Сны Черной Жемчужины

К. Берд Линкольн

Сны Черной Жемчужины

(Хафу из Портлэнда — 2)

Перевод: Kuromiya Ren

ГЛАВА ПЕРВАЯ

— Бенадрил некоторых ускоряет, а не делает сонными, — отметил Кваскви со своего места в соседнем ряду. Он широко улыбался, показывая белые большие зубы ровными рядами. Глупая улыбка. Глупый гладкий хвостик, придающий ему вид актера Анишинабе, Адама Бича. Глупая сойка. Почему он не полетел через Тихий океан на своих крыльях? Но нет, он настоял, что останется с папой и мной. И Кеном.

Я взглянула на Кена, крепко спящего на сидении у окна. Раздражающе чистого и не мятого. Его густые черные волосы были зачесаны в помпадур, от него пахло лаком. Кен достал две таблетки Бенадрила, пообещал, что папа будет спать, а потом оставил меня, сдавшись своему сну.

И мне оставалось расправиться только с третьим мужчиной из трио, с которым я отправилась в полет: папой. Он выглядел утомленно — его седые волосы скомкались в колтуны — а еще был потным и взволнованным.

— Пап, — сказала я и повторила на японском. — Отоо-сан, — папа даже не посмотрел мне в глаза. Я зашептала ему тихо, надеясь, что голос успокаивает, говоря ему на японском снова и снова, какой он, кто я, где мы. Он сжимал кулаки, топал ногой так сильно, что я ощущала дрожь металлического пола — один из самых сильных Иных США и Японии был на грани срыва.

Ему не нравился полет. Это объясняло мое детство. Например, почему мы редко навещали родственников мамы на Гавайях и никогда раньше не бывали в Японии.

Было бы неплохо узнать о его фобии полетов до того, как мы попали в самолет.

Я прижала к губам стаканчик с французским латте, но оно уже давно закончилось. Кофе из самолета не подойдет. Шесть часов до Нариты. Как я выживу?

Я попробовала снова с диалектом из дома отца в Аомори.

— Все хорошо, с тобой ничего не произойдет.

Я хотела бы взять его за руку.

Но мы были баку, пожирателями снова. Прикосновения хватало, чтобы обменяться фрагментами сна, и папа был на грани безумия с тех пор, как использовал способности баку, чтобы помочь мне в сражении с драконом в Портлэнде.

Всю жизнь я могла безопасно трогать только папу. Даже когда я думала, что в его состоянии была виновата болезнь Альцгеймера, я могла коснуться его кожи, не получая фрагмент сна. Но теперь… Из-за дракона, Улликеми, выяснилось, что у папы был не Альцгеймер, а туман сна, возникший из-за его личного изгнания в Портлэнд. Он убежал из Японии, чтобы перестать пожирать сны. Ясность приходила к нему короткими жуткими вспышками. С площади Энкени их почти не было. Я не могла понять, была ли это защита его организма. Если я случайно передам ему фрагмент сна, это могло столкнуть его с края. Или хуже. Если его поймает сон, оставшийся после дракона, и он передаст фрагмент мне, я по неопытности могу оказаться с ним в тумане.

Этот полет. Кен, посол из Совета в Токио, убедил меня помощью с ситуацией с драконом, что Совет Токио, от которого папа убежал, был его единственной надеждой. А у меня как раз наступили каникулы в колледже.

Кваскви попал к нам в группу по разным неубедительным причинам. Он злился, что ему не сообщили официально о присутствии папы в Портлэнде. И он не был рад тому, что я подвергла опасности его большого друга-орла, Буревестника, во время боя с Улликеми. И он еще о многом жаловался в своем невыносимом стиле. Я подозревала, что на самом деле он отправился в Японию, чтобы присмотреть за мной. Я признала долг перед Кваскви во время битвы с драконом, так что была теперь слишком ценной, чтобы дать мне улизнуть.

Я подоткнула одеяло вокруг папы — на этой высоте было холоднее, чем я думала — и надеялась, что затишье в стуке ногой означало, что он успокоился.

Мой телефон завибрировал. Моя сестра, Марлин, что-то прислала мне. Я открыла сообщение. Там было селфи ее властного лица, но украшенного так, что ее брови комично изгибались, бабушкины очки были на ее носу, и она с укором смотрела в камеру.

Я улыбнулась. Она переживала за папу. Я еще не связывалась с ней с тех пор, как мы прошли в аэропорт.

— Хорошо, что Акихито не в тюрбане, — сказал Кваскви, жуя зубочистку. Весь средний ряд из пяти сидений был занят азиатами средних лет, жующими зубочистки, но Кваскви все-таки смог оставить раздражающий комментарий о том, что мой папа не мог успокоиться.

Моя правая ладонь потянулась к батончику с моккачино в кармане кардигана. Нет. Мысленный удар. Я не знала, как сложно будет найти хороший шоколад в Токио, и этот батончик был для экстренных случаев.

Я сообразила, что даже не поняла, почему Кваскви говорит о тюрбане.

— Что?

— У твоего отца все признаки тревоги террориста. Нервозность, пот, боязнь полета, — сказал Кваскви, не вынимая зубочистку. Он повернулся к экрану в спинке сидения перед ним и стал листать варианты романтических корейских сериалов.

Он был прав. Мы привлекали внимание. Мне придется коснуться папы. Понять, было ли это из-за фрагмента.

Когда я считала себя фриком, я медитировала, представляя чистые и четкие мазки кистью на элементарном уровне кандзи типа «солнце» и «луна», чтобы подавить фрагменты сна, которые случайно поймала за день. Ментальная дисциплина рисования кандзи помогала отгонять фрагменты во время бодрствования. Это работало, пока в моей жизни не появились Кен и Кваскви. Фрагменты Иных отличались. Кандзи были как вяло свисающая лапша, когда нужно было отогнать фрагменты Иных.

Но я все же представила мазки чернил на чистой рисовой бумаге, чтобы подготовиться. Ладно, вперед. Еще разок.

Я легонько коснулась запястья папы.

Самолет закружился. В этот жуткий миг я могла лишь сидеть, сжав ладони, мышцы сокращались без контроля. А потом с рывком мой живот будто открылся, выпуская в салон самолета тысячу бабочек. Все замерло, мою кожу покалывало. Спинки сидений, столики, окна и даже согнувшийся во сне Кен стали расплываться, краска разливалась поверх них, пока все не стало синим.

Небо. И я летела не в самолете, а на своих прекрасных крыльях с золотыми перьями, упивалась жаром и энергией солнца, будто была солнечной батареей.

Ох. Тошнота наполнила мой пустой живот. Это был сон Громовой птицы. Папа все еще видел сны Буревестника, и теперь мне придется это ощутить.

Это было жалкое эхо истинного и сильного сна Буревестника, который он дал мне и папе, пытаясь подчинить нас. В этом сне была нотка источника. Эхо того, что древней Громовой птице снилось каждую ночь, но связи с ним уже не было.

Хорошо. Не опасно, если я съем сон, как научилась делать в Портлэнде. Глубоко вдохнув, я потянула синеву неба, эхо Буревестника в свой живот. Туда, где обитала суть меня, Кои, как тусклый огонек свечи.

Пожиратель снов.

Огонь вспыхнул, обжигая жаром, который балансировал на грани боли и наслаждения. Мышцы содрогнулись, я выгнула спину. Сон растаял. Я прижалась к узкому сидению, прохлада покрытия сидения была неприятной под коленями и запястьями.

— А ты обожаешь наказания, — сказал Кваскви. Я посмотрела в его смеющиеся глаза, а потом на папу. Он был уже не таким бледным. Он стал дышать ровно. Я съела часть сна Буревестника и ослабила давление на нем. Я похлопала по его ладони, и…

Самолет вылетел из-под меня, мир закружился.

Я погрузилась в ручей пресной воды со вкусом ила, камешки скользили под моим широким животом, мимо проносились толстые стебли юных лотосов, листья напоминали сердца над головой. Временная безопасность воевала с волнением. Соленая вода дома осталась позади, и нужно было плыть все выше и выше по течению, чтобы…

— Хватит.

Внезапная боль пронзила мою ладонь.

— Ай!

Я открыла глаза и увидела Кена, нависшего над папой, моя ладонь была между его губ, он кусал меня за мягкую часть между большим и указательным пальцами.

— Что такое? — было больно.

Кен отпустил мою руку. Папа повернулся ко мне в узком сидении, провел дрожащей ладонью по густым и спутанным седым волосам. Он медленно выдохнул. Пытался успокоить хаос внутри.

— Пап?

Его глаза, карие, но темнее моих, было сложно прочесть.

— Кои-чан, что ты делаешь? — английский. Говорил не Хераи Акихито, баку, а мой отец. Шеф-повар суши. Певец глупых японских считалок. Муж, который отстранился, когда мама умирала в больнице.

— Фрагмент Буревестника все еще в тебе. Я думала, — я сглотнула что-то горькое, — что помогу.

— Не делай так больше, — сказал папа. — Не трогай меня.

Мои щеки вспыхнули, хоть в салоне было холодно. Я вторглась в его личное пространство. Я не могла убежать и не могла залить несчастье кофе. Полет на самолете был хуже всего.

— Простите, — Кен указал кивком, что хотел встать. Я осторожно встала, потирая руки, чтобы избавиться от неприятных эмоций. Кен перебрался через папу и закрыл собой злой взгляд папы.

Кваскви вдруг рассмеялся. Головы повернулись в нашу сторону.

— «Ворон», — он указал на экран. — Обожаю этот фильм. Там столько правильного.

Я нахмурилась. Он пожал плечами и повернулся к экрану, не пропуская за фильмом ссору отца и дочери.

Жар тела Кена возле меня в узком ряду вдруг стал очень важной деталью. Я робко повернулась к нему. Вблизи он смотрел на меня, возвышаясь на фут. Щетина появилась вокруг его широкого рта, его нижняя губа недовольно выпирала.

— Перелет — это тяжело. Не зли его, — тихо сказал Кен. Его теплое дыхание задело мое ухо, но это не вызвало привычное тепло во мне. Я ощущала злость.

Кем он себя возомнил, что лез в это? Спящий лис решил поиграть в начальника. Моя шея вспыхнула, пот собирался над верхней губой и под руками. Папа был моей ответственностью. Кен и его наглость кицунэ не могли тут влиять. Это был мой папа.

Постойте.

Это не было привычным раздражением Кои. Это было пожирание сна. Маленький фрагмент не должен был повлиять так на меня, но раздражение было как при ПМС, и жаркая вспышка, а потом будет…

— Ай, — вот и оно. Головная боль с ледяными колючками в висках. Как похмелье.

Кен с тревогой нахмурился.

— Ты позеленела, — я оттолкнула его рукой в грудь, что была раздражающе близко. Очереди в туалет, к счастью, не было, но я минуту боролась с дурацкой дверью, а потом погрузилась в приятное уединение кабинки.

Я вытащила из кармана мини-пачку Мидола. Он работал лучше Тайленола и даже Адвила против этой головной боли. Я проглотила таблетки без воды, протерла мокрой ладонью шею, пару раз глубоко вдохнула, и ледяные колючки сменились тупой терпимой болью.

Помогло, когда костяшки впились в глаза. Чем был этот второй фрагмент? Река? Это точно было не от Буревестника. Я была под водой и напугана. Где папа это подхватил?

Прозвучал стук.

— Кои, — позвал тихо Кен. — Ты в порядке?

Раздражение вспыхнуло во мне. Он не мог спасти меня от смущения и спросить на японском, чтобы на меня не пялились, когда я выйду? Самолет чуть накренился, и я впилась руками в мокрый рукомойник.

«Ты на самолете в Токио», — отметила логичная часть моего мозга. Тут было полно японцев. Ни японский, ни английский не помогли бы. Мой желудок ощущался легко, словно был открыт, и такое ощущение было пару раз, когда папа водил Марлин и меня на танцы фестиваля Обон в японской школе Портлэнда. Мы говорили на японском, нашем личном языке, а потом замолкали на полуслове.

— Я в порядке, — сказала я. — Дай мне минуту.

Закончив дела и собрав спутанные волосы в приличный хвост, я открыла дурацкую дверь. Кен стоял там, хмурясь сильнее. Мы неловко замерли, разглядывая друг друга. Я подавляла желание разгладить большим пальцем складку меж его бровей. Кен пришел в себя первым, прошел мимо меня в туалет.

