Пятница, Кольцевая (сборник)

Пятница, Кольцевая

Субботнее утро началось для меня, как обычно, в пятницу вечером. Мне повезло – в метро я плюхнулась на свободное место и тут же закрыла глаза. Теперь меня не волновало, стоят ли рядом несчастные старушки, которым положено уступать место и за это потерянное место ненавидеть и тянут ли руку за подаянием «сами не местные», которые хотя и мучаются в жестокой и кровожадной столице, но ни за что не хотят ее покидать. Даже если напротив сейчас окажется «благоухающий» на весь вагон бомж, я, наверное, тоже не почувствую никаких изменений в спертой и душной атмосфере: все каналы, соединяющие меня с действительностью, уже перекрыты.

Должно быть, я начала засыпать. В темнеющем сознании, словно кометы, проносились обрывки фраз, совершенно бессвязные, но четко обозначающие реалии моей работы, моей семьи и всей моей жизни вообще: «Сальдо дебитовое…», «Мама, кузов… будем грузить…», «Там сосиски, свежие еще…», «Федеральные войска открыли огонь…».

И тут я увидела Алину. Она стояла на невысокой скале под прекрасным, абсолютно синим небом, возвышаясь над прекрасным, абсолютно ласковым и теплым морем. У нее была медовая кожа, сахарные зубы и выгоревшие на солнце светлые волосы, напоминавшие кучерявую овечью шерсть…

Вагон дернуло – поезд встал в туннеле. Значит, мое путешествие домой удлиняется минут на десять – пятнадцать. Я была этому только рада – сон стал обволакивать меня теплом и спокойствием, я вновь оставалась наедине с Алиной…

Алина начала приседать и отводить руки назад для прыжка. При этом она ни на мгновение не стала похожа на вызывающую смех статую ныряльщицы в столь далеком от нее Нескучном саду: там – застывший в нелепой позе металл, здесь – бросок быстрой змейки, ласточкино крыло, резанувшее воздух…

Алина прыгнула. Она вошла в воду бесшумно, не подняв брызг. Море как будто ждало ее и обняло, увлекая на глубину. Я почувствовала, как глаза у меня становятся теплыми от слез, – все было так умопомрачительно прекрасно: роскошный Юг с его вечным сиянием, цветением, благоуханием, девушка в объятиях моря и, главное, то ощущение радости и покоя, которое приходит лишь во сне.

Вагон снова немилосердно тряхнуло – поезд трогался. Одновременно с этим мой сон вытряхнуло из головы, и счастье осталось где-то там, по ту сторону.

Я не хотела подключаться к действительности, отнявшей у меня Алину. Я вытащила газету и уткнулась в нее.

До пересадки оставалось несколько станций. Пока мы их проезжали, я успела узнать, что на чьем-то дне рождения зарезали двух человек: одного – за плохую шутку, другого – за компанию. А еще кого-то замочил прямо на кладбище конкурент, там же и закопал – дешево и сердито, ни тебе наемных убийц, ни ритуальных услуг. Чья-то жена, по профессии врач, обиделась на мужа и обварила его кипятком, потом сама же делала пересадку кожи. А чей-то муж обиделся на жену и изнасиловал тещу. А чьи-то дети обиделись на родителей и сделали с ними такое, что про это даже не написали в газете…

Но может быть, все эти ужасы закономерны, и у мерзавки-жены действительно были причины обижаться на мужа, а у извергов-детей – на родителей? Ведь вечный конфликт Алины с мамой вырос не на пустом месте: мама никак не могла понять, как младшая дочь может быть такой юной и радостной, и прыгать со скалы в солнечное море, когда в ее возрасте уже положено портить осанку, горбясь над учебниками, и трепать нервы на экзаменах, или терять зрение, пялясь в компьютер и не расправлять до конца легкие, прирастив свои локти к столу среди зарослей бесконечных офисных бумаг. Мама хотела Алине только добра и не хотела видеть ее счастливой. Она хотела видеть ее такой, как я.

Меня выдавило из вагона толпой и понесло к лестнице, ведущей на переход. Я знала, что сутулюсь, но на мне лежал груз пятидневной рабочей недели. Я знала, что у меня потухший взгляд, но мне вполне хватало его, чтобы разбирать цифры на экране. У меня была смятая прическа и неживые от бесконечных окрасок волосы, но ведь надо мной не сияло абсолютно прекрасное небо. Мои мышцы давно растянулись и обвисли без упражнений, но ведь подо мной не плескалось море и я не стояла на краю скалы.

