мейк

1. Пулково – Хитроу

Его просто невозможно было не заметить. Он дремал в зале ожидания, сидя в пластиковом красном кресле, свесив голову на грудь. Длинная остроносая сумка лежала у ног с готовностью охотничьей собаки при первом же сигнале броситься прочь, тогда как её хозяин никуда не спешил. Он едва заметно поседел, располнел, под глазами залегли темные круги, и выглядел, словно смертельно устал и окончательно потерял интерес к жизни.

Я гадала, как он оказался поздней ночью в зале ожидания. Может быть, он побоялся услышать, как поет по вечерам в душе подруга, как шлепает в спальню босыми ногами? Ее смех и ощущение полноты жизни, удушливая забота невыносимо пугали его или, наоборот, раздражали, и поэтому он сбежал. Возможно, он ее или любил очень сильно, или не любил вовсе. Он не терпел полумер. Но в любом случае одиночества он не переносил. Я представляла, как еще до ее возвращения с работы он нашел предлог и сбежал. Мне хотелось верить в то, что ему плохо без меня. Оставалось только удивляться женской жестокости, которую я нередко подмечала за собой.

Я почти ничего не знала о нем. Говорили, что сразу после нашего разрыва он нашел себе женщину. Аллочка хороша собой, надежна, заботлива и невозмутима – «женщина-скала». Рассказывали, заглядывая в глаза, нарочито подчеркивая те достоинства новой пассии, которыми я не обладала. «Да, – говорили его друзья, – живут вместе, но жениться еще раз Андрюха не станет».

Я ненавидела себя за слабость, что не могла уклониться от разговоров о нем, и нелепо краснела.

Нет, в целом он не изменился – те же опрятность и строгость в одежде, те же независимость и отрешенность. Я медленно продвигалась между рядами кресел в поисках свободного места. Сотни раз я репетировала нашу встречу, а сейчас трусливо пряталась за спинами пассажиров, не предпринимая никаких попыток, чтобы подойти к нему. Что я ему скажу? В каждом слове будет фальшь, даже в моем молчании будет слышаться ложь. Потому что правды я не знаю. Правду всегда знал он. Закинув ногу на ногу, он закуривал и начинал объяснять, что со мной происходит, кто я есть, что я думаю и чувствую, и как мне следует поступить, словно инструктировал курсанта перед самостоятельным вылетом. Я особенно любила его в эти минуты, а вовсе не в минуты близости, как он предполагал. Говорил он своим неподражаемым низким голосом тихо и устало, слегка растягивая последние гласные, незаметно избавляя меня от бремени самостоятельности и свободы. С ним, таким заботливым и деспотичным одновременно, я могла себе позволить быть инфантильной. Конечно, я возражала, много раз поступала наперекор. Он был моей отправной точкой, моей опорой, моей осью вращения, а потом, когда ее не стало, я потеряла себя.

Я устроилась на безопасном расстоянии, и мне нравилось смотреть на него, не отрываясь. Никогда и ни с кем я не чувствовала такого покоя, как с ним. И сейчас, словно впрыгнула на последнюю ступеньку автобуса, который так долго догоняла: спешить уже было некуда.

Стала вспоминать, как в первые месяцы после разрыва я ждала, что произойдет чудо, и он все изменит, как в кино. Ждала, когда он грубо и напористо, не принимая возражений, скажет, что ждет меня внизу и дает мне семнадцать, нет, девятнадцать минут на сборы, а в машине хмыкнет выразительно и добавит, как однажды Майкл: «Детка, я сделаю тебя счастливой», и выжмет до отказа педаль газа. Но о моем счастье он задумывался меньше всего. За годы обида выцвела, словно старая акварель, и я приняла все как есть. А сейчас она пронзила меня с новой остротой, как если бы мы расстались только вчера. Как мог отпустить меня, если мое счастье только рядом с ним? – думала я, глядя на него, и чувствовала, что меня бьет холодная дрожь.

Нос с горбинкой, широкое открытое лицо, заметная проседь у висков, тонкие губы, которые даже во сне кривятся в усмешке. Я знала в нем все, как дома, где до сих пор безошибочно нахожу выключатель в темной прихожей. Боже, как я соскучилась!

За эти годы я ни разу не позвонила ему. Лишь однажды, сразу из аэропорта примчалась к его дому. Что на меня нашло? Мне тогда в самолете досталось место у окна. Возможно, бесцветное и пустое небо в иллюминаторе обнажило пустоту моей жизни без него.

