силах видеть его таким.

– Наши отношения развивались чересчур стремительно, – сказала она. – У нас было слишком мало времени для того, чтобы понять, стоит ли нам жить вместе, что делать, какие цели ставить перед собой. В короткий период между встречей и женитьбой наши ритмы уже не совпадали. Мы не могли знать тогда, что спустя всего год это станет невыносимым. Мы были близки, очень, но, едва сблизившись, испытывали потребность отдалиться друг от друга. В конце концов ты бы возненавидел меня, а я тебя и наш брак превратился бы для нас в неразрешимую проблему. Ты тоже все это прочувствовал, я знаю. Лучше расстаться сейчас, пока ненависть не проросла еще в наших душах, не погубила нас, и мы оба можем попробовать наладить свою жизнь… но уже порознь.

Лиза не хотела ранить Джорджа еще больше, поэтому не стала говорить о своих чувствах к другому мужчине. Однако Джордж сам затронул эту тему.

– У тебя кто-то есть? – спросил он.

– Возможно, – уклончиво ответила она. – Но даже если нет, с тобой я все равно не останусь. Ты моя полная противоположность, и это разрушает меня. Я устала от этого. Я задыхаюсь. Мне нужен свежий воздух.

– Разговор не окончен, – сказал Джордж, поднимаясь. – Сейчас мне нужно идти, а вечером продолжим.

Он говорил спокойным ровным голосом, однако выглядел постаревшим лет на десять.

После его ухода Элизабет, словно зверь, запертый в клетке, начала метаться по квартире, не зная, чем себя занять. Разговор с Джорджем окончательно вывел ее из равновесия, которое ей и так удавалось сохранять с большим трудом.

В ее любви к мужчине всегда присутствовали нервозность и недосказанность, особенно в отношениях с Джорджем.

Хотя она по-своему и любила его, но как-то придирчиво, с оглядкой, и, пытаясь пестовать в себе любовь к нему, постоянно оставалась не в ладу с нею. При всем желании наполниться этой ущербной любовью до краев у нее не получалось. Скорее, пожалуй, она стойко выдерживала ее, как дерево выдерживает порывы студеного ветра – недаром холод был основным образом, который возникал в ее мыслях, когда она думала о своей замужней жизни. Не сторонница копаться в себе, Элизабет предпочитала обходить вниманием изредка посещавшую ее догадку, что, возможно, этот тревожный, половинчатый вид любви – единственный, на какой она способна.

Но теперь-то она точно знала, что это не так. Ее любовь к Нику была самой что ни на есть настоящей, всеобъемлющей и безоглядной, такой, о которой многие могут только мечтать.

Но какую занять позицию, пока Джордж переваривает их разговор? Элизабет еще не нашла способа ослабить чувство вины. Он страдает, конечно, куда деваться, а поскольку она тому причиной, то должна за это поплатиться. За все в жизни приходится платить. Поэтому, не зная, как себя вести, Лиза прибегла к самому банальному решению: усердной суете.

Она редко готовила – Джордж предпочитал заказывать еду в ресторане, – но сейчас метнулась на кухню и с остервенением принялась доставать из холодильника все, что может понадобиться для салата.

Впрочем, никакого салата ей не хотелось, просто нужно было что-нибудь резать, крошить и кромсать в клочья. Чисто женская черта – преодолевать свои переживания посредством хозяйственных дел.

Разумеется, две недели наслаждаясь любовью с Ником, Лиза ощущала за собой больше вины, нежели можно было приписать Джорджу, который тоже провел это время не в заботах о ней, но занимаясь бизнесом на благо семьи.

Закончив нарезать овощи, Элизабет оставила заправку салата на потом и принялась за мясо. Она с такой силой отбивала эскалопы, что в результате они стали толщиной с носовой платок. Зато сама Лиза немного успокоилась.

Чтобы не пропадали продукты, она доделала салат, пожарила мясо и даже приготовила картошку по-французски на гарнир.

А потом собрала свои вещи.

Джордж ехал на встречу с деловыми партнерами, не замечая ни машин, ни светофоров. В таком состоянии садиться за руль было противопоказано – перед глазами у него висела плотная пелена. То, что он доехал живым и невредимым и при этом никого не покалечил, – дело случая. Видимо, его ангел-хранитель очень постарался.

Всю дорогу до Сити он пытался осознать произошедшее.

Дурные предчувствия у него были, но чтобы вот так…

Что же изменилось? – размышлял он. Куда подевалась девушка, столь дерзко поцеловавшая его на первом свидании? Где та страстная женщина, что пробудила в нем дремавшие чувства? Почему так давно не слышно ее смеха?

В глубине души он понимал, что ничего не изменилось. Просто они лучше узнали друг друга. Но теперь он любил Лизу такой, какая она есть, осознавая, что и сам тоже порой ее разочаровывал.

«И все же я отвергнут, – думал он, – меня и в грош не ставили… Совсем одинок, затерян во мраке. И что остается? Себя жалеть? Не особенно-то достойное занятие. Разве я заслужил такое?»

Возможно, из-за того, что он так хотел найти себе спутницу жизни, а она была так молода и прекрасна, события действительно развивались слишком быстро?

Но, вышвырнув его вон из своего сердца, она отбросила вместе с ним, как мусор, столь дорогую для него персонифицированную метафору: веру в утопическое будущее, зарождающееся в спонтанной гармонии двух тел.

И как в какой-то момент все это пропадает, куда-то проваливается, – все, что нам дорого, и мы смотрим в оцепенении, как исчезают обломки нашей жизни, самые важные ее детали, которые казались нам чем-то неотделимым от нас самих?

Жизнь сделала его циником, и он полагал, что крайне редко возлюбленная – нечто большее, чем обретший очертания дух из грез ее любовника. И ему этого было вполне достаточно. Однако, когда мечты изменяются, приходит беда – так всегда бывает, так должно быть. Чары любви внезапно рассеиваются, и вот он уже один в открытой ветрам пустыне. Жена не понимает его.

А на деловом поприще у него, как всегда, все было замечательно. И хотя большую часть времени Джордж предавался своим размышлениям, лишь изредка вставляя ничего не значащие реплики, встреча прошла на должном уровне и сулила хорошую прибыль – не зря он так вышколил своих помощников.

Если в их отношения и вмешался случай (можно даже сказать – злой рок), гораздо больше виноват в том, что всему пришел конец, был он сам, думал Джордж.

Не очень высоко оценивая свои мужские достоинства, он никогда не понимал, почему Элизабет согласилась выйти за него замуж, и безумно боялся, что она его бросит. В результате уже через полгода довел себя до такого состояния, что буквально не находил себе места от отчаяния, затем от ревнивых подозрений – особенно когда она уезжала на съемки – и под конец впал в депрессию, проклиная самого себя и плачась на судьбу, загнавшую его в угол. Лиза даже не догадывалась, что он способен на такие сильные чувства.

Каждый раз, когда он хотел что-то сделать или сказать, его охватывал страх. Он боялся все испортить, боялся, что она обидится на него за то, что он неверно что-то истолковал, боялся оттолкнуть ее… и, как следствие, – не смог завоевать ее любовь. Пока его запутавшийся разум боролся со страхом, смутным и несвязным, отъезд Лизы в Венецию ускорил развязку.

Сейчас, когда уже ничего нельзя исправить, когда он потерял ее навсегда, ему вдруг стало отчетливо ясно, что он не может без нее жить.

Значит, придется научиться.

Он часто говорил: я близорукий, по жизни близорукий, вижу размыто. Это у него было с детства. Такая размытая оценка вещей. Вот и свое счастье не смог разглядеть. Вернее, разглядел, да только удержать не сумел.

Мы живем, подчинившись мысли, будто любовь у нас всегда позади, а не впереди, продолжал размышлять Джордж уже гораздо спокойнее. Мы тянем за собой лживые воспоминания и готовы оправдывать их даже первородным грехом, лишь бы не признавать собственную вину. И нас начинают одолевать горечь, ненависть и обида – наши неизменные тюремщики. Если не избавиться от жалости к себе, навсегда останешься в рабстве у этих чувств. Чего Джордж совсем не хотел, ибо, несмотря ни на что, продолжал верить в утопическое будущее, зарождающееся в спонтанной гармонии двух тел.

Вечером Джордж возобновил прерванный разговор – без упреков, без эмоций, почти отстраненно. Он всегда был очень уравновешенным человеком, но такой реакции Лиза не ожидала.

– Как ты думаешь, отчего развалился наш брак? – спросил Джордж. – Оттого, что у каждого из нас была своя жизнь, или оттого, что мы друг друга не понимали?

– Трудно сказать, – ответила она. – Скорее всего, у нас изначально было разное представление о браке, а потому и наши ожидания не совпадали. Мы оба тогда нуждались в ком-то, кто подставил бы нам плечо, вот и уцепились друг за друга, не сознавая, что дружеское участие и благодарность, даже дополненные сексом, не заменят любовь и не гарантируют семейного счастья.