Я поднялась на последнюю ступень, слегка задыхаясь, но отдышаться времени не было – сзади напирала толпа. По приезде в Москву мне казалось, что уж где-где, а в метро человек свободен выбирать себе лучшую дорогу из всего множества разноцветных линий, переходов на другие станции и эскалаторов. Но я уже десять лет езжу одним и тем же путем и никогда не сбиваюсь с ритма, идя в толпе, и даже если сейчас я попытаюсь что-либо изменить, это окажется неуместным.

Я двинулась вперед, не переведя дыхания. Алина никогда не приезжала ко мне в гости, хотя я все время звала ее, мечтая в числе прочего показать ей легендарное московское метро, куда водят на экскурсии даже иностранцев. Но видимо, моя сестра считала, что от мраморного леса с мозаичными сводами следует держаться подальше…

«Алине до тебя далеко!» – рефреном повторяла мама на протяжении всей моей юности. Я же мучилась от того, как мне далеко до Алины. В мечтах я всегда представляла нас сестрами-близнецами, но наши дни рождения решили разделить, и мой пришелся на ноябрь, а ее – на апрель чуть ли не десять лет спустя. Затем я сама все больше и больше отдалялась от нее: успехами в школе (на фоне ее вечных неурядиц), правильными друзьями и приличным замужеством, и наконец отъездом в столицу – город мечтаний и чаяний. Затем вмешались непреодолимые силы, и нас разделили границы между странами СНГ и цены на билеты. Раз в год, во время отпуска, я приезжаю домой, и каждый раз – с надеждой на то, что путь к моему прошлому мне еще не заказан.

«А ты возвращайся!» – как-то с ухмылкой предложила Алина, когда я чистила на кухне картошку и жаловалась маме на придирки начальства. Я обернулась, чтобы возразить, и, наверное, впервые осознала, что мы с сестрой не близнецы. Я была в старом халате, верно служившем еще прабабушке, его выцветшие карманы я нагрузила анальгином и ношпой, а руки у меня чернели от картофельной шелухи. Алина, только что вернувшаяся с тусовки, щетинилась серьгами, продетыми в бровь, ноздрю, пупок; за плечами у нее оттопыривался рюкзачок с текстами подгитарных песен, а каждый ноготь на руках был выкрашен в свой эксклюзивный цвет.

При слове «возвращайся» мама молча выставила Алину из кухни. Та усмехнулась и отправилась в свою комнату читать «Властелина колец» и плести из бисера фенечки, а я вернулась к картофельным очисткам. Это было закономерно, и я давно смирилась с несправедливостью закона: несмотря на то что годовой доход Алины равен нулю, а мой обеспечивает сносное существование, сестре принадлежат все сокровища мира, мне же принадлежит раковина на кухне, заваленная немытой посудой и нечищеной картошкой.

Наверное, я никогда не уйду со своей нынешней работы, разве что на пенсию. Однажды наш офис показали по телевизору: сначала две минуты что-то бормотал начальник, а потом камера прошлась по всему помещению, выхватывая крупным планом самые сосредоточенные лица. В числе сосредоточенных была и я. К тому времени я проработала всего неделю, и мои отношения с компьютером напоминали дедовщину в армии (измывались, конечно же, надо мной). Вечером того же дня мне позвонила рыдающая от счастья мама и пробулькала в залитую слезами трубку, что ее мечта сбылась: я нашла свое место в жизни.

Мама искренне считала, что ее старшая дочь вытянула счастливый билет во всех лотереях, в которые жизнь заставляет с собой играть. Провинциалка, а закрепилась в Москве (в центре уже не осталось воздуха, только газы от рычащих машин). Получила образование (закончила бухгалтерские курсы; во время занятий я рисовала деревья на полях тетради). Работает в солидной иностранной фирме (там принято всегда носить улыбку и стучать на соседа по столу – это называется «корпоративная этика»). Вышла замуж за порядочного (как странно, что в Москве он стал просто москвичом и перестал быть «человеком из Москвы»). Родила ребенка, а матери – внука (день за днем он ждет меня в детском саду и плачет, потому что у него отбирают игрушки, а воспитательнице все равно).

