Приятный кошмар

Глава 18 Мы никогда, никогда, никогда не покинем этот остров

Джуд ушел. Не просто отодвинулся от меня, что тоже было бы достаточно конфузно. А ушел совсем.

Какого черта. У меня падает сердце и щеки горят от унижения, когда я начинаю убирать беспорядок, который мы устроили в кабинете моей тети. Вернее, беспорядок, который устроил здесь он.

В моем сердце кипит гнев. Гнев на него за то, что он сделал это со мной снова. И еще больший гнев на себя саму за то, что я позволила ему это сделать.

Когда он бросил меня в девятом классе, чтобы тусоваться с Эмбер и двумя их другими друзьями – Саймоном и Моцарт, – я дала себе слово, что никогда больше не стану ему доверять. И что же – стоит ему просто посмотреть на меня, впервые за три года, и я позволяю ему снова приманить меня, как будто последних трех лет никогда не было.

Как будто я не провела всю первую половину девятого класса, засыпая в слезах, мучаясь от одиночества и растерянности из-за того, что мой лучший друг бросил меня в тот самый день, когда мою любимую двоюродную сестру и единственную лучшую подругу отправили в Этериум.

Я не знаю, кто из нас хуже – Джуд, потому что он такой козел, или я сама со своим невероятным легковерием. Но, задавая себе этот вопрос, я уже знаю ответ на него.

Это определенно я, я сама.

Джуд просто верен себе, как бы ужасно это ни было. Это я знала, что ему нельзя доверять, но облажалась и все равно это сделала. И теперь его нет, а я стою здесь, униженная донельзя.

Я инстинктивно берусь за мой телефон, чтобы отправить сообщение Серине и рассказать ей о моем позоре, но затем вспоминаю. Я больше никогда не отправлю ей сообщение, никогда больше не поговорю с ней. И никогда больше не увижу ее.

Во мне зарождается крик, и на сей раз мне в тысячу раз труднее сдержать его, чем прежде. Но каким-то образом я ухитряюсь это сделать несмотря на то, что горе потрясает меня до самой глубины души, тянет меня вниз, тянет меня на дно.

Я с трудом выбираюсь на поверхность, беру антисептик и несколько шариков ваты, чтобы продезинфицировать последние из своих ран. И сосредоточиваюсь на физической боли, использую ее, чтобы отогнать горе, хотя бы ненадолго.

Когда мне удается снова начать дышать, я заклеиваю укусы пластырем, убираю средства для оказания первой помощи на место и закрываю дверцу шкафа. Затем, написав тете Клодии на телефон, чтобы дать ей знать, что все в порядке, подбираю с пола мой рюкзак и иду к двери.

Но, едва я выхожу в коридор, как вижу мою мать, она быстро шагает по нему с очень недовольным выражением на худом лице.

Она замечает меня, на мгновение останавливается и направляется прямо ко мне. Взгляд ее голубых, как у всех Колдеров, глаз направлен на меня, как ракета с тепловой системой самонаведения, и с каждым ее властным шагом в стуке каблуков-шпилек ее красных туфель слышится недовольство. При обычных обстоятельствах я бы сейчас оглядывалась по сторонам, ища способ улизнуть, – потому что общаться с моей матерью, когда она одета в свой красный брючный костюм от Шанель, это всегда плохая идея.

Но в эту минуту мне плевать, как это закончится. Я слишком разгневана, слишком расстроена, слишком уязвлена, чтобы бежать. Гибель Серины – это зияющая в моей душе рана, а прием Каспиана на учебу в тот самый университет, куда жаждала поступить я сама, это лимонный сок, залитый прямиком в эту рану.

Поэтому, вместо того чтобы сбежать, я остаюсь стоять на месте, глядя ей в глаза и ожидая, чтобы она высказалась, дабы то же самое могла сделать и я сама.

Но вместо того чтобы выложить, что ее беспокоит, она останавливается передо мной.

И ждет, ждет, впившись в меня глазами, пока мне не становится не по себе.

Именно этого она и хочет – она отлично умеет не только продумывать стратегию, но и манипулировать людьми. К тому же в этой истории она неправа и знает это, а это значит, что она будет тянуть время бесконечно, прежде чем заговорить.

