Прихоти фортуны. Леди Генри

ПРОЛОГ

О, это прекрасный край, моя любовь. Янтарное пенящееся море, прозрачное, зеленое, все в свечении. В потоках соленых лучей парят длиннокрылые птицы, и ветры прилетают из дальних стран, из тех мест, где не бывал ни один смертный, где их вызывает к жизни дыхание рогатого бога.

Леса поднимаются уступами над Средиземным морем, вековые дубы выстилают постель солнцу; на горных склонах цветут рододендроны, и папоротники прячут колдовство в туманы; под палантином ветра клонится дрок и кричат куропатки, и, если захочешь, вереск напомнит тебе о крестовых походах.

Белеют города на утесах; замки и монастыри гордо возносятся к небу. Море и небо становятся Великой Пустотой, чарующим безмолвием, где движутся корабли, где зажигается фонарь на маяке.

Белый песок побережья с мелкими камнями, на которых отдыхает наместница Феба; виноградные лозы и оливковые рощи в цвету.

Этот край прекрасен, было бы жаль его оставить, но в сердце он неизменен.

Жанна не видела света накануне праздника, но воображение ее раздвигало стены мрачного подземелья, и она выходила в яркий день – пленительная ведьма, узница священной инквизиции, из каземата, где было только и разговоров, что о прощении и уже однажды отвергнутой ею любви.

Юная Жанна Грандье была прекрасна как сама богиня, родившаяся в бесконечном времени, до начала вечности, в экстазе танцевавшая в потоках вод, как ее верховная жрица, как ветер и свет, как сама Немезида.

Жанна была столь прекрасна, что обычные женщины рядом с ней выглядели жалкими уродами, а мужчины мечтали овладеть шедевром творения.

Сам Князь тьмы полюбил креолку, сделалась она ведьмой.

Палач не посмел коснуться ее своей десницей. Ни один волос не упал с головы Жанны, но она знала, что завтра взойдет на костер.

Зловещая тюрьма возвышается над городом, а в порт Канна прибывают корабли, на мягких волнах качается лес мачт.

Жанна сидит на сырой соломе в камере, где было только и разговоров, что об отвергнутой ею любви.

ГЛАВА 1

Деревушка Пти-Жарден раскинулась на побережье, в десятке лье от Канна.

Ее тонкий приподнятый серп так органично слился с ландшафтом, что, калсется, растворись она с туманом, побережье одичает, оглохнет от грохота прибоя и крика стай, кружащих над волнами.

Даже на прихотливо изрезанных утесах лепятся лачуги ее бедняков.

Сюда прилетают орланы, и маяк на Эфе благословляет корабли красным фонарем.

Пти-Жарден – деревушка рыбаков и виноделов, край виноградных лоз и оливковых рощ; правоверные католики ходят к мессе, звонит колокол, и облака плывут, плывут…

Ночь нежна. Не ощущается даже легкого дуновения ветра; море в двух шагах, но не слышно ни всплеска.

Море уснуло, слилось с антрацитовым небом в россыпях звезд, море, которого Жанна не боялась, которое видела с детства во всех его проявлениях.

Она любила море, понимала его язык, бывало, подолгу просиживала на камне, распустив волосы, и пела свои песни.

Но чаще в упоении слушала гимны моря, протяжные и торжественные; в них слышались песни юного менестреля, баллады слепого бездомного старца. Жанна верила морю, его непреложной власти и красоте.

В глубине скользнула тень, вспыхнули и погасли прозрачные отблески, послышался отдаленный слабый плеск. «Древние морские духи, не иначе», – подумала Жанна.

Она зябко передернула плечами, и взор ее скользил в чернильную даль, туда, где виднелись огоньки одинокого судна. Нарождающаяся луна поднималась к своему зениту, на глади воды дрожали мелкие искры – серебро и жемчуг ночной богини.

Шерстяные чулки Жанны совсем промокли, девушка сняла их и разложила на камне, рядом с деревянными башмаками, которые смастерил для нее милый братец Клод. Внутри мягкий войлок, и на каждом башмачке красуется пряжка со стразой. Они так звонко постукивают по каменным плитам таверны!

Ах, братец Клод, братец Клод…

Пора уходить, возвращаться в свою комнату, где даже в самые солнечные и жаркие дни царят сумрак и прохлада. Настоящего окна здесь нет, только под потолком расположено маленькое слуховое окошко, забранное витой решеткой. Именной в это окошко и проникает свет; солнечные лучи очерчивают прямоугольник, всегда в одном и том же месте.

Иногда – в самые тяжелые дни – Жанна ложилась ничком на это теплое пятно и тихонько плакала. Но тогда она была совсем кроха.

Ее комнату и комнатой-то не назовешь. На самом деле это бывший чулан, где Жак Рюйи хранил копченые окорока и колбасы. Но Жанна любила этот угол, ибо ничего другого не имела. Старый тюфяк, коврик, сплетеный из золотистой соломки, кованый сундук в углу, где девушка хранила скудные пожитки. Повсюду развешаны сухие пучки укропа, буквицы и бледные венки из мальвы. Кирпичную стену укрывает старый, побитый молью гобелен со сценой охоты – благородный олень, пронзенный стрелой, и всалники в невиданных костюмах. Этот гобелен принадлежал еще ее деду и даже в те времена был стар…

Старый гобелен из замка в Авиньоне, где пировали рыцари, и прекрасная дама подносила кубок к устам.

Зимой в чулане стоял холод, в оконце задувал ветер, а в середине января на решетке намерзал серый бугристый лед.

Бедная Жанна в морозы редко навещала свое жилище, а спала на кухне у очага, положив голову на поленья, сваленные в сторонке.

Добродушная толстая Масетт позволяла ей это. Зимой число посетителей увеличивалось, каждый желал погреться у очага, выпить пива или красного вина. Чужаки всякие часто задерживались в «Каторге». Кому же охота в потемках блуждать в зимних Альпах!

Постоялый двор Жака и Масетт Рюйи стоял у самой развилки дорог, на пологом склоне холма, в живописном уголке Прованса. Останавливались здесь путники из Ниццы, Порт-Сен-Лул-дю-Рон, из отдаленных уголков Франции; или те, кто направлялся в порты Антиба и Канна, чтобы плыть к берегам Египта, Иберии, иных неведомых стран. Под закопченными сводами трактира звучали французский, эльзасский, баскский, бретонский, корсиканский, немецкий, португальский, марокканский диалекты, а ведь «Каторга» стояла не на самом оживленном торговом пути.

Зимой Жанна часами не покидала кухню, стряпала ловко, на радость Масетт. Даже успевала обслужить шумные компании, если горбун Гийом не управлялся.

Девушка шустро обносила завсегдатаев глиняными кружками с пивом или запотевшими кувшинами с вином. Ее красная юбка и белый чепец мелькали то в одном конце зала, то в другом, слышался дробный перестук башмачков, и смех, подобный колокольцам.

Приметила Масетт, что в те вечера, когда Жанна появляется в зале, монеты льются рекой, а мужчины будто и рады платить чуть не втрое за положенный ужин.

В последний год Жанна расцвела, стала на диво как хороша. Таких красавиц мадам Рюйи еще не удавалось встретить, а ведь на своем веку она повидала разных, не только купцов, да голь всякую.

Но Жанна… Жанна особенная.

Невысокого роста, тоненькая, гибкая, она была похожа на виноградную лозу. Темные волосы волной лежали на спине, а на лбу и висках вились мелкими колечками. Оттенок волос необычен. Не сказать, чтобы черный, но и не рыжий, а такой темный-темный, красно-коричневый, медный. Но уж если пыльный, теплый луч солнца ляжет на голову девушки, загораются волосы золотом, и у Жанны словно нимб появляется, будто у святой.

Лицо у нее белое, чистое, ланиты розовые. Это потому, что она молоком моется, Масетт сама видела. Утреннюю кружку возьмет, половину выпьет, а остальным вместо воды и моется. Масетт вначале осердилась, а потом решила: ничего, пусть девушка потешится.

Лицо у Жанны красоты необыкновенной. Желто-зеленые глаза, загнутые ресницы, брови, подобные длинным крыльям чайки – глядишь и глядеть хочется. И чем больше на нее смотришь, тем на душе приятнее.

А сними с нее эти дрянные лохмотья, да одень как дочку судьи или подружку епископа, или даже саму графиню – это что же будет?

Масетт только вздыхала и качала головой.

О, Пречистая Дева, и зачем беззащитной сироте дана такая красота, такое искушение для мужчин! Ведь не слепая же Масетт.

– Дьяволы бородатые! Чтоб им святой Петр шею свернул, – бормотала она и крестила себе рот.

А ведь Жанне только шестнадцать, и она не достигла еще своего расцвета.

Не то чтобы мадам Рюйи любила девчонку, но все же мало-помалу заботилась. Вот и старую красную юбку подарила. Сама-то толста, не влезает, да и все равно моль побьет. Или вот остатки нитей шерстяных отдала, а Жанна связала себе знатные чулки. Пусть красуется, много ли у нее радостей!

Работает исправно, скромна, на мужчин не заглядывается. Что еще мадам Рюйи надо?

Или сидит на камне у моря и поет свои унылые песни, будто тоскует о чем, а потом ходит печальная такая, что и глядеть нельзя. Говорила ведь ей Масетт, не ходи ты к морю, духи всю жизнь заберут, по капле вытянут. Не слушает.

Ах, Жанна… Масетт качает головой.

Жанна тянется во тьму, касается пальцами воды. Еще теплая, это хорошо. Можно, наверное, искупаться, постирать нижнюю рубашку. С моря подул бриз, она снова зябко поежилась. Запах ее освежающей апельсиновой воды смешивается с окружающими запахами и улетучивается от движения воздуха.

Нет, пожалуй, не стоит купаться; вот и камень почти холодный.

Год идет к закату, созрел урожай, скоро начнутся празднества в честь богини Голды, покровительницы земледелия и домашнего очага. Еще ее называют госпожой Хофф.

Прекрасная, как луна, жена Бодана, в ее честь льются вино и пиво. С хохотом и воем проносится свита Голды – ночные феи, души умерших детей. Они пробуждают усталое солнце, посыпают землю белыми перьями с ложа богини, и даруют новый добрый урожай.

Жанна любила эти шумные празднества, старинные предания о духах, живущих дома или скитающихся по Земле от начала времен.

А вот в День всех святых она наденет свое лучшее платье и вместе с жителями Пти-Жарден отстоит в церкви мессу в честь усопших святых.

Жаль только, Клода не будет с ней.

Ах, если бы в то утро он послушал ее, и не вышел в море!

Белый песок, лодка, сохнущая на берегу, сеть, котелок над прозрачным пламенем с жирной рыбной похлебкой, шутки Клода, его бледно-голубые глаза, глядящие на сестру с участием.

Теперь это воспоминания, и Жанна все сохранит.

Так уж случилось, что из семьи Грандье осталась одна Жанна.

Папаша Грандье, Клод-Старший, ставший в 1294 году под знамена короля Филиппа – да благословит его Господь! – сгинул где-то на островах Британии. Жанна навсегда запомнила его руки, большие, горячие, в которых она блаженно качалась как на мерцающих отмелях лазурного берега. Рубаха Клода-Старшего пахла потом, и это было хорошо. А вот лица папаши Жанна, как ни старается, вспомнить не может. Старуха Иоанна, что продает господам Рюйи хворост, говорила, будто был он хорош собой, и многие девушки на него заглядывались.

Прошло три года с того времени, как Клод-Старший оставил их, по Франции гуляла чума, виноградники стояли в запустении, повсюду пылали заразные лачуги и катились похоронные телеги. Хижину на скале, где жила маленькая Жанна, тоже сожгли, вместе с трупом ее матери. Старший братец Клод болел ужасно, она перетащила его в укромный грот, где не было слышно ничего, кроме грохота прибоя.

Жанна часто думала, что в те дни Господь явил чудо и сохранил маленьких сирот. Они навсегда запомнили утро, когда Клод открыл глаза, и стало ясно, что болезнь побеждена.

Клод был очень слаб, они встали и побрели в разоренную деревню.

В зимние ночи вдвоем они грелись у костра. Клод рассказывал смешные истории про духовенство и даже про самого папу Бонифация и кутал сестру в какой-то ветхий суконный плащ, который подобрал на берегу.

Жанне было весело с ним, но она могла бы точно также прижаться к нему, плакать и говорить, что они бедные ребятишки, и им негде преклонить голову.

Случалось иногда, что с неба плавно падал снег, они глядели в серую мохнатую пустоту, раскинувшуюся шатром над Провансом, или бежали в рощи смотреть, как одеваются в белое апельсиновые деревья.

Весной Жанну взяла к себе трактирщица Масетт Рюйи, хоть от девчонки было мало проку, а братец Клод стал ходить в море с рыбаками.

Жанна хорошо помнит канун 1300 года, который жадный папа объявил юбилейным и сказал, будто всякий грешник очистится от грехов и станет как крестоносец, если прибудет в Рим и вознесет молитвы в Храме святых Петра и Павла.

Клод думал отправиться в Рим, уж больно ему хотелось стать крестоносцем, а Жанна сказала, что по Альпам им не пройти.

– Ничего, – возразил Клод. – Можно берегом.

– Так ведь все равно Рим далеко, а грехи нам отпустит наш кюре. Да и денег нет, с голоду помрем.

– Как это нет, а это что, по-твоему? – рассмеялся Клод и достал настоящий золотой флорин. О, это был праздник!

Сидя в «Каторге» за дубовым кухонным столом, потемневшим от копоти, они ели печеную свинину, глядели, как что-то бурлит в котле, и Масетт, красная, в развязавшемся чепце, поворачивает вертела. То и дело в погреб с кувшинами ныряли горбун Тийом и маленький поваренок.

В ту ночь в трактире негде яблоку было упасть. Жанна и Клод слушали доносившийся в кухню шум и невнятный гул голосов, и улыбались друг другу. Кто-то затянул старую христианскую песню, ее подхватили, и вскоре все франкоязычные гости горланили в унисон. Надо признаться, однако, что провансальские вина сделали свое дело, хор распался, и каждый пел свою песню, не слушая соседа, причем рулады выводились на разных языках.

Жанна встала и, прыгая по камням, перебралась на берег. Острая галька вонзилась в стопы, девушка поморщилась.

Теперь можно обуться. А рубашку она постирает завтра, вместе с хозяйским бельем.

Все изменилось. Клода забрало море, флорин растаял дымком в очаге, папа Бонифаций преставился.

Интересно, откроет ли перед ним ключник Петр ворота в рай, ведь всем известно, что папы – страшные грешники.

Король укоротил руки церкви, теперь новый папа заточен в Авиньонском замке. Славен король, да живет он многие лета, да процветает его королевство!

Юг Франции… Прованс… Теплое Средиземное море, лагуны, стаи птиц носится над причудливыми скалами, Йерские острова, куда Жанна однажды плавала на лодке с Клодом. О, она мечтает поселиться на острове со своим возлюбленным, в башне с окнами, выходящими на все стороны света. Отношения с мужчиной ей представляются волнующей тайной, покров которой однажды приоткроется ей.

Жанна неспеша шла по тропе, башмаки глухо постукивали о камни; миновала лачуги и выбралась на дорогу. Тут ее мечты потекли в новом направлении. Схватили ее разбойники и намерены убить; появляется прекрасный юноша, непременно граф, заблудившийся и потерявший свиту; он спасает ее от злодеев и влюбляется на всю жизнь. С его помощью Жанна взлетает в седло, слышатся лай и звуки рога в отдалении, и молодая пара мчится навстречу своему счастью. Ах, как хорошо было об этом мечтать! Правда, почему-то у графа при этом оказывалось лицо рыбака Кордье, прозванного так, потому что был он мошенником, каких свет не видывал. Только Жанне это не важно, ее он никогда не обижал, шутил, смеялся, дарил девушке нити с кораллами. А красив-то как этот Кордье! Сам весь бронзовый, темные волосы, глаза зеленые, как лагуна.

Однажды он спросил, хочет ли Жанна стать его супругой. Она, может и захотела бы, но в то роковое утро приятели Клод и Кордье вместе ушли в море, и Великий Простор забрал их…

По молочно-белой дороге, очертания которой были размыты и искажены во тьме октябрьской ночи, девушка приближалась к подножию холма. Мелкие овраги и ложбины вокруг него поросли вереском, а на склоне и располагался постоялый двор Рюйи, построенный задолго до рождения Жанны. В ясную погоду, в ночи его дрожащие огоньки были видны с моря.

Странно, но сейчас «Каторгу» поглотила и затопила мгла, и только полоса крыши проглядывала в зловещем небе.

Мало-помалу Жанна приближалась к, месту, пользующемуся дурной славой в Пти-Жарден. Это болото, не топь, а просто застоявшийся пруд, заросший водной травой. Вода в нем загнила, доносятся только голоса лягушек и какие-то странные звуки, отчетливо слышные по ночам. Говорят, в давние времена, вода здесь была кристальной чистоты, но с тех пор, как утопилась девушка – одна батрачка из-за несчастной любви, пруд почернел, а место это проклято.

Жанна почти бежит, шепчет на ходу молитву. Неподвижный туман палантином укрыл подножие холма, кусты, смутная лента дороги окончательно потеряла свои очертания и влилась во мглу.

Вдруг Жанне почудилось, что в этой серой вате движется фигура, ходит по невидимому берегу, поворачивается и плывет к дороге, прямо к месту, где стоит девушка. Заросли болиголова дрогнули, закачались, слышен не то чей-то шепот, не то всхлипы.

Жанна что есть мочи побежала по неровной дороге, сквозь пелену тумана, вверх по склону, по мокрой голубоватой траве, потеряв тропу, сквозь хлесткие ветки вереска.

Отдышалась только в своей каморке, зажгла сальный огарок. Тихо. За стеной переступают с ноги на ногу лошади, звенит сбруя, слышится мирное сонное пофыркивание, лай в отдалении, узкая зеленоватая полоса горит на востоке…

И сейчас только Жанна вспоминает, что завтра на Гнилом пруду будут испытывать трех женщин из деревни, подозреваемых в колдовстве.

ГЛАВА 2

Зыбкое, нереальное утро пришло с моря, пугая ночные тени бледным светом. Вокруг белая пустота. Весь мир будто исчез, растворился, ослеп в пеленах тумана. Это был тяжелый туман осени, вслед за которым приходят мокрые снежные хлопья.

В отдалении слышались голоса мужчин, резкие короткие вскрики. Рыбаки покидали берег. На старом вязе, обугленном ударом молнии, сидел ворон, его круглый брусничный глаз влажно блестел.

Воздух был чист. Ничто не отбрасывало теней.

Жанна шла по тропе к ручью, деревянные почерневшие ведра покачивались в ее руках. Земля сырая, а у ручья – насквозь пропитана влагой. Здесь, в ложбине меж двух холмов, было еще холоднее, стоял запах гниющей травы и дыма, вода катилась по каменистому дну.

На желто-зеленом склоне ходило стадо, невидимое за молочной пеленой. Глухой звук колокольчика, тявканье пса. Видимо, именно оттуда тянуло дымом, пастухи готовили трапезу.

Жанна нехотя умылась, чувствуя озноб. Сидя на скользком камне ручья, она смотрела на рассеивающийся туман. Внезапно появилось солнце, вытянулись охристые тени. Солнце бледное, свет от него желтый, разбавленный. Туман будто сразу прибило к земле, его липкие нити запутались в травах. Зазвучали птичьи голоса, дымкой курилась мошкара над водой.

Ландшафт застенчиво приоткрывал свою красу.

Если взойти на холм, взору откроются темные виноградные лозы, и ветер запоет и одурманит.

Оттуда виден поворот дороги, сухая пятнистая лента, ползущая по соседнему холму. Легкие облачка и синие силуэты далеких гор.

– Ты сидишь здесь одна? Жанна вздрогнула и обернулась.

– Кто ты? А-а-а… Это ты, Клодина… Чего тебе?

– У тебя красная юбка. Это Масетт тебе подарила? А? Скажи.

– Ты испугала меня, – Жанна дернула плечом. – Шпионишь, чума. И зачем только тебя выпускают?

– Клодина хочет гулять… Откуда у тебя эта юбка? Уж не из накидки ли кардинала? Расскажи.

– Я расскажу тебе все, если после этого ты уберешься! – сердито сказала Жанна.

Клодина часто закивала. Дышала она тяжело. Косынка развязалась, обнажился уродливый шрам на шее.

– Да, да, Клодина хочет знать. Они придут и спросят, и нужно будет им сказать. Они непременно спросят. От них нельзя таиться. Клодина знает. Они уже пришли.

– Откуда?

– Они вон там. – Она мотнула головой, не переставая буравить девушку глубоко посаженными глазами. – Они все про всех знают. И про тебя, и про других.

– Кто? Что ты там бормочешь, привидение?

– Монахи святого Доминика, вот кто! – вскрикнула Клодина. – Они появляются в тех селениях, куда проник дьявол! – Она на минуту замолчала, потом хихикнула. – Дьявол совратил тех несчастных, и сегодня их ждет испытание.

Девушка вздрогнула, будто от удара плетью.

– Чему ты радуешься, Клодина?

Женщина сунула в рот былинку и молча уставилась на Жанну.

Вздохнув, девушка наклонилась над ручьем и зачерпнула воду. Поставила ведро на камень, принялась наполнять второе, и, прежде чем успела опомниться, Клодина подошла и с силой потянула ее за рукав рубашки. Двигалась женщина бесшумно, Жанне не стоило поворачиваться к ней спиной. Девушка попыталась освободиться, но Клодина легко удержала ее.

– Справедливость восторжествует, – серьезно сказала она. – Тем, кто продал душу сатане, не будет места в царствии божьем. Ведьму и колдуна не оставляй в живых. Хе-хе-хе… Папа Клемент мудр… Иисус сказал ему: «Управляй народами лозою железною и разбей их, как сосуд глиняный!»

– Пусти! – Вскинулась Жанна. – Ты безумна. Отпусти, или мне придется ударить тебя.

– Дьявол, дьявол ходит и все его воинство. Он наущает попирать крест и окропляет отвратительной жидкостью, вычеркивает имена из книги жизни и вписывает в книгу смерти… Он требует невинных младенцев себе в жертву!

При последних словах Клодина зарыдала. Ее увядшее лицо сжалось, на шее натянулись жилы. Она сильнее вцепилась в рукав Жанны.

– Я не шучу, Клодина! – Пригрозила девушка. – Отпусти!

Женщина рыдала. Ее желтые глаза горели звериной яростью, но из них не скатилось ни одной слезинки. Эта гримаса неутолимого плача была ужасна. Жанна отшатнулась.

Неожиданно Клодина оставила свою пленницу и бросилась в воду, подняв сноп сверкающих брызг.

Юбка закрутилась вокруг ее ног, серые волосы безобразно залепили лицо.

– Грандье, ты ответишь! За все, за все! – Вопила Клодина и колотила ладонями по воде. – И папаша твой ответит, чтоб ему в гробу перевернуться!

Жанна не слушала больше. Подхватив ведра, она заспешила вверх по тропе, к молодой буковой роще, где в жухлых кронах запутались солнечные нити. Тяжелые ведра оттягивали руки, сердце колотилось. Тропинка несколько раз вильнула. Роща внезапно отступила, желтое солнце потекло ровнее. Начался пологий спуск, и уже отчетливо пахло дымящими очагами. Небо заголубело и заиграло оттенками.

За спиной Жанна услышала шум. Обернулась. Наверху, у края обвалившегося песчаного склона, стояла Клодина.

– Грандье, все уже там, на Гнилом пруду, ждут тебя. Ступай, тебе нужно посмотреть на это. Слышишь!

Жанна устремилась вниз. Она не помнила, как вбежала в кухню и оставила там ведра. Ее обдало запахом знакомого жилья, печеного лука. Масетт и Жака не было. В большом зале таверны за широким столом сидел человек в сером дорожном плаще и что-то сосредоточенно чистил на деревянном блюде. Жанна нырнула в светлый прямоугольник с пыльными нечеткими краями. Через двор ковылял Гийом с вязанкой хвороста на спине. За поясом торчал топорик с перламутровой рукоятью. Гийом что-то прокричал девушке вслед, но Жанна только махнула рукой, и до конца не осознавая зачем, побежала к месту казни.

Еще издали она увидала у пруда толпу. Нужно дать себе минуту, чтобы успокоиться и присмотреться. Она устала до изнеможения и присела в тени дуба, хоронясь за его стволом.

