Рожденный на селедке (СИ)

Часть первая.

Место действия:

Мифическая Франция, в которой смешались времена и эпохи, миф и реальность, жизнь и смерть, любовь и ненависть, рыцари и герцоги, знатный люд и честный люд, вежливость и вульгарность, распутные бляди и дамы строгих нравов. Погода осенняя, промозглая, меланхоличная, иногда теплая и весьма приятная. Иногда становится грустно просто так.

- Паскудник! Блядов сын кривоногой зловонной ослицы! А ну иди сюда, – когда из раскрытого окна небольшого двухэтажного домика раздались дикие крики и звуки бьющейся посуды, худощавый паренек с неровно остриженными светлыми волосами, сидящий у колодца напротив домика, вздохнул, скривил неровные губы и покачал головой.

- Рановато, - хмыкнул он, повернувшись к меланхоличной кляче пегой масти, которая дремала, не обращая на шум внимания. – Ирен, проснись!

Кляча, приоткрыв левый глаз, недовольно посмотрела на паренька и снова вернулась к дреме. Но на её беду из дома, через грубую деревянную дверь, частично испачканную засохшим навозом, на улицу выкатился высокий, тощий мужчина с гневно встопорщенными усами грязно-серого цвета. Он резко поднялся, парой взмахов смахнул с себя пыль и проковылял к лошади, которая изумленно на него смотрела.

- Не вертись, Ирон, - манерно произнес мужчина, тщетно силясь ухватиться сухой рукой за рукоять меча, висящего у седла. – Где твои манеры?

- Манеры там, где ты свое семя оставил, старый, - усмехнулся паренек. Он и не думал приходить мужчине на помощь, наоборот внимательно наблюдал за домом, из которого на сей раз доносились женские крики и звон чего-то хрустального. Мужчина, услышав этот звон, замер, а потом сокрушенно покачал головой, словно ему самолично ангелы посыпали её пеплом и рукоположили в величайшие грешники, снабдив в довершение и тяжким грузом.

- Мой подарок, Матье. Хрустальный графин, доставшийся мне от матушки, из далекой Мавритании. Пал, как мироздание, под каблуком отвратного пропойцы.

- Не беда, - вздохнул светловолосый и, поднявшись с бортика колодца, вытащил из ножен собственный короткий меч, который протянул мужчине яблоком вперед. – Возьмите, пока снова перед чернью не опозорились, испачкавшись в навозе.

- Что?! Когда такое… – взревел тот и, резко схватив клячу за поводья, прекратил, наконец, её безумную испуганную пляску. Он выхватил из ножен собственный меч, покрытый внушительными зазубринами и направил острие на дверной проем, через который, мгновением спустя на улицу выкатился еще один человек, снеся наконец-то многострадальную дверь с петель. За ним показалось испуганное женское лицо и определенно женское тело, причем весьма привлекательное. Тощий, увидев, что его соперник без оружия, подбоченился и, склонив голову в презрительном поклоне, переключил все внимание на него. – Вы хам, милорд. И пидорас!

- Эт я-то хам? – изумился мужчина, тщетно пытаясь вытереть вспотевшее лицо от грязи, в которую превратилась пыль. Вместо этого он еще больше перемазался и стал похож на обычного бродяжку, которые сейчас выползали изо всех щелей и с восторгом наблюдали за потасовкой. Мужчина рыкнул и, взъерошив сальные волосы, схватил первое, что попалось ему под руку. Этим оказалась занозистая доска, бывшая когда-то частью двери, снесенной ревнивым человеком. – Ты над Марией надругался, жлоб! За это я тебя сейчас урою.

- Смею уверить, что все прошло во взаимному согласью, - ответил ему тощий, нагло ухмыляясь и поигрывая клинком в руках. – И я не жлоб, а благородный рыцарь.

- Ты? Рыцарь? Ты ишачьи потроха, замоченные в прогоркшем жире, - тощий побледнел и манерно покачал головой, чем вызвал новый вздох светловолосого Матье.

- Остановитесь же. Обоих вас люблю, - воскликнула женщина, вставая между двумя разъяренными мужчинами, смотрящими друг на друга с первородной ненавистью. – Остановите же убийство, люди.