Запасенные фразы, слова, наигранная беспечность вылетели из головы, как только машина остановилась у подъезда. Серый дом на набережной смотрел неприветливо, словно говорил: «Извини, я не один». Резкий пронзительный ветер швырял мокрую листву под ноги, моросил дождь. Отступать было поздно, я попросила таксиста подождать и нырнула в подъезд. Щербатая лестница вела к лифту. Ничего не изменилось – так же тепло и влажно пахло едой, те же разоренные гнезда почтовых ящиков и надпись безымянных злопыхателей на стенах – «Ленка Соколова прыщавая дура». Я усмехнулась, вспоминая, как перед поездкой в Россию две недели утопала в творожно-фруктовых масках. Зачем, спрашивается? Чтобы посетить этот подъезд? У дверей квартир стояли пакеты с невынесенным мусором. Я бросила старую открытку с изображением «Як-52» и подписью в его ящик. «Ты увидишь и поймешь – я помню о тебе, – с горечью думала я.– Поймешь, наконец, что жду, когда же ты усадишь меня рядом, закуришь и скажешь то, в чем я боюсь себе признаться. Объяснишь, что мне необходимо научиться прощать, что я опоздала и дорог в прошлое не бывает, нам не следует видеться, потому что тебя ТОГО уже нет и я ТА не существую».

А я отвечу, что давно уже словно живу во сне, как в запотевшей душевой кабинке. Живу с человеком, который все время улыбается, как будто за улыбчивость снижают подоходный налог. Живу полезной и низкокалорийной жизнью, которая убаюкивает меня. В ее состав входят холодный утренний душ, джим и пул и совершенно исключены продукты, содержащие красители и холестерин. Представь себе, – скажу, – я бросила курить. Курение ужасно вредит здоровью. Я пью красное вино за обедом и свежевыжатые соки по утрам, много путешествую, но порой срываюсь и устраиваю пьяный загул по самым грязным и непристойным местам Лондона, где пугаю даже невозмутимого Майкла остервенением и ожесточенностью своего грехопадения. Живя вне родного языка, я не всегда понимаю Майкла, но особо и не стараюсь. Под любым предлогом отказываюсь идти на курсы – просто не вижу необходимости понимать все, о чем говорят люди вокруг меня на улицах и в магазинах. Мне приятно жить в невесомости приблизительного, не знать, но догадываться, предполагать и фантазировать, придавая значительность словам окружающих. И совершенно не обязательно понимать, что они обсуждают, к примеру, возросшие цены на говядину или судачат о заносчивой мисс Смит с Хай-стрит.

Очень часто я хочу только одного: дождаться ночи, уснуть и увидеть тебя, услышать твои русские слова, точные, ясные, без посредников проходящие прямо в душу. Но иногда я прикладываю улыбки Майкла, словно бактерицидный пластырь, к своим ранам и чувствую, как они затягиваются, и забываюсь.

– Ну и че стала? Туалета тут нету. – В дверном проеме выросла бесформенная глыба в байковом халате: Капитолина из третьей квартиры. Она не узнала меня.

Я вздрогнула от неожиданности. Меня охватила паника. За время тепличной жизни я отвыкла от открытого хамства. Голый афробританец в ослепительно белоснежных гольфах на Олд-Комптон стрит в Сохо напугал меня гораздо меньше, чем это торжество борьбы за образцовый порядок и чистоту. Помню, как одни прохожие в смятении шарахались от него, другие попросту смеялись ему в спину. Негодяй же выбрал меня и, подойдя, игриво попросил огонька. Лиловая головка буднично поблескивала в черных срамных кущах. Я ответила, что не курю, и удалилась под свистки и гортанные возгласы подоспевших бобби.

Капитолина угрожающе шагнула навстречу. Я что-то пролепетала про письмо, то есть открытку, то есть…

– А, почтальонша, что ли? Видала таких почталь-енав – потом гавно оттирай после них. Обарзевши совсем, с виду приличная. А вот такие-то приличные и срут больше всех.

