Приключения нежной Амелии

КОГДА АМЕЛИЯ УЗНАЛА, ЧТО ЭРНСТ, ее жених, уехал, не предупредив ее, слезы струей брызнули из ее хорошеньких глаз, и она, потеряв сознание, упала на пол. Мадам Дюранси – а это она вручила своей подопечной за завтраком письмо от ее возлюбленного – не сумела скрыть мимолетное выражение торжества. Итак, это прелестное существо лежит у ее ног с побледневшими щеками, с глазами, покрасневшими от слез. Предстоит нелегкая задача – утешить ее, а впрочем – почему же нелегкая? В конце концов, именно такие нежные натуры, как Амелия, более других беззащитны перед тонким искусством соблазна. Вряд ли Амелия с ее цветущей невинностью сумеет усмотреть за обольстительными словами искушенного во всех тонкостях любви мужчины бесчестные намерения, жертвой которых она наверняка станет со временем.

Полупрезрительная усмешка скривила рот красивой женщины, когда она склонилась над упавшей в обморок девушкой и поднесла флакон с нюхательной солью к ее губам. О, да! – она поможет своему старому другу полковнику де Роверу в его намерении сорвать этот цветок. С одной, разумеется, целью – еще прочнее приковать его к себе. Ведь они были так похожи – в определенном, естественно, смысле – ослепительная мадам Дюранси и элегантный лихач-полковник, который, дай ему волю, весь мир превратил бы в служанку своих прихотей. Вне всяких сомнений из них бы вышла великолепная пара, но ни Александрина, ни полковник не находили себя готовыми подчиниться воле другого. Так что, короткие бури захватывающей их обоюдной страсти всякий раз становились преддверием долгих расставаний и плохо прикрытой вражды. И тогда очаровательная мадам Дюранси тешила себя страстью в объятиях своих любовников – последним из которых был отец Амелии, несчастный месье де Сен-Фар, а полковник в то же самое время своими победами повергал в панику прекрасную половину Парижа. Ни одна из его обитательниц – начиная от смазливой горничной и кончая супругой юстиц-президента – не чувствовала себя защищенной перед напором его обаяния. И вот теперь ему взбрело поймать в свои силки эту маленькую дурочку, Амелию де Сен-Фар. И это еще не все: с присущим ему цинизмом он и ее, Александрину, замыслил превратить в свою союзницу. Смеясь и рассыпая комплименты, он объявил ей, что ценит розы наравне с еще нераспустившимися бутонами и еще вопрос, чему он отдал бы свое предпочтение.

Вначале мадам Дюранси надулась: ее сравнивают с этой зеленой порослью. Она пообещала полковнику, что закроет для него навсегда двери своей спальни, если он будет и дальше упорствовать в своих намерениях. Но у того имелся в запасе ряд веских аргументов, возымевших свое действие. К тому же, подобно большинству женщин ее возраста, мадам сама страстно обожала интриги и интрижки; в конечном счете она сказала себе, что это, пожалуй, неплохой способ поставить наивную и невинную Амелию в полную зависимость от себя и одновременно раз и навсегда отлучить ее от любимого Эрнста, которого мадам сама держала в прицеле своего страстного взгляда.

Пышная грудь Александрины приподнялась от глубокого вздоха, стоило ей подумать об очаровательном юноше, который, наверное, давно уже затерялся в необъятных водных пустынях Атлантики. Какая досада, что она теперь долго не увидит его, но уж в любом случае это лучше каждодневного созерцания его томящимся в плену у этой хорошенькой молоденькой дурочки.

Кто знает, может быть, он, вернувшись, в конце концов станет настоящим мужчиной, способным оценить прелесть и очарование зрелой женщины? Но до того момента нужно предоставить полковнику возможность всласть наиграться Амелией. Едва ли Эрнст простит девушке неверность, проявленную ею в его отсутствие. Для нее, Александрины, не составит большого труда разлучить два этих нежных сердца, и тогда Эрнст – какие здесь могут быть сомнения? – сам упадет в ее искушенные объятия и найдет утешение в ее утонченных ласках, доводивших иных мужчин прямо-таки до потери рассудка.

Хорошенькая жертва тщательно разработанного плана сделала глубокий вздох и открыла большие, влажно поблескивающие глаза. Мадам Дюранси с помощью горничной Элизы перенесла ее на обтянутый шелком диван.

– Значит, это правда, – вздохнула Амелия, – и Эрнст в самом деле меня оставил? Боже, несчастная я! Еще вчера он клялся в любви, а сегодня лишил меня драгоценного мига расставания. Уехал, не сказав ни слова!.. А ведь он знал, какую боль мне причинит! А я… я верила, что его любовь столь же искренна, как и мое сердце.

Прелестная девушка зашлась в рыданиях и закрыла руками покрасневшие от слез глаза.

– Оставьте меня одну! – еле слышно сказала она мадам Дюранси. – Я не в состоянии сейчас никого видеть.

Александрина напустила на себя озабоченный вид и принялась усердно обмахивать носовым платком свое «дорогое дитя». За окном пылало жаром изумительное июньское утро, и могучие липы возле дома струили дурманящий аромат.

– Я не могу сейчас оставить тебя одну, мое милое дитя, – сказала Александрина самым участливым тоном. – Поверь мне, Эрнст поступил как подобает здравомыслящему и порядочному молодому человеку, не более того. Он обещал твоему отцу обрести за морем достаточное состояние, прежде чем назовет себя твоим супругом. А как же иначе? Или же он должен позволить, чтобы твои прелести отцвели, не получив должного обрамления? Разумеется, ты скоро получишь от него весточку, а пока… Пока ты сможешь убедиться, что жизнь идет своим чередом. Ты, мое милое дитя, в том возрасте, когда с потерями – даже с самыми серьезными – примиряются очень быстро.

Мадам Дюранси уютно устроилась в кресле-качалке. На ней был тонкий, полупрозрачный муслиновый халат яблочно-зеленого цвета, прекрасно сочетавшийся с нежным цветом ее лица и каскадом рыжих локонов, которые свободно ниспадали на плечи. В этот момент ее можно было легко посчитать старшей сестрой Амелии, почти ее ровесницей. Ни безупречная кожа лица, ни выемка ее глубокого декольте в пенном обрамлении кружев не выдавали в своей хозяйке зрелую женщину на третьем десятке лет.

Амелия, для которой померк весь белый свет, с пылающими щеками, с лихорадочно поднимающейся и опускающейся грудью, бормотала с упреком:

– Почему вы не помешали этому? Вы же знали, что я умру, если Эрнст меня оставит. Но вы – злая женщина, вы радуетесь каждому моему несчастью. Вы лишили меня всего: сначала – папы, затем – дома, а теперь – даже моего Эрнста. Боже, я не желаю дышать с вами одним воздухом! Уходите! Прошу вас, пожалуйста, дайте мне побыть одной! Это единственное, что вы еще можете для меня сделать.

В прозрачно-зеленых глазах Александрины загорелся недобрый огонек. Как бы ей хотелось ухватить девушку за волосы и устроить ей хорошую выволочку, с каким удовольствием она бы исцарапала ногтями это миловидное, искаженное страданиями личико! Но она сдержала себя. Разумеется, она и без того выиграет партию у Амелии, и ее триумф будет полным, когда та будет барахтаться в когтях своего соблазнителя, безуспешно пытаясь вырваться из них. Ну, а пока – до поры, до времени – она будет держать себя в руках, ведь не зря же она слывет отличным игроком.

– Моя бедная малышка, – любезно сказала она, – ты заблуждаешься. Я у тебя ничего не отбирала и питаю к тебе самые нежные чувства. Что касается дома… Ты полагаешь, что месье де Сен-Фар поступил недостаточно разумно, объявив меня хозяйкой этого дома? Кому же еще он мог доверить тебя, если не мне, посвятившей ему свою нежную любовь, которая ныне принадлежит тебе, его единственной дочери. Поверь мне, бедное мое дитя, я желаю тебе добра, одного только добра!

– А теперь, – продолжала она уже другим тоном, – поднимись в свою комнату и немного отдохни. Элиза приведет тебя в порядок, а потом мы, пожалуй, предпримем какую-нибудь поездку. Жизнь в деревне скучна, жара непереносима, но мы все же попытаемся немного развлечься.

– Развлечься? – воскликнула Амелия все же срывающимся от слез голосом. – Развлечься!! Я поняла, мадам! У вас нет сердца.

С этими словами, подобрав кружевные складки своего халата, она сломя голову пронеслась мимо Александрины.

Мадам Дюранси смотрела ей вслед, издевательски кривя губы. Маленькая дура! Теперь какое-то время она, вероятно, будет разыгрывать из себя несчастную любовь и брошенную невинность. Но рано или поздно воля к жизни и молодость возьмут верх, и тогда она, Александрина, найдет верный способ излечить ее от печалей.

Она позвонила Элизе, прелестной горничной Амелии, которая столь же безоглядно была преданна своей юной госпоже, сколь ненавидела в глубине души мадам, темные замыслы которой видела насквозь с безошибочным инстинктом как истинное дитя природы. Но при этом, разумеется, они ничем не выдавала свою антипатию.

Вот и сейчас она вошла и присела в глубоком реверансе: «Да, мадам?» Ее большие карие глаза испытующе смотрели в гладкое, непроницаемое лицо хозяйки. Элиза подслушивая, стояла у двери, когда Амелия, расстроенная и заплаканная, пробежала мимо нее к лестнице, ведущей наверх. Было ясно, как божий день, что в этой освещенной утренним солнцем комнате, где играл занавесками легкий утренний ветерок, разыгралась маленькая, но впечатляющая драма.

– Ступай наверх и присмотри за мадемуазель Амелией, – распорядилась Александрина. – Она только что ушла к себе. Позаботься, чтобы она приняла освежающую ванну и через час или два была готова к выезду.

Элиза сделала реверанс. На ее свежем личике был живо написан один-единственный вопрос.

– А правда ли говорят, что месье Эрнст уехал? – участливым тоном осведомилась она. Александрина оборвала ее нетерпеливым движением руки.

– Занимайся своими обязанностями, а все остальное – это уж мое дело.

Элиза, надувшись, удалилась. Она на дух не переносила новую хозяйку дома.

Про себя Элиза обвиняла именно ее в гибели месье де Сен-Фара и всей душой занимала сторону своей маленькой госпожи, с которой у нее за годы службы в доме Сен-Фаров сложились самые дружеские отношения. Только ради Амелии она осталась на месте горничной после того, как мадам взяла на себя управление домом. Да и сама Амелия всем сердцем была привязана к Элизе за ее верность.

Когда минутой позже горничная постучала в дверь своей госпожи, вместо ответа она услышала еле сдерживаемые рыдания. Тогда Элиза решительно повернула ручку двери и вошла в напоенную воздухом комнату, украшенную чудесной бело-золотой мебелью в стиле ампир. Она застала Амелию рыдающей на своей кровати под балдахином из светло-голубого сатина.

– Выше нос, мадемуазель! – сказала она на свой грубоватый, но сердечный манер. – Ничего с вашим голубком не станется в этом его путешествии. Вы сами не заметите, как время мелькнет, и он вернется сюда богатым человеком с сундучком, который весь будет набит подарками для его любимой девочки. Готова поспорить, мадемуазель, не пройдет и двух лет, как мы будем гулять на вашей веселой свадьбе!

Амелия приподняла голову с шелковых подушек.

– Ах, Элиза, ты ничего не понимаешь! Он уехал и ничего мне не сказал. А я ведь так его люблю! Глаза закрою и вижу перед собой. И чувствую, как его руки обнимают, ласкают меня… Как он меня ласкал, Элиза, видела бы ты, как он меня ласкал!

Руки Амелии бережно дотронулись до двух порывисто вздрагивающих грудей, сомкнулись на их остриях и заскользили вниз мягко очерченной линии бедер, все ниже и глубже, в направлении красиво вьющегося густого руна, что заманчиво и четко обозначалось под распахнутым халатом.

– Ты ничего не понимаешь! Это такие невероятные ощущения! Начинаю думать, – и вся таю изнутри.

Амелия вскочила на ноги и порывисто обняла девушку, которая всего на два год была старше ее.

– О, Элиза, – сказала она, уронив голову ей на плечо, – стоит мне подумать об этом, и я словно теряю рассудок. Моя бедная голова готова разорваться от боли. И слышишь?.. Слышишь, как стучит мое сердце?..

Рука Амелии лихорадочно ухватила руку горничной и порывисто прижала к своей беспокойно волнующейся груди. Ее милое, слегка опухшее от слез личико раскраснелось, ощутив мягкий нажим Элизиных пальцев, которые в своем трогательном стремлении утешить несчастную влюбленную девушку нежно и безостановочно расточали ласки, пока розовый бутончик на левой груди Амелии не стал упругим и твердым, как ароматная зрелая земляничка.

– Ах, мадемуазель, – сказала горничная со смехом и все более частым дыханием, – позвольте мне разочек поцеловать этот чудный, нескромный бутончик. Он такой прелестный!..

И прежде чем Амелия, глаза которой подернулись поволокой, успела еще что-то сказать, проворные губы Элизы уже обхватили прелестную ягодку, и ее не в меру болтливый язычок был на этот раз красноречив без всяких слов.