Ах. Может, я спутала тревогу с нуждой. Зря я подумала после пары поцелуев и ласк за эти недели, что мы хорошо узнали друг друга. Часть меня, недавно открытая, желала близости, чьей-то заботы обо мне, чего не было с тех пор, как мама умерла.

Кваскви все еще смотрел фильм, когда я прошла к своему сидению, но он отвернулся от экрана и пронзил меня серьезным взглядом. Кваскви — серьезный? Ой-ой.

— Ты можешь отказаться от этого бреда с Советом в любой момент. Только скажи.

Сказать? И он вернет меня в Портлэнд? И мы с Кваскви, его братьями из Иных, Медведями и ледяной каргой Дзунуквой пойдем в кофейню отпраздновать это? Фу, нет уж. Крупная женщина в яркой футболке фыркнула за мной.

— Простите.

Я отодвинулась, чтобы пропустить ее, а Кваскви остановил проходящую стюардессу и попросил зеленый чай на безупречном японском.

Я моргнула, забыв о головной боли. Кваскви говорил на японском. Конечно. И он, конечно, не раскрыл это раньше. Я застегнула пояс безопасности, мысленно вспоминая все, что я сказала Кену на японском, думая, что это личное.

— Ничего я не скажу, — ответила я на японском. Он скривился от недовольства?

— Я должен был попробовать, — сказал он, вернул в уши наушники, что были в десять раз дороже моего телефона. Иные точно не сталкивались с теми же социо-экономическими проблемами, что люди. Кваскви даже не моргнул из-за цены за перелет.

Это было прозаично? Моя голова пыталась отшутиться, чтобы не думать о чем-то сложном и тяжелом. Как папа. Его глаза были закрыты, грудь ровно вздымалась и опадала.

Лучше, потому что я оставила его, не волновала своей близостью? Нет, дело явно было в поглощенном фрагменте. Я ослабила давление. И я не дам Кену разбудить папу, перелезая через него к его сидению у окна после туалета. Я сжала спинки сидений и перелезла через скрещенные ноги папы.

Кен уже решил кроссворд в журнале. Крошки от бисквита покрывали его сидение. Хуже всего было то, что мои дешевые наушники были в заднем кармане сидения, и я не могла дотянуться, не потревожив папу. Я кипела пять минут. Где был Кен? Я представила, как он болтает с милой японской стюардессой, и закрыла глаза, отгоняя безумные и жалкие мысли в коробку и закрывая крышку.

Сидение было теплым, и гул самолета вызывал усталость.

В следующий миг я резко проснулась с болью в голове.

— Кои, — сказал Кен на своем сидении. — Мы вот-вот опустимся.

— Что?

— Ты проспала четыре часа. Мы приземляемся в Нарите. Можешь разбудить отца?

На моей щеке точно засохла слюна. Сон сидя был хуже всего.

— Нет, — сказала я и издала странный смешок от опешившего вида Кена. — То есть я не хочу его трогать. Ты можешь?

Кен стал что-то говорить, но замолк.

— Фрагмент Буревестника?

— Вряд ли. Ему снится что-то, что я никогда не видела, — я взглянула на Кваскви, смотрящего поверх плеча Кена. Он указала на глаз, а потом на меня. О, так я не только пустила слюни, уснув. Еще и глаза засохли.

— Акихито, — Кен осторожно потряс папу за плечо. Глаза папы резко открылись, все мышцы его тела напряглись, жилы проступили на шее и предплечьях. Его рот открылся в беззвучном крике. Кен даже не задел его голую кожу, а папа выглядел так, словно кто-то силой скармливал ему кошмары. Я потянулась к его рукаву, но папа отбил мою руку.

— Нужно его успокоить, — сказала я.

Кен быстро зашептал на диалекте Хераи.

— Удачи с таможней и иммиграцией, — сказал Кваскви.

— Папа, что такое?

— Я не могу, — процедил папа. Он был в сознании. Он резко выдохнул, сдулся под красным одеялом.

— Мы скоро сойдем с самолета, — сказал Кен на английском.

— Не самолет, — сказал папа. — Мы слишком близко. Я думал, что справлюсь, но я обманывал себя. От борьбы я стал слабее, а не сильнее.

— Близко к чему?

— Я не хотел этого для тебя, Кои, — сказал папа. Тревога, которую я ощущала, пока мы приближались к Японии, присоединилась к неприятным ощущениям. Самолет коснулся земли, дернувшись. Пассажиры вокруг нас шумели, потягивались, забирали вещи.

— Все хорошо, — сказала я. — Мы снимем тебя с самолета, и ты будешь в порядке, — я говорила это, но понимала, что они звучали бессмысленно. Ничего не будет в порядке. Мы были совсем не в порядке. И далеко от дома. Я думала, что позволить Кену отвести нас к Совету было нашей единственной надеждой для папы побороть его недуг, а для меня — узнать, как управлять пожиранием снов. Но частичка меня переживала, что станет только хуже.

— Сделай это, кицунэ. Только так я выживу в Токио, — сказал папа Кену.

— Уверены? — спросил кицунэ.

— Сделай это! — люди впереди замирали, прерывая сонные разговоры.

— Что ты делаешь?

Кен не слушал мой тревожный шепот. Он вытащил тонкий шприц с зеленой жидкостью из черного пакетика на замке.

Я охнула.

— Как ты пронес это мимо охраны? Даже не думай вводить это…

Кен вонзил шприц между шеей и плечом папы.

— Черт возьми!

Папа открыл глаза, прижал ладонь к моей щеке, погладил большим пальцем, убирая прядь волос. Папа касался меня. По своей воле. Я отпрянула от шока или падения высоты. Я чуть не пропустила его шепот на японском:

— Слушай Кавано-сама, а не Тоджо. Но не дай им обмануть тебя. Не трогай Черную Жемчужину.

ГЛАВА ВТОРАЯ

— Черная Жемчужина? Пап, о чем ты?

Веки папы с трепетом закрылись. Тревога рассеялась. Он расслабился. Успокоился. Конечно. Это прикосновение не дало мне фрагмент. Шприц Кена вырубил его.

Отлично. Моя жизнь стала жутким фильмом с загадочным предупреждением.

— Что было в том шприце?

— Это к лучшему.

— Ты продумал, как снять его с самолета в этом состоянии? — я не могла его трогать.

— Да.

Что? Это все, что мне объяснят? Мистер кицунэ злился, потому что я сомневалась в его ходе со шприцом.

Пассажиры проходили мимо нас, катили чемоданы на колесиках. Кваскви с вызовом переглянулся с Кеном, но вышел через дальний ряд, подмигнув мне. Как только сзади в самолете стало пусто, стюардесса прошла к нам.

— Готов сойти?

Кен тряхнул руками и размял костяшки левой ладони.

— Готов.

Стюардесса попятилась на пару шагов, потянулась к ящику перед туалетом, отмеченному красным крестом. Она вытащила раскладную тележку и толкнула ее по нашему ряду. Кен поднял папу и усадил на тележку.

— Вы не привяжете папу к этой тележке.

— От нее будут проблемы? — спросила стюардесса на японском, а Кен сказал на английском в тот миг:

— Доверься мне.

Мой папа. Люди должны уже слушать меня.

Я потянулась к стюардессе, пока она привязывала папу ремнем вокруг груди. Она вздрогнула, когда мои пальцы сжали ее запястье в форме, мой мизинец задел ее голую кожу.

— Эй, что ты…

Жар замерцал в моем теле от макушки до пальцев ног, поднялся от ног к животу. Я согнулась от судороги. Серые помехи появились перед глазами. Я задыхалась. Я выпрямилась с таким чувством, словно несколько часов провела в лодке среди бушующего моря, и теперь меня шатало.

Помехи отступили к краям, оставив запах старого сена татами и тусклый свет комнаты с закрытыми окнами. Я сидела в сэйза, одеяние было аккуратно сложено под моими коленями, комната была с красиво раскрашенными дверными панелями. Тигр с яркими зелеными глазами, пара изумрудных павлинов и длинный извилистый дракон, похожий на змею, с черной чешуей смотрели на меня со стен.

Тяжелые слои одежды давили на плечи. Пот собрался на верхней губе. Я использовала немного силы, чтобы пропал блеск пота. Но эта капля силы привлекла внимание лорда Совета. Он хмуро посмотрел на меня со своего места на платформе, и я почти прочла его мысли. Полукровки использовали силы для таких мелочей. Туча неодобрения почти нависала над его головой. Я замерла, не стоило применять тут силу. Я не хотела, чтобы лорд разозлился. Мне нужно было выглядеть послушно.

Что-то ужалило мою щеку. Желудок сжался, ток пробежал по телу, как и странное ощущение падения, хоть я стояла. Комната, одеяние, черная чешуя дракона пропали обрывками иллюзии и улетели, как дым от задутой спички. Лицо Кена со сдвинутыми в тревоге бровями появилось перед глазами. За его плечом стюардесса потирала руку.

— Что это было?

— Сон, — сказала я хрипло, словно молчала месяц. — Ваш сон, — мне повезло, и стюардесса оказалась Иной. Я научилась справляться с обычными снами, уже не боялась простого прикосновения, но фрагменты Иных были намного сильнее.

— Ты тоже баку, — раздраженно сказала она.

Кен сказал ей на японском, что я не была обученной, еще и была наполовину человеком. Я все еще приходила себя от комнаты с татами и страшного лорда из ее сна. С каких пор фрагменты были такими яркими и от первого лица? Это ощущалось как воспоминание. Сны Иных всегда были сильными, но этот был как в кинотеатре с объемным звуком. Яркие сны, которые я получала до этого от Иных, были снами-воспоминаниями. Так было и тут. Но как могли самурай и раскрашенные стены замка быть в ее памяти?

— Что ты?

Кен пронзил меня взглядом.

— Обычно мы такое не спрашиваем, но она как я.

Я прикусила язык, чтобы не сказать, что она спросила первой. Кицунэ. Стоило понять по кусочку иллюзии в том фрагменте. Кен потер ладони, провел ими по плечам и рукам папы, взмахнул ими. И вдруг на тележке оказался не папа, а два баллона с кислородом.

Стюардесса ухмыльнулась от моего потрясенного вида. Подружиться у нас не выйдет.

Мы пошли за стюардессой с тележкой, миновали улыбающегося пилота и вышли в коридор с холодным из-за кондиционера воздухом. Нас окружила толпа людей. Их было слишком много. Я поежилась.

Узкий коридор вел наружу к зоне отбытия, где едва умещались все и багаж. Кто-то наступил мне на ногу. Леди с чудом уцелевшей прической сбила мой чемодан на колесиках своим монстром от Гуччи. Я поспешила за Кеном, все шли по коридору, чтобы быстрее добраться до выхода с толпой. После двух эскалаторов, узкого коридора меня отделили от Кена светловолосые дети. Когда я догнала Кена, стюардесса ждала с тележкой и хмурым видом у ряда лифтов.

— Ато дэ, — сказала стюардесса. Когда это она нас потом увидит? Нас окружали движущиеся люди, игнорируя нас троих.

— Постой, — сказала я. — Что ты делаешь с… баллонами с кислородом?

Кен покачал головой.

Я вдруг поняла, что последние пассажиры забрались в длинный лифт. Мы были одни. Кожа шеи и плеч ощущалась напряженно, горела, словно другие пассажиры забрали кондиционер с собой. Дверь лифта за стюардессой звякнула. Мы испуганно повернулись. Двери разъехались.

Три тощих парня с одинаковыми острыми подбородками и телами пловцов вышли из лифта. Они были в черном, включая кожаные перчатки, но на одном была рубашка красного цвета. Игнорируя испуганный протест стюардессы, высокий схватил тележку с папой, а двое других встали живой стеной передо мной и Кеном. Я бросилась на Красную рубашку, но он остановил меня быстрым ударом.

Ай. Я схватилась за ногу.

Кен выпалил ругательства, рыча, как босс якудза в одном из фильмов, которые смотрел папа, но живая стена не отступила. Лифт звякнул. Высокий парень потащил тележку за собой в лифт.

Папа! Они забирали папу, а я стояла тут, бесполезная и застывшая. Кен бросил свою сумку и напал на третьего парня, пока стюардесса пятилась, как испуганный краб. Красная рубашка удерживал меня, вытянув руку. Если я коснусь его голой кожи, потяну его силу вместе с фрагментом, как сделала с ледяной каргой Дзунуквой в Портлэнде, то, может, я смогу…

Красная рубашка уклонился от моих пальцев. Его товарищ, отбивающийся от Кена, закричал с предупреждением:

— Баку ни ки во цукетэ. Саварэру йо!