Но мне осталось немного потерпеть – скоро пенсия, всего каких-нибудь четверть века. Все-таки не «пожизненное заключение». А может быть, я попаду под амнистию – выйду раньше по инвалидности. С этой надеждой мне легко ходить на работу. На меня даже странно посматривают коллеги, когда я, глядя сквозь них, прямо в свое счастливое светлое будущее, принимаю первичные документы или с мечтательной улыбкой делаю проводки. Я уже заранее знаю, что выйду на пенсию ранней осенью, чтобы лежа по утрам в постели (а не вскакивая с больной невыспавшейся головой) смотреть на гроздья рябины, тяжелые и яркие, как бусины из красного камня. Потом я буду неспешно вставать и никого не вытаскивать с ревом из кроватки, чтобы выпроводить в сад. Я буду завтракать, читая газету, и узнавать, возможно, бесполезные, но приятно заполняющие голову новости. Я буду спокойно и с удовольствием ходить по магазинам и покупать свежие овощи, а не нечто замороженное и, как труха, набивающее желудок. А вечерами я буду лежать в ванне и не мучиться от того, что это отнимает слишком много времени.

Переход на этой станции довольно длинный, вдоль него стоят те, кто не нашел себе места под солнцем и ушел под землю. Профессиональных попрошаек здесь почему-то нет, в основном все что-то продают: примитивные букетики, календари с умильными щенятами в корзинках, бардовские песни, исполняемые под гитару. Иногда я застаю тот священный миг, когда с «детей подземелья» собирает дань милиция. Слуги закона неумолимы в отношении цветов, щенят и бардов, но какая-то своеобразная этика заставляет их обходить одиноко стоящую на отшибе старушку. Она стоит на одном и том же месте столько, сколько я хожу по этому переходу, и всегда продает одну и ту же книгу – солидный том «Гражданская авиация». Если прочие неустроенные судьбы мне как-то примелькались, то, глядя на эту старушку, я всегда убеждаюсь, что иду верным путем.

Следуя этим путем, я и уехала из родного дома. Сейчас я очень часто возвращаюсь туда – в мыслях. Но не в тот дом, каким он стал сейчас – Богом забытая провинция, где свет и газ дают по часам, а воду – под хорошее настроение; старой экономики уже нет, новой – еще нет, а жизни у людей как не было, так и не будет. В мои воспоминания всегда вплетаются солнечные лучи, и мысли отдыхают, покачиваясь на волнах. Родной дом в моей памяти совмещает все великолепие рая со всей прелестью грехопадения: из морской зелени вырастают лиловые вулканические скалы, сверху на них проливается золотой небесный свет, и вокруг парят белоснежные ангелы, преобразившиеся в чаек. А дома облеплены лозами дикого иссиня-черного винограда, который остается несобранным, и его сок начинает бродить прямо в гроздьях. Но я возвращаюсь не столько в эту первозданную красоту, сколько в свое детское ощущение беззаботной радости, оставшееся там же, где и мой дом.

Я, конечно, знаю о том, что в одну и ту же реку, да, пожалуй, и в море нельзя войти дважды, знаю, но никогда по-настоящему в это не верила. Мне казалось, что нужно только приблизиться к моей сестре Алине, стоящей на скале, подняться к ней и взять ее за руку. Она повернет ко мне смеющееся лицо, мы вместе спружиним ноги…

Я так часто совсем уже приближалась к Алине, но никак не могла подойти к ней. Я делала шаг, поднимаясь на скалу, но меня начинали безжалостно дергать за руку… «Мама, пойдем, ты же обещала, ну пойдем!..» – «Стой, не дергайся, я завязываю шапку. Варежки где?» – «Туго, развяжи! Ну развяжи!!!» – «Что ты скулишь? Не можешь пять минут постоять спокойно? Сам виноват!» – «А я никуда не пойду-у-у!»

Это была не я. Я должна была стоять на горячем камне, обласканная солнцем, и шалеть от вида прозрачных, открывшихся мне глубин. И я настойчиво стремилась туда, под солнце, на свое место, но мне резко перегораживали дорогу… «Где у вас таможенные декларации по этой поставке?» – «Все лежало в красной папке, но при том, что половина офиса без спроса роется в моих документах…» – «А я к вам при вашей зарплате еще и персонального сторожа приставить должен?!»

Это тоже была не я. Это была какая-то злая карикатура на меня, а я уже победно вставала на уступе скалы, с радостью чувствуя прикосновение горячего Алининого плеча, но в этот момент до другого моего плеча тоже с осторожностью дотрагивались… «Мы в этом месяце платили за звонки по межгороду?» – «Нет, в субботу утром там была такая очередь, что я решила…» – «Смотри, если нам отключат „восьмерку“, дозвониться домой не сможешь ты».

