Сборник "Песня, зовущая домой"

Глава первая

Мой плюшевый мишка каждый вечер укладывался со мной спать и слушал мамины сказки, уставясь на нее немигающими стеклянными глазами. Самой любимой всегда была сказка о Мышке, которая полюбила Льва.

Самым хорошим в ней был конец: «А потом они поженились и всегда жили счастливо в маленьком домике в Уимблдоне. И у них было двое детей, сначала девочка, которую звали Дебора, а потом мальчик, которого звали Алан. У Деборы были карие глаза и светлые волосы, и она была очень умной, а у Алана были голубые глаза и курчавые волосы, и он был довольно-таки рассеянным, как и его мама. Но это было совсем неважно, потому что, хоть и рассеянный, он был очень милый мальчик». И это как-то подводило всему итог, оставляя впечатление уюта, спокойствия и вечного постоянства.

Много лет так оно и было. Алан оставался приятным середнячком, а я — ужасно умной. Я с блеском окончила школу и потом получила диплом учительницы с отличными отметками по методике, английскому и ведению хозяйства. Моей заслуги здесь почти не было. Все вышло «по воле Божьей» — с основательной помощью отца. Его звали Говард Белл, и он был почетным членом Британской академии, директором педагогического колледжа в южной части Лондона и имел степень доктора философии и диплом преподавателя, полученные в Кембридже. Между прочим, за него я была готова дать руку на отсечение.

В жизни, однако, давал именно он, помогая сперва Алану, а потом мне расправить крылья. Мы никогда не обсуждали будущее, потому что я всегда была уверена, что папа доживет до девяноста, и будет играть в гольф, и заниматься садом, и подсчитывать домашние расходы для мамы. И теперь, когда этого уже не могло быть, я поступила так, как мне и следовало: направлялась домой, чтобы взять все это на себя.

Машина Алана уже поглотила десять миль шоссе от центра Найроби до аэропорта, и отправлявшаяся в Лондон «Комета» со львом в прыжке на фюзеляже стояла на летном поле, почти готовая к приему пассажиров. Барбара, жена Алана с трехнедельным стажем, пошла купить мне газеты в дорогу, и Алан давал мне последние напутствия.

— Честно, Деб, ты зря волнуешься. Почему бы маме не работать? Тем более в приличном отеле. Она очень хорошо сходится с людьми, и по-моему им здорово повезло, что они ее заполучили.

— Ох Алан, — вздохнула я, — смотри на вещи трезво. Мы-то знаем, какая она — готова попасться любому на удочку. Нам ни к чему повторение того, что было с бабой Хьюстон.

«Баба Хьюстон», — по словам мамы, «такая милая особа… видала лучшие времена», — два месяца снимала у мамы квартиру и все это время не платила аренду да еще оказалась алкоголичкой. Если бы не мистер Ли, сосед, который однажды ночью услышал шум и отправился узнать, в чем дело, то боюсь и подумать, что могло бы случиться.

Я совсем не считала — как однажды саркастически предположил Алан — что отель, в котором мама сейчас работала регистратором с неполной рабочей неделей, был набит особами типа миссис Хьюстон, только и ждавшими того, чтобы воспользоваться ее доверчивостью, но суть дела от этого не менялась. Мама, даже если она и зарабатывала на жизнь, не могла жить одна. Папа наверняка считал, что один из нас будет оберегать ее так же, как это всегда делал он. Алан не мог уехать из Найроби. Я могла — и была просто обязана.

Улыбающаяся африканская стюардесса в темно-синей зимней форме появилась у барьера, и в тот же момент прибежала запыхавшаяся Барбара с пачкой журналов. Похоже было, что эта пачка обошлась в недельные расходы семьи на домашнее хозяйство. Ее добытчик довольно невежливо обратил на это внимание жены, и она вытащила один журнал снизу пачки и торжественно помахала им:

— Да я уже собиралась идти, когда заметила вот это. — «Это» был толстый журнал в глянцевой обложке, я боялась и подумать, сколько он стоил. — Деб, здесь статья об этом твоем приятеле, я знала, что ты захочешь ее прочесть.

— Мой приятель? — начала я и тут увидела имя крупными буквами по краю обложки: «Циклоп месяца — Адам Баллести». Слова застряли у меня в горле. Мраморный пол, казалось, куда-то исчез, оставив вместо себя мокрый тротуар, уличный фонарь и пару серых, окаймленных морщинками, глядевших мимо меня глаз. В моих ушах, после двух лет решимости забыть, звучали слова: возможно, когда-нибудь… Будь у меня хоть немного разума, я бы вернула журнал Барбаре со словами: «Спасибо, я уже это видела».

— Теперь ты сможешь к нему наведаться, — шутливо сказала Барбара, — здесь сказано, где он живет. Деб, я давно хотела расспросить тебя о нем. Мама говорила, что таких не часто встретишь. — Ее прервало объявление о начале посадки, и она обхватила мою шею руками. Мгновением позже Алан тоже быстро обнял меня, и я присоединилась к остальным пассажирам на Лондон. Я не поступила разумно. Журнал остался у меня.

— Извините, вы путешествуете одна?

Мне всегда задавали этот вопрос. Последний раз, когда я удивилась, почему бы, Алан, ухмыляясь, предположил: «Правду не скроешь». Он любил повторять, что из меня так и выпирала учительница.

На этот раз спрашивала девушка примерно моего возраста с малышкой, которую она вела за руку. Малышка и я уже познакомились в зале отправления, когда она разместила свою куклу у меня на коленях и очень не хотела убирать ее. Я призналась, что лечу одна.

— А вы не будете возражать, если мы сядем рядом?

Я правдиво ответила:

— Конечно, нет.

Все лучше, чем отдаться размышлениям и жалости к себе. Не я одна потеряла любимого родителя, и было бы просто распущенностью дать волю чувствам из-за того, что в Хитроу я не увижу ту же высокую фигуру, что и два года назад, когда он провожал меня в Найроби.

Во всяком случае это уже не было отчаянием. С ним я справилась в несколько недель, прошедших после получения телеграммы о смерти отца: коронарный тромбоз — и почти сразу все было кончено. И поскольку в критические моменты я все еще, оказывается, повторяла самую первую и единственную придуманную мной молитву: «Пожалуйста, Господи, пусть я всегда-всегда буду любить папочку. Аминь», — то я пережила самое худшее почти без слез. Нет, печаль этого момента была эгоистичной — из-за моей любви к Найроби: главная площадь, белая и блистающая на солнце, с возвышающимися цветочными клумбами и гордо развевающимися красно-зелено-желтыми флагами; городская ратуша с высокой кирпичной часовой башней, указующей с изящного белого фасада в синее небо; кафе «Боярышник», куда я так часто заглядывала на чашку чая…

И вот результат — я не только сама была слезливой до отвращения, но и портила настроение окружающим. Я в последний раз помахала в сторону наблюдательных площадок, где огненно-рыжая голова Барбары еле виднелась рядом с коричнево-лазурным пятном свитера Алана, и повернулась к стоявшей рядом девушке:

— Кстати, моя фамилия Белл. Дебора Белл.

Она охотно откликнулась:

— А моя Мур, но лучше зовите меня просто Илейн. Так я чувствую себя свободнее — а мне это очень нужно. Во время полета я всегда не в своей тарелке. — Она с сомнением улыбнулась, когда я пыталась ее ободрить. — Я знаю. Все так говорят, но я никогда не верю, пока снова не оказываюсь на земле. — Девочку звали Трэси, и ей было три года. — И дай-то Бог, чтобы ее не тошнило, — с горячностью продолжала молодая мама, — не то я еще больше пожалею, что не стала дожидаться Тони. — Тони, ее муж, через месяц следом за ними тоже отправлялся в Англию.

Эти подробности, сообщенные мне, пока мы рулили четырнадцать тысяч футов по взлетной полосе аэропорта Найроби, не оставили никаких сомнений в предназначенной мне роли: замена Тони Муру. Ладно, я всегда считала, что бывают и худшие способы проводить время.

И теперь я рассмеялась в ответ на очередной наивный наводящий вопрос:

— Конечно же нет, вовсе я не медсестра. Я преподаю. — Три года в Херфордсшире и два в Найроби я преподавала кулинарию и домоводство.

— Я так и подумала, что в вас есть что-то такое, — заметила она, и я снова улыбнулась, вспомнив замечание Алана.

Когда мы пролетали Эн Геди, стюардессы стали разносить чай с разными бутербродами и сладкими бисквитами, которые Трэси с жадностью уплетала. Это был типичный английский бутончик, с кудряшками и серьезным личиком, и я нашла ее совершенно неотразимой. Илейн, когда ее напряженность начала спадать, также оказалась приятной попутчицей. Мы стали болтать, и я вдруг обнаружила, что рассказываю о себе — о замечании отца, когда мне было двадцать четыре, что не стоило бы мне всю свою жизнь оставаться в Англии, и об удачно открывшейся заграничной вакансии в Найроби, городе, куда годом раньше эмигрировал Алан; о нашем совместном проживании в квартире с видом на ботанический сад; о решении мамы не продавать наш дом в Уимблдоне и о квартире в нем, которую она сдала сначала ужасной миссис Хьюстон, а потом Барбаре Лафлин, девятнадцатилетней манекенщице — этот выбор, когда я прочла ее письмо, показался мне еще хуже. Илейн слушала с упоением, и я продолжала рассказывать, чтобы отвлечь ее от мыслей о полете. В прошлом году Ален поехал на Рождество один, потому что моя школа организовала новые классы экономики, и я большую часть каникул занималась их оборудованием. Он встретил Барбару, и это оказалось любовью с первого взгляда. Не прошло и нескольких недель после его возвращения в Найроби, как он уже сделал первый взнос за новый дом в районе Спринг Вэлли, в мае приехала Барбара, и через месяц они обвенчались в англиканском кафедральном соборе.

— Она вам понравилась? — спросила Илейн.

Обычно я не очень распространялась о моих родных и близких, и у меня были опасения, что мужчина, сидевший справа от меня через проход, прислушивался к нашему разговору, но он оказался не заинтересованным в женской болтовне. Это был крупный мужчина, одетый в синий пиджак и почти полностью скрытый газетой. То, что на нем были темные очки, также усиливало впечатление отчужденности.

— Ну, — улыбнулась я, — можно сказать, она пришла, я увидела, она победила.

Барбара вихрем вырвалась из лондонского рейса в сверкающий день, как раз когда кончился сезон дождей, и от макушки пламенно-рыжей головы до гольфов и плетеных сандалет выглядела шикарнее не бывает и казалась такой бесшабашной, что я в отчаянии засомневалась, удастся ли мне довести ее до алтаря в целости и сохранности. Но мне это удалось, и она совершенно поразила меня, когда в собор вошла настоящая невеста, выглядевшая просто и прелестно в белом атласе, с золотым обручем и крахмальной короткой фатой на огненных кудрях.

Я выглядела не слишком шикарно: мое платье, которое я переделала из индийского сари для этого случая, было строгим, синего цвета и классического покроя.

Стоило мне произнести слово «шикарный», как Илейн сразу спросила, смотрели ли мы «Шоу Хани Харрис». Это шоу весь прошедший месяц собирало полный зал в одном из театров Найроби. Труппа приехала на гастроли из Британии, и солистка Хани Харрис занимала там одно из первых мест по популярности своих пластинок — во всяком случае, так утверждала Барбара. Были представлены приглашенные артисты из разных стран, многие с международной репутацией. Алан с Барбарой ходили на шоу, но без меня.

— Я бы этого не вынесла, — созналась я, — я всегда ее выключаю!

Илейн расхохоталась.

— Да там ведь не только Хани Харрис. Колин Камерон пел потрясающе! Ну и голос! — Колин Камерон, всемирно известный певец, был специальным гостем прошлой недели.

— У него приятный голос, — небрежно согласилась я. Мне не хотелось говорить, что я отдаю предпочтение звучанию Мендельсона и Королевского филармонического оркестра; это выглядело бы довольно чопорно.

Илейн все еще обсуждала шоу, когда стали разносить обед — грибной суп-пюре, баранина гриль, горошек в масле и фруктовый крем по-баварски. Она с Тони дважды смотрела шоу, и, по ее мнению, Камерон затмил всех.

— Он ведь шотландец, — сказала она.

— Вот бы не подумала, — поддразнила я.

— У шотландцев особые тенора. Идеальная дикция, и они не боятся целиком отдаться песне. Вы согласны?

— Не совсем, — сказала я. Я могла бы назвать множество хороших английских теноров, не говоря уже об уэльских.

Между тем, однако, мне очень не понравились ни цвет, который приняло лицо моей соседки, ни нервные взгляды, бросаемые ею в темноту снаружи, где мимо окошка мелькали рыхлые красные искры. Не следует слишком задумываться о том, что несешься сквозь пространство, сидя внутри гигантской мухи. Я никогда этого не делала, а ведь меня не назовешь нервной.

— Теперь, конечно, Колин Камерон там уже не выступает, — сказала она, очевидно, лишь бы только не молчать. — Он следующие две недели будет выступать в «Галерее» в кабаре. — «Галереей» назывался отель в Найроби. Остальное шоу, сказала она, отправлялось в Каир. — Жизнь что надо!

— Если такая вам нравится, — резко сказала я. По мне шоу-бизнес можно было определить одним словом — нереальность. — Покажите мне хоть одного из них, — наставительно заявила я, — кто сам чистит ботинки, или может приделать полку к стене, или заботится, чтобы было тихо, когда его дети делают уроки. — Я говорила совершенно серьезно. Именно такие вещи делают мужчину мужчиной и дом домом. Алан умел делать две первых. Я надеялась, что, когда придет время, он управится и с последней.

Однако Илейн это показалось забавным, она захихикала, и в это время газета справа от меня чуть зашуршала. Я с подозрением оглянулась. Но мистер Почти-Невидимка уже снова скрылся за газетой. Мне удалось заметить лишь темные волосы, синий рукав и кисть руки с кольцом на среднем пальце. Да ладно, не мог же он слышать меня сквозь гудение моторов.

— Прошлым вечером я была в «Галерее», — небрежно заметила я.

— О, расскажите! — воскликнула Илейн, отвлекшись, к моему облегчению, от мрачных мыслей.

Я стала рассказывать, как Колина Камерона «случайно» заметили за его столиком и как под ободряющую дробь барабанщика-негра, он, улыбаясь, встал со стула и поднялся на эстраду.

Сопровождавший меня Фрэнк Максвелл, который был шафером Алана, просил извинить его за то, что наш столик оказался почти в самом конце гриль-зала. В самом деле, через разделявшее нас море столиков и плетеных стульев мне были видны только широкие плечи в кремовом пиджаке, темноволосая голова и широкая улыбка.

— Привет вам всем и спасибо. Я не уверен, что должен петь, чтобы заработать ужин, да ладно, сейчас мне приходится следить за своим весом, так что сгодится что-нибудь коротенькое. — Шаг назад, взмах рук и опять широкая озорная улыбка.

Кто-то рядом с нами закричал:

— Пусть будет две! — и кто-то еще: — А где Хани?

Мгновенный, без раздумий ответ:

— Уже в кроватке, чтобы завтра прелестно выглядеть. А мне уже все равно!

И он запел. Еще немного болтовни с ведущим программу о том, что «нам здесь в Найроби придется еще немного терпеть его общество», и что бы мы об этом ни думали, он был в восторге. Потом он на бис объявил «песню, которую я очень часто вспоминал последние несколько дней. Гастроли прошли великолепно, но завтра будет уже два месяца с тех пор, как я покинул свой дом, и это слишком много, — тут он доверительно улыбнулся, — так долго не видеть своих домашних».

— Но говорят, что он крутит с Хани, — заметила Илейн.

— Пусть это вас не волнует. По-моему, он скорее всего не относится к своим связям серьезно. Как бы то ни было, прошлым вечером он вспомнил, что женат. — Я замолчала. Для чего я сказала это? Я ровным счетом ничего не знала о Колине Камероне. Не знаю почему, я смущенно взглянула в сторону газеты и ободрилась, увидев, что она еще больше скрыла соседа.

— Приятно было поговорить с вами, — наивно сказала Илейн, когда мы устраивались на ночь. — Как подумаю, каково мне обычно бывает в полете! — Она откинулась в кресле и закрыла глаза.

Трэси в кресле между нами уже спала. Она уснула час назад. Снаружи искры все еще пятнили темноту, а невидимый мужчина через проход, все еще с мрачной решимостью вцепившийся в газету, включил светильник над своим креслом. Не обращай на него внимания, подумала я. Но это было несправедливо. Он не имел ко мне никакого отношения, и, если ему так хотелось, у него было полное право оставаться анонимом. Он лишь выглядел неподвижным, собравшись в комок подобно человеку, оказавшемуся в бурю на улице. Дебора Белл, ты свихнулась, сонно подумала я. Эта песня подействовала тебе на мозги.

«Мои домашние». Колин Камерон и вправду спел ее прекрасно. Голос его дрожал, и весь переполненный гриль-зал затаил дыхание.

— Во всем зале не было никого, кто бы не прослезился, — шутил Фрэнк, а я была не настолько глупа, чтобы поверить, что певец переживал те чувства, которые он выставлял напоказ, или что в его мире обитали «простые, но чистые душой» создания. Что ни говори, он был одним из величайших. И все же мне все еще слышались последние строки, которые он повторял с почти невыносимым обаянием:

По виду моего солидного соседа справа, сидевшего так неподвижно, как будто он был частью самолета, нельзя было подумать, что с ним что-то неладно, и все же я так подумала. В это время моя соседка слева зашевелилась и громко спросила:

— Еще не пора вставать?

Я сказала, что нет, и ободряюще прошептала:

— Так что будем снова баиньки, как мамочка. — К сожалению, это вызвало интерес, на который я не рассчитывала.

— Мамочка спит? — Трэси изумленно заморгала и вскарабкалась на ноги, чтобы самой убедиться. Так как началась небольшая тряска, я меньше всего хотела, чтобы Илейн проснулась. Что же делать, подумала я, и в отчаянии схватила меню, обложку которого украшали символы стран, обслуживаемых авиакомпанией, — слон, кенгуру, верблюд, антилопа, лев.

— Послушай-ка, — тихо сказала я, — хочешь, я расскажу тебе сказку? — Она энергично закивала. — Хорошо, — сказала я, ободренная быстрым успехом. — Давным-давно жил на свете Лев и жил совсем один. Он был ужасно большой, — я развела руки, — и очень сильный, — я поиграла мышцами.

Снова зашуршала газета, и снова я оглянулась, но газета была поднята так же высоко.

— А что он ел? — сразу спросила Трэси.

— Ну… конфеты, — неопределенно ответила я. Уже пора было переходить к моей героине, маленькой Мышке.

— А что еще он ел? — капризно настаивала Трэси.

Я была слегка ошарашена. Краткий ответ «миссис Антилопу» вряд ли годился.

— Кашу, — сказала я. В конце концов, почему бы льву не быть вегетарианцем? Однако я засомневалась, удастся ли вообще досказать сказку, потому что Трэси была ярой энтузиасткой по части еды.

— А он что ест? — Она наложила растопыренную ручку на слона.

Это уже проще.

— Булочки, — с торжеством сказала я и получила в награду:

— А вы дадите мне булочку?

— По-моему, ты хотела послушать про мистера Льва, — напомнила я ей.

— Нет, про этого, — сварливо объявила она, показывая на кенгуру. — Что он…

— Кашу, — в отчаянии сказала я. Выхода не было. Я поняла, что придется проиграть всю гамму. Так мы и сделали. За четыре минуты я прописала диету каждому животному в меню, но когда дело дошло до сфинкса, я на мгновение пала духом. Спи, Трэси, спи, лихорадочно думала я, озираясь по сторонам. К счастью, никто из пассажиров не вызывал в раздражении стюардессу. Я мельком глянула направо и к своему глубочайшему удивлению обнаружила, что смотрю в глаза цвета моря и улыбку откровенного удовольствия от моих мучений. Газета была отложена, и на ней лежали темные очки.

— Песок? — предположил их владелец.

Вот и все, что касалось моих фантазий насчет шрамов или другого уродства. Лицо было приятное, округлое, с высоким лбом, полными, хорошей формы губами, с веселыми морщинками в уголках голубых глаз. И все же в том, как они смотрели мимо меня на Трэси, было что-то такое, что усилило мое любопытство.

— Спасибо, — улыбнулась я, — именно то, что надо, — и повернулась поделиться этой информацией. Однако моя маленькая подопечная воспользовалась перерывом в разговоре, чтобы снова задремать. Прошло несколько секунд, пока я укрывала ее, и когда я вновь посмотрела направо, свет для чтения был выключен и хозяин кресла был виден лишь как темное пятно во мраке.

За эти краткие мгновения белозубой улыбки и мерцающих глаз он мне кого-то напомнил. Может быть, другую белозубую улыбку и смеющийся взгляд. «Чтобы завтра прелестно выглядеть. А мне уже все равно!» Забавно, подумала я, но у пего действительно есть сходство с Колином Камероном.

И теперь настала моя очередь воспользоваться светом для чтения. Я включила его и выложила журналы, но раскрывать их не стала.

Сколько раз мы с мамой обсуждали моих приятелей? Они стали ее больным местом. Первая ее надежда была на Дэвида, тогда девятнадцатилетнего против моих восемнадцати, с которым я познакомилась на студенческом вечере, а следующая — на Регга, одного из подчиненных отца. Ричард разделял мои интересы к музыке, целый сезон водил меня на все концерты и сделал предложение по окончании последнего из них, когда мы оба чувствовали себя сентиментально. Помню, как я тогда перепугалась. «Нет, Рикки, не могу. Ты же знаешь, мне надо закончить повышенную ступень». «Мышка в доме», как иногда называла себя мама, была вовсе не такой уж пронырливой, и Дэвид, Регг и Ричард поочередно ушли из моей жизни.

Адама она как будто совсем не заметила, разве что вознегодовала, когда он однажды выгнал Ричарда с занятий хора за то, что тот наклонился к соседу поболтать, когда альты отрабатывали свою часть. В колледже я занималась в музыкальном кружке и потом стала петь в местном хоре. Ричард, обладавший приятным тенором и совершенно неподходящей для хора манерой поведения, вступил туда вместе со мной. В январе два с половиной года назад наш постоянный дирижер заболел, и Адам проводил с нами оставшиеся до ежегодного концерта репетиции.

Это был человек принципиальный, ростом шесть футов два дюйма, с прямыми светлыми волосами и похожим на прорезь ртом. У него были прелестные руки с длинными пальцами и серые глаза с мягчайшим взглядом, окруженные множеством морщинок. Я заметила, что иногда они смотрели куда-то далеко-далеко. Мама познакомилась с ним только потому, что нам не хватало вторых сопрано и ее уговорили пополнить наши ряды для концерта. Я никогда не рассказывала ей о вечере перед самым его отъездом обратно в Девон, когда он сводил меня послушать две кантаты Баха в исполнении фестивального хора: как сейчас помню, номера 133 и 209. Когда мы шли от метро, он вдруг заговорил болезненными, отрывочными фразами.

— Не знаю. Наверное, я просто дурак. Когда это произошло, я, кажется, неделю просидел дома. Я думал, что если выйду на улицу, люди сразу заметят. Этого не скроешь, я знаю…

— Может, я могу как-то помочь? — Мои пальцы сжимались и разжимались в карманах пальто.

— Вы уже помогли невероятно. Если бы только я мог предложить вам больше, чем полчеловека… Возможно, когда-нибудь… — Он не закончил фразу.

Когда мы прощались, он взял меня руками за талию и держал перед собой, как ребенка. Серые глаза в морщинках смотрели мимо и потом вновь на меня, и в одно долгое молчаливое мгновение мои руки нерешительно обняли его талию — ни слов, ни поцелуев, просто взаимопонимание. И потом он отпустил меня и, глядя на меня, сказал:

— Спасибо.

Тогда я поняла, что все кончено — если только что-то вообще начиналось.

— За что? — слегка парировала я. — Это я должна поблагодарить вас за чудесную музыку.

Он не принял предложенного тона.

— За то, — тут он очень нежно посмотрел на меня, — что вы такая уравновешенная девушка.

Возможно, я могла бы выйти за Регга, и я знала, что ужилась бы с Ричардом, а в вечер бракосочетания Алана и Барбары разгоряченный шампанским и непривычными извивами моей прически Фрэнк Максвелл ухватил меня за руку и бодро сказал:

— Деб, у меня возникла идея. Почему бы нам не пожениться?

Но я любила Адама Баллести, а он любил другую, свою подружку с детства. Он копил деньги, чтобы на ней жениться, но в самый последний момент появился кто-то, кто закружил ее в вихре, кто кажется был другом, которого Адам ввел в круг семьи; и хуже того: кто-то, из кого не вышло хорошего мужа. Имена не назывались, факты не сообщались, но в тот вечер я поняла — происходит что-то, от чего Адам теряет рассудок.

После концерта он умчался в Девон, а я свалилась с гриппом, что было совсем неромантично, и пропустила все выпускные торжества в школе, а когда поправилась и стала думать, что пора бы заняться получением степени бакалавра, папа неожиданно сказал:

— Готов поручиться, Деб, тебе не столько нужна степень, сколько смена обстановки, — и устроил меня в бюро по связям с доминионами на Кинг Стрит. Тремя месяцами позже я отправилась в Найроби.

Не буду я читать статью про Адама. Может, это трусость, но последние два года жизнь текла без осложнений. И я намеревалась продолжать в том же духе.

Я просматривала другой журнал, когда самолет тряхнуло. Плохо лежавшая на полке шляпа свалилась, задела мою стопку, и два журнала упали на пол. Один ударился о колено мистера Невидимки и разбудил его.

— Черт побери! — сказал он, открывая глаза. В следующее мгновение он уже наклонился за журналами.

— О, спасибо. — Я протянула руку.

Мистер Невидимка хотел положить их на откидной столик, но вдруг замер. Он пробежал что-то глазами, потом посмотрел на меня.

— Извините. Просто я заметил кое-что. — Он снова взглянул на обложку, и я посмотрела туда же. Красные буквы в белой рамке косились на меня: «Циклоп месяца — Адам Баллести».

— Ради всего… — Мистер Невидимка презрительно замолчал. — Циклоп? Только не говорите мне, что он лишился глаза!

Должна сознаться, что до этого момента я не придала значения такому названию. Конечно же, циклопы — это мифические одноглазые великаны. Но кое-что было еще более поразительным.

— Вы знаете Адама Баллести? — ахнула я.

— Да. Посмотрим, что еще он надумал. — Рука, уже начавшая перелистывать журнал, вдруг замерла.

Внизу страницы была надпись синими буквами: «Третий циклоп — Адам Баллести» и в квадрате рядом — лицо Адама с прядью волос поперек лба. Странно, но после двух лет знакомства я не смогла бы сказать, какая прическа у Фрэнка Максвелла. Это были просто волны. Волосы Адама — прямые, нетерпеливые, трепещущие — были почти им самим.

— О, теперь понятно! Репортерские штучки. — Палец моего попутчика указывал на объектив вверху страницы. — Это серия статей о фотографии. Черт побери! — Глаза его сузились. — Это что-то новенькое.

Я промолчала. Если кошке что-то угрожает, она выгибает спину. Я могла только настороженно молчать.

— Этот… э… мой приятель, — небрежно сказал мистер Невидимка, — он занимается всем понемногу. Лучше бы он занялся чем-то одним, но зато хорошо. Вы-то знаете, что я имею в виду.

— Нет! — с вызовом ответила я.

Его лицо выразило насмешку и понимание.

— О Боже! Только не говорите, что он ваш друг!

— Да, друг, — ледяным тоном произнесла я и выхватила у него журнал. — Более того, он, по-видимому, отличный фотограф. А теперь, если не возражаете, спокойной ночи. — Я выключила свет. Мистер Невидимка, продолжая ухмыляться, сделал то же.

Когда я снова открыла глаза, темнота за окнами уступила место серовато-серебряному рассвету. Я заморгала, потянулась и, перегнувшись через спящих Трэси и Илейн, возбужденно осознала, что мы уже над Альпами. Насколько я могла судить, все остальные пассажиры еще спали, включая мистера Невидимку. Голова его упала на грудь, темные волосы, слишком коротко остриженные, чтобы растрепаться, не скрывали загорелой шеи и больших ушей. Его ждало пробуждение с искривленной шеей.

Ни одна голова не повернулась, когда открылась дверь в летный отсек и появился молодой человек в форме. Минуту он постоял, глядя в окошко, потом прошел до нашего ряда и наклонился над мистером Невидимкой. Тот сразу проснулся, жалобно растирая шею, как я и предполагала, и с улыбкой повернулся к офицеру. Мгновением позже он встал с кресла. Я уже собиралась отвернуться, когда к моему удивлению он остановился и улыбнулся мне.

— Если вы принимаете оливковую ветвь за вчерашнее, не хотите ли пройти в носовой отсек?

Хочу ли я? Я сразу вскочила.

— Конечно, но разве это разрешается?

Он сказал:

— Кому как, — с другой, менее привлекательной улыбкой, казалось, подчеркивающей его превосходство, и наивно добавил: — Меня многие узнают.

Я вообще-то недолюбливала хвастунов, но в данном случае согласна была промолчать, так как мы уже прошли в кабину летчиков и перед нами простирался вид, какого я и не мечтала увидеть, — три розовые блистающие кристально-ясные вершины.

Я ахнула.

— Да как же они называются, скажите!

Сопровождавший нас молодой офицер, улыбаясь, сообщил, что слева, с плоской вершиной — Монблан, впереди — Эйгер, а острый пик справа — это Маттерхорн.

— Еще не доводилось так хорошо видеть все три сразу, — заключил он, и я с завистью увидела, что другой член экипажа щелкает фотоаппаратом.

Мистер Невидимка вновь демонстрировал свою способность быть совершенно неподвижным. Не шевелясь, он молча глядел на расстилавшееся внизу очарование, на быстрый переход цвета к ослепительно-белому. Он был без темных очков, глаза его чуть припухли и выглядели устало. Я подумала, что он старше, чем можно было судить по его улыбке и крепкой загорелой шее, и он стоял здесь с таким же отсутствующим видом, как будто вся эта прелесть к нему почти не имела отношения.

И я тоже. Когда полет окончится, я никогда его больше не встречу. Но почему же тогда я чувствовала эту… нет, не симпатию — он меня раздражал, — просто я непонятным образом чувствовала его присутствие. Он мне не нравился, но я все время ловила его ощущения. Во всяком случае, я готова была поклясться, что уловила их. Усталость, напряженность — и страх.

Что-то поджидало его в лондонском аэропорту. Что именно?

— Это было чудесно, — сказала я, когда мы снова уселись в наши кресла и нам принесли апельсиновый сок, полагавшийся перед завтраком.

— Нам повезло, — согласился мой попутчик. Он взглянула на свой стакан, решил, по-видимому, что ему хватит, и отодвинул стакан. — Вы жили в Найроби?

— Да. Почти два года. Я там преподавала. А вы?

— Я? — Казалось, вопрос был для него неожиданным. — О, просто перелетная птица. Я никогда надолго не задерживаюсь.

И с какой стати, подумала я, он так смотрел на меня круглыми смеющимися глазами, подняв брови и определенно давая понять, что я какой-то недоумок? Все же, поскольку я ничего о нем не знала, кроме того, что он не обожает апельсиновый сок, обижаться не стоило. Я решила, что позволю ему продолжать, и он сразу же спросил вежливо, но слегка покровительственно.

— И вам нравилось жить в Найроби?

— О, даже очень! — Я не могла удержаться и стала рассказывать ему о том, как я видела львиный выводок и даже встретила гепарда в Национальном парке, о том, как пик Килиманджаро возвышается над облаками, о желто-зеленых оттенках леса на Маунт Кения, о стаде слонов у залитого лунным светом водопоя той ночью, когда мы останавливались в знаменитом отеле «Тритопс».

— А теперь?.. — Он вопросительно замолк.

— Лондон, — огрызнулась я, — будь он неладен, — и ждала, как он отреагирует. Когда пауза затянулась, я спросила: — И вы туда же?

— Ну, не совсем. Я надеюсь отправиться дальше, в прекрасные места на западе. — Судя по выговору я уже твердо решила, что он ответит «Шотландия». И теперь я просто рот разинула.

— Но ведь вы шотландец?

— Я? — Мистер Невидимка забавно пискнул, точно так, как если проткнуть воздушный шарик. После короткой паузы он с удовлетворением продолжил: — Да, шотландец; и если бы я пытался отрицать это, вряд ли бы мне поверили.

— Да, уж не с таким выговором, — признала я.

— Выговор? — Это он произнес очень четко.

— Ну, ваш акцент, — поправилась я. — Знаете, он у вас есть. — Разговор становился довольно бессмысленным, но лучше пусть он чувствует свое превосходство, чем потеряет интерес.

Почти с сожалением я услышала грохот подносов, при звуке которого пассажиры стали усаживаться прямее, а веки спящей Илейн слегка дрогнули.

— Кажется, для завтрака еще рано? — заметила я.

Мистер Невидимка опять скрыл глаза за темными очками, которые ему не шли.

— Ожидают плохую погоду, — объяснил он. — Насколько мне известно, в сводке из Женевы было предупреждение о турбулентности.

Утро все еще оставалось таким ясным, и я надеялась, что сводка окажется ошибочной, но не успели мы покончить с ломтиками ветчины и помидорами, как голос капитана объявил, что впереди ожидается гроза и мы будем пытаться «увернуться» от нее.

— О Боже, я так и знала, что что-то случится, — дрожащим голосом сказала Илейн. — Я всегда страшно боялась грома.

У Барбары всегда был один безошибочный ответ на все мои предупреждения насчет солнца, фруктов и москитов: «Не волнуйтесь, может, ничего и не случится». И с ней никогда ничего не случалось. Я с уверенным видом сказала то же самое своей побледневшей соседке, и некоторое время казалось, что нам удалось «увернуться», но сразу после вылета из Франкфурта вид за окошками изменился. Потоки дождя хлестали по стеклам, яростно слетали с крыльев, и нас окутало темное облачное одеяло, после чего появилась неизбежная болтанка. Везде слышались звонки, африканские и европейские стюардессы спешили на вызовы.

Илейн было совсем плохо, и так как она раньше доверительно сообщила мне, что беременна уже два месяца, я волновалась за нее, стараясь этого не показывать. Когда стюардесса предложила ей перейти в хвост, где можно было полежать, я почувствовала облегчение.

— Идите прилягте, — торопила я ее.

Ее лицо стало уже совсем серым, но она держалась отважно.

— Нет, я не могу. А как же Трэси?

— А что Трэси? — по возможности небрежно повторила я. — Я за ней присмотрю.

Все еще возражая, но уже облегченно, Илейн с моей помощью встала, и мы двинулись. Однако Трэси не совсем удовлетворял такой оборот дел.

— Куда пошла мамочка?

— Только на несколько минут прилечь, — успокоительно сказала я. — Она скоро вернется.

— Я хочу к ней. — Она возбужденно заерзала в привязном ремне.

— Туда нельзя, милочка. Давай я расскажу тебе еще одну сказку, — оптимистично предложила я. Но Трэси не желала слушать сказку. Сначала ей требовалась мамочка, а потом понадобился бумажный мешок. Только она этого не знала, пока не стало слишком поздно. Моей серой полотняной юбке это совсем не понравилось.

От страха и отвращения она громко заревела.

— Убери это с моего платья! Я это не хочу!

К счастью, мы уже выбирались из грозы. Грохот грома отдалился, дождь больше не молотил по крыльям. Пока я все вытирала, вернулась стюардесса и сообщила, что Илейн чувствует себя лучше и задремала, а еще через несколько минут капитан объявил, что можно расстегнуть ремни. До посадки оставалось около часа.

Я была не прочь пойти умыться, причесаться и по возможности почистить юбку, да и Трэси вроде бы собиралась уснуть. К сожалению, когда я попыталась ускользнуть, она открыла глаза и отчаянно вцепилась в меня, давая понять, что в отсутствие матери только я у нее и осталась. Ладно, ничего не поделаешь. Ей нелегко пришлось, и, с учетом всех обстоятельств, она вела себя очень хорошо.

Когда кто-то тронул меня за руку, я чуть не подпрыгнула до потолка. Мистер Невидимка, о существовании которого в суете прошедшего часа я почти забыла, наклонился через проход.

— Если вам нужно, — он деликатно помолчал, — пойти умыться, я вас сменю.

Очевидно полагая, что я соглашусь, он снял темные очки и сунул их в карман.

— О, я не знаю, — пробормотала я, оправившись от неожиданности. — Вы очень добры, но боюсь, она не захочет с вами остаться.

— Думаю, останется, — уверенно заметил он. — У меня есть дети. — На его лице мелькнуло странное выражение, но оно сразу пропало, и он уже усаживался в кресло, которое я освободила сама не знаю как. Трэси открыла голубые глаза, готовые заплакать, но еще сухие. — Хелло, Трэси, как поживаешь? — серьезно спросил голос с шотландским выговором. — Хочешь конфетку? — с таинственным шуршанием из его кармана появился кулек и, как по волшебству, лицо Трэси осветилось любопытством. Еще через несколько мгновений я услышала: — Отлично. И я одну возьму, чтобы составить тебе компанию. — Снова что-то знакомое было в хитрой улыбке и вдруг ставших плутовскими глазах, что-то почти напоминавшее Джекила и Хайда. Мистер Хайд, спрятанный за темными очками, не мог знать, как разговаривать с детьми; доктор Джекил, выглядевший гораздо моложе, мог бы с удовольствием возиться со своими собственными. Сколько их у него, раздумывала я, мальчики или девочки? Может, это они живут в прелестном месте на западе?

— Мне больше нравятся красные, — говорил он, и я с удовольствием поняла, что мое отсутствие даже не будет замечено. Трэси уютно, как котенок, устроилась в сгибе мягко обнимавшей ее большой руки.

Раз так, то я могла не торопиться. Я протерла юбку, умылась и заново подкрасила лицо. Прошло, наверное, минут десять, пока я вернулась в салон.

Моторы ровно гудели, и так как многие пассажиры с облегчением воспользовались услугами бара, шума было достаточно. Но, проходя к своему креслу, я готова была поклясться, что слышу еще что-то, очень, очень тихое — не слышное почти никому, кроме взъерошенной головки, прижавшейся к широкой груди в синем пиджаке. Мистер Невидимка напевал вполголоса, а Трэси крепко спала.

Так же вполголоса он сказал:

— Если не возражаете, сядьте в мое кресло — думаю, так будет лучше.

Я молча уселась, напрягая слух, ожидая снова услышать те же журчащие звуки, но, к моему раздражению, не услышала ни шепотка.

Оставалось пятнадцать минут до посадки, когда Трэси проснулась, бодрая, как птичка, и опекун усадил ее в кресло и отрегулировал пристяжной ремень.

— Теперь мне надо пойти умыться, — серьезно сообщил он ей. — Так что пока.

— Огромное спасибо от меня и матери Трэси, — с восхищением вставила я, — это было мастерски проделано!

Когда я пристегивала ремень, вернулась Илейн. Я была рада увидеть, что она полностью пришла в себя.

— Тысяча извинений, — сказала она. — С ней не было хлопот?

— У дяди есть конфеты, — с важным видом объявила Трэси, и я стала было объяснять, но прервалась, когда вернулся мистер Невидимка, тщательно причесанный, очевидно побрившийся, при галстуке и снова в темных очках. Не обращая на нас внимания, он уселся и пристегнул ремень. Это опять был молчаливый и непроницаемый мистер Хайд.

— Что за странный шум? — вдруг спросила Илейн.

— Не знаю, — правдиво ответила я. Я всегда считала, что чем меньше знать о тех штуках, которые шумят в самолете, тем лучше.

— Это ненормально, — уверенно сказала Илейн. — О Деб, не могло же еще что-то случиться!

— Вот именно, — подтвердила я, — не могло.

Но все-таки мы должны были приземлиться пять минут назад, и прошло больше пятнадцати с тех пор, как нам сказали потушить сигареты, и хоть я не хотела, чтобы Илейн это заметила, у меня возникло подозрение, что мы набираем высоту и разворачиваемся.

— Кто вас встречает? — спросила я небрежным тоном.

— Мои родители. Они живут в Суррее.

— Они уже видели Трэси? — Я снова старалась отвлечь ее, потому что теперь увидела, что из летного отсека вышла старшая стюардесса с таким намеренно спокойным видом, какой и я бы старалась принять, если бы что-то было неладно.

К несчастью, Илейн тоже ее заметила. Она рассеянно отвечала на мои вопросы.

— Нет, да, но тогда она была совсем маленькая. Деб, что-то случилось! Так я и знала!

Стюардесса подняла руку.

— Леди и джентльмены, прошу внимания. Через несколько минут мы произведем посадку. Может возникнуть небольшая тряска. Пожалуйста, нагнитесь вперед и опустите голову. — Она прошла по рядам, улыбаясь, показывая, как надо делать, одобряя тех, кто уже принял нужное положение. — Пожалуйста, снимите очки, сэр. И вы, мадам. Спасибо.

За ее спиной потрескивающий голос капитана из динамика приносил извинения.

— Прошу вас сохранять спокойствие и делать то, что вам скажут. Опасности нет никакой.

Надо отдать Илейн должное, она, как часто бывает с нервными людьми, в минуты опасности могла быть собранной и отважной. Конечно, это была процедура для аварийной посадки; о ней я читала в инструкции прошлым вечером. Я не знала, поняла ли это Илейн, но она держалась бодро и, притворяясь, что это игра, велела Трэси не поднимать голову с подушки.

Мне в голову вдруг пришла мрачная мысль. У Илейн была Трэси. Хотя было объявлено, что опасности нет, но если она была… если мы упадем… если мы погибнем… я буду в полном одиночестве. Никаких «домашних дорогих». Я должна бы быть этим довольна — да, я была довольна. Мысль о том, что Алан или Барбара умрут, была непереносима, — и мама тоже. Когда умираешь, не берешь с собой попутчика. Хотя некоторые брали. Древние египтяне.

Последняя мысль преподавательницы — о древних египтянах.

— Извините, — произнес очень мягкий голос, — не хотите ли конфету?

Я ушам своим не верила. Мы снижались, возможно, приближаясь к своей гибели, а тут ко мне протягивалась рука — не с конфетой, а с долькой шоколада. Я знала, что сижу, выпучив глаза, такие же стеклянные, как у плюшевого мишки много лет назад. Голубые глаза, встретившие мой взгляд, тоже были испуганы, я это знала — спокойные на вид, но в глубине совсем не смелые. Возможно, он думал о своих детях, благодаря Бога, что их здесь нет, и в то же время желая быть с ними… как я. Мы оба в одиночестве, и оба с мыслью о детях. Рука, тронувшая мою, была холодна. Не знаю, почему я не убрала руку сразу же, как взяла шоколад. Но я ее не убрала. Несколько мгновений наши руки касались. Потом я бросила шоколадку в рот и бодро сказала:

— Пусть наши беседы будут сладки!

Почти сразу за этим последовал толчок и визгливый скрежет. Еще толчки, снова визг, и вдруг — мы уже стояли на грунте, и все аварийные люки открылись.

— Сели! — ахнула я, непонятно почему обращаясь не к Илейн, а к мистеру Невидимке. — Мы сели. А вы не съели свой шоколад. — У него в руке еще оставался кусочек.

— Нет, — просто сказал он. — Но еще немного, и я бы ухватился за бумажный мешок.

Однако нам не позволили такую роскошь, как немного времени. Двери были открыты, и нас торопливо вывели из самолета.

Так что я не предстала перед Святым Петром в запачканной юбке, и, пожалуй, не бывает худа без хоть какого-нибудь добра. Я с таким облегчением забралась в один из автобусов, ждавших в зловещем ряду пожарных машин и машин скорой помощи, выехавших нам навстречу, что не увидела никаких призраков на наблюдательной площадке. Потом мы узнали, что после вылета из Франкфурта в нос и одно из крыльев самолета ударила молния и механизм выпуска носового шасси был выведен из строя. Визг издавал нос самолета, скользивший по взлетной полосе. И вот нас уже везли к залу прибытия в двух автобусах. Я сообразила, что мистер Невидимка, должно быть, попал в другой.

— Вот дядя с конфетами! — радостно показала Трэси, когда мы ждали багаж.

Мистер Невидимка только что получил изящный и, судя по виду, дорогой чемодан и как раз поднял его на стол для досмотра. За последний час у меня почти вылетело из головы то, что я думала раньше о каких-то его неприятностях, но теперь я об этом вспомнила, и у меня защемило сердце. Я практически достигла своего порта назначения и надеялась, что когда он доберется до своего, предположительно в западных местах, он обнаружит, что там все в порядке. Таможенник поговорил с ним, он снял чемодан и, к моему изумлению, направился прямо к нам.

— Что ж, теперь до свидания. — Он нагнулся потрепать кудряшки Трэси, улыбнулся Илейн и посмотрел на меня, опять округлив глаза. Следующие слова он произнес так тихо, что только я их уловила да так и осталась стоять, разинув рот.

— В чем дело? Что он сказал? — всполошилась Илейн. — Проснитесь, Деб. У вас такой вид, как будто вы встретили привидение.

— Он сказал… что почти всегда делает это сам, — запинаясь, выговорила я, все еще глядя ему вслед, хотя строгий синий пиджак уже скрылся из виду.

— Делает что?

— Чистит свои ботинки, — озадаченно сказала я.

Глава вторая

Славный мистер Ли, мамин сосед, встретил меня в Хитроу. Он был без пиджака и сообщил, что с самого июня они здесь «просто зажарились».

— Хотел бы я поехать сейчас в Девон, — заключил он.

— А кто бы не хотел? — рассмеялась я.

Он взглянул на меня, как будто собираясь что-то сказать, потом явно решил, что не стоит. Я только хотела спросить, что он имеет в виду, когда машина свернула за угол и остановилась. Я была дома, и на первый взгляд все выглядело совсем как обычно — алые розы, которыми папа так гордился, пышно цвели вокруг солнечных часов, и изящная фигура мамы спешила по дорожке навстречу. При втором взгляде я заморгала, и мистер Ли хмыкнул.

Мама была не такая, как обычно. Раньше у «мышки в доме» волосы оправдывали это прозвище. Теперь… я снова заморгала. Она сделала себе косую челку и слоистую стрижку. А уж насчет «не отличишь от ржаного колоска» — так ее волосы были даже не «приятно каштановыми», а ярко-мармеладными. Что касается остального, то брови были тщательно подведены, и на ней была короткая золотисто-коричневая юбка и белая блузка с золотисто-коричневыми ромашками.

— Деб, дорогая! — она обняла меня.

— А теперь дай я тебя разгляжу, — сказала она, когда мистер Ли удалился, и разглядывала меня карими глазами — такого же цвета, что и мои. — Да, милочка, ты выглядишь очень усталой. Ничего, вот только послушай. Что бы ты сказала насчет провести три-четыре недели в Девоне? Нет, дай мне закончить, — это когда я открыла рот, — в шикарном отеле на окраине Дартмура, вдвоем — а платить как за одного.

Это было похоже на выигрыш в лотерее.

— Я скажу, что это новая прическа подействовала на твои мозги, — отшутилась я.

Она сразу обрадовалась:

— Тебе нравится, верно? Это была идея Барби. Она сказала, что мне не найти работу, если я не сделаю что-нибудь со своей внешностью.

— О да, работа, — сказала я без особого энтузиазма. — И как ты там?

— Абсолютно великолепно, — сообщила мама. — Как раз из-за этого я еду в Дартмур. — И она объяснила, что отель в Ричмонде, куда она устроилась, входил в объединение. Отель «Тор Рок» в Торкомбе в Девоне был в той же группе, и в июле и августе им требовалось больше регистраторов. Маме дали возможности перейти туда. Она заказала номер на меня, и мы должны были выехать в следующий понедельник.

Через неделю! Если не считать выходных, это оставляло мне пять дней, а дел была масса. Сначала найти работу. Я приехала, не имея места на следующий учебный год, и в первую очередь мне надо было повидать мисс Ирвин, старшую преподавательницу в моем бывшем колледже. Я довольно-таки нахально подумывала о преподавании на учительских курсах. Обычный минимальный возраст для этого был двадцать девять, и мисс Ирвин вполне могла подумать, что я считаю себя «неотразимой», по выражению Алана, если хочу взяться за это раньше, но ведь никогда не знаешь.

— Это не оставляет мне много времени, — озабоченно сказала я. Меня могли вызвать на совет по кадрам, и я не могла беседовать с ними из Девона.

Однако мама оставалась спокойной, что было необычно для этой мышки. Раньше она всегда легко отступала, не считая, конечно, того, что она осталась в Уимблдоне и взяла в жильцы Барбару, хотя я не советовала ей этого делать.

— Ничего не поделаешь, милочка. Это была слишком хорошая возможность, чтобы ее упустить. Мистер Ли считает так же.

Симпатичный мистер Ли, куривший трубку, как и мой отец, бывший вдовцом уже несколько лет, всегда, сколько я помню, составлял часть нашего пейзажа. Он мыл машину с одной стороны изгороди в то время, как отец мыл свою с другой стороны. Очевидно, он с самого января уговаривал маму взять отпуск.

— И маленькая птичка сказала мне, что и ты об этом не пожалеешь, — загадочно сказала мама. — А теперь давай выпьем чаю. Чайник уже сто лет как поставлен.

Она могла бы и не говорить. Он вскипел и залил огонь, и в кухне стоял запах газа. Я бросилась открывать окна и двери. Мама рассеянно сказала:

— О, пахнет газом? Я и не почувствовала.

— За такими, как ты, кто-то присматривает на небесах, — мрачно сказала я.

— Да, знаю. Его зовут Джордж Ли, — тепло сказала мама. — Он починил свет на прошлой неделе. По правде, — тут она покраснела, — шума было много. Я и не знала, что опасно совать руку в распределительную коробку. Он на меня ужасно рассердился.

— О Боже! — сказала я, уставившись на нее.

Оказалось, что не только мамины волосы, но и новая одежда, которую прежняя «мышка в доме» никогда бы не выбрала, были делом рук Барбары.

— Она упаковала все мои старые вещи и отдала их Армии Спасения, — рассмеялась мама. — Последнее ее дело перед тем, как уехать. О Деб, мне ее не хватает. Мы здорово веселились вместе.

— Знаю, — негромко сказала я, помешивая чай. — Но по крайней мере она осталась в нашей семье. В чем нет моей заслуги, — смущенно добавила я.

Допив чай, мы вымыли посуду, и я высказала кое-какие предложения насчет дома — поставить центральное отопление до наступления зимы, отделать кухню новомодной съемной плиткой и купить новую стиральную машину.

— Такая древность! — Я с отвращение поглядела на старую. — Я просто не смогу жить с ней в одном доме!

— Послушай, Деб. — Мама, очевидно, давно пыталась что-то сказать. Она рассеянно поставила еще мыльную чашку в сушилку. Совсем не рассеянно я вынула ее и сполоснула. Чего я не люблю с чаем, так это мыла.

— Деб, — снова начала она, с этой необычной твердостью, — мне бы не хотелось, чтобы ты ради меня оставалась в Лондоне. Я имею в виду, насовсем. Я сказала Барби, чтобы она тебе это объяснила. Я не собираюсь быть обузой.

— Кто говорит насчет обузы? — легко ответила я и с замиранием сердца поняла, что в самом деле мы говорим не об этом. То, что мама никогда бы не сказала, обе мы ощущали — разницу между «не хочу, чтобы ты оставалась ради меня» и «мне ее не хватает, мы здорово веселились вместе».

Барбару могло развеселить что угодно. Если в потоке транспорта у нас западала кнопка сигнала, то я сидела вся красная, а Барбара разражалась приступами хохота. В прошлом месяце в театре они с Аланом хихикали и кто-то яростно на нас зашипел. Я чуть не сгорела от стыда. «Учительница!» — поддразнивал меня Алан. Даже папа говорил: «Деб, давай себе волю иногда, вот мой совет», — и я чувствовала, что он думает о маме. Когда они поженились, ей было восемнадцать — почти еще ребенок в любом смысле. Но все мы знали, что и тогда, и всегда он обожал самое землю, по которой она ступала.

Моя неспособность дать себе волю никогда еще не проявлялась в более неподходящий момент. Может быть, и в Найроби, и в Лондоне я никому не была нужна, хоть они не признавались себе в этом. Когда я оглянулась, мама укладывала белый орлоновый жакет в вязаную сумку и надевала белые перчатки.

— Барби говорит, что работающие девушки в Нью-Йорке просто с ума сошли от белых перчаток. Они стирают их в офисе и сушат на радиаторах, чтобы надеть в перерыве на ленч. Тебе надо их попробовать, милочка. Сейчас я бы и не подумала без них идти устраиваться на работу. — Она уже была в холле, но вернулась, чтобы совершенно небрежно сообщить. — И кстати, я кое-кого пригласила на обед. Около шести. Я могу не успеть к этому времени, но я сказала ему, что ты будешь.

— Сегодня? — уточнила я. — А что же у нас есть, мама, Бога ради?

— Понятия не имею, — сказала она с лучезарной улыбкой. — Но у тебя масса времени все обдумать. Я знаю, милая, на этот раз ты приготовишь что-нибудь очень вкусное. Не то чтобы раньше у тебя плохо получалось, но этот раз особый. Деловая встреча! — Глаза цвета золотистого сиропа искрились весельем.

— Да брось ты! — рассмеялась я. Мама — и деловая встреча.

— Ну, он знаком с мистером Россом, управляющим в «Тор Роке», и он замолвил за меня слово, значит это важно. — Она открыла дверь в холл.

— Мама! — в отчаянии завопила я. — Вернись, расскажи толком. Кто он? Как его зовут? — Бесполезно. Она уже шла по дорожке.

Вот тебе и вернулась домой, подумала я и пошла на кухню.