— Хай, — буркнул Красная рубашка. Он попятился на пару шагов, защищаясь локтями.

«Не давай опасному баку трогать кожу».

Они были Иными. Знали, что я была баку. Я стояла и смотрела, а маленькое синее пятно пролетело мимо моего левого плеча и врезалось в дальнюю стенку лифта.

Двери закрылись, скрыв тележку и испуганное лицо высокого парня.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Кен повернул парня за руку, и он врезался головой в Красную рубашку. Они упали на пол, и я перепрыгнула их и нажала на кнопку лифта. Два раза. Три раза. Я безумно била по кнопкам, и пластик мог потрескаться от этого. Но ничего.

Две минуты в этой стране, а я уже потеряла папу. Я повернулась и прижалась к стене, колени вдруг ослабели. Я закрыла глаза от сгущающегося жара. Когда я открыла их, Кен бился с оставшимся парнем, Красной рубашкой.

— Ты нам не навредишь, — сказал Кен на японском. Красная рубашка поймал стюардессу. — Вы пришли только забрать.

— Поспоришь на ее шею, Вестник?

Кен оскалился, взглянул на меня. Нервничал, что его назвали Вестником при мне? У меня были проблемы важнее. У них был папа. В какую сторону двигался этот лифт? Цифры над дверями менялись. Нужно вниз. Я могла спуститься по лестнице быстрее, чем бежать наверх.

— Где лестница? — сказала я, отодвигаясь от стены со вспышкой адреналина.

— Поздно, — сказал Красная рубашка на английском с акцентом.

— Лестница!

Кен покачал головой.

— Как только они пропали из виду, они могли иллюзией превратиться в кого угодно. Этот парень — наш лучший шанс отыскать Хераи-сана.

Нападавший, лежащий на полу, вдруг исполнил прием акробата, вскочил как ниндзя или танцор хип-хопа. Он тряхнул руками и хрустнул костяшками.

— Без обид, девица, — Красная рубашка тряхнул стюардессой. — Но мы не позволим вам последовать за нами.

Мистер хип-хоп ниндзя вытащил дубинку из штанов. Кен пригнулся, раскинул руки в защитной стойке карате. Я бы фыркнула от сюрреализма, но вместо этого ударила ладонью по лбу.

Эскалатор! Может, я еще смогу догнать папу.

Приглушенный стук, Красная рубашка отбросил стюардессу к стене. Она издала сдавленный вопль. Это отвлекло Кена, и ниндзя ударил его палкой в живот.

— Назад. Дайте нам уйти, и никто не пострадает. Точнее, не пострадает сильнее, — сказал Красная рубашка, обходя Кена, чтобы тот не мог отпрянуть в сторону. Он почти насмехался. Гад.

Я пошла к эскалатору, но ниндзя возник передо мной с палкой наперевес.

— Мы задержим вас тут еще на пару минут, — сказал Красная рубашка за мной. Его нескладный английский ощущался как оскорбление.

Кен ударил его по ногам, но Красная рубашка отскочил, ударил Кена по паху в отместку.

— Ладно, — сказала я на английском. Не нужно было показывать им, как хорошо я говорила на японском. — Хватит его бить. Что вы делаете с моим отцом?

— Я не могу сказать тебе при рабе Совета, — сказал Красная рубашка. Он бесил. Его слова заставляли меня скалиться. Лифт снова звякнул.

— Если навредите моему папе, клянусь, я отыщу каждого и высосу сны так, что от вас останутся только пустые оболочки.

Двери лифта открылись, и стало видно растрепанного Кваскви, улыбающегося со своими белыми зубами, и папа был на его плече. Темные влажные пятна и синие перья покрывали лифт.

— Остынь. Не нужно пугать их, срываясь баку-берсерком. Акихито в безопасности.

Я бросилась в лифт, сунула ногу в дверь. Папа казался целым, хоть и оставался без сознания. Кен помог стюардессе встать. Ниндзя наступал со своей дубинкой.

— Ах-ах, — Кваскви погрозил ему пальцем. Он прижал ладонь под его ртом и подул. Поток синих перьев полетел в лицо парня. Он согнулся и закашлялся.

— Уходи, — прорычал Кен, как альфа-самец.

— Это не поможет, — сказала стюардесса на японском. Стала смелой, когда преимущество оказалось у нас. — Как только Мурасэ узнает, что вы пытались похитить баку…

Но двое нападавших поджали хвосты и побежали большими прыжками по эскалатору, когда она заговорила.

— Ты их узнала, — сказал Кен. Он склонился, шумно дыша, уперся руками в колени. Когда он выпрямился, он передал мне ручку от чемодана на колесиках.

Стюардесса мрачно сжала губы. Она кивнула на меня в стиле «не при безумной американке», поправляя юбку своей формы.

— Не надо даже пытаться меня благодарить за спасение твоего отца, — сказал Кваскви. Он толкнул отца ко мне. Я пошатнулась под его весом, пока Кваскви изображал официальный поклон.

— Спасибо, — сказала я.

Кваскви моргнул и сжал губы, не выпустив насмешку, которую подготовил. Он явно не ожидал прямой благодарности.

— Ты мог хотя бы забрать тележку? — сказала стюардесса. Она с презрением сдула синие перья с пиджака ее формы.

— Твои дружки тоже ее хотели, — сказал Кваскви. — Давайте уже идти. Я голоден.

Кен подошел ко мне и взял себе половину веса папы.

— Мы не можем просто пройти мимо рамок с мужчиной без сознания.

— Ты можешь сделать его невидимым? — сказал Кваскви.

— Нет, если мне придется его нести.

— Я поищу еще тележку, — сказала стюардесса.

— А если напавшие вернутся? — тихо спросила я. — Не ясно, сдались ли они.

— Я убедился, что тот парень сдался, — Кваскви потирал руки.

— Нам нужно доставить папу в безопасное место.

— В Японию пропускают строго, — сказал Кен. — Особенно после ТОРС и Зика.

Кваскви закатил глаза.

— О, Кузнечик, — сказал он. — Как мало веры. Следуй за мной.

— Ты же не… — начала говорить стюардесса.

— Вперед, — перебила я, потянула папу и Кена к вершине эскалатора. Принцесса Стюардесса уже надоела. — Двигайся, сомнения подождет, — мы спустили сумки и папу с эскалатора, следуя за Кваскви по бесконечным бежевым коридорам с надписями на английском, французском и кандзи.

Мы вышли в большой зал, разделенный веревками. Около шести человек из разных стран послушно стояли с одной стороны, с другой были двое или трое азиатов, дожидаясь своей очереди пройти к офицерам в форме за столами за пуленепробиваемым стеклом. Принцесса-стюардесса пошла к ряду для работников, оставив нас и не оглянувшись.

Вес папы поднялся с моего плеча. Кен хмуро указал на уставших людей.

— Иди туда. Японцы с этой стороны.

Папа приоткрыл глаза. Его взгляд был рассеянным, но он шел с Кеном.

Я и не думала, что мы тут разделимся. Странно было считать папу гражданином Японии.

Кваскви нырнул под веревками, пошел в начало очереди. Он улыбнулся в своем стиле.

— Зацените.

Он потянулся в потрепанную коричневую кожаную сумку курьера, которую сохранил в бою и бесконечных коридорах. Он взял что-то обеими руками. Он осторожно вытащил это, и стало видно большую сойку с серыми перьями и белым клювом.

Сойка моргнула и выгнула шею.

«Живая птица. Кваскви взял в самолет и к таможне живую птицу», — он склонился и шепнул что-то у головы сойки. Я взглянула на Кена, но они с папой тихо ждали за последним оставшимся пассажиром в очереди для граждан Японии. Мужчина с седыми волосами направлял иностранцев в моей очереди и посмотрел на Кваскви недовольно.

— То, что ты задумал, пора бы уже осуществить.

Кваскви тут же опустил руку, но сойка уже двигалась, летела под потолком среди флуоресцентных ламп к вершине ближайшего пуленепробиваемого барьера. Работница опешила при виде птицы.

Сойка закричала и полетела в лицо старика. Я икала от истерики.

«Это серьезно. Внимательнее».

Кваскви улыбнулся как гордый папа, и я зажала рот рукой, скрывая смех.

Теперь все работники в форме шли к старику в форме. Сойка сидела на его голове, прыгала, пока мужчины кричали указания, которые не совпадали. Иностранцы в очереди сбились в кучу.

Кен скользнул к столу, опустил перед женщиной два красных паспорта и придал папе вид, словно он стоит сам. Офицер привстала, желая помочь старику, но не могла оставить пост. Кен что-то сказал, и женщина села, быстро качая головой.

— Кваскви, — прошипела я.

Он присоединился к кругу, вопил советы на разных языках. Или кричал сойке — было сложно понять. Она клевала все руки, что тянулись к ней. От моего шипения он оглянулся. Я посмотрела на Кена и папу.

— Ты этого просила, — он высоко закашлял. Сойка выпятила грудь, а потом захлопала крыльями. Хор вздохов зазвучал, и работники застыли. Белый помет растекался по лбу старика, прямо на его толстые очки. В комнате раздался смех. Офицеры разбежались в стороны в поисках полотенец, и Кен с папой прошли мимо барьера возле женщины-офицера.

— Мы это сделали!

— Теперь у тебя два долга, — сказала Кваскви. Он снова кашлянул. Сойка улетела под потолком, добралась до эскалатора, ведущего к зоне багажа. Она нырнула между людьми на эскалаторе, вызывая испуганные вскрики.

Лучше бы Кваскви превратил меня в сойку. Еще пятнадцать минут офицеры спасали старика, усаживались на места и занимались очередью. Я прошла осмотр, оставила отпечаток, меня сфотографировали, и я вышла в фойе аэропорта, пропитанное дымом.

Принцесса-стюардесса и Кен стояли у двойных стеклянных дверей, ведущих на улицу, они спорили. Когда Кен нас заметил, его лицо изменилось, он улыбнулся и помахал нам. Я замешкалась, желая насладиться видом кандзи, ромадзи, бизнесменов с лапшой, девушек в мохнатых сапогах выше колен и дизайнерских чемоданов на колесах.

«Я в Японии. Это Япония».

— Идем, — сказал Кен, взяв у меня чемодан. Снаружи влажность ударила как мокрое шерстяное одеяло. Черный лимузин стоял на парковке. Кен повел нас и указал, что нам нужно идти назад. Дверь автоматически открылась.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

— Об этом я и говорил, — сказал Кваскви.

— Мы отправимся к Совету, — сказал Кен, когда Принцесса-стюардесса помахала нам на прощание, и все устроились на двух мягких длинных сидениях, покрытых чем-то, похожим на кружевные скатерти из пластика. Я села рядом с папой, и им двоим пришлось сидеть вместе. Они расставили по-мужски ноги, занимая как можно больше места.

Папа тревожно заерзал. Его губы были сухими, потрескались, порозовели в уголках.

Я повернулась к Кену.

— Мы не можем сначала побывать в гостинице? — в окно было видно зеленые поля, разделенные тропами. Рисовые поля. Современные дома с изогнутыми крышами с черепицей в старом стиле. Я отвернулась от тонированного окна. — Или хотя бы попить?

Кен открыл панель в двери, и стало видно черный стеклянный холодильник.

— Вот.

Я взяла бутылку из его руки. На обертке было написано «I Lohas» возле микана.

— Ты хочешь представить нас Совету в виде того, кто потаскал кот? — сказал Кваскви. Он закинул ногу на ногу и отклонился как миллионер в реалити-шоу. — Я-то хорошо выгляжу, но эти двое? Фу.

Я злилась, но Кваскви был прав. Волосы у нас с папой торчали в стороны, и пахло от нас перелетом.

Двойной маккиато и горячий душ с любимым мятным мылом были необходимы мне, так я прогнала бы серый шум усталости из головы.

— Мне нужно выпить латте, — вздохнула я.

Кен цокнул языком и указал на краники с моей стороны лимузина.

— Лучше отправиться сразу туда, и дело не в опасности Хераи-сана. Члены Совета нервничают из-за его возвращения.