Минуту спустя обе девушки, сами того не заметив, лежали на шелковом одеяле под балдахином, и верная Элиза своими сильными и одновременно вкрадчивыми руками воспроизводила все те ласки, которые в вечер накануне отъезда щедро расточал своей любимой Эрнст. Элиза не успокоилась до тех пор, пока слабое всхлипывание, все еще сводившее судорогами горло Амелии, не сменилось короткими криками сладострастия, и она с разомкнутыми губами и закрытыми глазами полетела в бездну чувственного изнеможения. Элиза, которую по ходу ее утешительной деятельности саму пробрал жар, со вздохом взглянула на расслабленное лицо своей молоденькой госпожи. Какая жалость, что невинная Амелия, позволив обнимать, целовать и ласкать себя, по-видимому, даже не задумалась о том, что Элиза – тоже девушка из плоти и крови, в которой прикосновение к этому округляющемуся, роскошно цветущему девичьему телу, нежному, как севрский фарфор, ненасытному при всей его невинности, как тело страстно любящей женщины, пробудило некое волнение, устранить которое – в отсутствие более сильнодействующего средства – могло одно лишь только прикосновение нежно ласкающей ручки. Мысли Элизы сами собой устремились к красивому садовнику-итальянцу; этот парень совсем недавно поступил на службу в дом мадам Дюранси. Это был замечательный стройный юноша, искры скрытых желаний уже прятались в его глазах, которые томно и меланхолично горели на загорелом лице. Но увы и ах! – Феличе в данный момент находился вне пределов досягаемости для желаний, беспокойно щекочущих Элизу, и ей ничего не оставалось, как довериться своей собственной руке, благо она не раз уже сослужила своей хозяйке молчаливую любовную службу. Мельком взглянув на госпожу, которая, тяжело дыша, все еще лежала с закрытыми глазами, Элиза с легким вздохом опрокинулась на изящный диван в стиле ампир, и правая рука ее нырнула под пышно вздымающуюся нижнюю юбку…

Потом она помогла одеться Амелии, глаза которой после серии Элизиных холодных компрессов обрели свой естественный блеск. Юная девушка, отойдя от охватившего ее короткого чувственного экстаза, снова впала в летаргическое созерцание своей боли и позволяла делать с ней все, что угодно. Но когда увидела себя в зеркале в легком платье из розовой вуали, с изящно подколотыми локонами, легкий румянец как дуновение набежал на ее щеки. Даже уйдя без остатка в свою печаль, Амелия не могла не заметить, что она выглядит чарующе, самой природой созданная для того, чтобы нравиться и пробуждать удовольствие везде, где бы она ни показывалась.

Мадам Дюранси обняла ее, и их волнующиеся груди соприкоснулись.

– Я рада, Амелия, любовь моя! Ты выглядишь прелестнее, чем когда-либо ранее. Эта чудесная бледность очень идет твоим щечкам. Готова поспорить: не пройдет и месяца, как ты уже произведешь опустошения в рядах мужчин, – сказала она со смехом, и с притворной нежностью коснулась ее щеки своими полными, влажными губами.

Амелия, чуть не задохнувшись от густого запаха духов мадам, мягко выскользнула из ее рук.

– Этому не бывать, мадам. Мое сердце принадлежит моему Эрнсту, и даже если он мне изменит, я не посмотрю ни на какого другого мужчину. До того, как я стану монахиней в монастыре Св. Евстахия, – добавила она совершенно серьезно.

Мадам Дюранси прикусила губы, удерживаясь от резкого ответа. Вместо того она произнесла в самом любезном тоне:

– Мы едем в гости к Делансэ, солнце мое. Барон устраивает в саду бал, мы приглашены в числе прочих. Ему будет особенно приятно увидеть дочь своего старинного друга Сен-Фара.

Лицо Амелии омрачилось.

– Мадам, прошу вас!.. Я не могу сейчас выезжать в свет. У меня на душе такая боль!

Но изворотливая Александрина, прекрасно разбиравшаяся в свойствах девичьих сердец, с ходу отмела все ее возражения.

– Все это ерунда, милая моя! Увидеть пару-другую приветливых лиц и вдобавок чуть-чуть потанцевать – все это пойдет тебе только на пользу. Какой смысл хоронить себя со своей печалью в тесной, душной комнате? Ты от этого станешь бледной и зачахнешь – не более того. Как ты думаешь, доставит ли Эрнсту радость застать тебя в таком виде?

Александрина с ожесточением подумала, какие нежные чувства должны были овладевать Эрнстом при воспоминании о своей очаровательной подруге. Ну, да ладно! – она позаботится о том, чтобы сделать его свободным от этих воспоминаний!

В конце концов, Амелия поддалась на увещевания и согласилась поехать в гости к Делансэ. Мадам Дюранси приказала отрядить на козлы хорошенького садовника-итальянца. Феличе, стройный, рослый юноша с иссиня-черными локонами и бархатистыми глазами, в которых горел сдержанный огонь, был великолепным исполнителем неаполитанских песен, а, кроме того, должен был, без сомнения, обладать достоинствами иного рода. Разумеется, у мадам при случае появится возможность поближе познакомиться с этими качествами, если скука однообразного лета станет совсем уж непереносимой. Но пока ей предстоят большие хлопоты, и ее легкий экипаж катит по дороге, обсаженной платанами, приближаясь к обширному имению Делансэ, расположенному в паре миль от их усадьбы.

Старый барон, статный седовласый мужчина, сам отец двух дочерей того же возраста, что и Амелия, встретил обеих дам с большой любезностью. Он поцеловал руку мадам Дюранси и сердечно обнял дочь своего покойного друга, прижав на секунду свою дряблую щеку к ее раскрасневшейся от дорожного ветра щеке.

– Ах, Амелия, – бормотал он, – какой очаровательной девушкой вы стали. Как жаль, что мой старый друг Сен-Фар не может увидеть вас сейчас. Поистине, вы свежи и ароматны как роза.

Глаза мадам Дюранси бегали по сторонам, пока она по лестнице поднималась на террасу, расположенную позади господского дома в тени роскошных старых лип. Там, за домом, разрозненные группы нарядно одетых, радостно-оживленных женщин и их кавалеров неспешно прогуливались по коротко остриженному газону с россыпью больших розовых кустов. Дурманящий аромат лета возносился над парком. Мадам Дюранси уселась и улыбнулась старому лакею, который с непроницаемым выражением лица поднес ей бокал ледяного шампанского.

Амелия, словно потерянная, несколько мгновений постояла у края балюстрады и затем, поколебавшись, села в уютное кресло-качалку чуть в стороне от Александрины. Ее глаза также блуждали, пока она перекидывалась парой светских любезностей с бароном, искренне обрадованным ее появлением. При этом она то и дело поглядывала в сторону мадам, которая со слабой улыбкой на красиво раскрывающихся губах беседовала с рослым господином очень элегантного вида.

Темная львиная голова и профиль сильно загорелого лица, смутные очертания которого Амелия с трудом различала, пробудили в ней воспоминания, от которых ее бросило в жар с головы до ног. Возможно ли это? Она напрягала глаза и пыталась уловить интонацию мужского голоса, рассеянно и несвязно отвечая при этом на светские вопросы барона о ее здоровье. Наконец, тот заметил ее замешательство. Он чуть наклонился к ней и спросил вполголоса:

– Знакомы ли вы с собеседником мадам Дюранси?

– Я его не знаю.

– Вам следует с ним познакомиться. Насколько мне известно, он посещал дом вашего отца. Это полковник де Ровер.

– Ах, нет! – Лицо Амелии побелело. Она почувствовала, как стучит, едва не разрываясь, ее сердце, и воспоминание о той страшной ночи, когда полковник, выдавая себя за другого, домогался от нее ласк, заставило дрожать в ней каждую клеточку ее тела. Радужные круги заплясали перед ее глазами, и она срывающимся голосом выдохнула:

– Боюсь, что мне нехорошо…

Барон с испугом заметил, как ее голова с закрытыми глазами безжизненно опрокинулась на спинку кресла и немедленно позвал мадам Дюранси. Та, высоко подняв голову, взглянула в направлении Амелии. На ее полных губах заиграла загадочная улыбка. Она встала, доверительно взяла полковника под локоть и подвела его к Амелии.

– Амелия, милочка моя, – пробормотала она с притворной лаской, склоняясь над девушкой. Одновременно она наблюдала за полковником, который с неописуемым выражением на лице смотрел на милое создание. Его горделивое лицо, загорелое и обветренное, стало еще темнее, а в его глазах появился тот скрытый блеск, смысл которого Александрина слишком хорошо понимала.

– Мадемуазель стало дурно, – неуверенно объявил хозяин праздника. Даже для него стало заметным то напряжение, которое витало над участниками этой хорошо продуманной сцены. Александрина достала из своей сумочки нюхательную соль и поднесла ее к лицу девушки.

– Это всего лишь жара, друг мой! Амелия слишком нежное создание, а, кроме того, она пережила тяжелую потерю.

Амелия беспокойно шевельнулась и открыла глаза, которые подобно двум ярким, влажно поблескивающим звездам неподвижно смотрели в направлении полковника.

– Амелия, милочка моя, вот ты и очнулась, – сказала мадам самым сладчайшим тоном. – Взгляни только, радость моя – тебя пришел поприветствовать старый друг.

Щеки Амелии слабо порозовели. Она неуверенно поднялась из кресла.

– Извините меня, пожалуйста, – еле слышно сказала она. – Я… я сейчас никого не могу видеть.

И прежде, чем кто-то успел ей что-либо возразить, она, сбежав с террасы, через изумрудно-зеленую поверхность газона устремилась в полумрак парка.

Полковник и мадам обменялись понимающим взглядом.

– Какая жалость, что мадемуазель в таком замешательстве, – сказал он с сожалением в голосе. – Она очаровательное создание, и я был бы рад возобновить знакомство, которое начиналось столь многообещающе.

– Амелия понесла тяжелую утрату, бедное дитя, – объявила Александрина так громко, чтобы было слышно каждому. – Она никак не может забыть об этом молодом человеке, Эрнсте. Тот был так влюблен в девочку, а вот уехал и не попрощался. Нашей бедной крошке настоятельно необходимо приободриться. Что вы скажете, друг мой, насчет того, чтобы ненадолго взять ее под свою опеку?

Полковник щелкнул каблуками и грациозно поклонился.

– Я не представляю себе более восхитительной задачи, – галантно ответил он. – Коли так, прошу меня простить, я покину вас.

По парадной лестнице он спустился в сад и небрежной походкой пересек газон, над которым без устали струили свой аромат розовые кусты.

Амелия тем временем забралась в самый отдаленный уголок парка и возле маленького ручейка натолкнулась на уединенный павильон, густо заросший клематисом. Пышные, темно-фиолетовые цветы кое-где уже распустились и распространяли вокруг себя дурманящий аромат.

Амелия уселась на замшелую скамейку и закрыла лицо руками. Она была испугана, взволнована и смертельно печальна. Эрнст… ах, Эрнст, зачем он только покинул ее? Не нужно ей богатства, которое он собирается нажить в той далекой стране. Для нее гораздо большим счастьем была бы совместная скромная жизнь, без той роскоши, к которой она привыкла с детства, но все же счастливая, потому что он был бы рядом. И все-таки Эрнст предпочел оставить ее. Выходит, богатство, утраченное его семьей, богатство, которое она в силу превратностей жизни, связанных с кознями мадам Дюранси, тоже не имела возможности предложить ему, это богатство значило для него больше, чем она сама? Выходит, правду говорит мадам: мужчины – ужасные эгоисты, они пекутся только о собственном благе.

Именно в этот момент ее размышлений Амелию напугал шум шагов. Она убрала руки от лица и увидела высокую фигуру полковника, который смотрел на нее с загадочным выражением. Амелия ощутила, как краска горячей волной накатывается на ее лицо.

– Зачем вы пришли? – только и сумела она выговорить.

Полковник любезно поклонился и подошел поближе. Он сам себе боялся признаться, что грация этой девушки, не отводившей от него испуганного взгляда, странным образом трогала и одновременно раздражала его. С какой бы охотой он задушил ее в своих жарких объятиях, отдаваясь потоку бурной страсти… Но нет, он не совершит дважды одну и ту же ошибку. На этот раз он будет осмотрительно, шаг за шагом продвигаться вперед, пока прелестный цветок сам не упадет в его протянутую ладонь.

– Мадемуазель! Я в отчаянии оттого, что мое присутствие кажется вам неприятным, – любезно сказал он. – Я немедленно оставлю вас, когда вы этого пожелаете, но сперва удостойте меня всего лишь одной минутой вашего внимания. Я виноват перед вами, я когда-то оскорбил вас. И я готов предложить вам любое мыслимое удовлетворение. Располагайте мной, мадемуазель, по вашему усмотрению.

Прелестное лицо Амелии, на которое падала тень от густой листвы, омрачилось.

– О прошу вас, не надо об этом! – воскликнула она в смятении. – Вы тогда обманывали ничего не подозревавшего человека. Как же вам хватает смелости вновь попадаться мне на глаза? Как можете вы разговорами будоражить едва затянувшуюся рану? Однажды вы уже продемонстрировали свое полное неуважение к девушке, ничего не подозревавшей о ваших намерениях, месье, – добавила она с достоинством.

Она поднялась и теперь стояла, опираясь левой рукой на спинку скамьи и прижимая правую к тревожно волнующейся груди. Полковник смотрел на нее с чувством все возрастающего восхищения. Ах, с какой радостью он ощутил бы это восхитительное создание в своих объятиях, отданным ему на веки вечные! Он сумеет ее завоевать, в этом не может быть никакого сомнения. Не только это сладостное, девичье-свежее цветущее тело, но и – что гораздо важнее – эту душу, которую сможет формировать по своей прихоти, это сердце, каждое движение которого будет зависеть от его воли. Это изысканнейшее наслаждение – формировать по своему проекту такую девушку, как она. Она могла бы стать воском в его творящих, сильных, дрожащих от нетерпения руках.

Однако же пора приступать к делу; осмотрительно, с оглядкой!

– Я в отчаянии, – с упреком ответил он Амелии, – оттого, что вы сердитесь на меня. Подумайте, однако: ничто иное как ваша красота – и только она – лишила меня рассудка. И теперь вы желаете навсегда отлучить меня от себя.

Его голос звучал мягко и вкрадчиво. Он проникал в Амелию, он был материален, как физическая ласка. Она пристально смотрела на его руку, смиренно приложенную к груди, и вдруг поймала себя на том, что рисует себе, как эта сильная, мускулистая рука стискивает одну из ее грудей, обволакивая ее неизведанным ощущением тепла. В смятении от пронзающих ее чувств она опустила глаза.

– Зачем вы меня мучаете, месье?

– О, нет; мадемуазель, я бы не посмел. Я прошу вас об одном: подарите счастье общения с вами, пусть мимолетного, пусть нечастого! Вам не стоит пугаться моей страстной натуры: я во всем буду подчиняться вашей воле.

Вкрадчивым движением он привлек стиснутую его пальцами руку Амелии к своим губам, смутив ее еще больше. Она почувствовала, как его холодные губы обжигают ее ладонь, и торопливо отодвинулась. Он не отпускал ее своим взглядом.

