Снежник

1. Великие волки

В ту ночь пришла голубая луна. Нежданная, тревожная. Опалила своим мёртвым светом понурые ели, заискрилась в снегах и во льдах. Запахло в воздухе смятением, беспокойством. А она, нежданная гостья, засияла гордо, с отвагой разгоняя мрак.

Дурная предвестница – так называли её…

– Не боюсь, – сказал он, щурясь на небо.

То был старый волк, чьё имя уже никто и не вспомнит. С голубыми глазами-льдинками на седой, дрожащей морде и серой шерстью, искрящейся, будто снег. Безымянный. Тот, кто помнил то, что и знать не положено.

Он, уставший, с тоскою смотрел на луну. Она, полная и круглая, ярко светилась и не думала растаять, подобно миражу.

Третий раз он видел её на своём веку.…  И каждый раз она приносила несчастья…

– Вы верите?.. В предзнаменования? – послышался позади мягкий, хрустящий голос.

Дарина, одетая в простое белое платье, аккуратно ступала босыми ногами по наледи. Лёгкая ткань струилась, подобно туману. В светло-русых волосах, стянутых по-человечески в косу, змеями вились тёмные ленты.

– Мне ли не верить, дитя. Мне ли не верить… – повторил он, а затем смолк. Не стоит кликать беду.

Она принесла ему ужин. Дарина… молодая волчица с горячим сердцем, что помнила о старике, которого все предпочли забыть. Милая, добрая Дарина… Пощадят ли тебя те перемены, что придут с голубой луной?..

Пока старик ел, она сидела рядом, задумчиво теребя косу. Потом прибежали волчата – Алейна и Веслав. Те, что родились ещё этой весной, принялись беззаботно играть друг с другом, кувыркаясь в снегу. После, набегавшись, они устали и сели, прижавшись к ногам матери.

– Матушка, расскажи сказку… – попросила маленькая Алейна, с надеждой заглянув в глаза. Услышав просьбу сестры, Веслав тоже заканючил:

– Сказку!.. Сказку!..  – громко заскулил он.

Дарина, уставшая от домашних хлопот, тяжело вздохнула. Каждый вечер она рассказывала детям истории, но те, которые она знала, постепенно подходили к концу. Волчица задумалась, чтобы ещё поведать щенкам, как её спас старик:

– А хотите, я поделюсь с вами рассказом? – сказал волк. Много всего он ведал. Но, хотя его истории многие считали тяжёлыми, все неизменно с замиранием ловили каждое слово.

– А там будет любовь? А даану? – восторженно спросила Алейна, завиляв хвостом.

– А сражения и великие подвиги? – проявил интерес её брат.

Старик хитро улыбнулся:

– История эта старая… Много всего в ней переплетено.

Волчата вместе со своей матерью замерли в ожидании.

– Говорят, что случилось это давным-давно, задолго до моего рождения и до вашего. Говорят, что тогда Айсбенг не слыл таким суровым и холодным краем, а на северных равнинах цвели пряные травы, которые так любят солнце. Но уже тогда здесь жили великие волки, чья кровь и сейчас льётся по нашим жилам. Они, наши предки, все были бравыми воинами: и женщины, и мужчины искусно владели оружием, и не находилось равных им в бою. И каждый… каждый!.. владел особым названным клинком, вылитым из живой стали. Великие волки защищали свой мир от тех, кого боятся в ночи. О них складывали легенды, пели песни… Ими восхищались, их боялись…

Но зависть взыграла в сердце заморского короля Найвена, названного в честь горного кремня. В его владениях росли удивительные растения, но не цвели они столь прекрасно и не давали таких вкусных плодов; его воины казались сильными, но не настолько, как великие волки; а женщины в стране рождались красивыми, но не такими чарующими, как северные волчицы. И захотел король покорить Айсбенг, подчинить его своей воле. И совершил страшное… Найвен обратился к подземному властелину за помощью, а у того – девять дочерей-валькирий. Пообещал властитель подземного мира, что не пройдёт и года, как полуостров уже никогда не станет прежним, и отдал в помощь королю свою дочь, Калукк.

Говорят, современники находили её необыкновенно красивой: волосы, тёмные, словно ночь, опускались волнами за плечами, а изумрудно-зелёные глаза ярко сияли. От блеска доспехов валькирии возникало северное сияние, разливаясь водными красками по небу. С гривы коня падала священная роса, пробуждавшая к жизни, а меч озарял непроглядную тьму пламенным светом.

Неудивительно, что король в неё вскоре влюбился. Но не желала дочь подземного властелина становится тому женою, её сердце жаждало свободы, как ястреб в небе, и лишь посмеялась она над глупым смертным.

Началась война. Люди, которых защищали великие волки, обнажили против тех мечи. Лилась кровь... Воины Найвена, наделённые небывалой мощью, не прогибались под тяжестью волчьих клинков, и не страшились мастерства, с которым орудовали айсбенгские воины зачарованными клинками.

Гибли люди, гибли волки-оборотни… Лишь по полю боя летала на крылатом коне Калукк да подбирала умерших. Души тех отправлялись к отцу девы за чертог. Валькирия же лишь беззаботно смеялась. Не было дела ей до хлопот смертных.

Глава 1

Искрится, переливается свежий снег. Это Айсбенг. Суровый север, вражеский солнцу. В нем властвуют стужа и холод. Айсбенг – мой дом, выкованный изо льда.