На самом деле толпа оказалась куда меньше, чем девушке представилось вначале. В основном женщины с детьми. Несколько праздных мужчин, в том числе Жак Рюйи, прохаживались в этом пестром собрании. В тесных кружках что-то горячо обсуждали. Жанне удалось расслышать слова «доминиканец», «плавание». Ах, если бы не стучало так сердце, и не шумела в ушах кровь! Она разглядела Масетт, которой нашептывала что-то на ухо тощая жена рыбака.

Ничего интересного не происходило, тело стало ломить, нога затекла. Теперь Жанна подумала, что надо бы вернуться на постоялый двор и взяться за работу. В таком сидении вовсе нет проку. И зачем только она сюда пришла? Клодина напугала ее. Но бедняга совсем безумна, стоило ли слушать вздорную болтовню!

Солнце скрылось за облаками, и сразу сделалось сумрачно, бесприютно, словно демон пересыпал пески побережья из рук в руки. Девушка тоскливо оглянулась. Со стороны деревни стремительно наползал покров тени. Ударил колокол. Внезапно наступила тишина. Было ощущение, будто лесистые холмы к чему-то прислушиваются. Колокол ударил снова, гул уже не прекращался, и дребезжащий звон разносился по окрестности. В толпе произошло движение, люди, подобно овцам, сбились в кучу. Кое-кто из женщин с силой прижимал детей к груди.

Взгляд юной наблюдательницы устремился в ту сторону, куда были повернуты все головы. И вот тут-то она увидела, что у того места, где поросшая по обочинам дроком и вереском дорога делает петлю, остановилась упряжка мулов, со странным сооружением, покрытым холщевой ветошью. С полдюжины монахов сопровождали невиданный транспорт; их белое одеяние почти скрывали черные плащи с капюшонами. Они почти не разговаривали между собой, это безмолвие и мрачность наводили шорох и оцепенение на добропорядочных христиан. Откинули тряпье, и стало ясно, что на телегу вооружена клеть, в которой, скорчившись, сидят три женщины. Им приказали вылезти. Гремя цепями, женщины прошли по дороге мимо Жанны, прижавшейся к дереву. Девушка отчетливо видела в пыли следы их босых ног. По бокам и чуть сзади двигались монахи, укутавшись в плащи и склонив головы. Этих «благочестивых служителей бога» ордена святого Доминика боялись обыватели всей Франции, перед ними трепетали даже знатные рыцари.

Прислуживая в таверне, Жанна немало слышала о несправедливости и ужасах, творящихся в монастырских подвалах. Доминиканцы были жестоки, как дьявол, и, называя себя «псами господними», беспощадно карали еретиков.

– Ведут! Ведьм ведут! – пронеслось в толпе. Люди подались вперед, с жадным любопытством вглядываясь в облик трех скованных цепями жертв. Их лица и тела были изуродованы до неузнаваемости, молодые женщины превратились в жалких старух. Жанна ужаснулась тому, что эти окровавленные куски плоти еще могут двигаться. Она знала всех трех монашеских пленниц. Это были женщины из их деревни – две девицы и вдова рыбака.

Жанна глядела на жуткую процессию, не в силах двинуться с места. Налетел ветер, неся с coбой крупные капли дождя. Длинные грязные волосы одной из женщин взметнулись вверх, и Жанна узнала Жюли Сатон, нереиду с персиковой кожей, которой молодые рыбаки посвящали песни. Ее разбитые губы были тронуты странной полуулыбкой, будто видела Жюли прекрасный сон, глаза ее беспокойно перебегали с предмета на предмет.

Колокол, наконец, смолк, его густой гул впитали Альпы, чьи отроги и черные скалы в эту минуту казались похожими на мантию сатаны. Начался и прекратился дождь. Бурые пятна дубовых крон легли на холщовые хламиды ведьм; в такт шагам звенела цепь. Жанна вышла из-за дерева. Монах, замыкающий процессию, вскинул голову и устремил на нее взор, полный ярости. О, это был взгляд хищника, идущего по следу, взгляд воина, исполненный гордости и злобы. И страсть! Страсть промелькнула во взгляде монаха. Извечная, отравная, подавляемая страсть. Девушка побледнела, но не отступила за ствол, дерзко взглянула на доминиканца. Он сжал губы, ниже надвинул капюшон, и вышедшее вдруг солнце треугольником легло на складки его плаща. Поверхность Гнилого пруда заросла ряской, там же, где в разрывах образовывались окна, чернела бездна, без единого проблеска небесной синевы. Осужденных на испытания подвели к кромке воды; со звоном упали цепи. Один из монахов, ни на кого не глядя, обратился к несчастным.

– Нечестивые, вы совратились вслед сатане, подобно ненадежным тварям, томящимся в похоти и преступлениях. Вас прельстили грезами демоны и призраки, и вы, забыв Господа нашего, устремились по пути порока, вы присягнули в верности дьяволу, отреклись от христианских символов веры. Но, говорю вам, еще можете быть спасены, имена ваши вновь вернутся в Книгу жизни. Святая церковь очистит вас огнем, и вы вкусите вечного блаженства. Спрашиваю вас, признаете ли вы себя виновными в колдовстве?

– Нет! – закричала самая юная, насмерть перепуганная девушка. – Я не виновна! Пощадите! Я не хочу умирать! Я ничего не сделала, пощадите, ради Христа!

Она бросилась в ноги доминиканцу, но другой монах, стоявший рядом, схватил ее за плечо и грубо поставил на ноги. Несчастная крикнула от боли и глухо зарыдала.

– Спрашиваю вас, сознаетесь ли вы в том, что являетесь колдуньями? Что творили бури, вспенивая и мутя воду в пруду, насылали град и шквальные ветры и с небес вызывали молнии?

– Нет!

– Я не виновна. О Господи! Спаси и помилуй!

– Не признаю. Это ложь, монах!

– Вы посылали сглаз и порчу на скот, творили малефиций, вас видели летающими по воздуху. Вы, нечестивые, попирали крест и лобзали задницу дьявола!

При последних словах толпа колыхнулась и шумно выдохнула.

– Три раза я испрошу признания в преступлениях и трижды не получу ответа, прежде чем подвергну вас испытанию. Спрашиваю в последний раз. Признаете ли себя виновными в преступлениях против святой апостольской церкви, Христовой веры и наместника Господа нашего на земле, сознаетесь ли, что принадлежите к синагоге сатаны и являетесь ее воинами?

– Нет, не признаю.

– Отпустите меня, я боюсь, я не хочу. Отпустите, я ни в чем не виновна!

Осужденные кричали, взывали о милости. Крестьянки в толпе начали только подвывать. Доминиканец выбросил вперед руку с кованым крестом и возопил:

– Именем святой апостольской церкви приговариваю вас к испытанию водой! Да свершится.

При последних словах к истерзанным женщинам бросились монахи, повалили на землю и стали связывать вместе руки и ноги.

– Искариот! – закричала Жюли Сатон. – Это ты, продал дьяволу душу! Мучители! Будьте вы прокляты!

Связанных пустили по воде. Вдова рыбака стала медленно погружаться во тьму, откуда поднимались редкие пузыри воздуха. В глазах ее застыл ужас.

– Я невиновна. Мои дети останутся сиротами! – крикнула она, прежде чем уйти с головой под воду. Еще какое-то время на зелени жутко белели стопы и кисти рук, потом исчезли, и они. Вторая жертва молча ушла под воду, ибо была без сознания. Затаив дыхание, собравшиеся смотрели на Жюли Сатон, оставшуюся плавать на поверхности. Кто-то забормотал молитву. Глаза Жюли были закрыты. Еще какое-то время царила тишина, потом послышался ропот на берегу.

– Ведьма!

– Я всегда это знала. Еще мать ее читала заклинания, а бабка, – та вообще якшалась с сатаной!

– Господи, помилуй нас, недостойных.

– Убить! Сжечь ведьму.

– На костер!

– Пресвятая дева!

– А я-то, грешным делом, думал врут все…

– Ага, врут. Черта лысого!

Жюли вытащили на поверхность. Монах провозгласил:

– Ты виновна и предстанешь перед священным трибуналом.

И тут произошло самое страшное. Жюли, казавшаяся обескровленной, изможденной, вдруг оттолкнула стоявшего рядом монаха, так, что тот повалился на руки братьев, и, подобрав изодранную хламиду, бросилась наутек. Как пламя взметнулись ее мокрые рыжие волосы. Вслед ей полетели выкрики и улюлюканье.

Доминиканцы опомнились быстро. Жюли догнали. Завязалась короткая борьба. Девушка отбивалась яростно и молча. В конце концов, на нее надели цепи, и повели к дороге, где томился возница в соломенной шляпе.

Жюли окинула взглядом собравшихся на берегу людей. Каждого из них она знала, среди них прошло ее детство, юность. Жили бок о бок, ходили в одну церковь. Как легко они поверили монахам, и требуют смерти для нее! Жюли прищурилась. Толпа хлынула в сторону.

– Рады? – проговорила она. – Понравилось представление? Берегитесь же, я назову вас. Никто не спасется. Повсюду запылают кострища. Назову всех единоверцев, всех пособников сатаны. – Процедила она и сплюнула под ноги.

Толпа заколыхалась. Люди бросились врассыпную. Заголосили женщины.

– Бегите, – закричала ведьма. – Далеко все равно не уйдете! Я не хочу страдать одна, Я знаю ваши имена. Бегите! Бегите!

Она запрокинула голову и с тоской смотрела в небо. Люди с воем улепетывали.

– Пошли, мракобесы, – сказала она.

Монахи торопливо повели ее дальше.

Жанна, парализованная ужасом, во все глаза глядела на молодую Сатон. Проходя мимо, та скользнула по лицу девушки взглядом. В глазах ее не было ничего, кроме смертельной усталости.

Телега, скрипя и взвизгивая, скрылась за поворотом, и только тогда красавица Жанна очнулась от сковавшего ее страха, и, подобно лани, понеслась от проклятого места.

Окончательно Жанна пришла в себя только на берегу моря. Зеленые волны пенились у скал. Широкий простор не прекращал свой зов, действовавший на Жанну магически. Какое-то время она лежала на мокром песке, с разбегу упав на него, и ободрав ладони о мелкие камни. Потом сердце стало биться ровнее, она услышала крик чаек, почувствовала дыхание ветра.

Она поднялась, и, спотыкаясь, побрела к деревне.

ГЛАВА 3

– А я вам говорю, ее непременно сожгут. Ведьма, она ведьма и есть, – говорил мясник, здоровенный краснолицый детина с закатанными рукавами рубахи. – Мне доподлинно известно, что сам епископ говорил, будто Сатон отреклась от бога, оскверняла христианские святыни, а, совершая молитву, страшно бранилась. У меня и то язык не повернется повторить такое.

– Ну уж у тебя и не повернется, – с сомнением сказал крестьянин. Его шляпа с петушиным пером лежала на столе, в руке он держал стакан с вином.

– А я тебе говорю, не повернется, – обратил мясник красные глаза к крестьянину. Тот только усмехнулся тонкими побелевшими губами.

– Да ладно, Пьер, – примирительно проворковал субтильный старичок с кожей, напоминавшей серый пергамент. – Мы все тебя слушаем. Если уж взялся рассказывать, так рассказывай, не томи.

– Ну, так вот. Призывая святую Троицу, ведьма говорила: «Тьфу! Тьфу! Во веки веков! Аминь!»

Компания ахнула. Старичок покачал головой.

– Да-а-а, история…

– Но это еще не все. – Пьер со значением поднял палец. – Эта Сатон выдергивала из изгороди кол и летала на нем по воздуху. А еще, бывало, оседлает борова…

– Свят, свят…

Сидящие за столом осенили себя крестным знамением.

– Святые апостолы!

– Мерзости такие к ночи! Тьфу!

– А не хочешь, не слушай.

– Я вот другое думаю, почтенные, – сказал крестьянин. – Тут колдовством и не пахнет.

Мясник Пьер фыркнул, недовольный тем, что его перебили.

– Так я, по-твоему, враль что ли? – Он подбоченился. Под рубахой вздулись тугие бугры мускулов. – Говори прямо, стручок, ну! Пьер Пэррис заврался, а? Каково?

Его оппонент коротко вскинул холодные голубые глаза, и тут же снова уставился в стакан.

– Да нет, – отозвался он, болезненно кривя губы. – Я этого не говорил. Но ведь Сатон не созналась.

– Ха-ха-ха! Сознается! Держи карман! Неужто думаешь, что ведьма себя оговаривать станет?

– По каноническому праву, не признавшие своей вины, не должны быть наказаны.

– Тысяча чертей! Признается, куда ей деваться.

– И все же, я не думаю, что она ведьма. Тут может быть совсем, совсем другое, – задумчиво протянул крестьянин.

– А я голову прозакладываю, что она ведьма, и сожгут ее как ведьму! – Мясник горячился; его широкая физиономия раскраснелась сверх всякой меры. – Э, да что с тобой говорить! У тебя, видать, ум так же короток, как язык у говоруна.

При последних словах раздался дружный хохот. Крестьянин обиженно засопел. Головы повернулись к румяному малому с длинными соломенными локонами, который на протяжении всего разговора только отхлебывал из стакана и пучил глаза. При виде общего внимания к своей персоне, он заулыбался и кивнул с такой готовностью, что не только голова, но плечи и спина произвели гибкое, ныряющее движение.

– Горазды же вы гоготать, – сказал рассудительный крестьянин. – А ну как здесь не колдовство, а ересь. Помните, как она кричала на Гнилом пруду, никто, мол, не спасется! То-то. А. если она из катаров, почтенные? Дело-то посерьезней выходит, а?

Компания всколыхнулась, стали горячо обсуждать новую версию. Пьер Пэррис, стремительно терявший рейтинг, горячился и ерошил волосы.

– Катары, жулики, ведьмы – один черт! Их водой не разольешь, – крикнул он в сердцах.

– Ученье катаров в чем состоит? – вполголоса рассуждал крестьянин. – А в том, что они признают владычество сатаны, а в своих нечестивых проповедях отрицают церковь. Каково? Все вокруг, и даже тело, создано дьяволом, чтобы завладеть душой. То-то. Еще они говорят, что католическая церковь – сама орудие дьявола, а святыни ее – мерзость.

– Срань господня! – взревел мясник. – Да ты, приятель, заврался, как я погляжу. А вот возьмем тебя сейчас за хомут, отволочем к господину кюре!

Крестьянин примирительно вскинул руки.

– Это абсолютно лишнее, Пьер! Я всего лишь напомнил, чему учили эти нечестивцы добрых христиан. Нам с тобой этого знать не полагается. Ты, конечно, сильнее, что и говорить. Лучше ни о чем не рассуждать. Да, да. С этой минуты я нем, как рыба. Ведьма так ведьма, мне какая корысть. – Он пожал плечами и потянулся за кувшином.

– Нетушки, Жан, – сказал молодой рыбак. – Нам вот, например, с Говоруном охота знать про еретиков.

Немой закивал и смущенно улыбнулся. Рыбак, похлопав его по плечу, продолжал:

– Матушка моя, царство ей небесное, еще сызмальства стращала меня катарами. Это все равно, что сатаной. Спрашиваю, бывало, кто такие, только крестится, толку не добьешься. Потом мне один францисканский монах, по правде сказать, и сам мастак по части всякой ереси, объяснил, что к чему. Помянул я матушку добрым словом. По мне, так лучше держаться от этого подальше.

– Еретики, они и есть еретики. Христопродавцы. Какой тебе еще толк нужен? – сказал старик.

– Оно и дураку понятно, что еретики, дед! – рассердился вдруг рыбак. – Но придумать такое, что церковь наша – орудие дьявола! Говорят, они и не люди вовсе… Говорят, будто они сыны сатаны и вступают в связь со своими матерями, а незаконнорожденных перебрасывают из рук в руки, пока те не испускают последний вздох. А потом…

– Эх-хе-хе, ну и сказочник ты, Поль, – сказал старик.

– А что?

– А то. Бабьи басни повторяешь и радуешься… Мы вот лучше Жана послушаем.

– А как же мой обет молчания? – сказал крестьянин, набивая рот ливерной колбасой.

– Нарушай смело, – заявил старик и приосанился.

– Ну ладно, значит так. В нашем благословенном Провансе катаров этих…

– Чтоб им святой Павел шею свернул! – в сердцах выпалил мясник.

Все посмотрели на него, тот только махнул рукой.

– Хм… В Провансе их была тьма. Папа Иннокентий Третий собрал войско, и рыцари двинулись на Прованс под королевскими и папскими штандартами. Война длилась двадцать лет.

– Как же, как же, ~ поддакнул старик. – Мой родитель ходил в наемниках. Это уж потом остепенился, поселился в Провансе, на матушке, опять же, женился.

– Прекрасный Прованс превратился в руины, погрузился в нищету и мрак. Альбигойцы были повержены.

Нетерпеливый Поль присвистнул.

– Так когда это было!

– Давно, мой мальчик, – ответил Жан. – А только кострищами нет-нет да и потянет – ересь неискоренима. Она как плесень расцветает, стоит ненадолго о ней забыть.

– И то верно, – крякнул мясник.

– Давай дальше.

– Потом Григорий Девятый послал войско доминиканцев для борьбы с ересью. Всем известна непримиримость монахов. Кострища опять запылали, братья, а?

– Стой, стой! Это ты к чему?

– А к тому. – Жан понизил голос. – Что, может, и теперь также? Кого мы видели нынче на Гнилом пруду? Хм…

– Ого.

– Вот тебе и «ого»…

– А я говорю, что все чепуха и враки, – вскинулся мясник. – Ведьма она, и творила малефиций. Если б не ее колдовство, разве поплыла бы она?

– Верно, верно, хе-хе-хе. Вода ее не приняла.

– Так я о чем и говорю! Грозилась еще назвать кого-то, видать, из своей секты. Или не слыхали?

– Да слыхали, слыхали…

Во все время разговора в слабо освещенной харчевне, укрывшись за очагом, стояла Жанна. Не зная зачем, она прислушивалась к беседе мужчин.

В очаге трепетало пламя, оранжевые пятна дрожали на лицах, шевелились гигантские тени.

Прошедший день заронил в душу прекрасной нимфы незнакомое чувство. Ощущение угрозы – вот что это было.

– Где этот чертов горбун? – прорычал Пэррис. – Он крутится перед носом только когда в нем нет нужды. Все кувшины пусты! Где Гийом, чтоб ему ни дна ни покрышки!

– Пьер, ты орешь, как Голиаф, даже оторопь берет, – сказал старичок и вытер слезящиеся глаза.

– Еще не так заору! Я научу этих свиней хорошему отношению с гостями.

– Месье Пьер! Успокойтесь! Гийом занят во дворе, колет дрова. Я немедленно принесу вам вина, – зазвенел голосок, и будто по волшебству появилась Жанна, кажущаяся в полусвете совсем девочкой.

Мужчины повернулись навстречу чудному видению. Лица у всех были красные. Что и говорить, ужинали они давно. Но теперь они расплылись в улыбках, глаза стали подобны маслинам. Даже старый шампиньон Мишель крякнул и подкрутил мокрый ус. Пьер Пэррис сделал руками такой жест, будто хотел обнять весь мир. Спокойный Жан спокойно, с легкой ироничной улыбкой на бледных губах, взирал на девушку, зато Говорун и бойкий Поль просто таяли и растекались от нежности.

– Прекрасная дочь Франции! Ты расцветаешь на глазах, – воскликнул мясник. – Невозможно отвести от тебя глаз, Жанна. Я бы с радостью уделил тебе немного времени…

Тут он услыхал, что Говорун глухо заворчал, а Поль грохнул стаканом и сердито икнул. «Ну нет, – решил мясник, – с этой парочкой лучше не связываться».

– Если бы не важность нашей беседы, – закончил он.

– Давайте ваши кувшины, господа, – сказала Жанна.

Ее проводили влюбленными взглядами.

Бочка в кухне, как на грех, оказалась пуста, и девушке пришлось спускаться в погреб. Она накинула платок и отодвинула засов на маленькой тяжелой двери. Дунуло холодом и сыростью, мрак мгновенно впитал упавшие капли света. Масетт, орудуя у очага, даже не обернулась. Восемь скользких ступенек, ведущих вниз; башмачки глухо стукнули о земляной пол. Жанна поморгала. Глаза постепенно привыкли к темноте. В этом тартаре всегда было холодно, пахло древесиной, вздымались штабеля бочек. Занятая привычным делом, девушка отгоняла мысли об отвратительном событии на Гнилом пруду. Но тут же на смену пришла иная картина, не менее отталкивающая.

Жанна, поминутно спотыкаясь, идет в направлении деревни. Шуршат отмирающие травы; вот перед лицом закачались мирты и олеандры. Кое-где на ветвях еще лежит бисер ночной влаги. Сзади слышится гул моря.

Об одном воспоминании об утопленных на Гнилом пруду впечатлительную Жанну знобит.

Эх, не нужно было этого видеть. А все – злобная юродивая! Она не в себе, это точно. Нужно обходить ее стороной.

Вдруг Жанна остановилась как вкопанная. Из влажных зарослей кустарника на нее взирала физиономия Клодины. Глаза широко открыты, волосы свисают на лоб.

Жанна подняла руку для крестного знамения. Внезапно кусты пришли в движение, и сумасшедшая выкатилась навстречу девушке.

Подбоченившись, она остановилась недалеко от своей добычи. На голову юродивая напялила венок из стеблей и древесных листьев и походила на отшельницу. Да, собственно, отшельницей она и была.

– Клодина! Что ты делаешь здесь?

– Ничего.

– Ты шпионишь за мной?

Юродивая молча и недоверчиво покосилась на прекрасную нимфу.

– Чего ты хочешь? Говори, ну! Ты ходишь, как тень. Или, думаешь, я не вижу? Не тут-то было, я давно приметила тебя. – Глаза Жанны загорелись, лицо пылало.

Клодина фыркнула.

– Я порхала по папоротникам и рододендронам, – зашептала она. – Поднималась в луга, что лежат среди скал и снегов. Хе-хе-хе. Это было хорошо, красиво.

Клодина мечтательно улыбнулась и замурлыкала колыбельную. Эту песню пела Лора Грандье маленьким Клоду и Жанне. Девушка отшатнулась.

– Вот что, Клодина, стой здесь хоть до посинения, а я ухожу, – решительно сказала она.

– Нет, нет, постой! – Клодина сделала умоляющий жест. – Постой. Если бы… не ты, все было бы… по-другому.

– Не знаю, что ты там бормочешь…

– Я знаю, – резко сказала женщина. – Я знаю, и поэтому буду судить тебя.

– Да ты не в себе!

– Тихо, – Клодина поморщилась. – Не кричи так. Я была красивее тебя, Грандье. Хе-хе-хе. И меня совратили. Я была невинна, а он… прекрасен, как альпийский бог. Все было так хорошо. Я понесла. Но он не мог быть мне мужем.

Тон Клодины изменился, и сама женщина преобразилась. Жанна удивилась такой перемене, а когда догадалась заглянуть в глаза, увидела, что в них нет и следа безумия. Перед Жанной стоял зверь, с остановившимися желтыми глазами.

Девушка незаметно отодвинулась и оглянулась по сторонам. Клодина, казалось, не замечала ее маневров. С надменной улыбкой женщина глядела на юное, испуганное создание.

– О чем ты говоришь?

– А ты не догадываешься?

– Нет. Дай мне пройти.

– Мне нужна ты Грандье, ты останешься здесь. Слишком долго я скрывала это от всех. Для тебя берегу правду, мотылек.

– Ну уж нет. Я не хочу чужих тайн.

– Эта тайна станет твоей. Он бросил меня. Сделал так, как было удобно ему. А я носила ребенка. Это была девочка, слышишь, Грандье! Я читала заклинание, чтобы родить себе девочку. Неужели она ни разу не посетила тебя в снах? Не приходила плакать, а? Скажи.

– Оставь меня, сатана! Что тебе нужно?

– Ты, Грандье. Моя девочка не родилась, зато вскоре появилась ты. На тебе ее кровь.

– Да как ты смеешь! Ты и впрямь сумасшедшая.

– Ты все еще не догадываешься, кто совратил бедную Клодину?

– Это был мой отец…

– Да… – Женщина взялась за сердце. – Твой отец…

– Из-за этого ты ненавидишь меня? Отец не женился на тебе. Не потому ли, что уже был женат? И ты это знала!

– Замолчи! Помни, Грандье, я обрушу на тебя кары небесные.

Она хихикнула и запела:

Была бы Клодина девственницей, кабы не молодой лесоруб.

Тру-ля-ля… Красавец лесоруб.