Я приготовила жареного цыпленка с шалфеем и луком, колбаски и картофель. Ко всему этому — свежий горошек и бутылка французского вина. Ничего не зная о госте, я не могла судить, любит ли он сласти, так что на всякий случай запаслась фруктами и сделала шоколадный бисквит с мятным соусом. В Найроби мне не довелось часто готовить, потому что у нас был превосходный африканский повар, но мне это всегда доставляло удовольствие.

Когда все было готово, я приняла ванну и переоделась в легкое платье, лимонное в синий горошек, и кремовые плетеные сандалеты. До этого я нашла время вымыть волосы, которые на солнце быстро высохли, но распушились. Я их старательно пригладила на правую сторону и занялась лицом. Ничего яркого. Если ваши цвета — рожь, сахарная вата и янтарь, то ничто чересчур выделяющееся вам не дозволено. Я удовлетворилась смесью бледно-розового и желтого для теней и чуть более яркой помадой.

Я кончала сервировку стола, когда стали передавать теленовости, и услышала:

— Воздушный лайнер «Комета» произвел аварийную посадку этим утром в аэропорту Хитроу вследствие отказа механизма выпуска носового шасси. Пассажиры и экипаж не пострадали.

Мы попали на телевидение, вот как? Я отвлеклась, чтобы посмотреть на наш самолет — как он выглядел после инцидента. Нос был задран в воздух и там работали механики. Камера вновь показала комментатора.

— Потом Гэри Майо побеседовал с Колином Камероном, летевшим этим рейсом.

И передо мной появился мистер Невидимка в том же пиджаке с контрастной отделкой отворотов, с той же гладкой прической, теми же округлыми глазами, как тогда, когда он вполголоса произнес свою прощальную фразу. Глаза так запали, что, казалось, выглядывают из глубины.

— Мистер Камерон, среди пассажиров была паника? — спросил репортер.

— Нет, совершенно никакой. Пилот об этом позаботился.

— Как насчет посадки? Вы почувствовали какое-то неудобство?

— Если вы хотите узнать, понадобился ли мне бумажный мешок, — скулы мистера Невидимки раздвинулись в улыбке, — мне некогда было о нем подумать. Они выпихнули нас из самолета так быстро, как только было возможно.

Так что все мои сомнения отпали, и поскольку все уже было позади, я тоже могла улыбаться. Ведь не каждый же день знаменитость кормит вас шоколадом — или держит за руку. Да не просто знаменитость, а всеобщий любимец. Свидетельством этому была улыбка на лице вновь возникшего на экране комментатора.

— С Гэри Майо беседовал Колин Камерон, — бодро заключил он, — вернувшийся к нам раньше, чем ожидалось, из-за болезни дочери. Пожелаем ей быстрого выздоровления.

Так вот оно что! Мое легкомысленное настроение увяло так же быстро, как и возникло. Мистер Невидимка — теперь я должна была думать о нем, как о Колине Камероне, — был озабочен и замкнулся в себе, и мои неясные ощущения и сочувствие к нему в итоге не были совсем уж ерундой. Наверное, ребенок серьезно болен, если он даже прервал гастроли.

Уже после шести раздался звонок в дверь и, выглянув в окно, я заметила у калитки серую машину. Открывая дверь, я опять пожалела, что не знаю имени нашего гостя.

— Добрый вечер, очень рада… — Слова замерли у меня на губах, и я, не веря себе, уставилась в серые в морщинках глаза. — Адам!

— Деб! — Правой рукой он пожал мою протянутую руку, а левая обвилась вокруг меня. — Славно вновь увидеть вас. — Он легко поцеловал меня.

— Только не говорите, что это вы — та деловая встреча, о которой говорила мама, — ахнула я.

На репетициях хора в ту холодную зиму после Рождества его любимой фразой было «разнимите это на части и соберите снова». Сейчас мои глаза проделывали это с ним — вытянутое лицо, орлиный профиль, тонкая напряженная шея. Он не изменился ни на дюйм — глаза, вглядывающиеся в горизонт, тонкие взъерошенные волосы, — я почти с болью поняла, что время ничего не изменило. Он был все тем же; и я тоже.

Я с удивлением сознала, что хотя Адам так долго занимал мои мысли, до сих пор мы еще никогда не ели вместе, и, к моему разочарованию, он ел мало. Он отказался от десерта, и шоколадный бисквит остался для мамы.

Тем не менее это была приятная встреча. С тех пор, как мы виделись последний раз, в жизни Адама как будто многое изменилось. Я внимательно слушала его рассказ о крошечном бизнесе, который он организовал в Девоне: изготовление твида ручной выделки с магазином для демонстрации и продажи ткани. Дело пошло неплохо, и теперь у него были два помощника, молодая семейная пара, которые могли управиться, сказал он со смехом, и со станком, и с гроссбухом — смотря что требовалось.

— Вам надо бы взглянуть на них, целых два моих станка. — Он расплылся в улыбке.

Я сказала, что была бы в восторге.

— А как насчет фотографии? Я прочла об этом в самолете. Та статья из серии «циклоп» с прелестными фото.

— И прелестными деньгами! — Адам с удовольствием чмокнул свои пальцы. Это было его новейшей затеей. Он всегда увлекался фотографией и вдруг обнаружил, что на этом можно заработать. Его помощники, Джим и Джилл, теперь уже могли сами вести дело с твидом. Вот вам, Колин Камерон, с триумфом подумала я.

— Как замечательно для вас прошли эти два года, — искренне сказала я. — Я понятия не имела, что вы могли заняться такими вещами.

— Нет? — Серые глаза оценивающе поглядели на меня. — Ну, вряд ли сбежать в Восточную Африку было лучшим способом это узнать.

Мгновение мы смотрели друг на друга.

— Но не может быть, чтобы я была нужна вам, — запинаясь, сказала я.

— Что самое плохое в вас, учителях, — небрежно произнес Адам, — вам и в голову не может прийти, что вы иногда способны ошибаться. К счастью, — добавил он, — исправить ошибку никогда не поздно. Вы верите в удачу? — продолжал он. — Или в совпадение, или в гром с ясного неба, или называйте как хотите? Еще несколько недель назад я не верил. Вообще-то мне понадобилось приехать в Лондон по делу, в связи с «циклопами», а в отеле, где я обычно останавливаюсь, не было мест, и они устроили меня в этот, в Ричмонде. Когда я пришел туда, за конторкой была ваша мать. Она сказала, что вы возвращаетесь домой. А то бы я никогда об этом не узнал.

Отделенная от него шириной стола, я сидела с дико бьющимся сердцем. Мои руки лежали на коленях, и сквозь ткань платья я ощущала, как они горят.

— По-моему, это Платон сказал: «судьба зачастую посылает удачу отчаявшимся», — с удовлетворением процитировал Адам. — Давайте выпьем за него, ладно? Или по крайней мере за мое следующее везение. — Он взял бутылку и наклонил ее над моим бокалом.

— Хватит, не то у меня голова закружится, — сказала я с неожиданной твердостью. — Не говорите мне, что месяц назад вы были отчаявшимся человеком. И вообще, можно было сделать проще. Почему бы не спросить меня?

— Ладно, — сказал Адам. — Вы знаете, что это я устроил так, что они вызвали вашу мать в Торкомб? Конечно, это было просто. Я знаком с Роджером Россом. Он выставляет мои работы в холле, и я иногда одалживаю ему свои фото. Ну, я и подумал, что вы приедете с ней. Верно? — Я кивнула. Сердце мое не только перестало колотиться, но даже стало напевать заливчатую песенку. — И более того, что если приедете, то у вас будет достаточно свободного времени. — Я опять кивнула. — Сейчас, на данный момент, — он помолчал, — я живу над магазином. Уточню, что это недалеко, всего примерно в трех милях, в соседнем городке. Но я не собираюсь всегда там жить. — Он замолчал и испытующе посмотрел на меня. Я никогда не встречала таких выразительных или таких ранимых глаз.

— Ну конечно же, — воскликнула я, — ваш коттедж! Он в Торкомбе, верно?

— Попали в точку! — зааплодировал Адам. — Да, конечно там, и кстати, в ужасном состоянии. Нет, я думаю, он достаточно крепок. Я недавно его осматривал и подумывал о том, чтобы его продать, — он помолчал, — как ни странно, но именно перед тем, как зайти в этот отель в Ричмонде. И теперь мне как-то не хочется. Я знаю, что прошу слишком многого, Деб, но что я хочу сказать, это вот что — вы мне с ним не поможете, пока будете там? Знаете, какие-то улучшения, отделка, занавески и все такое?

Для начала мне требовалось отдышаться. Все это было так невероятно. Я ничего бы так не хотела, ничто не подходило мне лучше, чем применить на деле то, чему я учила — удобства в доме, его меблировка, его цвета. А для Адама это будет работа не просто по хотению, а по любви. Единственным препятствием могло оказаться то, что я занималась экономикой домашнего хозяйства и лучше всего могла организовать дом с удобствами для семьи; но Адам быстро продвигался к известности, и ему могло потребоваться что-то необычное — тогда ему следовало нанять консультанта по дизайну. Наверняка я могла узнать у мисс Ирвин, к кому можно будет обратиться.

— Знаете, — лениво заметил Адам, — я и вправду начинаю думать, что учителя довольно туповаты. Полагаю, вам бы не могло прийти в голову, что у меня могут быть личные причины хотеть, чтобы вы там все устроили по своему желанию? Но пока еще рано об этом говорить. — Он повертел бокал в пальцах. — И насколько я вас знаю, вы, наверное, вернулись домой, лелея тайную мысль о продолжении образования. Я прав?

— Ну конечно же, вы правы, — быстро сказала я. Не следовало открыто показывать свои чувства, а мои уж слишком часто проявлялись за последние несколько минут. Если я не буду сдержаннее, Адам все поймет, и тогда я сгорю со стыда.

Когда через несколько дней я зашла в колледж, мисс Ирвин, как всегда, постаралась мне помочь. На нее можно было положиться еще в те дни, когда я училась в старших классах. К сожалению, в настоящий момент вряд ли можно было рассчитывать на вакансию на курсах в Лондоне. Она была членом совета по кадрам для курсов в Уганде и только вздохнула, услышав, что это мне не подходит.

— В Найроби все очень сожалеют, что вы уволились. Вчера я получила письмо от мисс Хант. Она пишет, что вы проявили непритворный интерес к другим нациям и их обычаям, а это величайший дар. Так почему бы вам не провести еще несколько лет в других странах?

— Это из-за мамы. Конечно, если бы не она, я бы никогда не уехала из Найроби.

— Ваша мать еще не старая, верно? — деликатно намекнула мисс Ирвин.

— Она не слишком практичная, — объяснила я. И это было верно. Кроме того, что было еще вернее, я уже была не той, кто с болью в сердце ждал посадки в аэропорту Найроби. Я не хотела снова уезжать в другие места. Я хотела остаться в Англии с ее белыми гостиницами, крытыми черепицей коттеджами, ступеньками на спусках к реке — да, и с серыми глазами на тонком выразительном лице.

Обладала ли мисс Ирвин интуицией? Видимо да, потому что, когда я разглядывала новую обстановку в учебной модели квартиры, она заметила:

— Вы еще не подумываете о муже, детях и собственном доме?

Я так и подпрыгнула.

— Или вас это совсем не привлекает? — допытывалась она. — Потому что если бы вы хотели, все это у вас уже было бы, не отпирайтесь.

Я хотела было ответить неопределенно, но передумала, сама поражаясь своей откровенности:

— Да, и очень даже — я хочу сказать, детей. Я бы их обожала. И дом. Но не мужа только для того, чтобы все это иметь. Так бы я не смогла. Это было бы совсем не то.

— Другие так делают, — спокойно заметила она, глядя на меня. Я покачала головой. — И вы так полны жизни. У вас мог бы быть очень счастливый дом.

Я довольно неловко сказала «нет уж, спасибо», думая в этот момент, сколько комнат могло быть в коттедже Адама, и надеясь, что она этого не заметила.

Интервью закончилось предложением: если я не хочу в следующем году оказаться без работы, то должна записаться в преподавательский резерв. На это я согласилась и ушла, чувствуя себя не такой уж неотразимой.

В четверг перед нашим отъездом в Девон мистер Ли сообщил мне, что у его фирмы есть автомобиль, который будет свободен весь следующий месяц, и я могу его взять, если запасусь страховкой. Маме не было смысла оставлять себе папину машину, потому что она не умела водить, но мне ее ужасно не хватало.

— Вы просто наш ангел-хранитель, — с энтузиазмом сказала я мистеру Ли.

В пятницу я поехала в город, чтобы опробовать мое новое приобретение и навестить Илейн Мур. Она звонила мне, в восторге от телевизионного интервью с Колином Камероном, и когда мы болтали в садике у дома ее родителей, она вдруг хихикнула и сказала:

— Вы не поверите, но я все еще езжу за ним следом.

У ее мужа были родственники в Сикоуве, курортном месте на южном берегу, и они пригласили Муров приехать к ним в следующем месяце. Я спросила, при чем здесь Колин Камерон, и она положила мне на колени яркую брошюру. Он выступал в летнем шоу в одном из театров Сикоува — восемь недель, начиная с середины июля.

— Но это же не на западе, — сказала я машинально и, конечно же, должна была все объяснить. — Может быть, он там живет, — предположила я.

Илейн, которая уже знала, что я сама туда направляюсь, иронически хмыкнула.

— И не надейтесь! Он живет в Шотландии. У мамочки куча старых журналов, и в одном есть заметка про него. Они живут где-то за городом между Глазго и Эдинбургом, и у них близнецы, мальчик и девочка, Йен и Руфь.

У меня сжалось сердце. Значит, это Руфь была больна. Каждое утро с пятницы я просматривала газеты, надеясь узнать об улучшении, но там не было ни слова. Илейн тоже ничего не видела. Она только предположила, что если бы девочка умерла, тогда об этом сообщили бы.

Следующим утром, когда я еще завтракала, зазвонил телефон. Это был Адам. Прошлым вечером он вернулся поздно и сегодня почти весь день будет встречаться с разными людьми, но вечер у него свободен. Как насчет шоу? Я согласилась, и мы оба одновременно предложили сходить на русскую пьесу.

— Как насчет билетов? Может, лучше я их возьму? — предложила я, и Адам с благодарностью согласился.

Мама, работавшая сегодня с утра, уже собиралась уходить, но без всякого смущения задержалась, чтобы с удовольствием послушать наш разговор.

— Я могла бы попросить портье взять билеты, — предложила она. — По пятницам он всегда бывает в центральной конторе. — Центральная контора находилась в Вест-Энде.

Искушение было слишком велико. Солнце палило, и я готова была поручиться, что температура в городе скоро будет больше восьмидесяти.[1]

— Сейчас напишу, — сказала я, доставая блокнот и карандаш.

Но маме было некогда ждать. Автобус должен был появиться через две минуты.

— Театр Нептуна. Я не забуду, — пообещала она и убежала.

Лондон все еще был похож на жаровню, и когда я спешила вдоль Стрэнда, где должна была встретиться с Адамом, волны горячего воздуха обдували щеки. Я надеялась, что в театре есть кондиционер, потому что там должен был быть полный сбор. Мама сказала, что портье удалось достать билеты только в предпоследний ряд амфитеатра.

Адам, ждавший в условленном месте, выглядел бледным и усталым. Пиджак он держал на руке, оставшись в рубашке цвета румянца, такой же элегантной, как и голубая на прошлой неделе.

— Кстати, — небрежно сказала я, когда мы направились в сторону театра, — на самолете из Найроби я встретила вашего знакомого. Я забыла сказать вам в прошлый раз.

— Кто это был?

— Совершенно потрясающе, хотя тогда я этого не поняла. Колин Камерон!

— Колин Камерон! — Показалось мне, или Адам побледнел? Возможно, предположила я, это сказался трудный день по такой жаре. — Как вы узнали, что мы знакомы? Это он вам сказал? — Резкая нота в его голосе была еще одним признаком усталости.

— Да. Я читала статью о вас, и он это заметил.

— Ясно. И больше ничего?

— А что еще могло быть? — мягко поддразнила я. — Расскажите.

— Нет, конечно ничего, — отрезал Адам. Я вздрогнула от неожиданности. — Мы вместе были в колледже, вот и все.

Через мгновение мы свернули к театру. Его фонари, которые через час будут сиять в темноте, сейчас светили подобно лунам. Большая толпа бурлила у входа.

— Вот не думал, что эта пьеса привлечет столько народу, — Адам, нахмурившись, остановился. — Черт побери, Деб, мы не туда попали.

— Нептун, — сказала я, и тут мне бросилась в глаза афиша. НЕАПОЛИТАНСКИЙ ТЕАТР. ГАЛА-ВАРЬЕТЕ. Одновременно Адам с каменным лицом помахал билетами перед моим носом. Два места в амфитеатре, ряд V, 18 июля, Неаполитанский театр.

В тягостном молчании мы прошли на свои места, оказавшиеся не лучше, чем я ожидала. Адам с обреченным видом читал программу.

— Как мы все это выдержим? — Я чувствовала то же самое, но не решалась сказать. Все-таки хоть как-то надо было оправдать затраты. Однако вскоре Адам беспокойно заерзал.

— Знаете, сегодня мне не удалось встретиться с одним парнем. Пожалуй, я ему позвоню сейчас. — Он взглянул на часы. — Вернусь через полчаса. — Он встал, добрался до прохода и исчез так быстро, как будто спасался бегством.

Через минуту раздались первые такты увертюры. Два сиденья слева оставались незанятыми, и в моем нынешнем настроении и это меня раздражало. Театральные манеры, кисло подумала я, пожалуй, не лучше дорожных.

И конечно же, они появились через добрых пять минут. Стройная смуглая женщина в мерцающем оранжевом платье шла первой; за ней, вежливо улыбаясь, следовал темноволосый мужчина с округлым приятным лицом, которое я последний раз видела па экране, когда он разговаривал с Гэри Майо.

— Это вы! — воскликнул он, пробираясь мимо моих коленок, и опустился в кресло рядом со мной, но только чтобы через несколько секунд поменяться местами со своей спутницей, когда выяснилось, что голова и плечи сидевшего впереди крупного мужчины мешали ей видеть сцену.

Миссис Камерон — мне хватило пары секунд, чтобы увидеть ее обручальное кольцо — выглядела потрясающе по любым меркам, в особенности по сравнению с анемичной блондинкой цвета сахарной ваты вроде меня.

Ее блестящие волосы цвета воронова крыла были плотно уложены вокруг головы, платье с плетеными бретельками не скрывало загара, выглядевшего как средиземноморский. Я вспомнила фразу, сказанную им в «Галерее»: «Это слишком много, так долго не видеть моих домашних». Наверное, это очень приятно, когда о тебе так говорят, и еще приятнее усадить детей в машину и всем вместе ожидать посадки самолета. Это напомнило мне о Руфи. Теперь наверняка можно было предполагать, что ей стало лучше, но все-таки я должна спросить. Только не сразу. Это может быть расценено как попытка навязаться ему. Я решительно погрузилась в изучение программы.

Всю первую половину представления Колин и его жена оживленно болтали, и однажды она дружески накрыла его руку своей. В перерыве обычный ручеек детей струился мимо нас за мороженым, и с каждым, кто протискивался мимо Камеронов, Колин обменивался парой слов и похлопывал его по плечу. Потом он сам вышел и через некоторое время вернулся с двумя здоровенными стаканчиками. Пока они с ними управлялись, он вдруг посмотрел в мою сторону.

— Извините, я не сразу понял. Вы здесь одна?

— Не совсем, — бессмысленно сказала я и смущенно уткнулась в программу.

Произнесенное миссис Камерон вполголоса «а теперь ты куда?», заставило меня поднять голову. Ее муж пробирался к выходу.

Когда свет начал гаснуть, он снова появился, неся, довольно рискованно, три стакана апельсинового сока.

— Опять я, — виновато прошептал он, протиснувшись к моему креслу. — Берите. Один из них для вас.

Занавес поднялся перед выходом звезды программы, и сзади послышался негромкий ропот.

— Сядь, милый, — настоятельно сказала миссис Камерон, дергая его за рукав. Чтобы было быстрее, она передвинулась на одно место, и Колин послушно уселся рядом со мной.

Звезда призывала нас петь с ней вместе, но я не знала и половины песен. Мой сосед, как и следовало ожидать, знал их все. Что удивляло и радовало — это то, что он пел совсем как все, вполголоса, так что его голос не выделялся. Конечно же, невозможно и подумать, издевалась я над собой, чтобы он разошелся здесь, в предпоследнем ряду, и представила, что было бы, если бы этот знаменитый тенор взмыл из задних рядов.

Когда пение кончилось, он дважды широко зевнул.

— Спать хочется, — моргая, сказал он в ответ на взгляд жены. — И у меня болят ноги.

Теперь или никогда, потому что шоу подходило к концу.

— Мистер Камерон, — сбивчиво начала я, — я хотела вас спросить…

— Постойте, — возразил он, — это я хотел спросить, как вас зовут.

— Белл, — улыбаясь, прошептала я. — Дебора Белл.

— Дебора, — мягко повторил он. У него это прозвучало как журчание ручейка среди камней. До этого никто так не произносил мое имя. Странно, если бы другие так говорили, напомнила я себе; среди моих знакомых не было шотландцев.

— Как ваши дела? — спрашивал он.

— А вот это уже мой вопрос, — отплатила я ему тем же. — Скорее, не ваши, а вашей маленькой девочки. Я так надеялась…

Он пришел мне на выручку.

— Спасибо, гораздо лучше. Просто отлично. Завтра мы ее забираем из больницы.

— О, я так рада. — Я не знала, что еще сказать. Занавес опустился, и мы довольно неуклюже поднялись.

— Сюда, милый, так быстрее. — Миссис Камерон торопливо пошла налево.

Он последовал было за ней, потом вернулся.

— Еще раз спасибо за ваше беспокойство об Анни, — сказал он, улыбаясь хитроватой улыбкой «дяди с конфетами». Не успела я удивиться, почему он сказал Анни, когда в журнале было написано Руфь, как он добавил: — Вы говорили, что не одна здесь, верно? Значит, вас не надо подбросить домой?

— Нет, спасибо. Я не одна. — Это звучало довольно глупо, так как я, очевидно, была одна. С таким же успехом можно было объяснить все начистоту. Я так и сделала, и Колин Камерон разразился низким ворчливым смехом:

— Могу себе представить физиономию Адама! Ну, хотя бы держитесь с нами, пока мы не убедимся, что он здесь. Мэгги, — он тронул свою жену за руку, — это моя знакомая, Дебора Белл. Мы летели вместе.

Мэгги! Совершенно неподходящее имя для такой ухоженной смуглой красавицы.

— Очень приятно, миссис Камерон, — быстро сказала я, оправившись от неожиданности.

Адам оказался в фойе, в самой толкучке, и выглядел здорово недовольным. Его лицо вытянулось еще больше, когда он увидел, кто со мной. В его выражении было еще что-то, что напомнило мне его слова тем вечером. «Гром с ясного неба!» Этот гром не всегда бывал приятным. И потом эти мысли показались нелепыми, потому что Колин Камерон протянул руку для самого дружеского рукопожатия.

— Привет, рад тебя видеть. Мы встретили Дебору в зале. Ты, конечно, знаком с Мэгги?

Меня обрадовало, что Адам еще был способен улыбаться. Он улыбнулся Мэгги Камерон.

— Да, конечно, но мы давно не виделись.

— Очень жаль насчет пьесы. Мисс Белл нам рассказала, — заметила Мэгги Камерон. — Вы сможете выбраться в другой вечер?

— Нет. Я, во всяком случае, утром еду обратно в глушь, — добродушно ответил Адам. — Но за меня не волнуйтесь. — Вот уж приятная перемена. Я с трудом могла поверить, что это один и тот же человек.

В следующий момент, снова к моему величайшему удивлению, Колин Камерон предложил поужинать всем вместе.

Когда мы вышли на улицу, он пошел рядом со мной, а Адам, так же естественно, с Мэгги Камерон. Мы шли вдоль Стрэнда. Вечер был плюшево-теплым, совсем не английским. Всюду встречались загорелые лица и плечи. Я вытягивала шею, разглядывая залитое розово-золотым светом здание компании «Инглиш Электрик» позади нас, и золотую мечту всех детишек, Сомерсет Хаус, слева. В мыслях я прошла мимо него к мосту Ватерлоо. Совершенно невероятно, мой попутчик как будто угадал, что я думаю.

— Не хотите немного прогуляться в центр? — спросил он и, очевидно уверенный в моем согласии, бодро окликнул шедших впереди жену и Адама: — Идите вперед и заказывайте, мы свернем на минутку.

Надо же, у меня теперь пропало всякое желание идти к реке, особенно когда Адам воспринял новости всего-навсего с коротким взмахом руки. Когда же ты повзрослеешь, Дебора, с отвращение думала я. У тебя нет и никогда не будет такой внешности, как у Мэгги Камерон. И если бы Колин Камерон не был женат, он бы не стал с тобой прогуливаться. Счастливчик, при такой жене он мог позволить себе быть учтивым.

— Ну и как, — спросил он в этот момент, — вам теперь показалась потрепанная старушка Англия?

Еще одно совпадение. «Потрепанная» — именно это слово пришло мне на ум, когда мы в первое утро ехали из Хитроу в Уимблдон, при виде всех этих лотков с мороженым, книжек в ярких обложках, аляповатых плит на фасадах. Теперь вид с парапета моста с собором Святого Павла на востоке и Биг Беном, Вестминстером и башнями Уайтхолла на западе, и вся темная панорама Лондона, причесанного, прилизанного и одетого в золото, жемчуг и янтарь, напомнила мне песенку, почти такую же старую, как и я сама.

— «Я в Лондоне родился, и он мне очень мил».

— Как ни странно, у меня эта песенка не пользовалась большим успехом, — насмешливо заметил мой провожатый с более заметным акцентом, чем обычно. Я рассмеялась нелепости этого, но он добавил: — И все же я надеюсь, вы не собираетесь провести все лето в Лондоне. Вы куда-нибудь поедете?

Он с одобрением слушал, пока я рассказывала ему о Торкомбе, и его настолько, казалось, позабавило мамино везение, что я вынуждена была сознаться, какую роль в этом сыграл Адам.

— Вот как, — сказал он и продолжал с невинным видом: — Я-то, конечно, буду в Сикоуве. Если вам захочется посмотреть шоу, только дайте мне знать.

Я с трудом сдерживала дрожь. Если после сегодняшнего вечера он мог подумать, что мне удастся склонить Адама пойти со мной на курортное шоу, то он был не слишком сообразителен. К тому же до Сикоува было восемьдесят миль, и кроме того…

— Вы очень добры, — сказала я, — но у меня предполагаются в некотором роде трудовые каникулы, так что я не буду иметь много свободного времени, — и я рассказала ему о коттедже Адама и о том, что я с нетерпением предвкушаю, как я там все устрою. Возможно, не стоило этого говорить. Возможно, я вела себя наивно. Но он сам вызвал это своим замечанием о Сикоуве.

— Коттедж Адама? — К моему удивлению, теперь в его голосе не было ни беспечности, ни безразличия. Тон вопроса был почти настороженным. — И где он находится?

— Где-то в Торкомбе, — беззаботно сказала я. — А почему вы спрашиваете?

— Я думал, что он от него избавился.

— А, вот что! Он передумал. — Я вспомнила признание Адама, и у меня потеплело на душе.

— И что вы знаете о коттеджах? — Колин Камерон глядел прямо перед собой на высокий точечный дом, узкий, как будто построенный из детских кирпичиков, залитый ласкающим глаз изумрудным светом.

— Довольно-таки много. Это имеет отношение к моей работе. — Я сама неотрывно смотрела на набережную Виктории. Кружева ее решетки отражались в воде, а золотая макушка штаб-квартиры компании «Шелл», казалось, плавала в пространстве. Я не чувствовала ни малейшего стеснения, рассказывая о моей работе, моем предмете, о моей специализации — как сделать жилище удобным и привлекательным, чистым и теплым, как уберечь от сквозняков, как выбрать мебель, покрытия для пола, скатерти. Адама интересовало только это, но я почему-то стала распространяться дальше на тему своих уроков о роли семьи в обществе — сначала о счастье в доме, потом о здоровье семьи, как заботиться о малышах, о развлечениях и о том, что было мне очень близко, — о чувстве ответственности как внутри семьи, так и вне ее.

Алан, в прошлом часто вынужденный выслушивать мои излияния, обычно прерывал меня громкими рукоплесканиями. Колин Камерон слушал, не перебивая, и когда я сама замолкла в некотором замешательстве, он неожиданно тепло сказал:

— По-моему, все это необычайно интересно, и я хотел бы еще с вами об этом побеседовать. Я и понятия не имел, что в школах учат чему-то такому.

И потом, как раз когда я начала: «Ну, это довольно новый предмет», — он впервые прервал меня:

— У меня такое впечатление, что Адам что-то замыслил.

Я хотела отделаться шуткой, но вдруг осознала, что он говорит серьезно.

— Что вы имеете в виду, мистер Камерон? — недоверчиво спросила я.

— Извините, Дебора. — Он выглядел озадаченным, а хитроватая улыбка была какой-то неуверенной. — Я и сам не знаю. Пойдемте?

За ужином я беседовала с Мэгги Камерон. Она сказала извиняющимся тоном, что надеется, что непоседливость Колина не испортила мое впечатление от шоу.

— Никогда не мог посидеть тихо, — рассмеялась она. — Если бы не мозоли, он, наверное, был бы в два раза хуже!

Я подумала, не шутка ли это, но она, казалось, говорила вполне серьезно и дальше спросила, как мне понравился гвоздь программы.

— Это наш знакомый, и у нас была такая неделя в больнице, что мы решили позволить себе расслабиться. У Руфи, — она звала ее Руфь, — оказалась загадочная болезнь. — Думаю, что они даже сейчас не знают, какой это был вирус, они сказали, что очень редкий. Но сначала они решили, что это менингит. Она свалилась с ним в то самое утро, когда мы собирались ехать в Лайм Реджис. — Колин, сказала она, устроил, чтобы они пожили там, пока он будет в Сикоуве, потому что это было достаточно близко, если ехать на машине. — А ему так не хватает детей, когда он в отъезде, — сказала в заключение Мэгги. Но теперь этот план пришлось отложить, потому что шоу в Сикоуве открывалось в понедельник, а пока было неизвестно, как долго еще доктор будет присматривать за Руфью.

— Люди его узнают? Я имею в виду, не на сцене? — спросила я. Сегодняшний день был для меня в этом смысле откровением.

— Иногда, — ответила она со смехом. — Думаю, узнавали бы больше, если бы он выглядел более экзотично.

— И чем вы занимались с мужчиной в клетчатой юбке? — шутливо спросил Адам по пути домой.

— Ну, если вам так хочется знать, — ответила я тем же тоном, — я прочла ему лекцию на темы моего третьего и четвертого классов и еще покритиковала ваш коттедж.

— Черт побери, Деб, вы ему рассказали об этом? — Меня поразило внезапное раздражение в его тоне. Я уставилась на него. — Да кто же вас… — опять взорвался он. — Какое ему до этого дело?

— Дело? — в свою очередь резко отозвалась я. — Странно, что вы так говорите. Конечно, это не его дело. Вряд ли он станет так считать.

— Ну, не подумайте.

— И не подумаю. — Я сама начала злиться. — У Колина Камерона своих дел хватает. Я не настолько глупа, чтобы думать, что если он из вежливости пригласил нас на ужин, то и дальше я буду поддерживать знакомство с ним. — Лучше умолчать о приглашении в Сикоув и о загадочном и нелестном замечании насчет самого Адама.

— Я бы за это не поручился. — В серых глазах появилось то мягкое озабоченное выражение, от которого у меня всегда сердце переворачивалось. — По-моему, вы ему понравились. — Не обращая внимания на мое сдавленное «Вы сума сошли», он продолжал: — Милая моя, это было бы не впервые. Я знаю, вы считаете низостью так говорить о старом друге, но я очень хорошо его знаю и от этого не отношусь к нему хуже. — Он помолчал. — Если на то пошло, он однажды оказал мне большую услугу. Я и этого не забыл. Но… — опять он искал слова, — он не такой, как мы, Деб. Скажем так, мне не хотелось бы, чтобы моя сестра — или кто-то другой, кто мне нравится, — были как-то связаны с ним. — Он еще помолчал. — Теперь, пожалуйста, — завершил он, — можете сказать мне, что я мерзавец.

Что угодно, кроме этого, подумала я, взволнованная до глубины души. Смущенный, косноязычный, но он был честен — а я высоко ценила честность. И беспокоился обо мне. Это было самое главное. Остальное было неважно.

— Я никогда не скажу вам этого, Адам, — сказала я. — И не волнуйтесь: могу заверить вас, что я безразлична Колину Камерону, а он мне еще безразличнее.

Глава третья

Что я еще упустила, когда так легковесно судила об Англии по пестрым обложкам и поп-культуре, так это названия ее поселков: Хартли, Уитни, Хук, где в оконных ящиках белоснежной гостиницы пламенели петунии, Хатч, и через несколько миль — дорожный знак: А 30 — на Уэст. Мистер Ли проложил мне маршрут в обход самых загруженных дорог, и мы продвигались довольно быстро. Около полудня мама воскликнула:

— Смотри, Деб, мы уже в Девоне!

«Графство Девон», гласила надпись на дорожном знаке, и рядом с ним, как будто специально, высилась куча рыжей девонской земли.

— Да, — коротко ответила я. — Теперь направо, а потом налево на А 35 в сторону Хонитона. Смотри внимательно, ладно?

— Конечно, милочка, — послушно ответила мама.

Без приключений добравшись до Хонитона, мы остановились для ленча, впервые ощутили вкус свежих взбитых сливок и отправились дальше, на Даулиш и Тейнмаут.

Девоншир был пышно расцвечен: склоны холмов с разбросанными пятнами пахоты, сады, полные голубых и пурпурных гортензий, гвоздик и роз на высоких стеблях. Последняя миля шла на подъем среди холмистой вересковой пустоши с голыми каменистыми вершинами холмов справа от нас; в отдалении был виден знак с нарисованным пони, обозначавший границу Дартмурского национального парка. Ворота при въезде в отель были распахнуты. Мы прогрохотали по решетке и оказались на месте назначения.

Серый камень и ряд сосен сливались с пустошью. На горизонте окутанные дымкой холмы спускались к побережью. Вечернее солнце еще заливало теннисную лужайку, сияя на металле флюгера, изображавшего охотника с собаками. Внутри первое впечатление было таким же приятным — просторные комнаты с длинными, с рисунком из орхидей занавесями, и чудесная старинная дубовая лестница. Из моей комнаты открывался вид на теннисный корт и дальше, через зеленую изгородь, на загон, в котором гуляли пони. Чувство счастливого предвкушения, какого я давно не испытывала, переполняло меня, пока я принимала ванну и переодевалась в новое платье, которое сшила сама, совсем недорогое, но мне оно нравилось. Оно было полотняное с ярким песочно-оливково-медным рисунком, по которому были разбросаны черные и белые пятнышки.

Спускаясь к обеду, я еще раз задержалась на лестнице, чтобы насладиться интерьером — анфилада длинных комнат, ковры и чехлы на мебели голубого и шелковичного оттенков, и на стенах холла несколько отличных пейзажных фото, и витрина с сумкой из твида и такой же дорожкой. Постояльцы возвращались в отель, покончив со своими вечерними делами. Два подростка утихомиривали золотистого дашхунда, похожего издали на персидского кота, девушка в белом теннисном костюме помахивала ракеткой, и еще — но наверняка мне это почудилось — темноволосая женщина в полосатой юбке, стоявшая ко мне спиной, разговаривала с высоким мужчиной в чернильно-синем костюме.

— Тогда я свяжусь с вами, Адам, — говорила она. — Конечно же, я очень заинтересована. — Сказав это, она пошла к дверям и вышла на улицу.

— А теперь вы можете спуститься, Дебора Белл, — заметил Адам так небрежно, что я подскочила, — и заняться каким-нибудь полезным делом.

— Это была миссис Камерон! — еле выговорила я на последней ступеньке.

— Спасибо, я знаю, — вежливо отозвался Адам.

— Она — разве она здесь остановилась?

— Да, — сказал он без всякого выражения. — Она и двойное продолжение династии. Въехали сразу после ленча. — Он добавил, что его знакомый Роджер Росс предыдущим вечером получил специальные указания из главной конторы и в результате «носился, как угорелый», чтобы найти для них подходящие комнаты. Камеронов устроили в одном из многокомнатных номеров, и пока было неизвестно, как долго они здесь пробудут. — Конечно, она здесь будет умирать от скуки, — заключил Адам. — Но в этом бизнесе не она носит брюки.

— В этом бизнесе? — вопросительно повторила я.

— Раньше у нее было свое дело. — Он открывал витрину. — Магазинчик модной одежды — юбки, блузки. Именно поэтому она так хочет посмотреть мой магазин — вы, наверное, слышали. — Он загадочно посмотрел на меня. — Я вам говорил, что он приедет сюда, верно?

— Вы хотите сказать, что он тоже здесь? — Я оглянулась с довольно глупым видом.

— Милая моя, — Адам как будто терял терпение, — вы совсем забыли. Именно сейчас он находится почти в сотне миль от нас, выступая, без сомнения, в переполненном зале. Но Боже благослови Торкомб, потому что по воскресеньям представления нет. Держите. — Он бросил мне на руки сумку и дорожку.

Я стояла, ничего не соображая.

— А вы знали, что они приедут?

— Нет. Узнал только сегодня, когда приехал вот с этим. — Он показал новые образцы твида для витрины, — и встретил сначала Роджера, а потом Магду. — «Магда» — это было существенно лучше. Как мог Колин Камерон так сократить ее имя? «Мэгги» ей совсем не шло. — От Сикоува взял машину напрокат, — добавил Адам. — Мы с вами выбрали не ту профессию.

Я предположила, что в отеле в Лайм Регисе не оказалось мест и это оказалось самым лучшим, что можно было сделать за такое короткое время. Хотя и не слишком удобно для человека, который хотел больше бывать с детьми. До Лайм Региса было в два раза ближе.

— Я так поняла… вы не хотите, чтобы я говорила о коттедже… конечно, это если я вообще буду говорить с ним… — неловко начала я.

Адам выглядел немного растерянно.

— Это может оказаться рискованным. Я не хотел бы с ним рассориться. Лучше смотрите по обстоятельства. Не надо, чтобы он заподозрил…

— Заподозрил? — резко повторила я.

Он покраснел и затряс головой, как будто только что вынырнул из глубины.

— Дайте мне договорить. Я хотел сказать, заподозрил, что мы от него что-то скрываем. — В этот момент к нам торопливо подошла мама. Оказалось, что ей надо было приступать к работе только завтра.

— Адам, какая приятная неожиданность. Вы заехали, чтобы пообедать с нами?

Адам отвесил ей вежливый изящный поклон.

— Конечно, если вы зашли, чтобы меня пригласить. Ваша дочь как будто забыла свои обязанности.

Обед был великолепен. Мы с мамой ели цыпленка в бургундском, Адам — тушеную ветчину с сырным соусом, очень пикантную на вид.

Принесли десерт — клубничный мусс для мамы, а мне кофейное мороженое. Адам довольствовался виноградом и яблоками.

— И что вы планируете на будущее? — вежливо спросил он меня.

— Не думаю, что у нее уже есть какие-то планы, — вставила мама. — По крайней мере такие, которые нельзя было бы слегка изменить.

— Изменить? — повторила я, глядя на нее. — Что ты имеешь в виду?

Что-то вроде улыбки мелькнуло у Адама вокруг напоминавшего длинную трещину рта.

— Просто, что тебе не обязательно оставаться в Лондоне, — торопливо сказала мама. — Ты можешь отправиться куда угодно, где нужны преподаватели домоводства.

— Мама, милая, я же тебе говорила, — терпеливо сказала я. Для меня это было больным местом. — Это перестало быть домоводством еще когда Адам вышел из детского возраста! — «Домоводство» звучало так, как будто заключалось лишь в умении погладить блузку и приготовить пончики. Она никак не могла понять широту моей специальности.

Я очнулась от своих мыслей, когда наш гость хмыкнул: — И говорила недавно, Джесс. Так что лучше вам об этом помнить. — Он перевел взгляд на меня. — Значит, у вас есть планы? Можно узнать, какие?

— Конечно, тут нет никакого секрета, — засмеялась я. — Я хочу получить работу в колледже в Лондоне, во-первых, чтобы удерживать маму от глупостей, и во-вторых, чтобы у меня было под рукой все, что надо, чтобы лучше подготовиться на звание бакалавра. Я должна получить его в следующие несколько лет. — Я стала рассказывать, какая подготовка для этого нужна и что такой курс не входил в программу, когда я получала диплом.

Адам слушал серьезно, мама невнимательно. Я поняла, что она, наверное, часто раздумывала, за что это ей судьба ниспослала такую дочь, как я. Вскоре она довольно неубедительно зевнула и сказала, что ей нужно лечь пораньше.

— Вы вполне обойдетесь без меня, — воззвала она, уходя.

Однако Адам уже поглядывал на часы.

— К сожалению, Деб, я просто должен идти. Видите ли, я все еще веду хор, и скоро у нас будет концерт, а сегодня вечером репетиция.

— Хор? — заинтересованно спросила я.

— О, ничего особенного. Мадригалы, сольные партии. Мы занимаемся в церкви в Лейтоне.

— Сейчас легко найти солистов?

— Вы шутите! Было время, когда я их выгонял за пропущенную репетицию. Теперь не то. — Он задумчиво посмотрел на меня.

Мысль умерла, не успев родиться. Кто-то произнес его имя, и к нам торопливо подошла женщина примерно маминого возраста. Она выглядела расстроенной.

— О Адам, я надеялась, что вы еще здесь. Вы не знаете, где может быть миссис Камерон?

— Магда? — удивленно посмотрел на нее Адам. — Разве она не наверху?

— Нет, — выдохнула женщина. — Она спросила, не мог бы кто-нибудь присмотреть за детьми. — Теперь я ее вспомнила. Это была жена управляющего. — Так что я согласилась. Я часто это делаю. Но… — Она перевела дыхание.

— Но ведь это же Камероны, — негромко заключил Адам. — И что же они теперь устроили, Дот? Что-нибудь подожгли? — Он повернулся, указывая на меня. — Не знаю, успели ли вы познакомиться. Это Дебора Белл. Дебора — Дороти Росс.

Миссис Росс очень торопливо пожала мне руку. Я ее не винила.

— Нет. Просто их там нет. Они были в постели, а теперь исчезли. О Адам, вы не думаете…

Я именно это и думала — с первых же секунд мелодрамы. Новые аншлаги в газетах, новые интервью. Йен и Руфь Камерон, четырехлетние близнецы, сын и дочь певца Колина Камерона, похищены прошлой ночью из отеля в Дартмуре. Адам этого не думал и так и сказал.

— Вы смотрели в ванной? Во всех ванных? И в бельевых шкафах? В конторе? Везде, где они не должны быть — потому что, Дот, там-то они и окажутся, можете мне поверить. Не найдется такого болвана, кто бы решился похитить этих чертенят!

Несмотря на это, он не поехал на репетицию, и мы занялись поисками. Усиленные персоналом отеля, мы осмотрели верх и низ, стенные шкафы, ванные и кухни. И в конце концов мы с Адамом, озадаченные и здорово обеспокоенные — я, по крайней мере, — решили поискать снаружи.

Подгоняемая отчаянием, я бросилась вдоль террасы вниз по ступеням травянистого склона к теннисному корту и площадке для гольфа.

— Йен, Руфь, где вы? Вы меня слышите?

Я услышала очень тихий и сразу же прервавшийся звук — по-моему, это было «шш…ш», так шепчут дети, увлеченные игрой, — и в то же мгновение я оказалась около бассейна. Он был расположен в затененном деревьями месте довольно далеко от отеля. Вокруг было тихо — так тихо, что если бы не это «шш…ш», я бы совсем упала духом.

— Йен, Руфь, где вы? — снова позвала я.

На этот раз не раздалось ни звука. Я воззвала к Всевышнему, но ничто не нарушило тишины. Однако в этот момент луна, плывшая по скрытому облаками небу, решила мне помочь. Мерцающий свет фонарика превратился в луч прожектора, выхватив из темноты ступени, воду и каменную стенку бассейна, и тут я впервые увидела детей Колина Камерона. Они были в чем мать родила и в воде казались серебряными чешуйками.

Неужели им по четыре года? Казалось, им не меньше шести — или они просто выглядели высокими без футболок и шорт, которые обычно расчерчивали маленькие тела впадинами, выпуклостями и другими беспорядочными линиями. Они были гибкими, загорелыми до цвета кофе с молоком, с коротко стрижеными темными волосами и глазами как темные фиалки, и будь они в шортах или пижамах, я бы не смогла разобрать, кто из них мальчик, а кто — девочка, чуть было не умершая неделю назад. И сейчас они стояли по щиколотку в холодной воде — слава Богу, бассейн как раз чистили, поэтому глубина была маленькая, — как водяная нимфа, глядя прямо на меня.

Ее брат стоял ко мне спиной. У него были ямочки над ягодицами и более прямые плечи. Он выглядел так же эфемерно, как и она, — пока не заговорил, негодующе растягивая слова.

— Мы не сделали ничего плохого. Это здесь задаром.

— Ох, детишки, плоды материнского чрева и так далее, — негромко бормотал Адам, вытирая голову Руфи полотенцем.

Он оценил ситуацию с одного взгляда и произнес одно слово — вылезайте! И сразу же две маленькие фигурки бросились к ступеням. Адам схватил одну, я другую. Моя была скользкой, как угорь, и холодной, как всякая рыба. Это был Йен. Под внешностью учительницы у меня бьется сердце, которое всегда меня подводит. Подвело и на этот раз. Я была сердита на свою добычу; я готова была ручаться, что заводилой был он, а ведь он не настолько мал, чтобы не понять, что его сестра больна. Но с первой же дрожью и первым взглядом этих фиалковых глаз мне захотелось прижать его к себе.

С моего белого кардигана было немного толку, но все же он был лучше, чем ничего. Я обернула кардиган вокруг него и стала растирать ему пальцы. Они выглядели очень маленькими в моей руке, и я чувствовала, какие они тоненькие и замерзшие.

— Мне — ни-чуточки-не-холодно, — заявил он, стуча зубами. — Мне-там-нравилось.

— Конечно же, наверняка мамочка разрешит вам снова прийти сюда завтра, — без малейшего смущения уговаривала я, ближе прижимая его к теплу моего собственного тела.

На это оптимистичное высказывание он безмолвно ответил еще одним фиалковым серьезным, почти смущенным взглядом.

— Так теплее? — спросила я.

И с достоинством, подобающим кому-нибудь вчетверо старше его, Йен Камерон, голый, как чайная роза, ответил:

— Да, спасибо. Так вполне удобно.

Мы вернули их в отель. Для Руфи, упакованной в чернильно-синий мохер, свернувшейся на руках у Адама, это была шикарная поездка. А Йен, которого я не решилась нести, трусил рядом в моем кардигане и моих сандалиях с полным присутствием духа вождя племени.

— Да когда купаешься, не надо же одежды, — с искренним изумлением сказал он, когда я стала высматривать около пруда их одежду. — Когда я с папой купаюсь, и он не одетый тоже. — Я отчаянно закашлялась.

— Как насчет этого для саморекламы? — вопросил Адам.

Я должна была отдать ему должное. Я ожидала, что как только мы вернемся в отель, он сочтет свою задачу выполненной, но ошиблась. Неубедительно бормоча что-то о занятости Дот и ее персонала, им-де не до возни с детьми — он оставался со мной до конца. Вместе мы засунули грешников в горячую ванну, сразу обоих. Это была очень большая ванна. И мы вдвоем их вытирали — именно тогда он и пробормотал эту фразу насчет детишек, когда мы уже заканчивали. Фраза звучала совсем неубедительно. Его руки с длинными пальцами очень осторожно обходились с густыми кудрями Руфи, и когда с купанием было покончено, казалось, оба нисколько не сомневались, что он отнесет ее в кровать. Йен, теперь выглядевший прилично в полосатой пижаме, шел сам, как и раньше. Ну, не совсем, как раньше: он почти спал на ходу.

Когда он забирался на кровать, я задала ему последний вопрос:

— И вы с Руфью никого не встретили, когда спускались вниз?

Все еще похожая на чешуйку, выпрямив ноги и прижав прямые руки к бокам, Руфь дозволила Адаму уложить ее на спину. Теперь он подтыкал вокруг нее одеяло. Йен залезал, как щенок — задрав попу и с ужасной возней. Я не могла не подумать о мистере Невидимке. Мистер Джекил — мистер Невидимка. Когда он бывал дома, шлепал ли он этот маленький круглый задик, щекотал ли золотисто-загорелые ступни? Я пока не решилась на такую вольность. К тому же он уже отвечал на мой вопрос.

— Вот уж нет! А мы не здесь пошли. У нас своя лестничка. — Он показал в окно, за которым виднелись перекладины пожарной лестницы. — Шикарная, идет до самой крыши.

Когда я закрыла дверь в спальню, Адам вытер лоб.

— Ух! Наверное, вы рады, что не замужем? — У него подкашивались ноги.

— Они спустились по пожарной лестнице. — Мне не удавалось выкинуть из головы пугающую картину; лестница была высокая и очень крутая, а я сама боялась высоты. — Если бы они поскользнулись…

— Это еще что! — отшутился Адам, поправляя галстук. — Только начало представления. Возможно, они покажут что-то похлеще, например, подожгут дом!

Это была шутка, но меня пробрала дрожь.

— Ну, вы-то выбрали что попроще, — поддразнила я, когда он собрался идти.

— Вы шутите! — возразил он. — Здесь она всему голова. Йен просто статист. — Он внезапно замолчал и нахмурился.

Я продолжала, не думая.

— Она похожа на свою мать. — У Магды Камерон были такие же темные глаза и густые волнистые волосы. Интересно, подумала я, хотелось ли ей, чтобы у близнецов были голубые глаза, как у их отца? Если бы у меня были дети, я бы хотела, чтобы у них были отцовские глаза…

Очнувшись, я встретила устремленные на меня глаза.

— Да, — говорил он отрывисто, как всегда, — очень похожа.

Я вспомнила, как он нес Руфь: почти так, как будто ему был знаком каждый изгиб маленького легкого тела. Но конечно же, это была нелепая мысль.

В первое мое утро в Торкомбе я проснулась совсем рано и услышала отдаленное ржание пони на вершине холма. Это было началом моей влюбленности в Дартмур, и с каждым днем я отдавала ему все большую часть своего сердца.

Ирония заключалась в том, что коттедж Адама оказался, пожалуй, единственным, к чему у меня не лежала душа. Замызганный, с маленькими окошками, он, по-моему, требовал принятия самых решительных мер.

— Знаете, Адам, что вам надо сделать? Достроить его. Смотрите, сколько земли пропадает. Сделайте симпатичную кухню, такую, чтобы можно было повернуться. — Мысленным взором я уже ее видела, кухню для загородного дома с клетчатыми занавесями и большой рабочей плоскостью. Просторная, с приятным освещением — находиться и работать в ней было бы просто наслаждением.

— Я не печатаю денег, — вздохнул Адам.

Я сказала, что это может оказаться ему вполне по средствам. Он мог попасть в ту категорию домовладельцев, кому дается безвозвратная ссуда.

— Насколько я помню правила о застройке, но я могу узнать подробнее.

— И если повезет, получить ее к следующему Рождеству, — неблагодарно заметил Адам. — Нет, Деб, оставим это. В конце концов, мне одному кухня не так уж и нужна.

Мы снова осмотрели коттедж. Надо признать, что окраска, новые обои и хорошая мебель могли сотворить с ним чудеса даже при маленьких окошках и узкой кухоньке. На стене гостиной было влажное пятно, но протечка не казалась большой. Потребуется хорошая изоляция — обивка крыши и козырьки над окнами и дверьми. Это несложно сделать, и я выложу плиткой пол и стены в кухне.

— Самым хлопотным будет очистить стены и зашпатлевать трещины, — сказала я. — Так что чем раньше я начну, тем лучше. У вас есть лишний ключ?

— Да, конечно. — Адам сунул его мне в руку. — Но не торопитесь, дорогая. Оставьте мне всю тяжелую работу.

Я сказала, чтобы он не говорил глупостей. Ему надо вести дело, а я совершенно свободна. Если я стану дожидаться, то через три или четыре недели, когда мы с мамой вернемся в Лондон, коттедж будет таким же, как сейчас. В конце концов Адам тоже это понял и сдался. И хорошо сделал, потому что следующие три дня он совсем не заглядывал в коттедж.

Я надела старые брюки и рубашку — не хотела бы я предстать в таком виде перед Магдой Камерон! — и потратила всю среду и четверг на отскребывание, ошкуривание и шпатлевку. Дерево я решила покрасить в белый цвет, а стены в пастельные тона, кроме, может быть, спальни, где я склонялась к обоям в цветочек.

Однако в пятницу утром, так как мама была свободна, я не пошла в коттедж. Мы взяли машину и отправились сначала на север к Друстинтону и трехсотлетнему мосту через Фингл, а потом повернули через пустошь на Принстаун — невероятно, но в сплошном тумане с включенными фарами. Возвращались мы через оживленный городок в двух милях от Торкомба, где был магазин Адама. Мы ехали по узкой улице, и я высматривала развилку на Торкуэй и Эксетер, когда мама воскликнула:

— Деб, стой! Вот он!

Нельзя резко останавливаться посреди оживленной улицы, даже у тротуара нельзя, пока не убедишься в отсутствии знака «Стоянка запрещена» или двойной желтой линии. Я слежу за такими вещами. Какие бы ошибки в вождении я ни допускала, они не вызваны — и никогда не вызывались — безответственностью, до самого этого момента, когда я сделала точно так, как она сказала. Слава Богу, за нами никто не ехал.

— Где Адам? — спросила я, все еще красная от смущения, когда остановилась в безопасном месте.

— Вон там, — сказала мама. — Но я не его имела в виду, а его магазин.