– Позвольте мне посидеть здесь рядом с вами и хотя бы на минуту составить вам компанию, – пробормотал он, сам удивляясь своей внезапной робости.

О, небо! Как это стало возможным, чтобы маленькая обворожительная дурочка, которая смотрела на него как кролик на удава, сумела вскружить ему голову? Ему нужно заполучить ее любой ценой, и он будет действовать осмотрительно. Как удачно, что красавица Александрина, не сумев ему перечить, записалась в его союзницы, так же как союзницей скорее всего окажется и эта маленькая красивая штучка – Элиза.

– Давайте заключим мир, мадемуазель, – безобиднейшим тоном предложил он. Амелия с неохотой протянула ему холодную как лед, дрожащую руку. В ее глазах блестели крупные слезы, пока он, наклонившись, самым изысканным образом целовал ей руку.

– Я забыл вам сказать, – сообщил он некоторое время спустя, – что мне поручена ответственная миссия – вернуть вас в наш круг. Признаюсь вам сразу, что я выполняю это поручение с большой неохотой. Более всего на свете я желал бы общаться с вами без посторонних.

Он галантно предложил ей руку, и Амелия, помедлив, приняла ее.

– Если вы желаете заручиться моей дружбой, месье, не заговаривайте на эту тему никогда, – неуверенно высказалась она. Полковник чуть наклонился к ней.

– Никогда – ужасное слово, моя непреклонная красавица, – серьезно заметил он. Не произнеся более ни слова, он привел ее обратно к компании веселящихся гостей, и живая путаница их голосов показалась Амелии голосом из иного мира. Дело клонилось к вечеру, солнце низко висело на западе и от потемневшего парка веяло прохладой. Лакеи в ливреях торопливо расставляли свечи по парапету террасы, на которой уже обосновался оркестр. Отдельные пары кружили под веселые звуки вальса по гладким каменным плитам. Амелия разглядела мадам Дюранси, кружившуюся в руках красивого молодого человека, которого девушка знала как возможного жениха младшей из двух дочерей Делансэ. Глаза Амелии непроизвольно отыскали прелестную Аврору. Та стояла, прислонившись к увитой розами колонне, в очаровательном прогулочном платье из бело-золотого батиста, с чайной розой в темных волосах. Горящими глазами, с потерянным выражением на лице, следила она за своей красивой соперницей. Та с непринужденной границей летела в яблочно-зеленом парчовом платье и время от времени устремляла свой взгляд в растерянно мигающие глаза молодого человека, с которым она, несмотря на быстрый танец, казалось, поддерживала оживленный разговор.

Амелия слышала даже ее смех, долетавший до края террасы. Полковник галантно склонился к девушке.

– Позвольте пригласить вас на танец?

Амелия хотела отказаться, но что-то в лице собеседника удержало ее от этого. Против своей воли она сделала небольшой кокетливый книксен. Минуту спустя она уже кружилась в его руках.

Полковник был отличным танцором. К великому ее облегчению он не пытался прижать ее к себе, чего она главным образом и опасалась, но при всей деликатности держал ее достаточно твердо, чтобы она могла дать волю своим движениям.

Прикосновение его руки было для Амелии сродни физической ласке, против которой невозможно обороняться. Она поражалась самой себе, с таким жаром и охотой она спрятала бы свое лицо в сукне его мундира, вдыхая исходивший от него терпкий запах, запах кожи, лошадей и табака, внушавший ей полное доверие.

Она невольно вспомнила, что от отца тоже всегда пахло табаком и лошадьми. Ей запало в память, что когда с ней, в бытность маленькой девочкой, случались какие-либо неприятности, и она, плача, спасалась в объятиях его рук, ее всегда сопровождал этот мужской запах, с тех пор навсегда связанный для нее с чувством защищенности.

Она совсем было задохнулась, когда музыканты смолкли и на секунду отложили в сторону инструменты.

– Ах, я изнемогаю от жажды! – со вздохом сказала она и сладострастно поджала губы.

Полковник поспешил принести девушке бокал шампанского, и та торопливо опустошила его. Когда с началом следующего танца он вновь положил руку на ее талию, сопротивления не последовало.

Александрина следила за ними краем глаза, а сама флиртовала с Гастоном. Тот старался сверх всякой меры, благо момент и в самом деле был благоприятным для того, чтобы предъявить Александрине свидетельства своей преданности. Приятно было пополнить ряды почитателей этим молодым франтоватым птенчиком, и ей вполне хватало на данный момент телячьего взгляда красавца Гастона, завороженно уставившегося на протяжении всего вальса на ее декольте. Ей хватало сейчас этих потных рук, невнятных признаний и скомканных фраз – бесспорных свидетельств того сладострастного смятения, в которое она ввергла всех этих молодцеватых молодых людей, вьющихся вокруг нее как бабочки вокруг ярко горящей свечи. Александрина сама горела и страстно жаждала ощутить себя в объятиях настоящего мужчины, который из глубины своих глаз подсмеивался бы над ней, как этот несносный Шарль подсмеивается сейчас над Амелией. О, она найдет повод встретиться с полковником сегодня ночью! Это будет великолепная схватка двух хищников! Она уже слышала, как стонет под его суровыми ласками, и мысленно тонула в том сладостном опьянении, которое он и только он способен был подарить ее телу. Шарль был чудесным любовником, наилучшим из того, что может пожелать себе искушенная и ненасытная в любви женщина. Он не довольствовался теми пошлыми нежностями, обилие которых доводило ее до тошноты в роли нежной возлюбленной месье де Сен-Фара. Но она сумела добиться достоверности игры, и ставка во всех отношениях оправдала себя. Ставка, которая к тому же не потребовала от нее сколь-нибудь значительных жертв. В конце концов, разве не удавалось ей, покидая вялые объятия своего простодушного кавалера, всякий раз получать очередную материальную компенсацию? Но Шарль… Шарль!.. С ним все обстояло иначе. Его объятия были жесткими, почти грубыми, он был безжалостен, он совершенно не церемонился. Он не успокаивался, пока она не впадала в забытье, а ее ногти и зубы не начинали терзать его плоть, как когти и клыки хищного зверя! Он смеялся над нею, поверженной в прах, и оставался хладнокровен и высокомерен! Он играл ее телом, как играют на музыкальном инструменте, извлекая звуки, пугающие ее саму. Возможно, Александрина и полюбила бы Шарля, если в принципе была способна на подобного рода чувства. Во всяком случае, она его страстно желала, и страсть эта была слишком сильна, чтобы не потребовать немедленного ее осуществления.

Но Шарль самозабвенно танцевал с этой бесцветной, юной штучкой, которая в известной степени мила и трогательна и, к несчастью, моложе ее, Александрины, более чем на десять лет.

Мадам Дюранси ощутила легкий укол ревности. Ей было не по нутру видеть в глазах Шарля этот страстный огонь, природу которого она слишком хорошо знала. В свое время девчонка ей за все заплатит, но сейчас ей не остается ничего иного, как предоставить Шарлю свободу действий. Впрочем, может быть ей удастся сделать его чуточку более ревнивым, разыграв сюрприз-шутку с этим красивым молодым балбесом, создать какую-нибудь однозначно истолковываемую ситуацию. Шарль принадлежал к числу людей, которые ни за что не отдадут другому даже то, что им даром не нужно, – это была еще одна примета его родства с мадам. Так пусть она переживет хотя бы такой, сомнительного свойства триумф.

Несмотря на сквозняк, на террасе было душно, и красавица Александрина с легким вздохом обратилась к своему партнеру:

– Ах, из-за этого быстрого темпа танца я совершенно задыхаюсь! – Она вздохнула и опустила свои веки под беспомощным взглядом молодого человека, который по-прежнему не в силах был оторвать глаз от ее бурно вздымающейся груди в вырезе платья.

– Пойдемте, – бормотала она, задерживая шаг, – выйдем ненадолго в сад. Прохладный ветерок пойдет мне на пользу.

Она с удовольствием отметила преисполненный ненависти взгляд, которым окинула ее крошка Аврора, когда она под руку с молодым человеком, шурша платьем, спускалась по лестнице.

Полковник посмотрел ей вслед, приподняв брови.

Глаза Амелии тоже созерцали блистательное зрелище, которое являли собой шагающие по газону роскошно одетая женщина под руку со смущенно озирающимся юношей.

– Бедная Аврора, – тихо промолвила Амелия. – Она страстно влюблена в своего Гастона. Они собирались вскоре пожениться, а сейчас Гастон не видит никого кроме мадам. Взгляните только, какой у Авроры несчастный вид.

Полковник посмотрел в указанном направлении.

– Вы имеете в виду ту миловидную шатенку, у балюстрад? Ну, что ж, она утешится, а может быть, ее Гастон, раскаявшись, вернется к ней. Мадам слишком утомительна для молодого человека, который мечтает о миленькой женушке и уютном домашнем очаге. – Он засмеялся ленивым, чувственным смехом, и начал бесцеремонно рассматривать юную девушку, которая все еще смотрела потерянным взглядом в направлении парка. Амелия заметила, как затянулось густой краской лицо Авроры и она, отвернувшись, ушла в дом.

Тем временем мадам Дюранси, опираясь на сильную руку Гастона, шла в направлении того павильончика, который был ей хорошо знаком из прошлых визитов в дом Делансэ. Она вообще обладала удивительным даром выискивать для своих потаенных целей подходящие места. И обостренное предвкушение соблазна, охватывающее ее красивое, пышно цветущее тело, любую потаенную беседку превращало в остров сирен, разумеется, если только ей удавалось найти для этой цели подходящего попутчика. Что ж, это мальчик Гастон, игравший своими мускулами под гладким сукном мундира, прямо-таки пожиравший ее своими большими, истомленными глазами, представлялся идеальным кандидатом для посещения овеянного тайнами царства Венеры.

Александрина со вздохом долгожданного облегчения дала усадить себя на замшелую скамеечку, незадолго до того ставшую невольным свидетелем диалога Амелии и полковника, и принялась обмахиваться носовым платком.

– Ах, я с трудом могу дышать, – простонала она и начала дергать крючки своего кружевного платья. – Не помогли бы вы мне, друг мой, – пробормотала она сдавленным голосом. – Я слишком сильно зашнуровала его. Если бы вы мне чуть распустили шнурки…

Молодой человек, попеременно бледнея и краснея при одной мысли о востребованной от него услуге, руками сколь усердными, столь же и неискусными, затеял возню с ее застежками. Александрина наслаждалась прикосновением его рук и чуть наклонилась при этом вперед, так, чтобы грудь ее обнажилась, открываясь его взору вплоть до мощно устремленных вперед бутончиков-сосков.

– Ах, мне уже лучше, – вздохнула она, когда он чуть ослабил шнуровку ее корсажа. Она прикрыла глаза, дав ему прекрасную возможность, запечатлеть на ее бледно мерцающем плече огненный поцелуй. Милый юноша сам поразился своей отваге и, очевидно, приготовился к отпору. Но Александрина, продувная бестия, вовсе не собиралась делать этого; она уже скорее лежала, нежели сидела на скамейке.

Ее грудь вздымалась и опадала от сладострастных вздохов, и Гастон, сам не заметив каким образом, оказался стоящим на коленях возле красивой женщины, и его губы в союзе с языком вели обольстительный разговор с набухшими бутончиками ее грудей, в то время как руки овладевали обоими упругими изысканными плодами, увенчанными на своих вершинах двумя переспелыми темными ягодками.

Александрина на миг порывистым движением прижала его голову к себе, чтобы затем таким же резким движением оттолкнуть ее. Ей слишком хорошо были знакомы правила игры в полууступчивость и мнимую оборону, и она знала, что лучший способ распалить мужчину – это сперва приободрить его, а затем притворно отвергнуть. Вот и сейчас, в случае с Гастоном, пламя еще жарче разгорелось от мнимой попытки обороны с ее стороны. И в то время, как его губы безостановочно лакомились парой милых ягодок, которые при этом заметно увеличивались и твердели, руки его дерзко проникли через шуршащий лабиринт тяжелых, шелковых юбок в более темные и неизведанные сферы.

– Что вы себе позволяете, вы, маленький наглец?! – пробормотала красавица Александрина, почувствовав, как его пальцы сжались вокруг маленького бугорка, спрятанного в потайном уголке ее бедер. Прикосновение его пальцев замагнетизировало ее, и всю ее пронзила дрожь от ласкающего прикосновения его пальцев.

Гастон на мгновение поднял голову, предоставив полную свободу подрагивающим соскам-бутончикам, которые прорывались на волю из двух крупных, сияющих холмов цвета слоновой кости.

– Мне прекратить? – спросил он внезапно осипшим голосом. Александрина ухватилась за коротко остриженные, черные как сажа волосы и в очередной раз прижала его голову к своей груди.

– Этого я не говорила… Я только поинтересовалась, что вы там так дерзко проделываете?

Ее слова затерялись в неразборчивом бормотаньи, затем, слегка нагнувшись, она ухватилась за то место Гастонова мундира, которое упруго и жестко выдавалось вперед и, казалось, угрожало разорвать плотно облегающую материю.

– Ты транжиришь свое время, мой малыш!

Ее руки, дерзкие, искушенные руки, теребили застежку, устройство которой было ей вовсе не в новинку. Какое счастье, что мундиры гвардейцев Ее Величества Императрицы Евгении все без исключения были одинакового фасона. Улыбка озарила черты ее красивого лица, когда его набухший от пылания страсти инструмент с угрожающего вида головкой выскочил на свободу. Мужчина издал глухое, сладострастное рычание.

– Мадам… о, мадам!..

Какое-то время он лихорадочно боролся с ее юбками, преграждавшими ему путь, и вот она уже лежала на замшелой скамейке, похожая на цветок с загнутыми книзу лепестками, и смеялась в лицо мужчине, который, тяжело дыша, неотрывно взирал на ее раскинутые, мерцающие белизной бедра и огненно-красный вихор между ними.