Была бы Клодина счастливой женой.

Тру-ля-ля… Счастливой женой!

За слезы и беды ее Жанна ответит.

Тру-ля-ля… Взойдет на костер!

Девушка побледнела.

– В своем ли ты уме, Клодина? – сказала она.

– Нет-нет, Клодина не дура. Клодина чует нечистого. У тебя на лице кровь и юбка вся покраснела от крови. Хе-хе-хе…

Женщина закружилась и нырнула в кусты. Жанна поднесла руку к лицу. Что-то теплое сползло на губы. Кровь. Эти странные кровотечения стали повториться. Когда-то давно так уже было. Потом прекратилось.

Жанна запрокинула голову. Небо было все то же, холодного стального цвета. Где-то далеко над бухтой за синими спинами скал металась стая птиц.

– Стриж, – прошептала Жанна.

Она опустила голову и скользнула взглядом по юбке. Снять немедленно эту проклятую тряпку! Вскрикнув, Жанна бросилась домой.

– «Совершенных» уже поди не осталось. Всех поубивали, – услышала Жанна от самых дверей дребезжащий голос Мишеля.

– Да будь эта Сатон хоть из катаров, хоть ведьма – один черт! Сожгут ее, и все дела, – горланил мясник и страшно вращал глазами. Сейчас он был похож на дикого быка.

Жанна проворно скользнула к компании и поставила на стол тяжелые влажные кувшины. Девушку встретили одобрительным гулом, а Поль успел поймать ее руку и коснулся губами пальцев. Нимфа застенчиво улыбнулась.

– Жанна, душа моя! Ты чертовски красива. Чтоб мне пропасть, если я видел девушку прекраснее, чем ты! – провозгласил Пьер Пэррис, наполняя стакан.

– Старый жирный боров, погоди у меня, – пробормотал Поль, довольно отчетливо. Пожалуй, угрозу услыхали все, кроме самого любвеобильного мясника, который запел скабрезные лионские куплеты и после очередного глотка стал похож на раскаленную печь.

Рассудительный крестьянин метнул быстрый взгляд на рыбака.

– Однако, Поль, обильные возлияния лишают тебя выдержки. – Он наклонился к молодому человеку и негромко сказал. – Никогда не разбрасывайся подобными фразами при свидетелях.

– Право, Жан, я…

– Месье, это совершенно ни к чему. Поль, ничего не случилось, ты видишь, – вмешалась Жанна, и без того расстроенная тяжелым днем. – Я ухожу, месье. Вон вернулся Гийом. Доброй ночи.

– Я уделаю этого мерзавца, – зашипел рыбак, проводив долгим взглядом предмет раздора. – Вот увидишь, я его уделаю за милую душу.

– А я говорю, остынь. – Жан положил руку на плечо молодого человека. – Пошли отсюда. Все это порядком надоело. Пусть Пьер и этот старый гриб Мишель горланят здесь хоть до утра. – Он покачал головой. – Жуткие пьяницы.

Трое мужчин поднялись из-за стола и двинулись к выходу.

ГЛАВА 4

Жанна стояла на вершине холма и смотрела на постоялый двор. Настроение было плохое. Ее не радовала осенняя краса раскинувшихся лесов, поднимающихся ступенями в просторах альпийского взгорья – темное золото дубов и каштанов с бархатистым вереском и дроком; горные склоны, где земля пропитана соками и медом, и в колдовские ночи цветут папоротники, темнеют пихты и ели в можжевеловых окоемах.

День был пасмурный, но это не скрадывало великолепие лесов в горах и долине. Над морем висел туман, сырой, холодный, прилипший к тяжелым волнам. Лазурный берег остывал, на скалах мелькали силуэты чаек, вдали куталась в туман башня маяка.

Ветер подул с востока…

Жанна закусила губу и снова устремила взгляд на постоялый двор, кажущийся отсюда не больше шкатулки, в которой госпожа Рюйи хранила ключи.

Теперь девушка напрашивалась на любую работу, лишь бы меньше времени проводить в трактире. С некоторых пор в одной из каморок обосновался доминиканский монах. Третьего дня, когда Жанна понесла ему ужин, он, опираясь о стену рукой, стоял у окна, созерцая багрянец и золото заката. Услышав звук ее шагов, мрачный постоялец не шелохнулся, он словно окаменел в невыразимой тоске, подобно жене Лота. Девушка не видела лица «стража Христова», но успела рассмотреть узкие жилистые руки и серебряную печатку с изображением пса, держащего в зубах горящий факел.

Грек говорил, что доминиканцы страшны своей нетерпимостью, в первую очередь потому, что они – фанатики. В этом их сила, а еще в том, что они сказочно богаты. Они только называют себя нищенствующими проповедниками, на самом же деле сокровища их несметны.

Гость был облачен в белое одеяние, опоясан широким кожаным ремнем, к которому легко пристегивался меч. Он был высок ростом, с могучими плечами и гордой посадкой головы. Молод этот монах, или перед Жанной зрелый муж, – определить было невозможно, но она знала наверняка, что это не старец.

Девушка быстро сняла с оловянного подноса блюда и расставила на непокрытом дубовом столе. На нем постоянно лежали груды бумаг, книги в переплетах из кожи с глубоким тиснением. Зеленая свеча разгоняла клубящиеся сумерки, на письме со сломанной печатью лежал кинжал.

Жанна ощущала смутное беспокойство от близости этого человека, чувство угрозы, которое он нес в себе. Молчание его казалось зловещим.

Девушка повернулась к постояльцу. Скрытая сила исходила от его фигуры. Он стоял по-прежнему неподвижно, только руки теперь были сцеплены за спиной. Он словно слился с закатом, стал каплей его кроваво-перламутрового моря, встающего над бездной тьмы.

Эту тесную камору посещали все прихожане Пти-Жарден, вплоть до самых горьких бедняков. О чем говорил с ними монах, было строжайшей тайной, но Жанна видела, в каком состоянии оттуда выходили люди, а однажды Масетт Рюйи выскочила из каморы постояльца подобно пробке из винной бочки, белее смерти, и держась за грудь. Она как будто даже похудела.

Порой, когда Жанне доводилось входить к монаху, чтобы забрать посуду, она заставала его сидящим за столом перед ворохом бумаг. Посуда оказывалась сдвинутой на край стола, горела свеча, и он, низко склонившись, выводил на сером листе мелкие острые буквы.

В его темных волосах над левым виском белела, словно примороженная, тонкая прядь, схожая с изогнутым рогом месяца.

Глаз он никогда не поднимал, но Жанна видела, как с ее приходом он напрягается и на узких бледных руках вздуваются вены. Каждый раз она поспешно удалялась.

Монахи воинствующего ордена раз от раза наведывались в деревню, то там, то здесь мелькали их белые одежды и широкие плащи; по утрам в сыром тумане на побережье их можно было принять за духов.

На Пти-Жарден будто опустилась зима, тишина и безмолвие укрыли цветущую местность, невидимая вуаль страха была подобна горькому дыму; только духи моря играли на свирели, и в голос рыдали чайки над изумрудной волной, готовой разбиться о камни.

Как-то на рассвете на похоронной телеге увезли несколько женщин.

Юная Жанна с ужасом слушала разговоры завсегдатаев в таверне.

Сегодня утром, когда она шла через двор, неся корзинку яиц, монах вышел на крыльцо, за ним выкатилась Масетт в монистах и кружевах. Он обернулся к хозяйке и что-то коротко сказал, на что госпожа Рюйи живо откликнулась и замотала головой.

Они сошли по ступеням и двинулись по мощенному камнем двору, причем Масетт своими деревянными подошвами стучала, как солдат его величества, монах же ступал совершенно бесшумно.

Он снова что-то спросил, но так тихо, что Жанна не разобрала ни слова, заметила только движение его тонких губ.

– Что вы, что вы, брат Патрик, – зачастила Масетт. – Это чистое, непорочное создание, подобное ангелу.

Снова вопрос.

– Дочь, – ответила Масетт, наклонившись к нему. – То есть не совсем, но почти как дочь. Сирота.

Доминиканец кивнул, а Масетт, обернувшись, сделала Жанне страшные глаза.

Девушка бросилась в дом.

И вот теперь она стоит на холме, придерживая ногой тугую вязанку хвороста, и дрожит от ветра.

Она не хочет ни о чем думать.

На самом деле, ей бояться нечего. Она добрая католичка, строго выполняет все церковные обряды. С еретиками не знается, а от слова «колдовство» ее прямо-таки бросает в жар.

Правда, из головы не выходила Клодина. Ну как можно верить таким сумбурным бредням? Может, она сама ведьма, а ведет себя так, чтобы никто и не глядел в ее сторону. Вот уж кого им следовало бы порасспросить, подумала Жанна.

Зазвонил церковный колокол, в сыром золотистом лесу свистели какие-то птахи и беспрерывно сыпались листья. Где-то внизу залаяла собака, порыв ветра донес ее тонкий искаженный лай.

Жанна стала спускаться по склону, волоча за собой хворост.

В таверне было пусто. Жанна прошла на кухню, свалила хворост на пол. Нужно с кем-то поговорить, рассказать о непонятной тревоге.

Она покосилась на Гийома, который по обыкновению сидел на низкой скамейке у очага. Его длинные пальцы с крупными суставами проворно плели пояс из узких кожаных ремешков. Горбун был мастером в подобных вещах. Из самого бросового материала он мог смастерить шедевр. Оборотистый Жак Рюйи выгодно приторговывал талантами урода.

Около трех месяцев назад Гийому исполнилось двадцать два года, ростом он был вровень с Жанной, и носил на левом плече чудовищный горб. Но он был крепок и обладал силой поистине сверхъестественной.

К девушке Гийом был искренне привязан. Она давно привыкла к его отталкивающей внешности; горбун остался ее единственным другом, единственным после гибели Клода.

В свободные часы юная Жанна опускалась на овечью шкуру рядом со скамейкой горбуна, и он рассказывал ей об Испании, о кастильских ночах, о таборах, с которыми ему доводилось бродяжничать, о цыганках, любая из которых красивее испанской королевы. О, Жанна воочию представляла эти картины: антрацитовый мрак, небо в обнаженных звездах; хрустят подмороженные травы; где-то во мраке ходят кони и тычут морды в руки влюбленным, отошедшим от костра; слепой цыган играет фламенко. Двое юношей надвигают на глаза шляпы и неслышно исчезают во мраке: в ближайшем поместье томятся в стойлах сытые вороные.

Жанна, как зачарованная, слушала Гийома, перебирая пальцами его длинные вьющиеся кудри. В такие минуты зеленые сердитые глаза урода светились нежной печалью, и он робко улыбался красными вывернутыми губами.

– Гийом! – тихо позвала Жанна.

Молодой человек поднял глаза и молча глядел на прекрасную девушку.

– Хм… Гийом. – Жанна поправила косынку и вложила руки в карман передника. Она неожиданно передумала говорить обо всем своему другу. Нет, пусть лучше Гийом ничего не знает, все ведь может оказаться пустым страхом. – Где Масетт? Я что-то не заметила ее во дворе.

– Там. – Горбун махнул рукой.

– Спасибо, дружок, – сказала она.

Жирная Масетт в шерстяном палантине восседала на заднем крыльце и ощипывала цыплят. Она хмуро посмотрела на девушку.

– Вот что, Жанна, – наконец решилась она. – Не надо бы тебе расхаживать по двору. Монаха будет обслуживать Гийом. А ты, детка, посиди-ка пока в своей каморке.

– Хорошо, мадам Рюйи, – ответила Жанна, опуская глаза. – Я там хворост принесла…

– Да знаю, знаю, – раздраженно отмахнулась хозяйка. – Свалился он на мою голову! Какие убытки несем из-за него! Нас теперь обходят, словно двор прокаженных, а разве так было? Иной раз и лошадей поставить некуда… А теперь? Пусто!

– Отчего это так, мадам Рюйи?

– Жанна, послушай, детка. – Масетт в сердцах швырнула недощипанного цыпленка. – Говорят, в нашу местность прибыл инквизитор из Авиньона. – Она возвела очи к небу. – Милостью божьей Гийом де Бриг. Это плохо, Жанна, очень плохо. Полетят головы с плеч долой. – Она вздохнула. – Ладно, ступай.

В чулане, как всегда, было сумрачно, сквозь решетчатую отдушину вяло стекал свет. Жанна посидела на тюфяке. Было невыносимо скучно и тоскливо. Сильно пахло укропом и пылью.

Она опустилась на колени перед распятием и заплакала.

ГЛАВА 5

– Гийом!

Нет ответа. Ветер ревет и мечется, насыщенный тьмой морских глубин, влагой звездной бездны, песками Египта. Шумят в сумраке синие крылья демонов. Жанна как тень понеслась по двору; окна харчевни освещены, камни двора отсвечивают, подобно кружочкам жира. Беззвучно мелькнула молния. На мгновение Жанна ослепла.

– Гийом!

Упали крупные капли дождя. В душе Жанны бушевала буря. Она звала горбуна с таким отчаянием, как если бы я звала тебя, моя любовь.

У конюшни закачался красный фонарь. Жанна бросилась туда.

– О, хвала Господу, ты здесь, Гийом!

– Что с тобой, Жанна? Я услышал, как ты зовешь меня.

– Теперь-то я вижу, что все в порядке. Я подумала, что тебя нет.

– Кто, испугал тебя?

– Никто.

– А все-таки?

– Я же говорю, Гийом – никто. Просто тебя долго не было.

– Я убирал лошадей этих ротозеев.

– Да, да, я вижу…

– Они совсем уходили бедных животных. Что за народ эти немцы!

Как бы в подтверждение слов горбуна до ушей молодых людей донеслись хохот и вакхические песни. Гостей, благодаря провансальским винам, разобрал хмель, забыв всякие приличия, они чудили, кто во что горазд и горланили куплеты, смысл которых приличному человеку показался бы диким. С купцами прибыл небольшой отряд солдат, они-то и создавали господам Рюйи некоторые неудобства.

Масетт новые постояльцы пришлись не по вкусу, хотя, вероятно, это напряжение последних дней сформировалось в столь странную фантасмогорию.

– Что-то не больно они смахивают на купцов, – ворчала хозяйка. – А мне какое дело? Да будь они хоть сам сатана со всем его воинством; лишь бы в кошельках звенели золотые экю.

Так рассудила Масетт, но решила, в случае чего, быть начеку. Тем более что в кошельках звенели и экю, и более мелкие монеты.

Прибыли купцы со свитой уже в сумерки и в несколько часов учинили в «Каторге» истинный хаос. Пол харчевни был усеян глиняными черепками и объедками.

После того, как солдаты переколотили добрую четверть кувшинов, Жак Рюйи рассудил, что этаким свиньям сойдет и кислое вино, и приказал поваренку таскать из погреба бутылки.

Надо сказать, что Масетт, конечно, радовало такое оживление после многодневного запустения славной «Каторги», но с другой стороны – деньги хозяйка предпочитала взять вперед.

И вот теперь с обвязанной полотенцем головой, уперев кулаки в бока, она загораживала собой проход на кухню и решала: возблагодарить ли ей Господа, или послать эту орущую братию ко всем чертям?

В углу, зыбкую тьму которого не нарушал ни единый отблеск пламени в камине, за широким толом, потемневшем от копоти, сидел могучий доминиканец. На этот раз он был в серой сутане с капюшоном, в сандалиях на босу ногу, его широкую талию опоясывала витая веревка.

Сальный огарок в плошке нисколько не прояснял личность странного монаха, а напротив, добавлял таинственности этому и без того впечатляющему образу.

Как ни трудно было разглядеть этого человека, но все же по некоторым признакам можно создать его портрет. Это был высокий статный человек с широкими плечами, огромным носом и бровями, похожими на крылья хищной птицы, что придавало его лицу мрачное выражение. Белый рубец тянулся от левого уха до подбородка, частично скрытый длинными темными волосами. Руки его со вздувшимися венами неподвижно лежали на столе; только слепой не разглядел бы на пальце тяжелую черную печатку с хищным сапфировым глазком, мигавшим в слабом свете отходящего огарка. На скамье лежал кинжал с драгоценным эфесом – в случае чего монах мог легко прибегнуть к этому невидимому для посторонних глаз и смертельному оружию.

Перед ним стояла бутылка с водой и стакан, и в ожидании ужина он пристально, но без особого интереса рассматривал шумную компанию, члены которой состязались между собой в сквернословии и богохульстве.

За столом рядом с пирующими сидели две женщины, прибывшие с обозом, которые, видно, во все время путешествия не давали солдатам скучать. Обе были молоды, но уже довольно потрепаны, с сальными лбами и рыхлыми бульдожьими подбородками. Одежда женщин в наибольшей мере подчеркивала их прелести, предметы туалета были напялены для того только, чтобы возникло желание их снять.

Сновал поваренок с бутылками; кто-то чертыхнувшись, напоминал о голоде, наконец, подали ужин и после короткого молчания разговоры возобновились, подкрепляемые крепкой шуткой и смехом женщин.

Монах поднес стакан к губам и глотнул воды. Его размеренные движения, осанка выдавали в нем человека недюжинной силы. Крепкие руки привыкли держать скорее меч, нежели распятие. Весь этот гам, хмельная кутерьма раздражали его. Он предпочитал тишину и созерцание.

За все время пребывания да постоялом дворе, брат Патрик ни разу не ужинал в общем зале. Первые несколько дней он беспрерывно вел допросы мирных жителей Пти-Жарден; когда же перепуганных рыбаков и крестьян оставили в покое, началась иная, скрытая деятельность монаха, заключавшаяся в писании каких-то писем. Время от времени его навещали братья по ордену. Завидев в утреннем тумане всходящих по тропе монахов в черных плащах, наброшенных поверх белых одеяний, Масетт всякий раз вздрагивала и истово крестилась.

Сегодня брат Патрик покинул свою комнату с окном на запад с единственной целью – увидеть Жанну.

Ни разу он не обратился к ней, ни разу не заговорил, девушка, прекрасная, как королевская лилия, не видела лица мрачного монаха. Он боролся с искушением, но ее изысканная, пленительная красота преследовала его. С адом в душе он приказывал себе не думать о девушке, которая никогда не станет близка ему. Но Жанна, овладевала его разумом и сердцем, стоило ему забыться сном.

Ее невинность, ее чистота были укором ему, он спрашивал себя, сможет ли коснуться этой святыни руками, обагренными кровью. Но при мысли, что ее коснется кто-то другой, не обладающий его достоинствами, трусливый подлец из черни, который не сумеет оценить райского блаженства от обладания этой красотой, он скрежетал зубами и, подобно зверю, метался в своей тесной каморке.

О, Жанна, подарок ли ты неба, или искушение сатаны?

Увидев ее впервые в холодный ветреный день у Гнилого пруда, монах навеки потерял покой, с того самого момента сердце его жгли уголья преисподней.

Как во сне глядел он на появившуюся в харчевне Жанну из своей отдаленной цитадели, и глаза его разгорались мрачным огнем.

В дверях возникла хозяйка и жестом подозвала девушку, обе исчезли в полутемном проеме.

Через минуту темноволосая нимфа уже подавала Патрику ужин. Он поспешно отпрянул во тьму так, что дрожащий свет огарка теперь освещал лишь его руки, в жидком сумраке четким контуром обрисовывалась фигура монаха. Лица его девушка не могла рассмотреть, да и не старалась, доминиканец вызывал у нее мистический трепет.

Прикрываясь оловянным подносом как щитом, Жанна двинулась от стола.

– Постой, – окликнул ее Патрик. – Подожди минутку.

Девушка вопросительно устремила на него взгляд.

– Подожди. Дай поглядеть на тебя. Кто знает, быть может, в тебе – мое спасение. Быть может, Господь простит мне грехи in articulo mortis.

– Благородный синьор, право, мне не понять вас…

– Жаль. Подай белого вина.

Жанна поспешно удалилась. С сильно бьющимся сердцем она наполнила кувшин, пальцы мелко дрожали.

– Вот что, Гийом, – зашептала Жанна. – Мне нужно уйти. Ненадолго. Сама не знаю, что со мной… Я будто в огне. Госпожа Рюйи рассердится, если я не скажу ей. Но мне нужно побыть одной. Пойди в харчевню, подмени меня. На кухне госпожа и малыш Мариа с ног сбились. Гийом, милый… – Она будто споткнулась на полуслове. Молча, просительно глядела она в зеленые глаза горбуна.

Он медленно приподнял фонарь и приблизил к ее лицу. На бледной щеке Жанны замерцала капля. Но это могла быть и капля дождя.

– Не ходи никуда, – пророкотал он своим низким грудным голосом.

– Но мне нужно, Гийом.

– Нет, – он решительно затряс головой. – Если ты чувствуешь себя в опасности здесь, подумай, что может с тобой произойти в такой поздний час в этой чертовой деревне. Мало ли шатается сброду!

– Гийом, как ты не понимаешь! – девушка заломила руки. – Я хочу уйти и уйду. Я прошу лишь о небольшой услуге.

Горбун сделал нетерпеливый жест.

– Жанна, я хочу тебя предостеречь. Вокруг кроется много опасностей для девушки.

– Я буду осторожна, милый. Горбун колебался.

– Ты пойдешь к морю?

– Угу.

– В такую погоду, – он сокрушенно покачал головой. – Я приду за тобой, ладно?

– Да, Гийом, хорошо. Ты знаешь, где найти меня.

Жанна повернулась и заспешила по покатому двору к глухим воротам.

Снова бесшумно чиркнула молния, потянуло свежестью; небо с треском разрывалось прямо над головой девушки; она прошептала короткую молитву и устремилась вниз по склону, то и дело теряя в темноте тропу и путаясь в высокой жесткой траве.

В черной вселенской бездне ветер будто играл на волынке, Жанну охватывала тоска от его монотонного воя, шумели дубы, а впереди гудело и грохотало море, плач погибших кораблей чудился в этом гуле.

Полоса олеандров осталась позади, теперь юная девушка, подобно Диане, мчалась по тяжелому отшлифованному водой песку. Волны разбивались о скалы, исходя криком и черной пеной, их раскроенные тела обрушивались на песок, затягивая берег зеркальным отражением черного, как сажа, вогнутого купола. Мигал маяк на Эфе. Внезапно разразился настоящий ливень.

Жанна обогнула мыс и на последнем дыхании стала взбираться по ступеням, прорубленным в граните. Поскользнулась, на миг потеряла опору, и ее едва не слизнула волна. Слезы и потоки дождя заливали ее лицо, она легла на ступени, чтобы отдышаться.

Нет, не к возлюбленному спешила Жанна в эту бесноватую ночь. В хижине над морем жил грек Диагор. Родом он был из Халкиса, с залива Эввоикос. Был он изгнанником на своей родине, нелюдимым, немногословным и одиноким. К людям Диагор относился с терпением и бережностью, но они сами сторонились его. Странен был этот пришелец, не постигали его загадки слепые божьи твари.

Грек был аскетом, жил в строгости и чистоте. Любил море. Мог часами неподвижно сидеть, созерцая дыхание волн.

Однажды, лет пять назад, видела Жанна, как в сильный шторм человек этот стоял на утесе, завернувшись в плащ. До неба подымались валы, он с наслаждением внимал их голосам. Вдруг, грек простер руки и слился со стихией, с ее бьющей через край жизнью, стал подобен дракону, явившемуся из тех мест, где рождаются ветры.

Жанна никому не рассказала об этом. Она понимала, что стала хранительницей чужой тайны. Много чудес о далекой Греции поведал Диагор девушке. Был он моряком, астрологом, лекарем. Он умел предсказывать погоду и видеть будущее; у местных жителей отшельник слыл за колдуна. Только Жанна не боялась Диагора, их общение было глубоко и истинно. Иногда в сумерки она посещала дом Диагора, который он с горькой иронией именовал Полис-на-Скале. Для любопытных обывателей Пти-Жарден встречи эти вскоре перестали быть секретом, и хотя почти каждый из них обращался к лекарскому искусству Диагора, все же злые языки болтали, что маленькая сирота знается с нечистым.

Кажется, Жанна не успела еще припасть к холодному граниту, как сильные руки подхватили ее и понесли драгоценную ношу. Девушка закрыла глаза, в пустоте роились радужные светляки, голова кружилась. Она ощущала себя чайкой, попавшей в шторм, птицей, которой, по изощренной прихоти, забавляется стихия.

Полис-на-Скале прилепился за уступом, защищавшим это ветхое жилище от штормов. С моря хижины видно не было, да и с берега ее можно было разглядеть, только если точно знать, куда устремить свой взор.