Но от того, что я это знаю, мне не становится легче дожидаться, когда она наконец заговорит. Не становится легче стоять на месте, как будто я какой-то лабораторный образец, который она разглядывает с этим своим фирменным прищуром, склонив голову набок.

Но тот, кто делает первый ход, погибает – моя мать научила меня этому задолго до того, как остальные узнали это, посмотрев «Игру в кальмара», – поэтому я продолжаю молчать, смотреть ей в глаза и ждать.

В конце концов она испускает вздох – долгий медленный вздох, от которого мне становится еще больше не по себе. Но я заставляю себя не обращать на это внимания, и она наконец говорит:

– В твоей рубашке есть дырки.

– Чудовища были…

Она обрывает меня прежде, чем я успеваю сказать что-то еще.

– Я не совсем понимаю, почему ты приводишь это в качестве уважительной причины. – Она качает головой, и впервые в ее тоне проскальзывает нотка раздражения. – Тебе же известно, что увертки неприемлемы. Зверинец совершенно безопасен.

Секунду я смотрю на нее, не совсем понимая, что мне следует на это сказать. Наверное, я могла бы с ней поспорить. Но вместо этого я решаю отдать предпочтение старой доброй уклончивости.

– Хорошо, – коротко говорю я. – После урока я переоденусь.

– Ты представляешь эту школу, Клементина. Ты Колдер. Ты всегда должна быть безупречна, и это включает в себя соблюдение дресс-кода. – Она вскидывает ладонь. – Сколько раз мне надо говорить тебе об этом? Если ты не соблюдаешь правила, то как мы можем ожидать, что их будут соблюдать остальные ученики?!

– Да, потому что моя рваная форма приведет к полной анархии в нашей школе. – Я начинаю протискиваться мимо нее, но ее пальцы с ногтями, накрашенными красным лаком, вцепляются в мое предплечье, усиливая боль в свежих ранах на нем и не давая мне уйти.

– Ты не знаешь, что может привести к анархии, – говорит она. – И я тоже. У этих учеников была трудная жизнь. Они совершали ужасные ошибки. Соблюдение дресс-кода может показаться тебе чем-то несущественным, но именно благодаря структурированному, организованному и единообразному подходу, мы обеспечиваем им стабильность.

Ах, вот оно что. Теперь я понимаю, почему она так завелась.

Ничто так не нервирует мою мать больше, чем те случаи, когда происходит странный всплеск энергии и кто-то из учеников проявляет свою магическую силу, несмотря на самые отчаянные усилия школы. Сегодня это произошло с Эмбер, которая воспламенилась, но в прошлом такое случалось и с другими учениками. Да, в распоряжении школы имеются самые современные технологии в сочетании с мощнейшими заклятиями, блокирующими магические способности учеников, но чрезвычайные происшествия все же случаются. Особенно во время всплесков энергии.

Это заставляет меня снова подумать о Серине, о ее магических способностях и о том, как она погибла, потому что ее не научили контролировать их.

Меня захлестывает еще одна волна горя и вышибает из меня воздух. Она бьет меня наотмашь, и я обрушиваюсь на свою мать и ее нелепые слова еще до того, как принимаю осознанное решение сделать это.

– А я-то думала, что сохранить им жизнь – это и есть способ обеспечить им – и школе – стабильность.

В тот момент, когда смысл моих слов доходит до нее, она отшатывается, как будто я дала ей пощечину, но я не жалею о том, что сказала их. Ни в малейшей степени. Потому что сосредоточение внимания на дресс-кодах, правилах и статус-кво кажется мне довольно нелепым, когда этот статус-кво не готовит выпускников Школы Колдер к жизни в реальном мире, а приводит их к гибели опять, опять и опять.

Моя мать, однако, смотрит на вещи иначе, чем я, – если судить по тому, как она сжимает челюсти. И хотя взгляд, который она бросает на меня, предупреждает, что сейчас мне самое время закрыть рот, я не могу этого сделать. Только не сейчас. Не на этот раз.

Но я все же понижаю голос, чтобы он звучал скорее примирительно, чем обвиняюще и продолжаю:

– Стоит ли удивляться, что столь многие ученики школы погибают после того, как заканчивают ее, если мы не даем им абсолютно никаких жизненных навыков?

