Разношерстная... моя

Пролог

            У-бу-то сдвинул ветку на один палец. Этого хватит, чтоб разглядеть храм Ялитиранти. Почти целиком. Увидеть, что там вокруг него, не выйдет. Для этого нужно раздвинуть ветви на два пальца. Смотреть станет легче. Но тогда могут заметить и его.

У-бу-то ещё молодой вождь. Но опытный воин. Он водит в бой обе руки воинов. А его отец водит столько воинов, сколько пальцев на руках у восьми человек. Он большой вождь племени То-ку. Он великий У-ру-то-ку. Его имя носит в себе имя племени. Он заслужил. И У-бу-то заслужит.

Вот свершит чёрный подвиг, и станет У-бу-то-ку. Тогда он убьёт отца, и его назовут великим вождем. Белые великаны отдадут ему большие лунные ножи. Те ножи режут самые крепкие копья, будто тростник. Ни у кого нет лунных ножей, а у него будут. На целых пять рук воинов.

Тогда он построит много-много лодок. А после поплывёт на остров племени Но-бу. Он убьёт их великого вождя. Он станет великим вождём У-бу-то-ку-но-бу. А затем поплывёт на остров племени Во-су. И его имя вырастет, как ни у кого прежде…

            Бу-ко присел почти рядом – дотянуться вытянутой рукой. Он тоже сдвинул ветку на один палец. Он молодой, но хитрый и осторожный. Его нос лучше прочих чует джунгли. Его глаза остры, как у белоголовых клювастых падальщиков. И даже острей. Белоголовым с неба ничто не мешает видеть. А Бу-ко видит сквозь джунгли.

Скоро великий вождь У-ру-то-ку даст ему две руки воинов. Отец любит этого хитреца. Бу-ко всегда приносит добычу – даже во время долгих дождей. Отец верит ему больше, чем своему сыну. Думает, что ловкий хитрец его почитает, и потому не убьёт. Но Бу-ко убьёт его, как решит стать великим вождем.

А он решит – уже задумал, но отец слеп. Он стал слишком старым. Ему минуло шесть полных рук кругов времени жизни. Даже У-бу-то уже не так молод: прожил три руки да два пальца полных кругов времени. У него три сына и две дочки. Пора становится великим вождем. А Бу-ко…

            У-бу-то покосился на хитрого выскочку. Бу-ко выше его на полголовы. И в плечах шире. С ним будет нелегко тягаться. Однако это уже неважно. Тот, кто свершит чёрный подвиг, и станет великим вождем. Остальное просто ерунда. Лишь хозяин лунных ножей подомнёт под себя все племена.

Лишь ему отдадут свои жизни все женщины в бескрайних джунглях их острова. Весь большой круг великих матерей. А за великими матерями перед ним склонятся и воины. Куда денутся?! За великими матерями сила могучей Ялитиранти!

Правда, и тут подвох. Ялитиранти может наказать того, кто поднял руку на её многоликую дочь. Но если Ялитиранти не станет наказывать дерзкого, тогда он станет не просто великим. Он переродится в величайшего. Тут уж все остальные племена с других островов сами приползут к его ногам.

Испивший горячей крови многоликой дочери Ялитиранти обретёт силу непобедимого. Под рукой такого вождя все люди всех островов обретут силу… Только бы получить лунные ножи!

            У-бу-то обернулся. Пять белых великанов сидели на корточках в зарослях. Туго им приходилось. Влажная жара джунглей к ним беспощадна. По белым широким заросшим волосами лицам течет пот. Зачем носить волосы на лице? Глупо же!

Но люди, носящие лунные ножи, не могут быть глупыми. Это могущественные люди. Прежде в бескрайних джунглях острова таких не видели. Да и на прочих островах. У-бу-то и сам не коротышка, а Бу-ко и того выше. Но даже они оба не переросли плеч белых великанов. А в тех плечах белый человек равен двум воинам племени То-ку.

Могущественные воины эти белые. Но у них нет того, за чем они пришли в джунгли. На их землях не живут многоликие дети Ялитиранти. Великая богиня их не жалует. Потому великаны и пришли к У-бу-то. Пришли за помощью, и это равняет У-бу-то с белыми. Он может сделать то, что им не по силам.

            Эта мысль понравилась. Он вздёрнул подбородок и оскалил свои отменные острые, как у акул, зубы. У белых зубы обычные. Они их не стачивают, делая острее. Странные люди. Могущественные, но глупые…

Один из белых поднял на него свои светлые глаза. Взгляд тяжелый, холодный, мёртвый. Такой серой кожа нормального человека бывает лишь после смерти. У белых мёртвые серые глаза и мёртвые волосы. Волосы светлеют только у стариков, что дожили до детей своих детей. Но эти белые воины не старики. У них гладкая кожа и сильные тела.

А своими тяжёлыми лунными ножами они вертят, будто тростниковыми палками. У-бу-то не без труда поднимает такой и просто замахивается. Пару раз – на третий его почти не хватает. А у этих даже дыхание не сбивается, не рвётся.

– Чего эта мартышка на нас пялится? – проворчал под нос Дасий, в сотый раз отирая сочащееся потом лицо.  

– Не нравится он тебе, боярин, – равнодушно отозвался Лабуд, мерно водя точилом по кромке боевого топора.

– А кому это умордище тут по нраву? – хмыкнул Предиг.

Из всех дружинников боярина Дасия, что попёрлись с ним в эту дыру, Предиг был самым молодым – едва минуло двадцать. Но полусотник Борен поручился за парня, будто за себя. Видать, знал за ним нечто такое, что равняло сопляка со смысленными мужами его полусотни.

 Дасий не стал спорить. Как бы там ни было, Борен отвечал за исход этого опасного дела. Сам боярин нужен лишь для переговоров с купцами-гуфанами южных островов, что указали им дорогу сюда. Да привезли северян на своём корабле к этой лесистой кочке посреди океана. Он знаком с их языком да повадками – не раз навещал их острова.

Глава 1

– Дак, я ж и говорю: всего три воза! – горячился Ноздря, брызжа слюной и пучась раком, засунутым задницей в кипяток. – И при них целый десяток охраны. Не шантрапа какая-то. Мужики тёртые. Видать, из князевой дружины: еле-еле их завалили. Кабы не Юган, так, поди, и не управились бы. И ведь падла какая! Нет, чтоб уносить ноги, так насмерть встали. Уж такого мужикам, видать, за охрану возов насулили, что у тех жадность поперёк ума влезла. И купчик при них такой, что пальцы в рот не клади. Опасается чего-то паскуда: по сторонам так и зыркает. Идёт при солидной страже тайными воровскими тропами. Откуда такая заковыристость? Чего б ему не трактом брести? Да не с прочими обозами?  Ну, мы и порешили, что в его возах добро знатное. Как тут ещё рассудишь? Точняк груз заманчивый. Кабы не серебра цельная куча, что стырили с рудника…

– Да уж, не прибедняйся, – нарочито вытаращился на него Плешивый, дурашливо всплеснув жирными руками с обгрызенным мослом. – Бери выше! Золото с каменьями! Во всех трёх возах. По самую маковку.

Мужики захмыкали пренебрежительно: мол, трынди, Ноздря, да знай меру. И быть бы драке, но тут к столу, где заседала шумная компания, подошёл сам Юган. Вожак наипервейшей лесной ватаги. Да такая оторва, что о нём сказки при жизни складывают.