Это было одно из самых аккуратных и привлекательных деловых зданий, какие я встречала, черно-белое, с висячей вывеской, на которой было написано «У Баллести». От расцветок твида, выложенного в витринном окне, у меня даже издали захватило дыхание — все яркие и разложенные мастерски, кроваво-оранжевые, золотые, алые, цвета коричневого топаза, ярко-синие, насыщенные лимонные — их одинаково можно было считать и желтыми, и зелеными.

Пятница для большинства магазинов — самый оживленный день, да и постоянное отсутствие Адама на моем фронте работ можно было объяснить только ужасной занятостью, но несмотря на мое ворчание, мама уже открывала дверцу машины.

Однако, когда мы в магазине спросили о нем, молодая продавщица — предположительно Джилл, о которой упоминал Адам, — отрицательно покачала головой:

— К сожалению, его нет. Мистер Баллести не был здесь с понедельника. — Ее интонация давала понять, что ей было не по себе от отсутствия хозяина. Но это было не мое дело.

— Где же он? — спрашивала мама, когда мы поехали дальше. Она взглянула на меня с непонятным выражением. — Ты говоришь, он со вторника не был в коттедже. Можно подумать… — она не договорила. — И миссис Камерон нечасто бывала в отеле.

Верно, что я уже почти убедила себя, что Йен и Руфь мне приснились, но предположить какую-то связь между Адамом и Магдой Камерон — с ума она сошла, что ли? Я уставилась на нее.

— Просто пришло в голову, — торопливо сказала она и, очевидно без связи с предыдущим, добавила позже: — Я знаю, милочка, ты считаешь меня чуть сдвинутой, но ты моя единственная дочь, и я больше всего на свете желаю тебе счастья. Это ведь Адам, верно?

— Да, мы друзья, — коротко сказала я, невольно растроганная.

— Тогда не надо, чтобы он видел тебя только в рабочей одежде.

— Ну, раз я приехала сюда работать да еще и над его коттеджем, — твердо ответила я, — я думаю, ему не на что жаловаться.

После чего я преодолела длинный подъем к «Тор Року» без малейшей заботы о сохранности машины мистера Ли.

Глава четвертая

Субботнее утро было туманным, и как-то не хотелось работать. Мама должна была бы сидеть за конторкой, но мисс Росс, которой она как будто понравилась, предложила, чтобы мама вместо этого поехала с ней и ее мужем в Плимут, отчасти по делу, отчасти для развлечения. Только я успела их проводить, как с лестницы донесся голос.

— Нет, дорогая, не думаю. Ты же знаешь, что тебя будет тошнить, а это так неприятно, верно? — Магда Камерон в белом плаще и клеенчатой ярко-красной высокой шляпе спускалась по лестнице. На ступеньку впереди нее, сохраняя гробовое молчание, шагали Йен и Руфь. На этот раз их можно было отличить друг от друга не по темноволосым торчащим кудрям и не по лицам, а по стеганым плащикам, бледно-розовому и голубому. Я почему-то обрадовалась, когда личико над поднятым голубым воротником обернулось и сверкнуло улыбкой в мою сторону. Владелица розового воротника обернулась не спеша, и улыбка была более медленной, но все же приветственной. Магде было не до меня.

— Меня не будет тошнить, — в тонком голосе Руфи слышалась уверенность.

— Но, дорогая, то же самое ты говорила вчера и позавчера, — с упреком возразила ее мать. — И все равно ты перепачкала всю машину бедному дяде Адаму!

Я застыла на середине лестницы, как громом пораженная. Неужели мама все же была права, неужели, пока я как негр трудилась в коттедже, Адам отправлялся на прогулки с женой и детьми Колина Камерона? Но если я могла верить своим ушам, именно это и происходило. Ошеломленная, я прошла по коридору в свою комнату.

— Так неправильно, — сказала как раз выходившая из комнаты горничная. Она была одной из тех, кто вместе со мной участвовал в розыске в понедельник, мне запомнился ее голос, мягко произносивший согласные. — Если она не хочет брать девчушку с собой кататься, то и сама должна бы сидеть дома. И если бы она не распространялась, что ее будет тошнить, так небось ничего бы и не случилось. Так неправильно, уезжать и оставлять се здесь. Совсем неправильно.

Я сама сочла это чудовищным, и, не говоря уж о тошноте, много долгих поездок — это не отдых для детей. Что толку тогда с расстилавшейся от самого порога природы?

Через час я заметила, что туман рассеивается. Если придерживаться дорожек, то до ленча можно успеть прогуляться. Пятью минутами позже я обвязала голову шарфом, накинула свой светлый шинельного покроя плащ и вышла на улицу.

Двери отеля выходили прямо на пустошь. Рядом на белой загородке с довольно мрачным видом сидела маленькая фигурка в бледно-розовом плаще. В холле я видела пожилую пару, которая вроде бы взялась присмотреть за ней. В приятной духоте запотевших окон, центрального отопления и табачного дыма они клевали носом над своими газетами.

— Хелло, Руфь, — остановилась я, — так ты добралась только досюда?

Она кивнула молча, как всегда.

— Скажи мне кое-что, — попробовала я ее расшевелить, — ты со всеми не разговариваешь или только со мной?

Ее глаза округлились. Они были не его цвета, но сейчас это ничего не значило. На меня смотрели странно насмешливые глаза Колина Камерона.

— Видишь ли, сегодня моя мама тоже уехала, и мне не с кем поговорить, — небрежным тоном сказала я. — Так что мы могли бы поболтать друг с другом — вот разве что я тебе не нравлюсь.

Просто удивительно было видеть, как выражение лица ее отца расплывалось по физиономии: брови вздернулись, рот приоткрылся и стал казаться больше, в каждой черточке было видно негодующее отрицание.

— Да нет же! — завопила она, чуть не падая с загородки. — Вы мне нравитесь, очень даже.

Это была такая полная и громкая победа, что я была ошеломлена. Громкая — тут я вдруг задумалась. Конечно, я мало слышала, как разговаривает Руфь, но я слышала Йена. Очень по-шотландски. Я задумалась, откуда это взялось. И ноги, обвившие столбики загородки — тоже было над чем подумать… круглые крепкие коленки… мне нечего стыдиться, мне нравятся мальчишеские коленки, когда они чистые… мальчишеские коленки …

— Большое спасибо, Йен, — подчеркнула я последнее слово. — А где же Руфь?

Вопрос как будто удивил его.

— Она поехала в Эксетер.

— С мамой и дядей Адамом?

Он так же смущенно помолчал, как и той ночью, когда я говорила о том, как мама возьмет их купаться. Потом он сказал:

— Да.

— Но я думала, что это ее тошнит в машине? — допытывалась я.

Йен снял руки с загородки и повернул их ладонями кверху, типично по-гэлльски пожав плечами. Его отец сделал такой же обескураженный жест во время своей болтовни с ведущим в «Галерее». Не удержавшись, я рассмеялась. И тут я вспомнила заявление Адама, что Руфь была заводилой, а Йен — просто статистом. Теперь я долго и серьезно разглядывала сидевшего передо мной статиста.

— А если мы вернемся в отель и спросим мистера и миссис Хендерсон, можно ли тебе пойти со мной прогуляться?

На маленьком лице расплылась улыбка, знакомая по обложкам пластинок. И она просто согревала душу.

Однако я старалась не видеть этой улыбки, пока спрашивала у миссис Хендерсон разрешения взять «Руфь» на прогулку, а «Руфь» стоял подобно ждущему ангелу, задумчиво почесывая ногу об ногу.

— Только поаккуратнее с твоим хорошеньким плащиком, милочка, ладно? — предупредила миссис Хендерсон.

Дождь перестал. Кучевые облака неслись вдоль долины к Тейнмауту, так что теперь стали видны скалистые пики на вершине холма, а постепенно становились различимы и животные. На склоне на фоне неба рисовались пони, а овцы по двое жались вдоль края дороги.

— Шотландские черномордые, — понимающе сказал Йен. А я и понятия не имела. — У моего дяди Лочана таких двести или вроде того, — продолжал Йен. Он глянул на меня, пораженный внезапной мыслью. — А вас-то как зовут?

— Меня зовут Дебора, — покорно ответила я. — Дебора Белл.

— Дебора? — Он выговорил это не совсем так, как его отец, а медленно, с вопросительной интонацией и ударением на первом слоге. — Длинное имя, да?

— Лентяи иногда говорят Деб.

Он ухмыльнулся.

— Хотите знать, как меня зовут? — Когда я кивнула, он внушительно продекламировал: — Йен Гордон Чарльз Камерон.

— И тебе сколько — шесть?

— Шесть и почти три четверти, — поправил он. — Мне будет семь двадцать пятого ноября, и мне подарят велосипед и футбольный мяч и боксерские перчатки. — Он остановился посмотреть на коричневого пони, который сидел в папоротниках и вдруг встал, чтобы почесать морду о спину своего приятеля. Я заметила этот взгляд и перестала думать о том, как типично для людей в шоу-бизнесе обещать детям кучу дорогих подарков и в то же время оставлять их на попечение незнакомых людей, когда их родителям так удобно. Взгляд не был таким решительным, как голос; скорее, он был трогательно неуверенным.

Тут же этот взгляд заметил остатки старого гранитного тракта, по которому сто пятьдесят лет назад камни из каменоломни доставлялись в долину. Параллельные линии каменных блоков, местами разломанных и местами почти погруженных в почву, все еще тянулись через пустошь.

— По ним можно ходить, видите? — крикнул он, тут же демонстрируя. — Пройдем?

Я решила, что это может быть уловка на случай, если я собиралась предложить подойти к пони поближе, и довольно холодно сказала:

— Ладно, если тебе так хочется. — Скакать с камня на камень — не совсем подходящее занятие для наставницы учителей.

Но против Йена Камерона трудно было устоять, и хоть часть обаяния он, несомненно, позаимствовал от отца, все же его собственного было очень много. Вскоре я перепрыгивала по камням вслед дурацкому розовому плащику так же оживленно, как и его владелец. Оказалось, что для оживления был еще один повод, но это выяснилось, когда мы вернулись в отель.

— Здорово! Мой папа завтра приедет. Мы будем плавать, — добавил он. — В этот раз я не дам ему себя бросить в воду. Он всегда это делает. — По сияющим глазам было ясно, что немногие вещи доставляли удовольствия больше, чем быть брошенным в бассейн.

Хендерсоны охотно согласились, чтобы Йен за ленчем сидел за моим столиком, и я получила отличное представление о том, сколько может уплести тот, кому «шесть и почти три четверти».

— Что теперь будем делать? — спросил он, откусывая полбока от зеленого яблока.

Я предложила поехать в Дартмут и взглянуть на паром.

— Конечно, если ты не лопнешь, — от такого остроумия он чуть не упал со стула.

— Дартмут и паром? — с сомнением повторила миссис Хендерсон. — Знаете, мисс Белл, я конечно не возражаю, но стоит ли это делать? Эту девочку тошнит в машине.

— Думаю, сегодня ее не будет тошнить, — осторожно сказала я, не без опаски вспоминая все, что он заглотил.

День прошел чудесно, потому что Йен, как и все мальчики, обожал корабли и готов был часами курсировать туда и обратно между Дартмутом и Кинсуэром, особенно когда капитан упомянул песчаные мели и трудности здешней навигации. Со времени отъезда из Найроби у меня было немного таких хороших моментов, как этот — с солнцем на воде, с величественной красной громадой Королевского Военно-Морского колледжа с той стороны устья, где лежал Дартмут, с мерцающими глазами Йена, слушавшего объяснения капитана. Если когда-либо ребенок являлся «мужчиной среди мужчин», подумала я, то этим ребенком был Йен Гордон Чарльз Камерон.

По пути разговор шел только о «моем папе».

— У моего папы есть лодка. Одиночка. — Этот термин он произнес с гордостью, и я прониклась уважением. — Когда я вырасту, он собирался завести двойку и мы сможем участвовать в гонках. Она у нас на Линитгоу. — Он замолчал и почти с вызовом посмотрел на меня. — Когда приедем домой, отправимся в плавание. Там можно зимой ходить под парусами. Мой папа и на рыбалку меня берет. — Его голос дрогнул, и он замолчал. В его темных глазах я уловила внутреннюю борьбу. — Один раз, — торопливо пробормотал он.

— Расскажи, — подбодрила я. — В каком месте?

— Ну, я не знаю. Где-то на море. Это была не наша лодка. — Его вызывающий тон предполагал, что я могла бы и запомнить — «их лодка» стоит на озере Линитгоу. Но это было не настолько важно, чтобы прервать повествование. — Это было здорово. Мы отправились сразу после завтрака и вернулись только часов в шесть, по-моему. Когда поймаешь рыбу, надо вытаскивать из нее крючок. Я бы так не смог. — Он замолчал, чтобы набрать воздух. — А еще мы попали в волны, и лодку болтало вверх и вниз… — Он показал как, и я крепче вцепилась в руль. — И меня тошнило. Кажется, два раза.

Я сказала:

— Вот как? — самым непререкаемым тоном, но то ли я потеряла практику, то ли шотландский «почти шесть и три четверти» был покрепче орешек, чем английский четырнадцатилетний.

— Ага, и папу тоже тош…

— Хватит, Йен, достаточно, — строго сказала я, — не думаю, что ему хотелось бы, чтобы ты мне это рассказывал.

Спустившись вниз к обеду, я некоторое время с восхищением разглядывала фотографии Адама в холле.

На одной солнце садилось среди рваных туч, и цепочка пони галопом неслась вверх по склону. Другая, цветная, была видом Баклэнда-на-Муре: деревья и мост, старая коричневая черепица и старый коричневый колли, спавший на солнце. Повешенные рядом, они ярко показывали стародавнее противоборство Измаила и Исаака.

Отраженное в стекле фотографий, мне было видно мое собственное лицо, серьезное и совсем неинтересное, с прямыми светлыми волосами, которые я каждые пять дней мыла шампунем, всегда старательно расчесывала и периодически подравнивала. Они и выглядели точно так, как должны были при таком уходе — чистые, здоровые, аккуратные, не дурацкие. Волосы Магды Камерон тем вечером выглядели вполне по-дурацки: их распущенные концы тут и там были пронуты золотом.

— Хелло! — прозвенел тоненький голос.

Я подскочила и, оглянувшись, чуть не подскочила снова. Рядом со мной, заложив руку за спину, стояла маленькая фигурка в цветастой рубашке и горчичного цвета шортах. Йен? Интонация была не совсем его. Коленки? Трудно понять, когда ноги выпрямлены.

— Хелло, — с сомнением сказала я.

Одна рука высунулась из укрытия и сунула мне под нос золотоволосую куклу, по виду новую с иголочки.

— Погляди!

— О Руфь! — сказала я с явным облегчением. — Какая она маленькая!

Ее губы зашевелились, но я не расслышала, что она сказала. Совершенно обезоруживающе она ухватила тонкой рукой меня за шею, притянула мое лицо к своему и возмущенно и тревожно зашептала:

— У нее нет трусиков! — Ее глаза напоминали шоколадное драже.

Я сказала утешительно:

— Но ведь сейчас тепло, она не простудится.

Она с взволнованным видом зашептала еще быстрее:

— Но ведь ей полагается! Мамочка говорила…

— Да, конечно, полагается, — согласилась я.

— Как дела? — раздался голос у меня над головой, и рука Адама взяла у меня неприличную куклу.

— Отойдите, у нас тут чисто женский разговор, — сказала я.

— Кое-кто здесь производит впечатление тугодума, — заметил Адам. — Я думал, что это не проблема для преподавателя домашних наук. Заняты сегодня вечером? — добавил он.

— Кажется, буду занята благодаря вам, — отбила я подачу. Было нелепо чувствовать себя такой довольной оттого, что Руфь обратилась ко мне со своей проблемой — еще нелепее, если признать, что я ощущала особое удовольствие оттого, что была обязана этим Адаму.

— Возьмите шитье с собой, — небрежно сказал он, — и заходите на кофе. — Он вернул куклу, на мгновение коснувшись головки Руфи.

В этот момент по лестнице спустилась Магда Камерон и, завидев нас, воскликнула:

— Слава Богу, я уж думала, что она улизнула! Хелло, мисс Белл, рада вас видеть. — Она поблагодарила меня за участие в понедельничных приключениях. — Вы, наверное, заметили, что теперь я стала гораздо осторожнее. — Она крепко держала маленькую ладонь Руфи. — Надеюсь, она не надоедала вам с этой дурацкой куклой.

Я правдиво сказала, что нет и что с удовольствием сшила бы предметы туалета, которых кукле не хватало. Может, даже еще что-нибудь.

— Прошу вас, — возразила Магда Камерон с коротким смешком, — забудьте об этом. — Уж в этом магазине в Эксетере я больше не покажусь! Сначала мы заходим туда купить мяч, потом «мальчик» вместо этого требует куклу, и потом она во всеуслышание объявляет, что «это не очень прилично ходить без трусиков»!

Когда мы с мамой вместе посмеивались над этим инцидентом, я еще лучше поняла неадекватность Магды Камерон как матери. Сколько времени потребовалось бы любой нормальной мамаше, чтобы заметить фокус с переодеванием? И сколько мамаш рассказывали бы об этом так шутливо и отвлеченно, — да еще и с шотландским акцентом? Хотя, конечно, Магда явно не была шотландкой и то, что дети говорили с таким сильным отцовским акцентом, должно было стать семейной шуткой.

— Кстати, — сказала мама, — ты говорила, что он завтра приезжает. Так вот, он не приезжает. — Я непонимающе уставилась на нее. — Его нет в списке постояльцев. Я проверила, — повторила она.

— Этого не хватало! — с отвращением сказала я. В моих ушах еще звенело эхо тонкого голоска: «Мы будем плавать, и в этот раз я не дам ему сбросить себя в воду». Немного бывает вещей более жестоких, чем обмануть ожидания ребенка.

Вечер был со световыми эффектами: штормовые полосы чистого золота в небе и затенявшая яркие ткани завеса темноты в витрине «У Баллести». Дверь была открыта, и Адам стоял у входа.

— Деб, прежде чем вы что-то скажете, — начал он, когда я вошла, — я хотел бы кое-что с вами обсудить. Когда я вечером распрощался с Магдой, я зашел в коттедж — и что увидел? — Серые глаза были всерьез озабочены. — Вы что, хотите себя уморить?

— Странно, но я чувствую себя необычайно живой и здоровой, — пробормотала я.

— Не спорьте. Я не в силах спорить после трех дней в компании Магды и этих детишек. Да нет, я ничего против нее не имею, — признался он, когда я потребовала объяснить это невежливое высказывание. — И что она не знает о пледах, можно было бы уместить на кончике булавки. Но я собирался заниматься совсем не этим.

Во мне разлилась теплота, не имевшая никакого отношения к сваренному им великолепному кофе.

За кофе последовала захватывающая экскурсия: демонстрационные комнаты с белой и бронзовой отделкой, серо-серебряная с красным мастерская и квартира со стеклянными перегородками, выдержанная в черных, золотых и топазовых тонах. Даже от сарайчика с ткацкими станками, расположенного в побеленном дворике с клумбами лобелии и бархатцев, трудно было отвести взгляд.

Один станок был полуавтоматическим, программируемым набранными кнопками; в нем был отрезок ткани глубокого гиацинтового цвета с лимонно-желтыми и цвета бургундского прочерками. Другой был ручной и требовал, чтобы при работе «пользовались всем, кроме зубов», шутил Адам, показывая, как с ним обращаться.

— Конечно, гораздо медленнее и пропорционально дороже. Кто хочет ручную работу, пусть за нее платит.

Челноки щелкали, и на глазах создавался резкий лилово-лазурный узор; я не была уверена, что он мне нравится.

Однако это мне напомнило:

— Не найдется обрезков для куклы Руфи?

Адам почему-то рассмеялся, но послушно встал и провел меня к мусорным корзинкам. Они оказались просто кладом. Я с увлечением рылась в них. Глядя на меня, он вновь засмеялся:

— Не подумывали завести своих?

— Что? Кукол?

Он поцокал.

— Что мне в вас нравится — так это масса воображения.

— Ну, если вы имели в виду детей… — Я помолчала. — Может, это вас удивит — да, думала.

— Это меня совершенно не удивляет. Я бы сказал, что у вас есть к ним подход. — Он в свою очередь помолчал. — И что вы собираетесь насчет этого делать?

— А что бы вы предложили? Ходить на распродажи? Или дать объявление в газеты? Дайте подумать. — Я положила обрезки твида себе на колени и задумалась. Адам, стоя за ручным станком, наблюдал за мной сквозь основу из оливковых и лиловых нитей. — Как насчет: «Требуются дети до десятилетнего возраста, пол и цвет любые. Цены высокие».

— Если позволите, — серьезно сказал Адам, — почему бы не начать с того же, с чего начал старик Ной — каждой твари по паре?

— Не совсем понимаю, для чего этот разговор. — Я снова стала перебирать кусочки, один, ярко-оранжевый, отложила в сторону. Слишком похоже на нейлоновые кудри будущей владелицы. А вот этот лучше — бледно-зеленый в желтую елочку.

Однако Адам, по-видимому, не собирался ничего объяснять, и я решила сменить тему.

— Это правда, что Колин Камерон завтра не приедет?

К моему раздражению, он только хмыкнул.

— Что тут смешного? — спросила я.

— Смешного? Ровным счетом ничего. Йен и Руфь вполне отвечают вашим требованиям. Только, пожалуй, вам надо и Магду принять в расчет.

Что было дальше, я не совсем хорошо помню. Один момент я сидела на высоком табурете, разложив на своей бело-оливковой юбке кусочки твида цвета радуги, в следующий — пол был усыпан обрезками, как лес листьями в осенний день, и я вскочила, ощущая жар в щеках, на лбу и в корнях волос.

— Я этого не потерплю, Адам, слышите, не потерплю! Даже в шутку!

Невероятным образом серые мечтательные глаза чуть ли не впервые за все время нашего знакомства глядели так, как будто они видели меня и только меня.

— Вам надо чаще это проделывать, — заметил Адам. — А я-то все эти годы считал вас такой уравновешенной.

— Уравновешенная девушка … — Эти слова два с половиной года хранились в крепко застегнутом кармашке в моем сердце. Они были воплощением вечерних сумерек и огня очага, открывающейся двери и приветственной улыбки. Но сейчас они звучали как насмешка. Конечно, при моем-то росте, пять футов девять дюймов, сентиментальность мне вряд ли шла, значит, так мне и надо.

— Вам надо проделывать это гораздо чаще, — медленно произнес Адам. — Начиная с этого момента. — Он протянул руку и погладил меня по щеке, потом наклонился и поцеловал.

— Чем я это заслужила? — еле выговорила я.

— Сейчас скажу, — медленно произнес Адам. — У вас такое лицо, которое мужчина хочет увидеть, возвращаясь домой. — Он долго и с серьезным видом смотрел мне в лицо, наклонив голову на сторону. — Деб, вы сделаете то, что я попрошу?

— Возможно. — Я все еще не верила в происходящее. Это было частью вечера световых эффектов; сейчас возник еще один, создаваемый лампой с медно-красным абажуром. Красноватый. Возбуждающий.

— Когда Колин Камерон приедет завтра — и в следующее воскресенье, и в остальные, можете вы… быть с ним поласковей? — спросил Адам.

— Могу ли я… — я не закончила фразу. — Что вы имеете в виду?

— Я хочу, чтобы вы были ласковы с ним, — повторил Адам. — Это не должно составить труда. Он не такой уж отвратительный. Я не требую от вас чего-то такого, чего вы будете стыдиться, — нетерпеливо добавил он. — Только проявите к нему интерес. Он пойдет вам навстречу, я его знаю.

— Только проявить интерес! — задохнулась я. — И я совсем не должна этого стыдиться! Только проявить интерес к чужому мужу!

— О, по-моему вы преувеличиваете, — небрежно произнес Адам. — Уже восемнадцать месяцев, как Энн умерла. — Свет поменялся, или действительно его лицо вдруг потемнело?

— Энн? — удивленно повторила я.

— Энн Камерон. Его жена.

Казалось, все замерло. Я слышала, как по улице проехала машина. Где-то сонно зачирикала пичужка. У близнецов нет матери, думала я. Передо мной встало смущенное лицо Йена в тех двух случаях, когда я о ней упоминала. Я вспомнила мистера Невидимку в самолете, это странное впечатление замкнутости, это притворное спокойствие, эту отчужденность. Я сказала.

— Я ничего не знала. Я считала, что Магда…

— Его невестка. Ее мужем был старший брат Колина.

— Был?

— Да. Он служил в Адене, в Аргильском полку. Убит десять месяцев назад.

— Как это ужасно! — В одной семье две трагедии с промежутком всего в восемь месяцев.

— Ничего не поделаешь, — сухо сказал Адам. — До того времени у Камеронов все шло гладко. Мать и отец в Ланаркшире, живы и здоровы, Джим с семьей в Канаде, Джин с семьей в Ангусе, и сам золотой голос ужасно знаменит. У Гордона с Магдой, — добавил он, видя, что я собираюсь спросить, — детей не было.

Я была не так заинтересована во всей саге о Камеронах, как в ее части, относившейся к двум парам темных фиалковых глаз. Я задумалась о том, многие ли его почитатели знали, что Колин Камерон — вдовец. Ведь в журнале было написано «У четы Камерон есть сын и дочь, Йен и Руфь, близнецы. Им по четыре года». Конечно, это был старый журнал.

— Так что видите, — продолжал Адам, — в моей просьбе нет ничего… особенного. Фактически вы окажете четверым людям услугу.

— Услугу? — переспросила я.

— О, вам все надо разжевать? Колин и Магда быстро сближаются, что было бы катастрофой, поверьте мне. — По тому немногому, из чего я могла оценить отношение Магды к детям, я вполне готова была ему поверить.

— Я знаю, вам очень нравятся близнецы, — настаивал он.

— Очень, — созналась я.

— Как вы думаете, какая мать могла бы из нее получиться?

— Может, совсем даже неплохая, — предположила я.

Адам издал презрительный звук.

— Позвольте мне судить об этом, Деб. Ее чувства к детям также уместились бы на кончике булавки.

Я молчала. Невероятно, какая буря возмущения поднялась во мне из-за двоих детишек, которых я впервые встретила всего шесть дней назад. Вам должно быть это известно, Колин Камерон. Не делайте этого. Вы принадлежите им.

— Поймите правильно, Деб. Как я уже говорил, в этом нет ничего особенного. — В нереальном, угнетающем свете настольной лампы лицо Адама казалось почти лицом фанатика. — Ясно, вы не отнесетесь к этому серьезно, у вас же есть свои планы на будущее. — По моей спине побежали ледяные мурашки. — Но он тоже, поверьте мне. — Он ощутил мое недоверие. — Когда вы ближе узнаете Колина, вы поймете. Он такой же ребенок, как Йен. Все, чего я хочу, — это чтобы вы его немного отвлекли. Магда никогда не позволит, чтобы ее оставили. Если она только почувствует, что такое может случиться, она сама уйдет. Вы окажете услугу и ей, и Колину, и прежде всего детишкам. Наверняка вы это понимаете.

— Хотела бы я суметь это сделать, — с сожалением сказала я. — Не то что бы я могла привлечь внимание Колина Камерона, но хотелось бы мне, чтобы смогла.

— Значит ли это, что вы отказываетесь? — резко спросил Адам.

— Не могу, — мягко поправила я. — О, я так же, как и вы, не хотела бы этого. — На мгновение я представила себе голубые глаза, встретившие мой взгляд над долькой шоколада в ожидании посадки, которая могла для всех нас стать роковой, — ясные, откровенные и еще — такие детские. Могла ли я им лгать, притворяться, что он меня интересует. Я любила его детей, но это было другое дело. Дальше этого я не заглядывала, и все, что мне оставалось, — это прибегнуть к своей обычной молитве: «Пожалуйста, Господи, пусть я всегда-всегда буду любить папочку. Аминь». Папу, которого однажды не повысили, потому что он был в принципе не согласен с чем-то, на чем настаивала квалификационная комиссия.

— Мне очень жаль, Адам, — спокойно сказала я. — Единственное, что я могу вам сказать: плохое дурным не исправишь.

Глава пятая

На следующее утро за завтраком, сидя за моим залитым солнцем столиком у окна и наблюдая, как легкий бриз щекочет флюгер, так что крошечная лисичка на его конце никак не может решить, бежать ли ей на террасу или к бассейну, я с тоскливым чувством вспоминала предложение Адама и нотку неприязни при прощании.

Кто из нас был прав? Я или Адам, который, наметив цель, стремился к ней самозабвенно, как те пони, несшиеся вверх по склону? Нелепо было думать, что он вообще мог заинтересоваться такой обыкновенной личностью, как я. И во всяком случае, если когда-то и интересовался, теперь с этим покончено. Я бы со всем покончила ради принципа.

Бесцельно вышла я на улицу, и к одиннадцати часам под теплыми лучами солнца, слушая мирное щебетание вьюрков и малиновок, до какой-то степени успокоилась. Отель быстро пустел. Машины отъезжали от входа, грохотали через решетку и поворачивали к морю или в сторону пустоши. Ни одна не подъехала к отелю, так что было похоже, что мама права, и надежды Илейн так и не сбудутся. Через несколько минут я отложила книгу и решила пройтись.

Собственно Торкомб — это крошечная деревушка у подножия холма. Он мог похвастаться только рядом коттеджей, маленькой старой гостиницей, почтой, гаражом и магазином, где было самое необходимое. Гостиница была светло-зеленая с красными ставнями, жавшиеся друг к другу коттеджи белыми с дубовыми дверьми. Перед одним стояло плетеное сиденье, на нескольких висели каретные фонари. Стены заросли цветами, красными и голубыми гортензиями и красными розами, яркими, как все в Девоне.

Это место так и просилось, чтобы его сфотографировали. Уже давно я решила этим заняться, и нынешним утром свет был великолепен. Я сделала один снимок старой конюшни сквозь арку и потом повернула камеру, чтобы захватить ряд коттеджей, некоторые из них, как я теперь поняла, были частью гостиницы. Я только собиралась нажать на спуск, как вдруг непонятно откуда раздался голос:

— Это папин дом!

Услышав этот бодрый, растягивающий гласные голос, который я сразу же узнала, я застыла, как вкопанная. Но я никого не видела.

— Это папин дом, — повторил голос. — Думаешь, я обманываю?

И другой очень знакомый голос завопил:

— Да, да! — сопровождаемый шумом веселой возни.

Значит, все же Колин Камерон приехал, и Йен получит свое купание. Я расплылась от удовольствия и не скрывала этого. Конечно же, глупо было, зная, что Колин и Магда не муж и жена, не подумать о той возможности, что он не обязательно остановится в «Тор Роке». Но где же они? Заинтересованная, я не спешила уходить. Еще некоторое время слышалось пыхтение и хихиканье, и наконец жалостный вопль Руфи: «Папа, ты меня раздавишь!» — указал мне направление.

Плетеное сиденье, по-моему, викторианской эпохи, имело очень высокую спинку и было таким глубоким, что, сидя в нем, вы могли оставаться незамеченным сзади. Двое шестилеток спокойно бы в нем уместились; но если там был еще и взрослый габаритов мистера Невидимки, то неудивительно, что Руфь стала выражать протест.

Мне надо было бы уйти, но я не ушла. Я стала, слушая и бессмысленно улыбаясь, наблюдать, как время от времени чья-нибудь рука на мгновение показывалась из-за темно-зеленой плетеной спинки.

— Папа, теперь уже пойдем? — Это Йен.

— Но мне вполне удобно, — сказал со смехом мужской голос. Что говорил Адам? «Он такой же ребенок, как Йен».

— И мне тоже вполне удобно, — тоненько вставила Руфь. — Папа, расскажи нам сказку. — Они могли быть близнецами, но она была не такой взрослой, как ее брат. Он, насколько я поняла, уже считал себя слишком большим, чтобы обниматься.

Однако когда они разразились истерически-радостным смехом, я поняла, что для щекотки они еще не были слишком взрослыми.

Надо было уйти, но я не двигалась с места. В наше время было что-то совершенно обезоруживающее в отце, который возился со своими детьми, обнимал их, любил, завладел их душами. Хотя я и очень любила папу, но он был настолько же сдержанным родителем, насколько я — ребенком. Жизнерадостный, излучающий тепло, притягательный отец должен был значить невероятно много для этих детей, лишившихся матери.

— Папа, я им сказал, что ты можешь вести машину с закрытыми глазами.

Я не уловила ответ Колина; звучал он укоризненно. Йен его успокоил:

— Но я сказал, что ты ни разу никуда не врезался!

— Папа, ты нам расскажешь сказку? — настаивала Руфь. Ее ладошка показалась на мгновение из-за края кресла и тут же была поймана другой, большой ладонью. Я стояла, глядя на них, побуждая себя уйти.

— Давайте посмотрим, что там у нас имеется, — как будто вспоминая, сказал Колин. По-видимому, обычное начало. Оба захихикали. — Я вам когда-нибудь рассказывал про Мышку и Льва?

Я чуть не подпрыгнула.

— Ну уж нет! — громко выразил недовольство Йен. — А ты знаешь сказку про самолет? — Мало же ему было известно. Колин знал сказку про самолет. Я тоже.

— Так вот, жила-была эта Мышка. — Он стал говорить совсем по-шотландски, как будто и это было непременной принадлежностью сказки. — И еще этот величественный огромный Лев, который ужасно любил конфеты…

Я ошарашенно повернулась и пошла обратно к отелю. Моя Мышка и мой Лев, одетые в шотландские юбочки, — кто бы мог подумать! Йен Камерон умел умыкать сердца, а его папочка, вроде, тоже был не прочь что-нибудь украсть.

В отеле ребенок, с которым я познакомилась несколько дней назад у телевизора, уговорил меня сыграть в крокет. Я не хотела играть, но раньше я почти обещала, а Дик был в восторге. Он был не слишком разговорчив, но нельзя же требовать от каждого обаяния Камеронов. Я ждала своей очереди играть, думая, сколько еще он собирается прицеливаться, высунув язык, когда беспокойно-вежливый голос сказал:

— Дебора, позвольте…

Я подскочила, потом заморгала. Вчерашний цветасто-горчичный костюмчик был ничто по сравнению с сегодняшним блеском: белая рубашка с кружевами, мини-юбка в розово-пурпурную клетку и крошечная сумка у пояса. Адам очень удивился бы, узнав, что основной причиной моего желания помешать Магде заниматься детьми была одежда, в которую она их наряжала. Я как-то чувствовала, что их отец такую не выбрал бы.

— В чем дело, Йен? — спросила я, принимая серьезное выражение.

— Папа говорит, что неверно его держите. — Он нетерпеливо ухватился за мой молоток, в то же время взывая через плечо: — Папа, ты так его держишь? Так, верно?

Я оглянулась. На одной из скамей на террасе разместилась фигура в слаксах цвета зеленой хвои и голубой свободной рубашке. Его можно было бы назвать «Человек в голубом», глупо подумала я, и тут поняла, что глаза в морщинках и широкая улыбка обращены ко мне.

— Левая рука на конце, другая внизу, — громко сказал Колин Камерон. — Размахивайтесь мягче. Не стучите по шару, а прокатывайте его.

— Папа, подойди сюда, — завопил Йен. — Сам покажи ей. Она не знает, как верно.

— Не беспокойтесь, — торопливо сказала я и ударила — не слишком удачно.

Дик издал громкий смешок, Йен выглядел расстроенным, как тренер на дерби, и краем глаза я уловила мелькание голубого. Дик, снова высунув язык, еще раз прицеливался, когда из-за моих плеч протянулись две большие руки и пара ладоней легла на мои. Руфь, пробиравшаяся по траве осторожно, как балерина, ко всеобщему смятению добавила свой ненавязчивый критицизм.

— Мне мухи не нравятся!

Камерон-младший непочтительно завопил:

— Ты просто глупая, глупая глупышка!

— Хватит этого, — твердо сказал Камерон-старший, не отпуская моих ладоней. — Коснитесь им земли. Чуть поднимите молоток и двигайте мягко. Вот так. — Шар покатился и сбил шар Дика. — Видите! — Он убрал руки, и я снова ощутила дуновение бриза. Странно — оно было довольно холодным.

— Так нечестно, — обвинил меня Дик. — Он вам помогал.

— Если хочешь, я помогу тебе, — с готовностью предложил Йен. — Давай? — Он, как дружелюбный щенок, подбежал к старшему мальчику.

Ответ был обескураживающим. Дик, совершенно не смущенный присутствием Колина, презрительно оглядел его:

— А, иди ты, чучело! Розовая юбка!

Лицо Йена приняло все цвета его юбочки — розовый, красный и пурпурный:

— Это не юбка! — завопил он и пулей бросился на обидчика. Два маленьких тела покатились по траве в вихре размахивающих рук и брыкающихся ног. Когда Колин растащил их и вздернул на ноги, Дик выглядел практически невредимым, чего нельзя было сказать о белых кружевах Йена.

— Подайте друг другу руки, — приказал Колин. — Йен, ты первый. Это ты начал. — Его голос был серьезным и строгим. Я отвернулась.

— Это не он начал, папа, — вдруг пропищала Руфь, — это он! — Она рассерженно указывала на Дика. — Это не юбка, — добавила она, — это килт.[2]

— Ладно, не пойти ли вам двоим почиститься? — дипломатично предложил ее отец. — И не мешать Деборе с Диком закончить игру?

К моему удивлению, оба близнеца беспрекословно понеслись через лужайку. Я посмотрела на их отца с новым уважением. Собирается он учить меня дальше? Он не собирался. Он уселся, обхватив колени руками, мечтательно глядя навстречу солнцу.

Однако игра продолжалась недолго. Через несколько минут Дик взглянул в сторону отеля и сказал:

— Мне пора идти. Папа зовет. — Он бросил молоток и побежал.

— Очаровательно, — заметил Колин, поднимая его и забирая у меня мой. На пути обратно он улыбался и поблагодарил меня за «спасение» в понедельник и «огромную доброту в отношении Йена» вчера.

— О, доброта тут ни при чем, — возразила я, — я сама получила удовольствие.

— Вы любите детей. — Это был не вопрос, а утверждение.

— Вы, по-моему, тоже, — предположила я.

Вопрос остался без ответа. Вместо этого Колин, мельком взглянув в сторону отеля, резко остановился, округлив глаза.

— Да что это такое! — воскликнул он и бросился вперед. Тут и я увидела. Терраса и столовая были встроены в основное здание, и пристройка имела плоскую крышу. На ней стояла маленькая фигурка в различимой даже на расстоянии позе жреца; перед ней прыгало золотое пламя костра.

Колин бежал впереди; я понеслась за ним. Точь-в-точь как и предрекал Адам! Когда-нибудь близнецы подожгут дом! Вверх по лестнице и вдоль коридора до комнаты, где мы с Адамом укладывали близнецов спать. Колин ворвался в дверь и уже высунулся из окна. Плоская крыша двумя футами ниже была теперь так же пуста, как и спальня, но костер все еще весело горел, — разноцветный костер. Поняв, что он поглощает — розовый тартан, белые кружева, — я прикрыла глаза. Маленький костерок, загасить его несложно. Колин так и сделал, в несколько мгновений превратив его в кучу дымящихся клочков.

Только он успел с этим покончить, как в спальню вошел Йен в одной майке и шортах. Я подумала, осознает ли его отец, что они в моменты появления как никогда похожи друг на друга? Будь то комната, сцена или крокетная лужайка, оба появлялись с одинаковой улыбкой, само собой подразумевающей дружеский прием.

— Папа, можно Дебора поедет с нами к морю?

— Море? — строгим тоном отозвался Колин. — Тебе лучше забыть о море. Уж ты-то не поедешь.

Улыбка сразу исчезла, глаза округлились, и рот сердито открылся.

— Ты говорил, что мы поедем в Торквей. Ты обещал! Ты сказал, мы будем купаться.

Крупная рука опустилась на его плечо, подталкивая вперед, к окну, и грозящий палец указал на кучку пепла.

— А что вот это, по-твоему?

— Это-это мой килт! — пропищал Йен. — Он сгорел! — Он восторженно заулыбался. — Кто сжег мой килт?

— И этого чтобы больше не было, — резко сказал Колин. — Так же, как и моря не будет. По крайней мере, для некоторых.

— Папа, я это не делал! — Казалось, он только сейчас понял, о чем речь. Йен стоял, переводя взгляд с отца на меня. — Я не жег их, папа. Я ходил мыться.

Негромкий звук, нежный, как взмах крыла, возвестил появление Руфи. Она стояла в дверях, сложив руки за спиной, глядя на нас огромными глазами. Вот так же в понедельник она стояла в воде, спокойно ожидая неприятностей. Я сразу же обняла ее. С Руфью это получалось само собой. Она была такая тоненькая, нежная — и испуганная. Сквозь белую блузку я чувствовала, что она дрожит.

— Все в порядке, милая, — прошептала я. — На тебя папа не сердится. — Глаза, напоминающие шоколадные драже, поднялись взглянуть на меня и опустились снова.

Часом позже в столовой Колин Камерон сидел спиной ко мне. Я подумала, что никогда еще не видела такую печальную пару плеч. Из-за их ширины они выглядели еще мрачнее. Близнецы выглядели так же, даже Руфь, бывшая, очевидно, любимицей своей тетушки. На самом деле из них двоих Руфь, казалось, больше упала духом.

— Ешь мороженое, милая, — бодро сказала Магда, и через секунду, последовавшую за неслышным ответом Руфи, добавила: — Папочка, помоги ей доесть вишни.

Наконец я услышала стук положенных на стол ложек.

— Что надо сказать? — наставительно спросила Магда.

— Спасибо, папочка, — послушно отозвалась Руфь и соскользнула со стула.

— Спасибо, папочка, — громко сказал Йен, резко отодвигая стул.

Магда, держа Руфь за руку, медленно и изящно встала, как будто говоря, «а теперь поглядите на меня». Не может быть… ошарашенно подумала я. Но она так и сделала.

— Спасибо, папочка, — сказала она и с царственным видом прошла с ними к выходу. С чувством нереальности всего этого я укрылась за носовым платком.

В сущности тут не было ничего смешного, я это понимала. Хорошие манеры много значили, особенно в этом беззаботном возрасте. С близнецами забот хватало, и в общественном месте следовало быть строже, чем обычно. Но при слове «забот» я подумала о слове «возня», и о возне, которую я не видела, но могла вообразить, о двух фигурках, которые так приятно обнимать, возившихся в плетеном сиденье, двух детишках, всю неделю предвкушавших, как их будут шлепать, щекотать и обнимать.

— Мистер Камерон, — сказала я, опускаясь на освобожденное Йеном место. — Йен действительно умывался и снял часть одежды. Но кого мы видели у костра… на ней была юбочка! — Это был не жрец, а жрица, глядевшая на дело рук своих, прижав руки к бедрам.

Глаза Колина Камерона, казалось, были готовы выскочить из орбит.

— Вы хотите сказать, Анни — не может быть! Она бы испугалась до смерти. — Снова «Анни». Я вспомнила — Адам говорил, что их мать звали Энн.

— Теперь напугана, — согласилась я. — Поэтому она не хотела есть ленч. У нее хватило смелости, потому что, — я улыбнулась, — ведь Йену не слишком-то нравилась такая одежда?

— Нравилась? Да его с трудом удавалось в нее одеть. Я бы сам это сделал, раньше или позже.

— Когда Дик стал его дразнить, я думаю, Руфь сочла своим долгом что-то сделать, — продолжала я. — Но когда она это сделала и вы рассердились, ей не хватило смелости сознаться, а Йен не стал ябедничать. — Я вспомнила, что было вчера, и про Эксетер — еще один случай, когда Йен не стал ябедничать.

— Нет, он не стал бы, — удовлетворенно согласился Колин Камерон. — После смерти их матери я сказал ему, чтобы он заботился об Анни. — В голубых глазах пропало оживление, и они стали такими же, как в самолете. Все это хорошо, но как насчет Йена — такого невинного, такого милого: неужели он так глуп, что не понимает, ведь они так похожи, видит Бог.

— Но ведь они одного возраста, — поддела я.

— Не совсем. Йен на тридцать минут старше, а за тридцать минут можно узнать вполне достаточно. — Его глаза посмеивались.

— Вопрос в том, что вы собираетесь предпринять насчет килта? — прямо спросила я.

— Я попрошу кого-нибудь съездить со мной в Плимут и помочь мне купить для них что-то более подходящее.

— То, что надо, — одобрила я.

— Значит, решено. Когда поедем? — сразу спросил он.

Я уставилась на него.

— Разве не ваша невестка должна бы этим заняться?

— Магда? — отозвался Колин Камерон. — Это она купила юбочки!

— Вам надо настоять на своем, — резко сказала я. — В конце концов это ваши дети.

И это я так разговариваю с Колином Камероном, сама себе не веря, подумала я.

Ладно, в этом была своя хорошая сторона. Я сняла подозрения с Йена, и справедливость восторжествовала. Мы с мамой были на лужайке, когда Камероны вышли и загрузились в машину, придававшую стоянке у отеля весьма шикарный вид. Уже несколько человек останавливались поглазеть на нее. Она была очень длинная и совершенно потрясающая, и бездонного голубого цвета — цвета моря, цвета фиордов, цвета глаз ее владельца. Конечно, у всех исполнителей есть что-то свое, привлекающее публику. У Колина Камерона это был цвет. И еще, я полагаю, своя собственная мелодия. Интересно какая, мимолетно подумала я.

Что справедливость восторжествовала не полностью, я тоже заметила: Руфь не отстранили от поездки к морю. Но это меня не волновало. По-видимому и никого другого тоже. Они с громким смехом набились в машину, и тут маленькая девочка, которая, как я заметила в столовой, упорно смотрела в сторону столика Камеронов, застенчиво подобралась с чем-то, выглядевшим, как альбом для автографов, и Колин, расплывшись в улыбке, подписал его в воистину сценической манере — положив ей на плечо.

Только они успели отъехать, как на лоскуток твида с нарциссами, из которого я шила халатик для куклы Руфи, упала тень.

— Благослови, Боже, дела твои! — сказал голос Адама, и мое сердце отчаянно забилось. Он сказал, что заехал, надеясь меня застать, потому что хотел взглянуть на мое лицо.

После прошлого вечера, когда я полагала, что все кончено, этого было достаточно, чтобы я завопила от радости. На самом деле я только сказала:

— Вы его уже видели, — и откусила нитку.

— Да, конечно, — согласился он, щурясь на меня. — И я вижу, что мне с ним надо быть поосторожнее.

Я пробормотала, что приятно это слышать.

— Чтобы не просчитаться, — продолжал он, срывая ромашку.

— Послушайте, Адам, — предупреждающе начала я. Мама была рядом, так что я не могла говорить прямо. — Извините, но ничего не выйдет.

— Милое дитя, не волнуйтесь. Признаю свое поражение, — небрежно сказал Адам. — Я о том, чтобы верно передать ваше лицо, когда буду вас фотографировать.

— А как же тут можно просчитаться? — засмеялась я.

— Очень просто. Это ваше учительское выражение.

— Ну, очень жаль, но я учительница и горжусь этим. И не припомню, чтобы я просила меня фотографировать.

— Милочка, это я попросила, — вставила мама.

— Да, так что лучше сделать это побыстрее. — В Адаме не было заметно особого энтузиазма. Он продолжал болтать всякую чепуху, пока я не отложила шитье и не предложила прогуляться.

— О Деб, я не пойду, если не возражаешь, — как и следовало ожидать, сказала мама. — На пустоши я себя не очень уверенно чувствую. — Это меня позабавило. Ради возможности оставить нас с Адамом наедине она бы «не очень уверенно себя чувствовала» даже на Бонд-Стрит.

Пустошь сегодня предстала во всем великолепии. В травяных кочках трещали кузнечики; жаворонки, луговые коньки и чеканы веером носились над склоном. Камни на вершине белели, залитые солнцем, и чувствовался слабый запах вереска.

— О, я буду все это вспоминать, когда вернусь в Лондон, — вздохнула я.

Мы сели на камень, и, будто ниоткуда, появились пони, кобыла с двумя жеребятами. Шерсть кобылы была темной и блестящей, а у жеребят — светлее и пушистее. Немного дальше еще пара жеребят, серых в яблоках, сосали светло-серую мамашу. Грациозные позы у них получались совершенно естественно.

— Кстати, я не шутил, — вдруг сказал Адам. — Забудьте прошлый вечер. Это была безумная мысль. — Он вытащил из кармана яблоко, и темный пони подбежал к нам и стал есть из его руки. Он продекламировал: — Стань выше, стань прямее. Приходилось слышать, как он это поет?

— Колин? — удивилась я. Я очень мало знала поп-музыку, но эту песню пел точно кто-то другой.

— Это неважно, — засмеялся Адам, — если песня хорошая, а у них есть собственное шоу, они ее вставляют в репертуар. У Колина было шоу в прошлом году, там он ее и пел. Есть о чем подумать.

Я как раз и подумала. Похоже на «сороку-воровку». И мою сказку про льва присвоил. Не то что я была так глупа, чтобы огорчиться. Просто это… просто это совсем не то, что самому делать свои собственные фото, свой твид, выдумывать свои узоры.

— Вы слушаете? — Адам положил мне в руку яблоко. — Смотрите, чтобы она им не завладела. — Он кивнул в сторону первой кобылы. — Она не прочь поживиться чужим.

Поживиться чужим, звучало у меня в ушах, пока я отпихивала «мамашу», чтобы угостить ее застенчивого отпрыска.

— В местах вроде этого в голову могут прийти самые устаревшие представления насчет «стать выше», — сказал Адам. — Самое странное, что когда мне в последний раз этого хотелось, вы тоже были рядом. — Он замолчал, и я подумала, что он может слышать, как колотится мое сердце. Я сама ничего больше не слышала, да и не видела — «мамаша» подобралась и ухватила остатки яблока, а я даже не заметила. — В тот вечер, когда мы ходили слушать кантаты.

— Сто тридцать третью и двести девятую, — мечтательно сказала я, и он посмотрел на меня.

— Тогда у меня было тяжелое время. В тот вечер я хотел просить вас вернуться. Я… — он помолчал. — И все же не стал. Вы не думали, почему?

— Может быть. Я знала, что это не мое дело.

— А Камероны — не мое. — Адам вытащил третье яблоко. — Они перестали быть моим делом восемь лет назад. Тогда я не мог с этим примириться. Я не мог примириться с этим два с половиной года назад. Не мог примириться прошлым вечером. А теперь могу. И хочу, чтобы вы это знали. Вот и все.

— Спасибо, — сказала я, не зная, как выразить свои чувства, и добавила: — Если вам когда-нибудь потребуется рассказать об этом и я смогу быть полезной, надеюсь вы мне позволите.

— Тут почти нечего рассказывать. — Он все еще не сводил глаз с робкого жеребенка. — Колин и я вместе учились в музыкальном колледже в Лондоне. Он очень часто бывал у меня дома. Тогда мы жили в Стритеме. В конце учебы они сказали мне очень вежливо, что мне никогда не стать хорошим музыкантом, и с каждым годом я все больше убеждаюсь, насколько они были правы. — Маленький пони, раздувая ноздри, добрался до яблока. — И для меня это значит все меньше и меньше. Мне нравится работать с хором. Кстати, у нас сегодня вечером репетиция, приходите, если захочется. Лейтон находится в полутора милях за Торкомбом.

Он замолчал. От овечьей тропки слышались топот бегущих ног и перекликающиеся голоса. Вспугнутые пони галопом ускакали прочь. Мужской голос крикнул:

— Повнимательней, Анни! Лучше держись тропинки. Йен! Будешь ты смотреть себе под ноги?

И Йен прокричал в ответ:

— Папа, ты просто толстый! Ты не умеешь бегать!

Трое Камеронов вырвались в открытое место, шумные и энергичные, как всегда. Йен, бежавший спиной вперед, зацепился за камень и уселся. Он было покраснел, но едкое «глупый увалень», сказанное отцом, снова вызвало у него приступ смеха. Он катался по земле, пока я не поставила его на ноги. Кроме того, что трава местами была влажная, с ней попадался навоз.

— Хорошо, что они мне нравятся, — объявил их отец, — а то бы я свернул им шеи.

— Я думала, вы поехали в Торквей, — сказала я.

— А, так и знал, что вы будете разочарованы, — на полном серьезе ответил он. — Туда не стоило ехать. Негде было даже поставить машину. Все забито бампер к бамперу.

«Разочарована» было ужасно похоже на правду. Так умиротворяюще было наблюдать за Адамом и пони. Теперь опять воцарился хаос, тот вид хаоса, какой несколько часов наблюдения научили меня отождествлять с семьей Камеронов, во всяком случае с мужской ее частью. Руфь была спокойна. Она взяла за руку Адама и ушла с ним посмотреть на пони.

— И ты иди. Посмотрим, сможешь ли ты их поймать, — сказал Колин сыну.

— А ну их. Что мне эти пони, — отозвался Йен.

Вчера я подумала, что нашла ахилесову пяту Йена Гордона Чарльза Камерона, и теперь была в этом уверена. Все же я бы ему больше сочувствовала, если бы он не решил вдруг обратиться в точную копию своего родителя в части если не мелодичности, то хотя бы громкости:

И часто в сумерках бродииить

По славным Клайда берегаам!

Я решила, что так мне и надо. Это уж точно продемонстрировало, что декорум был гораздо важнее, чем я считала за ленчем. И что семейная скромность привлекательнее семейной гордости.

— Дебора, угадайте, что я сейчас делаю. — Он выводил что-то в воздухе. Я устало покачала головой. — Я подписываю автограф. Он сегодня подписал один. Вы видел?

Я сказала:

— Нет, — холодно, неодобрительно, да еще и неправду.

— Как жаль, — заметил Колин Камерон с совершенно серьезным видом. — У меня это очень хорошо выходит, но не получается практиковаться так часто, как следовало бы!