Я открыла панель. Появились стаканы с горой и зелеными листьями в стиле Старбакса. Ледяное латте в лимузине. Я больше не буду ездить на обычных такси. Просто пронзи трубочкой фольгу сверху и… наслаждение. Что еще скрывалось в этом роскошном лимузине?

— Боятся папы?

— Да, — просто сказал папа, приоткрыв глаза. Этот ответ был хуже всех объяснений. Я сжала его руку в рукаве.

— Ты в порядке?

Он слабо кивнул.

— Где Совет? — сказал Кваскви. — Токийская башня? Нет, дворец императора?

Кен возмущенно покачал головой.

— Во дворце живет император. Совет в Ясукуни джинджа.

Кваскви фыркнул.

— Тонко.

— О чем он? — спросила я у Кена.

— Храм Ясукуни основал император Мейдзи для душ погибших на войне.

— Да, включая преступников войны, — сказал Кваскви. Кену стало не по себе. Кваскви игнорировал его. — И премьер-министр каждый год отдает почести мертвым. Это вызывает проблемы с Кореей и Китаем.

— Те, кто поддерживают становление Японии страной без армии, считают, что ежегодный визит туда — плохой вкус, — сказал Кен. Официальные фразы были его защитной реакцией. Кваскви бросал ему вызов.

Кваскви фыркнул.

— Да. Выжившие в Маньчжоу и Нанкине точно нервничают.

— Там почитают всех погибших на войне, — прохрипел папа, — не только преступников.

Кваскви сел прямее, забыл об игре в лень, глядя на папу. Никто из нас не привык к тому, что папа участвовал в разговоре, но это была его страна. Его история.

— Папа, — сказала я. — Ты пришел в себя? Ты знаешь, что мы едем в храм Ясукуни к Совету?

— Да, — тихо сказал на японском. — Но на меня нельзя полагаться. Давление в голове… скоро будет слишком сильным.

Лимузин почти полз. Мы покинули рисовые поля и попали на окраину Токио. Мимо пролетали рекламные щиты с английскими буквами, кандзи и хираганой, с яркими картинками. Бетонные здания, сжатые бок о бок со зданиями замысловатого строения — то была церковь или отель любви? — словно хотели поглотить потоки пешеходов и велосипедистов.

Кен кашлянул.

— Я представлю вас Совету.

— Еще чего, — сказал Кваскви. — Я сам могу себя представить.

Они хмуро переглянулись.

— Нужно придерживаться формальностей. Это Совет. Туда нельзя ворваться и выпустить синих соек.

— Моя сойка спасла твой зад в Нарите.

— Совет уже видит в тебе опасность. Наглый. Не цивилизованный. Если хочешь…

— Я наглый, — отклонился Кваскви. Напряжение чуть угасло. — Это часть моего очарования, да, Кои?

«Меня в это зачем втягивать?» — эта фальшивая дружба должна была привести меня к столкновению иностранца против японского.

— Они прогонят тебя, если решат, что ты не уважаешь силу и традиции Иных, — возразил Кен.

— Они уже нас не воспринимают. И если послушно прийти туда на поводу у Вестника, лучше не станет, — Кваскви посмотрел на меня. — Американцы никогда не были тихими и послушными.

Папа тихо фыркнул. Лимузин поехал быстрее, а у меня кружилась голова, несмотря на латте. Мне было плохо. Когда мы доедем до храма? И успею ли я причесаться или побывать в туалете перед встречей с Советом?

— Если ты будешь с Вестником, они поймут, что тебя не нужно бояться, — сказал Кен.

Папа с тревогой нахмурился.

— Но они должны бояться нас, меня, — сказал он. — Они не могут так продолжать, — он замолчал, едва дыша, словно в лимузине кончился воздух. Или словно его захватывал фрагмент. — Они не могут. Они… — его глаза закатились, было видно только белки.

— Папа? Папа! — я бросила латте в подставку и схватила его плечи.

— Они не могут держать Черную Жемчужину, — его глаза закрылись. — Они знают, что потому я и иду, — мышцы ослабли под моими ладонями, сила таяла, и папа опустил голову на грудь. Снова Черная Жемчужина?

— Вот и ясность, — сказал Кваскви.

— Ничего, — Кен коснулся моего колена.

— Что значит ничего? Он был в порядке в Портлэнде. Он говорил, сидел, мог жить. Он был тенью себя с тех пор, как мы сели в самолет.

— Но он хотя бы озвучивает загадки, — сказал Кваскви.

Я хмуро посмотрела на него.

— Ты не помогаешь.

Кен быстро зашептал на диалекте Хераи.

— Не обманывайся очарованием. У синей сойки скрытые мотивы.

Я прикусила губу, в горле подступила горечь.

— А у тебя нет?

Глаза Кена потемнели, впились в меня, сбивая жалкую защиту, которую я пыталась воздвигнуть с нашей первой встрече в Портлэнде. У меня вдруг стало куда больше тревог, чем одна неловкость.

— Я верю, что тебе и Хераи-сану нужно побывать тут, — сказал он. — Я пытаюсь помочь.

— Пока что помогал только Кваскви, — как только слова прозвучали, я захотела поймать их в кулак и раздавить. Не так. Кен пытался помочь. Я должна была верить в это. Или хватать папу и улетать из Нариты.

«Я верила в это».

Но было поздно, Кваскви улыбался окну, словно победил. А губы Кена стали тонкой линией без крови, лицо закрылось, стало каменным.

Лимузин снова дернулся, останавливаясь по пути через центр. Папа ерзал в псевдосне, глаза двигались под закрытыми веками. Подавляя тошноту от езды, я успокаивала папу, следя, чтобы не задела кожу. Каким бы ни был фрагмент, который он видел, я не хотела его забирать, особенно после того странного сна о реке.

Вечер в Портлэнде. Я проверила сообщения. Десять от Марлин, и они становились все яростнее, она требовала новостей о папе. Словно мне нельзя было его доверить.

«Чего ты бушуешь?» — написала я большим пальцем.

Ответ пришел так быстро, что я вздрогнула на сидении.

«Ты не отвечаешь! Откуда мне знать, что происходит, если ты не пишешь? Мы говорили, как важно не замыкаться».

«Я была в самолете. Уверена, ты держала бы все под контролем даже во сне. Прости, но мне пришлось закрыть глаза на пару секунд. Я стараюсь».

В этот раз была пауза. Многозначительная пауза означала, что Марлин печатала, удаляла и печатала снова. Я вздохнула. Обидно быть сестрой, с которой обращались как с маленькой.

Когда пришло сообщение, там не было тирады, к которой я готовилась.

«В том и проблема. Ты стараешься».

Я отправила в ответ эмоджи с большими глазами и десятком знаков вопроса.

Ее ответ пришел медленно.

«Странно не быть нужной. Мне вдруг стало сложно держаться».

Я потерла глаза.

«Радуйся, что не нужно нянчиться со мной и папой. Расширь базу клиентов. Проводи свободно выходные с друзьями, а не за сериалами Марвел со своей старшей сестрой-одиночкой».

В этот раз ответ пришел в ее недовольном стиле.

«Но мне нравится Джессика Джонс. Люк Кейдж — красавец».

Мои глаза подозрительно намокли. Я кашлянула, убирая эмоции из горла. Кен посмотрел на меня с тревогой.

«Ты помогала мне в старшей школе и колледже. С тобой мне было не так одиноко».

«Как все стало плохо», — она добавила злой эмоджи.

«Я защищу тебя от этого», — написала я.

— Мы на месте, — сказал Кен. Я убрала телефон. Я не собиралась придумывать, как лучше закончить разговор.

Лимузин подъехал к роще гинкго, листья, похожие на веера, дрожали на ветру. Мы хрустели белым гравием, пока шли мимо лиловых цветов глицинии, обрамленных бархатной веревкой.

— Вот и мы, — сказал Кваскви, раздражая весельем в голосе. Хоть кто-то этого ждал.

— Постойте, — сказал Кен. — Они придут за нами, — и два подростка возраста старшей школы с гладкими рыже-каштановыми волосами, собранными в длинные хвосты, ниспадающие ниже их колен, появились из-за глицинии. Простые белые накидки хаори и красные разделенные хакама придавали их коже жуткую бледность, но наряды подходили пейзажу. Я поняла, что один из них был парнем, и он был ниже девушки на фут. И он толкал инвалидную коляску.

Волосы были покрашены? Они подошли бы маминой семье. Может, Совет не был так и консервативен.

— О-мико-сан, — сказал Кен. — Жрица и ее брат. Это слуги Совета. Иные.

— Ага, — сказала я. — Это я поняла.

Кваскви уже вышел и улыбнулся мальчику.

— А в Токио умеют встречать гостей, — сказал он в стиле Джона Вейна, чего не было раньше. Он направился к инвалидной коляске.

Мальчик опешил, или его ослепили белые зубы Кваскви. Он покраснел на миг, а потом его лицо стало мраморным и спокойным. Он отодвинул коляску.

— Простите, но это для Хераи-сана, — он подошел к лимузину и открыл дверь. — Давайте устроим Хераи-сана удобнее.

«А в лимузине мы его пытали?» — эти двое уже меня бесили.

Жрица потянулась к руке папы, решительно сжала его рукав над голой кожей запястья. Она была грубой, но не дурой. Я постучала ее по предплечью.

— Как тебя зовут?

Она напряглась, глаза расширились на миг, словно я обозвала ее, а не спросила имя того, кто трогал моего отца.

Кен кашлянул. Он тихо сказал на английском:

— Мы не спрашиваем имена, — ах, да. Я забыла о силе имен. После того, как я выболтала имена Кваскви и Громовой птицы Улликеми в Портлэнде, из-за чего Кваскви тут и оказался, я должна была запомнить, что Иные по-особенному относились к именам. Я вздохнула.

— Мы проведем Хераи-сана в приемную. Совет продолжит знакомство, — сказала жрица на вежливом японском. Она сморщила нос. — Вам стоит освежиться до прибытия Совета.

Кен сжал до боли мое колено, когда я открыла рот для ответа. Я ударила его ладонью. Я сказала с напряженной улыбкой:

— Эта встреча — честь для нас. Благодарю за вашу доброту, — жрица не уловила мой сарказм. Она одобрительно кивнула и повезла папу по гравию.

Мальчик следовал за ней, говоря с Кваскви, оглянулся через плечо, а потом они пропали за густой глицинией. Я выпрыгнула из лимузина, Кен — следом.

— Эй, подождите нас.

— Все хорошо, — сказал Кен. — Поверь, они отведут его сразу к Юкико-сама и Совету.

— Что мне с ним делать? — я не сразу поняла, что Кваскви имел в виду. А потом я вспомнила, что знала о Кваскви. Обычно я быстрее замечала геев.

— Нужно относиться к этому серьезнее, — сказал Кен на английском. — Совет не оценит твои шутки.

Кен стал напряженным с тех пор, как сел в самолет. Я не знала, был ли Кен, с которым я познакомилась в Портлэнде, временным его обликом. Он все же был кицунэ.

— Я не шучу, — сказал Кваскви. — Тот парень — серьезный лис.

— Скорее волк, — сказал Кен. — Это Хоркью Камуи.

Кваскви провел рукой по волосам и поправил потрепанную кожаную куртку.

— Первые. Не шутки, — он испуганно взглянул на Кена. — Совет намеренно выбрал тех двоих. Они хитрые.

Я с вопросом посмотрела на Кена. Он нетерпеливо махнул рукой и пошел по тропе.

— Что? Что значит Хоркью Камуи?

Кен остановился посреди тропы, сжимая кулаки по бокам.

— Вы оба не понимаете силу Совета. Нельзя быть дерзкими. Они будут вас судить.

— Понимаю, — сказала я. — Я серьезно это воспринимаю. Я просто не пойму, почему вы так перепугались из-за тех подростков.

— Они Иные из Аину. Совет выбрал их встретить нас, потому что они знали, что с нами будет Кваскви.

— Пытаются задобрить меня. Вот блин. Им не нужно бояться маленького и старого меня, — сказал Кваскви.

Я бы приподняла бровь в стиле Спока, если бы могла. Кваскви понял мое недоверие. Он рассмеялся.

Кен нетерпеливо фыркнул и пошел по тропе, таща меня за локоть.

— Тебе стоит быть ближе к Хераи-сан.

— А? Ты же сказал, что он тут в безопасности. Что его тут примут с распростертыми объятиями.