Юган опустился на лавку. Задумчиво нахмурился, не сводя тяжкого взгляда со злобно пыхтящего Ноздри. Тот всё клокотал да утирал рваный нос – награду за прежние разбои. Но препираться с насмешниками не лез. Опасался огрести от вожака за то, что выболтал про купца, которого они нынче отправили на тот свет. Понесло его по всем кочкам. Размахался языком, как баба. А всего-то и хотел, что похвастать разбойной удачей.

– Ноздри тебе в Тайной управе рвали, – наконец, деланно равнодушно молвил вожак, вытирая руки о рубаху служки, притащившего ему кружку пива. – А язык мне придётся вырвать.

– Дак… я ж тока…, – поспешил оправдаться Ноздря, покосившись на охальника Плешивого, но умолк.

Понятно, что в харчевню старого Бати чужаки сроду не заглядывали. Весь Стольноград ведает – а то и вся держава – что тут отдыхают люди особого толка. Наёмники да лесные разбойнички, уходящие на промысел подальше от столицы. Но и тут язык распустишь, так вовек из дерьма не вылезешь. Это, если он будет в запасе – тот век.

– И что ты тут натрепал? – отхлебнув пива, процедил вожак.

– Да, тока про тех богатырей, что ты нынче упокоил, – зыркнув по сторонам, подольстился Ноздря. – Да про купца, что впёрся на нашу тропу…

Больше стоеросина ничего проквакать не успел. Юган выбросил вперёд руку. Кривой степнячий нож располовинил болтуну горло. Ноздря завалился назад и сверзился с лавки,  трепыхаясь, как припадочный.

– Ну? Что он вам тут наплёл? – ненавязчиво повторил вожак, заглянув в кружку и тотчас её отставив.

– То самое, – невозмутимо процедил Плешивый, брезгливо отодвигаясь от подрагивающих коленей покойничка. –  Про купца при трёх возах. Да про десяток упёртых дружинников на лесной тропе. А больше ничего не успел.

– Чего ж ты его за язык не придержал? – насмешливо полюбопытствовал вожак.

– Я дураку не нянька, – цикнув, Плешивый равнодушно пожал широкими плечами. – Видать, важен был барсук, раз пасть так широко разевал.

Как и Юган, он считался большим умником. Эти двое – не в пример прочей разбойной братии – даже читать-писать умели. Что в державе Антания почиталось навыком редким… за ненадобностью. И нынче во всей харчевне старого Бати других грамотеев – помимо хозяина – днём с огнём не сыскать.

А его заведение не из последних. На больно уж выгодном месте стоит: вблизи главных торговых ворот Стольнограда. Только чуток в сторонке. Купцы, понятно, сюда не заворачивали. Для них понаставлены торговые дворы со своими харчевнями.

Но путь в заведение Бати они знали: нанять на охрану тех же разбойничков, порой, выгодней, хоть и дороже. Особенно в дальнюю дорогу на север, где грабили, и вовсе уж безбожно. И только сами же разбойнички на том пути могли бестрепетно вырезать лиходеев всех мастей и подданства.

К старому Бате купцы заходили без опаски: городской воровской сволоте сюда путь заказан. В его харчевне за мошну можно не опасаться: этот остепенившийся, но некогда грозный разбойник бдительно охранял свои интересы. И тех, кто пытался очернить его нынешнее доброе имя, стареющий верзила – косая сажень в плечах – без предупреждений и прочей ласки отправлял на тот свет.

– Дурной был, – задумчиво вычищая всё тем же ножиком грязь из-под ногтей согласился с Плешивым Юган.

Тот хотел что-то ответить, но вожак дёрнул оттопыренным пальцем. Плешивый осёкся, полуобернувшись на тяжкую поступь Бати. Двое служек уже подсуетились, оттаскивая прочь от стола свежий труп. Хозяин харчевни не приветствовал такие забавы. Но пребывал в уверенности: Юган просто так, за здорово живешь, кровь не пустит. Знать, Ноздря чего-то учудил, чему и сам старик был бы не рад.

– Всем ли довольны? – чинно осведомился он, присаживаясь рядом с вожаком.

Мужики нестройно благодарили хозяина за хлеб-соль. Затем прихватывали блюда с кружками и откочёвывали за другие столы. Пухлая румяная служанка скоренько протёрла перед ним столешницу. И ловко опустила на неё поднос с дорогой стеклянной бутылью, чарками и миской квашенной капусты.

Глава 2

Батя задумчиво уставился на прочие шарики: поувесистей да цветом темней. И сухо молвил:

– А этими катышками я винцо сдобрю.

– Людей-то не жаль? – задал Юган пустой вопрос.

– Жалко. Как без этого? – притворно вздохнул старик, замахнув последнюю на сегодня чарку. – Я ж не зверь. Так, – уже деловито забормотал он. – В самогон их бросать бесполезно. Только зелье зря попортим. Наше пойло ни одна лихоманка не возьмёт. Тут без винца не обойтись. А за те монеты, что винцо стоит, и через разрыв сердца помереть запросто. Однако же и от подношения драгоценного никто уж не откажется. А кто и запривередничает, так того мы вручную обрадуем.

– И твоих всех? – удивился Юган беспощадности хозяина харчевни.

Ибо старик заботился обо всех, кто у него трудился, не скупясь.

– Всех, – бесстрастно ответствовал тот. – Поздно милосердствовать. Они уж тут понаслушались, чего ни попадя. Прям, подарок великий державникам, как подвесят их на дыбе. Семьям пособим по смерти кормильцев, вот то на то и выйдет. Давай, собирай вкруг себя покойничков. Покуражься напоследок щедростью. А я пошёл распорядиться.

Утомившаяся, было, разбойничья гулянка, разом воспряла. Да и как тут не взбодриться, коли Юган проставляется с державной щедростью. Сам хозяин харчевни с пониманием и уважительностью не кружками щербатыми под дорогое вино оделил. Дорогими чарками – едва и насобирал-то. Даже десяток серебряных не пожмотничал выставить – оценил Юган основательность старика.

И с закуской знатной не поскупился: служки тащили из погреба всё самолучшее. Да сами же по слову хозяина разливали винцо. Дабы за него не хватались пьяные дрожащие лапы, и ни единой капли потравы не пропало задаром. Служки, понятно, успели украдкой пригубить, раз уж подвернулся такой случай. А девку-прислужницу с поварихой да поварёнком Батя угостил самолично. Успели им пересказать о последнем подвиге Югана, нет ли – старик не пощадил никого.

Вожак не без напряга ожидал каких-нибудь резей да боли в брюхе. Но пирующие с Отрыжкиной потравы даже икотой не разжились – не говоря уж о пене из пасти. Пили, жрали, будто до сего момента и не проторчали в харчевне битых полдня. Задирались и хвастали. А сами один за другим, как бы невзначай, опускали с устатку на стол головы. Засыпали разбойнички – и прочие, кто нынче подвернулся под руку неласковой судьбе – мирно.

Самого Югана тоже тянуло в сон. Но он держался, желая лично удостовериться, что всё прошло, как задумано. Когда за столом уж еле-еле возился пяток самых крепких гуляк, ему показалось, что в помутневших глазах Плешивого сверкнула догадка. Тот через силу заставил себя подняться и поплелся к двери – Юган не стал его останавливать. Загадал: коли выберется, значит, так тому и быть. Но Плешивый рухнул за три шага до выхода и боле не встал. Сам Юган сдался, когда последняя башка ударила лбом в стол.