Мы добрались до отеля только с одним приключением — наткнулись на очень маленького жеребенка, сидевшего в папоротниках. Он необычайно широко зевнул, и фотографировавший все по дороге Колин щелкнул его в этот момент. Побагровевший Йен хотел их обойти, но я его поймала.

— Он говорит: «чи…иж», — быстро сказала я.

— Чиж? — эхом отозвался он.

— Чиж, — сказала я, щекоча ему шею.

Раздался еще щелчок, но когда я оглянулась, Колин уже прятал камеру в футляр. Что же в этом ребенке было такое, что так приворожило меня, размышляла я, когда мы пошли дальше. Десять минут назад я готова была убить его; теперь, когда мои пальцы пробегали по золотистой загорелой ямке сзади на шее, все было забыто.

Ему еще не было «шесть и три четверти», но отец сделал его мужчиной в доме, и я думала, что хоть и маленький, но он понимал это. Вот почему ему было немыслимо бояться, если Руфь не боялась. Так что он старался скрыть это, вытворяя первое, что приходило в голову. Так же как и его отец. Так ли сильно это отличалось от моего «Пожалуйста, Господи, пусть я всегда-всегда буду любить папочку. Аминь»? Я была на двадцать лет старше и все еще говорила это.

«Берите что хотите и сколько хотите» — с этими неизменными словами официантка, сервировавшая вечерний чай, толкала свою тележку с искушениями по малиновой дорожке террасы. Я давным-давно махнула рукой на свою фигуру. Колин бодро сказал, что ему и махать-то не на что.

У него уж точно был аппетит. Тарелка пышных оладий, покрытых по крайней мере дюймовым слоем взбитых сливок с джемом, очистилась в мгновение ока. Затем последовали слоеный кекс, хлебцы, фруктовый кекс и несколько очень аппетитных пончиков. Йен прохаживался рядом, набивая себя до отказа.

— Мне бы и в голову не пришло тебе указывать, Йен, — напыщенно сказал его отец, — но сам подумай. Твой крошечный животик совсем не такой большой, как у слона. И если ты съешь еще кекс, то он очень даже может разболеться, и совсем по-слоновьи. — Эффект речи был ослаблен точностью, с которой оратор ухватил желе с положенной на него половинкой шоколадного батончика.

— А у тебя не заболит? — прокричал Йен.

— Это уж моя за-бо-та.

На этот раз я была целиком согласна с Магдой, которая в этот момент вставила:

— Папочка, не бери ничего больше. Не хватало еще, чтобы на отдыхе у кого-то разболелся живот.

Любая женщина, пытавшаяся изменить представление Камерона о том, как обращаться с детьми, очевидно должна была понять, что взвалила на себя нелегкую ношу. И когда Йен объявил: «Во всяком случае, стоит рискнуть» — и взял такой же пончик, как отец, от ответа Колина «Вот посмотрим, что будет утром» у меня кровь застыла в жилах.

— Не забудьте, Деб, — напомнил мне Адам, усаживаясь в машину. — Если позже вы захотите прогуляться до Лейтона, я буду рад.

— А что будет? — спросил Колин.

— Вряд ли вам это интересно, — заключил Адам, когда объяснил, в чем дело.

— Ну, не знаю, — к моему удивлению объявил Колин. — Ведь я же пел в этом вашем хоре в Стритеме.

— Да, — сказал Адам, запуская мотор.

Ну и ну! Если кто-то не годился для хора, так это был Колин Камерон. Я однажды слышала, как он без особых усилий пел — и его было слышно с полковым оркестром. Но хор — ни в коем случае. И кроме того, что он был слишком силен в музыкальном смысле, он был еще чересчур яркой личностью.

— Ладно, если Дебора пойдет, и я с нею прогуляюсь, если можно.

— Как Деб решит, — сухо сказал Адам. — Если она это выдержит, наверное и я смогу.

— Мне бы хотелось пойти пешком, — твердо сказала я, когда мой самозваный эскорт спросил, в какое время мы тронемся. Может, это было глупостью, но мне не хотелось, чтобы он думал, что на меня произвела впечатление его сияющая машина — тем более, что она наверняка собрала бы любопытных в деревне. Ее владелец мог наслаждаться подобными вещами. Я — нет.

— Идти? — повторил он. — Но дотуда почти две мили.

— Очень полезно, — бессердечно сказала я.

Он ничего больше не сказал, и мы отправились. После Торкомба дорога, извиваясь, пошла под уклон, что меня завораживало. Я раздумывала о том, что может скрываться за поворотами, когда голос рядом со мной заметил:

— Ладно. Я знаю, вы не слишком-то хорошо обо мне думаете.

Что он, смеется надо мной? Странно, но я этого не думала. Голубые глаза — мог ли кто узнать, что за ними кроется? — были ясны и как будто бесхитростны.

— Вы считаете, что за чаем я слишком много позволил Йену.

— Ну, это не мое дело, — смущенно сказала я. — Но раз вы сами заговорили об этом, — вновь переживая, я осмелела, — я думаю, он еще слишком мал, чтобы решать свою судьбу. К вечеру ему могло бы стать очень плохо.

— Если так, то мне стало бы очень плохо завтра, когда Мэгги добралась бы до меня. — Он округлил глаза. — Так что постучите по дереву, ладно? Дебора, я знаю, что им нужно, им обоим. — Хотела бы я, чтобы он не произносил мое имя вот так, журчаще. Теперь я ждала этого. Это как будто создавало какую-то связь между нами — связь, которой я вовсе не желала. — Им нужна мать. Она была бы с ними все время — не то что я. Она бы одевала их, как надо, и рассказывала бы сказки, и если бы у них что-то болело, она бы целовала их, чтобы все прошло. Когда мы были маленькие, моя мама все это для нас делала, и я думаю, что ребенку это очень важно. Она, добрая душа, все еще делает это для моих двоих, но это не то же самое. И кроме того, она уже не так молода. — Он посмотрел на меня. — Вам не надоело?

— О нет, — еле выговорила я.

— И надеюсь, она бы их любила, — просто сказал он. — Они ведь совсем неплохие. Йен временами чуточку забывается. Как и его отец. Все, что вам требуется с нами сделать — это напомнить, какие мы. — Он оговорился, сказал «вам» вместо «ей». Краснеть было совсем не обязательно, но я все равно покраснела, и он наверняка это заметил. — Ну, мне нечего жаловаться, — говорил он, — Мэгги здорово помогла с этими каникулами, и моя мать снова займется ими, когда мы вернемся в Шотландию. Но как я себе это сейчас представляю, самое лучшее, что я могу сделать для Йена, — это вырастить из него мужчину. Конечно, Анни — совсем другое дело.

— Анни? — переспросила я. — Я думала, ее зовут Руфь.

— Да, Руфь, — твердо сказал он. — Анни — это просто дурость… одна из тех, за которые мне достается от матери. — Я слушала с тяжелым сердцем. Нетрудно было представить себе, что чувствовала добрая, разумная шотландская мать, видя, как ее сын цепляется за прошлое. — Что касается Руфи, тут я ничего не могу поделать, только любить ее, — заключил Колин. — Видите ли, Йен — это только я сам. А она — мое сердце.

— О Колин! Извините, я хотела сказать мистер Камерон… — Я замолчала.

— Колин, пусть будет Колин, — сказал он со своей очаровательной улыбкой. — Ведь вы для меня всегда были Дебора. — Я пораженно взглянула на него. — Это значит «красноречивая», — сказал он. — И несомненно вы были необычайно красноречивы с малышкой в самолете. Но вы должны рассказать мне конец сказки. Этим утром я сумел рассказать лишь вот столько. — Он развел руки, предположительно чтобы показать, какой был Лев. Я вспомнила, что точно так же я показывала Трэси. — Видите ли, я ужасно стараюсь, да вот в выдумках не слишком силен.

Он произнес это со странным шотландским выговором, и трудно было понять, позаимствовал он где-то эту фразу или она знакома ему с детства. Но мне было как-то все равно. Я просто старалась ему помочь — как говорила официантка в отеле — тем, что он хотел и сколько хотел. Сообразив, что я сказала, я ужасно смутилась.

— Конечно, я имею в виду с детьми, — торопливо добавила я, — и пока я буду здесь — еще неделю или две. А сколько вы еще пробудете в Сикоуве?

Я разрушила чары. Он стал перечислять все, что планировал дальше. Его сезон кончался тринадцатого сентября, но дети должны были вернуться в Шотландию раньше. Его родители приедут сюда на отдых, а потом заберут их с собой. И еще факты. До конца года у него запланированы двое гастролей, одни в Штатах. В прошлом году он гастролировал по Австралии и много выступал на телевидении. Мне показалось, что в его голосе проскользнула нотка самодовольства, и, если несколько минут назад от его слов у меня подкатывал комок к горлу, эти произвели обратное впечатление.

— Вам известно, что я познакомился со своей женой в хоре Адама в Стритеме? — вдруг спросил он, когда мы шли по последнему, как я надеялась, изгибу дороги. — Это он нас и познакомил. Я очень часто бывал там. Вдали от дома я чувствовал себя довольно одиноко, а мистер и миссис Баллести были ужасно приветливы со всеми. — Хор ему как будто нравился, но он неохотно говорил о годах, проведенных в музыкальном колледже. У меня осталось впечатление, что он не был ни старательным, ни особо многообещающим студентом.

— Наконец-то, слава Богу, — сказал он, когда мы завидели табличку «Лейтон». — Мои ноги меня доконают.

Его жалобный тон был последней соломинкой.

— Как жаль, — сказала я, стараясь не показывать, что меня это позабавило, — вам надо было напомнить мне о своих мозолях.

Он пораженно уставился на меня, вздернув брови.

— Черт побери, Дебора, не проговоритесь об этом где-нибудь! В моей работе есть вещи, которые иметь не полагается. Например, люмбаго и ревматизм. Остается удовлетворяться лишь «нервным истощением» или «вирусной инфекцией».

— А мозоли? — поддразнила я.

— О, их даже упоминать нельзя.

— Да вы шутите!

— Нисколько. — Он посмотрел на меня с довольным видом, поблескивая голубыми глазами. — Как будто вы не заметили, что есть я — это только приятная внешность.

Лейтон был застроен домами из красного песчаника с черепичными крышами. Треугольный участок, образованный церковью, хозяйственными постройками и залом собраний со входом под потемневшей от времени резной аркой, уже был погружен в темноту. Навстречу нам плыли голоса, вызывая, подобно опахалам, легкое движение воздуха.

Та женщина, что жизнь дала,

Подобна солнцу в зимний день,

Ее улыбка, хоть светла,

Морозной дымки скрыта тенью.

Я затаила дыхание. Мы с папой любили многоголосное пение и даже часто шутили, что наши вкусы восходят еще к тем дням, когда творил Морли. Со времени папиной смерти ничто не вызывало у меня такого сладко-щемящего чувства. В сравнении с этой тончайшей остротой «Мои домашние» казались просто милой слезливой песенкой, и теперь мне больше чем когда-либо захотелось побыть наедине с собой. Так тонки были нити, связавшие меня с прошлым, что один смешок мог их разорвать. Надо отдать должное Колину Камерону, он не издал ни звука, даже не заговорил. Но он также и не выглядел взволнованным. Раздраженная этим, я в конце концов сама прошептала:

— Как прелестно!

— Да, конечно, — с готовностью ответил он, — совсем даже неплохо для местного хора.

Что за снисходительность! Неужели у него уже настолько запудренные мозги, что красоту он измеряет только успехом?

— Так зайдем? — предложил он и открыл дверь.

На мгновение все замолкло. Адам приветственно помахал нам, и мы уселись в задних рядах.

— От Адама всегда веет холодом, — заметил мой сосед. — В Стритеме было то же самое. Я помню… — Он, посмеиваясь, стал рассказывать о своих проделках там.

Когда мне стало уж совсем невыносимо, я вставила ледяным тоном:

— Да уж конечно, теперь вы совсем не тот, что тогда.

Я иногда говорю такие вещи четко и холодно и потом ненавижу себя за это. И теперь я сразу отвернулась. Я вспомнила все, в чем он мне так доверчиво сознавался по пути сюда, и почувствовала себя так мерзко, как будто ударила Йена, так мерзко, что чуть не заплакала. Теперь, когда я снова взгляну на него, он будет так же погружен в себя, как во время ленча. Я посмотрела — и ничего подобного. Полные губы расплылись в улыбке истинного удовлетворения.

— Да, конечно, наверное так. Благодарю вас, — смущенно — или мне показалось? — сказал он, и в этот момент вновь зазвенел рояль, и мы уселись поудобнее и стали слушать.

Трудно было поверить, что такое изысканное изящество исходило от плохо поставленных голосов в деревенском зале собраний, и конечно же, обитатели дома престарелых, кому и предназначалось это пение, получали огромное удовольствие. Но разве должна «Финляндия», страстная песня протеста, звучать с такой математической точностью? И кроме того, думала я, у старых людей музыка Сибелиуса скорее ассоциировалась бы со словами «Спокойна будь, душа моя, Господь всегда с тобой». С чем-то не ужасающим, но теплым, с добрыми обнимающими руками… с Отцом и детьми… с отцом и детьми…

— Поймите, я не смогу дойти обратно до дома на этих ногах, — сообщил мой сосед, расшнуровывая правую туфлю.

— Как жаль, — сказал Адам. Его это явно позабавило, длинное лицо сморщилось. — Вот лучшее, что я могу предложить. — Вытянутой рукой он придерживал старый велосипед.

Колин в ужасе уставился на него.

— А где у этой штуки перед?

Я не могла представить себе, чтобы он поехал на велосипеде. Я даже не могла решить, вправду ли у него болят ноги. Когда он понял, что Адам тоже без машины, он только разинул рот и округлил глаза. Когда же Адам прикатил велосипед, говоря «Конечно, есть вот это, если не боитесь», выражение его лица стало совершенно бессмысленным. Но сейчас без лишних слов Великий шотландец Колин Камерон перекинул ногу цвета зеленой хвои через седло.

Я вспомнила некоторые его самые ходовые баллады, душещипательно парившие под шорох кружевных платочков. Я даже однажды видела, как кто-то при этом пролил слезу. Вот бы им увидеть его сейчас, виляющего вдоль дороги, с глазами как блюдца! Но скоро я поняла, что и сама нахожусь в дурацком положении.

— Так я не буду вас ждать, Дебби! — донесся такой же резкий голос, как у Йена. — Смотрите, не проболтайтесь!

— Дебби! — еле выговорила я. — Вы слышали?

— Думаю, весь Лейтон слышал, — ответил Адам и устало покачал головой. — Еще раз извиняюсь, Деб. Никакой машины и, боюсь, очень скучный эскорт по сравнению с этим весельчаком.

Что-то в его тоне пробудило мое более раннее впечатление об их отношениях и прогнало мой первоначальный порыв заверить его в обратном.

— Вы его недолюбливаете, верно? — прямо спросила я.

Адам наморщил лоб. Веяние холода — а с чего я вспомнила это выражение? — стало совершенно ощутимым.

— Это так заметно? — спокойно спросил он.

— Конечно нет, — торопливо сказала я. — И извините меня, мне не следовало спрашивать.

— И если я вам не отвечу, — беззаботно сказал Адам, — то представляю себе, как эта совсем маленькая муха может превратиться в довольно большого слона. Да, мы поссорились — восемь лет назад — из-за того, что он делал со своим голосом. Я ему этого не простил и, наверное, во имя музыки не прощу никогда.

— Во имя музыки?

— Да, во имя оперной, классической, всего, за возможность заниматься чем я готов был отдать что угодно. Мы провели вместе в колледже четыре года. У него всегда все получалось. И в самом конце, когда любые существующие премии были у него в кармане, он не нашел ничего лучшего… — он не докончил. — Я знаю, это у меня навязчивая идея.

— Не думаю, что это навязчивая идея, — мягко сказала я. — Только я никогда не считала его голос чем-то большим, чем просто приятный.

— Поверьте, вы очень ошибаетесь, — сказал Адам. — Чего он не знает о пении и композиции, то и знать не стоит.

Всадник и скакун ждали нас у маленькой гостиницы.

— И как впечатление? — чересчур небрежно спросил Адам, и у меня защемило сердце. Какие бы подводные течения в нем ни завихрились, он все же снова и снова возвращался к музыке. Неужели Колин был настолько легкомыслен, что не мог этого понять?

По его ответу стало ясно, что это не так.

— То же, что и всегда было с вашим хорами, — превосходно, если только чуть поднять температуру. Возьмите, например, «Финляндию». Выделите один голос при поддержке остальных. Подайте слова с выражением.

— Вы сами не возьметесь участвовать, верно? — спросил Адам.

Колин явно смутился.

— К сожалению, хоть мне и очень хотелось бы, думаю, что это могло бы помешать другим моим делам. Я теперь не вольная птица. — Он сказал это извиняющимся тоном.

— Расслабьтесь, я пошутил, — не сдержался Адам. — Это всего-навсего деревенский хор, а не проигрыватель для пластинок.

Мгновением раньше я страдала за Адама; теперь мне стало больно за Колина и за его побагровевшее до самой шеи лицо. Я инстинктивно поняла, что это румянец не гнева, а боли. Как печально, что музыка, соединившая этих двоих, теперь их разделяла.

Глава шестая

На следующее утро погода выдалась хорошей, солнечной, и я решила пораньше приняться за дело в коттедже. Я помахала маме, сидевшей за конторкой, и уже укладывала свое снаряжение в машину, как вдруг решила перед выездом прогуляться около отеля. Большинство постояльцев еще завтракали, поэтому я решила, что скорее всего никого не встречу.

По-видимому, я ошиблась. От бассейна навстречу мне донеслись голоса, и когда я остановилась, раздумывая, не повернуть ли обратно, пляжный мяч ударился о мое плечо и отскочил на дорожку. Тут же из кустов выскочила маленькая фигурка в красных плавках.

— Это не гол! Это офсайт! — При виде меня он расплылся в очаровательной улыбке. — Папа, это Дебора! Никому нельзя в наш бассейн, — воинственно добавил он. — Но вам можно.

Колин, большой, гладкий и шоколадно-загорелый, стоял в бассейне, держа на руках Руфь. Он осторожно опустил ее и подошел к ступеням.

— Хэлло! Собрались купаться?

Я не собиралась, но почему бы и не задержаться? Наблюдать за Камеронами было одно удовольствие — за Йеном, швырявшим мяч в широкую грудь отца, за Руфью, осторожно лившей пригоршнями воду на свою узкую грудку. Возможно, Руфь чудесным образом и поборола болезнь, но она еще слишком напоминала цветок, чтобы я могла быть за нее спокойной. Хорошо ли они будут ее укутывать, достаточно ли для шотландской зимы? И Колин — сразу всюду, то серьезно играя с маленькой дочкой, то бросаясь на Йена и держа его, брыкающего ногами, под мышкой, то хохоча ворчливо, как плюшевый мишка, когда Йен оступился и с визгом плюхнулся в воду.

Заранее ясно было, что Магда не станет проводить время в довольно холодном и в основном детском бассейне, и я только собиралась сказать, что я готова каждое утро ходить сюда с Руфью, как это вдруг случилось, — слишком быстро, чтобы я могла его предупредить. Он стоял спиной к воде и носившийся кругом, исходивший озорством Йен боднул его в живот. Колин, глотая воздух, отступил и свалился через край. Он так шмякнулся о воду, что я закрыла глаза.

Брызнувшая вода залила бортик, дорожку и окатила меня всю. К счастью, когда брызги опали, на поверхности появилась булькающая фигура и ухватилась рукой за бортик. На гладком крашеном бетоне уцепиться было не за что. В одно мгновение я встала на колени и протянула руку. На ней сомкнулись мокрые пальцы, которые сразу же разжались, и тут же тишину прервало громкое икающее рыдание.

— Я не хотел, я не хотел! — кричал Йен. Руфь съежилась на ступеньках, обхватив себя руками. Она сидела не двигаясь, белая, как привидение.

— Ах ты поросенок, вот я тебе задам! — пыхтел Колин. Он стоял по пояс в воде, вода ручейками стекала по его щекам, грудь тяжело вздымалась. Я все повторяла про себя: слава Богу, что здесь достаточно глубоко. На мелком конце бассейна ничто не затормозило бы его падения.

— У вас все в порядке? — прошептала я, и он кивнул, теперь уже смущенно ухмыляясь, и как-то неуверенно пошел к ступенькам.

— Да, конечно. Так мне и надо, чтобы смотрел, куда ступаю. Спасибо за помощь. — На траве лежали полотенца. Он взял одно и стал вытирать лицо и волосы, и я, заметив, что Руфь дрожит, схватила второе полотенце, обернула вокруг нее и стала так же энергично растирать.

Мои руки, вытиравшие Руфи лицо, вдруг начали дрожать. Нет, Деб, нет, резко подумала я, не будь такой дурочкой, ты просто напугана. Наверное, так оно и было. Тем не менее, мои руки сделали мне совершенно обескураживающее сообщение. Вовсе не Руфи хотелось мне помочь, а ее взрослому и совершенно невредимому отцу.

Часом позже я старательно трудилась в коттедже. Я решила, что сырое пятно на стене в гостиной появилось из-за росшей вплотную к ней сочной травы. Если я выполю траву, вырою канавку и засыплю ее камнями, то циркуляция воздуха, я надеялась, даст желаемый эффект, и тогда можно будет перед оклейкой обоями обработать стену изнутри силиконовым раствором.

Я выдергивала пучки травы, когда на меня упала тень.

— Адам знает, что вы занимаетесь такими вещами? — спросил голос Колина.

— Нет, не знает, — с вызовом ответила я, — его здесь не будет раньше середины дня.

— Можно я посмотрю, что вы уже сделали? — требовательно спросил мой визитер. — Не волнуйтесь, — добавил он, когда я взглянула на прижавшиеся к окошкам большой голубой машины лица Йена и Руфи, — я их запер. Не обращайте на них внимания. Мне надо с вами поговорить.

Почти в полном молчании мы прошли по коттеджу. Теперь, после уборки, он выглядел лучше, и я была горда этим.

— Через неделю-две, когда он будет покрашен, вы его не узнаете, — сказала я.

— Да, — неохотно согласился он и посмотрел на меня. — Дебора, я полагаю, вы точно знаете, для чего делаете все это?

Странный вопрос.

— Конечно. Чтобы Адам здесь жил.

— Но Адам живет над магазином. Мэгги говорит, что у него там прелестная квартира.

Это я знала. Фактически из-за этого у меня на какое-то время возникли сомнения. Квартира, очевидно декорированная и меблированная с большим вкусом, как будто выражала личность Адама лучше, чем простой коттедж. Конечно, если только не… Но тут я вновь забегала вперед. Я покраснела. Колину Камерону вполне достаточно было знать, что Адам решил не продавать коттедж и у него было желание снова поселиться в нем. Я так и сказала.

— Снова? — отозвался Колин, и опять голубые глаза выразили недоумение. — Дебора, — медленно заговорил он, — если бы здесь было что-то сомнительное, — я не хочу сказать незаконное, — добавил он, когда я резко повернулась к нему, — просто какая-то мелочь, которую Адам мог скрыть от вас, то вы все еще хотели бы помочь? Нет, просто подумайте об этом. Всего-навсего подозрение, если хотите. У меня нет доказательств.

— Уже второй раз вы намекаете на что-то неладное, — отрезала я. Теперь я разозлилась. Мне было все равно, упадет ли он в бассейн, и совершенно безразлично, уцелеет ли его голова. — Но у вас нет никаких оснований на это и никаких фактов, и я считаю, что это просто мелко!

Мгновение он молчал, потом спокойно сказал:

— Это верно, что у меня нет фактов. Но не совсем точно говорить, что нет никаких оснований. Все же, если вам и в самом деле нравится такая работа, то я думаю, — он поглядел мне прямо в глаза, — думаю, сама по себе работа будет вам достаточной наградой, — тут он опередил меня и взял единственную лопату. — Мне и самому это очень нравится. — Лопата врезалась во влажную землю.

— Что вы делаете! — ахнула я.

Он еще копнул, мощно, но как будто без усилий.

— Если сунете руку мне в карман, — заметил он, — то найдете ключи от машины. Выпустите детей, и они могут наносить нам камней. Много месяцев у меня не было случая взяться за лопату, — добавил он. — Мой бедный садик дома, наверное, уже здорово зарос. Отец не может так же много делать, как раньше, и в любом случае у него свой дом, — Продолжая копать так привычно, как будто он настоящий землекоп, он объяснил, что его родители успевали заниматься и его домом, и своим, а детей забирали к себе. — Видите ли, когда я в отъезде, они могут вернуться в Ланарк. — Тут он вздохнул. — Но мне бы надо побыстрее что-то устроить. Это тянется уже полтора года и на самом деле всем портит жизнь.

Он уехал вскоре после ленча. Первое представление в Сикоуве начиналось в четверть седьмого, но канава была закончена и засыпана, и я с гордостью показала ее Адаму. Он, в свою очередь, сказал, что теперь сможет делать свою часть работы, потому что Колин нанял машину для Магды в местном гараже.

— Ему эти каникулы дорого обходятся, — заметила я.

— Для него это семечки, он набит деньгами! — сказал Адам с оттенком зависти. У меня этого чувства никогда бы не возникло. Разумный достаток — да; но о богатстве я никогда не мечтала.

— Вам нравится этот оттенок? — ненавязчиво спрашивала я, когда мы просматривали каталоги расцветок, и Адам, пожалуй, слишком охотно соглашался со всем, что я предлагала. — Ведь в конце концов вам с этим жить, не мне. — Я затаила дыхание.

Глаза Адама переместились с листа цвета нильской воды на мое лицо.

— И это мне напомнило, что я как будто недостаточно поблагодарил вас. И если так, то теперь я это восполню. — Его руки опустились мне на плечи. Прохладные губы коснулись моих губ, вначале нежно и вдруг с такой страстью, которую я нашла пугающей, хоть и считала себя вполне зрелой особой. Его тело крепко прижалось к моему.

— Эй, послушайте! Совсем не требуется быть настолько благодарным!

— Очень даже требуется, малышка, — поддразнил Адам, насмешливо глядя мне в глаза.

— Адам, — нерешительно спросила я, — вы действительно собираетесь жить здесь, когда он будет готов?

— Деб, — передразнил он, все еще обнимая меня, — для чего же иначе стал бы я вас им обременять? И кстати, это напомнило мне еще об одной вещи. — Он отпустил меня. — У меня в машине камера. Я хочу сделать несколько фотографий.

— Только не меня в таком-то виде! — Я опять влезла в брюки, чтобы напоследок помыть кухню, и выглядела ужасно. Мама была абсолютно права.

— Совершенно необходимо, вся суть именно в этом. — Он вдруг замолчал, покусывая губу. — Извините, я ведь не объяснил, верно? Я собираю что-то вроде досье. Фотографии до и после. Кусочки из каталога расцветок. Я хочу зафиксировать все, что мы делаем.

Время проходило быстро. Во вторник Адам присоединился ко мне в коттедже и оказался быстрым и беспорядочным работником. Я решила, что потом тайком вернусь и переделаю большую часть того, что он сделал. Однако на среду была назначена моя встреча с Колином в Плимуте.

Магда передала мне своих подопечных без всякого недовольства моей узурпацией власти.

— Лучше вы, чем я, — улыбнулась она. — Небольшое удовольствие вести машину и одновременно управляться с ребенком, которого тошнит. Тем не менее, удачи вам.

Колин, уже ждавший в назначенном месте, протянул руки, и дети с визгом бросились в его объятия. День или два назад я бы сказала, что это делается напоказ; теперь я была не так уверена.

Наблюдая, как он обнимал детей, я ощутила ту же растерянность, как и тогда, возле бассейна в понедельник. В то время, как крепкий поцелуй Адама меня испугал, объятия этих больших нежных рук я бы только приветствовала. И не забывай, Дебора, напомнила я себе, что наверняка девушек, побывавших в этих объятиях, предостаточно, имя им легион.

Мы делали покупки не спеша и не жалея денег. «Набит деньгами», — сказал Адам, и похоже было, что это действительно так. Для Йена мальчиковые шорты и хлопчатые рубашки с темным рисунком, который мне ужасно понравился, так же как еще одна в синюю и зеленую клетку, и вязаный матросский костюмчик со штурвалом на кармашке, толстый чернильно-синий свитер и, что его привело в полный восторг, красная парка со стеганой синей подкладкой.

Однако в отделе для девочек мне пришлось проявить строгость. Щедрый, когда речь шла о сыне, для дочери Колин готов был просто опустошить прилавки. Стоило ей чем-то восхититься, и он уже говорил:

— Лучше и это тоже взять.

В конце концов мы ушли с желтым, оттенка лютиков пальто и двумя платьями под цвет ему, одно желтое льняное в полоску, другое в желтый и белый цветочек, с паркой в цветочек и синими эластичными слаксами, ореховым костюмом из джерси с белой отделкой, голубым платьем с высоким воротником и манжетами шведской вышивки, с белой плиссированной юбкой и белой вязаной кофточкой с воротничком под подбородок.

Побыстрее уводя Колина, пока он не успел купить понравившееся Руфи еще одно пальто, розовый костюмчик и платье на молнии, я поддразнила его:

— Вам еще лет пятнадцать надо будет покупать ей одежду. Почему бы не купить все сразу?

— Надеюсь, так и будет, Дебора. — Голубые глаза вновь стали серьезными. — Надеюсь на это. — Он обеспокоенно продолжал. — Это он все время подхватывает сыпь или насморк, или у него болит живот. У нее не бывает ничего, и вдруг ни с того ни с сего ей надо было подцепить какой-то чудный микроб, про который никто и не слыхивал. Для Анни это типично, ей-богу.

Для ленча в одном из лучших отелей Плимута был заранее заказан столик. Еда оказалась восхитительной.

— Теперь пойдем за ним, папа? — спросил Йен, выскребая последнюю ложку мороженого. — Сразу пойдем?

Колин оценивающе поглядел на меня.

— Они хотят купить вам подарок.

— Нет, нет! — запротестовала я. — Пожалуйста, не надо. Сегодняшний день сам по себе был подарком. Мне он так понравился!

Выражение голубых глаз смягчилось, но осталось таким же целеустремленным, и Руфь это подтвердила:

— Мы собираемся купить вам платье. Все уже решено.

— И хочу вас предупредить, что они не удовлетворятся отрицательным цветом. — В голубых глазах опять замелькали искорки.

Делать было нечего. Мы отправились в поход до ближайшего магазина одежды и ввалились туда все четверо; обе руки Колина были заняты близнецами. С жалостью к себе я подумала, что, наверное, так же они ходили по магазинам вместе с Энн. Но как я могла отказаться, если Руфь уже восторженно показывала на ряды платьев?

Все же платье нашла не Руфь, а ее отец. Он решительно вытащил его из ряда других — достаточно простого покроя, с крошечными рукавами и вырезом спереди, но вот что касалось рисунка и цвета — тут меня одолели сомнения. Мне нравились простые вещи, приглушенных или нейтральных тонов. Это же больше было в духе Магды Камерон — шерстяное с расцветкой, как у персидского ковра — в голубых и нефритовых, кремовых и абрикосовых, золотых и тускло-розовых тонах.

— Это мне? — с сомнением спросила я.

— Вряд ли оно мне подойдет, — с серьезным видом сказал Колин.

Я натянула платье, и из длинного зеркала на меня взглянула совсем другая женщина — раскрасневшаяся, с блестящими глазами, не уверенная в себе. Не я, не та бесцветная Дебора, которая собиралась учить учителей и мазала дверь коттеджа тремя слоями краски. Эта женщина была вполне способна… Голова у меня кружилась.

Однако Колин и слышать не хотел о том, чтобы я его сняла, и когда мы выходили из магазина, он сказал, чтобы Йен взял меня за правую руку, а сам взял за левую. Руфь уже крепко цеплялась за него с другой стороны. Так, шеренгой, мы двинулись по приятной чистой улочке.

— Папа, теперь Дебора доскажет тебе сказку? — пропищала Руфь.

Мы дошли до сквера, нашли скамейку и завладели ею.

— Папа, если мы положим вещи, больше никто не сядет, — объявил Йен. — Хорошо? — Он положил маленький стоптанный сандалик на конец скамейки и Руфь с визгом удовольствия последовала его примеру.

— Не думаю… — начала я, разрываясь между симпатией к ним и чувством приличия.

— Ведь гораздо лучше, когда только мы и больше никого, верно? — спросил Йен. Возразить на это было невозможно.

Было гораздо лучше. Было так пугающе хорошо, что я пожалела, что пошла с ними. Это была не я — глупая смеющаяся девица, шедшая по улице рука об руку с мужчиной, существующим в другом мире, даже подпевавшая, когда он мурлыкал мелодию. Этой девушке были суждены слезы и поцелуи — а я боялась и того, и другого.

— Не бойтесь, — как раз в этот момент сказал Колин, и я подскочила. — Они наверняка думают, что это цирк.

Однако я добралась только до половины сказки, когда он выпрямился и посмотрел на часы.

— Очень жаль, Дебора, боюсь, что мне пора.

— Не могёт быть, папа, — возразил Йен, — в тот раз не было так долго.

— «Не может», — отрезал Колин неожиданно для меня. — Ты теперь не на ферме у дядюшки Лочлана, и будь добр говорить правильно. — Он посмотрел на меня и покраснел. — Мне действительно пора. Вы сможете отвести их обратно?

Я сказала «конечно» с ощущением пустоты. По правде говоря, я, как и Йен, прикидывала, сколько мы еще сможем пробыть вместе, и теперь основательно устыдилась этого.

— Огромное спасибо, — сказал он тем же деловым тоном. — Дело в том, у меня встреча кое с кем, кто вечером будет выступать вместе со мной. Конкретно, с Хани Харрис. — Он приподнял брови. — До чего бойкая девица! Но я вам вот что скажу, — утешительно добавил он, когда две пары губ разочарованно надулись. — Взамен этого мы все вместе отправимся в путешествие в воскресенье. Как насчет этого?

На обратном пути в Торкомб начался дождь. Я ненавижу вести машину в дождь, и еще Руфь стало тошнить.

— Дебора, вы хотите, чтобы уже было воскресенье? — спросил Йен, когда мы взбирались на последний подъем.

Я не хотела. Я хотела только, чтобы поездки в Плимут никогда не было.

Глава седьмая

На следующий день во всех газетах были фотографии Хани Харрис, «неожиданно появившейся в Павильоне в Сикоуве вместе с земляком — шотландцем Колином Камероном». Я и не знала, что она из Шотландии, но ведь я не занималась шоу-бизнесом. Я повторила это несколько раз, рассматривая фотографии. По-настоящему Хани звали не Хани, и ее фамилия была не Харрис, и несколько строк уделили внимание ее «новому облику». Это тоже оказалось неожиданностью, потому что я всегда считала, что ей больше всего шли Прямые светлые волосы. Оказывается, нет. Кудряшки придали ее лицу округлость и заметную привлекательность. В самом деле, улыбаясь Колину, который тоже попал в кадр, она выглядела очень молодо, очень симпатично и очень приятно.

Три дня я не просто работала в коттедже — я батрачила. Но радость Адама была достаточной наградой. Он сделал дюжины снимков, фотографируя даже неинтересные места, и ничего, что его вклад по части физического труда был невелик. По правде говоря, у меня одной получалось лучше.

После обеда я занималась платьями для куклы Руфи, и ее радость тоже была наградой.

— Кстати, ты не сказала, как ее зовут, — спросила я как-то утром, наблюдая, как маленькие пальчики уже в который раз застегивают крошечные штанишки. Из всего гардероба они, естественно, вызывали наибольший восторг.

— Хани, — небрежно сказала Руфь. — Ужасно мило. — Она обезоруживающе посмотрела на меня. — «Дебора» тоже мило, но не так, правда ведь?

— Вы не едете? — Утром в воскресенье Колин Камерон уставился на меня, как будто не мог поверить своим ушам. И неудивительно. Я была уверена, что нечасто его приглашение встречало отказ. Вежливо, но твердо я снова отказалась. Это далось мне нелегко, потому что предполагалась поездка к львиному заповеднику в Лонглите, и я бы съездила туда с удовольствием.

— Я думаю, — грустно сказал он, — что это создало бы отличную обстановку, чтобы закончить эту вашу сказку.

— Вы очень добры, — улыбнулась я. — Но, — тут я набралась духу, — я не поняла, что вы меня пригласили, а если бы и поняла, то Адам и я… — Я многозначительно замолчала — еще и потому, что не знала, что сказать. Я не имела ни малейшего представления, чем мы с Адамом собирались заняться.

— Потом вы мне все расскажете, — постаралась я утешить близнецов, и от меня не ускользнуло то, что хотя оба сказали «конечно», никто из них не высказал особого разочарования, когда они отправились, каждый цепляясь за руку Колина: Руфь как маленькая фея в желтом льняном платье, Йен в новой клетчатой рубашке.

— Не поехали? — спросила меня Магда, когда машина Колина отъехала. Ей полагалось бы выглядеть довольной; но как ни странно, заметно было совершенно обратное. Могло это иметь какое-то отношение к тому, что Адам, очевидно также думая, что я еду в Лонглит, договорился показать ей коттедж — или нет?

Понедельник был дождливым, и я читала газету в одной из комнат отдыха, когда услышала:

— Вот, пожалуйста! Лучших бычьих хвостов я не видывал! — В голосе слышалась твердость.

— Но, папа, так нехорошо, — сразу же отозвался другой голос. — Мы же просили нарисовать льва.

— Маленького ребеночка льва, — поддержала Руфь.

Осторожно заглянув под арку, в следующей комнате на диванчике я увидела Колина, старательно склонившего голову над лежащим на коленях блокнотом. Сбоку Йен дышал ему в шею, на полу стояла на коленях Руфь, почти уткнувшись носом в бумагу. Коллега-постоялец в моей комнате восторженно улыбнулся мне.

— Такой хороший отец. По-моему, он приезжает только на выходные. — Я кивнула, и он продолжал: — Не знаете, кто он? Его лицо выглядит очень знакомым.

— Угорь, — с торжеством сказал Колин. — Разозлившийся угорь.

Раздались новые визги, и по шуму было ясно, что его колотят.

Я сидела не шевелясь, по-настоящему осознав, как мне хотелось бы быть с ними. Теперь их активность переключилась на какую-то настольную игру. Снова слышался писк близнецов и мрачный голос Колина:

— Ну-ка, вы двое, как вы с этим справитесь?

И тут Йен оглянулся, заметил меня и подбежал с возгласами:

— Дебора, вы здесь давно? Папа, здесь Дебора!

Впечатления о вчерашнем отличались так же, как и сами близнецы. Для Йена гвоздем программы, к моему удивлению, оказались не животные, а полицейская машина с надписью «негабаритный груз», сопровождавшая громадный трактор, тянувший платформу с сеном. Однако Руфь с энтузиазмом рассказывала о львах, особенно о семействе с папой и мамой впереди и двумя старавшимися не отстать львятами.

— Окна нельзя было открывать, — удовлетворенно сообщил Йен.

— И это его вполне устраивало, — неодобрительно сказал его отец. — Ей, конечно, хотелось набить полную машину львов, если бы только разрешили. Жаль, что вы не смогли поехать, — просто добавил он. — Мне вас не хватало.

Именно такое высказывание, которое мог произнести такой тип мужчины — и быть в это время совершенно искренним. Оно меня не обмануло и не произвело впечатления.

Этим вечером у меня действительно была назначена встреча с Адамом — в его студии, чтобы он меня сфотографировал. Он усадил меня на низкую скамейку с освещением спереди и сверху. Я нервно улыбалась.

— Немного наклонитесь вперед, — приказал он. — Сделайте вид, как будто хотите что-то сказать.

— Я действительно хочу! — парировала я.

Он подошел ко мне и начал суетиться, пригибать мне спину, наклонять голову.

— Ради Бога, выглядите не так напряженно. Я вас не съем.

Но я всегда не терпела фотографироваться, и глубокая сосредоточенность Адама только делала вещи хуже.

— Послушайте, Деб, это же глупо. Расслабьтесь! — нетерпеливо рявкнул он, и я сразу напряглась еще больше. Он сделал один снимок и вздохнул. — Уж этот я точно не вставлю в рамку.

Наверняка это было неважно. У него уже было вставлено достаточно — девочка с котенком, тот же котенок, выглядывающий из мусорной корзинки, старый священник с мудрым морщинистым лицом, невеста в вуали, залитой солнцем, и еще на его столе в рамке фотография… сначала я решила, что это Руфь, потом — чепуха, так не может быть! На портрете ей было лет семнадцать, с волосами до плеч. Но лицо было то же самое, сердечком, с темными фиалковыми глазами и тонкими чертами. Так кто же… Не спрашивая, я все поняла. Это могла быть только Энн Камерон.

В ответ на мой взгляд Адам сказал:

— Фотогеничная, верно? Будем надеяться, что ее дочь будет так же хорошо получаться. Да, я вам не сказал? — Он посмотрел на часы. — Они должны быть здесь с минуты на минуту. Колин хочет сфотографировать детишек, и хотите верьте, хотите нет, решил доверить мне священные физиономии.

— Адам, я пожалуй, пойду, — неловко выговорила я. — Все равно фотографировать меня без толку. Забудем об этом. — Но в это мгновение Джилл открыла дверь студии, и следом, не ожидая приглашения, ворвались Руфь и Иен. Вбежавший первым Йен остановился, заметив длинную фигуру Адама. Руфь протиснулась мимо него, и, широко разведя руки, восторженно обхватила Адама за талию.

Не знаю, кто готовил близнецов к съемке, но никакая мать не могла бы сделать лучше. На Руфи было голубое платье, на Йене — пиджачный костюм с рубашкой и галстуком. Их отец выглядел так же шикарно. Я не часто видела его в темном костюме. И эффект был впечатляющим — крахмальная рубашка, идеально белый платок, причесанные темные волосы, отлично ухоженные руки.

— Не обращайте на нас внимания. — Он добыл из кармана расческу и занялся волосами Йена, что вызвало у меня улыбку.

— Хоть теперь расслабьтесь, — взмолился Адам совершенно некстати.

Расслабиться, как же! Теперь, когда Колин поглядывал на меня, это было совсем нереально. Я ответила ему сердитым взглядом. Тут было не до шуток! Надо было помнить о шее и спине, не смотреть прямо вперед и чуть наклониться, — и еще расслабиться. Стоит с таким видом, словно готов лопнуть от смеха! Я ему покажу, я припомню ему «Дебби», и бычьи хвосты, и разозлившихся угрей!

Два щелчка и довольный голос Адама:

— И почему бы вам в первый раз не выглядеть так же!

Не надо было быть профессионалом, чтобы понять, что фотографировать Руфь — одно удовольствие. Совершенно не смущаясь, с врожденным изяществом она сидела, устраивалась, наклонялась, и все скорбные морщины исчезли с лица Адама, когда он менял пластинку за пластинкой. Йен был полной противоположностью ей: он или набычивался, или ухмылялся, как обезьяна, прятал руки за спину и выворачивал ступни.

Когда его мучения, наконец, окончились, место под софитами занял его отец. Он сидел с чуть надутой улыбкой и хитровато искоса поглядывал в камеру:

— Продолжим битву, — сказал он.

Адам равнодушно смерил его взглядом:

— Знаете, вы прибавили в весе.

Наступило непонятное молчание, и еще непонятнее было лицо Колина.

— Я сбросил три фунта, — почти извинительно сказал он. — Разве еще что-то заметно?

— Заметно? — хмыкнул Адам. — Когда вы в следующий раз наденете этот ваш килт, то будете похожи на эркер. Сколько вам? Сорок?

— Смилуйтесь, — робко сказал Колин, — еще четыре года до сорока.

— Да, — без всякого выражения сказал Адам, — так я и думал.

Он, как породистый жеребец, вытянул собственное длинное, тощее как палка тело.

После такого явного издевательства я с трудом поверила своим ушам, когда несколькими днями позже услышала, что лучший тенор Адама заболел и, чтобы не отменять концерт, он все-таки попросил Колина о помощи. Колин согласился с условием, что его имя останется неизвестным.

— Вы, наверное, шутите, — одернул его Адам. — Я уж точно не раскрою ваше имя. А дальше сами увидите.

— Интересно, как вы могли его просить, когда он вам так неприятен, — высказала я недоумение.

Адам покраснел.

— Ради хора я бы пошел не только на это. — Я ему поверила. Сколько времени, умения и стараний он без устали месяцами отдавал хору. — И на случай, если в вашей прелестной головке таятся темные мысли, — протяжно добавил Адам, — имейте в виду, эти фотографии, что я снимал, будут очень хорошими. Это ко всем относится. Да-да, когда вы их увидите, то поймете, я думаю, что свое дело я сделал. В воскресенье посмотрим, сделает ли он свое.

Он меня убедил. Он мог быть резким и фанатичным, но хоть эти его черты и ранили, они были обратной стороной его честности. Колин был не таким. Он предпочитал слезы и поцелуи — может, эти слезы быстро высыхали, но тем не менее они были настоящими. Он был очарователен, но и у него существовали свои ахиллесовы пяты. В понедельник я узнала еще об одной. Сделает ли она свое дело? Или та его часть, которая не могла удержаться от того, чтобы не перечислить мне свои туры, выплеснется на концерте, ради которого Адам так самозабвенно трудился?

Адам тем временем изучал меня.

— Он вам уже стал нравиться, верно? Всегда этим кончается. — Его тон был философским и совсем мягким. — Я боялся этого с самого того вечера в Лондоне. — В серых глазах застыло трогательное смирение.

— О Адам! Не глупите — и не надо бояться. — Я почувствовала, что далеко зашла, и покраснела. Адам гладил мою руку. У меня появилось трогательное ощущение, что этот жест не был для него естественным. Поглаживание было стеснительное и прерывистое.

— До чего же вы были добры, Деб. — Он взглянул на коттедж. — И так быстро. Как я смогу расплатиться с вами?

— Расплатиться? Какая чушь, — торопливо ответила я. Что же касается быстроты, то это был очень небольшой коттедж, и я занималась им практически без перерыва почти три недели. И скоро должна была вернуться в Лондон. Мама нужна будет здесь, пока не кончатся банковские каникулы, но я не могла оставаться до тех пор — это были бы неоправданные расходы. — Думаю, в следующий понедельник мне надо уезжать, — с сожалением вздохнула я.

— О, как раз в те выходные я еду домой, — как бы мимоходом сказал Адам. — Время от времени не прочь повидаться со своими. Вы никогда не были в Котсуолдсе?

Я сказала нет, стараясь скрыть нетерпение и надежду, и он стал рассказывать о приходе своего отца. Судя по его описанию, там было чудесно, и какое отличное завершение пребывания в Торкомбе, если бы он… Я не позволила себе завершить мысль. Ясно было, что мысль взять меня с собой даже на мгновение не промелькнула в голове Адама.

— Йен! Не надо выше! Ты упадешь! — это я вопила следующим утром. Маленькая фигурка, мухой карабкавшаяся по голым камням на вершине не обратила на меня ни малейшего внимания.

Вершина холма была наверняка ветреной и выше, чем казалось с дороги. И мне совсем не нравилось смотреть на Йена, перебирающегося через очень напоминавшую ухмыляющийся рот расщелину. Я взяла их с собой только потому, что им было скучно, а Магда не обращала никакого внимания на намеки, но Йен был упрям и мог быть очень непослушным — совсем как сейчас.

Пришлось долго уговаривать его спуститься с камня, и на последних нескольких ярдах он соскользнул, отчего у меня сердце ушло в пятки, а его щеки подозрительно покраснели.

Когда мы спускались к дороге, я как бы между прочим спросила, видели ли они когда-нибудь выступления отца, и с трудом поверила их отрицательным ответам.

— Он здесь это не делает, — объяснил Йен. — Он уезжает или в Лондон, или в Нью-Йорк, или в Австралию. — Австралию он произнес по слогам.

— Он ужасно важный, — в почтительном страхе прошептала Руфь. — Он не просто поет для любого.

Это признание так меня удивило, что я не нашлась, что сказать.

— А вы этого не знали? — поразился Йен моему невежеству. — Нам мама сказала.

— Это не то что пойти на пантомиму, — строго заметила Руфь, — это все делают. Мне пантомима ужасно нравится, — с сожалением добавила она, — но она довольно вульгарна.

— Да… вот как, ясно, — сказала я, совершенно ошарашенная.

— Мы не можем пойти на папино выступление, пока не вырастем, — продолжала Руфь, крепче сжимая мои пальцы, чтобы перепрыгнуть через камень. — Это не для детей, говорит мама. Говорила, — спокойно поправилась она.

— А вам бы хотелось? — не подумав, спросила я. Этого не могло быть. Кто-то, возможно их бабушка, которую я представляла себе добросердечной, но строгой, должно быть создала у них это совершенно ложное представление. Может быть, просто никогда не оказалось случая свести их на выступление Колина, но теперь, когда он был всего в сотне миль отсюда, наверняка что-то можно было устроить.

— Конечно да, — завопил Йен, — вот было бы здорово!

— Но мы не сможем. Он слишком далеко. — Последнее слово, произнесенное как всегда уныло, осталось за Руфью.

Мы спустились к дороге у автостоянки, а где были машины, там неизбежно собирались пони — стайка досмотрщиков дотошнее любого таможенного чиновника из тех, кого я видела. Пока одна голова целеустремленно просовывалась в окно водителя, другая рылась в багажнике. В карманы голова не пролезала, но для этого годился нос. Наибольший интерес представляли продуктовые сумки. Такая сумка была у меня в руках. Она содержала только книгу и непромокаемую крутку, но пони были не дураки. По крайней мере трое настаивали на проведении инспекции. Жеребята были пугливы, так что подходили всегда взрослые пони.

— Нечего приставать к маленьким, — упрекнула я третью приставалу. Это была крепенькая темная кобылка, и никто не научил ее пользоваться носовым платком. Она с восторгом вытерла свой нос о мою синюю нейлоновую сумку.

— Какая невежа! — зачарованно пропищала Руфь. Но Йен, по вполне понятной причине потерявший теперь всю свою живость, отступил на три шага.

Все произошло мгновенно. Пони, разочарованная и явно рассерженная, повернулась, взмахнув хвостом, увидела перед собой Йена и то ли испугалась, то ли разозлилась. Она встала на дыбы — возможно, просто от неожиданности, но в этой позе она казалась огромной, и ее копыта громко скребли по земле. Ноздри ее раздулись и несколько секунд, казавшихся вечностью, она стояла, возвышаясь над Йеном, передними копытами чуть не касаясь его плеча.

Если бы эти копыта рухнули на него, он не смог бы увернуться. Он стоял — и мне очень было знакомо это ощущение, — как будто его ноги приросли к земле.

— Прочь, прочь! — закричала я, слыша как бы со стороны свой тонкий, неуверенный голос.

Врага отпугнул другой голос, издавший ворчание, и пара беспорядочно махавших рук, когда их неизвестно откуда взявшийся владелец ворвался в промежуток между пони и Йеном. Пони фыркнула и опустилась на землю. Бросив последний презрительный взгляд на оказавшуюся совершенно неинтересной сумку и на глупых людей, устроивших такой переполох, она сердито шлепнула себя о бок хвостом и затрусила прочь. Через несколько мгновений, как будто играя в «Поймай меня», все пони скакали вверх по склону, совсем как на фото Адама.

Но прежде чем улегся переполох и я успела подхватить шатавшегося Йена, руки Колина обняли нас обоих.

— Все в порядке, все в порядке, папа здесь, — повторял он. Именно так он обнимал Трэси в самолете и несчетное число раз Руфь, ощущение было именно таким, как я думала — тепла, силы и безопасности.

Оказалось, что Адам назначил репетицию хора после ленча. Я решила, что Колин был слишком добр, когда ради не более чем трех часов в Торкомбе проехал все это расстояние и соответственно потратил столько бензина, но он только рассмеялся. Нам уже снова захотелось смеяться.

— Я не боялся вовсе, — яростно заверял Йен, — я просто хохотал.

— О да, я тебя за милю слышал, — лукаво согласился его отец.

Адам передал ему пробные фото, включая мои, и мы просмотрели их в машине, прежде чем вернуться в отель. Моих фотографий было две, и должна сказать, что Адаму они удались поразительно хорошо, несмотря на мой «учительский» характер. Я с трудом узнала себя в девушке с сияющими глазами и мягким приятным ртом. Он действительно был приятным. Я подумала, может Адам специально изменил его форму?

— Прелестно, — сказал Колин, возвращая их. — Но почему бы им и не быть такими?

Я старалась не быть настолько глупой, чтобы думать, что он и вправду так считает. Просто он это сказал таким тоном — так обманчиво искренне. Тем же обманчивым тоном он сказал:

— Как жаль, — когда я мимоходом упомянула, что уезжаю в следующий понедельник. — Я буду в Сикоуве до середины сентября. Я надеялся еще долго видеть вас здесь.

Я отделалась шуткой. К середине сентября я надеялась уже закрепиться в преподавательском колледже. В любом случае я приехала в Торкомб с конкретной целью, и моя задача здесь была почти выполнена. Я так и сказала и добавила, снова мимоходом, что в качестве прощального подарка хочу повесить каретный фонарь над дверью в коттедж.

— Нет, — сказал Колин и еще раз повторил, — нет, Дебора, вы не должны этого делать. — Я уставилась на него. — Вы не должны тратиться на этот коттедж. Не спрашивайте, почему. Но не вздумайте покупать фонарь — или что-то еще.

— Думаю, вы должны объясниться, — еле сдерживаясь, сказала я. — Какое отношение к вам может иметь коттедж Адама?

— Совершенно никакого. — Мы прогрохотали над решеткой. — Но вы так или иначе много мне помогли. Достаточно будет сказать, что опасно покупать дорогие подарки, не спросив того, кому они предназначены.

И это все, подумала я с облегчением. Он опасался, что фонарь подарят дважды. Магда, конечно. Ей нравились изделия из металла. Ладно, что поделаешь, наверное мне придется попытаться выведать у Адама. Но только после концерта. Сейчас он был занят им «вот посюда».