– Что там еще, маленький мечтатель? – спросила она помрачневшим голосом. Юноша с подавленным криком рухнул на нее. Его руки судорожно стискивали и вновь отпускали ее груди, в то время его бедра неумело, наощупь, толчками вслепую прокладывали дорогу в набухающее тепло ее недр. Она немного подвинулась, идя ему навстречу. Несмотря на препятствие в виде платья, тяжелый шелк которого скрипел и шуршал при каждом движении, она сумела обвить свои бедра вокруг его ягодиц и начала воодушевлять его, используя для этой цели каблуки своих вышитых туфелек. Она разожгла поистине ураганный встречный огонь своими быстрыми, колкими ударами по его ляжкам, и два тела вздымались и опадали, пока оба, задыхаясь, не полетели со стоном в бездну наслаждения.

Потребовалось какое-то время, прежде чем Гастон оказался в состоянии высвободиться из жарких объятий Александрины. Страсть его была в высшей степени острой, и его пронзающее копье еще не совсем обмякло. Со странно беспомощным выражением лица он смотрел вниз на опадающую головку, на которой мерцало несколько прозрачных стекловидных капель.

Александрина, быстро обретя самообладание, парой ловких движений поправила помятые юбки и кокетливо тронула своим указательным пальцем влажное, подрагивающее острие.

– Твоя Аврора обретет в тебе истинного мужчину, – заметила она походя, и в ее глазах запрыгал плутовской огонь. Она ощущала себя сытой и удовлетворенной, как ленивая кошка, и ей доставляло удовольствие немного поддразнить своего новоприобретенного любовника. Без сомнения, в подобный момент напоминание об Авроре должно было сильно задеть его.

Молодой человек смущенно оправил мундир.

– Зачем вы говорите об этом, мадам? Аврора?.. Я забыл про Аврору, – с жаром сказал он. – Она всего лишь глупая, маленькая девчонка, которая не достойна сдувать пыль с ваших ног! Ах, мадам, вы очаровательны, я люблю вас, я всегда вас буду любить! Вы должны быть моей отныне и навсегда!..

Он стоял перед ней в позе просителя, и она с игривым смехом рассматривала его.

– Мой бедный Гастон, – сказал она, преисполненная кокетливой нежности, – для такой пожилой женщины, как я, удивительно выслушивать подобные речи…

Ах, как она любила протесты своих юных любовников после такого рода слов. Они падали перед ней на колени и клялись всем блаженством своей жизни, что никогда более не смогут полюбить кого-то еще. Александрина, которую начал, наконец, утомлять его страстный лепет, ибо она томилась по более острому и пряному блюду (как там ее Шарль в плену у малютки Амелии?), решительно встала и сказала, хватаясь за руку Гастона:

– Вы на корню погубите мою репутацию, если мы еще хоть немного задержимся здесь.

Гастон схватил ее руку и осыпал ее поцелуями от пальцев до локтя.

– Когда я смогу снова видеть вас, мой обожаемый друг? – воскликнул он, полный огня и страсти.

Она посмотрела на него чуть раскосыми глазами.

– Предоставим это будущему, Гастон!

Сгустились сумерки, когда она под руку с ним пересекала газон в направлении террасы. На балюстраде оживленно мерцали свечи и голубоватый свет луны пробуждал розовые кусты в саду к новой, таинственной жизни. Где-то в кустарнике заливалась припозднившаяся птица. Оркестр молчал – музыканты прилежно налегали на вино.

К удивлению Александрины она не обнаружила ни полковника, ни Амелии. Отсутствовала также Аврора. Таким образом, она, на чьих губах еще горели поцелуи Гастона, могла праздновать победу. От хозяина вечера она узнала, что Амелия неожиданно упала в обморок на террасе. Полковник с помощью Авроры перенес ее в дом. Послали за врачом, потому что девушку явно лихорадило.

Мадам Дюранси закусила себе губу, чтобы не выдать досады. Что за хлипкое создание эта Амелия. Малейшее дуновение ветра, малейшее грубое прикосновение сваливает ее с ног. Эта маленькая дурочка после отъезда своего юного неопытного любовника, не способного даже сделать из девушки женщину, и в самом деле решила всем продемонстрировать, что наступил конец света. Александрине пришлось приложить усилия, чтобы исключить малейшее проявление своего раздражения и напустить на себя перед лицом месье Делансэ озабоченность и материнское участие. Подобрав юбки, она под руку с бароном торопливо поднялась по лестнице и без стука ворвалась в дверь комнаты, куда уложили больную. Амелия лежала там с закрытыми глазами и лихорадочно раскрасневшимися щеками в беспокойном полусне. Кто-то – вероятно, Аврора – развязал ей платье и корсаж, и тело ее беспокойно шевелилось под легким шелковым одеялом. Александрина обменялась быстрым взглядом с полковником, который стоял, прислонившись к спинке кровати и с непроницаемым выражением лица взирал на больную лихорадкой девушку.

– Как это могло случиться? – Она резко повернулась к нему. – Шарль, должна вам по правде сказать, что вам нельзя доверять юную девушку. Не сомневаюсь, вы переутомили ее танцами. Бедняжка никогда не была особенно выносливой.

Полковник высоко поднял брови.

– Боюсь, что это так. Я совершил непростительную глупость! Мадемуазель была разгорячена, а я дал ей выпить ледяного шампанского.

Сожаление сквозило в его голосе. Александрина подошла вплотную к нему.

– Вы болван, Шарль! Вы хотите погубить эту девушку! – сказала она так тихо, что слышать мог только он.

Тот засмеялся странно безрадостным смехом, обнажив одни лишь кончики зубов.

– Я далек от такого намерения, мадам! – ответил он в светском тоне. – Кстати, через несколько минут здесь будет врач. Я снарядил за ним конюха на моей лошади.

И в самом деле, немного погодя появился врач, старый видный господин с лицом, изборожденным тысячами морщин, и проницательными, острыми глазками. Он констатировал у Амелии начинающееся воспаление легких, прописал постельный режим и пообещал на следующий день повторно посетить больную. После чего он с достоинством покинул комнату, оставив то чувство беспокойства и неуверенности, которое обычно оставляют за собой врачи.

Все еще полубесчувственная Амелия была перенесена в закрытый экипаж. Мадам Дюранси держала горячую руку девушки, взгляд ее время от времени выискивал за оконным стеклом темную рослую фигуру полковника, гарцующего на своем гнедом рысаке сбоку от кареты. Он настоял на том, что должен лично проконтролировать возвращение Амелии домой, а мадам Дюранси не особо противилась его желанию. Она перешлет больную девочку под покровительство верной Элизы, а затем, вероятно, и Шарлю надоест чертыхаться сквозь зубы и смотреть в пустоту перед собой через полуопущенные веки, и тогда он вынужден будет найти себе более содержательное занятие. В эту ночь она, Александрина, решила восстановить свои права на этого сильного, до мозга костей чувственного мужчину.

Наконец, объединенными усилиями Амелия была перенесена в постель. Перепуганная Элиза, в своем ночном колпаке и наскоро наброшенном на плечи халате похожая на взъерошенного котенка, носилась туда-сюда, стараясь как можно удобнее уложить свою несчастную госпожу. При этом ее влажно мерцающие карие глаза то и дело останавливались на полковнике. А тот, как ни казался он озабочен состоянием Амелии, не мог упустить случая утянуть хорошенькую горничную в какой-то дальний угол и припечатать припухшие девичьи губки энергичным поцелуем, чуть не задушив им бедную Элизу.

О, месье, – лепетала она, а ее милое личико расцветало пурпурным цветом. Полковник нисколько не смутился ее беспомощным протестом.

– Элиза, ты прелестна, а я слишком долго откладывал намерение возобновить свои права на обладание тобой, которые ты мне однажды – помнишь, Элиза? – столь любезно вручила, – нашептывал он, плотно прижимаясь к девушке. Элиза, у которой не было сил противостоять натиску этого статного мужчины, не стала сопротивляться или протестовать, когда его рука ловким движением нырнула под ее юбки. Она лишь коротко и сладострастно хихикнула.

– Ах, что ты только за прелесть, дитя мое, – бормотал полковник ей на ухо. – Живо, развернись и наклонись вот над этим красивым креслом. Мы с тобой на пару поиграем в одну чудесную, милую игру.

Он обхватил ее за талию и положил на спинку кресла таким образом, чтобы ее руки могли упираться в днище стула. Она послала ему через плечо влюбленный взгляд… Гладкая материя его мундира терлась об ее обнаженные ягодицы, когда он прижимался к ней, а затем она ощутила, как его могучее орудие, пылающее и горячее, начало проталкиваться в лощину ее тела. Она с трудом подавила слабый вскрик.

Элиза почувствовала резкий зуд в своих недрах. Полковник уже не первый раз овладевал ею тем или иным причудливым образом, и всякий раз она возбуждалась до умопомрачения. Вот и сейчас ее бедра начали под ним тот сумасшедший танец, который не прерывался до тех пор, пока мужчина не прижался к ней на миг изо всех сил. Его руки судорожно впились в ее плоть, и она почувствовала, как он исходит в диких, бесконечных конвульсиях. Но уже в следующую секунду он рывком оторвался от нее, развернул в своих руках и запечатлел ее раскрытые губы коротким, почти грубым поцелуем. Затем он легко шлепнул ее по ягодицам, извлек из кармана серебряный луидор и опустил его в глубокий вырез ее платья.

– Будь послушной девочкой, – наставительно сказал он, – и хорошенько присматривай за своей хозяйкой, ясно?

Элиза хихикнула и, присев в поклоне, пообещала делать для мадемуазель все, что в ее силах.

Затем она исчезла в спальне Амелии, которая по-прежнему беспокойно металась на своих подушках и, вздыхая, вновь и вновь требовала своего Эрнста.

Полковник тем временем неторопливо спускался по лестнице, чтобы увидеть мадам Дюранси. Наверняка она уже отдала указания, чтобы разместить полковника на ночь. Короткое интермеццо с Элизой привело его в хорошее расположение духа, и теперь он чувствовал себя совершенно подготовленным к долгим и страстным любовным битвам, которые не раз уже разгорались с его участием в будуаре мадам. Он обнаружил свою красавицу в салоне покоящейся на диване. Пять зажженных свечей отбрасывали с подсвечника золотые тени на ее тонко очерченное лицо, вся остальная комната была погружена во мрак. От пышного букета роз, украшавшего изящный камин, исходил дурманящий запах.

Александрина, ожидавшая полковника, встретила его приход ленивым смехом.

– Месье затратил немало времени, отыскивая путь в эту комнату, – сказала она с легким упреком.

Полковник закрыл за собой дверь и быстро подошел к ней.

– Тем больше времени мне понадобится для того, чтобы выйти из нее, – галантно ответил он.

Он наклонился к Александрине, и его рука хладнокровно распахнула тонкие полы ее полувоздушного халата, открыв взору полные, мерцающие, как слоновая кость, полушария ее грудей, завершающиеся темно-красными туго напрягшимися ягодками, шелковистую кожу живота и симметрично очерченные бедра с пылающим красным клоком волос промеж ними, который в мигающем свете свечей пылал как темная бронза. Его язык затрепетал в темпе быстрого стаккато в маленькой темной расщелине ее пупка. Ее тело дернулось, и, как замагнетизированная, она начала двигаться в ритме его прикосновений. Откинув назад голову, она издала короткий, резкий крик блаженства и осыпала виновника своего восторга лавиной нежных имен, который всякий непосвященный мог принять за выражение самой пылкой любви. Однако полковник слишком хорошо знал себя и Александрину, чтобы обмануться этим. Он прекрасно осознавал, что в основе ее экзальтации лежит всего лишь чувственность, а вовсе не какие-нибудь нежные чувства. Она вся дрожала от прикосновения его сильных рук, его пальцы на одно мгновение проникли в нее; она не упустила возможности отплатить – око за око! – и вскоре пожатие ее красиво сложенных ручек в не меньшей степени окрыляло его страстность.

Наконец полковник поднял ее на руки, перенес в примыкающую к салону спальню и уложил на кровать. Пока он избавлялся от своей одежды и лихорадочно швырял ее поверх стула, Александрина рассматривала его сквозь полуопущенные ресницы и не могла не признаться себе, что ей нравится то, что она видит. Его длинное жилистое тело и в самом деле было фантастически мужественным, а гладкая и загорелая кожа напрягалась поверх нетерпеливо играющих мускулов. Де Ровер шагнул к кровати, упал рядом с ней на подушки, стиснул ее полные груди, жадно втянул в себя чуть терпкий аромат ее духов…

– Боже, какое удовольствие вновь держать тебя в своих руках, – сказал он, с наслаждением обхватывая ее руками и ногами. – Кажется, мы и в самом деле потеряли слишком много времени.

Она напряглась от его прикосновения.

– А знаешь ли ты, мой дорогой Шарль, что нынешним вечером ты у меня не первый? – пробормотала она, обхватывая губами его ухо.

Он засмеялся и крепче прижался к ней.

– Могу себе представить! Бедный Гастон! Наверное, ты растрясла мальца, как грушевое дерево. Я знаю, знаю, что ты у меня чертовка, но я, милая моя, твой господин и наставник! Ты меня любила, и я готов поспорить, в глубине души ты все еще любишь меня. Ты же знаешь, что я один способен вогнать тебя в этот затяжной, душераздирающий экстаз…

– О, зверь!..

Ее пятки в безжалостном стакатто замолотили по его ляжкам, но он лишь засмеялся и всем своим весом придавил ее к постели. Своими руками он промостил себе самую желанную из всех возможных в данный момент дорогу. Она металась ему навстречу, ее бедра взлетали и опускались в бешенном танце. Из ее гортани вырвался стон, глаза подернулись поволокой…

Она попыталась унять буйство своих нервов, ее напряженное лицо исказилось усмешкой.

– Шарль!.. Ты – сатана! – сказала она, тяжело переводя дыхание.

– Совершенно верно, я – твой Люцифер, мой милый чертенок! И ты безропотно поднесешь своему властелину ту дань, которую он пожелает от тебя? Не так ли? – спросил он шепотом, склоняясь над ней.

– Я должна что-то сделать? – с притворной рассеянностью спросила Александрина. Ах, она слишком хорошо понимала, что он имеет в виду. И ненавидела его за то, что даже обвитый ее руками, он способен был думать о другой.

– Амелия! Ты проложишь мне дорогу к Амелии, – сказал он хрипло.

Она разразилась коротким, злым смехом.