Весть о том, что в харчевне старого Бати потравили всех – заодно с самим хозяином и его слугами – в мановение ока облетела всю столицу державной земли Антания. Тут не только свой же разбойничий люд – понаехали и державники из Тайной управы. Эти не оставляли без внимания никаких подобных странностей да чудес.

Скорбно голося, известная травница Отрыжка откачала лишь двоих: самого Батю да молодого разбойного вожака Югана. Поймать которого за руку державникам пока не удавалось. Верней, у них не было повода слишком стараться с этим делом. Ибо Юган меру знал, державную политику понимал верно и мзду на благо Антании вносил исправно. Среди разбойников мало, кто вёл себя столь же прилично, заслужив особое признание.

Хранивόй – старшѝна Тайной управы – неспешно обошёл трапезную, брезгливо сторонясь трупов. Был он невысок, худощав да редкобород. И страшен для Стольноградского ворья пуще батюшки Государя вседержителя вкупе со всеми небесными покровителями народа антанов. Ибо Храниво́й был до обидного умён. Хитёр же и вовсе уж для воровского люда оскорбительно. А всякие там покушения на жизнь отскакивали от него, как горох от стенки.

Правда, с последним бывалый державник нипочём бы не управился в одиночку. Ибо всеведущи лишь боги, а неуязвимы только вода с ветром. О его безопасности – пока ещё успешно – заботился ро́дный племянничек, что служил в той же Тайной управе десятником управской дружины.

Его старшѝна умыкнул из государевой охранной сотни. Сманивал долго и нудно. При том бесстыже употребил даже материнское влияние сестрицы, загнавшее десятника в тоскливый тупик безысходности. Государю вседержителю было чхать на то, сколько у него сторожей: от потери одного мир не перевернётся. Родная же сестрица только порадовалась, что сынок будет служить при дядюшке, набираясь ума-разума. Глядишь, и женится – обормот бесчувственный.

Словом, влетел парень, как кот на псарню. Мечталось добру молодцу в дружине повоевать, а его сунули в крысятник вонючий. Со всякой там шушерой подзаборной валандаться. Служил он честно. Но все знакомцы утверждали в голос: норов у Тайми́ра сына Велисава с тех самых пор вконец опаскудился.

Бирюк бирюком, и человека ему задавить, что сплюнуть. При его-то медвежьих плечах и бычьей шее. А при вечно мрачной морде на душевность с этим дылдаком потянет, если ты деревянный иль каменный. И это в семнадцать-то годков! Что ж с него будет, когда щенок заматереет?

Храниво́й закончил осматриваться и вернулся к стойке, отирая руки платочком. Он задумчиво уставился на подпирающего дверной косяк племяша и наставительно вопросил:

Глава 3

            Широкое подворье боярина Надослава Кре́пши расселось чуть не на пол улицы. Среди прочих именитых домов. Почти у подножия белого холма, что венчал кремль самодержца Антании. Никто уже и не упомнит, в какие незапамятные времена древние антаны облюбовали тот холм на перепутье дорог из всех прочих земель. Но с той поры вокруг кремля разросся огромный городище, что не знал удержу, ширясь век от веку.

И в самом его сердце красовались высокие каменные боярские хоромы. В три-четыре уровня. На верхних уровнях терема с просторными гульбищами во всю стену. На резных столбах под самую крышу. По лету на гульбищах за высокими перилами рассаживались бабы с девками, глазея по сторонам. А вокруг хозяйских хором гостевые палаты, и тьма всяких прочих дворовых строений.

Каждое боярское подворье само по себе малое городище, окружённое высоченной каменной стеной с заборолами. За ними по стене с утра до утра прохаживались охранники, поглядывая вниз на суетящийся народ. Или на пустеющую по ночи широкую улицу. На такую стену – в три-четыре человечьих роста – запросто не вскарабкаться. Да и ворота ей под стать. Больно уж крепки, плотно подогнаны, обиты железом, да подпёрты цепными кобелями.

            Нырша – прозванный так за пронырливость и ловкачество – с уважением оглядел ворота, что ради хвастовства стояли распахнутыми весь день. На дворе боярина Крепши ходила ходуном разлюбезная богатая жизнь. От которой городскому ворью отваливались чистые крохи.

Оно и понятно: не то, что в хоромы, а и на двор так-то запросто не сунешься. Хоть и народищу там толчётся несметно. Но, это лишь чудится, будто на дворе трётся, кто попало. Знают друг дружку псы да шавки боярские – от черномазой дворни до челядинцев из палат и охранных дружинников.

Стоит мелькнуть чужой роже, так враз в оборот возьмут: кто таков? И не только на дневном свету, а и в потёмках. Даже в Тайную управу сдавать не станут – боярин самолично решит: кого миром отпустит, а кого после и не доищешься.

            Нырша торчал напротив ворот не ради безделья. И не примеривался, как пробраться на боярский двор, стянув то, что плохо лежит. У него здесь имелся иной интерес. Отец с братьями велели высмотреть одну ловкую заразу, что намедни случайно попалась им на глаза. Да так, что глазам тем оба не сразу и поверили. Вот и турнули меньшого проследить за внучкой старого Бати,  которая неведомо откуда взялась годков пять тому назад.

Её и бабка Отрыжка внучкой кличет. А того быть не может! Ибо всем известно: так и не сошлась разбойничья вдовица с Батей, как тот её не уламывал. Где ж тут внучке-то объявиться, коли деток не было? Нескладуха.

Нырша пренебрежительно сплюнул. Утёр губы и вдруг напрягся: на дворе боярина кто-то шумнул. Трое конюхов – что вывели к высокому бескрайнему крыльцу двух осёдланных скакунов – заржали, явно кого-то подзуживая. Мол, гони её блохастую! Поленом её – паскуду! Шум со смехом и гиканьем докатился до серёдки двора, где Нырше уж всё видать, как на ладони.

Откуда-то слева туда выкатилась облезлая собачонка. Она ловко уворачивалась от дворни, пытающейся её приголубить палками. Не менее десятка здоровых лбов тщились окружить псину и забить ради пустой потехи. Но та уходила из-под шарахающих о землю дрынов с ловкостью малька на мелководье.

            А на крыльцо выплыл и сам боярин Надослав. Не побрезговал, вылез проводить высокого статного гостя в дорогой чернёной кольчуге и мягких тёмных сапогах южного кроя. Да при двух мечах, чьи рукояти торчали за плечами. И плащ, и штаны и наручи гостя тоже черней ночи. Лишь серебряная пряжка-скоба, крепившая на плече плащ, да такая же на поясе торчали бельмом на глазу.

Гость был ещё молод, но ста́тью тянул на зрелого мужика. Особо впечатляла его хмурая, грубая, будто вытесанная топором, широкоскулая морда. С тяжёлыми густыми бровями, вдавленными в череп серыми глазами и прямым перебитым носом. Коротенькая бородка скорей напоминала запущенную щетину, до которой всё не доходят руки. Как и до небрежно стриженной накоротко башки с торчащей, будто солома, светлой волоснёй.