Это была небольшая лачуга, крытая дерном, с добротно и искусно сложенным очагом. С потолочных балок свисали пучки разнообразных трав. Простые, немногочисленные предметы мебели из бука занимали почти все пространство жилища. В котле, стоявшем на очаге кипела похлебка, распространяя аппетитный запах. Ярко горевший в очаге огонь согревал и освещал хижину.

Жанну усадили в деревянное кресло и вложили в руки кружку. Она глотнула подогретого вина и, сквозь ресницы взглянула на грека. Тот стоял перед ней, высокий, тощий и задумчиво созерцал ее лицо. Его плащ потемнел и отяжелел от воды, на полу отчетливо виднелись следы его мокрых сапог.

Диагор смотрел на девушку со смешанным чувством любви и утраты; так мог бы глядеть заботливый отец на свое дитя, муж, познавший искушения, счастливый жених, отвергнутый любовник, Ангел, отводящий от тебя удар.

Жанна открыла глаза. Лицо отшельника вмиг изменилось, брови сдвинулись, морщины возле носа обозначились отчетливее.

– Неразумно, девочка, подниматься сюда в такой шторм, – сказал он. – Ты могла погибнуть, Жанна.

– Не могла, – она покачала головой и улыбнулась, глядя на грека снизу вверх, – Все было бы хорошо. Впрочем, так оно и есть.

– Не могла, – передразнил Диагор, недовольно дернув плечом. Он скинул мокрый плащ и расстелил его у очага. – Я еле успел, ангел мой, еле успел… – вздохнул отшельник.

Жанна рассмеялась.

– О, Диагор, даже если бы волна подхватила меня, ты сумел бы договориться со стихией, и вернуть меня на берег. Ведь ты колдун!

Она осеклась и приложила тонкие пальцы к голубоватым вискам. Страх, час назад погнавший ее сюда, вновь вернулся.

– М-да… колдун, – медленно повторил Диагор. Девушка пыталась поймать его взгляд, но глаза грека устремились на маленькое оконце, за которым не было ничего, кроме густого черного воздуха.

В этом скалистом гнезде было покойно, буря бушевала снаружи, а здесь шуршал дождь, и барабанила вода, стекающая с покатой крыши. Отдаленный грохот волн доносился глухим рокотанием.

– Диагор, послушай меня, – быстро заговорила Жанна. – Я знаю, что в деревне всякое болтают о тебе. Да, да, Диагор, и для тебя это тоже не секрет. О глупцы! Они же все не стоят и ногтя на твоем мизинце!

– Жанна, перестань, – оборвал ее грек. – Ты вся мокрая…

– Вот именно! Не стоят и ногтя, – воскликнула девушка. – Я одна знаю тебя, знаю твое чуткое сердце. О! ты отважен, Диагор!

– Жанна, прошу тебя. Сними свою накидку, ее нужно развесить над огнем.

Жанна лихорадочно откинула назад мокрые волосы. Простой и естественный жест. Взгляд ее скользнул по влажной ладони, где вспыхнули розоватые отблески очага. Девушка поспешно вытерла ладонь о шкурку белки, свисавшую с подлокотника. Отшельник склонился и начал развязывать тесемки ее плаща.

– Жанна, бедная девочка, – бормотал он, – ну разве возможно тебе воевать со зверем, встающим из пучины моря… Совсем мокрое платье. Скорее долой! Так можно простудиться, ангел мой.

Жанна схватила его за руки.

– Диагор, право, мне все равно, кто ты – человек, колдун или демон. Ты – единственный, с кем я могу поговорить. Я так давно тебя знаю… В деревне происходит что-то ужасное… будто меч занесен над всеми нами.

– Ты права, – грустно сказал хозяин лачуги. – Меч этот – инквизиция на службе у зверя.

– О чем ты говоришь, друг мой? Кто этот зверь?

– Святая католическая церковь.

Жанна медленно подняла руки, словно пытаясь защищаться.

– У тебя уже борода седая, Диагор, а ты говоришь такие вещи, – прошептала она.

Грек расхохотался.

– Чудо, что борода моя успела поседеть, – воскликнул он, – а не отрезана раньше времени вместе с головой!

– Я знаю, Диагор, ты неисправимый еретик, – удрученно произнесла девушка, и слезы заструились по ее щекам.

– Полно, ангел мой. Сними-ка лучше платье, мы развесим его над огнем. Подожди, я принесу тебе плед.

Они поужинали. Потом тихо сидели у очага, глядя в затухающее пламя. Время от времени Диагор поворачивал голову и его задумчивый взгляд останавливался на тонком профиле девушки. Она поворачивалась и встречалась с черными глазами, в которых плясали и перетекали друг в друга отблески огня. Очаг понемногу остывал, в хижине становилось темнее.

Диагор взял руку Жанны.

– Какая маленькая ручка, – тихо сказал он. – Белая кожа, сквозь нее видны голубоватые вены. Как несправедлива судьба, мой ангел! Эти ручки не должны трудиться.

Он опустился на камышовую циновку подле кресла Жанны, поставил ее босую ногу себе на ладонь. Жанна доверчиво улыбнулась.

– Боже мой! – воскликнул грек. – Стопа этой девушки меньше моей ладони!

Рука его была горяча и суха. Отшельник откинул с лица длинные волосы. Золотое кольцо жарко блеснуло в ухе. Они и раньше, бывало, играли так, но тогда Жанна была ребенком… Она наклонилась к Диагору, – плед сполз с ее плеча – и обвила шею грека голыми руками. Сыну древней Эллады, казалось, не хватает воздуха, он глядел в ее приблизившееся лицо невидящим взором. Наконец он нашел в себе силы снять со своих плеч эти тонкие руки и погладил девушку по шелковистым волосам.

– На рассвете я ухожу, мой ангел, – тихо сказал он.

– Уходишь?

– Это необходимо, Жанна.

Она слегка отстранилась.

– Ты уходишь из этого благословенного места…

– Да. Но благословенно оно только по одной причине. Ни о чем не спрашивай, я не смею сказать, тем более теперь, когда готов в путь.

– Диагор, ты не можешь уйти просто так.

– Мне нелегко. Но это нужно. Я привык быть изгнанником…

– Не говори так!

– Дитя, ты знаешь, что болтают подлецы. Я – колдун! А, чтоб им пусто было! – Он грубо рассмеялся. – Странно, что эти псы-доминиканцы еще не наведались сюда, – добавил он и отвернулся к огню.

Несчастная девушка ничего не могла сказать. Она понимала совершенно ясно, что вот сейчас, в эту самую минуту безвозвратно теряет друга.

– Я еще мог допустить, что мне свернут шею веревка и рея, но на костер не тороплюсь, – пробормотал грек; Жанна заплакала.

Он нежно привлек ее в свои объятия, пытаясь утешить, унять эти горькие слезы.

– Жанна, – зашептал грек. – Клянусь головой папы, я не забуду тебя. Где бы я ни был, я буду думать о тебе, ангел мой, я буду вспоминать прекрасную нимфу на лазурном берегу. Клянусь тиарой этого дохлого Климента, лихорадка ему в бок! Он баюкал девушку, пока она не успокоилась и не уснула. Очаг погас, хижина погрузилась в ночь.

Время близилось к полуночи, купцы давно убрались восвояси, отдыхать перед предстоящей дорогой. Солдаты со своими румяными подругами все так же бражничали, драли глотку, сонный Жак Рюйи сидел на лавке и подсчитывал монеты. Его жена, решив, что сегодня уже новых гостей Бог не пошлет, загасила на кухне очаг и приказала малышу Мариа почистить котлы.

Доминиканец, сгорбившись, сидел за столом. Перед ним таяла новая свеча. Капюшон сутаны он надвинул на самые глаза, так что лицо его вновь оказалось в тени. Он устало потер брови. Надо бы встать и отправиться в свою комнату, но как раз этого он сделать и не мог.

Брат Патрик не спускал глаз с кухонного проема, Жанна не появлялась. А он был будто пригвожден к этой проклятой лавке. Наконец жестом он подозвал поваренка.

– Скажи-ка, дружок, – обратился он к малышу Мариа, – где девушка, что работает в этом заведении?

Поваренок до того растерялся, что буквально онемел, к тому же он и не заметил отсутствия Жанны.

– Отец мой, – начал, заикаясь, малыш Мариа, но дальше из его путанных объяснений ничего понять было нельзя.

– Да что ты бубнишь, прах тебя побери!

Поваренок и вовсе замолчал и только ждал, как бы поскорее улизнуть.

– Убирайся, – тихо сказал монах. – Нет, постой, приведи кого-нибудь потолковее себя.

Таким человеком оказался горбун Гийом. Морща лоб, он объяснил, что Жанна больна и лежит в своей комнате, и что увидеть ее нет никакой возможности, так как у нее разыгралась лихорадка.

Брат Патрик молчал, Гийом заковылял прочь. Шум в харчевне продолжался.

– Эй, вы! – заревел доминиканец и грохнул кулаком по столу; хлипкий подсвечник подпрыгнул и повалился, покатилась и погасла свеча. – Шайка бражников! Заткните глотку. А не то, клянусь потрохами папы, всех вас отправлю на дыбу!

Брат Патрик начал медленно подниматься из-за стола, держась за клинок, не менее восемнадцати дюймов в длину, и обнаруживая свой богатырский рост.

– Чтоб вас, святой отец! – крикнул один из солдат и, сильно пошатываясь, встал. – Вот как Бог свят, я научу вас манерам.

Его торопливо усадили на место. Из темного кухонного проема выглянула испуганная Масетт с чепцом в руке, который она только что собиралась напялить.

– Это доминиканец! – взвизгнула одна из женщин и бросилась вон.

– Я требую тишины, – продолжал брат Патрик, обведя честную компанию красными глазами. – Первого, кто раскроет рот, арестую как еретика, да простит мне Господь мои прегрешения.

Он кинул на стол золотой и начал медленно подниматься по скрипучей лестнице.

Дождь, ливший всю ночь, прекратился только, когда неровно зеленеющий восток указал на пробуждающийся рассвет. Успокоилось море. В зернистом небе по-прежнему не было ни одной звезды – тучи шли пеленой. По берегу стлался такой плотный туман, что, казалось, он не отступит никогда, и земля никогда не увидит света. Верхушки кустов и крупные камни кое-где выглядывали из студенистой мглы.

На утесе стояли высокий мужчина и девушка, укутанные в плащи, их фигуры четко виднелись в неверном утреннем свете.

Диагор обернулся к Жанне и долго всматривался в ее доверчиво поднятое лицо, прекрасное лицо юной женщины, способной наделить крыльями ангела, или низвергнуть в бездну, пробуждая самые низменные страсти в сердце мужчины.

О, Жанна, подобная богине, встретит ли бедный скиталец женщину, подобную тебе?

Диагор нежно привлек к себе девушку и поцеловал ее холодный лоб, рассыпавшиеся волосы, еще сохранившие запах его звездной обители, Полиса-на-Скале. Девушка улыбнулась, в глазах ее заблестели слезы.

– Милая Жанна, не плачь, – сказал отшельник, – дай хорошенько рассмотреть тебя. Эти минуты с тобой станут оплотом моей веры. Прощай.

Она ухватилась за его плащ, но он покачал головой и осторожно разжал ее пальцы. Подул ветер с востока, плащ Диагора наполнился, будто парус. Мужчина повернулся и стал быстро спускаться по гранитным ступеням. Он исчез из поля видимости Жанны, и она стояла, обескровленная, не в силах двинуться с места, в то время, как за спиной расцветало небо.

Внезапно ветер разорвал туман внизу, в широком прогоне Жанна увидела маленькую фигуру, постепенно удаляющуюся. Вне сомнения, это был Диагор. Жанне захотелось летучей мышью броситься вниз, настигнуть, объять его перепончатыми крыльями.

– Грек! – закричала она. Фигура на мгновение замерла, серые клочья тумана срослись, Жанна осталась наедине с новым днем, который, тихо журча, лился на нее.

Жанна медленно шла по берегу, мокрое солнце поднималось со дна моря, его розовые лучи растапливали туман. Впереди, у самой кромки воды неподвижно стоял горбун, сцепив за спиной руки и тоскливо вглядываясь в горизонт. Жанна ускорила шаг.

– Гийом, я здесь, – полетел над просыпающимся берегом ее голос.

Несчастного калеку будто хлестнули бичом. Он резко повернулся и заковылял, все убыстряя шаг, к девушке, не в силах сдержать счастливой улыбки. Его простая, из домотканого сукна, куртка распахнулась на груди, за широким кожаным ремнем, как всегда, торчал топорик. Волосы были всклокочены, лицо заросло серой щетиной. Горбун имел вид человека, проведшего всю ночь на ногах.

– Жанна, неужели это ты? Есть Бог на свете, – он воздел руки к небу. – Я, грешным делом, думал, что больше не увижу тебя.

– Милый Гийом, это действительно я, – улыбнулась Жанна.

Взгляд его устремился к черной скале.

– Ты всю ночь провела с ним?

– О ком ты говоришь?

Горбун отвел глаза, но девушка успела увидеть полыхнувшую зеленым огнем злобу.

– О колдуне.

– Успокойся, друг мой, колдун покинул наши места.

Оба смотрели в сторону, и сейчас каждый из них был одинок.

ГЛАВА 6

Прошло несколько однообразных дней. «Каторга» вновь обезлюдела, Жак Рюйи ходил мрачнее тучи, домочадцы, под стать ему, были угрюмы и неразговорчивы.

Между тем, в деревне что-то происходило. Странные наступили дни, исполненные тревог и подозрений.

С утра обитатели «Каторги» отправлялись к мессе. Жанна сказалась больной; ей была противна мысль, что там, в деревне, она встретит людей с их назойливой болтовней, любопытством, а, что еще хуже – молчанием.

В душе юной девушки происходила борьба, доселе неведомая ей. Она думала то о Диагоре, то о несчастном калеке Гийоме, о Клоде, с которым всегда было так хорошо, то вдруг зыбкими, туманными силуэтами вставали перед ней родители, и тогда острая жалость к самой себе проникала в сердце девушки, и она дышала с трудом, будто раненая арбалетной стрелой.

Какое-то время Жанна оставалась в своей тесной комнате, но пронизывающая сырость погнала ее прочь. Девушка ненадолго задержалась в кухне, где в огромном очаге с рдеющими углями чернел, подобно провалу, котел, а стены были увешаны разнообразной утварью. Присела на скамейку горбуна и вновь задумалась. На ум некстати пришлись угрозы безумной Клодины; та виделась Жанне то с огромным животом, то с растрепанными волосами, в алых лентах и красной юбке. Картины представлялись ей одна невозможнее другой, и была в них фантастическая связь с доминиканцем.

Взгляд девушки остановился на громадной бочке с вином, возвышавшейся чуть не до самого потолка. Втулка была подогнана неплотно, и красное вино капало, подобно крови из колотой раны.

Жанна поднялась и решительно направилась в общий зал харчевни с низкими каменными сводами. Все вокруг было сумрачно и глухо, тяжелые ставни плотно закрыты, солнечные лучи, проникавшие сквозь щели, делили зал на полосы света и тени.

Находиться здесь было тягостно, а в ясном осеннем дне поднимались ввысь холмы, поросшие старым дубовым лесом, с багряным вереском на склонах, где Жанна с детства чувствовала себя как дома, знала все извилистые тропинки.

Помимо солнечных стрел, полутемный зал освещался огнем очага. Тяжелые дубовые столы вдоль стен были пусты, равно как и скамьи вдоль них, и грубо сколоченные стулья. И тут Жанна увидела монаха. Облокотившись на спинку стула, он сидел перед очагом, устремив невидящий взгляд в угли. Он, казалось, был погружен в глубокое раздумье, так, что перестал замечать окружающее. Весь вид монаха являл собою величие. Багровый свет падал на его суровое лицо, длинные волосы рассыпались по плечам. В левой руке он держал обнаженный клинок острием вниз, а в правой – кусок замши.

В белом одеянии этот рослый мужчина напоминал ведуна, но его гордая осанка выдавала в нем воина и человека знатного рода. Жанна намеревалась, скрываясь в тени, проскользнуть к выходу, но монах внезапно вскочил с места, вложил сверкающий кинжал в ножны и с быстротою молнии накинул черный суконный плащ и надвинул на глаза капюшон. Такая предосторожность показалась девушке излишней. Монах сделал несколько шагов в ее направлении, остановился в глубоком раздумье и, не сказав ни слова, удалился к очагу.

Жанну смущало присутствие этого человека, он был не похож на иных монахов, встречавшихся на ее пути. Порой брат Патрик казался ей помешанным, не вполне способным отвечать за свои поступки. В любом случае, решила девушка, лучше держаться в стороне. Вскоре Масетт Рюйи, вернувшаяся со своей свитой, отвлекла ее от праздных размышлений.

– Я понимаю ваш намек, брат Люк, – сдержанно говорил Патрик. – На это я отвечу вам только, что неотложные и весьма важные дела принуждают меня задержаться в этой местности. Только искреннее раскаяние способно уберечь ревностного католика от ереси ведовства, и моя задача сделать все возможное, чтобы привести грешника к покаянию, дабы не говорили после, что я поспешно применил суровые меры и вырвал «живое мясо».

– Я сожалею, брат, – проговорил монах, чья одежда выдавала в нем принадлежность к ордену святого Доминика.

В жарко натопленной комнате он откинул с головы капюшон, что давало возможность хорошенько рассмотреть его. Это был убеленный сединами старик, с узко посаженными глазами, тонким прямым носом и сжатыми губами. В каждом его слове звучала непримиримость, свойственная религиозным фанатикам.

– Я сожалею, – продолжал он после некоторой паузы, – что мне придется передать именно так ваши слова его преосвященству. Но его преосвященство уполномочил меня сказать вам, что ваша задача здесь уже должна быть выполнена и…

– Получал ли его преосвященство мои письма? – Резко прервал его Патрик.

– Да. – Брат Люк отвел глаза. – Но… Отчеты ваши неудовлетворительны.

Патрик тяжело поднялся из-за стола, уставленного яствами, и прошелся по комнате. Остановился у очага, в котором тлели куски торфа, вытянув одну руку.

– Как вы сказали? – Он обернулся к монаху, не меняя позы.

– Сожалею, милорд, именно так. Брат Люк тоже встал с места.

– Вынужден покинуть вас, милорд, – сказал он, – Я все передам его преосвященству. Не позднее десяти дней вы должны быть в Канне, его преосвященство вскоре намерен отбыть в Авиньон.

Доминиканец поклонился и вышел. Патрик не проронил ни слова. Лишь когда закрылась дверь, он, глядя в огонь, сказал:

– Черт бы побрал старика.

Он снова прошелся по комнате. Весь его облик выдавал человека властного, человека, привыкшего повелевать. Мрачным взглядом он уставился на яства. Потом поднял с кровати меч, провел пальцами по его сверкающей поверхности.

– Если бы ты знал, проклятый ханжа, что удерживает меня здесь! Если бы ты только знал… – И в бешенстве рассек мечом блюдо, предназначенное монаху. – Пропади ты пропадом!

Вечером, когда лучи заходящего солнца скользили над землей, окрашивая багрянцем леса предгорий, узкую равнину, скалистый берег, на вершине холма появился всадник. Его силуэт четко вырисовывался на фоне похолодевшего неба. Мрачно взирал он на долину в пене виноградников и плодовых садов. Крыша деревенской церкви возвышалась над лачугами бедняков. В розовеющих закатных волнах плыли рыбачьи лодки, медленно приближаясь к берегу.

Вид этой идиллии действовал на всадника подобно тому, как красная колышущаяся материя действует на быка. Он шумно выдохнул и устремил взор в меркнущее небо с бледной россыпью звезд. У подножия холма клубился туман. В лачугах зажглись светильники. Наконец всадник нашел взглядом то, что искал, и скупая улыбка тронула его четко очерченные губы. Гнедой конь встряхнул головой, тихо зазвенела сбруя, и по узкой тропинке незнакомец начал неторопливый спуск.

День был длинен и скучен как никогда. В мутных сумерках Жанна простучала башмаками по мощеному двору и нырнула в ворота. Взошла почти полная луна, наливаясь холодным светом. Наступал час химер, час, когда оживают самые дикие суеверия, и человек чувствует себя наедине с древними стихиями. В воздухе пахло надвигающейся зимой.

Жанна брела по берегу, зябко кутаясь в плед и безотчетно прислушиваясь ко всякому звуку. В отдалении ковылял горбун, соблюдая все меры предосторожности. Ему не хотелось быть замеченным, и он скрывался в тени прибрежных скал. Как призрак, неровно ступая по песку, двигался Гийом за девушкой, придерживая полу короткой куртки.

Нет, не разбойные намерения влекли его в ночной вояж. Несчастный горбун был готов пожертвовать собой ради безопасности прекрасной нереиды, чей силуэт медленно двигался впереди, и куда Гийом глядел с неподдельной грустью.

В отдалении послышался топот копыт, звук постепенно нарастал, приглушенный, чавкающий – лошадь пустилась в галоп по мокрому песку.

В тревоге Гийом остановился, напряженно прислушиваясь. И в ту минуту, когда горбун хотел крикнуть Жанне, чтобы она спасалась, из тьмы в лунное полотно вынырнул всадник. Конь под ним был чист и свеж, однако распален бегом, чего не скажешь о его хозяине – тот являл собой спокойствие и устремленность.

Гийом успел заметить обернувшуюся Жанну, ее бледное, искаженное ужасом лицо. Крикнув, он бросился наперерез лошади и коротким движением метнул топорик. Сверкнула узкая полоска стали – обоюдоострый меч вышел из ножен – и к ногам несчастного горбуна упал круглый предмет, с всклоченной шевелюрой, откатился в сторону, оставляя багряную дорожку на песке, устремив невидящий взор в бескрайний простор, где только мрак и звезды…

Гнедой конь не замедлили бега, всхрапнув, он ринулся к девушке, направляемый всадником. В зеркальных глазах животного отразились скалы побережья, могучие мускулы были напряжены, а сбруя сверкала как отполированные доспехи. Всадник налетел, подобно вихрю, подхватил Жанну и бросил в седло, а его великолепный конь вскинул голову, и грива взметнулась, как волосы амазонки.

Стук копыт стих так же внезапно, как и возник, растворился в шуме прибоя. Больше ничего не нарушало покоя этого уединенного места. О трагедии напоминал только обезглавленный труп Гийома, который в обманах ночи можно было принять за груду тряпья.

Южнее Пти-Жарден, где нет ни одного поселения, где среди диких скал с криком носятся чайки, а при свете луны бесшумно ложатся на перепончатое крыло летучие мыши, в эту ветреную ночь на серо-розовом песке дожидалась хозяина утлая лодчонка.

Всадник спешился и что-то снял с седла. Ракушечник скрипел под ногами незнакомца, когда он направился к бурлящей воде. Бережно уложил он свою ношу в лодку и столкнул ее в разомкнувшуюся волну. Конь на берегу тихо заржал. Человек сделал рукой краткий жест, словно призывая животное к молчанию.

Лодка раскачивалась на волнах, скрипели уключины, ветер внезапно изменил направление. Но незнакомец уверенно вел это убогое суденышко выбранным курсом.

Поблизости от материка поднимался из вод Средиземного моря скалистый островок, прибежище несметного количества птиц, где на самом высоком уступе стояла старая башня маяка. Именно сюда и направлялся похититель, и вскоре нос лодки ткнулся в отшлифованную гранитную глыбу.

Человек со своей ношей поднялся по каменным ступенькам, ведущим к входу в башню. У низкого сводчатого портала он остановился и оглянулся назад. Кругом было темно, плескались и шумели волны, пряные запахи морских глубин наполняли воздух, подобно дорогим благовониям. В бухте качалась привязанная лодка.

Человек резко, но негромко постучал в дверь. Стук был условным, и дверь тут же бесшумно открылась. На пороге стоял старик. Был он мал ростом, крепок, его пепельные волосы с нитями седины были собраны в пучок, а борода спускалась до груди. В руке он держал фонарь. Его пористая кожа напоминала по цвету красную глину, и были испещрена морщинами. Перед гостем предстал никто иной, как смотритель маяка Роббер, старый морской волк, отшельник и пьяница.

– Это вы, милорд, – тихо сказал он, взглянув на гостя холодными голубыми глазами.

– А кто еще по-твоему мог быть? – Ответил незнакомец.

Роббер неопределенно подал плечами.

– Входите, – коротко сказал он и отодвинулся, давая гостю дорогу.

– Убери фонарь, старик, я знаю эту башню не хуже тебя.