Ее слова свидетельствовали о здравом смысле, жизненном опыте и наблюдательности. Я попятилась к выходу, спотыкаясь о мусорные пакеты. Пудовые ноги вынесли меня на улицу, унося тяжесть всех до одного дней, прожитых в этом городе, проведенных в одиночестве, безысходных ожиданиях, обидах, слякоти и мороси, транспортной толчее, безотчетной и неожиданной злобе окружающих, мелких заботах, от которых я бежала когда-то, от которых никто кроме Майкла не заслонил меня.

– Кого же она мне напомнила? – размышляла я на обратном пути. – Андрея. Это он мог подозревать людей в худшем, отыскивая, а главное, искусно находя в них недостатки.

Сотнями случаев нетерпимости и бытового диктата он подавлял меня, сам того не замечая. Мне же недоставало мудрости разглядеть его и, отбросив шелуху мелких недостатков, понять. Я помнила, как сейчас:

– Марина, – дирижировал он на кухне, – эта доска для овощей, для мяса – круглая. Ложку возьми больше. У тебя не подгорит? Помешай.

Или:

– Марина, денег в этом месяце не предвидится, – я покупаю новое крыло, – полетаем со страшной силой.

Не могу отделаться от мысли, что оправдываюсь. Уже битый час сижу здесь и оправдываюсь.

«Типикал рашен вумен, – сказал бы Майкл с улыбкой», – подумала я и решительно поднялась. До прихода поезда оставалось пять минут. Я прилетела из Лондона на пару дней повидаться с родителями, которые возвращались из Минска. Безумно захотелось их увидеть и обнять. На выходе обернулась. Андрей тоже поднялся и надел кепку. Я прибавила шаг – не хватало еще с ним встретиться.

Редкие встречающие рассыпались по перрону. На соседний путь прибывал киевский скорый, обжигая резкими огнями, невыносимо скрежетал, тормозя, гневно фыркал и деловито извлекал пассажиров. В суете, в тумане набежавших слез, в вокзальном шуме мне пригрезилось, или в самом деле я видела, как моя молодость, моя любовь в джинсах, с легкой сумкой наперевес, с распущенными волосами бежит по перрону и бросается с разбегу к НЕМУ на грудь…

Утро отлета было солнечным, таким пронзительно морозным и сухим, что его хотелось потрогать, как в детстве, – настоящее ли оно. Я так отчетливо слышала, как за аэропортовым стеклом и таможенными баррикадами сотни пар ног цокали, шаркали, топали к гейтам на Мадрид, Барселону, Лондон, Рим, Нью-Йорк, словно они ступали по моему сердцу…

Я сжимала в ладони посадочный талон – рецепт редкого лекарства, прописанного от моего недуга.

Мне был предписан трехчасовой комфорт бизнес-класса, сизые туманы, искусственное тепло чужой страны и улыбки Майкла.

– Ты в порядке? – привычно спросил он, подавая цветы и пакет моих любимых конфет.

– Конечно, – ответила я, обняла и прижалась к нему, зарываясь в полы его пиджака, оцарапывая лицо о пуговицы. – Господи, как мне плохо, ты и представить себе не можешь, как же мне было плохо.

Он не ответил, как обычно, улыбкой, а впервые с заботливой тревогой вглядывался в мое лицо. Может быть, за эти годы он стал немного русским. Я давно подметила, как самоотверженно жалеют русские, и в большинстве своем они совершенно не способны радоваться чужим успехам.

– Могу поспорить – ты голодна! Я кивнула.

Лицо Майкла расплылось в самодовольной улыбке проницательного человека. Я не удержалась от смеха.

Я вернулась из Питера в среду, а в четверг Майкл улетал в Швейцарию. Я готовила ему завтрак, пока он листал утреннюю газету, сидя в кресле. Я бралась то за солонку, то за тарелку, лила масло на сковороду и удивлялась тому, как все предметы в моих руках казались мне чужими и незнакомыми, словно я тайком орудовала на чужой кухне.

Проснулась затемно… С некоторых пор я полюбила подниматься рано. От этого жизнь казалась длиннее. На подушке у моей головы устроился кот. Я сказала громко и отчетливо: «Забудь!» Томи живо откликнулся, понимая мои слова как приглашение к завтраку. Надо отдать должное Томи, любые слова, обращенные к нему, он принимал за приглашение к столу и с грацией придворного лорда шествовал к миске.

«Забудь, забудь», – бормотала я, подсыпая корм.