И в итоге я уходила со скалы – то в слезах, то в ярости, то с тихим чувством вины. Уходила и с отчаянья пинала каждый камень, встретившийся по дороге вниз.

Пешая часть перехода закончилась. У эскалатора, ведущего на станцию, стояла вульгарно-миловидная нищенка с не совсем еще испитым лицом, подложившая под трикотажную юбку подушку и изображающая беременность. Пара выбившихся наружу перьев и небольшая вмятинка предательски указывали на происхождение большого живота, но люди машинально подавали ей деньги и уносились вниз на станцию, довольные собой. Я взглянула на перышки и тоже протянула деньги. Нищенка посмотрела на меня с ухмылкой. В ее взгляде была уверенная радость человека на своем месте.

…Я была абсолютно уверена в том, что, познакомившись с Алиной, мой будущий муж влюбится в нее. Я была в этом настолько убеждена, что даже не боялась их первой встречи, заранее зная – сестра приворожит его витающим вокруг нее духом бездумья и веселья. Но, к моему счастливому удивлению, муж остался к ней равнодушен. Он сказал, что с такими девушками, как Алина, хорошо проводить отпуск, а будни хорошо проводить с такими, как я. В итоге в Москву – к достойной семейной жизни, приличной работе и уходу за ребенком взята была я, а Алина осталась в неопределенности и на свободе. Поэтому первое, что я слышала, приезжая погостить домой, – это жалобы на сестру. Жалобы были классическими: не учится, не работает, встречается черт знает с кем и, главное, не собирается менять образ жизни. Я вполуха слушала мамины сетования – настолько я была рада, что хоть где-то во вселенной существует цветущая юная планета под названием «Алина» и что на этой планете есть жизнь (правда, не совсем разумная).

Я даже втайне полагала, что, может быть, и должна существовать масса серых людей, не видящих будущего и не радующихся настоящему, чтобы из них тянули соки такие яркие маки, как Алина, стремящиеся обнять лепестками солнце.

С самой Алиной я во время приездов домой разговаривала до странности мало. Может быть, она отвыкла от меня: смотрела куда-то в сторону, очень часто отвечала бессвязно, речь ее была какой-то замедленной, словно она подбирала слова. К тому же Алина стремилась как можно чаще и как можно надольше уходить из дома. Поэтому наше общение получалось до омерзения условным. «Ну как ты?» – «Да ничего».

В свой последний приезд я с тревогой заметила, что моя прекрасная мечта как-то поблекла. У Алины пропал ее чудесный свежий цвет лица, она сильно похудела. Мама озабоченно рассказывала, что сестра совсем ничего не ест («В манекенщицы готовится, что ли?»). Однако сама Алина казалась вполне веселой. Она действительно ела очень мало, хотя на кухне стояли целые шеренги баночек и пакетиков с какими-то изысканными восточными приправами, а заваренный Алиной чай каждый раз благоухал на новый лад.

Вечерами из ее комнаты тянулся дымок раскуренных благовонных палочек, легко позванивали колокольчики и звучала тантрическая музыка. Мы с мамой сидели на кухне и пытались одолеть экзотически пряную еду. Я чувствовала себя непосвященной на пороге буддийского храма.

– Опять ушла в нирвану, – вздохнула мама, – а нам зарплату пятый месяц задерживают.

…Я бросилась к выходу и успела выйти из вагона. Двери со стуком захлопнулись прямо за моей спиной. Несколько секунд я замедленными движениями вешала на плечо сумку, а затем пришла в себя и потопала к эскалатору наверх – в привычное существование.

Подошел автобус, и люди начали карабкаться на подножку, как солдаты на стену осажденного города. Я протиснулась и заняла удачное местечко – на площадке, в самом хвосте, возле запыленного окна с видом на каменно-серую набережную и на Москву-реку цвета испитого чая. В воде уже начинали отражаться огни большого города.