– Как хотите, милорд. Ежели вы предпочитаете тьму свету – это ваше дело, и меня оно не касается. Именно так, лихорадка мне в бок!

Ночной гость стал уверенно подниматься по лесенке, не обращая внимания на стук двери и скрежет задвигаемого засова.

У одной из дверей он остановился, поджидая Роббера, и все так же бережно прижимал к груди свою ношу. Вне всякого сомнения, это была похищенная им девушка.

Старый моряк отпер дверь и, почтительно поклонившись, пропустил гостя вперед. Тому пришлось пригнуться, чтобы пройти под низкие своды каморы.

Смотритель Эфийского маяка обладал острым зрением, однако темнота действовала на его глаза так же, как на глаза любого смертного. Роббер не заметил, что красивое и бесстрашное лицо пришельца исказила гримаса боли, он покачнулся, но, взяв себя в руки, твердо шагнул в комнату.

Здесь царил полумрак: единственный источник света – тлеющие дрова в камине – давал возможность поверхностно рассмотреть помещение, где оказался незнакомец.

Это была довольно большая комната с громоздким дубовым столом посередине, креслами, украшенными искусной резьбой, и широкой кроватью под шерстяным пледом. Тусклый свет исходил от камина в углу, сделанном в форме головы горгульи.

Вот этот зыбкий свет и давал возможность увидеть царивший здесь живописный беспорядок. Стол был завален навигационными приборами, старыми книгами; несколько щитов, секиры, луки и арбалеты, кинжалы и посеребренные латы висели по стенам вперемежку с морскими картами. К потолку был подвешен желтый акулий скелет.

– Зажечь свечи, милорд? – спросил Роббер и покосился на то, что с таким тщанием гость скрывал под плащом.

– Нет… Все, что потребуется, я сделаю сам, ответил он, не взглянув на почтенного хозяина маяка.

– В этой башне всегда пронизывающая сырость. Если камин начнет остывать – подкормите его. В дальнем углу найдутся куски торфа.

Гость прошел к кровати и уложил на нее девушку, в то время, как смотритель давал необходимые, на его взгляд, рекомендации. Пришлось выслушать. Гость, склонившийся было над девушкой, выпрямился и вернулся к старику.

– Ты сделал все, что нужно, Роббер, – сдержанно сказал он. – Я покину башню до рассвета. Лодку можешь забрать в бухте, под горбатым утесом. Ладно… – он махнул рукой. – Иди отдыхать, старина.

Как только смотритель маяка удалился, человек, которого он называл милордом, в раздумье прошелся по комнате, слегка припадая на правую ногу. Каждый шаг причинял ему боль, и он стискивал зубы, чтобы не выдать страданий даже перед самим собой. Но бледное лицо, возбужденно блестевшие глаза свидетельствовали о том, что мысли его заняты отнюдь не раной.

Он подошел к кровати и взглянул на девушку. Она была без сознания.

Мужчина отошел к столу, и какое-то время стоял неподвижно. На нагромождении старых книг возвышался бронзовый подсвечник в виде упавшего на колени демона, в агонии простершего к небу руки. В одной он держал зеленую свечу. Губы мужчины искривились в горькой и иронической улыбке.

Он зажег свечу.

Слишком долго девушка не приходит в себя, в тревоге подумал незнакомец.

Он сел перед камином и по возможности внимательно рассмотрел ногу. Топор рассек мякоть почти до кости, грубая кожа штанов немного смягчила удар. Гость взял кусок полотна, вероятно служивший хозяину обеденной салфеткой, и кое-как перевязал рану.

– Проклятый горбун, – пробормотал он.

При звуке его голоса Жанна пришла в себя, обвела комнату глазами, полными слез, ничего толком не рассмотрев. Взгляд ее остановился на человеке у камина. При свете огня она могла хорошенько рассмотреть его. Это был муж, но далеко не старик. Его огромный нос и несколько тяжеловатая нижняя часть лица выдавали в нем человека волевого и благородного. Его кожаный камзол почернел в тех местах, где о него терлись доспехи и оружие. Он снял панцирь и стальные рукавицы, оставшись в отполированных нарукавниках, достигавших локтя. На кожаном поясе незнакомца слева висел длинный меч с прочной рукоятью в виде распятия с гравировкой. При себе он также держал длинный кинжал. Высокие ботфорты с широкой серебряной пряжкой потемнели от воды. Стальных набедренников на воине не было, чем не замедлила воспользоваться госпожа фортуна, чтобы проявить свой капризный нрав.

Что-то в облике рыцаря показалось Жанне смутно знакомым. Манера сидеть, откинувшись на спинку стула, глядя немигающим взором в огонь, изредка пожимать плечами, будто возражая самому себе, шевелить губами. Взгляд ее устремился на оружие, тускло отсвечивающее в полутьме. Перед ней убийца Гийома, единственного бедного друга, бросившегося защищать ее!

Жанна вскрикнула и разом села на постели. Рыцарь вскочил. Некоторое время оба молча глядели друг на друга. Наконец рыцарь сделал попытку подойти к девушке.

Она выставила вперед ладони, будто желая оттолкнуть страшное видение.

– Нет, нет, нет, не приближайтесь, умоляю, – зашептала она, и слезы блеснули в ее прекрасных глазах. Густые темные локоны рассыпались по груди и плечам, и почти закрыли ее узкое лицо с тонкими чертами.

Рыцарь прижал руку к сердцу.

– Клянусь честью, я не причиню тебе вреда. Если тебе угодно думать иначе, я постараюсь развеять все сомнения.

– Стойте, где стоите! Я не вынесу вашей близости. Кто вы?

– Граф Этьен де Ледред. Моя рука и меч к твоим услугам, прелестное дитя. Позволь выразить мое восхищение и признательность…

– За что же? – Жанна вся подобралась, готовая в любой момент спасаться бегством, хотя бы в противоположный угол комнаты.

– Своей красотой ты разбудила сердце, давно уснувшее, и оживила родник в моей душе.

– Бога благодарите, – ответила Жанна, в замешательстве глядя на рыцаря.

– Нет, Жанна, клянусь дьяволом, бог здесь не при чем! О прошу, не вздрагивай так, как будто тебя ударили бичом.

– Что происходит? Я не понимаю.

– Жанна, клянусь, ты в безопасности.

– Разве? Как я могу быть в безопасности, рядом с убийцей? Разъясните мне, милорд.

– Стоит ли говорить об этом?

– Да. Вы убили Гийома.

– Ему не следовало соваться под копыта лошади.

– Он пытался защитить меня!

– Ты права… Но так же он пытался убить меня. Граф небрежно указал на перевязанную рану.

– Этого вполне достаточно, чтобы укоротить простолюдина ровно на голову.

– Вы разбойник, ваша светлость.

– Буду рад, если твое мнение обо мне изменится. Граф вновь предпринял попытку приблизиться к ней, и снова она остановила его.

– Стойте, я хочу получше вас разглядеть.

– Что тебе это даст?

– Я хочу понять, для каких целей привезена сюда.

– Я объясню, Жанна. Но прежде… Ты, верно, голодна? Не угодно ли разделить со мной скромную трапезу?

Граф указал на верхний конец стола, освобождённый от хаоса пыльных свитков и карт, готовых в любую минуту похоронить под собой блюдо с холодной говядиной, печеную оленину, мелкую дичь, поджаренную на масле. Среди всех этих кушаний возвышалась бутыль белого вина и две чарки.

Граф де Ледред подал Жанне руку и галантно проводил ее к столу. Поскольку их в эту минуту не обременяло присутствие духовника, то и граф с легким сердцем и нескрываемым удовольствием пренебрег обязательной для добрых христиан предтрапезной молитвой.

Ужин прошел почти в монашеском молчании, изредка прерываемом графом Этьеном, предлагавшим своей невольной гостье отведать то одно кушанье, то другое. Жанна молчала, не поднимая глаз. Когда рыцарь поинтересовался, почему она столь неразговорчива, девушка резко ответила:

– Я не могу быть любезной с убийцей Гийома! Лицо рыцаря де Ледреда не изменилось, в силу своего высокого положения и воспитания он умел владеть собой, и только по тому, как угрюмо он уставился в огонь, можно было понять, что слова Жанны оставили в сердце графа неприятный след. Но это вскоре прошло. Сэр Этьен, не скрывая удовольствия, рассматривал девушку, сидевшую напротив него. Горящая свеча в бронзовой руке демона давала возможность рыцарю без помех любоваться ее столь редкой красотой, а пламя камина бросало алые отблески на спину девушки, отчего ее роскошные волосы приобрели оттенок красного золота.

Она была мала ростом и очень тоненькая, обладала тем изяществом, что присуща только феям и нимфам, или же древним египетским статуэткам. Одета она была по-старинному, ибо, не имея состояния, не могла следить за течением моды. Но одежда Жанны, несмотря на свою крайнюю скромность, казалось, лишь оттеняла красоту этого воздушного создания. На ней был корсаж из красно-коричневого сукна, открытый спереди. Длинные рукава, узкие до локтя и расширяющиеся книзу, украшались витыми шнурками. Из-под корсажа выглядывала белая рубашка, расшитая простой тесьмой, которая прикрывала совершенной формы грудь, сберегая тем самым скромность девушки. Никаких украшений, даже самых простых, не было видно, только вокруг шеи Жанны обвивалась черная нить, на которой висел маленький буковый крестик.

Граф де Ледред с удивлением и нежностью смотрел на милое видение, так неожиданно появившееся в его жизни, в то время как она, хмуря брови, потребовала объяснений.

Рыцарю пришлось дать их. С каждым произнесенным словом девушка все больше изменялась в лице: она то краснела, то смертельная бледность покрывала ее щеки. Наконец она заломила руки. Жест этот был мимолетным, но исполненным неподдельной скорби.

– О страшная участь, – воскликнула она. – Стать жалкой наложницей, женщиной, торгующей своим телом!

– Что ты такое говоришь, Жанна?

– Молчите! Вы воспользовались моей беззащитностью. Я – сирота, вам это известно…

– Мог ли я полагать, что мои слова будут так истолкованы!

– Вы похитили меня и привезли сюда! Это не прибавляет вам чести, храбрый рыцарь. Призываю в свидетели небо, что вам придется понести кару за совершенное насилие.

– Жанна, опомнись! Мог ли я даже думать об этом?

– Для того ли вы совершили бесчестный поступок, граф, чтобы в этом странном месте рассказывать мне ваши сказки?

– Что ты находишь бесчестного в том, что мужчина боготворит женщину? – спросил граф, и лицо его стало таким угрюмым, что Жанна отшатнулась.

– О, только то, к какому способу он прибегает, чтобы удовлетворить свою страсть, – ответила она и почувствовала, что краснеет.

Граф поднялся и, прихрамывая, прошелся по комнате. Его потупленный взор был мрачен, на изборожденный морщинами лоб упали темные пряди. Наконец он подошел к Жанне.

Девушка тоже встала со своего места, и со смешанным чувством тревоги и любопытства глядела на доблестного рыцаря. Сэр Этьен молча стоял перед ней, и она заговорила первой.

– Милорд, если то, о чем я подумала, не является вашей целью, тогда что же?

– Клянусь небом, – отвечал сэр Этьен, – я не причиню тебе зла. Да не коснется печаль твоего сердца!

– Милорд, я…

– Постой! – Граф жестом прервал ее. – Ты видишь меня впервые, я же знаю тебя. Ты прекрасна, Жанна, клянусь честью. Никто не сравнится с тобой. Я сражен… О, как объяснить тебе, какие адовы муки я терплю, взирая на тебя! Скажи, Жанна, ты… ты… любишь кого-нибудь?

Едва ли Жанна была сбита с толку. Правда ей еще не доводилось слышать от мужчины подобные речи. Грубые заигрывания постояльцев «Каторги» она решительно отвергала, а уверения подвыпивших рыбаков в том, что «она прекрасна, как заря» успели возбудить в юном сердце тщеславие, и только. Но какая красавица не страдает этим невинным пороком!

Однако слова графа приводили в движение страшные по своей разрушительной силе стихии, Жанне открывались иные, неведомые горизонты, душу ее словно опалило пожаром. Как будто так уже было – этот страх, стесненное дыхание, эта власть.

Она встряхнула головой.

– Нет, милорд, в округе не найдется мужчины, которого я могла бы назвать своим возлюбленным.

Граф схватил ее руку и крепко сжал.

– Заклинаю, тебя, Жанна, именем бога, – в волнении вскричал он. – Если тебе неизвестна любовь, пребывай в сем святом неведении. Пусть я буду обладать возможностью даже перед смертью благословлять имя твое!

– Вы хотите получить от меня…

– Любовь, Жанна!

Девушка поняла неистовую натуру рыцаря и попыталась охладить его пыл.

– Я не ровня вам, граф, – тихо, но твердо отвечала она. – Волею неба, или же вашей волей – я в вашей власти. Не роняете ли вы свое достоинство перед простолюдинкой? Я не знаю вас, милорд, но вы… вы, как утверждаете, знаете меня. Значит, вам известно, кто я и что я… О, граф, не давайте клятв, в которых будете раскаиваться и которые приведут к тому, что вы воспылаете ненавистью к бедной сироте.

– Ты счастливее меня, Жанна! – почти в отчаянии воскликнул сэр Этьен. – Ты не знаешь любви. Но ты также не знаешь, что нет правды в твоих суждениях о моем чувстве к тебе. Я люблю тебя – вот истина! Извечная истина, от сотворения мира.

Граф отпустил ее руку и тяжело опустился на стул у очага. Потер испещренный морщинами лоб.

– Ты отвергаешь меня, девушка? – спросил он. Жанна отвела глаза.

Двое спустились по каменной лесенке к морю. Мужчина подал руку, помогая девушке сесть в лодку. Ночь была непроглядна. Волны с грохотом разбивались о скалы.

Девушка смотрела на красный фонарь на вершине маяка, медленно удалявшийся.

ГЛАВА 7

Сколько прошло дней с той ночи, когда в старой башне на безлюдном острове юная Жанна слушала признания рыцаря, думаю, не заинтересует почтенных читателей. Жизнь мы охотно измеряем вехами, а не мерцающими, похожими словно близнецы, буднями. Поэтому, взглянув на этих близнецов, и мы оставим их в стороне.

Настала зима. Сырые ватные тучи беспрерывно ползли по скату небес, бледные, свинцовые, темно-синие волны выбрасывали на берег обломки досок. Ветер дул с северо-запада. Порой терновник и сухой вереск покрывались белым инеем, и становилось так тихо, торжественно, что хотелось петь церковные гимны, протяжные и размеренные, и умереть, с головой уйдя в эту красоту.

Мрачный доминиканец покинул постоялый двор на следующий день после трагической гибели Гийома. Чета Рюйи была так довольна сим обстоятельством, что на радостях толстая трактирщица пожертвовала в местный приход двадцать золотых экю.

А Гийома похоронили тихо, по-христиански, и не было человека, который переживал смерть несчастного горбуна более искренне и глубоко, чем Жанна.

Монахи не появлялись более в этом тихом местечке, брат Патрик, подобно ловчему, увел всю свору. Но страх остался и успел запустить липкие холодные щупальца почти в каждый дом. Были семьи, где домочадцы в скорби тайно надеялись на возвращение своих близких.

Но разве у женщины той жестокой эпохи был шанс вырваться из лап «священного трибунала», где судьбы людей вершили ханжи и мракобесы?

Образ рыцаря, Этьена де Ледреда, представлялся Жанне смутно, словно сквозь рассветную дымку, и всегда он будто раздваивался. Хладнокровный убийца, и мужчина, представший перед ней безоружным, открывший свое сердце, свою боль. Порой девушка спрашивала себя, а можно ли полюбить вот так вдруг, отдать бессмертную свою душу и плоть во власть или на произвол другого? И на что похоже это чувство?

Но сколько, ни думала, ничего придумать не могла. Только каким-то звериным чутьем улавливала надвигающуюся опасность, в которой может оказаться не без участия таинственного графа де Ледреда. И вскоре эти предчувствия подтвердились.

Четырнадцатое столетие знаменовало собой начало длительной, мрачной и позорной охоты на ведьм, идею которой мог породить только развращенный ум и садизм церковников, чьи сексуальные фантазии не находили выхода.

В те времена авторитет сатаны был особенно высок, и его не уставали укреплять богословы с амвона. Фигура дьявола отвратительна и порочна, притягательна и загадочна для умов простых верующих, от которых церковь требовала беспрекословного подчинения и слепой веры в божественное провидение.

Образ сатаны необъясним, обладает магнетизмом, и притягивает слабых людей. Искуситель рода человеческого могущественней, обладает сверхъестественной силой, которая вызывает преклонение. Падший ангел, в былой чистоте своей носивший светлое имя Люцифера, злой дух, изгнанник рая, Князь Тьмы и подземного огня, демон, хищник, полный сладострастия, обольститель девственниц. О, какие поэтические имена, творческий полет фанатической мысли!

Церковь неустанно доказывала реальное существование сатаны, без которого она не могла обойтись, равно как и без бога. Именно противостояние двух начал, тьмы и света, добра и зла есть фундамент, на котором держится прочное здание церкви.

А если есть дьявол, должны существовать и его приверженцы, – утверждала церковь. И они не замедлили появиться. Колдуны и ведьмы – воины сатаны!

Началась охота на ведьм.

Простого доноса личного врага было достаточно, чтобы привлечь обвиняемого к суду. А уж инквизитор с помощью палача мог добиться от жертвы любых, даже самых фантастических признаний.

Но если мужчина изредка имел шанс на спасение, то женщину, попавшую под молот инквизиции, ничто не могло спасти.

По всей Европе запылали костры, пищей которых были безумные фантасмагории, костры, на которых женщин поджаривали как куски мяса.

Пти-Жарден пробуждалась от тяжелого сна, видя над собой все то же мягкое, набухшее влагой небо, дымчатое, с серо-фиолетовой поволокой, в какой-то точке слившееся с морем, где в отдалении качались маленькие рыбачьи лодки. Холмы с обнаженным лесом, с зарослями вереска и дрока по оврагам, где стояла обледеневшая вода, были покрыты инеем, который искрился в серебряных солнечных лучах. От садов в долине поднимался пар. На скалистых склонах темнели сосны с густым можжевеловым подлеском, над отдаленными вершинами стояло белое облако, обещая к вечеру пасть на побережье синими хлопьями.

День только начинался, когда к постоялому двору подкатила крытая повозка, запряженная клячей. Возница был чужаком, в коротких штанах и вислой войлочной шляпе. Подстриженная борода, напоминавшая по цвету пыльную солому, окаймляла его молодое лицо с обветренной пористой кожей.

Из фургона выбрались монах в широком черном плаще и двое солдат, вооруженные пиками, которые они держали остриями вверх. Мужчины не спеша двинулись по бугристой тропе к трактиру, причем монах не удостоил солдат взглядом.

Очутившись в обеденном зале «Каторги», монах откинул капюшон и осведомился у мальчика, спешащего с пустой винной бутылкой и глиняной чашей, где хозяйка заведения и можно ли ее повидать.

Масетт Рюйи не замедлила появиться в дверном пролете. Увидев доминиканца, за спиной которого маячили солдаты, она вздрогнула, налитые щеки еще больше раскраснелись. Трактирщица торопливо вытерла руки о фартук и двинулась к непрошеным гостям.

Подойдя к монаху, Масетт, от которой веяло дымом очага и жареным свиным салом, неуклюже поклонилась, сказала:

– Рада видеть вас, отец мой, под своим кровом.

Хотите, я принесу вам стаканчик провансальского вина? Выпейте с дороги.

– Благодарю, дочь моя.

– А может, отец мой, на обед себе что закажете? Уж не побрезгуйте. Сказать по правде, запасов у нас вдоволь, а гостей что-то бог все реже посылает.

Масетт мельком взглянула на троих чужаков с суровыми лицами горцев, которые, негромко разговаривая на гэльском наречии, уплетали поданное трактирщицей угощение: вареную говядину, козий сыр, цыплят и яичницу, – запивая всю эту снедь вином и шафранной водкой. В дальнем углу сидел крестьянин-француз, чьи зеленые глаза с ненавистью и страхом взирали на доминиканца.

– Нет, трактирщица, обед подождет, – возразил монах. – Пусть меня черт возьмет, если я не вернусь к вечеру. Я по делу сюда.

– Ох, не богохульствуйте! – вскричала Масетт. – А какое же это у вас дело, ваше преподобие?

– В твоем доме обретается некая Жанна Грандье?

– Верно, отец мой, приютила я сиротку, живет.

– Так. Где она сейчас?

– Что это вы удумали, отец? Слыханное ли дело! Она скромная девушка.

– Послушай, – прервал ее монах. – Мне нужна девица Грандье. И ты сейчас приведешь ее, – добавил он, глядя на Рюйи прищуренными глазами с коричневыми набухшими веками.

– А, мать честная! Святой отец, слыханное ли дело! Да еще с солдатами, будь они неладны. Вы уж скажите, сделайте такую милость, что вам нужно от бедной девушки?

– Послушай, жидовка, – теряя терпение, сказал монах. – У меня нет желания тут с тобой препираться. Еще одно слово, и вот как бог свят, я научу тебя быть расторопнее. Живо! – гаркнул он. – Или я переверну вверх ногами всю твою харчевню!

Масетт, не то свистнув горлом, не то всхлипнув, исчезла на кухне. Горцы, привлеченные шумом, покосились на монаха и его молчаливую свиту. Доминиканец спокойно ждал, завернувшись в складки плаща. Заметив, что руки горцев угрожающе легли на рукояти палашей, он побледнел и бросил несколько слов по-английски. Неизвестно, поняли воины его речь или же на них произвело впечатление выражение лица монаха, не сулящее ничего хорошего, но они как-то вдруг обмякли, все еще продолжая дерзко смотреть на солдат. Самый молодой из них вскочил с места, надел берет, схватил со скамьи плед и, бормоча проклятия, стремительно покинул харчевню. Доминиканец опустил глаза и улыбнулся толстыми вывернутыми губами.

Внезапно в обеденном зале появилась девушка, дрожащая, с расширенными от испуга глазами.

– Ты Жанна Грандье? – осведомился монах.

– Да. Это я, святой отец, – еле слышно ответила она. Губы ее не слушались и были холодны, как лед.

– Очень хорошо. Ты пойдешь с нами.

– Как так? – возопила Масетт Рюйи. – Неужто вашим уставом предписано разбойничать среди бела дня! Ах ты, господи! Муж! – закричала она еще громче, оборачиваясь к Жаку, который стоял позади. – Муж, ты только посмотри на все это! Посмотри на этих разбойников с копьями. Ах, стражники!.. Ваше преподобие! Никак это взаправду? – Она всплеснула жирными белыми руками с крупными шершавыми ладонями.

Монах поморщился.

– Потише, кабатчица, – сказал он. – Мне предписано в кратчайший срок доставить эту девицу. Она пойдет с нами.

На Жанну было жалко смотреть, она едва не лишилась чувств. Яркие образы мгновенно пронеслись в ее голове, отсеялось все лишнее, и как молния вспыхнула догадка. Сумасшедшая Клоди-на, ее ненависть, неистовые фантазии, угрозы.

– Куда ж вы ее, отец мой? – спрашивала хозяйка, цепляясь за край одежды монаха.

– Не твое дело. Убери от меня эту горластую, милейший, – брезгливо бросил доминиканец трактирщику, который, стоя в стороне, неистово крестился и таращил глаза. – . Ну, господи благослови!

Все гурьбой вывалились во двор. Масетт громко плакала и причитала, монах сдержанно чертыхался.

– Ах ты, господи. Не чуяли беды! – всхлипывая, Масетт Рюйи кутала худенькие плечи девушки в большой шерстяной платок.

Группа из четырех человек поспешно стала спускаться к фургону, дожидавшемуся на дороге. В дверях показались обедавшие в трактире гости. К окну прилепилось плоское, как блин, лицо Масетт. Все провожали взглядом фургон. Когда он исчез за поворотом огибающей холм дороги, Масетт обернулась к мужу и закричала:

– Не мог в своем доме защитить сироту! Кишка у тебя тонка, вот что! – Ее красные щеки дрожали на жалком заплаканном лице. Она повернулась и исчезла за дверью, откуда пахнуло домашней кухней. Там что-то загремело. Молчаливые мужчины остались на крыльце. Жак Рюйи горестно вздохнул.

Фургон скрипел и подпрыгивал на ухабах, подул ветер. Кричали чайки. Зимняя сырость пробирала до костей, изо рта вырывались облачка пара и оседали инеем на ресницах и темных локонах девушки, выбившихся из-под чепца. Но дрожала она не от холода, а от страха перед неизвестностью.

