Роза Дашваара

1. Невольничий рынок

Изнутри ошейник обит мягкой кожей, чтобы не натереть шею.

— Вставай! Светлые энке хотят посмотреть на тебя.

Слушаться обязательно.

Я пыталась встать, но у меня отчаянно дрожали ноги. И кроме ошейника — на мне совсем ничего.

Светлые энке разглядывали, прицениваясь. То, что я споткнулась — нехорошо, сразу упала в цене. Если мне повезет…

Палка ткнулась в поясницу — не больно, но настойчиво.

«Если тебе повезет, — сказала утром илан-аджу, — то купят в хороший дом, в большой гарем, где будет много женщин кроме тебя. Ты барга, чужачка, у нас любят таких. Возьмут как диковинку, поиграют с тобой разок другой, и оставят в покое. Будут кормить, поить, одевать. Что еще нужно? Так что постарайся понравиться».

Если не повезет — купят в солдатский бордель, там диковинки тоже любят.

От ужаса темнело в глазах, в ушах звон…

Еще меньше недели назад я сдала философию на пятерку, закрыла сессию, возвращалась домой, планировала махнуть на дачу на выходные…

А теперь меня оценивают светлые энке.

«Улыбайся им, — сказала илан-аджу, — покажи себя. Они любят играть с такими, чтоб не на женщину была похожа, а на мотылька, чтоб ручки тоненькие, ножки тоненькие, грудь — то ли есть, то ли нет, словно у мальчика. Некоторые и берут как мальчиков, чтобы в попку… а попка у тебя хорошая, мягенькая…»

Меня трясет.

— Повернись!

Дернули за цепь на ошейнике, потянули, заставили пройтись … У меня от всего этого темнеет в глазах.

— Что-то сильно тоща. Не больная? — презрительно скривился один. — Пусть зубы покажет.

Толстый, лоснящийся, в шелковой чалме, все пальцы в перстнях. Это он из «хорошего дома»? Тогда у меня мало шансов… Я ему не нравлюсь. Боже, до чего я дошла? Хочу, чтобы меня купил кто-то поприличнее. Отчаянье? А то вон тот, в черном, с обветренным морщинистым лицом, еще уведет меня в какое-нибудь страшное место…

Отчаянье.

И у меня смотрят зубы, умело надавив на челюсть, потому что я сама разжать не могу, зубы сводит от страха. Разглядывают, щупают. Потные горячие пальцы гладят меня по бедру.

— Десять деге, — объявляют цену.

У меня звенит в ушах, слова отдаются эхом, двоятся… Мне сказали — это пройдет, нужно привыкнуть. Еще вчера я не понимала ни слова, а потом мне в шею, у самого затылка, вбили какой-то гвоздь… нет, я так и не поняла, что это было, то ли чип, то ли местная магия, но теперь я понимаю, что они говорят. Только голова раскалывается.

Скорей бы закончилось… от жары и страха мутит и сводит живот.

Но они и не думают торопиться.

— Одиннадцать, — лениво говорит толстый, тот, что в чалме и перстнях.

— Двенадцать, — так же вяло соглашается другой, в красном халате.

— За нее и десять много, — кривится толстый.

Только что, передо мной, он купил темненькую упрямую южанку за две сотни. Та брыкалась и злобно скалила зубы, но не смущалась ни капли, стояла, гордо выпрямив спину. А я…

— Тринадцать, — говорит человек в подобии серого сюртука, застегнутого на бесчисленные пуговицы до самого подбородка.

— Четырнадцать, — отвечает тот, что в красном халате.

— Я не любитель таких, — толстый качает головой. — Бледна и тоща, помрет еще скоро.

— Пятнадцать, — говорит тот, что в сюртуке.

И тот, что в красном халате отмахивается, показывает: «бери, мне больше не интересно».

— Пятнадцать деге — раз…

Я стояла, пытаясь понять, кем может быть этот серый, и что меня ждет. Вряд ли бордель, уж очень чинно…

— Пятнадцать деге — два!

— Шестнадцать, — словно от сердца отрывая, говорит толстый.

— Двадцать! — говорит в сером сюртуке.

Толстый в перстнях горестно качает головой.

— И что ты будешь с ней делать, Эдан-энке? Ее же ни к какому делу не приспособить? Разве что для личных забав?

Тот молчит, даже взглядом не показывая, что вопрос ему интересен.

Зато, я вдруг понимаю, что черный, морщинистый, смотрит на меня с интересом, у него так нехорошо поблескивают глаза.

— Двадцать деге — раз!

— Сорок пять, — говорит толстый.

Тот, что в красном халате, вдруг не спеша поднимается с места, подходит, обходит меня кругом.

— Сорок шесть, — говорит он, без всякого стеснения протягивает руку, мнет мою грудь, тянет сосок.

И я невольно дергаюсь назад, всхлипываю. Ошейник сжимается на моем горле. До боли, так, что невозможно дышать… потом отпускает. Я дергаться не должна, меня предупреждали. Я должна стоять ровно и улыбаться. Иначе — смерть.

- Сорок семь, — говорит тот, что в сюртуке.

И у меня уже голова идет кругом. Я судорожно хватаю ртом воздух, но кажется, что его нет… так безумно хочется упасть в обморок.

— Да она дикая совсем, малахольная… — толстый цокает, качая головой. — Сорок восемь, только из уважения к светлым энке.

Тот, что в красном халате, подается ближе ко мне и, кажется, принюхивается. Мне даже страшно подумать, что он будет делать дальше.

Слезы текут по щекам.

Я хочу умереть тут на месте, провалиться сквозь землю, исчезнуть. Это ведь не может быть правдой, это страшный сон. Я сейчас проснусь. Я сейчас…

— Пятьсот. И закончим этот балаган.

Я даже не сразу понимаю, кто говорит это. Холодно, сухо, так, что возразить не решается никто. И только потом понимаю, что этот худой и черный, с морщинистым лицом, которого я боялась…

Он бросает продавцу кошелек, полный золота.

— Барга, пойдешь со мной, — говорит мне