Я подошла к зеркалу – долго и пристально смотрела в собственные глаза – в маленькие зрачки и желто-зеленые радужки, усеянные черными точками, словно засыпанные песком. Мне стало жутко, как если бы я увидела все прошлое в собственных глазах и не увидела там будущего. Может быть, именно в тот момент, а возможно, гораздо раньше я приняла решение – единственно возможное, единственно верное. Я понимаю, было бы верхом самоуверенности утверждать, что именно я приняла это решение, а не оно нашло меня. Можно ли, например, утвердить большинством голосов дождь или засушливое лето? Непогода настигает нас без предварительного согласования.

Вчера заехала в Саудфок и уволилась из своей конторы.

А сегодня сплю, отвернувшись к стене.

Майкл уже неделю в командировке. Телевизор не включаю.

Почтальону при встрече не улыбаюсь. Он моргает и недоуменно оборачивается – я вижу это в отражении магазинной витрины.

Купила сигареты и кофе. Саймон, пробивая чек, опереточно вскинул брови, пытался пошутить, что-то про дурные привычки, но осекся под моим тяжелым взглядом.

Мне все равно.

Я положительно опустилась.

В зеркало страшно смотреть.

Телефонный звонок.

– Хелло! Как поживает пефект вумен?

– Сам ты пефект, – отвечаю по-русски, неожиданно озлобляясь и чувствуя, как ком подступает к горлу – вот-вот расплачусь. Почти злорадно выслушиваю, почему я лучшая женщина на планете, и хмурюсь – слышал бы Андрей.

– Как дела? – задаю обычный вопрос, ожидая привычных слов о чужом благополучии. Они для меня как зимнее солнце – не греют, но поднимают настроение. За тысячу километров есть человек, у которого все хорошо, и он позитивен, как предвыборный буклет! Он полон планов по поводу предстоящей статьи или лекции, поездки к родителям. Он счастлив! Без меня. И со мной! Как Андрей был счастлив со мной, а через две недели, после моего ухода, согласно закону сохранения материи, безмятежно уплетал Аллусины пирожки. Что называется «клин клином».

А я который год ищу его в лабиринтах сновидений и зову под утро вся мокрая, со слипшимися волосами на лбу.

Однажды Майкл все-таки не выдержал и молча отвез меня к семейному доктору. Мне прописали витамины и снотворное.

Однако сон не нормализовался. Снотворное, купленное Майклом, я боялась принимать. Мне все казалось, что бессонница и ночные кошмары – это епитимья, наложенная моей совестью.

Я очень благодарна Майклу за все, но никакая благодарность не заменит любовь. Сердце не вместит на свой жесткий диск новую любовь, когда старая занимает всю память и имеет защиту от удаления!

Майкл все еще тараторил, не переставая. Сколько раз просила его говорить медленнее. Я едва успевала переводить, а потом и вовсе бросила.

Сидела и думала, что, если бы я сейчас повстречала свою любовь с грузом своих ошибок, я бы берегла ее, как только любящая мать бережет дитя! Потому что только теперь я поняла, какая это редкость!!! Андрей умней и опытней меня, он знал, он говорил, а я пропускала мимо ушей и не смогла простить и понять.

Майкл вторую неделю в командировке. Рано утром в пятницу я почувствовала, что время пришло.

Распахнув решетчатые ставни окон, я залюбовалась нашим садом. Самолеты прочертили в небе белые инверсионные пунктиры. Такой же была моя жизнь последние годы. Я летела за границей неба, а в памяти оставались лишь инверсионные следы, размытые временем.

Эдвард уже бродил у пруда, очищая гранитные ступени от сорной травы.

Теперь я упивалась этим днем, как в школе началом летних каникул.

Прорвались наружу и зацвели нарциссы. Всего за две недели они появились там, где их вовсе не ждали, – на ровных газонах, под кустами, на тропинках к дому. Каждый год я наблюдала бурные манифестации нарциссов на разделительных полосах моторве-ев, в парках, на обочинах проселочных дорог, осаждающие в равной степени подворья соборов некогда враждовавших конфессий. Они мне кажутся бастующими студентами – желтый хаос в размеренной и сытой жизни. И я удивлялась им каждую весну. Видимо, к каким-то вещам невозможно привыкнуть.

Решение, принятое мной двумя неделями ранее, придавало сил. Мысли были чисты и ясны, как после субботней бани.