— Приятная новость, — сообщила мама, когда я зашла в приемный холл. — Звонил Джон — интересовался, могу ли я устроить его здесь на выходные.

— Джон? Ты хочешь сказать, мистер Ли? — переспросила я, и она кивнула, расплываясь в улыбке. Оказывается, кто-то отказался от заказанного номера, и он должен был приехать завтра вечером.

Над этим стоило задуматься. Наш добрый сосед Джон Ли последнее время был очень уж добрым. Была ли здесь особая причина, такая, которую мог бы заподозрить Алан, но какая мне и в голову не могла прийти? Хотя несколько недель все было под самым моим носом — встреча в Хитроу, предоставление машины, желание, чтобы у мамы были каникулы. И теперь приезд, чтобы ее повидать. Трудно было представить более милого и порядочного человека, в руки которого можно было передать маму, так что я не могла понять, почему я не прыгаю от радости.

Разве что я жалкая эгоистка.

Мама работала большую часть субботы, так что я занимала Джона Ли и соответственно не видела Адама и очень мало — близнецов. Однако в воскресенье мама была свободна, так что мои услуги не требовались. Концерт должен был начаться в семь, и Адам, фанатичный до последнего, назначил днем репетицию. В субботу дети, надув губы, сообщили мне, что папа предупредил, что никуда с ними не пойдет.

Я собиралась пойти на концерт. Адам сказал, что нужна моральная поддержка.

— Откровенно говоря, пока все не кончится, у меня будет ощущение человека, сидящего на пороховой бочке.

Мне его предчувствия казались необоснованными. У Колина была буквально масса опыта. Концерт в доме для престарелых для него пустяки, это я понимала, но он был в достаточной степени музыкант, чтобы сделать все, что требовалось.

— Он все еще слишком выделяется, — сказал Адам, но честно добавил, — хотя от него это не зависит, однако он слишком силен и другие вынуждены следовать за ним. Кроме того, по-моему, уже один-два из них начинают задумываться, где это я раздобыл его с таким голосом. — Он представил Колина: «Джон Маккензи, мой друг из Плимута».

В воскресенье утром Колин появился позже обычного. Выйдя поискать скамейку в солнечном месте, я прошла мимо нетерпеливо прыгавших у стоянки Йена и Руфи.

— Надеюсь, он не проколол шину, — понимающе сказал Йен.

Руфь, как всегда, знала больше.

— Ну нет. Она ресницы приклеивает. Полагается, когда идешь куда-нибудь. — Фиалково-карие глаза уставились мне в лицо. — Ведь так, Дебора, верно?

Торопливо согласившись ради женской солидарности, я спросила, кто это «она».

— Тетя Мэри, — небрежно сказал Йен. — Папа берет ее повидать нас, потому что она мало кого знает в Англии.

— Только в Шотландии, — эхом отозвалась Руфь. — Как и мы.

Очевидно, тетя Мэри была еще одним членом семьи Камеронов, может той, у мужа которой была ферма в Ангусе. Я была почти уверена, что Адам называл ее Джин.

Часом позже я клевала носом на солнышке, когда услышала знакомый голос.

— Папа, давай мы с тобой против Руфи и тети Мэри. — Йен размахивал ракеткой у теннисной сетки.

Подняв глаза на «тетю Мэри», я почувствовала, как они расширились. Тетя Мэри оказалась очень маленькой, ее полосатое розово-огненное платье едва прикрывало бедра, голова в кудряшках, как у маленького лорда Фаунтлероя, цвета сияющей меди, и она держала Колина за руку. На газетной фотографии на прошлой неделе она тоже держала его за руку, но в театральной позе, с высоко вскинутыми руками. Здесь это был просто естественный дружеский жест. Конечно же! В газете давалось настоящее имя Хани Харрис, и там было «Мэри». Там же говорилось, что они «земляки-шотландцы».

Я нечасто бегу от чего-то, но тут сбежала, выбрав окружной путь, чтобы остаться незамеченной. Мои щеки пылали не просто от неожиданности; я была рассержена и глубоко обеспокоена.

Если Колин «крутил с Хани», как об этом сплетничали в Найроби, то это его дело, но привезти ее в Торкомб именно сегодня — это уж слишком! Это было бы ужасно забавно, если бы не сулило неприятностей. Я как раз недавно читала, что ее последняя пластинка заняла десятое место, а он в этот вечер собирался петь «Финляндию» и двадцать третий псалом для аудитории из старых и больных людей.

Во время ленча, когда я была одна за столиком, потому что Джон Ли куда-то пригласил маму, Колин представил меня Хани.

— Здравствуйте, мисс Харисс, — вежливо сказала я и получила в ответ знаменитую мальчишескую улыбку звезды.

— Пожалуйста, зовите меня Мэри, это мое настоящее имя, и я хочу, чтобы в этот вечер все звали меня только так.

Я ошарашенно кивнула. Значит, это была правда, и она собиралась пойти на концерт. Что, Колин с ума сошел?

Тем временем я вынуждена была признать, что Хани Харрис — или Мэри Макрэй — очень мила и что ее веселый и безыскусный разговор так же приятен для уха, как ее внешность — для глаз. Само собой, она играла с близнецами так, как будто была одного с ними возраста. Она даже вроде бы совершенно искренне сообщила, что с удовольствием предвкушает концерт.

— Знаете, меня первый раз заметили в школьном хоре. Это Колин устроил. Он такой, — она улыбнулась, — щедрый к тем, кто еще не на вершине.

Я правдиво пробормотала, что вряд ли можно считать, что она «не на вершине». Хани очаровательно вспыхнула.

— Но я на ней долго не останусь, я знаю. Такие, как я, долго не держатся. А у Колина есть поклонники с десятилетним стажем.

Когда мы отправились на концерт, мне пришлось снова отдать ей должное. Она переоделась в темно-коричневое платье в белый горошек с белыми рукавами и белым гофрированным воротничком, и когда мы захватили по дороге двух участников хора, которых Колин должен был доставить на место сбора, она не допустила ни единой оплошности.

Концерт прошел с успехом. Все лица вокруг меня выражали удовольствие. От псалма, исполненного в американской манере, они притихли, «Девчонка с гор» вызвала улыбки и робкие смешки. И к ее чести, и моему невероятному облегчению, «девчонка с гор» во втором ряду выглядела не более заметной, чем любой из мужчин в темных костюмах. Но его вы точно слышали, Адам был прав. Его голос изливался золотым ручьем, безошибочно и неустанно, и когда настала очередь «Финляндии», ручей превратился в мощную реку поддержки и доверия.

Она текла, набирая силу, увлекая других с собой, и когда все кончилось, чувства всех слушателей были просто физически ощутимы.

Чуть не сорвалось, думала я, заметив выражение лица Адама, но все-таки все прошло гладко. Председатель самоуправления и хозяйка дома престарелых теперь произносили свои благодарственные речи, и через несколько минут должен был начаться ужин. Колин выполнил, что обещал, и никто не мог поставить ему в вину этот последний захватывающий взрыв чувств. Его было так же невозможно сдержать, как течение реки, с которой я его сравнила.

Ужин почти закончился, когда Колин подошел к моему стулу, и его сразу же взяла в оборот одна из старушек.

— По-моему, это вы тот молодой человек с голосом, — без обиняков сказала она. — Тот, который был слышен над всеми другими. — У нее был учительский вид, сразу узнаваемый человеком той же породы. Стекла ее очков блестели, и хотя ее взгляд выражал восхищение, в нем также был и вопрос. С этой надо быть осмотрительнее, подумала я. Колин тоже должен был бы это понять. Может, понял, а может и нет.

Поблескивая глазами, он сказал:

— Бога ради, тише, а то кто-нибудь услышит, навлечете на меня неприятности. — Шотландский акцент был явно выражен, глаза смеялись. Всякий, кто бывал на шоу Камерона, сразу же узнал бы его.

— Я так и думала, — сказал старый, все понимающий голос. — Вы из Шотландии.

Еще теперь было можно отойти, не отвечая. Однако Колин с улыбкой кивнул своему экзаменатору.

— Моя маленькая девочка вечно жалуется мне, что не терпит мух, — сказал он, как будто знал ее всю жизнь. — Сдается мне, что от вас ни одна муха не уйдет, мисс… э…

— Пакстон, — быстро вставила старая леди, протягивая руку. — Я так и думала, что не ошиблась, — торжествующе добавила она. — Большая честь познакомиться с вами, мистер Камерон. Ваш голос много лет приносил мне огромное удовольствие.

— Если не возражаете, мы не будем их считать, — сказал Колин с притворным беспокойством.

— Не смогли бы вы отдельно спеть для нас? — спросила мисс Пакстон. Сидевшие в непосредственной близости от нас с готовностью зароптали, и этот ропот приливом прокатился по всей комнате.

Председатель наклонил голову, леди-помощницы уставились в нашу сторону, и какой-то старик выкрикнул:

— Вот что я скажу, сэр, выдайте нам что-нибудь сэра Гарри Лаудера!

Нет, нет, подумала я с упавшим сердцем. Всяческая хвала сэру Гарри, но не здесь, не после Сибелиуса и другой церковной музыки. Адама хватит удар. Я оглянулась и увидела его лицо, не столько рассерженное, сколько бледное и отрешенное. Он знал, что это случится, знал, что он окажется в стороне. Почему? — резко спросила я себя. Потому, что такое уже случилось раньше?

Колин выдал пожилым гражданам все, на что был способен. Он начал с «Конца пути», великолепно продолжил «Песней моей любви неизведанной» и завершил старым евангелическим «В Джильде покой». Он не просто пел: он устраивал представление. А когда он дошел до строк «И в Джильде покой — исцеление грешной души», то широко развел руки, протянутые к аудитории.

И как они аплодировали! Некоторые привстали, стараясь, чтобы их руки были выше рук соседей. У большинства на глазах были слезы.

— И теперь, мне кажется, у нас есть еще одна причина поблагодарить мистера Баллести, — председатель опять встал, тряся руку Колина, — и я уверен, вы хотите, чтобы я это сделал — за то, что он привел к нам Колина Камерона!

Тут уж я испугалась, что прекрасные старинные стропила и вправду рухнут.

Мы набивались в машины, чтобы ехать домой. Адам настаивал, чтобы в каждой машине был полный комплект пассажиров, и он сам вез троих, живших дальше всех.

Я сумела оказаться рядом с ним на обширной площадке перед старой конюшней, служившей теперь стоянкой для автомобилей.

— Поздравляю. Это было великолепно.

Адам приподнял брови со своим типичным манерничаньем.

— Спасибо, но вроде бы вы обращаетесь не по адресу?

— Нет, по адресу, — уверенно сказала я. — Всегда будут те, кто делает всю работу, и те, кто купается в лучах прожекторов.

Трогательный свет медленно разлился по лицу Адама. Его серые глаза, сначала, казалось, глядевшие мимо меня, вернулись ко мне, и он улыбнулся. Это была не горькая улыбка, а улыбка признательности. Он сделал шаг вперед, и я еще почти не успела понять, что происходит, как его ладонь взяла меня за подбородок и его губы припали к моим.

В этом поцелуе не было ничего похожего на жесткую пугающую страсть предыдущего. В нем, как ни абсурдно это звучит, почти ощущалась размеренная и точная изысканность мадригала. Но в тот момент он оказался в высшей степени трогательным. По виду Адама не было заметно, что он разозлен, но этот поцелуй на виду у всех — такого в обычных обстоятельствах никто бы из нас себе не позволил — не оставил никаких сомнений в том, как ему было плохо.

Он резко убрал руку.

— Извините. Вы подошли узнать, кто едет с вами? — чуть дрожащим голосом сказал он.

У меня горели щеки. Я быстро повернулась и встретила взгляд Колина.

Как давно он подглядывал за нами? Почему он не кашлянул, подумала я, сначала в раздражении и смущении, потом разозленная. Если хочет, пусть смотрит, как мы целуемся. Это из-за него Адам нуждался в утешении.

— Если она вам больше не требуется. — Ледяные нотки в голосе Колина также были совершенно излишни. Не его дело, кто целовал меня или кого я целовала. Как бы то ни было, я не хотела ехать обратно с ним.

— Адам, у вас для меня найдется местечко?

Адам с сожалением покачал головой.

— Как ни жаль, милая, но вы же знаете, что у Эллы Лэнгли не сгибается нога.

Я это знала и видела, с каким трудом она залезала в машину. Невозможно было требовать, чтобы она потеснилась.

— Еще увидимся, — сказал Адам. — И спасибо. — Он помахал рукой, когда я шла за Колином к синей машине.

Когда мы высадили наших двух пассажиров, Колин в первый раз заговорил со мной.

— Ну, Дебора, что вы молчите? Что вы думаете о том, как мы звучали?

— Мы? — резко отозвалась я. — Мне показалось, что хор был совершено излишним.

Этот комментарий прозвучал так оскорбительно, что Хани просто ахнула. Однако Колин ничего не сказал. Он просто сосредоточился на вождении, сидя за рулем с таким видом, который мне что-то неясно напомнил. Он больше не разговаривал, только пожелал мне спокойной ночи у дверей «Тор Рока».

Глава восьмая

Моя ночь не была спокойной, и снова по его вине. Чуть больше двух недель назад, когда Адам предложил мне роль Далилы, я тоже не спала. Сегодня между мной и благословенными глубинами забвения стояло, как ни странно, лицо не Адама, а Колина, когда он пел:

Свою любовь и то, о чем мечтаешь,

Найдешь наверняка в конце пути.

На следующее утро я вышла к завтраку позже обычного, и пока я завтракала, мама на минутку отошла от своей конторки сказать мне, что Адам просил передать, что будет в коттедже.

— Он рассказал мне о прошлом вечере, — многозначительно сказала она. — Я просто в ярости.

Поведение мамы нечасто было непредсказуемым, но именно таким случаем оказалось ее отношение к Колину. Я думала, она будет в восторге, что познакомилась с ним, но она только сказала:

— На таких нельзя положиться. — И к эпизоду с хором добавилось то, что вчера опять была суматоха с поисками номера для Хани. — Она могла устроиться в гостинице — Дороти Росс их попросила, — но он сказал, что это невозможно, потому что он сам там остановился. А по-моему, он просто строит хорошую мину.

— Ну мама, так нечестно! — запротестовала я. — Ведь это просто сплетни, ничем не оправданные. Гораздо вероятнее, что Колина воспитали в строгости, а от такого трудно избавиться.

В сквере Хани играла в мяч с Йеном и Руфью. Казалось, она простила меня, потому что весело помахала рукой. Я махнула в ответ и прошла мимо.

Начало моей последней недели в Торкомбе. Самое большее два дня для окончательной отделки коттеджа, и у меня останется масса времени для того, над чем я раздумывала с момента пробуждения. Оливковая ветвь, так сказать. Я не хотела, чтобы мы с Колином расстались недругами. Я знала, что больно уколола его и что он здорово разозлился, но мне хотелось, чтобы через неделю мы прощались с добрыми чувствами. Что могло быть лучше в качестве знака примирения, чем свозить детей в Сикоув посмотреть шоу?

Я решила, что это должен быть сюрприз; отчасти потому, что дети обожали сюрпризы, и отчасти чтобы в последнюю минуту что-нибудь не помешало. Конечно, надо будет сообщить Магде, но я знала, что она будет только рада сбыть их с рук.

Дверь коттеджа была открыта, и я только вошла в холл, как осознала, что наверху Адам с кем-то разговаривает.

— Так что теперь вы знаете и наверное очень собой гордитесь, — с горечью говорил он. — Могу я спросить, каким будет следующий ход?

— Следующего не будет, — ответил другой голос. — Конечно, если вы сразу все исправите. — Этот протяжный голос с раскатистым «р» невозможно было не узнать. О Боже, в отчаянии подумала я, неужели мне суждено услышать еще один спор Адама с Колином — да на этот раз как будто совсем не предназначенный для посторонних ушей? Казалось, так оно и было.

— Всегда так и хотел сделать, — небрежно, но как-то слишком быстро сказал Адам. — За кого вы меня принимаете?

— Дело не в том, за кого я вас принимаю. — Голос Колина в противоположность Адаму звучал спокойно и с каким-то достоинством. — Мы давно друг друга знаем, Адам, и я не хочу с вами ссориться. — Как напыщенно, подумала я, продолжая слушать, потому что малейшее движение могло меня выдать. — Но мы поссоримся, — продолжал Колин, — если вы не сделаете то, что правильно и порядочно, и более того, если вы не сделаете это сейчас же.

— Это угроза? — странным тоном спросил Адам. — Или вы просто шпионите за мной? Конечно, для этого вы сюда и приезжаете.

— Нет, — сказал Колин, также со странной интонацией. — Это верно только наполовину. Что касается другой половины, — без всякого выражения добавил он, — то о ней можно забыть. — Наступило молчание. — Так как насчет этого? — добавил он. — Вы сами сделаете или я?

— Вы уж точно умеете делать из мухи слона, — со смешком ответил Адам. — Конечно же, я скажу ей. Она должна знать. Не воображайте, что это вы меня заставляете.

— Но именно это я и делаю, — поправил Колин. — Потому что «сейчас же» означает именно сейчас же — и до того, как она отдаст вам еще хоть самую малость. Время, пот — или деньги.

Да кого же это они могут обсуждать? Кто дал Адаму деньги? Магда? Конечно. Этот странный разговор насчет каретного фонаря, и она была точно уж единственным человеком, за кого Колин мог считать себя ответственным. Как же быть? Вот влипла прямо в семейную сцену! Я еле успела спрятаться, когда Колин загрохотал вниз по лестнице.

Я подождала немного и вышла из своего укрытия.

— Адам! Вы здесь?

— Наверху, Деб! — ответил голос Адама. — Как раз занимаюсь полкой, о которой вы так беспокоились.

Когда я взбежала наверх, он странно посмотрел на меня.

— Я не слышал машину. — В его глазах что-то промелькнуло. — Вы долго были внизу?

Лучше сказать правду.

— Несколько минут. Я услышала ваш с Колином разговор, и он был как будто личный, так что я…

— Вы слышали наш разговор? — Лицо Адама внезапно напряглось и побледнело.

— Мне очень жаль, — извинилась я. — Я должна была бы дать знать, что я здесь. Я слышала только последние несколько фраз. Жаль насчет этого тоже, но я не сразу сообразила. — Он стоял, яростно глядя на меня, и меня вдруг охватила жалость. Какие бы тут ни были проблемы, но он прочувствовал на себе резкость языка, который, как я наивно воображала, был способен только петь и смеяться. И Адам не терпел ссор. Это было видно по его глазам.

— Конечно, вы не обязаны мне ничего рассказывать, — добавила я. — Но я так поняла, что у Колина какие-то претензии насчет Магды.

— Магда? — Снова что-то мелькнуло в его глазах. — Почему вы так решили?

Не могла же я сказать, что заподозрила, что она собирается купить ему каретный фонарь.

— Ну, просто я не знаю никого больше, за кого бы Колин мог беспокоиться. И вообще, это не мое дело. А если это не Магда…

— Но это она, — торопливо прервал Адам. — И должен сказать, от вас мало что укроется. — Его лицо выразило восхищение. — Однако вы наверное поняли, здесь много шума из ничего. Бедный старый Колин. — Это он произнес почти сочувственно. — То ли у него немного вздорный характер, то ли он получил плохие отзывы в газетах. Забудьте о нем. Жизнь слишком коротка.

Я вдруг представила его необычно усталое лицо. Это послужило стимулом.

— Вообще-то есть кое-что, что я хочу сделать до отъезда. Это касается Колина, хотя, может, сейчас не время это обсуждать. — Я помолчала, и Адам с отсутствующим видом кивнул, чтобы я продолжала. Однако, прежде чем я успела закончить, он, к моему удивлению, расплылся в улыбке.

— А Колин знает?

— Конечно, нет. Я хочу, чтобы это было сюрпризом.

— Понятно. — Его улыбка стала шире. — Ладно, добром за зло, так, кажется? Я участвую.

— Участвуете? — Такого я не ожидала.

— Да. Я поеду с вами. Сто шестьдесят с чем-то миль — не шутка для вас одной с этими ужасными близнецами!

— И вы собираетесь смотреть шоу? — слабым голосом спросила я.

Адам кивнул, и когда я с притворным беспокойством приложила ладонь ему ко лбу, он улыбнулся.

— Ну, не знаю, — наконец сказала я. — Вы точно не в своем уме, но… — серые глаза мягко посмотрели на меня, — вы довольно милый, — смущенно закончила я.

— И стану еще милее! — бодро объявил Адам. — День слишком хорош, чтобы работать — здесь или еще где. Надевайте ваш капор и шаль, и пошли пройдемся.

Когда мы спускались к Дорчестеру по широкой дороге среди леса, голосок Руфи снова прозвенел:

— Дебора, это он виноват. Он меня заторопил!

Так было всю последнюю милю, когда она обнаружила, что в отъездной суматохе оставила свою обожаемую куклу Хани на кровати в комнате.

— Ничего, милая, — попыталась я ее утешить, — тетя Джесси о ней позаботится.

— Но я хотела, чтобы она отдохнула на море. — Руфь мстительно повернулась к своему близнецу. — Я на тебя пожалуюсь папе!

— Боже, благослови наш дружный дом, — сказал Адам, который вел машину.

Однако расстройство из-за Хани скоро было забыто. Я и предположить не могла, что дети придут в такой восторг от Сикоува. Куда бы они ни ездили к морю после приезда в Девон, уж точно они не бывали в курорте такого размера и великолепия.

— Автомобильчики! — вопил Йен, с энтузиазмом уставясь на дорожку, с которой доносился оглушительный шум. — Дебора, можно я прокачусь? — Тут же Руфь выклянчивала катание на ослике.

Завершающим штрихом моего удовольствия оказался Адам. Он катал Йена в автомобильчике, шел рядом с осликом Руфи, покупал нам мороженое и в пять часов повел нас в отель пить чай. После этого я отвела своих буйных подопечных в туалетную комнату помыть и почистить, благодаря судьбу за то, что песок — штука хоть и въедливая, но чистая.

Возбуждение от перспективы видеть отца, временно рассеянное потрясающими развлечениями на пляже, вернулось с новой силой, и Йен снова задал мне тот же звучавший почти патетически вопрос, который он многократно задавал с тех пор, как я посвятила их в свой план.

— Дебора, вы точно знаете, что он поет здесь? Он только поет в Лондоне или Австралии…

— Или в Нью-Йорке, — вставила Руфь, наливая, к моему раздражению, еще мыла из серебристого сосуда в только что вытертые ладошки.

— Я думал, здесь папа только работает, — упрямо допытывался Йен.

И как раз когда я собиралась объяснить, что петь для всех людей на отдыхе — это трудная и важная работа, Руфь прочирикала:

— Папа не поет за деньги. Это вульгарно. — Подавив в себе возникшее видение потрепанной фигуры с перевернутой шляпой у канавы, я слушала тонкий уверенный голос: — Он поет только для королевы и в церкви.

Времени уже не оставалось, но что-то сказать надо было.

— Нет, милочка, ты все перепутала. — Я осторожно провела расческой по ее жестким кудряшкам. — Когда кто-то поет как папа, так прекрасно и доставляя радость многим людям, это не вульгарно. И не может быть вульгарно. Это как доктор, который делает, чтобы вам стало лучше. И знаете, папа поет не только для королевы. — У меня было ощущение, что, возможно, он как-то и спел для нее. — Он поет для миллионов людей по всему свету. Это прекрасное занятие, и может когда-нибудь и ты и Йен тоже сможете это делать. — Кончив, я затаила дыхание, думая, не слишком ли далеко зашла, но Руфь была безмятежна, как всегда. Мои доводы ее как будто не убедили.

— Я уже умею петь, — небрежно сказала она и сурово добавила: — но я не стану петь на улице, потому что когда Йен так сделал, папа сказал, что это отвратительно. — Мне удалось выведать, что в прошлое Рождество Йену пришла в голову блестящая идея заработать честным трудом — или, скорее, нечестным — потому что:

— Он даже не мог петь верно, папа сказал, — тоном обвинителя заключила Руфь. — Ужасно, да?

Над крышей нового, со стеклянными стенами театра была укреплена громадная фотография Колина. Дети зачарованно уставились вверх. Глаза Руфи округлились, Йен порозовел. В фойе стояла картонная фигура в натуральную величину. Я немножко поняла чувства Йена, непроизвольно просунувшего свою ладонь в мою, когда мы ее разглядывали, — килт, сумка на поясе, правая рука на рукояти длинного кинжала, и над кружевным жабо приятное улыбающееся лицо.

— Это папа? — без всякой уверенности прошептал Йен. Трудно было его винить. У меня самой было такое же ощущение.

Ведущий шоу устроил целое представление с детьми, бывшими в зале, приглашая их спрашивать и отвечать на вопросы. Близнецы смотрели на все это круглыми глазами. С каждой минутой я все больше осознавала тот поразительный факт, что они совершенно не знакомы с миром шоу-бизнеса. В самом деле, они были непостижимо наивны.

Первый выход Колина был последним номером в первой части. Раздалась мелодия, которую я знала, но не могла назвать, старая и переливчатая, и когда занавес раздвинулся, я разрывалась между желаниями наблюдать за сценой и смотреть на детей рядом со мной.

Только когда первая строка песни свободно пронеслась по залу, я вспомнила, почему оказалась здесь, и повернулась взглянуть на них.

— Это мой папа, — без всякой необходимости и к большому интересу тех, кто это слышал, сообщила Руфь Адаму. — Мой папа поет для королевы. — Она и сама стала по-своему величественной.

Теперь Хани Харрис присоединилась к знаменитому партнеру, и номер стал песенно-танцевальным. Это слегка напоминало обезьяну на Гибралтаре, кувыркавшуюся вокруг скалы, хотя, по правде говоря, эта скала взяла ноги в руки и вертелась так же ловко, как ее карманного формата партнерша. Когда песня закончилась, Колин стоял, насвистывая рефрен, в то время как Хани на цыпочках ходила вокруг, завлекающе глядя на него и потом ныряя за его широкую спину.

Наконец он кончил свистеть, с наигранным облегчением похлопал себя по груди и позволил вывести себя к рампе для поклона. У него все еще был такой вид, как будто все это его ужасно забавляло — и он сам, и партнерша, и аудитория; в самом деле, когда он с улыбкой принимал аплодисменты, казалось, что его душит смех.

Как раз в этот момент ведущий, выскочив для своей обычной интермедии, обратил свой взор к амфитеатру и потребовал:

— Есть здесь маленькая девочка из… Уэльса?

Нерешительный голос сказал:

— Да, — отец с загорелой докрасна шеей поднял детскую руку, и ведущий сразу пообещал ей мороженое. На сцене улыбались Колин с Хани и несколькими танцорами.

— Теперь как насчет маленького мальчика из… Шотландии?

В жизни не видела ничего быстрее руки Йена. Она взметнулась вверх, задев ухо Адама.

— Да, да! — с готовностью завопил он. И я только сейчас поняла, как громко Йен умеет вопить.

— И как же тебя зовут, Джок?[3] — спросил ведущий.

Отцу Йена, когда он пел, не требовалась помощь усилителей. Йен был сыном своего отца. Не было уголка в театре, куда бы не донесся его голос:

— Йен Гордон Чарльз Ка-а-амерон! — Возбуждение придало добавочный оттенок его интонации.

Но, несмотря на грим, «загар» сразу сошел с лица Колина. Лицо Хани вспыхнуло от неожиданности и удовольствия. Он же просто стоял, не шевелясь, и если кто-то из буквально разинувшей рты аудитории рассчитывал на обмен репликами между отцом и сыном, то им пришлось разочароваться. Он как будто впервые в жизни слышал имя Йен Гордон Чарльз Камерон.

В перерыве дети болтали без умолку.

— Это как пантомима, только лучше, потому что не вульгарно, — с удовлетворением заключила Руфь.

И в самом деле, три четверти нашего квартета казались вполне довольными. Я даже слышала, как Адам посмеивался, когда Йен объявил о себе, и настойчивые возгласы Йена «Папа еще выйдет? Дебра, вы уверены?» должны были бы переполнить мою чашу удовольствия.

Но я не могла забыть ни это лицо, которое в мгновение ока, казалось, удлинилось и похудело, ни глаз, по которым так же внезапно стало видно, что в них неделю за неделей светят огни рампы. Где-то я ужасно промахнулась, не с близнецами, но с Колином. Каким-то образом я сделала ему больно.

Погруженная в эти мрачные размышления, я не заметила, как началась вторая часть, пока народная мелодия с ускользающим названием не обозначила выход Колина, на этот раз соло.

Я размышляла, испытывает ли кто-нибудь еще в театре те же чувства, что и я, слушая западающую в душу сладость строк:

От всей души дай обещанье,

Чтоб никогда не забывать.

Нельзя было даже представить себе, чтобы Колин выступил плохо, но это выступление явно было чем-то большим, чем просто спеть песню. В него, так что было почти невыносимо слушать, уместилось то, что я разбередила, не понимая — старые раны, прежние дни, прежняя любовь. Его жену звали Энн, и он ласково называл Руфь «Анни». И когда я подумала об этом, слева от меня раздался детский голос, безошибочно мелодичный и с такой же безупречной дикцией, как голос ее отца.

— Тихо, милая, — нежно прошептала я. — Папа поет.

С таким же успехом можно было просить солнце не светить.

— Но это моя песня, — прошептала в ответ Руфь и с удовольствием продолжала петь. Сюрприз за сюрпризом. Стоило подумать о втором исполнителе из семьи Камеронов, как в голову приходила мысль о Йене; по крайней мере, мне. Чтобы в горлышке Руфи обнаружился такой мощный источник звука — этому трудно было поверить. И после того, как песня кончилась, Адам, глядевший на нее как зачарованный, опустил ее в проход и чуть подтолкнул к сцене.

Я было позвала ее обратно, но она понеслась, как почтовый голубь к дому, и прижалась к ограждению оркестра как раз, когда Колин делал последний поклон. Он не мог ее не заметить даже без внезапно прозвеневшего «Здравствуй, папа!» Слава Богу, на этот раз он улыбнулся, не показной улыбкой, предназначенной все еще бушующему залу, но быстрой, почти застенчив ой улыбкой для маленькой фигурки в желтом платье, с обожанием глядевшей на него. Дирижер, с которым Колин, судя по множеству улыбок, которыми они обменивались, был в отличных отношениях, тоже увидел ее, потрепал ей кудряшки и протянул руку, чтобы поднять на сцену.

Аплодисменты зазвучали громче, но потом стали смолкать, когда Колин покачал головой. Он больше не взглянул на свою дочь; он даже не стал ждать конца аплодисментов. Он просто повернулся и быстро ушел со сцены.

Моей единственной мыслью, когда мы направлялись к выходу, было уйти как можно быстрее, но увы — нас остановили. Мистер Камерон хотел нас видеть. Через несколько минут Колин в пальто, наброшенном на его кружева, бархат и тартан, вышел из дверей сцены на асфальт, где я заметила его машину.

— Папа! — в один голос закричали Йен и Руфь, бросаясь к нему. Когда он обнял их, я воспрянула духом, но это быстро прошло. Над их головами лицо Колина все еще было старым, изрезанным морщинами.

— Кто это придумал, Адам? Вы?

— Нет… я, — еле выговорила я.

— Вы?

— Они так обрадовались. Вы бы видели их лица! — Покраснев, я замолчала. Никогда не видела, чтобы Колин так выглядел. У его рта залегли глубокие горькие складки, и пока я смотрела на него, он проглотил комок. Как человек, попавший в безвыходное положение.

— Но… вы не спросили меня… вы…

— Это должно было быть сюрпризом. — Как беспомощно это прозвучало!

— Вам не пришло в голову, что такое очевидное упущение должно иметь веские причины?

— Мне очень жаль.

— Колин, — прервал Адам, — ведите себя разумно. Давайте не будем делать из мухи слона. — Он посмотрел на сияющие лица близнецов. — Осмелюсь предположить, что все получили удовольствие.

— Ваши предположения! — Горечь в голосе Колина стегнула меня, как бичом. — Побойтесь Бога, разве с меня не достаточно? Все эти годы вы… — Он замолчал на полуслове и перевел взгляд с Адама на меня. — Извините. Боюсь, Дебора, что я не всепрощенец — кажется, в отличие от вас.

— Колин, — начала я, но он наконец-то повернулся к детям. Ладошка Руфи, пробравшаяся в его ладонь несколько минут назад, подчеркивала абсурдность ситуации.

— Ладно, вы двое. Вам уже пора отправляться домой спать. — И он мягко отодвинул их от себя.

Не успели мы еще выехать из Сикоува, а близнецы, вконец измученные впечатлениями и морским воздухом, уже спали.

— Я сваляла дурака, верно? — с сожалением сказала я.

— Нет, милая, — неприязненно сказал Адам, — нисколько. Просто Колину пора повзрослеть, вот и все.

— Но отчего он не хотел, чтобы они там были? Это его дети, они…

— Вот вы все и сказали, — спокойно заметил Адам.

Я уставилась на него.

— Я знал и должен был бы остановить вас, — покаянно продолжил он. — Я думал об этом и теперь готов сам себе дать тумака. Просто мне казалось, что детям уже пора стать посамостоятельнее, а Колину понять, что публика не настолько уж непостоянна, чтобы потерять к вам интерес, когда вам перевалило за тридцать.

— Вы хотите сказать… он скрывает свой возраст и не хочет… О, этого не может быть! Он их обожает.

— Согласен. В Торкомбе или в Шотландии, за четыреста миль отсюда. Не на сцена в Сикоуве, когда он скачет, будто двадцатилетний.

Я сказала: нет. Сказала несколько раз. Никто не мог принять Колина за двадцатилетнего; он не стал бы на это рассчитывать. Это было бы совершенно нелепо. И все же — эти шуточки насчет мозолей и эркеров, какая в них доля правды? Не это ли та чепуха, о которой упоминала Магда? Такого не могло быть — или все же могло?

Мягкий, извиняющийся голос Адама прервал мои мысли:

— Вы не хотите спросить, что он имел в виду, говоря, что вы готовы все простить?

У меня вдруг все похолодело внутри:

— Вы и это знаете?

— О да, — коротко сказал Адам, — я и это знаю. Я не часто согласен с Колином, но это один из таких случаев. Он считает меня совершеннейшим подлецом, и он прав. Да ну, что толку говорить об этом. Я вас использовал, и тут уж ничего не поделаешь.

Использовал меня? Все еще не понимая, я уставилась на него.

— С коттеджем, — выпалил он. — Он не мой, никогда моим не был и никогда не будет. Это собственность «Орчардс». «Орчардс Пабликейшн», — добавил он, потому что мое лицо все еще выражало полнейшее непонимание. — Они увидели некоторые из моих работ еще в одном журнале и попросили сделать работу по обновлению коттеджа, начиная с нуля. С работой, рассчитанной на разные затраты — вам это все известно, — и мне задали только косметические изменения, без перестройки. Ну вот, тогда я подумал, что все эти денежки могут быть мои, если бы я сумел сделать сам все, а не только фотографии. Им было все равно, лишь бы иметь фото…

— И тут вы встретили маму, — вставила я. Я не понимала, оскорбилась я или нет; пока я еще ничего не чувствовала. — И мама сказала вам, что я приезжаю. Ладно, Адам, можете не продолжать. — Карточный домик развалился на глазах, каретный фонарь, зеленая краска цвета Нила, золотистый ковер, коттедж, который должен был стать точно таким, как я себе представляла…

— Я хочу, — говорил Адам, — хочу, чтобы вы поняли мои чувства, когда я увидел, как вы принялись вкалывать. Я не очень разбираюсь в таких вещах, я понятия не имел, что там будет столько работы. Все, что Колин говорил в понедельник, было правдой. Вы отдали мне и время, и пот, и деньги.

Колин? И разговор в понедельник. А я-то думала, что они говорили о Магде. И совсем это была не Магда. Это была я.

— Откуда Колин?..

— По-видимому он сразу что-то заподозрил, как только вы сказали ему, что собираетесь здесь делать. Видите ли, полтора года назад через место, где стоял мой старый коттедж, проложили шоссе, и Колин знал это. Вы, милая моя, должны бы чувствовать себя польщенной — сам маэстро отправился в Торкомб, чтобы кое-что вынюхать. Он узнал, кому принадлежит коттедж, — не спрашивайте как, но он это сделал, это всегда можно сделать, если захотеть, — и тут ему повезло, потому что он знаком с редактором из «Орчардс». Два года назад она сделала статью о нем. На прошлой неделе шило, так сказать, вылезло из мешка, и в понедельник он появился, извергая пламя. Но не слишком обольщайтесь — это не только из-за вас. Тут было пятьдесят процентов желания добраться до меня.

— Но почему, Адам? — спросила я. — Почему? Вам надо было только попросить меня, и я бы конечно помогла. Без всяких обязательств с вашей стороны. — Я выдавила из себя смешок.

Адама передернуло.

— Ладно, Деб, я это заслужил. И знаю, что теперь вы не приняли бы мое предложение, даже если бы я предлагал золотой рудник.

Наступило молчание — жаркое, пульсирующее. Не хотел же он сказать… это. И я больше не собиралась выглядеть дурочкой.

— Конечно, не приняла бы, — отшутилась я. — Что бы мы с ним делали?

Его глаза заблестели.

— Вы хотите сказать…

— Следите за дорогой, Бога ради, — предупредила я, переводя дыхание. Сегодня я не была способна принимать решения. Слишком многое вырвалось наружу. Я надеялась, что уже вышла из того возраста, когда дуются по мелочам, и когда у Адама был такой вид, мне хотелось только — мне всегда только этого хотелось — утешить и приласкать его. Но сейчас я просто обязана была оставаться спокойной и собранной.

— Нет, не хочу. Но просто потому, что нам обоим требуется время, — твердо сказала я. — И я надеюсь, что очень скоро у меня вновь будет работа. А что касается коттеджа, то это уж дело прошлое. Все равно кухня мне не нравилась! — Я снова засмеялась.

— Знаете, Деб, — смущенно заметил Адам, — таких, как вы, надо увидеть, чтобы в них поверить. — Теперь мы не спеша катили по широкой и почти опустевшей дороге. — Я знал еще только одну такую.

Мои мысли непроизвольно вернулись к тому вечеру два с половиной года назад, когда он этими отрывочными фразами говорил мне о девушке, которую любил и которую украли. Я знала, что снова услышу о ней, и я оказалась права.

— Я знаю, что считается недостойным все эти годы цепляться за воспоминания, но я ничего не мог поделать. Мой отец хотел, чтобы я вообще уехал из страны, но… — он вздрогнул, — я как-то всегда чувствовал, что может настать время, когда я ей буду нужен. Как ни грустно, оно настало.

— Грустно? — эхом отозвалась я.

— Она была нездорова, Деб, — объяснил он с вызванным болью раздражением. — Ее здоровье подорвала беременность. Конечно, ей вообще не следовало бы иметь детей, но он их хотел. И все эти годы, пока она болела, он был где-то далеко, странствуя по всему свету. Даже когда она умирала, только я был рядом.

— О Адам! — Я с трудом могла найти слова. Ничего удивительного, что это столько лет отравляло ему жизнь. И что же должно было случиться, размышляла я, когда он снова встретил человека, способного так мерзко себя вести.

— Как жаль, — беспомощно сказала я. — Мне очень жаль.

— Я как-то сказал… — Адам помолчал, подбирая слова, — что путь назад — это длинный путь. Мне хочется, чтобы вы знали, сколько я передумал за последние несколько недель.

В этот момент мне потребовалась вся моя выдержка, чтобы оставаться разумной и удержаться от принятия каких-то обязательств. Когда я встречала страдание — а столько страдания было вокруг, — все во мне стремилось помочь.

Я не должна была бы чувствовать себя такой усталой, потому что Адам все время вел машину, но когда я помогала уложить близнецов в постель, я почти так же валилась с ног, как и они.

— Вы все выглядите так, как будто вам здорово досталось, — иронически заметила Магда.

— Боюсь, это оказалась не слишком хорошая мысль, — неохотно сказала я. — Колин как будто совсем им не обрадовался.

Она широко раскрыла глаза.

— Вы хотите сказать, что это было для него неожиданным? — Несколько мгновений она казалась совсем расстроенной. — О Господи, если бы я это знала, то никогда бы не отпустила вас. Он был очень недоволен?

— Боюсь, что да, — жалким тоном сказала я. — Я все пыталась понять, почему.

— Конечно, все это куча старой ерунды, — без обиняков сказала Магда. — Но это его дело, и так как он родной брат Дон-Кихота, то думаю, что мне не стоит вам рассказывать. Но не волнуйтесь. Все равно это надо было сделать рано или поздно, и к воскресенью он и сам это поймет.

Я не совсем поняла, какое отношение к этому имел Дон-Кихот, но ее слова меня немного утешили. Мы с Магдой и Адамом выпили в баре, и потом я пошла спать.

Глава девятая

Я выключила свет уже после полуночи и, казалось, проспала всего несколько минут, когда внезапно проснулась. Я часто просыпаюсь ночью, прислушиваюсь к издаваемым пони звукам и снова засыпаю. Это пробуждение было совсем другим — ужасным. В комнате стоял шум — резкий, отчаянный, непрекращающийся. Он добирался до самых чувствительных закоулков моих ушей, и это было просто пыткой. Что это звякает? Что-нибудь сорвалось, хотя?.. Почему все это не разбудило Роджера Росса? Почему?..

Я резко села в постели. Что-то включилось, хотя и не должно было… Да это же пожарная тревога!

Висевшую в моей комнате инструкцию о порядке действий на случай пожара я прочла так же небрежно, как месяц назад читала руководство по аварийной эвакуации из самолета. «Если принято решение об эвакуации, сигналом будет служить звон колокола. Услышав тревогу, немедленно покиньте здание по главной лестнице. Если это невозможно, используйте пожарный выход слева от двери этой комнаты».

Нелепо дрожащими руками я накинула пальто и натянула туфли. Что еще? О да, закрыть окна и двери. Мое окно всегда открыто. Закрывая его, я увидела, что некоторые постояльцы уже вышли. А мама? Магда с близнецами? Я их не увидела.

Почти с чувством облегчения я прошла вдоль коридора вместе с обитателями соседних комнат. Все выглядело как обычно, и на главной лестнице не было дыма. Мы спустились по ней и вышли в ночную прохладу. И тут я увидела огонь. Он оказался совсем не в главном здании, а в крыле, где размещались кухня и комнаты персонала. Его уже охватили клубы густого дыма, и с одного конца пламя жадно лизало стену.

Мама, ощущая тошноту, подумала я, и закрыла глаза.

— Есть там… там еще кто-нибудь остался? — Не знаю, как мне удалось это выговорить.

Мне ответил кто-то, стоявший поблизости.

— Слава Богу, нет. Все вышли, — и в это мгновение ко мне бросилась мама. Она обняла меня, как ребенка, и я обнаружила, что делаю то же самое.

— Да где же пожарные? — стонала мама. Она могла бы этого и не говорить.

Жаркая сухая погода не способствовала тушению огня, и казалось заранее решенным, что кухня выгорит, несмотря на героические усилия Роджера Росса и его помощников. Оставалось очень немного времени, чтобы спасти главное крыло и новую пристройку, и хотя мне, возможно, и не следовало горевать по поводу кирпичей и цемента, когда персонал благополучно спасся, но я успела полюбить старое здание с чудесной лестницей и длинной анфиладой комнат. Если бы оно сгорело, у меня бы сердце разорвалось. За те несколько недель, что я здесь жила, у меня было столько радостей; конечно, случались и плохие моменты, но вообще здесь жилось тепло, нежно и счастливо.

Мама отошла. Я заметила Магду и подошла к ней. Близнецы с совершенно круглыми глазами стояли рядом с ней.

— Пожарная машина выехала, — сообщил мне Йен. — Дебора, у нее будет звонить колокол, верно? Верно? — Я кивнула. — Вот это да, вот здорово!

— А папа приедет? — вдруг пропищала Руфь. — Дебора, я хочу, чтобы он приехал. Мне не нравятся все эти люди. — Она бросила неодобрительный взгляд на разрозненную коллекцию ночного белья и бигудей, и я чуть было не улыбнулась. Следующее замечание сразу стерло мою улыбку: — Хани! — завопила Руфь, еще шире раскрывая глаза. — Мы же не взяли Хани! Она же в моей кровати!

— Мы ее обязательно достанем, милая, — неопределенно сказала я. Я подумала, что от маминой спальни теперь мало что осталось и только могла надеяться, что ей удалось прихватить с собой немногие драгоценности, которые ей подарил папа.

— Я ее достану! — крикнула Руфь и выдернула руку из моей.

Я видела, как она понеслась по траве, виляя между попадавшимися на пути группками людей. Даже тогда я не слишком взволновалась. Она будет вынуждена остановиться, когда окажется близко к жару и реву пламени. Впоследствии я поняла, что это была преступная небрежность, но я даже не крикнула, чтобы они ее задержали. Я просто не спеша побежала за ней, размышляя, где купить новую Хани и как успеть сшить ей одежду до моего отъезда в понедельник. Но я рассчитывала без учета того, что создатель Руфи не вложил в нее никакого страха. Она не остановилась у двери, и никто как будто не обратил на нее внимания. Она наклонила голову и бросилась прямо в слепящий дым.

Как она на это отважилась? Какой другой ребенок не был бы парализован ужасом? Я сама была почти парализована, когда нырнула следом за ней. Света уже не было, и я только могла предположить, что она побежала вверх по лестнице к своему номеру.

— Руфь! — Мои легкие сразу наполнились удушливыми испарениями.

Я с трудом вспоминаю, что было дальше. В какой-то момент я усилием воли заставляла себя подниматься по лестнице — в следующий меня крепко и с яростью схватила мужская рука, обладатель которой очевидно полагал, что я бессмысленно рискую ради вещей или денег.

— Обратно! — прохрипел голос Адама. Я совсем не удивилась, что он здесь, а не в трех милях отсюда в своей квартире.

— Руфь… — я хватала воздух. — Где-то там… наверху!

Хватка ослабла. Раздалось: «Боже мой» — и Адам протиснулся мимо меня.

Я повернулась, чтобы спускаться, споткнулась и оступилась. Как в кошмаре, я стала соскальзывать, беспомощно цепляясь за перила. Последнее, что я помнила, — это падение вперед, в темноту.

Не в беззвучную темноту. Время от времени я как будто всплывала на поверхность и смутно слышала голоса и завывание, похожее на звук сирены. Однажды мне даже показалось, что кто-то держит меня за руку, и я пыталась заговорить с ним.

— Ад… ад… — но слова застревали в горле.

— Все в порядке, — успокаивающе произнес голос, — теперь все в порядке. — Голос был мне знаком, и я как-то ощутила, что все в порядке, и оставила попытки что-либо предпринять.

Потом совершенно внезапно темнота исчезла, и моя голова совсем прояснилась. Я открыла глаза, и на этот раз со мной заговорил совсем незнакомый голос.

— Вы не спите, милочка? Я позову сестру.

Сестру? Где я? Кто это сказал? Поморгав, мне удалось сфокусироваться на окружающем — утренний свет, голубая стена, алюминиевая спинка кровати, рядом со мной пожилая особа в халате, и через некоторое время — энергично ступающие ноги и девушка в халате медсестры.

— А, мисс Белл, и как вы себя чувствуете?

— Только что проснулась, — сказала пожилая особа, очевидно тоже пациент. Она похлопала по моему одеялу в полоску, сказала:

— Еще увидимся милочка, — и ушла.

— Это больница, — сделала я гениальное умозаключение, и вдруг все вспомнила. Пожар в отеле… мое падение с лестницы… и Руфь.

— Руфь! — Я попыталась сесть. — Она?..

— Да, с ней все в порядке. — Этой сестре поставить бы «отлично» за сообразительность. — Вообще-то отец забрал ее домой. Этой девочке очень повезло.

— А как Адам?

— Вы хотите сказать мистер Баллести? Ну, ему не так повезло. Он все еще здесь. Но ничего страшного, — твердо сказала сестра. — Несколько ожогов и вывихнуто плечо. Ничего, он поправится. — Она вопросительно посмотрела на меня: — А о себе вы не хотите узнать?

— О, со мной все в порядке, — сказала я и тут же поняла, что ощущение в правой ноге было не совсем обычным.

— Конечно, будет в порядке, — согласилась сестра. — Но боюсь, что вам какое-то время придется быть поосторожнее с этой щиколоткой.

Насколько я могла понять, там сломалась маленькая косточка. Потом щиколотку просветили рентгеном: совместили кости и наложили гипс. Я спросила, нельзя ли мне вернуться домой, и вдруг осознала, что мне, возможно, некуда возвращаться. Существует ли еще отель «Тор Рок»? Да, заверили они, и мама только и ждет, когда я буду готова ее видеть, чтобы все мне рассказать. Мама довольно-таки слезливо восстановила последовательность событий. Пожарные приехали сразу же после того, как я побежала за Руфью. «Милая, да ты же могла сгореть там!» Они сумели справиться с огнем, хотя спасти кухонное крыло было уже невозможно. Адам пробрался прямо в коридор, нашел Руфь и вынес ее в безопасное место.

— Ему пришлось выбраться на крышу. Пожарные сняли их как раз перед тем, как крыша рухнула. Мы все это видели. Ох, моя милая, мне кажется, что я никогда этого не забуду. — Ее лицо побледнело.

— А меня кто вытащил? Тоже пожарные? — спросила я.

— Ну, ты ведь не забралась так далеко, — сказала мама. — Колин Камерон нашел тебя у самой двери. Видишь ли, тебе стало плохо от падения, а не от огня.

— Колин Камерон? Но его не могло быть… Мы же оставили его в Сикоуве…

— Да, но он приехал вслед за вами. Как это он сказал? — Мама выглядела усталой и расстроенной, да и немудрено. — О, милая, я не помню — что-то о том, что он хочет с тобой помириться. Во всяком случае, он приехал сразу после Адама, и когда ему сказали про тебя и Руфь, он, естественно…

— Естественно? — выдохнула я, вдруг представив этот удушающий дым и вздымавшееся передо мной яркое оранжевое пламя. Ничего «естественного» не было в том, чтобы броситься в этот ад. Я вспомнила про свой тошнотворный страх и как безжалостно мне пришлось его подавить.

— Ну, ты знаешь, что я имею в виду, — стала оправдываться мама. — Она ведь его ребенок. Вот Адам — это настоящий герой. — Ее лицо сияло. — Все только о нем и говорят.

Оказалось, что Адам не уехал домой, а прогуливался по пустоши, когда заметил огонь.

Доктор сказал, что я должна пробыть в госпитале по крайней мере еще несколько дней, а со слов мамы я поняла, что к тому времени она, возможно, кончит работать в «Тор Роке». С пожаром его нынешний сезон закончился, и постояльцев попросили выехать по возможности скорее.

Позднее вечером я уговорила одну из молоденьких сестер отвести меня вниз, чтобы навестить Адама этажом ниже. Его палата была больше моей и казалась бесконечной, когда сестра толкала мое кресло по проходу. На дальнем конце кровать была закрыта белой занавесью, и здесь она наконец остановилась.

— Мистер Баллести! К вам посетитель. — Блестя глазами, она заглянула за занавеску.

— И давно пора! — с чувством откликнулся голос Адама. — Вы же говорили, милочка, что…

Сестра начальственным тоном прервала:

— Ну, мистер Баллести, если вы будете так волноваться, ей придется уйти.

— Уйти? — Адам, казалось, задыхался. — Да если только вы ее отпустите, я не знаю… — Он вдруг замолк, когда сестра отдернула занавеску и я явилась ему во всем сиянии инвалидного кресла и госпитального халата. Кстати, халат оказался не шедшего мне рыжего оттенка. — Деб, — сказал он изменившимся голосом. — Деб!

— А кто же еще, как вы думали? — шутливо спросила я, и в то же мгновение меня осенило — Магда Камерон. Когда я снова взглянула на Адама, его бледность сменилась темным румянцем.

Я поступила так, как всегда поступала в таких случаях, — заговорила быстро и практически не слыша ни одного произносимого мной слова. Это Магда нужна была Адаму, а вовсе не я. Я ему никогда не была нужна. Он чувствовал себя слишком мне обязанным за мою глупую работу с коттеджем, чтобы об этом сказать, и, может быть, в каком-то смысле я ему нравилась, но это не была та нужда, которую мужчина испытывает в женщине. То, как он назвал меня — «уравновешенная девушка» и «лицо, к которому хочешь возвращаться домой», — само по себе было доказательством. Я умела готовить и шить, и наводить порядок, я могла учить, я была способна на многое, но я не была романтичной. Мне бы никогда не зажечь море — во всяком случае для такого, как Адам. Тем вечером два с половиной года назад он пытался уговорить себя, но понял, что это бесполезно. И тогда я тоже поняла это.

С другой стороны, Магда зажигала моря, почти не замечая этого.

— Извините за плохой прием, — извинялся Адам, — я принял вас за кое-кого, кто собирался вытащить меня отсюда.

У меня отвисла челюсть.

— А разве они вас отпустят?

— Они ничего не могу поделать, если я за себя поручусь. Им только и надо, что получить мою подпись.

— Почему вы не попросите перевести вас в отдельную палату?

— Вы шутите, — насмешливо сказал он. — Может, у них и появится свободная через неделю.

Казалось, я все говорила невпопад, даже когда с жаром упомянула о нашем спасении.

— Черт побери, чем вы там занимались? Вы разве не знаете этих детишек? Вам надо было вцепиться в них мертвой хваткой.

Его слова оказались последней каплей, потому что именно это я повторяла сама себе с тех пор, как пришла в сознание.

— О дьявол, — без малейшего сочувствия пробормотал он. — Только не это, Бога ради!

В это мгновение занавеси раздвинулись, и вошла Магда Камерон.

— Хватит, Адам, — резко сказала она. — Может, вы и герой. Вам не обязательно быть еще и кровожадным.

— Вы опоздали, разрази вас гром, — дружелюбно обвинил ее Адам. — Подойдите сюда и избавьте меня от мучений.