Джордж поднялся с кресла, в котором сидел, и, собираясь с мыслями, немного прошелся по комнате, потом вдруг остановился, повернулся к Элизабет и негромко заговорил:

– Я думаю, когда женщина бросает мужчину, ему тоже есть в чем себя упрекнуть. Все время, что мы были женаты, я смотрел на тебя так, словно нас разделяла огромная пропасть. Я стоял на одной стороне, а ты – на другой. И не было моста, соединяющего нас, и ты казалась такой недосягаемой… Видимо, я не сумел построить этот мост. Мы, люди, – не праведники, и лучшее, на что мы можем надеяться, это быть добрее, мягче, чтобы прощать друг друга и, расставаясь с прошлым, ждать, что и нам простится, смиренно принимая это прощение и обращаясь вновь к прекрасной и непредсказуемой странности мира, который нас окружает.

– Джордж, просто не знаю… – Лиза готова была расплакаться. – Я обманула тебя, я тебя бросаю, я причинила тебе боль, и ты еще стараешься меня утешить, оправдать…

– Я с самого начала понимал, что это ненадолго. Но благодарен тебе за тот год счастья, который ты мне подарила.

– О!..

– Да, именно мучительно, и только благодаря тебе…

– …все закончилось хеппи-эндом, как в каком-ни-будь из твоих сериалов.

– Не говори так, Джордж! И не смотри такими глазами!

– Какими глазами?

– О, Джордж! Не думай, что я легкомысленная эгоистка. Я читаю в твоем взгляде все, что ты испытываешь… – Ее голос задрожал, и она на мгновенье умолкла. – Я знаю, что ты делаешь над собой нечеловеческие усилия, чтобы вот так, по-хорошему, отпустить меня…

– Нет, дорогая, нет. Я просто хочу, чтобы ты была счастлива. Вот и все.

Последние слова он произнес натужно и отрывисто, а затем резко замолчал и в изнеможении рухнул обратно в кресло. В этот момент у Лизы к горлу подступил ком, с большим трудом она сумела с этим справиться, пока шла к Джорджу, чтобы обнять его.

– И вот так, без дальнейших обсуждений, было принято решение. Элизабет переезжала в отель. Как Джордж ни настаивал, чтобы она провела последние два дня здесь, с ним, Лиза была непреклонна. Она больше не могла говорить. Не могла заставить себя выразить больше сострадания, чем уже выразила. Чувствовала, что, если даст слабину, он ей скажет что-нибудь, чего она, возможно, не сумеет вынести. И она не осмелилась идти на такой риск.

Я приготовила тебе ужин, – словно извиняясь, сообщила Элизабет, слегка коснувшись губами его щеки на прощание.

Джордж помог ей погрузить вещи в багажник, габаритные огни ее автомобиля вспыхнули красным и исчезли за поворотом. Он знал, что стоит неподвижно, но у него было такое ощущение, будто он споткнулся и кубарем летит на землю.

Элизабет так легко ушла – точно он был незнакомцем, которого она просто пригласила на танец.

Как она могла быть такой равнодушной – после того, что они только что сказали друг другу, что почувствовали в объятиях друг друга… Но, видимо, почувствовал только он.

Джордж смотрел, как она уходит, садится в машину, – он хотел ненавидеть ее, но был слишком опьянен ее телом, обтянутым черным платьем, ее волосами, нежно касавшимися плеч.

Он помнил ее запах, который вдыхал, держа ее в своих объятиях, – запах тропического цветка в жаркую летнюю ночь.

Глава 9 Прощание с прошлым

Когда долгие отношения заканчиваются разрывом, люди обычно говорят, что виной тому «привычка, рутина, усталость и уходящее желание». Но Ник сомневался, что они с Анной перешли от наполненности к пустоте без причины, без иной причины, кроме привычки и рутины. Жизнь вдвоем – о ней все лгут. Кино и книги тоже. Семейная жизнь напоминает движения маятника, супруги то сближаются, то отдаляются, и все это в ограниченном диапазоне их маленького мирка. А большой мир продолжает засасывать в свой круговорот – искушает, манит, сбивает с пути.

Опираясь на опыт родителей, Ник полагал, что хорошее отношение друг к другу – залог семейного счастья.

Анна ему сразу понравилась – юная, скромная, наивная. На него смотрела как на бога. У нее были лучистые и очень голубые глаза, она неохотно признавалась в своей близорукости. Какое-то время даже боролась с плохим зрением, прибегая к немыслимым очкам, придававшим ее лицу псевдоумное выражение «всезнайки», пока не начала пользоваться линзами. До самой зимы она сохраняла загар с морского пляжа. Из-за ее балетной стройности создавалось впечатление, что она выше, чем была на самом деле, а ее маленькая ручка говорила о скрытой нежности.

У этой девушки есть то, что называют «шармом», убеждал он себя, она, похоже, любит его, ничуть не менее умна и богата, чем можно мечтать, и он решил выковать себе блаженство из этих составляющих счастья, вполне устраивающих многих.

Ник понимал, что риск велик. Жить семьей – это искусство… ну, по меньшей мере, – профессия. Он представил себе, как мелочи супружеской жизни изуродуют и разрушат очарование, и его жена станет похожей на любую другую женщину. Представил длинную череду однообразных дней, когда он будет совершенствовать на ней свой талант шахматной комбинационной игры, не только превосходя ее, но, к сожалению, даже не имея равного себе по силам партнера.

Он с самого начала опасался, что, женившись на Анне, погубит ее. Для этого достаточно лишь мгновения; стоит выпустить ее из своих объятий, и на сердце будет ощущение совершенного убийства, без всяких смягчающих обстоятельств, потому что, в конце концов, он не чувствовал к ней желания. Во всяком случае, желал ее не больше, чем любую другую женщину.

В первые годы их совместной жизни они оба решили создать современную супружескую пару, свободную от давлений буржуазной морали, предрассудков и религиозных диктатов, сбросившую оковы и путы, из-за которых было парализовано, погублено и уничтожено столько браков. Но и это не помогло.

С тех пор как они поженились, Анна изменилась. Она заполнила их жизнь второстепенными мелочами. Превратилась в приземленную мещанку, в организатора светских вечеринок. Она убивала его своими платьями и посудой, своим неуемным вещизмом. Ему надоели рекламные буклеты частных кулинарий со списками изысканных блюд, по претенциозным названиям которых даже нельзя было догадаться, из чего они приготовлены. Надоело, что она вечно всем недовольна, в том числе и самой собой, хотя ему, когда он пытался выяснить, что не так, всегда лгала, притворяясь, что все в порядке. Оставаясь женщиной, она подстраховывала свой возведенный на лжи карточный домик показной покладистостью в будничных семейных делах, так что ему всегда завидовали, какая у него чудесная жена – никогда с ним не спорит.

Любовь, которая, по идее, должна была стать базисом их семейной жизни, опадала на глазах, как проколотый воздушный шарик. А Анна, будто нарочно, делала все прямо противоположное тому, что следовало бы делать, чтобы помешать такому развитию событий, чтобы, пока еще не поздно, остановить стремительное падение – да, все шло, хоть сомнения еще были, очень быстро приближаясь к нулевой отметке. Но они увязли во всем этом, им было не вырваться, оставалось только идти до конца, а там – как получится. Пути назад не было.

Когда Ник отряхнулся от своих страстей, вроде пса, выбравшегося из воды, то обнаружил, что полностью опустошен. И тогда он впервые с момента их встречи завел роман на стороне.

Отец пытался образумить его, предостеречь.

– Ты сказал, у тебя любовница. Ладно, пусть так, – говорил он. – Но что, если в один прекрасный день твоей жене надоест быть брошенной и она тоже найдет себе любовника? А? И как это тебе понравится?

Ник в ответ лишь махнул рукой, давая понять, что ему все равно.

– Нет, нет, это ты сейчас так думаешь, – настаивал отец. – На самом деле тебе это будет далеко не безразлично. Так что не руби сук, на котором сидишь. И потом, если она заведет любовника, а ты об этом не узнаешь, – ведь может случиться и такое! – тогда она же вконец испортит себе жизнь! Разве может женщина быть счастливой, любя другого вместо своего мужа?! Ты только представь, в какой кошмар превратится ее существование: непрерывная ложь! Нет, это невозможно, это просто непереносимо!.. Впрочем, я вовсе не собирался читать тебе мораль, тем более что смыслю в таких вещах не больше младенца. Мне-то ведь повезло, ты понимаешь!

Ник понимал, полагая, что у его родителей был действительно счастливый брак. Оказалось, что он и в этом ошибался.

К тому же он знал, что Анна, в отличие от него, как бы плохо ей ни было, не станет заводить любовника: во-первых, она верующая христианка, а во-вторых – темперамент не тот. Да и чем ложь их нынешней жизни лучше, чем ложь измены, тем более когда твой роман ничего не значит для тебя?

Ведь при всем при том Ник любил ее или убеждал себя, что любит. Нет, все-таки любил, потому что у него случались приливы безотчетной нежности к ней, от которой он просто таял, всматриваясь, например, в ее улыбку. Весь мир для него озарялся светом в такие мгновения. Да, он любил ее – но не как женщину, не как жену, а как младшую сестру или племянницу, что конечно же не способствовало счастливой семейной жизни.

Однако, чтобы он ушел, нужна была очень веская причина, возможно, новая встреча заставила бы его вырваться, только настоящая встреча, а не вроде той интрижки, которая была у него с ассистенткой политика. Да и Анна сама наверняка ушла бы, найдись хоть что-нибудь, ради чего это стоило бы сделать.