Сперва я сдала верхнюю одежду Майкла в лонд-ри и заблокировала свой абонемент в спортклубе. Затем проверила почту и съездила в банк – сняла со счета все доступные средства, поступавшие из конторы, где я работала последние полгода два раза в неделю русским консультантом. Майкл смотрел на мое занятие как на безобидное чудачество и не перечил. Он вообще возражал редко, крайне редко настаивал на чем-то. С ним можно было ладить – только не трогай партию лейбористов и позволяй ему ходить в уличной обуви дома, почитай королеву и готовь омлет на завтрак – впрочем, омлет не принципиален – он будет с тобой мил и приветлив.

С королевской семьей лишь однажды вышла заминка. В мой первый приезд. Майкл, держа в руках старинную линогравюру с изображением красивой девушки с широким открытым лицом и ниткой жемчуга на шее, принялся вдохновенно повествовать о ее величии, ее заботах о своих детях, о ее заслугах перед Англией. Думаю, его красноречию мог позавидовать Тони Блэр, а эрудиции – лондонские гиды. Думаю, Генрих Восьмой знал о собственных женах меньше, чем Майкл знал о девушке с гравюры. Майкл волновался, говорил громко и напыщенно, как перед большой аудиторией. Я услышала несколько раз знакомое слово «тетя». И участливо перебила: «Майкл, это твоя тетя?» Майкл беспомощно повалился в кресло. Это была королева-мать. В молодости. Майклу не пришло в голову, что я могу не знать ее лица.

Итак, я переслала маме две тысячи фунтов – больше не получалось. Позвонила ей днем и, пока объясняла, как она может получить деньги, впервые не почувствовала обычной телефонной отчужденности. Я сама прервала разговор, ссылаясь на дороговизну.

Подруге было отправлено письмо с перечнем просьб. Оля живо откликнулась, деликатно не справляясь об их странности и срочности, лишь сказала, что сделает все возможное. А к вечеру она прислала подробный отчет о проделанной работе и приписку с мелкими домашними новостями.

Ушло два дня на уборку дома, покупку продуктов – скоро приедет Майкл. Я рассчиталась с садовником за два месяца вперед. Майкл был скуповат и платил ему неаккуратно, ворча перед очередной выплатой, что содержание дома обходится ему слишком дорого. У англичан вообще мания, что они все время переплачивают.

И всякий раз, когда я встречалась с Эдвардом в саду, он был грустен, но доброжелателен. Однако выяснилось, что оплата труда не являлась источником эдвардовой меланхолии. Он взял чек, небрежно сунул в карман фартука и понуро побрел дальше.

Я вернулась в дом. Упаковала свою одежду и отнесла гигантский тюк на помойку, оставив только самое необходимое – белье, пару брюк, свитеров, туфли и вечернее платье. Это было умопомрачительное платье от Лагерфельда серебристого цвета. Я надевала его всего пару раз – на Рождество и День рождения. Оно было стопроцентно моим. Узкое платье без швов и пуговиц я натягивала через голову, втискиваясь в него, как змея. И теперь остановила свой выбор на нем. Именно оно будет на мне в ЭТОТ вечер.

Оставались мелочи. Письма от мамы, она так и не освоила Интернет, я выбросила. Сняла свои фотографии со стен. Вернула соседям американские журналы, которые Майкл брал у них для работы над статьей. Труди и Девид – улыбчивые американские пенсионеры, доживающие свой век в Котсвулде, – пригласили меня в дом, расспросили про Майкла, про мою последнюю поездку в Россию. Холодно ли там? Довольны ли люди в этой стране? Любят ли россияне президента? Девид повторил свой излюбленный анекдот о политиках. Мы выпили по бокалу вина, посмеялись. Девиду нравилось извергать крамолы, может быть, так он казался себе молодым, дерзким нигилистом. Его американский английский я понимала без труда. Он не щадил внешнюю политику Англии, высмеивал английскую любовь к лошадям, английскую медицину и приверженность традициям – больше всего доставалось кранам с горячей и холодной водой. «Варвары! Дикие люди! Почему не поставят смеситель?» – клокотал Девид.

Труди, желая смягчить прямолинейность мужа, неожиданно предложила:

– У нас будет пати в воскресенье. Вы с Майклом придете, не так ли?

– Нет! – сказала я излишне резко.

Труди вздрогнула и болезненно поморщилась.

– Почему?

