Проклятая война

Сурская Людмила Проклятая война

Три книги об одной потрясающей женщине и её любимом мужчине, для семейного чтения. У каждой своё название. В каждой живёт своё время. Но все они объединены одним — "Люлю и Маршал или сколько живёт любовь". Рабочее название книги: "Шкала любви". Я предоставляю читателям возможность самим выбрать название. Мне нравится и одно, и второе. Полагаюсь на ваш выбор. Прототипом послужили реальные люди и судьбы.

От автора:

Женская история. Прототипом героини послужила судьба Юлии Петровне Рокоссовской. Книга о женщине тайне, загадке… Ей приходилось стиснув зубы бороться с проблемами порождёнными и выставившими счёт войной. С сумасшедшим натиском сходившей с ума от желания получить в свою собственность Рокоссовского Валентины Серовой. Крутиться, чтоб не попасть в жернова системы. Быть выше и разумней людской зависти и сочинённой беспардонностью лавиной бредней. Принять и пережить его фронтовой "матрас", безумную идею иметь сына любым путём. А главное не испепелить в той борьбе ЛЮБОВЬ. Эта женщина была красива и нежна даже тогда, когда жёсткая рука судьбы отхлестала её кнутом. Она умела радоваться победам и принимать поражения. Сильный дух в маленьком теле. О силе этой маленькой женщины мало кто догадывался. Пряча её под улыбкой, она в своих крошечных ручках твёрдо держала покой семьи.

Три книги о ней и о нём. О их пути в радости и бедах… Мне очень хотелось найти грань между истиной и ложью. Показать какими увидела их я, а не только повторить то, что думают или слышали о них другие. Это не просто. К сожалению как свет далёких звёзд — правда всегда доходит с опозданием. А может правы те кто считает, что правда и ложь едут по миру на одном колесе. Всё может быть. Катят себе, а никому и невдомёк. Наверное, это один из последних романов о том времени и войне. Предполагаю, что могут быть возражающие и недовольные, но когда-то она должна была появиться не всё ж "воробушке" чирикать… Каждый год на 9 мая запускаются на телеэкраны часовые фильмы про "матрас" маршала. Создаётся впечатление, что Победой мы обязаны именно ей. Героический подвиг русского солдата сторонний вопрос, ну а маршал был в её тени вообще пятым углом. Любители жареного явно перестарались. Нас просят поплакаться над её ангельской внешностью и несчастной судьбой. Такая себе невинная овечка. Как будто под маршала она легла не добровольно и таскалась за ним до последних дней войны не по своей воле, а чисто с жертвенной целью или по принуждению… Тыкалась же в его жизнь зуботычиной исключительно с благородной миссией. Нам с надрывом рассказывают о её безмерной любви к маршалу. Выдумка. Ложь! Настоящая любовь, как и настоящее горе не громкие, эти чувства не выставляют себя на показ. Они жертвенны. Любящая женщина никогда не потащит письма на прочтение в музей и общественность. Она уносит тайну в могилу. Хочешь, нет, а задумаешься — кому и зачем нужно выпячивание этого постельного объекта. Кроме икоты такая лирика и кино ничего не вызывают. Мужик потешился и Бог с ним. С чего уж так под увеличительное стекло-то класть. Для меня и большинства женщин интересна другая женщина в его жизни — Юлия. Эта женщина и их любовь стоят того. О ней будто бы всё известно, но в то же время — никто не знает ничего конкретного. Жена Рокоссовского. Жила и жила себе… Всё так и не так. Она намного больше, чем просто красавица. Не только красива, но и умна. Женщина тайна. Это очень интригующее сочетание. Сейчас слышится в её адрес, мол, курица, проворонила Серову и Таланову. Соглашусь, ей впору тогда было жаловаться, требовать развода и поддержать организованную Мехлисом травлю против него. Но эта умная и сильная женщина пошла иным путём, заявила всем и власти, что измена мужа касается только её и ей решать и она решила разрешив ему отношения. Она дала понять сплетникам и системе, что это только её дело и дома сама с ним разберётся. Для неё то решение далось не просто и держало душу в морозе всю жизнь. Она была необычной женщиной. Многие его знакомые ему завидовали и в открытую заявляли, что с удовольствием поменялись бы с ним местами. Ведь другой такой женщины как его Люлю больше нет. Он улыбался и прожил с ней до последнего своего вздоха. Их судьба и отношения удар по скептикам утверждающим, что любовь живёт максимум 3–4 года. К тому же вопрос борьбы за мужчину никогда не потеряет остроту и актуальность. Значит, книга нужна. Ведь истинное чувство и охотница до скончания земного века будут скрещивать копья. Не хотелось бы, чтоб побеждал расчёт, и не важно в каком цвете, упаковке и под каким соусом он представлен. Мы растеряли за последние годы много ценностей, страшно, если в тот список попала и Любовь.

У военных лучше всего характеризует мужчину та женщина, которая рядом с ним. Я знаю о чём говорю, сама прошла это. А любить — значит, наступать на своё "Я", жертвовать собой, что не всем дано и не все умеют. И здесь под каждым словом могу подписаться. Брак — это каждодневная жертва двух друг другу. Хочется нам или нет, а это так. Так же говорит и Библия. Так хотели бы прожить многие. Так жили они. Они не просто любили, а были созданы друг для друга — это вершина взаимоотношений мужчины и женщины.

А вообще, как говорится: не знаешь, что найдёшь. Вот и меня: жизнь, волей случая, подвела к портрету, невысокой слабой женщины, чья сила была совершенно в ином: умении: любить, терпеть и ждать. О силе этой женщины будет знать вся страна. Неофициально, шёпотом, но говорить и говорить до сих пор… Она не стремилась к этому и не хотела, скрывая от всех своё счастье и свою боль, жила тихо, только другая женщина или система, легко эгоистично втоптав её любовь и семью в грязь, постаралась об этом. Никто никогда не слышал стона или крика о помощи от неё. Она стиснув зубы, перешагивала пороги и сносила пинки, что выставляла ей судьба и шла вперёд, не портя жизни ему и по возможности живя сама. Тысячи женщин после войны и до наших дней преклоняются перед её умом, дальновидностью, терпением и талантом быть женщиной, женой и матерью. Даже самые близкие не знают чего стоило хрупкой и вместе с тем сильной женщине пожертвовать своим Я, мы можем только догадываться. Война уходит в прошлое. Уже мой сын, а мы дети родителей прошедших войну, не знает, кто такой Рокоссовский, а за нами пойдёт вообще беспамятство. В военных учебниках и учебниках истории дети будут читать мало интересующие их фамилии и всё. Талантливый полководец уходит в прошлое, забираясь на книжные полки военных вузов. А вот миф о его жене и её способности любить, таланту быть женщиной, останется навсегда витать в женских головках, дабы семья и любовь вечны и потом, женщины никогда, ничего не забывают. Так уж они устроены и в этом тоже их сила. Каждый год пробивается сквозь морозы и снега к нам весна, цветут ландышами сердца, сливаясь в едином порыве любви, гремят грозы измен и льются, льются дождями обиды. И тогда рвёт на части сердце вопрос, как жить дальше? А эта хрупкая женщина на многие, многие годы пример и подражание в обыкновенной бабьей, такой нелёгкой и со всех сторон не благодарной жизни. Маленькая женщина в борьбе сама с собой и обстоятельствами нашла ответы на все вопросы, сохранила семью, будущее своим неблагодарным внукам и правнукам великой ценой. Ценой своего кровоточащего сердца. Ведь женщины не умеют прощать, это миф, иллюзия, сказка для мужчин, чтоб им легче жилось. Они отрывают кусок от своего сердца, причём наживо, без наркоза, и потом живут всю жизнь с кровоточащей раной. Кто бы знал, что рядом со шкалой любви надо рисовать вторую-шкалу терпения. Жаль, что никто не говорит нам в начале семейного пути простых слов- дорога покоряется терпеливому. Терпи и ты свернёшь горы. Только это не так просто — терпеть-то, когда слышим: люби в первую очередь себя, живём один раз, жизнь коротка и т. д. Другое время, иная мораль. В чести бесконечный поиск. Но это неправильно.

Про неё не снято фильмов и не написано книг, а если её имя появляется в статье, то обязательно с одной лишь целью — пнуть её побольнее. Это так просто. Нет её, нет Ады. Миру с восторгом подаётся тип легкодоступной женщины "воробушка", а как же "бабочки" у нашего времени в цене и делается небольшая уступка Юлии Петровне. Её ум, порядочность и бескорыстная любовь к мужу подвергается насмешке и недоверию. Это неправильно и неправда. Она не расчетливая, бесчувственная кукла и уж точно не камень. Просто жила в рамках отпущенной ей природой и подаренной родителями нравственной стойкости, позволившей сохранить ей в себе родник чистого и прекрасного. И не просто сохранить, а напоить им своих близких.

Я не меняю имена, фамилии, лишь Рокоссовского заменю на Рутковского, Серову на Седову и Симонова сделаю Сироновым. Это не биографическая рукопись, а женский роман. Близкий к истине, но с небольшими смещениями во времени и роман. Страницы книг, написанные им и о нём, рисовали Маршала героем, гением войны, но не мужчиной и отцом. Решила не повторяться. О боях и сражениях описали всё другие и он сам, причём правильно и с толком, да, и читать это мало кому сейчас интересно. Война убивает, а надежду и жизнь даёт женщина. Я писала о женской мудрости, она берегиня семьи. Писала о любви, хотя и про сражения немного тоже. Без этого ни о нём, ни о их любви не расскажешь. Ведь именно там собака прочности их чувств зарыта. Писала на одном дыхании, проводя материал через своё сердце. Это страшно тяжело. Я прочувствовала и пережила всё, через что прошла эта женщина, на себе. На собственном сердце поняла, как оно любило, кровоточило и терзалось у неё. Как стонала захлёбываясь болью её душа. Меня скручивало от чужой боли, страшно подумать, как с этим жила она? Иногда хотелось всё бросить. Говорила себе: "А ну его на фиг! Пусть прошлое само позаботиться о себе, какое мне дело до чужого праха", но словно неведомая сила, открывала второе дыхание и водила моей рукой, продолжая писать.

Это роман. Роман о долге и любви. Все говорят: люблю, люблю. Но каждый вкладывает в это слово свой смысл. Для каждого она своя. Это говорит лишь об одном. У любви есть шкала, и она у всех разная. Роман для всех, кому интересна женская душа и знаком мужской эгоизм.

.

Эвакуация. Первый день войны. Первые эшелон с беженцами. Вагоны набиты, как консервные банки. Они, наполненные женщинами, детьми и стариками, представляли тревожное зрелище. Сорванные войной, собирающиеся в считанные часы и пережившие уже невиданного размера душевную травму, они были первыми весточками беды. Поезд рвался, отсчитывая по Украине километры, на Москву. За спиной оставалась война. Вернее, она догоняла нас авиационными налётами и бомбёжками. Не обратить внимание нельзя, люди разучились улыбаться. Картина, прямо скажем, удручающая. Уже в конце первого дня усталость стала одолевать не только детей, но и взрослых. Одежда прилипала к телу. Мучила жажда. Дети плакали утомлённые жарой, теснотой, нервозностью и передаваемым от взрослых страхом. Каждый следил за своими вещами, боясь воров. Никто никому не доверял. Нас всю дорогу бомбили. Казалось, что все вражеские самолёты, что летели мимо, считали своим долгом скинуть на нас по паре бомб. Забавлялись охотнички. Бомбы сыпались и сыпались. Красные и зелёные вспышки взрывов освещали купе, в окно летела земля. Стены дрожали, а вой был таким громким, что заглушая стук колёс, проникал в тела. Мы с Адой в такие минуты обнимались, я прятала её голову на груди, втягивая девочку в себя и закрывая своим телом, прижимаясь к перегородке вагона: ждали конца этого ада. Стрелять, чтоб сбить этих гадов, было некому и нечем. Когда самолёты улетели, в головах всё ещё стоял их вой. А состав, тревожно гудя и отстукивая неутомимыми колёсами километры, мчался вперёд. В купе четверо. Нас двое, профессор и полная, постоянно отмахивающаяся платком, обложенная сумками дама. Когда поезд, резко тормозя, вставал на прикол, и звучала команда: "Из вагонов выходи!" Мы, выпрыгивали и, взявшись с дочкой крепко за руки, бежали в лес. "Главное, не потерять друг друга", — твердила я себе. Бомбёжка. Самолёты с крестами с воем пикировали на эшелон. Взрывы бомб, вой моторов, крики раненных… Кромешный ад. Война вплотную дыхнула на нас кроваво тревожным дыханием. Первое время, мы лежали лицом вверх и смотрели в днища железных птиц, стараясь засечь момент отделения смертоносной точки, с потрясающим душу свистом летящую вниз. Она вытягивалась к земле в большую каплю и столкнувшись с землёй разражалась страшным кровавым громом. Мы тогда ещё надеялись угадать и убежать от беды. Но вскоре это прошло. Как хорошо, что мы налегке без вещей, нас ничего не держит в вагоне. Наша соседка визжит и каждый раз пытается всю свою поклажу вытащить с собой. Как плохо, что у нас их нет, не на что менять продукты. Продовольствия не хватало. Воды тоже. Но это ерунда, нам везёт, мы с Адусей пока живы. Немцы летали низко и вели себя нагло. Мы видели кресты и даже ухмыляющиеся рожи лётчиков. Они веселились. Охватывал ужас- неужели это люди. Теперь телом и умом владело одно желание — сжаться в комок и забиться в какую-нибудь щель. Совсем рядом взметнулся столб чёрного дыма, смешанного внизу с кроваво-красным пламенем. Я толкнула Аду. Сухая и тугая волна прошлась по мне: интуитивно прикрыла голову руками. Ада, копируя меня, сделал тоже самое. Там, где разорвались бомбы, оседала земля. Причём она имела кровавый цвет. Вокруг валялись изувеченные трупы и куски мяса. Боже мой! Меня мутит. Нас засыпало землёй. Пытаюсь подняться. Но не удаётся. Новый налёт. Люди, разрываемые страхом, падали и вжимались в землю рядом, но фрицам мало бомб, они косили и косили нас из пулемётов. Тучи пыли обволакивали всё вокруг, пытаясь проникнуть в уши, рот и нос. Самолёты развернулись и пошли на второй круг. Я переползла и накрыла Аду своим телом: прошьёт меня, до неё не достанет. Прикрыла плотно ей ладонью глаза. Так легче. Опять грохот. Бомбы сыпались как семечки из ладони. Изверги! Сволочи! Что им сделали мирные люди? Но нам опять повезло обеим, и мы остались невредимыми: так царапины, да шишки. Я одела в дорогу платье из тёмного тяжёлого шёлка. Единственным украшением на нём были кружевные белые манжеты и воротничок. Сейчас они показались мне безумно праздничными и я оборвав их выбросила. Осмотрелись. Рядом лежала мёртвая женщина. Около неё, беспомощно елозя в траве, выли двое маленьких детей. Они испуганно жались друг к другу и тёрли грязными кулачками заплаканные глаза. Мы с дочкой прижимаем их к земле. Они не понимают и вырываются. Гул моторов начал удаляться. Отовсюду слышались крики и стоны раненных. Над местом побоища поднимался чёрный дым. Ждём команды "отбой", только тогда поднимаемся и бежим к вагонам. Чужие дети не хотят покидать мать, орут, как сумасшедшие. Они просто не понимают, что она мертва. Чёрной от грязи рукой, я пытаюсь вытереть слёзы, наполнившие глаза: не дай Бог, увидит Ада. Мне, кажется, знакомым её лицо и я копаюсь в памяти, с трудом вспоминаю, где я её могла видеть. Это офицерский клуб в штабе округа. Последний предвоенный праздничный вечер, куда мы были приглашены с Костей. Я обратила ещё внимание на эту молодую красивую пару, и вот её уже нет. Решение пришло само.

— Адуся, мы выберемся. Делай, как я. Хватай младшего, а я этого и побежали, отстанем. — Кричу я ей, пытаясь перекричать гудок паровоза, собирающего разбежавшихся пассажиров. Я забираю у мёртвой женщины сумочку, надеясь, что найду там документы. Мы несёмся к вагону. Находим. Считает вагоны Ада, а я уже ничего не соображаю. Влезаем. Наши немногочисленные вещи целы. Зато стёкол в вагоне почти не осталось. Седенький старичок, что разместился напротив нас, какой-то учёный. Мы с Адой про себя называем его профессором. Оказывается, он никуда не убегал. На мой изумлённый взгляд, профессор помотал головой и, прокашлявшись, сказал:

— Стар бегать. Всё едино умирать.

Я ничего не могла на эту жизненную мудрость сказать. Возражать глупо. Уговаривать бесполезно. Война и каждый своей жизни хозяин. Он ничего не спрашивает про чужих детей. Ему понятно. Но приползает полная дама с многочисленными вещами и начинает ворчать. Ей не нравятся новые маленькие пассажиры. Профессор ныряет в свою тетрадь. Я делаю вид, что занята малышами, а она начинает толкаться, демонстративно проверяя оставленные в вагоне сумки и баулы. "Не украли ли чего". Мы, с профессором, неловко себя чувствуя, переглядываемся. Чтоб не взорваться, оба решаем, что её для нас не существует. Возможно ещё есть другой способ бороться с такими, но я его не знаю. Наконец, я нашла в себе мужество и посмотрела в окно. Насыпь была усеяна телами. Война проклятущая. Меня затрясло. Там, откуда нас уносил поезд, остался Костя. Если тут такая жуть то, что же делается там. Хорошего, наверняка, мало, раз фашисты прорываются в такую глубь. Ада утешает малышей. Я раскрываю ридикюль их матери. Да, документы на месте. Значит, детей можно будет определить в приют или разыщут родственников. Может, повезёт им и отец, оставшись жив, после войны найдёт их. Ведь должна же она когда-то кончиться. Разместившись, стала думать, как быть дальше. Мы с Адой ехали почти полуголодные. Собирались на скорую руку. Минимум продуктов и вещей. Никто ж не знал, что поезду придётся ползти, черепашьим шагом, а мы будем больше бегать по лесу и насыпи, нежели ехать. Как прокормить ещё эти два рта? С ума сойти можно. Тяжело, и бросить — не бросишь. Я перестаю, вообще, есть. Отламываю на язык маленький кусочек и запиваю водой. Профессор тоже не ест, подсовывая свои скудные запасы детям. Мы не сговариваясь, объединяемся. В результате на мои руки ложится ещё и старик. А противная баба, роясь в своих корзинах, жуёт и жуёт… И ничего не скажешь, не попросишь — это люди. А быть они могут — разными, всех под свою гребёнку не подгребёшь. Вскоре мы узнали, что она ходила по вагонам и меняла свои продукты на золотые вещи. Кому война, а кому мать родная, так уж устроен свет.

Поезд просто встал посреди поля. Корова жующая траву и мужчина, косивший лужайку — это всё на что мы могли смотреть. Эта сцена была такой мирной, что трудно было поверить в то, что страну накрыла беда. Постояли и тронулись. Поезд набирал ход, а мы всё смотрели и смотрели в окно…

Мы опять стоим уступая дорогу встречным эшелонам. Они торопятся на фронт. Возможно это идёт помощь Костику. Сердце сжала тревога за него. А у нас текут однообразные дни. Ада первое время донимала меня бесконечными разговорами и вопросами. Только что я могла ей объяснить, если сама ничего не понимала. Все верили Сталину. А он твёрдо обещал — войны не будет. Но, сейчас насмотревшись, она повзрослела на глазах и молчала. Я, уложив детей, приткнула голову к окну и закрыла глаза. Господи, какой ужас! Чем это кончится? Нет, нет, так нельзя рассуждать… Только победой! Непременно победой! Потихоньку малыши, поканючив, устроились и забылись. Ада, как наседка, с ними. Теперь всю дорогу, если нас не накроют фашистские бомбы, будет при деле. Нас вновь бомбили, а мы продвигались понемногу вперёд. О Косте: где он, что он? старалась сейчас не думать. Он старый опытный воин, непременно выживет и остановит врага. Я же расклеюсь. А мне нельзя, на моих руках дочь и эти несчастные сиротки, я должна быть сильной. Невыносимо долго стояли на станциях. Хотя это давало возможность разжиться новостями и сбегать за кипятком, всё равно тошно ждать. Пройдя по составу с мальчиком, я нашла вещи женщины. Она была более запасливой, нежели я. Может потому, что маленькие дети, а я послушала дежурного офицера и, понадеявшись на то, что нам с 15-летней дочерью мало надо и мы обойдёмся минимумом, поехала налегке. Обзаведясь чайником, выходили на перрон за кипятком с Адой вместе, предпочитая не оставаться по одной в вагоне. Насмотревшись по дороге на трагедии, я страшно боялась потерять дочь. Как я потом посмотрю в глаза Косте. Он воюет, а я не смогла уберечь от беды его ребёнка. Ведь последние слова его были понятны: — "Береги дочь". Сироток на это время брал под присмотр профессор. Мы метались с дочерью по привокзальному рынку, пытаясь разжиться продуктами. Люди и города менялись на глазах. Яркие краски исчезли. На всём стояла печать беды. Окружающий мир и всё в нём стали серыми строгими и мрачными. Оно и не могло быть по- другому: у смерти чёрный цвет.

Нас несла на вокзал надежда. А вдруг всё же кончилось… Ведь бывает… Уже и надежды нет, а ситуация выправляется. Но иллюзии таяли. Скорбные лица, чёрные платки… Кругом слышно одно лишь слово. Война! Оно звучало в сердцах людей набатом. Все ходили мрачные. Стараясь не отвлекаться и действовать сугубо по плану, мы набирали кипяток, стояли, замерев в толпе хмурых людей у тарелки репродуктора, с трепетом ловящих каждое слово. "О боже, сжалься, я могу ехать голодной, но я должна хоть что-то знать о нём". Но речь шла о кровопролитных боях и людях, ценой жизни сдерживающих превосходящие силы противника. О Косте я не услышала ни слова. Ада тоже хмурилась. Она рассчитывала, как и я, услышать об отце. Мы прослушали обращение Молотова к народу, скупую сводку, и репродуктор замолчал. На площадь полилась музыка, тревожная, рвущая сердце и выворачивающая душу. "Почему же молчит Сталин?" Ада, злясь, топнула ногой.

— Наши, такие сильные, почему отступают?

Я растерянно пожимала плечами. Реальность выявилась совершенно иной. Всё получилось не так, как показывали в кино и писали в газетах: почему-то наша армия не гонит немцев от своих границ на Берлин, а отступает.

Я ничего не ответила, а потянула её к составу. По ходу купили горячих картофельных котлет. Малыши были рады. Адка тоже уплетала, не ломаясь. А ведь такая привередливая в еде. Правда, она быстро приспосабливается к обстоятельствам и хорошо ориентируется в обстановке. Нарастал гул. Народ высунулся в окна. Что это может быть? Над нами проплывали пузатые бомбардировщики. На крыльях кресты. Мы смотрели, как заворожённые. Шли сплошной чёрной стаей. Настоящее вороньё. Летят мимо. Поняли: мы им не нужны, идут на Москву. Где же наши соколы, почему не сбивают, а безнаказанно пропускают? Гул отдалился. Слава богу, пронесло, и нас не тронули, иначе бы накрыли всех. Опасны единичные, эти ловят удачу и кайф. А тут ещё кто-то умный, взяв простыни, намалевав красные кресты, нацепил их на крыши вагонов. Понятно — лелеяли надежду, что не будут бить по крестам. Раненные. Но тщетно. Лупили за милую душу. Для них это был своего рода ориентир. Всё стянули и выкинули, уже больше не фантазируя. Несколько раз попадали в жуткую бомбёжку на вокзале. Раз повезло: был прицеплен паровоз, и поезд моментом отправили со станции подальше от налёта. Другой раз, профессор, накрыв полой пиджака сирот, оставался в вагоне, а её просил:

— Торопитесь, голубушка, Юлия Петровна, не испытывайте судьбу, а мы уж меченные богом, нужны — заберёт, нет — дождёмся вас.

Противная баба — соседка наткнувшись на нашу "стену", больше не пыталась всучить нам свои баулы. Поезд стоял, и мы, сцепив замком руки, толкаемые со всех сторон, прыгнули на насыпь. Ариадна устояла, а я, подпихнутая кем-то сзади, упала, сильно содрав ногу и локоть. Ада, сообразив, быстро дёрнула меня на себя и этим спасла — не затоптали. Хромая, я с трудом успевала за дочерью. Люди торопились, стараясь отбежать, как можно дальше от вагонов в лес. Самолёты отбомбив улетели. Но нас не приглашали в поезд. На этот раз застряли надолго. Восстанавливали разбитые пути и меняли паровоз, людям велено было ждать в лесочке, но мы с Адой вернулись в вагон, там остались малыши. Шли вдоль состава, не глядя друг на друга. Что там? А вдруг все мертвы? Но беда опять обошла стороной. Мы обнялись, как родные. Дети привыкли к бомбёжкам и не плакали. Неделя пути. Уже привычный перестук колёс. Скорее бы уж столица. Давно я в ней не была. Покачивается вагон, убаюкивает, как люлька. Но спать не получается, страх за Костю не даёт. Всю ночь опять не сомкнула глаз. До Москвы мы всё-таки добрались. Правда, с большим трудом и ночью. И не совсем до Москвы, где мы должны были поселиться у родственников. На подъезде к столице поезд загнали в жуткий тупик.

Проснулись от резкого стука буферов. Похоже поезд остановился. Выглянула, стоим не понятно где. Разъезд, тупик? Всегда нарядный город, тревожно скрывался под покровом темноты, в стороне от нас. Из вагонов не выпустили. Рывком опустила раму случайно целого вагонного стекла. Страна быстро оправилась от шока и была уже готова к беде. Заклеенные окна. Зенитки. Много составов и военных. Почти никакой информации. "Костя, моё сердце превратилось в камень, где ты родной, жив ли?" Я впервые позволила себе подумать о тебе. Дай бог, чтоб на твоём пути были только любящие сердца и тёплые руки… Юркие подростки нарушая все инструкции выпрыгивали из окон и неслись в сторону маленького вокзала, ближе к жилью и людям. Всех убивала отсутствие информации. Ловили каждый слух, каждую сплетню. Как там на войне? Остановили фашистов или нет? Кто-то сказал, что немцев отбросили и гонят назад. Все сомневаются и верят. Усталые лица светятся улыбками, но иллюзию быстро разбивает военный с усталым лицом, идущий вдоль состава. Его тут же берут в оборот изголодавшиеся по информации люди. Из нескольких вагонов слышится перебивающий друг друга хор голосов.

— Товарищ военный, скажите как там?

— Погнали немцев или нет?

— Дали наши им жару?

Он встаёт, достаёт со дна фуражки носовой платок, вытирает им шею и лицо, на все вопросы отвечая скупо и односложно:

— Не погнали. Тяжело. Бьёмся. Большие потери.

Я догадывалась об этом. Будь по-другому, не летели бы чёрными тучами мимо нас вглубь страны их самолёты. Теперь я не сомневалась: победа будет не скорой. Больше уже никто не верил в радостные новости, хотя безумно хотели их услышать. При последних его словах, я превратилась в кусок льда. Кровь отбивала в висках: большие потери, большие потери… Но вот опять пронеслось по вагонам лёгким ветерком — остановили у села, на высоте, у реки. Надежда грела сердца. А вдруг именно здесь застопорят и погонят… Только надежды не оправдывались, утешительного пока ничего не было. Мы тоже стояли который уже день под Москвой. С нами решали, что делать. По-видимому, чёткой программы на счёт беженцев ни у кого не было. Мы были первыми. А уже начали прибывать эшелоны с ранеными. Я, не выдержав и наказав дочери, из вагона ни-ни. Если разминемся, я её найду на конечной. Побежала к прибывшему составу с ранеными. "Кровь из носу", мне надо туда попасть. Откуда? Какой фронт? — неслась я вдоль вагонов, крича в разбитые окна. Рутковского нет? О Рутковском не слышали? — Нет, нет, нет… Я вернулась в вагон. Наверное, на меня было страшно смотреть. Потому что дочь, испуганно, не сводя с меня глаз, спросила:

— Мамуля, ты чего? О папе что-то нехорошее узнала?

— Пока нет. Бегала к составу с ранеными. А вдруг он там, а мы были рядом и не знали об этом…

— Мам, успокойся, папка сильный, его никому не одолеть, он бьёт врага, я тебя уверяю.

Я смотрела вдаль туда, где в пелене мглистых облаков стыли туши аэростатов воздушного заграждения. Где-то в глубине клубился дым большого пожара. Бомбили сволочи и опять летят. Над нашими головами, в поднебесье, плыл гул авиационных моторов. — Чужие. "Юнкерсы". Я покосилась на задравших головы вверх, рядом со мной людей. Все переживали. Понимали, фашист идёт на Москву. В их брюхах плывёт смерть для наших стариков, женщин и детей. А мы ничем не могли помочь. Просто молча стояли и смотрели. Одна надежда объединяла нас- может, собьют гадов наши зенитки!

За окном всю ночь гавкали и выли бродячие собаки. Утром по эшелону прошёл слух, что нас отправляют дальше в тыл. Так и есть, продержав под Москвой, нас погнали вглубь страны. Надежда угасла. Ни о каком возвращении к Костику речи не шло. Конечно, он знал об этом, когда отправлял. Мы проскочили Москву сходу, окраинами. Опять плыли за окном поля, деревни и леса, мелькали полустанки. Что это будет: Урал, Забайкалье, где прошла юность, где я была так счастлива с Костей? Сердце разрывалось на части. Если не приняла Москва, значит дело плохо. Это сообщение о выравнивании линии фронта, может означать лишь одно: фронт быстро и беспорядочно откатывается, где же Костя? Вновь долго стоим на полустанках. Пропускаем эшелоны с ранеными и новобранцами на фронт. Получается, пропускаем всех. Боже мой, как тяжело, бесполезно болтаться в составе, скорее бы уж конец и что-то делать, быть полезной. Беда быстро сводит людей. Люди либо молчком помогают друг другу, либо так же молчком без обид расходятся. Мы поддерживали друг друга с профессором. Ада познакомилась со сверстниками и не лезет больше ко мне с бестолковыми вопросами. — Почему так получилось? Да — Отчего не смогли? И они пытаются разобраться в этом сами, грея на груди надежду сбежать на фронт. Фантазируют, разрисовывая одни красочнее другого картинки боёв и сочиняя на тему победы над фашизмом. Уж больно хотелось всем скорее прогнать фашистов. Профессору не сиделось, и он, отмечая что-то в тетради, ходил взад — вперёд. Передо мной были голубые глаза Костика, его виноватая улыбка, в ушах звучал родной голос. "Люлю, дорогая, всё будет хорошо!" Я, прикусив кулачёк, застонала. Мистическая вещь-память. Всё-таки прорвалась. Теперь весь долгий путь она не отпустит меня, наполняя, то радостным, то грустным.

Можно со счёта сбиться считая места, куда занесла нас военная судьба.

"Костя, милый, где ты? Жив ли?" Ох, боже мой! Уходил, переживал. А я словно онемела. Надо было всё не так сделать, не то сказать. Но ведь не молчала. Говорила о том, как его люблю, и буду любить до последнего дыхания. Как была счастлива с ним, несмотря на трудности военной жизни и арест, и никогда не пожалела об этом. Как у меня хватит терпения и сил ждать его и дня Победы. Старалась ободрить, но сейчас, кажется, мало. Надо было найти ещё слова, более нежные и надёжные. Господи, спаси и сохрани его. Здесь в тылу страшно, а там где он, вообще, ужас. А может и нет уже его в живых… Нет, нет, типун мне на язык, только не думать о плохом. Он жив и воюет. Костик создан быть воином и умеет воевать. У него большой опыт. Опять же участвовал во всех серьёзных заварушках и везде выходил победителем. Он умница и знает, как воевать. К тому же ему всегда везло, он любимчик судьбы. Сказал же: "Всё будет хорошо, Люлю!" Значит, так и будет. Непременно разобьёт гадов и из этой битвы он выйдет победителем. Вот, я перевернула страницу памяти, губы слегка дрожали, а глаза блестели. Надо потерпеть, раскисать нельзя, мы прорвёмся… Ада затаилась и всё время настороже. Только делает вид, что спокойна и беспечна. Она безумно любит отца. А он тем же платит ей. На них смешно и счастливо смотреть. Сейчас эта вздорная девчонка почти невеста. А в их отношения с отцом ничего не меняется. По-прежнему переступив порог, он раскидывает руки, а она несётся со всех ног бросаясь на его шею. Всё было столько лет так прекрасно… Костя — лучший муж и отец. Я никогда не пожалела о том миге дарованном судьбой встречи с ним. Кяхта, маленький городишко на пересечении торговых путей. Театр, "Чайка" и голубые глаза Костика. Его долгое и робкое ухаживание. Не скрываю, меня это забавляла и заводило.

Вспомнив сейчас об этих чудных мгновениях, улыбнулась.

— Мам, ты чего? — тут же поймала меня на счастье Ада.

— Ничего. Вспомнила, как мы познакомились с твоим отцом.

— Мам, ты его очень любишь?

— Очень!

— Здорово! У вас, как в романах…,- восторженно смотрит на меня она. — Я тоже его люблю. Он сильный и красивый. Не бойся, таких не убивают. Он непременно победит этого урода Гитлера. Сморчок какой-то. Разве он может устоять против нашего Костика. И мы будем праздновать в Берлине втроём победу. Вот увидишь! Ну разве может быть иначе — ведь мы в него так верим и ждём!

— Непременно, моя умница, — обнимаю её, стараясь проглотить слёзы. — А теперь спи.

— Мам, а как ты думаешь, фашист не попадёт бомбой в мой клён, что я посадила возле Дома офицеров весной? Я сажала его на наше счастье и хочу увидеть после войны.

— Ни за что рыжий пёс в него не попадёт, это точно, можешь даже не волноваться. Окривеет от старания, но не попадёт. Спи.

Сажусь рядом. Она прижалась ко мне, держит одну мою руку в своей холодной ладошке, второй глажу её голову, худенькие плечи. За дорогу мы с ней совсем исхудали. Моя девочка намаялась, всё время с малышами. Может, уснёт. У неё сейчас самый романтический возраст. Разбег огромный: от любви до геройских подвигов на войне. Потом встаю и укрываю, прижавшихся друг к дружке, как кутят, сирот. Мне трудно было смотреть в их голодные глаза и исхудавшие неулыбчивые лица. Что их ждёт? Хоть бы скорее доехать. В вагоне тишина, которую нарушает, только гудок несущегося вперёд поезда. Но никто уже на него не обращает внимания. Гудит, значит едем. Все спят. Дремлет, приткнувшись в уголок, и профессор, а я не могу себя заставить успокоиться и отдохнуть. Мозг всё время работает. С трудом закрываю тяжёлые веки. Перед глазами опять встаёт, как наяву Костя. Из нас получилась очень крепкая пара, которая, я уверена, переживёт не один кризис — потому что друг без друга мы жить просто не сможем.

Память выталкивает из своих запасников худенькую маленькую девочку и красивого высокого взрослого военного. Я улыбаюсь- это мы с Костей. Ему так тяжело далось его ухаживание за мной. Он большой, умный и сильный случалось терялся перед такой пичужкой, как я. Ведь у меня было прекрасное образование. А он страстно тянулся к знаниям, образованным людям, боготворил их и… безумно хотел учиться сам. Моя гимназия в плюсе с его серьёзным чувством возносили меня до облаков. Я же… Должна же я быть хоть чем-то ему интересна и недосягаема. Рыцаря такой расклад заводил. Желание быть выше и образованнее своего предмета страсти его подталкивало грызть науку и учиться. Я приветствовала его стремление, поддерживала и помогала. Боже мой, как колеблются чаши весов. Порой мне кажется, что это было давным — давно, а порой — вчера…

Стучат колёса. Несутся мимо километры, как наши с ним прожитые вместе года. Я снова там, в нашем прошлом. "Костик, родной мой, выживи, я не смогу жить без тебя". Как боялась лошади, но ради тебя влезла на неё и мы не раз катались с ним по таёжным дорогам и ковыльным степям. Я на неё забиралась, превозмогая страх, лишь с одной целью, оказаться в его сильных руках, прижаться к горячей груди и получить на скаку обожжённый ветром поцелуй, а потом нырнуть с неё в его надёжные руки, всегда ловко сторожащие и подхватывающие меня. Чтоб понимать его и быть ближе, я нашла и прочитала труд Суворова "Наука побеждать". Понимала, чтоб не изобретать велосипед Костик брал за основу именно его опыт и простоту. Ненавидя войну, но, превозмогая в себе это чувство, я прочла всё, что было написана о полководцах и сражениях. Чтоб быть рядом и полезной, я научилась стрелять, скакать и перевязывать… "Милый, милый Костя, победи врага, но выживи ради меня, твоей Люлю. Прошу, родной мой, переиграй смерть". Слёзы душили, осторожно встала и налила в кружку воды. С водой проглотила боль. Теперь она, отпустив горло, разрывала грудь. Три года без его рук, нежного голоса, чистых бездонных глаз. Я выла в подушку, кусая кулак, чтоб вырвавшийся вопль не разбудил и не напугал Аду. Жизнь, листая календарь, проходит мимо.

Безосновательный арест. "Кресты". Я боролась, сколько хватало сил за мужа. Меня предупреждали, пугали и отовсюду гнали. Не отказалась от Кости, как не принуждали, хотя за строптивость страшно бедствовать довелось. Да уж не легко пришлось: одна, муж арестован по статье "враг народа" каждый обижал, как хотел. И только год назад солнышко заглянуло в моё окно, Костя после "Крестов" оттаял и на тебе, Гитлер. Я ещё нарадоваться и налюбиться не успела, а этот мерзкий пёс всё испортил. Ада всхлипнула во сне. Поднялась, погладила дочь по голове и поправила сползший, накинутый на неё мой плащ. Я быстрая и живая. Костя рассудительный и спокойный, но ужасно напористый. А Адуся набрала от обоих. В результате: страшная непоседа и ни страха, ни тормоза никакого, море по колено, сорванец. Думаю, что Рутковскому хотелось сына, но Адуся ничем не уступала мальчишке, и это примирило его с дочерью. Немного подросла, и Костя брал её с собой в полк, сажал к себе на коня, катал. У малышки это вызывало страшный восторг, и она требовательно просила:- "Ещё! Папуля, ещё". Костя, купаясь в своей мягкости и стеснительности и никогда никого не наказывая, предпочитая убеждение, терялся с нашей малявкой. Меня всегда удивляло, как он командует людьми. Ведь абсолютно все, без крика и рыка исполняют его приказы. Но с нашей дочкой у него тот номер не проходил. Она хоть и смотрела ему в рот, но своевольничала. Наказывать он не мог, потакать, считал не правильным. Вот и терялся, плавая в воспитательном процессе. Интересно было на него в те минуты смотреть. Естественно, мне приходилось вмешиваться, но за его спиной, втихаря. У меня был свой взгляд на воспитание. "Можно и нельзя". Эта программа на период, пока человечек сам не научится самостоятельно делать выбор. А потом уж он волен распоряжаться этими двумя направлениями сам. Я считала, что Адусю он балует, особенно этот год, когда узнал, сколько дочери пришлось выдержать, пока он сидел в тюрьме. На все безжалостные выходки сверстников девочка всегда отвечала:- "Мой папка ни в чём не виноват, вот увидите, его оправдают, и он вернётся к нам". Часто дело кончалось и кулачными боями. Ада смелая, а я нет. Перед скотством теряюсь. Мне хамили и я молчком, глотая обиды, шла прочь, оправдывая их и успокаивая себя, шептала на ходу: "Люди сошли с ума. Не ведая, что творят, идут на такой грех. В Христа тоже плевали и кидали камни, а он терпел и прощал". Но за своё счастье, я на все силёнки, отчаянно готова вести борьбу.

Вернувшись из того ада, он отдал нам с Адусей всю нежность, какую имел в своём арсенале… Мы буквально купались в его любви, чувствуя каждый день его заботу. Господи, и это было всего лишь несколько недель назад…

Ревущий гудок паровоза заставил оторваться от воспоминаний и заглянуть в окно. Ничего особенного. Темнота. И опять в такт гудящим колёсам и вздрагивающему вагону текли воспоминания, обрывки и какие-то отдельные слова, возможно важные в тот момент и лица… Я прокрутилась у окна до утра. Ночь подходит к концу, вон и яркая полоса рассвета разрезала небо. Вот бы и дороге так: скорее добежать до конечной точки пути. Мы на каждой станции и торможении думаем: "Вот конец!" Ан, нет! Поезд крутит колёса дальше. До чего же длительной и утомительной оказалась эта дорога. Бес конца и края леса, леса. Я сбилась со счёта, а Ада малюет на стенке полоски. Каждая — день. Встаёт солнце, льёт дождь, плывут вдаль далёкую облака…, а вокруг суровые лица, сведённые горем брови, сжатые губы и три потока: солдат, беженцев и раненных. Ах, эти вольные облака. Как было бы здорово забраться на них и поплыть к нему туда, назад, разыскать его. Ох, если б не дочь. Я бы непременно осталась. Могла быть ему полезной, мне приходилось не раз работать в госпитале медсестрой, перевязывала б раненых, вон их сколько: везут и везут. Ведь была же с ним всегда рядом неотлучно, почему же сейчас послушалась и уехала… Но как плохо оказывается, когда нет бабушек и родни. Ничего хорошего, когда нет близких рук и глаз, на которые можно передать Адусю. Можно, конечно, как и этих сирот оставить на время в приюте… Но Костя никогда не пойдёт на это. Он мне там покажет войну и фронт. Я тех немцев до конца жизни буду помнить. Остаётся одно: терпеть и ждать. Я готова. Только б вернулся, и скорее закончилась эта проклятая, укравшая моё счастье, война.

А поезд мчал и мчал вперёд, унося меня подальше от него, от войны, в глубокий тыл. Мимо пролетала чья-то жизнь. Вспыхнула и осталась позади, а мои думы грузом прицепившись к исхудавшей спине, тянутся за мной хвостом. Под колёсами прогромыхал мост. Выглянула в окно. Внизу бежала, неся быстрые воды, река. Вспомнилось, как шли с Костей вдоль реки… Как его сильные руки караулили каждый мой шаг, чтоб подхватить, помочь… Богородица, ведь не приснилось же мне всё это. Было, было… Сорвавшись я почти застонала. Вот и ещё Ада может ставить палочку на стене, сутки прошли… Оказалось, что наступило утро. Ночь тихо прошла. Спать уже некогда. Поднялась Ада. Сели, растирая глаза сироты. Кругом охи и вздохи, сытые таятся от голодных, как дичь от охотников и это тоже первые признаки войны. Я достала последний кусок хлеба, разделила на них троих, налила давно остывшего кипятка. Адуся молчком разломила свою половинку надвое, я отказалась, сославшись, что не выдержала и ночью своё съела. Скорее бы хоть какая-то станция, у меня ещё есть деньги, и попробую обменять на продукты пару платьиц мамы малышей. Они ни о чём не могут думать и говорить — только о еде. А поезд тащится так медленно — тошно, что сидеть, что в окно смотреть. Профессор совсем ослаб. Вчера я с ним разделила мою долю. Свою он сунул детям. Но это мизер. Сегодня оба будем голодные. Только куда деваться. Чтоб не видеть, как дети по крошкам высасывают хлеб, смотрю в окно. На насыпях мелькают поляны цветов. Разных: белых, ярко розовых, голубых… Точь — в - точь, как глаза Кости. И снова боль перерезает меня крестом, разваливая на четыре части. Господи, всегда любила цветы, а сегодня они не радуют. Такое горе, а они горят праздником. Воспоминания плетутся точно длинные, длинные кружева, и нет им конца… Нет не сержусь, а рада, что могу здесь как бы всё снова пережить. Куда бы дорожка не заносила нас служить, всегда выбирались в лес, бродили по лугам, гуляли в степи. Он рвал мне вязанку цветов. Я счастливая, от солнца, пьяного аромата полевого великолепия и его близости, плела нам веночки, пока он валялся в сочной траве, мурлыкая под нос полюбившуюся песню, с нетерпением ожидая конца моей работы. Совсем не потому, что ему невтерпёж получить украшение на голову, а хотелось быстрее положить меня рядом. Конечно же, я догадывалась об этом и, играя его чувствами, не торопилась. Костя, хитренько посмотрев на меня, поднялся на локти, окинув округу, оценил обстановку. Никого. Потом, виновато улыбаясь, потянул на себя. Я падаю рядом и проваливаюсь в хмельной запах любви, цветов и сока помятой травы… Как давно это было, будто в другой жизни и не с нами. Кажется, тормозим и, похоже, маленький городишко. Мелькнул убогий деревянный вокзал. Я собираюсь. Слышу говор по вагону — поезд будет долго стоять. Старик суёт деньги, просит купить продуктов. Тороплюсь. Надо успеть первыми. Сейчас весь состав устремиться туда же. Оставляю на него вещи и малышей, беру Аду за руку, и мы бежим к выходу. Так и есть народ выскакивает, на базарчик бежит — кто что продать, кто что купить. Нам удаётся купить варёной картошки, буханку хлеба, пару луковиц, небольшой кусок сала. У меня от счастья дрожали ноги, когда я неслась обратно. Увидев, как солдаты из соседнего состава меняли своё нательное бельё на хлеб онемела. "А что если и Костя вот так же. Ведь он здоровый малый, ему хочется кушать больше чем другим". Руки дрогнули, чтоб не выронить, я прижала к себе продукты. Ада, дёрнув меня назад, показала глазами на газету, что читали солдаты. Мы подошли. Я заметила, что с дочерью за дорогу мы очень сблизились. Даже стали понимать друг друга с намёка, с полуслова. Те отношения, что сложились у нас с ней, за годы пребывания Костика в "Крестах", не только продолжились сегодня, но и получили новое, более сильное направление. Мы были одно целое. Адка способная к языкам и я непременно научу её тому, что знаю сама. Жаль, что так часто приходится ей менять школы…

Вокруг читающего вслух человека, собралась толпа не пробиться. Мы, встали на цыпочки, вытянули шеи и напрягли слух. Но нового ничего не услышали. Всё сводилось к тому, что идёт выравнивание линии фронта. С горечью подумала: "Сколько ж они её собираются выравнивать…". Нет, я не сомневалась, просто была уверена, что фашистов остановят и погонят назад, что именно так и будет. Гитлеру непременно свернут шею. Но мне бы хотелось, чтобы это всё поскорее делалось, а война кончилась. С победой затягивать нельзя. Всем очень плохо. Гудит гудок паровоза. Мы срываемся и несёмся к вагону. Забираемся почти на ходу. Люди прут и прут в вагоны на каждой остановке. Сидят просто в коридорах на полу. Они же не резиновые — нечем дышать. Было заметно, что профессор волновался. Думал, отстали. Выложили на столик приобретённое богатство. У ребятишек загорелись глаза при виде картошки. Мы с профессором разделили одну на двоих, но хлеба с салом отрезали по куску. Всё казалось одинаково вкусным. "Костя, родной, ел ли ты сегодня? Мне даже стыдно, глотать, а вдруг у тебя давно уже не было и крошки во рту. Ведь если идут бои, льётся кровь, а вы отступаете…"

Дети, увидев продукты, весь день просят есть. Ада хитрит, объясняя им, что много нельзя — заболят животики. Они моргают глазками и держатся за свои впалые пупочки. Я не могу смотреть. Вспомнилось время, проведённое Костей в "Крестах", Адуся всегда хотевшая кушать… Вернувшийся Костя привёз кучу денег, ему выплатили за все годы вынужденного прогула, покупал ей всё, что только той хотелось. Старался побаловать и меня, а я всё это деля пополам, отправляла ему в рот, ведь он тоже три года голодал. Вспомнила, как мы ели вдвоём одно яблоко, мороженое… Воспоминания были такими яркими, что я скриплю зубами, чтоб не разрыдаться в голос, мотаю головой по перегородке вагона. "Может, поспешила, и не надо было уезжать. Не слушать его, отказаться выполнить наказ… Понятно, что он боялся за нас. Но мы за него тоже. Остаться надо было рядом с ним, и встретить судьбу вместе, как всегда". Сомнения и терзания разрывали. "Господи, если ты есть, помоги ему. Я возьму весь его грех на себя, только пусть он выживет в этой мясорубке. А я и так уже грешна безумной любовью к нему. Поэтому грехом больше, грехом меньше, какая разница. Влюбилась в него с ходу, с налёту, с первого взгляда такого большого и синеглазого. Единственную любовь на всю жизнь подарила мне эта встреча. Забайкалье, Монголия, Даурия ли я рядом, всегда рядом… Зачем оставила его одного сейчас, зачем?" Грудь раздирает боль. Я ищу сама для себя слова. "Ничего, пристрою Аду у сестры или брата найду его и вернусь к нему".

Поезд, хоть и с остановками, но идёт. Всё дальше от Москвы в никуда… День летит за днём. Однообразие и отсутствие информации уничтожает. Чем дальше в глубь страны мы забираемся, тем старее газеты читает народ на перронах. А мы едем и едем дальше, но куда? Кончился лес и поля, потянулись за окном заунывные степи. Кто-то обронил — Казахстан. Так оно и было. Несчастная земля и верблюды составили нам пейзаж. Бог мой, что же с нами будет!? Да это был наш долгожданный конечный пункт. В той мирной жизни, я очень любила, когда поезд подходил к перрону. Вот он замедлил ход. Медленно идёт вдоль перрона. По вагону идёт гул:- "Тупик". Мы приехали! Что тут начало твориться! Все волнуются, собирают вещи, дети прилипли к окну. Вывалив из вагонов с мешками и чемоданами народ замер. На перроне из репродуктора неслось: "Товарищи! Граждане! Братья и сёстры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!…" Голос невозможно не узнать — это Сталин. Люди слушали. Многие плакали. Я понимала как ему непросто было сказать это… Ошибся, но ведь хотел как лучше. С одной стороны идея разделить Европу между двумя державами или объединить вокруг двух держав не нова. У Пруссии и России много общего. Сначала ей увлёкся Павел, который аж с Наполеоном готов был разделить власть над Европой. Позже она плод раздумий и сил царя Александра 1. Хотя бы взять "главный акт" Венского конгресса, как и в основном трактате между Россией и Австрией относительно Польши. Задачу "умиротворения Европы" Александр унаследовал от отца. И всерьёз занялся переустройством Европы. Предложил учредить лигу, создать новый кодекс международного права. Основными элементами коалиции должны были стать Россия, Пруссия, Австрия и Англия. Рациональное преобразование России и Европы для Александра — две части одной задачи. Всё проходило на фоне огромного европейского кризиса наполеоновской эпохи. Так что Сталин только шёл по проложенному пути…

Под ногами не качающийся пол вагона, а земля. Здесь нас никто не ждал. Потянулись дни мытарств и расселения. Мы попрощались, обнявшись с профессором. Дорога сроднила, расставались с тяжёлым сердцем. Потом определили сирот. Я буквально выпросила, вымолила им место. Здесь ещё не были готовы к такому ужасу и бардаку. Никогда не забыть, как они плакали и тянули ручки, ведь роднее нас с Адой у них сейчас не было никого. Но что я могла, без крыши над головой и куска хлеба. Обращения к коменданту за помощью результатов не дали. Нас повезли дальше. Я и не знала, что так можно жить. Но с другой стороны спасибо, что приняли. Ведь они не приглашали, мы саамы влезли к ним. В Казахстане была такая жизнь, что и врагу не пожелаешь. Голод, холод, волки рыщут. Адуся приспособилась ловить сусликов — больших луговых. Потом готовили их и ели. Было вкусно так, что и представить невозможно. За лепёшки я отдала хозяйке чёрный новый пиджак на двух пуговицах. Он ей понравился. Помаявшись ещё неделю без работы и как придётся, мы с дочерью решили, чем мучиться где попало, пробираться в Новосибирск. Там всё-таки мой брат. У него своя комната и как- никак — это большой город, есть возможность найти работу… Пока такая неразбериха и бесконтрольность, мы рискнули выехать в дорогу. Пожитков у нас почти не было. Собрали немудрёный скарб и отправились. Сначала добрались до железной дороги, где пешком, где на попутках и влезли в теплушку. Потом наш путь проходил, как придётся: в товарняке, на попутках, телегах, пешком. Дорога получилась долгая, голодная и изнурительная. Доходило до того, что, бредя вдоль дороги, искали кислицу, дикий щавель и ели. Последний коробок спичек обменяла на тыкву. Грызли сырую или если удавалось разжечь огонь, этим занималась Ада, то пекли на огне. А огонь добывали — чиркая кремний о стальную пластину искры сыпались на вату… Научились у других. Довелось увидеть и вшей. Это было на вокзале. Даже в Гражданскую Бог миловал, а тут. Они появились ни откуда. Старые люди говорят, что появляются они ни от грязи и отсутствия мыла- это первый признак войны. Они распространяются мгновенно. Это были не одиночные вши, а слоем. Люди шли по ним, а они под ногами хрустели. У здания горел костерок, где солдаты выжигали от живности обувь и одежду. Многие пристроив её к стене, давили бутылками. Вспоминать жутко. Напуганная я старалась держаться от скопищ подальше. Ох, как было нехорошо… К тому же деньги подошли к концу. Продавать было нечего, и я нанималась на подсобную, грязную работу. Какие-то деревянные избы похожие друг на друга, грязные хлева и кладовки. Приходилось ухаживать за скотом, мыть вокзал, в разных местах, это было по — разному. Но нас кормили и разрешали где-нибудь в уголке ночевать. Спали на сеновале и в хлеву. Уставшая от тяжёлой работы, я валилась на сено и тихо плакала. Ада гладила по голове и жалея тоже поскуливала. А на утро шла помогать мне. Было тяжело, но мы продвигались вперёд. Одежда истрепалась, шли в обносках и тряпье. Когда попали в Новосибирск, не выдержали нервы у Ады, она расплакалась:

— Мамуля, ещё бы немного и я умерла.

Встала, притянула к себе, приголубив дочь. Сказала твёрдо:

— Мы не можем умереть, нам надо дождаться папу и не огорчать его. Подумай: ему ещё тяжелее.

Про себя не думала. Ада и Костик занимали всё: сердце, душу, голову. Истощённые и вымотанные до предела, мы наконец-то добрались до брата. Но… нас и тут тоже не ждали. Его семья, конечно же, не в восторге, на лицах неподдельное изумление, но спасибо молчат. А квартира, переполненная другими многочисленными родственниками, добравшимися сюда раньше нас, с трудом вместила ещё и наши вымученные особы. Не до отдыха, надо срочно искать работу и снять где-то уголок. Смотрю на дочь, мечтающую последний час, пока брели по городу, об отдыхе. Как она всё это воспримет. Но измученная Адуся крепится. Даже пытается взбодрить меня. Какая всё-таки она молодец! Значит, всё нормально. Переживём. Народ спит вповалку. Кровати, диваны, стулья, полы: всё использовано под постели. Ничего, всем трудно. Стыдно ныть и жаловаться. В тесноте, не на дороге и по чужим углам, можно жить. Трудно, но перенесём, быт не жизнь — война! Утром чуть свет собираемся с Адой, первым делом идём в военкомат, узнать о Косте. Потом: вставать на учёт, искать мне работу, а её определять в школу. Это тоже оказалось не так просто. Мы опять же никому не нужны. Учителей перебор. Прошу любую. Самую тяжёлую, грязную, любую… Лишь бы не сидеть на чужой шее. Соглашаюсь на всё. Но кому нужен на физические работы такой заморыш, как я. Наконец, мне повезло и меня определяют в госпиталь прачкой. Соглашаюсь. Надо на что-то жить. Радуюсь, как будто меня взяли министром. Сама ладно, перебьюсь, лишь бы не голодала Адуся. Она растёт, ей всегда хочется кушать. Страшно устаю, руки распухли и болят. Ноги к концу дня точно брёвна. Но я не могу позволить себе быть слабой. Я выдержу, я непременно справлюсь. Война не спрашивает нас, где нам хорошо, а где плохо. Где нужно и дают возможность жить- там теперь наше место. Ночью тоже не всегда удаётся поспать вызывают выгружать из вагонов тяжелораненых и таскать их на телеги. Смотреть на безруких и безногих забинтованных до глаз солдат для меня было мукой. В сердце сидел вбитый кол — Костя? Каждый раз видя человека в военной форме или раненного, я искала в нём мужа. Понятно, что это было полным абсурдом. Но…

Я работаю. Стираем гимнастёрки, бельё, портки, портянки. Боремся со вшами. Грязь, вонь, но это тоже нужно кому-то делать. Двигаюсь как автомат. Работа, как работа. Жаль только не отвлекает от дум. Они, давя, сжимают, словно железные тиски, голову, и разрывают сердце. А тут ещё известия с фронта, от которых душа леденеет. Немцы захватили Прибалтику, Белоруссию, но, правда, идут жестокие бои на Украине, значит, Костя стоит. Если жив?! Жив, ведь больше никто не сможет так упираться. Ловлю каждую сводку с фронта, до дыр зачитываем газеты. "О тебе ни строчки. Костя, милый, где ты? Отзовись, найди меня. Иногда в отчаянии я думаю, если б ты крикнул там, сильно, сильно под ветер, я б услышала. Сделала через военкомат запрос, но пусто. Понимаю, война и не всё так просто…, и всё же, почему от тебя нет ни словечка, почему тебя, радость моя, не могут так долго найти? Никогда не поверю, что с тобой что-то случилось. Нет! Нет и нет! Ты везунчик, прорвёшься, выживешь и дашь им ещё на орехи. Опять же моя любовь, опоясав тебя поясом жизни, должна уберечь для меня, для Адуси, для России. Мы ждём и любим тебя! Пишем каждый день. Как найдём тебя, сразу отправим. Ты получишь, целую радужную кучу нашей с Адой любви к тебе".

Слёзы стекают по красным от пара щекам и капают в мыльную пену и, пробив её, исчезают в грязной воде.

Я плачу. Дома нельзя. Ада и родня. Креплюсь. А здесь можно. Здесь никто не обращает внимания, потому что все такие же, как я. На всех одна беда. У каждой кто-то да воюет на фронте или стремится туда. Собираюсь домой. Но приносят горы окровавленных бинтов. Просят, кто может остаться. Мышцы болят, но я остаюсь. Два часа сна на голом матраце, на полу за шкафом, и снова к корыту. Возвращаюсь через сутки. Ада встречает у двери, глотая слёзы. Объясняю ситуацию. Она прижимается ко мне и шепчет, как она меня любит и боится потерять. Я знаю. Кому она ещё нужна кроме меня. Падаю от усталости на набитый соломой матрац, но спать не могу. Ломит руки, как будто штырь воткнут в спину, а ноги налиты чугуном. Зачем мучиться, всё равно не усну. Дождавшись, когда все, разбредясь по своим углам, уснут, встаю и иду на кухню, беру лист бумаги из Адусиной тетрадки и пишу тебе Костик письмо. Мне так легче, хотя стыдно перед тобой, что я не такая сильная, какой бы ты хотел меня видеть, какой, в такой тяжёлый час для страны, должна быть женщина. Я постараюсь. Привыкну, и буду помогать ещё непременно в госпитале. Строчки бегут из-под пера, понятно, что не отправлю, не куда, но хоть поговорю с тобой, милый мой. "Костя, родной, ты не беспокойся за нас, мы не просто добрались, но худо-бедно устроились. Обе живы и здоровы. Я работаю. Ада учится. Всё у нас хорошо. Прости, если расстроили тебя потерявшись. Такое горе кругом, просто жуть. Но и вера у людей не малая. Значит, победим. Береги себя, мы тебя очень любим и ждём, а ещё волнуемся за тебя. Сердце, родной мой, рвётся к тебе. Наверное, в каждом из нас живёт душа чайки. Так бы и улетела будь я чайкой. Помнишь, спектакль, на котором мы впервые увидели друг друга. Непременно завтра попрошу Аду взять мне эту пьесу в библиотеке и перечитаю её вновь. Если б могла вернуться к тебе, если б могла… Не сердись. Я не потеряла голову, понимаю надо выжить, я у тебя умная девочка, Адусю оставлять нельзя. Ты потерпи родной, знаю, для тебя разлука не менее мучительна чем для меня, но я верю, мы непременно встретимся и будем вместе. Ещё раз прошу. Сто раз прошу. Умоляю. Береги себя. Мы тебя любим и ждём с победой". Я вытерла слёзы. Сложила листок и положила в сумочку, где таких же, как и этот не один десяток.

Ужасное время, но мы держимся. Всем трудно. Все терпят, значит, выживем и мы. Всё-таки Ада молодец, хотя это тревожно и здорово, что она шустрая, как веник. Быстро сориентировалась и старается, в свободное от учёбы время быть полезной стране. Ходят с ребятами по домам, собирают вещи для фронта. Создали концертную бригаду и выступают по госпиталям. К тому же посещают раненых: просто так поговорить, угостить чем-то, написать письмо или с целью ухода. Там трудно, сёстры и нянечки не справляются. Опять же понятно, что истерзанным горечью отступления, ранами и оторванным от семей мужчинам, нужна забота людей и Ада старалась подарить частичку своего тепла всем. От помощи в госпитале не отказываются. Тяжёлой работы не поручают- обязанности сестры выполнять в их годы рано, но готовить перевязочный материал, дезинфицировать хирургические инструменты или разговаривать с раненными, поднимая им настроение- разрешают. Ада старается. У брата опять же, я на работе, а она таскает вёдрами воду из колонки, колет как мужичёк дрова, топит плиту, моет пол и готовит не хитрую еду. Когда выдаётся свободная минутка, забегает ко мне. Для меня радость, видеть её ещё и днём. Прихожу поздно, ухожу рано. Увидев в каком аду я работаю, она белеет… Отвожу, от её наполненных ужасом глаз, взгляд. Шепчу:

— Ничего, я выдержу. Сейчас всем не сладко. Папе хуже нас. Мы должны быть сильными и достойными его имени, чтоб не уронить его и не запачкать. Он непременно у нас будет герой.

Я не хочу, чтоб она меня жалела. Страшно боюсь её жалости, поэтому стараюсь говорить весело и спокойно. Она смотрит на меня в этом чаду уже совершенно другими глазами и восторженно вопит:

— Мамочка, ты тоже героиня.

Она убегает. На этот раз помогать разгружать эшелон с раненными. Жизненная энергия постоянно подталкивает её на действия. Смотрю ей в след. Всё бегом, да бегом. А я опять встаю к корыту. Бинты, бинты, бинты. А раненых всё везут и везут. Конца края нет. Искромсанных, истерзанных. Замирает сердце: "А что если вот так где-то и Костя, а нас нет рядом". Господи, спаси и сохрани его! Знаю: Ада постоянно обходит госпиталя ещё и с надеждой найти отца. Я сама несусь к каждой новой партии раненных, а в выходные дни бегаю на вокзал к санитарным поездам. Как-то она услышала про пребывание в городе с концертами известного гипнотизёра Мессинга, приготовила фотографию отца и уговорила меня пойти с ней. "Мамуль, он волшебник! Вот увидишь, он скажет нам о папе". В то тяжёлое время все хватались за соломинку- надежду, потому что тонули в страхе и неизвестности за близких. Я уступила. Сидели, смотрели, но как только выдалась минутка, дочь ловко преодолевая препятствия, рванула на сцену. Мессинг не прогнал девочку. Наоборот, протянув руку взял фотографию и внимательно посмотрел на неё. Вместо ответа спросил: "А мама с тобой? С тобой… Позови её". Адка замахала мне рукой. Я извиняясь протиснулась к сцене. Такое ощущение, что сердце не билось. "Неужели Костя погиб?" Мессинг глянул на восковое лицо, безумные глаза… и разгоняя тучи над моей головой улыбнулся: "Он жив и здоров. И будет бить фашистов до Победы. Вся страна будет гордиться им. Но я хотел бы поговорить с вами после представления. Если вам интересно, то подождите меня за кулисами". Адка уставилась на меня. Что же я молчу, ведь сам Мессинг приглашает. Я забрала фотографию, кивнула и подталкивая дочь перед собой, прошла за кулисы. В голове юлой крутилось: "Что он мне скажет? О чём?" Если Костя будет жив, то случись ему быть увечным, я переживу. Это уже такие мелочи. Мы стояли у окна, прижавшись друг к другу и ждали. Он подошёл сам. Улыбнулся Аде и отвёл меня в сторонку. Мягко сказал: "Я знаю, вы не верите мне, но он скоро найдёт вас. А вы сделайте как скажу- не мешайте ему. Дайте ему полную свободу. От него, как не от кого другого зависит главное сейчас- Победа. Будут ранения, будут…,- он помолчал, словно хотел сказать ещё что-то, но так и не решился. Помолчал и добавил:- Прощать тяжело, для многих практически невозможно…"

Я перебила. С губ сорвался главный вопрос:

— Он доживёт до конца войны?

— Не просто доживёт, а будет героем победителем. С ним будет, насколько это возможно на войне, всё в полном порядке. — Опять помолчал и опять добавил:- Себя ж не мучьте. Не сомневайтесь, он вернётся к вам, потому что любит вас. Очень любит. — Юлия машинально кивнула. А он прикоснулся губами к её разбухшей от стирок руке и словно не замечая этого, глядя ей в глаза произнёс:- Примите моё восхищение. Я рад, что случай познакомил меня с вами. Это не последняя наша встреча". Фу-у… Я передохнула. Главное, чтоб живой, живой… всё остальное было не важным. Сейчас я верила в любых волшебников.

Возвращались мы с Адусей домой в приподнятом настроении. Чтоб там не говорили, а человеку нужна сказка. Дочь верила на все сто, я хотела бы верить, даже в плюсе с женщинами, которые несомненно будут на его тяжёлых военных дорогах.

Только счастье полученное от волшебника за ночь растаяло. Реальность была жестока. Я так же как и вчера никакой весточки о муже не имела. Утро по-прежнему было военным, тревожным и тяжёлым. Меня опять ждала стирка, пар и страх за Костю. Вспомнился восторг дочери и её слова про героиню. Нахмурилась. Какая уж тут героиня… На руки не могу смотреть, сплошная рана. Лицо красное от пара, волосы липкие и грязные, воняет от меня, бог знает чем. В зеркало некогда заглянуть, да и зачем, для кого… Хожу в обносках. Иногда думаю, хорошо, что он не видит меня сейчас, а то бросил бы такое чучело к чёртовой матери. Хотя война всех нас сделала другими. Я не та, да и он пожалуй другой. Может, и ничего и не осудил бы. Все вокруг иные. Мы словно инопланетяне. Возможно, на такие мелочи Костик бы и не обратил сейчас внимание. Я бы точно не заметила, лишь бы был живой. Помню, какой он пришёл после тюрьмы. А мне, всё равно, ну совершенно без разницы. Рада, что вернулся. Счастлива, что ко мне и дочери. Боже мой, нет никаких сил. О нём нет даже маленьких известий. Можно сойти с ума. А эти проклятые дни без вестей тянутся и тянутся.

В город эвакуируют заводы. Прибывают и пребывают вагоны с оборудованием, рабочими и море беженцев. Кажется, поднялась и выехала вся страна. Что творится? Фашисты уже под Москвой. Как же такое возможно? Неужели ж его уже нет в живых? Нет, нет. Надо прикусить язык. Такого не может быть, я ничего не чувствую. Если с ним что-то случилось, во мне б всё умерло, а я ещё живу. Опять же, Москва держится. Сталин в столице, значит, её не сдадут. О том, что на Красной площади был парад передавали из уста в уста. Это было как глоток жизни.

Слёзы всё время душат, но дома плакать нельзя. Невозможно, чтоб дочка и родные видели меня слабой. Плачу опять в мыльные пузыри. Хоть чем-то работа приятна. Руки болят и саднят от всякой ерунды, которой мы стираем. Я убеждаю себя, что это нужно, это мой долг и, морщась, опускаю их вновь в раствор. А раненных привозят и привозят. Кто выкарабкивается, а кого хоронят здесь же. Господи, какое горе.

В воскресенье всех отправили на железную дорогу разгружать из вагонов кирпич. Станки выгружали рядом с железной дорогой, там же делали станочные линии и подключались к электроэнергии. Ещё не было помещения, а техника работала вовсю. Мы разгружали кирпич для постройки цехов завода. Один выскользнул из моих опухших рук и упал на ногу. Боль прорезала сумасшедшая. Думала, грохнусь в обморок, но обошлось, отпустило. Говорят для новых цехов. Станки устанавливают прямо под открытым небом. Уже пошли первые на фронт снаряды. "Костя, родной, держись там, вся страна поднялась, скоро будет легче".

Возвращаюсь подхрамывая. Устала страшно. Ада греет кипяток и торжественно водружает на кусок хлеба картофелину.

— Мамуля, давай я ножку посмотрю.

Я молча киваю. Она снимает с меня носок, промывает расплющенную ступню и, подвывая от жалости ко мне, бинтует. Шепчет:- Ах, горе ты моё, луковое!

— Картошка откуда? — морщась от боли, спрашиваю её. Это не просто любопытство, голод был страшный! Ноги уже отказывались носить нас. Ржаные галушки отваренные в солёной воде, это всё, что у нас было. Ада в книгах перечитывала по несколько раз те места, где было написано про еду. Во мне осталось 40 килограммов и вдруг картошка…

— С девчонками ходили… На поле выковыривали… Там многие копаются. Ешь, вкусно.

Прошу не ездить больше. Опасно. Дорога не близкая. Обижается, о нас, мол, хлопочу, но обещает. Отправляю её спать. Сама думаю, хорошо хоть Адка у меня хорошая. Учится сама без проверок и взбучек и опять же хозяюшка. Совсем с этой проклятой войной не до ребёнка, так нельзя.

Но дочь не долго усидела на месте. Устроилась с мальчишками обрубать сучья в леспромхоз. За это им давали дрова. Сначала она носила их в обеих руках, потом кто-то подсказал и в одной вязанке на спине. Это делало её маленькой старушонкой. А кто-то из работающих там женщин, пожалев девочку, отдал старенькие деревянные саночки и Ада возила дрова на них. Я украдкой смахивала слёзы- помощница семье.

Думала, приду и усну. Ан, нет. Память опять полезла иголками. Вспомнилось, как отдыхали на море… Я, чтоб не мешаться под его ногами, сидела на скамеечке и наблюдала за игрой, а он играл в волейбол. Высокий, стройный, потное тело играет мышцами в солнечных лучах. Я замечаю восторженные взгляды женщин. Наверное, глупо улыбаюсь. Мне страшно приятно, что он мой муж. И эти шикарные женщины могут только издалека полюбоваться им. А хозяйка всему этому я. Воспоминания распалили. Теперь точно не уснуть. Покрутившись опять, встаю. Пробираюсь на кухню и начинаю писать. "Милый, родной, любимый Костя! Мы живы и здоровы. Работаю в госпитале. Ада помогает раненым. От меня скрывает, но я знаю, расспрашивает всех о тебе. Только пока безрезультатно. Очень скучает без твоей отцовской любви. С твоей фотографией не расстаётся. Это самое ценно, из того, что мы взяли с собой. Плачет украдкой, чтоб не волновать меня. И жутко надеется, что именно ты свернёшь Гитлеру шею и героически победишь фашизм. Сводки с фронта тоже не утешительные. Мы беспокоимся о тебе. Столько раненных просто страшно. Родной мой, Костик, сердечко рвётся к тебе. Как ты там, голубоглазое счастье моё. Держись. Если б могла, пешком, на самолёте, на облаке или птице унеслась к тебе. Я верю в нашу любовь и счастливую долю. Мы непременно встретимся". Я писала только хорошие письма. Думаю, дочка тоже. Пусть воюет себе спокойно. Разве напишешь ему, что Адка ездила копать на поле мёрзлую картошку. Рылись в прелых листьях, собирая жёлуди на муку, и ходим обе в чужих обносках. Мы ж уехали почти голые. Я с трудом засыпаю, думая о том, что с утра начнётся новый день. Ещё один день ожидания. Может, он сжалится над нами и подарит надежду.

День начался как всегда. Ледяным поцелуем ветра встретил меня воздух. Я задохнулась. В голову полез всякий ужас. Ведь впервые нас поймала такая долгая разлука. А, что если он не находится потому что бросил нас? Нет, нет, — постаралась отогнать я опалившую меня нелепую мысль. — Уверена, наши чувства выдержат проверку временем. Мы были вместе достаточно много лет и с каждым днём всё больше осознавали: секрет такого притяжения в том, что мы идеально подходили друг другу. Мы оба знаем, что такое случается с благословения небес. Ничего найдётся. Человек — не иголка, не потеряется.

Пришла на работу немного раньше, так получилось. Соседка напротив, и так осунувшаяся и бесцветная от слёз и ожидания, сегодня в чёрном платке. Глаза у неё воспалены и сухи. Значит, надеяться и ждать уже бесполезно и некого, пришла похоронка. Но знаю — пройдёт сколько то и она опять будет ждать, упорно надеясь на чудо. Такими уж бог сотворил наших баб. Слабыми — в руках любимого и сильными перед бедой. Я тихо здороваюсь и встаю к своему корыту. Вчера содрала пальцы в кровь. Ада мне их забинтовала. А сегодня стираю. Куда деваться. Война. Не до себя. Поглядываю украдкой на соседку, она точно каменная. Другие, пряча слёзы, шепчут: "Похоронка". Я так и думала. Нет, только не это, пусть много и долго ждать, но ждать, а не знать, что тебя нет. "Выживи, милый, умоляю!"

Мои думы прервала влетевшая с обезумевшими глазами Ада. Сердце уходит в пятки. Вдруг мне становится безумно страшно. "Костя!? Стоп, на горе это не похоже… Неужели?!" У неё нет сил дотерпеть и она орёт от двери прачечной. Очень громко, будоража всех.

— Мамка, у меня две новости. Первая — слушайте все! Наши остановили немцев под Москвой и, отбросив, погнали их. Ура, победа!

Я вижу, прачки не веря, смотрят на неё. Потом бросают стирку и сгруживаются рядом. Глаза, лица: всё напряжено. Ждут подтверждения- не ослышались ли. Адка повторяет: "6 декабря Советские войска перешли в наступление". Женщины плача, начинают обниматься. Потом поздравлять и плакать, и обниматься с новым азартом. Это такая радость. Нам враз, капризная птица надежда, подарила по два крыла. Теперь в нашей победе мало кто сомневался. Своих слёз, не замечаю. Не мигая смотрю на дочь. Она сказала две, какая вторая? Адка торжественно молчит. Потеряв терпение, шепчу:- Доча, не томи. Страшно огненный комок в груди зреет как плод, увеличиваясь с каждой секундой в размерах. Я озираюсь. Все заняты известием о разгроме под Москвой. Одними губами произношу: — Говори.

— Мам, ты только не волнуйся, — шепчет она мне. — Папка нашёлся.

Вообще-то мысли о его гибели я от себя отметала, но тяжесть грузилом всё равно висела. Ведь от него по-прежнему не было новостей. Напрасно она хлопотала, искала- всё оказалось безрезультатным. Он исчез, не оставив после себя никакого следа. И вдруг услышать такое… Невероятно! Я бросаю стирку и кидаюсь к ней. Смеюсь и кручу её. Потом, опомнившись, замираю. — С чего ты взяла?

— По репродуктору передали. Я слушала. Нас много стояло. Все обнимались и плакали.

Мне этого мало, я трясу её пытаясь вытрясти как из кулька ещё чего-то.

— Что передали, Адуся, что? Говори! Говори же… Ну!

— Разгром гитлеровской группировки под Москвой. Непобедимая Германия, бежит. А знаешь, кто это сделал? Кто остановил и погнал этих гадов, — она замирает, делая паузу, глаза её горят, я почти знаю её ответ, но всё равно слушаю, тяня минуту, приближающую меня к радости. Но она сама устаёт от нетерпения и выпаливает:- Папка! Наш Костик. Вот! Там, конечно и про других говорили…

Я перебиваю её безумное ликование:

— Ты ничего не перепутала? Там так и сказали?

— Рутковский Константин Константинович. Мамуль, я не глухая.

— Может однофамилец? Хотя нет, он один такой. Второго, просто быть не может. — Я прижимаю рукой, готовое выскочить сердце. Мне даже слышится рядом его голос: "Люлю, выше нос!" Я оглядываюсь. Откуда. Всё мираж. А Адуся восторженно щебечет:

— Помнишь, я тебе говорила, помнишь, что наш Костик будет героем и попрёт фашистов с земли русской… Вот, ему сам чёрт не брат. Они от него получат. Командующий армией…

Соглашаясь, киваю. Костик не любил, как говорится, быть на виду и тем не менее привлекал к себе внимание окружающих. В нём всегда и во всём чувствовалась большая внутренняя сила. Он просто не мог не попасть в поле зрения прессы. Как хорошо, что он попал на уста и перо корреспондента, и мы узнали о нём. Я счастлива и безумно рада известию о том, что он жив и здоров. Сердце не обманешь, оно верило и ждало. Украдкой посматриваю на женщин, не видит ли ещё кто моего единоличного счастья. Но нет, все обсуждают новость, что принесла Ада, а наш разговор из-за шипения пара и булькающей воды не слышен. Сердце, сжимаясь и разжимаясь от счастья, отстукивает свой победный мотив. "Ты жив, жив, жив! Воюешь. И именно ты бьёшь этих гадов, разлучивших нас с тобой. Пресвятая дева, Господи, спасибо!" Я впервые за эти месяцы улыбнулась. Руки не так болели, а работа не казалась тяжёлой и нудной. Он борется за победу, я должна быть достойна его героического имени и помогать, хоть крохотной частичкой этому его бегу к ней. Вдруг меня обожгла мысль: "А, что, если Адуся, что-то перепутала, недопоняла, ребёнок же… — по спине побежали мурашки. — Нет, — отогнала тут же сомнения, — это Костя!" Но я всё равно прошу Аду:

— Не говори пока никому, что он наш. Хорошо?

— Никому? — волнуется она.

— Да Адуся, надо подождать и найти непременно газету. Попробовать ещё через неё связаться с ним.

Дни стали не такими долгими и сумрачными. Я знала: всё будет хорошо. Мы непременно встретим день победы вместе. Впервые захотелось посмотреться в зеркало. А ещё: впервые я спала как убитая. Много чего я делала после нашей разлуки впервые. И думала не о войне, а о мирском: надо купить себе хоть одно приличное платье и туфли тоже, вдруг приедет, на час, на минутку. У меня решительно нечего одеть. А мне надо выглядеть. Хоть немножко, хоть чуть — чуть… Ведь Костя, он такой романтичный… Я непременно должна окружить его уютом и подарить частичку своего тепла. Я не жила, а летала. Мы не так скоро, как бы хотелось, нашли с Адусей газету со статьёй о защитниках Москвы. Вернее нашла она и принесла мне. Описывались бои под Москвой, и говорилось о воинах Рутковского и о нём самом. "Упорные бои пришлось выдержать частям командира тов. Рутковского. На этом участке немцы, заняв город В., пытались развивать успех. Но самоотверженно отстаивают бойцы каждую пять советской земли. На бешеные атаки врага они отвечают стремительными контроатаками. Отдельные населённые пункты по несколько раз переходят из рук в руки". — Писал неведомый корреспондент. Но на портрете он был неузнаваем. Мы растерялись. Решили написать наугад. В статье были вполне конкретные ориентиры.

Стесняясь, война, а думать о чувствах вроде как неудобно, всё же доставала в свободную минутку фотографию, что захватила с собой и смотрела, смотрела, смотрела. Умом, задором и отвагой светились его глаза. Костик был скуп на слова и щедр на дружбу. Я его знала простым скромным и отчаянно смелым. Интересно, каким он будет героем?! Да, наверное, таким же и останется. Мы, с Адусей, написав каждая по письму, отправили по газетным намёкам. Получается на деревню дедушке, но выхода не было, это уже кое — что. Шанс, как не скажет Ада. Вскоре, услышав его речь по репродуктору, поняла, ошибки нет — это он. Его милый акцент, ни с кем другим не перепутаешь. Я от счастья парила над землёй. Полёт прервал мой начальник. Сердце ёкнуло, когда я, увидела его сверлившего меня глазами с порога и манившего скрюченным пальцем. "Что бы это могло быть?" Оставив стирку и вытирая на ходу руки о передник, подошла. Мне, предварительно рассмотрев, как экзотическую старинную картину, сообщили, что со мной желает пообщаться товарищ из военкомата. "Костя!? Что-то с ним?" Во мне всё оборвалось. Как шла не помню. Ноги совсем не слушались. Мысли одна невероятнее другой бродили в голове. Убили. Взяли в плен… Вспомнив, его арест, решила:- "Не поверю ничему плохому про него и ни отрекусь никогда. А вдруг похоронка? Упаси бог, ни в коем случае не думать о плохом". Я постучала и услышав: — "Да, да!" Вошла. Стояла на дрожащих ногах ни живая, ни мёртвая, думая об одном:- "Если что у Кости не так, им меня не сломать". Представитель: невысокий, лысый мужчина, прошёлся передо мной, тупо рассматривая во все глаза мою личность, получается с ног до головы, покривился, покрякал, вернулся за стол, плюхнувшись на стул, спросил:

— Вы Юлия Петровна Рутковская?

— Да, — преодолевая свою дрожь, с вызовом выпрямилась я. "Чего он тянет. Говорил бы уж… Но может это не плохое… Иначе этот чиновник выдал бы всё за раз, а не томил, делая променаж передо мной и прицел. Возможно, всё же Костя нашёл нас?" Мысли, прыгая в всклокоченной голове, стреляли в сердце и дёргали душу.

Он постучал карандашом о крышку стола. Покашлял в кулак, посморкался и осторожно спросил:

— Рутковский Константин Константинович…

— Мой муж, — гордо подняла подбородок я. Готовая вступить с целым миром в борьбу за него.

— Я имею ввиду тот самый… — он показал пальцем в потолок.

— Да, да, да, тот самый. Что с ним? — сорвалась я, не выдержав напряжение. — Он мой муж, говорите, говорите же. Ранен? Да не тяните вы, ей богу.

Он встал, обошёл опять вокруг меня и, хмыкнув, пробормотал:

— Надо же…

Я смутилась. Вид у меня, конечно, был аховый и замордованный. Красная от пара и горячей воды, в съехавшей косынке на растрёпанных волосах, с ещё мокрыми руками, и сумасшедшими глазами. На кого я похожа… Да на кого угодно, только не на принцессу для Рыцаря. Леший с ними.

— Что с ним? Говорите же? — повернулась не выдержав к вышагивающему вокруг меня мужику.

— Да, ничего, успокойтесь вы. Мы просто уточняем. — И помявшись, добавил. — Приходите завтра с утра в военкомат. Здесь вы больше не работаете.

— Почему? Что я сделала не так? — напугалась я, лишаться работы и садиться на шею родным, которым и так не легко, не хотелось.

— Да всё так, чего вы скачете. Просто будете работать теперь в военкомате.

Он замолчал и нескрываемым разочарованием посмотрел на меня. До меня, дошёл, наконец, смысл его слов и от меня отхлынула жизнь. В голове билось и пело лишь одно: — "Жив, жив, жив!" Чиновник встал напротив меня, вопросительно уставившись в лицо. "Поняла или нет?" Жалея, что не могу превратиться в букашку, кивнула. И улыбаясь клокочущей во мне радости, — "Костя жив, жив!" — пошла на своё рабочее место. Когда я подошла предупредить начальника, о завтрашнем походе в военкомат и предложении нового места работы, тот не очень удивился. Значит, был в курсе. Вечером мы с Адой пировали. Съели по картофелине. Сделали бутерброд с селёдкой. Накрутили кипятка и даже бросили туда по ложечке сахарного песка. — Костя будь здоров! Воюй и бей их. А мы тебя любим и ждём.

Наши кружки сошлись в одном порыве.

— За тебя папка!

— За тебя любимый!

На календаре красовалось 31 декабря. На носу Новый год! Наломали веток ели, нарядили игрушками из бумаги и ваты. Тяжёлый 41 год заканчивался, а война только начиналась и Новый год- 42 принимал эту ведущую к победе эстафету. Надеялись на скорую. Мы знать не знали, что до неё пройдёт много тяжёлых и кровавых лет.

Репродуктор рассказывал нам о тяжёлых боях, мы слушали, страдали, но знали: указатель судьбы не повернуть, немцев догонят до Берлина, раз на главном направлении стоит наш Костик. Не знали мы об одном, что эти военные годы будут тянуться бесконечно и все мы будем иными чем до войны.

Мне предложили в военкомате заниматься подбором кадров на места уходящих на фронт специалистов. Я согласилась. Работа живая, всегда с людьми. Для дум оставалось меньше времени. Меньше стала и уставать. А тут ещё наша радость разрослась до огромного букета. Принесли почти все Костины письма, наконец-то нашедшие адресат. Видно было, как он тосковал, беспокоился за нас, поэтому писал очень часто, отправляя их наугад в разные места, надеясь, хоть что-то дойдёт. Иногда это было всего несколько строчек. И вот они горой лежат перед нами с Адой. Мы разделили их надвое и читали обрёвываясь каждая сначала свою кучу, а потом поменялись. Мы целовали потрёпанные листы. Захлёбываясь эмоциями, целовались и обнимались обе сами. Выдохшись и прижавшись друг к дружке, простояли долго-долго. Он жив и любит нас, а это главное. Всё остальное, мы переживём. Я обнимала дочь, а щёки пылали огнём от его слов о любви, от нежности с какой он их писал и осознания того, что, несмотря на такое месиво войны, он ищет и беспокоиться за нас. По — другому просто не могло быть — это Костик. Читая беглые строчки любимого, я чувствовала, как звенит в каждой фразе его душа, бьётся сердце. "Люлю, Адуся, где вы? Моё сердце разрывается от любви и беспокойства за вас. Я молю судьбу пощадить вас. Пусть возьмёт с меня, если ей нужны жертвы. Я солдат с меня не убудет. Со мной всё в порядке, я жив и здоров. Крепко обнимаю, любящий вас ваш Костя". "Дорогая Люлю и милая Адуся! Как мне установить с вами связь — не знаю. Я здоров, бодр, и никакая сила меня не берёт. Я за вас беспокоюсь. Как вы там живёте? Забирайтесь куда-нибудь в маленький городишко подальше от больших городов, там будет спокойнее. До свидание, мои милые, дорогие, незабвенные. Заботьтесь о себе и не беспокойтесь за меня излишне. Ещё увидимся и заживём счастливой жизнью. Целую крепко-крепко, безгранично любящий вас Костя". Нахлебавшись ложкой счастья, мы с Адой, одуревшие от такого количества хорошего, кинулись писать ему письма, каждая своё. Правда, куда отправлять пока не ясно. Решили в газету там разберутся и переправят. Мы изнемогали в ожидании адреса, на который мы могли бы ему пересылать весточки, полные тревог и любви, без посторонней помощи. Это были дни невероятного счастья. Мои передвижения по земле в то время можно было сравнить только с полётом. Ночное осеннее небо моргало над головой уже не кажущимися такими безразличными и холодными звёздами. Ведь они сейчас и над Костей ходят. Светятся голубыми огоньками в его глазах. Помашите ему, передайте привет от меня, его Люлю, расскажите, как я люблю ненаглядного и безумно волнуюсь…

Через неделю нас нашёл корреспондент "Правды". Выспрашивал меня о Косте. Я осторожно отвечала на его вопросы, чтоб, упаси бог, не навредить мужу. От нас он отправлялся к Косте и мы, обрадовавшись, всучили ему свои пачки писем. Ведь мы писали часто, просто не знали, как ему это отправить. А тут такой случай, грех не воспользоваться. Корреспондент удивился такому грузу, но спасибо, не отказал, забрал. Всё-таки для самого Рутковского, все в курсе о том, как он переживал и искал семью. А тут ему простому смертному доведётся привести герою такую радость. Газетчик, как мы поняли, был не в обиде. Мы ликовали. Наконец-то Костик получит всё это и узнает, что мы живы, здоровы, любим его и ждём.

Сердце не обмануло. Он жив и как всегда на самом опасном направлении. Значит побьёт и прогонит ту нечисть. У меня появился интерес к жизни. Выбрав его самые нежные и трепетные письма, я носила их с собой. Сегодня вызвал меня к себе комиссар, вручил ордер на небольшую комнатку. Я от счастья готова была плакать и руки ему целовать. Никто представить не может в какой тесноте мы живём. Мои сёстры с детьми, брат с семьёй и ещё мы с Адой весь этот кишмиш в однокомнатной квартире. А тут своя, комната. Адка прыгала до потолка. Мы можем спать на кроватях и никому не мешать, есть то, что у нас имеется и не заглядывать в чужой рот.

Я вышла на улицу. Постояла у подъезда. Улица на моих глазах начала белеть — повалил снег. Время гонит стрелки вперёд. "Мне кажется, что целую вечность мы с тобой не виделись. Холода. Как ты там? Есть ли у тебя тёплые носки, дорогой…"

Костя, получив от корреспондента наши многочисленные вопли о любви быстрее того, что мы отправили ему, ориентируясь кординатами газеты, прислал нам возбуждённое полное любви и восторга письмо. Факт остаётся фактом — посланник с письмами опередил почту и наши зигзагообразные потуги. Позже пришли деньги и справки, присланные Костей. Я побежала давать фототелеграмму: "Дорогой Костик! Твоё беспокойство напрасно — мы живы, здоровы. Письма деньги, справку: всё от тебя получили. На днях получили комнату. Письма тебе писала-должен получить. Будь здоров! Сражайся до победы! Люлю — Ада".

Когда ему принесут эту телеграмму, он, схватив, распечатает её. Какое-то время будет стоять ошеломлённый. Вдруг примется носиться по комнате, натыкаясь на стол и сбивая стулья. Не понимая зачем, скомкал её в кулаке, превратив в неприглядный комок. Может боялся, что она как живая вспорхнёт крыльями и улетит, а он опять останется один. Прижмёт к сердцу, как будто пытаясь продемонстрировать ему, что, мол, вот ты болело, а всё хорошо. Потом расправит, прочитает и сожмёт ещё сильнее, крепко-крепко, словно боясь теперь, что кто-то вырвет её у него, разрушив его надежду на счастливую весточку, ведь тогда вновь он останется с пустотой и ожиданием. Сейчас ему было всё равно, даже если б кто-то рядом сказал, что мужчины смешные. Люлю и Адуся живы, Люлю и Адуся живы… Это было главным и заполняло его. Потом это полуобморочное состояние прошло. Он, ругая себя, как мог так безобразно смять их с Люлю счастье, опять бережно расправит бумагу. Ласково прогладит рукой, как будто перед ним был не казённый лист, а сама Юлия. Перечитает ещё раз, потом ещё и ещё. Боже мой, столько месяцев разлуки… Он думал, мечтал о ней каждый день, час, минуту. Даже тогда, когда стоял под пулями, поднимая людей в атаку, и прятался в щели от бомбёжки. Страшно боялся никогда больше не увидеть её. Столько дней страха и тревог за них и вот — они живы и в безопасности. Но всё это он расскажет им позже. Расскажет как прятал слёзы и целовал строки…

Мы нашлись. Почта тоже пришла в себя и заработала. Переписка наладилась. Он писал часто, как мог. Я безумно ждала и радовалась, как ребёнок, каждому его слову. Костя оставался Костей, даже оттуда, он заботился о нас. Пересылал продукты и деньги. Я смогла купить одежду Аде и приличное платье себе. Война не война, а в окошко стучалась весна. Голубое, как глаза Костика небо, теснило серый цвет небес. Только судьба часто наносит свои окончательные удары вопреки нашим эмоциям и размышлениям. В данном случае она использовала женский день. На 8 марта собрали всех работников военкомата, праздничное собрание. Мужчины поздравляли. Вручили подарки: тушёнку, мыло. Получила и я. Брала, и вдруг меня обдало жаром, подкосились ноги, а грудь разорвала боль. "Костя!?" Наверное, я побелела. Потому что мужчина, передающий мне свёрток, забеспокоился:- Вам плохо?

— Нет, нет, — заверила я. — Обойдётся.

Села на место и вроде бы боль исчезла, только беспокойство осталось. Оно держало в плену, не отпуская грудь. Так бывает во сне, в предчувствии чего-то страшного… Мне становится жутко. "Костя, Костя!" — стучало в висках, как стук вагонных колёс, отсчитывая пролетающие дни. Я металась, скрывая своё состояние от дочери. "Не хватало ещё Адку напугать". Ждала, день бежал за днём, боль не проходила. Пробовала поплакать, вдруг полегчает, но слёз не было. "Беда, беда!" Я не могла ошибиться. Сердце превратилось в камень. "Господи, что же мне делать? — лоб упёрся в холодную стену дома. — Пусть ранение, любое, самое тяжёлое, я выдержу, я выхожу его, только не смерть. Не забирай его, Господи, у меня…" Я зашла за угол дома, наревелась и вытерев последним снегом лицо пошла домой. На пороге, выглядывая в коридор, прыгала в нетерпении Ада.

— Где тебя носит, срочно выезжаем в Москву, отец…

— Что с ним, что с ним? — затрясла я её. — Он жив? Говори правду, только правду!

— Ты не даёшь мне сказать… Ранен. Не дрожи, уже поправляется. Ждёт нас к себе. Ему в Москве дали квартиру для семьи. Мы переезжаем. Разрешение на въезд пришло. Давай собираться, на переживания нет времени, скоро приедет машина.

— Когда ранили? — стиснув зубы, пролепетала я.

— 8 марта.

Я знала, чувствовала… "Костя, милый держись, мы едем".

Я носилась по комнате хватая вещи, руки делали исправно своё дело. А голову, сердце, душу разрывало: "Ранили, его ранили… А что я делала с утра в этот день?" Перебрала в памяти его весь по часам и минутам, вспомнила всё. Это только та минута, когда пронзила боль сердце и ни какая другая… Когда одна душа на двоих и сердце тоже, боль делится на обоих.

Сухиничи. Дела идут совсем не плохо. Фашисты драпанули и теперь торчат в мокром снегу, прячась и замерзая в лесах и оврагах. А победители устроились с шиком. К тому же день праздничный — 8 марта. Вспоминали родных женщин и поздравляли боевых подруг. В буфет завезли духи, конфеты, печенье. Естественно, не забыл самых любимых женщинах, это жену и дочь. Поцеловал их милые личики, подержал карточку у щеки. По сердцу поскребли кошки. Не смог им даже послать подарки. Настроение испортилось. Но понимал: надо засунуть тоску глубоко в карман, натянуть маску весёлого и довольного, чтоб не портить праздничного настроения другим и идти. Вечером непременно придётся сходить на собрание посвящённое женщинам. Но до этого есть возможность заняться делами. Аэросани привезли его на КП. Вошёл в дом, где размещался начальник штаба армии. Сел за стол, стоящий у окна, взял ручку, собираясь подписать приказы. За окном бабахнуло. Неожиданно разорвался снаряд. Зазвенели стёкла, посыпалась с потолка штукатурка. Полный штаб был людей, но никто не пострадал. Ни на улице, ни в штабе. Одного Рутковского поймал осколок. Промелькнуло в голове: "Не иначе, как за мой грех и именно на "женский день". Люлю прости". Острая боль резанула по всему телу, сорвав с губ улыбку. В глазах потемнело. Сильный удар. Рухнул на пол. Дыхание перехватило. Еле шевеля побелевшими губами, с трудом прошептал:

— Кажется, в меня попало…

Боль набирала силу, беря мощное тело в оборот. Дышать было больно. Грудную клетку словно сдавило тисками, а в спину вбили кол. Старался держаться, чтоб на виду у всех не стонать. Ошеломлённые несчастьем, практически налетевшим ниоткуда, начальник штаба Малинин и командующий артиллерии Казаков, перенесли его на диван. Стянули намокший от крови китель. Заметались, ища врача. Военного не было рядом. Усмехнулся: "Надо же и здесь не повезло". Почувствовал: истекает кровью. Сонная мгла застилает глаза. Полёт в бездну не остановить. Какое-то время собрав все силы пробовал сопротивляться наползающему полному забытью. Но сил на долго не хватило, сознание начало гаснуть. Мысли клочьями плавали, где-то далеко-далеко… "Юлия! Я не оценил её любви… Клялся себе после "Крестов", что не придётся ей рвать сердечко из-за моей неверности… Что я натворил… А вдруг она меня никогда не простит… Неужели я больше её не увижу… Где ты Люлю? Нет, она не слышит, её нет… Юлии со мной рядом нет… Тот первый день войны…" Его обволокло облаком и закачало словно в люльке… Откуда-то из глубины, обрастая мельчайшими деталями, как скатывающийся с горы снежный ком, выплывало всё, что было связано с тем кровавым днём и позже до самого ранения…

….Первый день войны. Самый тяжёлый. Военная обстановка требовала большей чёткости, предусмотрительности, строгого порядка. Отметил про себя, что та, копившаяся последние полгода под сердцем тревога, враз прошла. Период ожидания закончился. Знал, что мне делать и как воевать. Я не нервничал и не суетился, не дёргал людей и не повышал голоса. Чего уж сейчас — то надрывать глотки и гнуть в бараний рог, если сами раньше проморгали и прошляпили. Теперь главное без паники. Требовалось вселить уверенность в людей. Нарочито спокойно отдавал приказания, так же принимал решения, но твёрдо требуя выполнения приказов и воинского долга. Знал, это даст свои плоды. Ещё ночью велел вывести людей и технику в ближние леса, в заранее запланированный район. Это было спасение. Немец бомбил старые дислокации войск. Отдал приказ двигаться к Новоград-Волынскому. Беспокоился за дивизию Катукова, тот после операции лежал в госпитале, а дивизия находилась в стадии формирования. Но Катуков 23-его из госпиталя сбежал на фронт, а 24 — ого дивизия атаковала у местечка Клевань моторизованные части противника. Старался говорить с людьми бодро и даже немного весело. Ведь война это наша работа. Нас учили воевать, тратя время и деньги, значит, мы должны отработать их. Так будем воевать!

Но вскоре понял, что не все действовали и думали так и вокруг была характерная обстановке и не профессионализму- общая неразбериха в управлении войсками Красной армии, граничащая порой с паникой. Это порождало дезертирство и массовую сдачу в плен. Первые минусы налицо- кадры без опыта ведения боевых действий и непрофессионализм с вытекающими из всего этого последствиями. Значит, предстояло перебороть и пережить ещё и это. Придётся учиться воевать по ходу войны. Расправил плечи, протёр усталые от дыма и бессонницы глаза. Справимся!

Ещё раз перепроверился: всё ли учёл. Время на исправление ошибки нет. Информации нет. Придётся многое решать на марше. Миг перекура. И всё-таки чертовски обидно. Жили, жили и вот в один миг свет разделился надвое: мир и война. Про все мирные мечты, планы приходится забыть. Теперь у всех одна боль — война и одна цель — победа. Я не наивный малый, знал, что ждёт впереди, и был готов к тяжёлым испытаниям. К 10 часам чудом на несколько минут получил Луцк. Там штаб армии. Узнал: город бомбят. Через минут десять сообщили — Киев бомбили тоже. Штаб округа молчит. 14 часов. Всё что можно сделать для подготовки похода, сделано. Наконец, отданы все необходимые приказы и распоряжения. Это сдвинуло с места военную машину, и развернуло её с мирной жизни на войну. Тысячи людей и машин получив приказ, двинулись в указанном направлении. То есть к границе. Двигались тремя колоннами, по трём шоссе. Над колоннами ползли облака пыли, добавляя жару к итак страшной духоте. Шли на авось, ведь никто не знал, что ждёт впереди. Ориентировались на марше. Организовали на ходу разведку и охранение. Первой шла 131 моторизованная дивизия, усадившая пехоту на броню. По ходу передвижения колонны корректировали и вносили поправки. Жизнь заставляла! Мы шли вперёд. Шли в неизвестность. Сколько выдержат погранзаставы? Как поможет местное население? Ведь здесь много белых казаков, людей обиженных голодными годами, националистов. И потом эти территории уже были под немцами в первую мировую. Именно это может сбить людей с толку. Прежние немцы и фашисты это разные картинки.

Объезжал колонны, и сердце сжималось: молодые, слабо подготовленные не обстрелянные солдаты. Зелёные командиры… Знал: на войне не будет легко, но особенно тяжело в самом начале. Связи со штабом округа и Киевом нет. Информации с границ нет. Справа, слева обстановка не ясна. Иду, как в тумане. Остаётся одно: решать всё самому. Два раза голову не отсекут. Ведь вопросы, наползая один на другой, требовали немедленного решения. Нехватка всего: машин, горючего, продовольствия, подвоз боеприпасов и много, много ещё чего. Раз пошёл такой пляс: буду надеяться только на себя и поступать так, как поступил бы я, Костя Рутковский. Сразу же отдал распоряжения вскрывать склады. Естественно, писал расписки иначе интендантов не свернуть. В голову лезли думы: "Если бы Жуков был в курсе всей важнейшей развединформации, при его должности и характере, он, наверное, смог бы больше подготовить войска и повлиять на убеждения Сталина. А в связи с тем, что разведуправление было обособлено от Генштаба, выходило с докладом, минуя Жукова на Сталина, и имеем то, что имеем".

День выдался знойным. Молча шагали солдаты пыльными дорогами и измятыми травами обочин, сошедшее от жары с ума солнце зловеще блестело на стали их касок и штыков. Шли вдоль, пока ещё мирно живущих, полей. Пахло хлебом. Я понимал их сурово-тревожное молчание сердцем. Мы должны будем принять бой и остановить противника, проучить его, чтоб не торопился торжествовать победу.

Запруженные военной техникой дороги и наливающиеся колосьями поля, навевали на мысль, что всё это неправда, ошибка, в худшем случае учение… Вот же: стоит стеной пшеница, и радуют глаз цветы. Действительно, мирно спящие под палящим солнцем: маки, васильки и ромашки резали глаза. Мощная техника, пройдясь гусеницами по обочине, искрошила цветы. "Юлия, Адуся, где вы? Успели ли уехать или упёршись рогом, ждёте меня?" Нет, нельзя об этом думать. Впереди враг, бой. Обгоняя колонны пехоты и стараясь не цапануть стволы пушек, поехал вперёд. Надо торопиться, нельзя опоздать к бою. Над головой прошли опять бомбардировщики. Ползут на восток и опять без сопровождения, где же наши? Почему не почешут им бока? Неужели ж авиации больше нет вообще.

Впервые раздаётся команда "воздух" и все бегут в поле, сминая кровавые головки маков и топча хлебные колосья. А чёрные самолёты, противно ревя, словно стая воронья проплывают мимо. Показалось или нет, последние даже помахали крыльями. Похоже, смеются. Чёрте что! После отбоя тревоги, корпус восстановил движение. Двести километров, кровь из носа, а надо пройти. По жаре, пешком. Пехота не просто шла сама, бойцы несли на себе ручные и станковые пулемёты, миномёты и боеприпасы к ним. Люди делали невозможное. Отказывала техника, а люди шли. Желание помочь своим на границе было огромным. Вышедшую из строя технику ремонтировали на ходу и догоняли. По ходу сделали перегруппировку. Наладили устойчивую связь. Первыми выставили танки с пехотным десантом и артиллерию. Двигались скачками. Разведка. Десант. Сделав бросок, ожидали пехоту и основную массу войск. Так и шли. 23-его поняли, что противнику удалось прорваться через границу и значительно продвинуться вглубь. Это заставило усилить разведку. Она доставила бесхозных красноармейцев. Те и рассказали о массовых сдачах в плен, о брошенном оружие и уходе целых подразделений с позиций домой. Скрипел зубами от бессилия. Чего-то подобного ожидал. Но сейчас важны не те кто сдался или ушёл домой, а тот кто хочет воевать. Поэтому таких отдал распоряжение ставить в строй. К концу дня увидели первых немцев. Восточнее Здолбунова на нас выскочило пять немецких танков и три машины пехоты. Развернули батарею для стрельбы прямой наводкой. Фрицы не приняв бой, скрылись. Мы, набирая опыт и привыкая к мысли о бое и войне, шли дальше. 24 июня, первые же соединения, с ходу вступили в бой. Немцы лезли, нагло. Воевали весело и уверенно. Причём днём. Ночью отдыхали, пиликая на своих губных гармошках. Они провели большую диверсионную и разведывательную подготовку и точно знали, что мы к войне не готовы. Только мы поломали их планы и отбросили фашистов за Стырь. А закрепившись успешно отбивали атаки танковых частей противника. Другие атаковали немцев в районе Олыка. Но они катились нескончаемой железной лавиной пытаясь перехватить дорогу Ровно-Луцк и овладеть Луцком. Весь день шли бои. У нас тоже есть перебежчики, но мало. Уверен- там, где командиры умеют воевать их много и не будет. Трудно. Жагарит словно взбесившись солнце. Рвутся снаряды. Пекло. Страшно мучает жажда. Лишь к вечеру затихало. Немецкая армия с закатом солнца шла на отдых. Я их понимал. Куда спешить. Сегодня осечка, возьмут завтра. Но свою задачу я видел тоже. И она заключается в том, чтобы не дать им увидеть этого завтра. Выбить как можно больше их. Это же доносили до солдат. Да, враг лучше обучен и имеет опыт войны. Да, у него лучше и больше самолётов, танков, машин и мотоциклов, а у нас то, что было уничтожено в первые часы войны или уже без горючего представляет из себя груды железа. Но мы на своей земле и поэтому каждый должен драться за пятерых. Главное, чтобы в каждом проснулся воин. Мы наследники Суворова и Кутузова и, значит, должны побеждать смекалкой и умением.

Ночи стояли на редкость ясные, тихие, пахнущие развороченной на полях спелой рожью и соком истерзанных трав. Ещё удивлённо чирикали непривыкшие к войне птицы. Хотелось крикнуть: — "Летите глупые, вы можете, мы нет". Солдат принёс ведро воды. Я долго умывался: из чёрного круга воды с плавающей там луной глядело на меня чёрное с провалившимися глазницами лицо. "Мать честная, надо побриться!" Над ним ухнула и заметалась тень вылетевшей на промысел совы. Отшатнулся. Засмеяться бы, да не до смеха. Где-то вдали полыхали зарницы. Корпуса вели тяжёлые бои.

Командующий фронтом и его штаб не владел обстановкой, повторяя, с постоянством глухого и слепого, директиву Генштаба, который создавшейся конкретной обстановки мог и не знать. Требовали — атаковать и выбивать. Слали бесконечные, грозные депеши и от контрразведчиков, ставя нереальные задачи по заброске разведывательных групп в тыл немцам на 100–150 километров или создание моторизованных групп, предназначенных для захвата архивов и кадров немецких разведывательных органов. Они понятия не имели, что разведчики могли всей группой перейти к врагу, ночью солдаты сговорившись убивали офицера и шли сдаваться, земляки исчезали на стороне противника… Люди были просто напуганы двигающейся на них мощью. Растеряны отсутствием подготовленных командиров. Генштаб этого понимать и видеть не желал или им не желали донести это. Я держался, понимал- не принимают произошедшего, реальности не знают ни в Киеве, ни в Москве. А в данном случае: ларчик просто открывался. Надо было товарищам в Киеве взять на себя ответственность и поставить войскам задачу согласно конкретной обстановки. Всё это выводило из себя мешая воевать. Разведка доносила: с юга к нашим рубежам обороны идут и идут новые колонны немцев. У нас разбитая техника, ни снарядов, ни горючего. Были и первые открытые паникёры. Пресекал жёстко. Немцев можно бить и мы непременно добьёмся этого. Легко сказать и непросто сделать. Без информации, без технических и человеческих ресурсов, без тыла. Мы держались из последних сил, а нам шли прежние депеши о контрударах. Но мы, уже беря ответственность на себя, ориентировались на месте в принятии решений. Я быстро прикинул силы. Решение могло быть одно: внезапная наглая атака. Совершив манёвр, перебросил к шоссе Луцк-Ровно 85-миллимитровые орудия. Их поставили в кювет. А часть прямо на дороге. Гитлеровцы катили большой ромбовидной группой. Впереди мотоциклисты. За их спинами бронемашины и танки. Картина не для слабонервных. Хищно ощерившись танковая лавина противника ползла на орудия. Натиск такой армады нам ещё не приходилось отражать. Устоим ли? Наши артиллеристы, подпустив их поближе, открыли огонь. Мы видели, как они нагло и самоуверенно шли на нас и что с ними потом стало. Шоссе перекрыла чудовищная пробка. Это было месиво из обломков техники и трупов гитлеровцев. А сзади напирали, организуя нашим солдатам новые цели. Я доволен. Так со смекалкой, весело, я люблю воевать. Довольны и солдаты. Эти не бросят оружие и не побегут. Нанесли неплохой удар, захватили несколько сот пленных. Тяжело, но у людей затеплились глаза. Появилась уверенность: остановим, погоним, ввалим так, что мало не покажется. 26 корпус нанёс удар в направление Дубна. Такое положение вещей взбесило фрицев. Везде войска отступали, а здесь на небольшом участке юго-западного фронта, мы пробовали ещё и контратаковать…. Разведчики передали: Гитлер взбешён. Я посмеялся — буду рад, если он совсем сбесится. Нашу "дерзость" немцы решили наказать. Над нами появились "юнкерсы". Бомбили нас нещадно. Ответить нечем, мы только наблюдали, как самолёты, неторопливо разворачиваясь над нами, сбрасывали свой смертельный груз. Попадёт, не попадёт… "Сволота!" Земля качнулась под моими ногами. Вокруг стало темно, и спазма перехватила мне горло. Я упал. Надо мной срезало дерево, и оно с треском грохнулось рядом, задев мне плечо. Ругаясь, поднялся на ноги. Вокруг с оглушающим грохотом рвались бомбы. Больно ныло ушибленное плечо. "По старому ранению прошлись. Достаётся же ему". Правда мысль, как всегда, в решающий момент, работала чётко и ясно. Надо приучаться спасаться от налётов, это не последний день войны. Дьявольщина, как они надоели. Вязало по рукам отсутствие информации. Вышли и из этого положения, научившись добывать её сами. Правда, давалось это с большим трудом. Многие штабные офицеры гибли, выполняя задание. Первые дни войны были невыносимо тяжёлыми, мы учились воевать, вести солдат в бой, принимать решения и обороняться, потихоньку привыкая к беде. Но выворачивало душу, когда мои глаза останавливались на беженцах. Пройдя не одну войну, я такого не видел никогда. Это текла не иначе, как людская боль. Я ох, как их понимал. Они работали, не покладая рук, тратя на себя крохи и отдавая большую долю на армию. Чтоб не дай бог, такого не случилось, что творилось вот сейчас. Беженцы шли навстречу войскам, мешая нашему продвижению вперёд. Тянясь нескончаемым потоком. Таща не хитрый свой скарб в тележках и на спине. Это самое страшное видеть, как не глядя на нас, мимо бредут: женщины, старики, дети. Иные смотрели с укором, мол что же вы… Голову разрывало. Они хлебнули войны первыми, видели немцев, испытали воздушные налёты и артиллерийские обстрелы. Их косили уже автоматные очереди. Напуганные бомбёжками, первыми потерями близких, кровью, они уходят, не дождавшись нас. Значит, не верят в то, что остановим?… Да враг силён, но мы найдём в себе силы и я буду делать всё возможное и не возможное, чтоб увидеть, как они будут возвращаться. Думая об этом, я был не просто задумчив и грустен, а места себе не находил. Навстречу, почти под колёса, попалась молодая, невысокая женщина с девочкой лет 14-ть. Усталое лицо, пыльные туфли и рюкзаки за спиной. Душу резануло: "Юлия, Ада? Где они? А что, если бредут вот так же по дорогам и их бомбят и косят "мессеры"?" Ехать больше не мог. Страх сковал грудь, не давая дышать. Попросил остановить. Вышел, достал портсигар, закурил. "Милые, дорогие мои, Люлю и Адуся. Выживите, выстоите. Не покидайте своего Костю. Я пропаду без вас!" Не докурив кинул, притоптал ногой. Сел в машину и погнал вперёд. А навстречу пастухи гонят стада коров, свиней, несутся по дозревающим полям табуны лошадей. Казалось, всё пришло в движение, колодцы с журавлями и те снимутся и уйдут. Впереди были бои упорные и ожесточённые. Ведь у противника превосходство во всём: начиная от живой силы и кончая техникой. А наше командование, не ведая обстановки, только забрасывает депешами. Мы и сами знаем, что его надо бить, но чем? Ни техники, ни людей, вон навстречу скрипят под тяжёлым грузом на пыльной дороге телеги. На телегах — раненые, раненые, раненые. В лицах не кровинки, они кажутся вылепленными из церковного воска. На глазах чёрные тени. Жара, вонь, над повозками вьются тучи мух. Девушки в потрёпанных, пропитанных потом и гарью гимнастёрках с грязными лицами мечутся от подводы к подводе. В пути умирают раненные. Мёртвых снимают и тут же на обочине молча хоронят в братской могиле. Люди проходят мимо свежей могилы. Девочка осторожно положила полевые цветы. У меня свело горло. Пот струйками бежал по моим щекам, на губах запеклась корка. "Юлия, милая, останься жива…"

Враг наращивал свои силы на нашем направлении, готовя мощный танковый прорыв. Мы уже заметили, что перед началом активных действий их разведчик, "костыль", непрерывно кружил над нашими позициями. Вот и сегодня он повисел с утра и скрылся. А наши дивизии поредели. Пришлось собирать усталых бойцов из разбитых частей, бродивших небольшими группами и одиночкой по лесам. Спустя пять дней с начала войны появилась руководящая установка относительно армии, той, что "от тайги до британских морей… всех сильней", солдаты, обескураженные мощью гитлеровской машины, сдавались в плен целыми подразделениями. Группы, уходящие в разведку, переходили на сторону врага. Переходил дозор. Или один убивал второго и драпал к немцам. Убивали командиров и переходили. Случаев дезертирства было много. Сказывалась не подготовка командиров всех звеньев. Не профессионализмом бить врага, только смешить. Война — не пустая болтовня о лёгких победах и непобедимости. Всех, кто не сдался в плен, а рассеялся, я собирал. Корпус стоял насмерть. Ни превосходство противника в танках, ни бомбёжки, ни сломили упорство корпуса. Фашистские войска, несмотря на мощь, не смогли разгромить нас. Только отдельными успехами обстановку не переломить и войны не выиграть. Мы отходили. Правда, не беспорядочно, а по-умному, ведя бои за каждое село, населённый пункт, высотку. Меня даже наградили орденом Красного Знамени. В разгар боёв под Новоград — Волынском, где немцы пытались обеспечить себе продвижение к Киеву, пришло распоряжение ставки: "Немедленно прибыть в Москву". Меня назначили командующим армией на Западный фронт. Не заехать в городок я не мог. Зашёл в свой дом, где мы с Юлей были счастливы. Прошло так мало и так много. Всё было на своих местах. Я смотрел на горку подушек, которые, она получив в приданное, возила то богатство за собой вместе с вязанными салфеточками с самого Забайкалья. Ноги неприятно дрожали, я сел. Казалось, откроется дверь и впорхнёт на мои руки Люлю: — "Костик, проказник, где ты был так долго? Мы скучали, скучали, скучали". — Покроет поцелуями моё обветренное лицо, а Адуся обведёт цепкими ручками шею. Я представил, как нежный язычок жены проводит по моим потрескавшимся губам, и пнул ногой ни в чём не повинный стул. Всё на месте, только вот их нет. Со стоном упал на те многострадальные подушки. Что за жизнь. Столько провозили в узле за собой, и приходится немцам оставлять. К тому же на этих подушках прошла наша первая брачная ночь. Я, как сейчас помню широко открытые глазки жены: — "Милый теперь я навечно только твоя!"… Сожгу к чёртовой матери, но не позволю, чтоб на них валялся фриц. Позвал адъютанта. Собрал оставшиеся фотографии. Сжёг, кинув к полыхающим подушкам письма. Не справляясь с эмоциями обцеловал костюмчик Ады. Зарылся лицом в вещи Люлю и, вдыхая ещё не выветрившийся запах её тела и духов, дышал, дышал… Нашёл тонкую блузку жены, хотел взять с собой, от порога вернулся. Нет, нельзя, кто-то увидит, поднимут на смех. Достал и, свернув, засунул в карман шифоновую косынку. Ах, если б мы не были, как пёрст одиноки, и были руки, на которые можно было оставить, в такую не простую минуту, дочь… Я бы её не отпустил от себя ни за что. Достаточно проведённых без неё трёх лет в "Крестах". И вот война. Где они? Что с ними? Это сидело занозой не давая в полную грудь дышать… К тому же дела хуже не бывает. Бессонный июль. Откатываемся назад. С тяжёлыми боями. Со страшными потерями. Вслед за нами, не умолкая, катился тяжёлый грохот. Жуткими кострами вспыхивающих взрывов наступает нам на пятки фронт. Измученные бойцы едва переставляли ноги. Кровь, боль, грязь. Дороги запруженные беженцами. Непрерывные бомбёжки. Враг нащупывает и ведёт нас с воздуха. Мысль о семье заняла свой постоянный уголок в голове и сверлит, сверлит: "Где вы, Люлю и Адуся? Куда вынесла вас судьба? Я постоянно думаю о вас, боюсь сойти с ума от боли. Я не хочу думать о плохом. Вы непременно живы и мы встретимся". Но пока каждый день приносит только новые потери. Я заглядывал с надеждой адъютанту в глаза, ожидая весточки. А он отводил взгляд или мотал головой. — "Нет, вам ничего нет". А ведь я пишу вам часто, как могу. Ругая почём зря почту, жду и пишу вновь. Но разве она виновата. Не скоро разберутся в таком хаосе. Я всё понимаю, но сердце не желает мириться, и от этого пишу, пишу и жду ответа и непременно хорошего.