– Таймир! – невольно выдохнул Нырша с щемящей злобой. – Падла…

Полусотник дружины Тайной управы пренебрежительно глянул на шутовскую охоту дворовых. Пожал боярину руку, будто равному, и сбежал с крыльца. Хозяин тотчас скрылся в хоромине, даже не приструнив струхнувших шкодников. Полусотник забрал у конюха повод. Но со двора пошёл пешком, а не вымахнул верхом, как оно ему привычней.

Опомнившись, Нырша бросил пялиться на ненавистного державника. И тут заметил, как собачонка сиганула за ворота на улицу. Где юркнула под гружёный мешками воз, пристроенный прямо тут же под стеной. Нырша рванул через улицу к возу, страшась не поспеть. И оттого дважды врезался в прохожий люд. Добро, хоть в мужиков, а не в баб. За тех одной руганью не отделаешься – шею намнут.

В свои двенадцать лет он был худ, но слишком долговяз. Потому-то, добравшись до воза, присел, дабы заглянуть под него. Глянул и поражённо отвалил челюсть: под возом заместо псины притаилась на корточках та самая внучка Бати. С виду годков семи-восьми. В пацанячьих штанах, сапожках и рубахе под пояском. Всё не дерюжное, а из тонкой замши, что носили лишь княжата с боярчатами. Только не цветной, а невзрачной серой.

Девчонка резко обернулась и попыталась вышмыгнуть из-под воза. Да Нырша успел-таки прихватить её за ногу и дёрнуть на себя. Паршивка зашипела и попыталась лягнуть его второй ногой. Но он зацапал и ту. Выезжая из-под воза на заднице, малявка всё шипела. А показавшись целиком, вдруг завизжала тоненько и пронзительно.

Глава 4

Ялька тряхнула головёнкой, но мужской навязчивый лик не пропал – засел там, будто жук под корой. Она ничегошеньки не знала о той самой породе, которой принадлежала с рождения. И не могла знать, ибо первое, что помнила в жизни: деревянный ящик да ужасные золотые цепи. А ещё большой корабль, что плыл и плыл по морю без берегов. Плыл бесконечно долго. И она бесконечно долго смотрела на тяжёлые сумрачные волны, когда её выносили наверх подышать чистым воздухом.

 Но откуда-то из неё самой в голову порой заползали нужные знания о таких, как она. Этим выползунам Ялька верила. Всё, что они ей нашёптывали, после свершалось: точь-в-точь. Вот и нынче она узнала про себя нечто новое. Новое и неотвратимое. Тот державник, что спас её от зловредного Нырши, есть Ялькина судьба во веки веков. И никого она уже до себя не допустит. Не сможет, как Отрыжка уже никогда не сможет омолодиться. А дед Батя…

– Прочисть уши, убогая! – окликнул тот, запихивая в пояс последний узкий ножичек. – Дрыхнешь? Заварила кашу, а теперь раскиселилась? Чего мордаха такая горестная? Небось, стыдобственно со старым дедом прогуливаться? На кобелей смазливых уже облизываешься, сопля жидкая?

– Не, на кобелей нет, – честно захлопала ресницами Ялька, прыгнула к деду и уцепила его за руку: – И не думала даже. А теперь и подавно поздно.

– Это, почему же поздно? – насторожился, было, Батя, помятуя, что у оборотенки всё, не как у людей, но спохватился: – После пожалишься. Вот-вот рассветёт. А мы всё на месте толчёмся.

Ночной сумрак уже тронула утренняя сероватая хмарь. Но воровской угол Стольнограда дрых без задних ног. Натрудившийся, нагулявшийся за ночь местный народец притомился. И расползся по своим халупам – славное времечко для нечестных дел против нечестивцев.

Батя, прикрыв седины наголовьем обтрёпанного длинного плаща, уверенно шагал по кривым улочкам да ущербным переулочкам. Рядом трусила невзрачная поджарая собачонка. Она отчего-то не крутила по сторонам башкой и не принюхивалась к предутреннему холодку. Увидал бы кто, мог и подивиться. Да только редких неугомонившихся бродяг они обходили стороной. А то и пропускали мимо, укрывшись за покосившимися щербатыми оградами.

Дом Оглодыша, заросший лебедой с крапивой, торчал за высоким крепким забором. Его хозяева справили совсем недавно. Калитка, понятно, накрепко заложена. Собачонка ещё в нескольких шагах от неё легла на брюхо и пропала с глаз. Здоровенная змея скользнула в дыру под оградой. И вскоре во дворе тихохонько заскрипело деревом о дерево.

Калитка приоткрылась, сонно скрипнув. Батя протиснулся на двор, не рискнув распахивать певучую сторожиху, которой нарочно не смазывали петли. Кто её знает: что она дальше запоёт? Змея дождалась его и скользнула в распахнутый продух, что опустился вместе с осевшим домом и лёг на землю. Дверь изнутри Ялька открыла не сразу. Поначалу слила из масляной лампы всё, что там нашлось, и смазала дряхлые петли.

По правде сказать, в одиночку она бы управилась с тремя спящими мужиками куда, как быстрей. Либо покусала, либо влила куда-нибудь бабкиной отравы. Но, дед твёрдо постановил: только резать. Отравой он пять лет назад уже нашумел, когда в его харчевне потравили всех сидельцев. И напоминать о том державникам Батя не торопился. Змея их тоже успела переполошить. Так чего ж рисковать понапрасну?

Зато добрый ножичек – дело в воровском углу столь обыденное, что никому не интересное. Оглодыш и сам падаль падалью, и сынки под стать – кто ж удивится их безвременной кончине от ножа?

Ялька зажгла свечу. Старый разбойник знал своё дело: скоренько оценил, кто, где валяется – прямиком на полу в куче рванины. Примерился и в единый миг перерезал все три глотки. Оглодыш успел распахнуть глаза и узнать Батю. Даже тщился привстать, зажимая рукой рассечённое горло. Но с хрипом саданулся затылком об пол и заелозил, подыхая. Случайно открывшаяся псу тайна оборотенки упокоилась вместе с ним.

Во дворе Батя не осторожничал со своими следами: для них были надеты новые сапоги. А вот змеиный след он затёр. Потом перелез через ограду за домом на другую улочку. Та привела разбойную парочку на пустырь. Там у костерка жались друг к дружке трое бродяжек, не раздобывших монет для ночлега под крышей. Они обернулись, когда услыхали на краю улочки собачье рычание да возню.

Присмотревшись, все трое рванули выручать сапоги, что нещадно трепала дурная псина. От брошенного камня та увернулась и с ворчанием унеслась прочь. А трое счастливцев схватились меж собой за новенькие щегольские сапоги с заковыристыми подковками.

– Носит вас по ночи, – ворчала отворившая им дверь Отрыжка, зевая во весь рот. – Угомона на вас нету. Ладно эта задрыга, а ты-то старый куда? За малявкой тянешься? Труха-то не просыплется? Пупок не развяжется?

Гундела бабка до тех пор, покуда Батя – обмытый да накормленный – не растянулся на широкой лежанке с периной. С одного бока к нему приткнулась хозяйка, с другого прилипла внучка. И маленькое семейство поторопилось прихватить на сон хотя бы чуток времени, что осталось до рассвета.