Негостеприимен он да неприветлив. Ветер колюч, а снег, что трясина, вниз тянет. Бежать в нем непросто, то и дело вязнешь.

Небо над головой темно, а земля всюду бела. Не знает Айсбенг иных цветов кроме черно-белой палитры. Но зрение мое сумеречно: не различить красок тому, кто был рожден во тьме.

Во мраке нет иных ориентиров помимо слуха и нюха. Я слышу зов своего брата, и я спешу к нему. Этой ночью нам предстоит охота, пьянящая и изнуряющая.

Как вдруг… Этот запах. Сначала лишь слегка уловимый, потом усиливающийся. Терпкий и резкий. Отдающий горечью и оставляющий оскомину во рту. Так пахнет только один зверь. Ему не место здесь, в Айсбенге он чужак.

Человек.

Шерсть на загривке дыбом встает.

Первое мое желание – скрыться. Спрятаться от этого ужасного запаха, зарыться носом в свежий снег. Почувствовать холодный привкус его вместо человечьего духа. Убежать от шума, что соседствует рядом с людьми. Не дать человеку оказаться рядом со мной. Бежать! Бежать, что есть мочи. Не позволить им даже понять, что я здесь была.

Странное дело, что люди эти двинулись на север. Но даже если и так, не задержатся же они тут. Не гостеприимен Айсбенг, не ведает жалости… А ночи холодны, да так холодны, что даже волкам с их шубами сейчас не сладко. Куда там человеку!

Но вместо того, чтобы бежать в противоположную от чужаков сторону, я делаю крюк. Лапы мои ведут меня к семье. Моя жизнь не так важна, как жизнь моей стаи.

Я бегу так быстро, как только способна. Завыть и то позволить себе не могу – тут же обнаружат. Приходится переставлять лапы по знакомым тропам. Из густого ельника выбираюсь на старую поляну, где раньше было наше дневное лежбище.

И словно оказываюсь в другом мире. Мне в нос сразу же ударяет запах – еще более резкий и сильный, чем раньше. Уши оглушают звуки. Глаза слепят огни.

Еще одни люди! Да сколько же их?! И что делают здесь? А главное: почему я со своих нюхом заметила их, только столкнувшись нос к носу? Не учуяла ни их терпкого запаха, ни костровой гари?

– Волк! – кричит один, заметив меня.

– Как прошел только? – ворчит второй, вставая со шкур. Серебрится клинок его в черноте ночи, горит, что белый огонь.

– Ха, давненько я мечтал о волчье шкуре!

Я рычу, когда один из них делает шаг ко мне. Убежать бы, да тяжело поворачиваться спиной к арбалету, что нацелен на меня.

Но не пустятся же они вдогонку? Я не дичь, на которую охотится человек. Он боится меня. Должен бояться.

Я позволяю себе развернуться, чтобы пуститься в бег. Делаю пару шагов, как вдруг бок пронзает резкая боль. Но я нахожу в себе силы переставлять лапы. Еще. Еще. Пока не понимаю, что я пала на землю. А снег мягок…

***

– Сдалась же тебе шкура волчья, Сат, – укоряет его Ильяс. Глаза его, что айвинский песок, светлые, внимательно смотрят во тьму.

– А ты-то что за мной пошел? – набычившись, отвечает Саттар, поглаживая рукоятку кенара.

– Да жаль тебя, дурня. Волки коварны. А мне твоя шея пока что дорога.

На снегу, что алая лента, лежит кровяной след. Не уйти далеко зверю с такой-то раной. Слышат они рядом протяжный стон.

– Ильяс!.. – пораженно восклицает Сат, что шел впереди.

Сначала тот ничего не видит, кроме крови, что вино, пролитой на снег. Потом понимает, что черное рядом – это не проталина, а темные волосы, что разметались по земле. Со снегом, чисто-белым, совсем слилась обнаженная бледная кожа. Но врут глаза ему, врут. Ибо на земле истекает кровью совсем не угольно-черная волчица.

***

 Я слышу хруст снега под их сапогами. Люди. Мерзкие люди. Как ненавижу я вас. Нет зверю врага более подлого. Сама шелохнуться не могу. Хо-лодно. Зубы сводит. Стреляйте! Бейте! Не мучайте больше…

– Ильяс!.. – снова говорит один из них.

А больше… больше я ничего не слышу. Не могу. Не в силах я держать глаза открытыми.

Очнувшись, я удивилась. Еще дышу. Живая… Не прибили.

Меня несут. На руках несут, а не волокут тело по снегу. Силы были бы – вывернулась. Но мне и глаза открывать тяжело: веки тяжелые-тяжелые. А рана в боку огнем горит. Но все равно холодно. В Асйбенге по-другому не может быть.

Мы снова вернулись в человеческий лагерь. Я понимаю это по запаху гари, что въедается в нос, и по громкому шуму, что соседствует рядом с людьми.

– Саттар! Ну, хитрец! Пошел за волчицей, притащил бабу.

Шум смолкает. И сам говорящий, видимо, понял, что произнес. Человек в сердце Айсбенга, что вода в айвинской пустыне: вроде и может найтись, но чаще миражем вдали видится.

Глава 2

Дни стоят нынче морозные, но ночи – того хуже. Когда тьма опускается, греет лишь кровь, текущая по жилам. День короток, а ночь длинна. Переживать ее каждый раз – то еще испытание.