— Не могу, — легко произнесла Магда, — я еще не говорила с доктором. — Она, почти как само собой разумеющееся, пересекла комнату и приложилась губами к его губам. У меня осталось впечатление, что это было проделано ради меня, было мягким намеком на что-то. Я поняла. Быстрый, совершенно без следа нежности поцелуй — я бы поцеловала его совсем не так.

— Вы не могли бы позвать сестру? — неловко спросила я ее. — Мне уже пора вернуться наверх.

Она сделала еще лучше и сама покатила меня к лифту.

— Деб, можно я вам что-то скажу? Свой своего всегда поймет. Так что вы остаетесь ни с чем. — Не обращая внимания на мою попытку возразить, она продолжала: — Адам не пытается втереть мне очки. Я его вижу насквозь. — Она помолчала и понизила голос. — Можете меня осуждать, но после десяти лет с Гордоном Адам воспринимается освежающе. — Мы подъехали к лифту. Она обошла кресло и встала передо мной. — Я старше вас, Деб, — мягко сказала Магда, дотронувшись до моего плеча. — И искушеннее. И я крепкий орешек. Гордон, — она издала сдавленный смешок, — был «офицер и джентльмен». Когда я его встретила, мне надо было бежать без оглядки. Он был Камерон с головы до пяток, донкихотство, простота, доброта, — но я не убежала. Я осталась и влюбилась в него — и потом десять лет ходила по натянутому канату. О, это того стоило. — Ее глаза смягчились. — Но в следующий раз я выберу ношу по себе. И еще, Деб, — неловко добавила она, — вы мне нравитесь. Не довольствуйтесь остатками. Вы слишком хороши для этого.

— Вам это не мешает, милочка? — спросила моя пожилая соседка, указывая на транзисторный приемник на своей кровати. — Это хорошая программа. Если повезет, можно услышать Колина Камерона.

Был вечер воскресенья, и передавали концерт по заявкам больниц.

— Он прелестно поет, — продолжала миссис Редмонд, — у меня от него мурашки бегут по спине. А у вас, милочка?

— Ну, не совсем, — неуверенно ответила я. Верно, что последние несколько дней от Колина, по крайней мере, от мыслей о нем по мне пробегали мурашки, но отнюдь не удовольствия.

Но моя соседка уже беседовала с обитательницей кровати на другой стороне палаты, и я с благодарностью оставила ее за этим занятием. Уже почти подошло время для посетителей, но мама не собиралась зайти. Завтра она с Роджером Россом должны были отвезти меня обратно в отель.

Адам уже выписался, но сообщила мне об этом одна из сестер.

— И если хотите знать, — изложила она свое мнение, — этой миссис Камерон нелегко придется. Он совсем не сахар.

Тут я поняла то, что должна была бы понять еще в пятницу. Это Магда хлопотала о том, чтобы Адама выписали. Скорее всего, она забрала его в «Тор Рок». Я знала, что Роджер и Дороти Росс не принимали постояльцев, но Адам был старым другом, а деньги Камеронов являлись, видимо, достаточно мощным фактором, чтобы продлить пребывание остальных на неделю-другую.

Во всяком случае, что касалось меня, то глава Колин-Адам была уже прочитана. Это стало ясно за последние несколько дней. Так мне и надо. С одним я пыталась вломиться в чуждый мне мир, другому непрошенно предлагала доморощенную любовь на замену страсти, от которой Адам бежал в глушь много лет назад. Больше такого не случится. Что я умела — так это обучать экономике домашнего хозяйства, и в дальнейшем собиралась этого придерживаться.

— Хелло, Дебби, — услышала я.

В твидовом пиджаке приятного торфяного цвета и в бежевой рубашке с глухим воротом он выглядел еще крупнее, чем обычно. Неловко сжимавшие букет руки также казались слишком большими.

— Как дела? — спросил он, положив цветы на кровать. — Надеюсь, гораздо лучше, чем когда я вас видел последний раз.

Эти слова напомнили мне, чем я ему обязана.

— Я как будто должна поблагодарить вас за то, что вы спасли мне жизнь.

— Пожалуй, в сравнении с тем, что вы пытались сделать для меня, — серьезно сказал он, — то, что сделал я, было совсем не опасным.

Это было уж слишком — так все перевернуть.

— Я во всем виновата, — неуверенно начала я. — И я так ужасно переживала. Никогда бы не подумала, что она решится зайти внутрь.

Его большая ладонь накрыла мою.

— Можете мне не рассказывать. Я-то знаю Анни. Она как тот сказочный народец из песни. — Он негромко продекламировал. — Глаза их словно лепестки цветка, дыханье — дуновенье ветерка.

— Вовсе нет. — Внезапно я больше не могла сдерживаться. — Она просто обыкновенная шестилетняя девочка, чересчур хорошенькая и уже довольно-таки избалованная. Я готова биться об заклад, что об Йене вы никогда не думаете как о маленьком эльфе.

— Ну, действительно, — серьезно признал отец Йена. — Честно говоря, не думаю.

— Но они похожи, как две горошины, — с чувством сказала я. — Только Йен, как и подобает мужчине, принимает вещи такими, какие они есть. — И не требует, чтобы ему уделяли все внимание, могла бы добавить я. Конечно, в четверг в театре он выкрикнул свое имя, но это предназначалось только для одних ушей. К оркестровой яме его бы и дикими лошадьми не затащить — со всеми этими нацеленными на него из зала глазами.

— Я знаю, что достаточно вмешивалась в ваши дела, — покаянно сказала я, — но прошу вас, не проглядите Йена. Вы так нужны ему.

В глядевших на меня голубых глазах было что-то непонятно беспокоящее, как будто он знал то, что я оставила невысказанным.

— Он так похож на вас, Колин. Вы оба смеетесь, и мир смеется с вами, и в наши дни это так чудесно.

— Спасибо, Дебора, постараюсь не забыть, — серьезно сказал Колин. — Наверное, вы очень хорошая учительница. Я знаю, что за последние несколько недель вы меня многому научили.

Я вдруг ужасно смутилась.

— С Руфью все в порядке?

— Все отлично. Они продержали ее ночь для уверенности. Вообще-то мы все вместе сюда приехали. Трое на один билет. — В его глазах проскочили искорки.

Я вспомнила звук сирены в темноте и голос, который сказал: «Все в порядке».

Чувствуя, что у меня порозовели щеки, я спросила:

— Вы имеете в виду — на машине скорой помощи?

Он кивнул, и я с беспокойством вспомнила еще кое-что. Пытаясь ответить голосу, я пробовала выговорить «Адам». Догадался ли он?

— Спасибо вам за все, — уверенно сказала я. — И просто сказать не могу, как я рада, что с Руфью ничего не случилось. Наверное, они еще в отеле?

— Ну, уж нет, видите ли, они закрывают отель, так что вчера я отвез детей в Лондон, и туда прилетели мои родители и забрали их домой. Так было лучше. Джин и Лочлан — это моя сестра и ее муж — наверное, до конца каникул возьмут их на свою ферму.

— Ах, вот как. — Я ужасно расстроилась, что больше не увижу их, но ему было еще хуже. — Но вы хотели, чтобы они были рядом…

— Это неважно, — сказал он так же уверенно, как и я до этого. — Все равно им надо было бы вернуться раньше, чтобы подготовиться к школе.

— А… а где Магда? — с трудом выговорила я.

— Она… э… — нерешительно начал он, и потом посмотрел мне прямо в глаза. — Она присматривает за Адамом. — Смысл слов медленно доходил до меня. — Говорят, не в отеле, а на квартире. — Как будто читая мои мысли, Колин продолжал так осторожно, как если бы объяснял Руфи. — Может быть, вы или я так бы не сделали, но я думаю, что не нам судить. Я уж точно слишком в долгу у Адама, чтобы этим заниматься. А вы, Дебора, вы очень смелая, и вы способны любить. — Да, подумала я, от него не укрылось, что в машине я пыталась произнести имя Адама. — Иногда лучшее, что может сделать любящий человек, — это отойти в сторону. — Его ладонь опять накрыла мою и сжала ее. — А теперь я должен принести другое извинение — это то, зачем я пришел.

Он вдруг замолчал, когда с одеяла моей соседки донесся голос диск-жокея:

— А еще на этой неделе пришла толстенькая пачка писем, и, отвечая на них, Колин Камерон споет «Серый домик на Западе».

Через мгновение два Колина запели, один прекрасным и очень полным голосом, другой сдержанно и отставая на пару нот. Слушая, как об этом пост первый Колин, я с удивлением обнаружила, что верное старое лицо, к которому возвращаешься домой, могло означать что угодно, но только не корзинку нуждавшихся в починке вещей и не неприбранную маленькую женушку. Совершенно по-идиотски я думала про «лицо, что счастье нам приносит», когда миссис Редмонд посмотрела в нашу сторону. Этого не хватало, подумала я, повторения концерта для престарелых. Но ошиблась. Взгляд миссис Редмонд выражал недовольство, и она нагнулась вперед.

— Простите, не могли бы вы не мешать нам слушать? Нам не каждый день доводится услышать Колина Камерона.

Надо было видеть лицо Колина! Глаза округлились, щеки покраснели, рот открылся и захлопнулся. Но он замолчал. Да и вряд ли он мог поступить иначе. Потому что последние несколько минут часа для посетителей мы сидели, глядя друг на друга и трясясь от сдерживаемого смеха. Гонг, служивший сигналом для ухода посетителей, совпал с последними нотами «Серого домика на Западе», и Колин встал и протянул мне руку.

— Передайте мою любовь Йену и Руфи, — горячо сказала я.

Его лицо осветилось озорной улыбкой, он плюхнулся на кровать и придвинулся ко мне.

— Не могу, если вы сперва не дадите ее мне.

Теплые, дразнящие руки по-медвежьи обхватили меня.

— Вот где в самом деле славная толстенькая пачка, — объявил их хозяин.

Глава десятая

На следующий день после того, как я выписалась из больницы, Джон Ли отвез нас домой в Уимблдон. Мама обо всем договорилась, и когда я предложила позвонить в театр в Сикоуве с просьбой передать Колину «до свидания», от ее ответа у меня перехватило дыхание.

— Нет, милая, не надо выглядеть, будто ты навязываешься.

Навязываюсь? Попрощаться с другом — да еще и с тем, кто спас мою жизнь?

— Я хотела сказать — разве вы не попрощались в больнице? — попыталась она замять неловкость.

Я вспомнила, снова ощущая эти дружеские объятия, эти нежные руки… «Передайте мою любовь Йену и Руфи», — что еще я могла сказать? Ведь, если на то пошло, он не спросил мой адрес или номер телефона.

— Просто я хотела сшить одежду для новой куклы Руфи, — сказала я.

— Ну, я бы не стала из-за этого терять сон, — сообщила мама. — Наверное, у нее столько игрушек, что она не знает, что с ними делать.

Я подумала, что в сущности я хотела одеть эту куклу для собственного удовольствия, и пора бы мне выкинуть их всех из головы.

Мы вернулись в Лондон, и моя щиколотка быстро зажила. Я уже снова могла передвигаться, когда позвонила мисс Ирвин. Открылась вакансия, которую она хотела обсудить со мной. Не могла бы я зайти сегодня?

Когда я собиралась, в комнату вошла мама и, неуверенно поглядывая на меня, в который раз повторила, как ей нравится мое платье. Это было то самое платье, купленное Колином, и я подумала, что знай она об этом, она бы им так не восторгалась. Я брызгала лак на волосы, которые после нескольких недель на пустоши были длиннее и менее послушны, чем обычно, когда она неуклюже сказала:

— Деб, милая, я тебе должна кое-что сказать… Знаешь, если эта работа окажется где-то далеко… — Она старательно исследовала пыль на подоконнике, что совсем не входило в ее привычки. — О, взгляни только!

— Мамочка, милая, ты что-то хотела сказать, — осторожно напомнила я. — И с каких это пор тебя волнует пыль?

— Я не хочу, чтобы ты отказывалась от чего-то из-за меня. — Она посмотрела на меня, вспыхнула и отвернулась.

— А почему бы и нет? — поддразнила я. Более ясного подтверждения моим подозрениям и быть не могло.

— О Боже, потому что… — Она замолкла.

— Ладно, моя дорогая, — мягко сказала я, — тогда я скажу, хорошо? Поздравляю! Джон — невероятно милый человек, и ему невероятно повезло.

Я так старательно поработала над своим лицом, но все мои усилия пропали, когда мама бросилась в мои объятия, плача и смеясь одновременно.

— Так ты не против? Милая, я так боялась сказать тебе… Конечно, это не как с папой, но он такой милый, и нельзя же навечно отгородиться от жизни… От нас же не это требуется, верно?

— Нет, конечно нет, — утешала я.

— Но ты, Деб, вот глядя на тебя, я просто плакать готова. — К моему ужасу она так и сделала. — Ничего, все образуется, я уверена. Адам любит тебя. Он вернется.

— Адам? — отозвалась я. Неужели она все еще ставит на эту лошадку? Адам живет с Магдой Камерон. Как она может серьезно думать?..

— Он ничего не мог поделать, — упрямо заявила она. — Он бы обратился к тебе, не будь ты больна. Эта женщина втерлась к нему в доверие. Он к тебе вернется, как только сможет. Запомни мои слова — я Адама знаю. Конечно, — предупреждающе сказала она, — если тем временем ты не наделаешь глупостей.

Очень кстати телефон внизу в холле зазвонил. Мама пошла ответить, а я сразу стала перекрашивать губы. Когда я спустилась, она говорила:

— Как жаль, если бы вы только позвонили пятью минутами раньше!

— Знакомая миссис Синклер, — объяснила она. — Звонила узнать, не у нас ли случайно она. — Миссис Синклер была нашей соседкой. — Не повезло. Она только что ушла.

— Да, да, — с облегчением ответила я, радуясь смене настроения. — Хорошо, что Джон возьмет тебя под свою опеку. Но не знаю, как ты ухитриться жить, не вмешиваясь в дела соседей.

Только на полдороге к автобусу я сообразила, что мама никак не могла пять минут назад видеть уходящую миссис Синклер, потому что последние десять минут, не меньше, она провела в моей спальне, Окна которой выходили в другую сторону. Странно. Однако когда я добралась до колледжа, мне пришлось думать совсем о другом.

Вакансия оказалась для преподавателя кулинарии и ведения домашнего хозяйства в новом колледже на окраине Глазго.

— Глазго! — повторила я.

Мисс Ирвин, которая объяснила, что у занимавшей это место случился нервный срыв и она не сможет вернуться к своим обязанностям раньше Рождества, взглянула на меня с раздражением:

— Я знаю, что вы хотели место в Лондоне, но, по-моему, вам следует согласиться. Опыт вам пригодится, и ваша мама наверняка сумеет обойтись без вас несколько месяцев.

Ее лицо прояснилось, когда я сообщила, что мама теперь не составляет проблемы, так как через несколько недель она снова выходит замуж.

— Когда вот так подвертывается Шотландия, это… — я вовремя спохватилась, — ну, это неожиданное совпадение.

У мисс Ирвин всегда было шестое чувство. Некоторые из нас называли ее «радар», другие — «щупальцы». Сейчас оно действовало так же хорошо, как всегда. Естественно и без колебаний она спросила:

— Кстати, как прошел ваш отдых в Девоне?

Хотелось бы мне встретить человека — не считая меня и мисс Ирвин, — который при слове «Шотландия» вспоминал бы о Девоне.

В Девоне, спокойно ответила я, было прелестно, если не считать пожара в отеле, и мисс Ирвин перебросила мяч обратно, восхитившись расцветкой моего платья и заметив, что я выгляжу великолепно. Потом она затронула тему следующего года и, возможно, колледжа за морем, но уже тоном, предполагавшим, что я откажусь, как и раньше. Выражение ее лица чуть изменилось, когда я сказала, что меня в Британии ничто не держит и я готова обсуждать место где угодно.

Когда я прощалась, она сделала еще одно «щупальцевое» замечание в том смысле, что идея об окончании преподавательской карьеры после брака уже вышла из моды. Существует сколько угодно мест на полставки, и в моем случае…

— В моем случае? — резко переспросила я.

— Просто к слову, — заверила она меня и далее предложила подходящий для меня, по ее мнению, способ преподавания — составлять учебники. Странно, но я неоднократно сама подумывала об этом. Все же пока у меня не было необходимости искать работу на полставки, я была свободна, здорова и полна желания работать, и так я ей со смехом и сказала.

— Я знаю, что вы здоровы, — отвечала она, — и, насколько мне известно, свободны, но позвольте вам сказать, как будто не очень полны желания! Я понимаю, что делаю совершенно неэтичное замечание и оказываю плохую услугу всему Лондонскому департаменту образования, но раз вы не желаете думать о доме и детях, которых вы могли бы сделать счастливыми, то думать приходится мне.

Никто не мешал ей думать все что угодно, но я бы предпочла, чтобы она держала свои мысли при себе. Спешить мне было некуда, и пока я спускалась с Савойского холма, мысли мои благодаря ей обратились к вещам, о которых я поклялась никогда больше не думать. Прежде всего, у нее на столе лежало мое старое досье, и она достала копию моей выпускной характеристики. Первое предложение выглядело так: «Мисс Белл — энергичная личность с изрядной долей привлекательности». Такой ложной формулировки я в жизни не встречала. Я была уравновешенной девушкой и никогда не смогла бы зажечь море — или Темзу, если на то пошло. Я мрачно смотрела на ее воды, выйдя из сада на набережную и проходя мимо полукруглой клумбы розово-алых гераней перед бледно-золотым навесом у входа в «Савой».

Дни уже становились короткими. Этот был теплым, но облачным, и вода лежала серая до самого южного берега. Посмотрев на запад, можно было видеть ползущие по Вестминстерскому мосту красные автобусы; большой кремовый лев на ближнем ко мне конце моста, казалось, спал стоя.

Я сразу пожалела, что остановилась взглянуть на него, потому что он тоже был персонаж моего детства. Тогда он был красного цвета и жил у входа на вокзал Ватерлоо, и я махала ему каждый раз, входя и выходя с вокзала. «Давным-давно жил на свете Лев, и жил он совсем один». Да, я и вправду так и не выросла, или, мягче говоря, я никогда так и не переросла мир детства. Меня бы не устроили такие отношения, какие были у Адама с Магдой. Такая любовь была бы темной и пугающей — опыт Адама показал мне это. И конечно же, никаких детей.

Я шла дальше, издеваясь над собой, но все здесь было из моего детства — железные фонарные столбы с сохранившейся надписью «Старая Темза», рыба с разинутым ртом, которую папа показал мне двадцать с лишним лет назад, — и когда я дошла до Вестминстерского моста, было бы совсем невежливо пробежать мимо мистера Льва.

И вот результат — на двадцать седьмом году жизни и в самом начале карьеры я стояла на Вестминстерском мосту за двадцать минут до начала часа пик, разговаривая со львом.

— Хотите узнать, была ли у него мышка на завтрак? — спросил серьезный голос, и я резко повернулась.

В серо-голубых глазах при виде моего изумления запрыгали искорки, и две руки схватили мою ладонь.

— Вот это везение! А я клял себя за то, что не спросил у вашей матери, куда вы направились.

— Повторите, что вы сказали! — попросила я, не отнимая руку.

Он повторил, объяснив, что этим утром приехал на запись и, когда она близилась к завершению, позвонил мне из студии. Однако моя мать сказала ему, что я вышла пять минут назад.

Я сказала:

— Вот как, — и он проницательно взглянул на меня. — Да, наверное так и было, — сразу постаралась я поправить положение.

Колин обеспокоенно посмотрел на часы.

— Где мы можем быстро выпить чаю? У меня поезд в пять. Увы, нельзя опаздывать.

Мы нашли закусочную чуть ниже моста и взгромоздились на табуреты перед стойкой.

— В Глазго есть что-нибудь хорошее? — импульсивно спросила я.

Он атаковал кусок шоколадного кекса и, глядя на меня, замер, не донеся вилку до рта. Его загар стал сильнее, но с желтоватым оттенком. Мне показалось, что его лицо чуть похудело. Может, он скучал по детям? В Сикоуве по воскресеньям, наверное, было совсем тоскливо. Да что это я выдумываю! Такой человек, как Колин Камерон, не мог испытывать недостатка предложений.

— Я буду работать один семестр в Глазго, — бодро сказала я и потом рассказала все подробно.

Его лицо вытянулось.

— Худшего времени вы не могли выбрать. Меня там почти не будет. — Шоу в Сикоуве завершалось через неделю, примерно тогда же, когда начинался мой семестр, но сразу после его окончания ему надо было «кое в чем принять участие». — Я надеюсь быть дома в начале октября, но позже в том же месяце у меня будет концертное турне по Германии, а потом по Соединенным Штатам. Я вам говорил об этом. — Я кивнула. Он должен был вернуться к Рождеству и собирался провести дома остаток зимы и весну, но у меня было мало шансов в это время все еще оставаться в Шотландии.

— Это надо обдумать. Возьмите еще кекс, — рассеянно сказал Колин, и я сразу смутилась. В Торкомбе я относилась к нему, как к обыкновенному человеку вроде меня. Теперь вдруг все эти шоу, записи и туры открыли мне глаза. Он принадлежал всему миру, и я не имела права посягать на его время. Не дай Бог, если он подумает, что я навязываюсь.

— Тут нечего обдумывать, — торопливо сказала я. — Я пошутила насчет Глазго. Без сомнения, вы слишком заняты, да и у меня совсем не будет времени. — Я снова заговорила о своей новой должности, первой моей в колледже, и как много мне надо будет заниматься. В заключение я упомянула о том, что весной могу снова отправиться за море.

— Понятно, — задумчиво сказал Колин. Он достал из бумажника визитную карточку и положил на стойку. — Вот, возьмите это и звоните мне когда угодно, как только у вас окажется свободная минута. Я буду держать пальцы скрещенными на счастье. — Я вопросительно взглянула на него. — Чтобы у вас оказалось время и я был на месте, — просто сказал он. — Я бы очень хотел, чтобы вы познакомились с моими родителями.

До чего он добр — просто невероятно. Наверное, сотни людей хотели с ним встретиться, и он так редко бывал дома… и Адам ни разу не предложил мне съездить с ним в Глочестершир.

— Я постараюсь, — с теплым чувством пообещала я.

— Вы заметили, что это адрес не в Глазго, — продолжал Колин. — Но до нас можно добраться автобусом или поездом из Глазго. Или из Эдинбурга. Только не приезжайте неожиданно — может никого не оказаться дома. Как раз теперь, — вздохнул он, — мои дела основательно запутались. Мама не хочет дальше дергать отца с места на место, как было раньше. Вообще я думаю, что она только и ждет подходящего момента, чтобы предъявить ультиматум — или я что-то организую насчет Слигачана, — так назывался его дом, — или продам его и обоснуюсь в Ланарке. А мне совсем не хочется этого делать, — доверительно добавил он, — еще и потому, что Йен на той неделе пойдет в подготовительный класс начальной школы, но возможно, мне не останется ничего другого.

Эти проблемы я вполне могла понять, и выражение сочувствия казалось совершенно естественным. Колин принял его и сообщил, что уже и так пришлось нарушить правила, когда Йена приняли за два месяца до того, как ему исполнилось семь лет.

— Поблажка старым кадрам, — ухмыльнулся он. — Видите ли, я сам там преподавал.

У меня отвисла челюсть.

— Вы преподавали?

— Всего около двух лет. Потом я это бросил и занялся пением. Но мне всегда хотелось отдать Йена в Крильскую начальную. Поэтому мы и купили там дом. — По его лицу прошла тень, и меня пронзила боль сочувствия, на этот раз не по поводу проблем образования.

— Спасибо, что разделили мои заботы, — сказал он, когда мы снова шли через Вестминстерский мост, направляясь на вокзал Ватерлоо, чтобы успеть к его поезду. — И смотрите, как бы однажды я не заявился к вам с тем, чтобы вы решили некоторые из них за меня. — Я подскочила от удивления, а он вытащил карточку, на которой я по его просьбе нацарапала адрес колледжа в Глазго. — Подумайте, не забрать ли вам это обратно. — В его глазах запрыгали искорки.

Я не отвела взгляд.

— Меня это не пугает. Я с удовольствием помогу вам, если сумею. Если вы не боитесь мне довериться, то передайте вашей маме, что я могу приехать присмотреть за домом в любые выходные, когда ей захочется съездить домой в Ланарк.

— Боюсь довериться? — отозвался он, приподнимая брови и даже чмокнув губами. — Да что бы я без вас делал?

Я сделала вид, что не заметила причмокивания.

— Вы же только что сказали — разъезжали бы по Германии или Штатам, — спокойно ответила я.

— Мама, как же ты могла сказать Колину, что я ушла? — призвала я ее к ответу, вернувшись домой. Я нечасто так резко разговариваю с ней, так что она должна была понять, что я здорово разозлилась. Однако, к моему удивлению, она сразу же перенесла боевые действия на мою территорию.

— Только не говори мне, что вы случайно встретились на улице! Просто с ума можно сойти! — Что касается вранья, это ее, как я могла понять, нисколько не смущало. — Уж слишком, милая, он тебе нравится, вот почему.

На мгновение я замолчала от неожиданности. Потом, запинаясь, повторила:

— Мне? Нравится Колин? И я ему тоже, так что ли? — Почему-то это прозвучало не так язвительно, как я рассчитывала.

— Нет, этого я не говорила, — спокойно поправила мама. — Он просто хочет тебя использовать. Разве тебе это не ясно? Он поднял такой крик насчет Адама, который на несколько недель воспользовался твоей добротой, а теперь, если ты не будешь начеку, он сам собирается делать это до конца дней твоих. Это же ясно, милая. Даже Джон сказал то же самое. Если кто-то вроде тебя станет присматривать за его домом, так у него не будет ни забот, ни хлопот. Сможет разъезжать куда угодно когда угодно.

— Станет присматривать за домом! — глупо повторила я; — Мама, что ты имеешь в виду?

— То, что сказала. — Она выглядела раздраженной. — Он видел, как хорошо ты относишься к детям, и знает, что ты все можешь делать по дому. Только представься случай, как он сделает тебе предложение. О, осмелюсь предположить, что он будет неплохо платить тебе, он может себе это позволить…

— За что платить? — заорала я, уже ничего не соображая.

— Милая моя! — тоже возопила мама. — Чтобы ты стала его экономкой!

— Экономкой! — Мне потребовалось время, чтобы отдышаться, и все равно я еле могла разговаривать. — Но это совершенная чепуха. Я же не могу. Он знает, что я не могу. Я… — Мне не хотелось так прямо говорить, что это было бы оскорбительно. Так что я просто ничего больше не сказала. Мне только хотелось выкинуть из головы подозрения, что Колин, сам бывший одно время моим коллегой и знавший, как я ценю свою профессию, мог до такой степени ошибаться в моей оценке.

Но мне никак не удавалось выкинуть это из головы.

— Смотрите, как бы я однажды не заявился к вам со своими заботами, — сказал Колин. Разве не мог он подумывать о том, чтобы пригласить меня в экономки? Он мог позволить себе нанять самую квалифицированную и не доверил бы своих детей кому попало. И кроме того, теперь ему надо было срочно приводить дом в порядок.

Эти дважды два я складывала то так, то этак, но все равно получалось четыре — особенно когда я добавила то, что тогда казалось совершенно обезоруживающим, — его желание познакомить меня со своими родителями. И я просто не могла этого себе представить — ни унижения, пи неловкости отказа. Оставалось только одно. Я порвала карточку с его адресом и телефоном и как улитка в домик забралась в кровать.

Мои первые две недели в Глазго можно описать одним словом — загруженные. Мое расписание в колледже было очень плотным, и мне дали классы первого, второго и третьего годов обучения — потому, объяснил директор, что штаты еще не были заполнены.

Для проведения практических занятий я выезжала в самые разные места — однажды в Пейсли, где старинное аббатство вросло в зеленый луг, на котором еще цвели розы, другой раз к школе у дороги на Килманрок. Я возвращалась оттуда в Глазго, раздумывая об ученице, на которую я обратила внимание, и о рекомендациях, которые со временем должна буду направить в учебную часть, когда мой автобус обогнал автомобиль цвета морской волны. Моя ученица и кулинарный класс мгновенно испарились у меня из головы, и я со стыдом осознала, что стою, вытянув шею, стараясь увидеть, кто сидит за рулем. Но было уже поздно. Широкая дорога, одна из самых приятных, какие я видела, с домиками под розовыми черепичными крышами и деревьями с начинающей желтеть листвой по ее обочинам, была пуста.

Но с этого мгновения я пропала. Я порвала визитную карточку Колина, но адрес я знала наизусть: Слигачан, Крилли. В Крилли ходили автобусы. В прошлую субботу я ездила в Эдинбург, и перед выездом на шоссе стоял дорожный знак, который я прочла. Интересно, каков Слигачан? Милый домик вроде тех, что я проезжала — со входом посредине и выступающими по бокам террасами? А как выглядит Крилли? Выбрал его Колин только из-за школы или за что-то еще? Завтра опять суббота. Это сумасшествие. Дебора, просто сумасшествие, твердо сказала я себе.

Но вечером, когда я записывала для памяти пункты, которые собиралась обсудить со своей ученицей, это ощущение снова вернулось.

Где-то не дальше двадцати миль стоял дом, в котором жили трое, с кем я однажды отстаивала от агрессора парковую скамейку в Плимуте. И кроме того, Хани. Да, я ее купила и одела, хотя в этот раз не в твид производства Адама. В эту самую минуту она сидела на кровати, бессмысленно улыбаясь, и на ней был килт из тартана цветов клана Камеронов, который я без ложной скромности считала шедевром.

Чтобы в солнечный день съездить за город, причина всегда найдется. В субботу стоял легкий туман, предвещавший к вечеру заморозок. Но килт у Хани был из чистой шерсти и кофта толстой вязки. Мы на двоих взяли один билет в оба конца на автобус до Крилли. Я так и знала, что мы не утерпим.

Моя хозяйка сообщила мне, что «туда дорожка неплохая». Она началась в промышленной части города с грязноватой краски и отслаивающейся штукатурки, пробежала через пригородную застройку и потом поразила меня широкими пространствами и грядой гор по левую сторону. Не таких живописных, как низкие округлые Пентиланды, сверху вниз глядевшие на Эдинбург, и все же сегодняшние горы, обесцвеченные туманом, давали очень подходящую пищу фантазии. Невероятным образом Крилли превратился в Бригадон.

Но теперь Крилли надвинулся на меня, как будто снятый приближающейся камерой, с названиями «Крилли» на станции обслуживания и «Крилльская начальная школа» на дорожном указателе. Это место было настолько спокойным, что у меня возникло странное ощущение недостатка воздуха. Не прелестный и не слишком опрятный, Крилли с его ворохами опавших золотисто-коричневых листьев, казалось, дремал, не обращая внимания на окружающий мир. Я жадно впитывала его глазами: неухоженные садики, костры, высокие старые дома.

Автобус не остановился, продолжая грохотать, как я решила, к центру городка. Это предположение оказалось довольно ошибочным, потому что вскоре дома опять сменили зеленые изгороди, пасущиеся овцы и указатель с надписью «Крилльский гольф-клуб». Струившийся из-за холмов свет придавал очертаниям гор холодную четкость — и потом мы уже снова проезжали пригороды, и навстречу стали попадаться фургоны с названиями фирм из Глазго на боках. Показался знакомый сквер и… но этого не могло быть… я вновь смотрела на облезшую краску и штукатурку, которые видела в начале путешествия. И с последним поворотом влево автобус уже подъезжал к той самой стоянке в центре Глазго, откуда мы начали свой путь.

Я побывала в Крилли и совершенно без толку. Я просто сидела. Ожидая, словно дитя, пока автобус остановится.

Обычно в незнакомых местах я не чувствую одиночества, но теперь, когда я возвращалась к себе вместе с Хани, все еще отдыхавшей в моей сумке, одиночество ощущалось во мне подобно физической боли.

Глава одиннадцатая

Когда в понедельник утром я шла на свой первый урок, служитель передал мне письмо. Почерк был мне незнаком, на конверте стоял штамп почтового отделения в Глазго. Я открыла его и заметила сначала название палаты, потом — название больницы. Письмо было кратким.

Дорогая Дебора,

ноги проходят давно полагавшееся им обслуживание, и если у вас есть свободное время, на что я и не надеюсь, мы все трое будем рады вас видеть. Время для посещений (тут он указал часы). Кстати, я опять Джон Маккензи, имейте в виду. Держу пальцы скрещенными!

Колин

В общей палате стояло шестнадцать кроватей, и все были заняты. Включенное на полную громкость радио передавало репортаж с футбола.

Из общей картины ослепительно-белых простынь и полосатых пижам выделилась одна довольно-таки великолепная пижама, синяя с белыми и желтыми квадратами, и в ней довольно-таки великолепный мужчина. И почему это я всегда считала худобу Адама предпочтительнее откровенно симпатичной внешности?

— Джон, — засмеялась я, — как жаль! И как ваши дела? — Я протянула руку в его теплую ладонь, и она сразу привлекла меня ближе к нему.

— Бросьте, вы же знаете, что этого мало. Они тут целый день дожидались.

Ну, если они и вправду ждали, думала я, то уж точно дождались. Его мягкие, нежные, но решительные губы безошибочно нашли мои.

— Колин, — прошептала я, — пожалуйста. — Так меня еще не целовали, и я ощутила легкое опьянение.

— Ну, это должно их удовлетворить, — плутовски объявил Колин. — Видите ли, меня никто не навещал, кроме родителей, так что они стали меня даже немного жалеть. Пришлось сказать им, что когда вы приедете, мы все наверстаем.

Великолепные зубы Колина светились белым светом на загорелом лице. Операция по удалению мозолей довольно болезненна. Судя по виду Колина, ему было хоть бы что.

— О, знаете ли, мы тут развлекаемся вовсю, — сказал он. — Я в некотором смысле получаю удовольствие. — Контраст с моим последним посещением больного был поразительным, но с другой стороны, я могла ручаться, что Колин сумеет получить удовольствие в любых обстоятельствах. Точнее, в любых, кроме как тем вечером в театре в Сикоуве — и это не получило объяснения по сей день. — И вообще, — говорил он, — я не мог дожидаться отдельной палаты. Двадцать четвертого я отправляюсь в Германию.

Я пришла в ужас.

— А сможете?

Он в этом не сомневался. Он сообщил мне, что поет не ногами, и если к тому времени он еще не сможет натянуть туфли, то «босые бродячие певцы всегда производили фурор». Раз уж мы говорили о театре, то теперь или никогда.

— Колин, — очень мягко сказала я, — насчет того вечера в Сикоуве. С моей стороны было глупо не спросить вас. Мне очень жаль.

— Не надо, — не раздумывая, ответил он. — Я тоже глупо себя вел. Забудем об этом, ладно?

Я согласилась, раздумывая, неужели этим все и кончится. Но он продолжал:

— Просто я в свое время обещал и всегда старался выполнить обещание. — Его лицо снова стало невыразительным, хотя и всего на мгновение, но так, что мне не потребовалось спрашивать, кому он обещал. Энн. Но почему? Какая жена не была бы в восторге от возможности разделить успех мужа? Какая жена могла взять с него обещание, что обожаемые им дети тоже не будут разделять его? Какие болезненные воспоминания оставили эти линии на его лице?

— Знаю, что это выглядит странным, но на самом деле это не так. Видите ли, Энн хотела, чтобы я оставил все это. — Он сделал неопределенный жест рукой.

— Оставить? — перебила я, не веря своим ушам.

— Боюсь, она считала это несколько вульгарным, — просто сказал он. — Энн была… не от мира сего. Она напоминала цветок.

Может, и напоминала, злобно подумала я. И еще она, наверное, была слепа или ни разу не пробовала хорошенько разглядеть своего мужа. Его выступления можно было считать какими угодно, только не вульгарными; и кроме их артистичности, они были выражением характера Колина. И мир, и он сам стали бы беднее без этих представлений.

— Это не мое дело. — Последнее время я как будто только и повторяла эти слова. — Но ведь… — Я замолчала. Я хотела сказать: теперь с этим покончено.

— Ведь со смертью Энн это должно было окончиться, — закончил фразу Колин. — Не знаю. Это кажется чересчур простым. У нас было джентльменское соглашение. Мне досталась более легкая часть. Энн не вмешивала сюда детей, по крайней мере пока они были маленькими.

Как же, джентльменское соглашение, презрительно думала я, слыша убежденный голосок: Папа не поет за деньги, это вульгарно. Не очень-то джентльменское соглашение. Энн Камерон посеяла семя и не забыла его полить.

Но Колин продолжал:

— Видите ли, она всегда надеялась, что я вернусь к преподаванию. Думаю, она бы прожила дольше, если бы я это сделал.

— Нет, этого не могло быть. В этом нет никакого смысла, — вставила я. — Так же как и в том, чтобы оставить то, что у вас так хорошо получается.

— Когда я преподавал в Крилли, никто не жаловался, — сообщил Колин, и его взгляд повеселел впервые за последние несколько минут. — И они думали, что если бы я занялся преподаванием музыки, то это был бы неплохой компромисс.

— Они?

— Энн и Адам. Они оба горели чистейшим пламенем. — Так, что дошли до фанатизма, внутренне прокомментировала я. — Они ни во что не ставили… — Он не закончил фразу. — Боюсь, я не старался им угодить. Я думаю, что если музыка — это часть жизни, а я сам не представляю себе жизни без нее, тогда всякая музыка нужна. Мне, во всяком случае. Адам, конечно же, считал, что я просто погнался за большими деньгами, а Энн — ну, да теперь это не важно.

— Вы правы, — решилась я. — И надеюсь, что вы говорите это серьезно. Вы рассчитались с Энн по своим долгам, и теперь она это поймет. Вам надо подумать о детях. Разве можно их лишать того, от чего весь мир получает удовольствие? «Чистое пламя», видите ли, — заключила я. Щеки мои пылали. — Вы сами горите золотым пламенем.

Моя тирада была встречена полнейшим молчанием, и я впервые увидела Колина совершенно растерянным. От света, разлившегося по его лицу, у меня сжалось горло.

— Дебора, вы не имеете представления, что это для меня значит — услышать такое от вас.

Но я уже сказала — и подумала — слишком много, и внезапно я это осознала и попыталась дать задний ход.

— Просто здравый смысл, — быстро сказала я. — Общая тенденция в наши дни — это широта взглядов.

Я не сразу уловила, что он сказал, пока не увидела, что его глаза мерцают, а грудь дрожит от сдерживаемого смеха.

— Вы-то сами не слишком «тенденциозны», верно?

— Я стараюсь, — сказала я, вновь удивляясь сама себе. — Нет, правда, раньше я думала, как Адам. Только недавно я обнаружила, как много потеряла.

Наступило очень неловкое молчание. Мерцание потухло, глаза стали совсем синими и очень серьезными.

— Мы все еще обсуждаем музыку?

— Конечно, — быстро сказала я.

— Этого-то я и боялся.

Прозвенел звонок, и я встала, чтобы идти.

— О, кстати, я кое-что принесла вам. — Я нырнула в сумку. — Закройте глаза и вытяните руки. Нет, обе, — добавила я, заметив его неуверенность.

Мгновением позже я положила ему на сгиб руки Хани в юбочке с расцветкой клана Камеронов. Ее голубые глаза смотрели бессмысленно, но ничего бессмысленного не было во внимательно разглядывавших ее глазах, круглых, как блюдца. Клоунада, однако, предназначалась для наблюдавших за нами пациентов. Потом он до абсурда длинно благодарил меня за куклу и за фрукты, которые я ему принесла.

— Я зайду еще, — небрежным тоном сказала я.

— Знаете что? Оказывается, это действует! — Он поднял ладони со скрещенными пальцами.

— Ну вы и хитрец, Джон Маккензи! — поддразнила я.

— А вы еще один. Потому-то мы и нравимся друг другу, — нашелся он.

— Кто сказал, что мы друг другу нравимся? — необычайно умно спросила я.

— Во-первых, я. Во-вторых, вы — и вот вам! — Наверное, он собирался снова поцеловать меня, в шутку, конечно, но я вдруг ужасно засмущалась и увернулась. Мы ограничились рукопожатием, и я ушла вслед за остальными посетителями.

Двумя днями позже меня позвали к телефону.

— Мисс Белл? — спросил голос с явным шотландским акцентом. — Я мать Колина. Сегодня он выходит из больницы и просил меня дать вам знать. Он говорил, что вы собираетесь заглянуть к нам, — продолжала она. — Так как насчет субботы или воскресенья?

Я пришла в восторг. Крилли, который после глупости прошлой субботы еще больше был похож на Бригадон, вернется на свое место. Однако суббота казалась слишком близкой, раз Колин выходил из больницы только сегодня, в четверг.

— Думаю, наверное воскресенье действительно будет лучше, — согласилась миссис Камерон. — Может, к тому времени он уже сможет ради вас надеть туфли. Кстати, я должна была сказать это вам. — Она объяснила, что лучше ехать поездом, и закончила обещанием, что кто-нибудь меня встретит в двенадцать тридцать. — Тогда вы как раз успеете к ленчу.

— О, не надо ленча, пожалуйста. Я не хочу доставлять вам лишних хлопот.

— Глупости, милочка! — Я начала понимать, где Йен мог подцепить сильнейший акцент, который он иногда демонстрировал. — Что такое одним местом за столом больше? Ничего особенного ради вас не будет.

Когда в воскресенье утром поезд приближался к Крилли, ощущения печали уже не было. День стоял ясный, и недальние склоны гор, освещенные солнцем, были бледно-зелеными и желтыми. Крилли оказался больше, чем я думала; он лежал между холмами, долину заполняли черепичные крыши, и к нам спускались пастбища, на которых паслись бело-рыжие коровы. Станция была маленькая, и на ней вышла только я, так что не удивительно, что меня заметили чуть ли не раньше, чем я ступила на платформу.

Раздался вопль:

— Дебора! — и маленькая фигурка в синем блейзере понеслась ко мне. Вытянутая голова ткнулась в мои ребра, руки обвили талию.

— Ну, Йен, до чего ты шикарно выглядишь, — похвалила я блейзер, и тут возникло еще одно явление. К нам не спеша приближался пожилой мужчина — скажем так, Колин на тридцать лет старше.

— Мисс Белл, — он протянул руку, — позвольте мне вас поздравить. Мой внук только что впервые в жизни причесался без напоминаний.

— Это мой дедушка, — торопливо вставил Йен. — Он умеет водить машину.

— И боюсь, даже перерос свою пригодность к этому занятию, — сказал мистер Камерон. — Сейчас они уже не хотят, чтобы я ездил в Глазго, — а то бы я заехал за вами.

— Папа ждет там, — прервал Йен мои возражения. — Он не пришел сюда, потому что он в тапках.

Мистер Камерон откашлялся и провел меня туда, где рядом с оградой станции стояла, ну конечно же, длинная синяя машина. Колин помахал мне через стекло, и то же сделала ревниво, как всегда, прижавшаяся к нему Руфь.

— Отлично, Дебора. — Крупная ладонь сжала мои пальцы. — Добро пожаловать в Крилли. Ради вас мы даже устроили солнечный день.

— И надели туфли? — пыталась пошутить я. Надо было что-то такое сказать, чтобы справиться с охватившим меня наплывом чувств.

— Ну, не совсем. — Он показал ноги в мягких тапочках. — Лучшее, что я мог сделать.

— Хорошо бы на меня не лезли туфли, — объявила Руфь. — Тогда я могла бы не пойти в школу.

— Хорошо бы на меня не лезли туфли, — эхом отозвался Йен. — Тогда я мог бы не пойти в церковь.

— Этого достаточно, — так строго произнес их дедушка, что у виновников порозовели щеки, а Колин сделал гримасу, не оставлявшую сомнения в том, на чьей стороне его симпатии.

— Не знаю, что вы скажете об этом мавзолее, — заметил он, когда мы подъезжали к стоявшему на склоне высокому дому.

— Возможно, она ничего не скажет — на всякий случай, — отозвался его отец и повернул машину между слегка осевшими столбами ворот.

Слигачан мог бы прелестно выглядеть, но, о Боже, какая же ему была нужна забота: кто-то должен сгрести золотистые каштановые листья с лужайки, кто-то — убрать увядшие георгины с полукруглой клумбы (месяц назад, когда здесь никого не было, они, наверное, выглядели великолепно); надо было поставить новые кованые ворота и заново все перекрасить. Моя дурная привычка обдумывать, что бы я сделала с чужой собственностью, разгулялась вовсю. Кто догадался выбрать эту ярко-зеленую краску? Крытый розовой черепицей дом просто умолял о бело-черной краске.

— Ваше лицо не вытянулось, — сказал Колин, — но, наверное, потому, что вы привыкли им управлять.

При этих словах я вдруг вспомнила мамину теорию насчет «экономки». Требовалось ли дальнейшее подтверждение? Он хотел, чтобы дом мне понравился, и так оно и вышло. Нет, «понравился» было не то слово. Мне нравились современные дома с центральным отоплением и оборудованные по последнему слову техники. Я их знала от А до Я. Этот же дом как будто был викторианским и принадлежал тем временам, когда семьи были велики и слуги не составляли проблем. Наверное, это тронуло меня больше всего. У человека, который его купил, были жена, сын и дочь. Возможно, он рассчитывал и хотел, чтобы больше детей заполняли большие комнаты и кувыркались на широкой неухоженной лужайке?

Голос Йена прервал мои мысли.

— Вот наша лодка! — Она была укреплена на стоявшем рядом с домом трейлере. — А это машина дедушки. — Он показал мне на «Моррис 1100», припаркованный на дорожке. — Мы продали нашу вторую машину, — добавил он. — Некому было на ней ездить.

Меня тащили посмотреть лодку, когда со ступеней донесся голос хозяйки:

— Подожди с этим, Йен, и все заходите. Обед уже на столе.

Мать Колина была небольшого роста и моложе своего мужа, чей возраст я оценила в семьдесят с небольшим. У нее были седые волосы и такие же голубые глаза, как у Колина. Ее вязаный костюм точно подходил им по тону.

Она сжала мне ладонь, нетерпеливо поглядывая на остальных. Только Руфь поднялась со мной по ступенькам. Йен с отцом и дедом задержались, изучая правую заднюю шину.

— Думаю, она слегка ослабла, — говорил Колин.

Миссис Камерон яростно уставилась на него.

— Бога ради, вы только на него посмотрите, мисс Белл! — Она повысила голос. — Колин, ты зайдешь, наконец? Ты же знаешь, что тебе еще нельзя разгуливать на этих ногах.

От ее строгого тона я чуть не захихикала. Ясно, что миссис Камерон считала своего сына не знаменитостью, а ребенком, каким он был когда-то. И он как будто не имел ничего против.

— Как раз думал, до чего жаль, что я не научился ходить на голове, — отозвался он и заковылял к входной двери. Я могла поручиться, что ему было очень больно. Через одиннадцать дней — в концертное турне. Да, это точно показывало характер.

— А, все равно что об стенку горох. Остается только рукой махнуть, — заключила миссис Камерон.

Ее «ничего особенного» оказалось супом, ростбифом, йоркширским пудингом, цветной капустой в белом соусе и золотистыми жареными картофелинами, за которыми последовали рассыпчатый яблочный пирог и сливки. Очевидно, воскресный ленч являлся немаловажным событием, и большую его часть миссис Камерон не сводила глаз с близнецов, приказывая им передать соль, или соус, или горчицу.

— Теперь идите, переоденьтесь для церкви, — сказала она, когда с едой было покончено.

— Но, бабушка, не сегодня же! — возразил Йен. — Дебора приехала. — Он повернулся к отцу. — Папа, я должен идти сегодня?

Трудный вопрос. Я видела, что Колин колеблется.

— Ну, я думаю, может быть… — неопределенно начал он, но мать сразу же прервала его.

— Этого достаточно… — Мгновение я боялась, что она собирается сказать «Колин». Она не сказала, но наверняка именно это было у нее на уме. — Йен, ты отлично знаешь, что можешь не ходить в церковь, только если заболеешь.

— Но я все объяснил Богу. — Иен не собирался сдаваться. — Утром я сказал ему, что ко мне приезжает друг.

— Йен, ты пререкаешься с бабушкой? — коротко спросил мистер Камерон.

— Нет, — закричал Йен. Щеки его раскраснелись. — Просто я думаю, Богу не очень нравятся друзья!

Наступило тяжелое молчание, нарушенное тонким голоском Руфи:

— Какой он ужасный, верно? — Ни дедушка, ни бабушка не сказали ни слова, а Колин закрыл глаза с выражением ненамного взрослее, чем у виновника случившегося.

— И я думаю, что может быть, друзьям не всегда нравится Бог, — в отчаянии сказала я. — Во всяком случае, не настолько, как должно бы. И раз сегодня такой приятный день, можно мне пойти с вами в церковь поблагодарить за него, как вы думаете?

Теперь молчание прервал Йен:

— О да. Мы так и сделаем? Папа, сделаем мы так?

— Не ходите, Колин, — прошептала я, мучаясь угрызениями совести. — Вы уже и так много времени провели на ногах.

Однако последнее слово осталось за Руфью.

— Церковь, — авторитетно сообщила она, — это не станция. Папа может пойти туда в тапках. Бог не рассердится.

Что Колин и сделал, несмотря на все протесты. Служба была короткой, и хорошо, поскольку в середине проповеди я заметила, как он снял один тапок, но так как это была служба для детей и они составляли большинство прихожан, никто не проявил к нам особого интереса. Вскоре мы снова усаживались в большую голубую машину.

— Теперь послушайте, вы двое, — объявил Колин, когда мы подъехали к Слигачану. — Деборе и мне надо поговорить, так смотрите, чтобы примерно час я вас не видел.

«Надо поговорить» — у меня внутри снова екнуло. Если он попросит тебя стать его экономкой, предупредила я себя, ни за что не соглашайся.

Для начала шедший в одних носках Колин показал мне в Слигачане то, чего я еще не видела. Каждая увиденная комната снова возвращала меня к печальным размышлениям о доме для большой семьи. Просторные квадратные комнаты так и просились, чтобы их использовали как спальни и детские, и они были достаточно велики, чтобы им шли яркие цвета и обои с узором. Если в этот дом вложить деньги, он мог бы стать очаровательным.

Последняя комната, в которую мы зашли, была расположена на самом верху, и ее окна выходили на другую сторону долины.

— Этот вид должен помогать, когда вы работаете, — заметила я.

Ясно, что комната использовалась именно для этой цели. При таком расположении она должна быть почти звуконепроницаемой, и в ней стоял рояль. В этой комнате я внезапно ощутила сопричастность и сильнее почувствовала то, что я последнее время переживала все больше и больше, когда слышала его пение. Этот голос не просто счастливо достался ему, как я считала раньше, — конечно же, он был даром Божьим, но его заботливо растили, над ним работали. Никаким другим образом нельзя было добиться безукоризненных дыхания и дикции. Да, хотя он временами и паясничал, но этот человек рядом со мной, который наконец уселся и задрал перебинтованные ноги, признавал только совершенство.

— Мама хочет, чтобы я избавился от Слигачана, — вдруг сказал он. — Наверняка, она сказала вам.

Она сказала, когда мы мыли посуду.

— Так дольше продолжаться не может, — сказала она и объяснила, что у «Джеймса» бронхит и в Крилли ему всегда было хуже, чем дома в Ланарке. — Этот дом слишком велик — его просто невозможно обогреть. А наш совсем маленький. Мы купили его, когда он уволился. Кроме того, там центральное отопление. Колин хотел установить его здесь, но я бы не вынесла этого беспорядка. — И тут она снова вздохнула и сказала, что ей хотелось бы к ноябрю вернуться с Джеймсом в Ланарк. Ноябрь и февраль были его плохие месяцы. — А теперь еще и школа Йена. Как раз поэтому… — Спохватившись, она замолчала, и я почувствовала, что она, обычно сдержанная, как все шотландцы, немного шокирована такой своей разговорчивостью при первой же встрече.

— Да ладно, я уже столько наговорила, что могу и продолжить. Вы знакомы с Магдой, вдовой моего старшего сына. — Я кивнула. — Может, это глупо с моей стороны, но я все думаю, до чего было бы удобно, если бы они с Колином… Как раз поэтому я и предложила этим летом взять детей на юг. Конечно, из этого ничего не могло получиться, теперь я это вижу. Он ей в какой-то степени нравится, но ей никогда не сойтись с детьми. И все равно Колин не желает и слышать об этом.

Голос Колина вдруг прервал мои мысли.

— Составьте мне компанию, — просительно сказал он, — снимите туфли.

Я разинула рот.

— Зачем?

— Потому что у меня болят ноги.

Псих. Я в отчаянии качнула головой, но одновременно моя рука опустилась и стянула с ног лодочки на высоком каблуке. Мои пальцы с наслаждением распрямились.

— Устраивайтесь, стоянка бесплатная. — Он подвинул свои ноги на табуретке, и мои расположились рядом.

— Так лучше? — заботливо спросила я.

— Да, спасибо. Так гораздо удобнее. — Он откинулся на спинку и совершенно естественным жестом тепло обхватил меня рукой за плечи.

Я знала, что это не было естественно; это было просто частью сна, в котором я жила с того момента, как поезд остановился на станции Крилли, но, как всегда в волшебных снах, мне не хотелось просыпаться. И тут Колин заговорил снова.

— О Дебби, — потерянным голосом сказал он, — помогите мне. Что же мне делать?

— Ну, спорна я скажу, что вам не надо делать, — уверенно отозвалась я. — Две вещи. Вам не надо беспокоиться, и вам не надо сегодня еще больше наказывать свои ноги. Посмотрим, может мне удастся управиться с вами лучше, чем вашей матери.

Вроде до него дошло. Загорелая щека Колина довольно прижалась к моему правому плечу, и мне осталось только разглядывать курчавые темные волосы в дюйме от моего носа. Будь я настолько глупа, чтобы сделать то, что мне хотелось, то я бы погладила ему голову, пригладила волосы, ласково обхватила плечи. Но ведь это должен быть деловой разговор.