И вот теперь у него появилась веская причина, его жизнь обрела смысл, наполнилась любовью. Он стал острее слышать и звуки, и тишину, отчетливее видеть цвета. Любовь помогла ему по-новому взглянуть на мир, научив удивляться, научив замечать то, на что раньше он просто не обратил бы внимания.

Ник приехал домой, точно зная, что должен делать, но абсолютно не представляя, как.

У Анны, на его счастье, был вечерний спектакль, так что возвращение «блудного папы» получилось на редкость радостным. Дженнифер, когда он подхватил ее на руки, чуть не задушила его в своих объятиях и прямо с порога начала взахлеб рассказывать, как их кот Счастливчик украл у няни Наташи кусок мяса, который и так предназначался ему. Няня Наташа, тоже вышедшая поприветствовать его, наблюдала за своей подопечной с улыбкой.

На русской няне настояла Анна, которая хотела, чтобы ее дочь помнила о своих корнях и обязательно научилась говорить по-русски.

Только Счастливчик проигнорировал возвращение хозяина, видимо, где-то прятался. Впрочем, хозяйкой он считал Анну, а к Нику относился довольно индифферентно. Хотя в данном случае, возможно, просто боялся, что его накажут за воровство.

Мысли о Счастливчике напомнили Нику, как, глядя на совершенной формы руки Элизабет, он не раз представлял себя свернувшимся у нее на коленях котенком, которого ласкают эти руки, перебирая длинными пальцами его шерстку. И, стоило ему подумать о Лизе, как он сразу ощутил легкое головокружение, даже возбуждение, слишком эротическое, при условии, что он держал в объятиях свою дочь.

Ник аккуратно опустил Дженнифер на пол, а она схватила его за руку и потянула куда-то за собой. Он улыбнулся няне Наташе, пожал плечами, – мол, вынужден подчиниться, – и последовал за дочкой в гостиную.

Там она «завалила» его на диван и, стоя рядом, принялась отрабатывать на нем боксерские приемы – бум-бум, БУМ! Ник поймал ладонями ее маленькие кулачки, колотившие его грудь, – нет, это ей не понравилось, она с досадой попыталась высвободиться.

– Дженни, ты бы полегче, – засмеялся он.

– Не хочу полегче, хочу, наоборот, посильнее.

– Чтобы я стонал? – Да, обязательно!

Ник поцеловал ее в шею, Дженнифер не отстранилась, чего вполне можно было ожидать, поскольку, как она говорила: «Не люблю я все эти ваши взрослые нежности», – но и никак не отреагировала на прикосновение его губ. Он снова поцеловал ее – и опять никакого внимания; насупившись, что-то обдумывает, прислушивается к себе.

– Пап, мне уже шесть лет, – наконец сказала она. – Я уже большая и хочу знать, в чем смысл жизни. Я слышала, как мама говорила по телефону, что не видит смысла в своей жизни. Так в чем он, этот смысл? – В чем смысл жизни? Ммм. Сложный вопрос…

– Ты считаешь, что спрашивать об этом – неприлично?

– Ну, почему же неприлично, очень даже прилично, но я как-то… Дай мне минутку сообразить.

– Но только минутку, а то я еще хотела показать тебе свои последние рисунки.

Надо будет объяснить Анне, что вести такие телефонные разговоры при ребенке не следует, подумал Ник.

– Видишь ли, – подбирая слова, вновь заговорил он, – смысл в том, что не нужно искать никакого смысла, нужно просто жить, жить, как живется, пойми это, и все сразу станет ясно. Наверное, есть какие-нибудь философы и специалисты, которые во всем этом разобрались, но нам-то с тобой зачем ломать голову? Надо просто жить и радоваться жизни… понимаешь?

– Понимаю, – очень серьезно ответила Дженнифер.

– Улыбнись, Дженни. Улыбнись! – Она тут же откликнулась на его призыв и лучезарно улыбнулась. – Я полагаю, так улыбаться тебя научили феи, – сказал Ник. – Храни для меня эту улыбку, хорошо, но дари ее мне почаще.

Когда пришла с работы Анна, Дженни уже сладко спала. На тумбочке рядом с ее кроватью лежала огромная ракушка, которую «папуля» привез ей из Венеции. А Ник, рассказав дочке на ночь сказку о спящей красавице и пообещав, что как самый настоящий принц разбудит ее утром поцелуем, успел до возвращения жены ответить на письмо Элизабет – короткое, но страстное. Оно всколыхнуло все его чувства, вознося к небесам. И, будучи во власти этих чувств, он написал ей:

Он не представлял, как вести себя при встрече с Анной. Ему и раньше было непросто сохранять видимость отношений, но теперь это казалось просто невыносимым.

Он бродил по безмолвным, пропитанным ароматами комнатам, порою садился в какое-нибудь кресло, глядя вдаль и пытаясь осознать происходящее.

Что может быть больнее, чем распадающийся брак при наличии ребенка? – думал Ник. Раскаяние, чувство вины, гнев, взаимные обвинения…

Это тупиковая ситуация – механические действия, ряд хорошо отрепетированных движений, и в постели, и вне ее, набор заданных, однообразных моделей. И невозможно сдвинуть что-то с мертвой точки. Слишком много разочарований позади, чтобы поверить в успешность подобных усилий.

Но ведь Дженнифер ни в чем не виновата. Как уберечь ее от этой боли? Как оградить от той гнили, что всегда сопутствует разводу?

Зачастую люди хранят обиды годами, ибо считают, что должны отомстить. Страдают от этого только они сами – и дети. Кто-то сказал: «Ненависть – это костер, опаляющий землю, на которой он разожжен».

Так как убедить Анну не разжигать костер войны? Как остаться людьми, уважающими свободу друг друга и готовыми ради любви к ребенку жертвовать своими амбициями?

У него не было ответов на эти вопросы.

Анна не спешила домой после того, как освободилась в театре. Предстоящая встреча с мужем немного напрягала ее. Она посидела с подругой в баре, спиртного не пила, ни в коем случае, а то он заметит, потом они вместе пошли ужинать, болтая, по обыкновению, о своих мужьях. Каждая изливала обиды, ожидая от другой того же, чтобы на словах ощутить единение – да, любовь нелегкая штука! – и тем самым утешиться. А под конец, уже при расставании, обе признали, что есть у их супругов и хорошие стороны. Анна начала перечислять достоинства Ника, отчасти чтобы подруга чуточку позавидовала, отчасти убеждая саму себя, перед тем как оказаться дома лицом к лицу с ним.

Выражать бурную радость или «ахать» и «охать», когда муж начнет делиться впечатлениями о своей поездке в Италию, ей не хотелось, поэтому Анна, не успев переодеться, сразу занялась приготовлением ужина – так не придется смотреть ему в глаза.

Ник упрекнул ее, что, разговаривая по телефону, не стоит в присутствии дочери жаловаться подруге на жизнь.

Он вернулся из Италии загоревший, отдохнувший, обворожительный. У него хватило времени облачиться в тогу человека, сознающего свои законные права и наперед разыгрывающего роль мужа, главы семьи.

Он не ругался, не злился, просто довел до ее сведения то, что считал нужным. Она не ответила, лишь молча кивнула, продолжая суетиться на кухне.

И – странная штука! – то ли из-за усталости, то ли еще по какой-то причине, ее суетливая индифферентность подействовала на Ника расслабляюще. Будто он угодил в плотную вязкую пелену облаков. Зачем напрягаться, что-то доказывать, раз тебя все равно не слушают? Он поймал себя на мысли, что это абсурдное мельтешение ему даже нравится. Примерно то же самое испытываешь, качаясь на волнах, когда непонятно, где низ, где верх, просто отдаешься им, ни о чем не думая. Но стоит выйти из воды, все сразу становится на свои места – и небо, и берег.

Пытаясь привлечь внимание жены, Ник рассказал ей о письме, которое нашел в доме отца.

– Забудь все, что я говорил тебе о своей матери, о ее неслыханной любви к отцу и об их идеальном браке. Все браки одинаковы, – заявил он.

Анна поняла, каким это было для него потрясением.

– Я вижу, что тебе больно, – заметила она, вынимая из морозилки мясо. – Но жизнь вообще полна сюрпризов.

Как только она отошла к мойке, чтобы наполнить водой чайник, неизвестно откуда материализовавшийся Счастливчик, радостно мурлыча, принялся сдирать полиэтиленовую пленку с замерзшей в камень грудинки. Анна выхватила у него мясо и положила в духовку, включив электроплиту на триста градусов.

– Да мне в высшей степени наплевать на то, что я сын какого-то типа, о котором до сих пор и понятия-то не имел, – между тем хорохорился Ник.

– Ты в этом уверен? – спросила Анна с легким сомнением в голосе.

– Да, – твердо ответил он.

– И ты не знаешь, кто этот человек? – поинтересовалась она.

– Нет, и никогда не узнаю.

– Ты расспросил свою сестру? – продолжала допытываться Анна.

– Я поговорил с отцом, – со вздохом сказал Ник.

– И что? Он ничего не подозревал?

– Вот именно, ничего. Ничего! Разве это не ужас?

– И ужас, и счастье, – философски заметила Анна.

– Да чего стоит счастье, купленное такой ценой? – возразил Ник.