- Куда там, - покачал головой Матье и хмыкнул, когда услышал редкие восклицания бродяг, которых эта свора непременно забавляла. – Все только начинается, мадам.

- Уйди, Мария, - провыл тощий, направляя на грязного мужчину меч. – Я проколупаю дыру в пузе этого жабоёба.

- Эт я-то жабоёб? – поперхнулся гневом грязный и оскалил желтые зубы. – Уйди, Мария. Не ровен час и ты под натиском моим падешь, как и сей мерзкий плут, разрушитель браков и девственных плев.

- Ты оскорбил своим присутствием тот акт любви священной, что между мной и дамой этой был на перинах мягких совершен. За это ты познаешь сталь в своей утробе. Вы хам, милорд, я повторяю. Ах, да. И пидорас злокозненный.

- То не акт был, а измена, за коей я застукал вас, когда жена моя твой хер ласкала, богомерзкая ты рожа.

- Истинно так! – осклабился тощий и опустил меч к земле, ибо тот был тяжелым и из-за него руки наливались свинцовой тяжестью. – Тебе откуда знать, как чувствует себя мужчина, когда мужеству его сладчайший поцелуй на свете совершают. Иль вы, милорд, лишь жаб в пруду разили?

- Ох, сучий выкормыш, узри, - пробубнил грязный, залившийся краской после этих слов, и погрозил тощему палкой. – Вот эту булаву тебе я в жопу загоню, подонок. Конец терпенью моему, пусть ангелы поддержат мою руку во мщеньи справедливом…

- Что вообще происходит? – растерянно спросила виновница Мария, подходя к пареньку, который скучая, смотрел на то, как два мужчины избивают друг друга кулаками, забыв об оружии. Их поддерживали крики бродяг, которые принялись делать ставки, ставя на вероятного победителя самое ценное, что у них было.

- Омерзительное зрелище, мадам, - ответил паренек и, оценивающе пробежав глазами по привлекательным формам женщины, подмигнул ей. – Хотя, теперь я вижу, за что они так яростно дерутся.

- Но что же делать мне? Люблю я их обоих, - всхлипнула она и вздрогнула, когда тощий, вывернувшись, врезал кулаком по носу грязному и довольно засмеялся, увидев брызнувшую из сломанного носа кровь. – Не смерть я им желаю, нет. Любви, смиренья, чистоты.

- Так это не впервой, мадам. Покуда ярость не выплеснут, не угомонятся, - отмахнулся тот и накинул на плечи женщины невесть откуда взявшееся покрывало. – Довольно холодно уже, а черни ваши прелести видны, замечу. С них станется руками шевелить начать и мерзостным семенем обагрить свои гадкие руки.

- Ох, бравый юноша, - зарумянилась та, когда рука паренька случайно прикоснулась к её груди. – Забота ваша умиляет. Вы тоже рыцарь, как и граф Арне?

- Нет, мадам. Оруженосец старого упыря и только, - он заговорщицки усмехнулся и прошептал ей на ушко. – Но сил-то у меня побольше будет, чем у господина. Изволите вернуться в дом, покуда здесь за вашу честь идет борьба? Прохладно на дворе и взгляды черни все больше похотливы.

- Ох, как сладки слова, что с ваших губ слетают, - улыбнулась та и взяла паренька за руку. – Вернусь. Если вы мне компанию составите и защитите от похотливых взглядов.

- Тогда, скорее в дом, мадам, - рассмеялся паренек и, бросив последний взгляд на копошащихся в пыли мужчин, покачал головой и направился следом за женщиной, которая слишком уж призывно виляла бедрами.

- И где ты был, Матье? – недовольно спросил тощий, с трудом разлепив опухшие глаза и губы. Он недовольно посмотрел на улыбающегося паренька, который протягивал ему кувшин с прохладной водой. Рубаха у светловолосого выбилась из штанов, волосы растрепались, а на губах витала рассеянная и довольная улыбка. – Меня чуть не покалечил полоумный гигант, а мой оруженосец невесть где ходит. И что за вид, Матье? Что за манеры?

- Расслабьтесь, старый, тут никого нет, - отмахнулся тот. – Пейте воду и оставьте свой пафос там, где ему самое место.