– Ты спятил, Шарль! По мне – так получай эту маленькую дурочку хоть сейчас, если тебе это угодно. Она пока что в бреду своих горячечных фантазий, и, не исключено, вновь примет тебя за своего драгоценного Эрнста. Малышка, как ты знаешь, любит этого мальчика, и если тебе нужны ее объятия, завоеванные обманным путем, что ж…

Она говорила, охваченная пароксизмом гнева, и ее глаза, прозрачные, ядовито-зеленые глаза исступленно сверкали.

Шарль, словно лаская, провел рукой вдоль линий ее красивого, чуть искаженного лица.

– Мое удовольствие и в самом деле было бы не меньшим, чем в тот раз. Но я должен разочаровать тебя, ангел мой! Я не буду овладевать Амелией, пока она в горячечных грезах. Мне мало ощутить ее в своих объятиях, меня не устраивает сорвать цвет ее девичества, пока она в бреду. Она должна научиться любить меня! Она должна отдать мне свое кроткое сердце! Она должна добровольно прийти в мои объятия! Я желаю вытравить из нее воспоминания об этом зеленом юнце!..

Александра вновь засмеялась.

– Тебе это не удастся, – нетерпеливо прервала она его. Она не знала, на кого ей больше злиться: на него или же на саму себя? То, что имел в виду полковник, было совершенно не похоже на короткую судорожную связь, в финале которой Амелия будет выброшена за борт ненасытной страсти своего завоевателя, совершенно изничтоженная и внутренне опустошенная.

– Откуда такой скепсис? – откликнулся полковник на ее последнюю реплику. – Может быть, все дело в том, что ты сама влюблена в этого забавного Эрнста? Не так ли? Ведь я прав? Ты согласилась вести торг в надежде заполучить молодого человека для своих целей? Он когда-то устоял перед твоим мастерством обольщения – или почти устоял, если угодно, – и отдал предпочтение Амелии, бедненький мальчик! Естественно, моя неотразимая красотка, это тебя гложет, и ты, стало быть, поклялась разлучить двух любящих молодых людей, развести их сердца…

Он зашелся довольным хохотом.

– Других мотивов не может быть в природе, если я все правильно понимаю?.. Но успокойся! По чистой случайности наши замыслы совпали, и я одобряю твои планы и благословляю тебя! Ты получишь от меня самую эффективную поддержку, какая только возможна. Короче говоря, я соблазняю Амелию, а ты то же самое проделываешь с честным Эрнстом, если находишь это нужным. Но можешь мне поверить, нет ничего более тяжкого, чем сбить идеалиста с того пути, который он однажды посчитал истинным. А мне кажется почему-то, что твой Эрнст обладает всеми данными для того, чтобы стать дураком-идеалистом. Он оставит Амелию только против своей воли!

– Он тоже всего лишь человек из плоти и крови, – гневно пробормотала Александрина. Она попыталась вскочить, но полковник мгновенно ухватил ее, заставил остаться на месте.

– Разгладь свои взъерошенные перья, моя разгневанная прелесть, – сказал он со смехом. – На данный момент нам есть чем заняться друг с другом.

Он скрепил ее поражение поцелуем, так что пышущая гневом Александрина едва не задохнулась, а затем приступил к повторному ее завоеванию. И на этот раз он не успокоился прежде, чем глаза ее подернулись, а голос не начал вновь и вновь хрипло и исступленно выкрикивать его имя.

Окна комнаты были настежь распахнуты, и за деревьями уже занимался рассвет. Первые птичьи голоса доносились из глубины парка. Александрина беспокойно двигалась во сне, а полковник, растянувшись подле нее на покрывале кровати, похожей на большую раковину, задумчиво смотрел, как нежно-зеленые полосы света на восточной окаемке неба постепенно окрашиваются во все более светлые тона.

Вот уже более двух недель «Императрица Нанта» бороздила серо-зеленые равнины океана, продвигаясь в западном направлении. День за днем разносились над палубой зычные команды месье Буайо, который со своей подзорной трубой твердо стоял на капитанском мостике, вглядываясь вдаль. Капитан Буайо был мужчина за сорок, рано поседевший морской волк с резкими чертами лица и ярко выраженным пристрастием к употреблению тяжелого кнута, носимого им за поясом. Он имел обыкновение без раздумий прибегать к крутым мерам воздействия и почти ежедневно тот или иной член экипажа подвергался безжалостной порке, а то и собственноручному избиению капитаном, даже в тех случаях, когда повод лишь в малой степени оправдывал такую жестокость.

Немногие пассажиры, находившиеся на борту грузовоза, уже давно свыклись с воплями, которые издавали под ударом каната толщиной в три пальца привязанные к мачте матросы. Только Эрнсту такие экзекуции казались просто непереносимыми. Ужасающие крики извивающихся под ударами кнута людей терзали его слух, пока он сидел в своей уединенной каюте и с сердцем, переполненным печалью и любовью, писал письмо своей возлюбленной Амелии.

Чем большим становилось расстояние между ним и любимой девушкой, тем более его отъезд казался ему непростительной ошибкой. Ну, конечно же, он больше никогда в жизни не увидит Амелию! Как ему хотелось сломя голову кинуться в пенящиеся за бортом волны, по которым корабль величаво и бесконечно медленно – как ему казалось – прокладывал свой путь на запад. Он называл себя самым несчастным человеком на земле и проклинал за то, что послушался этой обманщицы мадам Дюранси! Если бы не она, он бы сейчас, счастливый и спокойный, сидел бы в садовом домике возле своей любимой, возле Амелии. Мысли о совершенной ошибке кружили в сознании несчастного молодого человека, и тяготы этого путешествия становились для него вдвойне непереносимыми. Даже капитан обратил внимание на угрюмое выражение лица своего юного пассажира. Однажды вечером, собрав, как всегда, немногих своих пассажиров за ужином, он без обиняков обратился к молодому человеку:

– Мне кажется, юный друг, вы не особо уютно чувствуете себя в нашем обществе?

Голос его был почти суров. Эрнст сделал попытку засмеяться.

– Меня угнетает вовсе не компания, в которой я нахожусь в данный момент, а отсутствие дорогого мне человека, – со вздохом ответил он.

Капитан разразился оглушительным хохотом.

– Ага, я все понял! Месье одолевают любовные печали. Это и вправду болезнь, которую трудно вылечить… Во всяком случае, пока мы в открытом море… Она хорошенькая? – не церемонясь, осведомился он.

Лицо Эрнста стало пунцовым. До сих пор он ни разу не говорил с кем-либо о своей любви к Амелии, и ему казалось просто профанацией вызывать к жизни ее милый образ в присутствии этих грубых мужчин.

– Амелия – ангел! – сказал он поэтому столь же лаконично, сколь и горячо. Хохот капитана стал еще оглушительнее. Остальные мужчины – два офицера, корабельный врач и штурман, а также часть пассажиров – тоже ухмыльнулись.

– Разумеется, мой милый друг! – сказал Буайо, придя в благодушное настроение. – Любая женщина – ангел, и чем дальше она от нас, тем больше она ангел. На расстоянии плохо различимы недостатки этих чудесных созданий, столь отталкивающие вблизи, – продолжал он, все еще хохоча.

– Если вам требуется мой совет, мой юный друг, – вновь обратился он к Эрнсту, который с рассеянным видом изучал ножку своего бокала, – то самое лучшее, что вы сможете сделать, это согласиться с тем, что вашу девушку никаким волшебством не перенесешь на корабль. Зато в Сан-Доминго в избытке хорошенькие женщины любого цвета кожи. Выберите для себя смазливую девчоночку-квартеронку, еще не утратившую невинность, и дайте ей своевременно понять, кто здесь хозяин. Вы увидите, что нет для мужчины в мире ничего более приятного!

Эрнст, собиравшийся в этот момент пригубить бокал, с такой силой ударил им по поверхности стола, что тот разлетелся вдребезги.

– Месье, я люблю Амелию! – сурово заявил он.

Капитан остался хладнокровен.

– Разумеется, любите. И никто вам не мешает это делать. Сия божественная Амелия для души и грез, а очаровательная девица из плоти и крови с кожей оливкового цвета для того, чтобы ночью было не так холодно. Вполне разумный вариант для молодого человека с такой представительной внешностью, как у вас.

– Если я правильно вас понял, месье, вы советуете мне быть неверным по отношению к Амелии? Изменить ей с какой-нибудь цветной женщиной? Расточать предназначенные ей нежности первой встречной продажной девке? Осквернять грязными поцелуями эти губы, прикасавшиеся к ее устам, а случайными объятиями пятнать эти руки, обещавшие ей непоколебимую верность?

Эрнст говорил все более пылко, столь ужасными показались ему картины, нарисованные капитаном. Тот, откинувшись на спинку кресла, наблюдал его с таким выражением, будто перед ним находилось какое-то редкое насекомое. Затем он с наслаждением поднес к губам свой бокал.

– Не кипятитесь, молодой человек! Баба есть баба, что бы вы ни говорили по этому поводу! – изрек он наконец и сам первым отреагировал на собственную остроту коротким блеющим смехом.

Лицо Эрнста побагровело от гнева. Он вскочил, с грохотом опрокинув на пол свой стул.

– Месье! Я не позволю вам оскорблять мою невесту! – выкрикнул он. – Вы подлец!

Пассажиры за столом остолбенели. Что позволяет себе этот дерзкий смельчак? Согласно неписаным правилам морской жизни капитан был неприкосновенной фигурой и никто – будь то пассажир или член команды – не смел давать ему и его действиям какую-либо оценку. – Оскорбительные слова Эрнста означали одно – невероятный скандал!

Капитан с побагровевшим лицом поднялся из кресла.

– Повтори свои слова, зеленый юнец! – разъяренно прорычал он.

– Повторю столько раз, сколько вы пожелаете! Вы – подлец, месье, и я вас вызываю на дуэль, если вы немедленно не извинитесь за оскорбление, нанесенное моей невесте! – кричал Эрнст, совершенно выйдя из себя.

Капитан вновь разразился громыхающим смехом. Он подошел к бедному Эрнсту, не сознающему себя от гнева и боли, и схватил его за грудки.

– Вот тебе мое извинение, червяк! – прорычал он и хорошенько встряхнул значительно более нежно сложенного человека. Эрнст попытался высвободиться из его рук. Произошла короткая потасовка, по завершению которой неудачливый рыцарь, заступившийся за честь своей далекой возлюбленной, обнаружил себя связанным. Над ним стоял капитан и смотрел на него с выражением, в котором смешались воедино раздражение и веселье.

– Ну, что, парень? – сказал он и заложил порцию табака себе за щеку. – Теперь мы с тобой поговорим всерьез. Ты, находясь в открытом море, осмелился произвести нападение на капитана судна. На языке морского права это именуется мятежом, и здесь не играет роли, кто ты: пассажир или член команды. Я имею полное право бросить тебя в трюм и по окончании плавания передать морским властям. Можешь не сомневаться, у тебя было бы мало шансов снова встретиться с твоей дорогой Амелией или как там звать эту бабенку? Но я – не изверг, а ты – молодой малый. Как вы думаете, ребята, – обратился он к своим офицерам, – не намять ли нам ему бока, чтобы впредь он был осмотрительнее в выражениях?

Эрнсту показалось, что у него останавливается сердце, когда он понял смысл предложения капитана. Так этот сумасшедший действительно хочет подвергнуть его порке или, может быть, готов сам ею заняться? При одной мысли об этой ужасной процедуре щеки молодого человека лихорадочно зарумянились. В его ушах вновь зазвучали вопли избиваемых матросов. Неужели капитан осмелится обращаться с ним подобным образом? Юноша собрал по крупицам все свое мужество и заявил со всей резкостью, на которую был способен:

– Вы не имеете на это права, месье!

Капитан Буайо подступил к нему ближе и резко ударил его в лицо ладонью.

– Этот человек выступил против меня, капитана вашего судна, – коротко объявил он. – Снимите с него куртку и рубашку и привяжите к мачте. Уж я преподнесу этому олуху урок хороших манер и надолго напишу на его спине имя его дорогой Амелии!

Когда Эрнст осознал, что никакими усилиями не сможет избежать уготованного ему бесчестья, он решил отдать себя в руки судьбы. В душе своей он поклялся во имя Амелии оставаться стойким и не дать ни капитану, ни экипажу какого-либо свидетельства своей слабости. В конце концов репутация Амелии стоила того, чтобы он как настоящий мужчина стойко перенес любые испытания, предназначенные ему. Но когда его привязали с поднятыми вверх руками к мачте и порывистый морской ветер начал ласкать его обнаженную спину, ощущение бессилия и неизбежности предстоящего бесчестья судорогой свело ему горло. Он слышал, как матросы, выстроенные на палубе для наблюдения за экзекуцией, шушукаются и отпускают шуточки за его спиной.

На палубу поднялись капитан и оба офицера. Зычный голос капитана объявил, что Эрнст де Лувэ, преступивший законы моря, в соответствии с морским правом подлежит наказанию в виде 25 горячих ударов плетью. Наказание должно быть немедленно приведено в исполнение унтер-офицером посредством корабельного каната.

Несчастный Эрнст, чьи обнаженные плечи безжалостно жгло раскаленное солнце Карибского моря, собрал свои силы, чтобы выстоять в последующие полчаса. Его мускулы напряглись, когда первый удар со свистом обрушился на него, оставляя кровавый след на теле. Он собирался все стерпеть и не проронить ни звука, но боль оказалась сильнее. От пятого удара, когда канат с ужасающей силой вновь обрушился на него, он взревел во весь голос. Процедура тянулась мучительно медленно – удар в минуту, и нашему несчастному герою предстояло испить сию чашу до дна. Он дергался и извивался в своих путах, дико кричал, с его искаженного мукой лица струями сбегал пот… После заключительного удара капитан с удовлетворением подытожил:

– Это тебя научит здравомыслию, сын мой! Развязать его и отнести в каюту! Корабельный врач позаботится о нем, но до конца путешествия ему не разрешается выходить на палубу. Я не желаю видеть это лицо!