Таймир бродил по двору, распинывая мусор да камни: разглядывал следы здоровенных сапог. Слишком уж кричащие для такого дела – подумалось ему. Одни подковки чего стоят. Но иных следов – кроме Оглодыша с сыновьями – во дворе не было. Хранивой и кат, скоренько разобравшись с мертвяками, вылезли из дома со скучающе недовольными рожами. Столько понадеялись разузнать, а в итоге шиш с маслом.

Глава 5

            Таймир неспешно шествовал по широкой купеческой улице к большому торжищу. Из-за вечной толкотни да суеты он не любил там бывать. Но дядька утверждал, будто подарки полюбовницам лучше брать здесь.

            Ибо на двух малых торжищах Стольнограда иноземных купцов почти не бывало. А у тех за бесценок можно было купить какую-нибудь затейливую заморскую дребедень, что смотрелась вполне дорого. Неча баловать полюбовниц – бухтел Хранивой, разглядывая очередные покупки племяша. Борзеть начнут, а там их уже не остановишь.

            Нынче Таймир баловал молодую жену старшего сынка боярина Обро́на. А уж по части зазнайства за красавицей Драга́ной мало, кто угонится. Всякими же тряпками да бабьими цацками избаловали её и отец с братьями, и муж: глупый да рыхлый, трусливый да заносчивый. По своей родовитости сидеть бы гонористому недоумку Якославу рядом с Государем вседержителем. Вместе с прочими высокородными  в боярском совете.

            Но молодой Государь дураков не терпел. А прочие бояре были только рады не допустить в совет наследника боярина Оброна. Уж больно редкий случай: избавиться от соперника бескровно и наверняка. Сам Государь Антании вырос умным да хватким – весь в батюшку. Так что Якославу до седых волос не вернуться в кремль полноправным державником.

            По чести сказать, тот и не стремился. Признавал лишь пьяные кутежи да охоту. Боярин Оброн нередко устраивал своему никчемушному наследничку трёпку. Оттого Якослав уезжал на охоту подальше от родительских хором, куда и перетаскивал свои гулянки.

            Красавица Драгана, по такому делу, не видела причин сушить красоту на корню, а тело в неудовлетворённости. Свекровка не вылазила от волхователей да ворожей, свёкор из кремля, муж из загулов. Она же страстно желала, чтобы и Таймир не вылазил из её постели. Но, тот был гостем редким и недолгим. А потому каждое его явление высокородная распутница и капризница встречала попрёками. Попрёки же скорей всего обламывают зубы на подарках.

            Большое столичное торжище гудело растревоженным ульем на три улицы вокруг. Прогуливаться по нему могли только хозяева крепких плеч да лужёных глоток – остальные протискивались. Но державнику, что служил в Тайной управе, путь расчищали беспрекословно.

             Таймир медленно продвигался вперёд, для начала выбрав крайний правый торговый ряд. И бросал цепкие взгляды в распахнутые ворота одноэтажных каменных лавок. Дядька по своей опытности моментально выхватывал из мельтешения и разноцветья товаров необходимое. Но Таймир этакой удалью пока не отличался.

            Ему приходилось то и дело останавливаться и заходить вглубь лавки для ознакомления. Был он человеком, не падким на выпендрёж и знающим себе цену. Потому первым делом предупреждал о том, сколько намерен выложить за любую чепуху. К тому же прославился своей хамской прямолинейностью и готовностью распускать руки по любому поводу. И почти не нарывался на попытки выудить у него хотя бы на один серебреник больше.

– Каспадин дьержавник! – поклонился ему купец-харанг, мигом выкатившись на широкий порог своей лавки. – Рад фас фьитеть.

– Доброго дня, – кивнул Таймир, заходя в чистую лавку, благоухающую какой-то сладенькой дрянью. – Антаоль, я слыхал, к тебе недавно пришёл обоз?

– О, та-та! – засуетился купец, услужливо помахивая рукой в сторону одного из прилавков, будто лебедь крылом. – Тут у мьеня мноко-мноко нофий тофар. Што фи катовы платить?

Таймир молча выложил на прилавок три золотника. Купец всплеснул руками: то ли радовался редкому в Харанге золоту, то ли рукоплескал расчётливой бережливости, столь редкой у северных варваров. И в отличие от варваров он не набросился на деньги, лапая их и пробуя на зуб. А поклонился и скользнул за прилавок.

Превосходно зная своего немногословного постоянного покупщика, почтенный Антаоль принялся выкладывать перед ним и выставлять товар. При этом коротенько пояснял: куда это цеплять, повязывать, накручивать или мазать. Державник скучающим взглядом скользил по женским штучкам, но купец знал: этот суровый молодой человек запомнил каждое его слово. И сделает выбор, как только иссякнут и сам продавец, и его товар ценой в три золотника. 

– О, каспажа! – радостно поприветствовал кого-то приказчик за спиной Таймира.

Ему в голову бы не пришло оборачиваться, дабы не нарваться на знакомую бабёнку, каких бы кровей и возраста та не была. Купец с неистребимым пониманием опустил глаза, заметив на лице такого значительного человека досадливую гримасу. И тут же удивлённо поднял их снова.

– Доброго дня, Гратинша, – с тихой мягкостью в голосе ответила покупщица.

И державник немедля обернулся. В другой конец лавки неспешно потрусила старушка, которую он узнал и со спины. Завёрнутая в причудливые лохмотья, бабка, тем не менее, имела весьма чистые руки с ухоженными ноготками. А под ободранным подолом виднелись весьма не дешёвые мягкие женские сапожки.

Более же всего человека неосведомлённого могла поразить её высокая клюка с суковатым крюком в навершии. И с широким серебряным обручем на ладонь ниже его. Таймир знал, что несколько раз находились придурки, которые по незнанию или по пьяне отнимали у старушки клюку. Мыслили прибрать к рукам тот обруч, в котором немеряно серебра. Правда, это было давненько, ибо о наказании, постигшем воров, нынче знал весь город.

Глава 6

– Ешь давай! – нарочито строго приказал дед.

И Ялька мигом вцепилась зубками в самый большой ломоть ветчины.

– Хорош уже дуться, – ласково попросил Батя, наливая Отрыжке вторую чарку. – Чего она там опять учудила? В торговых-то рядах она у нас не ворует. Или опомнилась и взялась за дело?

– А вот ты у неё и спроси, – сухо предложила Отрыжка, подцепив чарку.

– Как ты её спросишь? – усмехнулся Батя, любуясь, как в пасти оборотенки исчезает второй ломоть. – Ишь, как челюстями-то работает. Теперь покуда брюхо не набьёт, слова из неё не вытянешь. Ялька, может, щец всё-таки похлебаешь?

Та замотала головой, не прекращая жевать: щец и прочего такого оборотенка на дух не принимала. Лопала лишь мясо да сласти для ублажения своей человечьей половинки. Но дед вечно дразнил её этими дурацкими щами просто из вредности.

– Не, девки, так не пойдёт! – прихлопнул он ладонью по столу. – Или выкладывайте, что там у вас стряслось, или выметайтесь. Оно мне надо: любоваться на ваши кислые рожи?

Отрыжка и бровью не повела, пропустив пустую угрозу мимо ушей. Ялька же недовольно заурчала: оторвать оборотенку от еды, когда та голодна, было непросто. Зверушка же – чего с неё взять?