- И где же это? – нахмурился тощий и застонал, когда паренек рывком поставил его на ноги. – Нет в тебе состраданья к безвинно пострадавшим людям.

- Это ты-то безвинно пострадавший? – удивился светловолосый. – А кто вчера наплевал на все принципы морали, соблазнил жену почтенного казначея и немилосердно отлюбил её в попу при разгневанном муже и парализованном коте с одним глазом? Вот в жопе-то свой пафос и оставьте, как и манеры.

- Увы, Матье. Когда вино мой ум в свои объятья принимает…

- Знаю, знаю. Ты всех женщин начинаешь любить. Особенно в тугую попку, старый, - вздохнул паренек.

- И ничего не помню. Вообще.

- Ну, невелика потеря. Но нам пора в путь, сиятельный и вонючий граф.

- Так рано не привык я выезжать. И голова болит, словно адский улей, - поморщился тощий, заставив паренька в очередной раз вздохнуть. – Воды хочу, вина и прелестей земных.

- Тогда с казначеем сам разбирайся. И за воду, и за вино, и за прелести, которые ты ему вчера отбил до предрассветной синевы.

- А знаешь, пусть. В страданьях рыцарь закаляет волю, - побледнел мужчина, заставив светловолосого рассмеяться. – Дорога ждет, Матье. А там и воду мы найдем, и почести, и вино… и другое тоже. Подай Ирон и в путь, Матье.

- Мчусь со всех ног, сиятельный граф. Лишь вещи захвачу, - усмехнулся паренек и, заправив рубаху в штаны, направился к дому.

- Скажи, Матье, откуда столько желчи на языке твоем, который жжет огнем и перцем, - спросил граф Арне де Дариан, важно раскачиваясь в седле, как пьяный брадобрей, впервые севший на лошадь и возомнивший себя рыцарем.

- То не желчь, а правда, старый, - ответил я. И это было чистой правдой. Чистейшей, как слеза Беатрис, герцоговой дочки, что является моей негласной дамой и ждет, когда я наконец-то стану рыцарем, обзаведусь собственным замком и пятком ублюдков, строящих мне козни.

- Еще в первый день я понял, что язык твой мечу подобен, - ничуть не смутившись ответа, продолжил граф. Сколько я себя помнил, он всегда был высок, обладал короткими с проседью волосами, словно ему птицы на голову нагадили, большим распухшим носом, похожим на печеную картошку, и темными, суровыми глазами, в которых не было ни грамма ласковости, зато плескалась похоть всего мира. – Твоим первым словом было богохульство, Матье.

- Ой, бросьте, старый, - поморщился я. Старика снова начало заносить в темные и дремучие дебри старопердунизма. Это значило, что сиятельному графу вдруг захотелось вспомнить прошлое. А именно, момент нашего знакомства. – Разве ж это богохульство? Я всего-то послал тебя на кротовий хер, когда ты велел подойти. Цуп, цуп, Мэри!

Серая лошадка, которую я позаимствовал в стойле доброго казначея, и получившая имя Мэри, встряхнула ушами и резво затрусила вперед, но граф решил не отставать и, пришпорив свою Ирэн пятками, без проблем меня нагнал, чтобы и дальше сверлить мое сердце своим дремучим пафосом.

- Богохульство, Матье, - строго произнес он, поравнявшись со мной. – Любая ругань, брошенная рыцарю, приравнивается к богохульству, ибо рыцарь – существо духовное и обеты давшее. Стало быть, он ближе к богу, нежели ты, и посылать рыцаря на хер – богохульство.

- Как скажешь, старый. Спорить с тобой можно до усеру, покуда кишки в комок не свернутся, а потом вылетят из зада тугим ядром вместе с мозгами. Знамо дело, плавали. Но ты-то, старый, от Бога так же далеко, как я от сладких розовощеких циклопиков Беатрис.

- Это почему же? – нахмурился старый рыцарь. – Поклепы на меня наводишь?