Последние дни путешествия превратились для Эрнста в адскую муку. Большую часть времени он был вынужден пролежать в своей каюте лицом вниз, вновь и вновь пытаясь взять верх над лихорадкой и болью, которые овладели его телом. В его лихорадочных грезах перед ним постоянно возникал образ Амелии. Амелии! – которая во всем цвете своей невинности ласкала его израненное тело! Вновь и вновь в своем горячечном бреду он выкрикивал ее имя, задыхался от жары, делавшей его пребывание в каюте непереносимым, протяжно и глухо стонал. Иногда ему начинало казаться, что он вот-вот умрет и никогда не увидит Амелию.

Корабельный врач, наблюдая за ним, хмурился.

– Вы понапрасну растратите свои силы, юный друг, – говорил он не раз. – Уясните себе, что вы достигните своей цели, только сохранив ясную голову. Ваша спина – это совершенная ерунда! С помощью бинтов и мази я быстро приведу ее в порядок. Настоящая болезнь сидит в вашем сердце, и для нее существует один-единственный врач – вы сами.

Чуть опухшее лицо доктора выглядело удрученным. Про себя он ясно осознавал, что его пациенту в действительности нельзя помочь. Он от всей души осуждал капитана, избравшего справедливое возмущение Эрнста в качестве предлога для столь варварской расправы, но никогда в жизни не сказал бы об этом вслух. Когда в предпоследний день плавания Буайо со смехом спросил за обедом, как обстоит дело со спиной его пациента, он серьезно сказал:

– Меня беспокоит вовсе не спина молодого человека. Я опасаюсь, он слишком чувствителен для того, чтобы существовать в нашем грубом мире.

Капитан засмеялся своим громыхающим смехом.

– Готов поспорить, он еще приспособится к нему! Я, может быть, был бы помягче с мальчишкой, но момент был самый подходящий, чтобы хотя бы чуть-чуть вывести его из мира дурацких грез. Кто знает, может быть тот урок, который я записал на его шкуре, еще пригодится ему?

Утром следующего дня «Императрица Нанта» причалила к гавани Сан-Доминго. Каюта Эрнста оказалась отпертой и посреди всеобщей суматохи, вызванной разгрузкой и погрузкой, он сумел незаметно сойти на берег. Его колени противно дрожали, перед глазами плыли кольца тумана, и весь он был в полуобморочном состоянии. Со всех сторон на него нахлынули всевозможные запахи и звуки, и он едва не лишился чувств. Лавируя между мешками с кофе и людьми, торговавшими бананами, он сумел выбраться на площадь, которая кишмя кишела пестро одетыми людьми всех мыслимых цветов и оттенков кожи. Миловидные, цвета кофе с молоком женщины несли на головах гигантские, слегка покачивающиеся корзины, угольно-черные прислужницы негритянки с достоинством выступали за своими господами и держали над их головами пестрые зонты, прикрывая их от палящего зноя. Маленькие, загорелые испанцы с угольно-черными глазами вели за поводья ослов, а за их спинами на тачках громоздились дыни, гроздья винограда и золотые початки кукурузы. Маленькие проворные девчонки-негритянки наперебой предлагали вновь прибывшим букеты цветов и красиво сплетенные венки, а босоногие нищие дети с огромными глазами на обгоревших лицах роились вокруг иностранцев и пронзительными криками домогались милостыни.

Эрнст испугался, что его мозг вот-вот лопнет от избытка красок и звуков и из последних сил, шатаясь и едва не падая, сумел добраться до церкви, выстроенной в колониальном стиле. Там, возле входа в здание, он упал на каменную скамью в тени, отбрасываемой олеандрами, и закрыл лицо руками, чувствуя, как его зубы начали выбивать чечетку от внезапного и резкого озноба. Он попытался отогнать от своих глаз темно-красные, наливающиеся огнем круги – безрезультатно! Так он и сидел, закрыв глаза, слушая бешеный стук своего перегруженного сердца, и ждал неизбежного и скорого конца.

Он снова пришел в себя, услышав в некотором отдалении от себя мелодичный голос, который произнес на хорошем французском:

– Мануэла, погляди только на бледного иностранца вон там у церковного портала! Кажется, бедняжка болен. Пойди, спроси у него, можем ли мы хоть чем-то помочь?

Эрнст неимоверным усилием открыл глаза и увидел очаровательное женское личико. Большие, бархатно-черные глаза изучали его с мягким выражением участия и любопытства. Тонко очерченный рот, который вырисовывался на бледном овале лица подобно красному цветку, был поджат в легкой улыбке, а тонкая, украшенная браслетом рука мелкими торопливыми движениями заставляла трепетать черный узорчатый веер.

Очаровательное создание с черными локонами, ниспадающими на плечи и искусно закрепленным на лбу резным испанским гребнем, показалось в этот миг Эрнсту существом из иного мира. С запозданием, вспомнив о правилах хорошего тона, он вскочил на ноги.

– Мадемуазель!..

Однако, ощутив приступ слабости, вынужден был ухватиться за колонну.

Спутница юной красавицы оказалась полной квартеронкой средних лет с пышной грудью и широко раздавшимися бедрами. Со смехом, обнажив два ряда крепких как у хищного зверя зубов, она сказала:

– Месье, мадемуазель спрашивают, нуждаетесь ли вы в чем-нибудь? Мадемуазель хотели бы вам помочь.

Прежде, чем Эрнст успел что-либо ответить, прекрасная незнакомка сама обратилась к нему:

– Месье, вы больны? Могу я чем-то быть вам полезной?

Эрнст попытался поклониться. В этот момент он проклинал свою слабость, вызванную лихорадкой.

– Мадемуазель очень добра. Я иностранец и только что прибыл в Сан-Доминго на «Императрице Нанта».

– О, вы из Парижа? Как интересно!

Известие о том, что Эрнст из Парижа, привело прелестную девушку в состояние возбуждения. Ее бледные щеки подернулись нежно-розовым светом, который, перерастая в сияние, окрасил собою воспаленные лихорадкой фантазии Эрнста.

Тот на миг закрыл глаза, чувствуя, как им вновь овладевает слабость.

– Сядьте скорее, месье! – услышал он как будто издалека милый голос. – Мануэла! Беги к экипажу и скажи кучеру, чтобы он пришел. Мы ведь не можем бросить здесь этого месье, который только что прибыл из Парижа…

Эрнст почувствовал, как проваливается в пропасть блаженной усталости. С какой радостью зарыл бы он голову в воздушные кружева светлого платья незнакомки, которая после минутного колебания уселась возле него на каменной скамье!

– Ни о чем не беспокойтесь, месье, мы вас отвезем на плантацию моего па. Па очень гостеприимен, чтобы вы знали. Наше имение Мэзон д'Орфей вам понравится. Это самое красивое поместье в наших местах, – без умолку щебетала она.

Эрнст попытался удержать нить разговора несмотря на угрозу обморока, то подступающую, то отходящую.

– Вы очень добры, мадемуазель, но я боюсь показаться вам обременительным, – возразил он.

Она, коротко засмеявшись, возразила:

– Ну, что вы! Это исключено. У папы только за домом следят двадцать четыре негритянки, которые обо всем позаботятся. И потом, в доме так много комнат. По правде говоря, мы просто не заметим вашего присутствия. То есть… я хотела сказать, мы получим возможность почувствовать ваше присутствие в нашем доме, – добавила она, о чем-то задумавшись.

Эрнст изобразил подобие слабого смеха.

– Я боюсь, что покажусь вам неинтересным собеседником, – тихо сказал он. В этот миг он пытался хотя бы на миг воскресить в своей душе образ Амелии, но почему-то на предназначенное ей место все время вклинивалось лицо этой жизнерадостной девушки.

– Кстати, меня зовут Сюзетта Дюклюзель, – после небольшой паузы сказала она. – А вы? Вы мне даже не представились!

– О, да, извините мадемуазель! Просто все это… все как-то нереально…

Эрнст представился, и Сюзетта еще пристальнее начала вглядываться в него.

– Право, в этом что-то есть! – воскликнула она и прелестным движением закрыла веер. – Выходит, вы и есть юный друг месье де Сен-Фара, и именно вас па дожидается последние несколько недель?..

Она залилась серебристым смехом.

– Как чудно, что именно я обнаружила вас! Па будет очень рад, когда я доставлю вас в Мэзон д'Орфей целого и невредимого.

Позже Эрнст будет удивляться тому, что с первых минут не почувствовал, что эта красивая, брызжущая жизнью креолка, которую он волей судьбы встретил на своем пути, сыграет в его жизни далеко не заурядную роль. Но в этот момент он ощущал лишь бесконечную усталость и облегчение, как будто из бесконечно долгого плавания возвращался к себе домой.

Поместье Мэзон д'Орфей располагалось на широком холме и сейчас все было освещено светом заходящего солнца. Обсаженный старыми деревьями подъездной путь вел к усадьбе, выстроенной в испанском стиле, а вокруг усадьбы во всей своей экзотической роскоши расстилался сад. Юкатанские лилии с длинными стеблями окаймляли облицованные мрамором фонтаны, брызжущие водяные шлейфы которых переливались всеми цветами радуги. На заботливо ухоженных клумбах, за которыми ухаживали несколько негритянок, пышно разрослись туберозы и огненные черно-красные канны. Стены террасы, к которой вела аллея, были наполовину прикрыты густыми кустами камелий. Белые, словно сделанные из воска цветы, как жидкое золото, мерцали в свете вечернего солнца.

У Эрнста вырвался вздох восхищения. Никогда в жизни он не сталкивался с таким великолепием. Прелестная спутница внимательно наблюдала за ним. Ее пышная грудь мерно вздымалась под кремовым кружевным платьем.

– Вам нравится Мэзон д'Орфей, месье? – спросила она, и плутовская улыбка обозначила прелестнейшие ямочки на ее щечках.

– Нравится?! Это просто потрясающе!! – воскликнул Эрнст с энтузиазмом. – Вы, мадемуазель, должны быть просто счастливы жить здесь!

Он поймал себя на том, что мысленно уже рисует себе идиллические картины совместной жизни с Амелией в окружении подобной роскоши. Но, нет! Кроткая прелесть Амелии среди этой пылающей красками, сжигаемой тропическим солнцем роскоши моментально побледнела бы. Зато он не мог представить себе ни в какой другой обстановке эту вот девушку, Сюзетту Дюклюзель. Она была само порождение этой напоенной южным солнцем земли, беспечная и вся лучащаяся жизнелюбием. Но своему избраннику, которому она позволит ввести себя в дом, она сделает жизнь не особо-то легкой.

– Вы спите с открытыми глазами, – вновь оборвала тишину Сюзетта своим теплым, мелодичным голосом. Эрнст попробовал засмеяться.

– Вас это удивляет, мадемуазель? – после короткого молчания ответил он, и тут же испугался, что она неверно истолкует интонацию его голоса.

Напряжение, которое на миг возникло в разговоре двух красивых молодых людей, разрядилось, когда кучер, придержав лошадь, притормозил экипаж на каменных плитах подъезда. Два лакея в ярко-красных ливреях с кожей цвета шоколада подбежали и отворили дверцы экипажа. Грациозным движением Сюзетта спрыгнула на землю.

– Помогите месье сойти и проводите его в дом, – приказала она. – Он болен, поэтому с ним нужно обращаться бережно.

Своим сложенным веером она дотронулась до его плеча.

– До свидания, месье! До скорой встречи! Я и без того уже припозднилась, да и вам следует отдохнуть. Если у вас возникнет желание, можете спуститься к вечернему столу. Мы ужинаем в восемь на террасе. Вам наверняка захочется познакомиться с па…

Эрнст, все более и более ощущавший себя как бы в странном сне, готовый к тому, чтобы в любой момент проснуться, смог ответить на ее дружеское помахивание лишь улыбкой и слабым шевелением пальцев. В следующий момент он без сознания упал на руки рабов, сопровождавших его.

…Дни лихорадки сменились днями изнеможения. Эрнст метался на громадной кровати в диких горячечных фантазиях. На его горячих от лихорадки растрескавшихся губах вновь и вновь возникало имя Амелии, а еще он поносил в самых необузданных выражениях, на которые только был способен, некоего капитана Буайо. Хозяин дома, месье Жерар Дюклюзель, проявлял личную заботу о здоровье Эрнста, и когда узнал, что нервная лихорадка, поразившая Эрнста, так просто не излечивается, распорядился вызвать врача из городка, расположенного в нескольких милях от поместья.

Рубцы на спине к тому времени основательно затянулись, но было очевидно, что безобразные шрамы останутся на всю жизнь. В перерыве между приступами лихорадки Эрнст поведал свою историю хозяину поместья, и месье Жерар был тронут ею до глубины души. Деньги, которые в свое время одолжил Дюклюзелю месье Сен-Фар, были удачно помещены в дело, и полученные в результате этого дохода, как он сообщил Эрнсту, более чем достаточны для приобретения приличного участка земли и необходимых для его обработки рабов. Нет сомнения, что Эрнст, проявив немного сноровки, сумеет стать зажиточным человеком и обеспечить Амелии полагающуюся ей по происхождению жизнь.

Однако чтобы приступить к этому, Эрнсту необходимо было окончательно излечиться от последствий лихорадки, все еще не отпускавшей его. На эту тему дней через десять после того, как Эрнст поселился в Мэзон д'Орфей, между отцом и дочерью Дюклюзель состоялся вечером за столом разговор. Сюзетта в этот час после ужина была в очаровательном вишнево-красном платье с очень глубоким вырезом, который почти наполовину открывал взору парочку ее заманчиво мерцающих яблочек-грудей.

Месье Дюклюзелю нравилось, когда его единственная дочь выставляла напоказ свою цветущую красоту в роскошном обрамлении платьев. Он чрезвычайно гордился прелестями своей дочери, они сладостно-болезненно напоминали ему о чудесной испанке, разделившей с ним несколько лет его жизни, которую неожиданно и коварно украла у него тропическая лихорадка. С тех пор он не обзаводился новой женой, что, конечно, вовсе не было свидетельством его добродетельной жизни. Напротив, его горячий темперамент уроженца южной Франции бросал его от одного страстного, но короткого любовного эпизода к другому. Оливии, высокой и стройной квартеронке с миндалевидными глазами и кожей цвета кофе с молоком, которую он за бешеные деньги купил недавно на рынке в Сан-Доминго, довелось в полной мере изведать на себе его взрывную пылкость. Именно ей приходилось ныне делить со своим хозяином ночи, и это были ночи, когда времени на сон было мало. Но Оливия, днем блуждающая беззвучными шагами и взирающая в пустоту меланхолическим взглядом, казалось, расцветала под воздействием разрастающейся страсти своего повелителя. Ее высокая роскошная грудь казалась еще полнее, ее походка – еще эластичней, а в глазах ее проступали сдержанные огни, которые лучше всяких слов говорили, что их хозяйка чувствует себя в своей стихии.