Там, где властвует холод, соседствует страх. Глаза прикрыть без боязни нельзя, еще тревожнее – когда закрывает их кто-то другой. Цена сну не много ни мало жизнь, это наша кровавая дань, которую мы, сами того не желая, платим зиме.

Сначала она принялась за наших детей. Первым погиб первенец Серелуны – щенок, не успевший открыть глаза. В ушах стоит ее рев – отчаянный крик, который пронесся по лесу до самой Живой полосы. Потом была старая Нарда, что стала мне второй матерью.

Смерть подступала, и с каждой ночью нас становилось все меньше.

Надвигался холод, становясь все крепче и крепче. Каждый раз лето становилось все короче, а зима – могущественнее. Пока не пришла та, которой нет конца.

Поглотила зима, подмела да окрасила Айсбенг сплошь в белый цвет. Мелькают лишь одни вековые хвойные деревья, да серебрится под ногами снег. Еловые ветви не защищают от нещадного ветра, не прячут от снега, оседающего на шерсть. А до земли под ногами далеко – ее покрывает толстый слой вековой мерзлоты.

Быстроногим коням в ледяной айсбенгской пустыне нет места. Вместо бешеной скачки – увязанье в снегу, вместо стремени – деревянные снегоступы. Люди Таррума идут на таких легко, я же – то и дело проваливаюсь, падаю, цепляясь за корни.

После стычки с Тошом настроение в лагере только упало. Кто-нибудь да взял бы за шкирку, да выкинул меня к красноглазым, но никто не решается. Смотрят-смотрят, кривятся, да не могут отважиться под взглядом темных глаз норта.

Но за мной следят. Следят за каждым вздохом и шагом. Хотя на двух ногах да по снегу мне далеко не уйти…

С каждым падением все больше я злюсь. Так и хочется сломать снегоступы. Кольцо на руке крутить пытаюсь, но оно словно приросло, прилипло, и не снять его мне никак.

Зато у Тоша топор увидала. Такой взять… раз! И вот она свобода, родимая…

И жду. Жду, когда отвлекутся да отвернуться. Но до Живой полосы воли мне не видать.

То и дело ловлю задумчивый взгляд Ларре. Норт смотрит, а взор его словно парализует, и от глаз холодных его мне деться нельзя никуда.

От тяжелой дороги к вечеру я чувствую себя настолько усталой, что засыпаю, упавши в снег. Охота и та не выматывает столь сильно. А еще бодрствовать днем не привыкла, пока светит солнце – пора человека, волк же – порождение ночи.

Просыпаюсь, лежа на еловых лапах. Рядом – костер, и даже запаху гари рада. Без теплой шкуры мне тяжело, и огонь превращается в верного друга. Кто-то меня перенес, я думаю, Ильяс – иной бы побрезговал.

Он садится рядом со мной.

– Есть хочешь, Лия? – задает он вопрос, – На, держи. – протягивает кусок вяленого мяса, – Наши кашу делали… Не стал будить. По правде – та еще мерзость. Не знаю, зачем Аина в отряде сдалась – готовить она та еще мастерица. Но съели все подчистую.

Сама думаю: «Да даже если б не голод… Люди Таррума давились бы, но съели бы все. Чтоб крошкой и той со мной не делиться». Только Ильясу я отчего-то сдалась… Знала бы, почему.

Но вяленой оленине – я рада побольше прогорклой каши. Волку мяса – только всласть. Пока я ем, Ильяс любуется танцем огня.

– Знаешь, Лия… Не зли норта. Рука у него тяжелая, а на расправу он скор. У вас, у зверей, иные законы, а у нас… не столь просто. Это в Айсбенге тебе что-то с рук сойти сможет, а в Кобрине такого не будет.

Потом Ильяс уходит и возвращается с новым поленом. На минуту огонь затухает, а потом снова пускается в пляс.

– День тяжелый завтра будет. Ложилась бы спать. Хочешь, сказку тебе расскажу?..

И рассказал. Про багряные барханы и дюны, про палящее солнце, что так горячо. Про холодные ночи, про небо с множеством звезд… Про белую пустыню, где живут красные волки, а люди редки и смуглы…

И спала я так сладко, как не спала я давно. А на страже сидел волк с рдяной шерстью, не давая кошмарам проникнуть в мой сон…

***

Утро столь солнечно, что больно мне даже глаза открыть. А с первым лучом холодного айсбенгского солнца отряд Таррума снова продолжает свой путь. Все также я вынуждена идти вместе с ними, плененная извечным врагом – человеком.

Белым светом горит снег под ногами, а холодный ветер терзает голую, лишенную шерсти кожу. Поблизости чувствую жар от шагающих рядом людей.

– Не смотри, – говорит Ильяс, заметив, как внимательно я гляжу на торчащую рукоятку топора Тоша. Сам встает, закрывая меня спиной, чтобы Тош, почувствовав чужой взгляд, и подумать не смел на меня. Только одно волнует меня в тебе, Ильяс. Отчего ты, человек, улучив мой интерес, не спешишь выдавать меня своему господину?

– Я знаю про кольцо, Лия. Если вздумаешь избавиться от него таким способом, рискуешь потерять достаточно крови. А даже капли ее достаточно, чтобы норт тебя снова нашел. И тогда… и тогда он не будет милостив.