– Благоюшка, не тяни, – вдруг как-то устало пропыхтел Батя и глянул на подругу исподлобья: – Чую же: недоброе случилось. А тебе все игрульки. После покапризничаешь. А я тебя потешу. Хочешь, ужиком стану пред тобой виться? А хочешь, и псиной попрашайной юлить.

– Да ну тебя, – досадливо, но не без удовольствия отмахнулась бабуля, и приняла от служки миску со щами.

Нахлебалась вдосталь, а после выложила всё разом. Что нынче на них с внучечкой свалилось. Только вот рассказать она могла лишь то, что видала в лавке своими глазами. Да потом ещё, когда Таймир – с перекошенной какими-то недобрыми мыслями рожей – вернулся туда.

 Сама-то Отрыжка к тому времени забрала то, за чем пришла, да умотыльнула в лавку напротив. Платок вон прикупила ненужный узорчатый. И всё лишь ради того, чтобы, роясь в товаре, дождаться Яльку. Да присмотреться: не вернётся ли обратно державник? Что же случилось, когда тот рванул за внучечкой, она не видала. Издёргалась вся, изволновалась. За что любезная сердцу внучечка ещё получит по первое число!

Пригрозила, да не больно-то грозно. Понимала: откуда ж тут Ялькина вина, когда всему виной нежданный случай. К тому купцу из Харанга Отрыжка наведывалась редко: лишь в дни привоза новых товаров. За исподними рубахами тончайшего полотна – не могла себе отказать – да за маслом из разных трав и цветов для дел знахарских.

А уж Таймира и вовсе не ожидала там встретить. Чего там делать полусотнику, коли Антаоль торгует чисто бабским товаром? О том же, что этот пахабник по примеру дядьки таскается по всем бабам, что плохо заперты, как-то и не подумала. Вот ещё забота: размышлять обо всяких там блудливых кобелях!

Бабуля ещё долго бухтела не по делу – Ялька успела умять всю ветчину и притащенную ей тушёную баранину. Но Батя слушал Отрыжку со всем вниманием и терпением. Потом взялся за малую. Ялька, как всегда, была немногословна.

– Гнал он меня до конной площади. Не орал. Хватать меня не приказывал. Самолично поймать хотел. На конной площади я шмыгнула под навес. Он за мной. А я в другой. Там и перекинулась. Легла у сена и прикинулась спящей.

– Псиной перекинулась? – для чего-то уточнил дед.

– Верблюдицей сулийской! – съязвила Отрыжка. – Изгаляться вздумал?

– Не рычи, – окоротил её Батя. – А скажи-ка мне, внучечка: к псине той спящей Таймирка, случаем, не приглядывался ли?

– Неа.

– А если подумать? Хорошенько так, с толком.

– Не, деда, не приглядывался, – уверенно повторила Ялька. – Я подглядывала. Мазнул глазами да вовсе отвернулся. В сене копаться.

– Зачем? – не поняла Отрыжка.

– Так её ж искал, – пояснил Батя. – Ей же там деться-то некуда было. Он, небось, и щели всякие в досках искал. Высматривал, куда худосочная девка пролезть могла. Таймир мужик смысленный. В чудеса да прочие бабьи сказки не верит. Если девка оттудова пропала – почитай, что на его глазах – так надо понимать: куда? А он-то и не понял. Не доискался. И это, девоньки, хуже всего.

– Верно, – насупилась Отрыжка. – Уж лучше бы он нашёл какую-никакую щель да успокоился. Провели его и ладно. Всё по-человечьи. А вот когда пропали неведомо куда… За это они с Хранивоем непременно уцепятся. Тот и вовсе больной до всяких загадок. Таймир вон ко мне уже напросился. А за ним и дядьку в гости жди.

– Благоюшка, помнится, у тебя где-то в восточных краях родня проживала, – задумчиво приподнял брови Батя.

– Вытурить нас хочешь? – усмехнулась та.

– Не сегодня. Во благовремение, Благоюшка. Во благовремение. Вон с поры, как мы Оглодыша упокоили, пара месяцев уж прошло. А Таймир того не позабыл. Яльку-то с первого взгляда признал. Да ломанул за ней, как колом в жопу поцелованный. Значит, помнил, не забывал. А то и встречи ждал. Или ещё хуже: искал той встречи. Чуешь, чем пахнет?

– Начуялась до отрыжки.

Глава 7

            На счастье или на беду, но от людей она отличалась изрядно. Вот, скажем, бабуля – когда за ней явился державник – здорово испугалась: не за себя, а за неё, за Яльку. Дед, поучая её, как лучше действовать в Тайной управе, тоже страшился.

            Страх – человечье чувство.  Его Ялитихайри сроду не испытывала. Она ведала лишь спасительную осторожность: либо драпать, либо драться за жизнь, либо прогнуться под сильного, как того требовала её сущность. Сильные ей редко, но встречались. А прогнуться довелось лишь под Таймира. Так порешила её душа, и оборотенка не слишком-то мудрствовала: отчего да почему?

            Та же звериная осторожность подсказывала: не лезь людям в душу. Не ройся в ней, пытаясь отрыть ответы – люди такого жутко не любят. Если уж с Таймиром так вышло, значит, вышло. И тут уж либо беги, либо дерись, либо сдавайся – целей будешь. Он тоже что-то в ней почуял, иначе не носился бы за ней, задрав хвост.

            Ялька пугалась этих его необузданных порывов. Но самой себе разъяснила так: она ещё мала, а вот подрастёт и перестанет пугаться. Человечьи девки вон тоже с визгом дают дёру от мужиков не из страха, а так лишь: подзадорить. Наверно и ей случится так же, как придёт её пора: побегать да сдаться во благовремение.

            А пока что всё выходило сикось-накось. Уж как её тянуло к Таймиру – словами не высказать! А стоило его увидать, так и подначивало рвать когти без оглядки. Будто он её сожрёт, если поймает.

            Ялька чуяла, что все эти размышления очень ей нужны, дабы не наворотить дел. Но, труся по вечерним улочкам с глиняной махоткой в зубах, следовало быть начеку. Махотка – крохотный горшочек с узким горлом, что бабуля запечатала воском – был круглым. И всё норовил выскользнуть из пасти. Прижать же его посильней Ялька страшилась: попадёт сонное зелье на язык, и свалишься где-нибудь под забором.

            А тут ещё и дедулин свёрток – она прямо не собака, а какой-то суслик с набитыми защёчными мешками. Добро хоть другие псы не вяжутся: бояться оборотня, как огня. А случись наткнуться на пацанов с палками, так впопыхах всё своё добро растеряешь. Ялька уже нарывалась на обормотов, гоняющих собак – двоих даже покусала. И вовсе их не боялась – просто не ко времени такая докука.

            Нужно донести до бабули и то, что всучил дед, и то, что прихватила сама. Поначалу-то думала взять такую же махотку с ядом, да остереглась. Передумала травить державников в этой их Тайной управе. Слышала и от деда, и от разбойничков, что их лучше не трогать: не простят. И с хвоста вовеки не слезут, покуда не прибьют.

– Матушка, глянь, какая ладная!

Ялька аж шарахнулась от какой-то пухлой дурочки в цветастом сарафане и высоком кокошнике. Всё такое яркое, всё напоказ! Замуж хочет – поняла оборотенка и свернула в ненужный ей проулочек. Лишь бы к ней не полезли тискаться. Нынче она что-то недодумала: не ту псину избрала, чтобы перекинуться.