14 июля отправился на машине в Киев. Дорога казалась бесконечной, машина катилась мимо безмолвных, словно вымерших сёл, нескошенных нив, изрытых воронками бомб и снарядов, истерзанными гусеницами. Жаркий ветер мотал полные колосья. Стая ворон опустилась на зрелое поле. Вышел, присел на корточки, вдохнул запах земли. Теперь она пахла не хлебом, а гарью и порохом, кричали и стонали от боли поля. Едем дальше потянулся покрошенный гусеницами подсолнечник и опять стая орущих птиц. Раздолье воронью. "Сколько же ещё мы будем отходит?" Добрались до города только поздним вечером. Киев я не узнал. Чёрный, притихший город, не был похож на прежнего весёлого красавца. Довоенная жизнь бурлила в нём с самого утра. Теперь казалось, что с вечерней прохладой город только начинал жить. Ещё не так давно мы приезжали сюда втроём. Я в штаб округа и они со мной. Гуляли по весёло перемигивающимся огоньками улицам, теряясь в многочисленной толпе. Люлю любила старые города. Днём мы побывали в Лавре, ходили по Подолу. Любуясь городом, бродили по многочисленным пышным паркам. Ей особенно понравились цветущие каштаны. Белые свечки сверлили небо. Её глазёнки восторженно горели. Оглядевшись, не видит ли кто, я сорвал ей гроздь. Она погрозила пальчиком, но зарделась. Говорят, что появились они в Киеве в 1842 году накануне прибытия царя Николая 1. Чиновники желая отличиться, решили высадить завезённые с Балкан экзотические саженцы. И вот Киев весь в каштанах. Звучала музыка, на танцплощадках кружились пары. Отдохнув часок после дневного променада, вечером, шли на Крещатик. Народу прохаживалось тьма тьмущая. Кругом море огней, смех. А сейчас сплошная темень, в которой снуют людские тени. А тогда, Люлю подолгу рассматривала каждый дом. Они все разные, не похожие один на другой в своём великолепии. Так, пожалуй, она увлекалась только в Ленинграде. Как блестели здесь её глаза, звенел счастьем миленький голосок. Я потрогал в кармане платок. "Ты со мной. Люлю, детка, где ты?" Я послал везде запросы, но нигде её нет. Я утешаю себя, что сейчас не время для розысков и её найдут непременно, чуть позже. "А сейчас, родная, я иду по твоему любимому Крещатику один". Клумбы цветов потоптаны и истерзаны колёсами, а Киев так был прикрашен ими. Такая жалость. От воспоминаний першит горло, чтоб отогнать горечь и унять дрожь, достаю папиросы, закуриваю. Тут же со всех сторон на меня зашикали: "Потуши!", "С ума сошёл!", "Нарушаешь светомаскировку!" Сконфуженный быстро смял окурок и забрался в машину. Да, всё так изменилось. Не несутся уже по нему стайкой школьницы, толкая прохожих и выбивая из рук мороженое. "Помнишь? Адуся смеялась и предлагала тебе, в виде утешающего приза полизать своё…" Это воспоминание вызвало на моём лице улыбку. "Я давно не улыбался, спасибо дорогая". Водитель искоса посмотрел на меня. Интересно, что он подумал? Хотя какая разница. "Люлю, чугунный Владимир, осеняя Русь крестом, по-прежнему высится над кручей. Рассказывают, что Киев каждый день бомбят, но он по-прежнему красив и величественен". Вот вспомянул чёрта не ко времени. Завыла сирена, заглушая треск авиационных моторов. Я остановил машину, прислушался. Так и есть. Немецкие. Мы, уходя от бомбёжки, свернули к восточному берегу Днепра. Штаб фронта был в Броварах. На всех дорогах одно и тоже: конные упряжки с артиллерией, колонны грузовиков и люди, люди, люди. Беженцы. Нет, мы ещё их так будем гнать, что пыль встанет столбом! В штабе узнал, казалось совсем сумасшедшую новость: немцы подошли к Смоленску. Бред! Ведь война только началась. Мы держим Киев. А тут — Смоленск. В сердце опять кольнуло:- "Юлия, милая! Добрались ли вы до Москвы? А что, если дорога перерезана и вы плутаете по чужим местам? Если б знал, что так получится, не отпустил бы тебя, золотко моё, от себя. Не зря твоё сердечко упиралось. Правду говорят: благими намерениями выстлана дорога в ад". Остаток ночи провёл в штабе. Немного подремал. Как хотелось проснуться и испытать радость, что всё это только дурной сон. Но так не бывает. Утром отправился к командующему. Я посчитал своим долгом проинформировать о положении 5-ой армии. Он слушал рассеянно. По прежнему отдавая кому-то распоряжения о "решительных контрударах". Я понял, здесь ничего не хотели менять и не собирались посмотреть правде в глаза. А немцы, раскалывая в центре войска Юго-Западного фронта, стремительно продвигались к Киеву. 15июля я покинул Киев. Самолёт зависнув над взлётной полосой взял курс на Москву. Догадывался, что пошлют в Смоленск, и лелеял надежду, что смогу найти хоть какую-то ниточку к семье. "Дорогая Люлю и милая Адуся, сердце разрывается за вас. Пишу постоянно. Я жив, здоров. Бью фашистов. Одно вяжет по рукам, как мне найти вас, мои дорогие и незабвенные. Был в нашем доме. Забрал наши фотографии, остальное сжёг. Подержал в руках ваши вещи. Люлю, береги себя и нашу доченьку. За меня не беспокойтесь. Никакая пуля меня не берёт. Целую вас, скучаю и люблю. Ваш Костя".

Мотор гудел, а я посматривая вниз думал: "Почему я? Никому неизвестный командир корпуса. Бывший зек. Почему? Мог подсказать Жуков, он знал на что я способен. Мог Тимошенко, но непонятно — Сталин".

Вот я и в Москве. Меня ждут. Везут в Ставку. Ставят задачи: задержать, остановить врага. Я и сам знаю, что это вопрос жизни и смерти для всей страны. Вводят в курс дела. Планируется создать в районе Ярцево сильную группировку. Там немцы высадили десант. Вот меня и ставили во главе неё. Мне разрешили, кроме обговоренных частей взять всё, что встречу от Москвы до Ярцево. Дали радиостанцию, две машины со счетверёнными пулемётами и расчётами при них и несколько офицеров, для будущего штаба. Приказ: не допустить продвижение немцев в сторону Вязьмы. Времени мало, но заскочил, сделал запрос о вас и отправил вновь написанные вам письма. Надеюсь, в этот раз повезёт. Больше в Москве ничего не держало, отправился с Тимошенко на передовую в Ярцево. Встали на обочине. Шоссе не было пустым, по нему тянулись на восток, повозки, машины, тащились из последних сил легкораненые. Тысячи голодных, обветренных, небритых солдат в рваных шинелях волочились неизвестно куда. Войска отступали. Трусов и непрофессионалов хватает в любой армии. Это очень распространённое качество. Но вправе ли он называть трусами бойцов, которые воюют почти с голыми руками и таскают за собой винтовку без патронов. Нет ни артиллерии, ни самолётов. Нет поставок ни патронов, ни снарядов, ни еды. Чем воевать, голыми руками и голодными желудками? Ему самому приходилось в первый месяц войны бросать танки пустые без горючего и поднимать в атаку солдат, которые не ели трое суток. Всё не продумано, не просчитано… Война превратилась в бойню. И сейчас задача стоит не из лёгких- переломить этот кровопролитный позор и развернуть всё в победное русло. Мой взгляд обретя реальность упал опять на дорогу, по которой брёл нескончаемый поток людей. Полную тягостную картину дополняло гражданское население, заполняющее большую часть дороги, бредущее рядом в надежде уйти от фронта. Среди него тоже мелькали там и тут пилотки потерявших свои части солдат. Люди грелись у костров и пытались подкормиться у солдатской кухни, к ним же тянулись и окруженцы. Я сжал кулаки. На скулах в бессилии заходили желваки. Стыдобище! Мне казалось, что я лично виноват, за то, что армия отступает. Достал портсигар. Рука коснулась лёгкого шёлка косынки. В который уже раз голову разорвал страх. "Юлия, Адуся. Что если и они вот так бредут где-то". Чтоб не заскрежетать стиснул зубы. Что толку рвать грудь, надо воевать. Надо кровь из носу остановить фашистов и откатив от Москвы отправить восвояси. Я был генералом без армии. Её я должен был набрать себе сам. То что брело перед глазами мало походило на бойцов. Только всеми правдами и неправдами я должен был их сделать таковыми, вернув людям человеческое достоинство. Ничего. Главное: есть сильный командир, а себя я считал таким. Огромное желание воевать и победить. Значит, армия будет. Тимошенко показал рукой направо от шоссе, а потом налево — занимайте рубеж! Чем занимать, у меня полтора десятка штабных офицеров с личным оружием. Люди-то все налицо. Нужны полки, дивизии. Вот и стал собирать всех, кто попадался мне на глаза, и был полезен для борьбы. Бесхозные солдаты и подразделения с удовольствием вливались в группу. Бойцам хотелось обрести почву под ногами и уверенность в свои силы. Народ был, правда, разношёрстный. Бежавшие пленные, легкораненые, выходящие из окружения… Были и засланные Абвером казачки. А как же, понимал. Но приказ не давал времени на тщательный отбор. Приходилось рисковать. Имея не малые полномочия, я подчинял всех, кто способен был воевать. К тому же знал, что эти люди, нюхнувшие пороха и с боями пробивавшиеся из вражеского тыла, стоят каждый пятерых. Они сильны своим боевым опытом и умением сплотиться вокруг боевой задания и командира. Из академии М. Фрунзе получил офицеров. Они часто срывались: "Всё шиворот- навыворот, зачем нас учили…" Они правы, эта война учила нас новому. Всё приходилось пересматривать, ориентироваться на ходу. Любой ценой требовалось остановить врага и развернуть оглобли. Разбираться будем потом. Бои шли ожесточённые. Не прекращались ни днём, ни ночью. На наши окопы пикировали немецкие самолёты. Группа несла большие потери. И всё же военный парадокс…, она росла от боя к бою.

Землянку для штаба не рыл. А штаб всё-таки был. Он работал под огнём, находясь там, где создавалось угроза. Я перебивался небом и машиной. На худой конец есть палатка. Сегодня расстелил плащ-палатку и кинул под голову ватник. Ночью в лесу тишина. Солдаты вокруг молчат. Возможно, они дремлют. Наверное, всё же нет, просто каждый думает о своём… Болтается на суку луна и поёт соловей. Тёплая полутьма пахнет слежалой хвоей, смолой и примятой травой. Смертельно устал. Всё время на ногах. Решил воспользоваться передышкой и отдохнуть, но сон опять убежал. "Боже мой, Люлю. Помнишь, как в Забайкалье, гуляли с тобой по тайге. Ты собирала ягоды. А я устроился в ветках вывернутой ветром сосны и наблюдал. Так же терпкий запах хвои щекотал ноздри. Красный сок тёк по твоей маленькой ладошке. Ты усердно трясла её, пытаясь смахнуть капли. А потом, отчаявшись, лизнула: раз, другой… Розовенький язычок прошёлся по ладошке, с меня враз свалилось благодушие, и я рванул к тебе. Как сладко пахли ягодой твои губы… Милая, нежная, единственная. Я скучаю. Все мои мысли несутся в объятия твоей безгрешной души". Непроизвольный стон, вырвался из груди. Адъютант приподнял голову, посмотрел на меня. Наверное, подумал, что во сне. Я осторожно достал из кармана платок, приложил к лицу. "Люлисик, милый мой, где ты…" Над головой плывёт чёрная армада самолётов. Опять на Москву. Сволочи, испортили такие воспоминания. И соловья спугнули, а так пел, как будто не было и войны. Нет, сна не будет. Полежал немного, ноги вроде бы отдохнули. Поднялся. Снял гимнастёрку и, оставшись в нательной рубахе, пошёл умываться. Рядом ручей. Вода в нём вкуснющая и холодная, аж леденит зубы. Я пью её и вспоминаю наш с тобой родник. "Помнишь?…" Мы бредём по тайге. Рядом Байкал. Прозрачный ключ, весёлой тоненькой струйкой, выбивался из-под глыбы нависшей зонтом над ним. Бежит себе журча по камням. Вода в нём кипенно белая, холодная. Люлю набирает воды в пригоршню, пьёт маленькими глотками, а потом поит меня. Она студит зубы. Я целую её пальчики, слизываю струйку с подбородка… "Ох, Юлия, как мне тяжело без тебя". У ручья я долго умываюсь. Поливая холодной водой пытаюсь остудить горячую от видений свою коротко остриженную голову. Хорошо бы снять рубаху и полить на спину и грудь… Тогда ощущение её рядом продлилось бы дольше. Но разве можно помечтать, опять бегут, должно быть, на связь… Вот жизнь: не разлежишься, не нырнёшь в воспоминания.

Россия видела много охотников желающих подстрелить и слопать её. Истекала кровью и хлебала лиха под самую завязку. Только не убивало её это, а с каждым испытанием поднимало и возвышало. Жребий видно такой. Выстоим и выйдем ещё сильнее, чем до войны и сейчас. Смоляне не пустили в город орды Батыя. Выдержали осаду поляков и не покорились литовцам. Устояли и под напором шведского короля Карла. Смоленщина и в этот кровавый час приготовилась начать жуткую битву. Я не раз мыслями возвращался в 1812 год, когда здесь же велось сражение с наполеоновскими войсками. Ситуация повторяется, только сейчас Москву сдавать нельзя. Наполеон тогда скрытно повернул свои силы на юг, намереваясь не только захватить Смоленск, но и выйти в тыл русским войскам. Врагу в тот раз перекрыла путь дивизия генерала Неверовского. Послав донесение в штаб о переправе наполеоновских войск через Днепр, он выбрал удобную позицию и дал бой конницы французов. Целые сутки сражалась дивизия, давая возможность двум русским армиям подойти к Смоленску. И вот всё повторяется, только обстановка складывается сложнее в сто раз. Враг пытается взять в кольцо наши войска, обороняющиеся в районе Смоленска. Железная дорога из-за разбитых мостов не работала. Придётся думать и принимать меры. На пути их колонн поставлю противотанковые и гаубичные полки. Пехоте в самый раз окопаться. Хорошо шагавшие немцы нарвались на сокрушительный огонь. С гитлеровцев враз слетело благодушие. Теперь они воевали не только днём, но и ночью. Это вам не Европа с воздушными шариками, а Россия с вилами. Они пёрли на нас танками, наша задача сейчас была- их как можно больше выбить. Применили даже тактику "кочующих" батарей. Они перехватывали танки и расстреливали в упор. Очень помогали сапёры. Отслеживали передвижение и зайдя вперёд минировали его.

Враг к застрявшей у них в зубах группировке стягивал всё новые и новые войска. Нещадно бомбила авиация. Наши бойцы не выдержали. Сначала побежали одиночки. Потом, сорвались группы. Поняв, что нас ждёт беспорядочное отступление, я решил стоять в полной генеральской форме на виду у отступающих бойцов. Какую-то минуту перед глазами промелькнуло твоё Люлю лицо. "Юлия, милая не смотри так на меня. Я заговорённый твоей любовью. Со мной точно ничего не случиться, пока ты любишь меня. Прости, солнышко, но только этим можно спасти положение". Я быстро написал короткую записку: "Милая, Люлю! Если вдруг нам не суждено встретиться, знайте: я люблю вас, всем окровавленным от бессилия сердцем, целую и обнимаю. Ваш Костя". Засунул в планшет. Убьют, записку непременно найдут. Но, я не ошибся. Наше стояние на виду и во весь рост, оказало магическое действие. Прошла минута, две, как томительно движется время. И я услышал голоса бойцов: Стой! Куда бежишь? Назад!… Видишь — генералы стоят. Думаю, что дальше отходить нам некуда. Значит, именно здесь должно совершиться чудо. Мы сдержим эту механизированную лавину, отбросим и погоним назад, по разорённым дорогам, как Кутузов.

Я знаю, меня за это помордуют. Но не перестану считать, что место командующего там, откуда ему удобнее управлять войском. Где он должен быть в интересах дела и боя. Я по-прежнему со своим штабом держусь ближе к фронту. Немецкие лётчики озверев гоняются за нашими штабными машинами ни жалея, ни пуль, ни бомб. Но мне пока везёт. Торопились, гнали по ночной Вязьме и впоролись в немецкий танк. Отличная мишень. Дуло нацелено прямо нам в лоб. Теперь всё зависело лишь от того, кто первый из нас сделает движение. Хорошо водитель в последнюю минуту рванул машину в ближайший переулок. Мы ушли. Везение высший пилотаж. Это платочек Люлю охраняет. Её любовь, облачив меня в панцирь везения, бережёт. Сегодня придётся ехать в Москву, вызывают. Зайду, узнаю насчёт семьи и сделаю ещё один запрос. Поиски всё-таки принесли успехи. Уже знаю, что поезд, на который они сели, добрался до Москвы и его развернули на Казахстан. Но на этом следы опять теряются. Мне сказали, что их бомбили. Много погибших. Есть раненые и отставшие. От этой информации тревоги прибавилось. Но я отбрасываю её и надеюсь на лучшее. Твёрдо для себя решаю: "Никакой беды с вами не может случиться". Так легче, но всё равно тяжело. Скучаю безумно. Сейчас пристроюсь к столу и напишу моим милым девочкам, длинное предлинное письмо. Потом немного отдохну. "Дорогие, милые Люлю и Адуся! Пишу вам письмо за письмом, не будучи уверенным, получите ли вы его. Все меры принял к розыску вас. Неоднократно нападал на след, но, увы, вы опять исчезали. Сколько скитаний и невзгод перенесли вы! Я по-прежнему здоров и бодр. По вас скучаю и много о вас думаю. Часто вижу во сне. Верю, верю, что вас увижу, прижму к своей груди и крепко-крепко расцелую.

Был в Москве. Город был тих и грозен. За двадцать дней первый раз поспал раздетым, в постели. Принял холодную ванну — горячей воды не было. Ну вот, мои милые, пока всё. Надеюсь, что связь установим. До свидания, целую вас бесконечное количество раз, ваш и безумно любящий вас Костя. 27 июля 41 года". Вот опять подошёл к концу лист бумаги, но опять не хочется кончать. Я опять в никуда отправил письмо. Тоска словно гвоздь сидит в сердце. Сегодня ночь провёл на простынях, от которых я уже отвык, только бы спать, а я среди ночи проснулся как в угаре. Так ясно ощутил на груди её пальчики, потянулся к тебе и… схватил подушку. "Люлю, отзовись, я сойду с ума".

Разбудил шум. Ранним утром в коридоре тренькали вёдрами, чавкали выжимаемые тряпки и женщина рассказывала, как сын с одноклассниками дежурили на крыше высотного дома, а на их уровне на расстоянии от них пять метров пролетели немецкие самолёты. Видят они: из кабины немец, в упор смотрит, ещё и глазом подмигнул. Немного пролетели и стали набирать высоту, а потом свалились в пике и давай бросать бомбы…

Вспомнил, что в гостинице. Ведро дзинь… тряпка чав — чав по полу. Я понял- уборщицы.

А собеседница женщины о своих мальчишках принялась рассказывать, мол те как раз бегали смотреть что разбомбили- госпиталь гарнизонный и парапет на Яузе повалили.

Я сжимал и разжимал кулаки. Страдания бойцов в окопах, это одно. Мирного населения- совершенно другое. Злость за бессилие подкатывало к горлу. Вскочив стал собираться.

За окнами автомобиля затаилась в сумерках военная Москва. Всегда был равнодушен к ней, а тут любил её безумно сильно. Прильнув к стеклу, с жадностью всматривался, стараясь рассмотреть сквозь не освещённую темень тротуары с редкими прохожими. Дома, как воины приготовились к борьбе, смотрят насторожённо. Резко бросаются в глаза бумажные полосы, крест-накрест, наклеенные на стёкла, они напоминают мне бинты. Всё изменилось в городе. На улицах появились мешки с песком. Везде указатели бомбоубежищ. Люди почему-то стали похожи друг на друга. Может суровость взгляда или невзрачная одежда их делала такими. Теперь они были нам роднее родных. Мы называли их любя "наши москвичи"… Осознавать то, что Москва и москвичи за нашей спиной — страшно ответственно и волнительно. Мы непременно должны выстоять. Через несколько часов, буду опять в самом пекле. Здесь совершенно другая жизнь. Доведётся ли ещё увидеть старушку столицу. Город остаётся позади. А к машине привязался "мессер". Вражеских лётчиков привлекает легковая машина. Они гоняются за ними больше чем за грузовыми. Неужели придётся перейти на полуторку. Самолёт пикирует на меня. Смотрю, оторвалась бомба. — Стоп! — кричу водителю. Машина замерла как вкопанная. — Все на землю! Ложись! Нос в земле, ни запаха травы, ни запаха земли он не чует. Она забыла это. Пахнет порохом и гарью. Бомба сброшенная на опережение взрывается впереди. — В машину! Вперёд! Водитель газует. Машина сопровождения копирует нас им ещё труднее. Надеемся, что отстал. Вздыхаем с облегчением. Пробуем шутить. Но не тут-то было. Самолёт разворачивается. Вновь пикирует. Я повторяю весь манёвр вновь… "Вот привязался сволочь!" Немецкий асс взбешён идёт на новый круг… Усмехаюсь. "Ладно поиграем!" Это напоминает игру в рулетку.

Вчера приехал корреспондент из "Красной звезды" подсунул мне статью подписать, якобы от меня. Мне пришлось корректно объяснить товарищам, что если нужна газете моя статья, то я сам её и напишу. Через три дня я им это и сделал. "Так что Юленька, у тебя есть шанс прочитать её. Находись уж, мой ангел, скорее".

За окном бушевал август. Но всё впечатление о лете портила война. Меня командируют в Смоленск принимать 16 армию. Врагу Смоленск представлялся дорогой к Москве. Раскусил орешек и всё. А мы им зубы-то сломаем. Драка предстоит поистине не на жизнь, а на смерть. Собирался, точно на парад. Начистился, отутюжился, постригся. Посмотрел на себя в зеркало — орёл. Безукоризненная выправка, сидевшая как влитая амуниция, развёрнутые плечи, аккуратно стриженый затылок, выбрит до синевы. Я приложил к ещё влажным щекам полотенце и удовлетворённо улыбнулся. Пора кончать в войсках с развалом. Мы армия, а значит должна быть дисциплина. У военных господствует железный закон: делай, как я. В нем всё продумано и нет мелочей. Он начинается с начищенных пуговиц. Прибыл в деревеньку с лирическим названием Васильки, окружённую березняком. Когда поют птицы и цветут цветы, война, словно пойманная на чём-то постыдном девица, примолкает. Яркое солнце, щедрый на зелень и поэзию березняк. Мне даже показалось, что всё игра, нет никакой войны и всё это лишь учения… Сейчас прозвучит сигнал отбоя. Мы свернёмся и я вернусь к Люлю с Адой. Кто бы знал, как ноет душа. Обнимаю берёзку и думаю о семье. Что же это за наказание такое. Сердце изболелось всё. "Вашему Косте плохо без вас. Ау! Откликнитесь, пожалейте меня". А берёзка сверкает себе белыми ногами, сводя моих молодых бойцов с ума. Я сам с трудом отвожу взгляд от такой красы. Мне они напомнили Юленьку, именно такая она гибкая, тоненькая, беленькая со стройными ногами приезжает на море и осторожно, вздрагивая от каждого всплёска, входит в воду. Волны с нежностью обнимают их. Она ёжится и дрожит. А я не могу отвести глаз. "Где же ты моя птичка-невеличка, почему я не могу тебя найти?"

Осматриваться и входить в курс дела времени нет. Обстановка торопит. Забрал с собой с прежнего места службы своих помощников. Нравилось, что они умели отстаивать своё мнение. Мне приходилось кое- что переосмысливать и уступать. Не видел в том ничего зазорного. Так со мной отправились начальник штаба полковник Малинин и приглянувшийся мне своей смелостью и нестандартным мышлением генерал В. И. Казаков. Он ещё на прежнем месте произвёл на меня хорошее впечатление. В тонком искусстве руководства им людьми мало соперников. Его всегда живые глаза становятся пронзительными когда касается дела. Он оптимист не признающий трудностей. Для него не существует слов: не возможно, трудно, нельзя… "Ты же знаешь, Юлия я не могу быть один и трудно привыкаю к новым людям, хотя и схожусь со всеми без битья посуды". Добирался под сплошными бомбёжками. Пришлось поваляться по придорожным канавам и в непролазном ельнике. Спрашивается чего марафетился. Ладно, одно другому не мешает. Приходится радоваться, что к великому счастью и удивлению цел и невредим. Отряхиваясь, похвалил себя за выдержку и попробовал шутить.

Дни идут. Мы воюем. Смотрю на закопченное дымом солнышко, мысли сами сворачивают на семью: "Милые, мои девочки, не вылезаю с передовой. Хоть бы одним глазком увидеть вас". Бои идут напряжённые. Мешает организации боевых действий отсутствие точной информации о силах противника и его планах. А ещё больше хаотичное управление войсками. Отсутствие порядка в том самом управление, связи. Один шлёт одни приказы, второй другие. Надоело слушать по радио: "Наши войска отошли на заранее подготовленные рубежи…". Кто б сомневался, они действительно подготовлены, эти рубежи. Две недели женщины и подростки рыли их. А бойцы уткнули лица в землю и лежат. В атаку поднять сложно. Пошёл на нестандартное решение. Здесь впервые действовала батарея реактивной артиллерии- "катюши". Рискуя быть наказанным, секретное ж оружие, я вывел их вперёд и расстрелял в упор врага. Её залп накрыл наступавшую немецкую пехоту с танками в один присест. Сам не утерпел и вылез вместе с бойцами из окопов и с удовольствием наблюдал такое зрелище. Потрясающая картина. Перемешали фашистов с землёй и тут же исчезли. Бойцы, видя бегство врага, воодушевлялись…

Вышел покурить. Ночь была, хоть выколи глаза. Я и не помню, чтоб в средней полосе такие были. Наверное, тучи обложили всё небо. Устроился на корточках, привалившись спиной к сосне. Курил, а глаза прищурены. Это надежда не отпускает: "Может ещё увижу вас сейчас, хоть мысленно, а побуду с вами…" Над линией фронта вспыхивал и умирал огонь осветительных ракет. Сердце ныло: "Где вы мои лапушки?"

Продвижение вперёд пока нет, но и назад уже не пятимся. Научились воевать, думать. О нас заговорила столица. Весьма приятно осознавать, что мы кому-то нужны. К нам зачастили делегации с московских заводов. Приезжают писатели, артисты, корреспонденты. Даже привозили англичан. "Люлюсик, как мне не хватает вас Адусей. Я бы написал вам, рассказал, а так…, пишу, а куда… Как хочется увидеть вас, хоть один раз, хоть минутку. Да, ладно, я согласен на то, чтоб хоть знать, что вы живы и здоровы".

Тут попал я на случай, у меня был писатель, я вынимал записную книжку из кармана и выпал платочек Юлии, тот самый что я подобрал в предвоенном домике. Он удивился. Бравый генерал и такие сантименты… Не мог же я ему сказать, что влюблён в жену до седых волос, как мальчишка. Что вижу по ночам и разговариваю с ней, как сумасшедший. Нет, не сказал, конечно. Я как всегда тюфяк покраснел и перевёл разговор на другую тему. Потом уж, задним умом подумал. А за кого мы собственно воюем-то. За матерей, жён, детей… Так чему же удивляться-то, тем более писателю.

Жуков принял Западный фронт, взвалив на себя бремя ответственности и сосредоточив в своих руках всю власть. Появилась надежда на стабилизацию и порядок. Я заранее предвидел, что общение с ним будет не из приятных и приготовился стоически выслушивать всё сказанное им в свой адрес. Есть такое военное слово- надо. Не со всеми подходами и действиями его был согласен, но это всё же лучше чем хаос. У меня другой подход и стиль руководства. Считаю: человеку в бою надо доверять. Для него нет ничего дороже. Он должен знать, что в него верят, на него надеяться. Жуков иной. Как говорили, мы представляли два стиля руководства войсками. Это близко к истине. Наши служебные отношения складываются не очень хорошо. Потому что по разному понимали роль волевого начала в руководстве. Опять же, одного желания для успеха мало. От этого многое зависит и на войне особенно. Я могу выслушать всех и найти рациональное зерно, он нет. Жуков не терпит возражений, поучений. Опять же отношение к людям у нас разное… Я не размазывал человеческое достоинство, не задевал самолюбия подчинённых. Был со всеми на "вы". Железная воля должна сочетаться с чуткостью, иначе беспредел. Жуков этим даже кичился. Шёл к поставленной цели пробивая путь упорством, достигая её любой ценой. Был не справедлив и под горячую руку. Без грома и молний не обходилось. На похвалу был скуп. Вопреки ему Сталин всегда говорил спокойным и ровным голосом. Он проявлял доверие к командирам, всегда спрашивал, тяжело ли. И обещая помощь, просил продержаться ещё какое-то время. Это поддерживало, давало уверенность.

Опять идут бои. Учимся воевать. Не всегда получается, что события разворачиваются так, как планируется и хочется, да ещё при таком однобоком не равенстве сил. Много предательства. Не сразу разберёшь. Садится в распоряжение наших частей наш самолёт с нашим лётчиком и даёт сведения, что путь свободен. Мы идём и попадаем прямо в ловушку.

Стараюсь всё видеть своими глазами. Попал под жестокий обстрел немецких танков. Совсем рядом рвались снаряды, свистели осколки, вздымалась земля и спереди и сзади от меня падали раненные и убитые, а мне хоть бы что. "Милая ты люби меня. Пока ты любишь, я буду непременно живой". Мне часто приходится появляться в траншеях на передовой. Шёл не сгибаясь при всём генеральском параде. Это не игра со смертью и не ухарство. Всё проще и важнее. Спокойное и чисто выбритое лицо командующего на переднем крае — это уверенность в свои силы и силы армии. Всем своим видом старался показать бойцам: "Всё будет отлично. Получит немец от нас горохом. Надерём ему зад". Вот так!

Невероятно, но мы потеснили немцев на несколько населённых пунктов. Увидел, что делают они с нашими людьми. Готов был биться о стену. Голову раздирала мысль: "Вдруг вы отстали с поезда и остались на оккупированной территории. Ужас!…" Я мечусь по блиндажу. В голове торчит колом: "Семья советского генерала на занятой немцами территории…" Нет, нет, об этом и думать страшно. Нельзя об этом думать. "С вами всё в порядке. Вы живы и здоровы".

Сентябрь. Адуся пошла в школу. В прошлом году она была так нарядна. "Люлю, ты помнишь её двухэтажную новую школу напротив нашего "Дома офицеров"". Увижу ли когда-нибудь мою доченьку? Увижу, вот погоним немцев и найдётесь, куда ж им деваться, если обо мне пишут газеты и говорят по радио. "Я разыщу вас на краю земли, только, пожалуйста, останьтесь живы".

Заезжал на два часа в Москву. Город, ощетинившийся металлическими ежами и рогатками, с баррикадами на окраинах и амбразурами в стенах домов, был суров и грозен. На подступах к городу десятки тысяч женщин всех возрастов рыли окопы и противотанковые рвы. Заметив, с каким спокойствием, пониманием и упорством люди выполняли эту нелёгкую работу, разозлился на врага, переломавшего все наши планы, на себя, за то, что не смог обеспечить им мирную жизнь…

Неутомимый Казаков не только умело организовывал в бою артиллерию, он был шустр во всём. Умел и успевал, как хорошо повоевать, так и широкопланово пофлиртовать. Мужик во всём орёл. Меня тогда поразило его ловкое обращение с женщинами. Он легко знакомился. Быстро находил с прекрасным полом общий язык. Всеми был любим и обожаем. И вообще этот человек был полной противоположностью мне. Вступал в разговор, одаривал девушек вниманием и подарками. Я же так не мог. На моём языке словно гири висели при общении с женским полом или язык говорил совсем не то, что требовалось. И из любой попытки поговорить получалось чёрте что. Краснел, галантно расшаркивался или нёс околесицу. Если ж я пытался скрыть своё смущение и напускал суровость, то женщины пугались. А так хотелось поговорить о семье, выплеснуть на кого-то свою боль. Чтоб послушали и пожалели. В себе носить это, нет никаких сил. А с мужиками вести разговор бесполезно. Дубы стоеросовые. Да и плакаться вроде в мужское плечо стыдно. Не один я без жены воюю. А вообще, понять душу мужчины может только женщина. Остаётся открытым вопрос, где её тут взять, одни молоденькие девчонки, что они понимают, если и жизни-то ещё не видели. Казаков, красивый, разудалый малый, смеясь не раз предлагал посодействовать. Что, мол, тут канитель разводить, нашёл проблему. Бери любую какая понравится. Нас каждый час убивают. Война. Она всё спишет. Найдётся жена, спасибо скажет, что тебя грела для неё. А не поймёт, гони в шею. Баб что ли мало. Бери пример с меня, не тушуйся. Ты у себя один, а их навалом. Нас тут побьют, а их в тылу ещё пруд пруди останется. Так что ни в чём себе не отказывай. К тому же война войной, а бабы бабами. Баба она и на войне баба. Не надо себя обделять. Жена что у тебя там святая… Одна любовь — это выдумка романистов.

Морщился и отказывался. Женщина, женщине рознь. Не всегда та, что удовлетворит твою необходимость, поможет и душе. Хотя мужики тоже разные: у одного душа болит, а второй вообще живёт без такого органа и не страдает. А Казаков отличный командир, но с женщинами прост до примитивности… Впрочем это его дело. К тому же не исключено, что больше рисуется. Хотя кто знает, возможно, он и прав. Люди все разные. А Юлия ждёт. Я на сто процентов уверен. Никогда моя девочка ничего такого себе не позволит. А жизнь удивительная штука. Она, неумирающая и чудесная, оказывается, припасла для меня радость.

"Ура! Ура! Ура!" Сегодня у меня точно праздник. На всю жизнь запомню это число 30 сентября. Начальник штаба принёс справку: семья нашлась. Волею судьбы они оказалась в Новосибирске. Снова, без оглядки на пережитое, верилось в удачу, ведь она, как выясняется, временами улыбается ему. Я так счастлив, так рад, что не описать. Мне хочется поделиться радостью со всеми. Наверное мои глаза блестят неестественным блеском, это и так замечают все. Казаков тут же предложил ради такого не рядового события организовать маленький праздник, я был не против. Это такое счастье знать, что Юлия и Ада живы. Но немного растерялся, когда увидел, что тот пригласил женщин. Мне казалось это не совсем удобным и к месту. Тем более, молоденькие девчонки, какой с них толк. Но портить веселье не стал. Расстарался, пусть будут. У Казакова была, особая дружба с военврачом Галиной Шишманёвой и та привела подружек. У меня сердце переворачивается, когда вижу девчонок на фронте. А одна такая маленькая, худенькая, остроносенькая, чем-то похожа на Люлю. К тому же молоденькая совсем. Чуть постарше Ады. Сидит глазёнками хлопает. Жутко стесняется. Другие девчонки покрепче, посолиднее, а эта ну сущий воробушек. Подумал: "Как когда-то Люлю". Зато голос, как у соловушки. А я страшно люблю слушать когда поют. Немного пристальнее, чем хотелось бы, посмотрел на девчонку, смутил, виноват, не сдержался, увидел этого "воробышка" и сразу своих жену и дочь вспомнил. Одна она вернула меня к ним обеим. Сердце заныло. Поднялся, вышел, закурил. Может и прав Казаков, ведь война неумолима: будущего у нас может и не быть. Слишком зыбкий мосток перекинут между прошлым и будущим, он может оборваться в любую минуту. Так возможно, не стоит, загонять себя в какие-то рамки. Но как же Юлия? Я не могу… Себе и то клялся… Сегодня написал Люлю и Аде впервые адресные письма. Теперь точно знаю, что дойдут, и они их получат. Если б они знали, как хочется получить от них весточку.

Обхватил стул за спинку. Задумчиво смотрю в оконце. В осенних сумерках сеет дождь. На земле тускло поблескивают лужи. Ветер безжалостно трепал пожухлые листья. Он яростно срывал их с ветвей и кружа бабочками опускал их на мокрую землю. "Юлия, что ж мне делать. Я живой мужик… А значит, под каким бы влиянием нахлынувших воспоминаний о любимой мужчина ни прибывал, он живёт не только ими, но и помышляет о возможных приключениях текущего дня. Так уж устроена его природа. Пока он жив, нуждается в адреналине, который подпитывает его желание жить и отвлекает от серости будней, а на данный момент от войны. Должна же Юлия понять…" Убеждал, убеждал себя, но пока не вышло.

И опять трудоёмкая, жестокая работа войны. Бои, потери, кровь, смерть…

Не забываю о раненных. Они недолжны чувствовать себя покинутыми…Вот и в этот раз проведывали раненных бойцов, ездили в госпиталь. Раздали раненым, привезённые с собой, посылки, вручили награды, поблагодарили. Встретил бойца, какой служил у меня ещё в Монголии. Человеческой памяти нет замены и цены. Вспомнили прожитое вместе время. Поговорили. Шёл вдоль ровных, как солдатские шеренги коек и благодарил солдат за выносливость, самоотверженность и служению долгу. Склонял перед их солдатской долей голову. Что я ещё могу, отправляя каждый день на смерть, только просить, чтоб берегли себя, зря не рисковали и все постарались остаться живыми. Мне страшно и больно быть хозяином их жизней, но не я придумал войну. И бой идёт не за клочок земли, а, возможно, что за саму жизнь на планете Земля и в том бою я тоже только солдат. В уголочке лежал забинтованный ребёнок. Это маленькая девочка. Которую, с обезумевшими от горя глазами мать, принесла сюда после бомбёжки. Девочке ампутировали ножки, и она всё время спрашивает теперь, когда они начнут у неё расти. Видит бог, я привык ко всему, но изуродованные детские тельца на войне разрывают моё сердце. Перед глазами встало прощание с семьёй, как наяву: Юлия и Адуся, держащиеся за оба мои рукава. "А что, если и с ними что-нибудь случилось. И они вот так… ну почему так долго нет писем…" Проглотив обжегшую горло горечь, отвернулся. Стараясь, чтоб не заметил кто мою слабость, вышел. Только встал под деревом, спрятался в общем, закурил, как на глаза попалась невысокая худенькая девушка со светлыми волосами и серыми глазами, ему показалось, что он где-то уже видел её. О, вспомнил! Опять та девчонка "воробышек", что приводил Казаков, запомнил: пела, как соловушка. Она оказывается врач. А манюнечка такая. Обрадовалась, глазёнки сверкают, улыбка на лице, шейку тянет и бежит навстречу. И уловив вопрос в моих глазах стушевавшись пролепетала: "Вы к нам!" Подошёл, грозно спросил:

— Что ж вы, товарищ офицер, не приветствуете старшего по званию?

Шутка получилась глупой. Но в голову ничего не пришло другого. Остаётся только завидовать Козакову, всё у него по делу и с лёгким юмором выходит. А я пошутил называется — напугал. Но опять же не скажешь: помните, вас Казаков к нам привозил… Напугалась, улыбка потухла и виновато глазульками хлоп, хлоп. Ну, думаю, точно Адка. Её как застукаешь на чём-то шкодливом, так же моргает. Разве такому воробушку на войне грязь месить, ей бы ещё в куклы играть. Пожалел, что напугал. Решив реабилитироваться, растянув губы в приветливой улыбке, продолжил разговор:

— Чем вы так умучились, что такую махину, как я просмотрели? — сказал как обычно с иронией, улыбаясь и опять не подумав. У девчонки запрыгали от обиды губы.

— Оперируем, товарищ командующий. Бои.

Он и сам знал, что бои и про то, что оперируют тоже в курсе как бы был. Всему виной узелок на языке, не дал Бог таланта с женщинами общаться, нечего и лезть. Вот у Казакова раз, раз и готово, а я… Я уже собрался плюнуть на свою затею и уходить, как она остановила меня вопросом:

— Как ваша семья?

Не удивился. Весь фронт знает об этом и теперь уже, после того, как были напечатаны статьи обо мне, вся страна.

— Найти-то нашёл, но пока никакого подтверждения нет. — Обрадовался я разговору. — Страшно боюсь, что опять ошибка.

Больная душа, почувствовав канавку, выдавливала страдания наружу. Сжимающая сердце боль, за дочь, такую же, как эта пичужка, и Люлю, словно перезревший нарыв требовала вскрытия… Почему бы и не поговорить… Шёл к машине и думал:- "Вот же девчонка выживает, приспособилась к такой бойне… Значит, выживет и Адуся. Она бойкая, шустрая девочка… Если даже что-то случилось, не дай бог, с Люлю или дорога раскидала их, она сориентируется и выдержит. Главное сейчас гадов этих остановить и гнать до Берлина, а потом разберёмся. Не надо паниковать и отчаиваться. Юлию я тоже недооценивал, а она выстояла в годы моего пребывания в "Крестах". Писала во все инстанции, борясь за меня, требуя разобраться. Находила деньги, чтоб передать мне, собирала посылки. К тому же не поддалась на шантаж, не отреклась от меня. Выжила сама, вытянула дочь. Мои боевые девушки непременно прорвутся. Главное — надеяться и не паниковать".

Идут тяжёлые, кровавые бои. Множество раненых. Урываю минуту и мы опять едем в госпиталь. Вспоминаю о девчушке воробушке. Прошу адъютанта найти что-нибудь сладкого. В глазах того удивление, мол, командир чудит, но шоколад приносит. "Пусть девчушка побалуется". Тут же скребнуло по сердцу, ест ли Адуся вдоволь хоть хлеба… Ладно, пусть эта за неё съест, может, кто дочку мою вот так же угостит. Кто их крох тут пожалеет. Вчера был у разведчиц, тоже подарки отнёс. Пусть хоть малому порадуются. Не обстрелянные, зелёные и во вражеский тыл. Как жестока к ним жизнь. Глупых, не целованных девчонок война кинула в такое месиво. В каждой из них я видел Адусю и сердце сжималось от тоски и боли. Вот и в госпитале вручив награды, и поговорив с раненными, спросил о "воробышке". Её тут же привели. Я, пробуя шутить, вручил шоколад и пошёл бы прочь, но девчонка была такой несчастной, что я задал дежурный вопрос о делах. "Может помощь нужна, обижают?" С готовностью пожаловалась на множество операций. Спросила о семье. Пришла моя очередь жаловаться. Даже обрадовался, что есть кому облегчить душу. Шёл к машине посмеивался: "Ничего себе подружку нашёл".

Осень. Бои идут день и ночь, за каждую деревушку, высоту, речку. Потому что это было уже Подмосковье. Москва была рядом, совсем за спиной. Будет им "молниеносная" война. Захлебнуться они, пуская нам кровь и деря жилы и своею кровью. А от тебя, милая, по-прежнему нет известий, неужели опять ошибка. Мы укрепляем оборону и роем противотанковые рвы. Промежутки между полками начиняем минами. Все дороги перекрыли артиллеристы. Кажется, предусмотрел всё…, но опять и опять езжу, перепроверяю всё сам. Нам нельзя ошибиться. Разведка донесла: перед нами сосредоточены огромные силы. Враг рвётся к Москве. Нам придётся стоять на смерть.

Так и есть. Небо черно от самолётов. Нас бомбят. Мощная группировка идёт на нас. Приказ один:- "Ни шагу назад!" Отступать действительно больше некуда. За нами Москва! Я знаю, страна затаила дыхание, а весь мир сейчас навострил ушки. Я остановлю эту нечисть Юлия или лягу тут сам. Ты прости, солнышко, если мало любил. Сейчас понимаю: надо было больше…

Бои, кровь, потери… Я не вылезаю с передовой. Пулемётные очереди свистят надо мной, как ветер. Вчера опять попала на глаза та девчонка "воробушек". Молодец, жива. Насыпал ей конфет, что несли девушкам — связисткам. Обрадовалась. Сиганула на шею, как наша Адуся, чмокнула в щёку. Я обалдел, ничего себе дочернии порывы, я всё-таки командующий. Наверное, это было написано на моём лице, потому что она, смутившись, убежала. Смотрю на тревожное небо. Какая погода нас ждёт завтра? Смогут летать вражеские самолёты или мы отдохнём от этой сволочи хоть день. Солнце уже зашло и на горизонте медленно гасли сочные багровые отблески заката. С утра вновь на передний край. Вся Москва взялась за оружие и люди роют и роют противотанковые рвы. В основном это женщины. Их бомбят, а они роют. Волосы дыбом встают, когда думаю, что и вы вот так где-то… Стаи коршунов опять летят на Москву, зловеще гудят моторы, но фиг вам прорвётесь, это вам не начало войны.

Был у Панфилова. Дивизия крепкая, полнокровная, хорошо обученная. Они будут драться. Сейчас главный наш противник — танки. Выбить у немца танки, — значит овладеть боевой инициативой.

Волоколамское шоссе… Разъезд Дубосеково. Немцы жмут. Пытаются выйти к Истринскому водохранилищу. Сложный рубеж Истра. Надо выбрать правильную позицию. Здесь придётся не один день отражать яростные атаки противника. Приходится на ходу учить командиров. Стараюсь втолковать им, что их резерв- это их маневр. Фашисты озверели и прут. Понятное дело у них приготовлено всё к параду на Красной площади. Нет только её самой.

Разведка доносит, что на клинском направлении быстро накапливаются немецкие войска. Вероятнее всего готовится прорыв южнее водохранилища. Войска же нашей армии ведут кровопролитные бои с противником в десяти километрах от Истринского водохранилища. А ведь оно и сама река Истра- хороший оборонительный рубеж. Если отойти на эти десять километров, то немцев, можно будет остановить. Посоветовался с помощниками- они за. Это даёт шанс и спасает людей. Изучив всё ещё раз докладываю Жукову. Тот не слушая в крик: "Стоять на смерть! Не отходить ни на шаг!" Меня оглушил такой ответ. Уж слишком выгоден для нас этот план. Долго думал, что делать? И всё же пытаясь спасти людей, нарушая за всю свою солдатскую жизнь первый раз субординацию, через голову командующего фронтом обратился к начальнику Генерального штаба Шапошникову. Он признал предложение правильным и санкционировал его. Ясно, что на то дал согласие Сталин. Через несколько часов прилетела телеграмма от Жукова: "Войсками фронта командую я! Приказ Шапошникова отменяю". Я пережил мерзкие часы. Почему нужно гробить море народу там, где можно выполнить задачу малой кровью. Только когда враг у стен Москвы, не время вступать в спор командующим. Я должен точно и безоговорочно выполнить приказ. Без этого воевать и побеждать нельзя. Будем стоять насмерть.

Люлю, это наш рубеж. Мы ляжем здесь все или отобьём эту сволочь. Некуда отступать. За нами ворота к Москве.

Надо ехать в войска. День будет жарким.

А время крутит стрелки. Придавившее нас к земле небо разорвалось первым снегом. Удивлённо ловлю снежинки, которые тут же таят на тёплой ладони. "Снег, белый снег, как твоя кружевная фата, в день нашей свадьбы, собранная атласными цветочками наверху. Белые кружева струятся по твоим плечам, выгнутой спинке, прячут от меня розовые от смущения щёчки. Немногочисленные гости кричат "Горько!" Я целую вздрагивающие губки и тороплю время, чтоб остаться с тобой наедине. Белый, белый снег простынь… В такие же ослепительно белые кружева была завёрнута Адуся. Маленький пищащий комочек, вобравший в себя твоё и моё. Если я здесь лягу, у меня будет тоже белый саван". Я украдкой достаю твой платок. Не надо чтоб кто-то видел. Прижимаю его к лицу. Он немного загрязнился и потерял вид, но это не важно. Знаю, моя девочка рада будет узнать, что он со мной неотлучно, пропах папиросами и моим солдатским потом. Она любит и примет меня любым, лишь бы добрался, дошёл, дополз до неё. Нам ждать и отсиживаться нельзя, это тот случай, когда промедление смерти подобно. Мы должны успеть окопаться на высотах и остановить врага. Я знаю, люди очертили себе рубеж и стоят на смерть, дерясь до последнего патрона, а потом, взрывая себя и врагов последней гранатой, уходят в вечность. За спинами Москва, мы не уйдём. "Но как хочется увидеть тебя ещё раз, подхватить на руки Адусю, я безумно скучаю".

Ставка, чтоб заполнить разрывы, торопливо создавала новый фронт. Мы знали, что с московских вокзалов отправлялись рабочие батальоны, получавшие оружие и обмундирование в пути. Перебрасывались курсанты училищ. Приходили всё новые и новые силы из Сибири и Казахстана. Поднялась вся страна. Возвращался из Ставки в восторженно возвышенном настроении, сердце в груди не чувствовал, как будто его и не было вовсе, работала одна голова, выстукивая в висках: "Ни шага назад!" и слова, услышанной сегодня песни:

Вставай страна огромная,

Вставай на смертный бой

С фашистской силой тёмною,

С проклятою ордой!

Слышал её в гражданскую. С другими словами. Пели "белые". И там и тут — боль за Родину. Надо признать- то было другое время и иное звучание. Об этом лучше забыть сейчас. Возможно, когда- нибудь придёт время… Время чествования георгиевских крестов и любви к Родине.

Водитель, сноровисто объезжал воронки от взрывов, ими было изрыто всё шоссе. Над нами висел "мессершмитт", но водитель не сбавлял хода. Времени в обрез, а нам надо было добраться до района выгрузки резерва. Было холодно, ветер пробирал до костей, нося по замёрзшей траве редкий колючий снег. "Как там в окопах?" В начале ноября развезённую осенней распутицей землю по вечерам обнимал ранний морозец. Погода была скверная — дождь пополам со снегом. На станциях шла выгрузка, прибывающего в столицу резерва, её прикрывала пара краснозвёздных истребителей. Взгляд застревает в небе: в разрыве туч пробилась зловеще-красная полоса. Мало сил и крайне мало резерва. Десять километров оперативной пустоты. Прикрывать нечем. А надо удержать. Как там танкисты, справятся ли с задачей? Приказываю ехать к Катукову. Его 4-ая танковая бригада переброшена мне. Не виделись с начала войны, выжил курилка. Кроме воспоминаний обговорим и ближайшую его задачу. Через неделю наступление. Броневик сопровождения поворачивает вслед. — Вольно! — остановил я кинувшегося навстречу Катукова и обнял его. — Здорово Катуков! Давненько не виделись, ну пойдём к тебе, расскажешь, что ты там натворил с Гудерианом. Как радостно встречаться с выжившими, и как тяжело слушать о погибших.

7 ноября. В мирное время это был праздник, сейчас не до этого. И вдруг, как гром среди ясного неба, войска облетела весть. Парад. Над главами Василия Блаженного, над кремлёвскими зубцами нависал жгучий мороз. Ветер хлестал по щекам. Именно в это снежное утро по площади прошли, чеканя шаг, войска. На трибуне правительство. С заиндевевшей брусчатки площади войска уходили по улице Горького на Волоколамское шоссе, на фронт и прямо в бой. Шёл резерв. Сибиряки. Праздник состоялся.

Поздно вечером ко мне приехал Катуков, а к Казакову поздравить с праздником Шишманёва с подругами. Днём не до гостей. Я был удивлён, среди них оказалась опять та самая "воробушек". Что-то часто этот ребёнок стал попадаться мне на глаза. Её тоже зовут Галина. Казаков смеётся:- "Две Галины. Галина мне и Галина тебе". Красоту предназначенной мне Галины я, конечно же, заметил. Приятная девушка. А Казаков с воодушевлением продолжал: — "Живые люди — это борьба страстей, желаний, помыслов, принципов". И быстро организует посиделки. В тёмную избу стаскиваются керосиновые лампы. Вот чертяка заводной! Мне, конечно, не до всего этого, но друга обижать не хочется. К тому же понимаю, что мужикам надо отвлечься. Разговариваю. Вернее слушаю щебетание того "воробышка". Я б лучше, честное слово, отдохнул с часочек. Казаков мигает, мол, что теряешься, пользуйся. Она рубаха — парень. Ничего человеческого ей не чуждо. Всё решено и обговорено. Я только отмахиваюсь. Отстань, на кой чёрт. Ребёнок совсем. Итак война, ещё и мы кобели подсунемся. "Не скажите, а страсть!" — хмыкает тот. "Страсть- пламя, огонь. А в пылающем огне мало что можно разглядеть", — нехотя говорю я и отворачиваюсь. Казаков, пуще ухмыляясь, уводит свою Галину, а мы с Катуковым, находясь, в идиотском положении вынуждены развлекать дам. Зачем мне это надо. Как я зол на Казакова. А Катуков, кажется, ничего. Смущаясь и неровно дыша, смотрит на старшину медицинской службы Катю. Жена его умерла до войны. Детей не было. Всё возможно. Я его понимаю, только мне пока терпится, обойдусь. Вспомнил, что пичужка поёт. Так-то лучше. Пусть поёт, я послушаю. Потом приятно поговорили. Разговор начинался в атмосфере доверия и взаимной симпатии. Я рассказывал про свою семью. Поговорил и на душе стало легче. Она в свою очередь поведала о своей учёбе в медицинском институте, об отце и матери. Рассказала о Москве. Я с натянутой улыбкой кивал. Словоохотливая барышня, даже по секрету о поклонниках. Через час задушевной беседы я знал о ней всё. А она поведала, мол, у неё такое чувство, что знает она меня всю жизнь… У меня слипались глаза, а я слушал о её подружках и студенческой жизни. Вот влип! Староват я для таких посиделок. Глаза слипаются. Виноват, не высыпаюсь. Чтоб не осоромиться покуривал у окна, стараясь выпускать дым в распахнутую форточку и получать в лицо порцию свежего воздуха. Это бодрило. Наконец-то вернулась сладкая парочка и избавила меня от такой незавидной участи. Мой "воробушек" тоже поднялся. Слава Богу! Казаков с Катуковым вышли их провожать. Если немцы не помешают, то я смогу отдохнуть. Но возвращается Козаков и начинает мне рассказывать, что это он для меня, между прочим, старается, чтоб я нормально себя чувствовал, ломаться и обделять себя вроде бы не к чему. Каждый человек себе не враг. Я, смеясь, отмахнулся. Понятно, что если Люлю найдётся, тащить её на фронт нельзя. Опасно. Да и Адусю не на кого оставить. С бабушками напряг. А война затянется на годы. Прикидывай не прикидывай, а выходить из положения как-то надо. Так что уламывать меня не надо, я сам всё понимаю. Те безотказные, что обслуживают всех и вся, не луч света в тёмном царстве. Значит, придётся искать женщину. Но не такую ж малолетку. Зачем же портить ей жизнь. Встретит на фронте какого-нибудь своего ровесника и устроит судьбу. Что же я старый хрыч поломаю ей и так несладкую юность. Люлю младше меня на 10 лет и то для меня девочка, а тут все 20 с хвостиком… Одним словом "воробушек". В общем, встретил я это предложение с опаской и явным неодобрением. Хотя мысль о том, что Рай открыт и в него меня собирались пустить без каких-либо условий, просто девушка дарила себя мне, понравилась и комфортно устроилась в моём мозгу. Правда было не совсем понятно — зачем ей это. Молода для таких дел вроде. Но мужик о таких глупостях долго не думает.

Отдохнуть удалось только полчаса. Поднял дежурный. Пришла телеграмма от Жукова. Освежился, выпил чаю, можно снова браться за дело. Всю ночь пришлось просидеть за картой. Каждый миллиметр карты изучал вновь и вновь, просчитывая и взвешивая. Это судьба страны и жизнь солдат. Ошибка меня, солдата — это только моя жизнь, ошибка командующего — жизни тысяч. Я не имею право ошибаться. Отступать некуда. Москву нельзя отдавать фашисту. Пробил желанный час. Сколько мы отходили и сколько неимоверных страданий и потерь перенесли, но в конец отступления и победу верили всегда. Скоро рассвет, будет утро, а потом настанет день. Надеялся на прибывающие эшелоны. На их быструю переброску. Хотя по такой дороге… Я видел, как они шли, вытягивая застревавшую в глубокой грязи технику. Ещё раз подумал о том, что воля и сила наших людей перекрывает в выносливости броню. Опять гремела артиллерия. Голова уже привыкла к грохоту. Артиллерийские дуэли вспыхивали то здесь, то там. Становится неуютно и тревожно, когда наступает вдруг тишина. Всё в порядке, когда лопаются перепонки от взрывов, рвутся снаряды, постукивают пулемёты. Значит, стоим и воюем. В пылу пожаров наши бойцы сходились в рукопашную. Ближайшего боя враг, как правило, не выдерживал. У них не было штыков, они косили сходу, с живота, автоматными очередями, а наши рубились сапёрными лопатками. Отбросить отбросили, а дальше продвинуться не удалось. Разведка донесла: "Немцы возили труппы своих солдат на десятках грузовиках. Их с трудом успевали хоронить. Они в курсе, что их бьют сибиряки". Мечусь с одного конца на другой. Как там говорят, вытащил одно, село другое. Так и я главное, везде вовремя успеть. Мелкими группами и в одиночку налетали "мессеры" и висели чёрные стаи "юнкерсов". Бомбили нас нещадно. А гул танкистских моторов стоял над Дубосеково. Я должен быть там. Вздымая смерчи снега и грязи, выкатились вражеские танки. Они шли развёрнутым строем. Первые машины замерли, попятились и задымились. Густой дым от них потянулся над лесом. "Хорошо горят!" Весело от этого коптения на душе. Это им не променад по Европе. На пути их встали железной стеной 28 гвардейцев панфиловцев. То был тяжёлый, смертельный бой. Даже сотни метров этого клочка земли не уступили они фашистам. "Велика Россия, а отступать некуда — позади Москва". — Крикнет политрук Клочков свои бессмертные слова. Клятве сердца не надо ни вздохов, ни слов. Напряжение такое, что в пору самому рвануть на передовую в окопы к пулемёту. Чтоб привести себя в чувство, умываюсь снегом. Нельзя! Корю: "Холодный разум и трезвый расчёт тебе нужен, а не движение души".

Бой, боем, а каждый день напоминаю командирам, чтоб заботились об отдыхе солдат, о регулярном питании и бане. На солдатских штыках и поте мы пойдём к победе. Целый день на огненном рубеже. Лезу в самое пекло иначе нельзя, я должен всё видеть сам и принимать оперативно и на ходу на трудных участках решения. Снаряды и мины летают круглые сутки над моим блиндажом, а я любовью Юлии, заговорённый. Снимаю портупею и падаю на топчан. "Люлю, Адуся, я ещё жив и мы стоим. Измотанные, но стоим. Рвётся птицей к тебе, любовь моя, окровавленная душа. Юлия, милая, усыпи меня, я почти не сплю, пару часов в сутки и больше не могу. Погиб Панфилов. Гибнут лучшие. Я привыкаю к свежевырытым могилам. Опять были корреспонденты, пишут статью. Ты должна прочесть обо мне и откликнуться. Жду со дня на день от вас с Адусей письма". — Я потрогал за тканью гимнастёрки на груди платок. Тонкий шёлк покорно потонул в пальцах. — "Спи, моя хорошая, на моей груди!"

Линия фронта беспрерывно меняется, всё труднее контролировать чётко передний край… Противник, обходя Москву с северо-запада, прорвался на Ленинградское шоссе. Я находился на правом фланге армии, естественно, на самых угрожаемых участках. "Люлю, я в Клину. Защити бронёй любви своего воина", — молю я жену и украдкой целую платок. Наши части отходят. Я с группой офицеров пробираюсь по тёмным улочкам под огнём врага на окраину. Ничего не понять. Где немцы, где наши? Полный бардак. Не успели проскользнуть за дом, как по деревьям, по стенам, по заборам зачирикали пули, зазвенели разбитые стёкла, захлопали разрывы гранат. "Ты не бойся любимая. Меня так просто не возьмёшь. Вооружён до зубов. Автомат и пистолет при мне, а ещё на поясе гранаты. Отобьюсь". Нельзя сказать, что я утратил всякую осмотрительность. Война и в такие минуты всего не заметишь и не учтёшь. Но обошлось и на этот раз. Вышли к реке, а за спиной горит Клин. Ещё один город пришлось оставить. Но мы скоро вернёмся. Бреюсь, а на меня из синевы зеркала смотрит исхудавшее от недосыпания и переутомления лицо, оно было почти чёрным. Да с таким портретом не до баб, напугаешь. Мы вступили в городок на Истре, где стоит Ново-Иерусалимский монастырь. Ему здорово досталось от пикирующих на него "юнкерсов". Многие улочки этого деревянного городка, выгорели дотла. Жаль старину. Идя по улочке, подумал: "Как жаль, что не привёз сюда Юлию до войны. Она любит такое чудо. Эта фашистская сволочь сожгла всю красоту". Воспоминание о жене кольнуло острой иглой в сердце. Неясность и неопределённость с семьёй томили душу. Но как об них было не думать.

А реальность тычет носом от дум в войну. Неприятности в Крюково, мы с Жуковым пробиваемся туда. Линия фронта напоминала ломаную кривую, непрерывно меняющую очертание. Это чуть было не завело нас в распоряжение фашистских войск. Даже пришлось отстреливаться. Хорошо сработал отряд сопровождения и это нас спасло.

Наши тылы опирались на Москву, боезапасы доставлялись с окраины Москвы, а хлеб с заводов. Отступать получается действительно некуда. Пятки упираются в столицу.

Был поэт Алексей Сурков. Весь вечер просидел за своим блокнотом в землянке, у солдатской печурки. Так родилась "Землянка".

Сегодня пришлось быть не просто на самой передовой, но и на отрезанной от мира и связи высоте. Ветер ломал голые ветви деревьев и бросал в лицо колючим снегом. Погода, как по заказу. Мы скатились к реке с берега. Перебежали речку по льду. Лощиной и опять перебежками двинулись к высоте. От воронки к воронке добрались до блиндажа. В тёмном блиндаже, чадила коптилка. Меня, естественно, не узнали. Посмотрел всё своими глазами, поговорил. Я должен ясно представлять себе людей, которые будут выполнять мой приказ. Они рубили мёрзлую кашу ножами, воду грели только для пулемёта. Люди терпят, ни единой жалобы. Народ — вот непробиваемая броня, щит России и беспощадный меч для врагов.

Вчера приезжал опять корреспондент "Правды". Просил написать статью о себе и о боях за Москву. Я сделал это, а когда сказал ему, что отстоим столицу и дальше будем воевать с перспективой. Он удивился. А я горячо стал доказывать, что всё время не собираемся сидеть под Москвой, соберёмся с силами и двинем к Берлину. Загораясь от его неверия, я велел принести адъютанту карту Европы и в углу написал: "Воюя под Москвой, надо думать о Берлине. Обязательно будем в Берлине!" Люлю, я представляю, как ты улыбаешься и, качая головой, говоришь: "Хвастунишка", но так будет, дорогая. Я знаю, изучив меня до мизинчика, ты не сомневаешься. Если говорю: "Мы будем в Берлине! Значит, мы там будем". Ведь предвидеть — значит побеждать. Немецкая армия прекрасно марширует, лихо козыряет, устраивает парады и шоу, но она не выиграет войну. Я их помню по германской. Души и выдумки у них нет. Вспомни историю. Любые попытки ввести в русской армии немецкую штурмовщину кончались плохо. Армия шла и верила Кутузову, но ненавидела царя Александра насаждающего в ней муштру.

"Опять отправил тебе письмо. Пишу часто, я как бы разговариваю с тобой, такое представление, что ты — рядом. Как я устал ждать, почему ты молчишь?…"

После совещания с командирами, вышел, провожая их в приёмную. Надо же, сидит "воробушек". Увидела меня, вскочила, зарделась. Волнительно прожурчала:- "Здравия желаю"… Глаза мои непроизвольно заискрились нежностью. Молодец, жива цыплёнок, крепкая девочка, но что её привело ко мне? Оказывается, прислала начальник госпиталя Шишманёва вместо себя с заявкой. Обошёлся без строгости. Пригласил. Робко присела на краешек стула. Дитё. Подписал, конечно, и посодействовал. Накормил и напоил чаем. Сидит устремив на меня умильный взгляд, то и дело поправляя волосы. Женщина. Вспомнил глядя на неё, как Юлию выпроваживал в молодости из зоны боевых действий. А тут такой же ребёнок… Поговорили о её родителях, учёбе в институте, женихах. Больше, конечно, рассказывал я о семье. Выяснилось, что добираться до госпиталя девчонка будет на попутках, ёкнуло сердце, пожалел. По пути завёз… Я думать не мог, что наш глазастый народ, приметив такое дело на вооружение целый роман насочиняет. Если б так немца смотрели, цены бы им не было. Когда до меня дошли те жареные пересказы, я только посмеивался, отмахиваясь: — "Она же совсем зелёная. Как у них языки поворачиваются девчонке косточки перемывать". Тогда я предположить не мог, что сравнительно при не большом беге времени, это будет реальностью. А всему виновата почта, упорно не желающая приносить от Юлии письма. Проклятая война и мужские потребности, бьющие ускорителем по голове…

Ему сунули в нос какую-то гадость. Обрывки воспоминаний исчезли. Туман рассеялся. Он вышел из забытья. Сколько длилось его такое состояние: день, час, минута? Очнулся от тревожной тишины. Боль наполнила о ранении. Стиснув зубы, он терпел, не стонал. Облизал сухие губы. "Люлю прости…" Но где же врач… Кажется, кого-то нашли… Действительно, привели гражданского доктора. Осмотрел рану. Предположил, что осколки пробили лёгкое и, вероятно задели позвоночник. Нужна срочная операция. А пока сделали перевязку. И повезли в армейский госпиталь городка Козельска. Но там за него не взялись. Ранение оказалось тяжёлым и по распоряжению командующего фронтом, самолётом отправили в Москву. Он протестовал. Боялся засесть там надолго. Просил разобраться с ним на месте, но его не слушали. Уже в дороге вспомнил о пропавшем платке Юлии. В такой момент другими мерками меряется жизнь. Как он мог потерять его, где… Ему страшно больно, но он кусая в кровь губы крепится. "Тоже мне старый солдат развоюсь тут, рассопливюсь… Лучше закрыть глаза, закусить губу и присекая все метания около себя, притвориться спящим". Под ровный гул мотора самолёта, как всегда не вовремя заработала память, вытаскивая на свет божий до боли знакомые картины. Он опять поймал хвост уползающих от него событий. Память услужливо распахнула двери…

….Ревут и ревут над головой вражеские моторы. Кажется, небо не выдержит такой тяжести и рухнет на нас. Наших соколов почти не видно. Дерутся как звери, но проигрывают. Смотреть, как падает сбитая машина тяжело. Нам трудно, армия измотана, ведь цепляемся мы за каждый клочок земли, сил нет, но интуитивно чувствую — враг выдыхается тоже. Похоже, мы выстояли. Это так приятно осознавать. А на бросок наш двужильный солдат всегда наскребёт порох. И ещё, огромная радость чуть не задушила меня. Сегодня принесли от семьи весточку. Я целовал каждую строчку, плакал и смеялся. Его память вмиг нарисовала её маленькую фигурку и милое личико, он почувствовал запах её тела и духов. Ох, как ему сразу же и безумно захотелось её. Он сердился на себя за слабость и был счастлив за свою такую безумную любовь к ней. А потом были ещё и письма… Боже мой, сколько они вынесли, как чудовищно страдали. "Я немедленно отправлю вам денег, посылку и Люлю, родная, ту справку, что ты просила. Не волнуйтесь за меня. Ваш Костик жив и не вредим и на всём государственном обеспечении. Меня кормят, стирают и одевают. Так что в этом плане без проблем. Как воюю, вы, как я и думаю, читали и непременно порадовались за меня. Это, мои дорогие перелом и мы их погоним до Берлина".

Ещё бродили по берёзовым перелескам Подмосковья отстреливаясь отдельные группы немцев. Но это было всё. Подняв свои войска, без пауз, передышек и подготовок, я повёл армию в наступление. Нельзя было давать фашисту время на отдых, это шанс занять оборону. Надо было гнать и гнать! Настроение лучше не бывает. я даже забыл про своё день рождение. Но Казаков, как всегда оказался на высоте и постарался организовал всё. Позаботился и о дамах, были опять две Галины, и, кажется, связистки, даже откуда-то раздобыл патефон и несколько пластинок. Пили за мои 45, за здоровье, за победу, за то, что нашёл семью. Впервые после начала войны, я был счастлив. Остановили и погнали гитлеровцев. Нашлась семья. Юлия и Адуся, — живы и здоровы. Разве это не счастье. К тому же у меня день варенья. В общем, начиналось всё пристойно. Как-то получилось само собой, что все разошлись, и мы с "воробышком" остались одни. А может и не само собой, а организовал Казаков, не зря же он заговорчески шепнул:- "Это мой тебе подарок… Она согласна и души в тебе не чает". Мы долго беседовали, пили вино и кажется чай. По крайней мере, я кипятил чайник. Я выкурил почти все свои сигареты. При коптящей лампе, в её слабом свете девушка казалась таинственной, почти неземной. Руки сами тянулись к её беззащитным плечам, а тонкая лебяжья шея манила, ох как манила… Пушистые ресницы притягивали глаз и губы, ткнулся бы и целовал, целовал…, а до шелковистых волос, хотелось дотронуться пальцами. Опустить всю пятерню… Она смотрела на меня ласково и призывно, приглашая в неизвестную даль… Что было дальше я помнил плохо. Воспоминания обрывистые… Кажется, обнимал её за плечи, прижимал, целовал… Вроде бы, посадил на колени… Помню, как у меня закружилась голова от её дыхания, духов. Где взяла, война же? Ох, женщины… С трудом…, её горячие губы, нежные руки на своей шее. Помню, как страстно шептал ей: "Люлю, любимая…" Теперь с тоской думаю: "До чего всё это скучно и предсказуемо! К тому же не совсем уместно и приятно. К тому же, когда все в курсе и понарошку…" Да-а… война перевернула все жизненные устои. Что уж теперь искать виноватых. Хмельное вино, замешанное на счастье, сыграло со мной злую шутку. Впрочем, захотел сам. Выбросив все смущающие мысли из головы, почувствовав запах женщины на свих губах, я не устоял. "Думаю, думаю о тебе, любимая, и не могу остановиться. Нестерпимо хочется тебя видеть. Но одно "но" тянет душу… Люлю, милая, я каюсь. Прости, оказался не на высоте, что поделаешь, я обыкновенный мужик. Желание тепла… Сам бы я не посмел. Она потянулась, обдала жаром. Не было сил откинуть эти руки. Подумал:- Какая разница, всё равно давно уже языками чешут, к тому же она сама захотела, никто её не принуждал…" Только ведь известно, что если мужчина не захочет, как бы женщина "не хотела и не старалась", ничего не получится и наоборот. Но…, если б не тот сборный букет счастья, политый сладким вином я б никогда не сделал той глупости. Баба нужна, нет возражений, но не эта глупышка. С другой стороны: могу я побыть просто человеком. Я ведь имею право на личную жизнь. Как-то я должен жить в этом пекле. Кому-то излить душу. Получить немного тепла. Вздохнул. Давно я сам не был охвачен страстью. Давно мне не было так хорошо. И тут же добавил: и так грустно… Даже чувство чести и любви, которые во мне были сильными, приглушались, когда через все решётки и запоры пробивалось желание. Если б не такая война, я бы совладал с мужской проблемой… А так в следующий раз я снова пойду к ней. "Милая, милая, Люлю, я надеюсь на одно — твоё понимание и прощение. Ведь мы давно уже стали родными и научились понимать, а значит, и прощать друг друга. Ведь по — другому нет смысла быть вместе… Ты умница, умница, ты должна меня простить… Солнышко моё, пойми, война. Я умираю без тебя. Буду до конца жизни отмаливать грехи. Отмолю. Только пойми это всё правильно", — я мучил себя этими мыслями, пряча их.

Насытившись, долго лежал рядом молча. Первые минуты восторга за то, что женщина выбрала меня и за полученное за столько времени воздержание удовольствие, прошли. Стараясь не смотреть на худенькое, похожее на подростковое тельце, попробовал подняться. Она вцепилась в руку. Придётся объясняться. Смешно даже, во что влип. Какая она женщина. Ни за бедро взять, ни за грудь подержаться, так девочка — подросток. "Чёрт меня дёрнул… Что она про постель и любовь ту знает? Ничего. Да и любви-то у неё ко мне никакой наверняка нет. Откуда той взяться. Мне 45. Для неё я старик. Рожа от усталости и боёв почернела". В размышлениях своих я достиг полного тупика. В голове лениво шевелится здравая мысль: "Глаза блестят, но не от чувства, а похоже от того, что она в постели командующего". Прямо скажем, состояние хреновое. Но я быстро затыкаю себя. Какая мне собственно разница. Одна ли, другая ли. Могу я расслабиться? Каждую минуту со смертью в жмурки играю. К тому же, её на аркане никто не тащил. Правда, говорят: две судьбы один ответ. Ну что ж, выживу, после победы, отвечу. "Юлия, Юлия…, что Юлия, она мне не указ, тыл не фронт… — совсем уж расхрабрясь, убеждал себя я. — Чёрт возьми, мужик я или нет, от подола жены оторваться не могу! Бабы проходу не дают, а я пощусь…" Накалив себя и усмирив таким образом свою совесть я исполнился холодной решимости. Но всё равно был зол на весь белый свет. Себя родного, трогать не хотелось. Оправданий тут же набежало вагон. Раскаяние плавно перешло во взрыв. Опять же Казаков приводил женщин и раньше- покорных, понимающих, но удовольствия никакого. Всё кое-как. После кого-то привели и к кому-то уведут. Какие уж при таком раскладе фейерверки. А это, кажется, получилось. Скорее всего, потому, что на Юлию в молодости больше других похожа и была только моя. Не имею ж права… Чего там кривить душой, понял с самого начала, а ведь зацепился… "Но надо что-то решать, чего уж теперь-то время тянуть", — точно убеждал я себя в чём-то.

— Как ты уступила и не надавала мне пощёчин. Треснуть надо было, я и очухался бы. — Пробормотал, пробуя и тут оправдаться и поискать виновных в другом месте. Окинув взглядом её маленькие худенькие плечики, поморщился: "Дьявольщина, совсем девчонка, как я мог так сорваться. Мне нет прощения". С моральными казнями нарисовался вопрос: "А ей зачем такая морока? В годах мужик, да ещё и не свободный… Бред".

"Воробушек", чуть не хихикнула: "Он меня точно добьёт. Наверное, у него весь ум ориентирован на войну. Говорят же, лучше его нет полководца. Как хорошо, что в таком важном вопросе не поспешила. Выбирала, выбирала и очень удачно выбрала. А в остальном такой же дурак, как и другие, только притворяется стойким. Много-то и напрягаться не пришлось. Правда, придётся его тары бары растабары терпеть, но куда ж денешься от этого довеска. Пусть говорит".

Заметив её изменившееся и показавшееся ему довольным выражение лица изумился. Привлекло внимание то, что он поймал в нём её победу. От чего глубоко сидящие светлые глаза его, обрамлённые густыми ресницами, скользнули холодно и изумлённо по её лицу. "Показалось или так и есть?"

"Всё голубчик смотри хоть морозом, мне наплевать. Дело сделано". На лице её появилась слабая улыбка и тут же исчезла. Надо быть осторожной, вон как фотографирует. И потупив глазки, она пролепетала тихо-тихо и жалобно:

— Война. Могут убить вас, меня. Это оправдывает. Мы ничего плохого не делаем. Только лишь живём.

— Может, ты и права. Такая бойня идёт…,- согласился тут же я, мне так было удобно себя сейчас выгораживать. "Чёрт, это всё вино, такое накрутило со мной". — Спасибо, "воробушек", за понимание.

Девушка, ещё робко обняв эту широкую крепкую мужскую грудь, довольно таки красивого мужчины и такого влиятельного, улыбалась. "Права Шишманёва, ах, как права, всё чудно получилось. Рутковский мой мужчина, и только от меня будет зависеть, оставаться ему моим или нет. Разве я не молодец!"

Замял в блюдце окурок. Опять не глядя на счастливо испуганное личико девушки, сказал:

— Если мы уж такое натворили, ты должна знать… — Я собрался сказать, что жену безумно люблю, семью не брошу, и военный эпизод ничего не значит, но потом передумал. Решив, что это будет очень жестоко к женщине, которой только что пользовался. Помявшись, продолжил:- Семью не брошу. Тебе благодарен, и не обижу. Хотя, если честно, жалею о случившемся. Тебе не меня ублажать, а свою б половинку искать. Но уж теперь, как сложилось, так и хлебать будем. Посчитаешь нужным отойти от меня — не обижусь, устраивает тебя моё предложение будем рядом.

Она поморщилась, но всё-таки молча проглотила то, что он сказал.

С меня было достаточно. Я чувствовал себя не лучшим образом. Вероятно, к этому тоже нужно привыкнуть, как и к смертям. Ну вот вроде все формальности соблюдены, настоящее и будущее обговорено, но душа мечется. Спокойствия с собой не было. Обречённо вздохнув, резко поднялся и хорошо выматерился про себя: "Нашёл проблему. Угомонись. Хватит себя мордовать и страдать, на вроде девицы, потерявшей на школьной вечеринке в раздевалке невинность. Подумаешь, важность. Ей на себя начхать, а я душу рву". Посидел на краю кровати тупо уставясь в угол, словно пытался там увидеть ответ.

Цепкие глазки как у кота на часовом механизме ходили туда сюда. "Всё прекрасно, главное, не сорваться и на нужной волне доиграть", — крутилось в её мозгу.

Взгляд выхватил, как она, натягивая на подбородок одеяло, затравленно кивала. С досадой отвернулся. Испуганный "воробушек", вот связался… Это всё дурацкий характер. Всю жизнь боялся баб. Стеснялся своего роста, телосложения, мужской силы и красоты, на которые другие не могли не обращать внимание. Казалось, что природа обделив других мужиков слишком много отвалила ему. Страшно хотелось быть как все. Люлю знала об этом и беззастенчиво пользовалась. Ей в голову даже не приходило ревновать. Уверена была, что только её. Хотя во мне иногда что-то пробовало бунтовать. "Я что не мужик?". Но Люлю посмеивалась и не раз предупреждала, что со своей бестолковщиной могу попасть как кур во щи. А ведь так и получилось. Зачем мне эта малявка. Представилось вдруг, что вот такой же пусть и бравый дядька, но в годах, обнимает Адусю. Похолодел и соскочив с кровати, побежал курить. Естественно, предлог. Нет, это ерунда, глупость, несуразица. Юлия умная женщина. Она присмотрит за ней. Она объяснит и научит её… Через час, я раскаивался. Только, что толку, назад время не открутишь. Жизнь не кино. Остаётся одно, для успокоения совести, пожалеть и поберечь этого "воробышка". Она ушла. Вернее я отправил отвезти девчонку своего водителя. Курить хотелось постоянно. Выкурил полпачки. Накурился так, что крутило голову. Во мне боролись сейчас два чувства. Первое — восторг. За прошедший, такой нелёгкий, кровавый период боёв, потерь и дорог, я был с нормальной женщиной и получил от этого удовольствие. Естественно бабы были, но какие, те что пользовали всех, это унизительно… Этот случай совершенно иной. Свалился огромный, накопившийся за время воздержания нервный пласт. Было легко, как после парной с берёзовым веничком. Но радости это всё равно не доставляло. Подумал: откуда той радости взяться, если Юлия далеко от меня. А с другой женщиной, это только потребность. При воспоминании о Люлю вся лёгкость испарилась. Стыд обжёг душу и я принялся сожалеть, ругая себя, на чём свет стоит. Подумал: в иных случаях до копаний в душе вообще не доходило… Здесь же нервничал, суетился. Отчего? Не гулящая — отсюда жабой засела вина.

Курил папиросу за папиросой, смотрел в окно на холодный свет звёзд и шептал: "Юля, милая, люблю тебя и Адусю. Прости меня, свет мой, я оказался сильным перед одиночеством и страхом вас потерять. Выстоял. Ни разу не сорвался. А хмельное вино тройного счастья упавшего мне в руки в один день свело меня с ума. Я сделал глупость, изменил тебе. Нет, Юлия, не сердцем и душой. Они только ваши с Адусей, а телом. Мне стыдно Люлю, но вокруг война и я мужик. Фронт стал моим домом. Надеюсь, любовь моя, что ты об этом никогда не узнаешь. Да и откуда. Где я и где ты. Это меня чуть-чуть утешает. Сам я никогда, милая, чтоб не огорчать и не расстраивать тебя об этом не напишу и не заикнусь. Вы и так с дочкой натерпелись. Мои письма к тебе будут только о любви к вам, о том, как я скучаю и надеюсь на встречу с вами". Воодушевлённый сел и принялся писать письмо жене. Но всё равно было хреново. Казалось пишу ни о том. Рвал лист и писал по — новой, что жив, здоров, что безумно люблю её и Адусю. Мечтаю прижать к груди. Искал в строках к жене успокоения. Достал платок устроил его на груди. Но лучше не стало. "Старый дурак, сам измаялся, душу испоганил, ещё и девчонке жизнь сломал. Мог бы и справиться с ситуацией, устоять. Война изменила многие понятия, сделала возможным то, что прежде считалось немыслимым". Попробовал разобраться: почему, так скрутило? Ведь были бабы мимолётом. Даже не чихнул. А с этой… Молодая? Потому что было неплохо? Досталась непорочной… Скорее всего, последнее. Вина по рукам повяжет. Как правило, люди делятся на тех, кто к себе относится — строже не бывает и которым на всё с гуся вода. Вот я тот, кто к себе с ножом. Себя заем ладно, хуже другое пойду ещё. В бабе увязаешь. Если раз влез, всё, топать будешь, пока хвост не прищемят. Она. Судьба. Сверху. Но сам уже не остановишься. Хотя за что мордовать-то себя. Сама ж пришла и согласилась на эту роль. Никто не принуждал. Заставил было лечь себя спать, потушил лампу и тут же представил, что ты рядом. Так было часто. Боже! Как бы я забыл в твоих руках о многом… В темноте побрели воспоминания: ты в трикотажной с кружевом сорочке, плотно облегающей очаровательные формы, скользишь между шкафом и трюмо. Караул! Задавленный своей виной, я вскочил.

За окном крепчал морозец, а как же иначе, бодренько хрустела под армейскими сапогами и валенками зима. Мерили свои караульные часы часовые. Теперь по скованным морозом дорогам в войска привезли зимнее обмундирование — армия оделась с ног до головы. Вышел, прошёлся. Вернулся, сел за стол, пододвинул опять планшет, достал лист и карандаш… "Столько месяцев без тебя, счастье моё. Получил весточку и так обрадовался, что сошёл с ума. Как вы там обходитесь без тёплых вещей, ведь уехали налегке. Я отправил деньги, непременно купи себе, а то всё потратишь на Адусю. Безумно хочется прижать тебя к своему сердцу. Ты должна верить и не сомневаться во мне. Я только ваш с Адусей. Бываю в Москве. Попрошу комнату, переведу вас, и мы будем хоть не часто, но встречаться". Не выдержал, достал фотографию, её платок, положил их рядом на подоконник. Звёзды по-прежнему равнодушно брели по небу. "Костя, что ты наделал!" — всматривался в родные черты, и казалось, что она именно это укоризненно говорит. "Вся жизнь пошла с этой войной кувырком. Нет прежнего Костика. Я что-то приобрёл новое и что-то потерял. Но ведь так и идёт жизнь… А если Люлю не примет меня таким? Нет, я больше никогда с ней не свяжусь. Седьмой дорогой буду объезжать тот госпиталь. На кой чёрт, я сунулся с жалостью к той малявке". Вновь сел за стол. Написал ещё одно письмо, пусть Люлю верит, что я её люблю, и уснул прямо на столе. В кровать не хотелось возвращаться.

Вообще-то в войну время не торопилось. Но и стоять на месте не выходило. Бежали дни, шли месяцы. В каждом из них оседала частичка жизни. Какое-то время получалось избегать встреч. Голова, настроенная на борьбу и победу занята была совершенно не бабским делом. С этим жил, засыпал и просыпался. Волновало, как лучше, грамотнее, качественнее и с меньшими потерями воевать. Система ячеечной обороны, которую их учили строить, и которая по теории выглядела красиво, оказалась для войны не пригодной. Сменил солдата и попробовал сам посидеть в том окопе и надо признаться чувствовал в этом гнезде себя плохо. Шёл бой, а я ничего не видел и не слышал. Меня всё время не покидало желание выбежать и заглянуть, сидят ли в соседнем гнезде другие бойцы или их там уже нет. Вернувшись, собрал командиров и, обсудив свои наблюдения, они решили перейти на траншеи. Не зря народ сказал: на миру и смерть красна. Не откладывая, в части пошли указания. Воевать стало приятнее. Ведь война давно уже стала их домом и бытом, и ежедневные атаки, схватки с танками и отражение налётов авиации, всё не прошло впустую. После стольких ошибок, потерь и разбитых голов — воевать научились.

Выехал на передовую. Ехать было радостно. Кругом трупы гитлеровцев, искорёженная хвалёная немецкая техника. Правда попал сегодня под бомбёжку. Обратно, учитывая дневной налёт, возвращался поздним вечером. После неудач немцы озверели и гонялись днём за всем что движется. А тут налетели "юнкерсы" и ночью. Молотили почём зря. Не только бомбя, но и прошивая землю очередями. Такое решето кругом. На нём ни царапины. Фантастика! Потрогал её платок в кармане и улыбнулся: "Значит, твоя любовь Люлю всё ещё хранит меня". Деревушка горела, как свечка. Это наверняка пронюхали, что я здесь. Каждый день фрицы устраивают нам головоломку. Вчера сбросили мешки из плотной бумаги. Бойцы разрезали, какие-то букашки. Отправили в Москву на экспертизу. Выяснилось, что ничего страшного, просто фрицы решили поиграть на нервах. Теперь в российских лесах будут бегать немецкие букашки диверсанты. Достал портсигар, вынул папиросу, закурил. Глотнув дыма подумал: "А вообще-то тишина по всей линии фронта настораживает. Всё это не спроста. Фашисты наверняка что-то затевают. Юлия, милая, когда же я тебя, свет мой, увижу теперь".

В госпиталь попал с Казаковым и писателями, шли проведать сибиряков отличившихся при штурме водохранилища. Мужики в сильный мороз под огнём врага форсировали бушующий ледяной поток. Фашисты подорвали дамбу. Ребята в ход пустили всё: заборы, ворота, плоты….- всё, что могло держаться на воде. И вот на этой флотилии, сибиряки, преодолев серьёзное препятствие, принудили врага бежать. Артиллеристы Казакова хорошо обеспечивали штурм. Среди них тоже много пострадавших. Бойцы — это сердце победы на войне. Я не мог не поехать. Повезло, она не попалась на глаза. Почти бегом пронёсся на выход. Мол, вы оставайтесь, беседуйте себе, а мне срочно надо. Серьёзные дела. Очень серьёзные… Только от судьбы видно не убежишь. Не вышло, не смотря на благие намерения. Столкнулся лоб в лоб. Называется удачно съездил… Барышня точная. Сама нашлась. Её глаза сияли, как два уголька, во влажных губках застыла улыбка.

— Здравия желаю товарищ командующий! Разрешите пригласить на чай. Коллектив просит. — Насторожённые глазки по-кошачьи улыбаются.

Замер как соляной столб. "Опять влип, козёл старый. По спине гуляют мурашки. Со смертью в прядке играю, немцев не боюсь, а баб… Послать бы её к чёрту. Не удобно. Придётся идти. Нельзя обидеть людей устроивших ради писателей посиделки". Люди — то непричём… Они с таким восторгом смотрят на меня, как будто я бог весть кто. Да и от букашки этой неловко бегать. Можно ж просто поговорить… Это внимание людей, ох, как мешает и выводит из себя. Хочется сказать им, что я не достоин роли бога и самый обыкновенный грешник. "Гоню людей на смерть, правда, во имя жизни, но это малое утешение. Жене вон изменил…" Украдкой, взглянул на "воробушка". Она словно только и ждала этого. Смущённо зарделась. Немного отлегло. "Нет, она не будет виснуть, и навяливаться, выставлять наши отношения напоказ. Не опасная хищница. Тихий покорный воробушек. Смириться со своей ролью. Нашему счастью с Юленькой ничего не угрожает". Вспомнилось, как неплохо было после их близости отчего бросило в жар. Почему не повторить, если уж она рядом. Правда, худышка. Никаких округлостей. Но какая разница. Всё равно баба. Плохо, что дитё совсем. Но ведь она не против и даже очень за… Мёд на душу подпортил справедливый вопрос:- "Какого дьявола ей нужен такой старый пень?" Правда, тут же нашёлся оправдательный ответ: — "Но ведь я ещё ничего, крепкий пенёк, к тому же не последний человек". "Опять своему скотству оправдание нашёл?" — высунулся было совестливый голосок, но я быстро заткнул его. Ощутить под собой женщину было сильнее, нотаций. "Что за нюни, я нормальный здоровый мужик. Мне надо", — принялся сразу себе искать отходные пути. — "У меня нервы натянуты, как струны. К тому же девчонка со всем расположением и безотказная. Должна быть у меня разрядка или нет? Можем же просто пообщаться…" "Ври больше". Прекращая бой с собой, незаметно дал ей знак — на выход. Через несколько минут после этого откланялся сам. Казаков провожал понимающей улыбкой. "Всё-таки, чертяка, укатал. Может, он прав, проще надо относиться ко всему. Один раз живём". Девчонка, смущаясь и светясь не хуже фонарика, ждала на улице. Вдруг понял, что просто так сегодня разойтись с ней уже не сможет. Молчком подтолкнул её к машине и велел ехать. Вскоре сообразил, что поехать оказалось самым простым делом. Поговорить — достаточно, а если с продолжением то нет. Соображать, куда с ней податься, пришлось на ходу. Подумал: "Надо сказать Казакову пусть попросит у своей Галины для неё комнату. Так решится проблема". Всё же вспомнил про ненужный уже блиндаж в лесу. У рощи остановил и, помогая ей выйти, тоня в сугробах пошёл к лесу. Дорога нырнула в хмурый, заросший мелколесьем овраг. Она молчком семенила следом. Еле успевая за его быстрыми, широкими шагами и стараясь попасть в след.

"На какой чёрт ей эта морока и возня со мной нужна, не пойму. Она ж не может не понимать, что мне от неё надо и зачем я её за собой тащу…" Отойдя подальше от дороги и видя, что скрываем соснами, подхватил это существо на руки, облегчая ей жизнь, и понёс. По ходу сердце наполнялось к этому покорному ребёнку то нежностью, то раздражением. Она одна подменяла сейчас жену и дочь и одна отдаляла от меня их. Казалось своей молодостью и азартом, делая меня моложе придавала новые силы. В то же время съедаемый чувством вины я доводил себя до бессилия. Но факт, что рядом с ней хотелось забыть о своих годах… Хотя о возрасте да, но о Люлю и дочери нет. Намешано не разобрать. Одним словом "воробушек". "Сейчас нужна мне она, а не Юлия. С этим надо смириться и не рвать себя на части", — подвёл итог спора с собой. Головой задел ветку. Осыпавшийся снег, охладил лицо. "Какая-то дребедень прыгает в голове. Чего я несу. Пытаюсь с дуру обмануть действительность. Ведь знаю же: она не Люлю. И так хорошо, как с Люлюсиком, мне ни с кем не будет. И кроме семьи больше никто мне не нужен. Юлия, милая, я несу всякую чушь, мне без тебя плохо". На секунду прикрываю глаза и представляю, как маленькая ручка жены шалит на моём теле. Из груди вырывается непроизвольный стон. "Всё проклятая война, заставившая оставить тебя так надолго одного, твоего Костика…" Девчонка приписывает это на свой счёт и улыбается. Пока я боролся с тёмной стороной своей души, она успела, нашептать мне кучу ласковых слов, покраснеть и тем не менее оставить несколько робких поцелуев на обветренных губах. Остановившись на миг, огляделся: не ошибся, память пока не подводит, вон и сосна громадина, вышел точно. Спустился к блиндажу. Открыл дверь. Пропустил её. Вошёл сам. Кинул пальто на деревянный, холодный топчан. Сел. Потянул её за собой. Посадил рядом. Обнял. Не давая ей раздеться, холодно и ни к чему, подтолкнул на него. У меня мало времени. Почти нет. Целовал жёстко и жадно. Всё это молча, мрачно, не говоря ни слова. Шаря руками по худенькому тельцу под гимнастёркой получал какой-то кураж. Она вздрагивала под рукой, как будто по ней прошлись шипами. В голове пронеслось: "Что я делаю, кто б мне сказал…" Но тут же вытолкнув из головы путавшиеся мысли, принялся за своё… Она дрожала- замёрзла. Сама хотела. Выходили опять гуськом. Шёл впереди, чтоб не видеть её лицо и думая о том, как хорошо, что на спине нет глаз. Злился на себя за свою слабость и зависимость перед женщиной. Но у машины всё же нашёл в себе силы улыбнуться этому ни в чём не виноватому и покорно моргающему "воробушку". Под удивлённые взгляды водителя повернули к госпиталю. Высадили девчонку и покатили на передовую. "Там мне и место. Лучше оттуда и не выезжать". Я опять ничего не понял: что это, приобретение или потеря. Только на раздумья нет времени. Да и нужны ли они мне.

Перегруппировавшись перешли в наступление главные силы армии. Наносили удары по гитлеровцам, не позволяя им окопаться и организовать оборону. Не давая опомниться, погнали. При отступлении фашисты пытались затормозить продвижение русских. Минировали дороги, устраивали минные ловушки. Штаб старался быть поближе к головным частям. Приходилось часто обгонять войска там, где ещё сапёры не успели снять мины. Состояние не из приятных… Пальцы непроизвольно коснулись заветного платочка. "Пока ты любишь, я не пропаду". Отступая, немцы сжигали всё. С грехом пополам в деревеньке сохранилось пара изб, и то можно считать заминированных. Гоня по кочкам и ухабам, думал забыться, но не тут-то было. Опять проснулась совесть и брала в плен душа. Оказалось, насытившись, с упрямой обречённостью, ждал Юлиного гнева и в этом аду придётся жить. Не выдержав пытки, тормознул у сосен. Вышел, закурил. Вспомнилось, как гуляли с Юлией в тайге. Она смеялась, а я, нося её на руках, целовал и целовал розовое личико и был счастлив. Доведётся ли ещё когда-нибудь покачать её вот так, как в колыбели, напиться из её губ. Но как я посмотрю теперь в угольки её умненьких глаз?! А вдруг она всё поймёт… Ведь эта связь сделала его другим. Придётся лгать и изворачиваться. Опять же, с Люлю всё спокойно, нежно и страстно, а здесь налётами, бегом, точно за ними кто-то гонится или подхватил и несёт вихрем ураган. Тошно, что урывками и где придётся. По скотски как-то. Вот уж не думал, что это может завести, вогнать в азарт в мои-то годы. Старый дурак, куда меня занесло. Девчонку с пути сбил. В ней звенит весна, а во мне осень. Пусть ещё ранняя, но осень с зимой на горизонте. Как и любая весна она закружила меня. Но это миг. Усталость берёт своё. На звон и полёт уже нет сил. Да и Люлю с Адой терять в мои планы не входит. Полёт с Люлю не утомляет и не надоедает. Прожитые и пережитые совместно годы держат их в одном времени. А от Галины усталость и сбежать хочется. Опять же, девчонка после цветущей весны, ждёт летних ягод, а у меня после осени- морозы, вьюги и снег. Правда, жаль эту весеннюю девочку. Имел ли я право обрывать те цветы? Тут же голосок, высунувшись из глубины, пропищал:- "Какая разница, не ты так другой. Кто ищет приключения, тот его находит. Сама подлезла, кто её принуждал…" Может и так, только не по- моему характеру. А голосок опять высовывается:- "Война. Опять же, она будет только твоей". Не мог не оценить этого. Меня любили так, что жертвовали своей судьбой. Но разве такое реально, мне тянет к полтиннику?… А какая разница. Зачем ломать голову, для чего ей это надо, если меня принимают таким. К тому же, не надо думать будет о том, где найти бабу, как к ней с тем вопросом подойти и как уйти… Про сюрпризы, какие можно с каждой поймать. Эта будет принадлежать только мне. Никто не подумает приблизиться и она не посмеет сунуться никуда. И всё-таки я кретин, всему ищу оправдание. Зачем она мне, ведь даже на женщину-то ещё не похожа. Да и к таким отношениям я не готов. Не планировал… Нужна была женщина для определённых целей. Хотя какие отношения… и так и эдак одна нужда. Не собираюсь же я в самом деле бросать Люлю. Так о чём печалиться!

Кинул окурок, обжёгший пальцы и махнул водителю рукой, указывая путь — на передовую. Знал, там нужен, меня искренне любят солдаты и ждут. Моё место там, где стоят насмерть. На самый опасный участок фронта, я и ехал.

Только что захлебнулась атака. Пополз к передней линии. Лёжа на насыпи огляделся. Подумал немного и поднялся. Встал и неторопливо закурил. Вокруг свистели пули и рвались снаряды, а я курил. "Пока ты любишь, моё солнышко, меня, я не уязвим. Ты люби меня, Юлия, люби покрепче". Знаю, она прижала кулачки к груди и перестала дышать. Юлия за сотни километров, чувствует моё дыхание, опасность, нависшую надо мной… Только я не могу иначе. Мне надо поднять их, вытащить из окопов, по — другому не получается. Все хотят жить. Нарочно спокойно сбрасываю пепел. Вот поднимается один, другой, взвод, роты… рассыпались в цепь, и пошли в атаку. "Видишь Люлю, мы с тобой выиграли". Бойцы рассказывали, а им пленные фрицы, что немцы от этого ошалели.

Новый год встречали штабом, как водится, поздравили войска. Это поднимало дух — частичка праздника позволяла чувствовать себя не обделённым родиной. Ведь всё, что делало командование воспринималось- заботой или приказом родины. Позже Казаков устроил маленькое индивидуальное празднование. Приехала Шишманёва, естественно, привезла для меня "воробушка". Посидели, потом разошлись. Вернее ушёл Козаков со своей подругой, а мы остались. Лежал, курил. Говорить совсем не хотелось. Выговорился, наверное. А, может быть, отсутствие смертельного страха за семью больше не напрягало душу до такой степени, чтоб делиться с чужим человеком.

— Константин Константинович…,- пролепетала Галя своим невинным голосочком, ёрзая щекой на моей груди.

Удивился голосу. Вспомнил- не один. Я вперив глаза в неё и рассматривая точно картину: "Жаль, что носик не такой остренький, как у Люлю" — перебил:

— Что уж там, давай — ка, "воробушек", раз пошли такие пляски, упростим церемонию общения. Для тебя я Костя. Ты не жалеешь, что связалась со мной?

Всю его речь она прослушала без возражений. Надо сказать — даже несколько опешила: "Костя? Отлично! А насчёт: жалела ли она?… Вот глупец. Да она жаждала этого. Шла по ступеням к нему. Шаг за шагом. Правда, для Кости староват. Понятно- молодится. Но он был одним из вариантов её будущего, который её устраивал. Вариантом, который нежданно-негаданно обрёл столь ощутимую реальность".

Рассчитавшая заранее все свои ходы молодица могла позволить себе и покуражиться чуток. Опять же, риск минимальный, старички снисходительны до молодости.

— Нет, вдруг убьют, а я даже не знала, что такое мужчина, — донёсся не связный лепет до него. — Если уж отдавать себя, то в такие руки, как вы. "Не врала, так и было, поэтому получилось всё честно и правдоподобно".

— Маленькая моя девочка, — прижал её к себе, расчувствовавшись, — я старый осёл такое натворил, оказался не на высоте. Получается, соблазнил тебя, "воробушка". Взор упал на мутное зеркало. Старое, старое зеркало, но разглядел возрастные и преждевременные морщины на своём лице, усугублённые бессонницей и войной. Тело опять же не то, что в тридцать лет… Ох, как быстротечна жизнь, как унижают человека эти признаки старости, когда он чувствует себя ещё крепким и молодым и душа его способна летать. Как жестоко несправедливо время. Только начинаешь понимать вкус жизни, а она раз и показывает тебе хвост. Ведь эта пичужка наверняка про себя насмехается над его возрастом. А он любого молодого за пояс заткнёт. Хотя какое ему дело до её эмоций- сама пришла. Единственное что тревожило и чего боялся это то, что Люлю узнает. Она большое значение придаёт чистоте и чести и решит, что он предал её. Ему не вынести её презрения.

Видя его смятение и отчаянность молодая проказница приняла это на свой счёт и почувствовала облегчение. "Всё идёт как надо!"

"Я сейчас уписаюсь или рассмеюсь. Мужчины такие потешные, надо сдерживаться. Шишманёва права, на сто процентов, хуже детей", — болтает она про себя. Галя, чтоб скрыть улыбку, принимается елозить губами по ещё крепкому мужскому телу. "А он ничего, и целуется приятно, так, пожалуй, и влюбиться ещё можно".

До его ушей доносится её писклявый голосок, льющий бальзам на его ещё дергающийся в сомнениях разум:

— Ты не старый…, а мой мужчина.

— Выходит так. "Надо же взяла и подарила мне себя, без всяких условий. Неужели меня ещё можно так любить?" Если в чём проблема или ошибочка вышла, не держу. Только я тебе уже сказал, семью не…

Она, не давая ему договорить, тушит победный блеск в глазах, снова становится несчастной, жалкой и грустной, такой какой её хочется жалеть, спасать и помогать, тянется к его губам и целует. Чтоб закрепить победу, прижимается всем телом. "Планируй, ты полководец, только ты помнится, планировал любить её до гроба и быть верным, а теперь в моих объятиях лежишь. Вся армия за твою потерянную семью переживала, всем раструбил и ныл, а сейчас со мной спишь и своими совестливыми глазами на всех спокойно смотришь. Так что посмотрим, по чьему хотению жить будем… Платок он её таскает, идиотизм, больше не увидит. Был и сплыл".

….А утром 1 января опять были корреспонденты и начальник оперативного отдела штаба армии, тыча карандашом в карту, рассказывал им о делах и задачах армии. Я, не став встречаться, ушёл. Дел было невпроворот, не до них. Мы гнали фашистов сумасшедшими темпами. Наконец-то! Немцы не отступали и не отходили, они попросту драпали. Обмороженные, раздетые, голодные. Брели в наш тыл пленные. Всё-таки у нас российская душа. На них несмотря на ненависть и злость жалко было смотреть. Они еле тащили обмороженныё ноги, пряча под ушатые пилотки уши и лица. На обочинах валялась пятнистая, исковерканная и превращённая в лом хвалёная немецкая техника с перекинутыми там, где поймала их пуля наших солдат телами. Радовалась душа. А ведь Гитлер заверял всех, что России капут и Москва на грани падения. Уже везли лучший итальянский мрамор, чтоб на Поклонной горе поставить памятник высотой в 100 метров в честь взятия Москвы, увенчанный 15 метровой свастикой. И вот бегут. Всем казалось, что они будут так бежать, а мы наступать до самой границы, но…. обескровленные наступательными боями глубоко в тылу отставшими обозами, 10 армия выдохлась. Завязла в снегах под Сухиничами. Почти весь запас снарядов, патронов, гранат был израсходован в предыдущих боях. Бензин не только у шофёров, но и у танкистов был на исходе. Фашисты рвались вперёд. Замысел гитлеровцев был понятен: они хотели вернуть утерянные позиции. А нам требовалось двигаться вперёд. Именно такую задачу поставили мне. Приказ был для меня законом, и я должен был выполнить его. Хотя понимал, воевать, когда нечем, трудно. В таком положении у русского солдата остаётся всегда один резерв-смекалка. Посетив войска, мне было приятно узнать, что с моим появлением бойцы связывают только наступательные планы и мечты. Прикинул, если в наших войсках с моим приездом — наступательный дух, то возможно у немцев всё наоборот, с моим появлением они соберут чемоданы и удрапают. Пусть они знают, что штурмовать их приехал я. С гражданской люблю воевать хитростью. Психологический фактор речь не последняя. Опять же любая смена обстановки на фронте таит в себе возможности неожиданных действий. По всей линии было передано "непонятное" поручение. Говорить открытым текстом, о том, что приехал Рутковский. Так и сделали. С утра до ночи эфир трещал:- Рутковский, Рутковский, — Рутковский. Наступил день штурма. И тут мне докладывают, что немцы, бросая в панике склады и технику, бегут. Проверили. Всё точно! Бегут! У страха глаза велики. Люлюсик, солнышко, твой Костик становится популярным, не только в наших войсках, но и у немцев. Я перенёс свой КП в город и позвонил Жукову, тот не поверил. Говорит:- так не бывает. — Бывает, — кричу, — бывает. Начало марта. Оставив город, немцы засели в лесах за Сухиничами. Похоже настроение у них не важное. Огрызаются. Прибыл корреспондент из военной газеты. Мы отдали ему кучу немецких панических писем. Всё шло так замечательно и вот ранение и не пустяшное…

Ишь, придумал, гнать, самого Рутковского, ещё чего?! — Галя тихо, в кулачок рассмеялась. — Она что похожа на дуру? Возраст? 23 года разницы? Какая ерунда. Даже если он ровесник её отца. Что ей до этого. Состоявшийся, образованный, интеллигентный, уверенный в себе мужчина. Бабы вздыхают о нём все подряд не мечтая о таком счастье. А ей отвалилось. Роль "воробушка" подошла для её игры, как нельзя кстати. Шишманёва, умница, зная о нём многое, всё рассчитала правильно. Взяла тёпленького. Теперь главное не дать ему сорваться с крючка. Теперь приткнуться под его крылышко и сидеть. Он что думает, она на роль "матраса" ради него согласилась…

Рутковский попался ей на глаза давно. Почти с первого же появления его в армии. Часто посещал раненных. Заботливый. Красивый мужик, хоть и в возрасте. Женщинам пришёлся по сердцу всем сразу. Милый, вежливый, приятный. Млели. Мечтали. Шушукались, вздыхали. Ничего не скажешь, обаятельный дядечка, сердечный. Глаза словно небо летнее, голубые, голубые. Только печальные. Вскоре узнали, почему — семья пропала. Выходит, почти холостой. Ничего так не обольщает женщину, как надежда на создание домашнего очага с понравившимся мужчиной. Что поделаешь, так устроен свет- у свободного мужчины шансов на благосклонность дамы всегда больше, чем у женатого, даже в войну. Но ей он был ни к чему, старый, поэтому не зацикливалась. Ей больше нравился молоденький лейтенант. Но как-то случилось в пылу посиделок, Шишманёва прополоскала мозги… На фронт не стремилась. Наоборот, страшно боялась. Но в самом начале войны, после окончания медвуза, естественно, была призвана в армию и отправлена в пекло. Было тяжело и страшно. Опыта никакого, а раненых везут и везут. Только война быстро втянула в курс дела. Враз набралась за три недели боёв кое-каких навыков. А вскоре привыкла, кромсала всё подряд. Один раз уступила. Привязались медсёстры, оставить молоденькому лейтенанту руку, не отрезать. Можно, конечно, попробовать, но это ж сколько возни. Но согласилась. Руку удалось спасти. Потом он даже писал ей письма… объяснялся в любви. Кругом грязь, кровь, разрывы, тяжёлый труд и жуткие военные дороги. Жалела себя — пропаду ни за грош. Но ныть было стыдно. Война, так не повезло не только ей. Поначалу казалось, что вокруг все думают только о войне. Потом разглядела. Ан, нет. Не тут-то было… Война войной, а жизнь жизнью. Одни Машки тянут солдатскую лямку и мечтают о героических подвигах, а умные думают о перспективе. Война даёт шанс устроить неплохо свою жизнь. Где ещё увидишь столько мужиков и, причём не худшего десятка. Полковники, генералы. На выбор. Было бы желание можно найти на любой вкус. Молодые те вообще все влюблённые. Война. Все одни и все жаждут утешения, подушки поплакаться. Она не глупа простую истину быстро разглядела и усвоила. "Они мужчины — их много, мы женщины — нас мало". Убивают тысячами. Все живут одним днём. Кругом сплошные романы. Кто в открытую, кто втихую, а многие женщины искали поддержку и сильное плечо. Всё-таки у войны не женское лицо. Были минуты- завидовала. Взять хотя бы начальника госпиталя. Голова лопалась от дум, а случай не представлялся. Она сама, возможно, ещё долго, бестолково топталась на одном месте в поисках подходящей кандидатуры и не скоро дошла бы до этого, боясь продешевить. Но вот начальник госпиталя её тёска Галина Шишманёва, умная женщина, как-то вечерком за чаем растолковала. Мол, неизвестно для кого своё богатство бережёшь. Кого ждёшь? Молодых в глаз не пускай — босяки, кроме чувств — ничего, опять же убить могут, тогда опять начинать всё с самого начала. Старичков не чурайся. Понятно, что кисло, но если сдуть с них пыль, вытрусить хорошенько да приголубить, за орлов сойдут. К тому же больше шанса за одним и не нище продержаться всю войну. Начальница повернулась лицом к притихшей, затаившейся Гале и заглянула в глаза. У той часто и напугано стучит сердце. Да разве она против, разве против… Сама не слепая, видела, что живётся некоторым, хоть и война, совсем иначе, нежели ей. Слушала начальницу и думала, что уговаривать её не надо. Она сама с глазами и не против, даже наоборот. Генералы и полковники — это впечатляюще. Но, вот вопрос, как к этому контингенту правильно подступиться, чтоб не пойти по рукам переходящим вымпелом? Опять же, не подойдёшь же не скажешь, выберите её. Претенденток достаточно. Нужен случай или знакомство. Она крутилась около начальницы, не зная, как подсунуться со своим вопросом. Совсем уже собралась попросить, чтоб она намекнула своему Казакову найти для неё подходящую кандидатуру. Как та предложила сама составить ей компанию на вечеринку к мужчинам. Тогда она представить себе не могла, что там будет Рутковский и именно ему определят её. Ей неслыханно повезло, Шишманёва взяла её с собой сначала на вечеринку, а позже отметить праздник Октября. Сказала, что Казаков наказал привезти для своих друзей подруг. Галя прикусила от счастья язык. В этот момент она почувствовала: вот он случай, её шанс. Такое на миллион выпадает один раз и он её. Казаков с кем попало не общается. Друзья у него все что надо. Командующего видела несколько раз издалека, но поверить не могла, что такая удача возможна. Их было несколько, каждая со своей ролью. Её задача была он. С ходу взять такой барьер не получилось. У неё не было опыта, у него желания. Но она постаралась влезть ему на глаза. Чтоб запомнил. Это важно и с этим она справилась неплохо. Зная, что любит песни, пела. Получилось удачно. Она уже не жалела о призыве в армию и не кляла судьбу. Где бы ей в тылу улыбнулась такая конфетка. Смущало, что староват, но начальница говорит, мол, в самый раз. Сойдёт. Не это главное. Шишманёва утешает: "Не важно, что он пока не проявил к тебе никакого интереса. Твои победы впереди". Галя тоже думает так же. По крайней мере надеется. Зато заметил и прожужжал все уши про потерянную семью. Она послушала. Не развалилась. Теперь запомнит. Из многотысячной армии лиц, каждый день мелькавших у него перед глазами — её. О таком везении можно только мечтать. Теперь главное почаще появляться на его глаза. А его пропавшую семью можно, сделать своим коньком. Пусть себе плачется, только желательно в её жилетку. Не важно, что он пока воспринимает Галю, как дочь, ему невдомёк — девочка с рождения женщина. Если с умом действовать, да послушно моргать без претензий и трепыханий, то она будет всё время на коне. К тому же, если повезёт, то семейка может и не найтись. Эвакуироваться с Украины, это не щи ложкой похлебать. Может и затеряться в таком кровавом вареве. Тысячами гибнут, почему не они… А мужик загляденье, не какой-то окопник, сам Рутковский. Шишманёва права, ей не след быть дурой. Притянуть к себе командующего, пожить под его крылышком и устроить с ним свою судьбу, чем плохо. Он наверняка добьётся больших высот, вон как фашистов гонит. Про него только все газеты и жужжат. Чин имеет не малый. Опять же интеллигентен, тих, нежен, видно, что ласковый мужик, а ещё страх какой совестливый. Заглянула в глаза, а они добрые, честные и одинокие. Всё, как по заказу. Не мурло грубое, что маты гнёт, а стихи читает. Ну и память у него, она ничего не помнит, а он весь вечер читать может не повторяясь. Естественно, мужикам его стихи на фиг не нужны, а у него душа просит, она слушала. Приятно, это ж стихи, а ни какие-то там пошлости. Не важно, что в годах, ещё совсем крепенький и ничего, а глаза вообще молодые. Шишманёва знает, что говорит, какой толк от молодых и их любви. Кусок мыла принесёт. А попользуется на всю катушку. Слушая Галину, она смекнула, дом будет её только тогда, когда она построит себе его сама по кирпичику. И она взялась за его строительство с усердием. Галина ей помогала. То она отправляла её к нему вместо себя, то предупреждала о его приезде в госпиталь. Она подсовывалась и таскалась за ним везде хвостиком. Правда, пока больших побед ей это не принесло. Даже, кажется, он ничего не понял. Да оно и понятно, кто она и кто он, если б не та услуга Галины, взявшей её с собой, ей и в голову такое не пришло. Разве она смогла бы к нему подлезть. Он, естественно бы, её никогда не заметил. А так подходил, беседовал, угощал, даже подвозил на машине. Но, похоже, она ему больше напоминает дочь, женщину он в ней упорно не замечает. А ведь не может не понимать, что определили её ему и она согласная на этот шаг. Однако первый блин оказался комом. Но ничего, она старалась изо всех сил, народ, естественно, заметил и начал шушукаться. А она не разубеждала. Зачем. Ей на руку. С ней почтительно говорят. Стараются услужить. Ах, как Галина права. Галя не продвинулась ещё ни на шаг к Рутковскому, но уже имела дивиденды. Ничего, она достигнет своей цели. В ней кладезь таланта, сложного-то ничего нет. Сиди себе "воробушком" и лишь одно условие — не чирикай. Она смышлёная ученица и не чирикала. Только виновато улыбалась, да счастливо моргала, слушая его нытьё о семье и прочее излияние души.

— Ты не представляешь, "воробушек", какая она у меня сильная и умная. Они с дочкой столько вынесли из-за меня и не пропали. И сейчас прорвётся и Аду мне сохранит. Я уверен. — Вздыхал опоражнивая душу Рутковский.

Галя кивала и улыбалась. Широко улыбалась. Её скулы сводило от этой проклятой улыбки. "Все мужики без царя в голове. На какой чёрт ей его жена. Да хоть бы вовек не находилась. Похоже, до его умной головы это не доходит". И она вновь улыбалась и кивала. Главное жалости побольше на лице и сочувствия в глазах. Он рассказывал, она слушала и думала: "Какие же мужики болтуны. Не удивительно, что их столько в 37 покосили".

Получив первый сладкий презент от Рутковского, она не сомневалась в правильности выбранного пути. Похоже судьба действительно даёт шанс. Пара встреч есть, третью можно организовать самой. Самой в голову не пришло ничего, помогла опять же Галина Павловна. Притащила кулёк домашних лепёшек, присланных кому-то в посылке.