- Правду реку, старый. Духовное существо не имает женщин, как полоумный самородок, и не выкручивает бейцалы их мужьям, когда те статус-кво восстановить желают. А вино? Ты столько вина жрешь, милорд, что я порой удивляюсь, почему у тебя кровь вместо оного течет, когда ты жопой за гвоздь цепляешься, - огрызнулся я, ибо был прав. Словесный понос светлейшего графа могла заткнуть только грубая правда, шершавая и едкая, словно щелок. Я не удивился, когда граф рассмеялся. Тихо и скрипуче.

- Ох, Матье. Яд слов твоих сродни лекарству. Мигом спесь с любого сгонит. Веселишь ты меня, мальчик. А это так необходимо в меланхоличных сих краях, где женщины если и попадаются, то на троллей и диаволов похожие.

- Тебе и это не мешало никогда. Ты и тролля готов оприходовать, и диавола, ежели приспичит. Края, как края, старый. Не нагоняй жути.

- Ужель мне слышится грусть в словах твоих, Матье? – ехидно спросил рыцарь.

- Знамо дело, старый. В поместье сейчас красиво, - вздохнул я и улыбнулся. – Деревья в золоте стоят, да яблоки поздние спеют. Утром роса студеная ступни холодит, а вечером очаг сердце греет. И солнце, старый. Солнце светит еле теплым светом, словно лаская напоследок щеки, перед тем, как их укусит мороз и твои ядовитые слюни, вылетевшие из рта, и велевшие собираться в дорогу. Мабелла подливу свою фирменную готовит и пердит украдкой, думая, что её никто не слышит. А в воздухе хлебом горячим пахнет и в комнате письмо от дамы моей лежит. Но нет. Обязаны тащиться мы по клятой дороге в клятый замок клятой королевы, старый.

- То сахар с уст твоих слетает, то яд, в одежде прожигающий обширные дыры, - рек рыцарь, после минутного молчания. – Как знать, Матье. Возможно, и получится из тебя духовный рыцарь, ежели перестанешь ты смолою пачкать свои губы.

- Смола? То правда, старый. В который раз я повторю, - фыркнул я. – Это вы, знатные милорды, придумали общаться так, словно у вас творческий запор сменился творческой дрисней. К чему все эти пафосные изливания, когда можно сразу облить оппонента жгучим кипятком циничной правды и весело смотреть, как он воет, сдирая с себя мясо былой уверенности?

- Ох, мальчик. Бредешь ты во тьме невежества…

- Но, но, милорд. Пусть лучше тьма, чем розовые капли псевдоправедной мочи, что с ваших губ обильно льются, - усмехнулся я и вновь погрустнел. – А собственно, чего мы ради тащимся в клятый замок клятой королевы, старый? Или ей захотелось усладить свой слух и вялые чресла твоим шершавым языком?

- Турнир, Матье, - веско ответил рыцарь, пропустив мимо ушей колкость. Раньше он частенько меня поколачивал за вольность моего языка, но со временем смирился. Особенно, когда я отобрал у него палку и зашвырнул её в ближайший бурелом.

- Турнир? – переспросил я и покачал головой. – Ох, судьба, старый. Невежественная, горемычная, треклятая и циничная сука. Не иначе это наказанье мне за то, что я себя любил и презренно отринул флагеллянство. Турнир…

- Именно, Матье. Турнир, - усмехнулся сиятельный граф самой наипоскуднейшей улыбкой. – Лишь на турнире благородные мужи способны свою славу увеличить десятикратно. И милость королевы получить, притом. А там глядишь, и замок мой на горизонте замаячит. И почести, и камин горячий, и упругие перси служанок, выбивающиеся из лифа.

- Кто о чем, а граф о ебле, - кивнул я. – Оно понятно, старый, но ты прошлый турнир забыл? Так я напомню. Кого-то вышибли из седла и этот кто-то знатно проблевался на глазах короля и королевы, не удосужившись даже снять шлем. Омерзительное зрелище, сравнимое лишь с актерской игрой королевских паяцев, милорд.

- Не стоит бичевать меня, Матье. Себя я сам уже наказал за эту дерзость. Но жидкости телесные коварны. Так и норовят излиться из тела в самый неподходящий момент.

- Как вы филигранно обыграли собственное распутство, старый, - восхищенно ответил я и увернулся от оплеухи. Но сиятельный граф лишь рассмеялся.