Сначала у моей матери делается такой вид, будто она хочет просто проигнорировать мою попытку обсудить эту тему, но затем он просто тяжело вздыхает.

– Полагаю, эта твоя небольшая тирада означает, что ты слышала про Серину.

– Ты говоришь о ней так, будто это сводка погоды. «Полагаю, ты слышала о надвигающемся шторме»? – В это мгновение в небе слышится особенно громкий раскат грома, будто подчеркивая мои слова – и мой гнев.

– Это не входило в мои намерения.

– Может, и нет, но впечатление такое, будто это именно так – и это касается не только Серины, но и всех остальных.

Она качает головой и снова вздыхает.

– Мы сделали все что могли, чтобы изменить их жизнь к лучшему. Пока они учились здесь, мы обеспечивали им безопасность. Но то, что происходит после их выпуска из школы, находится полностью вне нашего контроля, Клементина. Переживаю ли я из-за гибели Серины? Конечно переживаю. Переживаю ли я об остальных наших бывших учениках, которые погибли? Конечно, переживаю. Но ты должна понимать, что их смерти – это всего-навсего часть жизни, печальные, прискорбные несчастные случаи.

– И это тебя не беспокоит? Как ты можешь думать, что это нормально, что ученики этой школы, которой ты руководишь, этой школы, которую ты постоянно называешь наследием нашей семьи, не могут жить вне ее стен?

– Ты слишком драматизируешь ситуацию. – Здание сотрясает еще один раскат грома – на сей раз тихий и долгий, – но моя мать не удостаивает его вниманием. – Во-первых, многие из наших учеников продолжают жить вполне полноценной жизнью. А во‑вторых, ты вкладываешь в мои уста слова, которых я никогда не говорила. Я никогда не сбрасывала со счетов ни прискорбность, ни значение их смертей…

– Ты только что заявила, что их смерти «это всего-навсего часть жизни», просто еще один ее неприятный аспект, который мы должны принять. Что это, если не сбрасывание со счетов?

– Это прагматизм! – рявкает она. – Ученики, которые прибывают в нашу школу, это трудные подростки. Очень, очень трудные. Они сжигали строения. Устраивали взрывы. Они убивали людей, причем самыми ужасными способами. Мы делаем все, что в наших силах, чтобы исправить их, помочь им, пока они находятся здесь. Мы предоставляем им безопасное убежище, где они защищены от наиболее зловещих аспектов их магической силы. Мы даем им шанс избежать тюрьмы, возможность дышать полной грудью, возможность исцелиться – если они готовы принять то, что мы им предлагаем, – пока они осознают, кто они такие и на что способны. Мы учим их управлению гневом, устраиваем сеансы психотерапии и даем навыки смягчения негативных последствий их выбора, если он неверен. Но ничто из этого не отменяет того факта, что, когда они покидают нашу школу и оказываются вне нашего пристального надзора, с ними могут случиться плохие вещи, как бы мы ни старались это предотвратить.

– Смерть – это нечто большее, чем просто плохая вещь, тебе так не кажется? – не веря своим ушам, спрашиваю я. – Наверняка есть лучший способ помочь этим подросткам, чем то, что делаем мы. Ты же знаешь, что бабушка и дедушка не захотели бы, чтобы это…

– Не смей говорить мне чего бы хотели мои мать и отец, раз ты даже никогда не была с ними знакома. – Теперь вся рассудительность улетучилась из ее тона, и в нем осталась только холодная ярость. – Ты мнишь, будто, раз ты родилась на этом острове, то тебе известно, как тут все устроено. Но на самом деле ты не знаешь ни черта.

Я не спорю с ней насчет того, что я никогда не была знакома с моими бабушкой и дедушкой – о некоторых вещах ей лучше не рассказывать, и одна из них – это моя способность видеть призраков, так что вместо этого я сосредоточиваюсь на остальной части ее слов.

– Если я ничего об этом не знаю, то расскажи мне, в чем суть дела, – прошу я. – Объясни, почему ты считаешь, что это единственный путь…

– Это единственный путь! Если ты хоть на секунду перестанешь строить воздушные замки о том, как ты покинешь этот остров, возможно, ты сама это поймешь.