Вскоре фургон остановился. Жанна выглянула наружу сквозь прорванную ткань этой невозможной колымаги. Перед девушкой лежала небольшая бухта; две черно-розовых скалы нависали над зелеными водами, образуя подобие арки. Белый зернистый песок был усеян круглыми камнями, ракушками всевозможных форм и оттенков, лентами бурых водорослей. Грани белого кварца блестели в лучах вновь появившегося солнца. В центре панорамы, в некотором отдалении от берега, стояла наготове полупалубная галера.

Солдат подхватил девушку и понес ее по колючей мерзлой траве и сырому песку, пока не достиг лодки, которую его товарищ успел подтащить к пенящейся волне, и теперь стоял в ожидании спутников.

Жанну поместили в крохотной каюте под палубой и оставили в одиночестве, предварительно заперев дверь снаружи.

Благодаря попутному ветру, галера, распустив паруса, быстро поплыла на север. Вечером корабль, все время двигаясь вдоль берега, на веслах вошел в гавань Канна.

Монах и его спутники попали в город незадолго до закрытия ворот, и, наняв за три ливра повозку, пустились по узким, грязным улицам к западным воротам. Запоздавшие горожане спешили по домам, лавки с написанными над входом именами владельцев были заперты, в отдалении брехали собаки; в розовом воздухе их лай казался печальным, исполненным какой-то тайны, непонятной человеку мудрости. В канавах журчала вода. А в дальнем конце улицы горел огненный диск, разбиваясь в тусклых окнах домов.

Солдаты, положив на плечо свои пики, дремали. За все время путешествия монах не сказал Жанне и двух слов, а она не знала, о чем с ним говорить. Изредка он бросал на нее зоркий пренебрежительный взгляд, будто она и не человек вовсе.

Жанна сразу поняла, что солдаты из крестьян, простые деревенские ротозеи. Она попыталась, было, улизнуть, когда в сопровождении конвоя ступила на сходни. Доминиканец на палубе вполголоса разговаривал с капитаном. Жанна сделала неосторожное движение, в этот момент монах, прервав беседу, оказался между девушкой и спасительным берегом, и она тотчас была вверена заботам двух молодцов в панцирях.

Вторая ее попытка была у городских ворот. Монах положил руку на ее плечо, заглянул в глаза и покачал головой.

Повозку трясло, копыта мерина глухо постукивали о подмерзающую грязь. Миновали рыночную площадь, богатый квартал с каменными домами остался в стороне. Потянулись бедняцкие лачуги. Отовсюду слышалась возня, где-то хныкал ребенок, визгливо бранилась какая-то женщина, кто-то стонал, и было непонятно: стон ли то сладострастия или боли. Пахло гниющими отбросами и дымом очагов. Шныряли странные темные фигуры в невообразимом тряпье. Иногда из-под копыт брызгали кошки и, отбежав на безопасное расстояние, издавали истошное мяуканье. При этих звуках Жанна каждый раз вздрагивала.

Бедняцкий квартал тянулся до конца города. Многие лачуги лепились к самой городской стене; над некоторыми выросли второй и третий этажи, крытые дерном.

Жанна, выросшая на просторе, затосковала в этом затхлом, гниющем лабиринте. Совершенно неожиданно повозка нырнула в темный глубокий пролет и загрохотала по подъемному мосту. Прозвучал сигнал «закрыть ворота», и с воем и лязгом стала опускаться железная решетка.

Тощий мерин повлек повозку по пустоши предгорья, где трубил ветер и качался вереск. Теперь огненный диск совсем опустился в море, выбрасывая последние затухающие лучи. При сгущающихся сумерках Жанна увидела возвышавшийся перед ней замок. Это была древняя мрачная крепость устрашающих размеров. Высокая стена с четырехугольными угловыми башнями защищала ее, квадратные зубцы четко вырисовывались в зыбком воздухе.

Крепость окружал глубокий ров, но мост через него был опущен. Внутренние стены были выше внешних и вздымались к самым облакам. Крепость отбрасывала на холм густую тень. В нескольких бойницах угловых башен виднелся свет. Но тишина стояла гробовая: ни звука голосов.

Повозка пересекла ров, где в гнилой воде плескался узкий серп месяца. Монах соскочил на землю и, миновав ворота, громко постучал молотком в низкую дубовую дверь, обитую лентами железа. Со стороны моста входа этого не было видно, так как располагался он за уступом стены, в зарослях терновника.

Над дверью проскрежетал металл и послышался голос привратника.

– Кто ты такой и что тебе нужно?

– Рыцарь ордена святого Доминика, брат Бернар Пру, с заданием его преосвященства милостью божьей инквизитора Лотарингии, уполномоченного его святейшеством в Провансе, Гийома де Брига. Доложите приору, что задание выполнено, и брат Бернар смиренно ожидает позволения впустить его.

Проговорив все это, монах вновь надвинул на глаза капюшон, который откидывал лишь затем, чтобы его могли получше рассмотреть. Железо вновь скрежетнуло о камень – окошко захлопнули.

Ждать пришлось долго. Стояла немая морозная ночь. Где-то в зарослях, совсем близко, вскрикнул рябчик. Солдаты замерзли и начали проявлять признаки нетерпения. Наконец пришел ответ.

– Сколько людей с тобой? – прозвучал другой голос. Говоривший изъяснялся на эльзасском диалекте, и брат Бернар недовольно поморщился.

– Четверо.

– Кто?

– Возница, двое солдат и девица Грандье.

– Тебе откроют ворота. Жди.

Снова на некоторое время воцарилась тишина.

Монах в своей неподвижности казался отлитым из бронзы, чего нельзя было сказать о его спутниках. Внезапно заскрипели блоки, черная решетка поднялась, открылись ворота, но настолько, чтобы в них мог протиснуться мерин со своей повозкой. За воротами с лязгом приподнималась вторая решетка.

Жанна очутилась во дворе монастыря, где ее ждало сырое подземелье.

Их встретили привратник, вооруженные стражники и молодой монах с фонарем, который он держал на уровне лица. Поверх белого одеяния на нем была короткая куртка. У монаха было изможденное лицо аскета, не лишенное при этом странного обаяния, присущего эльзасцам.

– Солдаты пусть пройдут в кордегардию. Тебя, брат, несмотря на поздний час, ожидают приор и его святейшество. Идем. Я должен проводить тебя. О девице позаботятся.

Брат Урбан, – а это был именно он, которого Бернар Пру ненавидел и считал выскочкой, – говорил спокойно, уверенно, и Бернар раздраженно прочистил горло.

Ничего не отвечая, он пошел в замок, вход в который также был защищен подъемной решеткой и окованной железом дверью. Молодой Урбан последовал за ним, освещая дорогу.

Из тени, отбрасываемой стеной, появился старый угрюмый монах и, схватив Жанну за предплечье, поволок по двору. Девушка вскрикнула, попыталась вырваться, но холодные подагрические пальцы старика были подобны тискам.

Они прошли по длинным переходам, где гуляли сквозняки, спустились по винтовой лесенке; там открылся узкий коридор, освещенный в дальнем конце факелом, от которого к низкому своду поднималась копоть. Наконец достигли боковой двери. Жанна молила отпустить ее. Монах в грязно-белой сутане, не обращая внимания на просьбы девушки, одной рукой отпер дубовую дверь, за которой явилась крутая скользкая лестница, ведущая вниз. Монах столкнул девушку с первых ступенек, предоставив ей возможность спустится самой. Она повернула к старику осунувшееся лицо и, молитвенно сложив руки, воскликнула:

– Долго ли мне находиться здесь, отец? О, нет, нет, не закрывайте дверь, прошу вас! Ответьте!

Старик, который уже закрыл было дверь, приоткрыл ее снова и бросил на Жанну угрюмый взгляд. И так как девушка продолжала его умолять глухим, надтреснутым голосом ответил:

– Утром.

Дверь захлопнулась, и несчастная пленница осталась в сыром каменном мешке в полной темноте, неопределенности, отчаянии. С великой осторожностью Жанна начала спускаться вниз. В конце лестницы она споткнулась о что-то мягкое, что запищало и расползлось в разные стороны. «Крысы!» – с отвращением и ужасом подумала Жанна. Тем не менее, она двинулась вперед, и ее башмаки застучали по каменному полу подземелья так же, как когда-то, теперь уже в прошлый жизни, стучали по плитам постоялого двора.

ГЛАВА 8

В углу лежал ворох прелой соломы, то и дело в потемках пищали крысы, Жанне казалось, что она слышит шлепанье их голых лап. Где-то капала вода.

Мысли, одна горестнее другой, теснились в голове девушки. Она уселась на тощую подстилку, завернулась в рогожу, которая валялась тут же, и закрыла глаза. В общем-то, не было никакой разницы, слепа она, или зряча. Мрак – вечный властитель этого мрачного места, где сами камни изредка видят только огонь факелов.

О, неужели ей довелось пережить чуму, остаться сиротой, потерять всех, кем она когда-то дорожила, лишь для того, чтобы оказаться замурованной в этом ледяном склепе! Жанна вспоминала теплый и влажный воздух Прованса, янтарные виноградники, горные тропы, поросшие цветущим рододендроном, море, смех Клода, который заглушали чайки…

В голове стучало, а сердце билось, словно пойманная ласточка.

К ней никто не приходил, никто не принес воды и хлеба, никто не разговаривал с ней. Сколько прошло времени с момента появления Жанны в темнице, глубоко под монастырем, она не знала. Ни один звук из внешнего мира не долетал сюда. Правда, однажды из темноты девушке послышалось короткое бормотание и протяжный стон, похожий на вой, отчего на ее голове волосы встали дыбом.

«Должно быть, это какой-то несчастный, – подумалось ей, – или души замученных». Жанна пролепетала молитву и слабеющей рукой осенила себя крестным знамением.

Впрочем, изменить она не могла ничего. В этом мокром, смрадном подземелье ей оставалось одно – ждать. Дважды ей приносили поесть, правда, с большим интервалом, и Жанна решила, что посещают ее по утрам. Провизия была скудная: кувшин воды, не отличавшейся свежестью, и черствые овсяные лепешки.

Жанна старалась ни о чем не думать, опустошить свое сердце. Поев, она заворачивалась в рогожу и засыпала. Однажды она обнаружила на ступеньках полный кувшин воды и миску, в которой не было ни крошки. Значит, пока она спала, принесли еду, и крысы поживились ее съестным.

Волосы Жанны засалились и свалялись, кожа стала липкой и грязной. Она повзрослела. Исчезла прежняя Жанна. Смеющаяся, розовая девочка с мягким характером никогда уже не вернется. На смену ей пришла решительная молодая женщина, желающая выжить.

Но ведь не может так продолжатся вечно! Что-то должно произойти.

Однажды к ней пришли. Дверь открылась с нарочитым, как показалось Жанне, грохотом, свет фонаря проник в камеру, заметались тени, силуэты людей, похожие на черную клейкую массу, и кто-то произнес ее имя.

Она не ответила. Люди стали спускаться вниз. Девушка слышала их дыхание, чувствовала свежий воздух, которым тянуло сюда сквозь неплотно прикрытую дверь.

– Блудница, почему ты не отвечаешь? – услышала Жанна надтреснутый голос. – Или ты внемлешь только зову врага рода человеческого?

– Здесь нет блудницы, – резко ответила Жанна, приподнимаясь на локте. – Если же ты обращаешься к девице Грандье, я слушаю тебя!

Монах, толстый, с сильной отдышкой, хотел возразить, но другой жестом остановил его.

– Не следует, брат Любар, – сдержанно сказал он, и голос показался узнице смутно знакомым.

– Подожди, ведьма, дойдет и до тебя очередь, – угрожающе пробормотал монах, наводя фонарь на изможденное, страшно высохшее лицо девушки, где прекрасные зеркальные глаза занимали, казалось, куда больше места, чем у обычных людей. Свет причинял боль, и девушка закрыла ладонью лицо.

– Убери фонарь! – послышался голос. Наступила привычная темнота.

– Оставь нас, брат Любар.

– Что я слышу? – Монах растерянно посмотрел на товарища, стоявшего со скрещенными на груди руками.

– Доселе слух не изменял тебе, брат. Ты ведь утверждаешь, что слышишь даже, как ангелы машут крыльями над головой его преосвященства.

– Но, брат, не для того ли мы спустились в это подземелье, чтобы взять еретичку, и повести ее наверх?

–. Именно для этого, брат. Но прежде я хочу поговорить с ней.

– О, Иисус!

– Удались, брат.

– Полно, девушка, – произнес тот же голос, но уже не повелительно, а с нотами нежности, когда нежелательный свидетель скрылся за дубовой дверью. – Не бойся. Ты можешь открыть лицо. Я не причиню тебе вреда и клянусь, сделаю все от меня зависящее, чтобы никто не посмел обидеть тебя.

Говоря это, посетитель слегка приоткрыл фонарь, и при тусклом свете Жанна различила высокую фигуру собеседника в шерстяной рясе. На его поясе висело множество амулетов и четок.

– Обидеть меня? – переспросила Жанна. – По-твоему, монах, привезти насильно девушку в это гиблое место, бросить в зловонную камеру, посадить на хлеб и воду – это не значит «обидеть»? О чем ты говоришь, доминиканец!

– Увы, не моя в том вина. На тебя донесли.

– А! – воскликнула Жанна, вцепившись в свои волосы.

– Жанна, – проговорил монах, поставив на пол фонарь и быстро подойдя к убогому ложу девушки. – Жанна, ты ведь хочешь выйти отсюда?

– Хочу ли я выйти? О, что за вопрос! – отвечала Жанна, и глаза ее блуждали по сумеречному силуэту незнакомца. – Но неужто ты думаешь, монах, что я доверюсь хоть одному «псу господнему», чье вероломство всем известно!

– Но тебе будет легче этого достигнуть, если ты доверишься мне.

– На что ты толкаешь меня, незнакомец?

– Жанна! Я пытаюсь спасти тебя. Время дорого. Только скажи «да», и я выведу тебя через потайной ход.

– Кто ты?

– Я тот, кто знает тебе цену!

Девушка с трудом поднялась. Она стояла на слабых ногах, держась за стену, и тщетно старалась рассмотреть лицо незнакомца.

– Чего ты хочешь от меня, бес? Я знаю, ты потребуешь платы.

– О, гордая Жанна! – воскликнул монах, хватаясь за грудь. – Послушай, тебя обвиняют в колдовстве. Тебе уготован страшный путь, прежде чем ты взойдешь на костер. Я же предлагаю спасение. Только подай знак, и я на все готов.

– Так какова цена твоей услуге?

– Любовь, – страстно отвечал монах. – Я люблю тебя, Жанна, я теряю рассудок. Пощади! Пусть ты ничего не чувствуешь ко мне, пусть ты равнодушна. Я смирюсь с этим. Достаточно того, что я люблю. Идем, Жанна! – Он протянул руку.

– Стать твоей любовницей, – медленно проговорила девушка. – В своем ли ты уме, доминиканец? По-твоему, я допущу, чтобы мною попользовались и выбросили, как ветошь? Я предпочту смерть.

– Позорную и мучительную смерть, Жанна!

– Да!

– Но ведь ты хочешь жить!

– Ты прав, монах. Я хочу жить. Но я не хочу презирать себя за это!

– Что? – монах отшатнулся, словно получил пощечину, и отступил на шаг.

– Ты привык вершить судьбы людей, не так ли? – с достоинством произнесла Жанна.

– Я люблю тебя.

– Ложь! Я не знаю тебя.

– Вот как? Ты не знаешь, прекрасная Жанна, монаха Патрика? А имя Этьен де Ледред тебе знакомо?

Жанна в удивлении и испуге раскрыла глаза. Монах быстро наклонился, поднял с пола фонарь и приблизил к своему лицу.

– Смотри!

Перед девушкой стоял граф Этьен де Ледред. Его скуластое лицо и лоб бороздили морщины, огненный взгляд пылал мрачным огнем любви и порока. Этот взгляд, который несколько месяцев назад ожег несчастную узницу на Гнилом пруду, еще долго потом преследовал ее в лихорадочных, развратных снах, какие могут быть у девственницы, прислушивающейся к своему просыпающемуся лону, и этот взгляд принадлежал монаху Патрику! Как же она, о боже, не узнала в ту ночь в коленопреклоненном рыцаре безумного монаха? Любовь!

Любовь – что это? Помутнение рассудка, неодолимое желание мучиться и причинять страдания другому, зов плоти, жертвоприношение вечной жизни? Что это?

Почему во имя любви люди совершают страшные преступления, уподобляются львам, готовым к прыжку, секущим себя хвостами, становятся воинами, не страшащимися ни виселицы, ни подземного огня, ни вечного небытия между звезд. И все для того только, чтобы сложить оружие и доспехи и, распластавшись, в грезах покориться другому, дышать голубоватым воздухом, напоенным нежностью, истекая слезами и соками чувств. Любовь – это загадка.

Каждый познает ее по-своему. Но никто во веки не разгадает до конца. Ибо это – таинство. Дар Божий. О, юная Жанна, я желаю тебе коснуться этого дара.

И да поможет тебе Бог!

– Что ты видишь? – спросил монах.

– Я вижу тебя! Я узнала тебя, рыцарь. Ты вселил смятение в мою душу. Но мне все едино – что быть любовницей монаха, что вашей, граф… И там, и здесь наградой мне станут гонения, всеобщее презрение, насмешки черни, которая станет кидать камни мне вслед. Мне все едино, ваша светлость, смерть ли на костре, или смерть от…

– Жанна, милая, дитя мое! – отвечал ей граф, на лице которого была такая неподдельная скорбь и отчаяние, что обреченная девушка поверила в истинность его чувств. – Я богат. Я сделаю тебя знатной дамой, и даже самые ревностные завистники прикусят языки. Я вернусь в мир ради тебя.

– Но, ваша светлость, мы будем вынуждены скрываться от этого мира. Мы навсегда станем преступниками. Вы возненавидите меня.

Он потупил взор.

– Мне больше нечего сказать вам, граф…

– Я живу тобой, Жанна! Идем, я выведу тебя отсюда. После этого, если захочешь, я оставлю тебя.

– Я обречена, мой господин, – со слезами отвечала Жанна. – Вы причиняете мне страдания. Уходите, прошу.

– Нет! – Он схватил ее за руку. Тело его пылало в горячке, крупные капли пота выступили на лбу. – Ты пойдешь со мной, Жанна.

– Уходите, граф, – отвечала она, качая головой. – Прошу вас, не мучайте нас обоих.

В коридоре послышался звук шагов. Несколько человек приближалось к камере. Сэр Этьен коротко взглянул на дверь, на которой изнутри не было засова. Крошечные щели на древесине приобрели оранжевый оттенок – идущие несли факел.

– Совсем нет времени. Выйдем, Я немедленно все для тебя сделаю, – зашептал рыцарь. – Идем.

– Ваша светлость, этого не может быть, – Жанна высвободила руку.

Слезы брызнули из глаз графа. Закрыв лицо, с проклятием он повернулся к узкой каменной лестнице. Дверь распахнулась, и на пороге появились трое монахов, и среди них тучный брат Любар.

– Брат Патрик, – воззвал сильный голос, эхо которого прокатилось под низкими полукруглыми сводами.

– Я здесь, – ответил монах, уже успевший овладеть собой. – Вы прервали нас, братья.

– Сожалею. Но беседа ваша с этой отверженной затянулась. Вы заставляете его преосвященство ждать, брат.

– Я лично принесу извинения его преосвященству, – смиренно отвечал Патрик.

– Да будет так, – говоривший склонил голову. – Ведьма должна немедленно предстать перед инквизитором.

– Ага, свечи уже зажжены, – презрительно бросил Патрик.

– Что вы хотите этим сказать, брат? – спросил Любар, который после быстрой ходьбы никак не мог отдышаться, из его жирной груди со всхлипами вырывался воздух.

– Не обращайте внимания, – Патрик махнул рукой. – Девица готова предстать перед его преосвященством.

– Вы исповедовали ее? – спросил молчавший доселе монах.

Не отвечая и ни на кого не глядя, Патрик пошел вверх по ступеням. Этот угрюмый человек высокого роста был чем-то подавлен, его лицо выражало скорбь и неподдельное горе. Он вышел за дверь, и шаги его, постепенно затихая, затерялись в переходах. Монахи молча переглянулись.

После долгого подъема по винтовой лестнице, доминиканцы и их пленница остановились перед обитой железом дверью, защищенной решеткой, теперь поднятой. Факел оставили в подземелье, где этот коптящий источник света разгонял холодный мрак, не добавляя свежести затхлому воздуху. Надо сказать, что здесь, в переходах верхних уровней было относительно светло. Рассеянный свет лился от светильников, укрепленных на стенах. По крайней мере, по этим серым узким рукавам можно было смело передвигаться, не рискуя поскользнуться в какой-нибудь вонючей лужице и расквасить себе нос, или же сломать пару ребер.

Дверь почти сразу распахнулась без малейшего шума, показалось безобразное лицо старика с бело-розовыми бровями и бельмом на глазу. Его грязно-белое одеяние было покрыто засаленными пятнами, явно посаженными на монастырской кухне.

Потный, с лоснящейся физиономией брат Любар и скромный юноша, чье лицо, напоминавшее пергамент, испещряли узкие, как порезы, морщины, остались снаружи. Жанна в сопровождении коренастого монаха вступила в помещение, где ее ожидали с христианским терпением.

Обширный зал представлял собой галерею неправильной формы со сводами, покрытыми изображениями адептов веры. С бледных фресок, где преобладали лазурь и, золото, распятый Христос милостиво взирал на вошедших, и ангелы бесшумно кружили в широких одеяниях, даря друг другу поцелуи. На стены, сложенные из крупного серого камня, ложились цветные пятна от стрельчатых готических окон с витражами, украшенными эмблемами доминиканского ордена: собакой с горящим факелом в зубах, и геральдическими знаками королевской семьи. Заходящее солнце виднелось из-за древней крепости, его дрожащий красный свет разливался между зубцами монастырской стены. Массивные переплеты окон в виде колонн, увитых виноградными лозами и терниями, были усыпаны многоцветными бликами заката.

В верхнем конце галереи располагался небольшой подиум, на нем возвышался массивный стол, покрытый бархатом с рельефными ниспадающими складками. Бронзовое распятие и тонкие зеленые свечи устремлялись к сводам, где уже сгущалась вечерняя тень.

За столом сидел инквизитор, по сторонам от него расположились два духовных лица, в одном из которых Жанна узнала монаха, четверть часа назад признававшегося ей в своей любви. Сердце упало, и она отвела глаза.

Сопровождающий взял Жанну под руку, и странная пара двинулась по галерее. На некотором расстоянии от подиума они остановились. По знаку инквизитора монах удалился.

Жанна чувствовала смущение и страх перед человеком, чью фигуру как бы разрезало надвое распятие. Он был в простом одеянии, с пухлыми руками, неестественно бледным лицом, словно присыпанном мукой, и холодными голубыми глазами. Этот взгляд василиска был нацелен на девушку, точно между двух тонких изломанных бровей.

Монах, сидящий слева, осведомился, точно ли она девица Грандье из местечка Пти-Жарден, дочь лесоруба Клода Грандье? Жанна вздернула подбородок, брови дрогнули – чайка взлетела.

– Святой отец, неужто вы сомневаетесь в работе ваших агентов?

Монах вторично задал свой вопрос.

– Да! – отвечала девушка.

Тогда доминиканец спросил, известен ли ей человек, перед которым она предстала согласно повелению божию.

– Человека этого вижу впервые, ваше преподобие, – твердо отвечала узница. – Но сдается мне, что это важное лицо.

– Милостью божьей инквизитор провинций Лотарингия и Прованс, член ордена святого Доминика, его преосвященство Гийом де Бриг, – торжественно возвышая голос, проговорил монах, словно дворецкий в каком-нибудь знатном доме.

Инквизитор и его жертва некоторое время глядели друг на друга.

– Известна ли девице Грандье причина, объясняющая ее пребывание здесь? – продолжал расспросы монах.

– Нет, – она покачала головой.

– Громче!

– Причина мне неизвестна. Меня похитили из семьи, давшей мне пищу и кров, и насильно доставили в это место! Никаких…

– Что? Как ты смеешь?

– Никаких объяснений я не услышала, – Жанна возвысила голос, – а между тем я нахожусь в темнице, как преступница!

– Молчать! Ты забываешься! Инквизитор коротким жестом остановил монаха.

– Довольно… Благодарю, брат. – Это был ленивый голос сибарита. Жанна заметила, как в свете свечей блестят его отполированные замшей ногти.