- Ох, Матье. Шутом тебе надо было стать, не оруженосцем. Но я дал обещанье матери твоей, его и выполняю. Лишь путешествуя с благородным мужем, наберешься ты мужественности и отваги, потребных, чтобы рыцарем стать.

- В детстве перспективы были не так радужны, старый. Кто знал, что я буду набираться отваги, очищая твои доспехи от блеваторного фонтана в честь короля и королевы, которым ты их почтил на прошлом турнире. Или спасая твой рахитичный зад от безумных лап мужей, чьих жен ты так жестоко опорочил в зад.

- Без этого не достичь рыцарских добродетелей, дитя, - веско заметил граф. – Не все мечом махать, порой потребно и убогих озарить своей заботой… Ох, Дьявол. Молчи, Матье! Молчи. Иначе гнев мой будет сильным и стихийным.

- Молчу, старый. Куда мне до твоих острот, когда ты сам себя так изящно оскорбляешь, - ухмыльнулся я и достал из кармана сморщенное яблоко, которым принялся хрустеть. Рыцарь лишь жалобно вздохнул, наблюдая за тем, как я впиваюсь в яблочную плоть. Ему яблоки были не по зубам.

- Турнир, Матье. Еще один шанс вернуть мне былое величие и милость королевы, - вздохнул он и почесал пальцем грязные усы, набухшие от дорожной пыли. – Пусть я стар, но на моей стороне опыт.

- Не забывай про секретный прием, старый, - откликнулся я. – Ежели ты мечом не побьешь врага, то просто снеси его с ног своей струей мерзотной.

- О, юность. Лишь тебе простительна грубость, - покачал головой граф Арне де Дариан и направил свою клячу к одинокому толстому дереву с шикарной кроной, возле которого толпились какие-то люди. Не иначе путешественники, как и мы.

Копошащиеся у большого дерева люди оказались пестрым сборищем, невесть как собравшимся в одном месте. Я, следуя дорожному этикету, пришпорил Мэри и, подъехав ближе, громко возвестил, кто соблаговолил почтить это сборище своей сиятельной взмыленностью и вонью от давно нечищеных доспехов. Один из незнакомцев, рыхлый толстяк с прыщавой физиономией, степенно поклонился и, сняв с головы пожухлую, вытертую шляпу, подмел ей гладкое бревно возле небольшого костерка, над которым уютно булькал большой котел с похлебкой. Мой желудок тут же выдал сочную и крайне занимательную руладу, словно в кишках запутался юный кит, а рот наполнился тягучей слюной, ибо душа истосковалась по горячим дорожным похлебкам. Черт его знает, как они готовятся, но даже знатные мужи, вроде сиятельного графа, находили эти похлебки сущим гением кулинарии.

- Привет, - коротко поприветствовал я весь честной люд.

- Привет, - честной люд не остался в долгу, но это не понравилось сиятельному графу, который важно надул усы и выпятил грудь настолько, насколько ему позволяли доспехи. Я постарался как можно быстрее погасить его недовольство, грозящее вылиться в настоящую бурю, когда граф начнет сыпать пафосом, как козел горохом.

- Преклоните головы, чернодуплые вы недоумки, - рек я, выпуская из груди воздух. Таким образом речь получалась особо громкой и впечатляющей. – Вас почтил своим присутствием сиятельный граф Арне де Дариан, рыцарь и духовное существо без страха и упрека. Поблагодарите сиятельного графа за то, что он первый снимет пробу с вашего тошнотворного варева, бурлящего над диавольским костром. Если только ты, прыщавый, не выдавил туда своих прыщей в качестве острых специй.

- А по зубам твой граф сиятельный не хочет? – буркнул прыщавый, которому не очень понравилась моя речь, и добавил, беря с земли крепкое полено. – Поленом, к примеру. И тебе достанется, шалопай.

- Не хочет, - поспешил вклиниться сиятельный граф, бросая в мою сторону укоризненный взгляд. Но я-то знал, что старый любит такие заявления, которые ставят его выше всех присутствующих. – Отныне, мы все друзья под этим древом.

- И он? – уточнил я, указывая на седого старика, который отчаянно тужился, пристроившись фолликулярным задом к великому древу и исторгая скотские звуки.