Я стояла и думала о том, зачем все эти стиснувшие меня люди так отчаянно стремятся попасть домой. Может быть, они надеются на какие-то новые, доселе не изведанные ощущения? Что касается меня, то я ощущения пятничного вечера знала наизусть…

…Сначала я попаду в детский сад и, пока буду собирать ребенка, услышу о том, кого из товарищей по группе он укусил, кого обозвал, а кого сразил демонстрацией своих обнаженных половых органов. Слушая все это, я буду мечтать о том, чтобы он никогда в жизни никому не давал сдачи, не выражал открыто своего мнения, а половые органы держал исключительно при себе. Потом мы пойдем домой, и ребенок будет радостно задавать несметное количество вопросов, а я буду безрадостно выдавливать ответы, мечтая о том времени, когда он наконец-то перестанет так живо всем интересоваться.

Мы придем домой, и, увидев уже сидящего перед телевизором мужа, я наброшусь на него за то, что он не пошел забирать ребенка из сада, а использовал отпущенное на отдых время для отдыха. Во время разборки я буду мечтать о том, чтобы мне ни с кем и никогда не приходилось ругаться, и чтобы все в жизни делалось правильно и приносило удовлетворение.

Я встану к плите и буду мечтать о том часе, когда перестану к ней становиться. Пусть этот час наступит одновременно с моими похоронами, он все равно останется светлой мечтой. Мы сядем ужинать и, выключая звук во время рекламы, будем обсуждать планы на субботнее утро. Первым пунктом будет значиться генеральная уборка.

Затем, когда глаза начнут слипаться и я уже не смогу отличить своего президента от президента Папуа – Новой Гвинеи, настанет время заканчивать пятницу тяжелым сном. Мы будем лежать друг подле друга, как два сугроба, и я буду мечтать о том времени, когда (почти через год) в душе наступит оттепель, и мы окажемся в отпуске на юге, в моем родном доме, когда я вновь увижу Алину, летящую со скалы в волну, и поверю, что жизнь существует.

…Этой осенью Алина собиралась автостопом приехать в Москву. Зачем, не знаю. Можно объяснить это тем, что Алине просто нечего делать, а можно сравнить ее с перелетной птицей. Вряд ли Алина приедет, чтобы повидаться со мной. Моя сестра интуитивно чувствует, где жизнь кипит, а где останавливается, и избегает гиблых мест. Она привыкла кочевать от оазиса к оазису, а я уже который год тащусь через пустыню. Мы не встретимся с Алиной, пока она в забвении отдыхает у воды, а я превращаюсь в мумию под лампами дневного света…

Добравшись до детского сада, я узнала, что муж меня опередил. Сразу всплыло в памяти, что сегодня – день рождения свекрови, и ребенка, видимо, увели поздравлять бабушку. Я отправилась домой, чтобы сделать то же самое по телефону.

Я шла, не веря в то, что у меня сегодня свободный вечер, и, откровенно говоря, не представляла, как им распорядиться. Раньше я любила заниматься спортом – по утрам делала гимнастику, по вечерам бегала в парке. В общей сложности разминка занимала часа полтора, и в это время я испытывала такую же легкость и душевный подъем, который, наверное, Алина испытывала каждое мгновение своей жизни. Но спорт я забросила несколько лет назад, и как-то странно начинать бегать сегодня вечером. Да и куда, собственно?

Поэтому скорее всего я просто лягу в теплую ванну. И даже не буду пытаться представить себе, что это море.

Я вышла из лифта, нашаривая в сумке ключ, и вдруг отшатнулась от своей двери и захлебнулась воздухом в попытке вскрикнуть. На пороге, прямо головой на коврике для вытирания ног, лежала Алина. Она, видимо, мерзла и пыталась согреться, потому что тело было скорченным, как у эмбриона, а ноги подтянуты к животу. Я плохо видела лицо – его прикрывали пряди волос, и я боялась их раздвигать. Когда санитары из подъехавшей «скорой» начали поднимать ее на носилки и Алинино тело распрямилось, я увидела, что джинсы с прорезями на коленях и свитерок натянуты прямо на купальник, а на ногах у нее разношенные босоножки, в которых сестра ходила на пляж.

Держа ее за руку по дороге в больницу и зная, что она не чувствует моей руки, я ощущала какую-то неимоверную пустоту внутри, словно во мне была пробита брешь, и все, чем я должна была мучиться в этот момент – сострадание, страх, надежда, разом ухнуло туда, а душа втянула черное ничто. Да так и не выпустит его теперь, что бы мне ни сказали врачи.