Как будто в подтверждение этому Колин опять вернулся к своим заботам.

— Что вы на самом деле думаете об этом месте? Я знаю, что оно запущено. Энн не могла много сделать — видите ли, она была не очень здорова, а меня хватало только на нее и детей. Будь вы на моем месте, вы бы его продали?

— Ни за что, — твердо ответила я. Он любил дом, и ему нравилось жить в Крилли; почему он должен от них отказываться? — У него есть все, что требуется для уютного дома, и я бы его быстро таким и сделала.

— Тогда хотелось бы мне, чтобы вы были на моем месте. — Он сказал это совсем по-детски. — Или я на вашем, или мы оба вместе. — Наступило молчание. — Вы слышали, что я сказал? — спросил он, задирая голову и глядя на меня.

— Да. Вы как будто мои мысли прочли.

Его челюсть забавно отвисла, глаза расширились, он сел прямо.

— Я… прочел?

— Я собиралась вас выручить, — объяснила я. — Я об этом думала и знаю, что вы имеете в виду. Должна сознаться, что сначала это меня шокировало.

— Шокировало? — без всякого выражения повторил он.

— О, пожалуйста, не обижайтесь. Просто я строила довольно радужные планы. — Я в общих чертах рассказала ему о них, включая и колледж за морем.

— И при чем же тут я? — вежливо спросил он. Я заметила, что оживление почти пропало с его лица.

Я поторопилась снова его ободрить.

— Как раз к этому я и подвожу. Немного личный вопрос, но надеюсь, вы не возражаете. — Он покачал головой, как будто загипнотизированный. — Я знаю, что вы уже восемь или девять лет как добились успеха, и может быть…

— С меня достаточно? — с готовностью подхватил он. — Сознаюсь, эта мысль не нова.

— Дайте же мне закончить! — раздраженно сказала я. — Я хотела сказать, что вы уже на вершине. Вы можете немного расслабиться — если не сейчас, то хотя бы через три-четыре года. Так вот это я и собираюсь предложить, если это вас устроит. Три года. Я буду вести хозяйство и заниматься Йеном и Руфью — и вами, когда вы будете здесь. Ваши родители смогут с чистой совестью в январе вернуться в Ланарк. Через три года вы не узнаете этот дом, а близнецам будет около одиннадцати, и они почти весь день будут в школе. А мне еще не будет тридцати, и если, как я собираюсь, я буду держать себя в курсе, то наверняка не успею закиснуть. Очень многие на год-два оставляют преподавание, когда выходят замуж…

— Я все ждал, когда же мы доберемся до этого, — слабым голосом сказал Колин.

— Ну вот и добрались, так что вы об этом думаете? — нетерпеливо спросила я.

— Не слишком много, — разочаровывающе сказал он. — Как я себе это представляю, так через три года, когда мне вот-вот стукнет сорок, меня просто бросят.

— Но не раньше, чем я найду вам другую экономку, — пообещала я. — И тогда это не будет сложно, потому что все будет в полном порядке.

Это подействовало, как удар тока. Колин с грохотом сбросил ноги с табурета и завопил, но не только от боли:

— Экономка! Так вот оно что — вы предлагаете обосноваться здесь в качестве экономки?

— Конечно. А как же еще?

Против ожидания, он ничего не ответил, но плечи его задрожали.

— И вы сказали, что в начале января мои родители могли бы с чистой совестью вернуться в Ланарк? Дебби, милая моя, — вы же их видели!

— Оставьте меня на полчаса с вашей мамой, и я гарантирую, что рассею все ее сомнения, — сказала я. — Я уже говорила ей, какие предметы я преподаю. Наверняка я смогу убедить ее, что это великолепный проект. Моя мама сначала тоже не придет в восторг, но я ее уговорю.

— Нет, — сказал Колин.

Я замолчала.

— Нет? — Я ушам своим не верила.

— Нет, — повторил он. — И нечего так смотреть, Бога ради. Вы не могли серьезно предложить такое. Как вы думаете, что бы подумали люди о наших отношениях? И в какой обстановке мы воспитываем детей? О, знаю, знаю, — раздраженно прервал он меня, когда я открыла рот. — Ничего такого не было бы, уж вы-то позаботились бы об этом.

Меня бросило в жар. При самой дикой фантазии я не могла бы этого вообразить. Чтобы Колин попытался воспользоваться моим положением. Не то чтобы у него не было женщин — например, Хани, — но только не в Крилли. Крилли — это дом и дети, святое место. И во всяком случае, он всего-навсего подшучивал надо мной. Со мной ничего такого быть не могло.

И тут вдруг все переменилось. Колин придвинулся на диванчике и нежно взял мои руки в свои.

— Дебора, вы должны простить меня. Никто лучше меня не знает, что значит для вас ваше преподавание и как здорово у вас это получается. Так что я не могу передать, насколько славным и щедрым кажется мне ваше предложение. Хотел бы я, чтобы мы могли стать вашими подопечными свинками. Думаю, я хочу этого больше всего на свете. Но если вы не согласитесь на мое предложение, об этом не может быть и речи.

— Ваше… предложение? — еле выговорила я.

— То, которое вы так и не выслушали, — мягко сказал он. — Потому что считали его тем же самым, что собирались сделать вы. Но оно другое, — беспомощно добавил он. — Так и знал, что не сумею толком объяснить.

Я терпеливо ждала.

— Простите, но вам пришлось бы выйти за меня замуж, — почти извиняющимся тоном сказал он. — Я и думать не стал бы ни о чем другом. Не то чтобы я когда-нибудь… навязывался вам. Я понимаю ваши чувства. — Так как я продолжала молчать, он заговорил быстрее. — Адам никогда не женится на вас, Дебора. И ни на ком другом. У меня достаточно оснований так думать, так что это не должно влиять на ваше решение. Преподаванием, как вы сами сказали, можно будет вновь заняться, когда все образуется. Я не миллионер, — как бы мимоходом добавил он, — но мне везло. У нас будет все, что нужно, — я приложу все силы, чтобы вы были счастливы. Что вы скажете на это?

— Ничего, — выдохнула я. — Я хочу сказать, мне надо это обдумать.

— Что значит обдумать?

Если Дебора означает «красноречие», то оно меня покинуло.

— Это… слишком серьезно.

— …И не может приниматься легкомысленно, необдуманно или без обсуждения, — неожиданно процитировал Колин, и в его голосе не было ни намека на то, другое или третье. — Что касается меня, могу заверить, что и не будет. — Его голос прервался.

— И меня тоже, — добавила я, подавленная его благородством.

И все же, старалась я себя уговорить, это деловое предложение. Он меня обеспечит, а я оправдаю его затраты. Ни я его не подведу, ни он меня. Хоть это и не было у него на лице написано, у меня были основания так думать судя по его первому браку, его привязанности к близнецам, его обещанию Энн, ПО дому, который он приобрел для нее.

И если у меня не было ничего подобного, у меня все же была — да, Деб, признайся сама себе, моя любовь к нему. Утро, когда он упал в бассейн, вечер, когда мы вместе шли на репетицию хора, день в Плимуте — все вело к тому. Можно было считать и дальше, но я не стала. Почему отступничество Адама не слишком затронуло меня? Почему я практически почти забыла его по возвращении в Лондон? Потому что при всей своей строгости и неприступности я отдала сердце тому, о ком и подумать не могла бы раньше, и мне казалось, что самое лучшее, что можно для него сделать, — не дать ему об этом узнать.

— Ну, так каких еще львов мы можем посадить на цепь? — настаивал Колин.

— Ведь это навсегда, — прямо сказала я. — И может появиться кто-то еще.

Тут я его задела. Лицо его потемнело.

— Да, тут может быть закавыка. Спасибо, что сказали.

— Я не о себе думала, — торопливо поправилась я. — О вас.

— Обо мне? — Он казался пораженным. — Вот уж я тут ни при чем. Не теперь. — Он опять положил свои руки на мои, чуть сжав запястья. — Я думаю, Дебби, что у вас обо мне неверное представление. Я могу петь романтические песни, но это не делает меня Лотарио. Гораздо чаще я напоминаю слона в посудной лавке. — Его лицо опять затуманилось и снова прояснилось. — Конечно, у меня были женщины, но по-настоящему я любил только два раза в жизни.

Два раза! Я начала раздумывать, кого еще он любил, кроме Энн, когда он встряхнул мои запястья.

— Теперь, если у вас на уме есть еще возражения, выкладывайте их, прежде чем они все испортят.

Просто и очень по-детски я сказала:

— Колин, я состарюсь. Я не всегда буду способна оправдывать ваши затраты. Я могу нажить ревматизм или… — Он выглядел озадаченным, но не прерывал меня, — стать забывчивой, или слегка свихнуться, и если бы я была просто экономкой, вы могли бы…

— Наверное, купить лужайку и выставить вас на подножный корм! О Дебби! — Он снова улыбался, и его лицо лучилось морщинками удовольствия. — Вот уж не волнуйтесь, что касается меня, вы всегда сумеете оправдать затраты! — Он схватил меня за плечи и тряхнул. — У вас седые волосы! — обвиняюще закричал он.

— А у вас живот эркером! — крикнула я в ответ, хлопая ладонью по тому месту, которое когда-нибудь могло так выглядеть.

— А я вам за это снижу зарплату! — Он придвинулся поближе.

Вершина ухаживания, подумала я. За это его тоже надо хорошенько тряхнуть. Я неожиданно схватила его за плечи — и вдруг не захотела отпускать.

— Дебби, так заполучу я вас или нет? Вот в чем вопрос.

Я, точнее моя правая щека, сделала дурацкую вещь. Она на мгновение опустилась на его левое плечо. И потом я выпрямилась и сказала деловым тоном:

— Ладно, но не раньше окончания семестра. Жаль на счет центрального отопления, но боюсь, с ним придется подождать до после Рождества.

— Боже ж ты мой, — сказал Колин, совершенно непонятным тоном, — как неудачно. — И потом целую минуту, показавшуюся мне очень длинной, он не говорил ничего. Он просто смотрел на меня испытующе и без единой искорки в глазах.

Я раздумывала, не сделала ли я глупость, когда в комнату возбужденно ворвались Йен и Руфь, чтобы позвать нас к чаю.

Глава двенадцатая

Семья Колина восприняла нашу новость так, что лучше нельзя было и пожелать. Я ожидала, что его отец и мать будут довольны — как по родительским, так и по личным соображениям, — но мне согрело душу письмо Джека из Канады, и еще больше — звонок Джин из Ангуса. В ноябре она ждала ребенка, своего четвертого, но она твердо намеревалась приехать на наше бракосочетание в январе.

— Передайте близнецу от близнеца, — рассмеялась она, — что без меня он будет женат только наполовину.

— От близнеца? — повторила я. — Я не знала.

— Ну, лучше приготовьтесь, — озорно предупредила она. — Как-никак, уже имеются Йен и Руфь и мои двое!

Она так мило разговаривала, и я с удовольствием предвкушала встречу с ней. И все-таки легкий разговор был еще одним примером того, что в браке могут быть такие сложности, каких не бывает, если просто ведешь хозяйство.

Но если Камероны — не исключая Магды, пославшей мне очаровательную записку, — были довольны, то противодействие мамы оказалось упорнее, чем я предполагала, и даже в письме Алана отчетливо звучали предупредительные нотки. Первые каникулы в колледже были с двадцать шестого по двадцать девятое октября, и я решила в это время съездить домой и попробовать уговорить маму. Колин должен был быть в Германии. Он уезжал туда двадцать четвертого, собираясь вернуться девятого ноября, через два дня отправиться в Штаты и снова быть в Шотландии только к Рождеству, так что до свадьбы я не часто смогу его видеть. Здесь тоже была проблема. Я всегда считала, что церемония моего бракосочетания состоится только в Уимблдоне, но вряд ли мамино отношение в данный момент способствовало этому.

— Меня утешает только, что он этого не видит, — сказала она во время одного из наших телефонных разговоров, чем окончательно повергла меня в уныние. Только письмо Барбары с бодрым советом «не обращать внимания на маму или кого-нибудь другого» и заверением, что «все будет великолепно», оживило меня, и когда я его читала, мое подавленное из-за папы настроение стало улучшаться. В конце концов, он советовал мне время от времени давать себе волю. Он бы наверняка меня понял.

— Вы не думаете, что мне стоило бы съездить в Лондон поговорить с вашей мамой? — предложил Колин, и когда я стала яростно возражать, он выглядел расстроенным. У него были свои заботы. У его отца появились первые признаки бронхита, и мать снова забеспокоилась из-за необходимости оставаться в Крилли зимой до тех пор, пока мы сможем все взять на себя.

За день до отъезда Колина в Германию у меня в колледже возникло осложнение. У замужней ученицы с двухлетним ребенком что-то не заладилось дома, и она пришла на занятия с мальчиком. Очевидным решением было передать его другой ученице, которая в тот день обучалась уходу за детьми, но оказалось, что ему нравятся более солидные женщины. Он вцепился в меня как пиявка и успешно отражал все покушения на его права.

— Вы ему нравитесь, мисс Белл, — заметил кто-то, и еще кто-то добавил: — И он похож на вас. Честно, можно подумать, что он ваш.

Полагаю, это было правдой. У него были волосы вроде пакли и карие глаза, а еще он хорошо отработал хук слева и время от времени радостно колотил меня по лицу.

Мне стало неуютно от мысли, что у меня никогда не будет собственных детей, — но ведь думать так было бы неблагодарно по отношению к Колину. В конце концов он готов был поделиться со мной своими.

— Что-нибудь неладно, Деб? — остановилась проходившая мимо знакомая преподавательница.

— Да, — яростно сказала я. — Это существо только что подбило мне глаз. — Это была чистая правда, и в доказательство Фредерик Уинслоу, все еще цеплявшийся за мою шею, стукнул меня еще раз.

— Это что, — бодро сказала подруга, — я боялась, что вы расстроились из-за Гамильтон. Ну и наглость, — добавила она. — Но у них ничего не выйдет, не волнуйтесь. Вас взяли на семестр, и все тут. — Гамильтон была фамилия учительницы, которую я заменяла.

— Что все? — подозрительно спросила я, и она неохотно рассказала, что последний месяц Алиса Гамильтон проходила новый курс лечения, и теперь ее доктор настаивал, чтобы она вернулась на работу. К своему отчаянию я узнала, что учительская из-за этого готова была разделиться на два лагеря — одни считали, что Алисе это нужнее, чем мне, другие готовы были отстаивать мое право отработать свой срок. Я поняла, что директор, мисс Кроуфорд, еще не решила, стоит ли ей поговорить со мной.

Я стала считать. От двадцать четвертого октября до десятого ноября. Три воскресенья. И шесть недель до Рождества.

— О чем вы задумались? — спросила моя союзница.

— О центральном отоплении, — сказала я.

Джон Ли, теперь уже мой приемный отец, встретил мой поезд в субботу и по дороге до Уимблдона высказался в том смысле, что у мамы будет достаточно времени изменить свое мнение.

— Вот увидите, стоит ей только начать готовиться к бракосочетанию, — мудро рассудил он и великодушно добавил, чтобы я не беспокоилась о расходах, так как он с удовольствием оплатит счета.

— Но, Джон! — озабоченно сказала я.

— Никаких но. Глэдис, — это его первая жена, — и я всегда хотели иметь детей. Вы знаете, что это не получилось, но я был бы не против иметь дочь и не могу вообразить себе лучшего кандидата на это место, чем вы.

Я поблагодарила его, принужденно улыбаясь. Как будто все оборачивалось так, что я могла попасть прямо из огня да в полымя.

— Приятный парень этот Колин, — неожиданно заметил он. — Я перекинулся с ним парой слов в то воскресенье в Торкомбе. Он мне очень понравился. И Джесси он тоже понравится, — снова заверил он, — только не надо ее торопить.

Как раз это я вряд ли могла себе позволить, но испортить мамину теплую и радостную встречу со мной — об этом я не смела и помыслить. Это был мой первый приезд домой после того, как она снова вышла замуж, и от меня требовалось похвалить несколько новых приобретений. Поболтать у огня, пока Джон занимался чаем, было просто наслаждением. Наконец он взгромоздил посуду на тележку и повез все в кухню.

— Он тебя избалует, — сказала я маме, которая заулыбалась как кот на сметану, но потом обезоруживающе посерьезнела.

— Я знаю, милая, что мне везет, мне повезло второй раз подряд. Именно поэтому я готова землю перевернуть, чтобы и у тебя было так же.

— Но от тебя это не требуется, — терпеливо сказала я. — Я знаю, ты думаешь, что Колин мне не подходит, но ты его не знаешь. А я знаю и готова вверить ему свою жизнь.

— О Деб! — Ее лицо выражало не раздражение, а истинное смятение. — Это-то и плохо с такими, как он. Им все всегда доверяют. — Она вскочила, как будто еле сдерживая слезы, и торопливо вышла.

За несколько минут до этого она включила телевизор, и пока я сидела, не зная, идти ли за ней, начались утренние новости. Я глядела без особого интереса, пока не услышала знакомое имя.

— Сегодня в С*** зарегистрирован брак поп-звезды Хани Харрис с телепродюсером Винсентом Честером. — На экране мелькнула сияющая новобрачная.

— Медового месяца у Честеров не будет, — сообщил комментатор. — Завтра Хани вылетает в Нью-Йорк, чтобы начать турне с кабаре.

Я глядела на молодого новобрачного, лениво размышляя, что он и я были товарищами по несчастью, жертвами машины шоу-бизнеса. Вдруг во мне все похолодело. Плимут — Колин спешит встретиться с Хани; Торкомб — Колин идет с ней под руку по теннисной площадке; Слигачан — и спокойный голос Колина сначала сообщает мне, что теперь и речи не может быть о том, что он со временем женится, а затем — что он любил только два раза в жизни. Кого, подумала я, кроме Энн? И теперь поняла. Энн — и Хани. Обе очень молодые, обе захватывающе хорошенькие, обе настолько непохожие на положительную преподавательницу домашней экономики, насколько только возможно.

И еще одно — завтра улетала в Штаты Хани, а через несколько недель — Колин.

Понятия не имею, сколько времени я просидела, не двигаясь, когда дверь открылась.

— Ты еще здесь, милая? — Мамин голос, но с совсем другими интонациями. — К тебе пришли.

Сзади нее проглядывалась высокая фигура, длинное бледное лицо, серые глаза в морщинках.

— Хэлло, уравновешенная девушка, — сказал голос.

— Адам! — ахнула я. — Почему вы не в Торкомбе?

Он засмеялся тем своим смехом, от которого я всегда ощущала себя примерно десятилетней.

— Очевидно потому, что я здесь. — И потом, когда я ничего не сказала. — Ну, теперь спросите, почему я здесь.

Довольно тупо я так и сделала.

— Это может быть связано с каникулами в одном колледже в Глазго, — шутливо сказал он. — И еще с тем, что нам надо закончить одно дело. — Я продолжала выглядеть непонимающе, и он стал разъяснять. — Сначала примите мои извинения. В последнюю нашу встречу я, кажется, был в отвратительном настроении. — Мама к этому времени потихоньку удалилась.

— Да что вы, Адам, — запротестовала я, — это уже дело прошлое и давно забыто.

Я осознала, что эти слова правильно выражали теперешнее состояние наших отношений — «прошло и давно забыто». Не имело никакого значения, что Адам говорил или делал. Я думала, что люблю его; теперь его можно было только пожалеть. Он был смелым, он имел творческую жилку, он был остроумен, но он всегда относился к людям подозрительно. Донкихотской причине, по которой Колин пытался не пускать близнецов в Сикоув, он придал ядовитый оттенок. Два с половиной года привлекательность Адама объяснялась его имиджем сильного человека в глуши. Теперь я поняла, что это не было силой. Сила выдерживала невзгоды с улыбкой — и с песней.

— Вы слышали хоть что-нибудь из того, что я сказал? — спрашивал Адам с редкой для него мягкостью.

Я не слышала и покраснела.

— И не надо, — почему-то пошутил он. — За повтор денег не берут. Я просто напоминал вам о разговоре, который у нас однажды состоялся по поводу золотой жилы.

О, только не это, сразу подумала я. Тот разговор, когда мы возвращались из Сикоува. Он тогда сделал это изящное замечание насчет того, что я его не приму, даже если он предложит золотую жилу, и у меня на сердце было так тяжело от случившегося, что я не могла мыслить разумно. С тех пор произошло столько событий — пожар, Магда, Глазго, — что я больше об этом не вспоминала.

Адам неверно истолковал выражением моего лица. Сегодня в нем было что-то иное, что-то такое, чего я раньше никогда не замечала: робость.

— Конечно, вы меня вышвырнете отсюда и будете правы, но прежде чем вы это сделаете, я хочу, чтобы вы знали, что я и Магда… — Он помолчал, ища слова. — Между нами нет ничего, кроме дружбы. Она выручила меня из безвыходного положения… Так же, как сделали бы вы, будь вы здоровы.

Сделала бы я? Этого я не знала и была благодарна за то, что теперь знать и не требовалось.

— Адам, — мягко сказала я, — прежде, чем вы скажете что-то еще. Конечно, вы не знаете. — Мы никому не сообщали, кроме членов семьи, Чтобы пресса что-то не пронюхала. — Но мы с Колином поженимся, как только он вернется из Германии.

Этого даже мама еще не знала. Мы понеслись к священнику в среду вечером, после того, как я поговорила с мисс Кроуфорд насчет увольнения в середине семестра, и только-только успели договориться на одиннадцатое ноября, понедельник. Очень скромное бракосочетание, и в Глазго. «Вы уверены, что именно этого хотите? — спросил Колин. — Мне все кажется, что все преимущества на моей стороне» Его родители на следующий день после бракосочетания возвращались в Ланарк, а я собиралась до него посвятить часть своего свободного времени предварительному изучению проблемы центрального отопления. Но сознаться в этом было бы не совсем романтично.

Адам теперь повторил мои слова.

— Из Германии? И когда же это? — Странно, что он сделал упор на менее важном из двух заявлений, но ведь я и сама так делала в минуты растерянности.

— Через две недели.

Теперь он уловил и все остальное и снова выглядел совсем не таким самоуверенным и саркастичным, как всегда.

— Так что, оказывается, он вам не безразличен?

— Да, и очень даже, — сказала я. Телевизионные новости, повторяла я себе, ничего не меняли. Колин оставался таким же, каким был в то воскресенье, когда я уткнулась лицом в его плечо, потому что мое сердце разрывалось от любви к нему.

Наступило молчание, показавшееся мне очень долгим. Его нарушил Адам.

— Вы знаете, насчет молнии говорят совсем неверно. Она ударяет дважды в одно и то же место. — Я вопросительно взглянула на него. — Колин. — Он коротко рассмеялся. — Это уже второй раз он нашел жену благодаря мне.

То, как он сказал это, без жара и без упрека, только сделало удар еще сильнее, фактически таким сильным, что я непроизвольно вскрикнула. Он мельком взглянул на меня.

— Вы не знали, что Энн и я…

— Я не сообразила, — потрясенно сказала я. А должна бы. Все улики были налицо. Адам никогда не говорил мне имя девушки, которую любил, но Колин упомянул, что он познакомился со своей женой в хоре у Адама, упомянул мимоходом без малейшего чувства вины.

Я так переживала за эту незнакомую молодую женщину, замужем не за тем человеком, видевшую, что надоела ему, как только ее здоровье стало слабеть. Он казался таким бессердечным плейбоем, и узнать, что это был Колин — Колин, с таким открытым лицом, таким честным лбом, такими добрыми глазами! Я могла бы догадаться и по другим признаком: нежность Адама к Руфи, фотография Энн в его студии, его отношения с Колином, чересчур напряженные, будь их причиной просто разница в музыкальных вкусах.

— Пропади оно пропадом, не стоило мне вам этого говорить, — покаянным тоном сказал Адам. — Только все равно раньше или позже вы бы об этом услышали. — Он взял меня за руку. — Вам-то не о чем беспокоиться, Деб. Вы очень разнитесь от Энн и вряд ли сделаете те ошибки, что сделала она.

— Ошибки? — резко отозвалась я. Наверняка Адам не мог сказать такое о девушке, которой он так долго поклонялся.

Как будто прочитав мои мысли, он покраснел.

— Наверное, я в первый раз это признал. Видя, что с ней происходит, я почти забыл обо всем остальном. Например, в тот вечер, когда мы с вами пошли на концерт, я почти готов был сойти с ума. Вынужден был на следующий день уехать из Лондона. Если бы я встретил Колина, Бог знает что могло случиться. Даже этим летом встречи с ним требовали всей моей выдержки. — Я сочувственно кивнула. Конечно же, я это ощущала. — Однако что правда, то правда, — продолжал он, — не только он был во всем виноват. Родители Энн умерли, ее воспитала тетя, которая ее от всего оберегала. Когда они поженились, ей было восемнадцать, и она выглядела совсем как Руфь. — Его лицо смягчилось. — Вся беда в том, что она была слишком преданной поклонницей.

— Поклонницей? — снова повторила я. — Но Колин говорил, что и ей, и вам не нравилось, что он занялся популярной музыкой.

— О, конечно. — Адам выглядел раздраженным и озабоченным, и я пожалела, что прервала его. Конечно же, это излияние чувств не просто ему далось. — Нам не нравилось. Я имел в виду больше личное поклонение. — Он плавно продолжил: — Я думаю, что вы помогли мне это сознать, Деб — вы, такая разумная и уравновешенная. Вы показали мне, в чем Энн была неправа. Человек в положении Колина становится пресыщен женским преклонением. Как только он от него избавляется, то меньше всего хочет снова встретиться с этим, не успев переступить порог своего дома. Боюсь, что Энн не могла довольствоваться малым, даря и принимая любовь.

— Но, Адам, ведь он конечно же любил ее, — неубедительным тоном сказала я. — Он… он мне это говорил.

— Да, наверное — по-своему. — Он сказал это спокойно. — А ваша любовь, Деб, очень земная и дающая каждому из вас возможность дышать. — Он вздохнул. — Я почти ненавижу себя, рассказывая вам все это. Все равно как предать что-то, чем я жил десять лет.

— О Адам, — потрясенно сказала я.

— Ну, не стоит беспокоиться. Лучше туда, чем сюда, как говорится. — Своими серыми глазами он уставился в мои. — Поздравьте Колина за меня и передайте ему, что ему здорово повезло. Что касается вас, уравновешенная девушка, то и лучшие пожелания тут недостаточно хороши. — Он притянул меня к себе и поцеловал братским поцелуем. — Спасибо за все. Я никогда не забуду это лето и все, что вы для меня сделали.

— О Адам. — Снова я только это и сумела сказать. Совершенно неожиданно он оказался великодушным и способным к самоотречению. И все это он пережил ради меня.

Я не могла пригласить его на церемонию. Мы решили, что посторонних не будет. Поскольку Колин в тот же вечер снова уезжал, церемония должна была быть короткой и скромной. Однако я настаивала, чтобы он заглянул к нам, если окажется недалеко от Глазго, и он обещал.

Ирония заключалась в том, что он добился эффекта, на который меньше всего рассчитывал: у меня испарилась вся оставшаяся уверенность в себе. Будущее казалось достаточно сложным, когда я смотрела новости; теперь оно казалось вдвойне сложнее и вдвойне туманнее. В этот вечера я была не в силах обсуждать его, поэтому отправилась спать, не сказав маме об изменении срока бракосочетания.

Колин прилетел в Глазго около полуночи в субботу, девятого ноября, и мы обвенчались, как и планировалось, в одиннадцать утра в понедельник. Перед отъездом он заказал себе костюм, и у меня едва ли было больше нарядов, но я в эти две недели не теряла времени, потому что вся подготовка для установки центрального отопления была закончена, и рабочие должны были уже на следующий день начать разбирать Слигачан по кирпичику.

Изменение сроков означало, что Джин не могла рискнуть пуститься в путешествие, но в последнюю минуту позвонил Джон и сообщил, что они с мамой приедут, и, тоже неожиданно, появилась Магда.

— И только подумать, что после всех надежд, — мама у меня в комнате, перед тем как нам отправиться, не видела причин скрывать горькую правду, — у тебя должна быть вот такая свадьба.

— А что в ней плохого? — призвала я ее к ответу, и мама, к несчастью, все мне сказала — про мои оранжевые перчатки и сомбреро, и если я не собиралась венчаться в белом, то могла по крайней мере купить что-то бледное и нежное, и что ей не нравятся шотландские церкви, они такие темные и простые, и если бы только я венчалась дома, чтобы были все друзья и соседи, и… У нее хватило благоразумия остановиться, прежде чем она действительно произнесла «с подходящим мужчиной», но я поняла, что она хотела.

Мое решение не обращать на все это внимания вдруг рухнуло.

— Мамочка, пусть тебе понравится Колин, пожалуйста, — сказала я, как будто все еще была ребенком, просившим перед сном рассказать сказку про льва. — Он чувствует, что не нравится тебе, ведь он… милый. — Мой голос нелепо задрожал, и еще через мгновение мама обнимала меня.

— О моя дорогая! Ну конечно же, конечно. — Прошедшим вечером Колин сводил нас всех в ресторан, где к нему подошла охотница за автографами, и я заметила, что мама откровенно купается в лучах его славы. — И я понимаю, что это совсем как в сказке. Просто Алан и я опасались… да ладно, если ты счастлива, то это главное. — Она еще потискала меня. Это была капитуляция, но я слишком хорошо поняла, что она имела в виду. Я не была принцессой из сказки, и мой принц мог просто уехать. Но с другой стороны, раз я была просто экономка, переодетая принцессой, то если он станет время от времени уезжать, мне не пристало устраивать сцены.

Итак, теперь на церемонию, которая уж точно внешне никак не напоминала сказочную. Темная церковь, мрачные ряды пустых сидений, ни музыки, ни шафера, ни подружки. Я выбрала зеленовато-желтый костюм, и мама пришла в отчаяние, потому что это был «несчастливый» цвет. Меня не волновали предрассудки, но может, это действительно был неудачный выбор, слишком весенний для пронизывающего ноябрьского дня.

А Колин? Как он чувствовал себя «по второму разу», глядя на Йен и Руфь, извивавшихся подобно угрям, сидя в первом ряду между его родителями? Им сообщили только в субботу, чтобы они не могли ничего разболтать в школе, и когда я вчера их увидела, их восторженное одобрение пролило бальзам мне на душу. И их радость, когда я пообещала, что они поедут со мной в Прествик проводить Колина. Теперь я была совершенно уверена, что поступаю верно, но Колин очень спокойно воспринял эту договоренность.

Длинную голубую машину с его чемоданами, уже уложенными в багажник, подали ко входу. Были произнесены слова прощания с его родителями, Магдой, мамой и Джоном.

— Интересно, не забыл ли я какую-нибудь мелочь? — не романтично спросил он, обхватив близнецов одной рукой и касаясь меня другой.

— Мы поедем с папой в Америку? — спрашивала Руфь с таким восторгом, что я почувствовала — она понятия не имеет, что происходит.

— А тебе хотелось бы? — вдруг спросил Колин. — Может, в следующий раз мы все поедем.

Очевидно, и он не понимал, о чем говорил. Чего я совершенно не выносила — так это обещать ребенку то, что не собираешься выполнить. Я так и сказала, когда мы шли к машине.

— Кто сказал, что не собираюсь? — с горячностью сказал Колин. — Это было бы очень неплохо — конечно при условии, что будет этот следующий раз, — скромно уточнил он.

Но это ведь именно такие случаи имел в виду Адам. Колин не должен думать, что я теперь собиралась неотвязно следовать за ним только потому, что в старой темной церкви он произнес трогательно серьезным голосом: «Я, Колин, принимаю тебя, Дебора, как свою законно венчанную жену».

— Ну конечно, — без особой радости сказала я. — Но слишком дорого и во время занятий невозможно. Тебе теперь можно о них не беспокоиться. Я обещаю хорошо заботиться о них.

Я, Дебора, принимаю тебя, Йена, Руфь и Слигачан…

Я начала понимать, что означал задумчивый вид Колина. Он вновь так выглядел, когда сел за руль, и мы отправились по дороге к Эйрширу.

Перед выездом из города он остановил машину, чтобы проверить, все ли его бумаги на месте. Я наблюдала, как сильные пальцы перебирали содержимое бумажника. Что-то упало мне на колени. Это была фотография. Когда он наклонился за ней, я взглянула на нее и отвернулась. Не хватало еще, чтобы он подумал, что я пытаюсь лезть в его дела.

— Я вам это не показывал? — спросил он, поднимая ее к моим глазам.

Это была я с Йеном. Я держала его за шею, как будто хотела придушить. Он склонил голову набок, показывая очень белые зубы. То воскресенье на пустоши: он испугался пони, и камера щелкнула, когда я пыталась его отвлечь. Конечно, фото хранилось из-за Йена, не из-за меня. У меня был дурацкий вид. У него тоже.

— Мы выглядим глупо, — неодобрительно сказала я. Фотография, снятая в студии Адама, была совсем другой — такая ободряющая, такая современная.

Но Колин только ухмыльнулся и спрятал фото. Это все его извращенное чувство юмора, подумала я. Он всегда был не прочь чуть повеселиться на чужой счет.

— Дебби, действительно все в порядке? — вдруг спросил он, когда мы проехали Килманрок и вырвались на открытую холмистую местность. Зеленые склоны ярко напоминали мне Девон, где жилось так безмятежно.

— Конечно, а что может быть не в порядке?

— Не знаю. Просто я подумал, что ты слишком задумчива. — Он поглядел на меня. — И у нас с тобой практически не было ни минуты свободной с тех пор, как я приехал.

Может, это и к лучшему, горько подумала я. Стоило мне только остаться с ним наедине, и я бы опять могла стать дурочкой, как тем воскресеньем в его подобной ласточкиному гнезду комнате, когда я чуть было не позволила ему догадаться, насколько моя любовь похожа на любовь Энн. Кроме того, Энн была непреложным фактом, и как бы сильно она ни испытывала его терпение, я не могла забыть, как он жестоко обращался с ней. Это было так не похоже на человека, которого я полюбила и о котором думала, что хорошо его знаю.

— Ты ни о чем не жалеешь? — Ему приходилось говорить вполголоса из-за сидевших сзади детей.

— Совершенно ни о чем, — уверенно ответила я.

Это было правдой. Вышла ли я замуж за человека, широко раскинувшего руки, приглашая аудиторию петь вместе с ним, или за того, кто ушел в себя, прячась от угрожающего внешнего мира, я его любила, несмотря ни на что. Просто я считала, что лучше бы мне было стать его экономкой.

Прествик оказался громадным и как будто был построен целиком из стекла с черными и оранжевыми досками объявлений. Колин взял на руки и обнял каждого близнеца по очереди.

— Тебе известно, где я буду. Сразу же дай знать, если что-нибудь понадобится, — сказал он мне. — Или если она снова заболеет, или в школе будут неприятности, или еще что-нибудь.

— Ничего не случится, — успокоила я. Он всегда уезжал в турне с таким чувством или просто не доверял мне? — О нас не волнуйся. Позаботься лучше о себе. — Сине-белый ветреный вечер был пронизывающе холодным. Я отвернула его меховой воротник. — И возвращайся живым и здоровым.

— Обязательно, — пообещал он и поцеловал меня.

Наши губы едва успели коснуться, когда раздался задыхающийся голос:

— Мистер Камерон, позвольте нам провести съемку, пожалуйста, — и я обнаружила, что с глупым видом и впервые в жизни смотрю в объектив телекамеры.

Возвращение в Глазго казалось гораздо более долгим, чем путь в аэропорт. Я все представляла себе самолет, его почти вертикальный взлет и длинную линию, прочерченную им в небе. Он казался очень хрупким: яичная скорлупка над серыми просторами океана, уносящая моего суженого в самый день венчания.

Дети тоже примолкли, и Йен перестал считать коров. Вдруг он тоненько объявил:

— Дебора, я думаю, что се сейчас стошнит!

Бедняжка Руфь побледнела, и пришлось быстро высадить ее из машины и несколько минут прогуляться с ней по свежему воздуху. Может, это было дурным предзнаменованием? На пути туда она была веселой, как птичка, но тогда машину вел Колин, а к этому он относился так же старательно, как к своему пению — черта, которая, как я считала, восходила к его преподавательской деятельности. Как бы то ни было, его очень плавному стилю вождения можно было позавидовать, и машина слушалась его безукоризненно. Адаму и Магде, любившим быструю, вызывающую езду, редко удавалось довезти Руфь благополучно. Мои показатели были довольно хорошими, но, видимо, не настолько хорошими, как требовалось. Теперь, будучи более внимательной, я опять остановилась, когда мы проехали Килманрок, и мы еще раз прогулялись среди зеленой прохлады.

— Теперь уж нам надо побыстрее! — сообщил мне Йен, когда мы вернулись в машину. — Мы должны поглядеть новости. — Он ужасно возбудился при виде телевизионной камеры, и за этим тоже мне впредь надо было присматривать. Неверно было бы полностью отгородить их от мира Колина, но чтобы Йен воображал себя важной персоной — совсем ни к чему.

— Надеюсь, они в Уимблдоне это смотрят, — прокомментировала мама вечером.

Мы смотрели выпуск новостей, и в самом конце промелькнул наш кусочек: обнявший меня за плечи Колин и возбужденно посмеивающиеся на заднем плане Йен и Руфь.

— Жаль, милая, что ты не поправила шляпку. Она совсем съехала, — добавила она.

— Колин Камерон, — сказал комментатор, — перед отлетом в Штаты через несколько часов после его бракосочетания с мисс Деборой Белл, преподававшей здесь экономику домашнего хозяйства. — Я подскочила. Откуда они это узнали? — Для Колина, который в свое время спел множество песен на слова Бернса, это, похоже, «Поцелуй меня покрепче на прощанье».

— О, как мило, — с удовольствием сказала мама, когда Колин с улыбкой повиновался.

Следующим утром мама с Джоном отбыли в Лондон, родители Колина и Ланарк, а Магда — тоже в Лондон. Магда, которая вчера в костюме из золотистого твида гораздо больше меня была похожа на невесту, неожиданно тепло попрощалась со мной.

— Колин заслуживает самого лучшего. Я и за миллион лет не могла бы ему этого дать, а теперь, я думаю, он это лучшее получил.

Сама не знаю почему, я заметила, что Адам, вроде бы, наконец-то готов изменить свое отношение к Колину.

— Гм-м, да. Наверное, этому есть свои причины, — согласилась Магда.

Я смутилась, потому что решила, что она имеет в виду меня. Адам намекнул, что наша дружба помогла ему трезвее смотреть на вещи.

— И к нашему браку он тоже так хорошо отнесся, — сказала я.

— Рада это слышать, — отозвалась она. — Думаю, у него было время остыть перед встречей с вами. Когда ваша мать позвонила, он просто взбесился.

Что-то тут было не так. Мама? Но ведь я сказала Адаму, и он был так поражен, что сначала даже не понял. Он сказал «Когда?» вместо «За Колина?», как я ожидала.

— Вы хотите сказать — он знал еще до этой субботы, когда я приехала домой?

— Еще бы, конечно! — беззаботно отвечала она. — Ваша мать спросила его, не может ли он как-то этому воспрепятствовать.

— Не может быть! — ахнула я, закрывая глаза.

Магда похлопала меня по руке.

— Не волнуйтесь. Поверьте мне, это на нее очень похоже. А теперь уже Колин ей вполне понравился. Это совершенно ясно. Я рада только, что Адам сумел сдержаться. Я боялась, что он собирается устроить неприятности.

— Никто не мог бы приятнее себя вести, — заверила я.

— Это хорошо. — Она чмокнула меня в щеку. — Как-нибудь соберитесь с Колином в Девон. У меня есть что вам показать.

Насколько я поняла, она сняла себе квартиру недалеко от магазина с твидом Адама. Чем она занималась, осталось для меня неясным, и я заподозрила, что мистер и миссис Камерон, испытывая к ней теплые чувства, ощущали в то же время, что знай они больше о роде ее занятий, им пришлось бы выразить самое решительное неодобрение.

Глава тринадцатая

Последовавшие недели оказались настолько заняты, как будто меня затащило в какой-то механизм.

Рабочие устанавливали центральное отопление, а я делала ремонт в комнате Руфи и размышляла насчет своей спальни, которой, считал Колин, тоже надо было заняться. Были неприятности с Йеном, которого на пути из школы домой задирал мальчик старше его, и с Руфью, когда впервые за все время Йен пренебрег ею и поехал кататься на велосипеде со школьным приятелем. Надо было подготовить сад к зиме, выкопать георгины, перекопать и прополоть когда-то прелестный цветочный бордюр, смести в кучу и сжечь опавшие листья. И еще письма детей Колину. Мы отправляли их каждый понедельник.

Не успела я оглянуться, как осталось ждать всего две недели. Центральное отопление будет установлено, я сделала рождественский кекс и пудинг, комната Руфи с розовыми стенами и ковром и с занавесями и постельным покрывалом в цветочек была закончена. Садом мы занимались втроем и добились поразительных успехов. Счастливые недели. Когда я отправлялась спать, у меня болели ноги и случалось так, что от усталости я не могла заснуть, но каждый день я ковала еще одно звено цепи. Я-Дебора-принимаю-тебя-Йена-и-Руфь-и-Слигачан...

— Очень мило, — одобрила Руфь, когда я вешала занавеси в своей комнате, с цветами в двух оттенках синего на голубино-сером фоне. Стены были того же серого оттенка, ковер бледно-медовый, постельное покрывало — переплетение синего и лазурного цветов. Она добавила не очень уверенно: — Это новая кровать.

— Нет, милая. — Мне не очень-то хотелось спать на широкой кровати, на которой предположительно раньше спали Колин и Энн, но покупать новую из-за чрезмерной чувствительности — так разумные и уравновешенные особы не поступают.

— Новая. Ее папа купил, — подтвердила Руфь и потерлась щекой о вельветовую поверхность покрывала. — Он и дедушка вынесли кровать, которая была здесь, в дру1ую комнату.

Я посмотрела на нее.

— Мамину кровать, — флегматично подтвердил Йен. — Ту, которая была у мамы.

— Это милая кровать, верно? — продолжала Руфь, подпрыгивая на постели. Я согласилась, что так оно и есть. — Папа сказал, что в ней вы будете рассказывать нам сказки, — добавила она. Это вроде не оставило место сомнениям. Кровать была куплена для меня, и у меня потеплело на душе.

Вслух я бодро сказала:

— Эй, так чья же это кровать? Моя или ваша?

— Ваша и папина, — просто сказала Руфь. — Но мы будем залезать сюда, верно, Йен?

Он, однако, внезапно превратился в семилетнего мужчину, который собирался в следующем семестре тренироваться с футбольной командой.

— Я не знаю.

— Ну, а я все равно буду, — великодушно сказала мне Руфь, соскальзывая со своего трона. — Папа спал здесь. — Она похлопала по правой стороне большой кровати. — Ему здесь нравилось, потому что он мог смотреть в окно.

— А теперь пойдем, — торопливо сказала я. — Пора ужинать.

За ужином Йен уставился на меня, не говоря ни слова. Что-то занимало его мысли, что-то такое, толчок чему дала болтовня насчет спальни его родителей. Временами он мог быть гораздо старше свой сестренки.

Этим вечером, как обычно, Руфь подобно ангелочку запрыгнула в постель и ждала свою сказку. Как ни странно, сказка оказалась про ангелочка, но не про темноволосого. У этого были золотисто-рыжие волосы и розовые крылья, украшенное петуньями платье и плюшевый мишка на руках. Мне очень нравился этот ангелочек, что было очень кстати, потому что мне никогда не разрешали рассказывать про мистера Льва.

— Только когда папа вернется, — твердо заявила Руфь.

Как раз когда я добралась до платья ангелочка, которое каждый раз приходилось описывать очень подробно, Йен в пижаме бочком пробрался в спальню.

— Теперь мы будем звать вас мама? — без околичностей потребовал он ответа.

Это была дилемма. Если бы все зависело только от меня, я сказала бы «конечно, с удовольствием», но ведь был еще Колин. Я так отличалась от маленькой Энн, любившей не слишком мудро, но слишком сильно. У меня было ощущение, что он хотел бы сберечь ее память для детей.

— Только если вам захочется, — осторожно ответила я.

— Мне все равно, — заверил меня Йен, — но так полагается, я думаю.

— А я захочу, — нетерпеливо вставила Руфь. — Я не помню, как мама выглядела. Только она все огорчала папу. Это было ужасно.

— Нет, милая, — возразила я, — не совсем так. Папа огорчался только потому, что мама болела. И потому что он любил ее и так хотел, чтобы она поправилась.

— А ладно, — сказал Йен, — теперь это неважно. — Его не интересовали ангелочки, так что он побрел обратно в кровать.

— Мама, — прошептала Руфь, когда я поцеловала ее на ночь, — ты никогда не будешь огорчать папу, верно? — Когда я пообещала, от ее удовлетворенной улыбки у меня сердце чуть не разорвалось.

В субботу перед Рождеством у Руфи поднялась температура. Вряд ли это могло случиться в более неподходящее время, но она не выглядела больной и с удовольствием согласилась остаться в постели вместе с Хани, которой тоже нездоровилось.

Предоставленный сам себе Йен бродил возле кухни, пока я готовила ленч. У него был включен транзисторный приемник, и я как раз собралась попросить его уменьшить звук, когда диск-жокей объявил адресата следующей записи: фамилия и адрес в Глазго.

— Для вас, миссис Глеи, с любовью от вашей двоюродной сестры, мисс Луизы Армстронг из Оттавы. В своем письме мисс Армстронг упоминает, что собирается навестить вас, так что сейчас она, очень может быть, уже с вами вместе. Она просила передать «Мои домашние», и мисс Армстронг также шлет свою любовь исполнителю этой песни Колину Камерону.

— Папа! — завопил Йен. — Папа будет петь. — Он сразу увеличил громкость до максимума, и голос Колина, исполнявший песню, от которой у меня всегда наворачивались слезы на глаза, составил странное сочетание с прозаическим вареным мясом и молочным пудингом.

— Когда мы его будем встречать во вторник? — который раз спросил Йен, и я ему который раз объяснила. Колин возвращался в Глазго. Завтра поздно вечером он должен был быть в Лондоне и остаться там в понедельник на репетицию новогоднего телевизионного шоу.

— Папа не говорил, кто такая эта мисс Армстронг? — спросила я, когда песня закончилась.

— Нет, — не раздумывая, ответил Йен. — Но по-моему, у меня есть тетя Лу или вроде того.

В этот день его пригласили пойти со школьным приятелем и его отцом на детский сеанс в кинотеатре в Глазго, и после ленча от отбыл в отличном расположении духа. Я сидела возле Руфи, когда раздался звонок в дверь. Гостья, которой на вид было около семидесяти, увидев меня, выглядела озадаченной.

— Мне нужен мистер Камерон. Он еще живет здесь? — По легкому канадскому акценту до меня вдруг дошло совершенно невероятное совпадение.

— Вы, случайно, не мисс Армстронг?

Так оно и оказалось. Она приехала в Глазго неделю назад, но завтра уезжала, чтобы провести рождественские праздники с друзьями в Йоркшире.

— Я не хочу ему слишком надоедать, — сказала она про Колина, — но в эту поездку мне хотелось бы с ним встретиться. Конечно же, я должна вам объяснить. Энн была моей племянницей.

Я чуть не ахнула. Так это была тетушка, которая воспитывала Энн, и уж точно она скорее всего могла винить Колина за то, что брак оказался неудачным. И все же она во всеуслышание посылала ему свою любовь.

Когда я объяснила причины отсутствия Колина и Йена, я провела ее в спальню и оставила на попечение Руфи и Хани, пока я занималась чаем. Я не слишком ожидала, что Руфь будет занимать ее беседой, но к моему удовольствию, беседа завязалась — и очень оживленная.

— До чего же она стала хорошенькая, — объявила мисс Армстронг, когда мы пили чай. — И уже полна характера.

— Она похожа на свою мать, — пробормотала я, и моя гостья мгновение помолчала и вздохнула.

— Нет, Дебора. У бедняжки Энн характера было немного. — Она нерешительно продолжала. — Колин не рассказывал вам о ней?

— Почти ничего.

— Да, он не стал бы. Думаю, он слишком хороший человек, чтобы даже теперь кому-то все рассказать об этом. — Она помолчала. — Я во многом виновата, я знаю. Но я была так счастлива, когда Колин попросил руки Энн, и уговорила ее принять предложение. Ее, бедняжку, было просто уговорить.

Я внимательно рассматривала темные глаза, очки в темной оправе и довольно нелепую бледно-розовую шляпку, и думала: эта женщина принесла троим людям несчастье и с самыми лучшими намерениями.

— О, не думайте, что я много раз не жалела об этом, — призналась мисс Армстронг. — Она не была достаточно зрелой для брака, и материнство привело ее в ужас. Потом она заболела. Конечно, они дали ее болезни какое-то длинное название, но по-моему, она умерла потому, что ей просто не хотелось жить.

Почти в точности слова Адама, и как бы я ни любила Колина, трагический призрак Энн также взывал к моему сочувствию.

— Наверное, ей было тяжело, что Колин так часто отсутствовал. Разве он не был в отъезде, когда она умерла?

— А что он мог поделать, Дебора? Им надо было на что-то жить. И поверьте мне, никто понятия не имеет, сколько он потратил на то или другое новейшее лечение. У нее было все самое лучшее, и это мое единственное утешение. Был еще один человек — не буду говорить, как его звали, — который нравился Энн, но с ним у нее бы ничего не вышло.

Мне показалось несправедливым говорить так о столь глубоком и ранящем чувстве, как любовь Адама.

Но тетя Энн продолжала:

— Да, Колин и вправду был на гастролях в Австралии, когда она умерла. Улетел домой сразу же, как узнал, что ей хуже, но не успел вовремя. — Она помолчала, размышляя. — Не знаю, милая, может, никто здесь не пытался очернить Колина. Но если попытаются, знайте, что они грязны сами. Колин — хороший человек, слишком хороший для всего, что ему пришлось пережить.

Мы расстались в наилучших отношениях. Я довела ее до автобуса, сожалея, что не могу оставить Руфь надолго одну, чтобы отвезти ее в Глазго, и мы обменялись телефонами. К Новому году она должна была вернуться к сестре, и я обещала где-то в это время устроить ее встречу с Колином.

Я продержала Руфь в постели до вечера понедельника. К тому времени ее температура уже сутки была нормальной, и я позволила ей встать к чаю. Что бы у нее ни было, она исцелилась почти чудесным образом. Колин однажды сказал, что ее ничто не могло коснуться. Наверное, он был прав.

В канун Рождества (вечером мы встречали Колина) она и Йен уже не в силах были сдерживаться.

— Папе понравится елка? — (Елка мерцала в одном из высоких окон.) — Понравятся папе мои новые занавески?

Йен внес свой вклад:

— Папа может не узнать меня в этом пальто. — У него было новое полупальто с меховым воротником, в котором он выглядел просто шикарно.

Да, думала я, сама торопливо надевая темно-зеленые рейтузы и пальто в яркую сине-лилово-зеленую клетку, никто не мог бы меня обвинить в том, что мои подопечные плохо выглядят. Я вдруг запела песню, которая последние несколько недель не выходила у меня из головы:

Пусть будет мой Колин здоров и доволен,

Мне нечего больше желать.

Дай, Господи, силы, чтоб быть его милой,

Его у причала встречать.

— Это про папу? — спросил Йен, делая круглые глаза. — Я этого раньше не слышал.

Они не узнали эту вступительную мелодию Колина, и никогда раньше их не брали его встречать при возвращении с гастролей.

Новый с иголочки аэропорт, в котором солнце играло на глади внутреннего бассейна, на огромных табло и черно-оранжевых указателях, совершенно вскружил им головы. К их полному удовлетворению, было объявлено о получасовой задержке рейса Колина.

— Ну и пусть. Мне здесь нравится, — объявил уже совершенно освоившийся Йен. — Дебора, сходим к табло посмотреть, что там изменилось? Сходим? — Он пока еще не называл меня мамой, и было бы нелепо из-за этого падать духом. Поразительным оказалось то, что Руфь называла, и так естественно, как будто делала это от рождения.

В песне этот другой Колин приплывал домой, и его жена, накинув платок, бежала к гавани. Я же просто сидела в ресторане самообслуживания с пурпурными шторами и лампами дневного света и жевала вафлю, раздумывая, обольется Йен кофе из переполненной чашки или нет. Но по существу между нами не было разницы. В моем сердце эхом повторялись ее слова:

Увижу ли снова его лицо,

Услышу ль его слова?

И Колина двадцатого века тоже ждали «его домашние», во всяком случае те двое, что были для него дороже всего на свете, и та, которую его принципы накрепко связали с ними.

Если бы только всего-навсего на момент встречи можно было вернуться в восемнадцатый век, чтобы не успел корабль причалить, как Колин спрыгнул бы на берег и я бросилась в его объятия. Ты сума сошла, Дебора Белл — нет, Камерон? Мне удалось взять себя в руки, как раз когда закашляли громкоговорители.

— «Бритиш Эруэйз» объявляет прибытие рейса номер…

Вскочивший на ноги Йен успешно заглушил номер рейса, но «из Лондона» нам удалось расслышать.

Несколькими минутами позже пассажиры из Лондона — предрождественская толпа, нагруженная покупками, — высыпали в зал прибытия. За ними, не замечая нас, шел Колин с непокрытой головой. Воротник его пальто был поднят, шея обмотана шелковым шарфом.

— Папа! — как один возопили два камероновых голоса. Он остановился, и даже на расстоянии я заметила, как посветлело его лицо. Чемоданы были опущены на пол, руки вытянуты вперед. Определить, кто из близнецов первым напрыгнул на него, мог бы только фотофиниш.

Стоя на другом конце длинного зала, можно было еще легко вообразить, что ты бежишь к гавани, ощущая соленый вкус на губах.