— Бери и топай. Скажешь, что из дома получила. Пришла, мол, за конфеты благодарить. Я спрошу у Казакова, и скажу тебе, когда это будет удобно сделать. Такой туз тебе в руки плывёт, ворошись.

— Здорово, — обрадовалась она, — это напомнит ему о доме, о семье и добавит в мою копилку плюсов.

— Соображаешь. Расслабит. Запомни, мужики, как дети или щенки. Кто их гладит, к тому они и тянутся. У тебя поле деятельности широкое. Соперница далеко, к тому же проигрывает тебе в возрасте. Всё в твоих руках. Дерзай.

— А, если он поймёт, что я имею на него виды и пошлёт меня…

— Моя дорогая, у тебя об уме мужчин искажённое понятие. Главное, вести правильную линию. Он должен быть уверен, что это судьба тебя бросает ему под ноги. И мучиться потом всю жизнь тем, что именно он совратил тебя, а не ты его поймала.

Получив благословение Шишмаёвой, она отправилась к Рутковскому. Та как в воду смотрела. Оказалось, мужики действительно просчитываемые и предсказуемые существа. Рутковский растаял. Боже, как они хотят, чтоб их любили и восторгались ими. Он, по-прежнему, в своём репертуаре рассказывал о дочери, вспоминая смешные случаи. То как она чуть не залезла в бак с горячей водой, то любила кататься и сидеть в тазике, то повисла на сосне. В общем, не счесть. Потом вспомнил, как катал её маленькую на лошади. Пусть говорит. Её дело слушать, улыбаться и кивать с чем она отлично и справлялась. Не заржавело ему вспомянуть и замечательную жену, на которую она чем-то так похожа. У Гали к ней претензий нет. Может, она и замечательная. Только её время ушло, а Галино стояло на пороге. Но пока оно через порог не переступило, она терпеливо слушала, дожидаясь своего часа. В следующий раз с шоколадом и гостинцами приехал он. Вызвал. Обнял за плечи. Увёл в рощу.

— Пойдём, "воробушек", побалакаем.

Она счастливо улыбалась. Вот это уже кое- что. И не важно, что придётся опять слушать его стенания о его сопливой дочери и "бесподобной" жене. Чтоб они провалились. Но зато она будет гладить его руку, успокаивая и преданно заглядывать в его бездонные глаза. Надо же, его жёнушка выходит ей ещё и помогает. И с чего решила, что у неё нет шанса и ей его не осилить? Потом Галина Павловна придумала послать её вместо себя с бумагами в штаб. Не важно, что маханули через голову. Проглотил, не турнул и подписал. Отлично всё получилось. Посадил даже чай пить, покормил, пожалел и посочувствовал. Что вот, мол, война не для детей. Можно подумать она рвалась на фронт. До чего приятный и вежливый, сказка. Опять ныл про семью. Ха! Её плечо было к его услугам. В общем, использовала любую возможность показаться ему на глаза. Народ не мог не засечь такого шебушения. Старалась в полную силу, чтоб массы заметили и оценили. Слухи гуляли почти киношные. В штаб она каталась при каждом удобном случае и неудобном тоже, с толком используя возможность зайти, поздороваться, по праву знакомой спросить, нет ли новостей о семье. Офицеры, вываливая от него и заметив её привычно ожидающую конца совещания, таращили глаза и усмехались. "Вот Рутковский даёт, детсад развёл!" Она представляла, о чём они думали. "Отлично!" Глаза его роднички светятся при её появлении. Рад любой возможности поболтать. Правда, смущается, как пацан. Но в начальника не играет. Похоже, он к ней уже привык. Значит, дело её продвигается вперёд. Жаль только, что такой непонятливый товарищ попался. Павловна и Казаков торопят. Но ей пока его упрямства свернуть не удалось. Как он выдерживает осаду… Не ясно, зачем ему та жена неизвестно где. Ведь каждый день убивают. И женщин вокруг достаточно, чтоб быть ему полезными. Вот упрямец. Почему бы ему не использовать её. Ведь привык. Ничего, капля камень точит, она не будет торопиться, как советует Шишманёва, а то ещё спугнёт. Он не похож на других мужиков, словно не от мира сего. Она подождёт своего часа. Он ведёт свою войну с гитлеровцами, а она со своей судьбой. Он полководец в своём деле, она в своём бою. Жизнь даёт в руки сразу всё. Он Рутковский. Она ж не дура, чтоб не воспользоваться. Только нельзя делать ошибок, надо быть умной и хладнокровно расчётливой. Точно такой же, каким был он с немцами. Именно так. Потому что влюблённая женщина дура. Она начинает жить не для себя, а для любимого. И тогда пиши пропало. Вот этого ей, как раз и не надо. У неё это уже было. Парень нравившийся ей, увлёкся её подружкой. Об ней, естественно, ничего не хотел знать. Других стоящих претендентов не было. Те, кто ухаживал за ней, не интересовали вовсе. Обидно. Но опыт всегда полезная вещь. Она хорошо усвоила, что мужчину можно взять ни чувствами, а умом. Интересно, где он теперь её любимый? Глупый вопрос, конечно же, на фронте. Может, ещё доведётся встретиться…

Сегодня с утра абсолютно всё не заладилось. Погода дрянь. Одежда мокрая, сушить негде. Устала, как чёрт. Два дня у операционного стола. Бои, раненные, опять бои и опять раненные… А тут ещё Галина Павловна принесла дурную весть. Нашлась семья Рутковского. Правда, не окончательно. Но по предварительным данным добралась до Новосибирска. Это надо же война, люди сотнями тысяч превращаются в навоз, а они пропахали всю страну и остались живые. Но ничего, это мало что меняет, она там, Галя тут. "Поборемся!". Шишманёва говорит, что в 45-ть у мужиков самый заводной, походный возраст. Только вот он что-то плохо заводится с ней. Народ давно уложил их в одну постель, а у неё ни тпру — ни мру. Никак не клюёт. "Наверное, я не могу себя преподнести". Галина успокаивает, что, мол, не беда, сдвинется. Москва и та не сразу строилась. "Да и куда ему деваться-то. Его, как зайца загнали в те силки. Просто у тебя нет опыта. Мужик обречён жить с бабой и это даёт нам шанс. Главное, умно им воспользоваться". Галя и без её нравоучений догадывается, но чем его взять. Уцепилась уже за то, что любит слушать песни. Поёт.

Сегодня счастливый день. Немцев без передышки на обед, попёрли от Москвы. Всеобщее ликование. Это наложилось на день рождение Рутковского. Козаков организует ему праздник. Потрясающая удача. Она настроена решительно. Павловна обещала создать условия. Она должна, наконец, его дожать. Не сделает этого сегодня пиши пропало. Правда, пока не знает как, но шла при всём параде. Нарядилась в хранящееся на дне чемоданчика довоенное бельё. Уже там, на месте узнала ещё одну "счастливую" новость. Его жена и дочь всё-таки написали ему. Судьба приготовила ей неприятный сюрприз. Люди гибнут, как мухи, а эти всё же выжили. Но это уже не имело решительно никакого значения. Она настроилась и завелась. Когда радостный Рутковский сообщил ей о такой "потрясающей новости", она с трудом натянула улыбку:- "Рада, ах, как рада, чтоб они провалились!" А мужики, что молодые, что старые такие ослы… Похоже, правда, верит, что она от восторга запрыгает. Придётся не разочаровывать. С жаром поздравляет, прижимается к широкой груди, целует в щёчку. Квохчет: — "Поздравляю! Ах, какая радость!". Казаков раздобыл где-то даже патефон. Все танцевали и Галя выводила своего кавалера в круг. Ведь танец это своего рода дозволенный ритуал ухаживания, прижимайся себе строй прелюдию к отношениям. А как же, разве не так, ведь во всех этих объятиях "на народе", рука к руке, на две груди один тон дыхания, есть свой подтекст. Танцуя, она ждала большего, но он был осторожен. Странно, такой эффектный мужчина и такой робкий. А она так старалась создать доверительный мир только для них двоих. И краснея шептала, и прижималась, и даже поправляла его жидкие волосы… Один танец сменялся другим, но сдвига никакого, их отношения топтались на месте. Компания, выразительно усмехаясь, не мешала им. Все такие. И, опять же, понимали: жизнь на войне ничего не стоит. Каждый наслаждается своим мгновением. Она собрав всю выдержку слушала его счастливые разливы о семье и ждала сигнала от Павловны. Наконец та объявила, что всех уводит, а Галю оставляет на уборку. Он естественно возражал, мол, есть кому, уберут, но Шишманёва была непреклонной. Она остаётся на одну лишь минутку. Минутка, понятно, растягивается и на час и на три… Он курил и приносил тарелки. У неё дрожало всё внутри, как перед экзаменом в институте. Зацепиться было совершенно не за что. Так-то можно и в этот раз не справиться с задачей. А Казаков помогает, видно, так усердно потому, что хочет осчастливить друга. Скорее всего, сам тот отказывается от его забот. Иначе бы её так не подталкивали, и Рутковский всё обделал сам. Вот вытерт тряпкой стол и составлены горкой тарелки, перевёрнуты стаканы. Что дальше? Остаётся одно. Попрощаться и уйти, но она не может. Глаза упираются в недопитую бутылку трофейного вина.

— А давайте товарищ генерал по глоточку, за вашу семью. Это такая удача. Вы такой счастливчик. Уверяю: даже выглядите по-другому, моложе. Глаза просто светятся счастьем.

Он счастливо смеётся и разливает вино, она разламывает шоколад. Дальше пошло всё как обычно. Воспоминания о семье, службе в Забайкалье, Монголии, с китайцами… Те косоглазые ей вовсе до лампочки. Она умирала со скуки, но усердно кивала и всячески изображала интерес. Нет, что там не говори, а улыбка выручает её, сгоняя с лица скуку. Значит, будет улыбаться. Хотя дело из рук вон плохо. Таким Макаром, она никуда не продвинется. Нельзя ему позволить и в этот раз выйти сухим из воды, а ей уйти ни с чем! Второго шанса может ей и не представиться! — понимала она, вертясь на стуле на противоположной стороне стола от него. — "Так и буду раз от разу его бредни слушать, надо что-то придумать…"

— Жаль, чайник остыл, я б чайку на дорожку выпила. Вы так и не попробовали варенье, что я принесла. Домашнее. — Пропищала она, трогая ладошкой пузатый чёрный бок чайника.

Оно действительно домашнее, но не её. Врачей угостила им санитарка Матрёна. Но Галя научилась уже от Галины Павловны женским хитростям и пользовалась ими беззастенчиво, к тому же мужчины оказывается такой чудный народ, что всему верят. Павловна права — хуже детей. И со щенками сравнение вполне удачное… Солидный же дядечка, а мозги на нуле. С удовольствием подставляет свой хребет под команду. Потеха!

— Да, ты права, "воробушек", я сейчас.

Он взяв чайник вышел, а она оглядев комнату, не нашла ничего для своего плана лучшего, как пересесть на диван. Покачалась на скрипучих пружинах предположила: "Сядет рядом, куда ему деваться-то". Так и получилось. Как миленький плюхнулся. Попросил спеть. Почему бы и нет. Она спела, он обнимает её и подпевает. "О! Это уже греет душу". Неужели он не понимает, что Казаков приводит её для него. Не может такого быть. А, если понимает, чего тянет. "По-видимому, в его отношениях с женщинами этот вопрос должна решать она". — Осенило вдруг её. Следовательно, надо подтолкнуть тормозящего товарища. Чайник как назло греется быстро.

— Чайник, — напоминает она, хотя страшно не хочется, чтоб он убирал с её плеч руку. Решающий момент. Сейчас ей придётся вспомнить всё то, чему учил их руководитель студенческого драм кружка. Он всегда говорил, что у неё талант. "Вот и проверим".

Он, стучит себя ладонью по лбу, и выскакивает. Знал бы он тогда он, какие мысли роятся в этой юной головке, бежал бы куда глаза глядят. Но от судьбы, видимо, не убежишь… Скоро возвращается и разливает по чашкам чай. Приглашает к столу. Она уже успела отвыкнуть от чашек, пользуются только жестяными кружками. С улыбкой смотрит на цветастый фарфоровый бочёк. И…, кажется, знает, что ей делать. Ссылаясь на усталость, слегка капризничает и просит подать ей чашку на диван. Он несёт. Она рассказывает о том, что тысячу лет не пила из чашек, разучилась держать… Берёт за блюдечко. Они держат его вдвоём. Он отпускает, а она наклоняет его на себя. Кипяток выплёскивается ей на гимнастёрку…

— Ай — я - яй! — верещит она, вскакивая и с усердием отряхиваясь. У неё испуганно растерянный вид и страдальческая гримаса. "Всё просто потрясающе! Я умница!"

— Снимай скорее, — кричит он, помогая сдёрнуть с неё гимнастёрку. — Быстрее под холодную воду.

Она старательно делает вид, что ничего не соображает и ужасно страдает. Хотя ткань даже не успела промокнуть. Но надо натереть до красноты якобы сожжённое место и она трёт, при этом не забывая сбросить с себя ещё и юбку. Из-под тонкой сорочки торчат два маленьких бугорка, крепкие соски буравят ткань. Закушенная от "боли" губа белеет, из глаз выкатывается слеза. А мозг сверлит мысль: "Если уж и это его не возьмёт тогда придётся отказаться от затеи и найти себе что-то попроще". Она видит, как он мечется, его сжимает жалость. Он дует ей на "обожжённую" грудь. Она закидывает ему руки на шею. "Мне же плохо имею право".

— Птенчик мой, — шепчет вдруг, задыхаясь он, и прижимает её к себе.

Она видит, как от женского запаха, белья и голого тела его кидает в жар и отбирает разум. "Отлично! Я молодец!" Шепча что-то невнятное, он целует ей грудь, шею, добрался до губ… Не получив отпора, обезумев от жгущего вспарывающего огня, подхватывает невесомое тело на могучие руки и несётся к кровати. "Ура! Моя взяла!" — ликует Галина.

Ну вот, всё и свершилось. Она не могла уснуть. Радость разрывала голову, грудь, тело… Мужчина, по которому умирали от любви все женщина на фронте и уверена, что и в тылу не меньше, её. Радость так билась в ней, что казалось, её стук разбудит Костю. Да Костю! Теперь она может себе позволить так его называть. Для всех — командующий, генерал, Константин Константинович, а для неё — Костя. Как звучит!… Хочется объявить о своей удаче всем. Но пока шуметь нельзя. Дойдёт до него — всё, конец мечтам. Он мужик строгий. К тому же народ и так давно думает, что она его любовница. Так что обнародование ничего не убавит и не прибавит. Как ей не хочется сейчас от него уходить, оставлять в такую минуту одного, вернее себя без него, но нельзя с первой минуты пользоваться своим правом. Он не такой, как другие мужчины, это его может напугать и оттолкнуть. Тогда сорвётся рыбка и тю-тю. Надо, надо уходить… Но не успела. Он недовольно сопит и, не глядя на неё, поднимается первым сам. Она наблюдает из-под прикрытых ресниц. Надо устроить себе растерянно счастливое лицо, чтоб он совсем уж себя подлецом не чувствовал. Что он там бормочет? Ага! Опять про любовь к жене. Потрясающе! Ей отводит роль фронтовой подруги. На другое, советует, не рассчитывать. "Надо же! Так он конкретен! Разбежалась и послушалась. Ты, дорогой, уже кинул меня в свою постель. Я тебе не шлюха какими ты раньше пользовался. Война не завтра кончится, поживём, увидим, чем дело обернётся…" Она поднялась. Мол, пора, надо идти. Время уже вон ай-я-яй сколько и делов по самое горло. Что касается "делов", которых действительно по горло, то она уверена, они много ждали- подождут ещё чуть-чуть, не убегут. Он уверяет, что всё уладится. "Кто б сомневался", — закатывает глаза она, стоя к нему спиной и натягивая гимнастёрку. Он пытается помочь. Сразу видно интеллигентный человек. И предлагает ей воспользоваться его машиной. "А вот это то, что мне надо! — от восторга чуть не прыгает она. — Добираться к чёрту на рога". Но, спохватившись, усердно, мотает головой и отказывается. Он непреклонен, зачем на перекладных. Он довезёт. Она смущённая и растерянная, а как же иначе, жизнь игра. Едет с шиком. Это её триумф. Пусть завидуют. Непременно увидят кто она теперь есть. А для неё дело за малым: делать качественно личико: смущённым, ангельски невинным и дело в шляпе. Мол, всё сказки и ерунда. Тот же драм кружок только в жизни. К тому же воображение народа это только распаляет. Всё получилось, как нельзя лучше. Машину командующего раненные и сослуживцы не могли не заметить. Не торопясь, выскользнула из машины, громко хлопнула дверцей. А как же, чтоб обернулись, кто стоит спиной и не в курсе. Помахала по — приятельски водителю. Этого лучше сделать своим другом. Народ, получив новое вливание, зашушукался. Ещё бы, такое убойное кино. Раненые понесут новость по госпиталям тыла и своим частям. Не говорить же постоянно об одних боях. Фронтовые россказни тоже полезно разбавлять романтикой. Совсем немного времени и усилий и об этом будет знать собака в каждой подворотне. Глядишь, жена сама отвалит. Ей просто не останется ничего другого. Сразу побежала в кабинет к Галине Павловне, поделиться радостной новостью и посоветоваться с подругой, не лишнее поднабраться опять же опыта в интимных делах. Галина Павловна должна научить её всем премудростям, у неё богатый опыт. Галя обязана заинтересовать и любить этого мужчину интереснее жены. К тому же, у Галины Павловны она может открыто насладиться своим триумфом, та непременно порадуется её успеху и тому, что Галя стала полноправным членом одной из них. Она видела, с какой завистью смотрят женщины на счастливиц сидящих рядом с полковниками и генералами, приглашёнными ими на обед или гуляющими по роще. Стать женщиной одного из них было престижно. И вот теперь все будут видеть её рядом с ним. Да девки полопаются от зависти. Ах, как ей будут завидовать и много завидовать. Все вместе и по отдельности, но завидовать. Радость распирала грудь. Хотелось засмеяться, громко, счастливо. И она шла, покинув его машину не сгибаясь, широко улыбающаяся под завистливо удивлёнными взглядами женщин. "Вот так!" — стучало готовое выпрыгнуть сердце. — "Он мой! Рутковский мой".

Он глухо стонал. Самолёт уже не гудел. Значит сели. Прилетели. Так и есть, медсестра, промокнув мокрым бинтом спаянные жаром губы, сказала:

— Прилетели товарищ генерал. Москва.

— Пить… — Бледные сухие губы почти не двигались. Он крепился из последних сил.

— Потерпите. Нельзя. Скоро в госпиталь повезут. Вон и носилки несут. Машина у борта уже стоит.

Он злится, но подчиняется. В него вкалывают ещё порцию лекарств. Переносят на носилки. Он мёрзнет. Оно и понятно. Большая потеря крови. В сознании мелькает: "На что я похож?" Бледное лицо. Под глазами чернели густые тени. Губы сухие, бескровные, словно мёртвые. Его водитель укрывает одеялами и набрасывает сверху пальто, несут вниз. Морозный воздух не даёт дышать, а может это действует лекарство, только он опять проваливается в забытьё. Правда, на этот раз ненадолго.

… Услужливая память принялась вытаскивать из прошлого фронтовые будни. Наступать было радостно и в тоже время трудно. Сердце обливалось удовольствием, когда я смотрел на пылающие танки врага на фоне чёрного неба. Вот так и будете гореть до самого Берлина. Мороз, да непросто мороз, а пронизывающий до костей леденящий душу. Непроезжие дороги, висящие постоянно над нами немецкие самолёты и отстающие от нас тылы, ещё не готовые к такому нашему резвому порыву: только вперёд. К нам шло подкрепления. Это радовало. Мы, конечно, гнали их, но у них было превосходство в танках, самолётах, технике. Нас непрерывно обстреливали и бомбили. Я почти не спал. Веду кочевую жизнь. Всё время на колёсах. Люлю, милая, подуй на мои ресницы, как ты всегда делала, посторожи мой сон. Какое счастье, от Юлии пришла телеграмма, я сразу бросился писать ответ прямо на коленях в машине. "Дорогие мои Люлю и Адуся! Получил вашу телеграмму, ожидаю письма. Рад, что вы устроились на новой квартире… Я всё также здоров и бодр. Немцев бьём по-настоящему. Кончилась для них масленица — наступил Великий пост… Сейчас удаляемся от Москвы всё дальше и дальше. Пишу это письмо на ходу, в машине, хочу воспользоваться случаем поездки одного товарища в Москву и отправить с ним письмо. По вас сильно скучаю, досадно, что от вас не получаю писем. Пишите не забывайте своего воина, который крепко дерётся за Родину и за вас. Целую вас крепко-крепко. Любящий вас Костя". Не успело уйти моё письмо, как приехавший из Новосибирска от Юлии с Адой корреспондент передал мне пачку писем от них. Я отвернулся, чтоб моё лицо никто не видел, ведь я солдат и эмоции не к лицу. Читал, перечитывал, по моим щекам текли слёзы, я смахивал их и вновь читал. А потом сел писать ответ. "Милый Люлюсик! Наконец-то получил от тебя целую пачку писем. Всё это передал мне лично корреспондент "Правды", побывавший у тебя. Сижу, перечитываю письма и переживаю медовый месяц. Никто мне тебя не заменит, и никого мне не надо. Не грусти, Люлю, бодрись и верь, что мы с тобой встретимся и опять заживём по-прежнему. Целую тебя, мой светлый луч, бесчисленное количество раз. Любящий тебя твой Костя. 17 февраля 42 года". Люлю в шутливой форме намекала, что, мол, ты у нас герой и тебя знает весь мир. "Ты и смотреть-то теперь на меня не захочешь, потому, как все женщины будут у твоих ног". Милая Юлия, она пыталась ещё, так уставая посмеиваться и шутить. Перецеловав долгожданные полные любви и тревоги за меня строчки, я поторопился написать ответ. Уверяя свою любимую женщину в своей преданности и любви. Происшедший эпизод с "воробушком" отодвинулся и потух. Юлия она и есть Юлия — моя жена, ей и останется, а войну надо не только пережить, но и выиграть, решил я для себя, и засунул трепыхающиеся сомнения в дальний угол головы. Казаков прав, было бы о чём печалиться… Почти все мужики держат при себе по "матрасу" и ничего, один я душу рву. Да слегка заводит молодость её, но это всё. Я чувствовал вину по отношению к Юлии, но удобно прикрывался войной.

Очнулся и неудачно повернулся, боль не замедлила напомнить о себе. Ранен. "Как же они меня достали, не могли… Платок пропал… Юлия, значит, ты всё-таки почувствовала моё свинство и разжала броню любви, охраняющую меня. Милая, прости…" Он бредил. Медсестра в бессилии металась. Он всё время зовёт Люлю. Кто она? Её взгляд вопросом застыл на Мухине. Тот не довольно разжал губы: — Жена!

Каждое неловкое движение, каждый толчок отдавались по всему телу невыносимой болью. Поэтому старались держать его на весу. Госпиталь куда его привезли, был оборудован в корпусах Тимирязевской сельскохозяйственной академии. Машину с раненым ждал учёный консилиум. Внимательно осмотрели. Определили: ранение тяжёлое — пробито лёгкое, осколок застрял у позвоночника. Стоит вопрос: удалять его или нет. Лучше, конечно удалить, но операция на позвоночнике, дело хлопотное и не надёжное. Могут быть осложнения… Они наверняка будут. Жизненно важные центры…

— Что это значит? — морщится он, ловя нить разговора.

— Частичная или полная парализация…

"Да, лежачим бревном я "воробушку" явно не пригожусь. А Люлю с Адусей не бросят. Тут же примчат", — усмехнулся он неведомо зачем прилезшей в его голову мысли. — "Главное, для фронта не пригоден сделаюсь. Значит, пора кончать этот совет. Буду жить, сколько смогу с ним".

— По науке — железо организму полезно. Анемия… и всё такое. Пусть остаётся, хотя бы до окончания войны. А там разберёмся.

На этом и порешили. Он устало прикрыл глаза набрякшими веками. Чёрные круги в глазницах занимали пол лица. Нос заострился. Кожа приобрела жёлто-синюшный оттенок. Казалось, что у него больше не имеется сил и он отдыхом пытается наскрести их на новый рывок за способность жить и воевать. Теперь он был простым раненным солдатом, и боевое задание ему ставили медики. Оно было: выполнять предписания врачей и выздоравливать. А за окном звенела капелью и первыми ручьями весна. Слух о его ранении разнёсся по Москве мгновенно. Защитник Москвы, герой! К нему шли и шли в палату делегации. Одна за другой: с заводов, институтов, пионеры, комсомол. Приезжали даже бригады артистов подбодрить. Чувствовал, что перебор, но к приятному привыкаешь. Пока лежал головёшкой Юлии о ранении не писал, чтоб не пугать. Но вызов потихоньку оформлял. А когда дело пошло на поправку и документы были готовы отправил их, тем более, наконец-то, дали квартиру. Воспользовавшись случаем, он приложил все силы, чтоб получить жильё и перевезти семью. Помог секретарь Московского комитета партии, навестивший его. Он же туманно намекнул перевести семью. Рутковский ликовал, это была его мечта. Но грешным делом подумалось: не о моральном ли облике его они так заботятся. Намекали уже некоторые товарищи, что по столице ползут слухи… Дело в том, что у него произошёл глупый настолько и смешной случай и, естественно, с женщиной. И вот слушая плутания вокруг и около чиновника, тогда подумал, что вытащить из этой неприятности и путанины, разрулить сложившуюся ситуацию может только Люлю. Она хорошо знает, что он страсть, как боится "акул" и держится от них подальше. В глупость такую не поверит. А произошло то, что он чудесным образом увидел перед своей кроватью известную актрису с букетом. Прямо кино и открытка в живом виде в его палате. Есть от чего обалдеть. Был грех: любили всей семьёй фильмы с её участием. И вот она у его изголовья. Как всегда, с женским полом был хоть и сдержан, но обаятелен и галантен. В меру своего здоровья, конечно. В общем, держал марку соответствующую своему образу. Ему и в голову не могло прийти, что он ей будет зачем-то нужен. Кто она и кто он. Известная красавица актриса, вдова героя лётчика Седова и солдат. Она пригласила Рутковского на спектакль, оставила пропуск. Отказаться неудобно, да и, что там говорить, приятно было. Знаменитая актриса. Не без того- хорохорился. Превозмогая боль, поехал. В театр вошёл с водителем и со служебного входа. Пробрались в лоджию. Седова нашла их и села рядом. На них, естественно, смотрел весь зал. Герой битвы за Москву и популярная актриса красавица. Спина ныла. Голова кружилась и подташнивало. Лицо побелело. Сидел, точно на гвоздях. Дышалось тяжело. Чувствовал, что явно переоценил свои силы. Вскоре понял, что ему было не до происходящего на сцене. Лишь бы досидеть. Кончился спектакль, он поблагодарил, и они с водителем спустились вниз. Ему было плохо. Он торопился чтоб не упасть. Вот будет номер, бравый генерал кулем валяется. На лице выступил пот, водитель поддерживал его. Молил лишь об одном- дойти до машины. Шёл и мысленно ругал себя: "Чего потащился, когда надо лежать. Не хватало только осложнений. С красавицей захотелось посидеть". Прозрел он, когда пришедшие товарищи из военного совета его проведать, смешком намекнули о якобы его романе с Седовой. Причём недвусмысленно подсказали, что у Сталина на её отношения с Сироновым особые виды, и ОН не позволит… и Рутковскому лучше держаться от этой истории подальше и не переходить черту. Удивился: про Сталина, конечно же, придуманная страшилка — это он понимал. Делать тому больше нечего, как баб сторожить. Про всё остальное был в недоумении: "Какой роман, на что она мне? Ещё и почти инвалиду. А семью и сам бы с удовольствием и превеликой радостью держал в Москве, дайте квартиру". Пока он всё это прокрутил в своей голове — у него вытянулось лицо и свело челюсть. Вот мастак народ сочинять! Разве думал. В голове не укладывалось. На ровном месте приключение словил. А ведь ровным счётом ничего и не было даже в мыслях. Седова приходила несколько дней подряд. Они беседовали. Она пела, развлекала его. Что в этом такого. Он думал так положено. Шефские визиты и только-то. Да и неужели он ей, такой женщине, нужен? Глупость какая. Может, всё рассказать ей и посмеяться вместе над всей этой историей. Но решил не спешить и всё обдумать, чай не мальчик. Опять же, она может и рассердиться. Насмешки и намёки, свои собственные размышления взволновали его и утомили. В этот день ему было не до приёма посетителей. Особенно её. И, заслышав стук её каблуков под дверью, прикинулся спящим. Думал уйдёт. Но не тут-то было. Притащила букет. Наклонилась и… поцеловала его в губы. Голову опалило: "Ну это уже перебор. Хорош бы я был полезь к ней с разговором". Она ждала, что он проснётся, обнимет, признается в чувствах- вероятно по сценарию было так положено, но дудки! Рутковский изрядно труханув продолжал прикидываться со всем усердием крепко спящим. Она вздохнула и отошла к окну. Через минут двадцать он всё-таки "проснулся" и объявил, что вызвал жену и дочь и они вот-вот будут у него. По её лицу понял — не поверила. "Её проблемы, но больше она в палату не попадёт", — решил он. Никаких романов, он заводить не собирался. Теперь он знал истинную причину её визитов. А так же место из которого росли и множились слухи. Его удивительным образом стала раздражать её манера смеяться, говорить. Постоянные прикосновения и попытки поправить подушку выводили из себя. Он морщился прикидываясь совершенно немощным. Поговорили. Хотя разговор уже не был таким же непринуждённым и лёгким, как прежде. Она нервничала, вероятно чувствуя его отдаление и даже старалась укусить. Что удивило и особенно вывело из себя Рутковского: намекала о его фронтовых романах. Для него это было шоком. Откуда в Москве известно то, что ему самому было не приятно. Пользовался — то пару раз не больше… К тому же он такое дело хотел скрыть, а никак не впутывать общественность в постельные дела. И разве он один. Мужики же… Покраснел до корня волос. Но отмерев, отшутился:- "Какие романы, откуда… Это называется иначе. К тому же там стреляют и убивают". Но дело не в том, а как могло вообще такое случиться, что слух дополз аж сюда. Да, почти у каждого не только генерала и полковника, но и рангом поменьше были фронтовые подруги, должны же мужики как-то были выходить из положения, жить… почему он? От подсыпанной ей соли голова пухла. "Вот стерва, а кружила ангелом, ля-ля фа-фа… Да это она сама могла те слухи распустить. Выгодны они одной лишь ей. Как бы сейчас взял, как бы вышвырнул…"- прикрыл глаза, чтоб не скосить её уничтожающим взглядом он. Еле дождавшись её ухода, стал думать о жене и дочери, ведь они едут сюда и сразу окунуться в такое дерьмо. Остановить их продвижение, он уже не мог. Да и на каждый роток не накинешь платок. После такого известия, ему было не до ерундовской сплетни о них с Седовой. Тут Люлю сразу поймёт, что он пас. А вот история с фронтовыми романами, — это катастрофа. Ореол безгрешного романтического рыцаря на его счёт враз в её головке исчезнет и неизвестно, как она к этому всему отнесётся. А он рассчитывал, что Юлия никогда об этом не узнает. Его благие намерения и "овцы целы и волки сыты", разбились вдребезги. "И дернул меня чёрт…" Теперь его голова была занята одним, как оградить семью от сплетен. Но почему так жестоко? Знает же: мужики всю жизнь "гуляют" и хоть бы что. А здесь раз сунулся по необходимости и колокола бьют, аж в столице. Проклятие! Что будет с Юлией, узнай она сей конфуз? А тут ещё эта красотка- артистка, болтается под ногами. Решил: завтра же надо сказать, чтоб не пускали. Он достал фотографии жены и дочери, поднёс к губам. "Ах, когда же уж приедут мои девочки!?"

Мы с Адусей с трудом высиживали на месте. Голову раздирали самые страшные мысли, а сердце, давно уже скукожившись от страха, почти не билось. По дороге услышали про его роман с Седовой. Ада поморщилась, а я даже не улыбнулась такой глупости. Во-первых, он страшно боится светских акул. И никогда не пуститься во всё тяжкое с такой женщиной. Сбежит, отгородится, но не влетит в сети. А во — вторых, с таким тяжёлым ранением, какой к лешему роман. Дай бог, чтоб он после того, как подлечится, хоть что-то мог… Так душа горела, поболтал пару вечеров. Поговорить по душам, попеть, он мастак. К тому же, гордость поди распирала, такая знаменитость и у его постели. Дама эффектная, ухоженная, популярная актриса, почему бы и не помурлыкать, коли, случай выдался такой. Пыжился поди, чтоб марку не уронить. Ни один бы такой случай не упустил. Удовольствие опять же, наверняка, на душу капало бальзамом, сама Седова ему простыню подтыкает. Уверена: он и не понял ничего. Меня волновало другое, как мы встретимся… Война вбила между нами клин. Прошёл нелёгкий год. За который, он стал героем, а я прачкой. К тому же, слава — вещь коварная, случается ей основательно пройтись по человеческому характеру. Вон же стал каким популярным, аж роман с актрисой сочинили. Подумать не могла о таком. А Москва гудит, как растревоженный улей: Рутковский, Рутковский… Герой. Кто б мог предположить, что Костю одарят такой всенародной любовью.

Нас встретили и привезли в госпиталь. Сопровождающего слушала, как во сне. Одна мысль жила сейчас во мне: "Сейчас я увижу Костю, сейчас я его увижу!" На ватных ногах поднималась по широким ступеням. Звенящую тишину нарушил робкий стук в дверь. "Войдите". Ада, задев меня плечом, влетела первой, давая мне возможность осмотреться.

— О, Костик! — кинулась она к нему. — Сто лет не виделись!

Я замешкалась. Мне показалось я никогда не смогу переступить этот порог. Мне было страшно. Но я поднимаю сделавшуюся деревянной ногу и делаю этот шаг. Выискиваю Костю и бросаю тревожный взгляд на него: затуманенные болью потухшие бесцветные глаза точно ввалились в глазницы, на бескровных губах скользила улыбка. Он был очень слаб. "Бог мой, как ему было больно и как он намучился. Какая к лешему тут актриса".

В палате пахло лекарствами, подумала, что хорошо бы открыть окно, но ещё рано, холодновато. А лекарственный запах, должно быть, в таком заведении источают даже стены. По глазам резанула белизна: палаты, спинок кроватей, тумбочка. Диван и тот был затянут в белый чехол.

— Родные мои, — принял он стойко на себя радость дочери. — Я так скучал…

Он изменился на глазах. Как будто солнышко благословило лучом. Румянец тронул щёки. А глаза, оторвавшись от Адуси, прошлись по мне. Я покраснела, но не сдвинулась с места. Я помнила этот взгляд всегда- голубые искрящиеся спокойствием и доверием глаза в присутствии женщин враз становились мужичьими шальными. Казалось, они оценивают и раздевают. На барском красивом лице его это выглядело противоречиво и оттого притягательно. Рыцарь и мужик в одном лице. Для меня в этих чудных глазах вспыхивал ещё один огонёк — любовь. Увижу ли я его сейчас? Да-да… Он горел! А вдруг показалось?

— Костик, миленький наш, — щебетала Адка, целуя его и прижимая своим бурным темпераментом к кровати. — Как ты нас напугал. Ты столько без нас успел: потерялся, на ранение нарвался… Папуля, скажи, как ты себя чувствуешь? Где у тебя болит?

— Великий хирург Пирогов сказал, что война — это эпидемия травматизма. Значит всё идёт согласно науки. Будем терпеть.

Адка счастливо смеялась и с новым азартом дарила ему дочернюю любовь.

Костя морщился от боли, но глаза сияли. Я смотрела на полыхающий восторг, не решаясь подойти. Не верилось, что жив, встретились, но такая долгая разлука, это для Адуси он отец, а что ждёт меня… Хотя встретил нас радостно. Смотрю, смотрю… Он почти не изменился. Только взгляд стал немного строже, да на висках больше седины. Немного бледный, а так, такой же, каким и был всегда, молодцом! Я хватаюсь за родные глаза, которые сияли всё тем же небесным светом, приворожившим меня когда-то. Они не должны солгать. Стараюсь в них рассмотреть приговор себе. Я замираю на полу вздохе… нет, нет, они такие же чистые и любящие… Это прежний Костик. Мне нравилось, что с годами он не менялся, оставаясь самим собой. Всё также красив и обаятелен, нежен и заботлив. Это чудо, что одна Седова сошла с ума, могли бы и ещё с десяток кувыркнуться. Не мужик, а картинка. Романтичный ореол героя, перетянет разум любой. Одним словом аппетитный огурчик, хоть и из боя в бой. Это у него не отнимешь. Не удивлюсь, если он по окопам бегает в выглаженных до стрелочек брюках и начищенных до блеска сапогах. Он-то загляденье, чего про меня не скажешь… Устала с дороги. Потухшие от тревог за него глаза. Постаревшее от тяжёлой работы лицо. Руки, как тряпки. А ещё кости да кожа от недоедания. Держусь, а так хочется кинуться к нему, упасть на колени, припасть к руке, к щеке… Пока смотрела на то, как он мурлыкает с Адусей, в уголках глаз непроизвольно собрались слёзы. "Не распускаться, — приказала я себе. — Как уж оно будет… Главное живой". И всё же, такой родной… Хотелось пристроиться рядом с дочерью и покрыть поцелуями его бледное и немного обветренное лицо, но я ждала. Меня останавливает с безумной скоростью и напряжением работающий разум. Время не стояло на месте. Календарь перевернул почти год. Не лёгкий год. И он не был закрыт за решёткой, а находился в самой гуще событий. Многое могло измениться… Мне надо подождать. Адка, насытившись лаской, ухватилась за его руку и припала к щеке, освобождая дорогу мне. Он смотрел умоляюще, в глазах у него застыло напряженное ожидание, в уголках губ скакала виноватая улыбка. И эта безумно родная улыбка убирает все барьеры. Больше не раздумывая, я качнулась, боясь, что ноги не отклеить от ковра, заторопилась. — Костя, родной! — Он покрывал и покрывал моё лицо поцелуями, беспрерывно шепча: — Люлюсик, любимая, я так соскучился, так соскучился. Как переживал за вас не рассказать, точно тебе говорю, с ума сходил. Ты не представляешь, я разговаривал с тобой каждый день, ты всегда была рядом. Дошёл до того, что просил звёзды, ведь они крутятся над твоей головой тоже, указать тебе дорогу ко мне. Ты же знаешь, вас с Адусей мне никто не заменит. Я без тебя, радость моя, не могу. Солнышко моё, как же ты измучилась и похудела. Но теперь вы переберётесь в Москву, и мы будем, видеться чаще.

Он говорил, умудряясь целовать, доставляя радость, то шейке, то ушку: всё время стараясь заглянуть в глаза. Заметив предательски блестевшие слезинки в уголках измученных глаз, собрал их губами и, зарычав, уткнулся в мою грудь. От его голоса и близости родного тела, у меня закружилась голова. Но, тяжесть сомнений, словно гирями висевшая за спиной, отвалилась. Мне стало немного легче. Ведь жив и по-прежнему любит нас с дочкой, а всё остальное переживём. А сейчас радоваться надо. Вот и пришёл день нашей встречи, ведь именно об этом я мечтала долгими бессонными ночами… Снова мы были вместе. Снова топили в нежности его бездонные глаза, он гладил мою голову, прижавшуюся к его плечу… Первые тревожные минуты прошли. Я видела, что его что-то мучает. История с Серовой или что-то другое? Но спрашивать не стала. Захочет, расскажет сам. Нет, значит, либо война изменила Костика, или он решил таким детским способом беречь мне нервы, а может, считает, что не пойму его. Глупо и обидно. Но навязываться не стану.

— Дорогой, как ты себя чувствуешь? — с трудом выдавила я из своего булькающего горла дежурную фразу, вдруг опустив смущённые глаза.

— Нормально, лечат. Не цепляйся к ерунде. Я силён, как бык и я солдат. Стою горой на передовой, видно со всех сторон и по всему фронту, — пошутил он и тут же прикусил язычок, увидев, как побледнела она. Схватив маленькие дрожащие ручки, принялся целовать. — Люлю, не беспокойся дорогая, не складно пошутил. Я ж не безрассудный мальчишка.

Он говорил всякую чепуху не сводя с меня улыбающихся васильковых глаз, вместе с которыми улыбались мне его красивые губы и волевой подбородок и даже нос, который он хитренько сморщил.

"Да, да. Кто тебе поверит…"- сжалось от страха моё измученное сердце.

Он снова ощутил близость родных сердец. Вот они близко, рядом. Можно дотронуться, поцеловать. Чувствуя теплоту её вздрагивающих плеч, огонь щеки, мягкость волос, вдыхая её забытый запах, он был счастлив мужским счастьем, которое приходит только с появлением рядом семьи. Правда они светились от голода, но сейчас они с ним и он сделает всё что в его силах, чтоб они окрепли. Юлия пыталась отодвинуться и отойти, но он не захотел её отпускать. Желая видеть её глаза, лицо поднял головку Люлю. "Как она изменилась, похудела, осунулась. Жизнь нарисовала морщинки. В глазах тревога и усталость. Появились седые нити в волосах, а ведь она так молода… Переживает за меня. Всей моей жизни не хватит, чтоб загладить свою вину перед ней. Может, всё рассказать… Мол, так и так, грешен со всех сторон". И всё же исповедоваться не спешил. Отговорился сам от себя испорченной радостью встречи. И действительно, это такая минута, такая… что жаль впускать в неё черноту. Не справляясь с волнением, он притягивает её к себе и крепко, крепко обнимает. После этой разлуки, она ещё дороже стала ему. "Маленькая моя Юленька! Родная, моя Люлю!"

Волнение мешало им говорить. Беззаботно вела себя только Ада. Они оба сейчас завидовали ей и её лёгкой болтовне. Она снимала с них обоих время разделившее их.

Адка в нетерпении металась рядом, ужасно вздыхая и дожидаясь, когда они покончат с нежностями и она, вновь завладев отцом, расспросит, наконец, его о фашистах и героических боях. Так уж устроен свет: кому что.

Постучав, вошёл водитель. Наклонился, прошептал:

— Товарищ генерал! Там опять актриса просится к вам… Что сказать?

— Скандалит? — в уголках его глаз прыгали смешинки.

— Ещё как…

— Не пускать. А говоришь почему шёпотом, у меня от жены тайн нет.

Водитель ушёл, а он, отправив к неудовольствию Ады её на диван, подальше от кровати, мучительно соображал что-то, на что-то решаясь. Поёрзав минуту смущаясь, пробубнил:

— Люлю, ты знаешь актрису Седову?

— Да, конечно, по кинофильмам, естественно, кто ж её не знает. Седова Валентина Васильевна привлекательная женщина, индивидуальность.

— А в вечернем наряде, да с букетами цветов просто потрясающая. Но от долгого общения с ней устаёшь. Первый день, я смотрел во все глаза. Во-второй, разглядывал ту картинку внимательно. На третий — устал. Но вроде, как бы, гнать знаменитость неудобно и сама же опять не понимает… Напористая барышня. Не убирай свои ладошки, — торопливо поймал он её руки, которые она попыталась вытянуть из его ладоней. — Мне так легче.

"Боится её, а самолюбие это тешит, — отметила про себя Юлия. — Аж взахлёб говорит".

— Чем тебе помочь. Мы с Адой всё сделаем для тебя. Ты скажи не стесняйся. — Она специально нажимала на "мы".

Он, внимательно посмотрев в её серьёзное лицо, улыбнулся:

— Покорми меня, мне так хочется… С твоих рук всё вкусно. Люлю, я так рад, что вы приехали… Переедите в Москву. Будет легче. Вы такие худые, бледные. Вы голодали, бедствовали?

— Костя, это не важно. Мы как все…

Он прижался к ней щекой, ощутив безумную радость снова почувствовать тепло её тела. Как ему не хватало её. Сколько ночей он провёл, вспоминая их знакомство, их первую ночь, каждую минуту проведённую вместе. Никто не мог её заменить. Образовавшуюся пустоту в его душе не могла заполнить ни одна женщина. И теперь, снова сжимая её в своих объятиях, он ещё раз убедился, что тогда в Кяхте сделал правильный выбор.

— Костя, ты меня задушишь, — шептала она со счастливым смехом.

Где там, он продолжал обнимать.

— Ты меня не поцелуешь? Люлю, неужели ты меня не поцелуешь…

Она, заливаясь краской и стараясь не смотреть, чмокнула в уголок губ. Вот! Он, уловив её неуверенность, рванул к себе и крепко поцеловав, прижал к груди её голову, она слышала, как учащённо билось его сердце и на миг приглушила своё. Миг, ещё миг… Сердца забились в единой тональности. Вот так! Вот так…

— Пусти, сумасшедший. Такое ранение, а он шустрит, — вспыхнула она, аккуратно пытаясь выбраться из его медвежьих объятий.

— Не дёргайся, а то причинишь мне боль, — хитро улыбнулся он, не разжимая железного кольца рук.

— Ах, Костя, ты, право, как ребёнок.

Ада, тут же воспользовавшись замешательством, бочком приблизилась к ним и с жаром принялась выспрашивать о войне. Он рассказывал. Стараясь, тяжёлые дни отступления, разбавить курьёзом. Так она услышала от него рассказ о старом бегущем от немцев солдате. Он бежал и кричал: "Подайте кто-нибудь команду стой! Подайте команду стой!" Не дождавшись, скомандовал сам себе: "Стой!" Встал и начал стрелять. Адуся смеялась. Потом, нахмурившись, слушала о тяжёлых боях. И в конце спросила:- Вот ты рассказываешь и рассказываешь о других, а где же был ты? Юля улыбнулась. Интересно, как он будет выкручиваться. Ей казалось, что каждая клеточка его тела нашпигована скромностью. Он и о былых своих сражениях рассказывал так, словно его там и не было или старался вообще умолчать. Но может быть что-то изменилось сейчас… — Адуся, — тянет он, не зная как выкрутиться, — ты же читала в газетах и слушала сводки, там говорилось "воины Рутковского". — Да, — соглашается Ада. — Ну вот, — облегчённо вздыхает Костя, — значит, я там был. Юля с Адусей переглядываются и смеются. Костик удачно вырулил.

Остались с дочкой у него. Палата большая, места хватало. Мы с Адой устроились вместе на одной кровати. Дождавшись, когда дочь уснёт, он начал шёпотом звать меня к себе. Применив тактику Ады, просто канючил. Я долго притворялась, но поняв, наконец, что он не успокоится пока, как ребёнок не получив конфетку, встала и накинув халат, прошла к нему.

— Люлю, это не честно, — обдавая щёку жаром, счастливо шептал он. Глаза его лучились, а руки притянув, держали меня около себя. — Ада спит. Полежи со мной. Расскажи, как ты жила?

Его губы водили горячими угольками по моей щеке. Горло запекло.

— Работала…

В моей голове была каша, мысли путались, одной рукой он тут же обнял, другой гладил коленки, продвигаясь по ногам всё выше и выше.

— Где? Ну что ты молчишь? Из тебя всё надо тянуть клещами. — Спрашивал он, теснее прижимаясь.

— В прачечной. — От нахлынувших чувств и охватывающего огня у меня опять перехватило горло.

— И что ты там делала? — как удав заглянул он в глаза.

— Стирала бинты. Щёлочь, пар… Руки были красные и как подушки опухшие. Лицо не лучше.

Сделавшись враз серьёзным. Он забрал мои маленькие ладошки и поднёс их к глазам, пытаясь рассмотреть при лунном свете. Потом, приложив к губам, с дрожью в голосе спросил:

— Люлю, милая, сколько же ты натерпелась. Голодали?

— Обманывать не буду. Было по всякому, но кому легко… Ели мороженную картошку и пекли лепёшки из муки желудей. Выжили и, слава богу! Но нам всё равно легче, чем тебе.

— Я мужик и солдат… — Он прижал меня опять к себе. Его рука, пошарив по поджарому животу и найдя лазейку, нырнула под халат. Напряглась, тело горело, вспыхнув пожаром от рвущейся счастьем души. — Ты сердишься?

— Сержусь. Кто-то тяжело ранен…

Он счастливо и тихо засмеялся.

— Люлю, я сгорю…

— Костя, ты изменился… Разлука…

— Это не важно. Война. Мы все другие. Только любовь к тебе во мне неизменна. Нет, не так. Я люблю тебя ещё крепче. Но… Ты меня ни о чём не хочешь спросить?

"Конечно хотела, но не спрошу". Он был очень привлекательным мужчиной. В глубине души я понимала почему сходят с ума по нему женщины. Теперь к достоинствам плюсуется ещё и ореол героя.

— Господи, мне всё равно. Живи там, как тебе удобно, ты каждый день на волосок от смерти. — Выпалила, прижавшись щекой к его груди. О том, что к этой гуди, припадал ещё кто-то, за то время, что раскидала их война, старалась не думать. И выслушивать его оправдательные речи в такой час не хотела. Пусть радуются барышни, что им довелось доставлять удовольствие Рутковскому. — Выживем, разберёмся.

— Родная моя, золотко моё, счастье моё, Юленька. — Его губы заскользили по моему телу, и я забыла обо всём. Мне было в ту ночь точно не до войны и женщин утешавших его.

Утром разбудила Ада своим восклицанием:

— Родители вы у меня такие бесподобные. Так хорошо смотритесь. С добрым утром!

Я заторопилась одеться. Скоро должны прийти медики.

День начался, как обычно с обхода и процедур. Теперь мы, с дочерью, оттеснив санитарок, ухаживали за ним сами. В полдень медсестра, менявшая ему повязку, аккуратно шепнула мне, чтоб вышла. Я понимающе кивнула, думая, что со мной хочет поговорить врач о его ранении. И через несколько минут, оставив его, на радость Аде, только на её попечение, выскользнула в коридор. Девушка, волнуясь, объявила, что со мной очень хотят поговорить.

— Я поняла- врач?

— Актриса Седова.

"Ну, — думаю, — однако!" По мне прошёл неприятный холодок. Оказывается, Рутковский запретил её пускать. И она, отчаявшись, хочет видеть и побеседовать со мной. "Неужели ж будет жаловаться на него?" Седова-это особый вопрос. Жена, а потом и вдова героя. Любимица Сталина. Вождь часто баловал её приглашениями в Кремль. Её фотографии печатались во всех газетах и журналах. Она снималась в фильмах. Со всех сторон- цветок огонёк. С актрисами такого плана опыта общения у меня пока никакого. Я их вообще никогда не видела живьём. Но надо рисковать. Отказываться нельзя. Будет только хуже. Она выиграет от того, что я струшу. Собравшись с духом, спустилась. Седову сразу узнала. Разве можно было такую даму с кем-то перепутать. Сумочка, на её согнутом локте, всё время подпрыгивала. Эффектная женщина, хорошо одетая, по последней моде, нервно мерила шажками вестибюль. Мой взгляд приковали туфли на высоких каблуках: очень красивые. Вспомнив, о своём наряде- всё с чужого плеча, поношенное, я покраснела. Но что уж теперь, какая есть… Представившись, посмотрела вопросительно на неё.

— Я жена Рутковского. Юлия Петровна. Чем могу быть полезной?

— Вы меня знаете? — нервно перекрутила ручку сумочки она.

— Безусловно.

— Отойдём в сторонку… Вон вытаращились, не люблю любопытных, — цепко ухватив потянула она меня за рукав.

— Хорошо, — испытав изрядное удивление, всё же дала согласия я.

Отошли в уголок. Вскинув на меня наполненные смесью насмешки, обиды и злости глаза, она вызывающе заявила:

— Мне плохо, не с кем поговорить… Что вы скажите на то…, на то, что мне безумно нравится ваш муж. Я влюбилась в него вот так, — провела она резко краем ладони по своему горлу.

"Это не кино, но похоже. Вот так ситуация. В данном случае, как говорил чеховский фельдшер, медицина бессильна. Его руки у меня ещё никто не просил". Прикрыв ресницами изумлённые глаза, я взяла себя в руки.

— Вполне допускаю, — пожала я, как можно равнодушнее плечами. — Не вы единственная. Женщины все при первом же знакомстве, как правило, от него в восторге. Влюбляются горемычные. Плачут. С признаниями донимают. Письмами забрасывают. Я их понимаю. Обаяние у него такое и внешность соответственная. Каждая рыцаря хочет. Я привыкла. Теперь, когда плацдарм поклонниц расширится на всю страну, мне надо голову на плечах не терять. Тем более, к прежним достоинствам добавится ещё один пункт перетягивающий чашу — ореол героя. Куда же деваться, придётся смириться.

Она слушала, слушала, но похоже не верила.

— Извините. Но у меня другое… Вы понимаете, о чём я?! — с интересом перебарывающем злость, заглянула она мне в лицо. — Я его безумно люблю. Я горю им…

Со спокойным, даже скучающим видом, я искусно справляясь с дрожью, говорила:

— Выбросьте это из головы. Вы всё время в кино, в сказке и… здесь сочинили себе сказку. Всё понятно — герой, романтика, но в жизни всё приземлённее. Любовь — это то, что навсегда и каждый день, а не то что делает безумным или вспыхнув гаснет.

— А что делать мне? — капризно топнув ногой, посмотрела она на меня.

Мне было понятно, что завела даму именно отставка. Ей, звезде, дали от ворот поворот. Ай, да выдержка у Костика! Такая звезда раскатала на него губу, а он устоял.

— Сейчас подумаем, — спокойно реагировала я на её истерику. — Безумие надо пережить без потери головы иначе страсть сжигает. После неё остаётся пепелище. Вам потеря себя и собственные угли зачем. Попробуем подробно разобрать. Мне, кажется, вас подвела романтическая натура. У него сейчас ореол героя, воина, полководца. Вот ваша лирическая душа и зацепилась, а в реальности он такой же мужик, как и все. Со всеми вытекающими отсюда забубонами. Уверяю вас, у него недостатков больше чем у любого другого.

— Вы думаете?

Она сверлила меня прищуренными глазами, постоянно болтая перед моим носом сумочкой. Получается нашла своим рукам место, а я вот свои руки не знала куда приткнуть. Наконец, я нашла им место- сцепив в кулак и приткнув под грудью. Пусть видит, они у меня не дрожат, я её не боюсь.

— Я знаю. Мы прожили вместе много лет. Он прекрасный отец, муж и, вообще, глубоко семейный человек.

Она эффектно рассмеялась. Я подумала: "Во всём потрясающая женщина".

— Такого не может быть… Вы мне симпатичны, к тому же, на наивную дурочку совершенно не похожи и поэтому я говорю вам: такое не возможно, вы ошибаетесь…. у него на фронте роман…

"Укусила, яд выпустила и ждёт: умру или выживу. И, кажется, сюжет "про наивную дурочку" можно считать комплиментом", — ёкнуло во мне. Выпрямляю спину. Грудь вперёд. Нос вверх. Глубокий вдох. Всё, я готова, говорю:

— Ерунда… Война… Нужна разрядка. Он мужчина, всё может быть. Уверяю вас, это ничего не значит. — Говорила нарочито медленно, а в душе всё клокотало. Я тоже актриса. Любая женщина сыграет, если очень надо.

Она машет холёной ручкой. И опять под моим носом. Перчатку держит во второй. Это лучше, чем получить ещё и ей. Ах, как откинута головка, выставлена ножка. В каком потрясающем полёте ходит ручка. Всё отрепетировано и срежиссировано. Она божественно говорит:

— Бог с вами. Вы меня развеселили… Но почему же он меня не пускает к себе? Боится влюбиться?

Потрясающая игра. Мне хочется поаплодировать. Но я позволяю себе лишь улыбнуться, чуть-чуть, уголками губ.

— Не тешьте себя иллюзиями. Боится точно, только не влюбиться, а ярких, уверенных в себе женщин. По натуре он очень застенчивый мужик. Если уж совсем по секрету, то трусишка и сторонится женщин страсть как. Он теряется перед ними. Особенно такими, эффектными, далёкими и не понятными, как вы. Но в этом нет ничего удивительного, ведь психологи давно установили, что одним из наиболее тщательно скрываемых мужских страхов является страх перед женщиной. Поиграть в двух сценках в "мужское божество" его хватит, а на большее можно не рассчитывать. Поймите, Костя до мозга костей семьянин. Дочь обожает. Мне за наши совместные годы ни разу ещё не приходилось его ни в чём упрекать. Не тратьте силы и время, вам не пробить его защиту. Боюсь- трюк даже с моей помощью не возможен.

Я надеялась — дама подустав от лекции потеряет ко мне интерес. Ничего подобного, она, помахав холёной ручкой на этот раз у своего виска, вероятно подгоняя слова, продолжала упираться:

— Но он такой… эффектный мужчина, неужели не грешил!?

Мне упереться тоже не слабо.

— Поверьте, не было.

Она изобразила кокетливую улыбку и опять к моему горлу с вопросом:

— Но из-за такого Марса всегда найдутся женщины сходящие с ума.

— Абсолютно согласна с вами и не волнуюсь по этому поводу. Пусть сходят раз очень надо, — не моргнув глазом заявила я, — всё до дыр не проглядят, мне хватит на что полюбоваться.

— Как же так? — капризно пожала она плечами. — А ваше самолюбие, гордость?…

— Пока во мне эти грозные чувства никто не ранит. Ну красив, ну интересен… Вы что предлагаете ему уши и нос отрезать?… — Она поморщилась, а я на подъёме продолжала. — Не важно сколько женщин влюблены в него. Хоть миллион. Значение имеет лишь то, что в его жизни два безумства. Это я и армия.

Я почувствовала, что Валентине такой финал не понравился совсем. Она даже не скрывала это своё неудовольствие. Ножка выразительно топнула, раз, другой…

— Вы никогда не думали, что в личной жизни он заслуживает намного больше, чем вы?

"Не в бровь, а в глаз. Ох какая!" Я злилась на себя, но держалась.

— Мне это зачем… Я уверена в себе и муже. Нам чудненько вместе.

— А фронтовой роман?… — выпалила Седова и, замолчав на слове, принялась сверлить меня глазами буравчиками. — Неужели не осуждаете? И принимаете?

Я похолодела, под сердцем свил гнездо и заворочался неприятный зверёк… Неужели ж всё не простая болтовня и там что-то серьёзное. Она всей своей бабьей стервозностью второй раз тычет меня в одно и тоже корыто. Счастье такое не постоянное и хрупкое состояние. Они там на острие жизни и смерти. Нет, нет… По нему не похоже. Он не может скрывать, на его лице всё нарисовано. Юля, без паники, — осадила себя я. — Просто эта избалованная вниманием и любовью женщина хочет ранить. Непременно сделать так, чтоб мне было плохо так же, как и ей. "Не поддамся!" Я расправила плечи и улыбнулась. Подумаешь! Каждая женщина актриса. И мы не лыком шиты. Играть так играть. Ни один мускул не дрогнул на моём лице. Наоборот, глаза горели смехом. Вот тебе моё ха-ха!

— Это с моего согласия. Война затянулась. Он на переднем крае и ему нужна разрядка. В наших военных обозах, женщины для таких целей пока не предусмотрены… — Я говорила, ощущая во рту сушь, но изо всех сил, как не скажет Адка, держа хвост пистолетом. Любая оплошность вызовет у неё смех. Ведь она хороший профессионал и сразу уловит мой промах. Во мне всё напряглось, собралось и работало на отбитие атаки. И, кажется, получилось.

Валентина покрутила головой, как бы сожалея, и выдавила из себя:

— Вы умная женщина, я преклоняюсь перед вашим мужеством и терпением. Простите, я сильно заблуждалась на ваш счёт.

Краем глаза я заметила проходившего мимо водителя Кости и поморщилась: "Совсем не обязательно, чтоб он видел наш разговор и передал Рутковскому. Чем меньше мужик знает, что он нравится женщинам, тем ему и его семье легче живётся. Неписанная мудрость бабьей книги жизни".

— Ну что вы, — проводив, испуганно отвёдшего взгляд, водителя глазами, я улыбнулась, — самая обыкновенная рядовая баба.

— Я не жалею, что поговорила с вами. Совсем некстати вы стали мне симпатичны.

— Взаимно. Мне тоже было приятно с вами пообщаться. Прямые люди сильны и интересны. И ещё приятнее осознавать, что мы поняли друг друга.

— Скажите… — начала она неуверенно, — почему он так резко изменился ко мне?

— Ну я не знаю… могу только предполагать…

— Пусть так… — давясь нетерпением поторопила она.

Я сказала:

— Вы сделали какую-то ошибку до ужаса напугавшую его.

Она как-то вся поникла и кивнула, её губы чуть слышно прошептали:

— Я вошла, он спал. Не удержалась… поцеловала… Совсем чуть-чуть, невинно…

Вдруг она подалась вперёд и схватила меня за руки. В какую-то минуту мне показалось, что передо мной была уже совершенно другая женщина- одинокая, несчастная. Но вскоре я поняла, что то был миг. Маска вновь заняла место на её лице, но та другая прорывалась.

— Спасибо, что вышли, что не прогнали, что выслушали, — она сорвалась и всхлипнула. — Я думала, он прогнал потому, что понимает, как обязательное доброделание надоедает этому самому носителю добра. В жизни так и есть, ведь правда же?! Но он одно не учитывает: война и я влюблена в него. Мне это в радость, понимаете, и никогда, никогда не надоест. Надежду на груди держала, а выходит… Не убивайте меня позвольте писать ему, дружить?…

Я порывисто обняла её. "Какая же она настоящая, такая? Или это опять игра?" Какой-то миг, мы так постояли. Отпускала я из объятий прежнюю Седову. Она ещё раз смерила меня взглядом полным непонимания. Покопалась в сумочке, вероятно ища платок или давая себе шанс войти в образ. Резко вскинула голову: взгляд гордо презрительный. Попрощавшись и мотнув модным подолом, повернувшись на высоченных каблуках, хлопнув дверью так, что стоявшая невдалеке и топырившая уши медсестра вжала голову в плечи, она ушла. Я тяжело выдохнула: "Можешь сердиться пока не лопнешь!" Не думала же она, право дело, что я собственного мужа на блюдечке подарю. Пиши, дружи, но на большее рот не разевай! Я с трудом отвела взгляд от двери, скрывшей её и, отлепив ноги от места, поплелась в палату. Они просто подгибались и с трудом тащили моё худенькое тело. Была б пополнее, сломались бы запросто. Шла не торопясь. Нужно время прийти в себя и осмыслить разговор. — "Нет, я с ней правильно говорила. Сюда она больше не придёт, хотя и от него не отстанет. Заела отставка. Но это меня мало волнует. Он никогда не свяжется с ней. А вот её намёки о его фронтовом романе… Надо подумать. Сам молчит. Значит, инициативу проявлять не буду, с разговором не полезу".

Костя, введённый в курс дела своим водителем, встретил меня насторожённо.

— Седова была? И что она от тебя хотела?

Я не торопясь отвечать прошла к кровати, подвинула стул, хорошо устроилась, расправила складки на халате и только тогда, когда его нетерпение зашкаливало, театрально вздохнула:

— Совета.

— Совета? — полезли его глаза на лоб. — Какого?

Я сколько-то молчу нагоняя его терпение, а потом рассекречиваюсь:

— Как можно научиться любить в жизни только одного мужчину.

Костя похлопав глазами честно признаётся:

— Я её боюсь.

Усмехаюсь себе в кулачёк.

— Примерно это я ей и сказала. Думаю, сюда она больше не придёт, но от тебя не отстанет. Завелась не на шутку. Отставка в её психику не укладывается.

— Что же мне делать? — панически схватил он мою руку.

Я долго-долго молчу, а потом выдаю совет:

— Не обращать внимания. У тебя правильная и хорошая на таких женщин реакция. Продолжай в том же духе. И вот ещё что…Надеюсь ты понимаешь, что птички такого полёта вот так просто, без причины по госпиталю не порхают. У военных такого ранга без санкций соответственных органов не засиживаются. Актрис, балерин и проституток ещё царская охранка в своём букете держала.

Смущаясь он оправдываясь, бормочет:

— Гм- гым… Ты хочешь сказать, её послали ко мне, вытрясти душу? Чёрт! Может быть, может быть… Бывший зек, немцы не малый интерес проявляют к моей персоне…

— Ну вот ты и сам всё видишь…

— Понимаешь, несколько представлял её себе другой. Ещё и обрадовался дуралей, что актрису живьём вижу. Вот, думаю, повезло-то.

Я благоразумно молчу о том, что актриса влюбилась. Дело делом, но чувство присутствует. Мне предстоит нелёгкая работа развенчать королеву в его глазах и оставить актрису. Приходится объяснять ему и оправдывать Валентину. Двоякая роль, совершенно не нужная мне, но я говорю:

— Кино и реальный человек, это разные вещи. Ты должен понимать…

Но он понимать не хочет и со страдальческим лицом, ноет вновь:

— Чего ей от меня надо… Я только разговаривал. Шантажистка. К тому же говорят у неё писатель Сиронов есть…

Я набираюсь терпение и говорю:

— Костя, ситуация же проще не бывает. О тебе легенды по стране ходят. Её, поди, с "культурной шефской программой" сюда отправили. Разведка боем, так сказать… Бабе-то душу вывернешь. А тут не сморчок или колобок, а рыцарь-богатырь. Любопытство расшевелило. Женщина взыграла. Зацепило. А ты щит выставил. Самолюбие взыграло. Избалованная популярностью актриса. Её просто носят на руках. Сам понимаешь, кино, театр, покровительство Сталина… Море поклонников и цветов. Любимица миллионов. Но её жизнь игра. А тут реальный рыцарь-герой, привлекателен, интеллигентен и совсем ещё не старый. Заметь, не вымышленный из сценария, а самый настоящий, так почему не поиграть…

— О том, что на мне можно обыграть сценарий, я не подумал, — вытаращился он.

Я делаю умное и терпеливое лицо и иду в своих "рассуждениях" дальше:

— Безусловно, лирика, киношные фантазии взыграли, а ещё обида, что любимая всеми отвергнута тем, на кого указал её пёрст. Твоё упорство её только раззадорило. Ни кому — нибудь, а ей, Седовой и отказ. Вот её и понесло. А ты, дорогой, вместо того, чтоб разобраться и принять меры, струсил. Да ещё дверь закрыл перед её носом.

Он дёргает плечами и возмущается:

— Закроешь тут… — он запнулся чуть не выпалив про поцелуй, но передумав сказал другое:- если Сталиным пугают. А она лезет как коза. Зачем мне такая головная боль… Я устал от неё… Нет-нет… Боже упаси, сохрани и помилуй! Очень прошу, вытесни её отсюда, избавь…

Я молчу. Со Сталиным он переборщил. Меня убедить хочет. Те разговоры про вождя пошли после приказа не пускать Серову на порог. Её выдумка и больше ничья. Дело понятное. Она вертится на самом верху. Не могла перенести отказ, придумала себе щит. Мол, Сталин Рутковского припугнул, поэтому он и не со мной: разве б устоял. Умная бестия. Но это доказывает, что Костя чист и между ними ничего не было. Иначе зачем ей маскировать так отказ Рутковского. Это я понимала. А вот он похоже нет.

Я с трудом спрятала улыбку, он явно был напуган и раздражён. Ждала, что он расскажет про тайный поцелуй, но муж упорно молчал. Ладно подожду. И наслаждаясь мелкой местью поддала жару в огонь.

— Не мудрено. Смотри ещё и Сиронов к барьеру поставит. Про вас уже вся Москва небылицы плетёт.

Он закашлялся.

— Да-а!? Нет, не пугай меня. Сиронов, в отличии от этой дамы, не сумасшедший.

Чтоб не расхохотаться я прикрылась рукой и принялась искать на полу якобы что-то потерянное.

— Не знаю, не знаю… Причём рассказывают жуткие подробности. — Не выдержав всё же хрюкнула я.

Вздох, облегчения, вырвавшийся из его груди, говорил о том, что я рассекречена. Он понял, что всё это мои шутки.

— Чем головы у народа забиты, ведь такая кровопролитная война идёт. Я поражён. Но ведь ты не поверила, почему? — смеялись его сделавшиеся совсем голубыми глаза.

— Я просто прикинула, что, во-первых, на сколько я тебя знаю, ты наверняка, её испугался. Во-вторых, с таким тяжёлым ранением и кувыркаться с первых дней попадания в госпиталь, это не реально. Хотя после сегодняшней ночи, я могу и засомневаться, — запрыгали чёртики в глазах. "Если б не дочка, которую не потащишь за собой, на фронт, я б никогда, не оставила тебя ни на минуту. Ах, каким бы это было разочарованием для твоих поклонниц".

— Психолог. — Поймав, притянул, он, смеясь, к себе. — Ты не находишь, что в кино она более мила и безобидна?

— Костя, ты жесток, она просто несчастная женщина. Седов был сильной фигурой. Герой, лётчик, командир дивизии, сильный, настырный, амбициозный, во всём первый и лучший, обласкан властью и хорошо материально обеспеченный. Рядом с ним она чувствовала себя принцессой. Такого же по габаритам мужчины рядом с ней больше не случилось. И вдруг ты… Про себя же всё она хорошо знает. Все видя в ней только знаменитость, мечтают сфотографироваться, потрогать руками, похвастаться знакомством с ней и так далее, но не одному она не интересна как человек, женщина. Она не глупа и это её убивает и обижает. Даже если ей предлагают быть женой, то только потому и для того, что она вдова Седова, вхожая во власть или актрисе, чтоб показать её рядом с собой…

— А Сиронов? — перебил он.

— Это сейчас он Сиронов. А ей не давал прохода, давя своими ухаживаниями и слёзными признаниями никому неизвестный несчастный сочинитель. Он не так чист и прост как кажется. До "влюблённости" в Валентину, он был женат на Евгении Ласкиной. Она сестра того самого редактора в издании которого он работал.

— Ну и…

— Почувствовав высоту взятой, а перспективам предел, сочинитель отправился в поиск. Валентина лакомый для него кусочек. Есть что показать и как воспользоваться. Она поверила в сочинённое и представленное им чувство и пожалела его, и себя заодно. Прикрыла своё одиночество. Решила убить жизнь на помощь в его становлении. Толкала его пьесы, играла в них, знакомила с нужными и влиятельными людьми. Выводила шаг за шагом на самый верх- связи, знакомства, то да сё… Он талантлив, но никто без неё в его сторону даже не плюнул бы. Таких много. Ему нужна актриса Седова, а не Валя. Это чудовищно для женщины, тем более не простушки. Думаю: она очень скоро поймёт, что он за карьеру мать родную продаст. К тому же ужасный бабник и волокита. А может уже понимает, но идёт на это, потому что другого кандидата нет. Возможно, поэтому её нервы не совсем в порядке. Кто знает, могло и это её подтолкнуть к такой сильной фигуре, как ты. Хотела вырваться из сетей сочинителя и убежать от себя. За взбрыками актрисы кроется душа. Она обнажена и затянута лишь театральной дымкой. Кто злится, кто завидует, а душу не видят. По-доброму такая жизнь не кончится. Поэтому надо терпеливо к её причудам отнестись. Знаменитостям кино по статусу положены некоторые вольности и лёгкий флирт.

— Хорошую перспективу ты мне нарисовала. — Сверкая бездонными от смеха глазами, вновь прижал он меня к себе. — Она тебе больше ничего не говорила?…

Я почувствовала как напряглась его рука на моей спине. Это безжалостно прошло через мою душу. "Что ж его так волнует? Неужели фронтовые сладкие приключения…" Мне было неприятно, но я твёрдо ответила:

— Ни-че-го.

Конечно, опять почувствовала, как его отпустило и он бодрым голосом попросил:

— Люлю, давай попоём, а?

— Неудобно…

— Мы потихонечку. Душа поёт. Не могу поверить, что вы с Адусей рядом и я держу тебя в своих объятиях. С тобой всегда всё просто и понятно. Любая сложная ситуация становится маленькой и пустяковой…

— Возьми с собой, чтоб быть всегда вместе, — мой голос дрожит от надежды.

— Вот придумала… Не время. На чём мы остановились… Ах да… Давай споём!

Я, как всегда, уступаю и мы, обнявшись, тихонько пели. Дочка смеялась и пристраиваясь с другой стороны нежничала с ним. Я была на седьмом небе. Счастье — разве это не оно?!

Как-то приходил Ерёменко с женой. Он лежал с ранением тут же. Говорили о весёлом, смеялись.

Адуся не давала отцу покоя вопросами о войне, либо принималась читать любимцу своему в слух книги. Его трудно было врачам лечить, он был беспокойным пациентом. К нему всё время приезжали военные посетители. Привозили сводки и о чём-то шушукались. В такие минуты, мы с Адой выходили в коридор. Как только стал немного поправляться, крутился, как на иголках, требовал выписать его бегом на фронт, но врачи воспротивились, порекомендовав некоторое время отдохнуть в домашних условиях. Срочно перебрались во вновь полученную, правда, пока ещё не устроенную квартиру в которой нам выделили две комнаты. Господи, как я обрадовалась только нашему гнёздышку. Военные помогли найти кое — какие вещи. Кровати, диван, стол, стулья, шкаф. Моей благодарности не было предела. Кое-что удалось выменять на мыло, которое было на вес золота. Какое счастье. Мы все вместе. Хоть немного, хоть чуть-чуть, но рядом. Определили Аду в школу. Надо чтоб закончила год.

"Весна! Весна в Москве!" — ликовала неугомонная Ада. Опасность отодвинулась с откатом фронта. Москва была уже другой. Затемнение, конечно, соблюдалось. Но страха уже не было. На улицах оживлённо. Работали театры и кино. Мы пользовались этим, с удовольствием посещали спектакли, ходили на оперетту, были и в кино. К тому же весна сводила с ума. Ему принесли большущий букет ландышей. Костя усадил меня к себе на колени, и мы любовались, вдыхая их пьянящий аромат вдвоём. Как будто не было ни боёв, ни разлуки, и не выла хотя уже теперь редкая сирена, поднимая в душе тревогу, извещая о налёте. То смотрели в окно, как бойцы, удерживая на стропах, вели по улицам заградительные аэростаты. Не важно чем заниматься, лишь бы вдвоём. Это так хорошо! В бомбоубежище не спускались. Жалея время, так мало оставшегося нам. Я надеялась, хотя бы ещё на две недели задержится моё счастье, но пришёл навестить Жуков. Я ничем не выказала свои чувства: ни удивление, ни насторожённость. Мы тепло встретились. Знакомы были ещё с Ленинградских курсов, потом Белоруссия… И это он помог с освобождением Кости из "крестов" поставив, по просьбе Тимошенко, в список нужных ему офицеров одним из первых. Понимая, что им надо поговорить, я оставила мужчин одних и ушла на кухню. Насторожившись, сердце щемило. Жуков зря не придёт. Не до визитов и церемоний сейчас. Чтоб отвлечься приготовила обед. Как раз во время, потому что Костя, заглянув, спросил:

— Люлю, у нас есть чем покормить гостя?

— Присаживайтесь к столу, я сейчас.

Ставила тарелки, раскладывала еду, а руки дрожали. Видела, не могла не заметить, что Костя после этой встречи стал совершенно другой. В глазах появился блеск, азарт, таким он был перед сборами на охоту или рыбалку. Значит, расставание, и никаких двух недель не будет. Он и так сидел, как на иголках, как там, на фронте, без него, это же немыслимо. Что за наступление без Рутковского. Могу задержать? Пожалуй, да… Но не буду. Он в военном деле талант. С его именем в тылу и то связана победа, а уж на фронте и подавно. Сейчас он не принадлежит себе, семье, а только стране и войне. Пусть едет с богом, воюет, это его призвание и дело. Пусть гонит эту тварь с нашей земли и побеждает. Георгий, по — видимому, попросил. Приказать он ему не мог, ранение, а попросить… Стакан выпал из дрожащих рук и разлетелся на мелкие кусочки. "Так не пойдёт. Надо остановить эту дрожь. Он ничего не должен заметить". Взяла нож и надрезала палец. — "Ай!" На крик. Влетает Костя. Со словами: — "Люлю, как же так?" — затолкал мой палец себе в рот. Я смотрю на его взволнованное лицо и смеюсь. На фронте под пулями так не волнуется, как увидев на моём пальце кровь. "Тоже мне нашёл смертельное ранение". Он, оглядываясь на дверь, где застрял Георгий, целует меня в нос, помогает забинтовать палец и накрыть на стол. Георгий, наблюдая за нами, улыбается и теребит ухо. За столом мужчины пытаются шутить. "Конспираторы". Дождавшись когда Жуков, попрощавшись, уйдёт, я взволнованно смотрю на Костю и прошу два дня. День мне и день Аде.

Он походил по комнате, как маятник и решившись на разговор остановился напротив меня:

— Юлия, славная моя, я не мог отказать. Обстановка не простая. Буксуем. Прекратились наступательные бои. Продвижения вперёд нет. К тому же впереди планируется большая битва. Я должен подготовиться… — Обнимая, волнуясь, пытался объясниться он.

— Я поняла. Дай слово, что будешь часто писать, так часто, как сможешь.

— Обещаю, сразу же, как только приму дела… Тебе не стоит обо мне беспокоиться.

— Костя, я боюсь за тебя, я страшно боюсь за тебя…

— А вот это зря. Обещаю не рисковать…

— Не обещай, чего не выполнишь…, себя не переделаешь.

— Юлия, милая, ты только люби меня, верь и жди, обещаю со мной ничего не случиться.

А вокруг шумела поздняя весна. Мы молча, взявшись за руки, понимая неизбежность скорой разлуки, гуляли по вечерней Москве. Бег времени не под силу остановить даже войне. На столе стоял букет желтоглазых ромашек, приподнесённых Костику впечатлительными барышнями в театре. Его узнали и тут же засыпали вниманием. Он смущён. А мне становится неуютно рядом с его славой. Цветы он раздарил женщинам по дороге, а ромашки, напоминающую нашу молодость и жизнь в Забайкалье, принесли домой. На следующий день ходили смотреть кинокомедию "Свинарка и пастух". Косте очень понравилась песня о Москве. Я обещала раздобыть текст ему и переслать. Вернулись опять поздно. Адуся спала. И как только закрылась дверь изнутри, он, крепко обняв меня, начал страстно целовать.

— Костик, ну ты что с ума сошёл прямо здесь, в коридоре, Аду разбудишь, — вырывалась я из его рук.

Он, посмеиваясь, подчинялся. Молчком раздевшись, нырнули в наскоро расстеленную постель. Предстоящая разлука взорвала страсть. Утопая в объятиях друг друга безумно целовались… Вытянув друг у друга все силёнки, он уложил мою голову себе на руку. Настало время разговора, но на сей раз я лежала рядом молча: нагая, тёплая и счастливая и не хотела тратить силы ещё на что-то кроме любви.

Он улыбался наслаждаясь тем, что радостно сознавать — Люлю нужен только он и с ним ей хорошо. Ошибиться он не мог, жена страстно отдавалась ему и получала удовольствие. Юлия принадлежит только ему. Одному ему. Она любит его и будет ждать сколько б не понадобилось. С этой счастливой улыбкой он прижавшись щекой к щеке жены, сжимая рукой её грудь и что-то бормоча в полусне уснул.

Мой муж спал, а я, поднявшись на локти, смотрела и смотрела на него. Он вскидывался:- "Люлю, ты опять не спала?" Я спохватывалась и прятала мокрое от слёз лицо на его груди. Ещё не хватало, увидит и их. Он принимался гладить меня как ребёнка: по голове, по плечам… Потом, ломая сопротивление, переворачивал на спину и целовал.

— Не горюй так, свет мой, всё будет хорошо. Мы не расстаёмся в этот раз надолго. Я буду прилетать в ставку. Мне так хорошо с тобой.

— Умоляю, останься жив. Я понимаю там твоё место, призвание. Туда тебя зовёт долг и совесть. Я справлюсь со всем, переживу всё: только прошу, живи.

Ночь я не спала и даже не притворялась. Лежала и смотрела на него. Мне страшно было подумать, что придётся опять расстаться. Проклятая война…

Медикам он просто сказал:

— Долечусь на фронте!

Семье же:

— Люлю, Адуся, мне пора ехать…

Мы просили:

— Пиши.

Он заверял:

— Обязательно- обязательно напишу…

От самой машины не выдержал, вернулся, обцеловал ещё раз Аду. Прижал мою голову к плечу, поцеловал в макушку и вздохнул:

— Прости…, но я не могу иначе…

Вот и всё. Меня опять накрыла пустота. Жизнь вновь потеряла краски. Я ходила на работу. Занималась Адой. Готовила, стирала и убирала… Но всё казалось бессмысленным.

— Мам, так нельзя ты заболеешь. На тебя страшно смотреть. — Пеняла, обняв меня дочь.

Я согласна с ней, но мне ничего не хотелось. Я ждала только его писем. Получив весточку оживала. Понимала, что так не могло продолжаться вечно, но ничего поделать с собой не могла.

Рутковский видел перед собой чёрные от боли и страха за него глаза жены. Но остаться не мог, только утешал и целовал её. Он и так сидел здесь, в тылу, только из-за Люлю. Ранение бы его не удержало. Очень соскучился по делу, по друзьям. Это невыносимо лежать в палате, кидать в рот горстями лекарства, гулять, есть, да спать, зная, что на фронте идут бои и он ох как нужен там. Обещал товарищам быть в штабе своей армии в конце апреля, потом в начале мая. Только врачи, ломая его планы, держали и умоляющие глаза Люлю просили. Но обстановка на фронте изменилась. Фронт встал. Потери оказались значительные. Услышав всё это от Жукова и поняв его полупросьбы полунамёки, он, даже ради неё, оставаться не мог. Они прощались. Казалось, Юлия была спокойна и сдержана, только по вздрагивающим уголкам губ, он понял, какими усилиями ей это удаётся. Ада, держалась за руку, заглядывала в глаза и просила взять её с собой и непременно разведчиком. Неосторожно рассказал ей, как, испытывая на первых парах нехватку снарядов, патронов, гранат, засылали в тыл врага разведчиков для поиска на полях минувших боёв боеприпасов. Группы смельчаков добывали из-под носа немцев и приносили винтовки, автоматы, пулемёты. Адусю это так впечатлило, что она собралась стать непременно разведчицей. Буквально вчера воспитывал её. Пренебрегая осторожностью, спрыгивала с подножки, не дожидаясь остановки трамвая, и лишь чудом избежала столкновения с машиной. Кто-то видел и рассказал Юлии, она ему- воспитывай отец. Напустил строгий вид и говорил. Ада поджав губы не отговаривалась, а молчала и вздыхала. Он ехал к Жукову, ехал и улыбался. Вспомнил, как ругал за побеги из госпитолей офицеров и бойцов и вот, как мальчишка сбежал сам. Потом на аэродром и уже в 16 армию. 25 мая прибыл на фронт. Пришёл в штаб своей армии, вошёл в комнату, где работал начштаба генерал Малинин, и тихо сказал:

— Здравствуйте, Михаил Сергеевич! Как дела?

Весть о его возвращении разлетелась моментально. В комнату собрались члены Военного совета и все находящиеся в штабе офицеры. Ему было приятно видеть радость на лицах людей. А "солдатский телеграф" разнёс по дивизиям и полкам добрую весть:

— Вернулся "первый". Рассказывают, из госпиталя бежал….

— "Отец" на месте… и сразу на передний край.

В этот день он всё время вспоминал Юлию. С таким романтическим, а не только деловым настроем он провёл день. Лето прятало стрекоз в траве. Вишни, яблони, сирень с черёмухой уже отцвели, но запах их цвета несмотря на гарь и грязь войны всё ещё витал в воздухе. Неведомо почему, но он, медово-терпкий запах, напомнил ему жену, аромат её волос… Как нелегко далось ему это расставание. Оставшись один, взволнованный от воспоминаний и хмельного воздуха, сел писать письмо в Москву. Торопился выложить всё о себе, успокоить дорогих людей, рассказать о своих чувствах к ним и тем самым прикоснуться к Юлии: "Милые и дорогие мои Люлю и Адуся! Прибыл на место благополучно. Чувствую себя хорошо. Тоскую безумно. Как-то становится больно, что обстоятельства не позволили мне провести с вами более продолжительное время…". Штаба армии в Сухиничах уже не было. Командный пункт перенесли в лес. Фронт действительно стоял. Приехав, он с ходу влез в боевые дела. По директивам фронта им предстояло с соседями провести ещё одну наступательную операцию. На усиление к ним прибыл танковый корпус. Но этого было мало для наступления. Ознакомившись с делами, он понял, сил на прорыв у него нет. О наступательных действиях по всему фронту армий не могло быть и речи. Но приказ есть приказ. В конце мая операция началась. Лил всю ночь дождь. По непролазной грязи войска армии в ночное время заняли исходные позиции. Провели тридцатиминутную артподготовку. Со снарядами стало полегче, но это предел. Затем, пехота с танками двинулась на вражеские позиции. Противник их встретил огнём батарей. Вступили в бой немецкие пулемёты, но их тут же заставили замолкнуть танки сопровождения и орудия прямой наводки. С наблюдательного пункта он наблюдал за всеми этапами боя от начала до конца. Видел, как пехота ворвалась в траншеи первой позиции, преодолела их, и двинулась дальше. Часть танков бороздила первую траншею, другая рванулась вперёд. Под их прикрытием пехота атаковала вторую позицию. В траншеях шёл бой. Но уже шли прорывы и в отдельных местах стрелки и танки преодолевая вторую траншею начинали преследовать врага. Настала пора ввести резерв — танковый корпус, но он не подошёл к назначенному по плану месту. Оказалось, на пути его следования протекала речушка с топкими берегами, там и сел корпус. Разрабатывая план забыли разведать местность. Два часа понадобилось, чтоб вытянуть корпус. Немцы не потеряли это время зря. Они подтянули силы из глубины. Но пехота шла вперёд и в этот момент, ей в помощь, стал разворачиваться с ходу танковый корпус. Нам нужно было прорвать оборону и овладеть Жиздрой, открыв дорогу на Брянск. Немцы, выигрывая время, оборонялись во всю, подняв авиацию. На него бросили до сорока пикирующих бомбардировщиков. С ходу они принялись бомбить танковую бригаду. Произошло невероятное: бригада остановилась. Она стояла на голой высоте, а "юнкерсы" сыпали на неё бомбы. В воздухе показалась новая армада бомбардировщиков. Рутковский с комиссаром, прыгнув в машину, помчал к стоящей под бомбёжкой танковой бригаде. Камнями начали стучать по люкам, вызывая командиров. Оказывается большинство танкистов, впервые попало в бой. Неистовая бомбёжка их ошеломила. На войне бывает всякое. Придётся учиться воевать. Самое интересное, что, не смотря на ту кашу с прямой бомбёжкой, танкисты отделались испугом. Было повреждено только два танка. Бывает и такое. Хотя положение было и ужасным, но всё обошлось. Бригаду удалось привести в чувство и отправить в помощь пехоте. Но время уже было потеряно и гитлеровцам, получившим подкрепление, удалось остановить наше наступление. Сверху войска опять бомбили. Он дал команду закрепляться и окапываться. Несколько дней шли тут оборонительные бои, но немцам не удалось отбить потерянный участок. "Люлю милая, так я вновь после госпиталя включился в солдатскую работу. Всё время думаю о вас Адусей, но теперь мне легче, я знаю, где вы и что с вами".

"Дьявольщина!", — у него голова шла кругом. Прилетел в армию представитель центра и смешком, между прочим сказал вещь, которая не могла не лишить его языка. Как будто Мехлис вернувшись от Рутковского и собрав здесь все сплетни и прикинув, как это можно выгодно использовать, доложил Сталину о его романе с военврачом и потребовал призвать к ответу за разложение и разврат. Вопрос стоял ребром и непростой. Сталин обещал подумать. А потом якобы ответил, что, если это не мешает товарищу Рутковскому воевать, то будем завидовать ему. Какое-то время он был в шоке. И оттого, что его личную жизнь мусолят аж в Кремле. И от того, что та глупость, раз взяла такой размах, со дня на день дойдёт до ушей Юлии, если уже не дошла. Это не дурацкие киношные сплетни о романе с Седовой, от которых она отмахнулась, не беря на душу. В это она поверит. Он заметался: "Надо что-то сделать, предпринять…" Слушая всё это, он в шоковой состоянии выпал из разговора, но придя в себя понял, что ничего не пропустил. Гость продолжал ему красочно расписывать жареные новости, о которых шепчется Москва. Оказывается, о его "романе" с Седовой страсти не утихают тоже обрастая новыми невероятными подробностями. Но это для него не было шокирующей новостью. По этому поводу уже прилетала "воробушек" с претензиями. Оказывается, ей пришло от родных из Москвы письмо, и там был красочно расписан его роман с актрисой. Вот, мол, ваш командующий, какой сердцеед. Ну эту он без объяснений просто выставил. Неудовольствие сдерживал с трудом. "Леший потешается не иначе. У мужиков роман на романе и хоть бы кто кукарекнул, а тут ни за что в хвост и гриву бьют. Лучше мне с передовой не вылезать. Даже с ранением. Просто наказание какое-то". Голова гудела. Чего этим бабам от него всем надо. Гость же из столицы буравил глазами, ожидая реакции на откровенность. Но это Рутковского мало волновало. Он давно справился с эмоциями и сидел перед ним усмехаясь точно каменное изваяние. Хотя в голове и продолжали крутиться наползая друг на друга мысли. С Седовой он был уверен на сто процентов, Юлия не поверит, ни одному слову. А вот с "воробушком"? Дождавшись ухода гостя, он метался, ругая на чём свет стоит себя. Разнервничался так, что чуть не сунул папиросу в рот другим концом. По неосторожности он внёс в жизнь семьи разрушение и боль. Сколько тех встреч-то с девчонкой той было, смех один, по пальцам можно пересчитать, не он один тем грешен, а грязи нахлебался за это по горло. Нет, это уже выше крыши, почему именно его жизнь так всех волнует… Понятно, всё расставило бы по местам объяснение с Юлией. Но он упорно не хотел признаваться перед женой в своих грехах, отодвигая эту минуту от себя, оберегая их любовь от беды и надеясь на то, что пронесёт. Ведь Юлия может не понять, вспылить. А он не может её потерять. Люлю ничего не должна знать. Ничего. Что ж придумать, как подстраховаться? Думай не думай, а кроме письма ничего в голову не приходит. Он садится и пишет: "Я знаю, что тебе будет трудно, так как всяких слухов и сплетен не оберёшься. Причиной этому является то обстоятельство, что многим стало просто лестно связать моё имя с собой. Отметай все эти слухи и болтовню, как сор".

Я получила последнее Костино письмо и ничего не поняла. О чём его волнение? Не о сумасшедших же барышнях. Не догадываться, что я к этому почти равнодушна, Костя не может… Ревную, как любая нормальная женщина чуть-чуть. Если так волнуется о тех сказках про его якобы роман с Седовой, то он о моём мнении опять же в курсе. Мы оба знаем, что это неправда. Он был со мной и Адой. С чего же опять вернулся к этой бесперспективной истории, и что заставило его к ней вернуться? О том, что этот его всплеск может касаться другого, я и подумать не могла…

Мы устроились нормально. Адуся сдаёт экзамены и не вылезает с шефской помощью из госпиталей. Я работаю в военкомате. Мы собираем и отправляем на фронт посылки, организуем в госпиталях концерты, помогаем семьям потерявших кормильца. Это забирает моё время, силы и отвлекает от дум о Косте. В основном там трудятся жёны командного состава нашей армии. Я по-прежнему стараюсь держаться одна. Этот раз не был исключением. Со всеми ровно. Не близко и не далеко. Со всеми вместе и ни с кем в отдельности. Когда совсем плохо пишу ему, как и сейчас письма: "Дорогой мой! Уничтожай и гони эту гадость быстрее. Как жаль, что я не могу быть рядом с тобой. Но я делаю всё возможное, чтоб помочь нашей армии переносить трудности на пути к победе". По-прежнему ловлю каждую сводку и читаю газеты, ища хоть строчку о нём. Он уехал совсем не давно, а я уже безумно соскучилась. Не могу забыть эти безумно счастливые дни, когда моя голова покоилась на его плече. Я закрываю глаза и ощущаю бег его губ по своему лицу. Я считаю дни до встречи, молю бога подарить мне её. И о чудо, Костя в Москве. Обезумевшая от счастья метнулась на родную и желанную шею мужа, он подхватил на руки и, припав губами поцелуем, долго носил меня на руках. Так долго, пока я не взмолилась:

— Давай сядем. Ты забыл о ранении. Тебе нельзя напрягаться.

Он отмахивался и счастливое лицо его сияло.

— Мне некогда думать об этом. Война.

Оказалось, что его вызвал Жуков. Он сдал командование 16 армией своему начштаба и прибыл в Москву. Рутковского принял в Ставке Сталин. Принял тепло. Расспросил о делах 16 армии, потом перешёл к положению дел на брянской земле, предложив принять командование Брянским фронтом. Костя, естественно, согласился, хотя волновался. Фронт не армия. Но война повышает во много раз требования к нему и его личной ответственности, которой он никогда не боялся. Ему разрешили взять с собой своих помощников. Вот так Костя и принял командование Брянским фронтом, а я получила хоть и на короткое время мужа домой. Мы несколько дней пробыли вместе. Он ездил в Генштаб и утрясал свои вопросы. Меня отпустили с работы, и я ждала его, находясь дома, чтоб при каждой выдавшейся нам минутке быть с ним. Прилетавшая домой с шумом Ада отрывала нас друг от друга и, завладев им, требовала новых рассказов о войне. Но счастливые дни быстро пролетели, и мы проводили Костю. Сердце захлёбывалось тревогой. Дела там, по-видимому, трудны. Мы, понимали: Гитлер начал очерёдную летнюю компанию. Передают, что немцы снова взяли Харьков, Проломились в Донбасс, стоят на Дону. Фашистские танковые колонны рвались к Волге. И во всей этой ужасной кутерьме Костя. Я понимала, что бой будет страшный и непростой. Тревога свилась змеёй и поселилась внутри меня. Я даже не дёргалась. Жила с той взрывоопасной миной. Пусть будет так. Тяжело, но ощущение того, что он со мной, во мне не покидает никогда.

Война войной, а посплетничать себе никто не отказывал. Об его романе с Серовой шептались за спиной, в глаза мне никто ничего пока не говорил. А тут вдруг, как прорвало. Участились случаи прихода, обиженных его непониманием фронтовых подруг, на место моей работы. Первый раз это было тяжёлым ударом по моей гордости и самолюбию. Я с трудом отошла. Второй раз мерзко и мне не просто было справиться с ситуацией. И всё же терпела. Не хамила. Люди все разные. Кто-то живёт, кто-то играет. Но встречались и деятельные барышни. Одна, из-за собственной ревности, пыталась раскрыть мне глаза на шалости мужа. Вторая требовала призвать его к порядку. С третьей: хоть плачь, хоть смейся на выбор. Дама, которой попользовалось пол армии просила признать меня якобы ребёнка Кости и забрать его. Я придя в себя и сориентировавшись так и быть обещала, если он подтвердит сей факт. Всё: барышня исчезла. Было неприятно, но на такую ерунду я старалась не обращать внимание. Как говорится дело житейское. Каждый ловит свою печаль. Хотя с безумным ростом его популярности лавина поклонниц и жертвенниц нарастала и я всё чаще подумывала о том, что с этим надо что-то делать. Разве я не права?! Я же не железная… Но Бог с ними, это терпело. А вот о серьёзных же ситуациях, как правило, узнаёшь всё последней, живёшь точно в вакууме. Но когда-то и его должно было прорвать. В отделе устроили небольшой праздник, я не участвовала не до того. Сидела себе у стеночки и смотрела со стороны, как танцуют и пытаются веселиться другие. Ко мне подошёл подполковник "всё знающей службы", пригласил покрутиться в танце с ним, я отказалась. Тогда он, закурив, небрежно ляпнул:

— Чего ломаешься, твой-то молоденькую нашёл, ты ему на фиг не нужна. Там полный зонтик амурчиков. Кому нужна баба в возрасте и с ребёнком? Никому… После войны за штаны одного мужика будут по сотне красавец хвататься. Так что тебе лучше от людей не отрываться. Коллектив полезная вещь.

Он дрожал от бешенства.

Я онемела. Деревянная. Совершенно не понимая, что случилось и, чего с меня хотят. Что-то он сказал… Что? Смотрела не мигая. Секунда, вторая… Осознав то, что мне сказали, похолодела. Душа покатилась вниз и кровь резко отлила от меня. Подумала: не иначе белая, как мел. Почему не упала, стою… Все замолчали, даже музыка и смотрели на меня. Ещё бы такое представление. Я не простительно долго приходила в себя, молчала… На моём лице в этот миг можно было читать, как в книге. Этим вложила ему молоток в руки и он продолжал бить:

— Что, не знала что ли? Ха-ха! Это участь такая, жены последние узнают. Так что советуем, пока ещё жена героя, присоединяться и не пыжиться.

Всегда сообразительная и готовая при таких выпадах дать отпор, в этот раз я замешкалась. Ещё бы! По мне нанесли такой удар! Взяли и больно шлёпнули о землю. Мучительная минута… и понимая, что совершаю глупость, выскакиваю из комнаты. "Они же мужчины, как же могут так вот на него… Тем более, они тут, а он там, где убивают…" В коридоре растерялась: "Куда?" Вещи все остались в кабинете. "Пойду, умоюсь и приведу в порядок себя. Обидно что так опростоволосилась. Досадно. Ах, как досадно!"

Но справится с собой так быстро, как надо было, не получилось. Тревога отнимала ноги. Грудь раздирала боль. А ревность, пробив заслон терпения, насадила душу на рога. Разорванная в клочья, она кровоточила: "Да что же это? Неужели правда? Костя и предательство — несовместимы. А, если правда, то зачем письма, встречи, слова?… Жестоко получается, обрадовалась, а всё ложь. Господи, а если Ада поймает эту сплетню, что будет с ней. Ведь девочка так любит отца. Надо взять себя в руки. Дочь не должна меня такой видеть. А может то и не правда вовсе, а ещё одна ерунда, как та, что о Седовой. Обиделся мужик и сболтнул гадость… Какими мужчины бывают несносными, несправедливыми, когда… Посмотрел бы он на себя со стороны. Костя не может так со мной. Он не такой… Ляпнул… ну и что? Ну и что?! Взяла и сделала из мухи слона". Оказалось рассуждать издалека проще, чем получить пучеглазую жабу в руки. Мне вспомнился Мессинг. Я из последних сил успокаивала себя, а ревность всё взбрыкивала и взбрыкивала копытом. Затолкав мысли в голову и заперев душу, освежила лицо. Поискала платок, не нашла. Вспомнила: остался в сумочке. Постояла у открытого окна. Ветерок освежил лицо. Ругая себя за слабость и окрылённая надеждой, я решила вернуться в кабинет, забрать сумочку и жакет… Несколько успокоив себя, я открыла дверь и шагнула в коридор. Шла медленно. Узенькая дверь чуть приоткрыта. За дверью разговаривают несколько человек. Говорят не таясь громко. Слышно издалека. По всему было видно, страсти накалялись. Подошла и встала точно приклеенная, прислушиваясь к женским голосам. Поняла: косточки перемывали мне. Промелькнула мысль: "Сколько их: пять, шесть или всего трое?" Глупая мысль. Мне бы отойти, но я не решилась. А в мои уши било не то сочувствие, не то ехидство:

— От счастья земли под ногами не чувствует. Дурища. Красавчик, герой! Надо давно было рассказать ей о том его подвиге, — вспыльчиво заявила одна.

— Баба никогда не может чувствовать себя в полной безопасности, а она уж очень спокойно шагала, — иронично заметила другая.

— Жалко, убьёт её это. Только ожила после того его ранения и на тебе. Такое дерьмо. Это же не те случайные куклы, что сюда приходили. Весь фронт гудит, мой рассказывал…

Откуда у людей возникает желание совать нос в чужие дела. Мне всё равно чем и как живут другие. Почему ж иных хлебом не корми, дай покопаться и обсудить всех. Господи, как гадко. Душу охватывает всё нарастающая тревога. Этот разговор, противоречащий всему моему существу, вызывает во мне эту тревогу. Я не стала слушать, что ей рассказывал муж, а, привалившись к стене, плотно зажала уши. Совсем не чувствуя ног, по стене сползла на пол. Со лба стекали капли холодного пота. Очутившись на корточках, чуть не завыла. "Обман! Костя и обман — не мыслимо". Отлепив ладошки от ушей, запечатала плотнее рот, чтоб не вышло ни звука. А из кабинета по-прежнему доносился содержательный разговор:

— Конец её семейной жизни- факт. Сколько лет прожито, сколько бед пережито, а в итоге? Ушёл подлец к молоденькой и годится та бойцыца ему в дочери… — звенел голос и бил по ушам. — Офицерик прав. Кому она нужна, когда молодые вон в затылок дышат?

"А мне никто кроме него не нужен. Зачем мне кто-то другой. Дело-то в другом- я жить без него не смогу". Мои глаза наполнились горячими слезами. Они жгли их и рвались наружу. Рвались, рвались и вырвались- тяжёлые капли потекли по щекам. "Что же я теперь буду делать?" А голоса за дверью только брали разбег.

— Согласна, стыд! Мужик совсем голову потерял с соплячкой связался. Весь фронт угорает. Война, а у него кобеля старого беспутство в голове, — резанул её по ушам опять первый голос.

— Да разве он один. Все как с цепи сорвались. Всё свели до простоты: получили разрядку и не парятся, приятно ли ей его общество.

— Все на войну свои грехи хотят свалить… Война, мол, стыда не имеет и совести у неё нету. Только на войну всего не спихнёшь… Свистушек опять же воевать набрали всё больше сговорчивых.

— Оно так…Какой мужик откажется, когда обхаживает, молодая, красивая девчонка?

— Никакой.

— Вот он и не отказался.

— Можно ли девчонку за это винить, если он обворожит своей улыбкой, красотой и богатырской статью любую. Не все способны перед ним устоять, — встрял в разговор недовольный голос.

— Вот только о жертвах не надо. Та тоже хорошая птичка. Говорят, кокетничала с ним. С радостью ухаживания принимала. Могла бы вести себя поскромнее и не давать повода старику. Но где там! С превеликим удовольствием время со стареющим героем высшего командного состава проводит, — вздохнула вторая. — Не повезло Юлии. Надёжный не надёжным оказался.

— Может, она устоять перед его чарами не могла, — заняла свою позицию и третья. — Согласитесь, что это не просто. Вскружил девчонке голову. Такой красавчик несмотря на седину покоряет сердца женщин с лёгкостью. И не только внешность тому виной, но и голос, культура, талант- всё в нём сочетается удивительно. Ему много дано и он себе цену знает — привык к победам. Да-а…Трудно, ох, как трудно перед ним устоять.

— Да бабы задача, а вернее умора с нашими вторыми половинами. Мужики душой всегда молоды. К сожалению только душой, а не телом- вот в чём беда мужиков. Прячут свой дряблый подбородок в стойку френча, а пузаны под полами и думают, что другие не замечают их старости, — вступила в разговор четвёртая. — Самообман, но сладкий.

— Любви все возрасты покорны, — вставила хихикая первая. — А если по правде, то девчонки те к любому безобразному бочонку при чине в хвост пристроятся, лишь бы сытыми быть и живыми.

— Может быть, может быть… Но ничего он ещё смотрится. Устоять перед ним действительно трудно… Орёл! Только на то мы и бабы, чтоб оборону держать. Большая часть и держит, не все же стелятся, — это был уже новый голос.

— Да, пожалуй, ты права, — заметила четвёртая. — Слабые есть, но не все. Хотя Бог для чего-то сотворил нас разными. И всё же слабая девка дрянь и повод для несчастий.

— Ладно вам, женщины, перебарщивать, не всё же время он её по кустам валяет, воюет же и ещё как… Да и кто откажется такого потешить, — хохотнула самая старшая из них.

— Все они такие, ни одной юбки не пропустят… — вступила в разговор опять третья.

Дальше показалось, что голоса слились в один, и я уже не различала их интонаций. Не понимала, что они не только злопыхали, но и выплёскивали каждая своё наболевшее на подвернувшийся под руку случай. Под ногами качнулся пол и поплыла стена. А, тем не менее, женщины продолжали.

— Кто она?

— Медик, в госпитале, говорят, служит. Вернее служила, — хихикнула женщина. — А теперь как там служит неизвестно, но рассказывают, не вылезает от него. Хотя это в боевой стаж тоже зачтётся и даже с двойным тарифом. Говорят отношения у них.

— Господи, ну какие отношения у мужиков сейчас там… Их связывают не отношения, а постель.

Говорившая в знак поддержке похихикала и продолжила:

— Хвостиком народ зрит таскается. Не под силу ей только передовая, да разъезды по фронту.

— Цепко взялась.

— Это уж точно, прыткая бойцыца. Чуть постарше его дочери. Навоюется барышня под завязку.

— Валяясь по кустам…

Насмешливый голос с готовностью объяснил:

— А вы думали. Задача не из лёгких подстилкой быть, причём всегда в боевой готовности.

Другой тут же поддакнул:

— Точно-точно. Такие прыткие. Это Дуськи и Машки живота не щадя воюют, а эти будь здоров… Сейчас при деле и после войны устроятся получше фронтовиков.

— Фрицев прогонят, ещё и мемуары писать будет про войну, тяжёлые фронтовые будни и чистую боевую любовь, — выкрикнула самая молодая.

— Ещё бы они у неё не были тяжёлыми, при его-то габаритах, — грохнуло хохотом несколько голосов.

— Ничего жизнь все плюсы и минусы считает: потопит сучку, ей-ей потопит… — опять встряла молодая.

— Такие, как эта не тонут, — всхлипнул далёкий голос, вероятно наученный на своём опыте.

Разговор за жизнь набирал обороты втягивая новых и говорливых участниц.

— Народный любимчик. Им теперь всё можно вот лафу и ловят. А Юлия-то убивается, ждёт. Вся страна переживала: Рутковский семью потерял… А он, кобель, быстро утешился. Говорят, связался сразу же, как прибыл под Москву, а всем очки втирает до сих пор, что семью до сегодняшнего дня не нашёл… Что с мужчинами происходит. Беда просто.

Говорившую перебил резкий нетерпеливый голос:

— Нечего шептаться по углам, сегодня с ней, завтра с любой из нас такое случиться может. Надо отправить её к Сталину на приём, он ему хвоста-то накрутит.

Такого удара я не заслуживала. На меня как будто вылили ушат горячей воды или сварили в кипятке. Я вся горела. Потом напал озноб. Слёз не было, только какой-то не человеческий вой рвался наружу. Чтоб и правда не завыть затолкала кулак в рот и прикусила. В висках чёрной вороной билась кровь: "Оказалось, перешагнуть через меня для него никаких проблем. — Осенила догадка. — Вот откуда то его странное письмо. Вот чего он боялся… А к Сталину?… смех один. Причём тут он… Никогда. Я влюбилась и пошла за ним вопреки родительской воли, сама… Любил — купалась в счастье. Нет — горе только моё. Зачем же он мне из-под чьей-то палки нужен. Как же получилось, что я ничего не заметила?… Искал почему? Жалел? Мне жалость не нужна. Господи, за что? Разве я мало страдала? Значит, счастья было больше и чтоб оно не перевешивало, ты решил уровнять, навалив на меня вот это. Но ты перестарался и больше ничего не будет. Души нет, значит, и я не заживусь". На корточках, забившись в угол, я, должно быть, представляла страшное зрелище. Но ни чувствовать, ни контролировать себя уже не могла. Даже не заметила, что надо мной кто-то склонился, зашёл в кабинет и быстро вернувшись, потянув меня за руку, повёл. Подумала: должно быть, сильная женщина. Потому что ноги от пола сама без посторонней помощи, я оторвать не могла. А она сдёрнула меня и вела куда-то. "Куда? А не всё ли равно. Боже мой, почему прекратились налёты, я б подставила грудь, пусть попадут в меня. Не хочу больше жить, не хочу…" Стало страшно, показалось, что схожу с ума. Повернула голову. Подняла глаза. Меня крепко держа под локоть, вела Нина Александровна. Женщина, мало разговорчивая, очень серьёзная и такая же, как я не общительная. Я знала, что её муж генерал и тоже на фронте. Помнила, что его не минул арест, и он просидел чуть ли не до 41 года, она ждала его и боролась за его освобождение. Я не рвалась и не сопротивлялась, покорно семеня рядом. Не было сил и желания. А рядом гудели машины, люди торопились по своим делам и никому не было дела, что я растерзана, уничтожена, растоптана, унижена… Сколько много плохого на одну меня… Как он мог? это так не похоже на него… Война меняет людей, но его не должна… Предал, предал… Костик предал меня. Наверное, у меня был страшный взгляд, потому что она встала, прижала меня к себе и, погладив по спине, прошептала:

— Ну, ну, это больно, но не смертельно…

Мне хотелось закричать, что как раз наоборот. Я тяжело ранена, почти убита. Жить мне с такой раной не под силу. Лучше б добили… Обида, горечь, непонимание — комком застряли в горле, не позволяя выдавить ни слова. Но я прилагаю усилие и, наконец, выталкиваю из себя:

— Я хочу умереть…

— Умрёшь, когда время придёт. Много чести и для него и для той засранки. Идём, не стой столбом. Люди смотрят, — проговорила она спокойно. — Тяжёлая рана, это не могила. Её лечат, с ней живут.

Я согласно кивнула. Идти действительно надо. Про жизнь не уверена. Зачем она мне без него. Закрыв глаза, я брела спотыкаясь. Куда, зачем? Какая разница… Нина не права. Стрелять в сердце и не убить… Так не бывает. Я труп. Я думала, что если мужчина влюблён в женщину, он не воспылает страстью к другой. Выходит то была моя ошибка. Я нелюбима, я… Ах, какая же я дура! Мы поднимались по ступенькам, и я покорно стояла у двери. Открыв, она подтолкнула меня в квартиру. Провела, посадила на диван. Голова крутилась. Такое чувство как — будто меня раскрутили, а потом макнули в вязкий кисель. Безумно тяжело. Так плохо, что хуже не бывает. Ни с того ни с сего началась страшная икота. Вдох, а выдоха нет… Схватилась за грудь, мне нечем стало дышать. Не иначе как, меня запхали в мешок и затянули верёвку… Ещё вдох и меня разорвёт в том проклятом мешке. Очнулась на полу и от того, что Нина, сидя на корточках передо мной, поливала меня усердно водой.

— Врёшь, не одолеешь. Она выкарабкается. Сильная баба. Тридцать седьмой пережила. Беженкой прошла, — шептали её побелевшие губы. — Борись Юленька, борись…

Чтобы бороться за жизнь надо сохранить душу, а у меня её уже нет. Пепел. Мне не хотелось возвращаться в реальность. Спокойно было и хорошо в той невесомости, так зачем же назад… Кому я тут нужна… Ухожу осознанно. Но меня заставляли вернуться. Услышав шёпот, удивилась. Кому это она? Про что? С трудом открыв глаза, повела ими вокруг. Кажется, это наша с Адусей квартира. Возле меня суетится Нина. Именно она пыталась влить в моё бездыханное тело хоть каплю жизни. Впиваюсь глазами в её улыбку:

— Очнулась, ну и, слава богу. На выпей, — сунула она мне стакан. — Давай, давай. До конца. Всё, всё. Сейчас полегчает. Извини, похозяйничала тут у тебя.

Попробовала замотать головой, но она не поднялась. Нина, резко нажав мне на углы рта, влила жидкость. Закашлялась, но проглотила и ничего не почувствовала. Чертыхаясь и отхлебнув сама из горлышка, она налила мне ещё стакан. Я выхлебала и его. По мне прошёл огонь, и тут меня прорвало, расплакалась. Это был вой, рёв, сумасшествие… Ведомая невероятной силой, я вскочила, собрала его фотографии, письма и бросила всё это в дальний угол. Потом рухнула на кровать и завыла причитая:

— За что? За что меня так? Господи, прости, пожалей, помоги!

Нина, метавшаяся за мной по квартире, села рядом:

— Проси, не проси, а у Бога нет среди людей иных рук и возможностей- только наши же. Считай, услышана, вот я рядом оказалась. Вот что я тебе скажу, не приставала бы ты к судьбе с вопросами. Сама и даст и отберёт.

— А-а-а-а… — рвалось из меня. Я старательно выталкивало всё, а оно застряло, встало поперёк и не желало покидать меня.

А Нина с новой силой трясла за плечи и голову.

— Плачь, плачь, главное, чтоб вывернуло и полегчало. Пусть обида с бабьем дождичком сойдёт. Для нас баб слёзы спасение, какое-никакое, а облегчение приносят. Не такая уж то беда, чтоб за неё умирать. Война идёт, каждые руки на счету, её выиграть главное. Смертей от фашистов проклятых хватает, а твой, слава богу, живой и жару им даёт, закачаешься. Выплачешь обиду, мозги и заработают. Так уж мы устроены, бабье горе завсегда слезами выходит. Подумаешь, к теплу потянулся. Радуйся, что нашёл там бабу, которая его в том пекле греет.

Я злилась, как она не понимает. Обидно, но ведь дело совершенно в ином…

— Не в этом же дело. Война проклятая, я б поняла, а он не рассказал. И потом, это не просто баба — охотница. Причём в её-то юные годы со спокойной совестью идущая на подлость. Не каждая заставит из-за себя страдать другую женщину и осиротит ребёнка. И потом: от случайных баб шума не бывает, а тут… звенит колоколами…

Нина согласно кивает и гладит меня по растрёпанной голове.

— Может и так. Только убивают их каждый день, так пусть потешится. И потом, твой один, что ли такой. Все одним они миром мазаны. У всех примерно одна и та же картинка, разница лишь в том, что девочка, по-видимому, ему головастенькая попалась. Раззвонила паскуда на всю страну… Впрочем могли быть иные причины- тогда всё страшнее. Ему великому стратегу невдомёк подумать, отчего же так-то обстоят дела…, но когда — нибудь дойдёт черёд покопаться в мозгах.

— Может потому что Рутковский? — не смогла подавить всхлип я.

— Не скажи, Жуков, что ли хилее, там вообще с бабами мрак. Но молчок. Рассказывают его верный пёс кавалерист Крюков, которого он таскает за собой с гражданской, в медсанбате 2-ого гвардейского кавалерийского корпуса содержит бордель для господ офицеров. Слышишь меня?! Чем Казаков хуже. Его подружка Шишманёва могла на базе своего лечебного заведения организовать такой же для своих покровителей. А ты себе душу рвёшь. Война развязала мужичкам руки.

Выслушала, конечно. Георгия и его довоенный бабский хвост я знала. Думала что и сейчас он себя воздержанием не мучает, но мне до него нет никакого дела. Костя- вот моя боль!

— Господи, какая разница, если он не любит меня, — взвыла я зарываясь в подушку и беззвучно сотрясаясь от слёз. — Но за что же меня так карать? Ведь я не делала людям ничего плохого.

Она села рядом, обняла.

— Надо уметь всё пережить. Опять же, не надо всё в одну кучу валить. Любовь это одно, нужда и потребность в бабе — это другое. К тому же у женщин любовь одна, а у мужчин совершенно из другой лохани. Он тебя может полным сердцем любить, а пользоваться с милой душой другой. Мужик, как не скажет наука, полигамен. А по-народному — животное. Ты этого не знала? Все одинаковые! Любят лишь себя и для себя. Измена заложена в каждом из них. Просто не каждый, в силу различных причин, может её осуществить. Одни сдерживаются, другим случай не подвернулся. Так или иначе, а изменяют эти козлы все. Правда, я согласна с тем, что жена об этом не должна не в коем случае знать. Изменил и сиди себе тихо не кукарекай. Тем более война, мы поймём.

— Он не такой… Другой он.

— Ну, да. Всё ведь уже понятно. Такой же, как и все, ни хуже и ни лучше. "Не такой…" Выползай из тумана. Это я тебе говорю- они все одинаковые. Лишь фотографии… "Другой…" Раскрывай карман шире. Запомни: в жизни никогда не встречается "других" мужчин. Можешь фантазии свои выбросить на помойку. Он же не может не понимать, что герой, что его персону потом по косточкам разберут и правильнее быть осторожным, а ещё лучше заткнуться. Понимает. Но выдержать не может. Отказать себе любимому — слабо. Значит, обыкновенный без тормозов мужик остолоп.