– Но разве твой отец не был счастлив? Платить за все пришлось не ему, а твоей матери – и платить дорого, очень дорого.

– Ты права, – на этот раз согласился с ней Ник. – Как бы то ни было, я люблю своего отца, и он был, есть и всегда будет моим отцом. Вот и все, и давай сменим тему.

Я поела на работе, – сказала Анна, закончив возиться с ужином. – Ты ешь, а я пойду спать, очень устала сегодня.

– Конечно, – ответил Ник. – Спасибо за ужин и… спокойной ночи.

Еще когда Анна только пришла, он сразу понял по ее настроению, что поговорить не удастся, да и не готов был пока к серьезному разговору, поэтому желание Анны лечь спать его только обрадовало. Они уже давно спали в разных комнатах, а значит, до завтра будет время все хорошенько обдумать.

Анна слышала, как он пошел к себе. В другое время она бы задышала ровнее, успокоилась и постаралась уснуть. Но сегодня лампа у ее изголовья горела, и, закрывая дверь, она убедилась, что свет просачивается в щелки. Чтобы муж заглянул к ней. Ну и ничего подобного. Он увидел, что в гостиной темно, и даже не подумал посмотреть, нет ли света под дверью ее комнаты. Тогда Анна вышла в туалет, нарочно спустила воду, чтобы зашумело, но и это не возымело действия.

Ну и ладно, подумала она. С желанием все равно дело плохо, совсем не хочется заниматься любовью, быть в объятиях человека, которому ты, по большому счету, совсем не нужна. Это выматывает, никаких сил не остается, это убивает желание, разъедает все как ржавчина. Иногда она срывается на него. В выплесках ярости утихает боль, но и желание тоже. А он редко выходит из себя, только всегда мрачный и тоже недоволен жизнью. Он никогда не бывает счастлив, и поди пойми, что его не устраивает. Она слишком устала от всего этого и не желала больше предпринимать серьезных усилий ради любви, они ее убивали.

Она встала, теперь уже стараясь не шуметь, вынула из тумбочки плейер, надела наушники и включила свою любимую песню, после чего снова легла и погасила свет. Песня была о нежности, о доверии друг к другу, о том, как важно иметь рядом человека, которому ты небезразлична.

Анна слушала эту песню только в отсутствие мужа: не то чтобы она боялась открытого неодобрения, просто ей была неприятна его неизменная усмешка – полная менторского превосходства и безграничного снисхождения к ее слабостям. А слова песни предназначались лишь ей одной, и никому больше.

Когда у Ника появился кто-то на стороне, она стала замечать за ужином, как блуждают его глаза, слышала, как он поет наедине с собой, видела, как он улыбается своим мыслям, думая не о ней.

Он по-прежнему был предупредительным, однако начал реже бывать дома, поскольку в его воображаемом доме не она сидела напротив него, не она смеялась его шуткам. Лучше бы он ненавидел ее или оскорблял. Но его, похоже, все устраивало, он продолжал обнимать ее и делился планами на будущее. Единственным, полагала Анна, что он хотел бы поменять, была она.

С тех пор ее жизнь протекала на грани помешательства: одиночество, изнурительная работа, обида обманутой женщины с примесью тревоги перед возможным уходом мужа, бессонные ночи у кроватки простуженного ребенка, срочные вызовы «скорой помощи» в четыре утра, когда ей казалось, что у дочки жар и она задыхается, минуты напряженного ожидания няни перед уходом на работу…

День за днем она чувствовала, что исчезает. Для мужа она уже была не реальностью, а так, чем-то вроде привычной вещи. Анна смотрела на себя в зеркало и видела, что нет в ней больше ничего живого и возбуждающего. Она стала изношенной и серой, словно старый свитер, который и выбросить жалко, и надеть – не наденешь.

Ник встал рано и, по обыкновению, отправился на пробежку.

Его квартира располагалась в современном доме на Абботсбери-роуд неподалеку от Холланд-парка – одного из красивейших и самых романтичных парков в Лондоне. Ему нравилось по утрам бегать по тенистым аллеям, окруженным самым настоящим лесом, где терялось ощущение того, что ты находишься в центре огромного мегаполиса. Это стало для него своего рода ритуалом и позволяло настроиться на предстоящий день.

Довольно быстро он заметил, что его ежедневный ритуал совпадает по времени с ежедневными ритуалами других людей. Дела разводили их по разным местам в течение дня, но они регулярно пересекались в одно и то же время суток, занимаясь одним и тем же делом.

Солнце только взошло, украшенные лепниной фасады величественных домов Кенсингтона, соседствующих с особняками из традиционного красного кирпича, были подернуты зыбким туманом, а лес Холланд-парка представлял собой слегка затемненную сцену, декорацией для которой служили вековые дубы, оттенявшие густую, почти черную в этот час зелень мха.

Ник не сомневался, что мужчина и женщина, которые обычно одновременно с ним бегали по Холланд-парку, составят ему компанию и сегодня.

Высокого, чуть больше шести футов, худощавого мужчину лет сорока, бежавшего впереди, он заметил почти сразу. Делая вслед за ним поворот, Ник оглянулся через плечо и ярдах в тридцати позади себя увидел светловолосую женщину с неизменным терьером. Эти двое, бегая порознь, всегда посматривали друг на друга. Иногда впереди бежал он, иногда – она, и их, как правило, разделяло не меньше пятидесяти ярдов. Они явно были неравнодушны друг к другу, но никто из них не предпринимал шагов к какому-то сближению – только обмен взглядами на расстоянии.

Пока Ник размышлял об их отношениях, женщина уже обогнала его и бежала впереди, едва поспевая за своей собакой. Пес свернул в лес, потом выскочил оттуда и вернулся к хозяйке. Ник сократил расстояние, отделявшее его от женщины, и в этот момент она обернулась. Он проследил за ее взглядом, она смотрела в направлении леса, где, привалившись к дереву, стоял отставший от них худощавый мужчина, который не столько отдыхал, сколько пожирал глазами светловолосую хозяйку терьера. Поняв, что его маневр раскрыли, он вновь затрусил по аллее, делая вид, будто женщина его совсем не интересует.

Вернувшись домой, Ник принял душ, а потом, как и обещал, разбудил Дженнифер поцелуем.

– Просыпайся, моя Спящая красавица, – сказал он. – Принц уже ждет тебя, чтобы отвезти в королевской карете на бал.

– Если королевская карета – это твоя машина, тогда я лучше еще посплю, – немного ворчливо спросонья ответила Дженни.

Но когда он начал щекотать ее, она залилась радостным смехом, обхватила его руками и весело скомандовала:

– Неси меня в ванную, не хочу пропустить бал.

Весь день Ник собирался с духом, чтобы объявить Анне, что все кончено, – и во время пробежки, и на работе, и по дороге домой. Он понимал, что больно ранит ее, что все случилось слишком внезапно, однако предпочитал быть честным. Иного пути он просто не видел.

Анна была потрясена, она не могла поверить:

– Почему? Что я сделала?

– Ничего. Ты тут ни при чем.

– Тогда почему? У нас ведь давно не все ладится, но развод? Можно попробовать походить к психоаналитику…

– Я долго старался ради Дженнифер сохранить семью, но больше не могу… Я люблю другую женщину.

– И давно это продолжается? – спросила Анна.

– Нет, недели две. Я встретил ее в Венеции.

– Ты надо мной издеваешься? – сорвалась она на крик. – Я что, дура, по-твоему?

Анна восприняла слова Ника с гневом, возмущением и горечью, неосознанно надеясь, что это неправда.

«Как вынести такую боль? – думала она. – Все это лишь наваждение, дурной сон, – этого не может быть! Когда мы поженились, я считала, что останусь в его жизни навсегда. Я так сильно его любила, хотела быть для него нужной. И он ведь позволял мне любить себя – должно быть, это доставляло ему радость. Не может он взять и уйти от меня сейчас, это невозможно, это какая-то дикая ошибка…»

Но, похоже, он был настроен серьезно.

Анна почувствовала, как под ней разверзается земля.

И как только она поверила, что он не шутит, возмущение превратилось в ненависть к подлой змее из Венеции, которая разрушила их семью и украла ее мужа. Анне стало казаться, что теперь она даже больше любит его, чем прежде. Но стоило вспомнить о разлучнице, как мысли ее становились черными.

Она плотно сжала губы. Эти губы, которые Ник когда-то целовал, мягкие и нежные, заставлявшие его сердце биться чаще, сейчас были сомкнуты и готовы к войне.

Все ее мучительные труды и старания из года в год оказались напрасными, он уже совсем не интересуется ею и занят лишь тем, чтобы наладить новую жизнь с другой. А как же «священные узы брака»? Впрочем, разве что-то хорошее назовут словом «брак» ? Или еще лучше: «заключение брака» . Вот уж действительно точно подмечено: замужество – все равно что заключение в тюрьму. Она оттрубила уже десять лет и теперь – в ожидании казни.

Она любила его, была верна ему. Но за эти годы ее сердце превратилось в поле битвы.

– Ты такая добрая и простая, – не раз говорил он ей, смахивая волосы с ее лица.

А имел в виду: «Твои чувства не так сложны, как мои. Моя проблема гораздо серьезнее», – она не сомневалась в этом. Только не было никакой проблемы.