Сюзетта презирала «эту негритянку», у которой на плантации не было никакой иной задачи, кроме как нравиться своему хозяину, и которая, как хорошо было известно дочери Жерара, делила с ее отцом не только постель, но и – в отсутствие юной наследницы – также и хозяйское застолье.

Когда Сюзетта была дома, Оливия появлялась за столом только по категоричному приказанию своего хозяина. В таком случае она сидела, опустив глаза, с полностью отсутствующим выражением лица возле месье Жерара и отвечала на его редкие вопросы приглушенным, мелодичным голосом, который Сюзетте был ненавистен, как и все остальное в этой квартеронке.

Оливия в свое время получила вне всяких сомнений отменное воспитание, и по желанию своего нынешнего господина она одевалась как знатная дама. Очевидно было, что раньше или позже она принесет ему ребенка. Одна только мысль, что какой-то квартероненок может оказаться ее сводным братом, раздражала Сюзетту. Разумеется, ей было известно, что рожденный в подобном мезальянсе ребенок ни при каких обстоятельствах не будет принят обществом, но само представление о возможности подобного уязвляло гипертрофированную гордость Сюзетты Дюклюзель.

Какое счастье, что в этот вечер они ужинали одни! Сюзетта поверх наполненного темным бургундским бокала адресовала отцу нежную улыбку, в ответ на которую он немедля подмигнул.

– Право же, не нравится мне наш гость, – объявил он немного попозже, когда после ужина в салоне, откинувшись в своем глубоком кресле, дымил сигарой. Это был большой, статный мужчина с серо-седыми волосами и жесткими цепкими глазами, которые все, казалось, оценивали с точки зрения выгоды или невыгоды для своего хозяина.

Сюзетта чуть поджала свои полные губы.

– Вот как? И почему же он тебе не нравится, па?

Ее тонкие прозрачные ручки играли ножкой бокала, а сердце порывисто стучало, как это всегда бывало при упоминании имени Эрнста, занимавшего ее – в этом она честно признавалась самой себе – гораздо больше, нежели многочисленные богатые женихи с соседних плантаций, наперебой ухаживающие за ней.

– Почему? Это трудно выразить словами… Начнем с того, что у него чертовски мало энергии и воли к жизни. Этот скандал на корабле! Какой здравомыслящий человек рискнет наживать себе неприятности из-за подобного пустяка?.. Нет, Сюзетта, как хочешь, но молодой человек и в самом деле страдает нехваткой здравомыслия!

Сюзетта слегка наморщила нос.

– Я так совершенно не считаю! Согласись, он действовал просто достойно, не дав оскорбить свою возлюбленную. То, что позволил в отношении его капитан, просто варварство!

Месье Дюклюзель кивнул.

– Воистину так! Я с большим удовольствием вызвал бы капитана в суд. Он начисто перешел границы своих полномочий. Как он осмелился обращаться с французским аристократом как с каким-то негодяем без роду и племени? Шрамы на спине нашего юного друга – это просто срам, это скандал!.. – громыхал Дюклюзель. Ротик Сюзетты расцвел плутовской улыбкой.

– Ты снова преувеличиваешь, па! – вкрадчиво сказала она. – В конце концов, я, например, нахожу эти светлые полосы на спине нашего гостя очень даже красивыми. Я невольно представляю, как его желанная Амелия проводит по ним ласковыми, холодными пальчиками и целует каждый шрамик по отдельности. Амелия, Офелия или любая другая женщина, в которую месье однажды влюбится, – добавила она, впадая в рассеянность.

Жерар высоко взметнул брови, пристально взглянув на свою дочь.

– Послушай, мой голубок! Можешь выбросить из головы все эти глупости. Он сын почтенного человека, и сам может быть таким же почтенным и благородным, но своего зятя я себе представляю несколько другим. Для моей единственной дочери достойной парой будет наследник богатейшей из местных плантаций, – добавил он с гордостью и раздавил свою сигару.

Сюзетта засмеялась искрящимся смехом. Она вскочила и вкрадчиво уселась на колени к отцу.

– Но папочка, – пробормотала она в самое его ухо, – зачем же всегда опасаться наихудшего? Разумеется, наш гость очарователен, но это еще вовсе не означает, что я жажду отобрать его у легендарной Амелии. Хотя, признаюсь, меня так и распирает от желания проверить на стойкость его хваленую верность. Он показывал мне медальон с ее миниатюрным портретом. И что же я увидела? Совершенно бесцветная молоденькая особа со светлыми волосиками, лицом наподобие севрского фарфора и голубыми глазами, кроткими, как у коровы…

Жерар положил тяжелую руку на гибкую талию своей дочери и сказал, постепенно приходя в хорошее расположение духа:

– Если попытаться из твоего описания вывести какие-либо заключения в отношение тебя самой, то один вывод напрашивается сразу: в душе ты глубоко враждебна этой бедняжке. Ты же на ней живого места не оставила, на несчастной девушке! И после этого ты будешь утверждать, что в упор не видишь никакого Эрнста?

– Я вовсе не говорила ничего подобного, – запротестовала Сюзетта. – Я никогда не утверждала, что мне не было бы интересно самую малость… ну, соблазнить его, что ли…

– Сюзетта! – Жерар попытался ничем не выдать своего веселья. Эта Сюзетта, честное слово, даже чересчур была похожа на него. – Если бы кто-то слышал сейчас твои рассуждения, он бы справедливо мог задать мне вопрос, что за воспитание я тебе дал? Это все оттого, что ты росла без матери, как маленькая дикарка, да и я слишком многие твои шалости спускал тебе, – вздохнул Жерар. – Но, – продолжал он твердо, – ты оставишь юношу в покое, и это так же верно, как то, что я – Жерар Дюклюзель, понятно?!

Сюзетта вырвалась из его рук и какое-то время, с волнующейся грудью и гневными искрами в больших глазах, стояла перед ним, не отводя своего взгляда.

– Я бы не стала делать по этому вопросу таких категоричных заявлений, па! – сообщила она после минутного молчания. – В конце концов, я же не мешаю тебе вовсю предаваться твоим удовольствиям…

Густой багрянец гнева выступил на лице мужчины.

– О чем тут говорить?.. Если ты имеешь в виду Оливию…

Он запнулся, потеряв уверенность под ее взглядом.

– А что, существует еще кто-то, кого я могла бы иметь в виду? – спросила Сюзетта совершенно переменившимся тоном.

На лбу Жерара надулись гневные жилы.

– Я запрещаю тебе говорить со мной в таком тоне, – разбушевался он. – С каких пор я, твой отец, должен перед тобой отчитываться о своих делах?!

– Никто тебя и не заставляет, – сказала Сюзетта. – Я просто хотела указать на сходство между твоим пристрастием к Оливии и моей увлеченностью этим миленьким, молоденьким больным французом.

Месье Дюклюзель про себя решал, бушевать ли ему и дальше или же примириться с судьбой, которая наградила его такой мятежной дочерью? Но поскольку он души не чаял в своей прекрасной Сюзетте (не в последнюю очередь из-за сходства с ее матерью, некогда горячо любимой им), то решил отказаться от громогласных словоизвержений и начал с ворчанием жевать кончик новой сигары.

Он предоставил Сюзетте самой сделать из его молчания правильные выводы, а поскольку она всю жизнь росла баловнем отца, она с привычной вкрадчивостью вновь оседлала его колени.

– А если бы я действительно полюбила француза, папочка, – мурлыча, спросила она, – ты бы и в самом деле оказался таким жестокосердным, что преградил бы мне путь к моему счастью?

Месье Дюклюзель рассеянно положил руку ей на талию.

– Ты маленькая глупышка! – сказал он с нежностью. – Разве может такой человек составить для тебя счастье? Подумай сама! А кроме того, ты ведь сама сказала, что он по уши влюблен в другую…

Впрочем, про себя он понимал, что у его дочери, привыкшей в своей жизни получать все, что пожелает, подобное обстоятельство способно лишь подхлестнуть азарт.

В этот вечер разговор больше не касался предмета, близкого сердцу Сюзетты, но способного вызвать лишь неудовольствие ее отца. Жерар решил, что сперва надо позаботиться о том, чтобы молодой человек с томными глазами смог твердо встать на ноги. Он будет, насколько это возможно, оказывать поддержку в осуществлении его планов в отношении очаровательной Амелии. Жерар тоже видел портрет Амелии и, в отличие от дочери, был очарован приятным и ясным девичьим лицом, которое глядело на него с медальона. Со своим знанием людей хозяин Мэзон д'Орфей немедленно заключил, что молодые люди и в самом деле созданы друг для друга, а поскольку к трагически скончавшемуся Сен-Фару он питал искреннее чувство благодарности – ведь именно деньги Сен-Фара позволили ему относительно легко взять старт в новую жизнь после того, как он из-за дуэли со смертельным исходом был вынужден ночью, в тумане оставить Францию, – то он решил позаботиться о том, чтобы счастье Амелии, одновременно являющееся счастьем Эрнста, не было разрушено нескромным любопытством его дочери. В отношении Сюзетты у него имелись другие, несравненно более грандиозные планы. Он не сомневался, что как только Эрнст начнет уклоняться от ее покровительства, продиктованного скорее всего капризом, Сюзетта моментально забудет про свой глупый и неуместный флирт.

Ах, разве мог месье Дюклюзель знать, что Сюзетта решила любой ценой, во что бы то ни стало, завладеть Эрнстом. Она с первого мгновения влюбилась в этого милого юношу с мечтательным взглядом и меланхолическим голосом и поклялась, что получит его, как получала все, чего ей хотелось.

Мысль о собственной решимости развеселила ее, и она, напевая, поспешила в свою комнату, где Мэмми, ее мамка-негритянка, была вовсю занята сортировкой белья для своей «овечки». Сюзетта схватила ее за руку и увлекла за собой.

– Брось эти глупые нижние юбки и будь поласковей к своей Сюзетте, – вкрадчиво сказала она.

Широкобедрая темнокожая мулатка, некогда бывшая ее кормилицей, внимательно посмотрела на девушку из-под густых сведенных бровей.

– Что с вами, дитятко? Старый масса Жерар налил вам слишком много шампанского? Я всегда твердила ему, что алкоголь не идет на пользу молодой даме, ну, разумеется, не идет на пользу!

Но Сюзетта только смеялась, ухватывала няньку за широкую талию и, несмотря на сопротивление, кружила ее по комнате.

– Ерунда, Мэмми, шампанское здесь вовсе ни при чем! Скажи-ка мне быстро: нравлюсь я тебе?

Красивая девушка с волнующейся грудью и горящими щеками остановилась перед большим, во всю стену зеркалом и начала критически изучать себя сверху донизу. Ее руки начали медленно поглаживать крутые холмики грудей, которые пылали и обжигали пальцы даже сквозь тонкую материю платья. Ее язык, словно ласкаясь, пробежал по влажным, горячим темно-красным губам.

– Скажи, Мэмми, я тебе нравлюсь? – спросила она еще раз тем самым ленивым, воркующим тоном, который так безотказно действовал на ухаживающих за ней молодых людей. Да, наша красавица Сюзетта, несмотря на свою молодость – а ей едва ли минуло семнадцать весен, – была на редкость сведуща в искусстве смущать мужские сердца. И нужно воздать хвалу скорее бдительному глазу ее отца и старой няньки, чем ее добродетели, что до сего момента она умудрилась остаться девицей, что повышало ценность ее приданого для будущего жениха одной из богатейших наследниц страны.

Верная нянька неодобрительно посматривала на нее бегающими глазами.

– Вы ведете себя не как знатная дама, а совершенно как большая белая проститутка, да! – сказала она с укоризной. – Стоите тут с грудями в руке и спрашиваете, как я вам нравлюсь? Вы же отлично знаете, что вы красивая девушка, но вам следует научиться изысканным манерам, иначе не видать вам благородных мужчин!..

Сюзетта оборвала ее звонким смехом. Она послушно опустила руку от груди и сказала, притворно надувшись:

– Да, ну тебя, Мэмми, прекрати! У меня уже есть один такой благородный мужчина… Как ты думаешь, ему нравится черный цвет?.. Амелия, Амелия, кроткая, бледная, невинная… Правда ведь, я не такая, Мэмми? – примиряюще спросила она.

Негритянка торопливо перекрестилась.

– Да будет с вами небо, мисси! Но вам не видать массу Эрнста в качестве мужа, это ясно как божий день! Ваш па не допустит такого. Тот бедный человек, а вы – богатая наследница. Ваш па выдаст вас замуж за сына богатого плантатора, и для мисси это будет гораздо лучше, да!..

Сюзетта сжала свои изящные руки в кулаки.

– И все же он будет мой! Ты, Мэмми, – глупая гусыня, если полагаешь, что позволю выдать меня замуж против моей воли, – сказала она, стряхнув со лба локоны. – Я буду женой Эрнста или ничьей женой, клянусь могилой моей матери!

Произнося эти слова, она все больше впадала в азарт. Ее щеки пылали, глаза искрились, полные груди вздымались от порывистых вздохов. Она была преисполнена твердых намерений во что бы то ни стало заполучить в свои руки то, что казалось ей ее счастьем.

Мэмми вздохнула. Она знала необузданность своего «дитятки» и понимала, что вряд ли найдет на нее управу. Тем временем возбуждение, овладевшее Сюзеттой, сменилось еще большим приливом нежности, и она с вкрадчивой лестью спросила:

– А как он сегодня? Что говорил врач? Ты слышала?

Чувства, обуревавшие девушку, слишком отчетливо были написаны на ее лице; с ее полуоткрытых губок слетел дрожащий вздох, выдавая все смятение ее страстного сердца. Старая негритянка, не желая подливать масла в огонь, пытаясь отказать Сюзетте в том, чего она столь пылко жаждала, сказала с лукавым смехом:

– Почему моя овечка не пойдет и не посмотрит сама?