– Послушай, Жанна, я пекусь единственно о твоем благе. Святая церковь никогда не причиняет вреда своим детям. Даже к ослушникам, к несчастным заблудшим овцам она милостива и милосердна. Я верю, что ты добрая католичка, Жанна. Так укрепи мою веру смирением, – говорил он медленно. Его тяжелые веки опустились, казалось, он вот-вот всхрапнет. – Ты отвечаешь брату дерзко. Что есть дерзость, Жанна? Это открытая дверь во всякую ересь. Ты внемлешь словам моим?

– Да, ваше преосвященство.

– Хорошо… Обещаешь ли ты быть благоразумной?

– Обещаю.

– Обещаешь ли чистосердечно покаяться, коль скоро в этом возникнет необходимость?

– Да!

– Обещаешь ли ты указать сбившихся с пути, пропащих, повинных в осквернении церковных святынь или иных преступлениях?

– Не понимаю, ваше преосвященство.

– Жанна, ты только что выразила готовность к покаянию. А разве покаяние не подразумевает чистую совесть? И разве паршивая овца может радовать взор и сердце пастыря? Ответь мне, Жанна.

– Не знаю.

– Ты упорствуешь! – вскричал монах, сидящий слева. Его бульдожьи щеки дрожали, а из-под кустистых, черных как смоль бровей садистским огнем полыхнули глубоко посаженные глаза. – Запираешься! Ты не хочешь слышать голос разума.

Инквизитор поморщился, как от зубной боли. Медленно поднял он на Жанну глаза с видом человека, пораженного смертельным недугом – скукой.

– Итак, Жанна, я задам тебе всего лишь несколько вопросов, и разойдемся с миром.

– Да. Я готова.

– Не принимай на себя такой самонадеянный вид, Жанна, – проговорил Гийом де Бриг вкрадчиво, вновь опуская глаза. – Ты не можешь быть уверена в своей невиновности.

– Но я ни в чем не виновата!

– Тогда зачем же тебя привезли ко мне? – с вежливой улыбкой спросил инквизитор.

– О, ваше преосвященство, об этом я хотела бы спросить вас. Меня похитили!

– Жанна, у нас есть свидетельство того, что ты неблагонамеренна и противоречишь учению святой церкви.

Жанна воздела глаза к сводчатому потолку, где в густом сумраке уже не видно было парения ангелов.

– Сударь! – воскликнула она. – Разве вы не знаете, что я истинная христианка, и никогда не исповедовала другой веры?

– Никакой иной веры?

– Нет, сударь!

– О, Жанна, – он горестно покачал головой. – Ты называешь свою веру христианской, потому что веру римской церкви – еретической. Я же спрашиваю тебя, не принимала ли ты каких иных верований?

– Я верую лишь в то, во что верует римская церковь.

– Хорошо… Когда я проповедую, я говорю кое-что, во что веруешь ты. Ну, например, что есть бог, и есть сатана. Следовательно, ты можешь веровать в часть того, что я проповедую.

Сумрак сгустился настолько, что девушка ничего уже не могла разобрать, все слилось в зернистую, колышущуюся массу. Две инквизиторские свечи медленно таяли, их желтые блики лежали на выбритых макушках Гийома де Брига и монаха-хищника, чьи бульдожьи брыла выдавали в нем существо, способные намертво вцепиться в свою жертву. Граф Этьен де Ледред, по своему обыкновению, отстранился от света, его темный силуэт Жанна смутно угадывала в потемках. Только рука монаха-рыцаря с тяжелой печаткой попала в круг света. Инквизитор наклонился к нему и что-то прошептал на ухо. Де Ледред отрицательно покачал головой.

В потемках послышалась чья-то шаркающая поступь. Жанна испуганно обернулась. Уродливый старик, тот, что недавно открыл перед ней дверь, похожий на призрак в своем складчатом одеянии, зажигал короткие толстые свечи в железных подсвечниках, укрепленных по стенам. Взошла луна. Ее неверный свет запутался в виноградных листьях оконных переплетов. Страшные шипы терниев вытянулись, их чудовищные проекции лежали на полу в голубом клубящемся мареве лунных прямоугольников.

– Я верую только в то, во что должен веровать христианин.

– Согласен, дорогая Жанна. Но эти хитрости я знаю. Приверженцы синагоги сатаны не отрицают существования бога и божественного провидения. Но не будем терять время в подобных разговорах! Скажи мне, дитя мое, веришь ли ты в бога-отца, бога-сына и бога-духа святого?

– Верую.

– Веруешь ли ты, что за обедней хлеб и вино божественной силой превращаются в тело и кровь Христа?

– Уж больно странные вопросы, сударь. Как же я могу не верить этому?

– Я спрашиваю не о том, можешь ты верить или не верить, а о том, веруешь ли?

– А сами-то вы, сударь, верите этому?

– Вполне.

– Ну так вот: я – тоже.

– А! Ну, хорошо…

Гийом де Бриг оперся рукой о стол и костяшками пальцев потер свой крупный красивый нос. Как бы в некотором раздумье он продолжал:

– Скажи-ка мне, дитя мое, известно ли тебе о существовании ведьм и колдунов? Быть может, в той местности, где ты живешь, рассказывали о них, или тебе самой знакомы сии люди?

– Нет.

– Что – нет? – снова вскричал бульдог. – Ты не знакома с колдунами или никогда не слыхала о таковых?

– Я простая девушка, – отвечала Жанна, глядя на инквизитора, который с бровей перевел взор на ее губы. – Не запутывайте меня и извольте понимать мои слова.

– Если ты простая девушка, так и отвечай просто, без затей, – мягко откликнулся Гийом де Бриг, снова прячась за полотном век.

– Я слышала о существовании ведьм.

– А известно ли тебе об их искусстве?

– Известно и об этом.

– А кому поклоняются эти воины тьмы? Граф Этьен де Ледред сделал такое движение, будто хотел подняться, не имея более терпения выслушивать подобный вздор, но сдержал свой порыв и остался на месте.

– Князю тьмы, ваше преосвященство, – последовал ответ.

– Вот как? Ты отвечаешь слишком поспешно, Жанна. Откуда же тебе это известно?

– Так говорят.

– Кто же, Жанна? – Гийом де Бриг подался вперед, при этом пламя свечей, длинные зеленые стволы которых на четверть истаяли, затрепетало от движения воздуха. Шарахнулись тени за спиной судей. – Кто так говорит, и кто учил тебя сей ереси?

– Да все говорят. Это же старинные легенды. Жители нашего края суеверны.

– Хорошо. К этому мы вернемся, – процедил доминиканец. – Не угодно ли тебе дать присягу, что язык твой произнесет одну лишь правду?

– Я уже пообещала, сударь.

– Обещание и клятва – не одно и тоже.

– Я готова.

– Заметь, что я не приказываю тебе клясться.

– Если вы не приказываете, стало быть, я могу и не клясться.

– Можешь не присягать. Но если ты желаешь поклясться, то я охотно приму это.

– Да зачем, черт возьми, я буду клясться, если вы не приказываете?

– На тебе подозрение в ереси, Жанна, и обвинение в колдовстве.

– О, боже!

– Итак…

– Я клянусь!

– Скажи-ка, дитя, а не знаешь ли ты сама каких-нибудь штучек… Может быть самых пустячных, невинных. Ну, например, может быть, ты напускала на поля туман или гусеницу? А может, лишала коров молока?

– Нет.

– Подумай хорошенько, Жанна, прежде чем ответить. Ведь твое упорство может повредить в первую очередь тебе и избавить от кары того, кто в большей степени ее достоин.

– Я уже ответила.

– Хорошо… – Гийом де Бриг потер пухлые руки. – Оставайся в сумраке. Но, быть может, ты откроешь нам, с какого времени тебе известны секреты мастерства?

Жанна, которая никак не ожидала подобного поворота дела, распахнула глаза. Она вмиг забыла об усталости и терзавшем ее голоде. Не веря собственным ушам, она внимала скучающему инквизитору.

– Святая апостольская церковь учит нас, что бог трехлик. Враг же рода человеческого многолик и могущественен, и еретическая секта колдунов и ведьм могуча так же. Являлся ли перед тобой дьявол, Жанна? И летала ли ты на шабаш верхом на палке, смазанной волшебной мазью, где твой жених ждал тебя? В каком облике он являлся тебе, был ли это громадный кот, черный козел или чудовище с крыльями летучей мыши?

– Тебе, видать, это приснилось, церковник! – воскликнула Жанна в страхе и крайнем изумлении.

– Вот как? А не целовала ли ты, будучи неофиткой, сатану в зад, чем отдала ему свою душу? Не обещал ли он взамен исполнения твоего заветного желания?

– Не понимаю, о чем ты говоришь, – резко ответила Жанна, стараясь подавить подступивший животный страх и поочередно оглядывая фигуры сидящих за столом.

– Не понимаешь? – Гийом де Бриг тонко улыбнулся; где-то за стенами монастыря завыла собака. – Так-таки не понимаешь, Жанна? А твоя неземная красота, не она ли была твоим заветным желанием? Ага! Известно, что дьявол исполняет обещанное! Женщина не может обладать ликом ангела. Твоя красота не от мира сего, она – от лукавого!

Последние слова инквизитор выкрикнул, поднимаясь с места и тяжело опираясь о стол; бульдог оскалился; граф де Ледред подался вперед, свет упал на его обезумевшее, искаженное страданием лицо.

Ее красоту, ее невинность, то, чем люди восхищались и ради чего одаривали ее милостями, развращенные церковники вменили ей в вину!

Жанна не могла поверить, что это происходит с ней наяву. Она отступила в глубь зала, где как лампады теплились свечи и, обернувшись к двери, закричала:

– Уведите меня отсюда! Уведите! Уведите! Уведите!

ГЛАВА 9

На некоторое время Жанну оставили в покое. Потом снова начались допросы, продолжавшиеся подолгу, лишавшие ее сил. Она поняла, что попала в адскую машину инквизиции, которая не пощадит ее хрупкость.

Ей зачитывали чьи-то свидетельства, изобличавшие ее в колдовстве. Но имен свидетелей Жанна не знала. Она не ждала чуда. Девушке стало совершенно ясно, что судьи слышат только желаемое, с легкостью извращая ее слова. Она все чаще замыкалась, погружаясь в себя, созерцая свой таинственный мир, куда никому не было доступа. Она сожалела о спокойных и мирных днях в лучезарной Пти-Жарден, белые лачуги которой рассыпались по побережью жемчугом. В тишине подземелья, нарушаемой только капающей водой и возней крыс, нимфа слышала шум прибоя и плач чаек в теплых потоках воздуха, залитого ярко-золотыми лучами солнца.

Быть может, это был лишь сон, который рано или поздно растворится в перспективе памяти? И может быть там, в этом мрачном подземелье Жанна начала свою подлинную жизнь, жизнь, уготованную ей самой судьбой?

Звездный полог небытия, черный и холодный, подобно свитку разворачивался в ее душе, отбрасывая тень на воображаемое побережье, и под этим пологом исчезало улыбающееся дитя.

Она идет по бесконечной лестнице, высеченной в розовом граните, вокруг скользят летучие мыши, и их кружение, похожее на черную вуаль, постепенно окутывает все беспросветным туманом. Наверху стоит Диагор и, смеясь, зовет ее. И она доверчиво поднимается к Полису-на-Скале, и восхождение это похоже на струение вод.

Все существующее – сон! Сон! Уже не было больше стройного здания жизни, остались развалины, скатившиеся во мрак.

Перед внутренним взором узницы внезапно поднялась давно забытая картина. Она идет с матерью за руку по мокрому песку, и следы их босых ног быстро наполняются морской водой. Море качается вперед-назад, и можно уснуть в этой колыбели. Мир наполнен туманом, легкой утренней дымкой, сквозь которую проходят едва теплые медные лучи встающего из глубины солнца, похожего на огромный цветок. Впереди анфилада синих причудливых скал, поросших редкой травой, великолепных в своей перспективе и мудром сосуществовании с морем. Из-под гранитной арки появляется белая лошадь с длинной расчесанной гривой, и сквозь дымку идет навстречу Жанне и ее юной матери, материализуется зеленый фургон, который скрипит и раскачивается. Проходя мимо, лошадь смотрит на Жанну круглыми зеркальными глазами и шевелит черными губами. Фургон оставляет глубокую колею, подползает волна, и колея заполняется водой, теплый ветер откидывает назад прекрасные волосы матери… Разочарование! Разочарование! Хрупкий солнечный мир, на который легла тень доминиканского замка. Глаза Клода, как два застывших озера, и его улыбка, тронутая тлением. Как жизнь может быть такой хрупкой? Воистину бог – великий шутник и великий философ.

Она снова с неясной горечью жалела своих дней в Пти-Жарден.

Граф больше не приходил к ней в темницу, но всегда молчаливой тенью присутствовал на допросах. Часто Гийом де Бриг, почтительно наклоняясь к его уху, тихо и неторопливо советовался с ним. Этьен де Ледред отвечал односложно, словно не понимая, что еще от него нужно, и почему его не оставят наконец в покое. Когда Жанна смотрела на графа, ею овладевало сострадание, в котором она сама нуждалась, и она думала, что этот могучий и угрюмый человек, который одним своим словом может превратить ее в пыль, любит и любит безнадежно… ведьму, юности которой коснется костер. Эта любовь делала его несчастным, ибо это была месть фортуны монаху Патрику, без сожаления осудившего на смерть многих еретиков.

Когда узница и судья встречались взглядами, они краткое время глядели друг на друга, пытаясь понять чувства, таящиеся в глубине, и Жанна, как книгу, читала тайны сердца рыцаря. Она перестала стесняться своей внешности и ужасающей худобы, она знала, что он по-прежнему помнит ее иной. И его страдающие глаза говорили девушке, что он по-прежнему видит перед собой прекрасную грезу цветущего побережья, испещренного следами фламинго.

Время шло. Жанна день за днем, обнаруживая недюжинную выдержку, проходила в дверь, за которой был коридор, после нескольких поворотов – винтовая лестница и коридор, упиравшийся в другую дверь.

Она уже не боялась переступать порог зала, где ее ожидали чудовища, прикрывавшиеся распятием. Состав суда менялся лишь отчасти: бульдога сменяла жаба, иногда появлялся монашек, в профиль похожий на птицу, которая хочет пить.

Ход допросов фиксировался. За низким столиком при тусклом свете зимнего дня скрипел пером старец с бельмом на глазу, делавшим его похожим на домового, или бледный отрок с перепачканными чернилами пальцами.

Жанна Грандье равнодушно слушала инквизитора, порой его вопросы, лишенные логики, приводили ее в изумление. Отреклась ли Жанна от бога? С подписью было это отречение, или без нее? Получал ли дьявол от нее обязательства, и чьей кровью они были писаны? Когда и в каком обличье сатана являлся ей? Как это происходило? Пожелал ли он брака с ней или только разврата и распутства? Услышав подобный бред, который мог родиться только в воспаленном, пораженном горячкой мозгу, Жанна расхохоталась и сказала, что она девственница, ни с кем не распутничала и в браке не состояла. Инквизитор приказал подвергнуть девушку освидетельствованию, но Этьен де Ледред в бешенстве этому воспротивился.

Сколько малых детей ею съедено? Где она их добывала? У кого были они взяты – или они были вырыты на кладбище? Как она их готовила – жарила или варила? Добывала ли она из таких детей сало, и на что оно ей? Сколько родильниц она извела? Как это делалось? Не помогала ли она выкапывать родильниц на кладбище? Кто еще в этом участвовал?[1]

Простаивая долгие часы пред кафедрой, Жанна не отводила глаза и улыбалась отрешенной, дрожащей улыбкой, подобной золотому лучу, а под сводами, покрытыми великолепными фресками, звучал монотонный скучный голос, и граф едва удерживался, чтобы не схватить де Брига за горло.

Каждый допрос имел строго определенную тему и оригинальный узор, и белолицый, с кругами под глазами вампир-доминиканец умело сплетал свою сеть.

Добровольно сознаться в преступлениях, ответить на безумные вопросы инквизитора могла только женщина, пораженная тяжелым недугом, шизофренией, восприимчивая к внушению извне, нервная, такая как Клодина, воображавшая себя ведьмой.

Однажды, потеряв терпение, Гийом де Бриг стукнул ладонью по столу и в сердцах воскликнул:

– Святые мученики, легче колоть дрова, чем допрашивать этих ведьм! Чем я могу объяснить такое мужество?

– Объясните это тем, ваше преосвященство, – отвечала Жанна, едва держась на ногах от усталости, – что уважающая себя женщина предпочтет погибнуть, нежели опозорить себя. Все, что вы говорите. – ложь. Я никогда не совершала деяний, кои вы приписываете мне.

Отрок добросовестно занес это в протокол.

Жанна отвернулась и печально смотрела, как за стрельчатыми окнами в синем воздухе плывет снег, похожий на пух чаек.

Яркий солнечный свет заливал галерею, плясала золотая пыль, тишину нарушали только отдаленный звон колокола и скрип отточенного пера.

– Дитя мое, подойди ближе, – мягко позвал инквизитор Жанну, чей затуманенный взор блуждал по фрескам. Ангелы все также парили в фантастических облаках, играя на золотых трубах и даря друг другу поцелуи мира, Христос все также улыбался уголками губ и его глубокие глаза спокойно и милостиво взирали на гибнущую девушку.

– Подойди, – повторил де Бриг. Руки его возлежали на Библии, пухлые белые ладони. При пожатии такой руки возникает ощущение, будто держишь дохлую рыбу. – Поверь мне, Жанна, что действую я только в твоих интересах, ради спасения твоей души. Но иногда приходится быть жестоким, – он сокрушенно качал головой. – Как мать карает за провинность свое неразумное дитя, так и церковь, матерь всех страждущих, бывает решительна и беспощадна к тем, кто предпочитает грех праведности. Ах, дитя мое, ты спросишь – зло ли эти кары? Нет, отвечу я, не зло! Не зло, а спасительное лекарство, елей на душевные язвы. Инквизиция – лекарь заблудших овец церкви. И ты такая же овечка, Жанна, – Гийом де Бриг поднял на девушку свои скучающие глаза под тяжелыми коричневатыми складками век. – Мы спешим спасти грешника и примирить его с церковью. А ты упорствуешь, великая гордыня в тебе – это и есть грех, Жанна.

Инквизитор пытливым взглядом уставился на девушку. Все в нем: сутулая спина, напряженные, плечи, лоснящаяся макушка – все выражало возмущение ее молчанием. Но она молчала.

– Жанна, – с легким раздражением продолжал доминиканец, – ты упорствуешь, не желаешь принять помощь и выйти на свет, сознаться в преступлениях, покаяться. Не заставляй меня думать, что ты неблагодарна и непослушна.

– Послушайте, ваше преосвященство, – отвечала Жанна хрипло, покашливая и кутая горло в какую-то рвань, что прежде было шерстяным платком Масетт Рюйи. – Мне не в чем сознаваться. Я не совершала преступлений. Я не богохульствовала, ибо люблю бога, соблюдала церковные обряды, не нарушала супружеской верности, ибо не являюсь женой. Все те мерзости, что вы приписываете мне, отвратительны. Я никогда не совершала ничего подобного!

– Ну что ж, придется проявить твердость, – произнес Гийом де Бриг.

Он поднялся из-за стола, неторопливо оправляя складки своего одеяния. Человек среднего роста, тучный, с презрительной складкой губ, с высоты подиума взирал на свою жертву.

Узница монастыря была ужасающе худа, похожа на фантастическое насекомое с кожей, прозрачной от постоянного пребывания во тьме. Жанна ощущала исходившее от собственного тела и одежды зловоние. Из-под короткой юбки торчали тоненькие ноги, обутые в деревянные башмаки. Она знала, что представляет собой сейчас, что так же уродлива, как те несчастные, утопленные на Гнилом пруду в Пти-Жарден. Сознание своего безобразия, униженности в глазах церковников, одиночества питало ее в эту минуту.

Она не склонила голову, как побежденная, а стояла прямо, кашляя и кутая горло, и дерзко глядела на мучителей.

Инквизитор развернул бумагу и, держа обеими руками, стал зачитывать, придавая своему голосу предельную торжественность.

– Мы, милостью божьей, инквизитор Гийом де Бриг, изучив материалы дела, возбужденного против девицы, Жанны Грандье, и видя, что она не намерена помочь суду, и что имеются достаточные доказательства ее вины, желая услышать правду из ее уст, постановляем применить к ней пытку.

Он положил на стол бумагу, которая тут же приняла форму свитка. Солнечный луч, отдыхавший на гранях черного распятия, переместился в середину, и тонкая фигурка Христа заискрилась в пыльно-золотом луче. И тогда Жанна, приняв на себя венец мученичества, заговорила гордо и тревожно, прекрасная в своей твердости.

– Вы пугаете меня палачом, ваше преосвященство? Вы сами – палач. Приписываете мне сношение с дьяволом? Вы – дьявол. Вы можете пытать меня и даже убить – это в вашей власти. Но вы не заставите меня предать свое имя позору.

– Что за женщина, – пробормотал де Бриг. – Скала!

Множество людей бежало к старому центру Канна, где широко раскинулась рыночная площадь, окруженная каменными домами под розовой черепицей оживленного торгового района.

Город дышал свежестью апреля, и под небом, нежно-фиолетовым, с неровными полосами перистых облаков, радостно и звонко пробуждался после больной, ветреной зимы. Был праздничный день, и в кабачках уже с утра собирались шумные ватаги, и улицы наполнялись их нестройным хоровым пением, вылетавшем через низкие двери, распахнутые прямо на тротуары.

К празднично убранной центральной площади Канна со всех концов города стекался народ, постепенно наполняя ее ровным гулом и пронзительными выкриками торговцев разной снедью. Здесь можно было встретить мелких ремесленников: горшечников, с руками грубыми как глина, кузнецов, пекарей, ювелиров, мелких торговцев рыбой и овощами, матросов, безработных художников, крестьян, чьи лачуги стоят за стеной города. Представители светской власти держались с достоинством и особняком. Рясы церковников мелькали в разномастной толпе.

Кричали дети. Близилось начало торжественного богослужения, после которого еретикам будет оглашен приговор священной инквизиции. Предстоящее аутодафе изменило лик города. Повсюду развевались флаги, над лавками торговцев и над входами в богатые дома благоухали гирлянды цветов, а балконы украшались пестрыми коврами.

Накануне на рыночной площади был воздвигнут помост, куда вела деревянная лесенка, убегавшая под алый балдахин алтаря, и драпированные бархатом ложи ожидали знатных каннских горожан с их семействами.

Народ в возбужденном нетерпении ожидал предстоящей казни. Еще за месяц до этого события священники приходов приглашали верующих участвовать в празднестве, проповедуя с амвона благость послушания и обещая сорокадневную индульгенцию.

Громко обсуждали вчерашнюю процессию, прошедшую по главным улицам Канна под звуки труб и с развернутыми зелеными штандартами инквизиции. Члены конгрегации святого Петра Мученика возглавляли процессию прихожан, увлекая за собой «милицию Христа» – фискалов в белых капюшонах.

Сегодня с рассветом всеми овладело нетерпение. У кафедрального собора, откуда начиналось шествие, гудело и колыхалось людское море, на котором возлежали параллельные лучи едва взошедшего солнца и геометрические тени домов.

В замке происходило несвойственное ему движение, странный гул, точно от множества пчелиных роев, поднимался из его недр. Заключенные, многие из которых видели друг друга впервые, в сопровождении вооруженной стражи выходили во двор монастыря. Солнечные лучи падали внутрь, согревая камни, и стершиеся ступени, покрытые редкой травой перед подъемной решеткой, откуда, как из зева Левиафана, появлялись узники.

Их было около двадцати еретиков, женщин и мужчин, все острижены, в чистых хламидах, некоторые несли на своих телах следы пыток. Это было вопреки правилам, но нанесенные им увечья были таковы, что лекарю понадобились бы месяцы, чтобы вернуть узнику первоначальный облик.

Жанна с блуждающим взором как в горячке бродила взад-вперед по двору под пристальным взором стражника, не отходя далеко от входа в подземелье. Порой она останавливалась и смотрела на обрывающуюся во мраке лестницу без перил, колеблемые ветром ветви чертополоха у высокой стены со стрельчатыми окнами, забранными решеткой. Страшные мысли мутили ее рассудок, она не могла, не желала поверить, что все это не сон.