Стискивая руками лицо в приемном покое, я не знала, как заставить себя смириться с тем, что все кончено – скала рухнула, море ушло под землю. А внутри головы, натянувшись до предела, мучительно дрожали какие-то канаты. Что мне делать, когда врачи объявят свой приговор и находиться в больнице станет уже ни к чему? Звонить маме? Как? И главное, зачем? Родного дома больше не существует – солнце погасло, и виноград засох на корню.

Наконец вышел врач с усталой бесстрастностью на лице, и я поднялась, словно в зале суда.

– Передозировка у вашей… Кто она вам? Сестра? Такого в крови намешано…

Я продолжала напряженно смотреть на него, не воспринимая то, что он говорит, и ожидая истинного диагноза: над Алиной надругался большой город, и действительность прошлась по ней асфальтовым катком.

– А вы что, ничего не знали? – удивился врач.

– Мне казалось… она была счастлива.

– Вот-вот.

– Она умрет? – спросила я с уверенностью, которая меня ужаснула.

– Сейчас – нет.

Мне было очень тяжело добираться от больницы домой. Наземному транспорту я в это время суток была не нужна, а такси я никогда себе не позволяла – это было слишком хорошо и удобно для меня. Ну и дорого, конечно. Я пошла пешком и через четверть часа спустилась в метро, едва не всхлипывая от радости: я была на Кольцевой линии, а значит, почти что дома.

Мысли об Алине уже не заставляли невидимые канаты дрожать и рваться внутри головы. Я обессилила, как тяжелораненый человек, и сестре пришлось отступить, иначе кровотечение в душе не прекратилось бы никогда. Откинувшись на спинку сиденья и закрыв глаза, я думала, что, может быть, не стоит размыкать подземный круг какими-то пересадками, переходами, выходами на поверхность. Там будет ветрено и темно, и автобус растрясет меня на асфальтовых ухабах так, что все мое отчаяние разом прорвет наскоро закрывший рану тромб, и я умру странной смертью, не пережив вечера пятницы. Но в метро, где тепло и уютно, и всегда светло, у меня есть надежда переждать этот вечер и когда-нибудь, в субботу утром, сойти с эскалатора, ведущего наверх, сбросить сумку с плеча, распрямиться, почувствовать свое тело и по горячему прикосновению к волосам осознать, что солнце стоит прямо надо мной и что оно в зените.

До сих пор мне казалось, что в вагоне я еду одна – слишком поздно, станции безлюдны. Но, открыв глаза, чтобы сдержать слезы, я заметила наискосок от себя какую-то старушку. Не знаю, зачем я решила к ней приглядеться: возможно, меня удивила или показалась знакомой огромная тяжелая книга у нее на коленях… Да, это был тот самый том «Гражданская авиация», так и оставшийся непроданным за столько лет на бойком месте под землей.

Мне кажется, я успела удивиться тому, как поздно эта бабушка расстается с надеждой пристроить книгу. Я даже задалась вопросом: почему она вновь едет к той станции, где день за днем томилась в переходе, вместо того чтобы ехать прочь? Но тут старушка, не сводя с меня глаз, начала приподниматься. Я знала, что произойдет дальше – она предложит свою злополучную книгу мне – и вынести этого я уже не могла. Будучи в больнице, я попросила успокоительное, и мне щедро или бездумно выдали почти полную упаковку реланиума. Я начала судорожно выдавливать таблетки из фольги на ладонь: одна, две, три… Хватит или еще? Я должна беспробудно спать, когда она приблизится ко мне вплотную. Пусть увидит, что тормошить меня бесполезно, и поймет наконец, что мечты, что мечты…

И тут я увидела Алину. Она вновь стала такой, какой была, и я поняла, что обозналась, приняв за нее безжизненное тело на дребезжащей каталке, катящееся в бесконечный больничный коридор. Алина по-прежнему улыбалась, но теперь ее глаза чуть покраснели от морской соли, а слипшиеся и потемневшие от воды волосы плотно облепили голову и плечи. Она выходила из моря мне навстречу и балансировала руками на случай, если под ногой окажется ненадежный камень.

Я успела услышать, как объявляют мою станцию, но уже не могла тронуться с места. Несколько последних секунд, двери захлопнулись, и поезд закачался, набирая ход. Но я не могла расстаться с Алиной сейчас, когда мы вот-вот должны были по-настоящему встретиться, и когда я, сдерживая дрожь в губах и пытаясь улыбнуться в ответ на ее улыбку, наконец-то поняла, что Алина всегда будет видеть свое солнце. Даже сейчас, когда вокруг нас обеих стало так невыносимо темно.