— Но может это сплетни… С Седовой вот чего только не насочиняли, а ведь этого не было… Или девочка заморочила себе голову героическим самопожертвованием и таким вкладом в дело борьбы с фашизмом.

— Служа матрасом у Рутковского — этим она вносит большой вклад в дело разгрома фашистской Германии. Ой! Не смеши меня! Я сейчас лопну от смеха. Хотя дур всяких навалом. Насчёт Седовой охотно верю. Та фифочка могла сама из-за злости утку пустить, не признаваться же всем, что её неотразимую отвергли, а вот про "воробушка" "солдатский телеграф" принёс. Понятно?! Получается, кто-то очень внизу старается. Не твой же. Ни к чему и некогда. Значит, "воробушек" чирикает.

— Зачем ей это? Глупо…

— Не скажи. Причин завались. Например, вот жена дурой окажется, устроит скандал и бросит его, а она пожалеет и подберёт. Всегда под рукой сопли ему быстро подотрёт. Или опять же польза великая ей…

— Да в чём?

— Кто она, докторишка мелкий. Таких десятки тысяч. Фронтовые дороги проглотят и не подавятся. Под мужика всё едино угодит. Только какой то будет калибр. А постель с командующим меняет всё. Как ты думаешь, относятся там к боевой подруге самого Рутковского. Да и сам он за сладкое делает её жизнь по возможности райской.

Представив всё это, я засучила по подушке руками и завыла с новой силой. Нина встряхнула меня.

— Эй! Мы говорим по делу или душу рвём?

С трудом, но я справилась. Согласно кивнула, мол, говорим. А с кем мне ещё-то можно поговорить…

— Раз она Косте нужна, ему с ней хорошо, и он любит так её, как рассказывают, я не буду за него цепляться. Просто не смогу и не хочу мешать… Зачем же мучиться ему. Он мне дорог. Я его люблю. Надо было раньше мне всё рассказать, чтоб не выглядела я такой идиоткой и не мешалась под его ногами. А так: на шею бросалась, целовала…

Нина отводя тревожный взгляд, поправила прядки на моей растрёпанной голове и глубоко вздохнула:

— Горе луковое. Во — первых, — говорю, как со стеной. Я ей про мужика, она мне про любовь. Уверяю тебя, мужик — даже обшарпанным веником в семье и то нужен. Пригодиться хотя бы ноги вытереть. Во-вторых, ничего пока неизвестно. А в — третьих, все думали, что ты в курсе, сорока уж давно на хвосте эту историю принесла, ещё до анекдота с Седовой… Слухи, как снежный ком с горы, катались по Москве. С каждым разом набирая обороты и разрастаясь они превращались в лавину… А ты так крепко держишься и молчишь. Я подумала — молодец! Кто ж знал, что ты не в курсе.

— Бог, мой, — забилась я об стену, вспомнив его заверения в любви, горячие ночи и нежные письма. Верила его честным, всегда застенчивым глазам, не сомневалась в его порядочности, а всё ложь, ложь, ложь… Боль бурлила, вырываясь наружу стонами. Приехал обслюнявленный её губами и умчал, торопясь попасть в объятия этой молодой и шустрой особы. А говорил на фронт…, да ему просто было скучно со мной и Адой. Как же, там молоденький "воробушек" ждёт… — Слёзы душили. Злость, мешаясь с обидой, взрывая душу, затеняли разум. Но какая-то точка вдруг пробиваясь в сознание сказала: "Стоп! Так не пойдёт. В чём угодно его можно обвинить только не в том, что уехал он от нас из-за неё. Рутковский рвался на фронт и только туда. Здесь он чист, как стёклышко". Стало легче. Я могла рассуждать. К тому же, я догадывалась, что у него наверняка были связи с женщинами. Такое страшное напряжение он должен был куда-то сбросить и Костя, похоже, хотел сказать об этом, сама же не дала, чтоб не портить праздник встречи. Но не думала же, что появилась соперница, да ещё такая молоденькая, поэтому и отнеслась к этому не серьёзно… А вдруг он хотел сказать о разрыве, а мы с Адусей сунулись со своей любовью… Да нет же, я ждала, давая ему возможность определиться, он сам… Господи, я запуталась. Ничего не понимаю.

— Всё, не надо так, — оттянув меня от стены и сунув кружку в руки, крепко прижала дрожащее тело к себе Нина. — Попей водички. В сутках 24 часа. Подумаешь, попользуется в месяц один час бабой, а то и того меньше, ерунда какая. Сама подумай, какой из него после такого ранения скакун. Раз в месяц, а то и квартал. Кончится война, он поймёт, что за пределами постельных утех никаких отношений нет. А, возможно, он и заранее обговорил с ней этот вопрос. Юлия, без "сладкого" мужик понятно не воин, но ведь есть ещё и душа, которая живёт по своему хотению. Это "хотение" и есть его жизнь и в ней вы с Адусей. К тому же мужики для своего удобства привыкают: иметь на кухне толковую повариху, у корыта молчаливую прачку, на диване верного друга, а в постели искусную любовницу. А ты, я думаю, во всём была мировая баба, так чего же он будет всё это менять. Мне кажется, он воспринимает ту резвую птичку именно как постельный объект и готов при случае этот объект сменить.

"Какой ещё объект?" Зубы мои стучали о край. Я с большим трудом сделала несколько глотков и постаралась сосредоточиться.

— Но тогда откуда всем тем разговорам взяться?

Нина звучно прищёлкнула о небо языком.

— Тут похоже их мнения друг на друга рознятся. Он планирует её в одном качестве, а она себя видит в другом. Весь фокус в том, что он не догадывается об этом. Похоже, Юлия, у тебя появилась действительно серьёзная соперница. Нет, не так. Правильнее сказать- желающая занять твоё место.

Я беспомощно застонала.

— Что ж мне делать?

Нина погладила по моей исстрадавшейся голове.

— Баба, если любит мужика, завсегда умом должна руководствоваться. Эмоции любви не помощники. Каждый разрез срастается, дырка же благополучно штопается. Жизнь так устроена, всегда даёт ещё шанс. Охота и ум есть — воспользуешься. Главное, чтоб никто не впутался не в своё дело, иначе всё вверх дном поднимут. Меня мама покойница научила. Она любила говаривать: "Баба что мешок: что в него положишь, то и несёт". Жили они с отцом душа в душу, и случилась такая оказия. Послали его на курсы. Все вернулись, а он нет. Пока узнала, что да почём, время прошло. Оказывается, положила на него глаз какая-то молодая партийная особа, и он остался с ней. Мама оставляет нас с братом и едет туда, забирать его. Если б плохо жили, то б помахала ему ручкой и привет, хоть и трудное время было, а гордая она была женщина. А в том случае сказала: ни за что. Поборюсь. Так и спали, он с любовницей на кровати, а она рядышком на диване. Не выдержал, плюнул и вернулся с мамой. Потом часто вместе, рассказывая нам, смеялись над этим амурным приключением. Нет уже отца, сгинул в лагерях, расстреляли брата, остановилось сердце от горя у мамы. А я запомнила ту не хитрую бабью мудрость на всю жизнь… Любишь мужика, уверена в его любви, борись не отдавай первой встречной и её сиюминутному или корыстному чувству. Тем более у тебя есть для кого — Адуся. Будут внуки, правнуки и они все обязаны быть Рутковскими и он принадлежать должен им целиком и полностью, а не на бумаге и фотографиях. Опять же красавец писаный, картинка, а не мужик. К тому же прожили столько душа в душу, дочь любит, тебя. Приплюсуй к этому, полководец талантливый от бога, их таких по пальцам пересчитать можно. Сколько ему?

— Сорок пять

— Ох, радость моя, значит, кризис среднего возраста, самый кобелиный период. По нам, то медициной давно этот период очерчен должен быть и пилюлю наготове. Не удивительно с чего на девочку попался. Виски снежок посеребрил, а хочется ещё перед собой орлом летать. А "воробушки" нынче шустрые, раздолье им там. Мужиков высокого полёта рядом на любой вкус, только талант проявляй, да не зевай. Где б она в мирной жизни таким соколом разжилась. За студентишку замуж выскочила и радости полна запазуха была б. А те козлы в годах обрадовались, что малолеток могут по случаю войны в постель уложить. Опять же двадцать пять, где там бабам в возрасте взяться, когда молодёжь необстрелянную призывают.

— Не гулял он никогда, не было такого…

— Считай, что тебе повезло. Получается из всего коллектива, нам с тобой двоим так сказочно пофрантило. Ну я — то со своим, не считая лагерей, правда, и туда хотела поехать, да еле отговорил, неотлучно находилась, детей бог не дал. Но за будущее не уверена. Немного полегчает на фронте, поеду к нему. Встану опять рядом. Мужиками, героями себя почувствовали, свободы хлебнули, и понесло. Возраст у них сейчас такой переходной, тянет на подвиги, особенно с молоденькими. Ты ж его, как облупленного знаешь, а та смотрит, точно на икону, готовая на всё. Приплюсуй к этому войну, нервы, их и заносит. Вот я тебе что скажу, подруга, у мужиков не голова, а чёрный ящик. Попробуй их ещё пойми.

— Я человеческой правды хочу. Неужели ему трудно было сказать её!

— Человеческой?! Она мужская и женская. Тебе какую?

— М-м… Я бы вообще не уехала от него, да Ада… Нина, обида согнула в бараний рог меня. Боль затуманила разум. Я ему верила больше чем себе.

— А вот это зря. Мужику никогда верить нельзя. Прикидываться надо, а верить ни под каким соусом. Он устроен так, что лжи просто не замечает. Живёт, как ему удобно. Ты барышня без ума. Разве так-то можно. Это тебя просто проносило мимо беды или он действительно у тебя страшно хорош. Прибавь к этому, мужчина, каким бы благородным он не был, в конце концов, всё равно наглеет. Хотя в его пользование соплячки этой я ничего страшного не вижу, одно хуже некуда: на весь белый свет растрезвонила.

— Об этом я и беспокоюсь. Обидно. Забайкалье всё с ним объездила. Условия жизни вспомнить страшно. Монголия, вообще жуть. На курсы, одни, другие. Собралась и поехала. Словом не попрекнула. С китайцами воевать, пожалуйста. Без нытья, всегда рядом. Арестовали, не отреклась, не спряталась, а осталась с ним. Верила, что сможет он выстоять, только надо помочь ему. Мы вместе, каждый на своём участке прошли через этот ужас. С квартиры выгнали, Псков пограничный город. Семью "врага народа" выперли просто на улицу. Но я не пропала и не стонала, жила рядом с "Крестами", пока могла и сил хватило. Взяли за горло- вырвалась из вороньих лап, исчезла. Поселилась в Армавире у знакомых. И вся моя жизнь превратилась в дорогу к нему. Мы ездили с Адусей каждый месяц. Устроиться на приличную работу не дали — муж "враг народа". Даже, если удавалось приткнуться куда-то то, узнав, что муж под арестом, мне тут же указывали на дверь. Пришлось перебиваться тяжёлой работой, временно попадающейся под руку. Когда не было вообще ничего, занимали в сберкассе деньги под залог облигаций, на которые он, думаю, специально на такой случай подписался. Досыта не ела, лишь бы дочке, что в рот было положить. Не до себя. Ему деньги надо было передать, посылку какую-то собрать… Меня пугали и заставляли отречься от него. Сменить фамилию. Выстояла. Наоборот, письма писала во все инстанции. Ошибка вышла, отпустите, не виновен. Прошу пересмотр дела… Дочка посылки те несёт, а я за воротами жду, возьмут — значит жив, вернут — его уже нет… Это такой ад! Дочка натерпелась… Да, что я тебе рассказываю, ты сама всё это прошла. Только ты одна и сама себе хозяйка, а у меня на руках Адка. Нина, мы две женщины выстояли, не продали его, не предали, не отреклись. Я молодая, мне жить хотелось, но я ни-ни, упаси бог. Нина, он всегда мне повторял, что его спасла моя любовь… Как он мог с такой лёгкостью предать нас? За что? Почему? — Эмоции зашкаливали и со мной опять началась истерика. Меня знобило.

Схватив мои холодные ладони в кулак, она, навалившись, опять вдавила моё тело в постель не давая биться.

— Тихо, тихо… Не накручивай себя. Учись отделять мух от котлет… Во-первых, ты терпела не только ради него, самой-то тебе тоже было рядом с ним хорошо. — Кивнула. — Ну вот, так о чём жалеть. Ждала из "Крестов" потому что любила, ближе и дороже его была только Ада. Я знаю, сама такая, не было бы дочери, ты б с ним в одну камеру попросилась. А мужчина, он хорошего не понимает, а если ему ещё часто, повторять и давать понять, что ты живёшь только ради него и своей любви к нему, то пиши пропало, он просто лопнет от собственной значимости. Уверен, как пить дать на все сто, что ты его простишь. И потом, ты лапушка, себя с мужиками не ровняй. Мужик он и есть мужик. Сначала делает, потом думает. А баба на войне — это вообще отдельный разговор. Но с тобой сейчас бесполезно говорить об этом. Потом обсудим, ложись. — Руки её продолжали делать кругообразные движения вокруг моей головы.

— Из отношений ушла душа. Как без неё-то…

— Если она может ходить туда-сюда, значит, имеет шанс вернуться. Спи, золотко!

Бедная женщина, подумала Нина. Она изо всех сил старалась быть сильной, достойно перенести все его трудности, невзгоды и беды, быть полезной ему, а капля яда вывела её из себя, стала именно той самой последней каплей, которая переполнила чашу терпения. И она не выдержала. Ну что ж. Это бывает. Но у сильных проходит. А она сильная. Только сильная могла быть рядом с таким орлом царицей. Только необычно сильная и умная могла обвести вокруг пальца псов НКВД. Возможно, ей никогда этого не забудут и отомстят. Кто знает какой монетой? Могут и вот такой… Попробуют загнать в петлю, в могилу им в удовольствие и руки марать не надо. А та засранка займёт её место. Будет жить конфеткой и вести свою игру.

Я, поймав её задумчивый взгляд, дотронулась до руки.

— Ада придёт, мне надо встретить её, покормить…

Нина тряхнула головой сгоняя плетение дум.

— Я останусь, мне некуда спешить и всё сделаю, а ты отдыхай. Не надо, чтоб она видела тебя такой. Детские плечики не потянут этого.

Благодарная ей за всё, я не спорила:

— Ты права, спасибо.

— Вот и умница. Не мучь себя. Давай махнём на него рукой. Пусть воюет, тут он талант. И на эту птичку — нехристь тоже наплюём. Полежи. Отдохни. Приди в себя! Ты так намаялась, что, вижу, слипаются глаза. Надо поспать — утро вечера мудренее.

Я прикрыла глаза. Нина ушла в кухню. Я понимала, что с этого дня не смогу жить ни настоящим, ни уж тем более будущим. Оставалось одно — счастливое прошлое и все мои мысли были там. Мне снилась забайкальская тайга. Взявшись за руки мы молодые и счастливые, пробираемся в глубь, идём наугад куда придётся. Получается туда, где цветёт, полыхая пожаром, багульник. У меня подгибаются ноги, и я оседаю в этот благоухающий рай. Он падает рядом на мох. Срывает широкой ладонью цветы и осыпает ими меня. От цветочного дождя тает душа, хмельные лепестки на губах. Яркий, розовый огонь цветов и небесной голубизны глаза рядом, над моим лицом. Схожу с ума и хулиганю… Костя смущается и краснеет. А я, покусывая ему мочку уха, рву пуговицы на ватнике… Его безумный шёпот застревает в ушах: "Я буду всегда рядом с тобой, рядом, рядом…" Какие же мы были счастливыми в том море таёжного дурмана. Назойливая тревога развернула всю мою душу. Я всхлипываю и просыпаюсь. Память, оттесняя счастье, безжалостно подводит к действительности. "Как права была мама… Мама, мамочка, как я устала его любить… Мама, ненавижу умной быть. Мамочка, я хочу к тебе". Чтоб сдержать, рёв, прячу свою боль в подушку. Как не справедливо и страшно — человек бессилен перед судьбой. Короткий сон покоя не принёс. Снова разрасталась тревога в паре с обидой и эти два монстра полностью овладели моими мыслями. Опять стопудовый вопрос сбивал меня с ног, вдавливал мою истерзанную душу в дерьмо: "Зачем я ещё живу? Зачем?"

Перебарывая волнения и терзания, прислушиваюсь. От прихожей доносятся приглушённые голоса. Это Нина с Адой. Какая сильная и непростой судьбы умная женщина была рядом со мной, а я не замечала… О чём они говорят? Встряхиваю головой и напрягаю слух:

— Добрый вечер, вы кто? — удивлённо щебечет Адка.

— Для тебя тётя Нина. Подруга твоей мамы. Проходи, я приготовила ужин.

— Что с ней? — обеспокоено вскрикивает моя дочь. — И у неё нет подруг. Она их не заводит.

Я сама себе качаю головой. Подруг действительно нет. Сама создала себе скорлупу, чтобы выжить, но эта скорлупа понемногу стала превращаться в клетку. Конечно, у меня есть Ада, но она ещё ребёнок.

Нина ж говорит ершистой моей дочери:

— Теперь есть. А сейчас отвечаю на твой вопрос: немного приболела, спит. Завтра будет в норме.

Ада не просто шумит, а гудит.

— Приболела? С ней всё нормально?… Это она узнала о фронтовой потаскушке отца? Всё из-за "воробушка", да?

Мне становится нестерпимо жалко себя. Значит, мои надежды, на то, что Ада не в курсе не оправдались. Выходит, она знала всё. И молчала, жалея меня.

— Ты всё знала? — удивилась Нина.

— Да.

Нина негодует.

— И какая же сорока тебе это на хвосте принесла?

— В школе, потом в госпитале услышала. Там хихикали врачи, пересказывая жареную сплетню, не догадываясь, что одна из девочек внимательно слушает, потому как это касается её напрямую.

Ада переживала. Отец в семье был иконой и вдруг такое. Для неё это был самый настоящий стресс. Если б это была сплетня, как с Седовой, она б не расстраивалась так. Хотя и то было неприятно. В классе донимали этим и смаковали ту сенсацию. Она отстаивала правоту, и даже бывало, что с кулаками. Знала на все сто — брехня. А с "воробышком" похоже на правду. И от этого опускались руки. Жгла обида и злость. Волновалась очень за маму. Шушукались и хихикали об этом в классе. Не верила, что отец их мог предать. Находила сотню оправданий. Что-то не так… Что-то не то… Ведь Костик весь на виду. Герой войны, многие хотят примазаться. Сочиняют всякое. Надеялась, что люди всё врут. Но слух привезли раненые с фронта. Поэтому понимала, здесь речь шла не о простой болтовне… Это не оставляло шанса. Значит, это постоянный объект, а не случайные встречи. Действует он в открытую, раз народ в курсе. А демонстрировать, такой человек, как отец, может только серьёзные чувства. Вся грязь закрутилось возле Ады с особой яростью после его последнего приезда с фронта домой. Она не пошла в школу. Гуляя по городу и смахивая слёзы, думала, что будет с мамой, когда она узнает об этом… Ведь она сразу обо всём догадается… Сначала решила бросить отцу писать. Потом, подумав, что он, наверняка, пожалуется маме и это её насторожит, и тогда от серьёзного разговора не отвертеться. Вот и продолжала отвечать на его письма, только как не старалась строчки получались сухими, а письма редкими. А с мамой стала особенно ласковой, чтоб чувствовала, что не все неблагодарные предатели, как отец. Она, Ада, помнит, как они выживали с мамой, пока он сидел в "Крестах". Как та отдавала ей последний кусок, ложась спать голодной. Как добирались беженцами. А он пусть живёт со своим "воробушком", если она ему дороже… Предатель! Аду душила обида, за себя, за маму, за отца такого умного и сильного и такого бестолкового с женщинами. Мало ли что ему там чего-то хочется, им с мамой тоже много чего хотелось, но они терпели, почему он не смог. Ну и подумаешь, что та молодая и красивая, мама тоже ещё молодая и тоже красивая, к тому же верная и надёжная, так неужели это нужно сменить на молодость, которая тоже пройдёт, минутное удовольствие и непорядочность. Только непорядочная женщина могла связаться с семейным мужчиной. Разве Ада не права? Права! Она уже жизнь свою начинает с грязи и предательства души. Какая же эта особа будет верная и надёжная жена и хорошая мать его детям… Предпочесть умной, проверенной Люлю, молоденькую мордашку легкомысленной особы. Подумал бы своей головой. А то в глобальных масштабах застрял. Спуститься на землю не грех, великим тем более. Спать с командующим! Да она на седьмом небе. Разве не понятно, что ради своей выгоды такая особа запросто обмажет грязью и предаст. Какие мужчины глупые. Увидев в квартире чужую женщину и услышав о болезни матери, Ада поняла всё. Слухи, побегав по городу, нашли адресата.

— Как она?… Узнала всё?

— Не всё, но кое-что… Врать не буду, плохо. Удар неожиданный и силы немалой. Но отойдёт. Поможем. — Взяла её руки в свои Нина.

— Тоска беспощадней болезни. Та вылечивается, тоска же — убивает, — всхлипнула Ада.

Женщина вгляделась в её полные той самой тоски, о которой девочка только что говорила глаза.

— Тут ты права, поэтому мы и будем рядом, — твёрдо заявила она.

— Почему он так, тётя Нина? Я столько вытерпела из-за него. Со мной дружить никто не хотел. В школе, как узнают, что он "сидит" так травить начинают, бегут, как от прокажённой или предлагают фамилию сменить, от отца отречься. И мне приходится в другую школу переходить. Там сколько-то держусь до первых боёв и опять в новую. А в одной только день и была. Директор привел меня в класс и объявил, что в классе будет учиться дочь "врага народа". Я больше и не пошла туда. Что мама знает, а что и скрывала от неё, ей бедной и без меня не легко было.

Я понимала, что Нине не просто сейчас воевать с моей дочерью, но она старалась.

Удерживая Аду рядом Нина говорила:

— Ада, погоди судить. Не торопись… Приговор успеешь всегда вынести. В тридцатых многих вот так поторопились засудить.

— Это другое… — упиралась та.

— Уж поверь, суд, он и есть суд, в чём бы он не проявлялся. Ты не маленькая понимать должна. Жизнь она не гладкая, как лёд. В ней всякого беса намешано. И мы по ней катим не на коньках. Там где отец: война, фронт, смерть. Он семейный человек, вы избаловали его своим вниманием и теплом, а сейчас, будучи вдалеке от вас, ему одиноко и он страшно скучает. В этом его прощение, понимаешь?

— Предательство невозможно оправдать или понять… Мы что, не скучали? А мамулечка какая красавица была… Она идёт, а мужчины оглядываются и друг на друга наскакивают. Чтоб не привлекать внимание, она в платки куталась, да сутулилась. Споткнись мы — он бы нас тогда не простил. А теперь мама погибает… Из-за него… и той дряни.

В возмущении Нина взмахнула руками и стукнула себя по бокам.

— Я ей одно, она мне другое, что ж ты упрямая-то такая. Послушай меня. Ты пиши ему, не отмалчивайся. Прошу, делай вид, что ты не в курсе. Они сами с мамой разберутся, не встревай. А маму обломаем потихоньку. Сейчас бесполезно говорить с ней. Боль и обида разум заморочили. Но она сильная.

— Но как он мог? Моё сердце превратилось в кусок мяса. Голова отказывается понимать. — Всхлипнула Ада. — Я не могу смириться с его эгоистичным себялюбием.

— Отец твой не молод и не стар- момент, когда форма сливается с содержанием. Сама посуди, тело ещё не начало заметно разрушаться, приплюсуй сюда рост и красоту. От его образа исходит мужская сила. А статус достиг не малых высот- командующий, герой. Естественно, за ним будет бабьё до старости таскаться.

— Не понимаю я этого… Не прощу! Никогда! Ни за что!

Нина подивилась упрямству девочки, но не отступила:

— Стоп, стоп! — легонько похлопала останавливая её пыл она. — Давай попробуем разобраться. Как ты думаешь, солдат твой отец жалеет и заботиться о них?

Ада задумалась и утвердительно закивала:

— Думаю да, он такой.

— Ты права, по отзывам воюющих с ним рядом людей в этом ему нет равных, но с тем же он понимает, что они только инструменты войны. Пушечное мясо, понимаешь? Он вынужден, хоть и с неспокойной душой, каждый день отправлять их на смерть. Иначе не выиграть бой между Жизнью и Смертью. Вот и те женщины, что делят и будут делить на фронте с ним постель: для него только солдаты, которые нужны ему на тот период, чтоб воевать. Он будет жалеть их, чувствовать себя виноватым, но пользоваться. Только пользоваться, пойми. Природу не остановить. Это реальность, её надо принять. Всё пройдёт… — отвечала она сочувственно вздохнув.

— Понятно, не маленькая, но молодая там, вы же в курсе, к тому же трепло, вон звон идёт какой, как он мог… Она в дочери ему годиться. Вы хоть понимаете, зачем ему эта девчонка? — воскликнула Ада, приподняв над головой указательный палец. Застывший на мгновение в воздухе.

— Скорее всего сама подлезла, а он посчитал, что такой зелёной можно навешать на уши что угодно. Не думаю, что у него там что-то серьёзное. Полагаю, он будет несказанно удивлён, когда сквозь пушок пробьётся вороний клюв. К тому же, радость моя, у "воробушка", молодость возрастное явление и непременно с годами пройдёт. А мама твоя вечно будет молодая. Потому что, молодость — это талант, и у твоей матери он есть. Она у тебя до седых волос будет девочка. Так что не страшно. А что в дочери… Мужику всё равно кто под ним, особенно раз сама туда залезла, лишь бы баба.

Ада сморщила лицо и передёрнула плечиками.

— Как это всё противно…

— Вникни в ситуацию, с "воробушком" у него расчёт. Не искать же ему на каждый случай объект, можно в такое дерьмо вляпаться, что не отскоблишься. А вас любит сердцем, душой. Вспомни, как он вас искал…

— Искал… А нашёл её…

— Одно другому не помеха. Вам-то что пишет, поди, что скучает и любит…

— Примерно так… Только чего стоят эти его слова, как им верить. Такая беда…

— Не ерунди. Вот когда он вас знать не захочет, тогда беда. А сейчас плюнуть надо и растереть. А молодости нечего бояться. У неё своих недостатков выше крыши.

У Ады вспыхнули недоверием глаза. Что это? Тётя Нина говорит с ней как со взрослой или уговаривает точно маленькую?

— Скажете тоже… — пробубнила она.

— У твоей матери, ум, любовь, опыт, терпение. К тому же она молодая и красивая женщина. А что у той? один пшик. Опять же не сбрасывай со счетов то, что он к вам привык, а мужики так устроены, они не любят что-то в своей жизни менять. Поверь, ягодка, мне.

— Всё равно противно. Мама ему так верила, я вообще боготворила. Мы столько из-за него страдали… А он взял и променял нас на какую-то свистульку.

— Цыц! Ни на кого он вас не менял. Искал вас, с ума сходил. Здесь, в госпитале, опять же, с вами был… Вы почувствовали фальшь? он недостаточно любил вас?

— Да нет. Тогда нет, а сейчас всё выглядит иначе…

— Не придумывай… Его три года ломали, унижали и держали без женщины. А тут война, убрала все барьеры, развязала руки и сделала его хозяином положения. Он одурел от безнаказанности и свободы. Это притупило в нём бдительность и за такую глупость когда-то придётся платить. Хорошо, если б только ему, а то и вам ещё достанется.

— А вы не оправдывайте его, — сердито стукнула она чашкой о блюдечко, которое жалуясь зазвенело.

Но Нина даже бровью не повела.

— Ой, милая, его война оправдает и власть тоже. Потому как нужен позарез. Так что адвокатов у него, на сегодняшний день, найдётся и без меня достаточно. Вот за будущее не ручаюсь. А пока он надежда наша. Мы ему прощаем его грех. А бабы? Вся Москва в него влюблена, будете на всё реагировать в скелетов превратитесь… Сами себя съедите. Пойми ты, мужики так устроены, они живут не той бабьей правдой какая есть на самом деле, а той, какую они хотят слышать и видеть.

— Тётя Нина, вам легко рассуждать…,- опять взялась Ада за чашку.

Теперь Нина повысила голос на полтона.

— Ты не глупая девочка. Хочешь отца иметь, смиришься. Я не говорю с тобой о прощении. Женщины не умеют прощать. Но они способны думать. К тому же барышня с любовью играть опасно. А она у них с мамой есть. Её надо беречь. И для этого мы наделены способностью прощитывать ходы соперницы, отбивать атаки и выигрывать бои. Потом ты слышала поговорку: сучка не подставит, кобель не вскочит. Какой мужик от сладкого откажется. Я такого пока не встречала.

Адка крутанула бедную чашку по блюдечку. Она задзинькала.

— Не пойму, молодая же она и не деревенская дурочка, что в нём нашла, старый же он.

Нина осторожно покрыла её руку своей и опять взяла на себя роль защитника Рутковского.

— Ну не немощный же… Хотя слышала: первый год войны выглядел он не лучшим образом. Чёрный, худой, недоспавший, недоевший. От вас опять же ни слуху, ни духу. Отступление такое страшное. Москва за спиной. Дела на фронте хуже не бывает. Жуков со своим бездарным руководством методом кнута. Это всё надо пережить, пропустить через себя. Говорят, одни глазульки светились на лице. Сто процентов ему не до любви было. Если только нужду мужскую скинуть. Да и влюбиться в такого молодой девчонке невозможно. Но там где баба думает головой, а не любовью и поставила себе цель, возраст мужика значения не имеет и вид тоже. Тем более, такого, как твой отец. Даже если б он был метр с кепкой, лысый, слюнявый и с животом точно шар, она бы с тем же рвением изображала любовь.

Раскрасневшаяся от спора Ада надула щёки.

— Но ведь тело — то у него не молодое. Представить себе не могу дядю своего и себя. Фу!

Нина легонько отодвинула от девочки несчастную чашку и заговорила опять:

— Язык без костей мелет всякую ерунду. С дядей не удачный пример. Он не Рутковский. И не на тело ваша болячка смотрела, а на его лампасы. Они затмили всё. Иначе, зачем 22-х летней девчонке валяться под 50 летним мужиком. Мужики молодые-то с приветом, а старые уж и говорить не приходится: и ворчлив, и раздражителен, и много ещё чего неприятного. Ей не нужен ваш Костик — она просто хочет хорошей, сытной, перспективной жизни, а он может ей её дать. Вот она и будет за неё биться. Хитренький "воробушек" оказался.

Ада с сожалением посмотрела на спрятанную чашку, дотянулась до чайной ложечки и принялась постукивать ей по своей ладони.

— Об этом даже я догадалась. Обидно, что он слепой…

Нина, отслеживая ложку выписывающую на скатерти узоры, продолжила разговор:

— Может и догадывается, но пользуется моментом. Надеясь удержать ситуацию под контролем. Совмещая так сказать, приятное с полезным. К тому же, Адуся, мужики такой народ, что не могут переносить одиночество. Им непременно надо к тёплому бочку подлезть. Вот и подкатился. Смотрел, поди, на неё, и на тебя умилялся. А барышня смышлёная оказалась. Он осёл, если не прозреет, будет до конца жизни думать, что его любили большой и бескорыстной любовью. И страдать, что это он её с пути сбил, а не она его в сети поймала. Такие уж они есть мужики. Великие вообще, как дети. Хотелось, конечно, сказки хоть с такими, но не получается. Из того же корыта пьют, что и простые мужики. Только тех подстраховывает жизнь. На них не так охотятся и цепляют на крючок, а этих на лету хватают.

— Вы не знаете, он у нас был очень стеснительный, обаятельный…, а ещё очень взрослый. — Она всхлипнула. — Говорю, был и самой не верится, что он уже не наш…

В девочки плакало всё: располосованная душа стонала. Нина с большим трудом спрятала страх. Обняла, поцеловала в висок и заговорила вновь:

— Ада, не гони телегу вперёд лошади. А что совестливый… Это хуже. До конца жизни будет самоедством заниматься. Кусая локти, пока до инфаркта не домучает себя. К тому же, где Христос, там всегда рядом бродит Иуда. Столбовая истина.

— Вы думаете, для него это будет опасным? — запрыгал испуг в её глазах.

Нина не удивилась. Они такие Рутковские, жена и дочь, плюя на себя волнуются и рвут сердечко за его покой. Если б мужики это понимали и ценили. А то ведь даже осознание того, что женщина, влюблённая в него, готова на немыслимые жертвы во имя чувства к нему, не способно остановить от походов налево. Она вздохнула и сказала:

— Пока война нет, а там… Тридцать серебренников вечны. Кому-то будет мешать, кто-то его будет бояться. Кто-то просто завидовать. Захотят унизить. Достаточно кинуть тень. А обличительных бумаг найдут. К тому же они по дурости сами компромат на себя шлёпают. У подлости расчёт всегда правильный и срабатывает точно. А он, похоже, надеется, что после войны всё изменится. Хотела б я посмотреть тогда в его широко открытые от изумления глаза.

Ада постучала ложечкой по столу и воззрилась на неё:

— Значит, мы должны бороться за Костика. А, если она всё-таки отобьёт папку?

— Тебе отец нужен?

— Ещё бы…

— Значит, не отобьёт. Ведите себя правильно. Она "воробышком" влюблённым и нетребовательным прикинулась, а вы… возьмите и не напрягайте его. Для страны главное сейчас победа. Вот пусть и воюет себе спокойно и с комфортом. К тому же когда мужик живёт сам… У него всегда бардак, что в жизни, что в голове.

Ада прищурила глаз.

— Откуда вы, тётя Нина, знаете, что делать и как правильно?

Нина передразнивая её сделала тоже. Обе рассмеялись.

— Жизнь натюкала. Ты в мои годы тоже будешь мудрой. Разболтались мы с тобой. Убёрём за собой, и давай ложиться. Покажи мне, где бельё постельное взять, я на диване прилягу.

Слова Нины: "Она сильная" жгли грудь. Меня душила жалость к себе и злость на эти слова. Эти проклятые слова шли со мной нога в ногу, помогая выжить, но я ненавидела их. Они пережимали мне горло, мне хотелось запечатать уши, чтобы не слышать их. Я не сильная, меня жизнь заставила.

Ада, зайдя к маме, свернувшейся клубком и чмокнув в щёчку, отправилась на свою кровать. В голове крутились дивные речи тёти Нины. Всё было всегда понятно в их жизни. Родители так любили друг друга. Та их любовь била чистым родничком в глазах отца. Ясными звёздочками горела в глазках мамы. Ада видела отражение этих звёзд в роднике, их купание друг в друге и была счастлива. В своей жизни она хотела бы того же. Откуда взялась та девчонка, так безжалостно растерзавшая их счастье. Неужели отец может разлюбить маму? Но тогда почему столько любви и боли в письмах… Неужели это ложь? Разве можно любить двух женщин сразу или любить одну здесь, а там тащить в постель другую? Тётя Нина странно рассуждает. У неё любовь иная получается нежели в романах. Расчётливая какая-то, потребительская. За неё оказывается надо бороться. Ада всегда думала, что любовь — это просто любовь. Любить- "гореть". Огонь. Пожар. Если есть примесь, то это уже не любовь. Рассудочность какая-то получается в сердечных делах. Что это, в самом деле, такое, уму не постижимо?! А теперь выходит та любовь, о которой думала она, это только крона дерева, есть ещё ствол и корни. А может, тётя Нина права и обдуманная любовь — это не так уж и плохо. Ведь никто не доказал, что это не романтично. К тому же, если не слушать тётю Нину можно потерять отца. Аде он нужен самой, тут она права, почему она должна отдавать его какой-то хитрой и бессердечной соплячке. Ведь та знала, что у него есть дочь, жена и, несмотря на это, решила отобрать у них его. Воровка. Откуда берутся такие жестокие женщины. Почему они с мамой должны уступать его ей. Выходит "воробушек" такой же агрессор, как и фашисты, вероломно вторглась в их семью. Бессовестно залезла на чужую территорию и пытается оттяпать для своего пользования главный кусок. С чего Ада должна подарить ей его… Да никогда. Значит, война "воробушку". До победы. Надо будет непременно поговорить с мамой.

Устав от слёз я всё же уснула. Наверное, от усталости, лекарств и перенапряжения, но проспала всю ночь, как убитая. Проснулась рано. Дольше спать не могла. Светало. На утро должно было по идее быть легче. Но не стало. Рассвет боль не убрал и ничего не принёс кроме пустоты. Тяжёлая голова не отлеплялась от подушки, а тело всё ломило. Слишком силен был удар. Мы с Адой стояли за Костика горой тогда в 37-ом. Жизни бы за него отдали не задумываясь. Потому что любили и потому что он был наш Рутковский. Мы не хотели менять его фамилию арестанта "Крестов". Сейчас, именно потому что получили такой удар от Рутковского, которого знает вся страна, было ещё больнее. Я застонала… Осознание того, что каждая собака теперь может посмеяться мне в лицо и за моей спиной, ещё больнее для души. Вспомнив, что всё это мусолится в каждой семье, завыла. — "Ему никто даже вида не покажет, а вот нас, с дочерью, бросил опять на казнь, на людское распинание. Народ потешается полоская наши душеньки".

Услышав всхлипы, Ада с Ниной подбежали к кровати.

Ада нежно обняла меня и зашептала:

— Мамочка, ну не переживай ты так, не волнуйся… — старалась выдавить улыбку она.

…Как мне плохо. Мне ужасно плохо. Так, что я даже не хочу видеть Аду. Оп-па! Адка-то причём, она замешана на любви. Тогда он был только мой, безумно любимый и надёжный. Я торопливо обнимаю её, и прижимаю к себе. "Моя любимая девочка, прости!" Я смотрела на встревоженную дочь и думала: "У тебя есть человечек, которому ты нужна, который любит тебя и для этого человечка ты должна жить, Юлия".

— Адуся, прости девочка, я расслабилась. Напугала тебя. Всё будет нормально. Сейчас я поднимусь. Нам не на кого больше надеяться. Мы должны быть сильными…

Я изо всех сил старалась выглядеть, как обычно. Быть выше всего. Но мне трудно это давалось. Застывшие звёздочки в моих глазах ещё с началом войны, исчезли вообще и теперь уж навряд ли, когда появятся вновь, а они так нравились Косте. Глаза сделались тёмными и больными. Я встала, умылась и с большим трудом привела себя в порядок. Завтракать отказалась. Аппетита не было вообще. Я выпила чаю. Нина, не сбавляя напора, опять надавила на меня.

— Плохо? Понятно, что плохо. Ешь. Ишь, уморить себя хочешь! Думаешь тебе хуже всех?

Настроение было впору умереть, исчезнуть, превратиться в камень. Но я выдавила из себя что-то подобие улыбки. Ада вопросительно посмотрела на Нину. Та подала сигнал, мол, не волнуйся, всё будет нормально. Распрощавшись с Адой мы с Ниной отправились на работу.

— Юль, ты бодрись немного, — берёт меня под руку она, сразу же, как только мы выходим на улицу. — Не зачем всем свою беду демонстрировать.

— Я постараюсь. Правда, избавиться от чувства смеха за спиной мне, наверное, уже не удастся никогда. Хотя в чём моя вина, почему люди так не справедливы и жестоки. Его посадили, а били по нам с дочерью, он изменил, а душу рвут мне…

— Время горы равняет…

— Горы может быть, но женскую память навряд ли. Скажи, почему талантливый и умный в своём военном деле мужик оказался таким глупым с девчонкой?

— Ох, милочка, — улыбнулась Нина, — ты хочешь, чтоб мужик, глядящий орлом в одном деле, махал крылышками и во всём остальном. Так не бывает. Если много в одном месте собрано ума, то в другом прореха. Так и у него. Мой тебе совет, если любишь, не ломай себя. Другой может ещё хуже оказаться.

— Какой другой?! — отмахиваюсь от её слов. — Другого не будет никогда.

— Тогда тем более. Живи. Карты судьбы может смешать только настоящая любовь. Она в жизни встречается очень редко и вы с ним обладатели такого сокровища. Люби. Война кончится, а она проклятая кончится когда-нибудь, там видно будет. Дорога и нужна ему будет та связь, он уйдёт от тебя сам. Нет, примешь всё как маленькие шалости и смиришься. Говорят, к старому человек возвращается значительно быстрее, чем привыкает к новому.

— Не знаю, я пока ничего не знаю. К тому же имя-то какое Рутковский. Шумит по всему миру. Как он мог? О чём думал? Как мог сам себя замарать, ведь баба бабе рознь? Неужели не понимает, раз шум пошёл, бежать от неё надо?

— Вот придумала, так придумала. Чтоб мужик мозгами из-за бабы шевелил. Ни о чём таком он и думать не собирался. Война всё спишет. Рассуждал, поди: "Воюю я, как бог, а всё остальное никого не касается". Эту удобную ошибку, мужики пускают в ход почти все, а потом большинство локти кусает. Вот, если б вы его имя запачкали, он бы заметил, строго отнёсся к такому безобразию, всё вам рассказал, наказал и не спустил. А себя любимого не зачем напрягать. К тому же, похоже не в курсе он, что звон такой идёт. Опять же, дружок там у него отменный по амурной части, Казаков. Та ещё личность. И официальные и не очень жёны, а ещё гражданские, фронтовые, любимые и ещё чёрте какие. Гаремщик. У того философия одна — живи пока живой и пользуйся жизнью в удовольствие. Ему трудно возразить…

— Откуда ты знаешь?

— Юлия, Москва слухом полнится. Просто ты была далека от всего этого. Я ни сколько не удивлюсь, если это он ему того "воробушка" подсунул. Потому что последняя долгоиграющая любовница Казакова врач и возглавляет тот самый прифронтовой госпиталь. Очень многограневая особа. Поговаривают: не без её помощи муж пошёл по этапу. Чтоб одному туда не мотаться и не искать боссу на каждый чих подружек, он запросто мог уговорить свою зазнобушку организовать постоянный "матрас" рядом со своей зазнобушкой и для Рутковского. По — другому она не могла попасть на его орбиту. Это не плёвое дело. Кто она и кто он. Так что, как говорится, и к гадалке не ходи. Но сейчас не об этом. Меня настораживает с какой быстротой организована сплетня. У каждого там "походная жена" имеется, но говорят только о твоём муже. Какой — то прям особый случай. Это наводит меня на мысль, что барышня очень старается крутиться на виду с демонстрацией чувств. А он или не понимает этого умиляясь её малолетством и поэтому не скрутит ей рога или не замечает этого вовсе. Мало вероятно, что просто плюёт на такой ход. В любом случае, ты тут ему ничем не поможешь. Сиди тихо. Это лучшее, что ты можешь сделать. Не вздумай жаловаться.

— Упаси бог. Вчера уже слышала от "добрых людей" советы и рекомендации. У меня всем ответ будет один: не верю, всё навет.

— Правильно, умничка, посоветуй им не обращать на такую наглую ложь внимание. У каждого мужика свой порог надёжности. Будем надеяться, что у твоего милого он выше, чем у других.

— Нина, но это получается, что мы опять с Адусей, надавив себе на горло, думаем о его имени и престиже. А он наплевал на нас, на себя…

— В таком вопросе мужик думает только яйцами. Опять же война. К тому же мужики, как правило, хотят иметь для себя идеальный вариант и жену, и любовницу. Рай на земле. Семья — его крепость, база. А любовница — хобби. Чем плохо.

— Но это же кошмар…

— Только для тебя. А ему так балдёшь… Он даже виноватым себя не чувствует, потому как ничего глобального не нарушает и шалости его фундаменту семьи не угрожают. Кажется старина Вольтер сказал: "Люди никогда не испытывают угрызения совести от поступков, ставших у них обычаем". Одну, другу, третью… им без разницы, если надо, а отворота не дают, то почему бы и нет.

Юлия почти не слушая взялась за грудь.

— Так болит, аж жуть. Как, вылечить эту боль, чем?

Нина скользит потухшим взглядом по её лицу и отворачивается.

— Ничем. В могилу с ней уйдёшь. Если жить нормально хочешь, семью не потерять, будешь терпеть. Женщина отвечает за атмосферу в семье, ей без головы нельзя. Берись за ум, бабонька.

Юлия стонет:

— Раньше не думала, сейчас ловлю себя на мысли, что я его совсем не знаю.

— Можно подумать, что хоть одна жена знает своего мужа. Каждая однажды протирает очки, напоровшись на неопознанный объект. Был Костя стал марсианин.

— Господи кто б мне рассказал раньше, что любить так мудрено.

— Да, дорогая, любить — значит, наступать на своё эго, жертвовать собой, что не все умеют. Ты справишься, потому что умеешь любить.

Я протянула к ней руки и всхлипнула:

— Как жить?

Нина резко встала. Развернулась.

— Нормально. Без тумана. Уже не ожидая вечной любви и идеальности во всём. С пониманием, что у всех свои недостатки и надо во благо семьи уметь с ними сосуществовать. Не морщись и не вздыхай. Оно не совсем комфортно тебе, но зато спокойно семье. Семья на бабах держится. Пошли, а то опоздаем.

Я шла как в тумане, мало обращая внимание на прохожих и то, что творится вокруг. Меня не радовал даже солнечный день. Наверное, я за один день превратилась в старушонку, потому что гнуло к земле. Никуда не хотелось идти и тем более чем-то заниматься. Закрыться бы на стопудовые замки, зарыться под одеяло и чтоб никто не трогал. Словно поймав мои мысли, Нина сказала:

— Ничего, выдюжишь. Не зарывайся в себя. На людях легче. Судей, конечно, хватает… Справишься. Сегодня у нас шебутной день. Две фабрики, завод, ещё и в госпитале шефский концерт. Юлия, ты только не торопись его гнать. Поверь пустоцвет там. Девчонке лестно, что спит с Рутковским, но она его не любит. Мы знаем с тобой, что любовь действует не так. Она тишину ищет, боится любовь огласки. Не вздыхай. Тяжело, лапонька, возьми холостой ход — время на раздумье.

— Не знаю, ничего пока не знаю… Я должна подумать. Оборвать всё самой и без него жить, мне будет невмоготу. Получится не жизнь, я истерзаю себя. Жить с таким грузом с ним — не потяну, груз перевесит меня. Возможно, всё решит он, предпочтя "воробушка" и забыв нас. Это был бы идеальный выход. Я повесила бы на стенку его портрет героя войны, уехала к брату в Новосибирск, вырвала бы его с корнем из сердца и запечатала душу. Нина, я не готова была к тому вопросу, что навалился на меня. Он меня свалил, уничтожил.

— Это была твоя ошибка. Нельзя на мужика молиться, как на икону. Видишь, та сорвалась с даже прочного гвоздя и разбилась.

— Я вот иду и думаю, что вероятно там всё серьёзно у него…

— Вот те на… Откуда такое прозрение?

— Не сказал же ничего…, если б только необходимость… предупредил бы, что постоянную постель завёл.

— Смешная ты, ей богу. Не всегда просто принять правду, случается и такая, которая перевернёт жизнь. Откуда ему знать, как ты отреагируешь. Мог просто бояться шандарахнуться в твоих глазах с пьедестала на который ты его возвела. Рыцарь, герой, бог… Как ему рассказать тебе про пятно на рыцарском плаще его, о том, что он самый обыкновенный мужик. Думаешь, он не понимает того, что ты выстояла, а он нет, что слабее тебя оказался. Только рассуждать и ворошиться в своей голове на эту тему ему ох как не хочется… Опять же прикинь, с собой в тот ад, он тебя, жалея, брать не собирался, раз просил забраться в самый дальний уголок. Как не крути, а бабу бы завёл. Естественно, на шум не рассчитывал. Лелеял надежду тайну сберечь. Попользовался и шито — крыто. Что удивляться, мужики все с ушами. А ты что хотела, чтоб после того как ты была для него матерью, сестрой, подругой и женой, он поверял тебе все свои гнилые секреты. Счас. Привыкнуть пора, не первый год замужем. Наши мудрые бабы обычно говорят:- "Если муж скрывает измену — значит, он боится потерять семью". Намотай себе на ус.

— Я уже столько за эти дни намотала, что боюсь усы отклеятся… Как мне ему, себе, помочь, если он не пускает меня в ту жизнь, неужели не понимает, что от этого нам только хуже…

— Доверься — ка ты своему инстинкту и зову сердца…

— … Богу и судьбе, — дополнила тот список я. — А что мне остаётся.

— Слышь, Юль, ты не торопись, не гони пока коней… Потом на холодную голову подумаешь и решишь. Нельзя к жизни однобоко…

Молча киваю. Что там "торопись не торопись"… в чувствах одни разочарования, предательство и грязь… А без чувств весь мир, как белый больничный халат. Как решить этот ребус мне пока не ясно. Нине не понравился мой кивок и она внимательно на меня посмотрела. Я вдруг увидела себя со стороны и ужаснулась. На что похожа? Не хватало ещё, чтоб жалели. Я улыбнулась и помахала ей рукой. Нина столько возится со мной, пора брать себя в руки и определяться. Как-то не верилось, что всё происшедшее касалось меня и Кости. Ещё вчера жила с одной тревогой. Война, опасность, возможность потерять его и огромная надежда избежать беды и вдруг такое… Боль совершенно другой беды и потери, казалось бы мирной и о какой не думалось и не бралось в расчёт, взяла в тиски сердце и душу… Я сильная, я справлюсь. И всё же, как ты мог, милый, влезть в прокисшую кашу. Я думать не могла, что в такое время голова может быть забита ещё чем-то нежели ненавистью к врагам. О появлении в безумно тяжёлый для страны момент на моём горизонте охотницы, как "воробушек", я не рассчитывала. Не факт наличия у него женщины подкосил меня, а именно охотницы-соперницы. Это меня застало врасплох. Если даже Нина права и он использует её "матрасом" ни о чём таком возвышенным не думая, то она нацелилась на него, а я не смогу отсюда, издалека, конкурировать с ней. Она там возле Костика, а я, повязанная по рукам и ногам Адой, далеко от него. "Воробушек" приложит всё старание. А я проигрываю во всём. Он завязнет, увлечётся…, я потеряю его. А сейчас надо не показывать вида, постараться выглядеть, как обычно, прийти на работу и больше не срываться. Пусть сгорит сердце, но никто не услышит от меня ни единого стона. Больше нет Люлю, есть Юлия Петровна.

Женщины встретили насторожённо, внимательно всматривались в моё осунувшееся за тяжёлые ночи лицо, но с разговором не полезли. Возможно, побоялись Нины стоявшей за моей спиной. Вскоре нам раздали задания, и я уехала по объектам. Работа действительно отвлекает. Может, зря я так зациклилась на себе, кругом общее горе, потери, почти в каждой семье беда… Да, но то потери от войны, а у меня элементарная измена, которая не раскладывается на всех, а давит только одну меня. И этот груз нести мне одной, его не переложишь на чьи-то плечи, не разделишь пополам…

Вечером, у метро Нина спросила:

— Юлия, ты как?

— Спасибо и не волнуйся. Страшное уже прошло. Раз начала работать голова, значит, справлюсь…

Мне трудно было признаваться в своём бессилии перед жизнью, гораздо комфортнее чувствовалось- молодцом. Не успела об этом подумать, а Нина огорошила новым вопросом от которого я ещё острее ощутила внутреннюю пустоту:

— Как собираешься жить дальше?

Я с удивлением и тоской смотрела на неё с боку: "Как без него жить?!" Это положение маскировало меня, но я решила не играть в прятки с этой сильной женщиной.

— Не знаю. Ели признаться честно, то одиночество пугает. Рассчитывала всю жизнь прожить семьёй. Не знаю… Но не волнуйся я пришла в себя. Буду думать не без того, но… без глупостей.

— Тогда пока и до завтра.

Она сделала пару шагов и встав окликнула меня:

— Юленька, знаешь что, научись- ка ты приспосабливаться, раз уж война и муж поставили тебя в такое деликатное положение.

Я поблагодарила за участие, кивнула, что, мол, подумаю и побрела домой. Надо, но я не была создана для жизни среди лицемерия и вранья. Всегда и везде я старалась держаться правды. В один миг трудно себя переделать или невозможно вообще. Неужели придётся разбить себе сердце… Я не смогу свести любовь до каждодневной лжи. Мысль о борьбе за него я отклонила посчитав пустой и недостойной.

Жить по-новому наставляла моя обида. Вспоминать прошлое не хотелось, всё казалось далёким, скучным обманом. Но долго продержаться на такой гордой и несгибаемой ноте не смогла. Шла и упрямая память вытаскивала на свет божий первые годы нашей с ним семейной жизни, а ведь с утра давала себе слово поставить памяти заслон и полчаса назад тоже… Надо прекратить себя мучить и расстреливать. Но через десять шагов опять нырнула в тот счастливый туман. Начинали с нуля. У нас ничего не было, ютились, где придётся и как придётся. Всё богатство- две подушки полученные в приданное. Первое время даже не было привычной кровати, мягкой перины. Один тулуп, что натягивали на двоих, причём ноги Костика постоянно страдали, был мягок, жарок, а сон под ним прекрасен… Если б случилось чудо и волшебник дал мне возможность загадать желание, я б вернула то довоенное время. Время, в котором он был рядом и только мой. Нуждался только в нас с дочерью и доверял одной мне. Я нала всю правду о его семье, о двух годах, что ему в метрике убавили. Мы были одним целым и вдруг… "Господи, помоги! Дай, Господи, терпения и силы!" Боль опять резанула сердце и вывернула душу. "Зачем в тот колодец памяти полезла? Так мне и надо теперь…" Непонимание мучило каждую клетку из которой была слеплена я. Сотый раз я задавала себе вопрос: почему, ни узы брака, ни стыд перед людьми, ни Адуся, ни возможность скандала, ведь он же Рутковский, не остановили его. Это не говоря о боли причинённой мне. За что? Что я ему плохого сделала? Неужели ради сиюминутного чувства или потребности, можно втоптать всю жизнь в грязь… Война сорвала с тормозов. Это оправдание и нет. И утверждение Нины, что все мужики не без греха и не изменяет лишь тот, кому не выпало… мало что мне сейчас объясняет. Все да, но он не мог. Боль вырвалась всхлипом. Я смахнула слезу.

Дверь открыла Ада. Обрадованная, повисла на моей шее. Глаза заплаканы. В заведённой за спину руке его рубашка. Значит, страдала от его предательства тоже. Глазёнки пытливо всматриваются в моё лицо. Что она хочет сейчас в нём увидеть? Шмыгнув носом, она говорит:

— Мамуленька, я так волновалась. Вспомнила, как ты потеряла сознание, когда узнала, что папа арестован. Ты была тогда такая белая и не живая. А я сидела над тобой и кричала, как безумная… Вот и боялась, чтоб не повторилось с тобой такого же. Меня может не оказаться рядом и ты пропадёшь. Я ужин приготовила, не ела, тебя ждала. Мой руки.

Опускаю лицо и глотаю слёзы. Дочь ничего не должна заметить. Надо жить, надо жить…

— Всё нормально, солнышко моё, я сейчас.

Иду в ванную, копаюсь там, долго моя руки. Из маленького зеркальца на меня действительно смотрела, уставшая старая женщина с сединой в волосах. "Вот как перекрутило! Придётся краситься". Натянула улыбку и вышла к дочери. — "Ну что у тебя там, корми". Есть же совсем не хочется, а дочь обижать жалко. Девочка старалась. Но сначала, прохожу в комнату медленно переодеваюсь в домашнее. Замечаю, что все фотографии Кости исчезли. Возвращаюсь на кухню. Сажусь за стол, ковыряюсь в тарелке, но ничего так и не съедаю. Зато выпиваю кружку чая. В углу замечаю коробку. Вопросительно смотрю на дочь. Та нехотя поясняет:

— От отца. Я даже не раскрывала. Зачем нам его жалостливо-обязательные подачки. Мы проживём сами, да мам? — Я молчу, а она продолжает:- Мам, как он мог. Это же предательство. Я его люблю и ненавижу.

Понимаю, что отмалчиваться больше нельзя.

— Адуся, это наши с ним отношения. Он от тебя не отказывался пока и, значит, не предавал, потом — война… другие измерения.

Сказать сказала, но похоже неуверенно, потому что она тут же заспорила:

— Нет предал! Я столько из-за него страдала и терпела, но осталась Рутковской, разве нам было легче тогда, а он предал… Предал! За измерения эти легче лёгкого спрятаться. И не надо это смягчать, он сам учил, что надо вещи называть своими именами. Теперь я сама сменю фамилию и писать ему больше не буду. Ни одного письма от меня он изменник не получит.

Моё сердце сжалось в комок. Если мы ему не нужны, то это его не очень опечалит. Как говорится с глаз долой из сердца вон, новая волна в новую жизнь унесёт, ту в которой мы не нужны- я совсем, а Адка до тех пор пока будет сама цепляться за него. А вот, если это просто стервозная военная подружка, Костя расстроится… Он и так смерти на рога лезет. Господи, что же мне делать? Я глажу её по плечу и продолжаю разговор:

— Не надо так, дочка. Ему там несладко. Нагрузка страшная, да ещё мы…

Адка упрямилась не желая отступать от своего:

— Но он нас бросил… Ему неплохо там и без нас.

Я приласкала её опять: погладила по головке, чмокнула в висок. "Как она выдержит такой удар?"

— В любом случае, только меня.

— Значит, и меня тоже, — заявила она. — Как он мог, ты его так любишь, и всегда, всегда ждала, теперь вот остаёшься одна.

— Не одна, у меня есть ты. В тебе сплелась наша любовь. Ты частичка его. Адуся, ты меня не бросишь?

— Я нет, — прижалась она к моей щеке. — Я до конца с тобой. Пусть своего "воробушка" целует и его чириканье слушает. Они наделают себе ещё выводок птичек. А ты никогда никого себе не заведёшь, потому что его одного любишь. По-настоящему… Значит, кроме меня у тебя никого никогда не будет. А лучше давай вдвоём запишемся на фронт. Ни к нему, а в другое место. Воевать что ли негде… Пусть даже нас убьют, чтоб уж он был совсем от совести свободный. Не велика от нас потеря… Так будет лучше, ведь без него мы не сможем жить… Ведь дожидаясь его из "крестов" мы грелись надеждой, а тут он отнял у нас и это.

По мне прошла дрожь. Я почти вскрикнула:

— Ада, ты меня любишь?

Она качнула головой.

— Зачем спрашиваешь, сама знаешь, что люблю. Роднее тебя у меня никого нет, сильнее тебя меня никто не любит и как выяснилось кроме тебя я никому не нужна.

Она всхлипнула и прижалась ко мне. Я расцеловала её в мокрые солёные щёки. Всё это вновь полоснуло по моему истерзанному сердцу. Мы разрыдались… Было ощущение, что меня кромсают бензопилой, а всё происходящее дурной сон. Хотелось проснуться и почувствовать себя вновь спокойной и счастливой. Но это реальность и я, сдерживая в голосе дрожь, говорю:

— Тогда напиши отцу. Сделай, пожалуйста, вид, что ничего не знаешь и в нашей жизни всё без перемен. Если мы пропадём обе враз, для него будет сильный удар…

— А для нас как…, не сильный, из тебя жизнь ушла, у меня вот тут болит, — всхлипнув, ткнула она в сердце. — Он не погиб, не пропал без вести… Он просто поменял нас на своё удовольствие с молоденькой засранкой. Она воевать туда отправилась или с первых дней войны генерала себе искать. Героическая греховодница, потом ещё подвигами и наградами будет хвастаться: — "Я воевала, живота не щадя!" Ещё бы "матрасом" ему служа. Хотя по сути-то весь геройский подвиг её заключался с Рутковским спать. Дрянь!

Я застонала:

— Ада, пожалей меня, бог знает, что ты говоришь… И потом нам легче, там фронт, смерть… Мужчины иначе устроены…

Адка растёрла ладонью мокрую щёку и насупилась:

— Ты его готова любым способом оправдать. Нас что жизнь не соблазняла, нам жить не хотелось… Война что для него одного что ли? Вот то-то.

Я в мольбе скрестила руки на груди:

— Ада, я очень прошу, ради меня…

— Но врать не хорошо… Я не хочу уподобляться ему. — Цеплялась она за соломинку, понимая, что придётся сдаться ради мамы и ради него тоже. Ей и самой было жаль отца. Она безумно любила его и страдала. Как он большой и сильный не понимает этого. Ведь им больно, очень больно. Почему он причиняет им ту боль, если любит?

Я должна переубедить дочь. Должна… Собрала все силы, что остались, вот только улыбнуться не смогла и проговорила:

— Ты уже не маленькая девочка, не заметишь, как станешь женщиной, так учись быть ей. Ведь женщина, это не возраст. Ум, талант и желание ей быть. Так вот, женщины не врут, они строят планы.

Она затаив дыхание смотрела на меня, смотрела поражённая. Но произнесла с деланной насмешкой:

— Уже слышала от тёти Нины про планы… Ты будешь бороться за него? Я помогу…

"Ух ты!… Вот это поговорила с ребёнком". Я напугалась и дала задний ход, но и надежду у неё не отняла:

— Посмотрим… А пока, наберёмся терпения и — в путь. Не зря говорят — дорога покоряется терпеливому. Терпение сворачивает горы.

Я говорила, говорила и держалась за сердце. Оно пылало. Странно — я убита наповал, а оно горит. А может, я умру тогда, когда оно сгорит. Конечно, такого накала оно не сможет выдержать… Вспыхнет последний раз и конец!

Ада обхватила мою талию и притихла. Нам было грустно: чувствовали себя словно обворованные. Из нас вынули даже души.

Ада открыла шкаф и достала его вещи. Долго и бережно перебирали мы их. Пока они ещё были наши.

Месяц стучался в окно. Он заглядывал в моё лицо, наполненные слезами глаза, словно сопереживал мне. Моё сердце разрывалось от тоски. На ресницах дрожала печаль. Не уснуть. Подошла, присела на подоконник. На небе по всему полю горели кострами звёзды. Горели, горели… Для кого-то то надежда, подарок…, только теперь не для меня. Как говорят: завтра кончилось вчера. Будущего у меня нет, его украли. Я настроила себя на худшее — его любовь к ней. Я могла простить его потребности, понять взявшее в плен скороспелое чувство. Ему за сорок пять, ей чуть больше двадцати, но не могла оправдать ту молоденькую дрянь. Ни с какой стороны. Я безумно страдала. Хотя что-то подсказывало- у него там нет ничего серьёзного. Он не из тех мужчин, что теряют честь. Но боль заглушала разум. А болело всё. Мои сердце и душа застряли в прошлом. От моего завтра остались ножки, да рожки. Звёзды мигали прячась в облаках. Выныривали, мигая опять. У неба своя жизнь, своё движение. Больно!… Больно осознавать то, что обманулась. Думала, что для него я после прожитого и пережитого стала женой, другом, что он может поведать мне всё, что угодно, без опасения утратить моё уважение и любовь, а вышло всё иначе. Получается, я для него ноль или это новое чувство, о котором он просто не пожелал со мной говорить… В обоих случаях — плохо. Беда! Слёзы полились таким водопадом, что впору захлебнуться. Мучится нечего, опять не уснуть. Достала маленькую иконку, что сунула на свадьбу украдкой мама. Положив на подушку, встала на колени и принялась просить за него. Только безумно любящая женщина может просить за мужчину, обидевшего её, нанёсшего страшное оскорбление и причинившего боль… Я любила именно так, поэтому умоляла Богородицу простить его, подарить здоровья и жизнь, а ещё счастье. Пусть ему будет хорошо, а я уж как-нибудь.

Сосредоточив крупные силы на южном крыле фронта, фашисты воспользовавшись неудачами наших войск в весенних операциях и 28 июня перешли в наступление на воронежском направлении. Удар наносился на стыке Брянского и Юго — Западного фронта. Гитлеровцы прорвали здесь оборону наших войск и двинули на юго-восток. Войска обескровленные зимними боями не смогли накопить к летней компании крупные резервы. Рутковский с ходу включился в дело. Шли упорные бои. Противнику на это время удалось выйти к Дону. Он перешёл к обороне. Ему никогда ещё не приходилось за свою жизнь командовать такой огромной массой войск. Но раз надо, значит, надо. К тому же война, и академий кончать некогда. "Не скажешь же немцу, ты подожди, отдохни, я доучусь. Значит, будем осваивать науку по ходу дела". Командный пункт развернул, на удачном месте. Равнинная, открытая местность способствовала, отличному видению сражения. Отчётливо просматривался бой наших отходивших частей и таранившего их противника. На переднем крае небольшими группами, ведя огонь, действовали вражеские танки. Следом двигалась немецкая пехота, залегая и ведя автоматный огонь. Вдали, в клубах пыли, заметил колонны новых автомашин и танков. По наступающим цепям немцев била наша артиллерия. Она, меняя позиции, открывала тут же новый огонь, замедляя продвижение противника. Наш отход пока носил организованный характер. Но было понятно, как только подойдут новые силы противника, они сомнут наши части. Но к нам подошёл 7-ой танковый корпус. Он развернулся и двинулся навстречу немецким силам. Ударили по ним и все наши батареи. Особенно превосходно били "катюши". Земля встала дыбом. Небо заволокло пылью. Солнца не разглядеть. Наша пехота воспрянула духом и бросилась вперёд. Противник не выдержал и откатился назад. Жаль, не было у нас авиации и достигнутый успех не возможно было сейчас развить. Пришлось перейти к обороне.

Кинув плащ палатку под сосной, он упал на неё. Надо хотя бы с полчасика отдохнуть. Вымотался порядком. Ранение давало о себе знать. Пушистая ветка качалась над головой балдахином. Подумал: "Лес тоже пострадал. У деревьев, как и у людей своя судьба. Одни срубят и сделают блиндаж. Другие, как солдаты принимали бой. Стояли стойко даже израненные. И падали только убитыми со стоном". Долго не было от семьи писем. Что могло случиться? Адуся раньше присылала пачками, а это одно и то какое-то сухое. Юлия вообще молчит. Ему страшно было связывать это с "воробушком". Гнал от себя ту мысль, потому что она была худшее из того, что он мог предположить. Мог ещё как-то мириться с их разлукой, но её молчание перетерпеть нет сил. Это была катастрофа. На душе противно. Взял листок и написал дочери письмо, осторожно спрашивая: "Адуся, почему молчит мама?" Только ответ пришёл опять ни о чём и от Ады, а о Юлии ни слова. Грудь разрывал страх: "Люлю, милая не пугай меня. Я с ума схожу от страха и предположений". Он не готов был заплатить такую цену за военные хвосты. Во второй половине августа его внезапно вызвали в Ставку, он страшно обрадовался: "Ну вот Юлия, завтра мы увидимся и разберёмся". — Вскинув, искрящиеся надеждой глаза на двухъярусные облака, плывущие в сторону Москвы, подумал он. Заныла спина. Переведя взгляд на строй шагающих в наскоро срубленную баню солдат и поморщился: "Приеду и, что меня ждёт, что скажу, как в глаза ей посмотрю. Всё равно от разговора не открутиться. Раз Люлю молчит, впервые за нашу семейную жизнь, значит, всё серьёзно. Надо прекратить эти походные отношения. Но с другой стороны сам Сталин дал зелёную дорогу. Почему я должен обходиться без бабы. Нет, Юлию я не могу взять с собой, пока ещё опасно, да и Адусю не оставить одну". Понятно, что думал он, как ему было выгодно. Хотя догадывался, что Ставка лично бы им искала любовниц, лишь бы командующие фронтов побеждали и гнали фашистов с земли русской. Как бы там не было, но именно это благословение вождя толкнуло на продолжении отношений. Хотя возвращался на фронт с чистыми намерениями. Которые разбились опять об одиночество и не желание жить с болью, а торопливо спроводив её на подвернувшуюся женщину, топать дальше. После очерёдного боя и военных сто грамм, поехал вновь. Поплакаться и получить разрядку. Но наткнулся на претензии с Седовой и дал задний ход. "Чирикать чирикай, но не в своё поле не лезь". Принимать новую должность уехал один, справедливо считая, что "матрас" найдёт и там.

Это было выше моих сил. Я не думала о Косте, не вспоминала о нём специально. Он остался в моём прошлом. В травах степи, могучей тайге, на крылечке маленького домика на Украине. Там моё. Только моё. Всё моё. А этот, о ком трезвонит пресса и радио… и все его успехи на фронте… Это не он и не о нём. Я молчала. Не могла писать. Не находила в себе сил, отвечать на его письма, почти перестала спать… Лежала с открытыми глазами ожидая рассвета, как будто он мне мог дать успокоения и указать дорогу из моего лабиринта. Я страшно устала. И как действительно не устать от того груза что свалился на мои плечи заставляя себя таскать. Ведь я не тяжеловес. Я устала самой отвратительной усталостью, которая выжимает жизнь до последней капли. Опустошает до последней клетки надежды. От неё не отдохнёшь, не запьёшь…Слава Богу, что ещё соображаю. Потихоньку подвела себя к мысли, что вообще-то писать я могу. Ведь это ему сегодняшнему, не получается, а тому, прежнему даже очень. Моему желанному, любимому, родному я не могу не писать. Ведь он вся радость что у меня есть. Подумав и решила выходить из положения другим путём. Садилась, пересиливая горечь, за письмо, но душили слёзы и строчки расплываясь, убегали в прошлое, теряя нить. Письмо получалось совершенно другому человеку, тому, с кем я связала жизнь в Забайкалье, была рядом на КВЖД в боях с китайцами, проехала полстраны… Кого ждала из "Крестов" и проводила 22 июня 41 года по тревоге. Это были письма безумной любви и тепла, чудесного единения, полёта сердец и души. Этот крик любви и души предназначался близкому человеку, которого уже не было. Отправлять было некому и я складывала их в сумочку. Накопилась целая пачка. Пачка посланий моему Кости, тому, кому я поверила и в чьи руки вручила свою жизнь. Мой Костя ни нож в спину не способен всадить, ни предать. Ему писалось легко и быстро, а этому Рутковскому я писать не могла. Его я не знала. С ним таким не была знакома. Выходит только воображала, что знаю его как самоё себя. А ведь уверена была, что изучила его на все сто. Только в один прекрасный день открывается правда… Оказалось не только чужим, но ещё больше близким нельзя верить, их предательство больнее. Получается, прикидывался. Всё время ловчил. А может быть и раньше было у него, а я не замечала. На потеху всем уверенная в себе и в нём дурочка. Ведь нельзя же вот так с бухты — барахты… Кто бы знал, как я нуждаюсь в ответах. Больно, мерзко, не доверие это что-то страшное… Убивает сердце, душу. Умудряется ранить даже память. С каждым днём надежд на возможную ошибку всё меньше и меньше. "Всё было на поверхности, как я просмотрела, — ругала я себя. — Не дура же. От счастья обалдела. Что он там тому "воробью" и людям плетёт, что семья потерялась, погибла или что меня не любит, не живёт и я его не понимаю и не устраиваю…"

На работе тоже не легко. Куда бы я не зашла, все сразу начинали шептаться. На улицах, когда узнавали та же картина. Всё это было давно, а я слепая курица не замечала. Страшно, что от той грязи не зайдёшь в баню и не отмоешься, сколько не три себя и не намыливай — не смыть. Сначала было от такой мерзости как-то не по себе, но со временем привыкла. Хотя вру, к этому невозможно привыкнуть, никогда… Теперь у меня началась новая жизнь, жизнь полная вопросов с моей стороны и обмана с его… И всё же горе- есть горе, но пусть бы не кончалось то, что занимало мои мысли и чувства. Я не смогу без дум о нём, пусть даже они приносят мне страдания. Господи, как мне тяжко!

Прилетел и сразу в Ставку. У Сталина находился генерал Ватутин, рассматривался вопрос об освобождении Воронежа. Он предлагал наступать силами Воронежского фронта на город, а Рутковский должен был помочь ему сковывая противника на западном берегу Дона… Рутковский знал, что Ватутин уже не раз пробовал взять укреплённый город, но безуспешно и предложил иной вариант решения задачи. Но Ватутин настаивал на своём. Сталин утвердил его предложение. Они, выйдя с генералом в соседнюю комнату, оговорили все вопросы связанные с этим планом. Выкроив несколько часов времени, он поехал домой. Там и тут мелькали клумбы. Улицам Москвы потихоньку возвращали свой наряд. Хорошо-то как! Солнышко светит. Ясное небо над головой и мирные осенние цветочки. Сердце бешено колотилось. Ещё от машины бросил взгляд на окна, показалось, что промелькнуло за шторкой личико Люлю. "Значит дома и я её увижу!" Но дверь открыла Ада. Кинув в угол привезённые гостинцы, как всегда раскинул руки и приготовился ловить её. С малых лет она с сияющим лицом летела к нему и бросалась на шею. Это был уже ритуал, годы которому были не помехой. Но на этот раз, его разведённые руки остались невостребованными, Ада не сдвинулась с места. Озадаченный, с удивлённо вскинутыми бровями, он шагнул навстречу:

— Адуся, что случилось, где мама? — прижал он её к себе, сделав этот разделяющий их шаг сам.

Он как всегда очень обрадовался встрече с дочкой, но сейчас его волновала жена. Ада же отвела глаза. Он обмер, отпустив её, пронёсся по комнатам. Пусто. Юлии не было. Но ведь он видел её в окне, мог бы поклясться в этом. В прихожей дочери уже не застал, он прошёл за ней на кухню. В глаза бросилась его даже не распечатанная, присланная с прошлой оказией, посылка… На новый гостинец, она так же не обратила внимание. А вот то, что она стояла к нему спиной, Рутковский упустить не мог. В груди заворочалось что-то колючее.

Желая получить немедленно объяснение, он взял дочь за локоток, развернул к себе и тихо, но твёрдо спросил:

— Адуся, милая, где мама, на работе? Я съезжу, у меня есть несколько часов времени…

— Нет. Там её нет, — сказала дочь сухо и поджала губы, а потом ещё и выдернув руку отвернулась.

О как! Недружелюбный тон всегда приветливой и любящей дочери обескуражил. Горячая волна метнулась в голову. Перед ним была другая Ада, к которой боязно было даже приближаться. Не понимая что ему это даст, он упорствовал:

— Но я её видел в окне…

— Тебе показалось.

Ада не смотрела на него и говорила сквозь зубы. Не заметить такое нельзя. Он разволновался. Не понять того, что дочь не желала с ним не только говорить, но и видеть он не мог. Не слепой же в самом деле…

— Так, приехали, а ну посмотри мне в глаза… и скажи честно, что у вас произошло?

Ада подняла полные слёз и боли глаза и замерла… Справившись, отделяя каждое слово и давая им ироничную обёртку, сказала:

— У нас? мы мирно жили. Тебя ждали. На чужое не зарились. Если происходит, то только у тебя. Тебе же всё можно, ты у нас герой…

Голос не удержался на иронии и захлебнувшись горечью дрогнул.

— Ада, что с тобой? — развернул он её к себе, поразившись ответу. Так с ним она ещё никогда не говорила.

— Ничего, — отрезала Ада отворачивая лицо.

Грусть и резкость в её голосе ему не понравились.

— Доча, я страшно соскучился, — он заметил то, как она перекривилась, но продолжил. — У меня мало времени…

— На нас его никогда нет… Ещё бы ведь твоё сердце рвётся туда… на фронт. — Бесцеремонно прервав, дёрнув худеньким плечиком, цинично заявила она, при этом упрямо смотря в сторону.

Смутившись из-за такого ответа, на несколько минут проглотил язык. Непонимание обезоруживало, его любящая Ада была груба, резка и далека от него. Он нервничал и терялся. Но такое поведение было не в его характере:

— Это ещё что за новости. А ну говори всё… — потребовал он.

Ада сверлила затуманенным от боли взглядом стену.

— Я не могу… Мне мама не велела…

Он взорвался:

— Что, чёрт возьми, произошло? Мама здорова?

— Разве можно от этого быть не больной… — многозначительно вздохнула она. — Да и что тебя собственно удивляет… Да и зачем тебе такие хлопоты?…

Рутковский опешил.

— Это как?… Где она? — У него начали сдавать нервы, он приподнял дочь за локти и встряхнул. Но она оказалась на сей раз чрезвычайно упряма.

— Не скажу…

"Бороться бесполезно. В лоб её не сломить". Опустив дочь он сделал шаг назад и отошёл к окну, открыв форточку и ломая папиросы всё же закурил… Постарался успокоиться. "Ну, что ж начнём с самого начала". Взгляд упал на посылку.

— Продуктами почему не пользовались? — говорил, стараясь быть равнодушным, но голос дрогнул. — В доме же шаром покати.

Ада бросила взгляд на несчастную посылку и отошла к стене, чтоб её не видеть.

— Не надо! Мы обойдёмся, — поджала губы она так что они побелели. — Живём как все.

Он растерянно протянул:

— Что за глупости.

— Нам ничего от тебя не надо! — резко повторила она. — Кто мы теперь тебе. Чужие люди. Без жалостливых подачек обойдёмся. Нам надеяться и рассчитывать остаётся только на самих себя. Живём на то, что нам полагается. Своей любовью мы не приучены торговать. Мы любили тебя так, даром. Любили и ждали всякого. Но настоящее никому не нужно. Я думала ты другой, но ты хуже их… Нам безумно больно, но мы обойдёмся. А ты "воробушка" своего корми. У неё нагрузка невероятно большая, — она вызывающе смерила своим глазомером его мощную фигуру и насмешливо добавила:- Ей положено усиленное питание, как ни как ещё и обязанности надо хоть какие-то выполнять, зачем-то эту дрянь призвали… К тому же у той шустрой птички наверняка здесь родня есть. Вот и отвези всё уж за одно им, раз на машине… Подарок от доченьки с фронта, так сказать… или благодарность им за услуги их чада, это уж как нравится кому, ну и гостинца, как-никак, заработала тяжким ратным трудом. Обрадуй гордящихся её фронтовыми успехами родственников. Что-что, а голодная смерть им не грозит, разве что слава… — боевая подружка самого Рутковского. Ха!

Она, глотая слёзы, хмыкнула. Он побелел. В нём всё похолодело. Странно. Странно и гадко, пожалуй. Но ведь рано или поздно когда-то такое должно было произойти. Чего ж его так это шокировало? Собственные слова застряли в горле. Её набатом звенели в ушах. "Что она говорит? Как она говорит?" Но нашёл в себе силы, правда, не слишком уверенно промямлить:

— Адуся, о чём ты, какой "воробушек"?

Говорил и сам не узнавал своего голоса — что-то не натуральное, виляющее, доносящееся откуда-то издалека. Лучше бы уж молчал.

Дочь глазами полными слёз обид и горечи посмотрела на него. Ей было обидно за то, что этот сильный мужественный человек сейчас будет унижаться и юля врать. Стараясь опередить, она заторопилась:

— Пап, не надо, мы знаем, что ты нас бросил… Твой тихий незаметный "воробушек" расчирикался на весь белый свет… Старается мокрохвостый, аж жуть. Такой успех, обскакала даже Серову, Рутковского поймала, вот и делится радостью со всем белым светом. Ах, ладно, мама на меня рассердится, но… Тебе, наверное, трудно с нами притворяться. Так ты не мучайся. Мы не пропадём. Любишь её, живи себе. Главное, чтоб живой был. Для нас это очень важно, чтоб живой. А нас с Люлю забудь… Фамилию я мамину возьму. Ты извини. У тебя теперь свои дети будут чирикать, любимые… Они родятся Рутковскими. А я с мамой… Нет, я люблю тебя очень, очень, но останусь с ней, не могут же её все предавать… — Она искренне не понимала, как можно бросить Люлю и её, если они единственные рискуя своей свободой, благополучием и жизнью стояли за него. Любили искренне, честно, всем сердцем и душой. Обидно. Крупные хрустальные слезинки полились из её глаз не давая говорить, но она глотая слова докончила:- Пусть твоя краля не волнуется, мы цепляться не будем. Страна большая, нам теснота не грозит, исчезнем с вашего счастливого созданного фронтовыми условиями семейного пути. Боль из своих сердец вытравлять не будем, замены тебе в них нет. Так и будем с ней жить пока не помрём. — Она вытерла кулачком слёзы и продолжила:- Четверть закончу и мы уедем. Ты воюешь. Каждый день рискуешь жизнью. Мама говорит, что ты счастье заслужил и она тебе мешать не будет. Я присоединяюсь к ней. Ты живи. Мы обойдёмся. Отныне наши дорожки расходятся навсегда.

Он даже перебить её не мог. Его свело, перекрутило и перекоробило. Каждое слово дочери расстреливало. Он истекал кровью, боль и стыд душили. Его ребёнок в курсе постельных дел отца. Да ещё в такой подаче… Откуда? Неужели сказала Юлия? Значит она знает? Нет, Люлю не могла. Она искусает от боли себе в кровь губы, но короны с его головы не уронит. Выходит, другие постарались. Ай-я-яй! А отказ от его фамилии это удар ниже пояса. Она гордо носила её при его пребывании в "Крестах" и вдруг такое… А эта жертвенность жены: "ты заслужил счастье" его потрясла. Так спасая его подставила в полынье жертвуя собой свою спину его лошадь, так обрекая себя на муку уходит Люлю. Наверное, так жертвенны все любящие… Неимоверными усилиями, но он справился. Сломав не одну папиросу сказал:

— Ты… где всю эту глупую дребедень собрала?

Ада укоряюще покачала головой: отец считает её маленькой или трусит.

— В госпитале, раненые рассказывали… Да это не проблема, каждая собака давно в курсе. Тявкает себе из подворотни. Маме не говорила, жалела. А судьба каким-то чудом видно берегла её. Не знала она, пока над ней на работе смеяться не стали. Там дамы все при лампасах собрались. Мужья с фронта достоверной информацией снабжают. Делятся так сказать новостями друг на друга. Вот и просветили… Ты хоть знаешь, как это называется в романах- бесчестие, — в запале выкрикнула она.

"Бесчестие?!" Сердце подскочило к горлу, потом ухнуло и рвануло в пятки. "На что надеялся? Зачем тянул? Какая глупость…" Он побагровел. Жар ударил в голову. Губы спеклись. Догадка осенила его:

— Мама увидела меня в окно и ушла?

Ада кивнула и вытерла новую порцию набежавших слез.

— Это хорошо, что ты у меня врать не умеешь… — Он прижал её к себе. Потом покрыл поцелуями мокрые щёки, не справляясь с эмоциями, опять крепко обнял. — Адуся, глупышка, дороже вас у меня никого нет. Я каждый день думаю о тебе и безумно люблю маму. Я никогда, ты слышишь, никогда не брошу вас. Кончится война, и мы опять будем жить вместе. А сейчас надо потерпеть. Там теперь главное, понимаешь?! Я буду часто, как смогу, приезжать. Ты пиши мне, не бросай, я пропаду без вас. Поговори с мамой, убеди её написать мне. Хоть строчку… Мне стыдно, я оказался не на высоте. Но это наше с мамой дело… Мы непременно разберёмся. Ты расскажи ей, как я люблю её. Как мне плохо без неё. Помоги мне, Адуся.

Дочь пытливо заглянула в его пылающие болью, тревогой и раскаянием глаза. Безусловно он был искренен, но всё она не понимала и от того его прибил ещё один вопрос:

— А "воробушек"? Ты её тоже любишь?

То, что он услышал оглушило его. Он вдруг стал темнее тучи. На его лице заходили желваки. Не устояв переступил с ноги на ногу. "Подрубила крылья. Как тяжело это объяснение. Лучше уж на передовую под пули. Как выворачивают нутро её устремлённые в душу глаза. Какие слова найти. Правду? Правду не поймёт, не примет… мала. Романтический возраст. Для неё сейчас постель и любовь заключены в одном слове. Как ей скажешь, что психика не выдерживает, нужны моменты, которые расслабляют. Вот и закрыл на всё глаза. Как скажешь ей такое? Ну что ж я стою, как истукан надо говорить".

— Логика отношений не всегда предсказуема…,- начал неуверенно он издалека, но заметив, как дочь перекривилась, прекратил молоть чушь и сказал главное:- Ада, у меня только одна любовь и она принадлежит вам с мамой, но об этом нам лучше поговорить с Люлю… Убеди её написать мне. Мы должны поговорить о нас. И используй, пожалуйста, мои посылки. Не надо так жестоко меня наказывать. Адуся, вы это всё богатство, что у меня есть. Вы в центре моего мира. Не лишайте меня самого дорогого — вас. Не вычёркивайте меня из своей жизни, пожалуйста, прошу…

Она сорвалась, её кулачок ударил в его широкую грудь и разжался:

— Папка, как ты мог?! Зачем?! Мы с мамой вынесли всё, а ты в пять раз сильнее нас вместе взятых…

Ох! Он поёжился под её болезненным взглядом полным слёз и обиды, укора, непонимания и ещё крепче прижал дочь к себе. Он не был готов к суду её обиженного сердца.

— Дочка, всё сложно. Обещаю — вам ничем это не грозит. Мне б поговорить с Люлю. — Ада молчала не собираясь нарушать данное маме слово. Он понял, что дочь не уступит, а время поджимает и глянув на часы заторопился: — Прости. Но, к сожалению, мне пора…

Она зябко повела плечами и сунула в карманы руки. Он разгадал этот её жест — нет. Его взгляд был жалобный и просительный. У Ады сердечко вдруг сжалось в комочек от жалости к нему. Они с мамой здесь вместе, а он там всё время один… И она уступила, чуть-чуть…

— Давай, я тебя покормлю… Сама готовила.

Видя, как волнуясь и торопясь, она принялась накрывать на стол, Рутковский пододвинул стул и сел. Внутри теплом разлилась надежда. Он понял, что в дочери что-то дрогнуло и надеялся на откровенный разговор.

— Хорошо. Я поем. Маме плохо?

Ада подвинула ему тарелку. Он поболтал ложкой в ней: кусочек картошки, кусочек морковки, зёрнышки какой-то крупы и маленькое пятнышко от жира. "Чёрт! Живут впроголодь, но мои продукты не трогают". Он встал, распаковал принесённую коробку, достал буханку хлеба разрезал на куски. Открыл банку мясных консервов- тушёной говядины, сокрушительно пахнущей разваренным мясом, лавровым листом и перцем, намазал этой вкуснятиной хлеб. "Это уж точно не выбросят — съедят". Торопливо, боясь, чтоб не остановила, открыл пачку галет, намазал их маслом. А Ада наблюдая за ним, сглотнув голодную слюну, чтоб не искушать судьбу, нехотя отвернулась и рассказывала как бы ему и как бы стене:

— Ты прав. Хуже не бывает. Она совсем не живая.

Ложка застыла не доползя до рта. Он умоляюще проныл:

— Адуся, скажи ей, что любил и люблю только её, одну её и всю жизнь буду любить.

Ада подумав, что не будет грехом съесть кусочек, ведь он только что сказал, что любит их с Люлю, протянула руку к хлебу. Взяв кусок, не намазанный и безумно пахнущий вкусной тушёнкой так, что у неё свело желудок, а пустой, посолив, откусила. Прожевав, обещала:

— Я попробую, но не знаю… Потухла она как-то вся.

От слов дочери ему разрывало грудь. От того, как она колдовала над куском его хлеба, выворачивало душу. "Чёрт бы побрал это одиночество, мужскую нужду и эгоизм. Хоть бы таблетки какие придумали…"

Взгляд упал на часы. Пора. Он, поблагодарив за еду и сказав, что было вкусно, отправился к двери. Время поджимало. Прерванный разговор продолжил на ходу.

— Ты пробуй, пробуй… и последи за ней, пожалуйста. И ещё прошу: отсюда ни ногой, никуда. Обещай?

Ада молчала. Он встряхнул её опять и, подняв подбородок, заглянул в глаза:

— Ты меня любишь?

— Да.

Голос дрожал и умолял:

— Тогда прошу, обещай. Адуся, ну?!

— Хорошо.

Вышел на улицу, закурил и огляделся. Яркий световой луч пробившись сквозь облака ослепил, заставив резко отвести взор. "Чёрт! Там все не без греха, почему стрельба идёт по мне? Бог мой! Юлия!… Где-то она рядом… Люлю, что ты со мной делаешь. Я безумно соскучился, ехал с надеждой обнять тебя, поговорить, получить прощение и успокоиться на твоей груди. Я не могу вас с Адой потерять". Он ещё раз просмотрел двор. Да, недооценил он Юлию. Рассчитывал на объяснение с маленькой девочкой привыкшей смотреть ему в рот и всё проглатывать, а наткнулся на защиту обиженной женщины. Для него это опасно. Чёрт! Выкинул окурок и сел в машину: "Юлия, милая, ты же любишь меня, для чего так мучиться самой, терзать меня". Вдруг обожгла, полоснув ножом по сердцу мысль: "Если она сорвётся с места и уедет куда-то в глушь, я их никогда не найду". Нет, нет, только не это. Он просил Аду, она его любит, она послушает и поможет. И всё-таки он выбирается из машины и мчит, перепрыгивая через ступеньки в квартиру. Ада непонимающе смотрит с порога:

— Пап, ты чего, забыл что?

Он чуть не крикнул — жизнь свою, но отдышавшись, контролируя каждое своё слово, выпалил:

— Ада, отсюда никуда, ты поняла?! Никуда! В следующий приезд, я должен застать вас здесь. Ты поняла?

— Я ж обещала… — окончательно растерялась она. Ада догадалась, что с каждой минутой страх его рос. Значит, история с "воробушком" не совсем та сказка, которую носит молва.

Выдохнул с облегчением:

— Вот и хорошо. Спасибо.

Закурив ещё в подъезде, он вышел во двор. Всё так запуталось. Как объяснить жене и дочери, что после грязи войны, ада боя, искромсанных людских тел, груд исковерканного металла, пепелищ и могил: в минуты общения с женщиной, переселяешься в иной мир, невидимый и загадочный, ты ещё и сам не знаешь, что это за мир и как туда попал, но тебе хорошо там, ты исцеляешься и отдыхаешь. Разве он может позволить кому-то винить ту девочку, что даёт ему то блаженство. Да он благодарен ей. Но тогда почему стонет сердце и вина гложет душу. Юлия?! Должна же она понять… Как бы ему того хотелось. Думать о другом варианте он себе запретил. Знал: ни в коем случае нельзя допустить, чтобы между ними росла эта трещина.

Потянулись длинные дни. Я не жива и не мертва. Из меня вынули сердце и душу. Робот? Робот и есть. В голове забиты все каналы памяти и жизни. Работают уголки только настроенные на Адусю и войну. Лучшее лекарство — это сон, мне бы поспать, но я не могу. Ни спать, ни есть мне сейчас невмоготу. Всю ночь я смотрю на часы и тороплю рассвет. За столом болтаю ложкой и не могу поднести её ко рту. Голова просто пухнет от невесёлых мыслей. Война отдалила Костика от меня и с этим я ничего не могу поделать. Я понимаю и принимаю эту жестокую реальность. Обнаружилось, что совсем не просто реально мыслить, принимать решения в таком кризисе. Не просто бороться и находить согласия с собой, если даже ты всё принимаешь и понимаешь. Чтобы там не говорила Нина, а нелегко соединить оборванные нити и жить дальше. Лавина событий придавивших меня искромсали душу глубокими болезненными ранами. И это ещё полбеды — неуверенность, она кровит, гноит, убивает. Я не представляла себе, что чувствует он. Это топило меня в страхе, я чувствовала себя страшно неловко и неуверенно… "Но ведь если б не война, такого просто быть не могло, — рвалось откуда-то из глубины меня. — Это она уничтожила прежние откровенные и доверительные отношения". Но война это порог, широкий, высокий, трудный, но порог… Его можно пройти. Испытывая тупую и безнадёжную боль я опять пытаюсь найти оправдания ему. Это любовь крутит руки гордыни и обидам и от этого ещё больнее. Люблю и вероятно буду любить до последнего своего вздоха. Только ему одному будет принадлежать моя любовь и мои поцелуи. Только его безумные объятия запомнит моё тело. Как я боялась, что когда-нибудь дойдёт до этого, как боялась и вот… Нина говорит, что ничего страшного не произошло и время у меня есть. Возможно и так… Но не для меня. Я совсем другая и он знал об этом, но проявляя эгоизм пошёл на связь. Даже если откинуть, что там нет чувств всё равно мерзко. Делить его ещё с кем-то — невыносимо. Никогда бы не подумала что он на такое способен. Боже мой, смотрел в глаза, целовал, шептал слова любви, занимался со всей страстью этой самой любовью со мной и… врал. Как поступить мне — уйти? Если думать о себе то да. Если думать о самолюбии, репутации, то конечно. А если о нём? И не рубить с плеча. Как лучше ему да и мне самой, не беря в расчёт отшлифованные кодексы поведения, то как? Ведь идёт война и она всё перевернула с ног на голову. А если доверить ему поступить так, как он сочтёт нужным и правильным? И если тогда суждено мне его потерять, то пусть так и будет. Тогда наплевать на то, что скажет по этому поводу народ. Господи, "если" на если. Одни вопросы, ответов нет. Сойти можно с ума. Я, конечно же, выживу. Вернее выживет то, что осталось от меня. Рецепт верный — заняла себя по самую макушку работой. Заводы, институты, колхозы, госпиталя. Раздаю шерсть, договариваюсь — женщины вяжут носки, варежки. Делаю закупки махорки. Школьницы и студентки шьют кисеты. Прошу написать письма. Люди откликаются… Каждый раз замираю, как и тысячи у громкоговорителя. Слушаю голос войны — Левитана. Всё то же — идут кровопролитные бои. Костя, милый, выживи, прошу!

Была с концертной бригадой в госпитале… Какое горе кругом. Присела на табурет к одному старому усатому солдату, он всё время посматривая на декламирующих ребят плакал. Погладила заросшие щетиной щёки. Взяла заскорузлые руки в свои. Ничего не спрашивала, просто смотрела на катящиеся по щекам слёзы и плакала сама. У него тяжёлое ранение брюшной полости. Возможно он с фронта Кости и это Рутковский отправлял его на смерть… Перегородка рухнула. Я мысленно взмолилась: Господи, прости Костика — иначе не победить эту коричневую чуму. Он сам каждый день на линии огня. За правое дело, за землю русскую бьются.

Мужчина вытерев тыльной ладонью щёки, хрипло спросил:

— Погиб кто, дочка?

Меня знобило. Я покачала головой: "Слава Богу, нет!"

— Ну и хорошо, что ж ты плачешь? Аль муж на фронте?

Я опустила голову и помолчала долго-долго, потом очнувшись опять покачала головой:- "Мужа нет. Дочка". Это "мужа нет" странно отдалось в ушах и вонзилось в сердце. Неужели ж моей семьи больше нет… Человека, в чьи руки я вложила свою жизнь, нет… Костика, любимого, нет… Он, слава Богу есть, но не в моей жизни. Больше не в моей.

Солдат вздохнул тяжело и почти проплакал:

— А у меня все под немцем остались. Шахтёр я. Живы ли? Рассказывают лютует там фашист.

— Надо надеяться. Без надежды нельзя…

Кому сказала ему, себе ли… Только мне надеяться уже не на что. На душе тяжесть и смута. Пусть так… Если небесам нужна такая жертва, то пусть ценой потери моего счастья Бог подарит Костику жизнь. Пусть он выживет в этой бойне.

А раненый словно аукаясь с моими мыслями продолжил:

— Всё переживём, лишь бы живые остались… А от боли избавляться никак нельзя, тогда это место надо чем-то заполнять, но ведь я не хочу "чем-то", там мои все живут.

По чёрному лицу мужчины катились вновь крупные слёзы. Утешать его у меня не было сил. Кто бы меня утешил! Просто держала его руку слегка пожимая её.

Концерт закончился. Я поднялась. Простилась.

Пока есть в моей жизни Ада, имеется и дом. Я спешила домой. Дочь приготовила ужин. Картофельные драники. Специально для меня. Съела три. Вкусно и люблю, но сейчас ела ради дочери. Нет аппетита. Подошла к окну. Долго смотрела. Я часто так делала с тех пор, как мне удалось ускользнуть от него. Не хотела пропустить Рутковского, если он неожиданно нагрянет домой. Но залитая лунным светом дорога была пуста.

На следующий день отправились в колхоз. Женщины обещали дать сушёной вишни, яблок, орехов для посылок. В центре села белела церковь. Двери церкви были открыты. На звоннице гудел колокол. Я помявшись в нерешительности, зашла. "Пусть что хотят коллеги говорят, но мне надо… Мне всё время холодно. Я замёрзла. Может быть вера поможет вытащить из оцепеневшего мозга хоть какую-нибудь ниточку на моё спасение". За порогом, в запахе старых красок и ладана, вспомнилось детство, воскресные походы в храм. В Кяхте столько церквей… Подняла как в детстве вверх голову и принялась рассматривать Ангелов на плывущих по голубому небу пушистых облаках. Мне, ребёнком, всегда было интересно, как Ангелы гуляют по белоснежным облакам и не проваливаются. Я решила себе тогда, что это особые облака, как из замёрзших сугробов. Улыбнулась детским чувствам. Взгляд застрял на ярко голубой краске купола. Небесная синева такая же как глаза Костика. Выходит я так и не разглядела за столько лет, что они у него меняют цвет. Вот и выходит, что они не только голубые, а бывают и серые у него… Хотя что там удивляться: небесная синева есть синева, она человеку не доступна. Если даже подставить лестницу и забраться на облака. Даже, если с облака на облако, как по кубикам, всё равно не достанешь, не осилишь… Ох, не надо выбирать синие глаза. Как хорошо Ангелам, ни жары, ни холода, порхают куда хотят. Они видят его, каждый час, миг, я нет… Купила свечку и прошла к иконе. Постояла. Зажгла свечу от лампады. Поставила. Огонь опаляя жаром завораживал. Я смотрела на плачущую горячими слезами о моей доле свечу и плакала сама. Припомнив, как молилась мама, упала на колени и зашептала: "Помоги воинству. Надели их силой не мерянной. Сражённых пулей возьми к себе, живых доведи до победы и славы. За мужа прошу. Помоги ему в его планах, спаси ему жизнь и жизнь посылаемых им на смерть солдат. Кинь его грехи на меня. Я простая любящая его баба, а ему святую Победу ковать. Дай ему счастья какого он хочет и не забыв обо мне грешной, надели терпением. Я отпускаю его. Потому что любовь не эгоистична и ничего не может требовать для себя. Наполненное любовью сердце может только отдавать. Любящая душа открыта. На кресте любви она беззащитна перед отверженностью, пустотой и болью. Я знаю никто не вылечит мою рану, ни доктора, ни время. И боль моя никогда не отболит. Я не прошу вернуть его мне. Я желаю ему счастья, даже, если это будет без меня. Но если можно то… Воскреси мою убитую душу, залечи хоть чуть-чуть сердце, отмой от помоев тело и верни веру… Пожалей, я пропадаю…" Коллеги отводили глаза. Смотреть как плачет душа — страшно. Я сняла с пальца кольцо и положила его на поднос стоящий на столе: сбор средств для нужд фронта. Пусть моя боль послужит великому делу Победы. В этой удалённой от бурлящей жизни сельской церкви, пусть на короткое мгновение мной овладело ощущение покоя. А потом почувствовала, как изнутри поднимается непонятная сила.

Я вышла. Колокольня загудела. Бом, бом, бом… Колокол звонил грустно. Откуда ему взяться веселью-то. Я встала послушать. Перезвон бил в самую грудь, глуша, взявшую в плен, боль. Закрыв глаза вслушивалась в этот перезвон: "Дин-дон, дин — дон…" Этот почти забытый колокольный звон воскресил Кяхту. Меня у храма, просящую всех святых о встрече с Костей… Напомнил маму напутствующую меня: "…сумей отпустить…" Я поклонилась золотому кресту и задрав к небу голову, прошептала: "Пресвятая Богородица, укрепи меня! Дай силы отпустить…" Солнце брызнуло на меня безутешными мелкими слезами. Что-то в том месте, где сердце вырванное им и оплаканное моими слезами, вдруг колыхнулось и быстро, быстро забилось: тук-тук, тук- тук… Неужели я услышана?!… Благодарная поклонилась. А колокол бил в уши оглушая: "Одна, одна, одна…" Я уходила. Уходила всё дальше и дальше, а звон догонял… По другому нельзя- страдать за другого, а не за себя, это и значит любить. Другой любви я не понимала.

Сроки начала на Воронежском фронте операции несколько раз переносили и, наконец, она началась. Как он и предполагал атаки не приносили результатов и Ставка вмешавшись прекратила наступление. В начале сентября обстановка резко обострилась на Волге. Противник форсировал Дон. Шли ожесточённые бои на окраинах Сталинграда. А он сидел в своей глухой обороне и страдал. Так как оказался в стороне от главного направления. Было тоскливо. Он готов был удрать туда, лишь бы сражаться на сталинградской земле. Худенькая девушка официантка, накрыла столик, он поблагодарил. С трудом отвёл глаза. Показалось: похожа на Юлию. Воспоминания о ней туманят голову. Так с ума можно спрыгнуть. Пришёл, достал чистый лист, написал: "Люлюсик, золотко, прости, если сможешь. Весь вконец измученный, я не могу больше без тебя, твоего прощения, хотя бы словечка. Уверяю: всё это не стоит твоих переживаний и слёз. Ты просто, солнце моё, из мухи вырастила слона. Юлия, пожалей, ответь. Много раз писал тебе, передавал весточки через Адусю. Но ты молчишь. Юлия, хорошая моя, добрая, сжалься надо мной, ведь я так люблю тебя! Ненавижу себя и ту свою глупость. Я безумно жду от тебя весточки и надеюсь на нашу встречу. Только твой Костик". Надеялся… Да-да, надеялся получить с ответом прощение, но жена молчала. Не мог предположить, что она не читает его писем.

Позвонил Сталин, разговор свёлся к Сталинграду и к тому, что надо бы помочь усилить то направление. Подумал, посчитал, решил, что сможет удержать оборону. Отправил в срочном порядке танковые корпуса сначала Катукова, а затем и Ротмистрова. Как-то по дороге увидел полуразрушенную церковь. Осталось полторы стены. У лика Спасителя вдоволь наплакавшись корчились свечи. Остановил машину. Постоял. "Господи, Люлю, ведь мы оба видим в нашей любви дар Божий".

Прошла ещё неделя и Сталин позвонил опять, поговорив о защите Сталинграда, велел прибыть в Москву. В совершенном не ведении вызова, захватив с собой на всякий случай материал о состоянии войск, на машине отправился в столицу. Всю дорогу пытался впасть в сонную отключку. Ни черта! Голова работала, как часы. Битва за Сталинград, Юлия… Повезло под самой столицей, на минуту задремал и попал в чудесный сон. Срубленная баня, Люлю в клубах пара, берёзовый веничек легонько охаживающий её нежное тело. Дурман мятного настоя разворачивает грудь. Он проводит ладонью по жемчугом отливающему телу, тянется к сладким губкам её… и будь неладное просыпается. Естественно, найдя виноватого ворчит:

— Сергей, ты потише скакать не мог, такой сон спугнул…

— Ничего. Вместо будильника. Как раз вовремя. Москва. Куда?

— В Ставку. "Ох Юлия, теперь-то ты от меня не утечёшь и мы встретимся. Сегодня я всё сделаю по-умному".

В Ставке Рутковского принял Жуков. Он в общих чертах ознакомил с обстановкой сложившейся в районе Сталинграда. А потом с задачей, которую на него возлагали. Стало понятно зачем он тут. Предполагалось сосредоточить сильную группировку наших войск на фланге противника, прорвавшегося в междуречье Волги и Дона, с тем, чтобы нанести контрудар примерно из района города Серафимович в Южном и юго-восточном направлении. Смелая идея! Ему поручалось возглавить эту группу. Он сразу же предпринял кое — какие шаги. Уточнил насчёт войск и согласовал вопрос о кадрах. Опять забрал начальником штаба Малинина. Закруглившись на первый день с делами, поехал домой. На сей раз не подъехал к подъезду, а встал за углом. Шёл вдоль дома, чтоб не высмотрела в окно. Волнение и тревогу ощутил, когда поднимался по лестнице дома. В предвкушении смеси радости и тревоги от встречи с семьёй дрожало сердце и ухало в висках. Так уж он устроен, что при каждой встречи после долгой разлуки у него перехватывало дыхание. Открывал дверь осторожно. Прислушался, тихо. Внёс коробку с гостинцами. Запер дверь, чтоб не выскочила, если вздумает опять удрать. Провёл операцию по всем правилам, но все манёвры оказались напрасны, квартира была пуста. Он напугался, думая, что Люлю съехала и увезла Аду. Но, присмотревшись понял, что нет, вещи все были на месте. Разделся, помылся и занялся ужином. Суетился стараясь не пропустить поворота ключа в двери. Когда уловил лязг замка, кинул всё и помчал к двери. Кто: Адуся, Юлия? Юлия! Постояв минуту столбом, она попыталась убежать. — Куда? Стой! "Ничего себе халва! Ну уж нет! Этот номер больше не пройдёт. Какой я к чёрту буду командующим фронтом, если планы собственной жены не разгадаю". Как в пропасть со скалы, босой, он бросился к ней, преградил путь к отступлению, и, удерживая, втянул в комнату. Конечно, увидел: обручального кольца на её пальце не было. "Дело дрянь!" Отдышавшись, ногой толкнул дверь и заключив жену в свои объятия, не давая опомниться, принялся целовать, то есть с порога приступил прямо к делу. Отпустив её дрожащие губы, заговорил быстро, быстро:

— Прости, прости, любовь моя. Прости, ради Бога… — Вырываясь из цепких рук мужа, она отворачивала от него и его поцелуев лицо. А он задыхаясь говорил:- Во всём война виновата, война…

Юлия разжала губы. Крика не вышло, скорее стон:

— Гитлер значит виноват… На войну хочешь свалить свой грех?! Виноватых нашёл… Вы становитесь настоящими, когда стоите перед выбором… и выбираете себя.

Он еле сдерживал своё нетерпение. С одной стороны он сердился на жену за то, что она всё узнала и сейчас торопила его. Зачем разрушать всё, когда для этого нет причины? С другой, как вытекающее из первого- его терзал страх потерять её. Оттого и мямлил:

— Я не могу найти слов… Этому мешает страх, неуверенность…

Юлия пыталась посмотреть в его глаза. Голос от волнения сел до шёпота, но она всё-таки сказала, что хотела:

— Я предпочитаю, чтобы ты всё-таки нашёл эти слова. Я не хочу, чтобы наши отношения увязли в грязи, а семья превратилась в помойку.

Старалась быть гордой. Очень недоступной.

По его спине пробежали мурашки. Он больше не оправдывался. Просил… Умолял…

— Ну что? Ну, что я должен сделать, чтобы ты, Юленька, простила меня дурака? — Она закрыла глаза. Он поймал её не готовой, сомневающейся. Все её попытки вывернуться или отбиться потерпели крах. Только свои заготовленные на эту встречу фразы, он тоже растерял и выкручивался на ходу. — Ну, я — мерзавец! Подлец! Сволочь… Ну, убей меня скотину, только не гони. Я объясню… Я расскажу всё тебе… Уверяю, нет там ничего такого… — Она мотала головой и закрывалась руками. Он в бессилии, скрипя зубами, продолжал:- Бедная моя, исхудала, побледнела… Зачем же из-за пустяка душу себе рвать, сердце? Глупость какая-то, ей Богу. Мы не просто любим с тобой, но и созданы друг для друга, а это вершина взаимоотношений мужчины и женщины. Это не теряют… — Юлия не желала понимать, он нажал на последнее:- Люлюсик, милая моя, что ты там себе такое напридумывала. Мне без тебя жизни нет. Полной грудью только вздохнул, когда вас нашёл. Воевать спокойно стал, зная, что вы устроены и на месте… Приезжаю часто. Опять же ты там всегда со мной, я живу этим… Вот ехал и баню нашу первую вспоминал… Помнишь в Забайкалье?

Ещё бы она не помнила её, конечно, помнила, его горячие губы, собирающие капельки воды с податливого, как горячий воск тела… Да она ночью сколько раз просыпалась от этого, как в огне… Прошлый раз, увидев случайно его в окно, выскочив в подъезд, успела сбежать наверх. Видела, заливаясь слезами, как он вышел из квартиры, стоял у подъезда… В этот раз судьба распорядилась иначе. Что теперь делать? Слёзы жгучими ручейками побежали по щекам…

Он не давая ей опомнится, пока не поздно, перешёл в молниеносное наступление, трепетно принялся осушать наполненные болью глаза, с жаром и тоской шепча:

— Милый мой малыш, а помнишь багульник…

Воспоминания как облачка проплывают одно за другим. Она помнила всё. Только вот не желала больше делить те воспоминания с ним. Прошлое было только её. Свою половину он растоптал, уничтожил, значит, не дорожил… Бушевавший в венах гнев наконец вырвался на свободу, но она старалась из последних сил говорить спокойно.

— Нет, нет, — голова мотается так, что вот — вот оторвётся, — не надо ничего вспоминать… Мне больно. Там ты только мой.

Страх потерять её, тоска по ней, безумие и жар бушующий в нём с её близостью, сплетя клубок неведомой силы заставил прижать жену к себе и молить:

— Люлю, посмотри мне в глаза, я никогда тебе не лгал… и сейчас только твой. Своё сердце я никому не отдавал. — Обнимая её за вздрагивающие худенькие плечи и, утешая, стал с новым жаром целовать её в лоб, руки, закрывшие лицо, приговаривал:- Не достоин я твоей любви. Подлец я! Сделай со мной что хочешь, только не гони. — Объявил себя псом паршивым и с новым жаром принялся целовать. А она захлёбывалась рыданиями. Он совершенно растерялся. — Бог мой, что же это делается такое… Милая, Юленька, только не плачь. Надавай мне пощёчин, хочешь я нагнусь, но только не плачь. Успокойся. — Завернув её в свои объятия полностью, пробормотал:- Юлия, родная, как мне тяжко!

"Трудно ему? А мне, а нам?" Юля всхлипывала навзрыд; успокоиться ей вот так запросто будет трудно. Мечась, она почти стонала:

— Понимая, что тебе очень тяжело и неловко, я хотела обойтись без объяснений. Ты вынуждаешь меня говорить, — она вытерла пальчиками нос и продолжила. — Не надо портить о себе впечатление… В моей памяти ты останешься тот прежний, довоенный, его я проводила с крылечка 22 июня и всё… На этом остановимся… Я всё, всё знаю. Никогда не думала… Предположить не могла что такое возможно, но видно отгорел костёр нашей любви. Никаких жалоб с моей стороны не будет. Смысла не вижу в том, чтобы удерживать тебя силой. Ты имел… и заслужил право на новую любовь… Я освобождаю тебя от всех клятв и обещаний. Возвращаю тебе твоё слово. Кольцо я отдала на нужды фронта. Так что всё, назад хода нет. Мне больно, это так. Но не волнуйся, я справлюсь. А у тебя появился шанс начать всё сначала… Живи, я мешать не буду. Вот! — Он столбом стоял и слушал. Молчал. Как говорить, если челюсть свело, язык же сделался враз большим и неповоротливым. А она, боясь, что заговорит он и помешает ей, продолжала:- Люби. Будь счастлив. Мне достаточно того, что есть прошлое, Ада и человек, которого я люблю, существует на свете. Вот! И больше мне ничего не нужно. А теперь прошу больше не мучай меня и себя объяснениями, отпусти… — Бестолковая попытка вырваться и обречённое продолжение разговора. — Поверь, мне не просто это решение далось… хотелось драться за тебя, оставить рядом любой ценой. — Она захлёбывалась болью, а он тупо молчал. Набравшись сил она выдавила из себя последнее:- Не понимать ты не можешь, с того момента, как ты впустил в свою постель птичку — наша жизнь изменилась.

Сердце сжал страх и тоска оплела душу, понял, что навсегда теряет любящего, верного, родного человека. Шок прошёл и в нём забурлила жизнь. "Этого просто не может быть! Я не могу её потерять из-за ерунды. Да я на сто Галин её не поменяю". Его голова бунтовала, сердце разрывалось, душа искала слова и выход. Он упал перед нею на колени, схватил руки и сильно сжал. Решил твёрдо- не отпущу!

— Не говори так… Какое ещё другое счастье… Какая другая любовь… Бред! Мы столько лет прожили вместе, пропитались уже один другим. Люлюсик, детка, что ты можешь знать о войне. Когда костлявая каждый день мне скалит зубы. Я встаю во весь рост, когда захлёбывается атака, по мне бьёт артиллерия. Меня расстреливают танки и бомбит авиация. Война это не то ля-ля, что демонстрирует кино. Война — это вонь, кровь, вши, искорёженный металл, болезни, голод, куски человеческого мяса, нечеловеческая боль, смерть наконец… Порой не умом, а одним днём живёшь, мигом, понимаешь… Да, я немного другой, но ты прими меня таким, обстоятельства загоняют. С мужиком делается что-то не понятное после той крови и смертей… Затмение какое-то. И потом большая часть всего того, что наматывают на языки ерунда, и чья-то неумная фантазия, было-то всего несколько раз… Я здоровый мужик в конце-то концов, мне надо. Это тоже помогает остыть, излечивает от войны, от потерь… Там среди этого ада не хватает человеческой любви, тепла. Ясно, что не совсем хорошо это, вернее совсем не хорошо, но что же делать?! Совесть и страх потерять вас заполняет меня всего, только та слабость перетягивает в таких непростых обстоятельствах. Виноват перед тобой, перед этой девочкой… Умоляю, не морочь себе голову такой ерундой. Не надо тебе, как говорят в народе, путать божий дар с яичницей. Ты, это ты. Нас трое — семья. А всё, что случиться там — обстоятельства… — Он не отрывал от её лица глаз. Взрыв прошёл. Теперь тихие слёзы текли по её щекам. "Что ещё сказать, как убедить?…"- Люлю, детка, ведь мы безумно любим друг друга: только бы жить… "Кресты", война проклятая всё запутали… время забрали. Успокойся. Прости. Клянусь, больше разговоров. Будь умнее, на каждый роток не накинешь платок.

Было невыносимо. "Ну перед той девочкой-матрасом твоя вина не велика, сама своей жизнью распорядилась, вот что делать нам с Адой? Как жить с этой твоей виной? А наговорил-то, наговорил… Ишь как удила закусил, аж из меня чудовище с каменным сердцем сделал. Разве можно меня за боль упрекать?"

Юлия, боясь уговориться, испуганно высвобождалась из объятий мужа. Ведь ему достаточно было не то что обнять, а протянуть руку и переплести пальцы, чтоб в ней запульсировала опьянённая чувствами кровь. Она со всем старанием пыталась перебороть в себе бушующие страсти- любовь и гнев и пересилить дрожь. Его близость, грязь измены, любовь: всё это и ещё много чего составляло гремучий коктейль. В таком состоянии она мало что понимала. Хотела ясности и ни черта не получила. Меч по- прежнему висел над её головой и в ней тоже звенело непонимание: "Но какой напор, какое волнение! Что это: правда, ложь? Поди разберись- душа кричит или грешит красивыми словами, набор фраз, у которых нет ничего". Нервный всплеск вновь достиг немыслимой вершины. Её тело раздирали обиды, боль, а непонимание взрывали голову. С силой вырвав руки, она отскочила так быстро, что он едва успел подняться. Противоречия разрывали её. Она покачнулась. Его глаза встревожено смотрели на неё. "Что ждёт его дальше?" Схватив его за ремень попробовала тряхануть. Получилось смешно и глупо. Он стоял скалой, а пушинкой рядом трепалась она. Выбившись из сил, застонала: "Даже этого я не могу сделать". От обиды и беспомощности, слёзы опять полились ручьём. Маленькая, худенькая, несчастная. Рутковский не владея ситуацией и совершенно не соображая чем ей помочь с несчастным видом таращился на жену. Но оставив ремень Юлия собралась и перестроилась, её кулачки бум-бум ударили в широкую грудь озадаченного мужа. Бум-бум… и её лицо тут же исказила боль. Его карманы были набиты всякой всячиной. Кулачкам досталось. Но Юлию это не остановило, тогда пришедший в себя Рутковский принялся по- скорому опустошать карманы, выбрасывая на стол записные книжки, портсигар, карандаши и прочие вещи. Даже расстегнул пуговицы: "Лупи с комфортом!" Юлия сразу обмякла. Охота бить по подставленной груди прошла. Ноги подкосились. Он подхватил на руки. Поцеловал кулачки.

— Ну зачем так себя мучить. Смотри, кулачки отбила. Нет там ничего, война и обстоятельства.

Он взял за пальчики её ладошку и стал тихо, покаянно её целовать.