Он больше не хотел ее, вот и все.

Да, наверное, можно найти оправдания тому, почему не сложилась их совместная жизнь. Но все доводы – лишь видоизмененные вариации давно известных доводов, все споры черпаются из одного и того же болота.

Когда он в первый раз изменил ей, она окончательно отдалилась от него. Причем это далось ей довольно легко. Она почти не тосковала по физической близости – правда, в душе продолжал тлеть слабый огонек влечения, но она предпочитала его не раздувать, – напротив, мысль о том, чтобы снова лечь с мужем в постель или мимолетно вообразить себе сексуальную сцену первых лет их совместной жизни вызывала у нее стойкое отвращение.

И тогда она неосознанно решила, что ее муж – единственный человек в мире, на котором можно с достаточной степенью безопасности выместить свою боль и разочарование. Нельзя выместить это на друзьях, потому что получишь отпор. Нельзя вывалить это на ребенка, потому что он твое дитя. А муж, особенно чувствуя свою вину из-за измены, все стерпит. И она стала использовать его в качестве боксерской груши. Не в прямом смысле, конечно, до рукоприкладства не доходило, однако словесные баталии были не менее чувствительными. В результате жизнь стала невыносимой.

Но он сам во всем виноват, думала Анна. Когда они поженились, она была еще совсем девчонкой. Если бы он взялся за нее твердой рукой, учил бы ее всему, воспитывал… тем более что она только и мечтала, чтобы муж ею руководил. Она, понятно, не знала, какого именно жаждет руководства – просто, по природе своей любви, склонна была считать, что он умен и содержателен, а она – неопытная глупышка.

Возможно, если бы Ник разделял ее веру, если бы они обвенчались, а не жили «во грехе», как считала она, их брак, благословленный свыше, сложился бы иначе. Жизнь – это некое удивительное духовное раскрытие, которое присуще каждому и глубоко индивидуально. Недостаток любви в сердце существует только от чувства разделенности с Богом, который есть любовь. Именно это и делает нас несчастными, думала Анна. Но Ник не способен это понять.

Анна настолько ушла в себя, что раздавшийся телефонный звонок заставил ее вздрогнуть и броситься к аппарату с такой же поспешностью, с какой она бросалась к ночному столику, чтобы приглушить настойчивый звон будильника. С неловкостью только что разбуженного человека она сняла трубку и, не узнав голоса отца, спросила, кто говорит. Он пошутил по поводу ее «девичьей памяти» и сам засмеялся своей шутке.

– Да я тут готовлю, – соврала она. – У меня столько работы! – Анна сделала ударение на слове «столько».

– Если ты занята, увидимся завтра в театре. Я просто хотел сообщить, что вернулся. – Он уезжал в Вену, ставил там какой-то спектакль. – Поговорим при встрече.

Хорошо, – согласилась Анна и, с видимым усилием придав голосу душевность, добавила, что, хоть у нее сейчас совсем нет времени, она все равно рада его слышать.

После паузы, продолжавшейся несколько минут, не придавая значения пощечине, как будто ничего и не было, Ник возобновил разговор.

– Понимаешь, я не могу объяснить это яснее, – дав Анне отдышаться, сказал он серьезным голосом. – Эта глубокая, головокружительная любовь, как некая тайная сила, которая исходит свыше, питая меня энергией, делая счастливым и – живым. Если ты не способна понять, что я чувствую, то, по крайней мере, сумей простить. – Интонация его голоса приобрела ласковый, нежный, мягкий оттенок. – Знаю, мой эгоизм покажется непростительным. Но я ничего не могу с этим поделать. Да и тебе самой, если подумать, будет лучше. Может, еще встретишь кого-то – ведь ты молода и красива. Я знаю, что ты по-своему любишь меня, но тебе со мной плохо. И для Дженнифер, когда между родителями ладу нет, – не лучшие условия в семье. Как это ни парадоксально, но, разъехавшись, мы оба будем уделять ей больше внимания. Ты ведь не просто так проводишь столько времени на работе, где можешь самореализовываться, где есть надежда на перемены. Про себя я уже не говорю. Что это за семья, когда мы оба стараемся пореже бывать дома?

– Тебе пора ехать за Дженнифер, – проглотив свои возражения и упреки, напомнила Анна. – И у меня будет время осознать все это.

– Я не тороплю тебя, – ответил Ник. – Это серьезное решение, его нельзя принимать сгоряча.

После первого шока от всего произошедшего Анна погрузилась в размышления, насколько позволял ее характер: молилась, плакала тайком и в душе смирилась.

Благополучие Дженни было для нее превыше всего. Она до сих пор помнила щемящее, но невообразимо сладостное томление под сердцем, сначала смутное, а потом более ощутимое, которое росло, становилось все теплее, поглощая и обостряя остальные чувства, пока не достигло своего пика. С того момента, как она впервые почувствовала в своем животе биение сердечка Дженнифер, а потом мягкие повороты ее тельца, пуповина любви связала мать и дочь навсегда.

Для Дженни действительно будет лучше, если они с Ником расстанутся, в этом он прав.

Утонченная, последовательная христианка она приняла трудное решение без какого-либо мученического вздоха, хотя проявленная ею храбрость была того же порядка, что у мученика. Муж не должен знать, чего ей это стоит. Во всем, кроме плотской страсти, его бескорыстие столь же огромно, как и у нее.

Чувства, которые она, несмотря ни на что, испытывала к нему, были глубокими и настоящими. Она любила страдать за них обоих. С самого начала в их союзе было нечто более высокое, нежели просто две личности, занятые поиском компромисса. То, что когда-то соединило их, по-прежнему казалось ей чем-то особенным, и это воплотилось в Дженнифер. Ради дочери она готова была усмирить свое уязвленное самолюбие, готова была забыть свои обиды, лишь бы для Дженни развод родителей прошел безболезненно.

То, что прежде утаивалось, нынче оглашалось без какой-либо маскировки. И, содрогаясь от энергии мужа, она в то же время восхищалась зрелостью его страсти. Ее ревность давно уступила место страху, переместившись на второй план. Теперь единственное ее желание состояло в том, чтобы защитить. Жена полностью превратилась в мать.

Каково же было его удивление, когда он прочитал ответное письмо от Элизабет:

Однако ответа от Элизабет он так и не дождался и только на следующий день из выпуска новостей узнал, что случилось.

Глава 10 Туманное будущее

Съемки по большей части были сущим кошмаром – именно о таких рассказывают документальные фильмы «Как снимали…».

В первый же день Элизабет ощутила весь этот кошмар в полной мере.

Большинство сцен снимали в помещении, но ее героиня, выезжавшая с бригадой «скорой помощи», должна была по сюжету спасти мальчика, упавшего в канализационный колодец.

Дождь лил как из ведра. Дома таяли в струях воды. Мир буквально исходил влагой. Что очень устраивало режиссера. Вокруг канализационного люка земля была раскопана и под дождем превратилась в непролазную грязь. Когда Лиза ползла на четвереньках по этой скользкой вонючей жиже к люку, чего требовал режиссер, который хотел, чтобы она, для усиления эффекта, как можно больше испачкалась в грязи, у нее в голове крутилась только одна мысль: «И почему все ругают лондонскую погоду?»

С режиссером проблем не было. Единственное, о чем он просил, – играть вполсилы. Не работать на камеру, не декламировать. «Меньше, меньше, меньше играть», – говорил он. Элизабет это нравилось.

Но иногда он становился чересчур жестким. И никого не щадил. Если что-то шло не так, он непременно сообщал об этом и не всегда в корректной форме. А если ему что-то нравилось, то кричал, аплодировал и рассыпался в полуприличных похвалах: «… твою мать, как же здорово!» Или отпускал грубоватые шуточки, в основном подтверждавшие его теорию, что «женщина, которую трахают, – счастливая женщина».

Элизабет раньше не приходилось работать с американскими режиссерами, и такая манера поведения на съемочной площадке ее немного шокировала.

Но, выжимая все соки из актеров, он и себе не делал никаких послаблений – вкалывал чуть ли не круглосуточно, что не могло не вызывать уважения.

Около семи утра он появлялся на съемочной площадке, проверял списки актеров и технического персонала, который требовался для данного съемочного дня, а в последующие два часа давал отдельным актерам указания, что им надо делать. После восьми– или девятичасовых съемок он встречался с производственной группой – работал над раскадровками для следующего дня и за полночь засиживался в проекторной.

Роль у Лизы была небольшая, и при таком графике съемок сцены с ее участием могли отснять довольно быстро – недели за две-три, поскольку по сценарию ее героиня, соблазненная и брошенная одним из главных героев, должна была вскоре уехать обратно в Англию «зализывать свои раны», как написал в ремарке сценарист.

Но еще до всех мучений на съемочной площадке Элизабет горько пожалела о том, что так скоропалительно согласилась на эту роль, в результате чего ее теперь разделяли с Ником тысячи миль.

Его письмо, в котором он сообщал о своем разводе, заставило ее почувствовать себя полной дурой. Они могли бы уже быть вместе, а она зачем-то сбежала на край земли, боясь поверить в собственное счастье.

Перелет прошел без приключений и гораздо легче, чем можно было ожидать, поскольку Элизабет предусмотрительно выпила перед полетом таблетку снотворного, чтобы не думать о своих страхах и заодно выспаться, ибо в предотъездной суете она почти не спала.