Глава 3

Впереди начинает расступаться лес, и уже виднеются огни Живой полосы – единственного места на севере, где осмеливаются жить люди.

– Как красиво… – мечтательно говорит Бели, юноша с копной светлых волос, – Даже небо другое тут – будто бы ярче. Лазурно-голубое…

– Не стой, мальчишка, замерзнешь, – насмешливо отвечают ему, – Меньше думай, а то останешься один здесь, хм, красоты созерцать.

– Брас, ну что же вы!.. Я никогда столько снега не видел. Не знал, что он может вот так глаза слепить. Айсбенг прекрасен, поистине прекрасен. А вы бывали здесь раньше?

– Слава богам, нет. И надеюсь, что еще раз мне не придется посещать север, – ухмыляясь, отзывается собеседник, – Ну и мечтатель ты, мальчик! Ты бы не о возвышенном думал, а о другом. Холод убивает… лишает воли даже того, у кого ее было с лихвой. Если б не помощь Кобрина, люди с Живой полосы и те бы померли. Что говорить о крайнем севере…

В этот миг путников окрикивает пролетающая мимо сойка. Сверкая голубым зеркальцем на крыльях, птица тут же уносится прочь. Ее зачаровано провожает взглядом Бели.

– И все же воздух здесь волшебства полон. Кто бы подумать мог, что волки могут скидывать шкуры!

– Тише, – шикает на мальчишку Брас, – И не смей волчице в глаза смотреть. Вон, Ильяса, чертовка, как приворожила! Эх, думал я, айвинца, ничто не возьмет… В пустыне, откуда он родом, всякого ведовства достаточно. А вон как вышло… А ты вообще малец городской. Такого волкам на зубок!

– А зверя вы все же одолели, – восхищается Бели.

– Да, – не без довольства подтверждает вояка, – Хотя вон, Инне, двоих завалил! Только руку мне гаденыш прикусил. Болит, зар-раза.

Но как бы не ворчал Брас, по-детски наивная восторженность Бели ему льстила. Хотя, как по мне, гордиться ему особенно нечем. Победитель волков великий! Тоже мне, нашелся хвастун. Велико дело – завалить переярка. А у самого шкурка белая Рата болтается на плече. На волчьей морде виднеются черные, прожженные овалы глаз.

Жить бы да жить волчонку. Убить его столь же низко, что прихлопнуть мальчишку Бели. Сражаться нужно лишь с равным, иного можно лишь приструнить. Когда я рычу, Бели испуганно отворачивается. Юный и чистый мальчик, любующийся красотами Айсбенга. Воспитанный сказками, он все еще верит, что добро непременно побеждает зло. Для него в моей стае сплошь чудища, поверженные славными и честными рыцарями.

Рат тоже таким был. Верил, наивный, что не все люди нам враги. И даже вчера, думаю, до последнего не бросился на вояк, убежденный в своей правоте. Только оружие в руках людей Таррума легко разрушило эту уверенность…

Так странно – смотреть на освежеванную волчью шкуру тем временем, как рядом виднеются отпечатки лап на чистом белом снегу. Волки, как всегда, прошли след в след. Но мне, хорошо знающей свою стаю, ничего не стоит догадаться, что то было три переярка: Рат, Диен и Ясна – неразлучная троица. Только Рата больше нет…

Любопытные молодые волки, что часто наведывались на Живую полосу. И не голод гнал их туда, а интерес. Столь жаждали посмотреть на людей, что шли тайком, завлеченные. Удержать таких и не стоит пытаться, все равно с цепи сорвутся.

Мне стоило бы гнать свою стаю оттуда прочь. Не дать им сразиться с людьми, не дать пасть пронзенными их клинками. Как горько… Закрываю глаза и вижу Китана. Не того волка, что мчится рядом со мной, разгоняясь так быстро, что, кажется, ветер вслед не может угнаться. Другого… Тень у ног норта. Поверженный, гордый волк. Мертвый… Надеюсь, там, где властвует Алланей, подземный бог, страшный и сильный, не узнаешь ты, Китан, больше голода, не будешь мерзнуть, скуля, на ветру.

Нет. Не мысли больше. Невыносимо об этом даже вспоминать.

В лицо дует беспощадный северный ветер, заставляя от холода слезиться глаза. Непослушные пальцы наощупь не теплее осколков айсбенгского льда. Ноги кажутся ужасно тяжелыми, и поднимать их каждый раз невероятно тяжело. Но нужно сделать шаг. Еще один… А потом новый… До того дерева… А затем до другого… И идти, хотя хочется рухнуть. Не щадить себя. Не поддаваться жалости.

На снегоступах я неуклюжа, а сук словно специально обвивается вокруг ноги и тянет, удерживая. В глазах рябит. Руки точно сами снег загребают. Они кажутся обагренными алой кровью. Кровью моих волков. Нет, не хочу видеть эти следы. Не хочу! Были бы они не ладны.

Я смотрю наверх. Снова начинает идти снег, и сейчас он словно благословенье.

Падают перья… Белые, как из подушки, на которой спит человек. Они оседают, заметая волчьи следы. Вместо них на земле лежит сплошное снежное покрывало. Будто и не было никакого глупого, наивного переярка Рата…

А вдалеке воют волки. И песнь их полна горечи, печали и смирения перед смертью, что завлекла их родных.