Она, пытаясь стереть второй ладонью с лица слёзы, уцепилась именно за его последние слова и всхлипнула:

— Тебя не смущает, что именно твои обстоятельства, мусолит во всех подробностях народ?

Простой вопрос застал врасплох. Он чуть-чуть отпустил кольцо рук, дав ей дышать. Его плечи в недоумении поднялись. На лице застыло смущение:

— Наверное, я самый высокий, со всех сторон на виду, — пытался выкрутиться шуткой он, но заметив её дрожащие губы, сказал:- Сам не пойму как такое могло случиться… Виноват. Никак не хотел, чтоб ты знала. Ерунда всё. Пойми. Прости. Забудь. Тяжело там. Те дни не идут в сравнении ни с чем. Фронт это ужас, смерть, боль…

Шутку приняла сморщенным носиком. Едва он произнёс последние слова, как Юлии очень захотелось сказать, что тут и думать-то много не надо, "воробушек" постарался. И про фронт она понимает, про напряжение и про войну тоже, только всё равно "матрас" в её понятии имеет название — его эгоизм и моральная нечистоплотность. Простить можно- забыть не получится. Но она, понимая, что проповедь не вразумит его, а только заставит раздражённо оправдываться, оттого и промолчала, не сказав своих мыслей вслух. Приняв задумчивое молчание жены за раздумья, подбросив на руках, понёс на кровать. Поняв, что сейчас последует, она воспротивилась:

— Костя нет. Не сейчас. Не смей!

— Объясни почему? — вспылил он. Искренне не понимая её такую обиду. Всё ж разложено по полочкам. Помучила себя, отлупила его, любит же, самое время всё понять и простить.

— Я должна подумать… — лепетала она, обескураженная и униженная его таким эгоизмом. — Пусти меня!

Он сцепил в упрямстве губы: "Ну уж нет!" Она снова принялась вырываться, но он ещё крепче прижал её к себе и так продолжалось пока она не выдохлась в своей бесплодной борьбе и не обмякла на его руках.

— Вот и подумаем вместе, ты моя жена или ты предлагаешь мне пойти и поискать сейчас кого-то, чтоб меня утешили? — усмехнулся он.

"Что такое?!" Она испуганно вскинула глаза. Нет, такого она не хочет. Какой же он эгоист, эгоист, эгоист. Неужели он не может оставить ей немного гордости. Похоже нет. Хорошо! Пусть будет, в конце концов, как будет, ей тоже плохо без него. Придётся представить, что воспользовалась им сама. Так легче. Оцепеневшая от напряжения, она с удивлением обнаружила, что тело не слушает доводов истерзанной души и отбросив её монашеские намерения, отвечает на его ласки, что у них всё по-прежнему получается. И это несмотря на все её страхи, гордость и уязвлённое самолюбие. Тело не захотело противиться их влечению и страсти. Они ласкали друг друга не просто с обоюдной радостью, а с жадностью, головокружением. Юлия дрожала, когда он ласкал её, возбуждаясь всё больше и горячее от шёпота, движения. Опьяняющее притяжение тел, против него невозможно устоять. Ему нипочём все запреты, от него закипает кровь. Сладкое безумие кружило час, два… Но вот потом… ей было тяжело. На душе остался тяжёлый осадок и понимание того, что он останется в ней навсегда и ей не выкинуть его, не забыть, наполняло её жизнь тоской. Она не сможет быть гордой и не прощающей. Остаётся одно- терпеть.

Он был расстроен: "Да она уступила, но вот потом… словно натянутая струна. Значит, не переубедил, и она просто затаилась. Любовь и гордость скрестили копья. Будет не просто. Сейчас тоже пришлось надавить, по-другому было не возможно. Оказывается для неё это очень важно. Чёрт! Ничего, у меня есть время, несколько дней пробуду в Москве. Ох, если б у мужиков к этому месту были подведены мозги… Многих бед, наверняка, удалось бы избежать. Никак не думал, что женская душа в ней возьмёт верх над разумом. Ведь у неё сильный характер и она самостоятельная личность. Всё вышло иначе, Юлия восприняла сплетню сердцем, а не головой. От неё остались одни глаза. Изморила себя всю. Никак не хотел причинить семье боль. Думал, никогда не узнают. Опять же рассчитывал на её понимание. Ведь война, должен же он как-то жить. Всё получилось глупо и не стоило того".

Она лежала безмолвная и несчастная, делая вид, что спит, рядом с неподвижным, но крепко обнимающем её мужем. Юлия чувствовала что он не спит, а притворяется. Очень уж тихо и неподвижно он лежал для спящего. Почему? Ей казалось, что его раскаяние не шло от сердца и он не понимал до конца какую глубокую боль ей причинил. Рассчитывал на то, что война всё спишет. С какой лёгкостью пошёл на измену с такой же просит прощение. Возможно, притворяется… А что, если сейчас вспоминает ту фронтовую постель? Два желания устроили в ней борьбу. Раз: ей страшно как захотелось расцарапать ему лицо. Два: покрыть его поцелуями. Может быть чуть-чуть укусить губу, чтоб знал. Вздох вырвался сам. Тяжёлый с плачем. Она не смогла и наверное уже никогда не сможет избавиться от того негатива, что причинил он семье. Выбросить это ни из головы, ни из сердца невозможно. Но жить без него ей не под силу и это, надо признать, было правдой. Как же ей жить-то дальше бедной? Обида и горечь сгруппировавшись выдавили боль в слёзы. Чтоб не показать своей слабости, выскользнула из его объятий и умчалась в ванную. Через пять минут пришёл он. А ведь казалось крепко спал. Юлия не слышала, как вошёл, лилась из открытого крана вода, а она сидела сгорбившись на полу и уронив голову на пристроенные на край ванны руки горько и безутешно плакала. Он с беспокойством, не отрывая взгляда, смотрел на жену. Присел перед ней на корточки, бережно прикоснулся своими пальцами к её дрожащему плечу и в полную меру осознал, какое горе причинил Люлю. Сграбастав жену в охапку, он целуя мокрое лицо, вглядывался в её непрощающие глаза и беспомощно бормотал:

— Юль, а Юль, ну хватит уже тебе рвать себе и мне сердечко, ей богу, ничего страшного не произошло. Люблю ещё крепче тебя. Честно, тебя одну. Можешь не сомневаться, чем хочешь поклянусь. Ну посмотри на меня, любовь моя, я тебя когда — нибудь обманывал?

Глотая беспощадно текущие слёзы всё же выдавила из себя:

— Собранные в женщине силы никто не измерял, возможно я и смогу перебороть себя, а разговоры, лавиной гуляющие по Москве, по стране, как с этим?

— Ребёнок мой сладкий, плюнь на них. Пусть болтают. Мы-то с тобой знаем…

— Плюнуть?! Хороший совет. Это проще простого, только не до всего долетит… Опять же, хоть надорвись кричамши, что ты плюёшь на луну, а вот не получится доплюнуть… Вот так, дорогой!

Он поморгал, поморгал, горячо чмокнул её в щёку и объявил:

— Ерунда.

Может быть и ерунда. Ведь главное, что он жив и они вместе. Она уже ничего не знала и не понимала. Война всё перемешала. Он тот же и не тот. Юлия позволила себя унести и лежала неподвижно, уставившись в одну точку. Но он опять поломал все её планы и настроение. На кровати всё безумие повторилось, он целовал, убеждал, оправдывался и любил. Наконец выдохшись уснул. Юлия осторожно поднялась на локти: "Спит, не спит, а терзает себя, — всматривалась в его лицо она, — копается в себе и своих мыслях и так будет всю жизнь. Натворил. Ах, если б можно было заглянуть в его душу. Но нет. Мужская душа на замочках. Они всячески закрывают её от наших попыток залезть к ним в неё и покопаться. А что если он совершенно не замечает их с Адой состояния или вообще не обращал на это внимания. Есть семья и ладно. Ведь получается главная жизнь и ежедневное движение для него там, а тут так, ерунда? Может он только старательно делает вид, что всё как всегда и как ни в чём ни бывало возвращается сюда? А на деле долг, обуза…" Его поступок поколебал то, на чём держалось её отношение к нему — надёжность и доверие. К такому готова не была. Как жить без этого с ним, она не знала. Опять же как быть с её любовью и существовать без него тоже…

Пришла Ада, получилось вернуться поздно, удивлённая беспорядком в прихожей, рассмотрев отцовские сапоги под вешалкой и его китель, побежала в спальню. Головка мамы на широкой груди отца, её успокоила. Она развернулась и тихонько вышла из комнаты пока не заметили… На губах застыла улыбка: "Помирились!"

Сна не было. Юлия вся была начеку. Костя всю ночь ворочался и бился. И даже кричал во сне. Она целовала виски, гладила высоко вздымающуюся грудь и молилась: "Господи, спаси и сохрани его. Помоги ему, защити его… Так и быть я перетерплю всё, только даруй ему свою охорону и жизнь…"

Однако утром он проснулся бодрым. И у неё отлегло от души. Встала рано. Надо оставить обед ему, Аде. Суетилась, стараясь на него не смотреть. Выходные, чтоб побыть с ним, как делала это раньше, решила не брать.

Он жмурился, как сытый кот. Настоящий, спокойный отдых дома. Непривычны тишина, чистая постель, семейный обед, на покрытом скатертью столе. Сладко потянулся: "Недельку поживу, как белый человек".

Размечтался, как говорится о многом, и напланировал опять же короб, но не успел развернуться с делами группы, его вызвал Сталин. Он видел и говорил с ним много раз, но таким его ещё не видел. Верховный был мрачен. Он сказал, что в связи с обострившейся обстановкой, операция отменяется, а предназначенные для неё войска отправляются под Сталинград. Он так и сказал:- Надо спасать Сталинград. Рутковский напрягся. Знал, что опасное положение, но такая смертельная угроза… Верховный предупредил, что ему следует вылететь туда же и принять командование Сталинградским фронтом. Добавил, что остальные указания получит на месте от Жукова, который тоже вылетает под Сталинград. Получив несколько часов на сборы, он поспешил домой. Но застал только дочь. В этот раз Юлия упорно не захотела отпрашиваться с работы. Вызов и новое задание застали врасплох. Он не находил себе места: то пойдёт в кухню, то остановится у окна и застынет в одной позе, то, решившись, подсел к дочери.

— Адуся я срочно улетаю на фронт. Береги маму. Мне не хватило времени уладить наши с ней дела, но, прошу, поговори с ней. Верь мне и будь в моих помощниках.

Он притянул дочку к себе, они простились.

— Ты береги там себя, мы тебя любим и волнуемся.

Он с надеждой смотрел в лицо дочери.

— Вы тоже, пишите мне, ваш солдат скучает без вас. Уговори написать хоть строчку маму.

Ада удивлённо вскинула бровки:

— Я думала вы всё уладили…

Пришлось опять отводить глаза и оправдываться.

— Люлю пока ещё сердится, но я надеюсь на её прощение. Обещаю, я из шкуры буду лезть, а докажу ей — костёр нашей любви не затушить никому. Доченька, повзрослеешь, поймёшь, всё совсем не то и не так, как вы себе нафантазировали. Поговори с мамой.

— Ты не простишься с ней?

— По пути заеду… Ну всё, мне пора.

Они ещё раз обнялись, посидели на дорожку и он поехал к Юлии.

Коридоры военкомата были набиты людьми, и это мешало его продвижению. По-видимому, узнавали, потому как провожали с удивлением и любопытством. Спросив, где находится "Антифашистский комитет советских женщин", он поспешил туда. Женщины укладывали вещи и послания в ящички. Глаза выхватили Юлию сразу. Так устроен человек, вокруг миллион людей, а тебе нужно только одно лицо. Его глаза, движения, улыбка. Глазки её, заметив мужа, удивлённо вспыхнули. Какое-то время они смотрели друг на друга со страхом. Но его шаг был первым и решительным. Не давая ей время на раздумья, и загородив её от любопытного коллектива широкой спиной, он обнял жену и, не раздумывая, прижался к губам поцелуем:

— Прости, срочно отзывают на фронт. Опять не удалось побыть с тобой. Не успел рассказать, как бы хотелось о своей любви. — Он не заметил, как комната опустела. Женщины под напором Нины покинули её и толпились, тихо переговариваясь, в коридоре. — Люлюсик, милая пойми меня. Ты дорога мне вся от волосика до ноготочка. — Он чмокнул её в пальчик. — Это война не похожа ни на одну из тех, что я прошёл. Она всё перевернула с ног на голову… Но любовь моя к тебе, Адуси неизменна, — он говорил, их пальцы переплелись, он прижимал её к себе, а её лицо оставалось холодным и напряжённым. "Что мне сделать, какие слова найти, как растопить этот лёд и впорхнуть в неё вновь жизнь. Всю ночь, держа в объятиях ледышку, старался согреть это безжизненное тело, но так ничего и не добился. Ведь она умная женщина и как он рассчитывал должна была понять причину его "измены", а не зацикливаться на ней самой. Разве ж не понятно, если б не война, не было б потребности в другой женщине. Ему не в чем себя упрекнуть, не изменял он, а только пользовался. Это ж разные вещи. Но ведь Юлия живёт без мужчины? Дьявольщина! Что ж тут сравнивать-то, женщины устроены иначе". Он найдя себе оправдание, взглянул на часы, времени не оставалось. А жена как будто не видела его состояния и не слышала слов. Тогда он решил надавить на жалость, моля сказал: — Юлия, ни о чём не прошу, пожалей меня. Я ухожу на фронт, всё может случиться, — еле слышно шепнул он и дотронулся до её руки. Она очнулась. Подняла на него голову. Несмело, словно воруя, обняла за шею и, приподнявшись на цыпочки, потянулась к его губам. Он не выдержал, стиснул её в своих объятиях и поцеловал, раз, другой…, потом крепко и нескончаемо долго. Прежде чем отпустить её руку, он попытался пристально посмотреть в её глаза, только Юлия плотно заплющила ресницы. Ему ничего не оставалось как сказать:- Ну всё, я побежал.

Он уходил неспокойный, а где-то в самом дальнем уголке сердца, чтоб досадить ему зашевелился червяк: "А вот если б такое случилось с Люлю, простил бы ты, понял, не волновало бы ничуть тебя это?" Ужас! Он даже думать об этом не желал. Глупость какая. Юлия потому и Юлия, что никогда не позволит себе этого.

Их семейная жизнь продолжалась. И то была простая правда.

Он не видел, как она, качнувшись за ним, напоролась на стол и встала. Пелена из слёз сделала её слепой. Слышала, как женщины кричали ему в след:

— Бейте там этих гадов сильнее…

— Гоните, гоните их не топчитесь на месте…

По её щекам текли беспомощные слёзы… Отказать она ему при всех не могла. Узелки при чужих и посторонних только глупцы развязывают. Но принять его измену каков бы не был её мотив, оказалась несостоятельной. Может быть потом, но не сейчас…

"Господи, что же это такое… Почему меня разрывает сейчас на двое. В одну сторону обида, в другую — страх потерять его. Моё чувство к нему несмотря на боль не угасло. Но вот его чувство ко мне из-за отдалённости и наличия любовницы не могло не утратить остроты. Как же мне жить со всем этим? Как мне быть? Кто бы мне сказал… Отчего всё понятное без него, путается и становится не понятным и совершенно неприемлимым при нём… Ах, если б он всё рассказал сам и сразу, это была бы обида, но не превратившаяся в рану, от которой мне не излечиться никогда. Как же хочется вернуться назад, в предвоенное лето, которое принесло нам обоим столько счастья и остаться там навсегда". Вошли женщины. Искоса поглядывая на меня, продолжили заниматься прерванным делом. То, что они увидели сейчас, давало повод сомневаться в правдивости слухов. Нина обняла за плечи: — "Всё будет нормально Юлия. Будь умницей!" Я киваю. Мысли ж продолжают течь рекой. Как быть умницей, если всю ночь содрогалась от мысли, что эти руки обнимали там её, а губы дарили ласки какому-то там "воробушку". Я с ужасом чувствуя, как его ладонь медленно скользит по моему бедру, старалась отползти в сторону и резко отстраниться. Он подтягивал меня ближе и начинал безумно целовать. Хотелось встать вытереться и пойти помыться. Не скажешь же ему: — "Убери руки, ты мне противен!" Да и это правда только наполовину. Я люблю его. Но ведь он всю ночь убеждал меня в том же. А что, если я просто боюсь признать правду, а она в том, что все его слова ложь и он пытается усидеть на двух стульях?… Нет, нет, я этому не могу верить. Язва тут же ковырнула: — "В то, что он натворит такое не верила тоже…" Точно. Не верила. Новый вздох и меня обожгло:- "А вдруг всё правда и он любит нас с Адой, а тот "воробушек" лишь необходимость?…" Тогда я дура и сама подталкиваю его к ней. Учитывая её шустрость, она не замедлит этим воспользоваться. Нельзя раскисать, надо думать, Юлия, — приказала я себе. — Скорее всего, после госпиталя они не общались и не виделись. Он почти каждые две недели со мной. Что же мне делать, кто б подсказал правильный ответ. Если б знать на сто процентов, что любит нас с Адусей, я б боролась… Но гарантию этих ста не даст даже бог. Не заглянешь ему в душу и там, на фронте, у меня нет помощников. Пресвятая дева, что же мне делать?… Как страшно болит душа. Физические раны затягиваются, а душевные не уверена, что заживают вообще. Я просто сойду с ума. У меня совсем нет сил.

Когда боль, заключив союз с тревогой за него, особенно изощрялись в моих терзаниях, я запиралась в комнате, залезала с ногами на диван, брала томик стихов Пушкина и начинала в сотый раз перечитывать его. Но строчки великого поэта на этот раз вместо успокоения унесли в ту же плоскость. Борьба за свет с тенью, за лучшую долю, за жизнь и любовь… Человеку свойственно бороться. Он выживает борясь. Моя жизнь не просто моя. Она сплетена с Адусиной, его… Значит, я ответственна принимая решения и за их жизни. Но ведь и он тоже… Почему я думаю, об ответственности перед другими, а он нет. Ведь именно близкие любят и ждут вопреки всякой логики. И именно они находятся под ударом при совершении неверного шага или ошибки. Каждый должен отвечать за свои шаги по земле. Нельзя выезжать на терпении близких, эгоистично пользуясь им. Два пути. Как быть: обидеться и наказать или разобраться, простить и быть счастливой? Но это непростая борьба с бедой, с собой…

Тихо передвигались вокруг женщины. Тихо делали своё нужное для фронта дело. Это не пушки и не снаряды, но посылки так ждут на фронте.

Возвращалась домой. А рядом спешили тоже женщины. Усталые, простые. Их молодость выпала на военные и выпадет на послевоенные годы. Она жалкая, голодная, нищая и для многих безмужняя, но они будут счастливы даже крохам- яркому платочку, новым туфлям, случайной любви… Это их время и их жизнь.

Они летели туда, где шли напряжённые бои. Самолёт Ли -2 поднявшись с московского аэродрома взял курс на Сталинград. Летели на небольшой высоте, избегая возможности встретиться с немецкими истребителями. Война начинала учить хитрости. В салоне висела непростая тишина. Жуков дремал. Рутковский смотрел в окно. Под брюхом самолёта проплывала берущая землю в оборот осень. Её лоскутный наряд рвал глаза. Унылые пустотой поля и растерзанные дороги выворачивали душу. Дальше, за Волгу, отступать нельзя. Он и не будет отступать. Для него нет туда дороги. Живой ли, мёртвый ли он останется здесь. В глазах опять встала Юлия, хрупкая, беззащитная, в один миг превратившаяся в непробиваемую скалу. О такой Юлии он подозревал и раньше, понимая, что выжить и выстоять тогда, в 37, и добраться беженкой до Новосибирска могла только такая, но видеть ему не довелось, при возвращении из "Крестов" к нему метнулась мягкая, нежная женщина. И вот перед ним камень. Такую Юлию он не знал и боялся. Беря во внимание те "крестовские" прожитые годы без него, от неё сейчас можно ожидать любого решения и поворота. Вся надежда на Адусю. Она должна помочь. Жаль, что не успел поговорить… Самолёт начал резко снижаться. В животе всё напряглось. "Кажется, садимся". Осмотрелся. Выжженная солнцем степь. Показалось, что снова оказался в пограничном посёлке Забайкалья. Кругом пустынно и голо, никаких рощ, лесов. Под ногами и на зубах песок. Один тяжёлый ветер ровняет пожухлые травы и с остервенением гоняет по небу рваные облака. Если судить по забайкальским степям, то осень здесь начнётся внезапно. Там, как правило, это происходило с появлением сильных ветров. Воспоминание о знойном степном лете выветривалось в мгновение ока. И уже не верилось, что несколько дней назад изнывали от жары, мечтая о той минуте, когда, наконец, задует хоть слабый ветерок. А когда такой момент настаёт, мечтаешь лишь об одном, чтоб он неугомонный заткнулся и дал передышку. Получается, на живого человека не угодишь. После посадки, сразу же отправились к ожидающим их машинам и на наблюдательный пункт командующего Сталинградским фронтом. Там шёл напряжённый бой. Он шёл уже третий день. Вражеские позиции занимали высотки, советские части находились на виду у фашистов и те поливали их снарядами и минами. Среди залёгшей пехоты дымились подбитые краснозвёздные танки. Их просто расстреливали прямым попаданием. Немцы силами танкового корпуса и двумя мотострелковыми дивизиями, обращёнными на север и ещё танковой и пехотной дивизиями — фронтом на юг, держали коридор. Которым они вклинились, упираясь в Волгу. Ширина этого коридора не превышала десяти километров. Но вся соль заключалась в том, что он проходил по возвышенностям, а советские войска торчали в низине. Фашистское командование во всю искало слабину в обороне русских. Над позициями, не давая покоя, висела вражеская авиация. Бомбила не только войска, но и город, причём очень сильно. Над Сталинградом стоял сплошной дым. За день бомбёжки исчезали целые районы. Рутковский понимал, цель у врага одна — разрушить город до основания. А он истерзанный, не сдавался, стоял на смерть, собираясь уйти в бессмертие, но не быть полонённым. Против наших войск была переброшена 6-ая полевая армия, известная по сражениям на полях Западной Европы. Её командующий генерал-полковник Фридрих Паулюс-не новичок в нацистском генералитете. Рутковский понимал, на берегу великой реки развернётся невиданная в истории битва. Оценив объективно сложившуюся обстановку понял, что для успешного решения задачи не хватает средств и сил. Опять на лицо желание не соответствует возможностям войск. К вечеру поняли все, что наступление и на этот раз не даст результатов. Войска захлёбывались потерями, но прорвать оборону не могли. Жуков, отправляясь на командный пункт фронта, пригласил поехать и его. Удивило, что управление и штаб Юго — Восточного фронта перебрались на восточный берег Волги. В той обстановке это выглядело очень странно. Войска ведут бои на одной стороне, а штаб на противоположной. Рутковский всегда считал, что командующий должен быть там, где сражаются его войска. Легче управлять и люди будут драться увереннее. Кое-как вырытые землянки служили плохой защитой от снарядов и дождя. Через наспех сделанное перекрытие сочились мутные струи. Посмотрел: место крайне неудачное. Открытое, к тому же хорошо просматривалось с воздуха. Ознакомившись со всех сторон с обстановкой Жуков приказал Рутковскому принять командование Сталинградским фронтом. Знал, что к этому идёт, и попросил Жукова предоставить ему возможность самому командовать войсками. Глаза того полыхнули гневом. Рот перекривился. Он резко прошёлся по комнате из угла в угол, остановился у стола, снял и тут же положил на место трубку телефона. Костя готов был принять на себя его взрыв. Но тот взял себя в руки и сказал:- Командуй!

Жуков в тот же день, сухо попрощавшись, сел в самолёт. Рутковский наблюдал до тех пор, пока машина, взвив в небо, не взяла курс на Москву. Волновался ли он, беря на себя такую ответственность? Да, безусловно. Уже накопленный опыт и уверенность в себе, давало надежду. К тому же он знал, выживет или умрёт здесь. Опять же, раз Жуков уступил, значит, уверен, что дела и без него пойдут, как надо. Улучив минутку сел написать письмо домой. "Дорогие мои! Перелёт к новому месту совершил благополучно. Уподобился перелётной птице и потянулся на юг. К работе приступил с первого же дня и со всем остервенением и накопившейся злобой направил усилия на истребление фрицев-этой проказы… Наступит время, и фрицы будут биты так же, как били их при Александре Невском.

Теперь немного о себе. Здоров и бодр. Несколько дней жил в землянке — чаще бываю в разъездах. Теперь живу временно в деревянном домике. Вот это подлинно избушка на курьих ножках. Возможно. В недалёком будущем условия улучшатся, но некоторое время ещё придётся возвращаться в землянку.

Здешняя местность — копия Даурия. И когда я вылез из самолёта, невольно стал искать глазами даурский городок. Растительности никакой. Голые сопки и степи. Уже несколько дней дует сильный ветер и поднимает столбы пыли. Придётся заводить себе очки, а то начали болеть глаза. Зато зубы чистить не надо — прочищаются песочком, который постоянно трещит на зубах.

По вас скучаю очень сильно. Эта тоска ещё усиливается сознанием большой удалённости… Душой же чувствую вас рядом с собой. Как живёте вы. Пишите обо всём. Буду рад получить от вас весточку. Сознание того, что там, вдали, живут дорогие мне два существа, думающие обо мне, вливает тепло в мою душу, придаёт мне бодрости и сил. Ваш Костя". Он надеялся, что Люлю ответит, не зря вспомнил Забайкалье. Но письмо пришло только от Адуси. Люлю по-прежнему молчала. Он сел писать ответ и жалуясь в конце на то, что Юлия молчит, попросил дочь уговорить маму написать ему строчку, хоть два словечка…

С утра отправился на передовую к Жадову. Надо изучить местность и направление будущего удара, а так же боевые возможности соединений армии. Пробыл там целый день, но в подробностях изучал положение дел на месте, обошёл все траншеи и окопы, лично познакомился с командирами и бойцами. Ведь именно они будут воплощать его планы и замыслы. Он слушал их внимательно, вдумчиво смотря в глаза. Так человек больше доверяет и раскрывается. Потом спустился в блиндаж к ожидающим его командирам соединений. Завтра наступление в сводках это называется "бой местного значения", надо поставить задачи. Идут фронтовые будни. Ночью из блиндажа вывели на воздух солдатские песни. Пели солдаты, большим, могучим хором пели. Ох как хорошо пели. Заслушаешься. Немцы прекратив обстрел тоже слушали. Пела скучающая по дому, мирному делу, детишкам и любимым, душа солдат. С его подходом тихий разговор на минуту умолк. Рутковский присел к солдатскому огню на корточки, достал уголёк и раскурил папиросу, курил одну за другой и слушал. Он тоже скучал, его душа тоже летела к жене и плакала в разлуки.

Ему рассказывали, как встретили его появление здесь солдаты. Хоть и скрывали фамилию, а он проходил по сводкам и радиоперехватам как Донцов. Но солдатский телеграф не обмануть и слух о том, что Рутковский назначен командующим Донским фронтом, облетел войска. "Значит, отобьём фрицам печёнку", — говорили солдаты. "Он покажет им, где раки зимуют, поскручивает нечисти рога". "Он им Волгу не отдаст. Придаст такого же ускорителя, как и от Москвы". Не скрыть, было приятно. К тому же психологический фактор на войне не последнее дело, он придавал солдатам уверенности в победе, а это перед сражением важно. Не начав сражение, они знали, что победят. Просто здорово. Придётся не разочаровывать армии и поработать на победу.

Первое что он сделал, это перенёс КП в Малую Ивановку находившуюся примерно в центре войск. Это обеспечивало лучшую связь с войсками и облегчало контакт с командирами всех порядков. И сразу же поехал по войскам. Бросалась в глаза малочисленность частей. После инспекции стало понятно, что обороняться можем, а наступать нет. Познакомился и с командирами дивизий и полков. Поговорил с командующими. Опять вызвал сюда всю свою пристрелявшуюся команду В. Казакова, Г. Орла, начальник связи фронта Максименко. Жаль что в сутках только 24 часа. Надо было успеть везде. Тысячу вопросов следовало решить до начала битвы. Нужно доукомплектовать пехоту. Где брать людей. Велю проверить и перетрясти всё от штабов до медсанбатов. Тыл, солдатское питание, зимнее обмундирование, изучение противника и развёртывание госпиталей и так до бесконечности. А тут ещё свалила туляремия. Вспомнил Монголию с их грызунами. Сразу подумал: "Люлю это ты сердишься… Твоя любовь ослабила защиту". Эта болезнь передаётся от степных грызунов. Высокая температура, тошнота, головная боль, бессонница, воспалены лимфатические узлы. Конечно, надо было в госпиталь, но не время, не до этого. "Я выдержу. Юлия, милая, перестань сердиться и помоги мне". Вспомнив ту киску, что провожала его 22 июня на крыльце с Люлю и Адусей, он велел найти порученцу кошку. Животное раздобыли и поставили на довольствие к нему. К тому же грызуны принялись поедать резиновые изоляции и прокладки везде, куда им удавалось пролезть. К концу сентября немцы стянули к Сталинграду все свои силы, но намеченной цели не добились. При малейшей попытки противника усилить нажим на защитников Сталинграда, наши части переходили в наступление, для того чтоб облегчить положение защитников города. Этим мы отвлекали на себя противника, вынуждая держать его в междуречье основную группировку. С отдельных участков хорошо просматривались немецкие позиции. После боёв там скопилось много подбитых танков и фашисты под этими машинами нарыли окопов. Груды железа превратились в трудно преодолимые огненные точки. Обстановка не из лёгких. А тут ещё, противник в городе уже в трёх местах прорвался к Волге. Гитлер объявил на весь свет, что Сталинград им взят… Учитывая тяжёлое положение, в которое попала 62 армия Ставка приказала провести в октябре наступательную операцию. Приближалась зима. В холодном воздухе над позициями звенела тишина. Лишь изредка раздавалась короткая автоматная очередь. Донской фронт должен был сковать врага и не дать перебрасывать ему подкрепление в район Сталинграда. В это время 66 и 62 армии разгромив врага должны были соединиться. Успех могли гарантировать только дополнительные средства усиления: артиллерия, танки, самолёты, но их фронт не получил. Немцы упирались здесь на хорошо укреплённые позиции. Как следовало и ожидать наступление было безуспешным. Но утешало, что и неприятельским войскам пришлось топтаться на месте. Чувствовалось, что противник исчерпал свои наступательные возможности. Воспользовавшись сложившейся обстановкой Ставка приступила к подготовке мощного контрнаступления. Он догадывался, что оно должно было вот- вот начаться. Вернее, знал о нём ещё в октябре. Ему коротко рассказал об этом Жуков. Предупредил: все подготовительные мероприятия проводить под видом усиления обороны. Огорчало одно — по-прежнему не хватало людей. Но медлить было нельзя и он начал подготовительную работу, где имитируя наступление и вводя противника в заблуждение, где перебрасывая войска к месту настоящего прорыва ночью. В общем, скрывая свои регруппировки, накапливали силы для мощного удара. Самым рабочим временем были, естественно, ночи. Под их покровом к переднему краю подтягивались силы и подвозились боеприпасы. А днём гуляла сонная тишина. Авиации как в нагрузку к основным задачам поручили следить за поведением противника, чтоб не проморгать перегруппировку его войск. И когда в начале ноября из Ставки прибыл Жуков, было понятно — скоро! Планировалось два мощных удара по флангам сталинградской группировки противника с целью её окружения. Юго-Западный, Сталинградский и Донской, тремя клиньями должны были нанести удар по обороне противника. Обрадовало, что пошла в войска техника, немного, но понимали: страна отдавала всё. Подтягивались дивизии и из резерва ставки. Время теперь трудное. Приходится считать свои войска — их нехватка и противника — их предстоит бить и их много. Но, кажется, он справился. Полный порядок. Всё готово, учтено. Противник не подозревает о его планах.

Приходится не вылезать с передовой. Взгляд выхватывает знакомое лицо. Память копается в своём запаснике. Стоп! Он подходит, протягивает бойцу руку.

— Ну здравствуй Пётр!

Тот сначала, как положено, рукавицу к виску, потом уж снимает и вкладывает заскорузлую руку в лапищу Рутковского.

— Здравия желаю, товарищ командующий!

Рутковский улыбается:

— Не признал что ли?

Пётр мнется переступая с ноги на ногу. Как не признать такую махину. Но вроде ж неудобно, такая шишка, а с другой стороны сам подошёл, почему бы и нет…

— Да как не признать…

— Ну раз признал, вечером жди в гости. Сейчас нет времени, а вечером заскочу, поговорим… — Лукаво сверкнул глазом: — Аль не рад?

Пётр потряс головой, мол, век мечтал об этом. Рутковский ещё раз тряханул его руку и отправился дальше. К Петру тут же подвалил заинтригованный народ. "Ничего себе друг — командующий фронтом". Пётр был скуп на объяснения. Не расскажешь же про соседку Юльку, которую увёл у него из-под носа Рутковский. Про выстрел тоже лучше помалкивать. Про тяжёлый кулак командующего прошедший по его роже тем более не стоит рот открывать. Ого-го! Жизнь качается то вверх, то вниз. Но мужик, похоже, не злобливый.

А тот ехал и посмеивался. Вспомнилось Забайкалье, в окружении его бойцов озлобленный парень с наганом… Кто б подумал, где доведётся встретиться. А тогда могли запросто, как врага хлопнуть… Такое было время. Хорошо, хватило сердца и ума. Жизнь она не простая штука и очень важно не усложнить её до невозможности. До встречи с Юлией он не замечал этого. И вот теперь прожитое время мерцало фоном. А Пётр вехой, портретом на том фоне. Вечером взяв гостинец поехал в гости. В землянке из табурета организовали стол. Устроились рядом. Порученец Рутковского достал консервы, хлеб и фляжку с водкой. Она весело забулькала в подставленные кружки. К водке ещё не прикоснулись, а от вида её чудодейственное действо совершилось — развязались языки у народа в землянке. Все стали бойки и разговорчивы. Ели тушёнку с хлебом. Пили чай и вспоминали Забайкалье. Но долго угощением и вниманием не злоупотребляли. Поняв, что этим двоим, конечно же, хочется побыть вдвоём, поблагодарив за оказанную честь, ушли в свой угол. Рутковский спросил о семье. Пётр засуетился. Пошаркал ладонью по колену.

— Есть, а как же без семьи. И жена и детки. — С горечью добавляет. — Только вот остроносенькую, глазастенькую Юльку сердечко так и не забыло. — Он вздохнул, опустил глаза и внятно сказал:- За что любят рябину, берёзу, ромашку? Да просто за то, что они ими есть… Так и Юлию, такую какая она есть не любить нельзя…

Ляпнул и напрягся. Чего болтнул. Но Рутковский ничего улыбаясь соглашается. Юлию не забудешь, не разлюбишь, как ландыш, как подснежник, как любой полевой цветок. Вынимает фотографию жены и дочери. Даёт посмотреть. Глаза Петра вспыхивают: "Жива!" Рутковский кивает:- Жива, здорова, ждёт.

Пётр о слухах про фронтовых баб не спрашивал. Знал: мужицкая проблема. Главное для него- семья. Да разве такую, как Юля, на кого-то променяешь.

Потом, тремя часами позже, он заметит, как бежит время! Хлопнет себя по колену и поднимется. Пётр тоже. "Ну!…"- протягивает руку он. Они обнимаются. Рутковский просит:

— Выживи солдат.

— Побед тебе генерал. Не знал, что Донцов — ты. Ох, мать честная, Подмосковье выходит тоже твоя работа… Солдатский телеграф звонил, мол, новый командующий из Забайкалья и к людям уважительный, но, чтоб на тебя подумать… Ты головастый, мозгуй там, как эту сволочь побыстрее придушить, а за нас не беспокойся, мы вросли тут в землю, выстоим. Если пройдёт, то только по мёртвым. Не сомневайся. С тобой без всяких "расстрельных" приказов выстоим. Себя береги, Юлька не переживёт…

Рутковский поправляет ремень. Пора!

Они стоят у входа в блиндаж, дымят, ещё раз обнимаются. Пётр молча провожает его. Рутковский уходит в ночь. Впереди много дел. За полночь- в глазах рябит, ноги не держат. Неплохо бы хоть часок вздремнуть. Молча ложился, молча ворочался, бессонница. Устал же, как ездовая собака, казалось, закрой глаза, провалишься в сон и даже есть шанс увидеть во сне что-то приятное. Ан, нет! не тут-то было. До чего же она длинная, ночь перед боем! Учитывая, что синоптики обещают хорошую погоду можно рассчитывать на авиацию. Но задолго до рассвета стало понятно, что синоптики ошиблись. Туман заволок всё вокруг. А утром наступление. Только запущенное время уже не остановит, проглатывая первую неприятную неожиданность, вношу поправки. Вот оно, бегут последние минуты, особенно гулко стучат винтики в часах. Неприятный холодок пробегает по спине, как оно пройдёт? Ровно в назначенное время 7. 30 затараторили гвардейские миномёты, сотнями разрывающихся от натуги глоток яростно закашляла артиллерия…. Вздрогнула, закачалась земля. Под прикрытием этого бешеного артиллерийского урагана начали выдвигаться танки непосредственной поддержки пехоты. Они белыми тенями скользнули вперёд. Он знал, что на заснеженных пространствах, едва заметно шевелились сапёры. Они заканчивали подготовку проходов в минных полях. Находясь на своём наблюдательном пункте видел, как ожили тоненькие линеечки окопов, в которых накапливалась пехота. Всё шло нормально. Ещё немного — танки и пехота двинутся в атаку. В первой траншее противника завяжется ожесточённый бой…

Хлопотный день мелькнул — не успела оглянуться. Так и живём торопя время. Всем хочется быстрее вымести с наших просторов войну и отпраздновать победу. Хотя, наверняка были такие, кто жил, а я тянула это ужасное время, как оброк. Возвращалась домой. Шла неторопливо. Наконец-то кончилась дождливая, слякотная осень. Жестокий ветер раскачивает и раскачивает деревья. Рвёт наглец листья, раздевает. Оголит, получит удовольствие и бросит… Молодые тела- стволы завораживают глаз, а закрученные временем вызывают жалость. Я не могу видеть щупальца въедливого дождя на крышах. Свинцовые тучи. Мокрый город. Полумрак. Как надоела эта тоска. Первый морозец приятно бодрит. На небе одна за другой словно электрические лампочки вспыхивают холодные звёзды. Я смотрю на одинокую Медведицу. Всегда одна. Где же она потеряла своего медведя? Неужели засмотревшись на молоденькую яркую звёздочку он сорвался и ушёл. Холодный мир, где даже звёзды обречены на одиночество… Кому он нужен… Обидно, ужасно обидно… Когда голова не занята работай в ней комфортно размещается Костя. Он вытесняет всё заставляя думать о себе. А я глупая злюсь и с радостью пользуюсь. Ловлю себя даже на мысли, что именно для этого хожу так много пешком, чтоб было время больше побыть в мыслях с ним, найти ему оправдание… Но ведь это неправильно, оправдать можно всё. Только слабые придумывают, что обстоятельства сильнее их, а те что ещё слабее в это верят. Не надо петлять. Получается я слабее слабого. Жизнь строит себе человек сам. Надо, кончать с этой неопределённостью и на что-то решаться. Сделать лучше все это, пока его нет. Страна большая. Почему не вернуться в Забайкалье. С теми местами связаны счастливые дни… Запрещу себе думать о нём. И всё же… Как хорошо быть травкой — он ходит по ней, хорошо луной, звёздами — он смотрит на них, хорошо быть воздухом — он дышит им. Я б поменяла свою на что-то из них лишь бы быть рядом. Ведь жизнь одна и зачем она мне нужна без него. Господи, мы ж о разлуки думать не могли. Когда мы не в месте душа болит у обоих. Обещали после "крестов" никогда не расставаться… И вот… Да, я убеждаю себя, что так надо — война… А надо ли?… Как же быть, где найти золотую середину, а может убежать…

"Беги, беги, только от себя не убежишь. Не выдержишь ведь. Кто тебя где ждёт? Как жить будешь?" — принялся терзать въедливый язычок.

"Это не важно. Как-нибудь. Как другие. Сейчас всем не лучше меня". — Тут же расхрабрился другой.

"Ты не о других думай, а о себе", — не отставал первый.

"Всё равно уеду, иначе пропаду", — встаёт на дыбы упрямец.

"Плюнь. Без него тоже пропадёшь, любовь сожжёт…".

"Но как он мог, это не по — христиански. Я не заслужила к себе такого отношения".

У подъезда останавливаюсь. Перебранка во мне затихает. Поднимаю глаза на окна, горит свет, значит, Ада уже дома. Мучаю себя, терзаюсь, а ему это просто не нужно, он спокойно живёт своей жизнью в которой мы только по обязанности… Всё-таки хорошо, что он на Брянском фронте, там тишина. Если б он был под Сталинградом… О, нет! Сердце моё от одной мысли разорвалось от страха. Там такая каша, похлещи ещё чем под Москвой. Кажется там Донцов какой-то командует. Только не понятно, как Костя на том Брянском направлении выдерживает… Запросто убежать может, как мальчишка, в пекло. Он такой. Без живого дела изводится весь. Почему-то давно не приезжал. Может, обиделся или с "воробушком" определился, забрал её к себе и в счастье купается… А к нам просто не заходит. Сердце перевернулось и кольнув плюхнулось на место. На минуту вспомнился Костя: высокий, стройный, подтянутый с красивым лицом, ему 46, а разве дашь. При его появлении не могу не улыбаться, кажется, солнышко одарило своим присутствием и всё вокруг становится светлее и чище. Я привалилась к стене лбом и заскрежетала зубами. Жизнь скакалочка — выиграл, проиграл… Я проиграла. Проигрывать тоже надо уметь.

Подошла соседка.

— Плохо?

Я качнула головой. Не сплю, не ем, и хуже всего, что в этом мире для меня больше не существует никакой опоры.

Та обрадовано затарахтела:

— Ещё бы не было плохо, после тех коленец, что выкидывает твой благоверный было хорошо. — Я пытаюсь вырваться из её клешей и уйти. Она придерживает меня всем туловищем и продолжает:- Вы всем казались лучшей супружеской парой. Мы молились на вас… Плохо. Поплачь в моё плечо. Нет ничего лучше, чем поддержка другой женщины.

Упаси Бог! Я делаю глубокий вздох. Только не твоей, милочка! Ни за что не доставлю удовольствия этой идиотке: ни моей боли, ни злости она не увидит. Я улыбаюсь и не моргнув глазом вру.

— Не живите сплетнями. Мы и сейчас вместе. Нам хорошо в семье.

— Ну уж ты скажешь?! — сказала, но не отпустила и за рукав цап. — О нём много сплетничают. Очень много, это нехорошо.

— Много, — соглашаюсь я, но резко добавляю:- Много, и всё неправда. Врут, потому что он самый красивый, самый талантливый, самый лучший…

Нет, ей меня не добить, ни за что!

Она в нокауте. Клещи на минуту расходятся. Мне хватает, чтоб нырнуть в подъезд. Вот и квартира. Там я сама с собой и своим горем одна, без посторонних глаз. Ада не в счёт, она часть всего этого.

Услышав поворот ключа в двери, Ада отложив уроки, встретила меня в прихожей.

— Ты чего так поздно сегодня, посмотри на себя, еле на ногах держишься?

Я ответила на её поцелуй и выдавила из себя первое же что пришло на ум.

— На Сталинград паковали. Что там слышно новенького?

Адка прижавшись ко мне тут же отрапортовала:

— Идут кровопролитные бои. Мам, папа письмо прислал, ты б прочитала.

Отворачивая от неё лицо, словно делаю, что-то нехорошее, я прошептала:

— Незачем. До конца четверти доучиваешься, и мы уезжаем. Так будет правильно.

Дочь замерла, помялась, теребя в пальчиках воротничок моей блузки и поймав мой взгляд осторожно заговорила:

— Мамуль, ты не торопишься? Он так просит тебя хоть словечко написать… Прочитай, что тебе стоит, ведь это ж только письмо. Вспомни как сама же говорила: "Путь гнева- путь ошибок". Не делай их.

Я посмотрела на неё и отвернулась. Она права. Но не надо чтоб она видела метание в моих глазах. И я сбиваясь шепчу:

— Во мне опять всё будет бунтовать, а горечь, получив свободу, отравит разум. И квартиру надо освободить ему. Нам здесь нечего делать. Пусть привозит свою принцессу и не мыкается по чужим углам. Наверняка где-нибудь в гостинице перебивается… Не надо ему мучится. Пусть живёт.

— Мамуля, о чём ты? — обняла горячо Ада. — К тому же его могут убить, он непременно полезет там на передний край и в атаку.

Я уставилась в стену и промямлила:

— Там пока тихо. Я слежу за сводками. Он же остановил на своём участке наступление фрицев, Брянский фронт стоит.

Ада с сожалением покачала головой и терпеливо принялась объяснять:

— Я ж просила тебя прочитать хоть одно письмо… Отец давно в Сталинграде. Он уехал туда от нас. Его Сталин вызвал и срочно отправил в самое пекло.

Стоять я не могла, из меня ушла жизнь. Нащупав стул, я присела.

— Адуся, какой Сталинград?

— Мам, сама подумай разве, он мог оказаться в такой час в ином месте…

— М-м-м… Не мог… Где была моя голова, — я заметалась по комнатам. Вернулась на кухню, схватила с края стола письмо, прочла раз, другой. Ада принесла еще…

— На, читай. Любит он нас, понимаешь, любит и страдает. Война же мам, я и то поняла- нельзя к нему с прежними мерками…

Меня то бил озноб, то палила жара. Господи, я сошла с ума. Идёт такое кровавое месиво. Он опять на самом краю. Он всю жизнь на самом ответственном направлении, именно там, где до смерти один шаг. Мятеж с белочехами, Колчак, Унгерн, сдерживание банд на монгольской границе, конфликт с Китаем, ведь без него прошло только то, что уместилось в его отсидки в "Крестах". Эта война — опять же без него не обходится всё роковое для страны сейчас и не обойдётся в будущем. На меня как затмение нашло. Зачем мне та пустышка, когда речь о Костике идёт. О его спокойствии и жизни. Ему там так тяжело, а я со своими соплями. Ада права. Любит он нас и нельзя ему не верить. Вон же пишет, что безумно скучает и просит уговорить меня написать хоть словечко. А это"…Скучаю, безумно скучаю, хотелось бы и себя запаковать в посылку, но надо гнать эту нечисть". Или это"…Скоро война окончится и всё будет как ты мечтала, как мы хотели, потерпи, моя любимая женщина". Ну не может же это быть неправдой… Если б не нужны были и не любил, то обрадовался бы моему ослиному упрямству и со спокойной душой забыл о нашем сосуществовании. Строчки плыли перед глазами. У меня не пара слов, а целая куча писем. Я отправлю их ему все. Это нежные письма, в них нет боли, и они не засорены ревностью. В них одна тревога за него да любовь. Я писала их навсегда только моему Костику. Пусть читает. Только правда ли всё то, о чём он пишет? — я передёрнула плечами. Чёрная метла горечи опять прошлась по душе. Я не могла понять правда ли это. А что, если всё игра? Меня опять зазнобило. Нужно было остановиться. Стоп, стоп! Сейчас не я главная, а он и мне необходимо принять решение в пользу его… "Любовь дар, её надо беречь", — убеждала я себя. Чтоб не передумать, я вскочила, торопливо начала одевать пальто. Руки не сразу попадали в рукава. Схватив сумочку с пузатыми от писем боками, понеслась к двери.

— Люлю, ты далеко? — догнал меня встревоженный голос Ады.

— Не волнуйся, скоро вернусь.

Ада, метнувшись в след, наткнулась на хлопнувшую дверь.

Я неслась, как будто за мной гналась свора собак. В такт шагов билось в бешеных ударах измученное сердце: "В конце концов Нина права, половое воздержание- не то, что мужчины согласны долго терпеть". Отнесла письма и, кинув их в почтовый ящик, прижалась к нему лбом. Правильно ли сделала? А вдруг нет, и он воспримет это как слабость. Но теперь уже поздно жалеть. Обратной дороги нет. Собственно, какая разница. Главное, я его люблю и хочу, чтоб ему было хоть немного легче там. Кто его ещё пожалеет, ведь у него никого нет кроме нас. Бес с ней, с моей гордостью, когда каждую минуту ему грозит смерть или ранение. Главное, чтоб выжил, а уж потом разберёмся. Всю обратную дорогу упрекала себя: "Разнылась на радость "пернатым". Они с удовольствием приняли это за покорность её судьбе, за примирение с жестокой действительностью. Нет, я ещё покажу себя!" В уголках плотно сжатых губ застыла чуть заметная усмешка. Возбуждённая вернулась домой. Обеспокоенная Адуся, метнулась ко мне:

— Мамуля, ты куда ходила?

— Отправила отцу письма, все, целую пачку, понимаешь?

— Вот и молодец! — прильнула ко мне дочь. — Ты у меня умница!

Я прижала её ещё хрупкое тельце к себе и встав на цыпочки поцеловала макушку. Почему-то вздохнулось с облегчением, как будто с плеч и груди свалился тянувший к земле груз. И через "не могу", через боль душевную выматывающую, по кускам себя собирая я постепенно начала приходить в себя. Не забывалось, но зарубцевалось- всегда есть, но с этим живёшь.

7 ноября несмотря на тяжёлую обстановку было торжественное. Потом посидели, выпили за Победу. Казаков добился приезда на фронт Шишманёвой, та привезла подругу Таланову. Естественно, привёз их сюрпризом на праздник. Даже сделали несколько совместных фотографий. На память. Рутковский позировал и улыбался, но в отношения вступать не собирался. Пьяненьких барышень распирало веселье. Такой повод- встреча. Рутковский поглядывал на Казакова и думал, за каким лядом друг устроил ему тем сюрпризом головную боль. Страхи скреблись в груди: ещё узнает Люлю. Придётся ей всё рассказать. Как она на это отреагирует?

19 ноября 42 года началось историческое сражение, и Рутковскому выпала честь быть его участником. Восемьдесят минут молотила артиллерия передний край гитлеровской обороны, потом перенесла свой удар в глубину. Ещё немного и поднимутся цепи, пойдут в лобовую атаку… Ещё немного, ещё чуть — чуть…

Во время подготовки он не вылезал из армий, считая себя обязанным побывать в каждой и естественно наведаться на передний край. Пришла очередь и до 62-ой сражающейся на правом берегу Волги. Но река только схватилась льдом, он просто, как живой ходил под ногами. Двинулись пешком. Причём фашисты всё время лупили по реке и везде чернели ямы. Хорошо хоть сопровождающие солдаты прихватили доски, верёвки, крюки. Лёд гнётся, а он идёт и идёт. Какое-то время крутые берега спасали. Но фрицы заметили, и давай лупить. Всё упали на лёд. Лёд голубыми звёздочками переливался. Казалось подмигивают ободряюще на нём снежинки. "Юлия, милая, возьми меня в кольцо своей любви, сделай неуязвимым". Семь раз не умирать. Он поднялся, достал платок, вытер мокрое от брызг лицо. Возвращаться не стали, пошли перебежками. Проводник часто оглядываясь назад, поторапливал. Дошли. Зато, какая там, где, вцепившись в клочок родной земли, стояла на смерть 62 армия, была сердечная встреча. Его угощали солдатским хлебом. Каким вкусным он был. Ночевал в блиндаже, при коптилке писал домой письмо. Свет её, грязно жёлтый, распространялся как раз только над столом, так что ему хватало. Зато фантастические тени, бродя по стенам испепеляли иллюзию одиночества. Он переживал редкий в его не простой жизни момент жалости к себе. "Юлия, я страшно одинок без тебя. Не казни меня так. Моя жизнь без вас с дочкой пуста". "Люлю, я не прошу ничего, будь великодушна, пожалей меня, хоть как солдата. Все ж получают письма, один я нет…" Как долго и тяжело ожидание. Почему ей так сложно понять его положение… Он не мог даже предположить, что обида сделала Юлию равнодушной к нему. Нет, нет, такого просто не может быть. Разрыва быть не должно. Он надеялся, что она не предпочтёт такой выход. Юлия его жена, она должна понять. Да он и не допустит этого…

Не уснуть. Вышел на воздух. Голубоватый свет выстелил дорожку от чистой- чистой луны, которая повисла над самой головой низко-низко. А вокруг хороводились голубоватые звёздочки. "Юлия, милая, я ж люблю тебя…,- он запрокинул голову к звёздному небу и стиснул замёрзшие руки в кулак. — Мы не можем изменить прошлое, но настоящее и будущее-то в наших руках, Люлю, любовь моя, в твоих".

Он пробыл там день и понял: там, где рушится, не справляясь с прочностью камень, и плавится, не выдержав накала металл, стоит наш солдат.

…Нервничали лётчики. Погода мешала им выполнять задачу. Он разрешил им поднимать в воздух пары и одиночные самолёты. Вражеская авиация, в таких климатических условиях почти не появлялась, а наши летали. Полотно тумана скрывало от него поле сражения. Молочная стена, как в грозовом месиве озарялась вспышками разрывов. В стереотрубу он наблюдал, как дружно пошли в атаку пехотинцы. Вот шум боя переместился в глубь. Он услышал громкое "ура!" и перевёл дух. Утро, подхватив понесло грозный русский клич по полям. Поднялась и пошла в свой бессмертный бой пехота. Далеко разнёсся лязг гусениц. Атака! Ещё один облегчённый вздох: — С богом! Смогут ли прорвать вражеские укрепления? Смогут!

Вдруг затрещали немецкие пулемёты. "Чёрт, видно не все огневые средства подавлены в ходе артподготовки". Казаков выдвигает для подавления орудия прямой наводки. Огонь противника ослабел. Шум боя стал удаляться. Туман словно ждал этого, стал редеть и исчез. Он увидел поле боя ещё дымящимся, в языках пламени и жаре сражения… Да, это был горячий денёк! Над головой проносились наши самолёты, словно торопились реабилитироваться за погоду.

Прояснилось, теперь в бинокль он следил за штурмом меловых обрывистых высот в районе Клетской. Трудно, но бойцы, цепляясь за выступы, взбираются вверх, некоторые срываются, а потом вновь лезут на кручи и атакуют. Немцы отбиваются отчаянно, с бессмысленной яростью обречённых. Но наша пехота шаг за шагом сбрасывала их с высот. Полоса обороны начала давать трещину. Наши двигались вперёд. Тщательно разработанная операция развивалась строго по плану. Во второй половине дня противник пытался затормозить продвижение наших войск, перейти в контратаки и пытался отбить утраченные позиции. Но силами 21- ой, ввёдшей в бой танковый корпус, преодолев сопротивление, двинули вперёд. Командарм 65 быстро создал мобильную группу из имеющихся у него танков посадил на них пехоту и, обойдя противника ударила во фланг и тыл. Все попытки немцев остановить наше продвижение оказались запоздалыми. 23 ноября наши передовые части замкнули кольцо. Ещё вчера в своей очерёдной радиопередаче по фронту фашисты заверяли, что не отступят с линии своей обороны ни на шаг. А сейчас Рутковский выталкивал их километр за километром. Все понимали, великая битва на Волге подходила к концу. Огромная армия Паулюса уже была в стальном кольце. Зима вступала в свои права, причём суровая. Транспортная авиация Геринга, вёзшая провизию и тёплое обмундирование для окружённой армии, сбивалась нашими истребителями. Доблестные солдаты фюрера, промаршировавшие по Европе, а именно их, отборных, согнали под Сталинград, жрали дохлую конину, кошек и собак. Они мёрзли в степи под ледяным ветром. Фюрер приказывал: "Стоять на смерть!" "К вам на выручку идёт фельдмаршал Манштейн…" Шёл, но не дошёл, как не долетели самолёты Геринга. На его пути встали непробиваемой стеной дивизии генерала Малиновского. Выбор у окружённых солдат фюрера был не велик: сдаться в плен или погибнуть. Неужели он дождался этого долгожданного часа! Его войска не только устояли против мощной группировки противника, они били его, лупили в хвост и гриву. Держали суровый экзамен и выдержали его. Ставка торопила с ликвидацией окружённого противника. Рутковский вышел с предложением на Сталина, добивать Паулюса не двумя фронтами, а одним. Так, как считал, что это затрудняет быстрому решению задач. Сталин обещал подумать и на Комитете Обороны через несколько дней поднял этот вопрос, подводя членов Государственного Комитета Обороны к выбору: Ерёменко или Рутковский будет добивать Паулюса. Решили в пользу него. Был обрадован и взволнован от оказанного доверия. Попросив разрешение, зашёл адъютант и, положив на стол перед ним пачку писем, развернулся на выход.

— Это что? — не понял он.

— Письма.

— Это-то как раз я понял… От кого?

Мешками и пачками письма приходили ему отовсюду, он не успевал читать… поэтому попросил передавать ему в первую очередь от семьи и послания по делу. Остальное оставить до лучших времён.

— От вашей жены.

Сначала он обалдел от радости. Потом напугался, что там? А вдруг она вернула ему все, что он ей писал? Попробовал выдохнуть и не смог: понял, что ему стало трудно дышать. Походив вокруг стола, потом помотав круги по комнате и выкурив не одну папиросу, осторожно взял одно. Повернулся к окну. Читал, смеясь и плача. Оглянулся на дверь. Только бы не застукал его таким никто. Он целовал их все вместе и по одному. Потом покрывал поцелуями каждую строчку, сто раз перечитывая. Был похож на сумасшедшего. Читал и шептал: — "Ты всё поняла и простила. Спасибо, любовь моя. Ты у меня умница. Какое счастье и какой праздник для меня. Я виноват, знаю. Люблю тебя. Безумно люблю, не сомневайся. Если смерть не разлучит нас, будем всегда вместе. Ведь я, мой свет, не смогу жить без тебя". Торопясь успеть уложиться в выдавшуюся свободной минуту, он сел писать Люлю ответ. "Милая, Люлюсик! Я безмерно счастлив, ты не представляешь на сколько. Ты, радость моя, подарила мне жизнь. Я виноват, виноват, виноват. Сто раз виноват, но я только твой. Люблю тебя одну, безумно, сейчас и на тысячу лет вперёд…".

Холодно. Снег и мороз такие, каких я не видела никогда. Порыв снежного ветра с такой силой бил в лицо и спину, что люди едва держались на ногах. Думала об одном: "Как он там целый день на холоде?"

Сталинградская битва прокатилась эхом не только по всем фронтам, но и городам, селам, полустанкам, задела каждого человека наконец, а нас с Адой в особенности. Ведь там был наш Костик. Пока шли бои за Сталинград, от меня осталась только тень. Я не то слово извелась, а вообще еле таскала ноги. Знала: там идёт "война за метры". Там жизнь и смерть несётся на одной колеснице и Костя, Костя там. Я, как манны небесной ждала тех сводок с фронта. Вздрагивала, боясь чужих звонков или стуков в дверь, способных принести нам плохую весть. Молилась всем святым, чтоб помогали ему выжить и победить. И вот наконец-то свершилось. Ещё не выбили немцев с окраин Сталинграда, но зажали пакость эту в "котёл". Если б можно было накрыть крышкой и сварить. Знала: Костя поставлен добивать их. Значит, жив. "Господи, спасибо!" А тут письмо за письмом. Скупо о себе, жив, здоров и всё. Зато много о любви. Что чуть не сошёл с ума от счастья, получив столько любви и прощения за один раз. Что любит только меня и как только сможет вырваться приедет, и лично всё расскажет и впредь обещается ничего не скрывать… Я читала и опять ревела. Это горе какое-то… Для чего у баб такой накопитель слёз. А откуда-то из — под сердца лезло сомнение. Что я держу в руках: правду, ложь? Как мне разобраться. Неужели теперь так будет всегда. От безответных вопросов мне становится дурно. Надежда одна — на подсказку сердца, но оно молчит, отказываясь участвовать в моих метаниях. Может приподнять, конечно, занавес встреча, но когда она ещё будет. А пока это время надо пережить. Хотя как это сделать я не знала.

Уничтожение "котла" поручалось Рутковскому. Ему перекинули из распоряжения ставки 2-ую гвардейскую армию. Это уже было кое-что. Не дожидаясь её подхода, он приступили к подготовке наступления. В план операции была заложена основная идея: ударами по центру окружённой группировки с двух сторон расчленить её, разорвать все её связи, лишить аэродромов, а затем ликвидировать по частям. Зима стояла суровая. Ветры, как цепные собаки, сорвавшись, гуляли по степи. Снег толстым слоем покрывал позиции врага, обнаружить их не всегда было легко. На всё нужно время, а его не дают. Ставка непрерывно торопит: "Давай! Давай!" А это выкинутые на ветер чьи-то жизни. Ох, как не хочется их класть без необходимости.

Какой уже месяц сражается город, стоят насмерть улицы, дома. Мрачную картину представлял из себя он. Смотреть на эти бесконечные руины было тяжело. Пожарища плевались дымом и гарью. Вставала дыбом земля от разрывов снарядов и мин. Со всех сторон доносился лай пулемётов и треск автоматных очередей. Стоит Сталинград, огрызается.

А на небе румяный месяц качает на своих рожках новый 1943 год. Лётчики доставили в степь ёлку. Её украсили. Делалось всё спонтанно, а получилось замечательно. В штаб-квартире собрались члены военного совета фронта, Василевский, Новиков. Отсчитали по часам минуты до 12-ти. Крикнули, как водится, "ура!" и "за победу!" Потом "с Новым Годом!" "Я загадал желание под скрежет железных кружек. Оно, любимая, о нас! Как мне Люлю не хватает твоего тепла и просто любимого взгляда. Как я хочу, чтоб ты всегда была рядом и не могу этого себе сейчас позволить". Встреча получилась весёлой. В гостях была писательница Ванда Василевская и её муж драматург Корнейчук. Вспомнили Варшаву, польские песни. У него не выходила из головы его сестра Хелена, оставшаяся в Варшаве. Что будет с ней, если дознаются, что он её брат… Вспомнил о семье, улыбнулся. "Люлю, Адуся, когда мне так радостно, как жаль что вы так далеко". Скучал безмерно. Когда был занят боями, всё загнал в дальний угол, а сейчас тоска выбралась и брала его в оборот. Он поднимал бокал за них, за их скорую встречу, за ту любовь Юлии, что вновь взяла его под свою защиту. Прощённый, он дойдёт до Берлина и будет невредим. Счастливым смехом звенело праздничное застолье. Все понимали: идут бои, но битва уже выиграна. Речь самопроизвольно зашла о "котле". Шутя, вспомнили, что в древние времена осаждённым в крепости предъявляли ультиматум: сдавайтесь или смерть. Он подумал о замерзающих в окопах немецких солдатах. Их положение тяжёлое, испытывают голод, болезни их добивает холод. Они обречены. Мы не фашисты и можем быть не жестокими. Надо попробовать спасти им жизнь. А что, если воспользоваться ультиматумом… Всем понравилась идея. (Позже Юлия ему скажет, что только Рыцарю, могла прийти в голову эта идея) А тогда дружно стали вспоминать события далёкой истории — осады замков, крепостей и городов. Общим усилиями текст был составлен. Москва одобрила и с незначительными поправками утвердила. Предлагалось за день-два до начала наступления вручить это Паулюсу или его заместителю. Им гарантировалась жизнь, раненым и обмороженным медицинская помощь, оставлялись знаки различия, а офицерам даже холодное оружие. После окончания войны возвращение в Германию или любую другую страну. Первых парламентёров обстреляли. Им пришлось назад возвращаться ползком. Нашу протянутую руку не пожали. Ну что ж попытка проявить человечность и быть гуманными, не была оценена врагом. Тогда оставалось одно — применить силу. Хотя день и ночь передавали по радио условия капитуляции. Наши самолёты разбрасывали над территорией противника с призывом к немецким солдатам и офицерам прекратить сопротивление. Всё же начали разгром немецкой группировки. Полки 65-ой двинулись в наступление. Это был нелёгкий бой. Заснеженная степь и сильный мороз сковывали движение. В небе зависли вражеские истребители. Они низко шли над степью. Заметив его машину, головной развернулся, остальные, хвостиком последовали за ним. Выскочили и упали в снег. Он слышал, как пули с шипением перечеркнули сугроб у самой головы. Если б одна очередь, но по ним отстреляли все. Приподнялись, огляделись. Кажется, не попали, потому что на снегу вокруг не было крови. Пронесло. С трудом верилось в такое везение. "Неужели даже не ранен? Чудо!" С каким-то охватившим его, невероятно, чистым чувством, он повернулся на спину. Глядя в безмятежно синее небо, улыбнулся: "Юлия, накрыв своей любовью, ты опять меня спасла". Как сильны и радостны ощущения жизни! Он черпал ладонью снег и жевал. Тот пах, будто спелая разрезанная на двое антоновка. Шутки, смех. Кто-то, удивляясь чертыхается, кто-то смеётся, заявляя, о праведнике среди них, кто-то говорит об ангеле накрывшем своим крылом. А он знает — это его Юленька!

Враг отчаянно сопротивлялся, ибо понимает, припёртым к стенке им придётся отвечать за всё. А ставка приказала попробовать ещё раз послать парламентёров с ультиматумом. Что и сделали только с южного фасада окружения. На этот раз их приняли и провели с завязанными глазами на КП. Но нашим офицерам было объявлено, что Паулюс отказывается принять ультиматум. Гитлер присвоил ему "фельдмаршала". Когда Рутковскому доложили, он усмехнулся:- "Фельдмаршала мы ещё в плен не брали, возьмём". Парламентёры возвратились обратно. Он покурил и усмехнувшись сказал: — "Ну что ж, всё ясно, продолжим войну". В бой вступила авиация дальнего действия бомбя аэродромы и объекты. По нашим самолётам огрызались зенитки. Немцы затаились. Тогда взвились сигнальные ракеты, извещающие о начале артподготовки. Артиллерия, миномёты, "катюши" открыли враз огонь. Вслед за танками пошла пехота, поднялась и авиация. Первый день не дал полного успеха, но мы на 12 километровом участке вклинялись в оборону противника. Это уже была удача. Надо было продолжать. Над нами зыбились, плескались и пробивали до костей колючие накаты пурги. Наступление катилось днём и ночью, преодолевая и сминая мощные укрепления с большим количеством дзотов. Все подступы к ним были опутаны колючей проволокой и заминированы. К тому же усилились метели; вихри сыпучего снега затмили солнце. Засыпали выбоины и овраги, нагромоздили такие сугробы, что временами казалось — ни машинам, ни людям их не одолеть. Однако, над позициями висел вражеский самолёт-наблюдатель, но лётчики чёрте с два могли что-то рассмотреть. Рутковский смотрел, как сильный северный ветер гнал на высотах позёмку, и она заволакивала низины сплошной сизой пеленой. Щёки драл сильный мороз. А ветер такой, что слёзы из глаз вышибает. Постоишь и на щеках ледяные ручейки. А ресницы становятся твёрдыми. Тяжёлые думы разрывали голову. Думал о том, что люди выдержат, а техника? Но войска шли вперёд. Траншею за траншеей, дзот за дзотом брали бойцы. Утро было тихое и ясное. Снег был ослепительной белизны. Огромные сугробы громоздились поперёк улицы. Всё было так покойно. Не верилось, что лишь час назад ветер сбивал с ног. Как оказалось, это был не простой день. 31 января в Сталинграде наши солдаты блокировали КП Паулюса и взяли его в плен. В тот же вечер он был доставлен к нам в штаб фронта. Паулюс был высок, довольно-таки строен и худощав. Пригласили его присесть к столу, предложили сигарет и горячего чая. Не отказался. Разговор шёл на текущие темы, о военнопленных солдатах и офицерах. Это была чистой воды формальность ни прибавить, ни убавить к тому, что произошло, она не могла. Просто требовалось посмотреть на тех, против кого мы не только выстояли, но и выиграли. Паулюс откланявшись у самых дверей обернулся и спросил: "Почему русские так не ценят жизнь?!" Я понял, что это не праздный вопрос. Его это волнует. Я поднялся из-за стола и подошёл к нему. Мне нужно было видеть его глаза во время ответа: "Смерть за родину для русских — это часть жизни!" Перевели. Его подбородок взлетел вверх. Кажется, дошло. Кто-то из немецких офицеров требовал вернуть потерянную расчёску. Удивился: — Чем голова забита. Угробить тысячу людей, и беспокоиться о какой-то паршивой расчёске. Обещал найти. Юлии послал портреты пленённых генералов. И написал, мол, удачно поохотился. Охотничьи трофеи знатные достались. Мальчишество, конечно, но распирало похвастаться перед женой. Пусть знает какой он молодец.

Ночью холодные звёзды проглянули из-за туч, он вышел покурить. Тихая, ясная ночь. Снег звонко похрустывал под ногами. "Юлия, что ж ты у меня максималистка-то такая. Мне так было плохо без твоей поддержки. Измучила меня, себя из-за ерунды… А я всё же молодец у тебя, Паулюса завалил".

У берега попросил встать. Вышел. Закурил. Разрушенный мост чернел скелетами свай. Вспомнил, как здесь, над ним, было тесно от гитлеровских самолётов и вздохнул: "Сколько работы". С левого берега возвращались в разрушенный город жители. В основном женщины и дети. Они шли волоча за собой саночки с нехитрыми пожитками, ведя детей. Не выдержал спросил:

— Куда же вы, ведь город весь разрушен?

— Домой. Работы будет много… Осилим. Вы только гоните их проклятых, гоните…

Глядя на их спокойные лица, Рутковский не сомневался — наши бабы осилят всё. Какую несгибаемую силу вложил Бог в них!

Да, наши бабы, как тягловые лошади тащили на своих спинах войну, детей, согревали своим теплом искромсанные ранами тела мужчин. Они надрывались, а им никто не сказал спасибо. Одни претензии.

Возвращаюсь с работы домой, Адуся встречает с сумасшедшими глазами, машет перед моим лицом телеграммой и вопит:

— Мамуля, правительственная. Нас: жену и дочь Рутковского, поздравляют с успешным завершением Сталинградской битвы. Понимаешь, папуля герой!

Я понимаю, что он жив. И вся бойня за Сталинград, это его терпение, стойкость и талант военачальника. Мне приятно и больно. Я отворачиваюсь, чтоб дочка не видела слёз и торопливо ухожу в комнату. Ничком упав на кровать и обхватив подушку, реву битый час. "Как мне всё это расхлебать. Какая я к бесу жена, если я тут, а он там осыпал и опять будет осыпать поцелуями ту нахалку. Жизнь не в радость. Арест его выдержала, трудности и специфику военной жизни приняла и ни разу не упрекнула. А на это сил нет. Какая страшная мука. Мне хотелось его отхлестать полотенцем, пройтись по нему скалкой. А если б понабрать силёнок, то неплохо бы и спустить по лестнице. Пусть его убило бы лучше проклятущего… Ой! Я с ужасом поймала себя на этой жуткой мысли. Господи, что я несу дура. Прикуси язык, глупая баба. Только не смерть. Будет ещё хуже… Я не смогу жить без него, не готова я к этому. Пусть не со мной, но живой. Я люблю его. Я безумно люблю его. Пусть Бог и моя любовь хранят его, для меня, для дочери, для земли русской. Может Нина права и я, замкнувшись в своей обиде, делая ошибку, пропуская главное. Детское время любви кончилось. Наступает в жизни каждого период, когда за счастье надо бороться. И в этой не лёгкой борьбе побеждает тот, чья любовь умнее, сильнее и по-настоящему добра и бескорыстна. Ведь мы прожили 20 лет в любви и согласии. Мы хорошо знаем и чувствуем друг друга. Мы проросли уже один в другом. Нам в трудном поединке с судьбой всегда помогала любовь. У меня не было даже маленькой причины упрекать его за эти прожитые годы. Так почему я должна его терять. Гордость, это, конечно, сильная вещь, но не всегда умная. А боль? Какая женщина живёт без боли. Другого мужчины в моей жизни не будет, а жить без него, не меньшая боль нежели с ним. К тому же, ему там, в сто раз тяжелее чем мне здесь. Каждую минуту он находится на волосок от смерти, да и ответственность за людей и победу взведённым курком пистолета у виска стоит. Так почему я так привередничаю. Но получал он тело того "воробушка", и что с того. Это временно, как сама война, ведь душа-то его со мной. А может их дорожки на наше счастье и не пересекутся больше… Что ж делать, если любовь может быть и наградой, и испытанием, и счастьем, и мукой. Ведь формулу любви никто не вывел. Никто не изучал шкалу любви. Весь секрет в том, что она индивидуальна, надо любить каждому самому. Спасибо, что она у меня есть, ведь это дар избранных, многим людям это чувство незнакомо, живут имитацией. Любовь единолична и жертвенна. Не зря же говорят: если хочешь любить, сначала научись прощать. Но, как жить, если волшебство в отношениях исчезло и ни в его силах теперь избавить меня от душевной боли. Господи, какой ветер занёс в нашу жизнь эту хитрую бестию. А может, я не знаю, чего хочу от жизни… А может, моя планка к нему завышена до нереального… Вымотавшись, я ткнулась носом в мокрую подушку.

Угар от победы потихоньку проходил. Жизнь входила в привычную колею. Дежурный офицер принёс полученную от Сталина поздравительную телеграмму. А через несколько дней, после этого, его вызвали на доклад в Москву. "Юлия, милая, наконец-то я усну в твоих объятиях".

Прилетели днём. В окно были видны встречающие офицеры и генералы. На их плечах красовались погоны. Для Рутковского это была новость. С аэродрома, чтоб сразу доложить о завершении Сталинградской операции, поехали в Кремль. Начиная от ворот и до кабинета Сталина, часовые при виде их, брали "на караул". Понятно было, что выполнялось распоряжение Главнокомандующего. Оказаны небывалые почести. Рутковский волновался, похоже другие не меньше. Сталин, не дав им доложить о прибытии, торопливо направился навстречу и, улыбаясь, стал пожимать руки. Чувствовалось по всему, что он был доволен. Беседовали долго. Распрощавшись с товарищами, Рутковский поехал домой, ему дали пару дней. В срочном порядке предстояло вернуться под Сталинград. Штаб и управление Донского фронта переименовывались в Центральный фронт. Спешно надо было перебазироваться в район Ельца.

Он летел домой, перемахивая через две ступеньки. Сердце билось в груди безумной птицей. Счастье- это правильный выбор двух вещей: человека рядом и дела. У него это есть: семья и армия. Дверь открыла Адуся, как всегда прыгнув и обвив ручками шею, заверещала:

— Папуля, ты такой герой, такой… — Её сочные поцелуи разогрели его лицо.

— Адуся, солнышко, где мама?

Услышав его голос, Юлия, смущаясь, не дать не взять, как в день их знакомства, появилась в дверях кухни. Маленькая, смущенная.

Отпустив дочь, он шагнул к ней.

— Люлюсик, золотко моё!

Его руки, сойдясь кольцом за спиной жены, подняли её на уровень губ, тревожные глаза искали её взгляд: прощён или нет? Несмелая улыбка колыхнула уголки её маленьких губ, они раздвинулись и припали к нему. "Прощён, значит, ошибки нет…" Со всей силой изголодавшегося без ласок любимой женщины мужчины, он впился ей в рот. До ушей долетело бурчание Ады:

— Не увлекайся нежностями очень-то, я рассказов твоих хочу послушать страсть как. Это ж Сталинград.

Война пугала, но и притягивала. Но отец несвязно пробормотал:

— Ада, потом, потом…

Подхватив жёнушку на руки, он шагнул в спальню и закрыл дверь. Руки рвали в нетерпении одежду, а губы торопились в свой сумасшедший бег по телу. Над ними сплелись и разрядились фейерверком, разлука, любовь, тоска и страсть.

— Ада… Неудобно, — всё же набравшись сил выдохнула Юлия.

— Она взрослая девочка и всё понимает, — не желал ничего отдалять он.

— Я схожу с ума, — прошептала она, прижимаясь к горячему телу мужа.

— Нас безумных пара…

Потолок качнулся и поплыл, не хватало воздуха… Она высвободилась и сделала глоток.

— Юля, Юлия, сладкая моя, потерпи, я такой голодный…

Её руки взлетели к стриженному затылку. Усталые губы, потянулись опять в сумасшедшую пляску.

— Ты не так меня понял, я хочу умереть в плену твоих ласок и возродиться лишь для того, чтоб умереть вновь… — прошептала с мягкой укоризной она.

— Юлия!!!…

Обессиленная, Юлия улыбалась подставив лицо под нежные поцелуи и его безумную страсть. "Пьяна без вина. Опьянела от счастья! — бенгальским огнём полыхало в голове. — Неужели счастье возможно!"

Он повернул к ней лицо, пряча неуверенность, спросил:

— Ты больше не сердишься?

— Нет.

Он поцеловал её в губы и повернулся на бок к ней лицом.

— И ни о чём опять не хочешь спросить?

— Нет. Я приняла решение и если тебе так удобно, пусть это будет. Лишь бы был жив и здоров, — прижалась она к такой мощной и желанной груди.

Он не верил своим ушам. Переспрашивать страшно и оттого бубнил горяча её щёку:

— Ты потрясающая женщина. Но я должен покаяться — Люлю, всё понимаю, что ты вольна в выборе, но я не отпустил бы тебя. Если б ты знала, как я тосковал по тебя!

— Правда? — тихо прошептала она. — Я счастлива и должна сознаться, что тосковала по тебе тоже.

Не справляясь с безумным порывом, он стиснул её в объятиях. Ей впору вскрикнуть от таких тиков, а она отдавалась не чиня сопротивления его ласкам. Ну, а, когда пыл утих он вдруг попросив разрешение закурить, захлёбываясь дымом, выдохнул:

— Идиотизм какой-то. Гадко об этом говорить, но я должен… У меня было-то несколько раз… Сам не знаю, как получилось. Мужик слаб перед одиночеством. Не оправдываюсь, там иное измерение. Но я был осторожен. Понимаю- глупо всё, но ничего не вернуть. Только ты никогда, слышишь, не должна сомневаться в моей любви. Кроме тебя и Адуси, мне никто не нужен.

Она замерла. В голове, как в детской погремушке послышался шум. Юлии хотелось сказать. Даже не сказать, а прокричать: "С любовью всё понятно, но как быть с моей болью, с кривыми усмешками в спину. Со страданиями Ады мечущейся от измены отца в своём мирке. Боясь открыться мне, чтоб не причинить боль, девочка мучилась одна. А я боясь показаться слабой, беспомощной, бодрилась перед ней". — Но она промолчала. Просто спрятала к нему под мышку лицо. Он начал этот разговор сам. Подумала: "Наверное, то, что он увидел в моих глазах, перевернуло его душу".

Так и было. К тому же он должен был выговориться, покаяться, объяснить… Бегать от разговора уже опасно.

— М-м-м! Прости. Я не подумал о вас. Решил, обойдётся все так. Не узнаешь. Тебе было больно, я знаю. Чудовищно, что Ада в курсе. Я когда узнал, обалдел. Предпочитал, чтоб ты вообще об этом не знала. Милая, не хотел усложнять тебе жизнь. Не стоит это твоих и Адусиных слёз. Дорогая моя, поверь, всё наладится… Убей, не пойму, как те слухи расползаются…

Подумал: "Чёрт, теперь придётся жить с этим ярмом до конца дней. Мерзко. Всё, каким-то необычным способом вышло из — под контроля".

Ей хотелось выбухнуть: "Уволь от объяснений!" Сказать, что ошибочка с выбором партнёрши вышла, отсюда и сложности. Но, прикусив губу, и оставив свои соображения при себе, сказала совершенно другое:

— Тут ты, получается ошибаешься, всё, как раз просто. У нас сплетням широкая дорога и парадный вход. Я всегда подозревала, что мужчины, не смотря на то, что те ещё критиканы, превосходные сплетники. Учитывая, что тебя окружает в основном сильный пол, это даёт мне основание думать, что я не ошиблась и их "рыльца в пушку". К тому же мужчины очень завистливы. Они не могли простить тебе молоденькую партнёршу. По-видимому, ты перещеголял их. Как такое могло случиться?

Он стараясь держать лицо, проныл:

— Родная, ты смеёшься надо мной?

— И не думаю. Ну разве что чуть-чуть. Надо разобраться Костя. Шума многовато. Романтический или деловой полёт чьего-то снежка превратился в лавину. Если мы не соберёмся, то она уничтожит нас.

— М-м-м… Понимаешь, Люлю… — Начал он и замолчал. — Тебе не больно об этом говорить? — спросил он вдруг озабоченно, легонько прижимая её к себе.

Юлия проглотила горечь, когда влезал в ту канитель, не думал, как ей будет, а теперь такая поразительная забота, но как можно беззаботнее сказала:

— Тебя же жжёт это, значит, надо выговориться, а кто же выслушает и поймёт тебя лучше меня. Ведь мы уже давно не только любовники, муж и жена, а самые близкие родственники и неразлучные, верные друзья.

— Меня не жжёт, мне всё равно. Пойми — лишь эпизод. Необходимость. Плохо, что ты узнала об этом. Видит бог, не хотел. Забудь всё. Ты моя жена. Малыш, я ж на безумного не похож. Я ж понимаю, чтоб обладать счастьем мне надо: ценить и беречь всё, что у меня есть сейчас и топать вперёд на Берлин. Разве ж я добровольно потеряю это? Уверяю, тебе нечего волноваться. А про сплетни? Если честно, Люлю, я сам озадачен. Клянусь, ничего не пойму. Насчёт девочки этой… Прилепилась, хвостиком таскалась. Веришь, сам от себя ничего подобного не ожидал. Глупо всё получилось. Держался, держался, а тут получил известия о вас с дочкой, день рождение, первые победы и… Точно сбрендил. Малюсенькая, на тебя в молодости похожая, поёт, как соловушка, заслушаешься. Я её и на счёт не брал, какая там женщина…, воробушек. Жалко девчонка совсем. Смотрю на неё и про вас с Адусей думаю. Выпил немного, забылся, показалось ты. А потом ещё пару раз было, какая думаю теперь-то уж разница, если бабу хочется… Опять же своя чистая, не из под кого-то…

У Юлии зачесались руки, она готова была сорваться и надавать ему по щекам и, чтоб действительно не разбушеваться, обняла его покрепче. "Глупец. Девчонка не растерялась, мужика сразу в оборот взяла. Пока он жалел её, да нас с Адусей в ней рассматривал, сориентировалась". Но вспомнив слова Нины про семейные кризисы, которые "иногда" случаются и которые надо просто пережить: не выяснять отношения, не вспоминать былые прогрешения, а полюбить. "Я его сейчас задушу в любви. Всю злость соберу и буду любить". К тому же надо признать он прав, знать, что женщину привели тебе после кого-то и отведут опять кому-то — мерзко.

А он, приняв её порыв за проявление чувства, чмокнув жену в плечо, продолжал:

— Малыш, я ей сразу, чтоб губу не раскатывала, объяснил ситуацию. Жену и дочь не брошу никогда, потому что люблю. Всё это временно. К тому же давно всё это было и быльём поросло.

В Юлии всё бунтовало, но разум победил эмоции. Расспрашивать о его связи у чужих она не сможет, стыдно, да и кто знает правду лучше его. А успех борьбы зависит от правильной оценки противника. Значит, придётся потерпеть. Тем более то, чего она боялась, всё-таки произойдёт, раз он примет Центральный фронт. Надо быть умницей и сдержаться. Надо значит надо. И она спокойным немного безразличным тоном спросила:

— И она такая непорочная согласилась быть "матрасом" для тебя?

Её так и подмывало возмутиться, это же не разведёнка или вдова, а молодая девушка. Зачем ей ложиться под старого мужика и быть "подстилкой" с заранее обговоренной на военный период программой. Молодую женщину можно было понять и оправдать, девчонку нет. Значит, Нина права и та пташка не так проста. Один пишет два в уме. А вот что у неё на том уме время покажет.

— Да. Я что плохой партнёр! — усмехнулся, шутливо лаская её он. Но напоровшись на серьёзный взгляд жены продолжил:- Во-первых, она знала на что идёт. И её потери мизерны в разрезе приобретения. — Объяснял он. Но Юлия об этом и сама догадывалась. А он целуя её в уголки губ шёл дальше:- Это её инициатива и ей, моя ягодка, неплохо жилось. Во-вторых, по-моему, она была влюблена в меня иначе зачем бы девчонка полезла в такое дерьмо, значит, ей в радость и мне нечего казниться. Всё было обговорено, без дураков. Тебя ничего не должно беспокоить. Прошу, успокойся и забудь. Я сам со своими делами разберусь. Семьи это не коснётся никак.

"Ага, прямо жди. Любит. Как бы ты ещё неплохо выглядел, но уже старик. Как Адуся не скажет: "Тело не то. Фу!" А вот то, что ты Рутковский всё ставит на место. Да и без дураков ли, это ещё вопрос. А ведь ваши дороги вот-вот пересекутся, и девица такой куш второй раз не выпустит из цепких лапок". (Юлия не знала о приезде двух Галин под Сталинград). Сказала спокойно и тихо:

— В постелях любовь не ищут — разве что дураков и приключения.

Он скосил глаза. А она делая ещё одну попытку достучаться до его головы равнодушно так, говорит:

— Скажи, ты можешь допустить, что наша дочь влюбится в Георгия Жукова?

— В кого-кого?…

— Их что у нас так много? — вопросом на вопрос ответила она.

Он аж привстал.

— Зачем ей пузатый злой старик? Вот придумала!

Она почти смеялась.

— Ну не скажи…, ореол героя и крепкий ещё… Любовь…

— Какая любовь… Да она никогда на него не посмотрит. Глупость, какая. Сколько ему и сколько ей, сама подумай. Опять же годочки не в минусе, а в плюсе покатят. Ещё пять лет и он развалина. С чего тебе такая ерунда пришла в голову?

Юлия посмотрела на его раздражённое лицо, улыбаясь, подумала себе: "Если б захотела быть Жуковой, то запросто та глупость организовалась бы в реальность. Любая женщина при желании может стать охотницей. А мужики хоть и бегают с ружьём, а представляют из себя дичь. Причём очень часто бестолковую. Так и тот неизвестно откуда вспорхнувший на мою семейную ветку "воробушек" с перспективой крылышками размахался. И уж точно не из-за его дряхлеющего тела таскалась она за ним по пятам, а с далеко идущими планами. И если б мужик перед тем как лезть в петлю прикидывал чужое платье на себя. Не влезать в дерьмо было бы гораздо проще. А то насчёт Ады и Георгия он быстро всё понял, а вот с "воробушком" и собой застрял. Пыжится. Только время не обманешь".

До него наконец дошло куда она клонит и он жарко принялся оправдываться.

— Юлия, потерять свободу может лишь тот, кто не умел её защитить, говорил кто-то из великих, кажется Вольтер. Я умею. Я справлюсь. Да… и давно её не видел, зачем мне нужна была женщина, если я почти каждые две недели, будучи на Брянском фронте был в твоих объятиях. Прикинь сама, после ранения, с осколком около позвоночника, на полового гиганта не тяну. А под Сталинградом, честное слово было не до баб. — Он раздумывал говорить или нет и оттого тянул слова. — Впрочем, она присылала, по-видимому письма, но я приказал приносить мне только ваши. Времени в обрез. Раз мне передал послание от неё Казаков. Ему переслала его вместе со своим письмом, его подруга.

Он старался рассказать всё, но не смог. Пока не смог. Юлия перебила.

— А они знакомы? — напряглась жена. "Чёт нечёт".

— Она её начальница.

— И это Казаков со своей подругой свели вас?

— Где-то так… Так проще. Индивидуальное и под контролем… Люлю, ну какая это измена? При чём тут измена? Это такой себе деловой контракт.

Юлия прикусила язык и готовые сорваться с него слова не выскочили. Мужская логика, если он не завоёвывает и не покоряет женщину, а только пользуется, то ничего и страшного. Она поняла всё. Решив избавить босса от случайных женщин друг организовал постоянно действующий чистый "матрас". Такой себе индивидуальный пакет. Возможно это не худшее решение, учитывая надоевших ей страдалиц. Она сто процентов будет знать, что они врут и у него есть постоянно обслуживающая его женщина. Но вот кандидатура?… Про Сталинград похоже не врёт иначе не было бы оттуда тех ходоков — баб с претензиями и беременностями. Пользовался общими единицами. Надо думать дальше и глубже. Казаков воюет с ним от Подмосковья, значит, будет рядом и до конца. Рутковский привыкает к людям и тяжело расстаётся. Будет таскать весь свой штаб до самых последних денёчков войны за собой. Цепочка сработает. Казаков потащит за собой Шишманёву, та "воробушка". Возможно, наезды двух фронтовых подруг были и в Сталинград… Нина поразительно права. Сейчас Костя примет Центральный фронт. От Юлии будет далеко. А подружка Казакова с "воробушком" на этот раз рядом. Это не Сталинград. Наступление в ближайшим будущем не просматривается. Время навалом…

Теперь у неё зачесались ноги, пнуть муженька, но она только сильнее прижалась к нему, а то чего доброго не сдержится и лягнёт. Запретит ему "воробушка", боевой товарищ с большой любовью найдёт другую. Костя будет скрывать и врать или опять примется перебиваться случайными от которых бед не меньше. Ведь без женщины ему не обойтись. К тому же вряд ли, "воробушек", так размахавшись, отвяжется. Непременно продолжит своё бомбардирование. Да и её покровительница от своей идеи не откажется. Обстоятельства зажали Юлию в тиски. Что же делать ей горемычной? Война покатилась дальше от Москвы. На машине он к ней не наездиться. С ним она не может поехать, за руки держит Адуся. Да и не возьмёт он сейчас, дрожа за её жизнь. Если она начала жить умом, а не только сердцем, значит, надо решаться на этот не стандартный шаг…

— Костя, милый, ты уедешь… Мы будем редко встречаться.

— Если честно, я сам волнуюсь…, но не скучай, я буду прилетать в Ставку. По делу, за наградами, должны же меня награждать, я ж не хило, мой свет, воюю.

Его лицо расплылось в смущённой улыбке. Она сморщила носик.

— Я не о себе… Как ты перенесёшь опять нашу разлуку.

— Ты об этом? Не волнуйся. Я не сунусь больше к ней.

— Об этом и нет… Эта общая навалившаяся на нас беда все личное свела до военных бумажных треугольников. Маленькой индивидуальной бедой стыдно терзаться, когда одно большое горе на всех. Война все измерения сдвинула. Сейчас, если ты жив, то я уже счастлива… — Она помолчала, вздохнула и на одном дыхании выдала. — А знаешь, я тут подумала, тебе всё равно будет нужна женщина, так пусть будет она. Меня опять же напоминает и поёт… Ты так любишь песни.

Юлия произносила слова, спокойно не торопясь, и сама не верила, что этот огород городит она. Хотелось ущипнуть себя и проснуться.

Костя поиграл непослушной челюстью и повернулся к ней. Его ладонь граммофоном легла к уху.

— Мне послышалось или ты действительно это произнесла?

— По-моему так будет правильно, — пожала она плечиком.

Он вытаращил глаза.

— Люлю, ты это серьёзно?

— Почему бы и нет. Ты же честен со мной, почему я должна тебе не доверять. Мы с Адусей вдвоём, а ты там один. Напряжение, дыхание смерти… Устраивает она тебя — пользуйся.

Гробовое молчание, нарушаемое его сопением, означало лишь одно — он думает. Когда человек думает, он непременно до чего-то додумывается. Во-первых, его ужалил стыд, он говорит не всё. Во — вторых…. да ему думать страшно про это "Во- вторых".

— Малыш, а ты тут ничего себе не выторговываешь, — вдруг приподнявшись на локти, с металлическими нотками в голосе спросил он. — Ты молодая, красивая… У тебя кто-то есть?

Ей стало смешно. Мужчины выведены из каких-то особых клеток. Сейчас он вёл себя как капризный ребёнок.

— Есть, ты и Ада. Костя, можешь быть уверен на все сто, мне никто кроме тебя не был нужен никогда и сейчас тем более. Просто война вопрос поставила, надо было решать. И я приняла его.

Возбуждённый, он стремительно перевернул её на спину и притиснул к простыне. Его губы вновь впились в её припухшие от его постоянных поцелуев лепесточки. Потом он долго смотрел ей в глаза.

— Я знаю, знаю, — горячо шептал он между поцелуями. — Только война развязывает руки…, меняет людей. Я боюсь потерять тебя.

— Верно война меня по-другому на жизнь смотреть научила. Думать научила. Только…,дорогой, я не меняюсь.

Ох, как он завозражал.

— Меняешься, ты сейчас мне предложила такое, чего бы прежней Юлии даже в голову не пришло.

Юлия постаралась успокоить.

— Костик, я люблю тебя и хочу, чтоб тебе было хорошо. А в отношении амурных вещей не бойся. Я не смогу иметь рядом другого мужчину. Воюй спокойно.

В дверь на все силёнки забарабанила Ада.

— Эй, родители, сжальтесь надо мной и уделите несчастному ребёнку хоть немного внимания.

Засмеявшись, они стали одеваться. Юлия, накинув халатик, отправилась на кухню, а Костя попал в цепкие ручки дочки, которая сразу же потребовала от него рассказов. Она выдохлась только за полночь. Требуя от него всё больше и больше фронтовых историй. Особенно ей нравилось слушать про разведчиков и парламентёрах. Потом он рассказывал о посещении в Сталинграде немецкого госпиталя. "У самого входа как дрова штабеля мороженых трупов. В самом госпитале раненые лежали, как придётся и где попало. По лестнице немецкие санитары тащили мёртвого, мы посторонились. Слышим, он стонет. — Послушай, он, кажется, жив, — останавливаем их. — Возможно, — буркнул один, — но доктор сказал, что он безнадёжен. Пришлось срочно вмешаться, чтоб спасти оставшихся в этом так называемом немецком госпитале". В Аде боролось два чувства: жалость и ненависть.

Юлия, возясь с картошкой, волновалась, прислушиваясь к разговору. Она время от времени заглядывала в комнату полюбоваться на них. Костины рассказы пугали его. "Романтическая натура, ещё удерёт на фронт. Надо предупредить Костю, чтоб осторожно романтизировал войну, а то не дай бог". Картошка, булькая пузырями и поблескивая боком, варится, как нарочно долго. Под предлогом помочь открыть тушёнку, Юлия заманивает мужа на кухню и шепчет об Аде. Но Костя только отмахнулся от её страхов:

— Люлю, не бери на голову, какой фронт, она девчонка совсем. Все ж сейчас заведённые войной, ей просто интересно.

Юлия не стала спорить. Всего лишь два счастливых дня выдала судьба им, так не терять же их на спор. Вечером был приём в Кремле. Военная форма перемешивалась с тёмными костюмами штатских лиц. Женщины старались выглядеть нарядно, но не броско. Были поздравления и вручение наград. Они, естественно, оказались далеко не единственными гостями. За праздничным столом слышалось лёгкое жужжание множества голосов. Юлия с Костей сидели рядом. На ней было строгое платье из однотонного шёлка с рукавами до локтя, подол которого был выше колен и открывал стройные ножки. Он как всегда в гостях ничего не ел. Неудобно. Юлия уже не боролась с таким его заскоком. Собственно и ей тоже было не до еды, хотя всё было безумно вкусно. Да и совсем не сытое время на дворе. Но она, поймав на себе несколько раз любопытно изучающий взгляд Сталина, потеряла способность жевать. А тот смотрел и усмехался в усы и даже подошёл к ней с бокалом вина. Сказал красивые слова о Косте, поздравил её с таким выдающимся мужем, пожелал счастья. Юлия прижимая ладонь к груди поклонилась и поблагодарила. Он сел на место и опять принялся смотреть. У Юлии ворочался внутри беспокойный червячок: "Господи, чего ему от меня надо?" Мужу ничего не сказала, только сердце в пятки ушедшее тревожно трынькало там. Ругала себя: "Вырядилась, ненормальная". Она действительно была молода и красива. Аристократическое точёное лицо, лебединая безумно красивая шея в объятиях жемчужной нити, покатые плечи. Яркие брови, умные и необыкновенно живые, к тому же безумно нежные глаза. Волосы спадавшие тяжёлыми волнами на шею. В повороте головы, взмахе рук, движении — во всём сквозила безумно женственная и притягательная женщина. Тайна золотой паутинкой кружила над ней. Её смех, улыбка колдовали мужчин, притягивая взоры магнитом. Тонкие руки, стройная фигура и из прозрачного тёмного крепдешина наряд дополняли соблазнительную картину. Сильные черты лица оставались в тени её притягательности. Рутковский сам не спускал с неё глаз. Ревниво посматривая на суетящихся возле жены мужчин, крепко держал её под локоть и тешился тем, что она его жена: "Пушите хвосты, но она уйдёт со мной и будет принадлежать только мне".

Сталин действительно смотрел. Смотрел вовсе глаза. Такое не часто увидишь. Либо опутанные идеями барышни, либо певички, оперетки и балеринки составляют панораму. Жёны его помощников слащавы и глупы или чопорны и выпрыгивают из ума. И то, и другое скучно. А эта необыкновенная женщина состоящая из утончённости, слабости, женственности, уюта и тайны наставила рога сторожевым псам НКВД. Он слышал о ней краткую характеристику доклада: "Умна, смела, предана мужу, невероятно терпелива, домашняя женщина, романтична и привлекательна". Эта характеристика не достаточно полная, — улыбнулся он в усы. — Надо добавить, что имеет притягательную внешность и находчивость. Он ещё посмотрел на неё и отметил, что большие яркие глаза прячут очень даже здравомыслящий взгляд. Только такая женщина могла уйти из-под опеки натасканных псов. А она ушла и увела за собой дочь. Не сложила лапки и всё-таки вырвала его из "Крестов". Он знает из доклада о деле Рутковского о её появлении возле Будённого и о её письмах к Тимошенко тоже знает. А когда поняли кто это и хватились, то от неё и след простыл. И вот сейчас… осведомлена же о его шашнях с медичкой, фокусы Седовой полоскают уши обитателей московских домов, а держится, как королева. Королева и есть, но так любить… Понятно, что муженёк её самец породистый, но влез же с той бабёнкой по самые жабры. Звон идёт, как от колоколов Ивана Великого. Обидел засранец, а она из-за него выдержала такое, что ой-ой… и жизнь отдаст не задумываясь… Вон как закрыла его собой. А другая бы скандал на весь мир устроила, эта улыбается и влюблённых глаз с него не сводит, впрочем, он тоже. Нет не бросит он её, таких не бросают и она его от себя не прогонит — любит… Как кинулась его защищать, когда Мехлис со своей сворой решил устроить ему публичную казнь. Слишком высокая планка авторитета в войсках Рутковского не давала Мехлису покоя. Принял решение опустить непокорного командующего и указать ему место. Попутно прикинул делать из его жены жертву и взять в обличители. Обещал соблазнительницу укатать, а его не трогать. По его расчётам всё должно было пройти на бис. Не первый же раз, все соглашались. Вот и тут: пришли с предложением и обещанием вывести его, аморальщика, на чистую воду и вернуть в семью. Вообще-то, Рутковский был в отношении фронтовых историй с бабами не хуже и не лучше других мужиков. И затевать против него такое дерьмо было бы не правильно. Но Сталин не встревал. Как будет. Оно не помешает, а своё слово он всегда сказать успеет. В выигрыше и так, и эдак. Потом Сталину доложили, какую она им там дружескую беседу с перцем устроила. Первым делом объявила, что это она мужу разрешила иметь "индивидуальный матрас" и то её личное дело, в которое она никому не советует лезть и везде будет свидетельствовать об этом, если они вздумают ни в чём неповинного человека наказывать или хулить. Вторым пунктом — прочитала им мораль, о мужской порядочности. У сотрудников Мехлиса поотпадали челюсти и чесались руки стереть бабёнку в порошёк. Когда взбешённый Мехлис пришёл к Сталину с жалобой сразу на обоих Рутковских, тот подумав и заявил, чтоб оставили генерала в покое, раз дела обстоят таким образом, а ему это не мешает воевать. А на вопрос Мехлиса: "Что нам делать?" Буркнул- завидовать. И заметил радетелям, чтоб жену тоже не трогали, мол, не до чепухи теперь. О ней не зря напомнил, растерзали бы. Должен же был бы Мехлис свою неудачу на ком-то отыграть. У Берии тогда хищно сверкнули глаза. Понял — этот прохвост что-то крутит своё… Но повторил: "Раз жена разрешает, а ему это не мешает воевать, пусть имеет ту любовницу!" Греха большого он в том не видел, одни плюсы. Пусть набирает генералитет на себя дерьма побольше, будет потом чем потыкать. Война окончится, а у них, у вояк, грудь будет колесом. Пусть, пусть собирают камни, которыми благополучно ту грудь им и прижмут. Что касается тех его слов… Мужики оказывается посплетничать не дураки, разнесли вердикт, правда без подробностей, по всем фронтам. Вождь расправлял усы и усмехался. Естественно, у него, Сталина был свой интерес и причина давать им под такой случай свободу… В проигрыше он не остался. Да, спасла она в той сложной ситуации муженька от разгрома. А знает ли её орёл, кому обязан своим полётом… Наверняка нет, промолчала, чтоб не ранить самолюбие. Любит, безумно любит, как сильна эта слабая женщина и как прекрасна. Зря стараются красавицы, атакуя такого жеребца. Умные мужья таких жён не бросают. А он умный, ещё какой умный… Не бросит он её, ни за что не бросит, вон как горят его глаза, как пытается поймать её пальчики под столом… Тут стратеги ошиблись… Ну, дай бог, дай бог…

Костя действительно ничего не знал. Она боясь, что он наломает дров, не рассказала о том, как её принуждали участвовать в "аморальном деле" против него и каким способом отвела она от его цветущей победами головы занесённый меч. Схоронила в себе. Ввалила этому противному Мехлису мало не показалось. Приманкой ей обещали, что от "матраса" только перья полетят. Но Юлия сразу раскусила, чем та атака на мораль грозит Косте и закрыла его своей грудью. Для неё этот отказ к сотрудничеству был опасен. Могли расправиться и глазом бы не успела моргнуть. Причину бы нашли. Но репутация, жизнь и свобода мужа, были важнее своей судьбы и жизни. "Чёрт с ней с "воробушком" пусть летает", — решила она и устроила людям Мехлиса светопредставление. Это был единственно правильный в том положении ход. Она должна была спасти его и она спасла. Только позже она поймёт, что этот её демарш имел два конца. Не выгороди она мужа, возможно, и не было вольной Сталина на гаремы на фронтах. На "матрас" мужа, естественно, тоже. А промолчи она или уступи им, то пострадал бы Костя. Получили бы они с "воробушком" на всю катушку. Мехлис уж помахал бы шашкой точно по их головам. Костя унижения бы не стерпел… Получается спасая его, она открыла ему шлюзы к своему бесчестию. Теперь Мехлис щерится: "Вот тебе!" Догадка обожгла сердце: "воробушка", возможно, согнули именно на этом… Наплакавшись в ту ночь в подушку, она подойдёт к окну, обведёт пальчиком на стекле луну и спросит обращаясь к небу: — "Матерь Божья, какой ты ещё от меня жертвы потребуешь в знак доказательства моей люби к нему?… Ведь если б знала я, что спровоцирую своим отказом слова Сталина: всё равно поступила бы так же, чтоб спасти Косте жизнь и честь". Она подняла взгляд от стола в то же время что и вождь, испугалась, потом улыбнулась.

Он прищурившись смотрел. Эта женщина, такая красивая и молодая, с необыкновенными бездонными глазами, в которых чувствовалась тайна и боль, выдержала столько, сколько хватит и на десятерых. Но в ней не чувствовалось ничего такого, что вызывало бы жалость или сочувствие. Одно лишь восхищение. Шик, элегантность, таинственную утончённость- всё это воплощали в себе её черты. Юлия Петровна Рутковская держалась прямо и гордо. Сила характера, смелость, подстать мужу, которые позволяли ей будучи быть поверженной, подниматься с колен снова и снова. Во время приёма её невозможно было не заметить. Когда муж был занят, она держалась в стороне и предпочитала одиночество. Наверняка присутствующие здесь дамы завидовали её спокойствию и шарму. Сталин поднялся. Отказавшись от помощи, налил вина в бокал и осторожно отодвинув стул пошёл. Она похолодела. Юлия знала к кому он идёт. Сопровождаемый недоумёнными взглядами он шёл вдоль стола. Все поднимались и оборачивались. Вмиг установилась тишина. Сталин подошёл к Рутковским. Костя вскочил. Юлия тоже поднялась, одёрнув тонкую ткань на юбке, встала тенью за мужем. Рутковский хлопал глазами на ходу соображая что сказать. Сталин, игнорировав его, поднял бокал и обратился к Юлии.

— Юлия Петровна! Я хочу выпить за вас.

Юлия отмерла. И схватившись ответила:

— Иосиф Виссарионович, я только песчинка в том монолите, что называется советской женщиной. Вот кто достоин такой чести, а я что…

Он поморщился.

— Именно за вас. Прекраснее женщины я не встречал. Лучшей матери для своих детей и жены мужчина желать не может. За вас, драгоценная Юлия Петровна! За вашу любовь и терпение!

Она не осмелилась возразить. Он выпил. Перевернул бокал. Покосился на её прижатые к груди ладошки и ушёл на своё место. Юлия подняла глаза на мужа. Тот стоял бледный и каменный. Юля улыбнулась и эта улыбка отрезвила его. Он легонько пожал Люлю руку. Сталин подал знак и заиграла музыка. Рутковские пошли танцевать. Юлия поймала хищный взгляд Берии. Из-под руки, пряча трусливый взгляд, её ел своими глазёнками Мехлис и косили завидущие глаза приглашённые дамы. Да-а! Поразительные сюрпризы иногда преподносит жизнь.

После приёма, возвращались поздно и возбуждённые. У каждого были на то свои причины. Костя в подъезде, рывком расстегнув на ней пальто, принялся безумно жёсткими поцелуями покрывать её открытую шею. Выдохшись растерянно прошептал:

— Люлю, ты его заинтриговала…

"Значит заметил", — упало у неё сердце. Она не стала прикидываться, что не понимает о ком речь. Сказала тоже шёпотом:

— Тебе показалось, дорогой. Ты просто был взволнован…

Костя не соглашаясь замотал головой и замычал: м-м… "Какого чёрта показалось. Но может Юлия не заметила?… Да, нет. Она умна. Он так смотрел. И этот демарш с бокалом… Что он этим хотел сказать? Рассмотреть Люлю или зная про мой спальный мешок поддержать её? Как бы там не было, а она ему понравилась… Чёрт! Это опасно со всех сторон".

Ночи на доказательства ей своей любви и того, что он лучший мужчина в мире ему не хватило. Помешал рассвет. Одаривая друг друга безумными улыбками и касаниями, бестолково топчась друг около друга, они, под хихиканья Ады проводили дочь в школу. Юлию он, позвонив её начальству, отпросил. Весь день был только их. Они были похожи на двух влюблённых сусликов. Выдохшись, просто лежали друг на друге. Он рассказывал, она слушала. Вспомнил про кошку, так похожую на их довоенную, что раздобыли ему в Сталинграде. На вопрос жены, зачем она ему была нужна? пришлось выкладывать и про нашествие мышей и их способности сожрав резину, вывести из строя самолёты. Услышав про мышей, Люлю вспомнив Монголию моментом насторожилась:

— Ты болел?

— От тебя ничего не скроешь, — посмеиваясь, зарылся он на её груди. — И… Казаков вызывал обоих Галин в Сталинград. Но я ни-ни… Посидели, отметили праздник, сфотографировались.

"Значит, не ошиблась. Самое время идти в наступление". Воспользовавшись моментом, Юлия воодушевилась:

— Костя, давай я поеду с тобой. Тебе будет легче. За Адой попрошу присмотреть. Она уже не маленькая.

Он резко оборвал:

— Не говори глупости. Перебьюсь я, не ребёнок. Ты не представляешь себе тот ад…

— Костя, но я всегда была с тобой рядом хоть возьми в боях с китайцами… — принялась она канючить.

Таким его ещё Юлия не видела, он буквально взвился ураганом:

— Какие ещё к чёрту китайцы!… Я и брать ничего не буду, ты останешься здесь. Эта война не та заварушка. Люлю, даже не просись, ни за что. Я заткну уши.

"Это я действительно не подумавши тех китайцев вспомнила. Тогда он ввалил мне под самые жабры", — попеняла она своей голове, но не отступила:

— Но женщин же призывают и добровольцев достаточно.

— Тебя это не касается. И думать не смей, я сказал, — рыкнул обрывая прения он.

Не привыкшая к такому обращению, она враз надула губки. Почувствовав, что переборщил, он прижал жену к себе и обчмокав сердитое лицо, извиняюще ласково добавил:

— Люлю, не сердись, я волнуюсь за тебя. Мы план перевыполнили моим участием. Я в смысле того что, достаточно от нашей семьи меня ползающего по всем фронтам на брюхе и встающим под пулями во весь двухметровый рост. Да пока ещё и Аде ты больше меня нужна. Пусть кончит школу. Она сейчас главное. Ты не обижайся и пойми меня правильно. Немец ещё силён. Опасно. Вот погоним его за границу, я сам тебя заберу. Договорились?

"Договорились". Она нехотя кивнула. Быстро крутится время. Завтра кончится её короткое счастье и улетит он опять от неё. Костя обнял и вдруг засмеялся.

— Ты чего? — насторожилась она.

— Да, не верится, смешно, ей богу, как ты меня ловко налево спроворила. Я обалдел. Стыдом умывался. Слетел в твоих глазах с рыцарского седла. Страшился разговора с тобой, не рассказать как… Думал, ты упрекать, плакать, переживать будешь, а ты так, между прочим, пхнула, шуруй себе. Малыш, я в растерянности. Одно из двух: или ты повзрослела или я тебе не нужен?

Ревнивые нотки резанули слух. Она изо всех сил старалась успокоить неистово бьющееся сердце. "Неужели он любит и все заверения в любви — правда!" Пытаясь говорить спокойно она пальчиком старательно разрисовывала его лицо:

— Костя, не смеши меня. Мне это непросто далось. Ты же сам сказал, что эта война ни на что не похожа. Что поделаешь, должен же ты как — то выкручиваться из того положения, да и возраст у тебя критический.

— Да-а?

— Ага.

— Я ещё ничего, девчонки молоденькие слюньки пускают, а письма и заметь о любви, мешками носят.

— Пусть хоть вагонами, я не ревную. Тут на днях девица заявилась, в шинели и при вещмешке. Заметь домой. Сказала от тебя. Я думала, ты прислал с письмом или передал что, пригласила пройти, напоила чаем. Она молчит, мнётся. Я в панику. Напугалась, думала с тобой что-то серьёзное. Кричу:- "Умоляю, говори?" А она мне про вашу любовь, стеснительно так запела, о том, что ребёнка от тебя ждёт. Я дар речи потеряла. Потом всадила ногти в свою ладошку и давай соображать. Ты домашний адрес такой подруге не дашь. Зачем тебе это. Опять же, прежние страдалицы на работу ко мне приходили, а тут какой-то особый случай… Сама она его достать нигде не сможет, ни на фронте, ни тем более, здесь, в Москве. Ты большую часть писем с оказией передаёшь. Значит, подстава. Костя, будь внимателен, кому-то очень хочется разлучить нас, иначе, зачем её прислали. И мы оба знаем, какая служба таким юмором занимается. Вся верхушка почти осталась без жён, всем подсунули кукушек. Так проще контролировать. Меня тоже не раз донимали, принуждая работать на них. Будь осторожен с женщинами. Первые номера на стукачество. На всех стучат, а на тебя- так карта легла. В стране это явление почти возведено в ранг профессии. Потому стучали и стучать будут ещё много лет. Одни- из зависти, другие- из зависти, жадности, третьи, по велению сердца.

— Чертовщина какая-то. Почему ты никогда мне ничего не говорила об этом? — подскочил он.

— Не хотела тебя волновать. Меня ещё до твоей ходки в "Кресты" вызывали и недвусмысленно намекали. Но я прикинулась дурой не понимающей. Позже, когда ты сидел…, повторили предложение. Я отказалась. А не говорила — предупредили. Боялась сделать тебе хуже. Поэтому, умоляю, родной, спустись на землю, будь разумным мальчиком.

— Люлю, я поражён. Никогда не думал о такой канители. Как ты умничка во всём этом ловко разобралась. Запомни: никаких беременностей не будет, я контролирую ситуацию. Пожалуй ты права и стоит обзавестись одной. Но может, это всё же какая-то свихнувшаяся на романтике баба. Насчёт мешков писем, это не выдумки. Правда, домашний адрес действительно им добыть не под силу. Скорее всего, ты угадала и это кто-то организовал. Но зачем? Бред какой-то.

— Если бы. Ты сильно расслабился и быстро забыл "Кресты". А ведь это та же самая страна и у власти те же люди. А тебя жизнь вытолкнула на самый верх. К тому же не забывай: ты поляк и ты сидел по 58 статье — измена родине, "враг народа". По всем понятиям ты должен быть под колпаком. Они постараются быть уверенными в тебе и для этого будут контролировать. Сам подумай: в твоих руках техника, армия, фронт. Твой авторитет растёт. Ты набираешь силу. Зависть тоже не откидывай… Именно она загнала тебя на нары.

Играясь с розовым ушком любимой жёнушки постарался успокоить:

— Детка, в тебе разыгралось воображение. Ты явно преувеличиваешь… Война. Им не до этого.

— Я буду рада ошибке, только навряд ли… Один или два человека должны будут быть около тебя неотлучно. Очень прошу, умоляю, будь осторожен.

— Но неужели же в такое время они вернуться к старому? Нет, нет. Это невозможно. Идёт жестокая бойня. Да, не может быть, чтоб они опять взялись воевать с собственным народом?

Юлия поморщилась.

— Костя очнись, они её не кончали.

Он отметал это прочь, но всё же спросил, так на всякий случай. У Юлии отменная интуиция:

— И кто это будет по твоему предположению?

— Те кто ближе к телу — водитель, порученец, адъютант и… женщина. Кто-то из них. Может и двое. Две единицы надёжнее. Вспомни, кого ставили дворниками… Правильно — это были люди сначала царской охранки, потом милиции и ЧК. А зачем? Всё и везде должно быть под присмотром. Ради этого они найдут чем и кем заморочить тебе голову. Я их не сужу и не оправдываю. Я их понимаю.

Он свёл брови. Образовалась складка. Думает и, естественно, не очень доволен.

— Но ладно, оставим это. Люлюсик, с женщинами у меня особые отношения, я их жалею. Где бы не был и что бы не проверял, везде посмотрю, как устроен их быт, побеседую, приму предложения и жалобы, непременно поинтересуюсь не надо ли чего. Одариваю наградами и подарками. Война и женщины на ней — это чистейшая нелепица. Думаю, большинство из них понимают мои чувства к ним правильно, но не откидываю и таких, у которых играет фантазия. Ты просто готова будь к этому и прости их. Трудно там…

— Я понимаю. Не исключено, всё может быть, но и моё предположение не учитывать нельзя. Женщины — агенты, это нормальная в нашей системе вещь. Их подсаживают за столики, укладывают в постель… Пристраивают жёнами. Впрочем…. давай не будем больше об этом. Жаль терять драгоценное время. У нас его мало совсем. Здесь я разберусь, ты там будь внимательным.

Он вспомнил Галку с ангельским личиком и детской улыбкой во весь рот: "Небесное создание. Нет, такого просто не может быть. Ерунда".

Сказать сказала, а в сердце бунтовала жалость к себе. Я опять уступила, войдя в его положение, поняв и приняв его состояние. Кругом смерть. Растерзанные дороги с беженцами. Страх за нас. Нелёгкие думы о нашей гибели. Желание высказать кому-то свою боль, чтоб не осудили, не посчитали слабым, а просто послушали. Это способна сделать только женщина. А тут чистый ребёнок, почти, как дочь. Не его вина, что в этом ребёнке проснулась расчётливая женщина… Я поняла и уговорила себя. А вот кто поймёт и пожалеет меня…

Костя улетел. Я, лежа на сохраняющей его запах постели, одинокими тревожными вечерами до рези всматривалась в качающуюся люстру над головой и думала о своей запутавшейся жизни. Не желая расстаться с его запахом, долго не меняя после него постельное бельё, выла по ночам, осторожно, чтоб не разбудить Аду, в подушку. Как пережить разлуку, ведь я даже во сне не отпускала его руки: боялась, что он исчезнет. Очень тяжело первые дни. Их надо выстрадать. После, я потихоньку войду в прежнюю рабочую колею. Нина, увидев меня смущённо сияющую, не удержавшись, обняла и, шепнув на ушко, поцеловала в висок:

— Вижу, что всё правильно сделала, молодец!