Ее поселили в отеле класса делюкс «Хелмсли-парклейн», оформленном в европейском стиле. Из окон номера открывался прекрасный вид на Центральный парк и потрясающий пейзаж Нью-Йорка – города, в котором ей давно хотелось побывать.

Но насладиться Нью-Йорком не удалось – ее сразу закружило в водовороте съемочной жизни.

Буквально через час после приезда она подписала контракт, пообщалась с режиссером, получила сценарий, который должна была изучить, а с утра уже начинались съемки тех сцен, где впервые появляется ее героиня.

Такой ритм жизни бодрил, вынуждал собраться и не оставлял времени на самоанализ и мучительные размышления.

А потом пришло письмо от Ника.

В конце съемочного дня Элизабет села за руль арендованного «форда» и, ведомая указаниями навигатора, помчалась в сторону отеля.

Весь этот день пронесся, как сон, в котором, не переставая, лил дождь.

Конечно, не стоило так гнать по мокрой дороге, еще не привыкнув к левостороннему движению, но ей не терпелось узнать, что ответил Ник на ее покаянное письмо, которое она отправила перед тем, как уехала на съемки.

Вцепившись в руль, она, как под гипнозом, следовала всем поворотам дороги с невнятным чувством безудержного падения во времена первобытной дикости, подобные моменту появления на свет. Прошлого не было. Только ощущение безмерного счастья, которое ждало ее в будущем.

Когда подъехала машина дорожной полиции, из радиоприемника разбитого «форда» с нелепым хрипом вылетали заключительные аккорды заглавного трека к мультфильму «Красавица и Чудовище» в исполнении Селин Дион в дуэте с Пибо Брайсоном.

Полицейский поспешил к автомобилю, лежащему на боку у бетонного столба на обочине шоссе. Пыль и дым от страшного удара еще клубились над местом катастрофы. Бригада «скорой помощи» уже колдовала над пострадавшей женщиной.

– Как это случилось? – спросил полицейский у водителей микроавтобуса и «тойоты», ставших свидетелями аварии.

– Машина внезапно выскочила на большой скорости из-за поворота прямо перед нами, – сказал водитель микроавтобуса, грузный мужчина с лысым черепом и густыми усами. – Она вильнула в сторону, вылетела на обочину и врезалась в столб. Наверное, дамочка не следила за дорогой, а когда увидела нас, растерялась.

– Но, как бы там ни было, – добавил водитель «тойоты», внешне чем-то похожий на Хью Гранта, – я ей благодарен, у меня на заднем сиденье трое детей, если бы она не вильнула…

Полицейский подошел к медикам.

– Как пострадавшая? – буднично поинтересовался этот немолодой уже блюститель порядка, глядя на красивую блондинку с кровавыми прядями в роскошных волосах.

Ник заехал к отцу поделиться последними перипетиями своего бракоразводного процесса. Несмотря на резко отрицательное отношение отца к разводам, Ник не сомневался в его поддержке, поскольку он уважительно относился ко всем решениям сына, даже если сам придерживался других взглядов.

– И что ты чувствуешь, бросив жену с ребенком? – спросил отец.

– Мне, конечно, немного стыдно, что я так поступил с Анной, – ответил Ник. – Когда я сказал ей о разводе, ощущал себя подлецом. Слава богу, это уже в прошлом, и все же стыдно. Впрочем, стыд – целебное чувство, оно излечивает от тщеславия. Да, я подлец и обманщик! Хотя о том, что такое ложь, можно говорить много и самое разное. Ложь бывает гибкой, действенной и неброской… В мире все делится на полуложь и полуправду. И потом, поверь мне, гораздо легче лгать другим, чем самому себе. Я бы дорого дал за то, чтобы на моем месте оказался кто-то другой и чтобы совесть его при этом оставалась безмятежной.

– А Анна?

– Думаю, она была готова к такому повороту событий, хотя сама, возможно, и не осознавала этого.

– Конечно, – согласился отец. – Нет ни одной женщины в целом мире, которая бы не заметила, что к ней стали иначе относиться. Даже самая ограниченная, самая тупая, самая толстокожая и та всегда почувствует малейшую перемену. А если некоторые и закрывают на что-то глаза, то только из малодушия, из страха, из каких-то соображений или из-за бесхарактерности. Может быть тысяча разных причин.

– Анна закрывала глаза, потому что любила меня или убедила себя, что любит. В любом случае наша семейная жизнь и для нее была мучением.

– Ты будешь бороться за опекунство?

– Нет, опекунство получит Анна, как и все совместно нажитое имущество, и, естественно, максимальные алименты. Зато я получу возможность участвовать в воспитании Дженнифер, смогу стать частью ее жизни. А это – главное.

Пока отец заваривал чай, Ник включил телевизор, решив послушать новости Би-би-си, чтобы узнать, что творится в мире, а то в последнее время, занятый сначала любовью, а потом своими проблемами, совсем одичал.

Гэвин Хьюитт [16] рассказывал о событиях в Греции.

«Оппозиция абсолютно уверена в том, что меры экономии не сработали раньше, не помогут и на сей раз, – говорил он. – Все это приведет лишь к росту греческих долгов. Даже в правительстве уверены, что дефолт неизбежен».

– Да, над Грецией нависла реальная угроза остаться совсем без средств, – заметил отец. Он уже вернулся и наливал чай в чашки.

Когда сообщили о произошедшей в Нью-Йорке автокатастрофе, в которой пострадала «популярная актриса британского телевидения, снимавшаяся в…», Ник даже не сразу понял, что речь идет о Лизе, пока не увидел на экране ее фотографию. В его глазах застыло ошеломленное отчаяние.

А диктор меж тем рассказывал, что «состояние актрисы критическое, врачи сражаются за ее жизнь», и все это на фоне видеорепортажа, снятого в больнице.

Взирая стеклянным взглядом на эти кадры, Ник стал белым как мел. Его лицо вытянулось, глаза налились кровью, дыхание до странности истончилось и сделалось поверхностным. Казалось, за какой-то миг он резко постарел и осунулся, не желая верить тому, что видел и слышал. Его душила гнетущая беспомощная ярость человека, борющегося с чем-то, что было ему не под силу. Обычно такой мужественный и уравновешенный, он, поддавшись своему горю, не мог говорить, сидел в кресле, сгорбившись, а по щекам у него текли слезы. Все его существо под неистовым натиском сжалось в одну пульсирующую точку, мир на секунду замер – вселенная погрузилась во тьму.

Уже через несколько часов Ник сидел в кресле самолета, направлявшегося в Нью-Йорк.

Он попросил приятеля адвоката из своей фирмы завершить без него все оставшиеся формальности, связанные с разводом, а сам помчался в аэропорт. Багажа у него не было, за исключением «дипломата» с ноутбуком.

А Джордж в это время уже был в Нью-Йорке.

В мобильном телефоне Элизабет нашли номер, значившийся под именем «муж», и ему позвонили почти сразу после аварии.

Джордж не стал объяснять, что он больше не муж, записал адрес больницы, попросил подготовить его самолет к вылету и испортил выходной своему пилоту и остальной команде, срочно вызвав их в аэропорт.

Звонок из Нью-Йорка поверг его в шок. В мыслях царил хаос и все полыхало внутри.

После того, как Элизабет ушла, Джордж думал о своей теперь уже бывшей жене беспрестанно. С волнением вспоминал каждую черточку ее лица. Его руки тосковали по ней. Он хотел только одного – снова увидеть ее. Но не так!

Однако Джордж летел в Нью-Йорк со смешанными чувствами: болезненные переживания за жизнь Лизы тесно переплелись с какой-то еще не до конца осознанной надеждой на то, что он сможет вернуть ее.

Жизнь – как зеркало, в которое смотришь, полагая, что оно отражает реальность мира. А потом понимаешь: в нем одна только видимость – реальность где-то за ним. И тогда вспоминаешь, что за зеркалом ничего нет. Именно такой была жизнь Джорджа в последние дни. Словно его засосало в черную дыру, из которой уже не выбраться.

Врачи сказали, что состояние Элизабет критическое.

Но какой-то внутренний голос нашептывал ему: все будет хорошо, не все еще потеряно и, возможно, это как раз та самая ситуация, про которую говорят «не было бы счастья, да несчастье помогло». Впрочем, во взгляде Джорджа сквозила легкая неуверенность, намек на душевную напряженность, как будто внутри некий рычаг ждал, чтобы на него надавили.

Разумеется, уход Элизабет стал для Джорджа страшным ударом. Ему дали отставку, его возражения зарубили на корню, прежде чем он успел их изложить. Но теперь судьба предоставила ему второй шанс.

Лиза так и не сказала, есть ли у нее кто-то. Он предполагал, что нет, что она ушла именно от него, а не к кому-то. Он должен воспользоваться этим шансом, чтобы снова завоевать ее.

Операция прошла успешно, – сказал ему врач, – но ваша жена находится в коматозном состоянии, вызванном угнетением функций коры, подкорковых образований и ствола мозга. Сознание, реакция на боль, корнеальные рефлексы отсутствуют; глоточные рефлексы угнетены. Но она может самостоятельно дышать, что уже хорошо. Мы будем медикаментозно восстанавливать ее мозговую активность и надеяться на лучшее.