- И он, - кивнул рыцарь, с грехом пополам спрыгивая с Ирэн. Впрочем, грех быстро от него отстал, ибо среди честного люда не нашлось ни одной женщины, а значит, греху тут делать нечего. Но это вольности. Меж тем, граф продолжил, подняв к небу руки. – Давно я не был обласкан милостью королевской, а посему стал ближе к народу, нежели думает мой юный скутариус. Все люди равны пред ликом Бога.

- Ну так-то да, - пробормотал честной люд, ни хрена не понявший речей рыцаря. – Равны, равны.

- И тупы, - буркнул я, спрыгивая с Мэри и привязывая лошадку к ближайшему бревну с торчащими, обломанными сучьями. Чуть погодя я повторил процедуру и с Ирэн, которая тут же задремала, не обращая внимания на жуткие крики ослов, больше похожие на оргазмические стоны пьяных блядей. Затем, вернувшись к костру, я сел напротив сиятельного графа и пихнул рукой в бок прыщавого, который лучился счастьем, что знатный муж счел его равным. – Вы кто такие и куда идете?

- Торговцы, кузнецы, шорники, да гончары, - через минуту ответил прыщавый, ибо мой удар сбил его дыхание и заставил прыщи на мерзкой роже заалеть, как драгоценные, хоть и отвратные, рубины. – А следуем мы в замок королевы, да хранит Бог Её милость.

- И на кой ляд ей шорники и гончары?

- Так ярмарка же будет, добрый человек, - прыщавый так сильно изумился, что я невольно проникся и посмотрел на него более благожелательным взором. – Со всей страны туда ремесленники едут, подарки королеве везут, да мошну надеются пополнить.

- Истинно так и есть, - ответил на это сиятельный граф и, не теряя времени, налил себе тарелку ароматной похлебки и выудил из мешка серебряную погнутую ложку, вызвав ахи и охи кузнецов, не видавших такой тонкой работы. – Рыцари смогут латы починить после турнира, да мечи обломанные заменить на что-то более пригожее, дамы знатные духами разживутся и будут ими прелести свои умасливать, дабы сводить с ума знатных мужей, а уж сколько каменьев, горячих пирожков и самых диких лакомств будет продано, я скромно умолчу. Но главней всего подарки королеве. Верно говорю, честные люди?

- Верно, верно, - закивал честный люд, снова ни хера не поняв речей рыцаря.

- И что за подарок ты везешь? – спросил я прыщавого. Тот надул грудь колесом и, покопавшись в засаленном мешке, извлек оттуда длинную деревяшку, отполированную до блеска и имевшую весьма интересную форму. Я вздохнул и покачал головой, прося Небеса о снисхождении. Но Небеса, как всегда, были глухи к моим молитвам. – Думаешь, хорошей идеей будет дарить королеве деревянную елду?

- Деревянный огурец, - надулся прыщавый, мигом убирая странный подарок в мешок.

- И на кой он ляд нашей королеве? – спросил я.

- Чтобы напряжение снимать после трудного дня, из указов и встреч состоящего.

- Таким способом лишь престарелые распутные лярвы пользуются, друг.

- Нет и нет, - вспылил прыщавый. Ему очень не понравилось, как я критиковал его подарок. – Потребно огурцом усталые суставы разминать и мышцы, что сталью наливаются от постоянного сидения на троне. Изумительная форма моего приспособленья мигом исцелит усталое тело Её величества.

- Пожалуй, надобно мне тоже этот инструмент себе купить, - задумчиво ответил сиятельный граф, наливая третью порцию похлебки и не смущаясь злых глаз честного люда, ждущего, когда же окаянный граф наконец-то нажрется.

- Тебе это не понадобится, старый, - ответил я. – Если ты не прекратишь жрать похлебку честного люда, то честной люд тебя этим огурцом содомирует, а потом голову пробьет, когда ты в гневе ядом плеваться начнешь.

- Ох уж эта дорога. Все силы из благородных мужей тянет, как портовая девка, что подобно пиявке присасывается к мужественности мужской. Прошу, честной люд, налетайте на котел. Пусть по дну его лишь ложки ваши деревянные стучат, но не огурцы.