Собачий облик то и дело приходилось менять, дабы её не признали на боярских подворьях, где она крутилась. Или в городе, куда занесёт народ с тех подворий. Вон, даже в Тайной управе побывала. Повеселила дружину, покуда не куснула Ныршу и не убралась подобру-поздорову.

Любая собака ей не подходила, ибо стать меньше самой себя или больше Ялька не могла. Замызганная, ободранная да лишайная псина так и притягивала любителей швырнуть в неё чем-нибудь тяжёлым. Приходилось обретать приличный вид.

Вот и выбрала она нынче для себя ту дивную белую суку, что жила на подворье купцов из Харанга. Лишь окрас сменяла на серый в пятнах, а то белая больно приметливая. Однако и с таким окрасом Ялька всё ещё радовала глаз. Как бы не поймали в угоду всяким там вздорным дурам – мелькнула в голове опаска, и она заскочила под ближайший ползущий по улице воз. А с другой стороны выскочила уже обычной дворовой шавкой с вислыми ушами и облепленным репьями хвостом.

Челюсти ныли от неловкой ноши! Хотелось пить, ибо в распахнутую глотку набилась пылюка. С жаждой не поспоришь. Это ж такая зараза: не станешь ей потакать, и уже совсем скоро ни о чём, кроме неё, думать невмочь.

Ялька решила ещё разок свернуть с пути. Она проскочила по переулочку на одну из торговых улиц – там, почитай, в каждом настежь распахнутом дворе по колодцу. И народа по вечерней поре не слишком много.

Она заскочила в первые же растворённые ворота купеческого постоялого двора. Шмыгнула в угол, тесно заставленный возами, и обернулась собой. У колодца стояли трое мужиков в рубахах с закатанными рукавами и тягали воду в два ведра: поили лошадей. Ялька скромненько подошла, зажав в руке своё добро, и чинно попросила напиться.

– Ишь, какая востроглазая, – то ли похвалил, то ли упрекнул её высокий бородач и поставил на колодезный сруб полнёхонькое мокрое ведро: – Давай, хлебай. Ковшичек-то мы в колодезь сронили.  

– Ничего, дяденька, – покладисто вякнула Ялька и принялась одной ладошкой быстро-быстро черпать воду.

– Ишь, как ловко-то! – уж точно похвалил её другой мужик. – А чего ж второй-то не поможешь? Чай, быстрей выйдет.

Он с любопытством заглядывал ей подмышку, где были зажаты махотка и дедов свёрток.

– Не могу, – сглотнув, поведала Ялька. – Уронить боюсь, – она повела плечиком, под которым удерживала своё добро. – Бабуля велела отнести. Если потеряю, прибьёт.

Глава 8

Отрыжка вошла в пыточную. Протелепалась к выдвинутой на середину лавке и присела. Взяла в руки лежащий на ней высокий богато изукрашенный кокошник. Если тут и вправду пытали сродного братца самого Государя – с его алчной до власти супружницей – то она-то уж точно никуда не спасётся. Там, наверху народа, поди, видимо-невидимо.

Ну, князеньку державного на дыбу-то подвесили. А вот княгинюшку навряд ли. Не та это баба, что позволит косточки себе ломать, если можно откупиться. Златом-серебром в Тайной управе не прельстятся. А вот наболтать чего-нибудь высокородная сучка, небось, расстаралась. Сдала по делу и без дела тьму народа. То-то Хранивойке забот по саму маковку. Будет теперь в дерьме копаться до седин. Да ещё кучу врагов наживёт.

Отрыжка невесело усмехнулась. Ибо Хранивоя уважала за беззлобную душу и чистое сердце – если такое вообще возможно при его-то делах. Нужно было подниматься и тащиться дальше, но отчего-то не шли ноги. И в самую душу кольнуло злым тошнотным предчувствием. Многие чудеса ей приписывали, нагромождая одну враку о ведунье на другую. Но, своему вещему сердцу Отрыжка верила.

– Бабуля, ну чего ты? – затеребила её за рукав Ялька. – Чего расселась-то? Бежать надо. А то деда нам такое…

Оборотенка осеклась и напряглась, поводя головой. Затем сощурилась и подобралась, ровно зверь.

– Уходи, – негромко приказала Отрыжка. – Брысь отсюда. Пошла-пошла! Я кому сказала? – не поднимаясь с лавки, толкнула она внученьку.

Та покосилась на бабулю и дёрнула прочь из пыточной. Отрыжка усмехнулась, отложила кокошник и сложила руки на коленях. Она уж и сама слышала, как сюда кто-то спускается, вздыхая и что-то досадливо бормоча.

– Да, чтоб тебя! – схватился за сердце кат, прислонившись к косяку и растирая грудь. – Матушка Благойла, да разве ж можно так пугать?

– Ну, давай, соври ещё, будто детишки сиротинками останутся, – хмыкнула Отрыжка и похлопала ладошкой по лавке: – Садись-ка, Едрен. А то на тебе и впрямь лица нету. Неужто наш державный князенька так тебя укатал? Поди, пострашней ватаги разбойной будет – перечливый наш. И как его только угораздило в этакое дело запачкаться?

– Это мы так нашумели, что и тебя потревожили? – присаживаясь, деланно кат. – Хотя не могла ты услыхать, о чём тут говорилось. Ты уж, Благойла, смилуйся, не заставляй верить, будто за версту слышишь. Я нынче что-то подустал от чудес. Ты права: братец государев нам тут уже начудесил.

– Да будто бы? – ехидно фыркнула Отрыжка. – Что-то не припомню за ним славы сказителя. А вот его заковыристая жёнка может. Я её ещё дитём знавала. Та уж языком, как помелом метёт. Такого нагородить может, что сотня мудрецов не распутает. Хранивой-то, небось, за голову хватается?

– Грех тебе смеяться над людьми обездоленными да подневольными, – нарочито укоризненно попенял ей кат, вздохнул и предложил: – А что, не выпить ли нам по чуть-чуть?

– Отчего ж не выпить? Если с солидным человеком, – благосклонно дозволила Отрыжка, чинно сложив руки на груди. – Только ты мне, Едренушка, и пожрать дай. А то твои молодцы в честь вашего праздничка обо мне убогой начисто позабыли. С обеда во рту маковой росинки не было. Или тебе далёко бежать?

– Обижаешь, матушка! – поднялся кат и пошлёпал к стене, где висели всякие железки кромешного вида и назначения: – У нас своё всегда при себе. Наверх-то не набегаешься, если дела тут задержат, – пояснял он, раскрывая дверцы настенного заморского шкапчика. – Тебя чем угощать, Благойла: винцом или нашей?

– Да уж ты, батюшка, нашу давай, – оживилась Отрыжка, вытягивая шею, дабы рассмотреть, чего у него там, в шкапчик набито, наставлено. – Ты, слыхала, на свекле её ставишь? Дорогонькое кушанье. Свекла-то сахарная на торжище кусается. Мой дед лишь чуток делает: меня побаловать.

– На свеколке, матушка, на ней, – степенно поддакнул кат, выставляя всё, что нашёл в заначке, на расписное деревянное блюдо. – Только твой дед, скажу тебе, олух безрукий. Пробовал я его свеколовку. И больше той мутью болотной не оскоромлюсь. Я, надо тебе сказать, добавляю туда цитрусов южных, – заливался он, поднося блюдо к лавке. – И жгучего перчика самый чуток. Вот уж когда душенька-то изумляется нечеловечьи. И в животе песни соловьиные расцветают.