Увижу ли снова его лицо,

Услышу ль его слова?

Теперь он увидел меня и улыбнулся. Я бы так и поступила, если бы это была улыбка из того дня в Плимуте, или из вечера, когда он поехал на старом велосипеде Адама, или из дня, когда я навещала его в больнице, — но она была другой. Глаза над этой улыбкой сейчас выглядели серьезными, почти смущенными. О чем он думал? Раньше мне некогда было подумать об этом.

Я остановилась.

— Хэлло.

— Хэлло. — Все еще не спуская с меня глаз, он сделал неопределенный жест. Его руки приподнялись и упали. — Вот это здорово. — Как будто говорил Йен: это было одним из любимых слов Йена. — Какой сюрприз.

Мы прошли к машине. Йен с трудом тащил один чемодан, Руфь вцепилась в свободную руку Колина.

— Хорошо съездил? — бодро спросила я.

— Спасибо, неплохо, — вежливо ответил Колин.

В машине Руфь втиснулась между нами на переднем сиденье, а разочарованный, но отнесшийся к этому философски Йен уселся сзади.

— Папа, я сказал Деборе, что в этом пальто ты меня не узнаешь.

— Тебя да не узнать? — не раздумывая, отозвался Колин. — С твоей-то ужасной физиономией?

Хихиканье было прервано тоненьким голосом Руфи:

— Папа, мама сделала новые занавески для моей спальни!

Вдруг стало поразительно тихо. Я затаила дыхание.

— Вот как? — вполголоса сказал Колин. Он был не настолько глуп, чтобы показывать свои чувства.

— И еще, папа, у меня была простуда, — снова объявила Руфь.

— Когда?

— Вчера. — Святая простота.

Я открыла рот, чтобы объяснить подробнее, но Колин заговорил первым:

— Простуда? Вчера? И сегодня она уже на улице? Ведь сейчас ниже нуля! — Он с трудом сдерживался.

— Не волнуйся, — успокоила я, — ничего особенного. У нее уже два дня, как нормальная температура.

— Все равно, — Колин все еще хмурился, — с Анни нельзя рисковать. — К моей досаде, он снял руку с руля и потрогал ее лоб.

— Она в полном порядке. Я знаю, что говорю, — раздраженно сказала я.

— Просто лучше не надо было меня встречать, если только есть хоть какой риск.

— Никакого риска не было, — разозлилась я, — не думай, что я совсем уж глупа. — Заметив взгляд уставившихся на меня круглых фиалковых глаз, я сразу замолкла. — Так что ничего плохого не случилось, — закончила я с сияющей улыбкой.

С Руфью, возможно, и не случилось. Но у Колина, уделявшего чрезмерное внимание выезду на шоссе Пэйсли Уэст, лицо выглядело подозрительно красным.

Да, как воссоединение это определенно не вполне оправдало мои надежды.

Глава четырнадцатая

Настроение Колина улучшилось, когда мы добрались до дома и дети потащили его показывать комнаты.

— Ты сделала чудеса, — сказал он. — Я с трудом верю своим глазам.

Но вообще-то вечер по праву принадлежал Йену и Руфи. Они не ложились гораздо дольше, чем я когда-либо разрешала, как будто и не бывало мирных бесед перед сном и золотистого ангела. Они так же дико бесились, как в Дартмуре, и в постель их уложил Колин.

Остаток вечера мы разбирались с корреспонденцией, оставленной для него его секретаршей, и он еще занимался ею, когда я отправилась спать. Я не чувствовала себя несчастной. Возможно, это возвращение оказалось не таким возвышенным, как в балладе, но все же «славный парень» вернулся, мой и Слигачана «славный парень», и когда я услышала, что он поднялся в свою комнату, я чувствовала себя в точности как та глупышка, которой я была двадцать лет назад. Подъемный мост поднят, и все мы в безопасности в замке.

Спокойной ночи, мой милый, спокойного сна.

На следующий день нас просили приехать в Ланарк, и зная, что миссис Камерон наверняка заметит малейшее пятнышко или грязные ногти, я так долго занималась детьми, что на себя времени уже почти не оставалось. В одной комбинации я заскочила в ванную и замерла, разинув рот. Дверь была не заперта, и над раковиной склонился Колин в одних лишь брюках.

— Извини, я зайду потом, — как ребенок, сказала я.

— С какой стати? Здесь достаточно места, — непринужденно сказал он. Как и все комнаты Слигачана, ванная была очень просторной.

Не так просто было ответить на его вопрос. Мы были мужем и женой, и почему бы мне здесь и не находиться, но все же… Дебора Камерон, ты в своем уме? Ты же купаешься, когда на тебе гораздо меньше надето... Я сделала один шаг в ванную и остановилась, являя самую неприличную картину, которую когда-либо мог видеть Колин, в моей белой комбинации с синими бантиками. Но он, все еще очень загорелый, казалось, не видел тут ничего необычного. Теперь он воткнул шнур бритвы в розетку. Я смущенно пустила воду в ванную.

— Только я и остался? — спросил Колин, когда я нервно бросила:

— Ты нашел чистую рубашку? Я положила ее на твою кровать.

Его глаза в зеркале смотрели на меня так же нежно и задумчиво, как они смотрели на Руфь. Пора было мне повзрослеть. Я согласилась жить под его крышей как жена во всех, кроме одного, смыслах. И это значило, что надо естественно принимать все другие нюансы совместного проживания. Если бы только он не рассматривал меня так! Может, он считает мои руки патетически тонкими?

— Дебора, — вдруг сказал он, положив бритву и втирая приятно пахнувший лосьон в подбородок, — я должен извиниться. — Я вздрогнула. — За вчерашнее. Я должен был знать, что ты не будешь неосторожной с Анни. Просто… — Он замолчал. — Ну, наверное, когда дело касается ее, я всегда опасаюсь худшего. — Голубые глаза смотрели на меня по-детски, прося прощения.

Я повернулась и встретила его взгляд, забыв про мои глупые бантики и детские кружавчики. Не было ничего важнее, чем утешить его.

— Не надо. Теперь она совсем здорова, и я буду очень о ней заботиться. Для этого ты на мне женился, и я не подведу тебя.

Взгляд изменился — как, трудно объяснить, разве что из него ушла часть детскости. Вернулся взгляд, остановивший мой порыв вчера в аэропорту — серьезный и стеснительный.

— Знаю. И спасибо.

Через несколько минут в своей комнате я безуспешно сражалась с длинной застежкой-молнией на спине, когда раздался голос:

— Кажется, тебе не помешала бы еще одна рука.

Теперь уже я оставила дверь приоткрытой, и Колин зашел без всякого смущения. От висевшего на шее белого полотенца его тело казалось еще более загорелым. Он подошел и застегнул мне платье.

— Новое? — спросил он.

Платье было новым, в обтяжку, тонкой шерстяной вязки, цвета бренди и куплено специально для встречи Рождества с его родными.

— Идет к твоим глазам, — заметил он, когда я кивнула, и снова я увидела в зеркале его глаза, темно-голубые и на этот раз с легким блеском веселья.

— Они совершенно необычного цвета, — добавил он. — Я обратил внимание сразу, как увидел тебя.

— Да, — по-детски отозвалась я, — конечно уж заметил. Мне всегда хотелось, чтобы они были голубыми.

Наступила еще одна короткая пауза, молчание, казавшееся многозначительным, и лицо, выглядывавшее из-за моего плеча, вдруг порозовело.

— Тебе нравятся голубые глаза?

Я уже наговорила лишнего, поступая именно так, от чего предостерегал меня Адам. Мне нравились голубые глаза, веселые, мерцающие, серьезные, поблескивающие — глаза, как море или как фиорды и озера родины владельца этих глаз. Я их обожала. Но какой же дурой я была бы, если бы созналась в этом.

— Да, но это потому, что у моего отца были голубые глаза, — торопливо объяснила я. — И во всем другом я очень на него была похожа.

Со щек Колина сошел румянец. Он выпрямился и чуть потрепал меня по плечу.

— Понятно. Ну, все равно ты выглядишь прекрасно, — великодушно добавил он.

По дороге в Ланарк Колин показал мне городок, где он родился, большую мрачную церковь, куда, как я уже догадалась, Камероны всей семьей ходили каждое воскресенье, и школу из красного кирпича, в которой учились он и его братья.

Встреча Рождества была обставлена старомодно. Миссис Камерон не признавала заокеанских украшений. У нее были остролист и плющ, и красные хлопушки с картинками про Санта Клауса, и ее поздравительные открытки выстроились на камине и вдоль пианино точь-в-точь как выстраивались у нас, когда я была маленькой. Тосты говорились и выпивались с торжественностью, которую я нашла очаровательной, а перед чаем мы уселись вокруг огня и пели рождественские песни. Я обнаружила, что мои родные и вправду были те «простые люди», о которых пел Колин, когда я в первый раз его увидела, и это так же согревало мне душу, как и сознание того, что я теперь была одна из них. Детские подарки, не исключая и подарков от Колина, тоже не представляли ничего особенного.

Когда мы управились с домашними делами, я рассказала моей свекрови, что Колин показал мне место, где он родился. Она рассмеялась.

— О да, у нас были славные времена там, пока они все подрастали. Это лучшие годы, милая, вот увидите. — И единственные для меня, с грустью подумала я. Когда Йен и Руфь вырастут, я уже буду не нужна им. — А впрочем, не знаю, — поправилась она. — Года, когда появляются внуки, наступают совсем быстро после них.

Не замечая, к счастью, моего молчания, она стал рассказывать о своих детях — малютке Джиме, проказнице Дженни, о Гордоне, который — тут в ее голосе послышалась гордость, — всегда был лидером и, очевидно, всеобщим любимцем. Он погиб в Кратертауне при взрыве гранаты, и она рассказывала про него так долго, что я вынуждена была напомнить ей о Колине.

— Это был мешок с сюрпризами, — с улыбкой сказала она. — Невозможно было угадать, о чем думает Колин. Видите ли, в нем было две натуры, одна легкомысленная и озорная, а другая очень чувствительная. Его огорчали совсем неожиданные вещи, иногда совершенные глупости, вроде школьного прозвища. И когда он расстраивался, тут уж просто уговорами было не обойтись. Единственное лекарство, которое действовало, — это пообнимать его. И еще он был совсем домашним, — продолжала она, обливая кипятком опустевшую раковину. — Так что я с трудом поверила, когда он бросил свою работу и отправился на юг учиться музыке. И мне это не нравилось, — откровенно добавила она. — Ни вот столько. — Его отцу, объяснила она, непросто было послать Колина в университет, и он считал безумием с его стороны оставить карьеру преподавателя.

— А теперь у вас другое чувство? — осторожно спросила я.

— О да, у него неплохо получается, — согласилась она с типично шотландской сдержанностью.

Возвращаясь из Ланарка, мы попали в несколько снежных зарядов, а ночью выпало еще больше снега. На следующее утро Слигачан, Крилли и окружающие холмы оделись в белую мантию.

Сразу же после завтрака Колин отправился на улицу под предлогом очистить дорожку к калитке, а на самом деле поиграть с детьми в снежки, и когда я позвала их в дом перекусить, Йен заскочил в кухню и бросил в меня снежком. Я как раз сурово выговаривала ему, когда в дверь заглянул пораженный Колин.

— Он не сделал вам больно?

— Нет, но гляди, что он устроил, — резко ответила я. Мне не хотелось это признавать, но с утра у меня болело горло, и я неопределенно, но со зловещим предчувствием ощущала себя не в своей тарелке. — И взгляни на него. Он промок насквозь!

И Руфь тоже. Щеки ее пылали геранью, глаза сверкали, и по всей куртке расплылись мокрые пятна.

— Это ничего, от снега никогда не простудишься, — самоуверенно сказал Колин.

— Ну, ты уж точно во вторник пел другую песню, — ядовито прокомментировала я.

— Да, разве не этого тебе хотелось? — напомнил он.

После ленча снова пошел снег, так что пришлось оставшуюся часть дня провести дома. Это могло было быть так же приятно, как вчера, потому что обращение Колина с детьми оказалось столь же неожиданным, сколь и заслуживающим восхищения. Он не разрешил им смотреть все подряд по телевизору, усадил писать ответы на поздравления и играл с ними в те же старые игры, в которые мой отец играл со мной и Аланом. Увы, мое горло с каждым часом болело все сильнее.

Отправляясь спать, я безжалостно напичкала себя лекарствами, но так как я ощущала жар и беспокойство, то заснула очень поздно. Проснувшись, я обнаружила, что в комнате совсем светло, и Колин стоит у кровати с завтраком на подносе. Часы показывали десять — нет, этого просто не могло быть. Колин, широко улыбаясь, сказал:

— Хватит спать, хватит спать!

Спасибо, я совершенно проснулась и ужасно разъярилась на себя. Это мое дело было готовить завтрак. Почему он меня не разбудил?

— Ну, успокойся. — Его лицо вытянулось. — Я ведь принес завтрак, а не мышьяк. Разве тебе не нравится завтрак в постели?

Неважно, нравился или нет. Важно, что уже на третье утро я не управилась со своей работой, и я была вне себя от раздражения.

— Нет, не нравится. Я лучше встану.

— Извини, в другой раз буду знать, — отрезал он.

Я сразу же преисполнилась раскаяния. Какая же я грубиянка!

— Колин, я… — Поздно. Полный поднос стоял на стуле рядом со мной. Колин вышел и закрыл дверь.

Я отбросила одеяло и опустила ноги на пол. Я уже застегивала платье, когда услышала голос разума. Именно это и был эмоциональный подход, против которого предостерегал меня Адам! Энн наверняка бы так поступила. Я почти могла представить ее бросающейся к нему в объятия, льнущей к нему, делающей из мухи слона, которого трудно забыть. Уж чего я Колину не устрою ни сейчас, ни в любой другой раз, так это сцену. Это я твердо решила.

Вот так! То, что случилось — мелочь, и я так и буду к этому относиться, и на остаток дня буду вести себя холодно, но добродушно. Я решительно сняла платье и снова улеглась в постель. Что ни говори о принятых решительных мерах, но мое горло болело гораздо меньше, а голова была холодной и не болела совсем.

Когда я спустилась вниз, Колин уже вымыл посуду, Руфь вытирала ложки, а Йен бесцельно стоял у плиты. Я заговорила с ним, но он отвечал неохотно.

— В чем дело? — прошептала я Колину.

— Слишком много конфет, — громко ответил Колин. — У него не осталось места для завтрака.

— Не думаю, чтобы он их так много съел, — сказала я в защиту Йена и повернулась к нему. — Йен, тебе нехорошо?

Он обиженным тоном сказал:

— Нет, — и потом добавил: — Я не знаю.

У меня зародилось ужасное подозрение, имевшее отношение к моим собственным вчерашним симптомам, но когда я принесла градусник, Йен отодвинулся с обычным достоинством.

— Спасибо, Дебора, все в порядке. Мне это не требуется. — С той же вежливостью он обратился к отцу. — Папа, можно я немного посижу у тебя на коленях?

— О, пожалуйста, — рассеянно ответил Колин, и Йен сонно склонил голову ему на плечо. — Так удобно? — чуть насмешливо спросил Колин.

— Да, спасибо. Теперь не болит, — ответил Йен.

— Что не болит? — снедаемая беспокойством, резко спросила я.

Колин ответил за него.

— Могу предположить, что голова, горло и ноги. — Я впервые внимательно посмотрела на Колина, и то, что я увидела, мне совсем не понравилось. Такие же оплывшие глаза, как у Йена, и опавшие щеки. Я открыла рот и снова закрыла. Спокойно, Деб, не суетись, ему это не понравится. Спасибо, что в голову приходят вторые мысли: мои первые как будто всегда оказываются неподходящими.

— Кто-то еще съел слишком много конфет? — бодро спросила я.

— Я говорила, что валяние в снегу не доведет до добра! — заметила я напоследок, расстилая Колину постель.

— Очевидно, мы оба подхватили простуду, которой, по-твоему, не было у Руфи! — с таким же торжеством отозвался Колин.

У него не было высокой температуры, но нас беспокоило назначенное на вторник телевизионное шоу. До него оставалось только четыре дня и часть его должна была сниматься на воздухе.

— Они не могли бы найти замену? — предложил доктор.

— Без труда, — отозвался Колин, — но только через мой труп.

— Странно, — заметила я. — Я всегда считала благородной ту суету насчет того, что «главное — это спектакль». Но когда живешь вместе с этим, оно выглядит просто глупо.

— Возможно, но при моей работе без этого долго не проживешь, — иронически добавил мой пациент.

Стараясь уберечь его горло от инфекции, доктор посадил его на антибиотики, и он быстро поправлялся.

К Йену, который был простужен сильнее, было решено не применять сильнодействующих средств, и мы чинили его малыми дозами аспирина и микстурами. В отличие от своего близнеца, больной Йен был невыносим — беспокоен, требователен и непослушен настолько, что в воскресенье утром Колин, заслышав, как я в десятый раз поднималась наверх в ответ на очередной капризный зов, сам взялся восстановить порядок и перенес его к себе в кровать.

Вместо благодарности я почувствовала угнетающую неудачу.

Глава пятнадцатая

Тем не менее во вторник утром Йен снова сиял, как солнышко, и Колин встал, оделся и отправился на репетицию. Шоу должно было передаваться из Глазго этим вечером, и хотя передача кончалась с наступлением Нового года, этого нельзя было сказать о вечеринке в студии. Довольно ироническими теперь показались мне слова свекрови во время телефонного разговора:

— Милая, вы ведь раньше не встречали Новый год в Шотландии? Нет, я так и думала. Ну, тогда вы ничего не видели! — Ей лучше знать, но я не могла избавиться от ощущения, что любая вечеринка на презираемом юге была бы веселее моего сегодняшнего времяпрепровождения — в одиночестве у телевизора.

Но сначала покончить с делами. Я позволила Йену подняться с кровати в спальне, и мы с Руфью позавтракали вместе с ним. Иногда, с грустью думала я, я чувствую себя ближе к Колину, когда его нет рядом. Так было и теперь, когда я присматривалась к его комнате. Ее требовалось обновить. Как же иначе, думала я, можно было сделать ее уютной? «Вполне уютно, довольно уютненько», эти слова Йена больше не воспринимались как семейная шутка. Когда Колин просил меня выйти за него замуж, я чувствовала, что мой ответ создал у него ощущение уюта, но после того холодного ноябрьского утра, когда он надел мне кольцо на палец, я точно знала, что уют был последним из вещей, которые он от меня получал. Я так старалась, но в чем-то допустила ошибку. В чем именно?

В самый разгар шумной игры в «Вверх-вниз» раздался звонок в дверь.

— По-моему, это мужчина, — объявила Руфь после акробатического трюка на подоконнике.

— Папа говорит, теперь не всегда отличишь, — на всякий случай уточнил Йен. — Все равно, не надо открывать, — добавил он. — Мы еще не кончили. — Еще один-два броска кубика, и он выигрывал.

Я встрепала ему волосы и пошла вниз. Высокий силуэт на цветном стекле входной двери соответствовал предположению Руфи. Неопределенно улыбаясь, я отперла дверь. В щелку ринулся холодный воздух, потом стали видны кусты на лужайке, зеленевшие среди снега. Потом — охапка коробок, и над ними каракулевая шапка на светлых волосах, серые глаза в морщинках и голос.

— Ну, Деб, как дела? — спросил Адам.

Коробки содержали дорогие электрические игрушки для близнецов, ракетную базу для Йена и стиральную машину для Руфи. Я не знала, что скажет Колин насчет машины, но как он воспримет подарок для Йена, у меня не было сомнений. Наверняка скажет, что это «милитаризм». Как бы то ни было, дары были невероятно щедры, и близнецы встретили их криками восторга, многократно усилившимися, когда Адам настоял, чтобы мы пили чай в спальне, и устроил целое представление, поднимаясь по лестнице с подносом. Кончилось тем, что Руфь уселась ему на колено, а Йен завладел его меховой шапкой.

— Нас разбудят, чтобы смотреть папу — это ужасно поздно, — доверительно сообщила Руфь. — А вы так поздно не будете спать, дядя Адам? В двенадцать часов! — Я не могла бы сказать, что здесь было важнее — увидеть папу или не спать в полночь.

Адам тактично сказал, что он ни за что бы не пропустил возможность увидеть Колина при килте и кинжале, приветствующего Новый год, и потом объяснил, что сам он оказался в Шотландии, чтобы обсудить серию фотографий для рекламной брошюры. Эта сторона его деятельности, кажется, переживала бум.

— И как вы со всем этим находите время для магазинчика? — спросила я.

— А! — Адам моргнул. — Потому что я умный. Я взял себе партнера. — Я не удивилась, узнав, что этим партнером была Магда и что она строила планы расширить дело. Мне показалось чересчур щедрым, чтобы она участвовала в деле на равных правах, и я так и сказала, не задумываясь. Что, она поставила жесткие условия?

Адам беззаботно рассмеялся.

— Нет. Просто мне это показалось справедливым, вот и все. О, наверное я мог взять ее в меньшую долю, но мне это в голову не пришло. Она будет делать по крайней мере половину работы.

— Сразу видно, что вы не бизнесмен! — сочувственно поддразнила я. Адам был прежде всего художником и идеалистом. Колин, с другой стороны, был настоящим шотландцем, почтенным, солидным и неромантичным. Он доносил свои любовные песни до аудитории, потому что был превосходным актером, а не потому, что действительно жил ими. И судя по некоторым мелочам, упомянутым при встрече Рождества, я чувствовала, что он просто так, за идею, не станет швыряться деньгами.

Когда я прощалась с ним в холле, Адам вдруг спросил:

— Так как дела, Деб? Вы мне так и не ответили.

— Чудесно, — искренне ответила я.

— Хорошо, — так же искренне объявил Адам. — Просто подумал, что вы оба выглядите — ну, не то что так себе, но как будто вы чем-то обеспокоены.

— Оба? — повторила я.

— О, я вам не сказал? Я видел Колина в Лондоне — когда же это было? — да, накануне Рождества.

Колин не говорил об этом. Я так и сказала.

— О, я не имел в виду, что мы беседовали. Думаю, он меня даже не заметил. Он был со своей старой партнершей — не помню, какая у нее теперь фамилия.

— С Хани Харрис? — У меня пересохло в горле. — Как странно, я думала, что она в Америке.

— Вы думали? — передразнил Адам. — Ну, на вашем месте я бы постарался нагнать упущенное. Даже я знаю, что сегодня вечером она участвует в шоу. И кстати, — продолжал он, игнорируя мое почти беззвучное «Вот как?», — что же на самом деле происходит сегодня вечером?

Он мог бы и получше сформулировать этот вопрос. Тем не менее я рассказала ему в той части, которая касалась меня. Если близнецы послушно отправятся спать в обычное время, я обещала разбудить их в одиннадцать смотреть новогоднее представление. Потом они снова лягут спать, и я тоже.

— И это ваш первый Новый год в Шотландии? — спокойно прокомментировал Адам. — Деб, так не годится. Наверняка найдется кто-то, соседка или знакомая, кто бы мог прийти заменить вас. Поехали со мной, я покажу вам, каким должен быть Новый год. — Он непроизвольно схватил меня за руки, и на его лице появилось необычно возбужденное выражение.

— Адам, — беспомощно сказала я, качая головой, — вы, наверное, шутите. Я не могла бы, даже если бы было на кого оставить детей. Да и не стала бы!.. Миссис Камерон недавно говорила, что Новый год — это семейный праздник. Мы должны встречать его вместе, все трое. И ведь, — внезапно вся моя жалость к себе совершенно исчезла под наплывом гордости, — это же то, что они смогут потом вспоминать — как их отец пел в Новый год для всех семей по всей Британии.

Для семей по всей Британии, отозвалось у меня в сердце, кроме нашей, нашей собственной…

— О Деб, вы уж и вправду рассудительная девушка! — весело сказал Адам, награждая меня братским, но тем не менее крепким поцелуем. Он еще не успел завершить его, когда дверь открылась и вошел Колин.

Я слабым голосом сказала:

— Колин, я не ждала тебя в это время!

Адам хрипло рассмеялся:

— Славный театр, да? Подойдет для концовки первого акта!

Колин тоже засмеялся, сверкая зубами. Он очень неплохо выглядел, когда уходил; теперь, по-моему, он совсем не так хорошо выглядел.

— Ты не забыл про ленч? — обвиняющим тоном спросила я, и в контексте полномасштабной репетиции этот вопрос прозвучал не самым разумным.

— Ладно, я побегу, — говорил Адам. — Очень здорово было снова повидать вас, Деб, и спасибо за чай. — Он добавил, что снова будет в Глазго через месяц по пути в центры зимнего отдыха, которые он собирался фотографировать, и принял мое приглашение тогда заглянуть и погостить дольше.

— Колин, надо было сказать, что ты зайдешь. Я бы что-нибудь приготовила.

— Сам не знал. Просто у нас неожиданный перерыв, — кратко ответил он и поглядел на часы. — Чашка чаю сгодится, если есть.

Девятнадцать миль ради чашки чая! У меня сжалось сердце. Когда я кинулась в кухню, Йен, не соблюдая предписаний, слетел по лестнице с подарком в руках.

— Смотри, папа, погляди на это! Здорово, верно? — и когда я вернулась, неся наспех сделанные бутерброды, там уже была Руфь со стиральной машиной, и Колин смотрел на них обоих мрачнее тучи.

Сердце у меня упало, но я нисколько не удивилась. В Слигачане сразу бросалось в глаза отсутствие экстравагантных игрушек. Я была согласна с Колином, но Адам столько на них потратил, и с его стороны было очень мило заглянуть к нам. Я так и сказала.

— И ты не сказал мне, что в прошлый понедельник видел его в Лондоне.

— Я его не видел, — безразлично сказал Колин.

— Ты был с Хани Харрис, — вырвалось у меня. Я не собиралась этого говорить, тем более вот так резко, почти грубо. — Я не знала, что она вернулась. Адам говорит, что она сегодня участвует в шоу. — И это должно было прозвучать вопросительно, но вышло утвердительно и рассерженно.

— Адам теперь как будто необычайно хорошо знаком с миром поп-музыки, — заметил Колин. — Да, Мэри вернулась домой две недели назад. На Рождество она работала в кабаре в Лондоне, почему я и задержался там в понедельник, чтобы порепетировать с ней. Этим утром она прилетела для сегодняшнего шоу и шлет тебе свою любовь. Она бы с удовольствием заехала сюда, но для этого не будет времени.

Меня не удивил его бесстрастный тон. Он был порядочным человеком — старомодное слово в наши дни, — и любил он тоже как порядочный человек, что при данных обстоятельствах означало молча и бескорыстно. Но сегодня он ее видел опять, и это было заметно — небольшие мешки под глазами, опавшие щеки. Не в форме для встречи Нового года. Только ведь он профессионал и великий певец. Никто, кроме меня, не догадается, что он чувствует.

Я прогнала детей обратно наверх и сидела здесь, пока он управлялся с непритязательной едой. Мы обрывочно обсуждали то и это, совсем не те вещи, которые мне хотелось сказать — чтобы он сегодня при каждой возможности заходил в помещение, чтобы был внимательнее на дороге утром, даже какую-то глупость насчет Нового года. Когда я его снова увижу, он уже наступит, наш первый Новый год вместе. Но вряд ли стоило говорить об этом, когда его мысли были заняты Хани.

Только чтобы что-то сказать, я заметила:

— Адам говорит, что он взял Магду на равных в партнеры в магазинчике твида.

Я не думала, что для Колина это будет новостью, но, по-видимому, он этого не знал. Он резко поднял голову.

— Я думаю, что это очень благородно, — добавила я.

— Очень, — сухо сказал он.

— Но это так похоже на Адама, — продолжала я.

Я замолкла, когда Колин опять вставил:

— Очень.

— Ну, мне известно, что ты-то его не любишь!

— Но хотела бы, чтобы любил? — Я не могла понять его тон. Может, он был ироничным — или фаталистским.

— Мне ничего такого не хочется, — с раздражением сказала я. — Я только имела в виду, что ты, наверное, больше думаешь о деньгах.

Наступило внезапное молчание. Колин замер с поднятым ножом и вилкой, в удивлении широко открыв глаза и вдруг засмеялся.

— Я сказала что-то смешное?

— Думаю, тут скорее шутка за мой счет. — Он посерьезнел и встал.

— Надо было позвонить. Тогда бы я приготовила нормальную еду, — выговаривала я, помогая ему надеть пальто. Этот промозглый холод пронизывал до костей. Гораздо разумнее было остаться в Глазго и нормально поесть. Когда я сказала это, он взглянул на меня как-то странно, но вообще сегодня у Колина было много странностей.

— Желаю удачи, — неловко сказала я, когда он открыл дверь. — Хоть и знаю, что это не требуется.

Зеленые и синие оттенки его шарфа подчеркивали блеск его глаз цвета моря. Глаза серьезно смотрели на меня.

— Спасибо, Дебора, и поверь — это очень даже потребуется, — просто сказал он. — Жаль, что меня не будет с вами сегодня вечером. Я постараюсь вернуться пораньше.

Все хуже и хуже, сначала долгий путь, чтобы наспех перекусить, теперь ощущение, что ради меня ему нельзя задерживаться на вечеринке и подольше побыть с Хани.

— Только не из-за меня, — быстро сказала я. — Я знаю, тебе там не будет скучно, и все равно я уже буду спать, так что это неважно.

Меня не в чем винить, с гордостью подумала я, когда Колин вышел и сел в машину.

Вечером позвонил телефон, и голос мисс Армстронг с легким канадским акцентом сообщил мне, что она вернулась в Глазго. Я повторила приглашение в Слигачан и передала обещание Колина заехать за ней и привезти ее сюда.

— Как он себя чувствует? С удовольствием предвкушаю, что увижу его вечером, — заметила мисс Армстронг.

— Хорошо, — неуверенно сказала я, — он только что поправился после простуды, — и рассказала ей про трудный день Колина и его малоуспешный заезд домой. Я объяснила, что чай мы пили раньше обычного, и что у нас был гость, Адам Баллести. Я назвала его, не подумав, что она должна знать это имя.

— Адам Баллести! — Она втянула воздух. — Не может быть, чтобы они еще поддерживали знакомство! — Спохватившись, она замолчала, но я без труда поняла, о чем она думает.

— Не беспокойтесь, Лу, — она просила, чтобы я ее так называла, — я знаю про Адама и Энн.

— Тогда мне и вовсе непонятно, как вы могли впустить его в дом Колина, — совершенно неожиданно ответила она, — не говоря уж о том, чтобы усаживать за стол.

— Но я рада, что он зашел, — сказала я в защиту Адама. — Только этим летом он почувствовал, что может забыть прошлое. Я хочу помочь ему. Я знаю, что Колин не сделал ничего плохого, но ведь Адам совсем не похож на других людей.

Мне показалось, что она вставила «вот уж точно», но не стала обращать внимания.

— И вам, Лу, это должно быть известно. Вы должны были видеть, как он устранился из их жизни — конечно, не считая того времени, когда Энн заболела и нуждалась в нем.

— Дитя мое, это он вам рассказал? — требовательно спросила моя слушательница. — Он сам, да? Мне надо знать.

— Ну… да, — запинаясь, сказала я. — По крайней мере, у меня создалось такое впечатление.

— И я не думаю, чтобы у вас создалось впечатление, что два или три года назад он поплакался Энн в жилетку, и она уговорила Колина купить часть в твидовом бизнесе — по-моему в Девоне, — чтобы Адам вел это дело?

Чтобы Адам вел… бизнес в Девоне … — но ведь «У Баллести» принадлежал Адаму — или нет?

Для уюта я зажгла огонь, и теперь тишину нарушало лишь потрескивание дров. Я не могла бы заговорить даже ради спасения собственной жизни. Но в моей голове все начало складываться в одно целое — раздражение Колина в самолете, когда он узнал, что Адам теряет интерес к твиду, заинтересованность Магды… Магда! Кто же предложил ей партнерство — Адам или Колин, которого я обвинила в прижимистости и кто рассмеялся, говоря, что шутка получилась за его счет?

И еще: вместо того, чтобы удалиться в глушь, Адам оказался обязанным человеку, которого он якобы ненавидел.

— Вы еще здесь? — раздалось у меня в ухе.

— Да. Я просто… я думала, значит ли это, что Адам не терял связи с Колином и Энн после того, как они поженились?

— Вот уж точно не терял связи! — подтвердила Лу Армстронг. — Да он дневал и ночевал у них! С того-то и начались все беды. Послушайте моего совета, Дебора, — почти умоляюще добавила она, — если вам дорог ваш брак, не подпускайте к нему Адама Баллести. Я не хочу сказать, что в свое время он не любил Энн, хотя он уж точно не собирался на ней жениться. Но вот что я вам скажу: он никогда не смог простить Колину его успеха. Он ничего не может поделать с его известностью, но не упустит случая, чтобы отравить его личную жизнь. Подумайте об этом, милая, и посмотрите, не начал ли он уже делать это. Сейчас он так искушен в интригах, что обвести вас вокруг пальца ему ничего не стоит.

Вскоре она повесила трубку, еще множество раз пожелав мне удачи, и я вернулась к своим размышлениям. «Подумайте об этом», — сказала она. Да я и не смогла бы заняться ничем другим.

Выходит, все десять лет Колин служил мишенью. Адам не упустил ни малейшей возможности. Успехом Колина он воспользовался, чтобы открыть магазинчик твида, любовью Энн к классической музыке — чтобы создать трещину в их браке. Когда я рассказала о своем плане с поездкой в Сикоув, ему потребовалось полностью пересмотреть свою тактику, но до чего же ловко Адам это сделал! Каким добрым, каким понимающим казался он в тот день, и как, наверное, наслаждался при виде заново открытых мною ран!

О, как же я была глупа, как доверчива! «Обвести вокруг пальца», — сказала Лу Армстронг. О коттедже нечего и говорить, с этим я могла смириться — да я уже давно забыла об этом. Адам воспользовался всеми — Энн, Колином, Магдой, так почему бы не мной? Он воспользовался мной против Колина — это было непростительно. И еще много других попыток — хотя некоторые все же казались довольно детскими, как, например, когда он хотел поставить меня между Колином и Магдой или когда он должен был разозлить Колина той сценой с поцелуем, устроенной после концерта в доме престарелых. Наконец, попытка унизить его в моих глазах этой ложью насчет его тщеславия, когда мы возвращались из Сикоува.

Странно, что Адам с таким пониманием отнесся к нашему браку и так старался помочь. Возможно ли, думала я, что его отношение к Колину наконец-то стало меняться?

Что верно, то верно: вечер оказался совсем не тем унылым и одиноким, на который я себя настраивала. Уже пора было будить детей.

Шоу началось традиционно: завывающие волынки, развевающиеся килты, переливающиеся голоса. Колин во всех регалиях, но с обнаженной головой, — и это в пронизывающе холодную ночь! — спел несколько шотландских баллад, приглашая всех окружающих петь вместе. Хотела бы я, чтобы он мог заглянуть в свою собственную гостиную и увидеть сияние на двух поддерживавших его личиках. Критики на другой день могли навесить на все это ярлыки сентиментальности и нереалистичности, но для моего первого Нового года в Шотландии я большего не могла и пожелать.

Колин пел в окружении танцоров, исполнявших шотландские танцы. Неожиданно к нему подскочила маленькая фигурка Хани Харрис, тоже в национальном костюме, и он взял ее за руку и повел в танце. Он был серьезен и выглядел очень симпатичным.

Дети были зачарованы и время от времени вытаскивали меня танцевать, но когда шоу переместилось внутрь и пошли более сложные номера, они стали терять интерес.

— Куда делся папа? — поминутно спрашивала Руфь, потирая глаза ладошкой. — Мы его еще увидим?

Меня нисколько не удивило, что задолго до второго выхода Колина и она, и Йен уже снова уснули, она в кресле, он — распластавшись на коврике. Я растолкала их, и они, моргая, уселись, но через несколько мгновений их веки опять стали опускаться. С таким же успехом я могла смотреть шоу в одиночестве.

Камеры снова переместились на улицу. Умело организованный фон состоял из ночного неба и единственного прожектора. Световое пятно выхватило Колина, и мы приблизились к нему. Немногие голоса могли бы выдержать обжигающе-резкий воздух, но у этого не было равных. Сейчас он царил, как всегда, казалось, пронизывая безбрежные пространства. Он исполнял гимн, старинный и любимый всеми.

Большую его часть камеры перемещались, показывая темные и освещенные пространства, задерживаясь на двери или на здании, но ближе к концу они вернулись к неподвижной фигуре Колина. В первое мгновение я озадаченно подумала: я же почти не знаю его, но потом вспомнила. Таким выглядел мистер Невидимка в самолете, замершим, готовясь к встрече с неопределенностью. Мистер Невидимка выглядел замерзшим, задумчивым и старым; поэтому я не узнала его. Сейчас Колин тоже выглядел замерзшим, задумчивым и старым.

Возможно, лицо его и было постаревшим, но я вдруг вспомнила малыша, единственным способом утешить которого были объятия. В самом ли деле Колин уже перерос нужду в утешении, в особенности сейчас, после того как на глазах миллионов зрителей должен был танцевать с той, что он любил и потерял? Не имело значения, что советовал Адам; необходимо было что-то делать с этим застывшим спокойным лицом…

Адам! Так ясно, как будто она снова заговорила, я услышала предупреждение Лу Армстронг: «посмотрите, не начал ли он уже делать это». Я выпрямилась, как будто в меня ткнули булавкой. На этот раз яд оказался очень медленно действующим: «Ваш способ, Деб, очень земной, дающий каждому возможность дышать». Это звучало достаточно разумно, чтобы мне вовсю стараться вести себя спокойно и практично — и содержало достаточный разрушительный потенциал, чтобы Адам мог спокойно сидеть в ожидании краха второго брака Колина.

Требовалось что-то придумать, что-то сделать, но сейчас меня всю переполнило раскаяние и презрение к себе.

Неожиданно раздался голос Колина:

— Это была старая песня, милая моему сердцу и, я уверен, многим из вас. Но через каких-то пять минут у нас уже наступит Новый год, так что надеюсь, вы меня не осудите, если я спою новую песню, новее не бывает, потому что она до этого никогда не исполнялась публично. Надеюсь, она вам понравится, — бесхитростно добавил он, — потому что мне она нравится, и я надеюсь еще не раз ее исполнить. — Не похоже, чтобы это предусматривалось программой — так быстро все было высказано и никто другой не имел возможности вставить слово. То, что Колину удалось получить эти несколько лишних минут, могло только означать, что они были очень важны для него.

— Здесь, в Шотландии, — продолжал он, — Хогманэй[4] всегда связан с темой дома и возвращения домой. А что делает дом особенным, если не лица домашних? — Он улыбнулся, но не зрителям. Его глаза мечтательно глядели вдаль. Я догадался, что они видели Йена и Руфь или даже далекое прошлое, тот старый викторианский дом у дороги в Ланарк и братьев, толкающихся, швыряющихся подушками…

— Так что, оказывается, это песня о том лице, к которому хорошо возвращаться домой. — Его глаза вернулись из прошлого и теперь смотрели прямо на меня. — Нам в нашем доме повезло, — сказал Колин. — Наше лицо — из самых лучших.

В нашем доме. Что он имел в виду? Что мог он иметь в виду, кроме Слигачана? И все же — чье лицо? И кто это «мы»? Мужчина возвращается домой к жене; дети к матери. Но… нет, я не могла этому поверить. Просто это был способ сказать: «Спасибо, что вы такая хорошая экономка».

Не очень я красива, не слишком хороша, но к славному парнишке так тянется душа.

Он запел, в довольно медленном темпе и очень чисто, о весенних, подобных нарциссам, и о летних загорелых лицах, о загадочно темных зимних лицах и о лице своей любимой в янтарно-огненной оправе, подобно золотой осени.

Твое лицо всегда со мной

И летом и весной,

Уж нету листьев золотых,

Но ты всегда в мечтах моих,

И этой длиною зимой

Останься, милая, со мной!

Останься, милая, со мной … Я все еще думала: Нет, Деб, этого не может быть, это просто песня, когда ритм сменился.

В припеве было что-то свинговое, и камеры, которые до сих пор показывали лицо Колина, отдалились, как бы давая ему возможность сбросить путы. И он их сбросил! Чудесным образом он опять выглядел полным тепла.

Я знала, что так думать было безумием, но впечатление создавалось такое, как будто его мысли доминировали над словами и музыкой.

К такому милому лицу

Домой спешу, домой лечу.

Любви ни зной, ни стужа не преграда.

К тебе домой спешу, моя отрада.

Когда многократно повторенная последняя строка торжествующе заполнила гостиную Слигачана, я не выдержала. Я сидела, слыша все и почти ничего не видя, ощущая себя одним целым с миллионами других женщин, когда-либо плакавших от радости.

Я разбудила детей, когда началась «Дружба прежних дней», и мы взялись за руки и пели ее все вместе. На экране площадь, где до этого Колин стоял в одиночестве, теперь заполнилась людьми, и артисты пели вместе с прохожими, тоже взявшись за руки. Камера перескакивала с лица на лицо.

— Вот там папа! — завопил Йен, вырывая руку и показывая на экран. — Теперь уже следующий год, верно?

Я заверила его, что так оно и есть.

— Я выйду на улицу и постучу в дверь? — возбужденно предложил он. — Ладно, Дебора? Это должен быть мужчина!

— Нет, милый, — мягко сказала я. — После простуды нельзя.

Я не могла ему этого позволить. Никто, кроме «славного парня», не должен был в этот Новый год первым пересечь порог Слигачана. Сердце мое вдруг переполнилось от наплыва чувств. Я обняла обоих детей.

— Дорогие мои, до чего же хорошо знать, что весь этот новый год мы будем вместе!

Руфь отозвалась на ласку, как цветок на луч солнца. Она приткнулась ко мне, как котенок. Другое дело Йен. Мгновение он смотрел на меня с тем же достоинством, как и той первой ночью в бассейне, когда он был в чем мать родила.

— Нам это тоже хорошо, Дебора, — вежливо сказал он.

— Папа скоро придет, — многозначительно сообщил он, когда я расстелила его сторону кровати в комнате Колина. — Я его подожду?

— Нет, милый, — твердо сказала я, — ты увидишь его утром.

— Но я думал, что уже утро. — Он зевнул. — Разве нет?

Почти сразу же его глаза закрылись. Я подумала, что, наверное, семилетний Колин так же внезапно засыпал, раскинув ноги, задрав подбородок к потолку и положив одну руку на грудь.

К тебе спешу, моя отрада.

— Постараюсь не задерживаться, — сказал Колин.

— Только не из-за меня, — ответила я. — Все равно я уже буду спать, так что это неважно. — Стал бы кто-нибудь его винить, если к этому моменту он уже был душой вечеринки в студии?

К такому милому лицу

Домой спешу, домой лечу.

Просто я на несколько минут расслабилась, вот и все. Расплакалась, представила, как я простираю объятия и Колин бросается в них… И это я — разумная и спокойная, кого он выбрал за способности в ведении хозяйства. Что касается лица… я мрачно уставилась на него, светлое-то светлое, но не в том смысле, что в песне: обыкновенная английская бледность, слишком широкий лоб и глаза со следами слез.

Я не могла простирать объятия никому, кроме детей. Я не была романтичной, как Елена или Джиневра. Возможно, одна из героинь Шекспира; их белый стих звучал достаточно формально для учительницы, и вообще их всегда играли мальчики. Кроме того, у меня не было пышных форм, и до настоящего момента это не имело никакого значения. Теперь всем своим существом мне хотелось быть прекрасной, чтобы с радостью отдать себя ему в дар.

Этому не суждено случиться, и только я отвернулась от зеркала, как раздался звонок в дверь.

Час назад ради Нового года я зажгла фонарь над крыльцом. Он освещал темную голову, широкие плечи и накинутое поверх килта пальто.

— Не такой уж я первый входящий, как надо бы, — сказал Колин. — Я забыл захватить кусок угля. — Хотя голубые глаза таили мягкую улыбку, но их выражение было выжидательным, почти неуверенным.

— Не такое уж я лицо, как надо бы, — еле выговорила я. — Хотелось бы мне быть такой.

И тут случилось чудо. Колин не был Йеном или Руфью или любым из тех детей, кого я учила и утешала. Он был почти шести футов ростом, большой во всех смыслах, и если бы каждый, кто любил его, молодой и старый, выложил только одно пенни, набралось бы изрядное богатство, но никто не любил его сильнее, чем я, и мне было все равно, как глупо я выгляжу.

Я протянула к нему руки, и в тот же момент руки Колина жадно обвились вокруг меня.

Даже в уюте этих рук мне трудно было найти слова. Ничто не имело значения, кроме того, что мы были нужны друг другу, и все же мне хотелось дать ему знать, что я понимаю его чувства к Хани и ту печаль, которую выражало его лицо, когда он пел. Мне хотелось сказать, что это пройдет, как любая другая боль. Но заговорил Колин, прижавшийся своей щекой к моей.

— Что с нами случилось, Дебби? Мы почти пришли к этому два месяца назад, когда ты приехала в Крилли.

Что верно, то верно. Тогда в его комнате для занятий моя любовь к нему чуть было не выдала меня.

— Это во мне было дело? — мягко настаивал он. — Я тебя напугал? Я знаю, что немного похож на слона в посудной лавке.

Слон в посудной лавке. Он и раньше так говорил. Ну, и я от него не отстану.

— А я слишком уж лягушка, чтобы вдруг превратиться в царевну?

— Лягушка? — Ничто не могло польстить мне больше, чем взгляд Колина. — Так вот как ты о себе думаешь! Женщина, разве тебе не известно, что я по уши врезался в тебя сразу, как только увидел — с этой малышкой в самолете? Если бы Алии не была так больна и если бы ты не оказалась как-то связанной с Адамом, я бы ни за что не отпустил тебя, не договорясь о встрече. — Он помолчал. — Дебби, не смотри на меня так, как будто я семиглавое чудовище! Если не веришь мне, спроси у моей мамы.

— Верю, — еле выговорила я, — но потребуется немного к этому привыкнуть. Я думала, что ты сделал мне предложение из-за Хани… Я подумала, ты любишь ее. Я думала, что это она была та вторая, кого ты любил.

— Я люблю Мэри? — На его лицо в этот момент стоило поглядеть. — Великий Боже, да мне такое в голову не приходило. И ей тоже, могу заверить. Она уже год или больше надоедала своим, чтобы они позволили ей выйти за Винсента Честера. — Он сощурил глаза. — Так из-за этого ты спряталась в свою раковину, как только я надел тебе на палец кольцо?

— Не только. — Я оплела его пальцы своими. — Мне еще показалось, что ты изменился. Когда мы встречали тебя в Глазго… Ладно, это неважно. Просто все как будто совпало, когда Адам сказал, что за день до этого видел тебя и Мэри за ленчем.

— Раньше или позже нам надо будет поговорить об Адаме, — твердо сказал Колин. — Я встречался с Мэри в Лондоне за ленчем. Там было еще двое, продюсер и дирижер оркестра. А в Глазго я… наверное, ты и этому не поверишь. Когда я увидел, что ты бежишь мне навстречу, в этих зеленых чулках и в этом совершенно дурацком пальто, мне захотелось схватить тебя на руки и убежать с тобой, и потом я… Скажем так, меня нетрудно напугать.

— Мы не скажем ничего подобного, — возразила я. — Если Адам что-нибудь наплел обо мне, я хочу это знать.

— Нет, в другой раз. Это из-за того, как я поступил с Энн. — Он помолчал, подбирая слова. — Мне бы не следовало жениться на ней. Она не была к этому готова. Я просил се позволить мне заботиться о ней, и не сделал этого, во всяком случае, — он прямо посмотрел мне в глаза, — мне не следовало трогать ее, Дебора. Она не любила меня, и была напугана, и она это ненавидела. Я пытался уговорить ее и себя, что со временем все поправится, но… — Он резко замолчал, и у меня сжалось сердце. Я никогда не думала, что этим все объяснялось. — И она не хотела иметь детей, а когда они все же появились, она была так напугана, что я почувствовал, что никогда не смогу простить себя. Поэтому-то я поклялся, что с тобой такого не случится.

— О милый, прошу… — начала я, но он не дал договорить.

— Любовь к тебе, Дебора, оказалась такой огромной, что я до смерти перепугался, особенно в тот день, когда Адам сказал, что я толстею. Я никогда не думал, что ты на меня польстишься, разве что ради детей. И чем больше я с тобой разговаривал, тем больше наламывал дров. С рассказами о турах и о концертах и все такое. Ты думала, что я откровенный хвастун — конечно, я им и был. Я просто хотел, — он помолчал, — чтобы ты думала, какой я великолепный, — добавил он с обезоруживающей наивностью.

— Сюрприз за сюрпризом, милый, — сумела я вставить между слезами и смехом. — Я так и думала. И думаю. И всегда так буду думать. А теперь дай мне сказать, — взмолилась я. Это оказалось не так просто, потому что его руки снова обвились вокруг меня. — Я совсем не похожа на Энн. У меня нет ни ее внешности, ни ее страхов, и я вышла за тебя не ради Йена и Руфи, хотя я их очень люблю. Если бы тогда ты схватил меня на руки и унес далеко, я была бы вне себя от счастья. Я считала, что выхожу замуж за то, что осталось от других женщин, но я так любила тебя, милый, — я была и этим довольна. — Не слишком членораздельно я рассказала и все остальное губам, касавшимися моей щеки. Начиная с того, что я чувствовала той ночью в самолете, когда его беспокойство точило меня, как мое собственное, кончая тем днем, когда я совершенно бесстыдно отправилась в Крилли высматривать его. И я рассказала про Адама. — Хотел создать впечатление, что ему принадлежит половина твоего магазина твида, — с негодованием заключила я.

— Но это верно, — ответил Колин. — Теперь. Я его передал ему и Мэгги поровну. У нее дело не придет в упадок, а может, и будет процветать.

Вот и все. Он отдал доходный бизнес, как старый костюм.

— Почему ты это сделал?

— Потому что не мог позволить Адаму приехать сюда и все время напоминать тебе о том, что ты потеряла, как было все эти годы с Энн. Я бы все отдал за то, чтобы возвращаясь домой, не увидеть… — Он не закончил фразу. В этом не было необходимости. Я с тошнотворной отчетливостью поняла, как это должно было выглядеть сегодняшним вечером — повторение прошлого, жестокая насмешка над его усилиями. Он выглядел холодным, спокойным и ушедшим в себя не из-за Хани, а из-за меня.

— Как будто шутка вышла за мой счет, — неадекватно сказала я.

Мы прикрыли камин, выключили свет и поднялись наверх. На площадке Колин задумчиво сказал:

— Ты-то никогда не спала с Йеном в одной кровати. Он пинается.

Я небрежно сказала:

— Может, я тоже пинаюсь.

— А, ладно, — сказал Колин. — Придется рискнуть.

Было еще темно, когда дверь спальни с грохотом распахнулась и раздался торжествующий голос Йена:

— Так вот вы где! Я вас везде искал.

Колин рядом со мной глубже зарылся в одеяло.

— Я сплю. — Будить его было так трудно, как я и ожидала.

— Сколько времени понадобится, чтобы съездить в Ланарк? — спросила я несколько минут назад. Его родители собирались приехать провести день с нами.

В ответ послышалось пыхтение, и его голова еще крепче прижалась ко мне.

— Спасибо, так очень удобно, — пробормотал он. Задохнувшись от поднявшейся волны нежности, я больше ничего не сказала.

От Йена было не так легко отвязаться. Со сдавленным воплем Колин сел, отбиваясь от ударов быстрых кулачков.

— Осторожно, не задень маму! — Это прозвучало совершенно естественно, и Йен так же естественно ответил:

— Мама не рассердится. Она все понимает.

— Ладно, посмотрим, как тебе удастся поколотить того, кто больше тебя! — Колин прижал визжавшего Йена к кровати.

Между ними было мало разницы — две пары голубых пижам, две взъерошенные темные головы, две пары крепких умелых рук. Руки Колина совсем не были руками мечтателя. Двое мужчин в моей жизни, и я любила их обоих.

Женская нежность вошла обычной легкой как пушинка походкой, и даже в застегнутом халатике.

— Мама, папа здесь, так теперь ты доскажешь сказку?

Руфь была простым ребенком, ребенком из букваря. Чем больше я жила с ней, тем больше понимала, почему Колин относился к ней с благоговением.

— Ох, милочка, — сказала я, ища ее нежную маленькую руку, — я думаю, что всем нам лентяям пора вставать и одеваться.

— Но мне вполне удобно, — пробормотал голос с другой стороны.

Так что я закончила сказку про Льва, который жил в ужасно большом холодном доме, и про Мышку, которая хорошо умела считать, но не всегда замечала, что творится под самым ее носом.

— Она попала в мышеловку? — с нездоровым интересом спросил Йен. Он протиснулся под одеяло в ногах кровати, и Колин оказался прав — он действительно пинался.

— Лев, — сообщил ему Колин, — очень хорошо находил мышеловки.

Мышка, объяснила я, стала жить со Львом в большом холодном доме и согрела его, и он стал теплым.

— Радиаторами, как у нас? — обеспокоенно спросила Руфь.

Я кивнула:

— А кроме Льва там были двое детей, мальчик по имени Йен и маленькая девочка, которую звали Руфь. Йен был на полчаса старше Руфи и хорошо играл в футбол, а у Руфи были ямочки на щеках и она умела очень красиво петь.

Выполнив свой долг, я умолкла и сразу заметила неудовлетворенное выражение Руфи.

— А малышей там разве не было? — требовательно спросила она. — В большом доме были малыши?

— О, конечно, — ответил Колин, прежде чем я успела открыть рот. — Через несколько лет дом было не узнать. В каждой комнате были малыши!

Настала моя очередь сделать большие глаза.

— Откуда ты знаешь, папа? — спросила Руфь.

— Я-то знаю, — сказал Колин, найдя мою руку под одеялом. — Потом что из мышек получаются такие отличные мамы, а львы всегда знают, что для них хорошо.