Хочется уши заткнуть, чтобы не слушать больше этого тягостного, надрывного воя.

***

Айсбенг жаден до душ: не пощадил он ни храбрых волков, ни чужаков, пришедших издалека. Вчера забрал себе он с половину отряда. А тех, кого пощадили волчьи клыки, добивает студеный ветер, терзающий кожу.

Глава 4

Лишь пока гости в бане мы можем спокойно поговорить. На дворе вечереет, и хозяевам приходиться жечь кобринские свечи. Огонь мерно мерцает, словно яркий неживой мотылек. А пахнет – мягко-медово.

– Они думали на чужеземца волков натравить, – дальше рассказывает Пересвет, – Сами не ведали как, но хотели. Погибель от ваших клыков – вот идеальное преступление. Тогда вспомнили и о нас… Как по деревне в студеной мороз волки бродят. Да только разве трогал нас из зверей кто? Вы ж свои… И даже этот… охотничий справочник эти ироды приволокли! Загнать матерого, притравить на человека… Так объяснили. Про вас ничего господам не сказал. Сам пошел…

– К Ворону? – недовольно уточняю у старика.

– Нет, к красноглазым потом явился. По волчьим тропам ступал, чтобы сразу приметили. Знал, какие метки оставить, чтобы тотчас нашли. Не то что эти чужаки, – голос старосты полон печали, – Столько дней провели в самом сердце Айсбенга, а скольких своих потеряли… Нет, лесная гостья. Прежде всего я пошел к твоим волкам. К Китану.

Я удивленно смотрю на него. Сама я о том впервые слышу. Заряна тем временем заваривает северных трав, и дом наполняется их чарующим, маняще-пряным ароматом.

– Ты не серчай на него, – сокрушается хозяин, – Те волки, что нашли меня первыми, думали, что пришел я с вестями об откупных. Ты тогда, видно, совершала обход. Только одному волку из стаи просьбу поведал я – твоему. Он был зол. Сказал, что не будет мириться с прихотями господ и не даст никому из своих вершить их темное дело.

 И был Китан прав. Если бы мы уступили даже за новые поставки на север, после эти же люди в Айсбенг б явились убивать моего брата. Этот гость, которому мы должны, как им думается, хребет переломить, тоже будет непрост. А чтобы кобринцам вину с себя снять, нужно затем будет покончить с убийцей.

– И мне пришлось обратиться к красноглазым. Сама уже поняла: они согласились. Только глупый волчонок, этот их дон… Решил перед нортом покрасоваться: скинул шкуру да в людском обличье сам вышел к Тарруму.

Я морщусь. Ворон любит произвести эффект, не помышляя, к чему тот приведет. Задаю старосте вопрос:

– А что тогда делали люди на наших землях?

– Дон красноглазых желал обсудить все на своей территории. Пришлось норту идти, а путь его лежал по владениям твоей стаи. Да и плату нужно было обещанную волкам принести…

Плату! Болт в спину – вот ваша плата. Только когда все свершится, иные люди придут мстить, губя волков без разбору. А прежде всего тех, кто ближе к Живой полосе. Мою семью. Мою стаю.

– А потом Тарруму ты уж попалась… Помочь бы тебе да никак не могу – он пригрозил. Сама знаешь. За себя не боюсь, за людей своих. Ты уж прости, дочка. Но кому, как не тебе, меня понимать.

И прав Пересвет – я его понимаю. Как никто другой понимаю.

Возвращаются чужаки. Староста нашел всем дома, в которых можно остановиться. Таррума, меня, Аэдана и часть людей из отряда селят в пустующее жилище. Пересвет с грустью говорит норту:

– Мало-помалу люди с полосы уезжают. Лучшего здесь уже никто и не ждет. А молодые не рады уже жить на севере, все хотят сбежать из Айсбенга в Кобрин. Этот дом, – поясняет староста, – не один. Таких пустых у нас масса. Многие еще с тех времен, когда сам был ребенком. Только все избы, оставшиеся без хозяев, для жилья уже не годятся. Отсюда недавно владельцы ушли, тут темноту переждать еще можно.

Мы остаемся на ночь на Живой полосе, чтобы утром, выспавшись, отправиться в империю. Даже смыкая глаза, Ларре неустанно ведет за мной слежку. Перед сном, угрожая, шипит:

– И не вздумай бежать. Я тебя всюду найду, волчица. Не сможешь уйти – я почую. А если снова сбежать попытаешься, в этот раз пощады не жди.

Я огрызаюсь:

– Я слышала, люди перед сном обычно желают хороших снов.

Слышу тихий смех Лиса. Аэдан весело подмечает:

– Смотрите-ка, норт, в лесу манерам обучают получше элитных школ!

Кровь моя закипает. Так и хочется вцепиться в кого-нибудь да порвать, но сила Таррума подминает. А он вроде бы спит, но некрепко, прислушиваясь к каждому шороху. И просыпается, недобро на меня щурясь, когда я вроде бы тихо едва-едва шевелюсь.

Я засыпаю, но пытаюсь просыпаться почаще. И каждый раз, когда мое дыханье меняется, норт открывает глаза. Вот же… неуемный!

Потом посреди ночи мне шепчет:

– Напрасно стараешься. Если б даже тебе удалось от меня скрыться, я бы прежде уничтожил всех тех, кто тебе дорог. Пожалуй, начал бы с семьи старосты. Не слишком ли крепко они привязаны к тебе?