— Опасности ему нет. Просто… будь ближе.

Тропа из гравия стала шире, мы попали во дворик, окруженный армией сосен, стоящих прямыми рядами по дюжине в каждом. Мощеная дорога вела глубже в рощу, чуть приподнималась. Столбик с указателями направлял в несколько стороне.

Древние иероглифы мне плохо давались. Одна стрелка была с надписью, которая начиналась с «хон», которая, как я смутно помнила, могла означать «центр», но я не знала, что за кандзи был рядом. Все те субботы, которые я скулила, пока папа заставлял меня учить их, поднялись во мне смутным туманом.

Когда я была маленькой, ощущение, что папа другой, было как аура, которая появлялась, когда мы ели вместе в ресторанах, или когда он приходил на мероприятия в школу.

«Я в Японии», — я была как во сне, не могла прочитать знак и словно вернулась с этим в детство. Или эта свобода была бонусным эффектом от молока с кофе во мне.

Кваскви указал на тропу.

— Мы отправимся к главному храму, Хондэн?

— Ты читаешь кандзи? — так не честно!

— Всегда полезно знать язык злых правителей.

От этого Кен снова поджал губы. Я мало понимала политику Иных, но он имел в виду, что Совет Японии как-то правил Иными даже в Штатах? Американка во мне была оскорблена.

Дальше на тропе красные хакама подростков пропали за углом в роще. Внезапно во мне выросло желание не упускать папу из виду. Я не знала, было это от предупреждения Кена или из-за пребывания в чужой стране, но я бодро обошла Кена и пошла к повороту, куда увезли папу, попала к низкому желтому зданию с традиционной изогнутой крышей с темной черепицей. В роще деревьев у грязной бетонной стены домик выглядел не так, как я представляла храм.

Мальчик склонился и отодвинул от входа трап, посмотрел на меня и поманил меня жестом, похожим на «уходи», какой я до этого видела только у папы. Большая белая табличка была с кандзи «ча» и «иэ». Чайный дом. Совет встречался в чайном доме? Значит, главный храм был где-то за деревьями. Я поспешила к входу, который был удивительно низким даже для людей из древности, которые были ниже нас, и вошла.

Мужчина ниже моей сестры был в блестящих штанах из искусственной кожи, темная рубашка была расстегнута и открывала мускулистую грудь без волос. Он склонился над креслом-коляской папы. Зализанные назад волосы и солнцезащитные очки низко на его носу придавали ему вид рокабилли, он напоминал танцора из Харадзюку из старого клипа Гвен Стефани.

— Что ты с ним сделал? — осведомился он.

— Простите, но я посмел ввести седативное в самолете, — сказал Кен, встав рядом со мной, чуть пригнувшись из-за низкого потолка. Разговор был на японском, но я едва понимала почтительное обращение в предложении Кена. Видимо, этот мужчина был из Совета. Он был кицунэ как Кен? Рокабилли не вязался с теми японскими мифами, которые я слышала.

Рокабилли медленно вдохнул сквозь зубы — папа так делал, когда был крайне недоволен.

— Так он обезумел?

— Он не безумен. У него бывают ясные моменты. В самолете ему было тяжело, — Рокабилли посмотрел на меня, словно его возмущало, что я вообще заговорила.

Волоски на моей шее вдруг встали дыбом от этого внимания. Я поежилась. Высокая женщина с красивой фигурой прошла в комнату. Ее кожа была белой, как молоко, а волосы блестели, напоминая слоновью кость. Ее глаза были темно-карими, радужка сливалась со зрачками, и от этого глаза напоминали черные прорези на вырезанном остром лице. Она подняла руку, рукав ее асимметрично вырезанного кимоно взмыл в невозможно изящном жесте. Она покачала головой. Рокабилли чуть сжался и притих.

Кен поклонился ей и замер в поклоне надолго.

Она опустила ладонь на плечо папы. А потом повернула к Кену с искусно приподнятой бровью, которая могла быть нарисованной на ее лице без ресниц и волос.

— Дочь Хераи-сан, — официально сказал Кен. — Кои Пирс сопроводила нас домой.

Она изящным взмахом ладони и запястья указала на папу. Кен кашлянул.

— Он должен проснуться через час. Есть еще один спутник, которого я должен представить.

Я огляделась. Леди приподняла бровь, поджав губы. Кваскви не было видно.

— Я его приведу, — Кен поклонился и попятился в комнатку в стороне. Без него я вдруг ощутила усталость и волнение из-за того, что осталась одна с Рокабилли и Снежной леди. Неловко. Но я же не могла оставить папу с ними? Почему Кен так долго?

— Почему на Пон-сума сидит синяя сойка? — сказал мужской голос из соседней комнаты. Рокабилли отодвинул бумажную дверь шоджи, и стало видно главную комнату домика, где лысый мужчина в оранжевой робе сидел в позе сэйза, ладони были сложены идеальным треугольником на коленях, он смотрел в окно.

Снежная леди и Рокабилли прошли в другую комнату. Я — следом. Кваскви явно нашел подростков. Они держали метлы из связанных камышей, словно пытались убрать синие перья с чистого гравия. Как только мальчик сметал кучку, синяя сойка на его плече сбрасывала еще перья. Жрица шла за ними с презрением.

— Сиваш Тийе насмехается над нами таким поведением?

Снежная леди многозначительно посмотрела на меня. Лысый монах медленно повернулся. Он окинул меня взглядом.

— А ты?

— Она — дочь Хераи, — сказал Рокабилли.

— Баку?

— Так говорит Фудживара Кенноске.

— Ах, вот как, — видимо, для монаха эта новость не была важной. Он обратился к Рокабилли, словно в комнате больше никого не было. — Хватит. Собери американцев.

Рокабилли стукнул пятками, поклонился по-военному и прошел по прихожей и сунул ноги в традиционные деревянные гэта. Я видела в окно, как он отдавал приказы. Подростки бросили метлы. Пон-сума, мальчик, осторожно поднял синюю сойку с плеча обеими ладонями и подбросил ее с удивительной силой на десять футов в воздух.

Вопя, синяя сойка безумно била крыльями, чтобы вернуть равновесие, замерла на вершине взлета, а потом сжала крылья и бросилась пулей к поднятому лицу Пон-сумы.

Мальчик стоял и не моргал. В последний миг сойка улетела вправо, задела помпадур Рокабилли. Член Совета вздрогнул.

Снежная леди медленно выдохнула. Как-то это передало страдания и презрение, при этом воздух в комнате стал на пару градусов ниже.

Кен, Кваскви и Рокабилли вышли в прихожую, где стальные взгляды упали на синее перышко, которое медленно плыло по пыльному воздуху и опустилось на чистый татами, выделяясь, как помада на белом воротнике.

— Твой отец просыпается, — шепнул Кен мне на ухо. Его тепло за моей спиной было единственным, что держало меня на месте. Все инстинкты выживания кричали бежать отсюда.

Слишком много народу. Слишком тесно.

За прошлую неделю я узнала достаточно от папы и Кена, что нужно опасаться случайных прикосновений. Это было как кашель, чтобы прочистить горло, как вспышка, с которой фрагмент сна пропадал. Но у тех, кто был в комнате, были не мелкие фрагменты сна. Сны Иных были совсем другим безумием.

— Все хорошо, — прошептал Кен на английском. — Встань с ним. Помоги проснуться.

Кваскви улыбнулся в своем стиле, и мы неловко прошли мимо других на пороге.

Глаза папы были открыты.

— Это Чайный домик? — тихо спросил он.

Я сжала его руку в рукаве обеими ладонями, опустилась рядом с его креслом, кивая, пытаясь передать и получить силы.

Ладонь папы дрожала в воздухе, пока он тянулся к моей голове. Ладонь тяжело опустилась туда. Я сжалась, но сон не вспыхнул между нами. Папа был в ясном сознании. Он понял, где мы. Он сдерживал свои фрагменты.

— Почему ты говорил мне держаться подальше от Черной Жемчужины? Ты боишься Совета? — прошептала я, чтобы никто в соседней комнате не слышал наш разговор.

— Желание живет во всех нас, — тихо сказал папа на японском. — Желание быть со своим видом. Япония после Второй Мировой войны оказалась с новой конституцией и без армии, но это страна на острове с островным менталитетом. Совет не случайно собирается в храме Ясукуни.

— Папа, — сказала я. Он увиливал от моих вопросов.

Он прижал ладонь к моей щеке. Его кожа была как сухой пергамент.

— Я не хотел, чтобы ты… была тут. Они приведут тебя к Черной Жемчужине. Совет попросит тебя есть сны.

— Они встретятся с вами сейчас, — Кен потянул меня за локоть. Мы с папой переглянулись, глаза были полны эмоций, и я едва могла дышать. Он встал и зашагал решительно, отличаясь от ослабевшего мужчины, с которым я летела через океан.

Кен провел нас в главную комнату. Там Рокабилли и Снежная леди сели в позе сэйза по бокам от монаха, расположившись симметрично перед нишей токонома. За ними был рисунок лис, исполненный чернилами, одинокая лилия калла в керамической вазе и стеклянная чаша воды.

От идеального вида сводило зубы. Я помогла папе опуститься рядом с Кваскви, скрестив ноги.

Кен опустился на колени и поклонился, его лоб коснулся идеального треугольника его ладоней на татами.

— Позвольте представить уважаемого члена Совета Хераи Акихито, Кои Пирс и представителя западного альянса Иных, Тийе Кваскви.

Монах нахмурился.

— Тийе Кваскви нам известен, конечно, но ты обязан называть в представлении полные имена, Вестник, — лицо Кена переменилось. Глаза почернели, щеки и челюсть стали острее, длиннее — я считала, что таким было истинное лицо Кена, его лицу кицунэ.

Монах назвал его Вестником. Слугой Совета. Он глубоко вдохнул и склонил голову.

— Кои Авеовео Пирс. Тийе Кваскви Вематин.

Шок ударил меня снежком по лицу. На миг мы с Кваскви были отражениями смешного недоверия. Кен дал им мое имя. Мое полное истинное имя. Кваскви очнулся первым.

— Ваш скромный слуга, — сказал он насмешливым тоном, ясно давая понять, что он опешил лишь на миг и не боялся.

— Зачем? — тихо спросила я, но Кен отвернулся к Совету.

— Необходимы укрытие для девочки хафу-баку и переговоры с Сиваш Тийе, — сказал он.

«Что ты наделал, Кен?».

Холодный шок сопровождала ледяная струйка на спине. Осознание, что все это время меня могла обманывать иллюзия кицунэ. Все, что он говорил в Портлэнде, было ложью? Даже поцелуи?

Я прикусила губу. Нет, я пробовала сны Кена. Они были честными, фрагменты про бег по лесу. Его фрагмент сна в последний миг боя с Улликеми помог мне удержаться за себя и высвободить древнего дракона из плена камня Вишап. В его фрагменте была женщина-воин, которая сияла, и оказалось, что такой он видел меня.

Или это тоже была иллюзия? В интересах Кена было отпустить Улликеми, чтобы он мог забрать нас в Токио. Я ведь была всего лишь маленькой баку. А если он манипулировал сном, хоть я и не знала, как?

Только одному человеку в этой комнате я могла доверять.

— Мой отец болен. Вестник, — я подчеркнула титул, надеясь, что Кен ощутит укол, — сказал, что вы можете его исцелить.

Прямой взгляд монаха ощущался так, словно лицо оказалось над чашкой кофе — кислый жар и черная гуща. Как мне теперь вообще пить кофе?

— Хераи-сан не объяснил, какая у него болезнь, — монах посмотрел своим сильным взглядом на папу. — Ты проигрываешь туману в голове, потому что борешься с истинным собой.

— Это куда важнее сомнений в себе! — папа стукнул раскрытой ладонью по бедру.

Снежная леди подняла плоскую ладонь, и воздух стал еще холоднее. Все напряглись, словно не знали, хотела она успокоить папу или ударить его. Она плавно поднялась и поманила папу за собой. Папа опешил, а потом печально улыбнулся и попытался встать. Я тоже встала, но Кен ладонью на плече потянул меня вниз. Я оттолкнула его руку.

— Не трогай меня.

Мышца дергалась на его стиснутой челюсти.

— Юкико-сан займется твоим отцом, оценит его состояние, — сказал монах. А потом добавил, словно успокаивая маленького ребенка. — Она сможет его успокоить.