– А почему, по-твоему, я так отчаянно жажду убраться отсюда, мама? Не потому ли, что ты и меня держишь здесь как пленницу, как всех остальных учеников? Я вообще никогда не покидала этот остров! Ты хоть понимаешь, насколько это дико? А затем ты говоришь мне, что я не могу отправиться на учебу в университет, потому что это не разрешено никому из представителей четвертого поколения нашей семьи. И я узнаю, что это тоже неправда, что Каспиан собирается убраться отсюда, как только сможет. И что он будет учиться в университете, об учебе в котором мечтаю я сама. Как же ты можешь ожидать, чтобы я не была расстроена?

Выражение ее лица, и без того замкнутое, становится совершенно непроницаемым.

– Я не стану обсуждать это с тобой сейчас, Клементина.

– Потому что у тебя нет ответа? – язвительно вопрошаю я. – Потому что ты знаешь, что неправа?

– Я права!

– Нет, неправа. Что плохого в том, что я хочу увидеть мир? Узнать, каково это – по-настоящему быть мантикорой? Ни один из учеников школы не имеет достаточного опыта в использовании своей магической силы, в доступе к главной, ключевой части своего естества, и это убивает их в прямом смысле слова.

– Мы пытались вести дело так, как хотела бы ты, Клементина, и из этого не вышло ничего хорошего. Ты думаешь, ситуация в школе ужасна сейчас? Видела бы ты, что здесь творилось прежде. Ученики регулярно погибали, находясь на нашем попечении, и мы не могли положить этому конец, пока не попробовали ту систему, которую применяем в настоящее время. Она работает. Ученики в безопасности, и это главное.

– Ты хочешь сказать, что они в безопасности до тех пор, пока не закончат школу. Но это не то же самое.

– Ты… – Она замолкает, поскольку на ее телефон вдруг разом приходит целая серия уведомлений. – Мне надо заняться делами. А тебе надо прекратить эти разговоры о том, чтобы все здесь поменять. Этого не будет. Положение дел таково, как оно есть, потому что таким оно и должно быть, нравится тебе это или нет. Несколько учеников уже пострадало сегодня из-за нынешнего всплеска энергии. И мы ни под каким видом не можем допустить, чтобы они обрели свою магическую силу на постоянной основе.

– Я не думаю, что…

– Не имеет значения, что ты думаешь! – рявкает она. – Важно только реальное положение дел. А теперь прекрати это, Клементина!

Но не только она дошла до ручки.

– Иначе что? – огрызаюсь я в ответ. – Ты отправишь меня в тюрьму – на смерть, как ты отправила Каролину?

Она быстро выбрасывает руку и бьет меня по щеке. Изо всех сил.

Я потрясенно ахаю, попятившись и гневно глядя ей в глаза.

– Ты не покинешь этот остров, Клементина. Ни для того, чтобы отправиться в Этериум, ни для того, чтобы поступить в университет. Ни по какой причине. И чем скорее ты это усвоишь, тем лучше для тебя.

Моя щека саднит, но я удерживаю себя от того, чтобы приложить к ней руку. Это было бы проявлением слабости, а я не выказываю слабости – даже в присутствии моей матери. Особенно в ее присутствии.

– Ты можешь говорить все, что тебе угодно, – говорю я ей. – И даже можешь верить, что так оно и есть. Но, когда я окончу школу, я смоюсь с этого кошмарного острова так быстро и так далеко, как только смогу.

– Ты меня не слушаешь. Когда я говорю, что ты никогда не покинешь этот остров, я имею в виду, что ты никогда не сможешь этого сделать. – Она злобно усмехается. – Но ты особо не расстраивайся. Кошмары отнюдь не так плохи, как думают все, – полагаю, ты уже это осознала.

От ее слов меня пронизывает страх, подавляя и гнев, и боль, так что во мне остается только холодный ужас.

– Ты не можешь так поступить со мной, – шепчу я.

– А ты проверь. – И она просто поворачивается и уходит, в ярости стуча шпильками своих кроваво-красных туфель. И, дойдя до конца коридора, добавляет: – Просто запомни, Клементина, мечты тоже могут стать тюрьмой. И это даже хуже, потому что – в отличие от кошмаров – ты не видишь приближающейся западни, пока не становится поздно.