Дальше то ли от его угроз, то ли от усталости сплю я крепко.

Мне снится Китан. Во сне мы вместе, я и он, дома, в айсбенгском лесу. Бок оба бежим то медленно, то ускоряясь и переходим на рысь. Свобода пьянит.

Настигаем оленей. Они мерзнут и жмутся теснее друг к другу. Многие объедают кору. Невкусную, жесткую, но единственно доступную пищу. Звери быстро нас замечают, но мы не охотимся, так, наблюдаем. Олени отходят немного, но дальше не двигаются. Знают, сегодня мы не опасны. Лишь самый мощный самец с грузным телом и рогами ветвистыми недобро разворачивается к нам.

Глава 5

Сперва пейзажи мелькают все те же. Оглянешься – повсюду белым-бело. Но чем дальше, тем ощутимее становится меньше снега.

Как и обещал Лис, меня усадили в широкие сани. Только об одном утаил – разумеется, меня привязали. Не трущей до зуда крученой веревкой, которую б могла перегрызть, а пугающим колдовством, жестко оплетающим тело. Тарруму оно нелегко дается: вижу испарину на благородно-бледном лице. Понятно, почему чародейством своим вздумал воспользоваться в последний момент.

Рядом со мной, на санях усадили наивного Бели. Он-то умеет и держаться в неудобном седле, и пустить вскачь строптивую своенравную лошадь. Но, несмотря на все волшебство, кто-то должен следить за мной: вдруг ненароком спрыгнуть решу, а удавка быстро сожмется на шее.

Старую кобылу мальчишки закололи жители полосы. Он весь серый был, стоило Ларре ему сказать. Так и сидит рядом, понурый, а смотрит с огнем – будто я клячу ту завалила.

Вначале мне даже нравится ехать в деревянных санях, быстро скользящих по снегу. Потом меня обуревает тоска, что одна не могу пробежаться. То ли дело самой выбирать путь, наслаждаться погоней за быстро летящим ветром.

Но накинутая нортом злосчастная тугая удавка отлично напоминает, что свобода моя осталась далеко позади.

Упрямые глупые лошади недобро на меня фырчат, а на первых порах порываются даже всадников понести. Но мне за тем наблюдать только в радость. Потом тяжелые плети касаются их узких точеных спин. Тогда враждебные звери теряют свой пыл: приходится им смирно выполнять громкие приказы наездников, никак не щадящих своевольных ретивых коней.

Чем дальше от Айсбенга удаляемся, тем скучнее становится юному Бели. Но хоть он и любит поговорить со всеми, со мною начинать разговор не спешит. Боится, сидит, весь напуганный угрозами Браса. Я же и зачаровать могу! Да только, коль была б я столь сильна, давно бы дома была, раны зализывала.

О том месте, куда направляюсь, я знаю ничтожно мало. Лишь то, что жители там не ведают холода, не знают, как выглядит вечно голубой лед. В империи климат мягкий, приятный: летом не случается губительной засухи, зимой теплые течения, омывавшие восточные берега Кобрина, не дают наступить ужасной и лютой мерзлоте.

А у людей своя иерархия – такая, что мне не понять. Волк подчиняется тому, кто кажет свою могучую силу. Люди же не имеют воли пред теми, кто родился в иной семье.

Если бы кто сказал мне, что такое бывает – я бы смело ему заявила: такое существование обречено на провал. Но все же человек не знает горестей, живет почти что без бед.

В Кобрине белое снежное покрывало сменяется на тянущуюся за копытами лошадей грязь. Падающие сверху мягкие хлопья быстро таят, едва коснувшись земли. Вокруг проносятся деревья сплошь голые, с будто изрезанной темной корой.

Едва мы достигаем империи, меня пересаживают в крытую маленькую повозку, что короб волочащуюся за лошадьми. Мне остается смотреть только в узкое кривое окошко с мутным дешевым стеклом. Серые унылые пейзажи быстро пролетают, сменяясь один за другим. В самой кабине ужасно тесно, так и хочется из нее выбраться да самой куда-нибудь побежать. А она тяжело скачет, ударяясь об камни, то и дело взлетая вверх.

Каждый день в пути похож один на другой. Но однажды вечером, проезжая по чужому лесу, я слышу манящий, влекущий вой. Это зов не моей стаи, но даже он заставляет сердце в груди биться чаще и чаще.

В повозке меня сторожит Аэдан.

– Мы едем в столицу, – сообщает он, – Знаешь, как она называется? Аркана. Один из самых крупных и древних городов Эллойи. Легенды рассказывают, что она существовала еще тогда, когда все материки были слиты воедино.

Его речь мне надоедает, но, словно назло, он никак не желает замолкнуть. Когда опускается тьма, Лис произносит:

– Ехать осталось всего ничего. Сегодня на ночь в таверне останемся. Думаю, на настоящей кровати ты никогда не спала – на полосе же почивали на лавках. В Аркане на перине спать будешь. А она так мягка! – восклицает он и добавляет, – И еще, волчица. О том, кто ты, будешь молчать. Самой начинать разговор с незнакомцами норт тебе запретил. А сможешь сбежать – он не поленится в Айсбенг вернуться покончить с твоей семьей.