— Искренняя нежность по-прежнему связывает нас, словно мы боимся навсегда потерять друг друга.

— Это не плохо.

— Нина, но её притащила Шишманёва за собой в Сталинград, правда к концу… и он принимает Центральный фронт. Казаков поедет с ним. Вызовет Шишманёву, та захватит подругу. И эта птичка опять с ним будет рядом. Поверь, она не выпустит его из своих лапок. Это не простая безотказная баба, похоже, за ангельской внешностью, умная и хитрая соперница. К тому же ты права и у неё помощница.

Нина поправила венец из кос на голове и удивлённо вскинула брови:

— А я то гадаю, что за Шишманёва? Батюшки, неужели главная жена в гареме, боевая и стойкая подруга Васеньки Казакова? Загадочная и вульгарная особа я тебе скажу. Вцепилась в него клещами, разбила семью, там некрасивая история.

— Точно. Они ему её и подсунули. Эти, видишь ли, две подруги не разлей вода.

— Понятна картина. Хорошо, если только при обязанности матрасов состоят, а не удачно совмещая два направления, доносы пишут.

— Ты о чём?

— Ерунда… Боишься?

— Немного. Она моложе меня, играть невинность у неё здорово получается, ангельская внешность способствует, опять же, напориста, да с такими помощниками…

— Дело не только в этом… Сдаётся мне дело и в ином… — Нина наморщила лоб, словно решая сказать или нет. — А, впрочем, не буду тебя пугать. Давай о твоём. Реально разложим картинку и без лирики взглянем на ситуацию. В твоём Рыцаре, голуба, сильно развито чувство семьи. Это раз. Любит тебя до дури. Я видела, как он тебя в нашей конторе тискал и целовал, аж слюньки проглотила — это два. Потом он шибко ответственный у тебя. Это тоже на якорь сажает.

— А вдруг нам только кажется и это не любовь.

— Ну, уж нет. Любовь, её не сыграешь, она либо есть, либо её нет. Так вот у него всё кричит той любовью. Поверь мне, я посторонний зритель.

— Хотелось бы надеяться и не ошибиться. И тем не менее медовый период нашего брака завершился.

— Да ладно тебе Юля, ты тот мёд 20 лет пила. Сделай передышку, другие и года не набирают.

— Хорошего всегда мало. Хотелось бы ещё и ещё, — глубоко вздохнула она…

— Ничего, будет тебе ещё медово-бражный период. Видела, как брага на меду играет. Вот. Это ещё и интереснее. Слышь, Юль, ты там его не упрекала?

Юлия, слушая её с улыбкой, замахала руками:

— Упаси бог, я ему вообще вольную дала на время войны.

— Постой, постой… Это как? Неужели? А он? — рассмеялась разливисто Нина, ухватив её за локоть.

— Смеялся… Вот как ты сейчас. А мне б хотелось, чтоб отказался, накричал на меня, обругал… Сказал, что я ненормальная, дурочка… Видишь ли, мы оба понимаем перемены, правда, каждый по-своему, и отчаянно цепляемся за прошлое, любовь, привязанность, чистоту. — Поймав удивлённый взгляд Нины, улыбнувшись пояснила:- Он поймал в ладони моё разрешение, а своё мне не дал. Собственник. Что из этого всего выйдет не знаю. Голова кругом идёт. Размахалась от щедрот, а справлюсь ли?

— Справишься. У него своё сражение, а ты должна выиграть своё. Мы ему шалости ради победы над гитлеровской Германией прощаем. — Улыбнулась она.

— У тебя как дела?

— Нормально, Саша жив, здоров. Прошусь к нему. Одному мужику трудно. Он, конечно, не такая картинка, как твой, но тоже не дурён собой и вообще… Практически не разлучались, только вот лагеря… и то хотела к нему ехать в Магадан. И теперь с радостью бы, но пока категорически не берёт. Говорит, вот выкинем гитлеровцев за границу, тогда, пожалуйста.

Юлия, соглашаясь со схожестью ситуации, покивала.

— Я тоже просилась. Костя не взял и сказал почти тоже самое.

Нина опустила руку на её плечо и похлопала немножко.

— Значит, встретимся на фронте, подруга. А сейчас доля такая наша, ждать.

Что я и делаю — жду, жду… А Ада, как с ума сошла, своевольничает. Отказалась учиться дальше. Это Костика рассказы стреляют по мне… Мало мне Кости, ещё и от неё головная боль. Слышать ничего не хочет. На фронт и всё. Сначала ругалась со мной, теперь сменив тактику, начала упрашивать. Я поняла, барышня приготовилась к трудному поединку:

— Мам, будь умницей, я ж не маленькая. Нельзя отсиживаться в такое время под твоим крылышком. Да я уже и в военкомате была, курсы посещаю. Папа не против.

Я обмерла. У них оказывается тайны… Виду не подала. Стараясь ровно отрезала:

— Делай что хочешь, только не забудь, какую фамилию носишь.

Дав понять, что я рассердилась не на шутку, отвернулась к окну. Она отступила и заплакала. Я с трудом справилась с дрожью. Это же не может продолжаться долго. Все пробы надавить на неё приводят к обратному результату. Я застряла в воспитательном процессе, как в расщелине. Понимаю, что попытка диктовать волю с позиции силы — это ошибка, но и на поводу её безумства идти нельзя. Вот и выкручиваюсь лавируя. Согласна: опасно рулить чужими жизнями. Это плохо заканчивается. Но она моя единственная дочь. Опять же, то понимание не приближало меня в борьбе с моим страхом к какому-то согласию с собой. Эту её атаку отбила, а следующую? Она сужает тиски…

Нина обняла сильно вжав пальцы в плечо.

— Прорвёшься, ты сильная. Если что, не тяни сразу бей своему тревогу. Захлопните её с двух сторон. Не выпрыгнет.

Я в надежде и сомнении покачала головой: "Если бы успеть…"

Дорога была не близкой, летел и думал: "Юлия, необычный человечек. Готовность слушать, понимать и прощать, искреннее внимание и неподдельная любовь вырисовывают в ней светлого человечка из иного — какого-то совершенно безгрешного и гармоничного мира. Остаётся удивляться, как она выживает в этом далеко не сказочном пространстве. Ей больше подходит восемнадцатый век". Он вернулся под Сталинград и приступил к переброске войск, техники и тылов. Первая же трудность выросла на ровном месте. В наличии была лишь одна железная дорога, которую удалось восстановить. Планы перевозок рушились на глазах. Эшелоны по несколько дней застревали на станциях и разъездах. Случалось, что техника выгружалась на одной станции, а войска на другой. Оставив под Сталинградом своего заместителя, отправился в Елец. О железнодорожном транспорте успели позабыть. Тряслись себе по раздолбанным дорогам на машинах, повозках, а чаще пешком. А тут вагоны и тёплые теплушки. Эшелоны комплектовались так, чтоб при необходимости можно было развернуть их в боевой порядок. Бомбила вражеская авиация. Из-за этого пришлось выгружаться не на своей станции. Сразу же принялся разворачивать командный пункт. Многочисленные колонны войск и техники с большим трудом продвигались от станции выгрузки на запад. Из-за нехватки автомашин солдаты тащили на плечах станковые пулемёты и противотанковые ружья. Артиллерия отстала от войск. Крестьяне на своих подводах подвозили снаряды от села к селу. Отрыв тыловых частей и баз затруднял обеспечение действующих войск. Не до наступления, конечно, но Ставка требовала, пришлось уступить и начать. Цель Орёл. Старались, но не всегда удачно. По — другому при такой подготовке и не могло быть. В начале марта Ставка была вынуждена принять решение "о нецелесообразности наступления". Фронт получил задачу перейти к обороне. В руках врага было два хорошо укреплённых важных выступа. Один юго- восточнее Орла, другой северо- восточнее Харькова. Между этими выступами образовалась Курская дуга. Посередине её стоял Центральный фронт. Догадываясь по опыту, что, предпринимая наступление, враг будет применять танки, занялись подготовкой к их встрече. Наступило на удивление спокойное время. А вокруг цвела, шагая уверенной поступью, весна. Над головой ослепляло взор чистое-чистое небо. Азартное щебетание птиц пригвоздили ноги к одному месту. Только теперь в этой вот передышке он заметил, что почки набухнув превращаются в листочки. А серёжки на вербах похожи на жёлтеньких птенцов. Голову дурманит от необыкновенного запаха свежести. Наклонил, понюхал. Вдруг сильно забилось сердце. Жаль Юлии не принесёшь. Иллюзию покоя портил танковый и автомобильный гул, доносившийся из противоположного леса. У войск шла учёба.

Вымотанный он возвращался с Казаковым от артиллеристов. По дороге завернули в развернувшийся вновь в леске госпиталь. Казаков хотел повидать Шишманёву. Рутковскому было не совсем приятно, но Казакову отказать не мог. К тому же готовность медиков тоже не мешало проверить. Приехали, проверили, но уехать быстро не вышло. С Галиной тут же прибежала и другая, "воробышек". Глазки девчонки сияли, она преданно смотрела на него и ждала каких-то действий, ему было страшно неудобно. Получается не совсем порядочно. Расстались они не очень красиво. Казаков, как факир извлёк из машины подарки. "Готовился стервец. Опять хочет сделать меня счастливым. Вот может он перед женщинами выглядеть неповторимым и желанным, талант у человека, а у меня сплошная заторможенность в этом вопросе". "Воробушек" стоя рядом чирикала, не спуская с Рутковского глаз. Вспомнила о письмах, посокрушалась что не получила на них ответа. Казаков с Галиной ушли, и они одни топтались на виду у всех.

— Давай пройдёмся, — щебетала девчонка.

Её губы улыбались такой счастливой улыбкой, что лицо всё сияло. Сущий ангел. В ушах колотушкой застучали слова пророка в устах жены: "Не верь месяцу, что улыбается, у него есть тёмный бок".

Перед соблазном трудно устоять. Но критически себя всё же оценил, подумал: "Сукин я сын". Отлично же знал чем дело кончится и всё же кивнул:

— Ну давай!

Они куда-то шли. Получилось, по тропинке уводившей в рощу. Сворачивали. Опять шли. Она трещала без умолку. О том, что опять будет вместе с ним, о том, что скучала и о всякой чепухе. Много смеялась. Потом принялась оправдываться. Он чувствовал себя, как школьник с невыученным уроком. Наверное, надо было что-то сказать, но в голову упорно ничего не приходило. Покрутив на зелень и птичек головой, ляпнул что быть здесь кровавому сражению, а жаль… Она тут же подхватила эту тему и объявила, что они похожи. И объединяет их не иначе как Смерть. Только она спасает солдат от смерти, а он посылает их на неё. По его спине прошёл холодок. Было неприятно. Рутковский поморщился: "В самый бы раз прикусить ей язык. Вот дура! У него и так душа не на месте перед каждым боем, а она такое звонит. Люлю, даже когда он плакался ей об этом, убеждала, что на войне смерти нет — есть только бессмертие. Не зря же даже Бог забирает положивших головы за Родину сразу в рай. Уверяла: он всё делает правильно и потери- удел всех полководцев. Без жертв не бывает побед". Вот вроде и молода девчонка, а внутри бабье. Вон как оно выскакивает. В Люлю же ребёнок сплёл крепкий узел с умной женщиной. Поэтому с ней так легко. Она бы никогда за его счёт не стала самоутверждаться или умничать. Самое время поставить точку. Нет не развернулся и не отослал её обратно в госпиталь, шёл. Всё та же мужская необходимость вела. Конец апреля, по земле не взирая на войну, шагала весна. Девчонка сорвала цветок и сунула ему под нос и, не дав сообразить, сомкнула руки на шее. "Чёрт, какая разница. Люлю в курсе. Жену не видел уже несколько месяцев и неизвестно когда теперь с таким непростым положением вещей увижу. Почему бы не воспользоваться". Воспользовался. Когда прижимал это хрупкое тельце к ещё влажной холодной земле, в голове пронеслось: "Наваляется, простудит всё, потом намучится". Верхний слой земли уже немного просох, и от него веяло свежестью и запахом мёда. Под кустом, в зарослях мелкой травы заметил что-то похожее на фиалку. Нежно голубой цветок, словно сверлил его своими чистыми глазками укоряя. "Юлия, любит такую лесную мелочь". Всю обратную дорогу, девчонка просила писать ей, хоть пару строчек. Обещая в свою очередь радовать его своими сочинениями. Ведь она будет страшно страдать в неведении и, волнуясь умирать от страха за него. Он виновато смотрел на неё и думал, что время на пару строк, наверное, можно найти, кругом виноват перед девчонкой, но вот о чём ей писать… Подсказал случай. Отслеживая обстановку на передовой заметил солдата в блиндаже, переписывающего из тетради товарища стихи. Рутковский со смехом забрал у него ту тетрадь. Отличная идея. Хотя чувствовал себя последним подлецом. "Пользуюсь девчонкой, надо найти время хоть что-то сделать ей приятное, романтическое. Дитё совсем. Надеюсь, не сообразит. Молодо зелено. Да и где ей, годочков-то кот наплакал. Это взрослая женщина быстро разгадает такой ребус- мужик переписывает чужие стихи тогда, когда не находит слов для женщины, хочет запудрить лирикой мозги, пустить пыль в глаза и по возможности не оставить следов". Вот для Люлю, он может писать страницы. Хотя, если даже догадается, то что… Какая ему собственно разница, ведь он ей ничего не обещал. Пусть себе думает, что хочет и радуется тем нежным его потугам, какие наскрёб. Его сейчас больше волновало другое. Юлия оказалась права, и его рассказы про военную жизнь не прошли для дочки даром. Адка жутко воспылала идеей пойти на фронт. Напугавшись, что она так и сделает, он ей написал строгое письмо, где объяснял, что пушечное мясо на фронте не нужно и прежде чем сюда идти, надо научиться какому-нибудь военному делу. А ещё предупредил, чтоб держала рот на замке и не пугала маму. Но, похоже, замочек тот свалился. Потому что Юлия прислала разгромное письмо, упрекая его в тех необдуманных рассказах о боях и попутно извещая о том, что дочь поступила на курсы радистов при Центральном штабе партизанского движения. Выпускников этих курсов готовили для заброски в тыл. Он хорошо понимал, Люлю паниковала, да и сам струхнул. Адуся упряма и решительна. Кинул всё и принялся писать Люлю, успокаивая и ободряя. Он страшно скучал о жене, мечтал хоть на час, два слетать, но с тем же понимал, скорой поездки в Москву не предвидится. Нутром, умом чуял, опыт опять же подсказывал, будет бой, немцы попытаются отыграться за Сталинград. Так оно и было.

Ординарец забрал письмо и предложил поесть. Рутковский отказался. Некогда. Надо ехать. Дороги вели к переднему краю. В десятый раз старался проехать и всё увидеть своими глазами. В одном из лагерей бойцов застал за странной игрой. Они так увлечённо смотрели на картонку с обведённым кругом, что не заметили его приход. Он встал за спины и наклонился с высоты своего роста над тем художеством. В голове кружило: "Что за чертовщина? Гадают, духов вызывают что ли?" Но вскоре разобрался- "вшанка". Каждый снял с себя по вше и посадил в центр. Чей скакун первым выбежит из круга, тот и получает "наркомовские 100 грамм" со всех игроков… Таким разъярённым он сам себя не помнил никогда. "Мыться, стираться… Немедленно. Лично проверю", — гремело над лагерем. Досталось и хозяйственникам за холодную пищу, три сухаря и кусок сахара на день. Командира вызвал к себе на особый разговор.

Зная, что здесь находятся войска из-под Сталинграда, фюрер хотел взять реванш за своё поражение и уничтожить своих обидчиков одним ударом. Ведь соедини два выступа и Курская дуга превратиться в кольцо. Значит, нужна твёрдая, нерушимая оборона, чтоб о неё разбились все усилия врага. А ещё лучше упредить этот удар. Против Рутковского были брошены фельдмаршалы Модель и Манштейн. Весна и начавшееся лето тоже работали на руку противнику: буйно разросшаяся зелень замаскировала и укрыла его заграждения и большинство огненных точек. Он готовился и ждал. К тому же чтоб не скучал враг, его военные действия нацелились на изматывание врага, на перемалывание его живой силы. Для этого были созданы и активно действовали диверсионные группы. Всё проверено и прощитано, но вновь и вновь терзают сомнения: вдруг гитлеровцы ударят не с выступа, как он ожидал, а где-нибудь в середине дуги. Сделать всю линию сильной просто не хватит сил. Он шёл на риск, сосредоточив все главные силы возле орловского выступа. Не может быть, чтобы фашисты избрали другое направление удара, именно это выгодно и заманчиво. Вот всё вроде ясно, как божий день, а сомнения тяжёлые и мучительные берут его в оборот. А что, если немцы окажутся не такими расчётливыми, как он или просто перехитрят, прорвут фронт и выйдут в тыл? Хотя разведка и партизаны доносят, что именно у Орла гитлеровцы сосредотачивают свои главные силы. Тогда он прав и главное — оборона. Днём и ночью войска вгрызаются в землю, создавая оборонительный пояс. Всё что известно человечеству об обороне, это: промежуточные рубежи, отсечные позиции, траншеи и ходы сообщения, противотанковые рвы, минные поля, проволочные заграждения, было применено здесь. Делал всё так, чтоб ни у кого и мысли не возникло о возможности отхода. Штаб, КП, управление и даже тыл фронта располагались в центре курской дуги. Это было сделано для того, чтобы все запасы, необходимые для ведения длительного боя, тоже были сосредоточены здесь. Случись противнику отрезать нас, мы смогли бы удержать Курский выступ. Местное население верило в наши силы и не думало об эвакуации. Здесь у него новый позывной Костин. Немцы опять, поди, как в Сталинграде ломают голову, кто таков?

Он вышел на воздух. В небе ярко горело сброшенное вражеским самолётом "паникадило". Ветер гнал его вдоль фронта. Зелёные отсветы ракеты зловеще играли на обрывках туч. "Юлия, милая, я опять не сплю. Подремлю в машине и всё. Спозаранку вновь в пути. Утро здесь чумное. Поют, заливаются соловьи. Так поют, что не наслушаешься. Не понимают птахи, что скоро не только нам, но и им жарко придётся. А пока поют и поют теребят душу. Солдаты слушают на передовой, глаза отрешённые, дом, женщину любимую вспоминают. Сегодня был на переднем крае, беседовал с людьми. Они главное. Сталь плавится, они нет. Много сталинградцев и участников боёв под Москвой. Значит, выстоим. Солдаты научились драться и побеждать. А ещё радует, что пошла в войска новая техника, самолёты и оружие. Теперь нас точно не сломить. Юлия, держи там оборону с Адой, я не могу тебе сейчас помочь. Разгребу здесь, прилечу, разберусь".

Вывести его из себя не просто, но в этот день злится с самого утра. Чёрт, хлопот полный рот, а тут ещё достала опять Седова. Он думал, что у неё та блажь давно выветрилась, но оказалось Люлю права. По-видимому, удар по её самолюбию был нанесёт ужасный. Иначе уже можно было и угомониться. Кто бы знал, как ему сейчас не до неё. Сначала она писала письма, он даже не открывал. Теперь прикатила сама с артистами. Мол, для поднятия боевого духа. В этот раз Рутковский был умнее и держал её на приличном удалении от себя. Она как всегда всей силой своей спеси и характера жала на его зама с целью провести отдельное выступление в штабе фронта. Он отмахнулся, этого ещё ему не хватало. Достаточно и того, что пустили на фронт. Людям нужна отдушина, хоть немного отвлечься от войны. Концерт с участием той, которая "умела ждать, как никто другой" будет хорошей разрядкой и поднимет им дух. Нет, с этой барышней надо кончать. "Так что, жёнушка моя маленькая, не волнуйся. На сей раз, я был молодцом". Пройдёт вся эта канитель с наступлением, и придётся сделать, как предлагал Казаков. Не совсем вежливо, но тут Костя согласен с ним по — другому с мадам нельзя. Не откладывая в дальний ящик, он связал письма актрисы тесёмкой, написал записку с просьбой больше не писать и, приготовив, положил в ящик. Казаков отправит своего сына Виктора с этим деликатным поручением, заодно он заскочит к Юлии, отвезёт посылку и письмо. Сына Казаков перевёл под Курск весной 43 го. Естественно, боялся за его жизнь и будет рад его командировке в Москву. Но, как запланировал не вышло, поездку из-за непредвиденных обстоятельств пришлось отложить…

Военные будни держали его в своём плену с самого рассвета и до нового рассвета. Он вгрызался в войну на ходу осваивая новые для него направления. Довелось познакомиться с руководителями партизанских отрядов и соединений, они после Московской конференции собрались у него. Здесь обсудили вопросы совместной работы. Познакомили партизан с последними образцами нового оружия, изготовленными специально для них. Всех их потом удачно перебросили в свои районы. Теперь он с партизанскими штабами поддерживал постоянную связь. Его диверсионные группы пробирались в тыл врага с задачей уничтожения штабов, нарушение связи, подрыва зданий с размещёнными в них фашистами, засад на дорогах, поэтому эта кординация для Рутковского очень важна.

В мае и июне активизировалась немецкая авиация. В небе шли воздушные бои. Он наблюдал ту волнующую картину со своего КП. Часто стали появляться вражеские самолёты и над селом, где располагалось оно. Жили они в крестьянских домах. Обычно вечером он посматривал шифровки, а в этот раз Казаков организовал опять ужин с гостями, вызвав их подружек к себе. Это было в столовой Военного совета, которая находилась рядом с домом Рутковского. Галина немедленно прикатила, захватив, естественно, "воробушка". Шифровальщик ровно в 23 часа принёс ему туда депеши. Над селом закружили немецкие самолёты. Услышав свист бомб, он успел лишь подать команду "ложись". Все упали на пол, и тут же прогремел оглушительный взрыв… Комната наполнилась пылью от осыпавшейся штукатурки. Вылетели стёкла. На нём ни царапины. Казакову немного досталось, ерунда, а вот Шишманёва тяжело ранена. Она сидела спиной к окну и осколки стёкла угодили в неё. Казаков заметался с Шишманёвой, он застыл на "воробушке", смотрел как её трясёт и ни мог ничего сделать. Надо было привести её в чувство, она медик, а Шишманёвой нужна помощь. Но сделать это оказалось не так просто, в полуобморочном состоянии она висела на его руках и в себя приходить не желала. Не просто было вывести её из шока. Пришлось постараться с утешениями. К тому же в свой дом он её не мог взять, его просто снесло. Отправил вместе с раненной в госпиталь. "Юлия, что это? Спасаешь ты меня или так грозно предупреждаешь?" А Шишманёвой так и не смогли помочь, через две недели она умерла. Казаков был подавлен, несмотря ни на что, он был привязан к ней. Их отношения тянулись с ещё его предвоенного попадания в госпиталь. Любовница со стажем. К тому же — женщина заводная, интересная…

Хоронить близких больно. Только войну не зарыть с потерями. Она продолжается и впереди тяжёлый, решающий бой.

Командир любого ранга должен учиться уметь предвидеть. Без этого на поле боя трудно. Рутковский всю жизнь старался учиться "седлать" этого коня. Всё сделано, предвидено и просчитано. Осталось самое трудное — ждать. Он сидел теперь, как на иголках. Ждать — это безумно тяжело. Всё тревожнее и тревожнее у него на душе. Поэтому, когда ему донесли разведчики 5 июля, что немецкие сапёры начали скрытно разминировать минные поля, я понял, что не ошибся и это начнётся сегодня утром. Разведка умудрились захватить одного сапёра. Он подтвердил — утром. Странно, но соловьёв в это утро не было слышно. Возможно, они каким-то чутьём уловили напряжение и упорхнули. Скоро всё здесь закачается от грохота снарядов, но… ничего не попишешь: кровушки литься, а весне широко шагать. Он посмотрел на часы. Пленные уверяли, что наступление ожидается в три часа. Через несколько минут здесь начнётся ад. Но куда лучше начать самим первыми. Он повернулся к Жукову. Тот медлил, но глаз не отвёл. Оставался до обозначенного срока час. Сказал прямо и ясно:- "Командуешь фронтом ты, тебе и решать". Рутковский облегчённо вздохнул и приказал 2часа 20 минут командующему артиллерии:- "Открыть огонь. Поехали!" Тысяча орудий ударили по немецким войскам, приготовившимся к наступлению. Он упредил их. Немецкие части были застигнуты врасплох. К 4.30 немцы опомнились и начали артподготовку, а в 5.30 перешли в наступление. Но момент внезапности был потерян. Возле него стояли, окружив кольцом, начальники родов войск и члены военного совета. Их уставшие и осунувшиеся лица вопросом застыли на его персоне. Придётся взбодрить. Спросил: уверены ли они в надёжности своих планов и готовности подчинённых им войск выполнить поставленную перед ними задачу. Прослушав утвердительные ответы, посоветовал им пару часиков отдохнуть, чтоб не мешать своим влезанием в поле деятельности командармов. Впереди нас ждала ещё не одна бессонная ночь. Для наглядного примера пошёл и лёг сам. Глаза закрыл, но какой сон… Хотя сделал всё и сейчас оставалось только ждать. А ждать это самое изнурительное. Он знал, что это такое и преклонялся перед Юлией, жизнь которой состояла из одних ожиданий. Иногда ему кажется, что то стихотворение с которым раскатывается Седова написано именно с его Люлю… Но вот стали поступать донесения от командующих армий. Он достал фотографию жены, разгладил: "Люлю, только ты знаешь, какого напряжения воли и нервов стоило мне это спокойствие и выдержка. Ведь принимается решение не вдруг… Ведь дело не только в том, чтобы взять высоту, город, ворваться в первую линию, смяв врага. Тут ведь надо послать в бой тысячи людей. Война кровавое варево, где путь к победе выстилается жизнями людей. И я должен рассчитать, как сохранить своих солдат и положить, как можно больше противника. Это закон войны. Юлия, милая, если б ты знала, как мне тяжело перед каждым наступлением. Помоги мне, отмоли мой грех. До жути жаль людей, но мы должны, должны идти вперёд".

Настроение у Галины было особенно радостным. "Воробушек" воспряла духом. Постылые будни кончились. Все проблемы, неурядицы, с этого момента приказали долго жить. Он, её звезда и надежда, появился на небосводе вновь. Сердце сладко замирало, и мечты, одна заманчивее другой вновь кружили голову. Так было с самого начала удачно начавшийся такой нужный ей роман, чуть не утонул на мели. Кто б мог подумать, что его сорвут с места и куда-то там перекинут. К тому же, её неловко высунутый язык на счёт Серовой, чуть не испортил всё дело. Казаков рассказывал Галине Павловне, а она ей, что Костя катался к семье почти каждые две недели. Это так скверно! Она места себе не находила от обиды и злости. Вот упрямец, зачем ему та семья. Может, Галя не достаточно умно подошла к этому вопросу, не была настолько нежна и напориста, чтоб навечно влюбить в себя. Не возможно же, чтоб он так был привязан к семье. Мужчинам это не присуще. За Сталинград она была спокойна, там он был ничей. Одни мелочи. По крайней мере, от жены он был далеко. Она, стараясь продлить отношения, писала письма. Но не удачно. Павловна даже придумала передать письмо через Казакова. Галя почти отчаялась и вот судьба даёт ей новый шанс, он рядом, только дерзай. Она плакалась уже Шишманёвой на свой промах. "Ах, эта Седова!" Та утешала, обещала содействие и помощь. Ох, как Павловна права: сверкать ярче чем окружающие, — это так приятно, причём то умение с которым никто не рождается на свет и Галя научится этим премудростям. Она расшибётся в лепёшку, но получит то, что хочет. А хочет она Рутковского. И Казаков не обманул, привёз его, наконец-то. Теперь она его не выпустит из своих коготочков. А семья? Что семья… она в конце концов вынуждена будет примириться с положением вещей. Павловна предложила устроить ужин, причём на природе и пригласить их. Всё получилось. Они сидели вчетвером. Лесная поляна, сквозь изумруд листвы пробиваются золотом солнечные лучи, пели соловьи. Всё просто здорово. Она тоже пела, как хорошо, что он любит песни, для неё это просто находка. Галя выучила весь его любимый репертуар. Было ясно, что угодила, расчувствовался и, прижав к себе, сказал: "Соловушка ты моя!" Вообще-то он на ласку скуп и все его потуги в отношении её носят скорее интеллигентный, сочувствующий характер. Он, пользуется ей, как — будто стесняясь, ещё умудряясь при этом жалеть. Но ей-то какое дело до этого квохтанья, для неё и то неплохо. Что бы дитё не мудрило, лишь бы любило. Такая его телячья маета играет ей даже на руку. Галя совсем было окрылилась и вдруг произошло такое… Казаков опять организовал посиделки на четверых. Теперь они отправились с ответным визитом к кавалерам. Естественно, как всегда ближе к ночи. Они с Галиной Павловной долго тряслись в кузове грузовика и всё же доехали. Вечер обещал быть необыкновенным. Хорошо сидели, но угодили под бомбёжку. Павловну тяжело ранило и через две недели, она скончалась. Галю трясло. Не сразу пришла в себя. Она осталась одна без поддержки. Не обратишься же за помощью напрямую к Казакову. Как некстати её смерть. Придётся действовать напористее самой. Жаль, что сейчас Рутковский надолго будет отгорожен от неё боем. Безвылазно засел на КП и такое будет до конца сражения. Она не может позволить убегать времени в песок. Итак много потеряно. Больше нельзя упускать такую сказочную возможность. Немного было досадно, но что ж с этим поделать, так устроен мир: женщина хорошо может прожить только при одном условии, прилепившись к сильному плечу. За это стоит попотеть. К тому же она может писать ему письма. И она писала, каждый день. О том, как любит его, как ей без него свет не мил, как скучает и ждёт его, беспокоится за его жизнь, верит в победу и их счастливую судьбу и ещё всякую прочую сентиментальную нравившуюся мужчинам чепуху. Она его забрасывала письмами, надеясь, что его совестливость и порядочность даст такому её артиллерийскому обстрелу плоды. Вскоре её труд и усердие были вознаграждены. Ей привезли записку от него. Это правда далеко не то, чего она ожидала, стихи, но уже кое — что, окрыляет. К тому же так романтично начинается. "Моя незабвенная соловушка…" Ах, как красиво! Она ликовала. Ничего, если даже на её пять он ответит одним всё равно будет много.

Ах, как она ошибалась. Планы это хорошо, планы это здорово… Только вот в его семье ничего не предвещало скорой капитуляции. Оружие складывать никто не собирался. Да и он не торопился валяться в ногах и просить её руки…

Вот она битва. Жуков, пожелав ему успеха, улетел. Рутковского это окрылило. Значит, верят! А битва набирала обороты. Немецкие войска с остервенением долбили нашу оборону. Охрипла от надрыва артиллерия. Висели грозовой тучей над войсками самолёты. Грозная картина, но уже через несколько минут два вражеских бомбардировщика, охваченные огнём и страшно дымя, спикировали и врезались в землю. Наши сразу смекнули, что если в небе тесно, то легче снаряду найти цель. До немецких лётчиков это, кажется, тоже дошло, они стали рассредоточиваться. А на передний край уже лезли с упорством жуков немецкие "тигры" и "пантеры". В первый же день противник ввёл в бой массу танков. Страшный грохот и скрежет ползущего сплошным панцирем чудовища. В боевых порядках танковых групп следовала пехота на бронетранспортёрах и в пешем строю. Артиллерия, миномёты, "катюши" встретили наступление сильным огнём, прямой наводкой расстреливая противника. Огненная стрела, подобно молнии, ударяла по башням и гусеницам. Броню тигров пробить было трудно, стреляли с близкого расстояния по гусеницам. Пехотинцы подбирались ползком к остановившейся машине и забрасывали её гранатами или бутылками с зажигательной смесью. Слева и справа горели танки, бронетранспортёры, из них валил чёрный дым, и лизали броню огненные языки. Ветер раздувал это пламя. Горячие воздушные волны катились через окопы. За грохотом выстрелов не слышно было, как гудели в небе вражеские самолёты, и вздыбилась земля. Авиация противника стремилась замедлить продвижение наших войск. Клубы пыли и дыма заволокло небо. Фашистские стервятники усердствовали. Дотемна длилась танковая и артиллерийская дуэль. Но войска героически отражали натиск превосходящих сил противника, нанося ему большой урон в живой силе и технике. Невероятной тяжестью усталость легла на плечи. Первый день выстояли. А утром снова бой… Дружно ударили наши орудия. На горизонте взметнулись к небу столбы дыма. Вздрогнула и застонала земля. Сражение разгоралось вновь. Всё заволок плотный и едкий дым. Без отдыха трещали пулемёты. За каждый километр родной земли приходилось сражаться с огромным напряжением. К исходу третьего дня почти все фронтовые резервы были втянуты в бой, а противник продолжал вводить всё новые силы. Враг шёл на всё. Чем удержать его? И я на свой страх и риск, послал на главное направление свой последний резерв- 9-ый танковый корпус, который прикрывал Курск с юга. Рутковский сознавал, чем ему грозит этот манёвр при неудаче. К 11 июля противник понёс значительные потери. Было видно, что натиск врага стал ослабевать. За первые шесть дней непрерывных атак противнику удалось вклиниться лишь к нам от 6 до 12 километров. Выходит, наши выполнили свою задачу. Восемь дней они стояли насмерть. День и ночь бесконечные бои… Выдержав, не откатившись, перешли 15 июля в контрнаступление. Хотя уставшие армии не гнали его, а вытесняли. Рутковский жалел, что на перегруппировку ему не дали времени. Всей имеющейся в его распоряжение силой, он двинул на врага. Правда, наступление развивалось медленно, но он шаг за шагом продвигался вперёд. "Вперёд… Только вперёд и как можно быстрее!" В результате ожесточённых боёв освобождён 5 августа Орёл и Белгород. 18 августа он изгнал гитлеровцев с Орловского выступа. Всем войскам участвовавшим в операции объявлена благодарность. Ликвидация орловского плацдарма, который немецкая пропаганда называла кинжалом, направленным в сердце России, резко меняла всю обстановку. Однако какой бы радостной ни была победа, впереди ещё предстояли бои. Но сегодня он мог передохнуть. "Юлия, я у тебя молодец!" Вспомнив, о наспех прочитанном от неё письме, достал, ещё раз перечитал. Улыбнулся. "Ты сердишься на меня, что долго не писал, я виноват, ангел мой, но шёл бой. Сегодня ты уже наверняка знаешь о нём, и простила меня". Как жаль, что в таком письме, которое читают все кому не лень, он не может написать ей о том, как страшно скучает и любит свою маленькую жёнушку. Но он непременно расскажет ей при встрече или отправив письмо с оказией. Из её письма он понял, что у неё своя оборона, против открытого Адусей фронта и раз она взываешь к его отцовским чувствам, что на неё совсем не похоже, это означает лишь одно, Люлю трудно приходится, а их дочь идёт на новый штурм. "Держись, солнышко, всё будет хорошо! Я, более-менее, освободился и помогу". Поцеловав кричащие любовью и страхом за них с дочерью строчки жены, он найдя лист и карандаш, взялся за письмо. "Дорогие мои Люлю и Адуся! Улучив свободную минутку спешу сообщить о себе и о наших делах. Итак: 5 июля с 2. 30 немцы ринулись на нас своими полчищами танков, артиллерии, пехоты и авиации. В дело было брошены новейшие бронированные чудовища в виде "тигров", "фердинандов", "пантер" и прочей пакости. Восемь дней длился жестокий бой, не прекращающийся ни днём, ни ночью. Результат боёв вам, по-видимому, известен из газет. В общем, набили мы тут фрицев много. Захватили пленных и материальную часть, а теперь гоним немцев на запад, освобождая ежедневно сотни населённых пунктов.

Ты обижаешься на то, что мало пишу. Поверь, Люлю, бывают дни, когда, буквально, валюсь с ног от усталости, но и это ещё не все причины. Я ожидаю оказию, чтобы послать письмо не по почте, а через лицо едущее туда к вам. Сейчас произошла маленькая задержка. Вот и решил написать по почте.

Я по-прежнему здоров и также бодр. Счастливая звезда пока ещё мне сопутствует и я цел. Был случай, когда каким-то чудом уцелел. Придётся, видимо, верить в чудеса. Дом в котором находился разнесло в щепки, а я остался жив и без единой царапины. Значит, ещё не срочно, по-видимому, мне гибнуть. Вот и всё о себе.

Люлю, ты взываешь к отеческим чувствам, то относительно судьбы Адуси. Вот проявляя их, я пока её к себе и не беру. Решил пока устроить на работу на узле связи в той же организации, что она и обучалась. Условия работы и жизни там хорошие и пускай она совершенствуется. Когда закончится операция, приеду к вам и тогда решим, что делать дальше. При первой же оказии пришлю вам кое-что. Раз что ты так же, как и я, добро смотришь на будущее. Оно без сомнения будет хорошее. Ну а пока до свидание, мои дорогие. Целую вас ваш Костя.

Сейчас передают мне, что опять одержана крупная победа. Через час выезжаю на участок 29. 07. 43". Передав письмо адъютанту, он направился к машине. На душе скребли кошки. Может, и не надо было писать про тот взлетевший на воздух дом. У Юлии поразительное чутьё. Вдруг учует между строчек "воробушка". Одобрить — то она одобрила, но лучше, если ничего знать не будет. Уж очень близко она принимает всё к сердцу. Да, метко фрицы побомбили. Пришлось тогда вырыть блиндажи в парке и перебраться в них, так безопаснее.

Ура! Москва салютовала своим доблестным войскам. Впервые с начала войны 5 августа 43 года в 24 00 столица из 120 орудий двенадцатью артиллерийскими залпами отмечала победу.

Сегодня утром мы стояли с Адусей прижавшись к стене дома и смотрели на пленных. Их вели строем через весь город. Казалось, им не будет конца. Женщины, поджав губы и прижав сжатые кулаки к груди, с удивлением и гневом вглядывались теперь в жалкий и потрёпанных вояк. Большинство шло, втянув головы в плечи, не глядя по сторонам, словно боясь, что люди сорвутся и раздерут их. Но люди стояли молча. Тягостное чувство после той встречи не покидало целый день. "Господи, как там Костя". И вот салют. Выбухнув, огни унесли серую картинку утра. "Вы гоните их и бьёте, если б при этом оставались ещё все живы сами".

Я ждала. Костя в последнем письме обещал скоро быть. Сердце не обмануло, его бешеный стук и постоянные мучительные уколы, означали только одно, он на Курской дуге. Именно там, где развеивается в пух и прах миф о наступательной непобедимости гитлеровской армии. Я перестала есть, спать, металась на каждый стук к двери, слушала сводки и рвала из рук женщин газету. Теперь я понимаю, почему ты эти последние месяцы реже писал, тебе спать и то, бедный мой, было некогда. Господи, а я такая эгоистка со своими проблемами к тебе лезла. Приходил от тебя молодой человек, принёс посылку. Пока пил чай, я написала тебе ответное письмо. Но он ничего не сказал о той предстоящей страшной битве. И вот сегодня салют. Мы с Адой смотрели, как заворожённые на эту красоту. Ведь это для тебя и в честь тебя салютуют счастьем кремлёвские орудия. Я смотрела в окно на тот фейерверк и думала: "Слава взяла его за руки и водит хоровод, осыпая звёздами. А, похоже, он даже стесняется этого и совсем не придаёт такому звездопаду большого значения". Милый, милый Костя, как я тебя люблю. Разбивай скорее гадов в пух и прах и возвращайся к нам. Я замучилась бороться с Адой. Мне так нужна твоя помошь.

Этот чертёнок, наслушавшись красочных рассказов отца и дождавшись его отъезда на фронт, записалась на курсы. Я просмотрела тот момент, а, узнав об этом, быстро начирикала ему письмо, обвиняя его в безрассудстве поспособствовавшему её ребячеству. Она копия он. Ей бы воевать. Если вожжи отпустить, добром это не закончится. Костя растерялся, такого поворота он и сам не ожидал от своего ребёнка. Но меры принял быстро. Адуся в бешенстве. Неделю дулась на меня. Потом, принялась строчить ему грозные письма. Мне понятен её гнев. В то время, когда её товарищи по группе действительно ушли на задание в тыл, Адку оставили здесь, на месте. Не понимать, что это нашими стараниями достигнуто, она не может. О, кажется, это она, легка на помине. Что-то она долго топчется, не идёт рассказывать какая я несознательная… Нет, что-то не то. Да это не она… Я вылетаю в прихожую и почти теряю от радости сознание: "Костя!" Мы делаем шаг на встречу друг другу и нас уже не разлить. Уже потом он шепчет об удивительных августовских Курских ночах. В это время Земля проходит метеоритный поток Персея, и с неба то и дело срываются тяня за собой золотистый шлейф звёзды. А он смотрел и думал обо мне. Вспоминал Забайкалье… Мне страшно хотелось во всё это верить. Представить то, что он обнимал, в такую ночь ту дрянь, я не могла, не желала, не хотела…

Ада, поняв ещё с порога по разбросанным от прихожей и до спальни вещам, что приехал отец, ворвалась в дом, как ошалелая: не раздеваясь, стрелой пронеслась в кухню. Пусто. Развернулась и ринулась, было с ходу решать свой вопрос в спальню родителей. Но у двери поостыв, развесив по местам одежду, отправилась в кухню расстараться с ужином. К тому же, отец привёз много вкусных вещей, не грех посмотреть. Но на долго её благородства не хватило.

— Папуля, ты не хочешь поздороваться с единственной дочерью. Тем более поступил ты с ней мерзко, — заколотила она в дверь.

Костя, смеясь, чмокнул меня в нос и поднялся. Натянув брюки, вышел к ней. Та вихрем налетела на отца. Он крепко зажал её в своих объятиях, потом подхватив на руки, закружил по комнате.

— Сердитая дочура, какая ты у меня уже большая.

Дочь жадно обцеловала всё его лицо и снова прижалась к нему так крепко, словно пыталась слиться с ним воедино. Она переждала минуты две. Говорить не давало колотящееся сердце и заявила:

— Папуля не увиливай. Я тебя люблю, но ты бяка. Только не говори, что это не ты закрыл передо мной все двери на пудовые замки. Ты ж должен, как никто другой понимать, как это важно и почётно быть сейчас там. Долг, в конце концов, существует перед Родиной.

— Ну долг я один за всю нашу семью выполняю с головой. И потом, я ж не говорю тебе решительное — нет. Подрасти немного. Война завтра не кончится. Обещаю, я возьму тебя к себе.

— Точно?

— Моё слово.

Он посадил её к себе на колени и нежно поцеловал в раскрасневшуюся от возбуждения щёчку. Она мышкой сидела на его руках и не сводила с него своих влюблённых глаз.

— Папулечка, миленький… — чмок, чмок. — Как же я по тебе соскучилась!

Обмусолила всего. А он нежит и отцеловывается. Отец и дочь. У них своё притяжение и свои тайны. Чем лучше я его узнаю, тем больше восхищаюсь. И непросто восхищаюсь, а влюбляюсь всё больше и больше, увязая в собственном муже с макушкой. Слушая их дипломатические переговоры, я, набросив халат, поднялась. Прижала ладони к горящим щекам, подошла к зеркалу. Из-за матового стекла на меня смотрела глуповато счастливая барышня. Сгоняя с лица улыбку, я отвернулась. Все бабы в счастье уязвимые дурочки. "Ты забыла от радости, что он приехал от твоей соперницы и уедет к ней. Понятно, что Костя считает её "обстоятельством", но ты то знаешь, что это не совсем так с её стороны и "воробушек" всеми правдами и неправдами попробует занять твоё место". — Корю я своё счастливое отражение и потухаю. Дорога к правде всегда очень запутана. Учитывая его характер, он постарается держать меня в неведении. Исключительно ради меня. Естественно, чтоб не переживала. Такой уж он есть. Придётся подыграть ему в этом.

Я вышла к ним и притулившись спиной к стене наблюдала за тем, как они воркуют, обнявшись на диване. Сколько у моего счастья времени: день, два… А тот "воробушек" совсем рядом с ним летает. Господи, что ж ты делаешь таких умных мужиков глупыми и беспомощными перед бабьей хитростью. Пока он разрабатывает планы гениальных военных операций, сам угодил в котёл умело организованный хитренькой девочкой, Дюймовочкой. Получается, он, всего лишь пешка в чужой игре и ничем не лучше своих друзей отцов-командиров. Все ать, два, левой, завели себе почти каждый по походной жене и воюют с удобствами. Не считают зазорным иметь рядом с собой по "матрасу". Кивают друг на друга. — все, мол, так делают. Кто может конечно… Главное, ни про кого, ни слова. Шум идёт только о Костике. Значит, в тех случаях подобрались барышни без претензий, а эта из "матраса" хочет явно достичь большего. К тому же, все те доблестные военачальники скоро забудут об этом, и уж точно не будут мучиться угрызениями совести, а мой рыцарь изведёт себя упрёками и сожалениями. Дело не только в его характере. Беда ещё и в том, что они просто полководцы, а он герой. А с героя у времени и людей другой спрос будет. Опять же, он красивая личность и физические данные вес имеют. За это будет цепляться время и проявлять интерес писчая братия. Это пока война ему всё прощают, только воюй и бей фашистов, а потом поищут пятнышки на мундире, и чем дальше будет время откатываться в мир, тем больше усердствовать примутся людишки. И не военные подвиги его их будут интересовать, а личная жизнь. И вот по ней они будут выносить приговор, стоящий он был или как все. Жаль, что нельзя ему сказать это. И нечего мечтать, сейчас, не поймёт. Не до мелочей, на коне. Муторно, но придётся держать это в себе. С прежним Костей поговорила бы, а с этим — героем нельзя. А так хочется предостеречь, что за его слабость придётся платить болью не только нам с Адой, но и внукам, правнукам. Со временем пнёт не один, и по рукам не стукнешь. Так захочется, чтоб у самого любимого и великого гения войны было всё чисто и идеально, но, к сожалению, мы имеем то, что имеем и он такой, какой есть. Жаль, что нельзя предостеречь, а было бы в самый раз, ещё не поздно остановиться и всё можно выправить. Только вот беда, он не поймёт и не услышит меня сейчас. Посчитает за брюзжание и нотации. Может в сердцах отшатнуться, тем более, есть куда бежать — на фронт, и есть к кому — с нетерпением ждущей моего промаха "воробушку". К тому же, не ту он женщину выбрал, чтоб получив своё в войну, тихо забилась в щель и сидела, как случилось это с другими. Трезвонить будет до конца дней своих. Он чувствуя себя героем, ни слушать, ни воспринимать сейчас меня не будет. Не дай бог встанет в позу: а как же гений, а его не оценили. Как страшно: он тот и не тот. Богородица, помоги, и этот период надо пережить. Сегодня он дома со мной, Адой, а завтра или после завтра уедет и спокойненько пойдёт к ней. Не сразу, но пойдёт. У мужиков нет сердца. А мне надо всё это стерпеть. Ужас! Как с этим мириться? Пресвятая дева, дай мне силы! Надо кончать это истязание себя. Не поможет и ничего не изменит. И вон же он воркует с нашей дочерью. "Юлия, будь молодцом. — Приказываю я себе. — Натяни улыбку, подойди, приласкай его, понежь и накорми". Я так и делаю. Чтоб там не было он сегодня мой, наш и я, собрав силы в комок, улыбаясь, чмокаю его в стриженую макушку и, обнимая за широкие плечи, говорю:

— Адуся, мы с радости совсем заболтали папу, давайте поужинаем.

Мои планы прерывает раздавшийся из прихожей телефонный звонок. Я замираю. У меня всё написано на лице. Костя поднимается и спешит на его призывный звон. Мы с Адой переглядываемся и надеясь на лучшее накрываем стол. Минуты через три вернулся сияющий и объявил:

— И выпьем по капельке вина, я привёз, за нашу победу. К тому же меня наградили орденом Суворова.

— Папка, — кидается к нему вновь Ада, — ты самый геройский у меня. Дочь должна быть достойна тебя, а ты меня по рукам и ногам вяжешь. Воевать не даёшь.

— Навоюешься ещё, успеешь.

— Ну да, скоро все с войны, а я на войну. Как там пословица гласит: Все с базара, а Макар на базар…

Костя подкидывая её на руках смеётся:

— Ерунда, хватит тебе…

— Папуля, тебя пушкой не прошибёшь. Но хвастайся, хвастайся, я никогда не видела его.

Счастливые дни пролетают быстро, это ожидание тянется резиной. Мы, взяв его в радостный плен с двух сторон, гуляли по улицам военной, но звенящей уже счастливым смехом Москвы. Постояли на площади. Над головами пушки вышивали невообразимой красоты букет — салют в честь новых побед. Костя сиял. Мы не сговариваясь, повинуясь одному порыву, прижались щекой к его рукавам. Заглянули в светящиеся разноцветными фонариками глаза, в них стояли слёзы. Моё сердце сжалось: "Костя, милый, как тебе тяжело, ты точно натянутая струна и расслабишься только в Берлине". Конечно, на него обращали внимание женщины, а то и кидались с объятиями, поцелуями. Каждой хотелось прикоснуться к нему. Адка злилась, Костя смущался. Мне тоже было не совсем приятно, но понимание момента удерживало. Я отвела дочь в сторонку и зашептала: "Пойми, глупышка, папа нравится женщинам, и тут ничего не поделаешь. Герой, красавец и прочие женские фантазии… Не будешь же ругаться с каждой особой, которая ему симпатизирует!" Дочь не согласилась, это было видно по глазам, но кивнула. Я не поверила в её искренность и была права. Она тут же вцепилась в его локоть не желая отпускать. И каждой в спину показывала, как маленькая язык и строила рожи: "Вот вам!" Возвращались не торопясь. Ада донимала его расспросами. Он много рассказывал, я опять делая ему знаки просила, чтоб не перегибал с романтикой палку. Рассказы про войну и сама война- разные вещи. Дочь смеялась над тем, как генерал Орёл попав под бомбёжку, спрятался в щель, но, помаявшись в тесноте и холоде, вернулся в дом и улёгся на кровать, решив, что если помирать, то лучше в постели с комфортом. А бомба угодила после его ухода, как раз в эту самую щель и разнесла её вдребезги. Судьба! Мы с Адой вспомнили во время этого рассказа, эшелон с беженцами, старого профессора, который не бегал по насыпям, а ждал конца бомбёжки в вагоне. Выходит, у каждого своя судьба от которой не убежишь. Получается и мне нести свой крест… Так Костя дошёл до взрыва своего дома, в котором он якобы был и, который разрушился, а он ну ни капельки не пострадал. Мы с Адой переглянулись, но ему не возразили и не поправили, а так хотелось сказать: — "Костя, дураков нет, то была столовая, и дом тот твой взлетел на воздух, слава Богу, без тебя. А друг твой Казаков свою подружку после этого веселья похоронил в Курске на Никитском кладбище". Нам всё это рассказала Нина. Её муж, как оказалось, был рядом с Костей в Сталинграде и сейчас на Курской дуге тоже, в одной из подчинённых Рутковскому армий. Её Саша, конечно же, и не подозревает, что она знакома со мной. Неужели Рутковский не понимает, что весь фронт в курсе его дел и хихикает по поводу неудавшейся вечеринки с продолжением. Или он весь в войне и ему на остальное, просто наплевать. Очень хотелось, но не сказала, не сказала, не сказала…

Утром, содрав с него слово, что он непременно заберёт её на фронт, убежала Ада на службу, а я смотрела, как, не торопясь, собирается он. Мой муж. Самый талантливый и красивый мужик, какого только создать могла природа. Вот сейчас подъедет машина, он обнимет меня, шагнёт за порог и он уже не мой. Не мой, не мой… Поймав мой взгляд, он кинул полотенце в чемоданчик и шагнул ко мне.

— Юлия, не хандри. Всё же хорошо. Немцев скоро прогоним и заживём счастливо. Адусю, я буду держать под контролем. — Поглаживая по плечам и спине, он прижимал меня, не замечая силы рук, к себе. — Ангел мой, что тебя беспокоит? Со мной ничего не случиться, я твоею любовью заговорённый. Моё сердце и душа только здесь с вами. Ты беспокоишься за…

— Нет, — прервала я его, боясь, что он заговорит о "воробушке", а я сорвусь, лучше пока есть силы сказать самой и я говорю. — Я верю тебе и ничего не хочу знать. Ты прав… Зачем мне…

Он растерянно улыбается и целует мне каждый сантиметр лица. Я принимаю и ругаю себя: "Безмозглая дура, надавать бы ему пощёчин. А что это даст? Значит, придётся жить головой, а не сердцем". Я провожаю Костю. Мы долго целуемся. Он уходит, а я реву, упёршись лбом в дверь. Потом начинаю ругать себя и уговаривать, собираюсь и иду в свой комитет. В нём моё спасение. Надо приготовить концертные бригады для госпиталей, да и отвлекусь немного.

Рутковский вёз на фронт новый замысел Ставки. Разгромить вражеские силы на южном крыле советско-германского фронта и освободить всю Левобережную Украину, сходу форсировать реку Днепр, захватить на правом берегу плацдарм и во взаимодействии Центрального ещё с четырьмя фронтами овладеть Киевом. На подготовку ему дали десять дней. Срок не реальный, но и промедление ни на них играет. Немцы срочно стягивают силу и создают мощные оборонительные укрепления. 26 августа они начали наступление. Кажется, учитывали все трудности, но упорство противника превзошло все ожидания. Гитлеровцы дрались отчаянно. Нашим войскам каждый шаг стоил огромного труда. Все освобождённые населённые пункты были сожжены оккупантами дотла. Вместо домов торчали основы труб, вокруг — дым, развалины, пепел и смрад. Он заезжал в село, где гитлеровцы расстреляли всё население, а многих прикончили тесаками. Даже в грудь грудного ребёнка не дрогнула рука воткнуть нож. Солдаты не могли напиться воды. Колодцы были завалены трупами. Его голова разрывалась от боли. Как получилось, что немцы, давшие миру великих поэтов, музыкантов, вдруг дошли до варварства и так осквернили свою историю. Лица бойцов окаменели, в глазах ярость. Безвинная кровь — не вода, она свой голос имеет, кричит… Он глубоко вздохнул и посмотрел на небо. Надо жить, бить эту сволочь и двигаться вперёд.

Чтоб не дать противнику за счёт ослаблений других участков усилить позиции головного удара он решил расширить фронт. Это принесло более ощутимые результаты, нежели на главном направлении. Стало понятно, что нашли слабое место в обороне противника и решили этим воспользоваться. Это помогло двинуться вперёд. 31 августа вышли к Конотопу. Мобилизуется весь транспорт для переброски войск. Немцы разглядели опасность, но остановить лавину наступающих войск уже не могли. Велик был наступательный порыв воинов всех родов оружия. Бой развернулся на всём участке прорыва. Противник бросает в бой новые силы. Но наступление не остановить. Войска сходу форсируют Десну, которую враг пытался использовать как рубеж обороны. Захватывается плацдарм на западном берегу в районе Чернобыль, устье реки Тетерев. Переправа через реку прошла успешно. Противник под натиском наступающих частей продолжал откатываться. Но тревожило то, как гитлеровцы, чтоб остановить наступление, принялись уничтожать население прифронтовых сёл и деревень. В разбрасываемых с самолётов листовках они писали: "Русские, если вы будете наступать, то мы будем поступать так, как вы нашли свои деревни только что". Страшно! Жутко! Но это не могло остановить наступление. Наоборот прибавили скорость, чтоб как можно скорее освободить от нечисти наших людей. 15 сентября после короткого боя вошли в Нежин. Немцы не понимают, почему их не спасают укрепления, почему такое большое количество войск не сдержало натиск советских солдат. Им невдомёк, что каждый третий солдат — украинец и мужики дерутся за свою землю… Дорога на Киев была открыта. "Люлю, я снова на Украине. Сады ломятся от плодов. Ещё немного, Юлия, и я пройду вновь по Крещатику, улыбнусь золотым куполам лавры и встану под благословление креста Владимира. А потом маленькое усилие и я буду в том домике нашего гарнизона, с крыльца которого вы с Адусей проводили меня в то тревожное утро". Солдаты и офицеры переживали великий подъём, забыв об усталости, они рвались вперёд. Всем хотелось принять участие в освобождении Киева. 60 армия, сметая всё на пути, стремительно двигалась к столице Украины. Разочарованиям не было конца, когда Ставка отодвинула разграничительную линию между Центральным и Воронежским фронтами на север. Киев оставался в полосе действий Воронежского фронта, а Центральному там не бывать. Приказ ударил по сердцу. Почему? Всегда выдержанный, Рутковский сорвался и позвонил Сталину. Тот сердито ответил, что сделано это по настоянию Жукова и Хрущёва. Для него такой ответ ясности не внёс, но спесь сбил. Придя в себя, уточнять он больше ничего не стал. Позже понял, что политика перекрыла разум. Впервые на него брызнул холодный душ. "Юлия права, это та же страна и в ней никто не собирался делать выводы". Все усилия направил на форсирование Днепра. На участке прорыва лупило 300 орудий. Плотность огня неимоверная. После огненного налёта началось наступление. Используя все захваченные на берегу лодки, навязанные плоты, под канонаду артиллерийского огня с берега, орудия били навесным огнём, и прямой наводкой, передовые подразделения пехоты быстро переправились на тот берег. Штурмовая и истребительная авиация поддерживала переправляющиеся войска с воздуха. С земли наблюдали за яростными воздушными боями. На земле тоже не было прохладнее. Всё свистело, стреляло и гудело. Под огнём шла переправа. На захваченных плацдармах накапливание войск шло быстро, и они устремились вперёд. Но погода резко ухудшилась. Пошёл дождь. Видимости — почти никакой. Авиация бессильна. Прорвать оборону противника глубоко не удалось. Ночь. Туман. Ждать утра нельзя. Противник подтянет силы. Он принял решение продолжить бой. В атаку пошли танки. Освещая путь вспыхивали снопы. Практически задача, поставленная ставкой была выполнена. В разговоре с Рутковским Сталин сказал, что Центральный фронт задачи выполнил и теперь переименовывается в Белорусский. Он не спорил: "Какая разница: Белорусский? Пусть будет Белорусский, лишь бы бить эту гидру".

Они пусть трудно, но двигались вперёд. Это был не лёгкий путь с непрерывными ожесточёнными боями. Словно раненный зверь огрызалось воинство фюрера, но они не замедляя наступления, шли вперёд. На войне, как на войне.

Здорово! Над Кремлём взлетали опять огромные букеты из разноцветных огней. Москва салютовала новым победам, салюты гремели теперь каждый день. Я радуюсь: Нежин, — это уже Украина. Костю не остановить, он дойдёт до Крещатика. Сегодня был не простой день. С самого утра опять же пришлось отражать атаки Адуси. Грозит побегом на фронт. Эта бедовая стрекоза может запросто организовать такое дело. Пришлось пообещать, что отпущу к отцу. Потом целый день беготни. Ноги как будто кто-то налил свинцом. Хорошо бы полежать хоть часик. Но идею об отдыхе придётся отбросить, а то не успею приготовить ужин. Ругая осень, сняла промокшие ботинки. Здесь дрязга, а что делается на фронте на разбитых войсками и раскисших от дождей дорогах, это вообще мрак. Сегодня у меня окончательно сдали нервы. Мне решительно требовалось поговорить с кем-то, но с кем? Как жаль, что Нину вызвал муж и она теперь рядом с любимым. Значит, буду молчать и хоронить всё это в себе. Если б можно было поговорить и увидеться с Костей. Война откатывается всё дальше и дальше к границам. Это хорошо и ужасно. Мы видимся реже и реже… Как всё плохо.

Вот и ещё один военный день ушёл в историю. А его всё нет и нет… "Пора бы уж Богородице пожалеть меня и подсказать главнокомандующему его вызвать в Ставку". Возвращалась медленно. Постояла у репродуктора. Люди запрудили весь тротуар. Толпа росла, в неё как реки в море вливались всё новые и новые слушатели. Я огляделась: лица мужчин были суровы, а женщины вытирали слёзы. Говорил Сталин. Убеждённо, хорошо говорил, с первыми его речами, что слышала она в начале войны, не сравнишь. Естественно, теперь мы побеждаем, а не отступаем. Придя домой первым делом, поставила чайник и кастрюльку с водой для макарон. "Откроем тушёнку, и будет сытно". Почти прорезав крышку до половины, прервалась, постучали в дверь. Нож, вырвавшись, упал на пол. "Придёт мужчина". Сердце от неожиданности улетает в пятки. Стук повторился. Вспоминаю, что оставила в замочной скважине ключ. "Зря панику развела, возможно, это Адуся из-за моей оплошности не может попасть в квартиру". Лечу к двери, поворачиваю ключ… "Костя!" Улыбающийся, как всегда с подарками, его вызвали в Ставку. С ходу подхватывает на руки, осыпает поцелуями, кружит в безумном танце и прижимает к себе. Вдыхаю его запах в себя, стараясь раствориться в нём и запомнить. Сколько не пяться, когда спину подпирает стена, приходится решаться на что-то, выбирать. До меня дошли слухи, а говорили жёны вернувшихся с фронта членов Военного совета, что у Рутковского там такая любовь, ну просто, как в романах, а он вынужден обеднять себя романтикой и счастьем с ангелочком из-за мегеры жены, которой обязан тем, что ждала его после ареста. Мне не повезло или уж так было задумано небесами, только я опять услышала разговор случайно. То, как они прошлись потом по мне, было уже ерундой. Осень мерзкое время. Дождь, и грязь душа не на месте, а тут ещё постоянное дёрганье её за верёвочки. Можно было пропустить, конечно, мимо ушей, но я застряла на этом, как телега в раздолбанной колее. "А что, если это правда, и дела обстоят именно так?" Ехидна засела в моей голове и, чувствуя себя комфортно, не давала дышать. Мрачные мысли всё чаще посещали мою несчастную голову. Душу захлестнула обида. "А вдруг всё ложь и обман?! И он действительно мучает себя, считая мне чем-то обязанным?" Я не хочу ему причинять боль и отбирать у него счастье. Мне больно, но я отпущу. "А что, если он удумает жить на две семьи… У мужиков нет ни сердца ни мозгов от них можно ожидать что угодно". Нет, нет — этот номер у него со мной не пройдёт. Либо мы с Адусей, либо фронтовая подруга… Мысли не просто обстреливали, а гнали на меня танком безжалостно расплющивая. Ой, как плохо держать это всё в себе, но не делиться же с кем попало подобными переживаниями. Лучше замкнуться в себе. И вот хожу эти дни и делаю что-то, как деревянная. Куда ж деваться-то: надо делать, надо жить. Кругом, как в вакууме. И вот он тут, и я на его руках, его глаза переливаются чистым ручьём, а губы, обдавая табачным дымом, уже взяли рот в плен. Я безумно рада его такому неожиданному приезду, но жаба горечи и обиды душит, не давая сделать спасительный вздох. Чтоб не обидеть, я прижимаюсь тихонечко к его обтянутой кожаным пальто груди и молчу. Сейчас он мне особенно, кажется большим и красивым. Выкручиваться с ним не легко. За совместную жизнь он тоже меня изучил. Настораживается, потухает, и идёт, не спуская меня с рук, к дивану. Опускает и осторожно заглядывает в глаза.

— Люлю, подними на меня глазки. В чём дело, любовь моя, ты не рада меня видеть?

"Рада, ох как рада! Просто жизнь обглодала все мои косточки…"

— Костик, — проглотив булькающий в горле комок, выдавливаю из себя я. И, наконец, поправляясь, говорю: — Костя, не торопись, если не сейчас…, я потом не скажу. Потому что, я воспользуюсь возможностью счастья с тобой и опять промолчу. А это не правильно быть такой эгоисткой. Я не хочу воровать его у тебя…

Вот как! У Рутковского засверкали смехом глаза. Их васильковый свет манил и притягивал.

— Я не против Юлия, воспользуйся, — улыбнулся он. — Я так скучал, милая! — Но, наткнувшись на моё взволнованное лицо, осёкся. Устало опустился рядом, пристроил голову на дышащей жаром и испугом груди и выдавил из себя:- Так что ты хотела мне сказать?

Я так трудно шла к этому разговору и промолчать, ради него не могла. Вжала ногти в ладонь. Смотреть на него, как на чужого у меня не получалось. Но я должна сказать, должна… даже если это было только моим воображением. Я поправила на своей груди складочки, на нём воротничок и выдала:

— Я вот тут решила… Если ты прикипел там сердцем и у тебя любовь, то не раздирай себя на двое. Тебе, возможно, уже и неприятны те заезды к нам. Ведь приходится ловчить, насиловать себя. Не мучайся, забудь о нас. Мне больно, но я справлюсь. Я люблю тебя и не хочу, чтоб ты страдал. Не волнуйся, я выстою, а ты живи, ты заслужил.

Мне было страшно жаль себя, но я всё это сказала.

Он подскочил. Обиженно вскрикнул:

— Но почему? Что заставляет говорить тебя подобные слова, когда всё так хорошо?

— Потому что это правда, Костя. Нам не надо причинять друг другу боль, — сказала я устало. — Наберись храбрости и признай, что твоё сердце принадлежит другой.

Слушал и ушам своим не верил. Он-то жил после её разрешения спокойно, не испытывая страха разоблачения. Считал, что всё разложено по полочкам и понятно и её тот пустяшный вопрос не очень тревожит. А теперь что?

Возвращаясь с небес на землю, он рубанул рукой, словно желая отсечь от них обоих её страшные слова.

— Люлю, милая, что ты такое говоришь?! Как забыть? Зачем? С чего вдруг? Только не это! Я с трудом соображаю… Моё сердце принадлежит только вам с Адой. Об другом варианте не может быть и речи. Мы ж договорились… Ты передумала?

Ох, что за нескладное объяснение. Передумала ли я? Да я сразу была против… Меня это душит, а он разводит руками и не понимает: "Ты что, я ж без любви, просто война…" Как будто мне от этого легче! Горло в тисках, но говорю:

— Я помню, помню и не отступаю от этого… Просто открылись другие обстоятельства…

— И какие же это? — насторожился он.

Я сначала осторожно, а потом зараз, выпалила:

— Ты считаешь себя обязанным мне за "Кресты", а это не правильно…

Я настроилась на серьёзный разговор. Но не тут-то было.

Он с жаром скинул на пол пальто и принялся хохотать. Немного успокоившись, подхватил меня растерявшуюся от такого натиска на руки и покачав, уткнувшись мне в щеку, сказал:

— Я умираю по тебе, а ты тянешь время и лопочешь мне всякую ерунду. Запомни навсегда, я только твой. В твоих руках моё прошлое, настоящее и будущее. Без тебя — это уже не я.

"Какая уж тут ерунда, когда перемывает косточки вся страна", — пронеслось в голове. Но у меня не было оснований ему не верить, и я всё оставила, как есть. Значит, это опять работа "воробушка", а я чуть не попалась. "Ох, Юлька, не кличь на себя беду" Я закрываю глаза, втягиваю его запах и говорю:

— Ты пахнешь войной.

— Так и есть, если вода горячая есть- помой меня. Я всю дорогу мечтал об этом.

Мы направляемся в ванную и я принимаюсь очень нежно тереть его, незаметно оказываясь и сама там же. Это было чудное купание. Костя делает попытку получить всё в ванной. Я хитрю и оттягиваю момент. Желание должно "созреть". Потом, выглянув и поняв, что пока ещё одни, проскочили в спальню. Мне бы радоваться, а я копалась в себе, в нём… Всё вроде было как всегда, только себя не обманешь. Я больше притворялась, чем чувствовала. Былого не было. Мешала стена. Во мне словно что-то умерло. Хотя я и старалась убедить себя, что он любит только меня, интуитивное понимание того, что мне приходится делить своего мужчину ещё с кем-то, и этот факт мусолят все кому ни лень, убивало во мне всё. Я поймала себя на том, что даже пытаюсь унюхать её запах на нём. Кажется, как не старалась, обмануть не смогла. Потому что он, устроив меня на своём животе, так что глаза в глаза, попросил:

— А теперь давай спокойно и по-порядку. Ну, опять сплетни?

Ей уже не хотелось ни по-порядку, ни без порядка, никак.

— Костя, не надо. Ты сказал, мне достаточно…

— Достаточно до чего, я так понял до следующего слуха с фронта. У меня такое ощущение, что там некоторые следят не за врагом, а за моей личной жизнью. Юлия, не молчи…

— Хорошо. Говорят, что ты с нами из-за долга и жалости, — выпалила я на одном дыхании, — очень прошу, если дело обстоит так, забудь сюда дорогу. Ты свободен.

Он, засмеявшись, перевернул меня на спину и, поцеловав в нос, откинулся на подушку.

— Юлия, какой ты, в сущности, ребёнок. Взрослеть когда будем. — Я надулась. А он, чмокнув меня ещё и в подбородок, продолжал:- Дуй губки не дуй, а я скажу. Во-первых, человек долга, это всегда надёжно и качественно, для женщины иметь около себя такого мужчину большая удача. Цени. Я люблю тебя не меньше, чем в наш первый год. Хотя самому хотелось бы подзакрутить себе гайки. Это вяжет меня по рукам и ногам. Я словно наркоман подсажен на тебя. Ну что, довольна моей слабостью.

Зарыв смущённое лицо на моей груди, он, сорвавшись, покрыл горячими беспорядочными поцелуями всю. У меня выросли крылышками. И я тут же ими замахала. Чудно! Чудно!…

— А во-вторых? — вывернулась я, уже шаля. На меня нахлынула эйфория. Неуверенность, что пряталась в подсознании испарилась.

— А во- вторых, — из всех достоинств приглянувшихся тебе во мне, ты радость моя, выбрала что?

Целую его в плечо и торжественно объявляю:

— Надёжность.

И получаю тут же ответный поцелуй.

— Вот именно. Люлю, я тот же и надёжность по-прежнему не пустое место в моём характере.

Я пробегаю пальчиками по его спине.

— Будем считать убедил, и я сдаюсь…

Он копирует меня повторяя всё точь- в — точь и улыбается.

— Ну уж нет, мы не договорили, есть ещё третий пункт.

Я морщу носик.

— Третий?

Костя чмокаем меня в него и сжимает мои пальчики в свой кулак.

— Так и есть. В- третьих, все эти слухи пошли от того, что я всем сказал сразу, чтоб без иллюзий: "Это временно. Семью не брошу" И как довесок добавил, что не смогу предать тебя за "Кресты". — Опережая мою взметнувшуюся в изумлении бровь выпалил:- Это для того, чтоб не искали способов переубедить меня. Своего рода надёжный щит и если хочешь — мужская хитрость. Когда мужик захочет обрубить концы, он меньше всего будет думать о благодарности женщине. Или, как я придумывать весомые аргументы защищающие дорогих моему сердцу людей. Поверь, я вынужденно пользовался одним человеком (это моё несчастье), а думал в это время о другом, о тебе. Ты- моя женщина, жена. Самому удивительно, как она может мириться со всем этим. Более того, от неё я это не скрывал и за то время, несмотря ни на какие бабьи увёртки с её стороны, позиций своих не сдал. Я не умею кривить душой, лицемерить. Но не мог я быть неблагодарным за её отношение ко мне. — Заметив складочку перерезавшую мой носик, он заторопился:- Благодарность- не любовь. Ты не можешь упрекать меня за это. У немцев есть "конвои любви" сопровождающие войска. Конечно, при таком наплыве желающих женщин хватает ненадолго. Теряли товарный вид, болезни. Первых отправляли в концлагеря, вторых- расстреливали под забором. — По мне прошла дрожь, Костя машинально прижал меня к себе и продолжил. — У нас в армии всё иначе… так сказать, добровольно… А в 42 году сложилась система военно-полевых жён. Это ж понятно, что необходимость. Люлю, милая, в моём сердце, душе и думах, только ты. Я люблю, люблю и люблю только тебя.

"Многообещающе. Пусть неудачница плачет, кляня свою судьбу". Но я, вместо улыбки, притворно нахмурила лобик и эгоистично желая услышать ещё убедительные речи в свою пользу, заявила:

— Но ты не можешь отрицать, что наши отношения несколько изменились…

— Не буду. Потому что они вышли на более зрелый и надёжный уровень. Жёнушка, моя маленькая, кончай хандрить. Я нёсся к тебе с большим мешком любви. Привёз тебе ароматы Украины: целый чемодан яблок, груш, грецких орехов. Давай улыбнись и вспомни украинские благоухающие сады.

Оставив поцелуй на его виске мечтательно объявила:

— Я хочу вновь побывать там весной.

— Побываешь. Помнишь, как я купал тебя в цветах акации?

Я вздрогнула, он почувствовав это спрятал меня в своих мощных руках. Я как бы извиняясь прошептала:

— Кажется, как будто это было не с нами.

— Люлюсик мой, мы ещё съездим в наш маленький домик. Потерпи. Один рывок и мы выгоним их с нашей земли. Ты приедешь, и я искупаю тебя вновь в том безумном цветочном дыму.

Я уткнулась ему в плечо и заревела. Костя, как ужаленный подскочив рядом, старался успокоить, вытирал слёзы, гладил по голове, говорил всякие ласковые слова и убеждал. что я у него умница. "Боже мой, какая же я дура!"

Хорошо пришла Ада и наткнувшись на чемодан пахнущих Украиной фруктов, завопив:- Папка приехал, — ринулась к нам. Костя еле успел нырнуть под одеяло, укрыв по ходу меня с головой. Обцеловав нас и вдавив, своей кипучей энергией, отца в подушки, она умчалась к приятным сердцу гостинцам.

— Мельница, — улыбнулся он ей вслед.

Я поднялась на локоть и разгладила лучики морщинок в уголках его глаз.

— Устал, а я с глупостями.

— От ваших глупостей я здесь отдыхаю и счастлив до безумия.

Заметив грусть в глубине любимых глаз, спросила:

— Тебя что-то тянет, глаза грустные, как будто не заслуженно обидели?

У него не получалось скрывать от меня свои чувства — они всегда отпечатывались на его лице, отражаясь в его искренних глазах. В нём кипела обида и я это чувствовала. Он был чем-то оскорблён до глубины души, страдал.

Костик с пыхтением зарылся на моей груди.

— Ты всё, моя голубка, про меня знаешь. Есть немного. Я дошёл до Киева, а меня развернули. Я б его мог с ходу взять, время сэкономить, людей сберечь. Так хотелось пройтись по Крещатику, помнишь?

Я замерла: "Так и было!"

— Что теперь?

— Буду командовать Белорусским фронтом. За тем и приехал. Новые задачи, передислокация. По нашим дорогам, это сам по себе подвиг. Да и там больше болот, чем земли. Иногда мне кажется, что она и осталась белой лишь потому, что татарам не требовались болота. Украину они осеменяли с упорством- земля.

Я всё поняла. Когда интересы политики превалируют над судьбой конкретного человека или дела — делается именно так, как что-то само собой разумеющееся… С чрезвычайной ясностью поняла, как в эти минуты нужны ему мои слова утешения.

— Костик, ты не переживай так, в том решении наверняка какая — нибудь политика втиснута. Когда их головами крутит эта капризная дама… В такие минуты от них бесполезно ждать правильных решений.

Он не отпирался.

— Ты угадала. Хрущёв.

— Понятно. Член ЦК должен был войти в Киев первым. К тому же друг Жукова. Между тобой и им он выбрал его. Некрасиво, но практично. Впрочем, зная его… этого следовало ожидать. Хрущёв же везде суёт своих людей, вспомни Киев.

Он потянулся к виску: "Ну у Люлю и память!"

— Может ты и права… Насколько я помню Андрея Власова тоже выдвигали в Киеве Хрущёв с Жуковым. Генерала присвоили. За его раболепство и комендантский взвод, что обслуживал их под Киевом. С назначением Власова командующим 20 армии под Москвой опять хлопотал Хрущёв на сей раз в паре с Тимошенко. И кого породили и вытащили на белый свет- иуду.

Я хлопнула сердито ладонью по одеялу.

— Леший его забери… В конце концов, твоя задача бить этих извергов и какая разница, где ты это будешь делать. Политику умом не осилить. Это болото. Не вешай носа. Ты же знаешь, на Украине сильная полоса укреплений. Они сейчас там застрянут, и будут просить у тебя помощи.

С жаром я принялась целовать его обветренные щёки и гладить ладошкой вздымающуюся грудь. "Вот дурёха! Мужика утешить и пожалеть надо, а я чуть с соплями не сорвалась. К тому же зарубить себе придётся на носу. Он и люди не должны почувствовать мою слабость. Возможно, прав он и виной всему сплетни связанные с его популярностью. А я "тюря" распустилась. Кажется, так легче. Ничего не легче, сердце вокруг пальца не обведёшь. Кто б подсказал, как определить ту грань между ложью и правдой, где б найти такого умного".

Позвонил кто-то из его боевых друзей, пригласил в гости. Пришлось вставать, собираться и идти. Мне это совсем не надо, но Костя твердит своё любимое: "Не удобно Люлю" и мы идём.

Календарь быстро перевернул его счастливые денёчки в жарких ручках жены, и Рутковский вернулся к своим обязанностям. Ставка отвела ему время на перегруппирование сил, подтягивание тылов и техники. Работа велась на ходу: войска не прекращали наступление. Военный совет занимался транспортной проблемой. Но больше всего доставалось тылу. Скот на мясо приходилось перегонять гуртами, аж из Саратовской области. Наступать было всё труднее. После тяжёлых боёв войска поредели. Но не останавливались, перегруппировываясь на ходу, шли вперёд. Перенесли свой командный пункт под Гомель. Но вот в районе западнее Киева было неладно. Он знал об этом, и когда позвонил Сталин аж из Тегерана и приказал ехать к Ватутину, не удивился. Подумал тогда: "Люлю права, но жаль жизни солдат". Картина прояснилась, когда он прибыл в штаб Ватутина, расположенный под Киевом, который совсем недавно был с большими потерями освобождён. Вымотанные, развивая наступление, взяли Житомир. Но на этом, вместо того чтоб двигаться вперёд, замешкались. Не было сил, умения, военного таланта. Гитлер, взбешённый потерей Киева и пользуясь пассивностью фронта, бросил в контрнаступление восемь танковых и семь пехотных дивизий и вновь подмял Житомир под себя. Рутковский много курил. Весьма сложно он себя чувствовал с тем щепетильным поручением Сталина, приехав к Ватутину. Зная его характер, по дороге обдумал, как будет действовать. Но реальность растащила его план по швам. Как не старался, дружеской беседы не получалось. Тот всё воспринимал в штыки. Тогда сказал прямо, что прибыл к нему не расследовать ошибки, а намерен по-дружески помочь. Ведь речь идёт ни о них двух, а о тысячах солдатских жизней. Ознакомившись с ситуацией, он считал, что промах заключался в том, чтоб ответить сильным контрударом, Ватутин продолжал обороняться. Разобравшись и наметив пути преодоления, он попросил Сталина разрешения вернуться в свой штаб. Тот разрешил.

Встречу 44 года Юлии удалось провести с мужем. Он забрал её к себе. Прилетал в ставку и неожиданно для неё сделал такое предложение. Новогодний подарок. Но сразу предупредил, что это только на несколько дней. Она, конечно, возражала, но была довольна и тому. Дед мороз, Снегурочка- это такое дело… Самое прекрасное, что они первый Новый год за последнее время были вместе. Казакову составила компанию Светлана, связистка правительственной связи НКВД. Малинин обзавёлся новой женой так до конца не выяснив участь первой. Военную медсестру на заместителя председателя Верховного Совета Белоруссии поменял быстро и не задумываясь. Юлия ради мужа не вникала в отношения в этом клубке. Жили пусть и дальше живут как знают, каждый и так мнит себя не меньше чем Наполеоном. А так хотелось крикнуть этому, в сущности-то неплохому мужику: "Куда торопишься, неужели нельзя подождать конца войны и разобраться?" Позже выяснится, что жена была в плену и когда после освобождения она пришла к нему за поддержкой, он утешался в объятиях другой женщины. Скверно.

Дорога до Гомеля была не простой. Война продолжалась. Белорусский фронт, крайне ограниченный в средствах продолжал развивать успешное наступление. Но ему было нелегко. Болота и особые климатические условия тормозили нам движение. Рассказывали те, кто бывал в этих местах, что такие белоснежные туманы плавают только в луговинах белорусских лесов. Не с его искромсанным лёгким этой сыростью дышать, но куда деваться. Первый раз проснулся и испугался, думал ослеп. Руку к глазам поднёс, покрутил. Ощущение такое, как будто поболтал в молоке. Удивительный туман, белый, как снег. Надо быть бдительными. Хотя если ни черта не видит он, то, что разглядят в нём фрицы. Лучше им сидеть на месте. "Люлю, дорогая, мы освободили концлагерь. Я поехал посмотреть и увидел ужасающую картину. С людьми обращались, как со скотом. Всякое ослушание каралось расстрелом. Много оголодавших и отощавших детей. Я был взбешён. "Звери, лютые звери!" Конечно, приказал накормить и обогреть страдавших людей. Как хорошо, что ты не видела этот ад". Только прикорнул как почувствовал: кто-то трясёт за плечо. Открыл глаза. Забыл где он, что с ним. Потряс головой. Ставка на проводе.

Сталин пригласил к аппарату и в общих чертах ориентировал относительно операции. Направление Бобруйск, Барановичи, Варшава. Требовалось теснейшее взаимодействие с войсками вновь созданного 2-ого Белорусского фронта. Ставка передала им весь участок охватывающий "Полесье", с находившимися на нём войсками. Так что общая ширина 1- ого Белорусского достигала почти 900 километров.

Стараясь не отдать Белоруссию немцы сосредоточили там крупные силы. Против его войск: группы армий "Центр", "Север" и танковые дивизии из "Северная Украина". Борьба предстоит нелёгкая. Разработке и составлению планов предшествовала тщательная работа на местности. Вот в это он и ушёл с головой.

Операция "Багратион". Дерзкая и талантливая. Операция разработанная вопреки военной науки. Изучив местность и состояние обороны Рутковский ломая стереотипы, вместо одного главного удара готовился на правом фланге предложить нанести два с разных сторон. Один из Рогачёва на Бобруйск. Другой- на Слуцк. Оба удара должны быть главными. Это, правда, шло в разрез с установившимся взглядом, по которому при наступлении планируется только один главный удар. С этим он и полетел в Москву. Вся военная верхушка была против. Им такой подход не понравился и она подвергла его критике. Там настаивали на нанесении главного удара с плацдарма на Днепре. Уверяли, что принимая это необычное решение шли на распыление сил. Но Рутковский доказывал своё- в болотах Полесья другого пути к успеху нет. С одной стороны генштаб, Жуков и Василевский, с другой- он. Сталину было о чём задуматься. Рутковского дважды отправлял в совещательную комнату Сталин. Не уступил. Один против всех! Пожалуй, это был подвиг. Он взваливал ответственность на себя. Случись осечка- его бы сгноили. И хотя Жуков сверлил его вполне понятным молчаливым взглядом. Мол, заткнись! Сталин ходил себе по дорожке, курил трубку и думал о чём-то своём. Рутковский откашлялся. Горло щипало, хотелось страшно курить, но стоял на своём. Это не просто план победы, а спасённый тысячи и тысячи жизней солдат. К неудовольствию Жукова, Сталин поддержал Рутковского. Утвердили. Сталин хитро жмурясь, недовольно проворчал: "Упрямый, очень упрямый человек. Но что с ним делать… Настойчивость командующего фронтом доказывает, что организация наступления тщательно продумана. А это надёжная гарантия успеха". Понятно, что этим Рутковский положил свою голову на плаху. Провал и топор хрясь. Приходилось много думать, высчитывать и проверять каждую мелочь и предпринимать не стандартное. Опять пошла в ход хитрость. По дорогам от линии фронта в тыл, на виду у немецких самолётов разведчиков курсировали колонны. Почему? Изображали отвод техники. Мол, наступления тут не будет. За ночь колонны возвращались вместе с новыми частями, перебрасываемыми для наступления, а утром катили в тыл вновь. Немецкий командующий так уверился, что уехал в отпуск.

По мере приближения операции, решили перенести основное КП в Овруч и создать ещё два вспомогательных. Наблюдательные пункты тоже придвинули к войскам. Даже поставили наблюдательные вышки. Принесли новые данные разведки. Приходится в этой операции уделять особое внимание разведке всех видов. Ребята притащили 80 "языков" и кучу документов. Штабам постоянно напоминали о контроле над маскировкой. Противник мог увидеть только то, что хотят показать.

В ночи перед наступлением не спалось. Сапёры разминировали поля. От их тихой работы будет зависеть многое. Обнаружат- поймут о наступлении, тогда вся работа насмарку. Ох, сколько дум. Вроде всё посчитано, продумано, подогнано, учтено. Сделано столько в считанные дни сколько за год не сделаешь, но всё равно червячок сомнений сосёт, а ближе к рассвету всё беспокойней. Дело. Риск. Ответственность. Чужие жизни. Но от этого на войне похоже, никуда не уйдёшь. Вышел на воздух. Было тихо и безветренно. Небо звёздное без разводов. Значит, на рассвете будет хорошая погода. Опять же, будет удачная работа авиации и артподготовка пройдёт на высоте. Решил идти через Пинские болота, откуда не ждут. Построили четыре гати, завалив их сверху землёй, соломой и травой. Солдатам сплели и нарядили в мокроступы

И вот тот день, ради которого мы работали, настал. Покурил, вернулся в блиндаж. Ночь. Но так и не смог уснуть. Вышел опять. Вокруг ночной насторожённый лес. Стоял, курил, привалившись к дереву. Показалось на позднее время довольно-таки прилично видно. Светлая ночь. Наступление началось с мощных ударов бомбардировочной авиации на обоих участках прорыва. Затем по сигналу, артиллерийский "оркестр" взял первый аккорд. А дальше пошло, поехало… загрохотало, загремело, сливаясь в оглушительную симфонию. Два часа работала артиллерия. В шесть часов вступили в бой танки и самоходки, поднялась в атаку пехота. Операция "Багратион" началась. Развернулось ожесточённое сражение. Немцы бешено сопротивлялись. Продвигались медленно. Овладев двумя траншеями, вынуждены были закрепиться. Болотистая пойма реки Друть, замедляла переправу пехоты. Только к полудню мы выбили немцев из первой траншеи. На южном направлении дела шли удачнее. Они прорвали оборону противника и продвинулись вглубь на 20 километров. На второй день боёв группа форсировала реку Птичь и погнала противника на север и северо-запад. Собрав все силы, мы двинули на Бобруйск. Концы двух групп к исходу третьего дня боёв сомкнулись. В кольце оказались 40 тысяч гитлеровцев. Путь на юг и на запад, я закрыл прочно. Но довелось наблюдать, в расположении начались взрывы и пожары: фашисты уничтожали, чтоб не попала русским в руки технику. Убивали скот и сжигали сёла. Вероятно боясь повторения Сталинграда, они решились на прорыв. Собрав группу из 2 тысяч солдат и офицеров, при сильной орудийной поддержке они шли на наши позиции. Наши орудии открыли огонь. Гитлеровцы шли. Рвались снаряды, пулемёты выкашивали ряды, а они шли, перешагивая через трупы своих солдат. Им нужен был прорыв любой ценой, второго "котла" они не хотели. Это была страшная атака смертников и ужасно жуткая картина. Они были в каком-то полушоковом состоянии. И напоминали упорное животное стадо. Рутковский знал, что нашим солдатам давали перед атакой спирт. Подняться в атаку, оторваться от земли не просто. Молодые пили и теряли голову. Старые бойцы, как правило, отказывались пить, предпочитая идти в бой трезвыми. Но это решает каждый за себя сам. Сейчас всё зависит от них, от этих парней и мужиков-солдат и офицеров. Он разработал и настоял, им выполнять. Не выполнят- грош цена его плану, а голова пойдёт под топор.

В лесах под Дубовкой было обнаружено большое скопление войск. Авиация получила приказ нанести удар. Гитлеровцы вылетали из леса, метались в поисках убежища, кидались даже в реку, пытаясь переплыть. Уже не хватало, так полюбившихся им, на кресты солдатских могил берёзок. Их просто не успевали хоронить. После освобождения Бобруйска Ставка поставила ему новую задачу: частью сил наступать на Минск. Он двинулся вперёд. И вот он передвигался по дымящемуся от взрывов снарядов и жары шоссе на Минск. Подорванные танки в кюветах. Мёртвые гитлеровцы в неестественных позах. Пленные, в окровавленных бинтах. Противник беспорядочно отходил по просёлочным дорогам. Наша авиация день и ночь бомбила эти колонны. А кругом пепелища, вырубленные и обугленные скелеты садов. Чёрные печные трубы без домов и измученные тиранией люди. Гитлеровцы выходили из чащ на шоссе, голодные, измождённые с листовками — пропусками. "Гитлер капут!" После ожесточённых боёв столица Белоруссии была освобождена. Население встречало с радостью и ликованием. Жители деревень и городов обнимали танкистов, вручали им букеты цветов, угощали молоком, хлебом. А ещё плакали, на этот раз это были слёзы радости. Минск лежал в развалинах. На город было больно смотреть.

Что это была за операция, просто красота. Практически немецкая группировки "Центр" и "Север" перестали сосуществовать. Были освобождены большие территории и было много пленных. Немцы, боясь остаться в кольце, драпали, а краснозвёздные самолёты бомбили их с воздуха.

После операции "Багратион" Сталин стал называть Рутковского по имени и отчеству. До этого он обращался так только к Шапошникову.

Мир не верил в такой успех и Сталин приказал провести колонны пленных по Москве. Смотрите. Их провели. За ними шли пожарные машины и смывали следы фашизма.

"Воробушек" не находила себе места. Ещё бы! Мало того, что ей портили кровь желающие его получить женщины. Так ещё семья! На празднование Нового года не пригласил, привёз жену. Она кусая губы не раз наблюдала за тем, что когда он проходил по коридорам госпиталя сверкая золотыми погонами стройный и подтянутый в свои пятьдесят, женщины провожали его откровенными взглядами. Каждая готова взять под козырёк и сказать — да! Вытерпи — ка такое. А уж каждая поездка Рутковского в Москву, была для неё, как крапивой по щекам в плюсе острый нож к сердцу. Хлысь-хлысь… Её просто бесили его эти отговорки про долг, обязанности. Ишь! Вызов у него в Ставку? Знает она про ту ставку… Правда в последнее время многое изменилось. Теперь он был хитрее и не всё рассказывал о своих походах с женой в театр или кино. Возможно, просто не считал нужным или не было такой необходимости делиться своим "счастьем". Она даже была часто не в курсе, что он туда летал. У Казакова с языка слетало. Это бесило. Его семья стояла в её горле костью, мешая планам и лишая радости обладания им полностью. А железное спокойствие этого мужика доводило буквально до истерики. Но она профессионально, тяня улыбку до ушей, радостно кивала, думая: "Как жаль, что немцам не до бомбёжек, могли бы раз и слетать туда. Побомбить". Эту его простоту просто невозможно выдержать, привозит как-то их фотографии и показывает: "Ах, воробушек, это мои Адуся и Люлюсик!" Интересно, по его прикиду, она прыгать что ли от счастья должна была. И что за глупая привычка давать дурацкие имена. Ей как пригвоздил — "воробушек". Все кричали Галка, Галка, а он буркнул: "Какая ж она галка, тянет только на воробушка". Сказал, как припечатал, так и пошло. Вот и у этих, идиотские имена, непременно его работа. Люлюсики, Адусики — бред. Неужели он думает, что она должна их любить. Взгляд упал на переправленные фотографом карточки: "Ну, я ей устрою, чтоб жизнь раем не казалась, она меня тоже рассмотрит…" Если б кто знал, как у неё сжимается сердце от обиды и злости. Не рассказать, как обидно и страшно, когда тебя в пылу страсти или во сне называют Юлией. Как хочется закрыть его рот подушкой. Получается так, что вроде есть и вроде тебя нет. Да она старалась сиять "счастьем", но где-то в подсознании жила неуверенность. Вообще, при общении с ним чувствовала какую-то неловкость: не своё, а чужое, временное. Кто бы знал, как это отравляло короткие встречи. Первый оглушительный восторг сменился охлаждающим сознанием того, что он любит жену и любим ей. Поиски того, как сжиться с мучительной ревностью и не выжать, сохранить в себе надежду, погрязли в рутине. Как жаль, что нет Шишманёвой. Здесь он появляется только по большой надобности. Ей приходится стараться наведываться большей частью самой. Высиживать дожидаясь конца его долгих совещаний муторно, но зато её не увидел только слепой. Радует одно, не обделяет вниманием, постоянно пересылает с офицерами записки и посылки. Тут уж от него не отнимешь, заботливый мужчина. Но как ей непросто пережить эти семейные его потуги. Пусть это дни, часы, но он проводит их с ней. Как положить этому конец? Как добиться того, чтоб он был только её? Ну почему он такой совестливый. Ведь мог бы и забыть, как многие про ту семью. Хотя с другой стороны, это и неплохо, что совестливый, правда, когда вопрос касается её, Гали. Он относится к ней с отеческой заботой, вроде как с виноватой нежностью, а это совсем не плохо. А от этого его: "Адуся, Адуся…" Её просто коробит. Там девка кровь с молоком. Зачем ей отец. С каждым его возвращением из дома ей приходится с большим жаром, изощрением и остервенением напрягаться, подавая ему себя. Победа её возможна, но для этого нужно устранить помеху из-за которой она не может занять главное место. То есть семью. Если б с ними можно было разделаться так же просто, как с Седовой. Когда он рисуясь показал ей те письма, её вдруг осенило… Позже, будучи у него, она незаметно позаимствовала пару писем той влюблённой в него сумасшедшей актрисы. Одно попало с фотографией. План созрел минутным делом. Она отправила им обоим. Седовой от имени жены Рутковского, с возвращённой фотографией. А жене, клуше, свою с Костей фотографию и письмом Седовой. Вот потеха будет! Удачная идея столкнуть их лбами и избавиться от обоих. Кажется, неплохо придумано и получилось со смекалкой. Пусть пощекочут нервы и пошевелят мозгами. К тому же она этим выиграет время. Как там говорил один талантливый полководец- поражение можно обратить в победу себе, если будешь настойчив и прилежен. Вот! Она старательная ученица Бисмарка. Правда, эта его Люлю не пробиваемая особа. Другая бы уже давно, после стольких сплетен, выставила его вон. А этой хоть бы хны, облизывает его после всех, ни гордости, ни самолюбия. Но Галя ещё только берёт разбег. Эта курица Люлю ещё её узнает. Кто ей указ, это Галин бой и Галина война, которую она должна выиграть, став его законной женой. Его старухе придётся смириться и отойти в прошлое. У него на кону Берлин, у неё он.

С её стороны это был сильный, тщательно рассчитанный ход, который мог принести неплохие плоды. И если предположить, что всё запланированное получится… Ох, какая она умница!

Надо сказать, к ощущению того, что Костя может перестать быть персонажем моей сказки, я очень трудно и непросто привыкала. Но "добрые люди" мне во всю помогали и подталкивали. Сегодня произошёл жуткий случай. А был такой чудный день. Мы с Адусей пришли вместе, встретились случайно в метро. Она бодренько нырнула в почтовый ящик, достала письмо с фотографиями. — "Папка прислал. Полюбуемся на нашего красавчика". Не посмотрели обратный адрес, обрадовались, думали от Кости. Заскочив домой, Ада с ходу распечатала. На стол выпали фотографии и письмо. Вырывая друг у друга развернули. Около Кости молодая невысокая улыбающаяся во весь рот девушка. Не надо напрягаться я сразу поняли кто это. К сожалению дочь тоже. Адуся отбросила фотографию, как что-то жуткое, завизжала и прижалась ко мне. Меня саму трясло, но я, стараясь улыбаться, произнесла:

— А, по-моему, он даже очень неплохо получился. Мужик картинка, не влюбиться нельзя.

— Видеть не могу. — Она выхватила у меня фотографии и выбросила их в мусорное ведро. — Какая дрянь. Посмотри, письмо Седовой. И эта туда же, лямур. Всё не успокоится. — Покончив с письмом и принципиально вымыв руки, она повернулась ко мне:- Как ты думаешь, кто мог такое сделать?

Я молчала. "Письмо актрисы и "матрас" в одном конверте. Над этим стоит подумать".

— Письмо взято у отца и доступ лиц к ним ограничен. Адрес чужим тоже не под силу раздобыть. Возможно, "воробушек" поимела и отправила. Эти фотографии могли быть тоже только у неё. Как я понимаю, она объявила нам войну.

— Фу, как гадко! Меня трясёт. Такое чувство, что всё это происходит не с нами. Сплю, а когда проснусь весь этот ужас кончится. Я не представляю, как ты это выдерживаешь… — Всхлипывая прижалась ко мне Ада.

— Ох, Адуся… Меня просто нет, — вырвалось из меня в сердцах.

Ада шмыгает, пытаясь побороть слёзы, справившись поднимает голову и пытливо смотрит мне в глаза.

— Что ты будешь делать, если она родит ребёнка, а?

— О-он контролирует ситуацию, — запинаясь говорю ей.

Она зябко пожимает плечами.

— Ужас! Мамуля давай решим что-нибудь. Я его люблю, но так больше не могу. Не удивлюсь, если он пришлёт нам или привезёт из той же серии только одну свою. Это уже становится противно.

Я плохо соображаю. Во мне всё кипит. Меня дерут на части противоречия: я пытаюсь справиться с собой, не показав боли дочери, осмыслить происходящее и найти решение. Остаться выявилось сложнее, чем уйти.

— Что ты имеешь ввиду?

— У нас два пути- идти на фронт и быть с ним рядом или… вычеркнуть его из своей жизни.

— Я подумаю. Пока понятно только то, что нас с Седовой эта прыткая девица пытается столкнуть лбами. Не удивлюсь, если и ей от моего имени отправила какую-нибудь гадость.

"Наверняка так и есть. Надо связаться с Валей. Аде не скажу. Ей достаётся за актрису от ровесников и она её ненавидит".

Да, неприятная история вышла. Вечер был испорчен. Я украдкой от дочери достала из мусора фотографии и ушла в спальню. Внимательно разглядев, закрыла ладошкой улыбающегося во весь рот "воробушка" и посмотрела на него. Щеголеватый, бравый красавец. Наверное, он думает мне с этим ярмом легко жить. Умом всё понимаю, а сердцем и душой похоже, больше тоже не могу. Всё просто и печально. Я начинаю презирать себя за терпение. Мне кажется, что мне недостаёт самоуважения. Потом, что его эгоизму не будет конца. А, что, если он сам, увлёкшись, точку никогда не поставит. Так и будет болтаться между нами двумя и после победы. Да и, похоже, птичка эта, будет противиться его такому шагу — своей отставки разумеется. Вон как с пакостями старается. Наверняка предпримет шаги остаться около него и после войны. Как это всё неприятно. Права Нина, мужик слаб. У них вся сила в одном конце. Или там или там. На обеих чашах весов равновесия не получается. Кому нужны мои страдания, кто оценит? Ада уже не маленькая, всё понимает, если мои плечи ещё тянут ту боль и грязь, её уже сгибаются. Может быть нервный срыв. Сегодня с трудом успокоила её. Сменим фамилию на мою. Уйдём на фронт. Дочь непременно полезет, а я её одну не отпущу. Осилим. Главное, подальше от него. Выживем, затеряемся в послевоенном хаосе, и будем жить как все. Нет — значит небесам так было угодно. Внуки, правнуки… Они о моей жертве и не вспомнят, не поймут и не пожалеют. Найдут чем своё бездушие оправдать. Надо прекратить быть посмешищем всей страны. Может, будет легче. Легче не легче, но надо решаться… Я всё время думаю о нём и поступаю в его пользу, но похоже жизнь подвела к тому, что надо выбирать: он или дочка? Завтра Ада на дежурстве. Можно будет не готовить ужин отдохнуть и подумать. Я убрала ладонь и всмотрелась в девицу с видом невинной овечки она позировала фотографу. Эта овечка хороший стратег и неплохо продумывает свой план действия. Не слишком моральный способ, но с письмом и фотографиями, ничего не скажешь, это у неё получилось ловко…

День был выматывающий. А собственно в эти годы других и не было. Все работали на износ. В голове крутился рассказ одной из женщин, которая рассказывала, что при освобождении Украины множество военнослужащих заразилось гонореей и прочими болезнями. Этот вопрос был таким острым, что рассматривался Военным советом. Промышленности была поставлена задача- наладить выпуск резиновых изделий. Понятно, что мужики с этой войной совсем с ума сходят. Не хотела. Подумалось само: возможно, Рутковский не так уж и виноват. Шла с работы не спеша. Была уверена, Ады нет, куда торопиться, но в окне горел свет. Я по ступенькам буквально неслась лётом. "Получается Адка дома, а я гуляю". Открыла дверь и попала сходу в объятия сильных рук мужа. Костя, нацеловавшись, помог раздеться, а потом, подхватив на руки, унёс на диван.

— Люлюсик, я соскучился жуть. Прилетел в Ставку на день. Ты просила фотографии, смотри, я привёз. — Он картинно выложил мне на руки несколько снимков, и как предполагала Ада, как раз из той же серии. Тот же пейзаж за спиной. — Ну, как я тебе?! Хорош?! По-моему ничего…

Понятно, что он ни сном, ни духом! Эти фото стали моей последней каплей. Решение пришло как-то вдруг само. Я понимала, что последует за ним. И всё-таки собравшись с духом, мотнув головой, чтоб отогнать соблазн — всё оставить как есть, гордо вскинула её и тихо, но решительно произнесла:

— Да, действительно орёл… Но ты опоздал, у меня уже есть такое фото.

Мы не в равных условиях. Я догадываюсь об исходе этой сцены. Тон мой был деланно невинный. Только он не заметил.

— Не может быть? Неужели газетчики опередили меня… Вот проныры, — сморщил недовольно нос он.

Улыбаясь не хуже "воробушка", я прошла к шкафу. Прошла это смело сказано, ног не чувствовала. Моё туловище буквально прошаталось до того несчастного шкафа. Я достала из-под постельного белья фотографии и, сдерживая дрожь, подала ему их. Мне б закрыть глаза, а я упрямо смотрела ими. Любуйтесь, мол, им таким чудесным. Он застыл в той позе, в какой рассмотрел первое же фото. Затем вздрогнул, шарахнулся от меня в сторону и опять застыл, съёжившись, с раскрытыми глазами, словно громом поражённый. Я заметила, как его охватил какой-то животный страх. Я содрогнулась при виде перекосившегося от ужаса побледневшего лица. Сострадание к нему выдавливала из меня решимость. Но переборов в себе жалость- не уступила. Обойдя остолбеневшую, мгновенно погрусневшую фигуру мужа, плюхнулась на диван. Я крепясь рисовалась, но ноги не держали. Про письмо Седовой, я решила не говорить. Порвав фотографии на мелкие клочки, он рванулся вперёд ко мне. Секунду застыл и упал на колени передо мной, положил голову на мои вздрагивающие руки. Я молю Богородицу помочь мне не уступить ему, проявить твёрдость… Он же действуя напролом, перемежая горячий шёпот поцелуями торопливо убеждал:

— Люлю, нет. Ради любви нашей…, твоей. Не делай этого с нами. Дай мне шанс. Война кончится, всё будет по-прежнему. Только мы и Адуся. Ведь ты любишь меня, Ада тоже, зачем же всё ломать. Мы столько пережили вместе, через столько прошли. Дай мне шанс. Ведь это, как сигарета, выкурил и выбросил, как кружка чая, выпил и… Клянусь, ничем она меня около себя не оставит.

Его голос дрожал, он задыхался. Хмурил брови и умоляюще смотрел на меня.

Я видела перед собой его измученное виноватое лицо и готова была раскричаться. Разрывающая боль сжимала, как пружина сердце, выдавливая из него последние капли жизни. Неужели он не понимает, как мне больно или прикидывается, потому что ему так удобно. В нем что-то изменилось или мне кажется и это всё тот же человек. Любовь просто делала меня слепой, а боль все концы оголила. И мужчина, которого я всю жизнь любила… и люблю не так идеален и безоблачен. Хотя по-прежнему смотрят на меня, сияя чистотой, голубые глаза колодцы. Я именно им поверила. Только чистота ли это, а возможно, просто цвет… Невинная, стеснительная улыбка, блуждающая на его губах по-прежнему теребит моё сердце, но уже не греет. Скорее всего, она так и останется при нём до старости. Это всего лишь лицо, а всё остальное мои романтические фантазии. А сердце, есть ли оно у него вообще? Ведь то, что он творит со мной, хуже любой самой жестокой казни. Эти пытки истязают моё тело, мучают душу, не дают дышать и жить и если б только мне, ради него я б выдержала, но Адуся… Что творилось с ней, это страшно. Но о чём-то он говорит… Хотя стоит ли слушать, может ли быть правдой то, о чём он говорит: — Люлю, не убивай меня. Я не смогу жить без тебя и Ады. Милая, я хочу прожить всю жизнь рядом с тобой и умереть на твоих руках. Ведь ты любишь меня и не сможешь полюбить никого другого.

От его голоса стало муторно и неспокойно, я с трудом заставила себя разжать губы:

— Костя, другого не будет. Никогда. Полюбить не смогу, а чтоб был мужик, это тоже не по мне. Но и с тобой больше нет сил… Я стала чувствовать себя больной и неполноценной. И это не главное — Ада.

— Что с ней, где она? — вскинулся он.

— С ней после этой фотовыставки вчера случилась истерика.

— Дьявольщина, девочка моя, как мне тебе доказать, объяснить… Ты это ты, и никогда тебя в моей жизни никто не заменит. Я жить без тебя не смогу. Юлия, отнесись к этому по — проще, объясни дочке… Ей богу, нет причины для такой вам нервотрёпки. Чья-то злая шутка. Меня ничто не заставит потерять такой бриллиант, как ты. Пойми ты, семья и страна для меня на одной ступени. Женщина, сигареты, еда — необходимость.

Наконец-то, я заставила себя поднять на него глаза:

— Охотно верю, но фотографироваться с ней тебя никто не принуждал.

Вопрос застал его врасплох. Разве думал, что фотки попадут на глаза жены и дочери. Он смутился, но быстро оправился и взял себя в руки.

— Пойми, я не подумал… Это ж простецкое дело. Не только с ней… Люди просили. Хотели остановить мгновение. Их путь не лёгок: они уходили, чтобы жить или умереть. Я многим составлял компанию. Она тоже захотела… Ну пробыли не мало вместе…

Его неискренность меня раздосадовала.

— Не смеши меня: она — жить или умереть…

Мне хотелось сказать, нет, выкрикнуть это ему в лицо: "Я б поверила, если б она как тысячи девчонок раненных мужиков с поля боя выносила. Рискуя собой, под пулями. Уважение какое-то было бы… А она в тыловом госпитале готовилась тебя обслуживать, занимаясь в свободное время делами". Только я промолчала. Прикрыла веками глаза, чтоб его суетливость не видеть и всё.

Но его это подхлестнуло к новым оправданиям.

— Там работники госпиталя, раненные… Ты посмотри, посмотри… Пойми, дорогая… Ну просила… неудобно было отказать… ты ж всё понимаешь…

Понимать его я больше не хотела. Приглушая стон, замотала головой. От боли аж потемнело в глазах. "На глазах у всех, ни грамма стыда ни у той молодой дряни, ни у этого старого осла… Той понятно море по колено, вон как цветёт — престижно, а этот заезженный жеребец что на этой карточке изображал… Наверное, приезд командующего к раненным бойцам и снимок на память с медперсоналом… Скотство. И дело даже не в той фотографии, а в том что она сделала из неё инструмент и пустила по рукам".

Вздоха не получилось. Грудь перегородила скала. Я подняла сухие от боли глаза на него.

— Пойми и ты меня, дорогой, я больше не могу и не хочу тебя ни с кем делить. Может я эгоистка в твоём понимании, не понимаю фронтовой психологии и момента войны, но я хочу владеть тобой одна. Понятно?! Ты вообще-то понимаешь, какого мне весь этот балаган терпеть и умываться тем позором. Опять же держать в своих объятиях, любить самой, принимать твои ласки и знать, что ты вернёшься к матрасному "воробушку" и будешь чирикать, находя уже для того жизненно важного объекта свои ласковые слова играя в рыцаря. Ладно мне в спину хихикают… А Адка? Её же дразнят. Она дерётся из-за тебя. Сидел в "крестах" кулаками махала, сейчас из- за этой "подстилки" бои ведёт. Об этом ты думаешь или нет?

Он был растерян. Ведь действительно никогда после её разрешения не задумывался об этом. Естественно, считая, что раз семье не угрожает опасность, то она, то есть семья, относится к этому легко. И вот на тебе, приехали…

Растерянно поморгав он стиснув её плечи зашептал:

— Юлия, я знаю, что я поросёнок. Виноват, натворил… влез, не сдержался, увяз. Не оправдываюсь. Война. Я мужик. Тем более на моих плечах такая ответственность. Мне нужна разрядка. Тебе спасибо за понимание и разрешение. Но не искать же на каждый случай новую бабу, это ещё хуже и унизительнее, опять же болезни… К тому же на такую фурию можно наскочить… И ты же знаешь, уже проходили. Опять же, я не смогу с кем попало, а эта на тебя похожа, мне проще. Хоть какое-то удовольствие. Прилипла девчонка, пусть будет. Опять же с моим осколком в позвоночнике таза, это редкое удовольствие. По пальцам можно пересчитать. И я с ней все условия обговорил. Она предупреждена, что у меня семья, и я останусь с ней. Мы ж говорили с тобой об этом. К тому же её всё устраивает, барышня без претензий. Ты просто потерпи. Прими всё как есть и потерпи. Почти у каждого командира на фронте есть подруга "походно-полевая жена". Все ж знают об этом и мирятся. Ну война эта такая долгая… Мне иногда жаль её, на что обрёк. По-моему тебя не сам этот факт смущает, а нечто другое… Скажи, не нравится кандидатура? Сменить?

От непонимания: глухой телефон какой-то, я почти зарычала:

— Мы не слышим друг друга. Война не только для тебя, но и для меня тоже, ты подумал, что то, разрешённое тебе, позволено и мне.

Как его проняло. Ох, как он посмотрел, как развернулся.

— Что? Что ты сказала?… Ты с ума сошла, — ледяным голосом прошипел он. — Юлия, ты нарочно меня злишь, да?… Ты ж никогда такого не позволишь. Выкинь эту блажь из головы. Да я застрелю вас обоих… — Выкрикивал яростно с негодованием он.

"Вот, пошло — поехало…" От непонимания я аж топнула ногой. "Да что это в конце концов такое!"

— Каждый о своём. Как глухой с немым. Наверное, я слабая женщина и не могу перешагнуть этот порог… Да и любим мы тебя, понимаешь? Не хотим тебе мешать на дороге к счастью. Поэтому мы с Адой даём тебе свободу. Освобождаем тебя от всех клятв и обязанностей. Тем более, ты все их нарушил. Считаю что ты запутался. Мы уходим. Жильё освободим, чтоб ты мог привозить её сюда, не терпя неудобства. Квартиру закроем. Ключ у тебя есть, свои — отдадим соседям. Приедешь, заберёшь. Это всё.

У него побелело и вытянулось лицо.

— Милая, что ты такое говоришь?! — вскочив, он выдернул меня с дивана и прижал к себе с такой силой, что хрустнули косточки. — Ты ошибаешься, мне не в чем путаться. Всё ясно, что божий день.

Судя по его реакции может быть и так. Но я всё решив, была непреклонна:

— Я сказала всё. Мы уходим.

Не соскользнул, а рухнул на старый паркет.

— Нет, — он теснее прижался щекой к моим коленям.

Он беззвучно рыдал, проклиная себя за то, что не смог собою владеть. Его широкие плечи тряслись. Я в глубоком отчаянии неподвижно застыла. Мои руки повисли над ним, готовые простить и пожалеть, только я закусив губы сдержала свой порыв.

Орошив свою душу горючими слезами и немного успокоившись, он поднял лицо. Рассчитывал- вопрос решён. Натолкнувшись на стену и непонимание, он напрягся, отступил, провёл ладонью по лицу, поднялся, достал папиросы, закурил. Дохнув дыма и низко опустив голову, выпалил:

— Знай, мне без тебя не будет жизни, смерть всё время бродит рядом. Ну что ж, она найдёт меня…

"О-о-о…" Он знал по чему бил. Меня скосили косой. Как траву: "Раз!…"

— Нет, — дёрнулась я, со страхом взглянув, на этот раз в очень серьёзное лицо. — Костя не пугай меня, это не честно. Я терпела, уступала сколько могла, а сейчас… Извини. Это не честно, не честно…

Он перебил:

— Терпела, так. А я дуралей… Так будет правильно. Я кругом перед тобой и Адой виноват. Мне нет прощения. А без вас я не смогу жить.

Я обомлела. У меня рвёт крышу. Я верю, что он сделает это. Сейчас он искренен. Никто не догадается даже. Накрыло снарядом, война. Тем более он лезет к чёрту на рога. Он не доживёт до конца войны. Что же мне делать? Я, не моргнув глазом, оказалась в клетке, ловушке, тюрьме. По-другому не скажешь.

— Ты заставляешь меня выбирать между дочерью и тобой? — сдерживая всхлип, шепчу я.

У него поднялась бровь и вспыхнули глаза: "Кажется, атака была успешной…" Он быстро закрепляет успех:

— Я заберу Аду с собой, — торопится он подтолкнуть к решению. Такая мысль пришла палочкой-выручалочкой ему на ходу. "Во — первых, дочь будет с ним и это весомая гарантия того, что Юлия надёжно никуда не исчезнет с его горизонта. Во-вторых, жена непременно попросится за дочерью, и они будут вместе". Провернув всё это в голове, он передохнул: "Ни черта себе коленца Юленька выкидывает. Чуть вся жизнь в тартарары не полетела. Надо "медперсонал" аккуратно удалять".

Я почти в панике. В моей голове тоже идёт поиск решения, как вырваться из этой петли в которую засунула нас война и слабость моего мужа, да и мои уступки ему тоже. Вряд ли кто поймёт мою боль, горечь и тоску. Одни скажут — брось. Вторые — мутишь, дурная, не ценя своего счастья. Живи и живи. Вон мужиков сколько полегло. А здесь свой. Хватаюсь за головушку — может, так и есть. Но тогда и потерять всё недолго. Я, вновь, наступая себе на горло, говорю:

— Ладно. Отложим этот разговор и моё решение до конца войны. Останемся живы разберёмся. А сейчас оставим всё, как есть.

Он вскакивает. Хватает меня на руки, и как сумасшедший, покрывая поцелуями, кружит.

— Я люблю тебя, безумно, безумно. Ты умница.

— Очень-то не радуйся. Забирай и меня к себе. Раз тебе нужна женщина, я поеду с тобой. Здесь мне без вас делать нечего.

"Оп- па, на!" Он встал, как вкопанный. Мысль, ища выход лихорадочно работала:

— Юль, так скоро, как бы тебе хотелось, не получится. Тебя надо призвать. Придумать, куда определить. Может так же, как Ада пойдёшь на радиоузел или связисткой… — нерешительно предложил он. — Я позвоню, походи на курсы.

— А почему не медсестрой в госпиталь? Я ж работала в отряде и на КВЖД, — пряча злорадную улыбку пытала я.

Костя побелел.

— Юлия, пожалей меня…

Вот мужики! Опять жалей его, а кто меня пожалеет?!

— Хорошо, пусть будет связистка, — покорно соглашаюсь я. Беру в ладони его лицо и перевожу наш нелёгкий разговор в иное русло: — Ты осунулся, дорогой, тяжело?

О, как обрадован вопросу. Готов расплеваться на все четыре стороны: "Тьфу- тьфу- тьфу, пронесло". Наконец-то, неприятная тема позади. В один миг он становится мягким и податливым. В него вернулось тепло и жизнь. Я чувствую, как он облегчённо вздыхает и прячет лицо на моей груди.

— Да мы сбавили немного ход. Немцы цепляются за каждую кочку. Но то ерунда. Юлия, главное вы с Адусей не переживайте.

Я глажу впалые щёки и притягивая его к себе, целую. Он сжимает кольцо рук и бессвязно шепча, "солнышко моё" и обжигая меня своим дыханием перехватив поцелуй, раздвинув губы, нырнул в рот. Охнув, я потеряла разум.