Сюзетта бросилась на шею негритянки, грудь которой мягкой волной опустилась до самой талии.

– О, Мэмми! – воскликнула она, воспламененная этим предложением. – Ты самая лучшая, самая умная нянька на свете!

Когда Эрнст был пробужден из своего забытья мягким дуновением зефира, который веял через настежь распахнутое окно, он вместо белокурой нимфы своих лихорадочных снов обнаружил возле своего ложа богиню с горящими глазами. На хорошеньком лице Сюзетты появилась нежная улыбка, едва ли она заметила, что отрешенные глаза Эрнста, в которых была видна слабость только что перенесенного приступа лихорадки, устремлены на нее. Она склонилась к нему и мягко провела вдоль висков юноши, на которых застыли прозрачные капельки пота, своим носовым платком, от которого веяло ароматом духов «Вуаль де Пари».

– Я необыкновенно рада, что вы выздоравливаете, – сказала она предельно мягким голосом. – Вы нам причинили столько хлопот, месье!..

От ее прикосновения, легкого, как прикосновение опавшего лепестка, Эрнст закрыл глаза. Когда он их снова открыл, то обнаружил Сюзетту все еще склоненную над ним. Ее большие, темные глаза вплотную приблизились к его лицу, и он почувствовал, как несколько горячих капель упали на его лицо. Смутившись, он попытался вглядеться в ее черты.

– Мадемуазель, вы плачете?

Его голос звучал сокрушенно. Но сколь слабым он себя ни чувствовал, его взгляд не мог не устремиться на те совершенные прелести, которые открылись его взору в такой осязаемой близости. При взгляде на них в Эрнсте молниеносно ожило сознание мужской принадлежности. В последние дни, проведенные им в качестве гостя Мэзон д'Орфей, он заметно поправился, и даже если лихорадка, бушевавшая в его жилах, еще напоминала о себе, то лишь тем чувствительнее был он по отношению к тем прелестям, которые столь заманчиво представляли его взору. В его нежном сердце совершенное тело Сюзетты сплавилось воедино с милым образом отдаленной возлюбленной. В той промежуточной области между сном и действительностью, в которой витал его дух, стирались грани между реальностью и мечтой, и ему начинало казаться, что он вновь вместе с Амелией в обвитой розами беседке.

Его руки сами собой легли на стройную гибкую талию Сюзетты, и вот уже его растрескавшиеся от лихорадки губы прижались к ее губам, благоухающим и прохладным, а его язык, раздвинув милые розовые лепестки, овладел ртом, который оказался даже слишком податливым.

Сюзетта, в определенном, конечно, смысле, была еще совсем невинная девушка. Но она обладала темпераментом зрелой женщины и была одновременно – а что здесь важнее, выбирайте сами – самым страстным образом влюблена в Эрнста, который в свою очередь тоже томился от любви. Так что у нас не должно вызвать удивления ее поразительно быстрое превращение из беспечной девушки в любящую женщину в ту минуту, когда она оказалась у порога исполнения своего страстного желания.

Эрнст, полуоглушенный ароматом ее духов и жаром ее тела, инстинктивно дотронулся до золотых плодов, которые с готовностью раскрылись ему навстречу. Его губы искали прохладу, обхватывая упругие, твердо выдающиеся вперед бутончики сосков, которые, напрягаясь, воспламеняли его к новому, еще более необузданному жару.

Возбуждение, пронзившее его как электрический ток, заставило резко набухнуть некую часть его «Я», уже не раз блестяще подтверждавшую свои мужские качества. С его губ слетел долгий, прерывистый вздох, и он, схватив пылающую ручку Сюзетты, прижал ее к своему телу.

– О, ангел мой, моя Амелия!.. – выдохнул он, до предела разгоряченный этим прикосновением.

Сюзетту всю передернуло. Она почувствовала себя задетой самым болезненным образом, настолько неуместно прозвучало это имя в данной ситуации. Она резко отдернула руку и вырвалась из его объятий.

– Я не ваша Амелия! – отрывисто сказала она, унимая волнующуюся грудь и выпрямляясь.

Эрнст пришел в себя и впервые за время знакомства с Сюзеттой взглянул на нее осмысленным взглядом. Он бы не был мужчиной, если бы ему не понравилось то, что он видел: черные локоны вокруг изящного овала лица, на котором пылали два темных солнца ее глаз, сладострастно раздувшиеся крылья носа и полный, чувственный напрягшийся рот, крутые холмы двух безупречных сияющих грудей, отделенные друг от друга узкой тенью глубокой лощинки, талия, столь тонкая, что сильный мужчина смог бы ее охватить двумя ладонями.

В комнате было сумеречно, горели свечи. Сюзетта стояла к ним спиной, так что свет обтекал ее контуры золотым ореолом. Для Эрнста, чья чувствительная душа только что вынырнула из Глубин лихорадочных видений, она показалась не по-земному красивой, неким явлением из другого мира.

– Извините меня, мадемуазель, – неуверенно сказал он. – Вероятно, я грезил. Мне только что казалось, что со мной в комнате Амелия, и вдруг я вижу вас…

В его голосе сквозило столь сильное восхищение, что Сюзетта решила простить ему мысли о другой. Уж она-то позаботится, чтобы Амелия в дальнейшем все более и более отдалялась и бледнела, постепенно обращаясь в нереальность, становясь для него видением из снов. Отсутствие соперницы и ее собственное полное жизни и радости присутствие не смогут не оказать влияния на Эрнста.

Сюзетта решила заново приступить к делу, на этот раз – более осмотрительно. Она пододвинула к кровати уютное кресло с подлокотниками и грациозным движением, на миг обнажившим ее изысканно сложенные ножки, села в него.

– Расскажите мне о вашей Амелии, – кротко сказала она. – Вы, вероятно, очень любите ее?

Щеки Эрнста покраснели, а сердце часто застучало. Но причиной указанных явлений стал вовсе не образ Амелии, всплывший перед его глазами, а, напротив, – созерцание прелестей, совершенно невинно, казалось, выставленных Сюзеттой напоказ.

– Не будем говорить об Амелии, – сказал Эрнст почти нетерпеливо. – Лучше расскажите о себе, о вашей жизни здесь. – В этот момент он вспомнил, что никто иной как Сюзетта подобрала его, больного и израненного, когда он сошел на берег Сан-Доминго. – Вы были очень добры ко мне.

Сюзетта засмеялась. Ее губки расцвели от смеха, как летний цветок.

– Вы были очень больны друг мой, и я счастлива, что вам сейчас опять лучше, – с жаром сказала она.

– Мне достаточно хорошо, чтобы благодарить судьбу за то, что она привела меня в ваш дом, – с энтузиазмом подхватил Эрнст. Он был очарован присутствием Сюзетты. То, что ни разу не удалось прекрасной Александрине, а именно – отвлечь его от мысли от Амелии, не представило ни малейшего труда для Сюзетты. Может быть, тому способствовала отдаленность, величайший, как известно, враг любящих сердец, но, так или иначе, наш Эрнст был охвачен подлинным упоением чувств, которое бежало по его жилам, как легкое, изысканное вино.

В разговоре с ней к нему мигом вернулись силы, в течение всей лихорадки уходившие на борьбу с недугом, и Эрнст больше чем когда-либо за последние недели почувствовал себя мужчиной. Правда, ему уже приходилось подавлять страстные порывы. Он обладал многими женщинами за свою жизнь, но с того момента, когда открыл, что любит Амелию, он оставался непоколебимо верным ей. Эта верность до такой степени стала его привычкой, что даже сейчас, когда Сюзетта сумела склонить на свою сторону большую часть чувств, предназначенных, вообще-то, для Амелии, ему и в голову не пришло, что можно пожертвовать своей любовью к далекой Амелии ради более реального и материального влечения.

Сюзетта, которая прекрасно видела смятение, охватившее чувствительную натуру Эрнста, в тот же момент вычислила способ искусно раздуть огонь, ею самою в нем разожженный: она решила в момент накала страстей первой уйти от него и оставить бедного юношу наедине со своими мыслями. Ее женская природа подсказала ей, что на данной стадии страсти ничто так не разжигает огонь, как сознательная разлука. Довольная собой, она бегло и мягко поцеловала Эрнста, пожелала ему спокойной ночи и ушла, сознавая, что в ближайшее время он будет занят исключительно ее прелестной, юной персоной.

В то самое время, как Эрнст незаметно для самого себя все более и более запутывался в силках, расставленных для него красавицей Сюзеттой, мадам Дюранси старалась по мере сил утешить Амелию в связи с мнимым молчанием ее возлюбленного. Юная девушка, благодаря своей довольно-таки сильной натуре относительно скоро оправилась от заболевания, подхваченного ею на балу у семейства Делансэ, в чем не последнюю роль сыграла самоотверженность Элизы. Наряду с микстурами и мазями, которыми она, пунктуально следуя предписаниям врача, пичкала Амелию, горничная не упускала случая при первой удобной возможности влить в нее основательную порцию надежды, которая только и поддерживала волю к жизни у ее хозяйки. Благодаря всему вышесказанному Элиза вскоре могла сообщить полковнику, который почти ежедневно был гостем в имении мадам – бывшем имении Сен-Фара, самые благоприятные новости о здоровье юной госпожи. Новости, которые он, как подобает целеустремленному кавалеру, оплачивал более чем щедро, не упуская со своей стороны возможности вкусить дары горячего темперамента Элизы.

Так минуло несколько недель, и месье де Ровер мог вполне гордиться своей ловкостью: он с одной стороны мостил дорогу к сердцу Амелии, а с другой стороны умудрялся удерживать в благоприятном настроении пылающую страстью мадам.

Последняя в свою очередь все это время заботилась о том, чтобы письма, прибывавшие с некоторыми перерывами из далекого Сан-Доминго, не попадали в руки Амелии. Это не составляло ей большого труда, ибо как опекун Амелии она располагала правом на первоочередное знакомство с корреспонденцией, предназначенной для ее подопечной. Она уже использовала некоторые из этих посланий, преисполненных в равной степени тоской и нежностью, для того, чтобы придать особую пряность страстным часам, проводимым совместно с полковником.

В ход шел ее незаурядный актерский талант, и полковник хохотал до слез, когда она с интонациями Эрнста и с выражением мечтательной страсти на лице воспроизводила для своего ночного гостя тот нежный лепет, который явно не был предназначен для ее глаз. Полковник прерывал веселое чтение лишь для того, чтобы страстным поцелуем принудить к молчанию этот красиво очерченный рот, обращающий сердечные излияния несчастного влюбленного в приправленную желчью сатиру, и вырвать у него тот вздох сладости, по которому напрасно томилась в своей ничего не подозревающей невинности бедняжка Амелия.

Амелия, чье сердце разрывалось на части ввиду кажущегося молчания ее далекого возлюбленного, штурмовала и Элизу, и мадам одним и тем же вопросом: в самом ли деле из-за моря не пришло ни одного письма в ее адрес?

Упорное и сочувственное «нет», которое она раз за разом получала в ответ, приводило ее в состояние глубокого волнения за возлюбленного. Элиза, ничего не знавшая о проделках мадам, пыталась всеми доступными способами приободрить ее, и два юных создания целыми часами гадали о возможной судьбе Эрнста.

Когда Амелия оправилась настолько, что могла принимать гостей на террасе дома, полковник не преминул нанести ей визит, чтобы заверить девушку в своей радости по случаю ее выздоровления. Непревзойденный покоритель женских сердец, Шарль не был бы самим собой, если бы не нашел ключ к чувствительному сердцу юной девушки, все далее уводя ее от той печали, которая уже становилась душевной привычкой. Амелия в основе своей была существом жизнерадостным, и необходимость уживаться с болью, столь чуждой ее натуре, была, конечно, ей в тягость. Не стоит поэтому удивляться, что вскоре она была уже искренне благодарна полковнику, который умел отвлечь ее от печальных мыслей, и нередко ловила себя на том, что с нетерпеньем ждет появления полковника на его гнедом рысаке в конце аллеи. Она сама поражалась, что ее отношение к человеку, не столь давно самым грубым образом оскорбившему ее, так переменилось, но дальше констатации этого удивительного факта она не шла. В силу своей незлобивости она была склонна принимать за чистую монету извинения полковника, а увидеть за почтительным и сдержанным обращением тщательно продуманный шахматный ход, направленный против нее, ей просто не приходило в голову. Напротив, она полагала, что полковник раскаялся в свой дерзости, и то усердие, с которым он старался ей понравиться, трогало ее. Полковника она понемногу начинала воспринимать как своего рода старого друга, и более того, кое в чем стала открываться ему. И вот однажды настал день, когда она сама заговорила о том, что заполняло ее нежное сердце, о печали, терзавшей ее из-за отсутствия писем от Эрнста.

Произошло это чудесным августовским днем. Амелия провела предобеденное время за чтением в парке. Она с облегчением вздохнула, когда мадам Дюранси вместе с управляющим имением отправилась в бывший кабинет месье Сен-Фара, чтобы проверить кой-какие счета. Расточительный образ жизни мадам, и в первую очередь ее пристрастие к экстравагантным туалетам и дорогим украшениям, далеко не соответствовал тем доходам, которые она получала от имений своего покойного супруга, и нас не должно удивлять, что имущество, столь легкомысленно доверенное ей месье де Сен-Фаром, начало постепенно перекочевывать в ее платяные шкафы и шкатулки с драгоценностями. Без сомнения Амелии предстояло вскоре стать бедной девушкой-бесприданницей, если только приличествующее ее титулу замужество не убережет ее от такой судьбы.

Но сама Амелия была бесконечно далека от подобных мыслей и целыми днями, переходя от страха к надежде, рисовала себе жизнь, которая ее ждет после того, как Эрнст вопреки всем пророчествам и предостережениям вернется к ней. Книга, которую полковник принес специально для нее, отыскав ее в своей обширной библиотеке, вызывала у нее более чем умеренный интерес, несмотря на красивые гравюры и душещипательный сюжет. Ее мысли вновь и вновь уклонялись в сторону, и когда верная Элиза пришла сообщить о визите полковника, она застала свою госпожу сидящей на каменной скамье, нагретой солнцем. Книга была позабыта, а глаза Амелии безучастно устремлены вдаль.