– Извините, я должна идти, кажется, забыла выключить воду в ванной, – я прошла через террасу мимо бассейна. Кто-то оставил на воде маленький синий мячик. Гладкий, скользкий – он не давался в руки. Пока я выуживала его, мне страшно захотелось выкупаться.

Я плавала в нашем бассейне не меньше часа. Ныряла, кувыркалась, лежала на воде, раскинув руки, замирая от страха войти в пустой дом. Я знала, что тут же брошусь к компьютеру – ожидая сообщения от Ольги с номером телефона Андрея. Я также знала, что Ольге предстояло созвониться с ребятами из клуба, и ответит она не скоро. А это Последнее СЕГОДНЯ должно быть ровным и покойным, как гладь полированной столешницы!

После горячего душа я вползла в холодящую змеиную кожу платья, не спеша накрасилась. Одежду, косметику, все мелочи – гели, зубную щетку, шампуни – упаковала в небольшую дорожную сумку, излишки выбросила. Вышагивая по двору на не привычных каблуках, подошла к мусорному баку и аккуратно приподняла крышку, чтобы не испортить свежий маникюр – лак еще не успел высохнуть.

Я все выбросила, зная наверняка, что каждая вещь, любая безделушка, будет напоминать Майклу обо мне – он расстроится и станет реже улыбаться.

Оля прислала два номера телефона – рабочий и домашний. Мудро. Домой звонить неудобно – может жена подойти. Только если на работу… Сколько времени сейчас в России?

Я набрала номер. Собственно, четкого плана разговора с Андреем у меня не было, а план просто необходим, иначе пропадешь. Он завалит вопросами, все «выяснит», и не успеешь оглянуться, как он сделает «соответствующие выводы», которые отвердеют эпоксидной смолой так, что изменить и доказать обратное будет невозможно. Но я столько раз мечтала услышать его голос. Да и что я вообще делаю здесь, если его нет со мной? Я все же рискнула позвонить без четкого плана.

Он ответил. И я сразу успокоилась, как тогда на вокзале. Я снова дома.

– Привет, как поживаешь?

– Да… Как сказать… С переменным успехом…

– А мне захотелось поговорить с тобой.

– Похвальное желание. Чем, так сказать, обязан?

Он не узнал меня, – догадалась я, поэтому коротко отвечает и выжидательно молчит.

– Будешь смеяться, но я просто хотела услышать твой голос.

– И только-то?

Я попыталась себе представить его лицо, его глаза, его усмешку и не смогла.

– Да. И узнать, как твои дела?

– Что дела, ни плохи, ни хороши. – Провисла недолгая пауза. – Вот проект новый запустили…

– Милый, о чем ты говоришь? – думала я, слушая его рассказы о проекте, о аэродроме в Гатчине, где ему вроде бы предлагают работу. – Я помню до последней минуты все наши встречи. Ты неизбежно приходишь в мои сны, как ночные трамваи в парк. Помнишь, как под шум дождя мы любили друг друга до судорог? Мы сидели ночью в халатах на балконе, потому что счастью было тесно в нашей комнатушке, и ты обнимал меня, а над нами осыпалось осеннее небо.

Я свыклась с мыслью, что потеряла тебя безвозвратно, что никогда мне не будет жизни без тебя. Наш разрыв был чудовищной ошибкой. Моей ошибкой. Для тебя, видишь, все обошлось благополучно.

И мне показалось чрезвычайно важным позвонить, потому что я люблю тебя ничуть не меньше, чем в первые дни наших встреч. Я споткнулась о тебя, а подняться так и не смогла…

Ты вдруг замолчал. Я услышала щелчок зажигалки и тоже закурила.

Весенний день был в самом разгаре. Снова солнце, как всегда весной, светит во все окна. Кажется, еще немного, и оно вдребезги разнесет стекла. Под окнами бушевали нарциссы и звенели птицы, тревожа ветви зеленой изгороди.

Я осторожно положила трубку. Вымыла бокал из-под вина. Придирчиво осмотрела дом, переходя из комнаты в комнату, и не обнаружила следов своего присутствия, словно его простерилизовали от меня.

Я закрыла входную дверь. Отключила сотовый телефон. Взяла стакан воды и запила таблетку. Легла на кровать поверх покрывала. Дотянулась до пульта и включила Шумана. Я всегда любила Шумана… Только Шумана. Как уютно засыпать под нотный водопад…