Ночью подушка сдавила голову. Проснулась от одиночества. Провела торопливо рядом с собой рукой, Кости не было. Мысли расползались, как пауки. Спустив ноги и найдя тапочки, заторопилась на кухню. Он стоял у окна и курил. Дым уползал в открытую форточку. Я поёжилась и обняла его, прижавшись к спине: "Похоже, нам не легко обоим".

— И всё же, какая сволочь вам это прислала и зачем? Знал бы, задушил собственными руками.

Я промолчала. "Чёрт с ней с овечкой той. Пока не время".

В этот раз Костя забрал с собой, не смеющую поверить в удачу Аду. Решил определить её на передвижной радиоузел и сразу же написать об этом мне. Теперь я провожала на фронт двоих. Адуся не скрывала своей радости, а Костя снисходительно улыбался. Он понимал, что вся её попрыгучесть с приездом на фронт исчезнет. Успокаивая меня, обещал не спускать с неё глаз.

Проклёвывалась весна. Всё спешило жить, радоваться. Только я застыла во времени. Таким себе булыжником по которому прошлись грязными ногами. Но я безумная надеялась на дождь. Сильный, ливневый… Чтоб прошёл, отмыл от налипшей грязи. А в общем-то, оставшись одна, я не находила себе место. Мне было скучно и одиноко. Спасали мои занятия и работа. Оба писали. Костя чаще. Уговаривал не хандрить, обещал, что скоро моё одиночество закончится. "Люлю, прошу тебя, родная, не отчаивайся. Всё перемелиться мука будет. Скоро мы будем вместе". Я криво улыбаюсь. Кто знает, какая та будет мука. Тут бабушка надвое сказала… Я всё решила для себя и с нетерпением ожидала его приезда, чтоб не ждать больше писем, а быть рядом. Ну, а дальше, время покажет, как получится. Воздушных замков я уже не строила.

Костя приехал всего на несколько часов в Ставку. Я ждала и была готова. По дороге он рассказал об Аде, о том, как та соскучилась и ждёт моего приезда. Было видно, что он рад. Постоянно обнимал, шепча ласковые слова на ушко и не обращая внимания на улыбающегося водителя. Двое военных, находившихся с нами в машине, старательно делали вид, что их это не касается. Мне была понятна его возбуждённость. Он возвращался на фронт не один. Рядом с ним теперь была вся семья. А меня вместе с радостью воссоединения разрывала и неопределённость. И неизвестно чего сейчас во мне было больше. Неожиданное появление Ады и тем более моё, по всему видно, не придётся по вкусу "воробушку". Получается, я перенесла свой "фронт" борьбы прямо ей под нос, нарушив все планы шустрой птички. Ну и чёрт с ней! Вот если б знать: что она предпримет? А ещё тревожило, как поведёт себя Костя. Хватит ли у него сил обрубить ту связь сразу или он будет какое-то время болтаться между двумя женщинами. С его характером вполне возможно и такое. "Неудобно бросить так сразу" и всё такое прочее, тут он не лучше маленького ребёнка. Это хуже всего, придётся жить в аду. Хватит ли сил. Далеко от этого тошно, а рядом — страшная каторга. Самолёт, пройдя разбег, взмыл в небо. Я вздрогнула и вцепилась в кресло. Костя, шепнув: "Трусишка! — прижал к себе. — Люлюсик, ты ж будешь бояться там". Я виновато улыбнулась:- "Я привыкну". Меня занимала сейчас ни война, я ко всему привыкну и научусь, а совершенно другое, как мы вчетвером, там рядышком, будем крутиться? Если б он оказался умницей и порвал всё сразу. Но, это, конечно, идеальный вариант.

Галина чувствовала себя паршиво. Их связь стала иссякать. Отношения отжили своё. Они ни росли и ни совершенствовались, то есть были обречены. За ощущением к себе дружелюбного равнодушия, последовал обвал. Он со всеми вместе за столом поднимал тосты за любящих женщин, которые ждут- то есть жена и дочь. Рассказывал раненным, вертя в пальцах фотографии их любимых, что его тоже ждёт жена, которую он очень любит. Она тянула улыбку до ушей и играла в глухую и непонимающую. Как только стабилизировалась на фронте обстановка взял моду привозить жену и дочь на фронт. Естественно, она, Галя, шла по- боку. Но ведь она живая и понимающая. Галю пронизывала злость, охватывало разочарование. До драмы пока не дошло, но на душе боль осталась. Она не дура и понимает, что он хочет расстаться легко и красиво. Лучше, если отвалится сама. Но ей-то нужно совсем другое. Она желала его в единоличное, собственное властвование. Естественное желание. А вместо счастья тиски продолжают сжиматься, хотя она и пыталась цепляться за соломинку. Но всё было против. Ничего, не на ту напал. Тут трах- бах и на фронте объявилась его любимая Ада.

"Воробушка", первые слухи о появление дочки Рутковского на фронтовой полосе, выбили на какое-то время из колеи. Не поверила, а напрасно. Вскоре оказалось, что это не слухи вовсе, а чистейшая правда. Причём узнала она о таком сюрпризе совершенно от чужих людей. Сам он смолчал. Забыл? Не счёл нужным?… Как хочешь так и думай не его печаль. Встречи случались всё реже и реже. Скоро прекратятся совсем, — подавленно думала она. А когда покатился лавиной слух и затрещал солдатский телеграф, что рядом с "первым" и жена, она растерялась. Теперь ей понятно, почему встречи и так редкие сошли на нет. "Ах, эта стерва, примчала караулить! — металась она. — Какого чёрта! Войне скоро конец, а она принеслась". Кто б думал об таком фокусе с её стороны. Откуда она взялась, зачем появилась, такой не желательный разрушитель её планов и надежд? Может поставить условия: — "Пусть выбирает — или я, или семья?" Так она и так знает, интуиция подсказывала, что он выберет семью, а не её… Уже выбрал. Но кто бы знал, как верить и прислушиваться не хотелось. Надеялась на чудо. Ведь оно случается. Почему не у неё? Многие утешали, как могли. Другие наоборот злопыхали. Скрывая насмешку сотрудники подали газету. Она улыбаясь развернула. Надеялась увидеть его очерёдной портрет и занести в свою коллекцию. Так и было, на неё смотрел Рутковский, но не один, а в окружении семьи: дочь, жена склонилась к нему. Все трое улыбаются счастью быть вместе. Теперь она знает, что такое боль. Конечно, её щёки побледнели. Она поднесла руку к горлу и обвела всех испуганным взглядом. Ей с большим трудом удалось не скомкать газету у всех на глазах и, выправляя картинку, сохранить натянутую улыбку. Губы перекривило, руки дрожали и чувствовался горький привкус во рту. Унизительно видеть ухмылки знакомых. Такая перемена брала за живое. Обливаясь холодным потом она представляла себе и сцены похуже. Она не понимала. За что он так привязан к жене, почему никак не может в себе эту любовь к ней. За что ей, Гали, такое. Разве она не старалась… Но за такой немалый срок она не продвинулась ни на шаг. Как так получилось? Столько усилий, а время безнадёжно упущено. Что же теперь делать? Что? Ведь бесполезно пытаться сохранить всё таким, какое оно есть. Это уже не принесло ей успеха, нужен совершенно иной ход. А он, надо же какой семьянин! Если б можно было воспользоваться этим. Всё бы мог изменить ребёнок. Но ей пока не везло. А и правда, что он скажет, если она родит ему ребёнка?… А ведь это ход. Только как забеременеть, если до этого не получалось. Но надо пробовать. А вдруг… Поражает его привязанность к дочери… Значит, так же будет держаться и за её чадо. Учитывая, что там дылда здоровая и может вполне обойтись без отца, он её. Как всё просто, она- то голову ломала. Хотя роди она раньше, он отправил бы её в тыл, а сам завёл новый матрас. М-м-м… И всё равно должна попробовать. Должна рискнуть. Эта Люлю ещё увидит её контрнаступление. Неужели у этой клуши нет ни капли гордости?! Ну ничего. Главное заманить его к себе. Сейчас она напишет, как она страшно скучает, что просто сразу не сможет прекратить отношения, что ей нужно время. Попросит его войти в её положение и пожалеть. Он чуткий и совестливый дядечка, к тому же не захочет терять свой имидж, так что есть все шансы, что прикатит. Хотя любой другой бы на его месте кинул и забыл. А Рутковский не такой "другой", в том и удача…

Расчёт был точен, ругая себя, на чём свет стоит за бестолковщину он всё же поехал. Сбежать ни в его правилах. Быть мужчиной и джентльменом ему всегда казалось само собой разумеющимся. Он считал, что к несчастью Галина влюбилась в него не на шутку. Это терзало его душу. Рутковский чувствовал себя страшно виноватым перед "воробушком", но и только. Куда ж деваться, это жизнь. Их отношения завязывающиеся на необходимости переросли в привязанность. В нём жила благодарность и бесконечная нежность к этой молодой женщине, скрасившей его непростые дни. Ни страсти, ни намёка на серьёзное чувство у него так и не появилось. Требовалось спокойно разойтись. Хотя он не осмеливался сказать об этом вслух. К тому же надеялся на её чутьё. Не хотелось выглядеть неприглядно и рассеивать романтический образ, который он так неосмотрительно перед девчонкой создавал. Хотел как лучше, но не с его характером… Теперь это тянуло стопудовой гирей. Теоретически, по его расчётам, всё выглядело иначе. Оба ж понимали, что это игра в любовь. Чего бы теперь и не расстаться без взаимных претензий и обязательств. Обоим хорошо. Практически это оказалось не так. Болезненнее и сложнее. Ведь знали оба с самого начала, что связь временная, военная необходимость, отдушина и разрядка от войны и он не собирался больше по исчезновению той самой необходимости продолжать её. Сейчас понял, ошибка была в том, что предпочёл одну женщину, ему так было удобно, контролируемо и безопасно. Казалось, всё было легко и отлично, а теперь она зациклилась на этом. То, что у других отваливалось без претензий, у него не желало. Похоже, у Юлии не зря против этой кандидатуры всегда была насторожённость. Теперь ангел переродился в спрута со щупальцами. И вот припёртый он решился на откровенный разговор. Настроение его благодаря её упорству испортилось. Но вида не подал. Бодренько с участием спросил: — "Что такое, малышка?" Малышка с соплями и слезами выложила свою точку зрения и свои требования. Он растерялся. Размечталась. Всё не так просто. Покачал головой. Во-первых, его принудили поехать на разборки. Чего он не любил и решительно не желал делать. В его планах было прекратить всё и всем действующим лицам по его предположению, должен был этот его шаг быть понятен. Элементарно же. Игра окончена, занавес упал. У других так оно и было. Но вот его "воробушка" такой вариант не устраивал. Она решительно не желала видеть во всём этом приятное приключение без отягощающих душевных последствий. Шоколада при расставании решительно не получалось. Встреча для него была не совсем приятной. Он был совсем не рад продолжению. И решительно её не понимал. Он действительно её не понимал… Зачем за концом чего-то пытаться рисовать. Им было не плохо обоим, так о чём же горевать. Пожелали друг другу удачи и разошлись. В последнее время за ненадобностью, их отношения стали тяготить его. Девчонка плакала и просила время, рассказывая, что от большой любви не может оторвать его так запросто от сердца. Настаивала понять и пожалеть. Она была такой несчастной. Рутковский чувствовал себя свиньёй. С одной стороны Юлия, с которой он будет до конца своих дней. С другой стороны это маленькое ласковое создание, покорно протаскавшееся около него по дорогам войны, принимая грязного и вонючего. Покурил, подумал, решил, что она абсолютно права. Это подло её сразу вот так выкинуть из жизни, придётся потерпеть, аккуратно сбавляя обороты. Лишь бы Юлия и Ада не узнали. Он участливо принялся вытирать ей мокрое от слёз лицо. Бедная пташка! Ангел! Ему невдомёк, что ангела можно сыграть, а чёрт сидит в каждой. Она ж доверчиво приникла к нему. Так прижимаются, когда ищут опору, защиту… О том, что он влип в историю мыслей пока не закралось, но раздражение за назойливость была. На улыбку в уголках губ не обратил внимания. Слишком был погружён в самого себя. А она цеплялась и щебетала, щебетала…

Она провожала его до машины. Шли медленно. Их обогнала молодая женщина с двух годовалым мальчиком на руках. Гражданское население часто приходило за помощью к военным. Ребёнок хлопал глазками и сосал палец. Рутковский проводил их задумчивым взглядом: "А что если?!… Почему бы и нет!" Сам испугался своей мысли.

Она не видела- Рутковский не делал никаких шагов навстречу. Был сдержанным. В первый раз она наткнулась на его ледяную холодность и не просто встревожилась, а запаниковала. Ей стало страшно. Она осознала, что он ускользает от неё, её охватило отчаяние.

— Что не так Костик? — щебетала она игриво, похоже стараясь его соблазнить. — Почему ты такой чужой? Прошу, поговори со мной!

Пигалица нарочно этого в годах дядьку называла по ребячьи, услужливо приближая к своему возрасту. Мужики любят такие фокусы. А ныла, чтоб растревожить его душу и оттянуть время.

Он не ответил. Но вот нервное напряжение пробежавшее по нему, она почувствовала. Её душа всё поняла, а внутренности сжались. С бьющимся сердцем она цеплялась за него, положила руку на плечо, игриво заглянула в его стеклянные глаза.

"А? Что?" Рутковский понял, что не слушает и вряд ли мог повторить сказанное.

— Прости меня, котёнок, — произнёс он, закуривая сигарету. — Задумался. Слишком много работы.

— Я о нас, о нас я… — щебетал "котёнок" воробьём. "Какой он непробиваемый".

— О нас? Ты сама этого хотела. Помнишь? На какой срок, тоже должно быть не забыла.

— Но… Я не думала, что влюблюсь. Мне нужно время…

Опустил глаза. Побледнел, лицо стянуло в скулах. Голос задохнулся в горле. Не очень готовый к тому, что она скажет в ответ, он поставил вопрос ребром:

— Хорошо, сколько тебе надо?

— Хотя бы месяц, два…, -шмыгала носом глотая счастье птичка. Не зря чирикала.

Она смотрит на него выжидающе, будто ждёт разговора. Разговора о том, что их отношения никогда не кончатся. Что он возможен изменить что-то в её жизни. Понятно, что ей очень хотелось этого. Она стояла и смотрела выжидающе так нужных ей слов. А у него все мысли словно куда-то провалились. Да он и побоялся бы их высказывать, это было бы так грубо. Недоумённо пожимает плечами — ему нечего сказать. Это всё, как она не поймёт… Игра в любовь окончена. Продолжение будет противоречить здравому смыслу. Он так хотел, чтоб прощание было таким же лёгким, как и их отношения. Но вдруг родится сын… Её острый глаз заметил в нём борьбу. Значит, в нём бродит то, что может быть для неё обнадёживающе и заволновалась. Его выручил водитель… Рутковский своей волей запретил ей проявлять инициативу и появляться около него, где бы то ни было, обещая сам при возможности приезжать в госпиталь. Как он был зол на себя, как зол… Но эгоизм в нём перебарывал здравый смысл. Его никогда не покидала смелость смотреть судьбе в лицо. Он всё время жил согласно двум кодексам чести — государственного и семейного. Что теперь? Получается то, что по второму он начал ловчить, подстраиваться под обстоятельства. Это нормально и ужасно. С его джентльменством тоже всё относительно. По отношению к Галке он старается быть мужиком, а как же Люлю? Опять выезжать на её терпении, нанося урон её гордости и уважению. Чёрт! Не просто, оказалось, вырвать то, что пустило корни в нём и так крепко. Сейчас готов провалиться сквозь землю, только бы не страдала Люлю. Ведь именно в ней, со дня знакомства, сосредоточился весь смысл его жизни- она свет в окошке. Эта женщина ни разу, ни при каких обстоятельствах не вышла за рамки отпущенной ей природой нравственной стойкости, позволившей ей сохранить в себе чистое и прекрасное. Иногда, принимая эту её чистоту, он даже боялся к ней прикоснуться. Сама атмосфера, воздух вокруг неё напоён ароматом. Он не может лишиться Люлю. Он виноват и нет — долгая, кровопролитная война. И всё же: "Чтоб не мараться достаточно в то болото не входить", — все те прописные истины знают, но лезут. Как выпутаться? Маялся. Ехал, дымил, смотрел в окно и кипел. Ещё бы ему не злится. Она снова началась, эта идиотская история и тогда, когда он на временном поставил точку и успокоился, в его семье всё шло прекрасно. И вдруг, бах!… Он не привык менять своих решений, его вынуждали. Оставшееся после встречи ощущение досады на "воробушка" и вины перед женой, вносило дискомфорт: "Кошмар! До чего я докатился! Всё! Хватит! Отделаюсь от этой птички и начну новую жизнь. С той самой минуты. Ни одной слезинки Люлю не выкатится из её милых глазок. Как хорошо, что она любит меня безраздельно. Остаётся за малым — дожить до того покоя. Ох, идиот!"

Догадаться, что "воробушку", чтоб идти намеченным планом, было вполне достаточно его глупости, было слабо. Она села, подумала и опять всё рассчитала правильно. Получить власть над мужчиной можно, держа его умом, а не эмоциями. Он стратег войны, она своего счастья. Она тоже идёт каждый день в бой за него. За то, чтоб быть любым путём с ним рядом, а не только до конца войны, как распланировал он. Войне-то вот-вот конец. Как-никак 44 год. Она должна вернуться домой в Москву его законной женой. Но как добиться этого, если здесь сначала объявилась его дочь, а потом и Люлюсик нарисовался. Кто б мог подумать. Старушонка прыткой оказалась. Всё её строение рухнуло в один миг. А он молчит, не предлагая никаких вариантов, даже об изменившемся его семейном положении узнаёт от посторонних людей, радых теперь позлорадствовать. Она всё время надеялась, а эти две взяли и отняли у неё её надежду. Нет, отступать нельзя. Надо брать быка, за рога. Он привязан к дочери, надо постараться Гали родить ребёнка. Тогда их шансы с её соперницей уравняются. Даже не так, её, Галины, будут выше. Той дочь уже почти невеста. Замуж выпорхнет и привет. А Галин ребёнок будет на глазах. А если повезёт и родится сын, это вообще удача и конец борьбе. Он безумно хочет сына, Галя знает и родит ему его. Тогда сто процентов они семья. Ах, как она заживёт! Маршал и она… Здорово, только как забеременеть, если до этого был нулевой вариант…

Он был раза три. Не было ни ласковых слов, ни нежности, ни объятий. Он любил её торопливо, зло, агрессивно, словно мстил или занимался делом. Ей не хотелось думать, что это конец и страшно надеялась на беременность. Когда, ей повезло и это случилось, она, не задумываясь над такой удачей и лопаясь от удовольствия ликовала. Естественно, тут же, как стало безопасно, сказала ему о беременности, он казалось онемел. Нет она не раз ему делала намёки раньше, что хочет родить от него ребёнка, мотивируя своё желание тем, что после войны мужчин будет мало, её возраст уже перерос, а невесты за годы войны подросли и она останется одинокой. А она так боялась остаться одинокой. Но он пропускал всё это бормотание мимо ушей. И вот сюрприз… Взяла его руку и приложила к своему животу. Когда до его сознания дошло, что это значит, он остолбенел. Она усердно выискивала на его лице признаки радости. Только разобрать, как он это воспринял ей оказалось не под силу. Глаза вроде вспыхнули, а сам словно каменный… Она с застывшей холодной улыбкой молча наблюдала за ним. Это напоминало ей то, как кошка следит за метаниями загнанной в ловушку мышью. Гипнотизировать, чтоб вдоволь получив удовольствие насытится. Приятно быть кошкой.

А он ничего не чувствовал кроме пустоты и ужаса. Нет не так, ещё опасности исходящей от неё для него и Люлю и похоже ненависти. В голове пронеслось: "Правда, говорят, только дурак меряется зубами с крокодилом. Кто меня сюда тащил. Доигрался до того, когда брошенная любовница огорошила сообщением, что ждёт ребёнка и избавляться похоже от него не собирается". Но на его лице не дрогнул ни один мускул. Зная результат всё же спросил:

— Что ты собираешься сделать?

— Ничего, — звенящим от радости голосом заявила она.

Рутковский отдельно выговаривая слова, отрезал:

— Воробушек, это твои женские дела. Тебе лучше знать, как решить проблему. Сама понимаешь, нам это ни к чему, ни тебе, ни мне.

А ещё он ей сказал, что никогда не любил её и их связь была необходимостью. Война.

За ним хлопнула дверь. Похоже он ушёл злой и раздосадованный. Галя в отчаянии треснула по подоконнику ладонью. Подождала пока он спустится и выйдет к машине. Так скоро не получилось. Значит, с кем-то застрял в коридоре. Всем непременно надо сунуть свой нос в её жизнь. То одна, то другая при каждой встрече сверлила её пронзительным осуждающим взглядом. Какое им дело, чёрт подери, до того с кем она спит! Что они не понимают происходящее, тогда чего так пялятся, как будто она шпионит в пользу Гитлера. На что вызверились?… Может быть на то что он такой старый? Так что в этом плохого. Положение, финансы и опыт. Может потому что она не законная жена, так это дело наживное, так сказать — процесс времени. Да и свяжись она с каким лейтенантом ни кто б внимание не обратил. А это прям живьём съесть готовы? Значит, его положение не даёт спокойно народу жить? Завидуют. Ещё бы не завидовать такой подарочек. Она сама себе завидует. Вот нет же его… Застрял в коридорах. Не вышел. Непременно какая — то дрянь поймала и плетёт на неё. Появился, закурил. "Как бы там не было, но ты попался голубчик!" Проводила его ладную фигуру, нырнувшую в брюхо машины, и… всё же заплакала. Всё было так расчудесно, откуда свалилась та его старуха. Но ничего, она рано обрадовалась, думает выиграла, а бой только начинается. "И это тебе, дорогой, ребёнок ни к чему, а мне в самый раз. Прибежишь, как миленький. Отцовские чувства взыграют, а они у него на высоте. Твоя дочь, сокол мой, выросла и не нуждается в отце. А моя беспомощная крошка только родится. Моему ребёнку нужно внимание, любовь и… отец. А если мне повезёт и родится сын, о котором ты, как рассказывал, в тайне мечтал всегда, тебя за уши от меня не оттянешь. Посмотрим, чья возьмёт — её или моя! Я нагромозжу столько барьеров, что лошадка его любимая не перепрыгнет".

Через две недели он появился вновь и был весьма удивлён её бездействием:

— Ты сошла с ума… — только и смог выдавить он из себя, подавившись дымом.

Оказывается первый испуг прошёл, но новая угроза беды надвигалась неумолимо. Вот тогда он впервые понял, что начнётся нечто несвойственное ему- ложь. Понял как заигравшись подлез под самый огонь. Ему пятьдесят, какой к чертям собачьим ребёнок… Стало тошно и не просто тошно, а жутко. Все планы рушатся, как карточный домик. Впереди ждал скандал. Этот же его позор, узнают все — Люлю, Ада… А его имидж образцового семьянина. Представив, как развлекутся его сослуживцы, заскрипел зубами. Куда он влез… Это же на всю жизнь закабалился. Напрягая мысли, он неподвижно смотрел перед собой, и тяжкие думы подтачивали, как червь его душу. Глубоко вздохнув, заявил ей, что между ними всё кончено и он никогда ни за что не покинет жену и дочь, которых любит. Пусть даже не тешит надежды, он останется с семьёй.

Её отведённые в сторону глаза блестели. Она зло и насмешливо прошептала ему в спину: — "Ну, а теперь посмотрим, чья чаша перевесит…" Естественно, ему не дано было это услышать.

Растерянный, не знающий ещё чем вся эта затея с ребёнком кончится, он летел по коридору. У самого основания лестницы подошла старая санитарка и глядя в лицо своими выцветшими от времени и слёз глазами, в лоб сказала:

— Смотреть соромно! Шёл бы ты отсюда, товарищ начальник, не твоя то доля. Слеп ты с нашим братом. Воюй, там ты герой, а бабы не про тебя. Хоть и орёл ты статью, а разума насчёт бабьего подола никакого. Жинка золотая с донечкой бают у тебя тут, так зачем тебе сердце им, нехристь, рвать. К тому же курица, которая смолоду подолом метёт и сладко жить хочет за чужой счёт не опора мужику. Про тяжёлую минуту тоже думать надо. Про каждый день встречающую и провожающую жизнь не забывать, праздники так редки. Так-то вот, соколик!

Буркнула и пошла себе к стене подалее. У него испортилось настроение совсем. Как колотушкой по голове. Стоит, ни вперёд, ни назад. Почувствовав, что ноги затекли и стали ныть в коленях, потоптался. Но отлепиться от пола от неожиданности не мог. Он был в ужасе. "Все в курсе. Все!" Поймав укоризненный взгляд женщины, всё же совладав с собой, выскочил на свежий воздух. "Вот ведьма!" Мысли катались, как шары в барабане. А на что ты рассчитывал? Не страус же в самом деле… сколько можно прятать голову в песок. Дохорохорился. Что он теперь сможет сделать? Повиниться перед Юлией и рассказать ей всё начистоту? А, если она бросит его? Запросто такое может случиться, вранья она не потерпит. Ему точно хана. Лучше пугающая неизвестность. Он испытал презрение к самому себе. Вертеться не его путь. Опять же неустойчивый. Шаткий. Возможно, и можно многое скрыть, но вот последствия… Тем более барышня оказалась непредсказуемая. Минуты тянулись… Выкурив сигарету, приказал ехать к жене. Боясь сорваться, он знал, где получить успокоение- Юлия. Нервы сдали. Ещё бы им не сдать. Он не железная машина, наконец, чёрт возьми! Рядом с жалостью расправляла крыло ярость на ту девочку, себя трогать не хотелось. Чувствовал беспомощность перед женской наглостью и себя почти загнанным зайцем. "Что за дела, такого уговора не было. Неужели я ошибся в ней, а если она не послушается меня и оставит ребёнка, вот что тогда? Стоило ли затевать… Так и потерять семью недолго! Ведь рядом Юлия и дочь. До них непременно дойдёт это. И Юлия поймёт, что я таскался к ней после её приезда сюда. Это не сложно, считать-то она умеет. И мои три пальца, её не растопят. Надо, быть аккуратным, принять меры… Возможно следует отправить девчонку отсюда, домой…" Страшно захотелось увидеть Юлию, подставить голову под её тёплую ручку и пожаловаться. Чтоб вытащила, как всегда, из того дерьма в которое он влез. "Но, нет, нельзя ничего ей говорить. Да, да… нехорошо. Ей незачем знать об этом". Он просто посидит с ней рядом. Она умеет его разрядить.

Нарушая все её запреты, не появляться на её пункте связи, (не хотела, чтоб кто-то знал, что она жена Рутковского) он пригнал туда. Офицеры и солдаты опешили. На лицах висел вопрос. Откуда взяться командующему фронтом здесь и для какой цели пожаловал такой высокий гость. Юлия укоризненно, а потом испуганно заморгала глазами. Ей померещилось что-то ужасно кошмарное. Она обомлела и метнулась к нему:

— Что-то случилось? С Адой? На тебе нет лица.

Похоже он искал, но не нашёл нужных слов, чтоб успокоить её.

— Я соскучился! — сказал упавшим голосом он ей, в волнении потирая пальцами лоб.

От неё не укрылось, что он смотрел на неё с каким-то невыразимым мучением и с чрезвычайным волнением. И похоже сам испугался своего голоса. Заверив, что всё нормально, он велел, прилетевшему её начальнику, подменить Люлю солдатом и, взяв за руку, потянул за собой: — "Ты знаешь, моя бедная голова разлетится на тысячу кусков, если я немедленно не окажусь на воздухе". Жена покорно шла, не спуская с него тревожных глаз. Народ, сгрудившийся было невдалеке, отшатнулся. Зайдя в лесочек, в метрах двадцати подступающий к дому, он притиснул её к себе и поцеловал. Она прильнула и, сняв с его головы фуражку, принялась гладить, шепча:

— Успокойся, всё будет хорошо. Мы выберемся, нас здесь уже трое.

Её шёпот и маленькие тёплые ручки совершали чудеса, он отошёл и тут же потребовал:

— Скажи, что ты меня никогда не бросишь?

— Никогда, — она постаралась вложить в него и уверенность, нежность и любовь.

Он обрадовано заторопился:

— Прости, потерпи немного. — Страшно хотелось выложить всё: "Не желая того привык и жалко девчонку, сломал для своего удобства человеку жизнь. Не гони меня! Я не хочу! Моё сердце и душа с тобой и Адусей! Не толкай меня к ней. У меня нет никакого желания туда идти". Но он стоит проглотив язык. Потом принимается целовать её влажные от тепла и боли глаза.

"Мучитель, лгать не умеет, а правду сказать видно язык не поворачивается". В груди Юлии растёт большая жалость к этому сильному и родному, запутавшемуся человеку. Ей хочется сказать ему что-то очень хорошее, доброе, то что он от неё ждёт…

— Не терзайся так, родной, я терплю, значит, выдержу.

Сама удивлялась своему спокойному голосу и словам. "Неужели ж я готова терпеть всё это?!"

Он пытается улыбаться, получается вымученно и грустно.

— Спасибо. Меня несколько дней не будет. Видишь ли, центр усилий переносится на наше направление. Мы ждём больших событий. Жаль, что не получили пополнение, в котором остро нуждаемся, да выберемся и из этого положения.

— Костя, это опасно?

— Не опаснее любого другого дня. Люлю, то всё мои будни. Не надо воспринимать это так болезненно.

— Береги себя и звони, я буду страшно волноваться.

— И звонить и писать буду… Не волнуйся. Себя береги, родная.

Они расстались у машины, легонько пожав друг другу пальчики. Он уехал, а она вернулась на своё рабочее место. Свидетели этой сцены быстренько принялись обсуждать новость. Предположения были разные. От нового романа командующего, до чёрт те чего, пока кто-то не вспомнил фамилию связистки. Почувствовав открытие, народ удивлённо округлил глаза — жена! Кто б подумал, что эта тихая, скромная, молодая, маленькая женщина — жена Рутковского. Такая привлекательная и приятная. Какого же рожна ему надо? В ответом было недоумённое пожатие плеч: — Спросите что- нибудь полегче.

Я проводила его. И с новой силой ощутила невероятный страх. Я тонула в кисельном болоте. Жалость к нему это одно… А кто меня пожалеет? Как же я, Юлия?! С одной стороны, я люблю его и мне жаль рушить семью. Но, с другой стороны, сколько можно терпеть унижения?! Взбунтовалась душа. Меня крутила боль, а горечь, пробиваясь наружу, отравляла жизнь. Я поняла, откуда он пришёл такой. Волшебного закругления с птичкой не получилось. Прожорливым оказался "воробушек". Нина права барышня не удовлетворится ролью "матраса". Временная связь это в его планах, но никак не в её. А как же с понятием уважения этих двоих к другому человеку то есть ко мне, Аде? "Только не раскисать", — прицыкнула я на себя. Я влюбилась в молодого конника, а "воробушек" хочет прибрать к рукам маршала. Я откинулась на спинку стула, прикрыв ладонью глаза. "Господи, научи, подскажи, что же мне делать-то? Спокойно констатировать, как эта девчонка без признаков совести, заманивает и валяется с моим мужем? Да я так скоро в психушку попаду". Нет, так нельзя, надо запретить себе думать об этом и набравшись терпения ждать, когда он сам вырулит эту ситуацию. Я должна ему дать возможность именно самому разобраться. Только что-то у него это неважно получается. А казалось мой приезд сюда, к нему, решит все проблемы. Но для меня стало только хуже. Всё по — живому, реально и на глазах, это больнее и противнее. Похоже и у него что-то не так, я сердцем это чувствую. Он не должен был допустить этой болтанки. Если б он обрубил ту связь сразу, то это избавило бы семью от таких мучительных страданий. Я надеялась на это. Но Костя, есть Костя, похоже, со своим "неудобно", он завяз. Ему невдомёк, что эта вся лавина сплетен, бьёт по мне и дочке. Его авторитет страдает, а больше всего это будет бить бумерангом в будущем по прошлому. Вот такая петрушка! Но похоже он это вообще в расчёт не берёт. Народ же дополняя факты домыслами развлекается. Тем более люди не зная, что мы его семья откровенны. И их нельзя винить, ведь он сам вложил им в руки повод. Он вообще не подозревает, что на войне кого-то интересует ещё что-то кроме войны. А как жить в этом аду нам? Ведь эта мерзость болезненной занозой напоминает о себе, мучает память и тянет, тянет жизнь… А, может, я к нему придираюсь… Подхожу с нереальными мерками… Может, надо попробовать запретить себе думать и воспринимать это. "Вот, враки всё. Враньё. Зависть. Это наветы и он не может с нами так". Кажется, так легче. Надо попробовать ещё так. И всё же слишком поздно…

Война встретила меня здесь грудами развалин, торчащими к небу стенами с закопчёнными глазницами окон. Разбитыми машинами, горящими танками, трупами и перевёрнутыми трамваями и едким сизым дымом… Даже не верилось, что когда-то снова начнётся нормальная жизнь на этой разрушенной и сожжённой до пепла земле. Мне было страшно, но я привыкла. А вот как привыкнуть к той мерзости, что творил мой муж и эта молодая дрянь я не знала… Но это тоже была война… Раны войны… Мои раны… В первый же день прилёта он принёс мне маленький пистолет. Вальтер. Пистолет меньше моей ладони. Никелированный. Не веря своим глазам, я всё же взяла в дрожащие руки, тёплое от его руки оружие. Промурлыкал:- "Вспоминаешь?" Я прикрыла ресницы. Конечно, вспомнила, как просила его обучить, как ползла под подводами… Кивнула. Но он всё равно повёл в рощу и сначала показал, где предохранитель, приказал отвести затвор, патрон нырнул в ствол. Прицелилась, нажала курок — выстрел. Он смеётся и целует меня в губы — молодец! И вот сейчас я расстегнула кобуру. Достала его. Зажала в ладошке. Только один выстрел и для меня не будет никаких больше проблем. Люлю исчезнет. Не будет ни боли, ни слёз… Нет-нет — это удел слабых. Грех! Я поборюсь.

Дел и забот было не счесть- наступали, так что голова его забита была совершенно не "воробушком". Он и думать забыл об истории с её беременностью. И про неё зрело огромное желание не вспоминать. Рутковский вдруг понял, что вся его эта тайная затея… ударит рикошетом по семье. Юлия с Адой непременно узнают об этом и будут страдать. Когда, получив Галкино письмо с настоятельной просьбой приехать, он появился там, с решительным видом объясниться и поставить точку, то был поражён "радостной" новостью о том, что ему светит стать отцом. "Воробушек" объясняясь плакала и, оправдывая свой поступок, рассказывала озадаченному Рутковскому, что любит его так сильно, что решила оставить от их любви память, его кровиночку. Косте это ничем не помешает. Она ничего не просит у него. Только этого ребёнка. Это для неё такой подарок. Она никому не скажет. Никто не узнает. Даже ребёнок, кто его отец знать не будет. Это будет только их тайна. Да и ему никогда не напомнит о себе. Исчезнет с его пути… Вот такая у неё сильная к нему любовь. Он не ответил, конечно. Впрочем, как обычно.

Она молода и не знала того, что мужчины никогда в таком вопросе не принимают решение и всегда дают задний ход, вешая ответственность на женщину. Даже очень сильные.

Рутковский слушал и не понимал. Честно говоря, был в растерянности от всего этого. Он смутно представлял себе последствия. Сейчас ему было точно не до того. Чувствовал, что ребёнка ему навязывают, причём беспардонно, грубо. Такой оборот им уже не планировался и, тем более, он теперь его не желал. Он находился между небом и землёй, с ужасом ожидая, когда Юлия с Адой узнают об этом. Как тогда быть он не знал. В голове варилась каша. От — ему это не было нужно и ни к селу, ни к городу объявившийся ребёнок опять кидал его в сложности, до — неужели в него можно влюбиться до такой степени, что пойти на такое. Женщины как-то по — особому устроены, у них другие понятия любви. К тому же всё поздно, ничего уже не изменить… или можно и она прикидывается? Но, как бы там не было, для него такой поворот ничего не значит. Для себя он всё решил и с той дороги не свернёт. Впервые он сошёл до ругани. И настоятельно пригрозив избавиться ей от проблемы, хлопнул дверью. Он боялся Юлии. Этот страх вязал язык. Их разговорам словно нечто такое мешало. Он знал, конечно, про то "нечто". Они сидели бок о бок и молчали, но это молчание кричало обоим о том невысказанном. Он знал, что она читает его мысли, и поэтому опускал глаза, стараясь поскорее от неё ускользнуть. Как это невыносимо тяжело: желать с ней быть рядом и не мочь. Когда, когда уж это всё кончится?!… Раз уж совсем было собрался покаяться, но она вдруг тихо и твёрдо произнесла: — "Я устала". Он обрадовался, что неприятный разговор откладывается и не заметил в её словах отчуждения. Да, дорого бы он теперь дал, чтоб вернуть всё в исходное положение. Но время не играет в такие игры. Поэтому и сегодня, не заезжая домой, сейчас он не мог смотреть жене в глаза, поехал в штаб.

А война откатывалась на запад. Он ехал опять на передовую. За окном мелькали выжженные сёла и изуродованные боями поля. Но мир вдохнул в них жизнь. Он откинулся на спинку сидения и закрыл глаза. Посидел так с минуту не думая ни о чём, а потом — завертелось. Так хотелось, чтоб семья была рядом. Но это не сняло напряжение, а добавило забот. Естественно, всё время боялся за них. А тут ещё эта связь… Если честно, то к "воробушку" не тянуло, может только немного, как к привыкшей вещи. Оно и понятно, была год под боком. Заезжал редко, по её просьбе, скорее, чтоб не обидеть. "Попользовался и бросаю. Бесчеловечно, жестоко с моей стороны", — гнётом лежало на душе. "А ведь обещала отпустить по первому же требованию", — горько подумал он. И было-то за месяц раза три. Чувствовал себя от этого не совсем ловко. Если б чувство вины не допекало, беды можно было избежать. И эта старая безрассудная идея иметь сына не имела бы почвы под ногами… Загорелся не подумав о семье. Теперь пятиться приходится, а она ни в какую. Шантаж. Надо было отрубить и всё, не было бы глупых идей и сегодняшней проблемы с беременностью. Теперь, схлопотав "сюрприз", кататься приходится чаще. "Она мне никто, но уже требует, принуждает, заставляет. Неужели она надеется, что я оставлю Люлю… Нет, нет губить свою душу ради неё я не намерен. Никак не должен позволить себе допустить роковой ошибки. Ума не приложу, что делать…" Он был в невообразимом волнении. Клял себя, что сам залез в петлю. Два раза упрашивал сделать аборт — ни в какую. Знал твёрдо: оставлять ее рядом с Юлией и Адой нельзя. Поэтому, решив отправить её домой, наезжал с уговорами ещё и по этой теме. Но девчонка была неумолима. Её нежелание уезжать, крутило ему руки. Шума поднимать не хотелось. Он решительно не понимал, почему она упорствует. Что беременной и с маленьким ребёнком делать в обозе? Уехала бы полбеды. А что теперь? Сказать Юлии не решится, пороху не хватит. Боялся, это сразу разрушит тот чудесный семейный мир, что воцарил с их приездом к нему, без него он уже не представлял своей жизни здесь, а дочери и заикнуться не посмеет. На кой чёрт такой балаган нужен был? Может всё-таки сделать "явку с повинной" и сказать жене самому? Слух непременно дойдёт до Юлии и Ады, что тогда? Она и так ему поставила рубеж — конец войны. А, узнав про эту историю, Юлия никакого конца дожидаться не будет. Нет, этого он точно не переживёт. Уж лучше стоически молчать, держаться и ждать пока кривая не вынесет. Уедут, только он их и видел. Стоп! Не паниковать. Они обе служат и так им просто от него не отделаться. Это дезертирство. Но они могут выйти с рапортом перевода на другой фронт. Это конец, полезут ещё на передовую… К тому же, его надежда в том, что жена его любит. А это чувство перевешивает многое. Она его судьба. Надо суметь удержать. Попытаться решительными действиями. Какими? Остаётся надеяться. Хотя надеяться приходится лишь на чудо… Было бы недопустимо потерять такую женщину, как Люлю. Он вытащил пачку сигарет из кармана. Щёлкая зажигалкой, понял, что у него дрожат руки. "Ох! Зачем я влез в эту канитель, кто б мне сказал? Люди думают, я к ней нежничать гоняю, как бы не так, кататься приходится выруливать ситуацию. Наверное, со стороны непонятно и смешно. Я бы сам посмеялся, если б это не касалось лично меня. Водитель, видя, что я нервничаю, смотрит на меня с жалостью. Вот, мол, мыкается бедный мужик между двух баб, а всё совсем не так. На кой чёрт она мне нужна. Я и близко к ней не подхожу, одни уговоры. Придурок, называется пожалел…"

Обычный военный день. Я дежурила на смене, когда ко мне привели гостью. Подняла голову от стола и онемела, передо мной стояла улыбающаяся Нина Александровна. "Вот это радость!" Как гром среди ясного неба.

Роняя стул вскочила и шагнула на встречу.

— Привет подруга, обнимемся. Я ж говорила, что мы ещё встретимся, — раскрыла объятия та.

— Как ты меня нашла? — отдышавшись от объятий и удивлённо качая головой, рассматривая подругу, посмеивалась от счастья я. — Откуда ты здесь?

— Воюем. Мой Саша в подчинении у твоего Рыцаря. Но, по-моему, они друг друга недолюбливают. У моего слишком прямолинейный характер, для него оттенки не существуют. Белое и чёрное. А на то, как к тебе попала?… Привёз. Приехал в штаб, и я напросилась. Даже машину выделил на часок. Вон стоит, видишь. Трофейная. Красавица, правда?

— Боже, не верится, — теребила я её. — Я тут одна, ни одной знакомой души. И вдруг такой подарок.

Нина не выпуская меня из объятий спросила:

— А Адуся?

Я поспешила успокоить подругу:

— Всё нормально, два выходных своих со мной была. Отца всё допекает. Просится на передовую.

Мы держались за руки и Нина улыбалась.

— Отбивается?

Ничего не предвещало беды и я тоже улыбнулась.

— Пока успешно.

Она не опуская глаз опять взяла мои обе руки в свои и зажала пальцы крепко-крепко. Я насторожилась. Она помяла. Вздохнув, сказала прямо, как может только она, не виляя:

— Жаль, Юленька, что на другом фронте у него решительности и успеха такого нет. Долго не решалась, но… — Я была потрясена. Слова пригвоздили меня к месту и я не могла раскрыть рот или сдвинуться с места. — Жаль… Очень жаль, — повторила она.

— Ты о чём? — побелела я, схватившись за сердце. Руки мои дрожали. Я не готова была выслушать безжалостный приговор себе.

Она решительно смотрела прямо мне в глаза. Мне показалось, что она в чём-то колебалась. Так и было. Задыхаясь от волнения произнесла:

— Прости, я с плохими новостями, подруга. Из огня ты попала прямым ходом в полымя. Так и думала, что ты в неведении, поэтому и приехала… Из ещё одного шока тебе не выбраться. Жестоко, но надо… Что же он осёл тебе не сказал, неужели надеется, что ты так ни чего и не узнаешь… Все ж аж лопаются от болтовни. Вздохни поглубже. Лучше это скажу я, и ты приготовишься. Сейчас мы разложим всю подушку по пёрышку.

Я покачнулась, помогая руками горлу, голос не повиновался, выдохнула:

— Что???

Нина виновато, но твёрдо заговорила:

— Я открою тебе все карты. "Воробей" тот общипанный- беременна. Это серьёзный ход против вас с Адусей. До вашего появления такая идея не приходила в её пернатую голову. Крепко держалась за его штаны, боясь отцепиться на такое. Враз подберёт другая. А тут пошла в лобовую атаку. Талант полководца, нацеленный на войну и победу, не подсказал ему одну простую житейскую вещь: быть внимательным и осторожным в выборе партнёрши. А ведь всё было так понятно. Если б "воробушку" нужен был только его ребёнок. Она бы забеременев, тихонько, не навлекая шума, всё-таки такое замешано важное лицо и не делая больно его семье, ведь рядом с ним теперь находились его дочь и жена, и он не сделал ни малейшей попытки их бросить, укатила рожать в Москву. Уж точно бы не подвергала себя и такого желанного ребёнка опасности. Тем более, с этим у беременных проблем не бывает. Их скоренько выпроваживают с фронта пополнять потери. Так в чём же дело? Что её заставило, нарушая все законы, оставаться на месте? Естественно, только мужчина. Тот ребёнок ей нужен лишь с одной целью: держать около себя его отца. В Москве бы она этого сделать не смогла. Ты поняла?

Лампочка закрутилась над головой… Круг, ещё круг, ещё… Ноги подкашивались. "Больно, как больно! Невыносимо больно… Вот и всё… Для меня это конец, катастрофа. Господи, какое несчастье". Я ужаснулась: как он посмел такое сотворить…

Я рванула от себя ворот гимнастёрки. Нечем было дышать. Было такое чувство, что навалилось что — то мерзкое и скользкое на грудь, шею… Было противно, отчаянно гадко, как в детстве, когда мальчишки бросили на меня скользкую лягушку… До боли сжимаю пальцы в кулак. Ногти режут кожу, кровь… Не помогает.

В реальность возвратил взволнованный голос Нины.

— Эй, Юлия, ты слышишь меня? А ну не впадать в истерику. Тебе объявлена война. Принимай бой и готовь контратаку. Мы с Адусей поможем.

Я сжала звенящие колоколами виски. Мне хотелось рыдать. Простонала:

— Ты думаешь, она знает?

Удивлена сама себе. Оказывается, у меня есть голос, я могу ещё мыслить и говорить.

— Она у тебя не кукла ватная. Опять поди твои нервы бережёт, — легонько обняла меня Нина. Я старалась не смотреть в её глаза, боясь поймать в них жалость.

Вот уж, действительно, эта новость, как снег на голову. Эта неожиданность меня просто сразила: ноги противно задрожали, но я держась из последних сил попробовала говорить.

— Тогда понятно, почему она провела вчера эти два дня со мной и так ластилась… — Я не смогла вынести удар. Я всего лишь женщина. Ноги не выдержали, подогнулись. Упала на колени, простонала:- Нина Александровна, за что? Почему судьба меня лупит и лупит, я не успеваю отворачиваться и подниматься. Ведь я не железная? У меня сердце болит, душа… Что ж это за дрянь такая молодая и жестокая.

Нина, поддерживая меня под локоть, садиться рядом крепче обнимает за плечи. Целует висок.

— К сожалению, тебе не повезло и девочка только играла в "закрой рот, дура, я всё сказал", а простота и наивность её лишь маска, если не что-то пострашнее. Она из тех баб, которые перешагнут через всё в борьбе за мужика и своё будущее, ей начхать на тебя и Аду. Она на совесть и заповедь божью, не прелюбодействуй, наплевала, когда под него легла, зная, что женат, что дочь. Такой одно — себе урвать побольше, любым способом. Возьми себя в руки, успокойся и дай достойный отпор. Ты умнее, опытнее и непременно должна выиграть. А чем твой-то Рыцарь тебя потчует?

Нина рывком выхватывает меня с пола и встряхнув, усаживает на стул. Я промямлила:

— Уверяет, что любит и боится потерять. Счастье его — это его девочки: я и дочь.

Нина обрадовано легонько хлопнула меня по спине.

— О! Значит, так и есть.

— Но ведь не сказал ничего, даже не заикнулся… — растёрла горькие слёзы по лицу я. — Знаешь, предчувствовала, что эта необходимая связь хорошим не кончится. Предчувствовала…

Она чмокнула меня в висок.

— Думаешь, он не прав? Ты ж за сумку, дочь и ходу. Какой нормальный мужик на такое пойдёт? Так что большой беды я в его молчании не вижу. А предчувствие… куда его пришьёшь.

— Ох, не знаю. Обещал же что всё под контролем…

— Ну это такое дело… Всякое бывает. Тебе-то как с ним?

— Абсолютно счастлива была… До сегодняшнего дня.

— Я и говорю, есть за что бороться.

— Плохо соображаю… Ни в чём не уверена сейчас… Не знаю…

— И знать тут нечего. Уверяю, за такого мужика стоит копья скрестить. Хотя по мне, так с этой дрянью по — другому надо решать вопрос, но ты, со своей цветочной романтикой, на это не пойдёшь.

Пожимаю плечами.

— Что ж я сделаю, это ж ребёнок, она выиграла… Не прикую же я его к себе наручниками. Это надо потерять уже последнюю каплю уважения к себе. Нет…

Нина рассерженно развела руками.

— Я так и думала. Не дури. Мужикам дети до лампочки они так устроены и от четырёх крох сбегают, душа не стонет и кровь родная не стучит…

— Он другой, — всхлипывая неуверенно возразила я.

— Такой же, как и все. Даже ещё и глупее оказался своих собратьев. Когда мужик не в состоянии разобраться со своими бабами и прищемить им носы, он дурак. Такой мужик будет болтаться между двумя до тех пор, пока у одной не выдержат нервы и она не даст ему пинка. — Усмехнулась Нина.

— А, если обе попадутся железными, — вздохнула растерянно я, мало сейчас соображая.

— Тогда он не определиться никогда, — хмыкнула она, — так и будет болтаться, как дерьмо в проруби или уйдёт к третьей.

Я уткнувши лицо в ладони закачалась на стуле.

— Да — а, перспективу ты мне обрисовала… Что же делать? — говорила, а голос был лишён каких бы то ни было эмоций.

— Жить, запастись терпением. "Последняя капля…" вот-вот на это коза и рассчитывает. Надо чтоб не у тебя первой они сдали. И мой тебе совет, приготовься к борьбе. Знаешь, как говорят: у страха глаза велики.

Жить? Жизнь…Как это просто — в войну миг, копейка- и всё… Не будет этой мерзости, этой обиды за себя, на него. Больше никогда я не испытаю этой берущей сердце в тиски и звенящей в висках боли. Адку только жалко, кому она нужна. Ему? так у него свои вон будут, а той… Она сейчас через нас с лёгким сердцем перешагнула. Зачем ей мой ребёнок. А страх? Ерунда, у воображения тех глаз ещё больше. И сейчас, оно разыгравшись, меня задавит.

Глубоко вздохнула, словно стараясь набрать воздуха во все лёгкие и отвернув мокроё от слёз лицо, твёрдо сказала:

— Нет, решать ему. Вдруг мы ошибаемся и у них любовь. Сомневался, а сейчас прояснилось. Против любви и тем более ребёнка, я не пойду.

Нина картинно похлопала в ладоши и совсем, как в плясе топнула ногой.

— Ты считаешь у неё к нему любовь? Очнись. Любовь тиха и жертвенна. А эта особа "тихо" гремит в барабаны и купает его в дерьме по всему фронту. Она хотела разрушить вашу семью, и ей это удастся, если ты сваляешь Ваньку. Случись быть другому случаю, я б её первая пожалела. Твоего Рыцаря любить не простое дело.

— Нет, нет, речь о нём… Если он испытывает к ней чувства, то не должен страдать… — горестно вздохнула. — Я не хочу силой удерживать его при себе.

— Ты сошла с ума… Такого мужика подарить, какой-то матрёшке, а самой стать живым трупом. Ведь твоя любовь никуда не исчезла. И потом, заруби себе на носу, мужчины очень быстро, в большинстве своём, от детей остывают, а уж от тех кто не живёт с ними отвыкают и забывают. Ты хочешь, чтоб Ада, а не та другая, стала для него пустым звуком?… Да ты и сама это хорошо знаешь. Я стою на том, что если один из семейной пары ошибся или дал слабинку, другой, слышишь, просто обязан проявить максимув выдержки, терпения и ума. Барышня же с её смекалкой и умением найдёт себе ещё такого же дурака. А ты не кисни и помоги своей судьбе вытащить свою семью из этой бездны.

Всё моё горе было написана на лице. Я, сжав зубы, чтоб не разрыдаться болью, тихо, но твёрдо повторила:

— Нет, против его воли я не буду заставлять его жить со мной. Море ладошками не вычерпать, от судьбы не спрятаться и не уйти… Теперь, возможно, нужен будет крутой поворот и у меня хватит сил его сделать… В какую-то минуту я уже находилась на этом пути.

"Господи говорю, говорю, больше для себя, а хватит ли сил. Ведь я люблю. Придёт, прижмёт к себе, поцелует и… я над собой не властна".

Нина недовольно пожала плечиком:

— Юлия, послушай, так сказать, полезный взгляд со стороны. Ты только ничего не подумай, но…

— Слушаю, — в нетерпении прервала я речь Нины.

Та не смутилась и продолжила:

— Я сто раз повторю: тебе достался самый породистый самец, какого только смогла создать природа. К тому же жутко талантливый. Которого ты безумно любишь. Который вас с Адой любит. Не пори горячку.

— Я не могу… — упрямо поджала губы я. Кто бы знал, как тяжело мне это давалось. Я не желала, чтоб меня видели слабой. — Там почти девчонка молодая и беременная…

— Юлия, баба влезшая в чужую семью- дрянь. Возражения не состоятельны. Оправдания пусты. Хочешь быть хорошей- перебори себя. Нет- ты дрянь. Бороться с этим бесполезно, как и искать оправдания. Их нет. Или-или. Всё остальное от лукавого.

— Согласна… Но… не могу.

На моё упрямство и "не могу", Нина развела руками.

— Глупо, но это твой выбор и твоя жизнь. Надумаешь бороться, позвони. Я помогу. Как можно такого мужика упускать из рук. Ты ж не растяпа. При его появлении словно солнышко из-за туч улыбается. Мужики и те подтягиваются, стройнее и выше становятся, а бабы через одну вздыхают, но ладно, переубеждать не буду. Пойду, а то Саша рассердится. Моё время истекло. Будь умницей Юлия и удачи вам с Адусей. Ни пуха, ни пера!

Нина Александровна ушла, а я не находила себе места, у меня дрожало всё внутри. Мне было больно думать о том, что муж мне не доверяет. Но это не было всем… Полбеды — да, но не всё. А что если он мотается между двух? И там и там ему хорошо, а? Я ощутила себя в гробу. Меня сунули туда живую и забили над головой крышку. Мне нечем дышать и вылезти, сбросить доски, нет сил. Здесь на фронте я на многое взглянула по-другому. Я почти смирилась с его "необходимостью" без меня и с редкими, но заездами туда сейчас. Знала, что это ненадолго и, если потерпеть ещё чуть-чуть скоро всё войдёт в норму… Попав на фронт я была потрясена. Получается так, что я ничего не знала о войне. Война войне рознь. И в действительности фронт и жизнь в тылу — это настолько разные вещи, как небо и земля. Получается там мы самый мизер, почти ничего не знали о войне. Я понимала, почему ему нужна была здесь женщина. Я его понимала. Решив не дожидаться конца войны, я приняла решение в пользу его и собралась сказать ему об этом. Но то, что сейчас сообщила Нина, отбрасывало меня назад или вообще уничтожало. Это спутало все мои мысли и планы. То была трагедия моей бедной души. Ребёнок! Ведь это навсегда! Его не сотрёшь, не выкинешь из головы и просто так не забудешь. Своим растерзанным сердцем я всё понимала, иначе, зачем бы я терпела, а вот ум сопротивлялся, всё сложнее и сложнее мне становилось его оправдывать, а от этого боли прибавилось ещё. Она уже не рвала меня, а заполняла всю без остатка, собираясь поселиться там навечно и жить себе с комфортом. Жизнь, решив видно, что слишком много счастья отвалила мне, безжалостно секя, выставляет новые счета и препятствия. Первым желанием сейчас было бежать отсюда, от него и его чистых глаз с невинной улыбкой. Ведь новая неожиданная информация меняла всё. Если только это правда. Я осекла себя: "Не юли Юлия — правда. Нина по ерунде не стала бы тревожить". Тогда, чтоб осмыслить услышанное, мне потребуется трезвый ум и много, много терпения. В моей голове мысли бились и подпрыгивали, как шарики в барабане. Я пала духом. Этот ребёнок перемолол моё сердце и душу. Среди множества смертей, предписанных уставом и случайных, важна каждая зарождающая жизнь. Каждая. Мне бы радоваться ей, как победе жизни над смертью, а я именно этого ребёнка ненавидела. Всё плохо, ой как плохо… Я не хотела думать об этом, только разве это возможно. Но боль, взявшая за горло, не задушила меня и не разорвала, а потихоньку притупилась. На смену пришла рассудительность. Здравый смысл возобладал. Ребёнок, конечно, меняет многое, но не всё… Решать ему. Ведь Ада выросла, а там только родится. Да, так будет правильно, принимать на этот раз решение придётся Костику. Опять же она моложе меня.

Наверное, со стороны я выглядела сумасшедшей. То мне хотелось прогнать его и больше никогда не видеть, то пожалеть и приласкать. Почему же он молчит об этом? Ведь мы достаточно близки друг к другу. Столько пережито вместе. Нина права- детсад. Как ребёнка можно скрыть. Как он вообще его просмотрел… Может, решил уйти к ней поэтому и дитё устроил, а теперь боится, что буду навязываться, крутить по рукам и ногам, с любимыми жить не дам?… Возможно, жалеет меня, Аду от того и тянет? Не дождётся. Ни валяться в ногах, ни упрашивать не подумаю. Объясняться тоже не буду. Раз у него такие помидоры, пусть пыхтит сам. Лицо вспыхнуло, как от удара. Его просто саднило. Душа горела, сердце кровило. Обида душила, выталкивая слёзы. Нина права. Бежать, освобождая "воробью" место, пока нет ясности нельзя. Первая в разговор не полезу. Облегчать жизнь "воробушку" и лишать его объяснения не собираюсь. Пусть посмотрит мне в глаза. Пусть скажет правду. Сама не уйду. Пусть потрудится, сделает выбор он. Заодно и проверим, чьи нервы крепче мои или её. Кто бы знал, как больно, горько, стыдно, но ради будущего Ады, внуков и правнуков, я потерплю и сделаю это. Сказать по правде, как у меня это получится, не представляю. Во мне страшно бунтует женщина и прёт захлёбываясь полынью гордыня, я с большим трудом справляюсь с характером, скручивая его в баранку. Может быть, когда-нибудь, внуки всё ж оценят моё терпение и жертвы. А сейчас мне надо подумать. Побыть одной и желательно там, где чистый воздух… Я прошу подменить меня и выхожу.

Землю цветастым покрывалом укрыло лето. Люблю весну и лето. Живу ими, это моё любимое время. Самое живое, тёплое, нежное… Оно заряжает меня положительной энергией на целый год. Но сейчас было не до любования свежей листвой, зелёной травой и самыми нежными милыми цветами. Глаза слепило. Толи от ярких лучей, толи от слёз. Я подставила лицо солнышку и попросила: "Солнышко, солнышко, пожалей хоть ты меня, высуши мои слёзы, испепели печаль. Мне некому пожаловаться, выплакать душу и некому меня пожалеть. Ещё слабые ручки дочки не поднимут такую тяжесть. Я бьюсь одна, как рыба подо льдом". Солнце катилось по небу огненным шаром и молчало. Я знала: оно не может быть злым после моих слов, непременно добрело. Невозможно не пожалеть. Ведь я именно жалости и прошу. Просто оно не может говорить. Но его тёплая рука гладит мне голову и сушит слёзы. Над головой голубое чистое небо. Нет, не совсем, два облачко цепляясь друг за друга плывут. Отстали, заблудились… но вдвоём, держатся друг за дружку. Почему ж у людей-то всё не так. Не ценят, не берегут, мчат куда-то не зная зачем… Пройдя по мелколесью углубляюсь в лес. Он начинается сразу за селом. Прямо к последним домам подступают берёзы, ели и дубы. С краю растут редко- вразброс. Ухожу торопливо. Гонят упирающиеся в спину взгляды. Лес шумно вздохнул и притих. Дохожу до белоногой берёзы, обнимаю и упираюсь лбом в прохладный ствол. Словно поняв, что мне хуже некуда, она накрывает меня тонкими ветвями от посторонних глаз. Почувствовала, что голова пошла кругом, а земля стала опрокидываться. Сползая я успела крепче вцепиться в берёзу и так в обнимку стояла до тех пор, пока в голове не прояснилось. На сердце же как лёг камень, так и лежал. Кусая губы и всхлипывая молила: "Берёзка, милая, возьми мою боль, хоть немного, пусть чуть-чуть. Я не выдержу. Господи, дай мне терпения. Но сколько его? Сколько не лей в сосуд воды, а края обнаружатся, когда через них переливаться начнёт. Ничего безмерного не бывает. Так плохо ещё не было никогда. А он молчит. Почему? почему я должна принимать косые взгляды и вздрагивать при каждом шёпоте за спиной…" Где-то рядом принялись кричать что-то птицы на своём птичьем языке. "Этим-то что ещё от меня надо? Смеются? Хотят пожалеть меня, предупредить, рассказать о чём-то?" Я не знаю, что это было со мной. Только сердце и душа, работали на износ. Хотелось оказаться на переднем крае и быть накрытой вражеским снарядом. Чтоб за раз и всё… Так не возможно больше жить…

Но я живу. Встаю по утрам, умываюсь, пытаюсь, что-то жевать… Горло перехватывают всё чаще слёзы. Люди шушукаются не замечать этого уже невозможно. В сердце как будто вбили кол. А он молчит. Как воды в рот набрал. Только смотрит виновато. Не может же не понимать что я в курсе. Ведь каждая собака об этом лает. Как мне с этим жить? Кто подскажет… Никто. Разрыв ничего не решит, шушукаться и показывать пальцем будут также. Остановит эту карусель лишь моя смерть. Жестоко. Жалко Адусю, она страдает опять молча и одна. Ей хочется забраться на его колени, уткнуться головой в его плечо и чуточку всплакнув, почувствовать себя вновь маленькой под защитой сильных рук отца. А он вообще-то думает об этом или его голова сейчас работает только на победу. Я металась и ни на что не могла решиться. Что же мне делать, что?! Поставить точку и уйти самой, ведь я выторговала у него такой вариант? По крайней мере, не буду оплёвана. К тому же он сам, похоже, так и будет тянуть кота за хвост. А может таким чудовищным способом решил выпереть меня и злится на то, что я долго непонятливая держусь?… Ведь откройся он сейчас, мы могли бы обсудить всю эту ситуацию вдвоём, открыть друг другу мысли, чувства, найти выход. Мы ж не чужие. Кто знает, как правильно по этой жизни рулить. А вдруг права Ада и он нас любит. И молчит опять с одной целью, чтоб уберечь нас от сплетен и быть самому в наших глазах лучше. Глупо, но мужики хуже детей и обезьян. Мы то его безумно любим. Тогда почему я должна отдавать его этой птичке. В том случае выход один: надо бороться и побеждать. А бороться, значит хитрить, притворяться, просчитывать ходы… Выдержу ли? Если постараюсь. Но моя нервная система на пределе. Могу что-нибудь выкинуть. Нельзя! И тут я нажимаю на тормоза своих эмоций. Терплю. Правда, с отчаянием наблюдая за тем как он меняется. Стараюсь держаться из последних сил. Но мы оба всё чаще молчим. Нас заставляет молчать нечто такое, о чём знаем оба, но избегаем говорить и даже думать не смеем. Нам бы поговорить, но мы молчим. Это было глупо. Ведь само это молчание кричит о невысказанном. Да, мы жили, как муж и жена, но ком из грязи и боли висел над нами. Я больше не могла чувствовать себя надёжно в его объятиях, а его поцелуи не наполняли счастьем мою душу. "Боже мой, да что же это с нами происходит?" Да он был со мной, но куда он шёл потом? Об этом я предпочитала не думать. В это время мне очень хотелось поехать к этой девушке, посмотреть ей в глаза, спросить- зачем? Но переборола себя и не стала это делать — зачем унижаться? Зачем обманывать себя- она всё знала и что женат, и что дочь есть… Не пожалела Юлию, не постыдилась людей…

Небо уже совсем погасло. Ушёл ещё один день. Он застрял затухая на горизонте узкой голубой полосой. Неужели и моё счастье вот так растает, исчезнет… А была уверена, что переживёт наш союз всё. Неужели мы оказались такими слабыми и беспомощными… Самое непоправимое когда человеку перестаёшь верить. Верю ли я ему? Не знаю, но очень хочется. Проклятая война. Перевернула, перекрутила жизни. Всё время хочется плакать…

Стараясь не отдать последние рубежи Белоруссии, Прибалтики немцы воевали зло. Рутковскому же предстояло отобрать всё это. В Литве и Латвии надо не зарыться. Занимаясь подготовкой к предстоящей операции, он отдыхал. Не удивительно, его железные нервы начали сдавать. Лавировать между двумя женщинами, одну из которых любишь и она твоя жена, а вторую уже даже и не жалеешь, а используешь и злишься — это чудовищно. А если приплюсовать к этому что та, до которой нет дела ещё и беременна… Он нокаутирован. Если узнает об этом "сюрпризе" Люлю, он пропал. Лучше сидеть в штабе или на передовой и не видеть их обоих. Правда и здесь не обошлось без нравоучений. Бабы словно сговорились против него. Хозяйка крестьянского дома, где он квартирует, пожилая с добрыми умными глазами женщина, всегда с материнской любовью и заботой относящаяся к нему, вдруг помявшись и вытерев уголком платочка губы, сказала:

— Константинович, хороший ты воин, но мужик, как любой — лопоухий дурак.

Он остолбенел. Для него это было совершенно неожиданно. Проморгавшись, вспыхнул: "Что за разговорчики, как посмела…" Первым порывом было выпроводить эту языкастую бабу прочь с глаз и так настроение хуже не бывает. Но, справившись с собой, он деланно, рассмеявшись, спросил:

— Вы с чего Аграфена Никитична так шумите?

Он даже на фронте со всеми был на вы.

Та и не отрицала.

— Шумлю, а как же иначе, кто тебе правду матку скажет. Это, разумеется, не моё дело, но… Они вон все заискивают, да в глаза глядят. Оно и понятно, за свои жопы боятся. Сталин сказывают и тот тебе вольную на блядство это дал. А я скажу другое: пошто ты, мил человек, семью поганишь и себя прежде всего. Простому мужику понятное дело с рук такие грешки сходят, они песчинки, мелочь, а ты Рутковский. Тебя страна любит, другие пример берут. Мой тебе сказ угомонись. Не нужна тебе та балалайка. Ведь ты сурьёзный мужик, в годах. На кой чёрт, прости господи, молоденькой девчонке та канитель, если не расчёт и виды на твоё положение. Твои то годочки идут к закату, и оглянуться не успеешь, — старик, а она в сок войдёт. Гулять только бабе время придёт, а ты труха. Все так сказывают переживали за тебя, когда семью-то искал. Сказывают бабы наши молились за вас, беспокоились. А выходит, врал всё, распутство своё прикрыл, пыль перед людскими глазами пускал, с первых дней с той хитрой бестией спутался. И не сверкай на меня глазами, не боюсь я. Пока всё не скажу не уйду. Понятное дело, что мужику в тяжёлых делах бабье плечо нужно. Вы в этом деле слабы, да и потребность опять же, природу-то куда денешь, я понимаю… Если есть нужда, нашёл бы справную и без претензий. А у этой глаз хитрый, опять же слухи: поймала она тебя. Гляди, дитём повяжет, не вырвешься. С виду вроде воробушек, а вглядишься ворон на ветке. Семью опять же пожалел бы. Ты представляешь, как им в этом аду жить, аль нет? Сердце-то у тебя есть, на что ты бабе своей родной так жилы рвёшь. Дочь невесту позоришь. От слёз и горечи подушка, поди, не просыхает.

Рутковский опешил. "Маразм!" Пока приходил в себя она прикончила свою речь и отёрла губы концом платка.

— Много наговорила стара, — буркнул он, отворачиваясь. "Этого только не хватало…"

— Потому и говорю, что стыдобища. Народ тебя на руках носит, а ты себя блюсти не можешь. До уровня своей головы не дотягиваешь.

Рутковский понуро глядел на неё. Видно было, что он не очень хорошо понял факт такое наезда на себя. Сам не зная почему, он, взглянув на неё мягче, принялся оправдываться:

— Да не герой я, Аграфена Никитична, человек, причём самый обыкновенный. И грехов на мне по самую макушку. А насчёт "воробушка" вы ошибаетесь.

Разве он думал, что баба вздумает ему это всё разжевать.

— Ну да, ну да. Где уж мне. Ты в бабах не силён. Опыту маловато. Хотя кубатура и фасад твои стоящие. А я, мил человек, всяких повидала, а вот ты, похоже, первый раз в такое дерьмо въехал. Оно и понятно война. К тому же возраст самый кобелиный. Орлом ещё полетать охота. Слышал присказку: "Все кошки белы и с добрыми глазами", — сказала мышь и очутилась в кошачьем желудке. В бабах разобраться может только баба.

Ужас! Он пристыжённый словами старой выработанной женщины, отвернувшись, уткнулся в бумаги, скрывая своё неудовольствие и волнение, попробовал изобразить, что занят важными делами. В тоже время понимая, что она права и права абсолютно во всём, чувствовал себя не лучшим образом. Он вот-вот потеряет семью, Люлю. Ада отрежет, как заплесневелый кусок. Влез, запутался и убежал от проблем, спрятавшись на переднем крае. Понимает же, что не отсидится, и никто за него этот узел не разрубит. Захотела рожать. Отправить тихо не получилось. Уезжать добровольно заартачилась. Не выпирать же шумом. Этого ещё не хватало. Всё вышло из-под контроля. Не ожидал он от неё такого напора. А с женой… Всё равно придётся решать и от разговора с Юлией не уйти, он знает и пытается оттянуть свой конец. Этого она ему не простит. А может поймёт, ведь она любит его, у них одно сердце на двоих, она не сможет его разорвать на двое, оно истечёт кровью и у неё и у него, тогда они погибнут оба… И, наверное, она уже давно в курсе. Но тогда почему молчит? Вчера позвонила, спросила, как дела и жив, здоров ли и ни словечка? Господи, а что скажет Адуся? А может всё же они ничего не знают!? Зло и обида разрезали грудь: "Это запутала жизнь "воробушек", я всё взвесил и рассчитал. Осложнений быть не должно было и вдруг такой поворот". Он курил папиросу за папиросой, а Агафья не отставала бурча:

— У тебя жинка, бают, молодая да справная. Дочка лапушка, так пошто ты мараешься? Ты подумай, головой своей умной: все отцы командиры мужики не без греха и только о тебе судачат. Не хотела б "воробья" твоя тебя марать, никто не знал бы, что ты с ней валандаешься, вот тебе мой бабий сказ.

Ох, как много раз тот вопрос торчал у него в голове, но ответа он так и не нашёл. "Нет, не популярность тут причина. Тогда что? Неужели Агафья права? да нет, такого просто не может быть. Девчонка же совсем, откуда взяться ловкачеству". А бабка шла дальше гнуть свою линию:

— Мне постояльца терять не хочется. Голодно. Кусок хлеба не лишний. А возле тебя я кормлюсь. Но и ты нам всем дорог. Фрицев гонишь, они тебя боятся.

Он не выдержал, встал и вышел на крыльцо. В калитку вошёл Казаков. И с ходу озадачил:

— Константинович, Галка звонила, просила приехать.

Он покачал головой:

— Надоело, не могу. Своевольничает, пусть катится к лешему. "Пора ставить точку"

— Не кисни Константинович, рассосётся всё как-нибудь.

— Первый раз слышу, чтоб живот рассосался. Рецепт знаешь, подскажи. Я домой не могу ехать. Юлии в глаза не знаю, как посмотреть. Ведь я люблю жену безумно. Дочки боюсь…

— Так хорошо и весело шли… и здрасте вам. Сам ничего не пойму, неужели нельзя было накрутить ей хвоста, запретить?

Рутковский открыл было рот, чтоб сказать то, что рвало его на части, мол, сам дурака свалял, но не решился. Раскуривая новую папиросу сказал иное:

— В этот раз не вышло, как бес в неё вселился и понимаю я в этом не меньше тебя. Кто б знал, что в их бабьих головах делается. Как подумаю во что влез, голова кругом идёт. Это мы здорово с тобой, связавшись с ней, ушли от проблем.

Казаков растёр носком песок под ногой и косо сказал:

— Чего печалиться, жена отвалит, с Галкой останешься. Молодая, красивая. Всю жизнь в рот смотреть будет. Тут ребёнок, там ребёнок, ничего не изменится.

Рутковский побелел. Отшвырнув окурок зашипел:

— Ты не понимаешь, я не могу потерять Люлю. Она для меня точно воздух. Хоть его и не замечаешь, но без него нет жизни.

— Любились же с Галкой-то…

— Вася, кто-то точно сказал, что любовь-это когда жертвуешь собой ради другого, ничего не ожидая взамен. Так любит Юлия, "кресты" доказали это и сейчас именно поэтому она терпит моё баловство. А Галина — птичка перелётная, пристроилась и ждёт, клюя клювиком, когда я семью брошу и её на свою фамилию перепишу. Не дождётся. Я учёный. Жизнь научила сравнивать и ценить.

Давая понять, что разговор на эту тему окончен, отвернулся. Лучше думать о деле и выкинуть тех баб из головы. К агрессивной Аграфене возвращаться не хотелось, и он с сожалением оглянувшись на серый покосившийся домик, боком прижавшийся к саду с густым зарослям малины, вместо отдыха отправился в штаб. Оттуда поехал на передовую. Отказавшись от сопровождения, пошёл один по траншеям и землянкам. За поворотом послышался разговор. Услышав своё имя, встал, как вкопанный. Им восторгались, а ещё жалели, предполагая, что он разрывается между двумя женщинами. Вот это да! Рука сама, не контролировано сдвинула фуражку на затылок. Дожился. Растерянность быстро переросла в возмущение: чем у них головы забиты, полная ерунда. Это действительно чушь. Для него всегда была только одна любимая женщина, это Юлия. "Воробушку" был благодарен за то, что скрасила его нелёгкие фронтовые будни. Ему жаль было её, но это всё. Разрыва с семьёй допустить не мог. Семья всегда была для него на свете самым важным. Да что там важным. Всем… Опять же она добровольно и со всей душой в то дерьмо влезла. Нарушив запрет, догнавший его командир, покрякав в кулак развёл руками. Мол, извините, что с них возьмёшь. Идти вперёд было неудобно, и он, посмеиваясь, отправился в другую сторону. Вдруг обожгло: раз так широко обсуждает его жизнь народ, значит, мало вероятно, что Юлия и Ада не в курсе. "Каково им и, что мне делать? Вот заварил кашу. Но с другой стороны- Люлю умница и должна понять и принять. Он для них двоих старался. Если он Люлю подарит сына, разве она не обрадуется?! Ведь худа без добра не бывает. Насколько я её знаю, Люлю непременно будет рада. А если нет? Да после такого потока грязи… О, Боже!"

Я в своей жизни не хотела перемен, поэтому и не торопила время. Костя молчал, мы почти не виделись. Ссылаясь на занятость и серьёзность момента, проводил всё время в штабе или обходил передовые позиции. Примечая всё зорким глазом и беседуя с людьми. Я извелась, пытаясь понять причину такого его бегства. Толи он решил уйти к "воробушку" и поэтому избегает меня, толи ему наконец-то стало стыдно и он, как мальчик прячется именно поэтому? Но кто б мне сказал, какой вариант правильный? Я его, конечно, не дёргала и не торопила с объяснениями, но это не выход… Извёл себя, меня… Мы жили на пороховой бочке. А он сутулит плечи, отводит глаза и молчит. Значит, нет смысла лезть сейчас с советами самой. Надо ждать. Сколько? Сама я придумать ничего не могла. Да и что тут придумаешь… Помня наставления мамы, как оказалось по жизни весьма правильные, не лезть первой с вопросами, молчала и усердно делала вид, что знать ничего не знаю и ведать не ведаю. Только муж с откровениями не торопился, и сколько б я не пятилась, мне пришлось выбирать: действовать самой или дальше плыть по течению. Однажды, видя, как он спешно собирается в Ставку, меня озарило, и я принялась на манер дочери канючить, пытаясь сесть ему на хвост. Сначала он встретил это в штыки, а потом вдруг уступил:- "Собирайся. В театр сходим". Театр ни театр, а я поторопилась. Этот порыв придал мне силы. Вёл он себя насторожённо, стараясь под любым предлогом держаться подальше от меня. Я уже от боли и горечи ничего не чувствовала. Все его хитрости шитые белыми нитками мне хорошего не сулили. Но топтаться на месте больше нельзя. Нравится мне это или нет, но эта история стала частью его, а значит и нашей с Адой жизни. Я бессильна изменить что-то в уже случившемся. Надо идти вперёд с открытым забралом и раз и навсегда определить своё настоящее и будущее. Страшно… А, ладно, что будет-то и вырастет. Придётся согласиться, что главной фигурой в критической ситуации являюсь я и решиться на действия в этом разрезе. Сам он, похоже, не заговорит, придётся опять уступить и самой расстараться. Иначе я сведу себя с ума, да и он на стенку полезет. Так ведь и из гуся не долго вырастить жирафа. И там и там шея, только у последнего мощнее и длиннее. И если гусь шипит, то тот благополучно меня и задушит. Выбор не большой: либо я решаюсь и беру ситуацию и процесс в свои руки, либо жизнь меня задавит. Любые события не бывают плохими или хорошими, это, как говорится, как на них и с какой стороны посмотреть. Вот я должна даже эту дерьмовую ситуацию использовать с выгодой и приобретением для себя, а не с потерей. Опять же, если прикинуть на себя худшее и остаться в Москве, подальше от его нового счастья лучше, чем жить с ними рядом. Так я убалтывала себя. Долетели мы благополучно. Меня завезли домой и я, засучив рукава и вооружившись тряпкой и водой принялась за уборку. Целый день с усердием драила квартиру, но не думать о нём всё равно не получалось. Избавив комнаты от пыли, встала у плиты. Надо приготовить ужин. Руки работали, а голову не отпускало — это произойдёт сегодня. Уже через несколько часов. Я сама предпочла такой ход событий.

Он приехал поздно, лицо усталое и озабоченное. Ужинали молча. Припёртый к стенке он похоже понимал, что я не хочу выяснения отношений и в то же время жду их, так как они неотвратимы. Всё понимал, всё, но решиться на разговор не мог. Хотелось, чтоб то страх потерять меня, Аду вязал его верёвками. Но это мои мечты и предположения, а как там обстоят дела на самом деле, время покажет. Я готова к любому варианту и за день так утомила себя, что ждала той минуты развязки с нетерпением.

Собираясь мыться, долго возился с крючком на кителе под подбородком. Мне пришлось помочь. Я сгруппировалась и приказала себе: "Я готова на всё! И будь, что будет…" Помогая снять китель, наконец, собравшись с духом и решившись нарушить свою заповедь не спрашивать первой, осторожно обронила:

— Прости, пожалуйста. Ты ничего мне не хочешь сказать, дорогой? Так не может дальше продолжаться… Прости.

— Ты о чём? — спросил он раздражённо, словно пытаясь остудить моё любопытство.

— О том, что не надо друг друга обманывать. Это грязно…

— Я и не обманываю.

— Давай не будем унижаться до этой игры, умоляю, Костя. Это нас не достойно.

Он замер, похоже, давно ждал этого разговора. И тянул по мужской привычке- авось рассосётся. Обнял за плечи, потёрся о макушку подбородком и сухим горлом, издающим скрипящие звуки, прошептал он с отчаянием и безнадёжностью в голосе:

— Люлю, родная: меня нельзя простить. Ты же знаешь, ты не можешь не знать. Убей меня урода на месте. Всё совсем не так, как ты думаешь. Молчал и бегал, боясь разговора. Без него ты была моей, после — надежды никакой. Живёшь, я и рад каждому денёчку.

Меня отпустило и мелко затрусило. "Ах, значит, разговор пойдёт в таком русле, это в корне меняет дело и выглядит иначе, нежели я себе нафантазировала. Тогда будем в той плоскости и говорить". Было, конечно, себя жаль, но уже не очень. В моей не простой жизни появились положительные просветы. Шаг, два и мои дрожащие ноги обрели почву. Мысли пометавшись заняли нужный ряд. Переведя дух и немного успокоившись, я сказала:

— Ты прав, шило в мешке не утаишь. К сожалению не одна я в курсе. На этот раз решать тебе. Ребёнок меняет многое. Ада выросла. Ты свободен. Моя любовь жертвы не потребует. Развод получишь. Женись на "боевом" товарище.

Он недовольно поморщился: "Ещё чего… Их много. Женись на всех. Это ж надо было Люлю такое придумать". Проныл, естественно, другое:

— Ох, любите вы женщины, додумывать и решать за других! Уверяю тебя, ничего не меняет, и я давно всё решил. Ты верная, надёжная, моя. Я люблю тебя. Безумно! Она знала свою роль, и что я выберу семью тоже, главное, чтобы ты меня не оттолкнула. А то что случилось… Не понимаю… Такого просто не должно было… У нас была договорённость.

Я рисуясь "сама гордость" и стараясь казаться спокойной, пожала плечами и принялась вразумлять:

— Ты же знаешь, договора большей частью не соблюдаются… Закабалил ты себя, дорогой, на всю жизнь. А жизнь лишь одна. Можно ли было так наплевательски ей распорядиться?

— Запутался, ни черта не пойму. Кругом виноват. Война, потребности, втянулся… Думал всё по-честному. Я не хотел делать вам больно, не хотел. Зачем она это сделала? — выкрикнул он запальчиво.

"Ах, он думал?!" Я догадывалась зачем. Она баба и, как все особи этой породы, умеющие строить свои планы и разрабатывать ходы, боролась за своё, всеми доступными способами, но сейчас говорить об этом не стала. До него по-прежнему не доходило бытиё, но кое — что прояснилось. Костя выбрал нас с Адусей. Стрелка конечного результата пошла от нуля к плюсу: "А вот теперь поборемся "воробушек"!"

Я прохожу и сажусь на диван. Он, побегав по комнате, остановился напротив. Потом сел на корточки, взял мои руки, спрятал в них лицо. "Понятно, загнали в угол, как зайца. Вот тебе и охотник". Долго молчал, при каждом вздохе, плотнее вжимая лицо в ладони. Его губы мягкие и тёплые целуют пальчики. Я чувствую, как пальцы влажнеют… Дыхание или слёзы… У меня перехватывает горло. Хочется безумно поднять такое родное лицо и поцеловать его мокрые глаза, дрожащие губы, нос. Уткнуться губами в его макушку. Но я сдерживаю себя: "Помучайся хоть сотую долю моего". Не понимать он этого не может. Понимает, раз, вскочив, бежит в кухню. "Пусть попрыгает, умник". Я слышу, как щёлкает портсигар и открывается окно. Я встаю. Гуляю по комнате и иду к нему. Теперь моя очередь говорить. Хватит с него страданий. У мужиков в этом смысле кишка тонка. Это вот нашей сестре мучения организовать они за милую душу организуют и с лёгким сердцем. А сами… Вошла и поперхнувшись папиросным дымом, закашлялась. Очень накурено. В кухне темно. Его лицо освещает только вспышка папиросы. Я тоже не поворачиваю выключатель. Сглатываю комок в горле.

— Помнишь, ты мне писал: "Люлю, всё перемелется, мука будет…".

Он долго молчит. Не оборачивается. Затягивается. Докуривает, обжигает пальцы… Снова закуривает. Огонёк папиросы опять мне помог увидеть его. Руки дрожат. Я снизу вверх смотрю на этого широкоплечего, мощного мужика — мужа. "Как они ловко прячутся за этим якобы важным курительным процессом". Я тоже молчу. Смотрю и молчу. Папироса в его руке замирает, он тяжело переводит дыхание, точно задохнулся дымом. Подумала: "С его-то лёгкими столько курить".

Видя, что я не сержусь, он облегчённо вздохнул и принялся плакаться:

— Выглядит смешно, да? Уверен был на все сто. Лопух, да?!

Я не открыла рта. Он затянулся, обжёг пальцы об окурок, поплевав, выкинул его.

— Ты много куришь, так нельзя. У тебя такое ранение…

— Ерунда. Я без дыма просто не смогу. Да и что с таким лбом станется… Люлю, Адуся знает?

Я киваю.

— Похоже да…

— М-м-м! И как она?

Меня выворачивает от мужской толстокожести, но я спокойна и мой ответ ровен и не очень ядовит.

— Что как?! страдает…

— Я противен сам себе.

Глаза у него были несчастные.

"Бог мой, какой прорыв. Оказывается мой муж начал копаться в себе. И, если я всё это вижу, то действительно повзрослела, и Люлю больше нет".

— Как говорят в нашем многострадальном народе, есть что вспомнить, да детям нечего рассказать.

Он скрипнул зубами и страдальчески произнёс:

— Люлю…

Я и без него знала, что я Люлю. Стонал и выпрашивал прощения. Надо решаться.

— Мне одна женщина когда-то сказала: "Если много в одном месте, то пусто в другом". Вот он этот перекос у тебя и на лицо. Всё красиво не бывает: либо в одном, либо в другом прореха.

Он потоптался, поморгал, похлопал руками чего-то важное ища по карманам.

— Я не смею верить… Я правильно понял, ты прощаешь и остаёшься со мной? — отстранив меня на длину вытянутой руки, он не спускал глаз.

Я стояла и смотрела на этого сильного и такого беспомощного мужчину, моего мужа и думала: "Женщина не умеет прощать. Это миф, придуманный для того, чтоб мужчинам легче жилось. Любовь вообще не способна прощать, это заблуждение. Она тухнет, чахнет или отрывает от сердца поражённый кусок и живёт потом всю жизнь с окровавленным сердцем. Женщина никогда ничего не забывает и не прощает, она просто принимает решение".

— Я тебя люблю. — Говорю я, глядя ему в глаза. — Ты мне дороже всех на свете. Я всегда смогу тебя понять. Надо было всё рассказать… Или у тебя другое мнение на мой счёт?

По всему было видно, что у него не было никакого мнения, его взяли и сварили в кипятке. Но вот в его глазах промелькнула плохо скрываемая радость. Он рывком притянул меня к себе и тихо прошептал:

— Мне стыдно Люлю. Честно говоря, я в растерянности. Но с моих плеч упал груз, а ещё я рад, что не ошибся в тебе и насчёт нас с тобой тоже.

Я хорохорюсь и даже подбадриваю себя: "Ах, да я!"

— Ну, ну. Не вешай носа. Разберёмся, это не смертельно. Прибавление не потеря.

Я слушаю себя и поражаюсь своему спокойствию: "Да! это уже не Люлю".

Он сопит:

— Как мне смотреть в глаза дочери?

Мне хотелось забарабанить в его широкую грудь кулачками и заорать так, чтоб полопались перепонки: "Раньше думать надо было". Но я набрала в лёгкие побольше воздуха и ровно сказала:

— Я поговорю с ней, объясню ситуацию. Она должна понять, ведь она тебя любит.

— До конца дней своих я буду отмаливать у тебя свой грех. Теперь мы будем всегда рядом. Только вместе, не расставаясь ни на миг. Выходит, я не могу без тебя, глупею.

Я смотрела на его раскрасневшееся от натуги и раскаяния лицо и подумала о том, что это ещё не конец. Воробушек не сложит так просто крылья. Не для того она затеяла ту канитель с ребёнком. Она ещё взмахнёт ими. Надо быть начеку. И если я решила принять вызов надо быть умницей.

— Костя, ты хорошо подумал? Решил, как это будет? Ведь при ребёнке иной расклад. Если тебя там держит сердце и стонет, летя туда душа, то я не буду возражать. Иди с Богом! К тому же, она молода и привлекательна, а с меня жизнь смыла краски.

Он замер и, как показалось мне, испуганно посмотрел на меня спеша с ответом:

— Юлия, мне нечего решать, я всё точки над "i" давно расставил. Ребёнок это чисто её изобретение. У меня дочь есть. Другого решения не будет. Ты навсегда останешься для меня самой красивой женщиной. А она?… Ты же знаешь кем она была для меня. Давай забудем. Я и так из-за неё весь в дерьме.

Я удивлённо посмотрела на его сцепленные губы, две недовольные складки и сделала свой контрудар по "воробушку".

— Костя, не паникуй. Всё сложилось так, как сложилось. Мы живём вместе, у нас растёт дочь, мы прекрасно ладим в семье. Но ты всегда хотел сына, я знаю. Давай сделаем так: родится мальчик, заберёшь себе.

Он ошалело посмотрел на меня. Потом взял за локти и притянул к себе.

— Люлю, и ты пойдёшь на это?

Мне хотелось сказать ему, что он тугодум и я уже пошла на это, но я улыбнулась и сказала совсем другое:

— В нём же твоя кровь, значит, я его буду любить не меньше чем тебя. Разве я мало тебя люблю или я плохая мать?

На меня свалилась гора восторгов и нежности.

— Ты замечательная мать. Я не думал о таком варианте. Я не смел… Ты права, дочь у нас есть, а сын…, если это твоё предложение и ты согласна…, пусть будет так. Милый мой Люлюсик, ты самая золотая на этом свете.

Рутковский сошёл с ума. Подхватив на руки он принялся таскать меня по квартире. Я взмолилась:

— Я знаю, перестань вытрясать из меня душу, и пойдём купаться. Я безумно соскучилась по тебе за время твоего бегства от бабьих проблем на передовую. Только голову, сердце и душу не отстегнёшь, на полку не положишь. С фрицами у тебя лучше получается, вот этим и занимайся, а с бабами полная ерунда. До неприличия цепкие попадаются.

На наше счастье была горячая вода. Москва постепенно вкатывалась в мир. Мы резвились забыв про возраст. А и, правда, сколько нам лет? всего ничего, ещё ого-го сколько впереди. Открыв бутылку вина и насыпав прямо на стол конфет, пили за нас, за победу и смотрели, ловя счастливые взгляды друг друга. Потом жарко обнимаясь у окна, наблюдали, как рассыпается над городом каскад огней, салютуя Костиным победам. Я пила сладкое вино, болтая в стакане кровавую жидкость, и думала: — "Как жаль, что твой грех любимый нельзя растворить в стакане вина. Я бы разболтала его, выпила и всё, конец". Мне хотелось напиться, но я не пьянела.

— Я понимаю, что не имею права ни о чём просить, но… Люлю, умоляю тебя. Не ищи её и не пытайся встретиться. Поверь, тебе это ни к чему. — Прошептал он осторожно, целуя в ушко.

Он не знал, что выкинет сделавшаяся вдруг строптивой пассия. Каких страстей наговорить Люлю могут в госпитале. Она расстроится, будет переживать…

"Стратег, пытается, опять всем сделать хорошо", — горько подумала я и, тряхнув головой весело сказала:

— Если я не сделала этого раньше, то не буду устраивать инспекцию и сейчас.

Подумала: так будет лучше. Ведь с врагом, а что это так я уже не сомневалась, лучше не общаться, это честнее и спокойнее.

— Юлия, я родился вновь. То, что творилось со мной последний месяц, это было похоже на брожение в тумане, а ещё на грязную лужу, в которой я барахтался не имя сил выбраться.

— Это и моё рождение, дорогой, — я запила горечь сладким вином, заткнула в себе бурлящую обидами женщину и потянулась к его губам. Сейчас стараясь оттолкнуть всплывающие неприятные картины, ведь я видела, как, подъехав к дому, он стоял, не вылезая из машины минут пять, а потом, так и не решаясь выйти, развернувшись, уезжал на передовую. Это надо было пережить. Мне, ему, нам обоим. Перечеркну все эти нелёгкие воспоминания, и буду любить его. Я ехала сюда готовая к любому его решению и вот мы в сжигающем нас поцелуе падаем на диван, потом скатываемся на пол и хохочем.

Да, я смирилась с реальным положением вещей. Я по-прежнему его люблю, так же как и в первый день нашего с ним знакомства. Ничего не изменилось между нами и теперь уже не изменится никогда. Так к чему же мучиться, искать обвинения? К чему терять время? Правда, людская молва?!… А ну её к лешему…

Это была безумно сладкая ночь. Мы проспали намеченное время. Собирались по — скорому, на одной ноге. В машине и самолёте он был рядом, любящие глаза смотрят прямо в душу. Что ещё надо для счастья!? Пока это была первая ступень в моей войне к победе. Но очень радоваться не буду. Неизвестно, что предпримет для достижения своей цели "воробушек". Я не хотела ни кому делать больно, но жизнь поставила меня перед выбором — устранить со своего пути её или устраниться самой. Третьего не дано. Я буду бороться за свою семью.

Год с самых первых дней был не из лёгких. Крутая, жутко морозная зима. Мокрая с разливами весна и вот это душное, жаркое лето. Костя был занят операцией "Багратион", точнее сказать, он был весь в ней. На разговор с Адой никак не могла решиться, а сама она этой темы упорно не касалась. Но однажды она приехала ко мне на смену вся измученная и в тоже время по своему обыкновению возбуждённая. Опять же на открытый разговор не отважилась. Начала прощупывать почву окольными путями. Ходя вокруг да окало, но так и не решаясь спросить прямо. Я наблюдала за её мучениями и думала: "Какой ужас! Ведь он связался почти с такой же как Ада. Пусть даже она сама, проявив смекалку, спровоцировала это, но должна же быть у 50-летнего мужика голова. Где она у него была, о чём думала в тот момент? — Вздохнув, сама же себе ответила, что у мужиков она, конечно, есть, но с удобной дыркой устроена, на которую всегда можно откиваться". А дочь шла на новый виток мучений, боясь причинить мне боль. Ещё подождав, но, так и не продвинувшись вперёд, я убеждаю себя, что дочь копия отца, и начинаю разговор сама:

— Ада, не тяни кота за хвост, ты несколько месяцев сама не своя, а сегодня на тебя жалко смотреть. Выговаривайся уже, что ты мне хочешь сказать?

Ада помотала мешающими руками и прижала их к груди.

— Мамуля, я не могу…

— Я помогу. Ты знаешь, что отец продолжал встречаться с ней и после нашего появления здесь? — я попробовала начать издалека и быть спокойной.

— Да какое там встречается, — всхлипнула Ада. — Представляешь, наш героический папочка заделал "воробушку" ребёнка.

Её руки сжатые в кулаки рубили воздух. Слёзы сыпались горохом.

Я представляю, учитывая её эмоциональную натуру, какого труда девочке стоило столько времени сдерживаться, никому и тем более мне не рассказывать о таких "радужных" перспективах воробышка. Дочь была зла и растеряна. Моё бездействие, предательство отца сбивали её с толку. От обиды дрожали губы. Её пропитанные горечью и выстраданные болью слова ударили по мне проливным дождём. Словно освобождаясь от этих холодных капель, пройдясь рукой по лицу, я сказала:

— Видишь ли, мужчина получает удовольствие, а давать или не давать жизнь ребёнку, решает только женщина. Так что в этом вопросе мужчина бессилен. Отсюда следует, что это её решение, отец тут не при чём.

— Не знаю, это мало что меняет, у меня не выдерживают нервы…, я его не могу понять… Он же умный человек, а ведёт себя…, что он с нас хочет? Ты подумала насколько у тебя хватит терпения на весь этот цирк…

Я прижала к себе дочь.

— Адуся, у нас два пути. Либо мы отдаём его "воробью" и забираемся от них подальше, потому что он нашу жизнь сделает адом в аде, либо боремся за него. Я думаю, если б мы не были ему нужны, поверь мне, он нашёл повод не взять нас сюда, к себе. Из тех ловушек, которые ставит та девица ему нелегко выбраться. Причём он искренне уверен, что это он испортил птенчику жизнь и она сущий ангел.

Ада заметила недоверчиво- насмешливо:

— Прям слеза прошибла! Ангел в роли подстилки- бред… Ангел может любить, но не висеть гирей на ногах. Она же топит его. Ведь понятно же: пробивается бабёнка к счастью, как может. Это понимаю даже я. Давай, объясним ему…

Я нашла в себе силы и выровняла голос до спокойного.

— Не время. Сейчас он не поверит, но у него потихоньку расплющиваются глаза и вот когда они откроются полностью, мы поговорим. К тому же папа любит нас и не собирается связывать свою жизнь с ней.

— А ребёнок? — капризно поджала губы дочь.

— Это решит отец.

Ада, потирая и так горящие огнём щёки, прошлась по комнате, лавируя между столами.

— Не пойму… Ты ж не из железа. На сколько тебя хватит. У меня в середине пустота. Мне для жизни стержня не хватает, а как ты собираешься с этим жить?

— Адуся, любовь и жизнь — это ни магазин цветов. Мы с папой любим друг друга и хотим быть вместе. Значит, выдержим всё. Боже мой, ну в чём виноват малыш?

Дочь встала напротив меня, и внимательно посмотрев в глаза, тихо сказала:

— Мамуля, но это ещё не всё.

— Что ж ещё-то… — Я боялась даже пугаться, казалось, приплыли уже и дальше некуда.

— Она приходила ко мне, — выпалила Ада на одном дыхании.

— Приходила к тебе, зачем? Как она посмела? — задохнулась я в возмущении.

— Запросто, по-моему, ей всё по барабану. А прилетала эта птичка, говорить о нас…

У меня открылся рот. "Что за ерунда…"

— В смысле?

— Чего ж тут непонятного-то. О папе, мне и её персоне в плюсе с ребёнком. Понимаешь, тебя там не было. Она строила из себя обиженного "воробушка", с натугой изображала смущение и улыбалась во весь рот притворной улыбкой. И голос был такой приторно сладкий, что мне пришло на память ощущение того как я на море, помнишь, после возвращения папы из "Крестов", объелась мороженным. А помнишь, как меня выворачивало наизнанку?! Оставшийся во рту вкус сладковатой горечи, мне не забыть никогда. Вот таким сладким был и её голос. Мне очень хотелось, чтоб из меня вытошнило прямо на неё.

Мне показалось, что я перестала дышать. Я смотрела на дочь во все глаза.

— Адуся…

Ада махая руками, как на марше выпалила:

— Мам, я взбесилась.

— Что ты ей сказала? — напряглась я.

— Сейчас вспомню. Вот: "Если начинать считать от Адамы и Евы, то мы все друг другу родственники. А близких у меня никогда не будет чужих родственников. Я не сирота и у меня есть папа и мама".

Я с трудом спрятала улыбку.

— А она?

— Зачирикала, как они любят друг друга. Папа и она. Меня он оказывается тоже любит, а вот тебе так сказочно не повезло, к тебе по её словам он испытывает жалость и благодарность…

— Благодарность-то за что?… Не сказала? — перебила я её, растирая виски.

Дочь с готовностью объяснила:

— Сказала, по её словам за то, что ты его из "Крестов" ждала.

— Ну это не ново. Нашей преданностью и любовью не всегда мужика удержишь, иначе бы все мужчины давно к юбкам прилипли, ведь баб иных почти нет.

Ада с пристрастием посмотрела на нос своего хромого сапожка и потеребила конец форменного платья.

— Но, похоже, он много ей наговорил. Широко и бойко шагает…гадина.

У меня забилось пойманной птицей сердце в груди. Но я казалась спокойной, сейчас по-другому с ней нельзя.

— Одиночество он трудно переносит. Душа горела. Про нас с тобой поди плакал, а девочка удачу и словила не растерявшись. Так во что там она ещё тебя в курс вводила?

— Расписывала как мы дружно, одной семьёй, будем жить в Москве. Как будем счастливы. Рассказывала, как он ребёнка мечтал иметь и уговаривал её родить. Уж очень по её словам хотел обрадовать меня братиком или сестрёнкой. А я ей прямо сказала, чтоб не врала…

Послышался лёгкий стук в дверь. Нас перебили. Мы растерянно примолкли. Не успели договорить… "Кого там ещё принесло?" В комнату вошла улыбающаяся Нина. Ооо!

— Привет честной компании, как я рада вас девки видеть обоих. — С ходу принялась она нас обнимать. — Адуся, скажи, что твоя мать красавица и умница. А с чего у вас такие напряжённые лица? А ну выкладывайте о чём шушукались?

Ада посмотрела на меня, я кивнула: "Говори, чего уж там". Выслушав сбивчивый рассказ Ады, та не выдержав, вскочила:

— Скажи на милость, какая стервозина. При параде, говоришь, объявилась? И брюхо вперёд?… Ах, молодца!…

Ада, скосив глаза, кивнула и похлопала ладонью себя по груди, выпятив живот.

— Угу, и с медалями…

Нина не могла отказать себе в удовольствии не хмыкнуть.

— И много?

Ада пространно помахала ладошкой и со злорадством выпалила:

— Хватает. Вам столько не навоевать. Собственно, вам-то что с того? Догнать в героизме хотите?

Нина медленно сжимая и разжимая кулак на своём колене проговорила:

— Я к тому, что могло быть и больше. Как- ни как всё в его руках было. И другие поди во все наградные списки втыкали, чтоб угодить. Так что по всем канонам круче её никто Гитлера не бил. Заслуга её перед народом в деле приближения победы огромна. За один такой патриотизм, с пузом и на Берлин, звезду героя в самый раз повесить и желательно на лоб, чтоб издалека сигналила. Ты ей там Адуся, ускорителя не выписала случайно?

Ада скосила глаз на меня. Я дёрнула за рукав Нину. Конспираторши.

— Меня мамуля убила бы…

Нина недовольно сморщила носик.

— Жаль! Надо было дать ей пинка под зад, чтоб дорогу к тебе забыла. Юлия, голубушка, а ну давай съездим, поставим её на место… Ей бог, руки чешутся. Засранка какая. Сю-сю-сю… коза драная.

Нина, неуютно примостившись на колченогом стуле, умудрялась при разговоре ещё эмоционально взмахивать руками. Я чуть не улыбнулась. "Грохнется ведь!" Возможно, она и права и этой резвой птички в самый раз бы прикрутить хвоста, но меня держало слово.

— Не могу, я ему слово дала.

Нина пожала плечами. Попросила Аду принести ей воды. Та, поняв что её выпирают, вздохнула и поплелась из комнаты. Секунду стояла тишина.

— Какая ты правильная. Он с тобой весь неправильный, а ты… Хотя может ты и права. — Резко перешла на иную волну, что пела она. — Эта сучка мигом сочинит, что мы пришли ей мстить, а от похода к Адке, она запросто отречётся. Скажет, что это наша выдумка. Смолчала поди ж ты. Да, с такой стервочкой горячку пороть не надо. — Побарабанив пальцами по крышке стола продолжила:- Тогда с ней сто раз отмерь, один отрежь надо… Чего доброго не моргнув глазом в дерьме окажешься. Вот же зараза какая. Ноги бы Казакову выдрать. Уж выбрали они с подругой, так выбрали матрас… Не расхлебаетесь…

Дальше и глубже она свою мысль не успела развить. Вошла Ада. Быстро обернулась. Точно на крыльях. Ах, любопытство… Нина взяла кружку, отпила несколько глотков, демонстрируя, что не зря гоняла, а потом развернулась к Аде:

— Но что она там тебе ещё плела?

Ада подёргала свои и так вымученные пальцы.

— Много чего, маму расстраивать не хочется.

Нина сняла с себя туфлю и рассматривая каблук, буркнула:

— Она уже не расстроиться, расстройство в стену упёрлось. Рогами.

— Ваше дело… Слушайте. Например, что это он её ко мне уговаривать прислал… — Пролепетала она не сводя глаз с матери. — И что его счастье будет зависеть от моего решения.

Туфель грохнулся об пол.

— Да это пожалуй самое нелепое, что она могла придумать. Он знать об этом не знает, я на все сто уверена, — опять вскочила Нина.

Я тоже поднялась, подошла к окну, подержалась, словно боясь упасть за стол и развернувшись к дочери тихо спросила:

— Дочка, ты отцу, надеюсь, не говорила о её визите?

— Нет, что ты, — шумно выдохнула она. — Я ж помню ваши с тётей Ниной уроки. Ты то как об том "счастье" узнала?

Мы сошлись с Ниной взглядами.

— Тётя Нина сказала.

Ада сделала несколько шагов ко мне и аккуратно уточнила:

— А отец?

— С отцом решили, пусть рожает. Он всегда хотел сына, скрывал, но я знаю. Я ему дать его не могу. Уговорила: будет мальчик, мы заберём к себе, так, что готовься к появлению у тебя брата, Ада. И никуда ты от этого не денешься.

Адкино лицо вытянулось в огурец.

— Мамуля, вот это ты удумала. Зачем тебе чужой ребёнок? Нагуляла, пусть воспитывает, чтоб в маменьку не пошёл.

— Цыц! Она молодец! — погрозив Аде, затормошила меня Нина.

— А не отдаст? — с сомнением покачала головой Ада. Нос её смешно сморщился.

— Адка, ты ребёнок, — встряла, смеясь, Нина. — Кто её спрашивать-то станет. Мало того, что нахрапом того дитя заимела, решив использовать, как инструмент для достижения цели. Считай опять же на безотцовщину обрекла. Ей тот ребёнок, чтоб отца твоего словить нужен, иначе б давно уж в Москве салют смотрела. А как пацану жить с этим трудно будет, думаешь подумала? С девчонкой понятно всё, около матери притрётся. Хлопцу же батькина сила, воля и авторитет нужны. Так что всё будет правильно. Дочь ей, сын ему. И выпускать её отсюда нельзя сейчас, даже если ей очень захочется. Пусть рожает здесь. Он тут хозяин. В столице, это будет проблематично. Я всегда говорила, мать твоя умница. Что молчишь, подруга? — повернулась она ко мне.

Я ж развернулась и подалась всем телом к дочери.

— Ада заруби себе на носу это наш ребёнок. В нём кровь нашего Костика, а он чей? Наш.

— Зарубила, — недовольно засопела Ада.

"Вот упрямица!" Я не удержалась от вздоха.

— Как подумаю, в каком болоте Адуси приходится возиться, жутко становится…

Говорила тихо и в плечо Нине, но она расслышала и тут же отриагировала:

— Ладно, не хнычь подруга, у тебя дочка будь здоров, и что же делать, если то дерьмо наша жизнь.

Адка, услышав своё имя, мигом подключилась:

— Мамуль, она не простой орешек. Не успели мы появиться, нам тут же организовала сюрприз.

Нина театрально раскланялась и из табурета изобразив чемодан, разыграла сценку.

— Девочка надеялась, что вы обидитесь и фьють, смоетесь, подарив ей его, а вы не просто не догадливые оказались, ещё и рогом упёрлись. Ай-я- яй! Так нехорошо обошлись с деточкой, не поняли, не уважили, не вошли в её положение.

Она делано всхлипывая собирала слёзы в ладошку. Мы улыбались, с Ниной не возможно не улыбаться. Как мне повезло, что она у меня есть.

— А вдруг у нас не хватит сил с ней бороться? — пугается Ада. — Уж больно по- наглому она себя ведёт. С виду не скажешь, обиженный котик, да и только…

Я выпрямилась. Мой подбородок взлетел вверх.

— Хватит. С такой хватит. Тем более, наш Костик сказал своё слово. Я рада, что не ошиблась в нём, он оказался, очень прочным. Его не вышибешь просто так из седла. Вот, если б у девочки была любовь, я могла бы и спасовать…

— Ещё чего, — изумилась Нина. — У неё любовь, а у тебя её нет что ли? Вот придумала, у меня аж нога дёрнулась. О! вспомнила. Кто-то из великих сказал: "В любви, как на войне. Есть жертвы, и есть победители…" Будем побеждать.

— Не скажи, любовь это сильное и уважаемое чувство, перед ней отступает и меркнет даже война. Но то не наш случай. Эта птичка хочет боевых действий она их получит, — сказала я твёрдо.

— Это по нашему. И мы с Адусей поможем, — накрыла Нина мою руку своей, а Адка, захихикала.

— Кого — то вы мне напоминаете? О, вспомнила. Двух весёлых гусей.

Мы с Ниной Александровной рассмеялись подыграв ей. Хотя какой уж тут смех.

— Но я всё равно его не понимаю: неужели он не боится, что грех его раздавит.

— Дочка моя, безгрешных людей нет, просто величина греха у всех разная.

— И какая же его ноша?

— Когда донесу тогда посчитаем.

Ада в безумном порыве обняла меня. Звонкие поцелуи ласкали уши.

— А вообще-то мамочка, я поражаюсь твоей силе и стойкости, не у каждой женщины хватит терпения даже выдержать половины.

— Ада, когда у женщины нет сил на борьбу, а любовь не отпускает, она пропадает. Я б поняла её и посочувствовала, если б знала и была уверена, что она любит его. Даже несмотря на то, что она сделала с нами. Видишь ли, человек пешка, виновата любовь именно она выбирает кого жалить. Поэтому, любовь это не только счастье, но и боль, страдание, терпение. Но с "воробушком" иной случай. Эта дама ни в какое сравнение не идёт даже с Серовой. Та была прямолинейна и искренна. Пусть капризное, сиеминутное чувство, но открытое, настоящее. Она не побоялась мне об этом сказать. Выбухнула, как фейерверк. А здесь сплошной расчёт и ложь. И пока дышу, буду бороться. Меня не станет, встанешь ты Ада на защиту нашей памяти, накажешь своим детям…

Он ходил по штабу и курил папиросу за папиросой. Какое счастье, что Юлия у него такая. Как будто груз свалился с плеч. Быстрее бы уж она поговорила с Адусей. Соскучился страсть как, а ехать и встречаться с ребёнком страшно. Она прямолинейна. Как в тот раз заявила: "Ты нас бросил…" Но хватит оголять нервы. Самое время врубаться в дело. Война дело серьёзное и кровавое. Цена ошибки и не доработки жизнь.

Накануне наступления провели штабные учения, в которых принял участия даже Жуков. Узнав, что здесь Юлия Георгий напросился в гости. — "Не жмись, маршальскую звезду обмоем и Юлии ручку поцелую". Глаза его вспыхнули. Для него это тоже был своего рода ритуал. Он при каждой встрече целовал ей руку. Долго держал в своих лодочкой сложенных ладонях и смотрел в глаза… Рутковский замотавшись, успел позвонить жене уже перед отъездом. Всю дорогу волновался, успеет или нет, что-то приготовить? Но его малышка, молодец, расстаралась. После ужина, даже попели. Наверное, они с Люлю выглядели немного потешно со своими смущёнными улыбками, держаниями за пальчики, нечаянными и такими жаркими прикосновениями. Только Жуков не выдержав, сказал:

— Чёрт, вы похожи на молодожёнов. Сколько можно сюсюкаться, неужели не надоели друг другу? — Они переглянулись и рассмеялись. Он недовольно пробурчав:- На вас смотреть слюной изойдёшь. Пойду я, наверное. Не буду вам мешать, — поднялся.

Не удерживали. Рутковский вышел его провожать. Они покурили.

— Слушай, — не выдержав, спросил Жуков, — она, что ничего не знает?

Поняв о чём речь, он улыбнулся.

— Знает, причём всё.

— Надо же, счастливый ты, жена у тебя класс. Знаю же её дай бог сколько, не меняется. А моя, до Сталина с жалобой дошла. В ЦК пишет. Потеха. К "принцессе" моей прицепилась — Лидии Захаровой. Не живу, а оскомину жую. Квашня квашнёй стала, умишка никакого и одеваться не умеет… Не везёт мне на баб, вот не везёт.

Рутковскому хотелось сказать, что прожив с женщиной более 20 лет и имея от неё двух дочерей не следует говорить так. Или на худой конец сказать ему, что не там и не тех искал и ищешь, но прикусил язык и буркнул совершенно иное:

— Тут Сиронов, ну писатель, как-то в войска приезжал, примерно тоже самое мне сказал про Люлю. Говорит: "Жена у вас потрясающая женщина!" А у самого на смугловатом лице играет румянец, а губы слегка подёргиваются. Я сам чуть не задёргался глядя на него.

"Что, что?!" Георгий сразу зацепился за тему.

— А он откуда Юлию Петровну знает?

Рутковский замял обжёгший палец окурок и вытащил новую папиросу.

— О! о том и речь… Я тоже был удивлён, она мне даже не намекала о встрече, а оказывается, он к ней приходил, беседовал, якобы какой-то очерк собирался писать, но думаю, просто поговорить хотел…

— Так у тебя с Седовой что-то было? — прищурил глаз Георгий. — Они ж в 43 поженились вроде бы как.

Рутковский так дёрнулся, что чуть ли не замахал руками.

— Упаси бог… Она мне надоела, похуже немецкой авиации. Думаю, Седова про Люлю ему рассказала. Она была поражена той встречей. Ведь её гонор и прихоть разбились о любовь, терпение и ум Юлии.

— Юлия действительно прекрасная собеседница и сильный человек. Сколько её знаю, всегда в ней чувствуется какая — то неувядающая загадка. Она мне напоминает полевой цветок. Сколько не смотришь, никогда приторным не бывает. — С нотками зависти произнёс он. Рутковский с усмешкой посматривал на его мечтательную физиономию. Тот спохватился и закругляясь объявил:- Ну ладно, поеду я к Горбатому, а ты тут руководи, сладкой вам ночи.

В прощальном хлопке Костя буркнул:

— А как же, так и будет…

Он проводил машину с Жуковым, но не ушёл. Докурил. В голову навеяло, что всегда и во всём борющийся за первенство Георгий с начала войны изменился — стал высокомерен и груб. Как говорят — хочешь узнать человека, то дай ему волю, власть и ореол героя. Первое что он делает тогда — это величается. Растёт в собственных глазах. Понятно — человек не ангел. Георгий всегда, любой ценой стремился вперёд. Святым не был. А сейчас его грубость переходит в произвол и хамство. Ведёт он себя всё чаще и чаще не разумно. Вот и с женщинами… Вспомнилось, как после совещания остался у Жукова, там и ещё офицеры были… Та самая "принцесса" Лида, вероятно, желая как лучше, суетилась рядом с адъютантами и бойцами накрывая спонтанный стол. Мужики же, кто-то предложил ей присесть с ними и скрасить мужское одиночество. Она со страхом поглядывая на Георгия примостилась и получила… Он тут же вылил на неё поток грязной ругани и велел не вертеть ей задом перед мужиками, а убираться. Точно безмолвная рабыня она выскользнула из комнаты. Рутковский не выдержал и скрывая за шутливым тоном досаду пробурчал, мол, не надо с ней как со шлюхой. На что Жуков тут же резко ответил, что она ей самой и является и ничем другим. А раз она торчит возле него, то, значит, ей всё подходит. Офицеры, мало знающие Георгия, были шокированы. Все остальные, делая вид, что их это не касается, занимались своими тарелками. Рутковского перекоробило тогда. Для Жукова женщины были таким же пушечным мясом, как и солдаты. Наверное, чтоб разглядеть ему впредь стоящую женщину надо самому изменить отношение к женскому полу.

Докурил. Погасил окурок. Вернулся в дом, Юлия убрав со стола, мыла посуду. Прижался к её спине. Обнял, устроив голову на её волосах и примяв причёску, да так и простоял, мурлыкая любимую мелодию, пока она не вытерла последнюю чашку. Наверное, мешал ей, но она промолчала, улыбаясь, поглядывала на него и подпевала.

Уезжал рано утром. Люлю тревожно прижималась к груди. Как у баб устроено сердце, что они всегда учуют опасность.

К нему присоединилась 1-ая польская армия. Это детище создано было по просьбе Союза польских патриотов из добровольцев поляков. Взволнованный ехал он знакомиться к ним. Всё-таки земляки. Рутковский провёл там несколько дней. Впечатление осталось хорошее.

Немцы в Белоруссии находясь в каком-то шоке дрались, как звери. Но наступление им было не под силу остановить. Развивая успешный бросок вперёд, Рутковский двинул на Брест. Были освобождены Барановичи. Часть войск продвигалась к хорошо укреплённому Брестскому району, часть шла на Ковель. Ударные группировки левого крыла вышли на Западный Буг и форсировав его в трёх местах вступили на территорию Польши. Да, незабываемо красивое и жестокое было то лето! Потом пропахшие гимнастёрки, фляги выпитой воды в те горячие солнечные дни. Короткие звёздные и безумно тёплые ночи с усмехающимся блюдцем луны. Спать не мог. Он открыл окно и закурил: "Люлюсик милый, я соскучился. Мы широко шагаем, успеваете ли вы за нами… Сейчас определимся и съезжу, радость моя, к тебе. Ты наверняка представляешь моё чувство. Ведь мы уже в Польше. Юлия, здесь прошло моё детство, юность. Где-то рядом сестра Хеленка. Жива ли? Страшно подумать, что могло быть с ней, узнай фрицы, что она сестра Рутковского. У меня сердце стонет и рвётся из груди словно птица. Сейчас я подумал, что может быть, даже не зря, меня судьба отвернула от Киева и дала простор именно в этом направлении".