— Все хорошо, — сказал папа на английском. — Она — старый друг.

Кваскви ответил на мой тревожный взгляд.

— Юкико известна как справедливая и бесстрастная.

Я смотрела, как они уходят из домика, с болью в сердце. Я не доверяла им, но папа думал, что ему стоило пойти. Если она могла ему помочь, это стоило пути, страха и даже раздражающей ухмылки Рокабилли. Почему я не могла помочь папе? Какой смысл быть маленькой баку, если я была такой беспомощной?

— Теперь хафу. Я дам тебе фрагмент. Покажи нам свою силу баку, — монах задрал рукав. — Подойди.

— У вас уже есть мое имя, — сказала я. — Этого мало?

Ухмылка Рокабилли стала шире.

— Она — не баку, да?

— Я не вру, — сказал Кен. — Она съела сны Буревестника, взяла силу. Она освободила Улликеми и остановила его человеческого слугу, Мангасара Хайка.

— Мы знаем Хераи Акихито, — монах посмотрел на Рокабилли, словно за подтверждением. Рокабилли поднял голову, морщился, словно от меня пахло чем-то гнилым. Он медленно кивнул. — Но не тебя. Покажи нам, какая ты, и мы сможем разобраться с тобой.

— Точнее, поставить тебя на место, — буркнул Кваскви. Монах пронзил его взглядом, но улыбка только стала шире, зубы сияли белизной в тени.

Я думала, как отказать монаху, и решила, что честность была проще всего.

— У меня нет опыта. Фрагменты Иных захлестывают мой разум. Тут есть простой старик-человек, которого я могу коснуться?

Монах и Рокабилли посмотрели на Кена. На его щеках появились красные пятна. Мышца еще сильнее дергалась на челюсти.

— Возьми фрагмент у Вестника.

У Кена? Монах не понимал.

— Простите. Я очень устала, фрагменты Иных слишком яркие для меня сейчас.

Рокабилли подавил смешок. Кваскви выглядел удивительно довольным.

— Ты так и не сказал ей, кицунэ?

Монах медленно улыбнулся.

— Ты не знаешь, что Фудживара Кенноске — хафу?

ГЛАВА ПЯТАЯ

Хафу. Кен был наполовину человек, как я.

Он скрыл это. Даже когда объяснял, что был Вестником, что другие Иные не могли убивать, а он мог, он умолчал об этом. Чего он боялся? Зная, что он хафу, я должна была ощущать близость с ним, но эта новость стала клином между нами, и мне стало еще тревожнее от того, как слепо я доверяла ему в Портлэнде.

Вдруг желание коснуться его, ощутить его фрагмент сна поднялось от моего живота к горлу.

«Если я коснусь его, съем его сон о лесе, я пойму правду, да?» — и это порадует монаха.

Голова Кена все еще была чуть склонена, он смотрел решительно на пол перед монахом. Я протянула руку и сжала его шею сзади под его отросшими волосами. Он охнул, словно моя ладонь была раскаленной.

Я расслабилась, опустила весь вес ладони на его шею. Долгий миг, пока пыль двигалась в луче солнца, падающем на плечи Кена, ничего не происходило. А потом вдруг у мира пропало дно. Пыль поднялась и отлетела со странным ритмом, и когда она снова опустилась, я уже не была в тусклом свете солнца, меня озарял мерцающий факел. Под коленями была холодная и твердая брусчатка, слезы сдавливали горло и нос.

Женщина с длинными темными волосами сидела неподалеку, горестно склонив голову. Тонкая и красивая, в пышной накидке хаппи с поясом и хакама, она, казалось, не имела возраста.

Мама.

На коленях женщины была голова мужчины. Его глаза были закрыты, грудь не вздымалась. Боль как древний вес гор пронзила мое сердце, резкие уколы впивались в предплечья, где еще кровоточили длинные царапины…

— Кои Авеовео Пирс.

Быстро моргая от яркого света в домике, я пришла в себя. Мама. Кен дал мне фрагмент о своей матери, а не о лесе, луне и беге среди веток, как было всякий раз, когда я касалась его раньше. Что это значило?

— И что? — сказал монах.

Мое сердце колотилось, дрожь бежала по спине от остаточной энергии фрагмента. Голову сильнее сдавила боль. Мое тело хотело поглотить эту энергию. Боль и горе от сна-воспоминания Кена были заманчивым лакомством для огня баку во мне.

— Что? — процедила я.

— Ты съела сон?

Я смотрела на тонкие поджатые губы монаха, не понимала его слова. Это не был простой фрагмент. Что-то в пребывании перед Советом в роли Вестника вызвало эту глубокую эмоцию, полную жизненной силы.

— Все хорошо, — тихо сказал Кен.

— Ты не можешь поделиться этим фрагментом, не лишившись части своей жизненной силы, — я сглотнула, подавляя горе. — То есть, ты не хотел, чтобы я это увидела.

— Не хотел, — согласился Кен. — Но все равно все хорошо.

— Или ты можешь справиться с фрагментом, или нет. Так что же? — монах был возмущен.

Рокабилли вдохнул сквозь зубы.

— Не утруждайтесь, Кавано-сан. Эта бесполезна. Хераи Акихито подойдет.

Кваскви пробормотал:

— О, от этого с нами уже не хотят сотрудничать, да?

Как ему каждый раз сходили с рук насмешки? Может, это было часть его магии.

— Не стоит так быстро отказываться… — сказал Кен.

— Мы тут закончили, — перебил монах.

Вот так меня прогоняли. Только с самолета, с раскрытым перед Советом полным именем, я была осуждена, меня посчитали слабой и отбросили.

Блин. Я собиралась найти ближайший эквивалент Старбакса и побаловать себя большим кофе с орехами и черным шоколадом. А потом принять ванну.

— Где папа? — сказала я, вставая.

— Кои, стой, — Кен последовал за мной за дверь, быстро поклонившись, пятясь, Рокабилли и монаху. Он что-то полистал на телефоне.

Снаружи сгущающиеся сумки придали двору эффект старой фотографии. Я подумала о фотографиях японских пилотов-камикадзе, которых видела в учебниках по истории — юных, готовых умереть. Сколько мемориальных досок было в храме? Я пнула гравий.

Кен и Кваскви догнали меня. Кен попытался схватить меня за локоть. Я отпрянула.

— Они ищут не баку, — сказал Кваскви.

Я повернулась к нему.

— Ты. Найди моего папу и приведи сюда, — я повернулась к Кену и ткнула его пальцем в грудь. — А ты, мистер Вестник, — я ткнула пальцем в грудь еще раз, — отведешь нас в кофейню, а потом в отель, при этом ты не будешь ничего говорить, — я скривилась, прижала большие пальцы к вискам. — Тупая головная боль.

Кваскви стукнул пятками, насмешливо салютуя, и пошел к тропе среди деревьев, ведущей к главному зданию. Кен попытался схватить меня за руку, но его ладонь замерла в воздухе, словно он передумал.

«Да, зараза. Будто я позволю тебе после того шоу при Совете».

Лицо Кена стало смягчаться, меняться, его скулы округлились, глаза стали чуть больше. Его нижняя губа стала полнее. Я не могла отвести взгляда от той губы, несмотря ни на что, хотела коснуться ее, провести по ней пальцем, как по струне укулеле.

— Твое лицо не сработает на мне, кицунэ.

Кен вздохнул, сунул руки в карманы куртки.

— Совет не позволил бы баку гулять по Токио, если они не могут им управлять.

Слова имели смысл, но они не были бальзамом на раны, которые он нанес моему сердцу. Выдал мое имя, скрывал от меня тайны, не защитил меня. Но эта жалкая попытка загладить вину не закончилась.

— Они помогут Акихито, — сказал он на английском. — Они не помешают нам связываться с Иными, которые могут помочь тебе понять, какой ты можешь быть даже со своей человеческой половиной.

Я могла думать только о том, как целую ту пухлую нижнюю губу. Это не означало для Кена то, что значило для меня. Почему он не сказал мне, что он — хафу? И почему дал фрагмент, что был ему ближе сна про лес? Я думала, тот фрагмент сна означал, что он был без сложностей. Ха.

— Потому что тебе они с этим помогли? Уже понял, чем ты можешь быть со своей человеческой половиной, Вестник?

Грустный взгляд, румянец — я хотела хоть какую-то реакцию. Но он гневно стиснул зубы, мышца бешено дергалась, его глаза из молочного шоколада стали жженым эспрессо за миг. Мой желудок трепетал. Ощущение было как перед бурей, окутало меня зудом.

— Я всегда знал, какой я, — медленно сказал он.

Мой телефон завибрировал в кармане, стал жутко каркать. Кен нахмурился, а я вытащила его.

— Что? Я вставила сим-карту, которую мне купила Марлин, пока была в лимузине.

— Скажи, что это не рингтон Кваскви.

— Это не крики синей сойки.

Я ответила. Голос Кваскви был спокойным:

— Акихито говорит, что должен остаться тут с леди. Он хочет, чтобы мы шли в отель без него.

Кен качал головой.

— У тебя есть номер Кваскви? Даже у меня его нет.

Я отмахнулась.

— Ты его в это втянул, — Кен связался с Кваскви, потому что нам нужно было убежище для папы, когда Хайк и Улликеми собирались использовать любого члена моей семьи, до которого дотянутся.

— Не дуйся, Кен, ты знаешь, что я тоже тебя люблю, — весело сказал Кваскви из телефона.

— Дай мне папу.

— Она вся ваша, — услышала я Кваскви на фоне, а потом голос папы. — Мне спокойнее рядом с Юкико-сан.

До меня как-то донеслось фырканье Кваскви. Он намеренно понизил голос:

— Если спокойствием можно назвать состояние сосульки.

— Мы будем вместе, пап, или отправимся домой.

Он говорил, что только в Японии я научусь управлять баку. Было не справедливо так его шантажировать, но справедливость уже не помогала. Папа вздохнул.

— Ясно. Тогда встретимся у задних ворот через минуту.

Он завершил разговор. Я смотрела на телефон, на экране была старая фотография Марлин, меня и папы. Наверное, сестра установила ее там. Мы выстроились за сине-красным контейнером для суши в ресторане, девочки выглядели долговязо и неуклюже, а папа был ближе всего к счастливому виду, чем я когда-либо видела.

— Он встретит нас у задних ворот.

Кен кивнул, шел следом, чтобы я была впереди, пока двигалась среди деревьев по нашим следам. Он нависал за мной тучей.

Кваскви стоял у столба, где мы вышли из лимузина. Папа напряженно ждал рядом с ним. Лимузина не было.

Я остановилась и уперла руки в бока.

— И как мы попадем в Старбакс? — я прошла к папе, прижала ладонь к его пояснице. Даже сквозь рубашку он ощущался странно холодным. Кен робко улыбнулся мне.

— На перекрестке есть кофейня Дотор. Я вызвал такси.

— Вот и оно, — сказал Кваскви, кивнув на черный фургон, что был уже и ниже, чем в США, подъехавший быстро к обочине. Взметнув гравий, он остановился опасно близко, отрезал парней от меня и папы. Задняя дверь отъехала, и пара рук в перчатках втащили папу в машину. Предупреждение Кена, наполненное паникой, прозвучало слишком поздно, меня втащили в фургон лицом вперед. Дверь хлопнула, закрывшись, и машина поехала, отбросив меня в металлическую стену.

Незнакомка и знакомое лицо с длинными оранжево-каштановыми волосами, уже не собранными в хвост, а ниспадающими на его спину, с опаской смотрели на меня. Мальчик из храма. Как его звал монах?

— Пон-сума.

Он моргнул.

— Твой японский звучит как у старика.

Я моргнула.

— Боюсь, это моя вина, — папа пытался сесть прямее, хоть машину трясло в переулках. Он пожал плечами. — Я старик, и Кои слышит мой японский чаще всего. Лучше скажите, почему вы выбрали этот драматичный способ, чтобы мы вас выслушали, — вежливая твердость напоминала всем нам, что папа был баку, и его нельзя было списывать со счетов, хоть он горбился и дрожал.

— Мы — диссиденты, — сказала незнакомка. Она была юной, как Пон-сума, но с короткими темными волосами, похожими на шипы. — Мы не будем сидеть и позволять старому каппе и Тоджо решать судьбу нашего вида.

— Я знаю о существовании Восьмерки. Хватит пропаганды. Просто скажите, что хотите.