– Да, хорош уже, – нетерпеливо проворчала Отрыжка, принимая блюдо и устанавливая его на лавку. – Совсем запытал старушку баснями заманчивыми.

– Угощайся, гостьюшка дорогая, – повёл рукой кат, и гостья немедля вцепилась зубами в ломоть холодной курятины. – А я тебе покуда налью. Дабы прежде нутряной, ты вкусила сладости духмяной.

Отрыжка скоренько проглотила, что нажевала во рту. Подхватила чарочку, нюхнула, просияла и опрокинула в себя всё разом. Тотчас её тело вытянуло, будто у молодки, грудь встала колесом. Так и не сумев закрыть рот, бабка захлопала глазами, замахала ручонкой. И вдруг выдохнула из себя, чуть ли не всё своё нутро. Ещё и взвизгнула душевно. Кат снисходительно хмыкнул, удовлетворённо кивнул, поднёс ко рту чарку и…

Утирая слезы, Отрыжка не сразу и поняла, что он уже взлетел на лавку мокрой курицей, держа в дрожащей лапке засапожник. Она постаралась скорей проморгаться, таращась на нелепое представление солидного мужика. А потом глянула, куда тот тычет пальцем, не в силах даже сипеть, и хихикнула.

Глава 9

            Подворье боярина Оброна стояло у самого белого холма. Над ним нависал крутой склон, что когда-то давным-давно подрыли, сотворив крутую стену. У державного холма все склоны – кроме одного с дорогой к воротам – были круты да каменисты. Дабы врагу было трудней на них карабкаться. Нынче уже, вроде, и незачем: какой городище вокруг вырос! Но антанам нравилось, что их кремль возвышается неприступной горой.

            Ялька уж не раз блуждала по этим поросшим деревьями склонам до самых каменных кремлёвских стен. Но через них не лазила. Чего она забыла в том кремле? Разве что глянуть хотя бы одним глазком на государевы камушки? Но, сбежать через такие высокие стены будет нелегко. А бродячую собачонку там, пожалуй, прибьют безжалостно.

            Оброновская ограда – как и хоромы – была, почитай, чуть ли не самой старой в городе. Поменять её на каменную хозяева не торопились. И высоченные заточенные зубцами брёвна почернели от времени да порассохлись. Взобраться на такую ограду – одно удовольствие. Ялька перевалила через неё и спрыгнула на крышу конюшни, где под её лапами немедля заволновались кони. Но шума поднимать не стали, ведь рысь поторопилась убраться с предательского места.

             Что у бояр умно устроено, так это дворовые постройки. Которые можно обежать по крышам вдоль и поперёк. Ялька доскакала до хоромины в три уровня с венчающим их теремом. Стены подклета без окон – где жили не люди, а всякие хозяйственные запасы – были древними. Сложены не из шлифованного камня, а из самых обычных булыжников. По таким даже самой жирной неповоротливой змеюке ползать вольготно. Над подклетом два уровня жилья из толстенных брёвен. И широкие – для большего света – отворные окна в резных наличниках при изукрашенных ставнях.

            Добравшись до бревенчатой стены второго уровня змеёй, Ялька утвердилась на выступающем брусе, венчающем подклеть. Вновь обернулась кошкой. Одолела нижнее жильё, поднялась до окон верхнего жилья. Где и притулилась отдохнуть, повиснув на широкой ставне.

            О выступ нижнего наличника упёрлась задними лапами – благо дыр в нём узорных нарезано от души. Положила морду на узкий подоконник – в горнице за окном горел свет. Оборотенка не удержалась от соблазна: заглянула в окно. В боярских окнах стекло отменное: не искривляет видимое, обманывая глаза.

            Бабуля недаром учила свою непутёвую внучку: если делаешь одно дело, так и делай его немешкотно. Не обзаривайся на прочие вещи. Иначе так ни одного дела и не сделаешь. Да, видать, ученье Отрыжки пропало даром. Ибо Ялька мигом позабыла, за каким лешим сюда припёрлась.

            У неё аж слюнки побежали, когда перед завидущими глазками прямо напротив окна явился узкий резной стол. А на том столе малый сундучок, обитый бронзой. А в том сундучке промежду прочего камушки. Синенькие да красненькие. Немножко…

            Но такие большие, что сердце разрывается – до чего пальцы чешутся! И ведь хозяевам не в убыток: ну, утащит она пару камешков, а у них впятеро больше останется. Не с голоду же подыхают – гордыню тешат этаким богатством. А Яльке такой камушек нужен… до зарезу! Всё нутро полыхает, и в башке дрожание с маятой.

            А у той старухи, что сидит за столом, опершись скучным постным личиком о воздвигнутые на столешницу локти, к ним никакого интереса. Пялится на сундучок, а словно не видит. Понятно же, что нужны ей те камни, как Яльке три хвоста. Но отчего-то старая крыса торчит тут, спать не идёт. Да оборотенке мешает.

            А лапы-то не железные. Долго так в окошке на раскоряку не проторчишь. Да и снаружи могут заметить, если кому-нибудь приспичит ещё до света во двор выползти. И вообще! Вскоре рассветёт, а у Яльки ещё куча дел… каких-то. Ну да, ещё за Таймиром подглядеть нужда приспела…, хотя уже и не такая жгучая.

            Дед всегда её хвалил за быстрое соображение и умение не теряться при худом раскладе. Вот и теперь план в башке родился сам собой. Ялька покрепче утвердилась на наличнике, примерилась, притёрлась. И осторожненько обернулась собой. Затем отрастила длинный острый прямой коготок и медленно просунула его меж двух половинок окна. Подцепила в щёлке деревянный затвор, заученно помолившись богам, чтобы тот был не заложен, а приколот к раме.

             Богам её молитва понравилась, и щеколда, слегка пристукнув, упала. Ялька прижала голову к подоконнику, дабы не мелькать во всё окно. Но старуха даже не услыхала тихого шума, не подняла глаз. Видать, человечьи боги не против, чтобы оборотенке сегодня достался хотя бы один красивый камушек.

            Она чуток сползла вниз, убрав башку с подоконника. Подцепила коготком оконную створку и распахнула её, мигом спрятав руку. Чутко прислушиваясь к тому, что делает старуха, ловко обернулась змеей. Но не обычной, а той, что видала в книжке: с широкой мордой и вздыбленными чешуйками. Особо жутко такие чешуйки смотрелись на морде. А если ты ещё и здоровей нормальных змей, так от тебя и камни шарахаться станут.

            Старуха, сбираясь прикрыть внезапно распахнувшееся окно, не просто шарахнулась. Она отлетела прочь пуганой курицей, едва змеища подняла морду над подоконником. Да с такими дикими воплями, что Ялька и сама напугалась.

– Чёрт! – голосила старуха, уносясь куда-то вглубь дома. – Щезник! Помогите! Окаянный в дому!

Ялька скоренько обернулась, спрыгнула на пол и метнулась к столу. Цапнула из сундучка три камушка и запихала в рот. Огнулась на окно – со двора донеслись крики поднятых шумом мужиков. Залязгало железо. Сторожа – досадливо подумала она, сообразив, что вовсе некстати затеяла этакое дело под конец ночи.