Машина объезжая воронки и колонны с беженцами и военнопленными пробиралась в тыл. Он старался отслеживать перемещение своих девочек и постоянно держать с ними связь. Во время передышки, к семье не ехал, а летел. Люлю на каждом новом месте старалась навести хоть какой-то уют. То маленький домик с кружевными занавесочками и горшками герани на чистых окнах, то квартирка с абажуром и круглым столом… Он закрыл глаза и представил, как заблестят при его появлении всегда молодые глаза жены. Как взлетят к его шеи её руки лебеди. Как он, отрывая жену от пола, прижмёт к своей груди. Улыбка заиграла на его лице и он, поймав взгляд водителя, отвернулся к окну. — Куда? — на всякий случай, спрашивает тот. И Рутковский отвечает легко и радостно: — Домой!

Встречают обе, но Адуся вырывается вперёд. Как всегда, бросается на шею и орёт: — "Папка! Папуленька! Костик ты наш, дорогой! Мы так скучали". Он подбрасывает её к себе на грудь и украдкой ловит взгляд жены, она улыбается. Значит, принят таким, как есть и дочерью. Прощён. Сердце купается в счастье. Не отпуская Ады, он притягивает и Юлию к себе. Как, хорошо, что его девочки с ним, как тревожно то, что они с ним.

— Костик, мы поздравляем тебя, ты первый вступил на землю своей маленькой родины. Наконец-то мы увидим Польшу, и ты нас непременно познакомишь с тёткой Хеленой. — Заявила сияющая дочь.

— Лишь бы она была жива. Девочки мои милые, вы даже не представляете, как я волнуюсь.

Сияющая Адка, обцеловав родителей, уехала на свой радиоузел. Не верилось, что дочь выросла. Они остались вдвоём. Было ужасно душно. Юлия приготовила воды, помогая ему помыться. Но этого хватило только на полчаса. Вспомнила, что недалеко есть премиленькое озерцо. Костя выглянул в сад на охрану. Пойти на озеро замечательное дело, но ведь потащатся вот эти орлы за ним. А какое же то удовольствие… Минута, другая и он лукаво улыбается жене: — "У меня идея — махнём через забор!" С мальчишечьим задором принялся убеждать её сомневающуюся за его безопасность. Показывая оружие и упрашивая убедил. Юлия сдалась. Забрав полотенце, вылезли через заднее окно и крадучись пошли к углу забора. Костя влез сам, втянул прыскающую смехом Юлию. Сняв с забора возбуждённо покружил. Довольные, что убежали, взявшись за руки понеслись в лес. Тропинка, виляя за деревьями, убегала в глубь. Маленькое озерцо, врисованное в лесок с пологими цветастыми берегами, было сказочным. Красиво не описать. Он разделся и полез в воду первый. Дно оказалось не топким, вода тёплая. Окунувшись, поманил Юлию к себе. Она замахала руками:

— Костя ты что, я не одета.

— Люлю, это тот случай, когда лучше быть не одетой, а раздетой, — рассмеялся он. — Иди, милая, я заверну тебя в свои объятья.

Юлия огляделась и не найдя ничего подозрительного принялась раздеваться. Он наблюдал. Безумно любил смотреть на то, как она, не торопясь и сосредоточенно это делает. Точно занимается очень важным делом. Всё аккуратно расправляется и складывается стопочкой. Оставшись на всякий случай в одной тонкой рубашечке с миленькими кружавчиками на подоле и узких бретельках, осторожно вошла в воду. Потоптавшись у края, пробуя дно сделала шаг, другой и остановившись опять, окунулась. Ойкнув, распрямилась. Тонкий батист облепил стройное тело и разрисовал соблазном грудь и бёдра. В два прыжка он оказался рядом. Выхватив жену к себе на грудь, как рыбёшка попался на крючок её искрящихся любовью глаз.

— Русалочка моя сладкая! — захлебнулся рычанием он.

— Осторожно медведь, увидит кто…,- пропело сказочное создание в его руках, открывая дорогу его безумию…

Они долго обсыхали, греясь в любовной неге друг друга. На них выскочила стайка мальчишек и со смехом побежала прочь. Люлю смутилась, пробуя натянуть на колени высохшую рубашечку. Он, смеясь, притянул её к себе. Это её смущение нежным цветком расцветает в его груди.

— Ты же взрослая женщина и под защитой мужа… — Целует он её испуганные глаза и маленькие губки. Ох, какое это лёгкое и в то же время весомое чувство, знать, что это только твоя женщина. Она ждёт только тебя, хочет только тебя, и будет принадлежать только тебе. Обладать такой женщиной, это словно владеть драгоценным, бесценным грузом.

Возвращались по лесной тропинке, с перекинутым через шею полотенцем, гимнастёрку она несла в руках, он не выдержал и его широкая, сильная рука, устроившись на её худеньких плечах, притянула к себе. Она ойкнула, но кулачки не выставила, а он, прижимая и прижимая её к себе, целовал до дури. Это безумие, — думала растворяясь в тумане удовольствия и желания она, — целоваться и вжиматься в тела друг друга, как будто не прожили 20 лет в браке и не имеют взрослую дочь, а только что вошли в ворота открытий и страсти. Иначе как можно целоваться без устали от нежного и неторопливого касания губ губами, до того урагана, что бушевал между ними — язык сплетался с языком, руки касались лиц и неслись в неконтролируемом беге по выгибающимся телам друг друга. А слова, что бормотали в этом огне они, ловили как хмель души. Дорога назад не была скорой. Его кинулись искать… Нашли. Хорошо, что аукать начали издалека. Посмеиваясь, успели прийти в себя. "Нам уже не мало лет, а мы горим, как в год знакомства!" — это светилось в глазах обоих. В кустах зашуршало и в них упёрся ствол немецкого автомата. Юлия метнулась к Косте и закрыв собой его грудь прокричала по- немецки, что, мол, убейте её, но не трогайте мужа. Немецкая речь смешала карты. Костя воспользовавшись этим замешательством, рывком откинул её за свою спину и тут подоспела охрана. Заслышав топот, он упал на землю и прикрыл Юлию собой. Стрельба пронеслась над их головами. Покончив с бродячим одиночкой, начальник охраны тут же обиженно выговорил шефу про побег. Рутковский улыбался. Домой вернулись все вместе. Несмотря на случившееся, хорошее настроение не покидало его. По ходу расправившись с неотложными делами и не отпуская ни на шаг жену, отправились в спальню, где торопливо, словно боясь, что им помешают, они раздели друг друга, поцелуи были жарче, а ласки безумнее, постель стонала, они любили друг друга до изнеможения, пока не уснули обнявшись. Засыпая она думала лишь об одном, что он любит её сейчас, любил в их прошлом и будет любить в будущем, любить только её одну.

Ночь вместе, а утром опять расставание. Ему нужно было вывести войска к Висле. Распрощавшись с женой и пообещав ей клятвенно не брать Аду больше на передовую, он отправился в штаб. Доложили, что танкисты освободив Люблин вышли к Висле. Поднявшись на артиллерийский наблюдательный пункт, он видел, как горит Варшава. Там в багрово- чёрных клубах дыма сражался восставшие его земляки. Он стоял молча, прижав к лицу артиллерийский бинокль, и смотрел. Это был город его рождения и детства. Прошло почти тридцать лет как они расстались, родной город он. Города тоже живут, вот и его, параллельно с ним прожил свою жизнь. Каждый из них оставил во времени свой след, смех, вздох… По этим улицам он бродил. Здесь могилы его родителей и где-то на этих улицах ждёт сестра. И вот этот до боли родной город захлёбывался взрывами и смертями, погибая в неравном бою. Боль беспомощности душила. Резким жестом распахнул ворот. Лёгким не хватало воздуха. Что он может. Войска обескровлены боями. Коммуникации растянулись. Измотана техника. Мосты взорваны. Его и город разделяет широкая Висла. Или всё же может? Наверное, всё же может, если с ходу и с потерями, но не дадут. Уже намекнули чтоб не смел. А ему б для подготовки штурма хватило и несколько дней. Он не желает догадываться о причине. Политика не его дело. Что остаётся ему? Застрелиться, разбить голову о непробиваемую стену, ринуться одному в атаку?… Что же ему делать? Настаивай он сейчас на своём — арест или расстрел, а воз не сдвинется с места. Бессмысленная жертва. Тупик. Молча в раздумье идёт вдоль берега. Словно на ладони лежала перед ним река. С детства знакомые места волновали. На той стороне убегают к родному городу знакомые луговые тропинки. Там не раз любовался радужными восходами и закатами. Вот она родная Варшава. За этими старыми стенами восстание. Ветер несёт от неё тучи дыма и гари. Там злой, вооружённый до зубов, хорошо окопавшийся враг. Оторвать бы башку тому, кто так неосмотрительно поднял людей на гибель. Немцы сбили два английских самолёта, после чего англичане оставили восставших один на один с собой. Посоветовавшись, всё же решили чем возможно помочь восставшему городу. С ночных бомбардировщиков По-2 сбрасывали медикаменты, оружие, продовольствие, боеприпасы. А также для корректировки огня и связи на парашютах советских офицеров. Дал команду, и артиллерия обстреливала врага. Самолёты день и ночь бомбили немецкие войска. Удалось добиться того, что немецкие самолёты перестали терроризировать повстанцев. Он делал, что мог, но этого мало… Мало. Уходило так необходимое время внезапности. Словно услышав его колебания, позвонил Сталин спросил коротко:- Как с Варшавой?

Помолчал собираясь с мыслями, на рожон не пошёл, тяжело доложил: — Варшава горит. Там идут тяжёлые бои. Немцы бомбят и обстреливают город.

Тогда Сталин попросил оказать восставшим посильную помощь. Рутковский обещал. Но с восставшими было трудно работать — руководство выполнявшие директивы Лондона, готовили документы на капитуляцию. Поэтому отчаянный бросок и десантирование 1-ой польской армии был обречён на провал. Поломав головы, решили главный удар заложить в обход Варшавы с плацдарма на Нареве. А с магнушевского и пулавского плацдармов — глубокий удар на Познань. Он горел желанием подготовить этот плацдарм как трамплин для броска войск в земли Германии. Стоял на главном направлении, нацеленном на Берлин. Но всё получилось иначе. Был вечер, он с офицерами собрался поужинать. Прибежал дежурный — вызывает Ставка. У аппарата был Сталин. Он сказал, что Рутковский назначается командующим войсками 2-ого Белорусского фронта. Это было до того неожиданно, что он сгоряча спросил:

— За что такая немилость, почему меня с главного направления переводят на второстепенный участок?

Сталин выдержал паузу и холодно сказал, что на его место назначен Жуков. А насчёт второстепенности Рутковский ошибается. В том направлении будут действовать силы трёх фронтов. Два Белорусских и 1-ого Украинского. И добавил, что если Рутковский с Коневым никуда не продвинутся, то не продвинется и Жуков. Сталин разрешил ему взять людей. Но он отказался. Про ужин, естественно, забыл. Какие к чёрту посиделки… Поехал к Люлю. В голове гудело набатом: "Опять меня снимают с самого горячего и пропаханного горбом участка работы". Обида стояла у горла и выбивала землю из-под ног. Вернуть его к жизни могла только Люлю. С ней решили, что завтра он уедет один, а когда оглядится и устроится, приедет за ними, да и с товарищами проститься надо, с Жуковым поговорить. Люлю разожгла дрова. Через десять минут в камине ревел огонь. Устроила романтический вечер. Потрясающе. Отчего-то враз успокоившись и улыбаясь, он усадил её рядом с собой на мягкий диван перед камином, в котором весело потрескивали поленья. Они пили вино и молча наблюдали, как закручивается их кора. Тепло комнаты убаюкивало. Её глаза угольки рядом, на губе дрожит янтарная капля вина. Он слизывает. И сгорает. Лежать на пушистом пледе у огня и таять под её губами… разве счастье бывает другим. Ему не хотелось возвращаться в реальность из любовных паутинок жёнушки. Но прогорели дрова, и он поднялся, подбросил поленья в огонь, огонь рванулся и загудел в трубе. А он подбрасывал и подбрасывал, растопил так сильно, что жара погнала с пледа на диван. Разлил вино, а Юлия, снимая его тревогу и обиду, уговаривала, терпеливо объясняя свою женскую точку зрения его переназначения. Она разложила карту на столе и, тыча маленьким пальчиком в города, которые придётся ему брать, возбуждённо говорила:

— Костик, смотри, это ж не города, а крепости и фактически целая система сросшихся между собой городов общей площадью не меньше пяти тысяч квадратных километров. Я читала. Уверяю тебя, интересная картина. Закладывались они в старину и на века, временем расширяясь и укрепляясь. Все, все крепости первого класса. Заметь дорогой, усилены к началу Второй мировой тремя оборонительными ярусами. Даже дома местных жителей спроектированы так, что имеют свои защитные элементы и всегда готовы к обороне. Каждый укреп район скала. И это ж не один, два, а буквально весь маршрут твоего наступления. Засевшего здесь противника одолеть будет трудно. Бои будут отличаться невероятным ожесточением. Неизбежны большие человеческие жертвы и разрушения. Кроме тебя с этим никто не справится. Ведь уничтожить этого монстра можно будет только смекалкой. Это самое трудное из того, что сейчас есть. Эти рыцарские чудовища может победить только Рыцарь. В нашей армии ты один такой.

Он как-то об этом не думал, а тут, слушая её, загорелся: "Так оно и есть! Эти рыцарские замки сплошная головоломка. Будет над чем попотеть и голову поломать".

— Может быть, может быть…

— Вот! А я что говорю! Ты найди, дорогой, все документы о тех крепостях монстрах, ознакомься…

Она видела, он уже весь в этом. Уверена- Костик найдёт способы выкурить их и сохранить жизни людям. Он непременно возьмёт их, эти хвалёные крепости, один город за другим. Она была права — он был в планах, но не весь. Подбросив дров в камин, муж принялся купать её в нежности. Юлия гася его жар, улыбалась. Высвободившись, она убежала на кухню за чаем, а он принялся энергично тыкать кочергой в огонь. Искры ревущим столбом устремились в дымоход: "Какая всё-таки потрясающая штука любовь!"

Костя спал в её объятиях. А она не могла даже сомкнуть глаз. Опять уже в который раз у него перехватывают дело. А он деликатный, тонкий, на открытый конфликт не пойдёт, поводов своих чувств не даст. Опять переживать будет всё в себе. На сей раз даже друзей не берёт с собой. Понимая, что им хочется брать Берлин, лишает себя близкого окружения. Для него это не просто. Хотя без надрыва сходится с любыми, но комфортно чувствует себя в привычном коллективе.

Он уехал окрылённый, Люлю права, ему досталось потрясающее направление. К тому же, пройти ему его надо семимильными шагами. Союзнички наверняка тоже захотят этот кусок оттяпать. Ознакомившись с новым местом службы, вернулся за семьёй. Был день артиллериста, посидели с товарищами. Юлия просила выкроить часик съездить, навестить "воробушка", отвезти посылку и проверить её дела. Когда ещё доведётся увидеть. Ехать совсем не хотелось, но раз Люлю отправляет, то ей виднее. Она в этих туманных женских делах лучше разбирается. Он, конечно, безумно надеялся, что будет мальчик и ради него, был готов наступить на своё горло. Он почти представлял, как Юлия держит его на руках. В нём даже мысли не шевельнулось, что это не Люлю ребёнок. Именно её, только по причине нездоровья Юлии выносить его должна другая. Он даже пережил неприятный разговор с Жуковым легко. Когда тому доложили про тот цирк в его хозяйстве, Георгий немедленно попытался её выпереть к маме с папой и со всей прямотой выдал Рутковскому это в лоб, чтоб он посодействовал исчезновению с фронта такого не военного объекта. В противном случае доложит на самый верх. Рутковский не сомневался- так оно и будет. Жуков был крут и занимался воспитанием всех не беря в расчёт себя. Пригрозил Катукову отправить его жену Катерину под конвоем в тыл. Ещё и карательные органы в это впутал. Всё было серьёзно. Пришлось рассказать ему про их с Юлией планы на того ребёнка и попросить понимания и одолжения. Здесь Рутковскому решить этот вопрос проще, в Москве всё будет выглядеть иначе. Опять же, птичка может передумать. Григорий, скрепя сердцем, уступил. С сыном ему не повезло, мальчик был первым, но умер. Поэтому он согласился и опять позавидовал Рутковскому.

— Твоя Юлия выше всех похвал. Привет ей от меня и удачи вам!

Рутковский вышел и уж там поморщился. Благоговение жёсткого и эгоистичного с женщинами Жукова перед Юлией ему было не понятно. Свою фронтовую принцессу, он не раз без всякой на то причины прилюдно унижал и поколачивал. С женой жил как кошка с собакой. А тут… сюсю- мусю. Косте неприятно.

Его появление в госпитале наделало много шума. Прибежала. Глазёнки "воробушка" сияли. Ему было непривычно видеть её округлившуюся фигуру. Мадонной она не выглядела. Большой живот в мужском галифе и гимнастёрке смотрелся ужасно. Лицо отекло и подурнело. Каким милым утёнком была Юлия, нося Аду, и совершенным безобразием казалась в таком же положении эта. Одёрнул себя: "Какое мне дело до этого, лишь бы нормально родила. — Но тут же от повернувшейся мысли испугался:- А вдруг что-то не так с плодом… или всё дело во мне?" Женщина, считая что имеет право, пыталась приластиться, а он стоял столбом, чувствуя себя при этом не совсем комфортно. Если б не желание получить сына, ноги его бы здесь не было. А окрылённый "воробушек" даже пыталась затащить его к себе. Поморщился: "Это в её — то положении, совсем баба обалдела". Поэтому, спросив о примерной дате родов, и не требуется ли его помощи, он, попрощавшись и предупредив, что уезжает на другое место службы, с облегчением и резвостью заторопился в машину. Знал: ждали на вещах Юлия и Адуся. Привычной к переездам жене не составляло труда быстро собраться.

— Ну что семья, — подмигнул он весело. — Вперёд, к новому месту службы.

Люлю улучив минуту, пока Ада побежала в дом за чем-то забытым, тихо спросила:

— Как там наши дела?

Он ответил тоже шёпотом. Они шептались, как два заговорщика.

— Всё нормально. Кажется, в январе. Может случиться так, что я не смогу и тебе придётся самой побывать там, сопровождение тебе я обеспечу. С кем надо договорено. Тебе передадут, ты привезёшь.

Юлия кивнула:

— Как скажешь, дорогой.

Страшно волновалась. Не каждый день приходится забирать ребёнка мужа и его любовницы и любить его как своего.

Приунывшая было "воробушек", ликовала. Пропавший Рутковский, появился вновь. Значит, всё нормально, и она не ошиблась, рассчитывая на его человечность и привязанность к ребёнку. Правда, ей совсем не удалось с ним пообщаться и приласкать… Оно и понятно, она в таком положении, а у него есть его курица Люлю. Как жаль, что он не смотря на все её старания, не стал разрушать свои отношения с семьёй. Ничего, главное-то, что он не бросает её, а если родится сын, точно будет у её ног навечно, хотя и при рождении девочки она устроит сражение и непременно выйдет победительницей. На что ему, в самом деле, та старуха. До появления на горизонте его жены ей было наплевать на доходившие слухи про его связи с женщинами. Она считала себя главной на этом фронте, а всех остальных второстепенными. Про то, что перевёз в столицу жену, она узнала случайно и не придала большого значения. Но поселившаяся в Москве его семья незаметно изменила всю картину и доставила ей не мало хлопот. Гале было неприятно осознавать, что приходится делить его с серьёзной соперницей. Ужасно раздражало, что изменить тот порядок вещей она при всём старании не в состоянии. Как-то было даже невдомёк, что Юлии из-за того же самого гораздо тяжелее и противнее, ведь она его жена и без малого 20 лет. И это она, Галя, вклинившись в её жизнь, бездумно и нагло его пытается увести из семьи. Но разве хочется думать об этом, когда речь идёт о себе любимой. Плохо то, что его перевели на новое направление. Там его не достанешь. Но главное, что пришёл проститься, значит, надежда есть. Глупо терять такой шанс. Он выпадает раз на миллион. Сейчас он не просто генерал, а маршал. Почему же она должна отказываться от него. Не для того она ринулась в плавание, чтоб отступить. Будет борьба не без этого, но Галя непременно победит. Что в этом плохого? Ведь жена не была ей сильной конкуренткой. Галя молода и красива и главное всегда при случае под рукой. Разве ему интересно с женой, конечно, нет, ведь она такая же старуха, как и он. Эта особа должна понять его, если любит. И её, Галю, боевую подругу своего обожаемого мужа, тоже понять и быть благодарной, угомониться. Дочь, опять же взрослая девица, зачем она ему, да и ей жених нужен, а не отец. Правда, не оправдалась надежда, а так хотелось, чтоб слух о его романе дошёл до его жены и она его, оскорбившись, бросила. Всё было рассчитано, разложено по полочкам, и она так старалась, столько гуляло слухов и потех. Жаль затраченных сил. Вот бывает же, не повезло. Крепким орешком Люлю та оказалась. Пушкой не прошибёшь. Она тихонько не весело усмехнулась. У Жукова тоже роман и не один, но там совершенно другая картинка. Не афишировали, и от этого мало кто был в курсе его дел. Галя же наоборот, всё тем же методом "несчастного воробушка", дала делу широкий ход. Крутись на глазах людей больше и вся премудрость. Трудного — то ничего нет, ведь мужики страх, как любят быть сильными и заботиться о слабых. Главное, всё правильно прикинуть и обделать. Она рассчитывала загнать его в угол, откуда отступать ему будет некуда. И загнала. Пошумел, покричал, дверью похлопал и вот пришёл. "Ой, а вдруг его Люлю всё поняла и разгадала мои ходы, отсюда и упорство её такое, а мои неудачи. Возможно, она ведёт против меня уже свои бои, а я проморгала? — напугалась она. — Но нет, для этого надо быть умной, а про ту наседку этого не скажешь. Как можно было его оставить так надолго одного. Что бы с той тёлкой Адой случилось поживи она в детском доме. Квашня она, а не боец. Просто ей повезло…"

Это позже она поймёт военную премудрость — недооценка сил противника важный просчёт и время докажет ей это.

Снова и снова военные дороги вели его на запад. Он гнал мимо маленьких домиков, в миленьких палисадничках. Везде на пути только счастливые лица, радостные улыбки, слова благодарности за избавление от фашистского рабства. Это была тоже его родина. Поляки выбегали из домов, теснились вдоль дорог, протягивали руки, плакали, смеялись. Слёзы чужих матерей, восторг и радость ребячьих глаз, скупые улыбки мужчин сводили на нет свои страдания и усталость. Наверное, много ещё будет встреч и всякого впереди, но именно этого никогда не сможет забыть.

Он был весь день в войсках, а когда вернулся вечером домой, его на порог вышла встречать пожилая худая женщина с усталым лицом. Он взволнованно смотрел на Юлию выглядывающую из-за её спины. Но та молчала. А женщина вытерев заструившиеся по сморщенным щекам слёзы заговорила по — польски и он внимательнее всмотрелся в лицо. Сквозь морщины и годы вдруг проглянули родные полузабытые черты. Враз обожгло: — "Хелена! Жива! Это точно она. Ошибки быть не может". Ведь он её видел около тридцати лет назад. Почти всю жизнь они прожили в разных мирах.

— Хелена, — шагнул он к ней.

— Я, Я! — заулыбалась женщина.

Обнялись. Оба плакали. Юлия суетилась около мужа, вытирая его слёзы со щёк. Когда они немножко отошли от встречи, Люлю рассказала, как было дело. Оказывается, раненную Хелену бойцы Сопротивления вывезли из Варшавы и спрятали в дальнем селе у ксендза. Войска 1-ого Белорусского освобождая польские города и сёла в своём походе на запад, добрались и до него. В одном селе из подвала вышла женщина с забинтованной головой и прошептала:- "Я Хелена Рутковска сестра маршала Рутковского". Удивлённый солдат побежал докладывать. Так новость долетела до Жукова. Тот немедленно стал звонить в штаб 2-ого Белорусского. Но Рутковский был в войсках. Жуков распорядился соединить его с Юлией и сообщил ей новость. А сам прикомандировал к Хеленке офицера, который велел написать маршалу письмо. Она написала и стала ждать. Юлия позвонила мужу. Письмо доставили Рутковскому. Он выделил несколько машин и попросил жену съездить и забрать женщину. Рутковский не был ни в чём уверен. Офицер, сопровождающий машины привёз от него письмо для Хелены. С ним Юлия и отправилась. Зашла в дом ксендза, представилась, подала письмо. Та прочитала, расплакалась и согласилась поехать. По дороге Юлия рассказала ей о Косте. И вот семья в сборе, нет только Адуси для полного счастья. Он послал за дочерью. Они познакомились. Ада была рада тётке. — "Таких родственников я принимаю. Безмерно счастлива". — Трещала она посматривая многозначительно на Юлию. Он заметил, как Люлю погрозила ей пальцем и приложила его к губам, но так и не понял, что это были за знаки. Семья просидела за разговорами всю ночь. Вспоминали детство, знакомых, пели песни.

Юлия рада была появлению Хелены. Наконец — то с плеч Кости свалился груз. Не было дня, чтоб он не волновался за сестру. А тут расцвёл. Уходил, наказывал:

— Юлия, займи её, пообщайся, расскажи про нас, как мы жили, поспрашивай её, потом мне расскажешь.

Юлия целовала его на дорожку и просила не волноваться. Костя пытался успеть побывать везде и переделать всё. Она слышала: его беседы, авторитет, не только приказы, но и просьбы, несомненно, играли мобилизующую роль. Всё так, только он работал на износ. Эта проклятая война заберёт у него всё здоровье. Хелену же уговорила пожить у них хотя бы немного. Всё шло отлично. К Юлиному удовольствию здесь оказалась ещё и Нина, с которой они не виделись несколько месяцев, потому что армия, которой командовал её муж, отошла 1-ому Белорусскому и их дорожки разошлись. Теперь её муж опять попал в подчинение к Костику. И они вновь вместе. Нина сразу примчала к Юлии с Адусей в гости. Пили чай и шушукались.

Ему пришлось летать в Ставку, Юлию взял с собой. У них было пару дней. Во всём в Москве уже чувствовался скорый конец войны. На улицах незнакомые люди, улыбались друг другу. Победные сообщения Совинформбюро, салюты, наполняли радостью и праздником сердца. Какое-то приподнятое настроение не отпускало их. Они сходили в театр и даже в гости. Аду с Хеленой оставили друг на друга. Как здорово когда есть родственники. Юлия, подумав о том, что ему часто приходится бывать в Москве, наняла работницу, которая б жила и ухаживала за квартирой в их отсутствии, и брала под свою опеку Рутковского, когда он прилетал в Ставку один. Рутковский, найдя её предложение правильным, согласился. Так у них появился новый жилец. В один вечер были приглашены в гости, в другой отправились в оперетту. Вернувшись он почти стонал, после продолжительного сидения спина была никакой. Ранение всё же давало о себе знать. Люлю пришлось делать ему массаж. Её маленькие ручки, совершая чудо, ловко не только снимали усталость и боль, но и доводили его до чёрте чего. Она, захватывая ладошками тело и отпуская легко перебирала его пальчиками. Уткнувшись в подушку балдел. Во-первых, ура, не болит! Во-вторых, безумно возбуждает. Он попробовал схватить её за руку и положить рядом. Юлия отбивается и, усаживаясь на его ноги, проводит язычком по позвоночнику, а потом мягкими поглаживаниями доводит его до огня. Развернувшись и, выловив её кидает рядом, а она звонко смеясь, ухватив его за шею притягивает к себе. Откуда она набирается таким премудростям непонятно, но интереснее женщина ему не встречалась.

Новый 45 год Рутковские встретили вместе, правда в новом коллективе замов. Все были с жёнами. Пили за скорую победу, пели, танцевали. Рутковский с Хеленой отдельным дуэтом пели польские песни.

Перед его фронтом поставлена задача наступать на северо-запад. Сталин попросил взаимодействовать с 1 Белорусским фронтом и не обращать внимания на восточно-прусскую группировку противника. Там же ему сообщили, что граница 2-ого Белорусского передвигается к югу до впадения Нарева в Вислу с переходом в его распоряжение войск, занимающих этот участок. Силы Рутковскому давались внушительные и они соответствовали поставленной задаче. По возвращению приказал войскам делать вид, что заняты укреплением своих позиций и демонстрацией длительной обороны. И вот под этим прикрытием принялись готовиться к наступлению. Ему предстояло с одной стороны пройти по лесисто-озёрному краю, с другой стороны, правда, было полегче, но и здесь из-за многополосной обороны рассчитывать на лёгкое продвижение не приходилось. Готовиться придётся основательно с учётом всех особенностей. Время ему это позволяло. К тому же приходилось думать, как спасти жизнь людям. Погибать в конце войны никому не хотелось. Войска получили приказ: беречь каждого человека! Ещё он хорошо понимал, что победитель тот, у кого к концу войны останется больше сил, именно опираясь на них сможем диктовать свою волю. А бои предстоят жестокие. Юлия права, восток Пруссии издревле опоясывала система крепостей. Он просил артиллеристов иметь под рукой артиллерию тяжёлых калибров. Мешал туман, он каждый день висел тенетом над нами, слоился над стылой землёй. Впереди ждал Мариенбург в старину являвшийся крепостью крестоносцев. Грауденц — укреплённая крепость с постоянным гарнизоном. С одной стороны, как исходный рубеж, с другой, как спасительная стена, если будет нужда обороняться. Придётся пробивать эту стену, возводящуюся веками. Выполняя директиву ставки, он сосредотачивал основные силы на направлении главного удара. Для удобства руководства войсками и разработки планов, принятия решений создал штаб квартиру. Каждый вечер штабисты собирались в ней и делились своими мыслями о том, что успели сделать. Ломали головы над тем, что не успели и намечали новые задачи. Ставка сообщила время начала наступления 14 января. Он сразу вспомнил о "воробушке". Ведь ей рожать в январе. Всё так неудачно. Но сейчас не до этого. Вроде подготовились неплохо, не успевало только подтянуться пополнение. Задолго до начала Рутковский прибыл на командный пункт. Уже рассвело, но его ждало пасмурное утро. Всё скрыла пелена тумана. Временами из низко нависших туч шёл мокрый снег. Отвратительная погода всё портила. Синоптики обрадовать не спешили. Отменил вылет авиации. А снег валил и валил. Посмотрел на часы и подал сигнал. Заработала мощная армия артподготовки, тысячи орудий, миномётов и "катюш" надрывали глотки. Всё расположение противника было окутано сплошным тюлевым покрывалом дыма от их разрывов. Окопы и траншеи оказались разбитыми и исковерканными. Следом пошли танки и под их прикрытием, нанесла свой удар пехота, они прорвали оборону противника на тактическую глубину. Первая траншея была взята без особого труда. Окончательный прорыв был осуществлён с вводом армейских вторых эшелонов. За вторую траншею пришлось драться. Укреплённые районы и узлы, он приказал обходить. Нечего на них тратить время и силы. Не выгодно чтоб противник отдыхал. Нужно всё время держать его в напряжении. Нужно заставлять его выходить на поле боя, ложиться на снег и держать под огнём как можно дольше. Туман мешал работе артиллерии. Пехоте приходилось взаимодействовать с танками. Танки шли на предельной скорости. Немцы яростно сопротивлялись. Шли тяжёлые бои. Наступление продолжалось и ночью. Утром немцы попробовали контратаковать. Стремясь остановить наши войска, противник двинул сюда резервы с соседних участков. Очень важно было отразить эти атаки, иначе бы враг, прорвавшись здесь, вышел бы во фланг и тыл группировки. Забыв про усталость, воины, сбивая заслоны противника, стремительно двигались вперёд. Местность здесь была тяжёлой. Машины буксовали тоня в снеге и грязи. На высоте оказался А.В. Горбатов. Жизнь несколько раз сводила и разводила меня с ним. Интересный, смелый и очень упрямый человек. По — разному складывались наши отношения, но сегодня он во всём блеске проявил своё умение руководить войсками. Говорят: у него очень умная и преданная жена. Смело боровшаяся за его освобождение из лагерей и даже пытавшаяся поехать к нему в Магадан и остановленная только его хитростью. Она и сейчас с ним рядом. Рассказывали, что перед ней робеет даже Мехлис, навадившийся при каждом приезде приходить к ним на чай. Сосед Рутковского справа 3 Белорусский топтался на месте, пришлось ввести в бой танковые корпуса. Это сразу изменило ход событий. Фронт обороны на главном направлении был прорван и наши войска устремились вперёд. На третий день, наконец-то смогли поднять авиацию при поддержки которой танки устремились, сметая всё на своём пути, в образовавшийся прорыв. Но 3-ий Белорусский безнадёжно отставал и Ставка приказала повернуть часть войск на север и северо — восток. Для Рутковского это было неожиданно. Ведь перед ним ставились иные задачи, уже подходил к Висле. Он думал о Берлине. Но приказ есть приказ. Больше уже, наученный опытом, он не звонил Сталину и не уточнял. Совершив поворот, его воинство быстро продвигалось к морю. Удалось связаться с Казаковым, тот болел, но сообщил, что Галина родила дочь и что его самого выхаживает Юлия Петровна. Казаков промолчал, что Юлия попросила его найти цветов и отнести роженице. Казаков послал порученца, тот нарезал герани. Юлия поморщилась, но дала добро. Хоть какое-то внимание. А Рутковский был похож на ребёнка у которого показав отняли конфетку. Планы и иллюзии улетучились. "Значит, не судьба". Выкроил время. Получилось заскочить к семье. Наверное, он выглядел как-то не так, потому что жена после радостно-изумлённого "Костик!" спросила испуганно: "Что с тобой? Что-то случилось?" Не скажешь же, что жизнь надула, обманула… Он рванул её к себе, стиснул в железных объятиях и забормотал, что страшно соскучился. Через минуту она спросила о ребёнке- что он решил? Понял: Люлю извелась, не смея без его звонка, сама, на что-то решиться. Покачал головой, девочка ему ни к чему. Наказание какое-то. Про письмо, что прислала ему барышня, промолчал. Да и можно считать, что его и не было. Он, не читая, сжёг его. Было видно, что Юлия тоже расстроилась. Ему показалось, что она взяла бы и девочку. Но потом принялась утешать его. Убеждая, мол, так уж устроена природа, что у полководцев, как правило, рождаются больше девочки, вероятно, от того, что вся сила уходит на военное дело. У Жукова тоже все дочери. "Не кисни. Будем ждать внуков, непременно Адуся родит нам мальчиков. Тут уж ты развернёшься". Он плюхнул ей свою несчастную голову на колени и позволил себя жалеть. "А что и правда. Какие дети, голова седая. Мне за пятьдесят. Что в голову взбрело. А Адка почти невеста. Полюбит, замуж выйдет, родит… Они будут похожи на меня…и Рутковские"

— Костя, а, может, тебе девочка понравится? — робко предложила она. — Ты б посмотрел. Ребёнку нужен отец. Он ведь ни в чём не виноват. Только представь себе, как чужой мужик будет заниматься её воспитанием. Возможно, на тебя похожа. Зачем кровь раскидывать по стране. Будет Аде сестричка. Это даже не плохо. Одинокой тоже не радостно. К тому же, мне кажется, "воробышку" не нужен тот ребёнок без тебя. А мы бы все в кучке жили. Глядишь, ты бы и привык. Не руби с плеча, протяни время. Ты только представь себе, дитё будет расти не зная отца. Это очень трудно не знать, какие были у отца руки, губы, голос… Адуся купалась в твоей отцовской нежности и любви, а у этого ребёнка не будит ничего. Ты сделал её несчастной ещё до её рождения, нацелив себя на мальчика. Прислушайся к голосу разума. Ты в конце-то концов отвечаешь за неё раз приложил усилие. Не делай только себе хорошо.

"Вот оно. Угадал". Рутковский покосился на жену. Она редко высказывалась с таким пылом.

— Разве я когда-нибудь поступал только в свою пользу?

Юлия застыла. Какая короткая память. Ну просто девичья. Интересный подход. А "воробушек", а ребёнок?! Зная, что бьёт больно, она всё же дожала его, резко сказав ему:

— Поступал. Бог с ней, с "матрасом" твоим… Но тогда, когда делал себе этого ребёнка, точно.

Сердитый на Юлию за откровенность и прямоту, он стоял бледный с трясущимися руками, которые не знал куда деть. Во-первых, он не думал, что Галина и её дочь могут занимать столь значительное место в жизни Люлю, потому как в его собственной такого нет. Во- вторых, каким тоном она с ним говорит, ещё чего доброго рассердится. А этого допустить он не мог. Обретя почву под ногами поморщился, как всегда походил, повздыхал и мрачно посмотрел на жену.

— Как ты это себе представляешь?

Почуяв уступку, Юлия быстренько сбавила тон и выложила свой план.

— Не выгоняй, а чтоб не натворила чего с дитём и смотрела получше, напиши ей, ободри, поздравь. Вполне подходящий повод. Костя, не хмурься. Она сейчас не в лучшем положении. Девочка не нужна вам обоим. На неё она не может надеяться поймать тебя. Поэтому возможно всякое…

Он недоверчиво сверлил её глазами.

— Люлю, ты смеёшься?

Но Юлия не играла и была искренна.

— Если бы. Она наверняка напланировала въехать в Москву на белом коне. И возвращаться "матрасом" и с незаконнорожденным ребёнком, это не весело. А впереди ещё ждёт объяснение с родителями… Выручай подружку.

— И что мне делать? — безнадёжно развёл руками он.

"Надо же раньше догадливее был, а теперь подсказки нужны".

— Поморочь ей ещё голову, у тебя неплохо это получалось, тем более на расстоянии тебе это ничего не будет стоить, — не удержавшись съехидничала она прежде чем перешла в деловое русло. — Барышня должна беречь ребёнка и остаться до окончания войны здесь, а для этого ей необходима надежда… Уверяю тебя, она будет радёшенька.

В довершении всего она подошла к мужу, который с печально сердитым видом смотрел на неё, прижалась к его телу и встав на цыпочки поцеловала в губы. Раз, другой, третий…

Юлия догадывалась, почему "воробушек" рассчитывала на выигрыш. Доброту, заботливость и обаяние, она протрактовала как желание Рутковского стать ей хорошим мужем. Так пусть это её заблуждение послужит им с Костей.

Гнев Рутковского мгновенно исчез. Буркнув, что её наличие на фронте он обеспечит, но сейчас некогда заниматься тем вопросом, а вот когда освободится, съездит, посмотрит, подумает, закруглил разговор. Хотя хорошо знал, что это ничего не прибавит и не убавит в его решении. Дочь у него есть, а этого ребёнка он планировал в другом качестве для себя. О том, что это его ребёнок в его груди не ёкнуло. Его был сын, а это он сам не знал что… Барышня хотела иметь кровиночку, пусть имеет. С чего ему сажать обузу на шею Люлю. Но жене обещал, что съездит непременно, своими глазами посмотрит. Вероятно, она догадалась о той его пустоте, потому что так на него посмотрела. Уже через минуту поймав этот умоляющий взгляд жены, примется укорять себя: "Раз Юлия просит, надо всё ж подумать и прикинуть, как на душу тот ребёнок ляжет. Хотя время упущено и забрать его можно будет уже только с согласия матери". А Юлия, уводя его от этой темы, принялась рассказывать о дорогах запруженных возвращающимися домой, когда-то угнанными в Германию, людьми. "Жалко смотреть", — вздыхала она. Он вспомнил о мальчике лет семи, которого нашли в лесу. Чудом спасшегося из концлагеря. Ребёнок прятался в лесу в вырытой норке. Ему удалось сбежать из лагеря. Солдат привёл его из леса раздетого, с безумными глазами. Ребёнка обогрели, накормили вылечили. Командир части хотел усыновить мальчика, но Рутковский не разрешил. Ни к чему ребёнка таскать по войне. Договорился. Мальчика отправили в Москву на учёбу в Суворовское училище. Люлю слушала и соглашалась, ребёнку действительно надо учиться. Она, разглаживая ему морщинки у глаз, сказала:- "Когда-нибудь, когда не будет зла и войн, люди будут поражаться дикости и жестокости этой войны, безмозглости людей, расходовавших на уничтожение друг друга огромные средства. Жаль, что мы не доживём до того фантастически счастливого времени, когда войны отнесут к периоду варварства". И рассказала, как бегала в особняк оказывать помощь. Прибежал солдат, а медиков никого. Вот она сумку с крестом подхватила и, вспомнив работу медсестры, помчала за ним. Оказалось, что там одна фашистская стерва своих детей хотела прикончить. У двух ребят порезаны запястья. Женщина тоже лежала тут же, истекая кровью, со вскрытыми на руках венами. Смотрела на них с отрешённой ненавистью. Пришлось им силой оказывать медицинскую помощь. Сначала детям, потом этой стерве. В это время вбежал перепуганный мальчик лет 5-и. Оказалось, один из детей успел спрятаться. Он бросился не к матери, а к Юлии, она не могла сдержаться, обняла его, прижала к себе это маленькое тельце…. У самой слёзы застилают глаза. И вдруг мальчик обеими ручками полез ей под берет, что-то искал. Она в недоумении посмотрела на солдат. Один объяснил: "Да им же говорили, что мы с рогами, вот он и ищет у вас рожки".

— Это всё Геббельская пропаганда! — вздохнул он, прижимая жену к себе. — Мы победим их непременно, потому что мы — люди. Ты аккуратнее, не шустрила бы одна и не бегала где попало. Заминировано всё. Опять же, они безумные сейчас все. Ты жалеешь, а они тебя отблагодарят свинцом.

— Я учту. Костя, не бери Аду больше на передовую. Когда она мне рассказала про прошлый случай, я не находила себе места. Из-за неё вы могли погибнуть оба.

— За то, что болтает много, точно не возьму. Только думаю, ей и той экскурсии хватило с макушкой. Глупо всё получилось. Откуда не возьмись самолёты. Увидели машину и прицепились. Снизились и давай нас гонять. Мы из машин, выскочили, а она зацепилась ногой и грохнулась. Пришлось вернуться и прикрыть её собой. Слава богу, обошлось.

— Она рассказывала, что когда немцы улетели, увидели, что от машины ничего не осталось. Я не знаю, вы один в один оба, это в тебя она такая непоседа.

— Я сам страшно волнуюсь особенно когда обостряется обстановка на её участке. Знаю же, непременно будет в каждой бочке затычкой. — Хитро прищурившись пробасил: — Только почему сразу такой — сякой я. А сама, помнишь, как пыталась проникнуть и повоевать с беляками в каждом моём походе. Глаз да глаз был нужен.

Юлия смеясь прижалась к его груди.

— Скорее бы уж кончилась эта проклятущая война.

— Ещё немного, Юлия, и конец, потерпи. Тяжело идём, каждый город, чёрт его побери, крепость. Старины насмотришься, на всю жизнь воспоминаний хватит.

На рассвете, поцеловав жену и отцепив со вздохом: "Пора!" её маленькие ручки от себя, он уехал. Он шёл дальше добивать фашистскую гидру. Но в тылу оставались опасные немецкие гарнизоны, те, что обошли, не тратя на них время. Сдаваться они отказались и, имея связь со своим командованием, представляли большую опасность. По сути это был нож в спину. Но время на них не было, надеялись на чудо… Вот такая вышедшая из Торна группировка, поддержанная войсками в районе Грауденца, отважилась на прорыв. Они атаковали наши части на берегу Вислы. На рассвете река светилась стальной полосой. Висел небольшой туман. "Вот бы с удочкой на ранний клёв". Но не до красоты и удовольствия. Бои длились несколько дней. В идущей на прорыв группировке оказалось более 30 тысяч солдат и офицеров. "Вот это называется мы оставили". Понятно, последние конвульсии врага, но им не предотвратить и не замедлить неизбежное. Атака гитлеровцев захлебнулась. Перешедшие в наступление мотострелковые подразделения, отрезали полностью от Германии всю восточнопрусскую вражескую группировку. Правда она, собрав семь пехотных и танковую дивизии попыталась прорваться. Ночь была ужасной. Природа словно сошла с ума. Крутила страшная метель. И так сшибающий с ног ветер переходил в ураган. И в довершении картины связист вручил мне телефонограмму: противник наступает большими силами. Пришлось поднимать в боевую готовность командный пункт на случай боёв и думать о ликвидации группировки. Конники пошли, но скоро у них это не получится, снегопад усиливался, сугробы намело не малые, хотя они имели и преимущество перед пехотой. Утешало одно, что снежные заносы сковывали и противника. Его техника села в снегу. Дороги перекрыли. Страшно боялся за Аду, она оказалась в той каше. Утром подоспело подкрепление и атакованная с трёх сторон группировка, была уничтожена.

Чем глубже вгрызались в территорию врага, тем яростнее было его сопротивление и тем труднее было воевать. Ширина фронта растягивалась. Наши войска вытянулись в ниточку и всё равно не могли заполнить образовавшийся разрыв между нами и 1-ым Белорусским. И раньше был недокомплект, теперь же после непрерывных боёв людей совсем убавилось. Половина войск была повёрнута на восток — против восточнопрусской группировки, вторая половина наступала на запад. 10 февраля получили директиву Сталина. 2-ой Белорусский от участия в операции против восточнопрусской группировки освобождался, этим предстояло заняться 3-ему Белорусскому фронту. Рутковскому же рекомендовалось наступать на Бублиц, взаимодействуя с Жуковым. 1-ый Белорусский уже ввязался в бои за плацдарм на Одере. Он оказавшись в трудном положении, и так было не легко, а тут ещё пришлось отдать 3-ему Белорусскому часть войск. Придётся крутиться. Почти не отдыхал. Когда уже чувствовал, что невмоготу мчался к Юлии, у неё в один миг получалось снять с него усталость и сделать счастливым. Глаза бусинки наклонялись над ним, маленький пальчик разглаживает морщинки и он, потянувшись к её губам, проваливался в обволакивающую сладкую мглу. "Юлия, как хорошо, что в эти нелёгкие дни ты рядом. Ещё чуть-чуть, ещё немного и мы дойдём до Берлина". Хелена что-то вкусненькое стряпала. Он купался в нежности и заботе двух любящих его женщин и был счастлив.

А наступление развивалось непрерывно. Несколько даже отвык от жестокого сопротивления. Необходимые для жизнедеятельности запасы приходится пополнять на ходу. Чтоб ускорить подачу горючего через Вислу, протянули трубопроводы. Но двигаться было не просто. Дороги перегораживались завалами и баррикадами, минировались. Этим немцы пытались задержать наше продвижение к Берлину. Даже каменную ограду и памятники старого кладбища фашисты использовали для обороны. Оно было опутано колючей проволокой, его обороняли автоматчики, взвод пулемётов и батарея штурмовых орудий. Жаль тревожить сон усопших, но приходится щекотать. Обстановка требовала ускорить разгром гитлеровцев в Восточной Померании, чтоб освободить силы на берлинском направлении. Соединения с тяжёлыми боями выходили к Балтийскому морю. Танкисты доставили в бутылках воду. В штабе недоумевали пока не попробовали. Морская. Теперь появилась возможность помочь армиям правого крыла, разворачиваемся на восток. Будет ещё один "котёл"

Бои боями, а в свои законные права вступала весна. Он ехал к Люлю, когда на краю воронки заметил первые цветы. Рядом разбитая взрывом самоходка, а они цветут. Всюду ещё лились реки слёз и крови, но весна проникала в каждого и пробуждала что-то новое. Как подснежники пробиваясь сквозь снег. Он остановил машину. Вышел и потянулся. Подставив лицо солнышку, улыбнулся. Весна, а он в пылу боёв и этого чудовищного напора и стремления вперёд ничего не заметил. Наклонился, сорвал цветы, завернул аккуратно в смоченный водой из фляжки носовой платок: "Люлю будет приятно!"

Она действительно расцвела. Не чувствуя под собой ног неслась ему на встречу. Прижалась к груди: "Живой и любишь, спасибо!" Её трудно было оторвать от работы. С неплохим знанием немецкого, она была нарасхват. Капитан, к которому она была прикомандирована, смотрел на маршала умоляющими глазами, но он, смеясь, поднял её на руки и унёс в машину: "Самому нужна!"

В доме, елозя виновато щекой по её груди, слёзно попросил:

— Люлю, извини, я усну, невмоготу мне.

— Спина болит?

— Устал, сплю на ходу. Да и спина, будь она не ладна не даёт жить.

Юлия приподнялась и погладила его по голове.

— Костя ты бы поберёг себя.

— Непременно, потом, а сейчас нет времени. Ты только не вздумай уходить, полежи со мной, — придержал он её за руку не позволяя подняться. Она обещающе моргнула и прилегла рядом. Не веря ей он подложил свою руку ей под голову и второй придавил грудь.

Хелена, посматривая за братом и невесткой, улыбалась: "Ладно живут! В любови!"

Я тихонько выбралась из-под его руки, поцеловала на спине под лопаткой белый треугольник шрама, крутое плечо. Пусть отдохнёт, пока я приготовлю ужин… Наше внутреннее равновесие между радостями и горестями потихоньку восстанавливалось. И всё же, как страшно опасно нас водит судьба по лезвию! Он мой. Мы оба счастливы. А прояви бездумную спесь, могла потерять Костика. Только жить без него не смогла бы. Это была бы уже другая жизнь и иная Юлия. Я и сейчас не уверена на все сто, что опасность миновала. Кто знает, как развернутся события, ведь впереди их встреча. И "воробушек" будет непременно во всеоружии. Там молодая красивая женщина и маленький ребёнок, здесь — я и Ада. Что перевесит? Рутковскому невдомёк, что между двумя женщинами идёт не менее жестокое сражение, чем ведёт он. Только цель не Берлин, а он. Но, несмотря на гениальность в военном деле, бабьего поля боя он не разглядел. Значит, маскировка у нас на высоте. Как узнать что у него в голове. Ведь долгое время он надеялся на то, что я ничего не знаю о его хоть и редких и непродолжительных встречах с "боевой подругой", но всё-таки встречах, и о ребёнке тоже. Надежды, что мой муж разобрался в "воробушке" до конца, по всему видно, пока мало. Приличный отрезок жил вообще в неведении, уверенный, что это несчастное любящее его существо, которому он испортил жизнь. Правда, сейчас лёд тронулся, но не так скоро, как бы хотелось. Я настроенная на борьбу и победу, мысленно показала ей кукиш. Так просто не сдамся. Заставить отказаться от борьбы меня может только он сам. Ох, тяжело будет его прозрение. Он со своим чувством вины и раскаяния изведёт себя. А расчёты этой шустрой барышни пока буксуют. Она родила, но Рутковского не получила. Точно что ближе к нему её это не сделало. Даже наоборот. Обливается сейчас слезами. Не жалко. Нина права, она нас с Адой не жалела. Хорошо, что я не ошиблась в оценке способностей барышни и не приняла, как Костя её за простушку. Она не так проста, как хотела всё время ему казаться. Её трюк с беременностью и позже отказ уехать в тыл укрепил ту мою уверенность. Она предпочла в таком положении таскаться с обозом. Уж не ради победы, конечно, над фашизмом, а то его не победят без неё. Цель её хорошо просматриваема — это Рутковский. Держаться рядом, мозоля ему глаза и по возможности что-нибудь урвать. То, что его перекинули на другой фронт, для неё неприятный удар. Тут она явно просчиталась. Костя сдал дела Жукову. Сейчас с ним я, а не она. Пока я выигрываю, вытащив запутавшегося в своём благородстве, благих намерениях, долге и обязанностях Рутковского из месива в которое он сам себя затолкал. То через что другие мужики спокойно, без проблем перешагивают, в силу его характера, гнётом висело на его шее. С одной стороны семья, которую он не желал терять, с другой молодая привлекательная женщина, которой пользовался и этот неплановый ребёнок. Он мучил себя комплексом вины за испорченную жизнь девушки и терзался тем, что может потерять дорогих ему людей — жену и дочь. Мне больно смотреть на его истязания себя. Нина Андреевна права, он заест себя самоедством. Ему невдомёк, что тот "воробушек" не так не винен. Влезть в штаны взрослому 45 летнему мужику скромности и невинности не под силу. Сам бы Костя не сунулся, я его хорошо знаю, а вот отказаться на этот раз от соблазна, как оказалось, не смог. А та безвинность пусть скажет спасибо, что ей попался Рутковский, а не кто-то другой из тучи голодных до баб мужиков. По крайней мере, прогремела на всю страну и оставила след в истории войны, как "воробушек" маршала Рутковского, а в простонародии "подстилка". Жаль ребёнка, с рождения ставшая орудием борьбы, девочка не виновата, конечно. Но ответ за её жизнь придётся держать матери. Ей так хочется заарканить Костю, что она не жалея ребёнка, продолжает таскать его по фронтовым дорогам. Мне рассказали, что ребёнок с первых дней предоставлен сам себе, наплачется и уснёт. Потом опять кричит. Голодный, мокрый кому он нужен. А за госпиталем водят корову. Представляю, какая скорость наступления у этого объекта. Как Жуков с этим мирится — загадка. С его характером было бы реальнее видеть иную картину — посадить её на то животное и поддать так, чтоб летела до Москвы без остановок тормозя на станции прибытия копытами. Наверное, всё же просил Костя. Это даёт надежду, что он в раздумье и, возможно, заберёт девочку. Надеяться на то, что она пожалеет ребёнка и уедет, было с самого начала глупо. Не для того всё это начиналось. Давно всё было понятно: с ребёнком не посчитается, потащится до конца. Стыд её такую "чистую и безвинную" за всё это не брал. Не она первая влетает в такую ситуацию, но быстро дуют в тыл, а эта всем глаза своим животом промозолила, оказавшись единственной такой патриоткой по всем фронтам. Неужели ж после всего этого у неё хватит совести утверждать, что она родила чисто для себя, повинуясь желанию, иметь кровиночку… Хватит, у этой лицемерки хватит, и наглости и совести. Заявит и ещё ни такое. От этой связи пахло чем угодно, только не любовью. Замешанная с одной стороны на необходимости, а с другой на расчёте, она с самого начала не могла не превратиться в проблему. Естественно, Косте я об этом сейчас не скажу. Начни разубеждать, это враз вызовет интерес и протест. Так устроены мужики. А мне это совсем ни к чему. Её время кончилось, и она свою роль сыграла. Пусть будет довольна тем, что урвала. Говорят у девочки голубые глаза. Здесь я ей завидую. У Ады мои. А глаза у него чудные, небесной чистоты. Наивные, как у ребёнка. Жаль его. Непростая ситуация, в которую он себя загнал, оголяла его нервы. Он мучился. А может, всё мои это только фантазии. И мучаю я себя, а он давно откинул её на задний план и думать забыл. У мужчин с этим просто… Как он говорил:- "Женщина, что сигарета, выкурил и выбросил". Чем он лучше других мужиков? Ничем. Единственно, что его от них отличает, это его жалость к ним и благодарность в виде подарков. Господи, но почему мужики такие брёвна. Хотя так ли уж велика их вина перед теми лезшими к ним дуром созданиями. Но как бы там не было, а я должна была найти правильное решение и сделать единственно верный ход. И я нашла его, решив принять в семью мальчика. Но судьба распорядилась иначе. Думаю, девочку он не возьмёт, а зря. Надо потихоньку уговаривать его… Но какой ход сделает "воробушек"… Скорее бы уж он побывал у неё. Хуже всего ждать. И всё же, как он проморгал ситуацию с беременностью, ведь он даже в мелочах не ошибается?… Вопросы, вопросы, вопросы… Да какую страшную рану мне война нанесла. В душу самую ранила. И не просто ранила, а ещё в ту рану и вопросов натолкала. Война скоро кончится, а вот кто эти вопросы из моей души вытащит? Например, вот этот: как мне быть, если он решит продолжить связь с ней после войны и тем не менее сохранить свой брак? Вот что мне делать тогда? Нет, нет, — тут же принялась я доказывать себе, — такого вопроса не будет. Его не поставит мне Костя. В противном случае это будет уже не он и я разрублю этот узел сама.

Помогла приготовить Хелене ужин и накрыть стол. Пошла будить и присела к Кости на широкую кровать. Мы занимали небольшой коттеджик. Хозяева сбежали, и мы пока жили в нём. Такого шикарного жилища у нас ещё не было. Широкая кровать, перина вместо матраца, перина потоньше вместо одеяла, подушки, как от моего приданного. "Я как будто вновь к тёще попал, — смеялся он. — Нет, Люлюсик я немецких блох кормить своей кровью на перинах не могу". Скатав всё это пуховое великолепие, закинул в угол и сейчас спал, блаженно посапывая на жёсткой подстилке. Жаль будить, но надо покормить. Осунулся с этой гонкой и каждодневными боями. Положив ладошку на его ровно вздымающуюся грудь, я замешкалась, так хорошо и мирно он спал, и пропустила момент, когда он рванул меня к себе.

— Ой! — падая на него, взвизгнула я от неожиданности. — Напугал!

— Ты сбежала от меня и заслуживаешь наказание.

— Я приготовила ужин, здесь чудная кухня, посуда. Для любой женщины это сказка.

— Попозже… Люлюсик, мне решительно всё равно из чего есть, лишь бы это были твои ручки, и давай попозже, а сейчас…

— Но Хелена…

— Она поймёт и непременно примет сторону любимого брата.

Штурмуя последние точки сопротивления, он с каждым метром приближался к заветному рубежу. Гадалки в мире кончились. Теперь уже никто не сомневался, что фашисты обречены. По мере продвижения фронт наступления сужался. И всё-таки двигались медленнее, чем хотелось бы. Немецкое командование ни перед чем не останавливалось, чтобы задержать продвижение наступающих лавиной войск. Позади передовых частей развёртывались заградительные отряды, которые расстреливали солдат и офицеров, самовольно оставивших свои позиции. Они дрались с остервенением, до сумасшествия. Но ход судьбы не переломить и это были выброшенные под ноги истории ненужные жертвы. Жаль было терять людей. Ведь от мастерства командного состава всех рангов зависит, какая сторона истребит больше врага, сохранит свои силы. Но на это такое важное нет времени, приходится ориентироваться на ходу. На пути встал Штольп. Панфилов просит сутки на его взятие. Рутковский сомневается, всё-таки крупный промышленный центр. Важный узел железнодорожных и шоссейных дорог и мощный пункт обороны противника. Но Панфилов обходит скрыто город и атакует его с тыла. И не смотря на густой туман, которым заволокло всё вокруг, 9 марта город был взят. Сдав город пехоте, он повёл корпус на восток, рассеивая по дороге спешащие на помощь Штольпу войска. Быстроходные танки с десантниками на броне захватили мосты через Лупов — Флиес и удерживали до подхода главных сил корпуса. Тормозило то, что соединения, несмотря на старания тыловых подразделений, имели весьма ограниченные запасы горючего и боеприпасов. А то бы продвижение было ещё более быстрым. Отходя, гитлеровцы минировали дороги и спускали плотины, затопляя целые районы. Нам страшно мешали беженцы. Геббельсовская пропаганда старалась расписывать нас чёрными красками. Во вранье ей не было равной. Шоссе и просёлки были забиты обезумевшими людьми. Одни бежали на запад, другие на восток, загромождая своим скарбом и так забитые разбитой немецкой техникой дороги. С большим трудом войска прокладывали себе путь. Всё время в напряжении, тяжело.

Вышел на улицу. Сеял холодный дождь. Ветер грохотал где-то сорванным листом железа. Впереди сильнейшая крепость Данциг- Гданьск и Гдыне. Где сухопутная оборона подкреплялась огнём с моря, а в бухте стояли крейсера и миноносцы. Естественно, взялись утюжить нас. Землю взметнуло выше крыш. Столетние деревья — в дрова. Визг снарядов. Свист осколков. Подняли тяжёлый пушечный дивизион. С третьего раза подбили. Дым вырывался чёрный, валил клубами. Наступление не остановить. Решили с ходу штурмовать укрепления, не давая противнику опомнившись организовать оборону. Для борьбы с кораблями создали группу дальнобойной артиллерии. Гитлеровцы остервенело обороняли Гдыню. Они окружили город мощнейшими укреплениями, противотанковыми рвами, опоясали рядами траншей, с проволочными и минными заграждениями. А в самом городе каждый дом стал дотом. Все окна были заложены песком или замурованы, превратившись в бойницы. Самым укреплённым был привокзальный. Улицы, перегороженные бетонными завалами, мешали ходу танков. Гитлеровцев загнали в парк, оттуда они и отстреливались. Им помогали палившие по берегу корабли. Наши сапёры к концу дня растащили завалы и по улицам пошли танки. На готическую крышу вокзала тем временем взбирается старшина, срывает с флагштока знамя с паучьей свастикой и прикрепляет красное полотнище. Группировка была расчленена на три части и по отдельности уничтожена. 70 тысяч пленных насчитывала группировка, я с ужасом подумал сколько шума могла эта армия наделать, если б не сидела под Данцигом. Рутковский раньше предполагал, что не больше 26. В кротчайший срок проведённая операция позволила освободить войска 2-ого Белорусского для участия в Берлинской операции.

Он вылетел в Ставку. По решению Ставки его фронту следовало в кротчайший срок перебросить войска на запад. На рубеж с которого будем наступать. Время катастрофически не хватало, получалось, что он должен был с ходу идти в бой. На железных дорогах не хватало подвижного состава. Поэтому решили перевозить только то, что на гусеничном ходу. Всё остальное пошло своим ходом. Преодолеть форсированным маршем предстояло более 300 километров. Когда он вернулся из Москвы, войска были уже на марше. Они шли по разбитым дорогам, загромождённым металломом, в который наши солдаты превратили вражескую технику, часто приходилось останавливаться, чтоб растащить завалы. Частям предстояло одним броском преодолеть широкий залив и Одер тоже. Перед ним стояла задача: овладеть германской столицей и выйти к Эльбе. Выполнение этой задачи возлагалось на три фронта.

И вот он у последней черты. Обзор был отличный. Наблюдательный пункт устроили в невысоком ельнике, подступившем к самой воде. Надо форсировать две крупные реки Ост- Одер и Вест-Одер, а между ними заболоченная пойма. Здесь немцы лелеют надежду остановить нас. Ясно: противник будет отчаянно сопротивляться. За Одером он создал целую сеть укреплённых оборонительных линий, опорных пунктов, заминировал берега, по всем дорогам устроил засады. Рутковский смотрел в бинокль на противоположную сторону… Напрасно надеются, война ими проиграна окончательно. Войска переправятся и возьмут Берлин.

Тишина. Это последний тихий вечер. В сером небе еле-еле мерцают тусклые звёзды. Изредка вдалеке вспыхивали искры трассирующих пуль. Ночью в небо поднимутся тысячи начиненных бомбами машин, а утром заговорит артиллерия. Солдаты изготовились для боя. Даже в коротком сне им сегодня не забыться. Лениво плескались о берег волны. Под прикрытием дымовой завесы спустили на воду плоты, лодки, заработали паромы и пошла переправа. Одиночные бойцы переправлялись на брёвнах, на бочках. "Юлия, милая, помоги мне, это последний бросок и мы поедем отдыхать с тобой. Мы столько с тобой пропустили". Он знает — команда для изготовившихся войск прозвучит неожиданно, хотя все её ожидали. Так и есть! Вперёд! Ночь содрогнулась от гула моторов. Берег ожил, загремел, скрестились огненные пульсирующие трассы. Красные строчки пуль поплыли в небо. Вражеские пулемёты ударили по смельчакам. Он видит первые подразделения, под жалящим огнём, уцепились за обрывистый берег, окопались. Дьявол забери, по переправе ударили танки. Вокруг парома закипела, забурлила вода. Не сводя глаз с наводящейся понтонной переправы, старается удержать в поле зрения всё поле боя. Теперь уже вздыбленные холодные волны с шумом ударялись о берег. Поёживаясь, люди работают в ледяной воде. Он мысленно торопит: "Скорее миленькие, скорее, чем больше людей и технике переправим туда, тем лучше". Под непомерной тяжестью оседал и покачивался патонная переправа. Раненные держались, а вместо убитых тут же вставали другие. Переправа должна работать. С ходу шли в бой. "Давайте, ребята. Поднатужьтесь. Пожалуйста, ребятки…"- просил мысленно он солдат вынесших на своих плечах и стоптанных сапогах страну к победе. Жестокие бои развернулись за дамбы. Враг отчаянно сопротивлялся. Гул рвущихся снарядов и мин эхом отдаётся в лесах. Но никто не оглядывается назад, цепи идут вперёд или вгрызшись зубами, удерживают захваченное. Над рекой стоял чад. Если есть ад, то он непременно такой. Сбив первый заслон, передовой отряд ворвался в укрепления. Завязывались рукопашные схватки, шли в ход гранаты, стонал раскалённый металл, а люди двигались вперёд. Нигде в мире не найти такого выносливого и героического солдата. Расчёты катили орудия на руках в боевых порядках пехоты, расстреливая прямой наводкой огневые точки противника. Первые успехи были скромными, но это только начало. Тяжёлая техника могла быть переброшена через пойму, только по дамбам, а за них-то с остервенением и дрались немцы. Нужно было немедленно заняться этим. Противник обрушился на нас всей массой живой силы и огня. Они шли плотными боевыми порядками и колоннами. Разума в этом уже не было. Их гнало отчаяние. Наши войска стреляли в упор и лёжа. Противник же пёр во весь рост и стрелял на ходу. Вся полоса была усеяна трупами гитлеровцев. 25 апреля он завершил прорыв и углубился на 20 километровую зону. Оттягивал на себя крупные силы, давая возможность Жукову завязать бои в Берлине. Против него бросали всё новые и новые силы с громкими названиями. Солнце уже выкатилось из-за дальнего леса. От переправы далеко по сторонам разносится рёв моторов и звенящий лязг гусениц. Но на переправе скопилось большое количество войск. Это не осталось незамеченным для противника. В небе появилась его авиация. Эскадрильи вражеских самолётов непрерывно висели над рекой. Только Рутковского упорством не напугаешь, он пёр вперёд. 4 мая его войска вышли на разграничительную линию с союзниками. Здесь было всё. Но много хлопот доставил ему датский остров Рюген, превращённый в морскую базу. Три дня прошло, как пал Берлин, а этот рюгенский начальник всё ещё хороводился. Пришлось организовывать десантную операцию. Две стрелковые дивизии были погружены на корабли. Знамя Победы уже над рейхстагом, а у Рутковского оставался ещё под охраной миноносца линкор "Шлезиен". За его спиной пряталось с десятка два немецких судов. "Чёрт, для всех война кончилась, а для меня ещё нет". — Ругался он, решая как это чудо взять. А взять их можно только самолётами-торпедоносцами. Пришлось просить военных моряков о помощи. С двух атак уничтожили. Уставший от этой чудовищной гонки и бессонных ночей, он прислонился к шершавому стволу старой сосны. Он смотрел на серебристо-зеркальную гладь бухты всю в солнечной чешуе и думал: "Хотелось хоть чуточку побыть одному, собраться с мыслями поговорить с тобой, мой ангел. Наконец-то всё. Вот и закончилась война. Юлия, родная, теперь я точно только твой. Кончилась моя бессонная изнурительная работа. Теперь я буду во время ложиться, вставать и приходить на обед. Как вкусна еда с твоих ручек, а сон сладок в твоих объятиях. Мы непременно поедем с тобой в отпуск к морю, и я буду греться в твоих маленьких ручках, сколько захочу".

Он объезжает войска. Огромное пространство занимают они. От Балтики и до Берлина стоят войска 2-ого Белорусского. Война кончилась, но не скоро остынут от боя сердца, рука так и тянется при виде тёмно-зелёных мундиров к оружию. Вот и всё, конец войне. Победа! С Гитлером он, кажется, разобрался. Теперь свободен от основного вопроса и должен разобраться со своею жизнью. Разрубить узел запутанных и не понятных ему самому отношений. Это так. Да война навязала многих петель в человеческих судьбах. Распутывать их во время войны мало кто решался. Всем казалось, что с победой всё вязание распутается само собой. Вот и он ждал окончания. Но под взмывающие в небо салюты понял, что никому не разрубить тот узел. "Надо Костя, как говорится, ты приплыл и дальше тянуть нет смысла, самое время расставить все точки. Глупо и не по — мужски получается. Хотя она уверяла, что те отношения, это только её дело и ты уступил. Но, если честно, то тебе было просто удобно так". Хватая лицом человеческую радость за окном машины и отвечая на улыбки он думал о своём: "Как бы там не было, а Юлия права и я должен предложить помощь. К тому же, Люлюсик просила при случае зайти". Он понимает: жена всё ещё надеется, что он заберёт и привезёт того ей ребёнка. Ладно, он попробует. Она у него умница и он безумно любит её. Сейчас у него есть время и надо это сделать. У "воробушка" не должно быть обид. Они оба знали: кончится война, закончатся и отношения, но Люлю, приехав к нему, прервала всё гораздо раньше. Он не монах от женщин не отказывался, но сам не лез, так, что, если не её инициатива, он бы никогда не посмел. О семье не скрывал, неоднократно предупреждал, так что если подумать, сейчас обиженных и бессовестно обманутых быть не должно. По крайней мере, тогда она заверяла, что её всё устраивает. Правда, так и не понял, зачем ей нужен стал ребёнок, но это её проблемы. Девочка пытается уверить, что единственная её цель, это оставить память от их встречи и очень любит его, но можно ли ей верить? И так ли это? Она уже обманула, пустив его на свет. Сопротивлялся и уговаривал, но что он мог… не заставлять же её силой. Попытки отправить её подальше от фронта тоже не увенчались успехом. До сих пор не мог понять, что это было, для чего нужно было рисковать ребёнком, если он так нужен и мил… Предложение Юлии забрать мальчика изменило всё. Он стал ждать этого ребёнка, как будто его носила Юлия. Перешагнул через себя только из-за мальчишки. Нет его, нет и разговора. В этом вопросе ему не повезло. Родилась девочка, и он потерял к этому мероприятию интерес. Правда, сейчас, при встрече, один деятель пытался поздравить его с рождением дочери. Пресекая все дальнейшие разговоры в войсках, он жёстко сказал:

— Ты что-то перепутал. У меня одна дочь, это Адуся.

Несмотря на ясность, ситуация мучила, не отпускала и загоняла в тупик. Он объезжал войска, а она тащилась за ним хвостом. Он понимал: надо разрубать этот морской узел. Но как? Может, всё же уступить просьбам Юлии и забрать девочку. Действительно будет Аде сестра. Хотя какая она ей сестра, скорее потянет на ребёнка. Адке будет с ней не интересно. Просто Люлю хочет побыть ещё мамой, уже настроилась и даже натаскала целый пакет детской одежды. Показывала ему, а у самой глазки горят, щёчки зарумянились… Тут же представил, что это ребёнок их с Люлю, а он упираясь с дуру лишает её материнства и радости. Конечно, надо забрать девочку. И, наверное, умненькая его жёнушка хочет избавить его и семью от возможных эксцессов и неприятностей на этот счёт. И Рутковскому не след идти против неё. Но что толку разрывать голову думами. Решать всё равно придётся на месте. Эта пигалица может ради принципа не отдать ребёнка. По существующему между ними договору, мальчик его, а девочку получает она. Он так и писал ей: "…поздравляю тебя с рождением дочери!" Ему не приходило в голову, что не все узлы можно разрубить, а иные намотаются ещё хуже.

Перед тем, как войти в госпиталь, постоял, покурил, понимал, что разговора избежать невозможно, вероятно к этому она готовилась давно и каждый ход продумала наперёд. Будет плакать, умолять… Выкурил ещё одну, потом взял приготовленные водителем гостинцы и пошёл. Попавшаяся на глаза нянечка с вытаращенными от удивления глазами, показала, где искать комнату Галины. Да он и сам уже слышал, по доносившемуся из глубины коридора детскому плачу, куда идти. Толкнув дверь, зашёл. Комната была пуста. В кроватке посинел от крика, в мокрых, спустившихся штанишках ребёнок. Голосочек был не жалобный и просящий, как у Ады, а деревянный охрипший от беспрерывного плача. Поставив коробку, взял орущую малышку на руки. Да, это была девочка. В голубых пелёнках, распашонках и ползунках. Ждали мальчика, для него и готовили. А тут перекошенное несчастное личико. К тому же разбитое. Что она с ней сделала? Это как надо было смотреть, чтоб такое случилось? Покачал, пытаясь успокоить, но визг и плач только усилились. Он уже не знал, что делать, мотаясь по комнате туда сюда с разрывающимся от плача младенцем. Вспомнилась малюсенькая Адуся, с каким трепетом и нежностью прижимал то чудо к себе, а к этому ребёнку — ничего. Пожалуй к раздражению приплюсовывалась ещё жалость. Убеждал себя: "В ней же моя кровь. Вроде и похожа немного… Вон глазки голубые". Но тогда почему он ничего не испытывает к ней? Постоял, посмотрел, может, ёкнет… Нет, молчит сердце. Но, наверное, права Люлю, надо забирать кроху. Не нужна она тут. Влетела Галка, видимо та же санитарка сбегала, привела, он сунул ей в руки ребёнка:- "Успокой. Родила, смотреть за дитём надо. В кусок мяса превратила. Для чего рожала?" Раздражение, копившееся в нём вдруг, вырвалось на свободу. Он первый раз за всю войну вышел из себя. Голоса на людей не повышал. А тут сорвался. Орал. Вспомнил, как Люлю квохтала над Адусей и, посмотрев на этого надрывающегося в крике и одиночестве, изувеченного ребёнка, которого таскают все кому ни лень, разошёлся. Решившись, велел немедленно собирать его. Услышав его твёрдое:- "Я забираю ребёнка, потому что девочка мне нужна". "Есть люди, которые нужны тебе больше, чем она, я", — выпалила гневно она. "Да, есть- моя жена и дочь!" — твёрдо и понятно сказал он. Оторопела. Минута растерянности и она вцепилась в девочку, не оторвёшь. Его ясность и прямота похоронили её надежду. Потеряв контроль, подняла страшный крик. "Дочь должна жить с матерью! — цедила сквозь зубы Галина, дерзко уставившись на него. Она задыхалась от злости. — Ты не можешь меня сейчас оставить". Он обернулся от окна, в котором искал вчерашний день и посмотрел в её широко открытые глаза. "Почему это?" "Как- почему?" — удивлённо переспросила она, но тем не менее замолчала, потому что сказать ей было нечего. Нет, кто бы знал, как она хотела вылепить ему сейчас: "Потому что я твоя жена". Но язык не повернулся. Она была "матрасом", "подстилкой", ППЖ, но не женой. Женой была Юлия Петровна, а дочерью Ада, её ребёнку он даже свою фамилию не предложил.

Он угрюмо молчал. Больше всего он боялся, что она начнёт плакать. Но она не стала. Колебания терзали её, а слёзы любят определённость. Понял одно, время упущено и здесь сейчас он ничего не добьётся. Большой скандал ему не нужен. Рассудил здраво: на нет и суда нет. Она хватала за рукава, напоминала ему о недавней страсти и романтической влюблённости. Он поморщился- она не Люлю, та никогда не будет довольствоваться половинкой. В этом их характеры похожи. Это война выжала из неё уступку, сохранив боль внутри неё. Эта ж готова на всё, цепляться будет… Люлю права- "матрас". Глядя мимо неё отвечал:- "У страсти и влюблённости короткий век. Любовь- это дар Божий. Ей ни годы, ни невзгоды не страшны, всё переживёт. В семье важна надёжность, уважение, дружба- это очень сильный любовный клей. Тебе девочка не понять". Стараясь справиться с раздражением, приказал собираться и не чудя здесь дуть ей в Москву к родителям. Она бурно начала возражать, прося оставить её при себе. Пыталась при этом всучить ему ребёнка и прильнуть сама. Всё это было ужасно по сути, но ей, видимо, всё это было необходимо. Поэтому он молчал, ничего не отвечал, но продолжал продвигаться к выходу. Рутковского почти трясло: "Кошмар. Она пытается меня пригвоздить и этот гвоздь я всучил ей в руки сам!" Рисовался пытаясь не уронить марку и не замараться… Безумно хотелось курить. Стараясь успокоиться, он вытащил папиросу, помял её но, сообразив, что курить при ребёнке не следует, смял и засунул в карман. Тут же подумал, что похоже этой крохе уже благодаря упорству мамочки досталось по самую макушку. Его спина почти упиралась в дверь. Ещё рывок и он свободен. Теперь уж он точно знал: жизнь предоставляя людям свободу выбора, тем не менее неизбежно ведёт их навстречу судьбе. Его судьбой была армия, Ада и Люлю. Пробуя перехватить инициативу, "воробушек" пыталась рассказать о родах, о том, что Казаков прислал адъютанта с букетом из срезанной герани, сказал, мол, от Рутковского. Пожаловалась, что занята и нет времени заниматься ребёнком, как счастлива его видеть и, как они с дочкой соскучились об нём. Он плохо слушал, соображая, куда его эта безумная связь притянула. Сегодня, уже в мирный день, это виделось всё совершенно в ином цвете. Когда женщина попыталась приложиться к его груди, он точно понял, что ему пора. Ему показалось, что она плохо понимала происходящее. Спросил: не надо ли чего и чем помочь? И получив в ответ щебет: "Приходить папочке почаще". Оставил деньги и выскользнул за дверь. "Ну уж нет, такого уговору не было". Невдалеке стояла всё та же санитарка, подумал: "Наверняка подслушивала, а я так орал. Зато всё!" Облегчённо вздохнув, и сунув в рот папиросу, не в силах дотерпеть до выхода, закурил. Прошёлся до машины. С удовольствием затянулся. Не став докуривать, выкинул окурок, и сев в машину приказал: — Домой! "Здесь тоже всё, как и с войной". В нём была уверенность, что он освободился навсегда от какого бы то ни было влияния её на свою дальнейшую жизнь.

Рутковский катил по запруженным дорогам. На них бурлила жизнь. Они говорили всеми языками мира. Его сердце замирало от этого разноплемённого людского моря с чувством благодарности встречающее их. На многих были отрёпья, полосатые робы, они еле волочили ноги, поддерживая друг друга на ногах, а в глазах и на губах — счастье. В его душе росло чувство гордости. Это его воины дали им счастье и жизнь, узникам фашистских лагерей, людям, которых ожидала смерть или участь бесправных рабов. Люди встречали его машину с песнями и благодарственными плакатами. Этого не забыть никогда. От отпустившего напряжения, свалившихся с плеч проблем, вот этого бурлящего потока чужого счастья он расслабился, на глаза навернулись слёзы… Он простил себе их.

После его ухода, Галя сунула в кроватку ребёнка и подошла к окну, она видела, как он спешно нырнул в машину. Такого раньше не было, покурит, потом уж катит. Она не знала, как к его приходу относиться. Толи как к удаче, толи как к поражению. Накричал, но ведь пришёл. Непонятно почему вновь завёл разговор об отъезде. Второй раз возвращается к этому. В начале беременности требовал, потом смирился, сейчас опять. К ребёнку опять же не сообразишь сразу, как отнёсся. На руки взял, но большой нежности не проявил. Почему пытался забрать себе? Опять непонятно. Да, всё получилось не так, как рассчитывала… Хлопнула дверь, Галя обернулась, вошла санитарка, разыскавшая её и осторожно спросила:

— Ну что Галина, как дела?

Надменно вздёрнула подбородок:

— Как могут быть мои дела? Отлично! Я ему дочь родила!

— Ты себе её родила, дурища, — буркнула женщина. — Все места возле него заняты. Жена, дочь. Для тебя там пустой клеточки нету. Помяни моё слово, не будет он с тобой, и не надейся.

Капризно топнула ногой:

— Она его!

Нянечка собрав грязные пелёнки вздохнула:

— Она только твоя. Его- возле него. Она и внуков подарит и глаза закроет. Твоя ж приблуда. Уворованный у судьбы кусок мяса. Такое мужики забывают… и не такое тоже забывают. У них на свои утехи память короткая. У тебя он первый, а я слава Богу пожила. Породу их кобелиную знаю.

Докторша побелела, но, вогнав ногти в ладони, прошипела:

— Это ещё посмотрим. Раз пришёл, притопает и ещё. Он детей страх, как любит, за ту, свою, жизнь отдаст. Значит, и на эту не надышится. Покрутится, поскучает и появится вновь. Куда ему деваться, его совесть заест. Он такой. Когда весы качаются туда сюда, не известно какая чаша перевесит.

— Коль будет качаться, то всё возможно, а если нет, отрубит. Что тогда?

Она стрельнула по упрямой бабе уничтожающим взглядом и высокомерно объявила:

— А будет артачиться… у меня есть чем скрутить его в бараний рог.

Женщина перевязала платок и вздохнула:

— Тебе, конечно, виднее, только мужики и по пять бросают и ничего нигде не ест у них и не болит. Собственное удовольствие с ребёнком и сталобыть с ответственностью в их башках в одно не сливаются. Да и не шибко боязливые они в этом плане. Пужают их, пужают, а они всё своё… К тому же, мир не война, им сейчас с моралью-то гайки враз под самое дыхло закрутят. Так что, чтобы сохранить лицо, он тут же наступит на горло собственной песне, если она там у него и была. В чём я тоже сомневаюсь. Кончилось твоё время, надобность в "матрасе" отпала. Перемудрила ты, по-моему, с ребёнком-то. Полагаю, прикатил, чтоб положить конец тому, что мешает ему и доставляет неприятности семье.

"Что, что?" Галина онемела. Ей впервые, довелось услышать "матрас", "приблуда" и не где-то там за спиной, а прямо в глаза. Какая — то там неуч санитарка осмелилась дерзить. Она ей сейчас покажет.

— Заткнись, чего бы понимала… Пошла прочь, — топнула она ножкой в красивой трофейной туфле.

— Я жизнь прожила. Повидала. Не дури.

Галина сделала шаг в направлении женщины.

— Что ты от меня хочешь? — почти простонала она. В голосе испуг со злостью вязали узел. — Сама разберусь, не лезь. Кто тебя спрашивает-то. Как ты смеешь, не забывайся. Кто я и кто ты…

Женщина вытерла пальцами рот и помотала выработанной рукой.

— Вот — вот, ты бы подумала, кто ты — подстилка маршала: не пришей кобыле хвост. Зелёная, глупая. Жена у него есть и бросать её он никогда не собирался. Она у него из тех на ком женятся. А таких как ты используют для другого. Сама знаешь для чего. Ну-ну… не кипи. Злость тебе не помощник. Исковеркала себе жизнь и вырастишь обделённого семьёй с искромсанной судьбой ребёнка. Мой тебе совет: забудь эту туманную историю. Он точку уже поставил. Вот и ты вычеркни её из памяти и головы. А девочке скажи, погиб отец. Сочини большую любовь и геройскую гибель. Это спасёт вас обоих. Хитростью зрелого, к тому же умного мужика для которого семья не пустой звук можно только приманить, но взять не возможно. Это тебе не пацан, вывернется. Война-то кончилась, мир. Попробуй начать всё сначала. А ещё лучше отдай ему её, раз просит. Она в достатке и любви вырастит. При семье. Ты же знаешь, что для неё там лучше. Ты не дашь ей такого.

— Лучше? Неужели? — разыграла, как актриса и с ненавистью:- Он стихи мне писал, влюблён сильно- сильно как…

— Всем известно- влюблённость проходит, у неё короткий путь. Любовь та навсегда. И она у него прикручена к жене.

— Да знаешь, как он любит меня. — Раскричалась Галина. — Захочу в ногах будет валяться… Понятно?!

Но нянечка отмахнувшись продолжала гнуть свою жизненную линию:

— Ерунду городишь. Какая любовь? Окстись. Пожалей и подари девочке счастье. Он не обидит, и жена рассказывают у него хорошая. Не нужна ведь она тебе, чужому отцу твоя приблуда тем более не в радость. Глаза колоть будет. Обижать удумает. Зачем упёрлась. Не поймать тебе на неё его. А семьи ребёнка лишишь, неуверенность, обиду поселишь и себя такой обузой повяжешь. Медь она тоже блестит, но не золото. Жена у него есть, семья… Вот они для него золото, а ты медь. Да и разгадал он видать твои манёвры, ясно головастый мужик, Гитлеру кишки выпустил…

— Пошла вон, — завизжала, затопав ногами и бросила в санитарку подушкой она. "Час от часу не легче. Какая-то рухлядь меня учит".

Ребёнок от шума захныкал. Она, выхватив на эмоциях, шлёпнула девочку и кинула опять в кроватку. Теперь уже та ревела рёвом.

Женщина не обращая на гнев начальницы внимание попробовала продолжить разговор:

— Вон дитё уже злит. Не упрямься, он теперь твоё прошлое, которому никогда не быть ни настоящим, ни будущим. Сделай как велю. Забудь.

В глубине души Галина всё-таки надеялась на то, что можно будет ещё что-то изменить. И поэтому слова старой женщины ввели её в бешенство.

— Вон! — не владея собой, ринулась она на упрямую женщину. Кто её просит лезть с советами.

Та оттолкнула её, подняла упавшую к ногам подушку, положила на место и, покачав головой, пошла к двери. Открыв, обернулась:

— Бесись, бесись… Получила большой нуляко и дырку из-под бублика с фигой. Заработала себе клеймо на всю жизнь — подстилка.

— Я- подстилка?! Мерзавка! Как ты смеешь… У нас любовь. Это все знают…

— Ума нуль! — покрутила санитарка пальцем у виска. — Чай я не первый год на свете живу. Какая любовь, откуда ей взяться, окстись дурища… Нужда, да кобелиное зерно мужика загнали. Нуль ты для него. Нуль!

"Ноль, ноль, ноль, — било набатом по голове. — Кругом ноль". Она с головой провалилась в какую-то кисейную яму. Он был её вариантом будущего… Ноль. А всё было так отлично. Маршал! Герой! Упустить такой шанс! Ох, как же муторно осознавать, что выбор был сделан неправильно. Замахнулась не на того. Не ту планку взяла. Но так высоко летала… Ведь всё шло как надо. Почему не получилось? Сердце куда-то упало и в глазах забегали мушки. Нервы на пределе, похоже судьба показывает дулю, а тут ещё эта стара взялась её учить. Она сама учёная. Галя так ждала и готовилась к этой встрече, а всё вышло наскоком и наперекосяк. Ей хотелось, расцарапать ему лицо, а она из последних сил улыбалась. А ведь спала и видела, как возвращается в Москву вместе с ним. Он, она и их маленькая дочка. Как салютует ему нарядная столица, как радуются, приветствуя его маршала, орденоносца Победы люди, и она рядом, непременно под руку. Он герой и она его боевая подруга, жена. Как бы она его ждала усталого со службы домой и кормила ужином. А он подкидывал и прижимал к груди дочку. Сердце сладко сжималось, и она улыбалась.

Она не догадывалась, что вытянутый силком и хитростью из него ребёнок, стоивший ему огромных нервов, не вызывал в нём никаких чувств. У мужиков так бывает. Они с азартом могут воспитывать чужих детей любимой женщины и напрочь забывать своих. Так они устроены, из такого теста слеплены и ни чем их не прошибёшь.

Но она об этом думать не хотела и одни счастливые картинки в её фантастических мечтах сменяли другие, а он не появлялся. Она приуныла, а потом запаниковала. Отношение окружающих её людей к ней тоже менялось на глазах. Ведь вовсю ползли слухи, что он в жене и семье души не чает и при каждой свободной минутке катит к ним. А она, Галя, всего лишь "походно-полевая жена", про которую за ненадобностью забыли. "Матрас", как сказала санитарка. Верить в это не хотелось, чувствовать себя проигравшей тоже. Сегодня так обрадовалась его приходу, когда сорока на хвосте принесла эту новость, летела аж ног под собой не чувствовала и на тебе. Оказывается он приехал, чтоб забрать ребёнка. Её надежду и страховку. Пока эта девочка с ней у неё есть шанс. Мало ли что он решил. Она не позволит. Она надеялась остаться при госпитале рядом с ним. Так больше шансов. Да, да! Она должна быть рядом с ним. Надо тянуть время. Тем более, ей уже не уделяли столько внимания, не старались угодить и улучшить её положение. Но сколько не тянула всё же пришлось отправиться в тыл. В этот раз никто не захотел помогать, понимать и входить в её положение.

Домой ехала, как все. Её выперли в два счёта и глазом моргнуть не успела, а так хотела остаться при нём. Жалела, что не получилось попасть на парад. Хотелось посмотреть на него. Говорят: на коне и в парадном мундире, он был неотразим.

Из Германии, отстукивая бессчётные километры, шёл длиннющий состав. Медленно тащились вагоны по немецкой, польской, а потом и нашей земле. В вагоне набитом сверх всякой меры возвращалась она в Москву. Разве так мечталось и хотелось!? Да, высоко летала… Было ужасно горько. Но она старалась не показывать это, натягивая на себя всю туже дежурную улыбку. Всё так глупо получилось. Может, не надо было рожать? Нет, нет, это единственная дорожка к нему, за счёт которой она будет его держать всю жизнь на коротком поводке. "Я помучу ему воду, наведу тень на плетень и поставлю ему палки в колёса. Благо у меня есть чем. Он не мало рыдал на моём плече. С лёгким сердцем- виноват, я попорчу ему кровь". Совесть давно уже не подавала никаких признаков, так почему и не расстараться. С ним у неё было не пойми что такое. Поэтому и тормозов быть не должно. Надеялась дура и до последнего ждала… Напрасно. Он больше не появился. Ловя косые, насмешливые взгляды, храбрилась, уговаривая себя и давая надежду измученной голове:- "Значит, не смог приехать. Должно быть, эта мегера, жена, караулит, не отпускает". Разве ей, старухе, быть рядом с таким орлом. Для этой роли подходит только она, Галя. Маршал орденоносец и она. Ничего что старый, ещё продержится лет пять. Зато завидовать все будут на то он и маршал, есть что показать. "Господи, а дома ещё предстоит объяснения с родителями. Они не в курсе моего провала". Так надеялась — обойдётся. Всё было просто замечательно, почему же пошло кувырком? Не надо отчаиваться. Он придёт, он обязательно придёт. Его совесть заест. Только надо встретить его во всеоружии. Чтоб не смог отказаться. Она молода, не то, что его потрёпанная корова. Он должен выбрать её. К тому же там взрослая дочь и ей нужнее женихи, а не отец, а их дитю расти да расти. Надо только подготовиться и всё хорошенько продумать. Он очень обязательный и непременно не оставит ребёнка. Но этого ей мало. Ей нужен он для себя. Не может такого быть, чтоб она осталась одна с ребёнком и один на один с судьбой. Кавалерист чёртов. Из-за его упрямства её мечты, взбрыкнув, встали на дыбы, и унеслись себе, не помахав даже крылышками, в заоблачную даль, жестоко кинув её на грешную землю. Но нельзя терять надежду. У неё есть шанс — его дочь.

Пошла за кипятком и услышала насмешливый шёпот медсестёр:

— А "воробушек" то и не чирикает уже. Вот тебе и прошла Крым, Рим и медные трубы. Так лезла напролом и топала резво с брюхом на Берлин. Теперь ползёт обратно.

— Точно накрылась лафа. Рыцарь, помахав ручкой, ускакал на розовом коне. Прогулка с маршалом по Красной площади накрылась.

Девчонки смеялись в своё удовольствие. Сцепив зубы, словно ошпаренная, забыв про кипяток, вернулась к ребёнку. Девочка грызла кем-то вложенный в маленькие пальчики пряник и моргала голубыми глазками. Вырвала, стукнула по рукам. Ребёнок заплакал. Додёргала себя до того, что когда сбоку или сзади раздавался смех, ей казалось, хохочут непременно над ней. Ей даже слышался шёпот: "Ребёнок? У Галки-то? А вы разве не в курсе? Так "подстилка" Рутковского она". Галя зябко передёрнула плечами. Война кончилась, и у людей к морали враз стал другой подход. А рядом кто-то сказал: "За всё надо платить". Это не обращено было к ней. Двое просто разговаривали между собой. Но она отпрянула, как от удара. Скрипела зубами от злости убеждая всех и кого-то невидимого: "Ничего, это ещё ни конец, они услышат обо мне. Я им покажу. Я добьюсь".

Она не знала как это будет и кому ей так хочется "показать", просто душившей обиде надо было куда-то отлиться. Рыдать на глазах у всех нельзя, вот и распирает болью грудь… Хотелось надеяться на то, что он не может вот так просто от неё отвернуться.

А поезд, равнодушно отстукивая колёсами приевшийся за дорогу мотив, мчал вперёд. Мимо проносились чужие, притихшие поля и бурлящие радостью победы и ожидания полустанки, чужая радость и чужая жизнь.

Война, война. Кто-то очень точно сказал: "Нет большей беды, чем её начало. И нет большего счастья чем её конец. И между этими концами четыре года. Четыре года человеческой жизни. Жизни городов, стран, земли, людей…"

В ночь с 8 на 9 мая началась стрельба по всем фронтам: из Москвы по радио было передано сообщение о капитуляции гитлеровцев. Стихийный салют из всех видов оружия гремел над Германией. Казалось — солнце светило особенно ярко. Народ бросался в объятия друг друга. Всюду во всю мощь играли оркестры. Люди пели песни и ходили, смеясь, толпами. Вроде бы сразу же мирно и очень весело стало. На всех немецких домах появились самодельные белые флаги. Это были какие-то необычные дни. Все добродушные, чуть- чуть задумчивые и немного хмельные. Он ехал и думал, какая пышная и красивая в этом году шумит весна. Цветут в маленьких палисадничках дивными цветами кустарники и цветы. Кружатся в свадебном белом наряде в танце сады. А по небу лёгкий ветерок гнал белые маленькие, словно души погибших солдат спешащих пронестись над Германией, облака. Подбежала женщина, сунула в окно ему букет, потом ещё. Он вдыхал аромат мирной счастливой жизни и думал о Юлии с Адусей, о сестре Хелене, которая жила с ними и наверняка поджидающих его у крыльца. Ужаснулся тому, что чуть бездумно не потерял семью. Нет, нет, лучше не вспоминать, ту дурь. Но в палисадничке сидела на раскладном стульчике одна Ада, возле её ног лежал внушительных размеров пёс. Подумал: — уже и сторожа мирной жизни завели. Пригрелся хвостатый. На крыльце с рукоделием посиживала Хелена. У дерева стоял новенький, никелированный велосипед, с фонарём на руле и звонком. Он просто горел на солнце. Значит, танкисты успели, доставили. Для Адуси старался. Пусть катается. Завидев машину отца, дочь вскочила и чуть не уронив красавец велосипед, побежала на встречу. Пёс, заливаясь лаем, за ней. Хелена тоже вскочила, но с улыбкой пропустила Аду вперёд. Не успел он выйти, как дочка, примяв цветы, прыгнула не нарушая ритуала ему на грудь.

— Папуленька, с Победой! Ты у нас молодец!

Первое что он сказал поцеловав дочь:

— Адуся, где мама?

Та погладив его грудь попыталась успокоить:

— Ей немного не здоровится. Она прилегла.

— Что с ней? — не дожидаясь ответа и сунув в руки дочери цветы, он второпях прижал к груди сестру и помчал в дом. Ада, сопровождаемая собакой, следом. Хелена, сдерживая пса рвущегося за Адой, осталась на крыльце.

В глаза бросился стакан воды на столике перед кроватью и пакетики с порошками. В комнате пахло лекарством. Юлия лежала на бочку, глаза были закрыты, по тому, как ровно вздымалась грудь, понял, что спит. Он взял её свешивающиеся пальчики и поднёс к губам. Обернулся к вошедшей следом дочери:

— Ада, что случилось?

Дочь смерила его таким удивлённым взглядом, мол, слабо догадаться.

— Нервы. Страшно переживала за тебя. Последние же бои. Пап, это всё и мы их добили?

— Всё, Адуся, всё. Я в дороге узнал. Сегодня 8 ого мая был подписан акт о полной, безоговорочной капитуляции немецко-фашистских вооружённых сил.

Ада прижалась к его рукаву щекой. Встав на цыпочки чмокнула в щёку.

— А я-то, думаю, с чего все палят не жалея патронов…

— Это изливается радость. Я вчера вечером возвращался в штаб, въезжаю в город и вдруг вспыхнули фонари на столбах, спереди, сзади и окна жаром горят. Я растерялся. Конец войне! Это мир, дочка! Ты иди, я с мамой побуду.

Я давно проснулась, почти сразу же, как только его дыхание обожгло мне щёку. "Жив, здоров и, слава богу!" Я знала, чувствовала, что он поедет туда, к "воробушку" раз поставлена точка в главном его деле. И если он с нами, значит, точка нарисовалась и там. Значит, небеса оказались ко мне благосклонны. Я ничего не собиралась выяснять по этому поводу у него, ему не доставит удовольствия, а мне так легче. Последние дни я извелась. Он догнал немцев до Берлина. Теперь он непременно должен разобраться и в своей каше. Казалось, нет повода для беспокойства, но жизнь любительница преподносить мне сюрпризы и всё развернуть в один миг не в мою пользу. Последние бои, страх потерять его и предстоящая их встреча с "воробушком" подкосили меня. Я ясно понимала, что эта девица напоминая про чувство его вины и моей неуверенности, вечно будет стоять между мной и им, мне не выиграть борьбу с собой. Я так устроена. Чтоб жить дальше мне нужна вера в него, уверенность в нём до конца жизни, его любовь… И вот сейчас увидев его на корточках перед кроватью, я страшно обрадовалась. Главное, что жив. Остальное второстепенное. Наблюдая за их разговором с дочкой, пыталась понять, что меня ждёт. Но он был обычным, ровным и спокойным. Адуся вышла и муж, коснувшись моих губ, прошептал:

— Подсматривать не хорошо…

— Я любовалась…

— Люлюсик, я скучал.

Его шёпот обжёг губы, глаза затягивали в свою глубину. Птицей трепыхалась мысль, в совокупности с обомлевшим от счастья сердцем, он мой. Только мой! Я вскинула руки и притянула его к себе. Как хорошо, что дороги кончаясь приводят к дому! Спасибо Богородица, я твоя вечная должница.

— Я так ждала… Готова была идти за тобой пешком, даже босая… Ещё б немного и не сдержалась…

Его губы заскользили поцелуями по её бледному от тревог и тоски лицу.

— Это спасает меня. Люби и жди меня, радость моя, всю жизнь. Прости меня, солнышко, я виноват и не заслуживаю тебя, твоей любви и покоя рядом с тобой. Опять прибавил тебе седых волос, морщинок… Но я люблю тебя, мой свет и твои морщинки, и седину и не могу жить без тебя… Прими меня такого и держи крепко не отпускай…

Он вспомнил те дни, в которые чуть-чуть не потерял её и содрогнулся.

Юлия провела пальчиком по его морщинкам под глазами расправляя их, затем по щекам, подбородку и сказала тихо-тихо совершенно о домашнем:

— Я должна тебя покормить…

— Попозже. Я полежу с тобой, отдохну…,- чмокнув маленький подбородок, улыбаясь, заторопился защёлкнуть замок он.

Если б я его не знала так хорошо… Я ждала без единого слова. Наговоримся потом.

За дверью резко дернув ручку недовольно забормотала Ада:

— Кто не успел, тот подождёт. Но почему это всегда я…

Мы рассмеялись.

Пока Юлия с Хеленой накрывали стол на веранде, они катались с Адой по очереди на велосипеде. У Костика ноги выпрыгивали за руль. Выглядело это потешно. Опять же спорили: чья очередь. Юля пожала плечами: "Ну ладно та коза ещё, а этот то седой, а разницы никакой". Хелена рассмеялась: "Мальчишка, какой был такой и сейчас, ни сколько не изменился". Когда всё было готово, она, сложив руки рупором позвала их:

— Идите есть! Быстрее, остынет всё!

— Вперёд, генералиссимус приказывает, — рассмеялся Рутковский и они, оставив в покое велосипед, припустили с дочерью наперегонки. Как хорошо без войны! Как чудесно жить в семье.

Чай пили в садике за большим летним столом в тени деревьев. Юлия наклонилась к столу и разливала из чайника напиток. Собака, в надежде добыть что-то съестное, крутилась под ногами. Ада с открытым ртом слушала отца. Хелена, не пропуская ни одного слова и уточняя непонятные моменты у Юлии, тоже. Он рассказал, что ему командир танкового корпуса, который первым встретился с британскими войсками, вручил приглашение фельдмаршала Монтгомери. Дочь моментом уцепилась за это, но он её тут же разочаровал, объяснив, что взять с собой не может. Всё по протоколу. С британцами у него уже неприятность случилась. Звонит ему как то в два часа ночи на КП фронта этот самый командир корпуса и сообщает о ЧП. Естественно, Рутковский спросил: "Какое?" И что услышал… — "В тылу наших передовых частей высадилась английская воздушно-десантная дивизия". Он дар речи потерял. Чертовщина какая-то. Столько лет ждали второго фронта — союзники отмалчивались. Теперь, когда они ни к бесу, и наши войска стоят под Берлином, добивая по всей Германии гидру эту, союзники вдруг высаживаются и не бить гитлеровцев, а в его тыл. Опомнившись, Рутковский спросил командира, что он с этими орлами сделал. Тот заверил, что все живы и здоровы. Отобрал документы, а десантников под стражу вместе с генералом Болсс. Командиру велел ждать, а сам быстренько принялся звонить в Ставку. Естественно, поступила команда, отправить их восвояси. И вот теперь ему предстояло увидеться с Монтгомери.

— Ну я ему скажу!

— Костик, аккуратнее…,- разволновалась Юлия.

— Люлю, не волнуйся, я интеллигентно ему намекну, а если мало и объясню, но он поймёт.

Юля подняла глаза к небу. "Как хорошо, что Костик не знает английского. А натюканный переводчик не рискнёт переводить его азарт".

— Мне кажется, тебя не зря направили на этот участок. Догадывалась Ставка об таких пиратских фокусах союзников. Стараясь не допустить их и быстрее преодолеть такой мощно укреплённый и важный район, и был выбран ты. Другой бы никто не смог столько отмахать за короткий срок и показать британцам дулю. А Берлин было и без тебя кому брать.

Он смотрел на неё и понимал, что её бабья логика, возможно, и на сей раз права. Похоже то, что успели быстрее англичан очистить от гитлеровцев эти земли и водрузить здесь свои флаги не мене важно чем штурм столицы фашизма.

Расставшись с женой, он поехал собираться на приём. Их отправилась группа. Начистились и навели на себя блеск. Всё-таки победители. Опять же едут не куда — нибудь, а к иностранцам. На окраине Висмара, не доезжая до поста, их встретили британские офицеры. Поехали за ними. Ждало не большое мероприятие с флагами, салютом. Переглянулись: хозяева в полевой форме, а они прикатили при параде. Монгомери пригласил Рутковского в зал. На стене карта. Улыбаясь, он предложил сфотографироваться около неё. Рутковский не возражал поняв — так задумано по протоколу. Да, ради бога! Какая ерунда, он попозирует. Но на ходу вворачивает ему:

— Всё это мило, но как вы объясните высадку десанта в наш тыл. Мы ведём кровопролитные бои, Гитлер бросил против нас всё, что у него ещё осталось… и тут, увы, в нашем тылу появляется ваша дивизия. Хорошо хлопцы разобрались, а если бы нет… Ваше командование даёт отчёт своим решениям?

У переводчика вытянулось лицо. Но маршал приказал переводить и желательно точно.

Он не без удовольствия заметил, как союзник смутился и доверительно сообщил, что немцы капитулировали перед ними ещё три дня назад. Но Рутковского так просто не сбить и он, натянув маску вынужденной любезности, продолжил гнуть своё:

— Тогда с какой целью вы вклинились между нашими частями? Не является ли это попыткой заявить претензии после войны на эти территории?

В лице фельдмаршала что-то дрогнуло, он покраснел и, оправдываясь, пытался заверить, что это было сделано исключительно для контроля порядка, на освобождённых территориях. Звучало несколько комично. Гитлеровцев разгромить сил хватило, а порядок наводить русские без англичан не смогут. Англичанин, принуждённо улыбаясь, постарался в дальнейшем увиливать от вопросов и пригласил на "фуршет". Рутковский предложил тост за непобедимого русского солдата. Стоя выпили по бокалу вина, сжевали по бутерброду и поговорили. "Да, не густо" Когда возвращались, мужикам пришла идея. Пригласить их с ответным визитом и угостить гостей по — русски, а не с бутербродами "А ля фуршет". От тех бутербродов всем было скучно. Вернувшись к себе, организовали коллективный праздничный ужин и отметили по своему день Победы.

А насчёт идеи? Задумано сделано. Девчата постарались, Люлю с Адой, Хелену он тоже привлёк. Продумали и торжественную часть. В почётный караул поставили кубанцев. В конном строю в полной казачьей форме. Загляденье. Англичане крутили головой и восторженно переговаривались. Потом Рутковский пригласил их в зал, где обильно и со вкусом были сервированы столы. Англичан такой приём ошеломил. Монтгомери был смущён. Сидя за столами все расслабились, и беседа приняла задушевный характер. Наши женщины были выше похвал. В заключении выступил фронтовой ансамбль. Англичан пришлось развозить. Офицеры смеялись: "Все были в таком виде, что лучше и не бывает".

На Москву потянулись эшелоны с победителями. Домой! Домой! Домой! — пели колёса бегущих по путям вагонов. Возвращались смертельно уставшие фронтовики-победители, они не в силах поверить, что всё позади, потому что в их глазах ещё плывут картины тяжёлых боёв. Они драпали, отступали, но всегда знали, были уверены, что победа будет за ними. Поэтому и победили. Сейчас они победители все. Члены одного братства, фронтовая семья. И забота у всех одна была — врага колотить. А завтра кто-то встанет к станкам, кто-то сядет на трактора, а кто-то с трофейным оружием и орденами Славы пойдёт грабить и убивать. С этого дня их дороги расходятся. У каждого своя жизнь начнётся. Всё это Рутковский понимал, глядя в след уходящим составам. Радость и грусть распирали его грудь.

Время было с утра и до вечера с одной стороны возвышенное с другой сумасшедшее. Очень много вобрало оно в себя… А семья была рядом. Сестра Хелена жила с ним под одной крышей. Юлия готовила его любимую еду и ждала к обеду, как водится ворчала за Аду. Он потакал её занятием по вождению мотоцикла и машины. Дочь мешая ложкой в тарелке отмалчивалась. Получал он. Выручил телефонный звонок. Позвонил Сталин, поделился своей идеей о проведение Парада Победы. Он был за. В Генеральном штабе закипела работа. Все понимали, что этот парад должен быть особенным. Со всех фронтов ехали в Москву сводные полки. Шли тренировки и шились мундиры.

24 мая с семьёй вылетел в Москву. В Георгиевском зале устраивался приём в честь командующих войсками Красной Армии. Он бродит под руку с Юлией и Хеленой по залам. Почему-то вспомнилось начало службы. Первые бои и первые награды: Георгиевские кресты. Он был уверен в смутные дни Гражданской войны, что жизнь страны не возможно зачеркнуть и запретить. Знал, что нужно подождать. Всему придёт своё время: вернутся офицерские погоны, георгиевские ленты, генеральские звания, главное, чтоб была и вела любовь к Родине. И вот он маршал. На груди две звезды героя. А вокруг знакомые лица, друзья и Юлия. Дружеские объятия, рукопожатия, улыбки находят их везде. Звон хрусталя, тосты, в глазах, сердцах у всех одно: "Победа!" Они награждены с Жуковым первыми именно такими орденами. Говорил Сталин. Потом концерт. Праздник и мирная жизнь. А он всё ещё там, в боях, на огненной полосе. Знал — это пройдёт не скоро. Он будет вскакивать по ночам, а она, целуя и успокаивая, уложит его на свою ручку и приласкает к себе. Юлия, улыбается.

Артисты, не в вообразимых нарядах дамы. Жёны замов Жукова почётным эскортом шествуют за мадам Жуковой, преданно смотрят ей в рот. Юлия держалась со всеми генеральшами ровно и далеко. Всё это раболепство ей как и Косте чуждо.

Хелена, желая их оставить одних, всё посмотрела, и ссылаясь на усталость, попросила отправить её домой. Он вызвал машину. Они остаются одни и долго-долго танцуют. Потом усталые бредут по ночным, но шумным улицам. Он крепко обнимает эту маленькую женщину, наклоняется и шепчет:

— Японцы говорят: чем спелее вишня, тем слаще плоды. Это точно, чем дольше наша любовь, тем она слаще. Безумно тебя люблю. Я немного пьян. Пьян: от мира, от счастья, от твоего такого мирного и элегантного наряда. Как он тебе идёт. Как ты мила и прекрасна.

Огоньки салюта зажигают в её глазах светлячки, она улыбается и отвыкшая от каблуков спотыкается, он подхватывает её на руки и ныряет в тихий, тёмный подъезд. Её шёпот сквозь смех только распаляет его. Она посмеиваясь всё-таки игриво шепчет:

— Увидят, скажут, сошло старичьё от счастья с ума.

Он не спрашивает — счастлива ли она с ним? Эгоистично уверен, что непременно. Просто прислоняет её к стене и целует.

— Пусть говорят, что хотят, это мой день, я имею право на счастье.

Юлия улыбается. Он, конечно, имеет. А разве она нет? В чём же её счастье? Наверное, всё же вот в нём. В её большом, улыбчивом эгоисте перед котором капитулируют все женщины, но его сердце и душа принадлежат только ей.

Они стоят на пороге собственной квартиры. Юлия на его руках. Чулки засунуты в его карман. Её ноги босы, а туфли болтаются на пальчиках. Ада критически осматривает их:

— Родители, вы вообще-то, где шастали?

Они виновато улыбаются и он, оттесняя дочь, проходит с, прижимающейся к его груди Юлией, в спальню.

— Пап, с ней чего? — топает за ними Ада.

Юлия, отмахивается и сквозь смех просит:

— Исчезни.

Он носком сапога перед носом дочери захлопывает дверь. Падают на кровать и хохочут. Слышно, как ворчит Ада:

— С ума сошли. Думайте что делаете, напугали страх… Хорошо хоть тётя Хелена спит и ваших чудачеств не видит.

Хелена не спала и очерёдной раз порадовалась за брата. Она заметила, что почёт и ордена большого удовольствия ему не доставляют, наоборот, дискомфорт. Всех лучше он чувствовал себя в обществе солдат и семейного очага. Жинку выбрал славную и любит она его. Дай боже им долгого-долгого счастья.

Но праздники имеют особенность быстро кончаться, и они возвратились в войска. По мимо текущих дел появились новые. Рутковскому пришлось заниматься совершенно непривычными вопросами. Освобождённые страны поднимались из руин и приходилось помогать. К тому же, их с Жуковым вызвали в Москву на парад. На семейном совете было решено, что Юлия отправится устраивать семейное гнёздышко к новому месту службы. Его назначили командовать Северной группой войск, которая будет размещаться на территории Польши и Юлии придётся заняться в Легницах домом (она так пожелала), а с ним поедет Адуся и Хелена. Хотя ему так хотелось, чтоб Люлю была в такой день рядом… Но отчего-то она решила поступить именно так — остаться, отправив с ним Аду. Когда он присоединился к процессу вопрос стоял только в том: кто будет принимать и кто будет командовать Парадом Победы? Все сошлись на Сталине. Принимать должен он. Тот походил, покурил трубку и сказал: — Принимающий Парад должен выехать на коне, а я стар. Есть у нас два кавалериста. Жуков и Рутковский. Вот им и карты в руки. Рутковский был польщён. "Люлю, как жаль, что ты далеко, мы бы порадовались вместе. Но ничего, мы отметим это дело с Адусей и сестрой".

Было много тренировок. Кавалерийские навыки были подзабыты. Вскоре выяснилось, что скакать на коне ему не просто. Осколок в позвоночнике не молчал при такой нагрузке. Боль пронзала тело. Пот тёк ручьём. Но он никому, ничего не сказал. После тренировок отлёживался, но улыбки с губ не убрал.

22 июня вечером был приём в Кремле для командующих фронтов. Он был под руку с Хеленой. Гулянье затянулось и он попросил у Жукова машину отвезти её домой.

23 июня 1945 года столица выглядела по-праздничному; улицы, были переполнены людьми. Каждый старался подарить военным улыбки, радостные взгляды. Во всех чувствовалась уверенность в завтрашнем дне. Все говорили о том, что у нас хватит сил оплакать пепелища, залечить раны и построить ещё лучшие дома. Они гуляли полдня с Адой и Хеленой по московским улицам, от всего увиденного его охватывала не только радость, но и гордость. Постоянно крутится в голове мысль: "Отчего же всё-таки не поехала Люлю? Ада рядом — отлично, Хелена- хорошо, но они не Юлия". Он решительно не понимает причины её отказа, а свою просьбу к ней не считает эгоистичной. Он вообще ничего не понимает… Завтра 24-ого парад. Он волнуется жуть. Утром, не успев встать, спешит к окну. Небо затянуто тучами. Жаль. Провожает его Адуся. Хелена идёт с ним. Он с трудом натягивает тугой, сидящий, словно влитый, парадный мундир, увешанный орденами. Дочь поворачивает его к зеркалу. — Красавец! — он довольно улыбается и целует её в нос. "Действительно не дурён! Как жаль, что меня не видит Юлия".

Едет с сестрой в Кремль. За окном мелькают запруженные народом: улицы, перекрёсток, площади. Гремят, лопаясь, оркестры. Радостные лица в окнах домов, на тротуарах. Приветствия, цветы, смех и веселье. Тротуары, гостевые трибуны заполнены людьми. Хелена остаётся там. Жаль, что пошёл дождь. Но, наверное, это уж так задумано было свыше. Плачет небо. Льются слёзы замученных и погибших. Льются слёзы безвинно превращённых в пепел, прах и отдавших жизнь за свободу и счастье Родины. Он знал, перед ним те, с кем он прошёл от Москвы и до Германии, они не спускают с него глаз и он должен быть на высоте. Несколько минут прошли в абсолютной тишине. Затем на трибуну вышли руководители государства. И парад пошёл обычным порядком. Под ним вороной, совсем тёмный от дождя конь. Старается держаться строго и в то же время абсолютно естественно. Сейчас он с конём составляет одно целое. Он подъезжает к своему месту и останавливается. Раздаётся бой Кремлёвских курантов. Один… два….пять… десять! Когда из Спасских ворот на белом коне выехал Жуков, он поскакал ему навстречу. Давно не садился на коня, пришлось потренироваться, и вот сейчас скакал легко и уверенно. В повисшей тишине чётко слышны слова рапорта. Он видел перед собой миллионы. Всех тех, кто шёл с ним плечо к плечу четыре тяжёлых года к победе. Мёртвых и живых. Колонна несущая трофейные знамёна, замыкала парад фронтовиков. Над площадью стоит абсолютная тишина. Только гремят барабаны. Сквозь их дробь слышно, как глухо ударяются о мостовую древки вражеских знамён. Вспомнились слова Невского: "Поднявший меч от меча и погибнет". Он был так взволнован, что плохо, ещё что-то кроме этого волнения ощущал. Дождь разошёлся вовсю. Люлю права — получили фашисты сполна, как меч так и смоленскую дорогу…

После парада, был прием в честь его участников. Отказаться было невозможно. Его мокрый мундир в тепле прилип к телу. Остаётся загадкой, как его с себя удастся снять. Не иначе соскабливать придётся. Потом долго фотографировали их для газет, журналов, памяти… По окончанию поспешил домой, должны прийти гости. Хелена всю ночь месило тесто и пекла пироги. Надо проконтролировать, чтоб домработница с Адусей не ударили в грязь лицом. Потом был приём. Он представлял друзьям и Сталину Хелену. Гостевали не долго, свои гости на пороге. Промокший от дождя мундир так сроднился с его телом, что смех смехом, а снять невозможно было. Адусе пришлось ножницами разрезать рукава по швам. Пока приводил себя в порядок, начали прибывать гости. Пили в первую очередь за Победу, за погибших в том пекле и дошедших до Берлина. Пили за Родину и Сталина, за женщин, которые ждали дождались и нет. За него, за Рутковского, за фронтовое братство, за военные дороги и весну, которая несмотря ни на что цвела черёмухой. Самое время напиться бы от такого количества выпитого, но водка не брала. Вечером было большое народное гуляние, они, всем фронтовым братством, наблюдали из окна за многотысячной ликующей толпой. "Так радоваться и ликовать может только наш народ. Горюем, значит горюем, воюем, так уж воюем, гуляем — стоит дым столбом, а пыль коромыслом!"