Судьи вынесли ей приговор. Жанна могла только предполагать, какая участь ей уготована: картины одна страшнее другой вставали перед ее мысленным взором, она почти не сомневалась, что это конец, что ее поглотит геенна огненная.

Жанну окликнула какая-то женщина и сделала попытку подойти к ней. Девушка остановившимся долгим взором всмотрелась в несчастную и, внезапно узнав прихожанку из Пти-Жарден, пропавшую в числе прочих прошлой цветущей, туманной осенью, дико вскрикнув, бросилась прочь. Ее испугало не столько присутствие этой женщины, вид знакомого лица, сколько сознание надвигающегося ужаса, небытия, пустоты, или другого, чему нет названия.

Вскоре к узникам присоединились монахи, и скорбная группа двинулась через открытые ворота вниз по насыпи и пологому склону холма к шумному городу, стены которого виднелись в голубом воздухе. С холма просматривались здания, плоский серп залива в серебристом сверкании, дорога с сетью троп, наполненная путешественниками, паломниками, спешащими на торжественное богослужение и аутодафе.

Люди на каннской дороге осыпали еретиков бранью. Некоторые потрясали в воздухе кулаками и радовались, что сегодня римская церковь будет отомщена. У каждого осужденного на шее висела веревочная петля, раскачивавшаяся в такт шагам, в связанные руки была вложена зеленая свеча. Процессию возглавлял осел, на спине которого восседала костлявая старуха с сухой, едва заметной грудью. Ее ломкие волосы свисали на плечи, на лоб была надета льняная перевязь. С первого взгляда становилось ясно, что это больная женщина, лишенная разума, пребывающая в мире фантасмагорий. Смутная улыбка озаряла ее сморщенное лицо, похожее на грецкий орех, с тонкой кожей и голубой сеточкой на висках. Глаза ее с детским любопытством скользили по обреченным, идущим следом в окружении монахов и стражи. Заточение в монастыре, допросы и пытки окончательно расстроили рассудок Клодины, ибо это была имена она, пившая из той же чаши, которую по ее вине пригубила и Жанна.

Вряд ли Клодина помнила что-то из своей прошлой жизни. Больше всего ее сейчас занимало катание на осле, и Клодина радостно смеялась, крутила головой и закатывала от удовольствия глаза. У собора процессию встретил рев толпы; там же находились члены конгрегации святого Петра Мученика и фискалы в длинных балахонах и капюшонах, скрывающих их лица от людских глаз. Те, кто прошли по главным улицам города накануне, присоединились к торжественному шествию. Высоко поднялись зеленые штандарты и многочисленные эмблемы приходов, затянутые черной материей в знак траура. Горожане рукоплескали, приветствуя процессию, ветер полоскал флаги, с балконов, пестрых от ковров и дорогой материи, доносились овации знатных горожан, откуда-то слышалось стройное пение мужских голосов. Католический гимн взлетал к нежно-голубому небу, волнуя сердца верующих. В отдалении послышались звуки труб.

Чем ближе был центр города, тем более разрасталась процессия, толпа разбухала, напоминая многоголовую гидру. В руках фискалов появились санбенито и куклы, изображавшие еретиков, осужденных на костер.

У Жанны кружилась голова, губы ее беззвучно шевелились, шепча молитву. Застывшие слезы превратились в соль и жгли глаза, веревки, скрутившие запястья, были подобны горячим железным обручам. Со всех сторон слышались крики: – Ведьма! Ведьма! На костер ее! Да свершится воля Господа! Пусть их заберет подземный огонь. Множество женщин с детьми бежали за процессией, увлекаемые толпой. Некоторые плакали, иные пытались дотянуться до осужденной, чтобы ухватить за волосы или оцарапать лицо. Стражники грубо отталкивали их, тогда, еще больше свирепея, зрители выкрикивали непристойности и бранились. Шум стоял невообразимый.

Наконец улица влилась в рыночную площадь. Над толпой возвышался помост с алтарем и ложами, в коих ожидали начала богослужения сановники, цеховая верхушка, военные нотабли; драгоценностями сверкали одеяния епископа и высокопоставленных церковников. Водруженный на помосте штандарт преломлял лучи солнца и отбрасывал зеленую тень на алтарь, где священник, подобно Распятому, раскинул руки. Пространство вокруг помоста занимали конные всадники из знатных юношей на сытых лошадях, сбруя которых сверкала серебром и золотом.

Процессия, окутанная пением траурных церковных гимнов, приблизилась к месту казни. Солнце накаляло воздух. Монахи, отбросившие капюшоны, поднимали кверху темные распятия и громко призывали осужденных покаяться в преступлениях и примириться с «матерью всех страждущих».

Заключенных с петлями на шее усадили на позорных скамьях, значительно ниже почетных лож. Началась траурная месса.

Жанна оглядывала высокие тополя, раскачивающиеся под порывами ветра, странные розовые облака, шпили кафедрального собора, на которые наколото небо, выцветающие к горизонту, тысячи расплывчатых лиц. Все было похоже на декорацию, где нерадивый художник прописал сферу и заполнившие ее предметы, а дойдя до переднего плана, взял да и бросил все дело, и полотно осталось незаконченным, с бледной, застывшей массой вместо лиц.

Глаза Жанны заволокло слезами. Она боялась, страшно боялась! Сон кончился. Сбываются предсказания Клодины. Девушка, прекрасная как греза, униженная, опороченная, взойдет на костер, унося на себе ложное обвинение.

Наконец месса закончилась. Поднялся инквизитор, произнося проповедь, его скучающий голос креп, грозно раскатываясь над притихшей толпой. Некоторые фразы проповеди доходили до рассеянного сознания девушки, и эти обличительные выкрики фанатичного де Брига отрезвили Жанну.

Она резко отвернулась, ее распущенные волосы взметнулись как флаг, горячий взгляд обратился к трибунам в надежде отыскать Этьена де Ледреда. Она не знала, какой животный инстинкт руководил ею. Ведь в тот момент, когда стража уводила ее с последнего допроса, он неожиданно простер к ней руки. Гийом де Бриг в удивлении поднял брови, а мальчик-писец ойкнул и выронил перо. Все было похоже на морок. Покидая залу, Жанна обернулась. Он взглядом пообещал ей: «Я приду!», и она ответила взглядом: «Приди».

Графа на трибунах не было.

Приступили к оглашению приговоров, латынь и цитаты из Библии лились с высоких трибун. Утомленные лошади стали подавать признаки нетерпения. В толпе шныряли продавцы жареной рыбы и пресных лепешек, водоносы вычерпывали воду со дна своих сосудов, ссыпая в карманы мелочь. Пошло в ход и кислое вино. Горожане начали страдать от жары, но не смели покинуть площадь, к тому же самая интересная часть аутодафе была еще впереди.

Наконец началась казнь. При общем ликовании одних осужденных венчали шутовскими колпаками и облекали в санбенито, иных стегали плетьми. Толпа возбужденно дышала при виде первой крови.

Осужденных на смерть поволокли на соседнюю площадь, где в ярмарочные дни торговали скотом и породистыми лошадьми.

В центре площади возвышался эшафот со столбом, к которому цепями привязывали осужденных. Рядом с эшафотом были сложены хворост и дрова, предназначенные для казни. Вслед за смертниками на площади появились церковные и светские нотабли, не спеша туда же потянулись горожане.

В последнюю минуту монахи вновь пытались вырвать у осужденных отречение от ложных верований.

– Покайтесь, дети! – взывали они. – Примиритесь с церковью, дабы не раскаяться вам в последнюю минуту, когда стопы ваши коснутся геенны огненной. Покайтесь и церковь примет вас в лоно свое, и зверь опустится в преисподнюю.

«Родственники», надвинув низко на лоб капюшоны, воздевали руки и призывали смертников очистить душу.

Но еретики и ведьмы молча слушали призывы; трепеща, взирали они на эшафот, где у красных ступеней стоял палач в колпаке с прорезями для глаз, уперев ногу в вязанку хвороста. Его помощники негромко переговаривались между собой.

Священник закрыл Библию, подал знак палачу. Тот медленно двинулся к осужденным. Снова зазвучали печальные церковные гимны, ожил главный колокол собора, у «жаровни» покачивался штандарт инквизиции. Хромой служка подошел к каждому из осужденных на казнь и зажег зеленые свечи. Они тут же погасли от порыва теплого ветра.

Палач ловко распутал веревки, которыми была привязана Клодина к спине осла, и стащил ее на землю. Женщина рассмеялась, показывая коричневые зубы. Ее радовало всеобщее внимание, торжественность, в любом предмете она видела: загадку. В рот сумасшедшей не был воткнут кляп, как другим смертникам, никто не опасался, что она станет проповедовать в народе. Но не пристало оглашать город криками боли и ужаса, поэтому священник снова подал знак, и палач сунул в рот осужденной промасленную тряпку. Клодина доверчиво засеменила к эшафоту, взошла по ступеням и дала привязать себя к столбу.

Зажгли костер, пламя быстро ползло по сухому хворосту, прозрачное в золотых лучах солнца. Костер разгорался, огненные языки подобно змеям, обвивали ветки и поленья. Уважаемые горожане использовали почетное право приумножить перед церковью свои добродетели и с готовностью подбрасывали хворост в огонь.

Когда пламя с гулом взметнулось вверх, коснувшись живой плоти, сумасшедшая в агонии стала извиваться, глаза ее дико вращались, готовые вылезти из орбит. Запахло паленым. Толпа как зачарованная взирала на казнь. Доминиканцы в развевающихся белых одеяниях усердно возносили хвалу господу.

Внимание тысяч людей было приковано к эшафоту, где в клубах дыма билась ведьма. И никто не заметил, как в эту минуту из низкой арки появился всадник на гнедом жеребце, нервно перебиравшем изящными тонкими ногами. На всаднике был сверкающий панцирь, длинный меч висел у левого бедра. Он прогарцевал по вымощенной камнем площади, люди с проклятьями отпрыгивали в сторону. Лошадь перешла в галоп, среди горожан возникло смятение, а всадник уже приближался к группе осужденных, окруженных монахами. Стражники потянули из ножен мечи, но момент был безвозвратно упущен. Рыцарь наклонился, рывком схватил за тонкий стан одну из приговоренных девушек и посадил в седло перед собой.

В последнее мгновение стражники бросились на всадника, но жеребец понесся прочь, давя монахов и горожан, и показался он им дивным крылатым существом с лентами синего неба в гриве. Всадник одной рукой держал поводья, другой вынул кляп изо рта девушки и прижал к себе ее вздрагивающее в рыданиях тело. Он громко рассмеялся, и это было все, что запомнила девушка, и последнее, что запомнили горожане.

ЭПИЛОГ

Они пронеслись по главным улицам Канна, запруженным возбужденным народом. Вслед им неслись крики, свист. Кто-то дерзко попытался преградить дорогу коню и отлетел в сторону, утонул в людском море. Вопили и посылали проклятия, попавшие под копыта коня, женщины, возбужденные видом крови на торговой площади, что-то кричали своим мужьям, плакали дети, торговцы спешили убраться из опасного места, воры не теряли времени в начавшейся свалке. По камням мостовой загремела погоня, офицер в блестящей кирасе на ходу выкрикивал приказания всадникам. Толпа хлынула к стенам домов, отовсюду слышались стоны, пахло паленым мясом, от центра площади поднимался густой черный дым.

Гнедой конь летел как вихрь. Гигантская толпа, пестрота и грязь аутодафе остались позади, замелькали уходящие под уклон, почти пустые улицы, грязные переулки, которые никогда не освещались, где из-под копыт коня брызгали огромные крысы и пестрые кошки. Перечеркивали небо полуразвалившиеся арки старого города, увитые плющом и дикими лозами, пустившими побеги под живительными поцелуями солнца. Промелькнули ветхие лачуги городской бедноты, увешанные каким-то тряпьем, где в темных проемах сидели старухи, уродливые дети копошились в клоаке, выуживая из сточных вод невообразимые предметы.

Это походило на зачарованный город. Гул и грохот копыт вспучивался пузырем эха, и лопался в синем воздухе, где над дерновыми крышами домов с писком носились ласточки. Все население собралось в центре Канна, никто не преградил путь беглецам, погоня растаяла в лабиринте узких, похожих на ущелья улиц. Вскоре беглецы достигли городской стены с разросшимся чертополохом и кустами терновника. Ворота оказались не заперты. Лошадь нырнула в глубокий сырой проем, и за ним открылась сверкающая даль. Рыцарь прикрыл девушку плащом, а разомлевшая на солнце стража, не ведавшая, что случилось на площади, лениво проводила взглядом всадника. Теплый влажный ветер свистел над горбатой равниной, застеленной изумрудным травяным ковром, открывался прекрасный вид на поля, пенящиеся сады, сверкающую гавань внизу, где к пристани подходили корабли и качались стройные мачты, где колыхалась цветная, жаркая, деловитая, немая толпа, и блеск воды резал глаза, на сеть дорог, запруженных накануне, где теперь уныло брел осел с поклажей, понукаемый тощим крестьянином в соломенной шляпе.

Всадник пронесся мимо в клубах пыли; длинная голубоватая тень от посоха крестьянина врезалась в память Жанны, переродилась в ее воспаленном воображении во что-то фантастическое, мелькнувшее, подобно молнии, и она закрыла уставшие заплаканные глаза.

Седой туман стелился над равниной, собирался густой вязкой массой у подножия холмов, которые в золотисто-охристом, медленно остывающем воздухе были подобны мордам драконов. На склонах горели костры пастухов, и это было похоже на волшебство, на отуманенные глаза чудовищ, полные слез, обращенные в весенний звездный накат неба.

Они молча двигались вдоль берега. Лошадь иногда всхрапывала, по мускулистому телу пробегала дрожь. Жанна, вконец обессиленная, сидела в седле, и влажный ветер, налетавший с моря из гиацинтовой дали, над которой дрожала серебристая полоса, шевелил волосы девушки. Порой граф, ведущий коня в поводу, поднимал на девушку свой темный взор и тогда она робко отзывалась улыбкой, похожей на дрожание солнечного луча под водой. Взор графа теплел, он с наслаждением глядел на эту улыбку, па бледное осунувшееся лицо, глаза, отуманенные страданием, но все-таки вызывающе прекрасные. Худенькая, в белом балахоне, широкие складки которого скрывали ее руки, с тонким профилем, вырезанным из кристаллизующегося воздуха, Жанна походила на ангела, восседающего на гордом коне, и графу де Ледреду казалось, будто он видит за ней очертания крыльев.

Он любил Жанну пылко, безудержно, нежно, и так боялся, что – безнадежно. Чувство это оказалось сильнее его воли, оно жило своей собственной жизнью и управляло им. Душа графа, прежде не докучавшая ему, внезапно проснулась именно тогда, когда он бросил случайный взгляд на девушку, еще в сущности ребенка, в испуге глядевшую на осужденных, и пепельная резная тень дубовых листьев скользила по ее лицу посреди ветреного, облачного, случайного дня. А потом эта проснувшаяся душа сладостно рыдала, когда он злым, остановившимся взглядом следил за ней, когда она разговаривала во дворе с горбуном, скрестив тонкие подвижные ноги в деревянных башмаках, а урод смущенно склонял голову и закусывал губу.

Он любовался Жанной, когда она, подобно вихрю, с разметавшимися волосами, увенчанная незабудками в сиянии красоты, расцвете половой зрелости, летела с холма и постепенно таяла в мареве затухающего дня, в то время, как в хижинах загорались дрожащие огни, от садов поднимался дым, запоздавшие путники брели к ночлегу, а рыбаки, взвалив на плечи снасти, возвращались к своим семьям.

Он не мог двинуться с места, он рыдал, падал на колени, раскинув руки в белом одеянии монаха, с символом инквизиции на пальце. Он молил Христа освободить его от чувства, терзавшего воспаленный разум и плоть, дать силы служить Ему Одному, дабы исполнить предначертанное. Слезы стекали на его выбритое лицо, чувственные губы, он закрывал глаза. Но образ, который так томил графа, не покидал его.

Ночь на маяке, когда Этьен де Ледред был как больной, разбойник, трепещущий перед своей жертвой, возвысившийся и униженный преступной любовью, преступной, ибо в Жанне он видел Божество. Когда ее привезли в доминиканский замок, граф едва не сошел с ума от страха за жизнь прекрасной простолюдинки, морской грезы, стоившей ему таких мучений. Граф знал, что обвиняют ее в колдовстве, и ясно понимал, чем это грозит. Теперь он молил Бога о спасении для бедной девушки, просил покорно, как о великой милости.

Несколько дней назад в час отчаяния граф спустился в подземелье, в его жуткие смрадные переходы. Он не знал, зачем туда шел. Дважды отвергнутый своей возлюбленной, он любил ее все сильнее – он, сидящий по правую руку великого инквизитора, тайный советник «узника Авиньона», могущественный подданный римской церкви, бывший до «отречения от мира» приближенным короля, перед которым склоняла голову знать, сильнейший среди вассалов, почитающий своего суверена. Рыцарь де Ледред угасал. Это проявлялось в раздражительности, вялости движений, поступи, в угасшем взгляде. Он был подобен человеку, медленно умирающему, и он видел, что так же медленно умирает она, его возлюбленная.

Граф де Ледред поклялся, что не позволит совершиться чудовищному преступлению, пламя не коснется нежной плоти. А потом пусть будет по воле Господа: он утолит свою страсть в объятьях этой гордой девы, либо его также сожгут, как еретика. Да свершится!

– Сегодня утром мы будем в гавани Антиба. Я найму корабль, и мы покинем эти гиблые места, где ты так страдала. Я окружу тебя заботой и лаской. Ты скоро исцелишь свои раны – не правда ли? – раны плоти и души. Я буду с тобой в любой ипостаси, как только ты пожелаешь. О, Жанна, сердце мое!

Так говорил Этьен де Ледред, с нежностью глядя на девушку, которая, завернувшись в его плащ, сидела на берегу, и длинные волосы, похожие на медных змей, чертили зигзаги на песке. Он только угадывал ее силуэт; странная аметистовая дымка окутывала все вокруг, происходило неуловимое движение, поднимались и беззвучно рассыпались в прах крепости, сотканные из брызг тьмы. Слышался шум и плеск волн, и фырканье коня, укутанного мглой.

Граф опустился на колени в мягкий песок рядом с Жанной, и откинул плащ с ее плеча. Она подняла лицо, белки ее глаз блеснули в темноте.

С моря подул сильный ветер, открылась луна. Облака, похожие на дев и крупы, бьющихся в агонии лошадей, уплыли на север, и призрачный свет залил пустынное побережье. Извиваясь, уплыла кромка берега, и узкая серебристо-белая полоса с нежно-зеленым кантом предвещала восход.

Жанна безмолвствовала. Рыцарь не знал, о чем она думала, какие секреты открывались ей в аспидно-синей дали, где сверкали тысячи отраженных лун. Наконец она перевела на него взгляд, и де Ледред увидел, что она улыбается.

Не в силах более сдерживаться, он привлек Жанну к себе, чувствуя ее страх. Она поняла его желание по изменившемуся лицу, глазам, которые были как две пропасти. Горячая рука коснулась шеи девушки, и Жанне показалось, что страсть графа способна испепелить.

Почувствовав ее испуг, он отнял руку и грустно покачал головой.

– Нет! Нет, Жанна. Я не трону тебя, если только ты сама не пожелаешь. Да хранит меня Господь от вероломства!

– Граф! Я преклоняюсь…

Их руки тихо скользили по лицам, вдоль волос, похожие на летучих мышей. Они были как слепые и наслаждались прикосновениями. Жанна наклонилась к рыцарю, у которого кружилась голова. Они изучали друг друга безмолвно.

В обстановке постоялого двора, в окружении постоянного меняющихся лиц, мужчин, обладающих разного рода достоинствами, Жанна не была целомудренна. Но все же она была девственницей, и еще ни один мужчина не коснулся ее юности. И вот теперь она была полна знанием, спавшим в глубинах ее женской природы, смутными предчувствиями будущих наслаждений, и наслаждения этой минуты, похожего на легкую щекотку внутри просыпающегося лона.

Ей казалось, что для нее хватит прикосновений, ласк, порхающих по ее коже. Связь с мужчиной представлялась ей актом насилия, грубой эксплуатации женских недр. Этьен вдыхал аромат ее волос, кожи, отполированной лунным светом, мышцы его дрожали от прикосновений к женщине и пробудившаяся мужская сила томила его.

– Скажи! Скажи, Жанна, питаешь ли ты чувство ко мне? Любишь ли ты меня? – спрашивал Этьен прерывающимся шепотом.

Жанна молчала. Она не знала, что ответить, она вся обратилась в слух. Страх снова вернулся. Неопытность стесняла ее. Он покрывал ее поцелуями, огненными и жадными, он будто наносил ей раны и зализывал их языком. Жанна поняла, что ей предстоит расстаться с девственностью, и пожелала этого.

– Останемся, – сказала она. – Здесь хорошо.

Граф отстегнул перевязь, и меч упал на песок. Дрожащими руками он раздел ее донага. Жанна хотела прикрыться плащом, но он удержал ее. Он смотрел на тонкое гибкое тело, глаза его блестели. Он уже не был нежен. Он задыхался. Его горячие руки стали касаться ее бедер, ног, она тихо вскрикнула, а дыхание приобрело несвойственную девушке хриплость. Вдруг Этьен в яростной страсти обнажился сам, и они упали на песок, сплетаясь руками и ногами.

Все произошло естественно и без стеснений, они смотрели в глаза друг другу, и это было похоже на насилие. Лицо Жанны исказила гримаса боли, она пронзительно вскрикнула, и этот крик подхватила острокрылая птица, метнувшаяся над шумным, пенящимся морем с сапфировой полосой на горизонте. Этьен смотрел на свою возлюбленную с восторгом удовлетворения, проистекавшем из его горячих чресел.

Алое солнце поднималось над Средиземным морем, огненный диск перечеркивал черные силуэты птиц, и это было похоже на метущиеся сердца.

Всадник, державший в объятиях девушку, плавно удалялся по побережью виноцветного неба, пока не растаял в дымке. Они молоды, влюблены, они едва избегли смерти. Но перед ними стоит нелегкая задача – спастись от инквизиции, ибо паук оплел уже всю Европу. Предоставим же им море, парусники, острова. Быть может, они найдут пристанище в Египте, или в Поднебесной Империи, что лежит за краем земли.

Позорная охота на ведьм будет продолжаться в Европе еще три с лишним столетия, сея вокруг смуту и ужас, укореняя в среде верующих садистское отношение к женщине, предательство, равнодушие к человеческой боли и страданиям. Процессы против ведьм – это образец зверств, неподвластных осмыслению, обличение римских пап, освящавших эти преступления.

Что до остальных героев нашего повествования, то число их невелико, и мы приподнимем завесу, скрывающую их жизнь во мраке столетий.

Грек Диагор, покинув Полис-на-Скале, с превеликими трудностями добрался на родину, где серебристо-снежные облака собираются над Парнасом. Несколько лет не видел он милой сердцу Греции, скрываясь от властей. А по возвращении, недолго думая, занялся привычным ремеслом, нанялся на пиратское судно. По-правде сказать, Диагор не страшился смерти, не боялся позора, которого ему так и не удалось избежать. Пиратский корабль был захвачен судами португальского королевского флота, и несколько оставшихся в живых, истекающих кровью моряков, во главе с Диагором, были взяты в плен. Им устроили показательную казнь: бичевали, потом повесили на реях.

Диагор сдержал слово. Он пронес через годы образ Жанны, девушки, прекрасной как сон ребенка. В самые тяжелые дни он в мыслях разговаривал с ней, и в минуту смерти улыбнулся, отвечая на ее улыбку.

Инквизитор Гийом де Бриг убедился, сколь непостоянна фортуна. Известие об измене графа де Ледреда, мрачного и могущественного монаха-доминиканца Патрика достигла папского двора, и инквизитор был срочно вызван на аудиенцию в Авиньон. Но, не выдержав потрясения, меланхоличный де Бриг, с мучнисто-белым лицом и голосом евнуха, скончался по дороге.

Постоялый двор супругов Рюйи знавал всякие времена, но Масетт, все такая же толстая и веселая, привечала гостей и одинаково бывала приветлива, если путник не жалел золотых экю, или робко расплачивался последними су. Еще долго над «Каторгой» вился дымок очага, кабатчица повелевала своим робким мужем, а медный черпак в ее красной руке еще долго был грозным оружием. Жанну она не забыла, и порой в конце дня, после чарки подогретого вина на глаза ее наворачивались слезы.

Что же сталось с нашими главными героями – неизвестно. Представим читателям определить их судьбу.