— Восьмерка? — спросила я.

Пон-сума посмотрел на меня.

— Восьмерное зеркало, — он указал на девушку. — Это Бен. Мы хафу, как ты.

Я помахала, раскачиваясь, чтобы он продолжал объяснение, а он решил, что это приглашение придвинуться ближе к папе.

— Восьмерка не знала, что вы еще полны сил, как и то, что у вас есть дочь, пока я не услышала от Кена, кого он везет домой, — сказала Бен.

«Постойте. Кен был в этом замешан?».

Папа не боялся. Скорее злился. И побледнел. И явно дрожал. Хотя тут не было холодно. Что Снежная леди с ним сделала? Я выдохнула, задерживая дыхание слишком долго.

— Вы не приберегаете латте в фургоне?

Бен посмотрела на меня как на безумную, но папа издал смешок.

«Не боится. Так он их знает? Он и Кен как-то это спланировали?».

Я похлопала по карману кардигана, проверяя, что телефон на месте. Они не пытались его забрать.

— Куда вы нас везете? — спросил папа. Значит, это не было его планом.

— На север, далеко от Совета. Там вы будете в безопасности.

Папа напрягся, сжал кулаки, стало видно белки его глаз.

— Нет! — он с воплем бросился на Бен. — Не везите меня туда. Кои туда нельзя!

Пон-сума вытащил черную аптечку и выхватил шприц с зеленой сияющей жидкостью. Как Кен в самолете.

Все быстро рушилось. Страх сдавил мои легкие.

— Хераи-сан, мы не навредим вам или вашей дочери. Если покинете Токио, увидите… — папа пробился сквозь руки Бен и сжал ее горло, заглушая слова.

— Папа!

Я сжала его тонкие плечи, но он удерживал Бен с силой, о которой я и не подозревала. Бен задрожала, бледнела, пот выступил на ее висках. Папа забирал у нее живой фрагмент, ел сон, чтобы уменьшить ее жизненную силу. Я не могла в это поверить, хоть ощущала эхо текущего жара там, где мои пальцы задели шею папы.

— Я видел сны мирового змея. Там была только боль, — пробормотал папа.

Пон-сума вонзил шприц в бедро папы. Со стоном папа отпрянул от Бен, оставив красные следы на ее фарфоровом горле. Он прислонился ко мне, мышцы его рук и ног ослабевали, предавая его из-за влияния препарата. Его веки опускались.

— Черная Жемчужина. Они везут нас к Черной Жемчужине.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

— Что такое?

Пон-сума сунул подушку под голову папы и уложил его на спину покачивающегося фургона.

— Простите, — сказала Бен. — Так будет лучше. Хераи Акихито нестабилен. И опасен.

— Идите вы.

Бен покачала головой.

— Так не должно быть.

— Куда вы меня везете? — я подняла руку, сжала пальцы как когти, как делал папа. — У вас есть еще такой шприц? Или отвечайте, или введите это и мне. Я хоть и хафу, но могу вырвать сны из ваших живущих тел и высосать ваши души!

Нужно запомнить эти слова на случай, если Кваскви меня взбесит. Если я вообще увижу Кена или Кваскви снова. Бен и Пон-сума не ранили нас, но с Иными я уже поняла, что не могла полностью доверять инстинктам.

— Хераи-мура! — сказала Бен. Она подняла пустые руки. — Никаких препаратов. Мы везем вас в Хераи-мура, — а потом добавила. — В место, где родился твой отец.

— Разве это не пяти сотнях миль севернее в префектуре Аомори?

Пон-сума кивнул.

— О, нет, я не поеду в этом фургоне до Аомори! Выпустите нас.

— Прости, — сказал Бен, — мой брат найдет нас, если мы остановимся близко к Токио.

— Брат.

— Кенноске — мой старший брат, — это ощущалось как еще одно предательство Кена, хоть он не участвовал в этом похищении, и он говорил мне в Портлэнде, что у него четыре сестры.

— Просто чудесно, — Кен и Бен. Если бы я так не устала, то фыркнула бы. Папа не боялся их, но боялся места, куда нас везли — его родного города. Это стоило обдумать, но Совет меня пугал, а Бен и Пон-сума хотя бы воспринимали меня как личность, а не оружие. Я не могла одолеть их в фургоне и отнести папу в Токио.

— Ты не пожалеешь, что поехала с нами. Обещаю. У Совета нет всех ответов. Дай нам шанс, — Бен склонила голову, глядя на меня с вопросом.

— Мне нужен кофе.

— Это я могу, — сказала Бен.

Но обещание было ложным. Синий пакет с кроликом, который она вытащила из угла, содержал только банки. Она протянула мне одну. Напиток со вкусом эспрессо. Это вызывало депрессию. У нее и булочка в банке была?

Банка никак не прогнала головную боль, но добавила бурление в желудке. Когда фургон добрался до шоссе, Бен прислонилась к стенке, сложила ладони на коленях и закрыла глаза. Я поглядывала с опасной на нее и Пон-суму, который сидел с прямой спиной рядом с папой. После долгой паузы Пон-сума открыл пачку крекеров и неспешно разжевал один. Он дал и мне пачку. Я смотрела на нее, все расплывалось перед глазами, пока я боролась с болью. Но моя воля была слабой, машина ехала спокойнее, и меня нагнала реакция на перелет. Глаза закрылись.

Когда я проснулась, было темно. Я тут же поискала телефон, но его не было, так что я не знала время и не могла сообщить Кену о своих похитителях, которые спали на другой стороне фургона. Марлин была в ужасе, ведь я не отвечала ей.

Хоть я хотела закрыться от мира и спать, я проснулась и все еще ощущала усталость. Хуже того, в фургоне пахло как на дне шкафчика в раздевалке спортзала, и я проголодалась. Маленький пакетик крекеров в форме крабов и креветок, данный мне Пон-сумой, и депрессо были как капля в пустыне моего желудка.

Я похлопала по карманам кардигана, надеваясь. Ах, что-то там было. Прямоугольный силуэт батончика. Я порвала обертку и сунула шоколад в рот, расслабляясь от нежного крема с насыщенным вкусом кофе, тающего на языке. А потом я потянулась к рукаву папы. Он все еще был без сознания, но я смогла разобрать тихий свист его дыхания, и он не метался и не потел. Странный холод пропал.

— Остановимся отдохнуть, — вдруг громко сказала Бен. Передняя часть фургона — панель впереди — отъехала, впуская свет фар машины, едущей навстречу. Мы все еще были на шоссе, ехали к деревушке, где родился папа, в префектуре Аомори.

О, водитель. Нас не познакомили. Длинный водопад черных волос как из рекламы шампуня указывал, что там, скорее всего, женщина.

— Мы достаточно далеко? — сказала водитель, показывая на миг профиль. Явно женщина, намного старше Бен.

Бен кашлянула и сверилась с телефоном.

— Уже почти пять. Если он не догнал нас до этого, он пока не понял, куда мы едем.

«Он? Рокабилли или Кен?».

— Совет знает, — сказал Пон-сума. Отлично. Все, кроме папы, не спали. Мне понравилась идея с остановкой. Я едва терпела.

— Может быть, — сказала водитель. — Но они все равно отправят Кенноске.

— Тоджо — молот, а не дипломат, — согласился Пон-сума.

— И Кенноске привел к ним баку, — Бен улыбнулась мне, словно хотела дружить. — Двух баку. Милый сюрприз.

Самое странное похищение в мире.

— Расскажете, зачем вы решились на такие проблемы с поездкой в Хераи-мура? — спросила я.

Бен и Пон-сума переглянулись, не скрывая желания заставить другого ответить.

— Расскажите уже, — я зевнула. — Я хочу послушать, — сказала я. — Но я стану проблемой, если будете молчать.

Водитель повернула голову.

— Нам нужно, чтобы она была на нашей стороне, — сказала она.

— Что ты знаешь о Хераи-мура? — спросила Бен.

— Это деревушка на севере Канто, откуда произошли мой отец и его странная фамилия.

Бен вдохнула.

— Ты знаешь, что там могила Иисуса?

Я моргнула.

— Иисус?

— Твой отец не объяснял?

— Папа многое скрывал от меня, — я скрестила ноги. Мне нужно было поскорее в туалет.

— Странные обычаи начались давным-давно в нынешнем Шинго или Хераи-мура. Странные чары, звучащие как иврит. Традиционно они несли детей в корзинках из камыша. И там могила, где похоронен Иисус из Назарета.

— А как же распятие и Голгофа?

— Его брат, — серьезно сказал Пон-сума.

— Пытаетесь отвлечь меня от похищения этим бредом?

Бен фыркнула и помахала перед носиком.

— Слово Хераи, говорят, это искажение катаканой слова «Hebrew»*. Вся история с могилой Иисуса началась в 1935 от профессора и мэра города. Профессор «обнаружил» древний свиток, как Иешуа прибыл в Японию учиться и остался там.

Я закатила глаза, подняла плечи до ушей. Мой утомленный мозг не воспринимал этот бред. И как это было связано с моим похищением? Я хотела получить ответы, но сначала мне нужно было в туалет.

— Впереди остановка в Мориоке, — сообщила водитель.

— Хорошо, — сказала Бен.

— Папа, — я легонько потрясла его за плечо. Ответа не было. Что делать? Мне нужно было в туалет, но я не могла понести папу с собой.

Пон-сума проверил пульс папы, нежно вытер его лоб влажной тканью. Он медленно кивнул мне, давая обещание.

— Твой отец не пострадает за десять минут, — сказал он.

— Я останусь в фургоне с Хераи Акихито, — сказала Бен. — Мидори-сан, можете отвести ее? — она посмотрела на меня пристально, напоминая хищное выражение лица Кена. — Если привлечешь к нам внимание, мы уедем с твоим отцом.

— Конечно, — сказала я, яростно пытаясь понять, как подать Кену знак. Телефона и денег не было, и угроза оказаться порознь с папой сбивала с толку.

— Ты не против принести мне муги-ча и онигири? — добавила она, словно мы уже дружили.

Мы подъехали к парковке на вершине зеленого холма, где с одной стороны были фургоны с едой, продающие якисобу, шарики терияки на палочках, жареного кальмара на углах и круглые булочки с хрустящей корочкой, названные дынным хлебом.

Иероглифы катаканы и кандзи вспыхивали, флаги трепетали от ветерка, рекламируя разные закуски. Низкое здание устроилось в конце парковки, и там юная пара и пожилой мужчина стояли у лестницы, уплетая булочки.

Я не любила так завтракать, но меня не радовали и рисовые шарики в водорослях, которые от нас ждала Бен.

Как только Мидори остановила фургон, Бен отодвинула боковую дверь. Я прошла мимо нее и взбежала по ступенькам. Я быстро отыскала кандзи «женщина» на двери с мутным стеклом, закрылась в кабинке в безупречно чистом туалете. К счастью, он был в западном стиле. Я бы не забралась на японский бенджо так рано утром.

Я мыла руки, и Мидори прошла и посмотрела на себя в зеркало. Она поджала губы, протерла салфеткой нос и лоб, убирая жир.

Она поймала мой взгляд и протянула салфетку.

Я фыркнула, взглянув на себя в зеркало краем глаза — да, лицо было все еще мятым ото сна, волосы вяло свисали после сухого воздуха в самолете.

— Мне понадобится что-нибудь серьезнее, чем рисовая бумага. Когда я смогу помыться в душе?

Мидори повернулась к зеркалу. Плохой знак.

— Прости, — сказала она. — Но не переживай, милая. Тебе не нужно бояться Бен-чан или Пон-суму. Жизнь твоего отца очень ценная. Мы должны поспешить. Вестник быстро найдет нас.

— Тогда зачем это похищение?

Она открыла рот, закрыла его, а потом придвинула косметичку ко мне на подставке у рукомойников.

— Для этого нужно знать о нас, Иных в Японии, и Совете. Если потерпишь немного, на твои вопросы ответят. Есть тот, кто объяснит лучше. Вот. Там есть влажные салфетки и духи, так ты станешь свежее.

Но она так просто не уйдет.

— Что вы сделаете с нами, когда мы доберемся до Хераи-мура?

Три девушки в синих юбках, белых блузках и с жуткими бантами прошли в туалет.

Радость Мидори от их появления была почти смешной. Она удалилась в кабинку, сбежав от меня и вопроса. Я посмотрела на косметичку, кусая губу.