Из слов врача Джордж понял только одно: все совсем плохо.

– И как долго она может пробыть в коме? – спросил он.

– Неизвестно, – ответил врач. – Несколько дней, несколько недель… некоторые находятся в вегетативном состоянии годами и вообще не приходят в себя. И потом… у нее очень тяжелая черепно-мозговая травма, мы не знаем, насколько полностью восстановится мозг.

Дальше он обрисовал Джорджу возможные перспективы, столь ужасные, что ничего подобного не могло ему привидеться даже в страшном сне.

– Я не пугаю вас, – добавил он, – но вы должны быть готовы и к такому развитию событий.

Возможно, доктор и не пугал, однако Джордж тем не менее испугался.

Дело было даже не в словах, а в тоне, каким он их сказал, словно бы подытожил всю его суть – вывернул наизнанку его страхи, сомнения, малодушие, эгоизм, все худшее, что в нем было, и ушел, оставив его копаться в этой навозной куче.

Джордж наивно полагал, что судьба предоставила ему второй шанс, а, оказывается, она сыграла с ним злую шутку.

«Жизнь – прогрессирующая патология, ведущая к неизбежному концу», – как-то заметил он в компании друзей. Его раздражали разговоры о смерти и о смертельно больных людях. Смерть, как все конечные процессы, в которых невозможно продолжать движение вперед, пугала его. А состояние Элизабет было сродни смерти. Нет, хуже – потому что смерть происходит раз и навсегда, тогда как Лиза могла умирать не один месяц и даже не один год.

Он не готов был пожертвовать собой и своими интересами ради того, чтобы так долго нянчиться с Элизабет и смотреть, как она умирает.

Самое ужасное, что может случиться с человеком, подумал он, это стать посмешищем в собственных глазах в том, что для тебя важнее всего на свете, обнаружив, что суть твоих чувств – просто ненужный хлам.

Какая же он сволочь! – сказала одна из медсестер, когда Джордж покинул отделение интенсивной терапии. Ну почему сволочь? – возразила вторая. – Они в разводе. Может, вообще она его бросила – так чего удивляться? Даже у любящих супругов от такого зачастую крышу сносит. А этот все-таки приехал с другого континента и лечение оплатил.

В холле у лифтов Джордж столкнулся с высоким интересным мужчиной, который был явно не в своей тарелке.

– Где отделение интенсивной терапии? – спросил мужчина, схватив Джорджа за локоть. – Моя девушка… моя жена… Элизабет… попала в аварию, она в коме… – не владея собой, добавил он.

«Так вот ради кого она ушла от меня…» – подумал Джордж.

Впервые он увидел своего соперника – не образ, который иногда возникал у него в мыслях, а самого настоящего, во плоти, почему-то живо знакомого (наверное, потому, что он отражал чаяния Лизы) и тем не менее ускользающего от понимания. Не многим дано увидеть другого с такой потрясающей ясностью: стоит мозаике сложиться – и она тут же распадается, миг откровения длится секунду, но опыт познания остается навсегда.

Джордж прочел в глазах мужчины такую гамму чувств и столь сильных, что это потрясло его. Сам он никогда не испытывал ничего подобного. Видимо, был неспособен.

– По коридору и направо, – ответил он, не представившись и ничего не сказав о своих отношениях с Лизой.

Короткий разговор с человеком, которого уже и след простыл, очень взбудоражил его, взволновал и в то же время оставил неудовлетворенным.

«Поразительно, сколь многого я ожидал, примчавшись сюда к Элизабет, и все равно она по-прежнему мучительно недосягаема, – подумал он. – Однако Лиза бросила меня вовсе не потому, что я настолько плох и она предпочла мне одиночество, а потому, что нашла кого-то лучше».

Ник представился мужем Элизабет, чтобы его пропустили к ней.

– Был тут уже один муж, – сказала пожилая медсестра, окинув его оценивающим взглядом. – Приехал, помахал кредиткой и сделал женушке ручкой, узнав, что она может и не прийти в себя.

– Это, наверное, Джордж, бывший муж, – пояснил Ник, удивившись, что тот опередил его. – Я бы хотел увидеть жену и пообщаться с врачом, – твердо добавил он.

После беседы с врачом Ник позвонил отцу.

– Ты уже видел ее, как она? – спросил отец.

– Пока не видел, обещают, что пустят меня к ней завтра, – ответил Ник.

– А что сказал врач?

– Говорит, неизвестно, выйдет она из комы или нет, и если выйдет, то когда, и будет ли дееспособна… Но надежда есть, – повторил Ник слова доктора. – Врач всегда должен надеяться – такая уж у него профессия. Да только он надеется отстраненно, а я здесь, чтобы сделать надежду явью, потому что для меня лишь это имеет значение.

– Ты там держись, Ники, и помни, что я с тобой и сердцем, и душой, – заверил его отец.

– Я знаю. Спасибо, пап. Завтра позвоню, – пообещал Ник.

Медсестра, подслушавшая его телефонный разговор, сразу прониклась к нему симпатией.

– Ты мне номер-то свой оставь, вдруг она очнется, так я тебе позвоню, я до утра дежурить буду, – с сочувствием в голосе сказала эта немолодая женщина, повидавшая на своем веку уже немало жизненных трагедий.

Ник поблагодарил ее и записал на листочке, который она дала, номер своего телефона.

– Вы муж Элизабет? – спросила его странного вида девушка, оказавшаяся, как потом выяснилось, помощницей режиссера той самой «мыльной оперы», что привела Лизу в Нью-Йорк.

Она была в мини-юбочке, плотно обтягивающей невероятно худые бедра, и в топике из хлопка, едва прикрывавшем ее плечи и ту часть тела, которая, вот уж действительно, сразу бросалась в глаза. Голые руки, усыпанные родинками и веснушками, как две дирижерские палочки, то и дело мелькали в воздухе, пока она говорила. Однако больше всего становилось не по себе при взгляде на ее лицо. Она наложила грим таким образом, что он заострил черты лица, придав им враждебное выражение. Когда ее чересчур красный рот открывался, он напоминал отверстую рану.

Девушка поинтересовалась, где Ник остановился, и, узнав, что он приехал в больницу прямо из аэропорта, предложила ему воспользоваться номером в отеле, который студия предоставила Элизабет, поскольку «все в съемочной группе потрясены случившимся и хотят хоть чем-нибудь помочь». А про себя подумала: «Все равно номер оплачен до конца месяца».

Ник с благодарностью согласился, попрощался с пожилой медсестрой, и помощница режиссера отвезла его в отель.

У него было такое чувство, будто до Лизиной аварии он жил во сне и только теперь проснулся. Но, проснувшись, очутился в кошмаре.

Уже несколько дней Ник не покидал больничную палату, которая будто застыла в странном оцепенении. Лишь в стекло окна, чуть слышно жужжа, билась муха.

Опустошенный, он был не в силах что-либо сделать, просто сидел рядом с Элизабет и не сводил с нее глаз.

Медсестры подкармливали его больничной едой, «чтоб совсем не отощал», и уговаривали поехать в отель – хоть немного отдохнуть. Но он не соглашался. Даже ночью дремал на соседней кровати, опасаясь оставить Лизу хоть на минуту. Особенно он страшился последнего часа между ночью и утром, когда, как ему казалось, ее жизнь почти угасала.

Рассветное солнце выхватывало из тьмы немногие еще сохранившиеся осколки его сил и возвращало в настоящее. Он с трудом обводил взглядом палату, когда пелена сна рассеивалась перед глазами, и, увидев Лизу, испытывал облегчение – она здесь.

Склонившись к ней, он прислушивался к ее дыханию, словно заучивал его. Как рука нежно обхватывает выпавшего из гнезда птенчика, так он прятал в ладонях памяти эту добычу – звуки, ставшие его достоянием, отпущенные судьбой для коллекции их интимностей.

И однажды она пришла в себя. Ненадолго, всего на несколько часов, но это был несомненный прогресс.

Элизабет не понимала, где она и как сюда попала. Ник не мог выдержать ее взгляда, который шел откуда-то издалека, пронизывал его и неизвестно куда был направлен. Но доктор сказал, что при поддержке любимого человека и правильной терапии мозг восстановится полностью и она сможет снова жить полноценной жизнью.

А вечером следующего дня Элизабет уже узнала его.

Она не была готова к той теплой волне, которая подхватила ее и понесла, стоило ей увидеть Ника. Он словно материализовался из ее мыслей!

Она лежала, опираясь на гору подушек, бледная, но счастливая оттого, что он рядом. Одно его присутствие заставляло ее почувствовать себя лучше.

– Привет, любовь моя! – сказал Ник, и сердце Элизабет пропустило удар.

Воспоминания мгновенно ожили, унося ее в Венецию – к их первому поцелую. И память сразу, не постепенно, как предполагал врач, вернулась к ней. Лиза так была переполнена чувствами, что у нее по щекам потекли слезы.

– Все будет хорошо, – проговорил Ник, бережно обнимая ее.

Она взглянула на него, пытаясь улыбнуться, потом положила голову ему на плечо. Желание волной прокатилось по его телу.

Он улыбнулся в ответ и, пока она не заснула, молча сидел рядом, держа ее за руку. Им обоим этого было достаточно.