В таверну я вхожу будто бы под конвоем. Плотным кольцом меня окружают беспощадные воины Таррума. Пока готовят комнаты на ночь, мы идем ужинать. Нам подают кашу с тушеными куриными потрохами. Такое я ем впервые: в Айсбенге птиц не держали.

Помимо нас здесь столуются и другие путники. Большинство, как и мы, движутся по главному тракту в Аркану. Объявляется музыкант – менестрель из гастролирующего театра. Он начинает играть, и музыка его что оазис в пустыне. Она льется, только лаская слух.

Но даже с ней в этом душном, полном людей помещении мне до тошноты дурно. А в воздухе стоит вонь от их потных тел, от кислого вина, что несут подавальщицы.

– Кра-са-а-вица! – раздается над ухом.

Едва морщусь от близкого присутствия пьяного человека. «Уходи», – думаю, «Что же ты стоишь? Подавальщица уже вперед давно ушла». Но он по-прежнему находится у меня за спиной и не пытается двигаться с места.

2. Лунный город

Говорят, что в те времена всей Эллойей правил один император, а дочь его была столь хороша, что любой мужчина был беззащитен пред ее чарами. Голос ее был прекрасен и мягок, как пение птиц, волосы сияли, что золотое руно, а стан тонок и гибок. Когда она смеялась, всем становилось немного легче, и улыбка ее согревая вызывала в чужих сердцах радость.

При рождении дитя нарекли Луной. Пока девочка росла, она была окружена лишь вниманием и заботой. И было сердце ее добро, душа крепка, а дух полон благодати. В Эллойе ее все любили, и сам император не мог нарадоваться своей красавицей-дочкой. А жила она, не ведая бед и не видев горестей.

Когда девушка расцвела, повзрослела, то из-за моря стали съезжаться к ней женихи. Приносили они в дар тяжелые сундуки, полные блестящего золота, ценных камней и мягкого редкого меха. Обещали преподнести императору плодородные бескрайние земли и молили, чтобы тот позволил им взять в жены Луну. Но суровый правитель Эллойи был непреклонен. Раз за разом он отвергал претендентов, не желая расставаться со своей любимицей-дочкой, так похожей на покойную красивую мать.

Однажды отправился весь двор на охоту. Сам император мчался на лошади, желая завалить быстроногую лань. Как вдруг в листве мелькнул серый бок матерого волка. Увидел зверь прекрасную деву да так и замер, остолбенев. Влюбился матерый столь сильно и крепко, что в миг забыл о былой вражде с коварными изменниками, предателями – людьми.

Днём позже во дворец прибыли дары новые, роскошные, богатые, каких ещё никто не мог преподнести никогда. Среди них были украшения такие искусные, каких не видели в Эллойе за все времена. Даже самого императора поразило богатство неизвестного, таинственного дарителя. И алчность так одолела его, что понял – наконец-то нашел достойного наследнице жениха. Тогда же пообещал он отдать в жены любимую дочку. И тотчас с жаром поклялся властитель, что рука златокудрой Луны принадлежит отныне лишь одному – дарителю щедрому, хозяину несметных редких сокровищ, даже будь тот не благородных королевских кровей.

С наступившим рассветом пришёл к императору волк, и молвил он слово:

- Пришёл я за твоей дочерью, человек. Обещание дал ты мне, теперь пришла пора выполнять. В ответ дарую я тебе столько золота, сколько ты пожелаешь и столько бесценных камней, сколько будешь просить.

Но отец красавицы-дочери не мог ожидать, что даритель придет к нему не человек. И правитель разгневался, глядя на явившегося к нему щедрого жениха:

- Ты, видно, обезумел, зверь, - презрительно сказал ему император, - Разве могу я отдать свою дочь в жены какому-то волку?

А Луна же, как только увидела своего нареченного, в него тоже влюбилась – судьба есть судьба. Но фатум изменчив и порою бывает ужасно жесток.

Однако матерый, узревший злой умысел человека, отступать от любимой никак не желал. Уверен был зверь, что данные клятвы нужно всегда, обязательно без подлости исполнять. И вздумал тогда он, обманутый, выкрасть Луну. И решил, что боги ему непременно сподобят. Да только, что за дело им до одного наивного волка?

Предчувствовал исход такой обещание давший правитель. Обратился он к известному своими могучими чарами коварному, темному колдуну. Так не хотел отец, чтобы пошла дочь в жены дикому волку, что готов был расстаться с той навсегда. Решил, опозорила наследница честь своего древнего рода, поддавшись соблазну, связавшись с врагом.

Пришёл за любимой зверь из дремучего леса да только поздно было уже - волшба состояться успела. И на глазах его, слепо влюблённого, Луна исчезла и возродилась на темном небе ночном.

Тогда обманутый императором волк завыл в горе. До любимой коснуться ему впредь больше не суждено. Пообещал в отчаянии зверь колдуну все блага. Но тот в ответ вымолвил только, что назад Луну ему не вернуть уже никогда.

Император же так испугался волчьего гнева, что  воздвиг новый город, обнесенный огромной из камня стеной. И была она столь высока, что волку из стаи самому преодолеть ее никак не под силу. А землю, где вершилось страшное колдовство, звери впредь стали обходить стороной.

Этот город-крепость и поныне живёт. И назван он грозно - Аркана.

А на небе ночном Луна и поныне сияет. На нее до сих пор люди, привороженные, смотрят, поражаясь ее неземной красотой. Волки же в память о той любви своего предка и сейчас поют песни и любуются ликом ее бледным, бессмертным.