- Чему ж там стучать, коль ты все сожрал, паскудник? – спросил старик с фолликулярным задом, оказавшийся внезапно старухой.

- Писание гласит, что лишь на пустой желудок можно мысли святые заиметь, но никак не на полный, - ответил сиятельный граф, испуская благородную отрыжку, а я понял, что сейчас честной люд запечет самого сиятельного графа с морковкой и яблоками, ежели тот не прекратит нести ахинею.

- Писание гласит, что пора и честь знать, старый, - перебил я рыцаря и поднялся с бревна, пронизываемый раскаленными и злыми глазами честного люда. – Спасибо, что не прогнали, и не пронзили моего милорда деревянным огурцом. За это дам совет.

- Совет? – глаза у всего честного люда сразу зажглись добрым, любознательным светом, как у мельниковой Джессики, к которой я любил захаживать под утро после тяжелой ночи за чисткой репы, и которой показывал, как я эту самую репу чистил, используя в качестве подробного объекта груди маленькой затейницы.

- Совет? – переспросил сиятельный граф, который осоловел от трех порций похлебки и разучился здраво мыслить.

- Совет, - подтвердил я. – Деревянными огурцами королеву не проймешь. Она кто? Баба. А бабы чего любят? Украшеньица, честной люд. Серебряные, золотые, с каменьями и гладкой эмалью. Украшеньица, а не деревянные огурцы, горшки из дерьма и глины, и кривые сабли. Тогда и милость королевы будет больше.

- Украшеньица, - повторил честной люд, в чьих глазах я увидел понимание. – Спасибо, стало быть.

- Всегда, язви мя в рыло, пожалуйста, - улыбнулся я и, невежливо пихнув сиятельного графа в спину, когда тот начал облизываться на полупустой котел с похлебкой, направился к нашим лошадям. Пора и честь знать.

Когда мы вернулись на дорогу и отъехали на достаточное расстояние, я дал волю своему желчному языку, который еле сдерживался в желании удушить меня, если я не расскажу все, что думаю сиятельному графу, который смотрел на меня мудрыми и наивными глазами, не понимая причин моей ненависти к нему.

Лишь только мой запас отборных ругательств иссяк, как граф Арне де Дариан взял паузу на осмысление моего монолога, а потом, отпив вина, которое под шумок утянул у наивного честного люда, принялся делиться со мной рыцарской мудростью. Единственное что меня радовало, это башенки замка, показавшиеся на горизонте. А иначе велик был риск того, что сиятельного графа обнаружили бы волки в кустах. Связанным и голым.

- Нет, старый, - в который раз покачал я головой. – Ты не сделал им милость тем, что сожрал их нехитрый ужин. А там, между прочим, двенадцать человек я насчитал. Боюсь, теперь огуречных дел мастер займет место котла на толстом вертеле. А всему виной ты, прожорливая пыльная саранча.

- Нет в тебе уважение к своему милорду, - покачал головой рыцарь, усмехнувшись в усы. Похлебка привела его в доброе расположение духа, но я-то был по-прежнему голоден. – Я пожертвовал собой во благо этих людей. А ну как похлебка была бы прокисшей, а мясо тухлым? Маялись бы они животами, испуская зловонные ветра, выжигающие глаза. Я им одолжение сделал.

- Милость, одолжение, - ехидно ответил я. – Ежели б не моя забота да острый язык, то болтаться тебе на древе том, орошая землю вчерашней похлебкой.

- Ох, Матье. Порой ты словно доктор говоришь, - вздохнул головой сиятельный граф, вновь выпуская благородную отрыжку. Он сыто похлопал себя грязной ладонью по панцирю и благодушно улыбнулся. – Не зря тебя я под опеку взял пять с лишним лет назад. Уже тогда ты показывал буйный нрав, присущий благородному рыцарю. Но кто знает, что с тобой бы стало, мальчик. Вдруг чума бы тебя, али другая лихоманка забрала бы…

Я задумчиво промолчал, возвращаясь в те славные времена, когда перспектива шляться по пыльным дорогам в компании грязного и усатого эгоиста еще не маячила на горизонте. Кто знает, как было бы иначе. Особенно для меня, рожденного на селедке.