Перед тем как она погрузилась в сон, Ник натянул ей на плечи одеяло, и этот жест почему-то напомнил Лизе нечто далекое, скрытое в глубине веков, трогательное до слез. Как если бы она была женщиной пещерных времен, которая засыпает с уверенностью, что мужчина будет бодрствовать, прикрыв подругу звериной шкурой, чтобы защитить ее от диких животных и злых духов.

С каждым днем Элизабет становилось все лучше. Она уже могла говорить и самостоятельно есть. Но Нику нравилось кормить ее с ложечки, как маленькую, и она не противилась.

Однажды он прилег рядом с ней поверх одеяла, она уткнулась лицом ему в плечо, его мягкие, волнистые волосы касались ее щеки. Руки Элизабет, блуждая по ткани рубашки, нашли друг друга и соединились, заключив его в крепкое объятие. Сплетя пальцы у него на спине, она глубоко вздохнула, устремив взгляд на потолок, расплывчатый и объемный под золотистыми косыми лучами вечернего солнца; свет лился ей в глаза, широкие и бездонные, как озера, до краев заполненные покоем. Ибо мучительная боль ушла, пропала бесследно, и Лиза обмякла телом и душой от блаженства.

– Элизабет, – с неожиданной страстью сказал Ник, – мне очень жаль, что мы встретились при таких обстоятельствах, что только благодаря трагедии мы снова увиделись. Но, клянусь Богом, я счастлив! И клянусь всем, что для меня свято, – мы больше никогда не расстанемся.

Лето уже испускало дух. На рассвете седое марево ползло с океана на город, окутывая легкой дымкой улицы и дома, и в этом тумане грустными призраками блуждали прохожие. А в душах Ника и Элизабет царила весна, знаменующая собой начало новой жизни.

Влекомые мечтой к тому счастью, которое сулило им будущее, они пытались уловить сладостную квинтэссенцию пролетающих мгновений, чтобы упиться ими, остро чувствуя их недолговечность, ибо каждое мгновение неповторимо.

Последнюю ночь перед отъездом они провели в отеле. С контрактом Элизабет уже все было улажено. Она собрала свои вещи. Ник разобрался с компанией, в которой Лиза арендовала машину. Больше их ничего не удерживало в Нью-Йорке.

Позже они еще успеют поговорить о будущем, а пока их общение не было связано с разговором. Они понимали лишь один язык: шепот, звучащий под одеялом, изумительный шепот полного взаимопонимания.

Эпилог

Время текло своим естественным чередом, дни сменялись днями, на смену лету пришла осень – первая их осень в съемной квартире, наполненной дурманящими запахами только что отделанных комнат и только что привезенной мебели. Элизабет видела в этом своего рода символ обновления.

Комнаты не имели определенного назначения: днем их использовали как придется, а вечером собирались друзья, и тогда они могли проболтать за чашкой кофе и сигаретами до самого рассвета, а в воскресенье встать в три часа дня и в приливе желания заняться любовью прямо на кухне или проваляться весь день в постели, слушая любимые группы, читая и предаваясь мечтам.

Для них не было ничего прочного, устоявшегося, окончательного.

Иногда они ужинали в ресторане, притворяясь, будто это их первое свидание. Иногда Лиза часами корпела над плитой, чтобы накормить его чем-нибудь вкусным. Ей нравилось смотреть, как он ест и нахваливает ее.

– Не могу представить тебя в фартуке за будничной домашней работой, – как-то сказал ей Ник.

– Мой образ от этого ничуть не пострадает, – возразила она. – Ты – мужчина, охотник, приносящий добычу. Я – женщина, хранительница очага. Не вижу в таком распределении ролей ничего приземленного. Наоборот, по-моему, очень приятно, устав летать в облаках, погреться немного у домашнего очага. В этом есть своя, особая, поэзия.

Они распахивали друг перед другом последние заслоны, скрывающие их души, как бы говоря: бери, владей, – и с каждым днем невидимая нить любви, которая связала их, становилась все прочнее.

Они заново познавали друг друга, отбрасывая прочь прошлое, забыв о боли, которую оба испытывали еще недавно. Их души и тела соединились, словно всегда составляли единое целое. Страсть, принужденная молчать во время разлуки и после аварии Элизабет, наконец вырвалась на свободу. Они занимались любовью так, словно в этом была сосредоточена вся их жизнь.

Они наслаждались обществом друг друга ежечасно, ежеминутно. Им нравилось все делать вместе или втроем, когда к ним присоединялась Дженнифер, если Анна разрешала Нику забрать ее на целый день.

Ник начал задумываться о женитьбе. Несмотря на свой неудачный опыт, он не боялся повторения пройденного. Счастливый брак возможен, считал он, если нет нужды изображать брак, если супруги просто живут в нем как рыбы в воде. А его жизнь с Элизабет была именно такой.

Тихая осень с безоблачным утренним небом и влажными ночными ветрами плавно перетекала в зиму. Во второй половине дня, как правило, шли дожди, солнце проглядывало лишь к вечеру и казалось более ярким после обманчивых дневных сумерек.

Глоток красного вина перед сном да немножко музыки, напоминающей о Венеции, – наркотики Ника, – стали теперь их общими наркотиками. Капли дождя на оконном стекле переливались всеми цветами радуги под косыми закатными лучами, создавая видеоряд для чарующих аккордов Вивальди.

А под одеялом было тепло и уютно. Лиза испытывала настоящее блаженство, когда, согревшись в постели, лежала в обнимку с Ником, ощущая его всем своим телом, которое было наполнено небывалой чувственностью, вызванной разгоравшейся в ее чреве искоркой новой жизни, о чем они оба пока еще не знали.

Ник уже привык, что, просыпаясь, видит ее рядом с собой. Уже не боялся, что этого может не быть. Вот и теперь она обожгла его своим неземным серебристым взглядом и прошептала, улыбнувшись, «доброе утро».

– Ты давно проснулась? – спросил он.

– Давно, – склонив голову набок, ответила она.

– И все это время наблюдала, как я сплю?

– Пыталась понять, насколько ты красивый.

– И?..

– В самый раз.

– Какая неприкрытая лесть! – воскликнул он, не скрывая удовольствия в голосе.

– Я имела в виду, только когда ты спишь, – весело пояснила Лиза.

– Ах ты, вредная девчонка!

Он набросился на нее, сжал в объятиях, осыпая поцелуями. Началась детская возня, но, по мере того как в них разгоралось желание, оба притихли, лица стали серьезными. Долго и напряженно они смотрели друг другу в глаза, а потом Лиза прошептала:

– Если бы кто-нибудь из нас предложил пожениться, ты бы согласился?

Он улыбнулся и, не задумавшись ни на секунду, ответил:

– Да, да, да!

Об авторе

Хелена О. Банч – филолог по образованию, журналист и редактор – написала эту книгу, чтобы, как сказала она в одном из интервью, «поделиться своими мыслями и чувствами с теми, кто еще не разучился думать и чувствовать».

Автор сценариев различных телевизионных шоу и программ, Хелена О. Банч впервые обратилась к жанру романа, к чему ее подтолкнула собственная любовь, пришедшая к ней, когда она уже была замужней женщиной с двумя детьми.

«В наш век коротких связей и поверхностных отношений, когда секс возведен на пьедестал, а любовь считается анахронизмом, крайне важно напомнить людям, что настоящая любовь, Любовь с большой буквы, существует, – считает она. – И не только в книгах и фильмах, как я полагала раньше, но и в реальной жизни. Если кто-то думает иначе, значит, он еще не встретил настоящую любовь, теперь я это точно знаю».

Примечания

1

Ральф Уолдо Эмерсон . Нравственная философия.

2

Платон . Пир.

3

Альбер Камю . Записные книжки. Пер. с фр. С. Зенкина.

4

1 Кор. 13:4–8.

5

Шарль Бодлер . Приглашение к путешествию. Пер. с фр. И. Озеровой.

6

Кнут Гамсун . Виктория. Пер. с норв. Ю. Яхниной.

7

Жорж Санд . Индиана.

8

Кнут Гамсун . Виктория. Пер. с норв. Ю. Яхниной.

9

Эрих Фромм . Искусство любить.

10

Антуан де Сент-Экзюпери . Цитадель.

11

Марсель Пруст . Под сенью девушек в цвету. Пер. Н. Любимова.

12

Гордон Рамзи (р. 1966 г.) – британский шеф-повар шотландского происхождения, владелец сети ресторанов, ведущий популярных телешоу и автор кулинарных книг, которые расходятся «на ура», единственный ресторатор в Лондоне, удостоенный трех звезд Мишлен.

13

Фарнборо ( англ . Farnborough) – город в Англии, на северо-востоке графства Хэмпшир, в 34 км к юго-западу от Лондона. Наиболее известен как место проведения одноименного авиасалона – одного из крупнейших авиасалонов мира.

14

Роберт Грейвз . Песня о несообразности. Пер. с англ. И. Озеровой.

15

Песнь Песней, 8:6.

16

Гэвин Хьюитт (р. 1951) – британский журналист, обозреватель Би-би-си по вопросам Европы.

17

Джордж Гордон Байрон . Ну что ж! Ты счастлива! Пер. с англ. И. Озеровой.