Глава 6

Ее визг меня оглушает. Прижимаю руки к ушам, чтобы не слышать этого омерзительно громкого крика. А служанка все не смолкает. Тело другой лежит у моих ног.

– Убийца! – визгливо обвиняет меня.

Сама же стоит, вся вжатая в стену, замерев в ожидании, будто я нападу. Только зачем мне? Теперь резона мне нет, но спорить с напуганной женщиной я не спешу. А все же она неправа: другая лежит отнюдь не мертва. И слышу, как бьется сердце упавшей.

Ударить ее наперед не хотела – сама обстановка вынудила меня. Стоило только незнакомо пахшей служанке оказаться у меня за спиной, как это уже начало волновать. А потом она сама виновата: зачем, дуреха, коснулась меня? Тогда во мне взметнулись инстинкты, и было их уже не унять. Сама не помню, как взяла статуэтку. А потом запустила ее неприятелю в лоб.

Могла убить, но служанка живая. Только это не я милосердие проявила, это ей повезло. Знала бы только прежде она, как опасно к зверю подходить со спины. Правда, в поместье для всех я лишь человек – очередная игрушка для норта.

А другая все верещит, но замолкнуть бы ей не мешало.

В комнату врывается хозяин жилища. За ним тенью следует Лис. Он тут же бросается к женщине у моих ног и касается сосуда на шее. Аэдан выглядит хмурым, но произносит без лукавства:

– Живая.

Таррум тут же бросает команду своим людям, что по приказу замерев на пороге стоят:

– Уведите их обеих и немедленно окажите помощь Тае.

Потом мне говорит:

– Твое положение в этом доме зависит лишь от меня. Захочу – в шелка одену, пожелаю – в тряпье полы мыть будешь.

Ему в ответ хочу засмеяться . Будто дело мне есть в чем ходить одетой. Но он продолжает:

– Или розгами избить прикажу. Отныне я твой хозяин, и величать меня будешь не иначе как «норт». Поняла?

Сквозь зубы ему отвечаю:

– Да.

Тут вмешивается Аэдан:

– Да, норт, – поправляет меня. Я покорно за ним повторяю, хотя так и хочется переврать.

– Да, норт.

– Хорошо, – говорит Таррум.

Они уходят, дверь запирают на ключ. Окна и те в моей комнате зарешечены: из нее не деться мне никуда.

Из коридора улавливаю яростный разговор.

– Одумайся, Ларре! – уговаривает Аэдан, – Ты держишь дома не девушку, а дикого волка! И повадки у нее дикие, звериные, хоть и обмануться хочется, видя женское тело.

Тон Таррума холоден, как зимний студеный ветер:

– Для вас, Аэдан, я не Ларре, – одергивает Лиса хозяин дома, – Вы, верно, забыли, как следует обращаться ко мне.

– Простите, норт, – пораженно говорит собеседник, – Но молю меня выслушайте. Сегодня Лия едва не убила служанку. А что будет дальше? Разве сможет кто ее удержать?

– Разве я желал услышать вашего мнения? Смолкните Аэдан, пока мне не пришлось вам приказать.

И, по шагам слышу, уходят.

С сего дня слуги начинают меня бояться. Бледнеют, стоит мне показаться. За спиной слышу я их тихий шелестящий шепот. И кличут ведьмой еще, думая, я не услышу. А сами, глупые, об истинном колдовстве не ведают ведь ничего.

Острый слух ловит докучливые лживые сплетни, которыми, что шерстью, я обросла. Не знала я, что и взглядом проклясть могу, и проказу кому навести.

Но зато одевать меня никто помогать не спешит, и волосы завивать, как столичной барышне, желающих нет. А норт же обо мне будто не помнит и занят делами, что скопились за время отъезда. Только на ужине меня видеть меня почему-то все же желает.

Вечером я надеваю платье из легкой струящейся ткани. По запаху чую, что до меня его никто не носил. Вопреки светским суровым канонам, оно без шнуровки, туго доспехами оплетающей стан. Волосы гребнем расчесываю, как учила Заряна. Иначе они комьями виснут, причиняя достаточно неудобств.

По коридорам меня ведет Лис. Как и Ильяс, Аэдан не верит, что в Аркане могу я, волчица, прижиться. Только помогать, как айвинец, верный вояка норта мне не спешит. Лишь, чувствую, достаточно бед причинить может. И сейчас, после того как с Ларре повздорил, враждебностью вообще от него несет за версту.

По пути люди расходятся, стоит мне на виду показаться. Одни слуги пытаются скрыться прочь, другие – наоборот, жадно внимают, чтобы было о чем другим рассказать. Вижу, как одна служанка неповоротливо отступает, почему-то прикрывая руками живот. Глаза ее, что у испуганной лани, глядят со страхом и широко. А вместо одного сердца, я слышу двое: ее и детеныша, растущего в чреве.

Глупая, даже мы, звери, без надобности нападать не спешим. А уж волки тем более не тронут понесшую самку. Хотя она об этом не знает, опасается не меня – колдунью во мне, о кой слышала со слов остальных. Только будь я действительно истинной ведьмой, ей тем паче я была б не страшна. Ведь ягши, рожденные с чародейством в крови, ценят дар жизни побольше всех остальных и до безумия им дорожат.