Бен, Пон-сума и Мидори не делали ничего страшнее укола папе, когда он был встревожен, и они дали мне определенную свободу тут, но я не собиралась глупо думать, что я не была в опасности. Папа не хотел ехать на север. Я не знала, влияло на него безумие, или был повод держаться подальше от его родины.

Их было трое, а я — одна. Я не считала папу в его состоянии. Мне нужно было связаться с Кеном. Если бы я могла становиться сойкой, как Кваскви, или применять иллюзии Кена, но у меня была только боязнь прикосновений и салфетки, чтобы стереть жир с носа.

Я вытащила сверток из бумаги васи с белыми кроликами на розовом. Под ним были карандаш для бровей и помада. Замок на дверце Мидори загремел. Я быстро схватила карандаш для бровей и сунула его в карман.

Школьницы рассмеялись, говоря на сленге так быстро, что я едва их понимала.

— Готова? — Мидори помыла руки. — Я могу тебе что-нибудь купить. Ты ешь японскую еду?

— Да.

«Думай, думай», — должен быть способ оставить Кену послание так, чтобы Мидори не поняла. Я перебирала в голове все фильмы «Миссия невыполнима» и «Идентификация Борна». Ничего.

— Идите вперед, — сказала я как можно невиннее.

— Нет, я тебя дождусь.

«Не выпускает из виду», — план с посланием на бумажном полотенце на парковке не работал. Он мог и не помочь. Кто знал, доберется ли Кен до этой парковки. И полотенце могло сдуть, или его забрали бы старики в белых перчатках, нанятые для этого.

Глупая идея. Будь я Кеном, где бы я искала следы, оставленные ему?

Кофе.

Я вышла из туалета. Парковка делилась на две части — людный кафетерий, где пахло карри и обувью, где аккуратными рядами стояли столы с не очень чистыми путниками, и большая секция, полная витрин с сувенирами в мешочках и коробочках. Там было печенье с черным кунжутом, пирожные с зеленым чаем, пирожки в форме рыб, полные сладкой пасты из красных бобов, и разные виды рисовых крекеров, и я хотела остановиться и попробовать угощения из коробочек на краю витрин.

Но меня манили маленькие магазины возле лотка с сувенирами — две витрины с банками горячего и холодного кофе. Я устремилась к горячему кофе, Мидори спешила за мной. Я тянулась к пачкам печенья у кассы, споткнулась, и башня розового печенья разлетелись от протянутой руки.

Зазвучало оханье и вскрики. Я выпрямилась.

— Прошу прощения.

— Нет-нет, — сказала девушка с желтым фартуком, подбегая. — Все в полном порядке, — мы замерли на неловкий миг, понимая, что все было не в порядке, а потом Мидори вздохнула и согнулась, чтобы поднять коробку.

Это вызвало еще больше волнения. Другая девушка из-за стойки присоединилась к первой.

— Нет-нет, — она стала хватать пачки слева и справа.

Я посмотрела на горячий кофе, легонько сжимая кончиками пальцев карандаш для бровей. Там было шесть брендов горячего латте в банках. Я выбрала ярлык с зеленой горой на полке слева и сверху. Обертка была знакомой, зеленый луг и гора заставили меня подумать о горе Худ. На белом снегу горы я быстро нарисовала рыбу и написала английскими буквами «Хераи». Я взяла две банки латте.

— Ай! — очень горячие. Я уронила их на полку. Мидори подошла, и я повернулась к холодному кофе. Она с подозрением посмотрела на меня. — Можно купить это? — я подняла латте с абрикосом. Я затаила дыхание, надеясь, что она не посмотрит на полку с горячим кофе, но она забрала латте из моих рук и пошла к кассе, куда вернулись девушки в фартуках.

Они с сочувствием переглянулись, пока Мидори платила за мой латте. Я с трудом помешала себе оглянуться. Мы вышли под лучи теплого солнца, но я замерла на вершине лестницы, залюбовавшись горой с белой вершиной вдали. Я думала, что гора Фудзи напоминала мне гору Худ, но это была другая гора, почти идеальный близнец.

Пон-сума вдруг оказался возле меня, хоть я не видела, как он вышел из фургона. Он не пустил меня дальше, протянув руку, словно ждал, что я побегу.

— Тебе нужно увидеть Черную Жемчужину, — мне стало не по себе. Черная Жемчужина. Пон-сума тоже стал говорить загадками. — Тебе нужно в деревню Хераи. Поверь, — он схватил меня за левое предплечье голыми пальцами.

«Ох, что он творит и зачем?».

Гора, парковка и синее небо пропали, словно краска стекла с холста. Лед пробежал по моим венам, заморозил мышцы и сделал кровь медленной, вкус соли покрыл мои губы, снежинки замелькали перед глазами.

Белизна. Так много белого, знакомая боль за белизной. Тени медленно появлялись на чистом пространстве, вдали были силуэты темнее, наверное, деревья. Я шла по снегу под пасмурным небом. Резкое дыхание звучало в ушах, я оглянулась и проверила, что сестра следовала за мной по тропе, которую я протоптала в белизне. Холодно. Еще шаг. Ветер жалил мои открытые щеки. Еще шаг.

Наступила ночь, небо пылало ледяным огнем триллиона звезд. Лес был серебряным, сиял в ночи. Сестра брела сзади, мы вошли в лес, серебряные ветки и листья отражали звезды, и я могла видеть даже в чаще. Стало видно реку, она вилась глубже в лес, и я шла вдоль нее. Вскоре деревья стали золотыми. Впереди появился дом с изогнутой крышей на балках. Геометрические узоры украшали крышу. С одной стороны было нарисовано пасмурное небо, с другой — солнечное.

Волнение заполнило мои вены. Я зашагала быстрее, желая вернуться домой, забралась на лестницу. В большой комнате старушка горбилась у угасающего костра. Колыбели висели с потолка на веревках и покачивались от невидимого ветра вокруг нее.

Мир кружился, сбившись с оси. Огонек, рожденный из чего-то другого, не от золотых деревьев, дома и колыбелей, загорелся в моем животе. Я замерла. Имя присоединилось к соли у меня во рту. Кои.

Это был фрагмент сна Пон-сумы, фрагмент сердца пульсировал духом жизни. Честный, как фрагмент Кена с бегом по лесу. Чистый как снег. Опасность была в треске свечей, но золотой лес был полон терпения.

Кен звал его волком на странном языке. Это отличалось от легенд об оборотнях, с которыми я была знакома. Но я смогла поглотить этот фрагмент зимнего леса, и мой огонек уже хотел сжечь больше того холода. Я могла вобрать в себя жизненную силу Пон-сумы через этот фрагмент, набраться сил и одолеть Бен и водителя.

А потом? Я отпрянула от Пон-сумы, задыхаясь, словно пробежала милю, склонила голову, чтобы спутанные волосы закрыли мое лицо. Я уперлась локтями в перила лестницы. Виски пульсировали, начиналась мигрень.

Я могла доехать сама до Токио? Пон-сума похитил меня, да, но он по своей воле поделился фрагментом сна от своего сердца. Я не ощущала плохой воли в этом сне, только терпение и притяжение к той земле, покрытой снегом, от которого в груди болело. Теперь он ждал, пока я приму решение, опустив руки по бокам, словно показывая, что больше не дотронется до меня, намекая, что он знал, что делал, трогая меня.

Рокабилли и монах из Совета относились ко мне только с подозрением. Они не стали бы трогать мою кожу, чтобы спасти жизнь. Чувство было взаимным. То, что я доверяла Кену, не означало, что я доверяла его начальникам.

Вдруг моя уловка с рыбой на банке кофе показалась глупой, и жар стыда затопил мою шею и спину. Я не была из «Миссии невыполнима». Я была растеряна в Японии, но было не по себе и в Портлэнде, когда появился маньяк и дух дракона. Не Кен справлялся с морским драконом. Я его выпустила.

И почему я злилась? Я сжимала и разжимала кулаки, Пон-сума смотрел на меня так, словно я была зефиром, который слишком долго пролежал в микроволновке.

Я съела небольшую порцию фрагмента его сна. Волосы на его висках стали завиваться от пота. Он побледнел?

Мидори вышла из магазина, согнулась и подняла мой латте оттуда, где я его уронила.

— Вот, — сказала она.

Жестокая пытка. Словно что-то со вкусом абрикоса могло унять мою жажду по чему-то со вкусом кофе. Я все равно взяла его и кивнула.

— Мы отправимся с вами в деревню Хераи за объяснением, но я ничего не обещаю. И, если попытаетесь снова накачать папу тем препаратом, я высосу всю энергию из твоей души. Мне не нравится, что вы нас похитили.

— Понятно, — сказал Пон-сума, а Мидори сказала в это время:

— В деревне Хераи ты поймешь, почему нам нужно было скорее убрать Хераи Акихито от Совета.

Пон-сума прошел по парковке, озаренной солнцем. Я задрала лицо к небу, упиваясь теплом, пытаясь ощущать не только одиночество, злость и страх.

* — иврит

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Еще пару часов в фургоне Мидори и Бен вели банальную беседу. Был некий ютубер Сусуру, который снимал себя, пока ел рамен каждый день в разных ресторанах Токио. Похитители должны были проводить время продуктивнее. Например, тренироваться или обсуждать захват мира. Ох. Папа в это время спал, и Пон-сума приглядывал за ним.

После того, как он в пятый раз сжал запястье папы и считал пульс, глядя на время на телефоне, я решила, что мое недовольное молчание не заставляло их испытывать вину.

— Ты медсестра, что ли?

Пон-сума пожал плечами.

— Работаю в доме престарелых.

Я представила таких как Кен, Рокабилли и Снежная леди в инвалидных колясках.

— В доме Иных?

Он чуть сдвинул брови. Вопрос, видимо, был глупым. Пон-сума покачал головой.

— Он не пришел в сознание.

— Папа много спит.

— Седативное уже должно было выветриться. Юкико-сама сделала это?

— Юкико? Снежная леди из Совета в храме Ясукуни? Нет. Он был таким четыре года. Врачи решили, что это Альцгеймер. Это было до того, как я узнала, что он — баку, который отказывается есть сны.

— Отказывается? — Пон-сума не обрадовался. Он не ждал ответа. — Бен, — позвал он. — Проблема.

Бен обернулась, увидела лицо Пон-сумы и придвинулась к их части фургона.

— Мы миновали Нинохэ-мачи. Сорок минут, и мы будем в Хераи-мура и поедим.

Пон-сума схватил ее за предплечье. Он явно любил хватать за руки.

— Хераи-сан отказывается есть сны.

Бен повернулась ко мне с таким же выражением лица, как у Кена, когда я ворвалась в кабинет профессора-маньяка, чтобы спасти Марлин. Зло сдвинутые брови и темные узкие глаза.

— Давно он такой?

— Точно не знаю, — пролепетала я. Головная боль не отступала, и сходство Бен с Кеном сбивало с толку. Латте с абрикосом, который я выпила от отчаяния, только усилил жажду кофе, и теперь я едва держалась.

Я не боялась злого лица Кена, и я не собиралась бояться его сестры. Папа уловил напряженную атмосферу. Его дыхание стало быстрым, неровным, глаза закатывались под веками.

— Я только узнала об Иных пару недель назад. Я была занята морским драконом из Армении, заточенным в миф, и его злым слугой-человеком, так что не успела пообщаться с папой.

— Если Хераи-сан не может больше есть сны, то все зря. Мы…

Пон-сума перебил ее:

— Есть другой способ, — он кивнул на меня. — Она — баку.

— Малышка баку. У меня нет опыта, — сказала я.

— Малышка? — повторила Бен.

— Так меня прозвал Кваскви.

Пон-сума помахал рукой под носом.

— Хераи Акихито был баку в Японии больше половины века, а потом покинул родину. Как только он поймет, к чему мы стремимся, он не откажется, — сказала Бен. Что-то задрожало в кармане блузки Бен. Она испуганно улыбнулась.

Уголки ее рта стали длиннее, их было видно только во время улыбки, и это выражение было ужасно схожим с лицом Кена, которое он использовал для очарования. Изящные длинные пальцы, сильные запястья тоже заставляли думать о Кене. Руки были моим слабым местом. От этого я разозлилась сильнее.

— Кто такая Черная Жемчужина? Расскажите, что вы хотите от папы.

Пон-сума покачал головой и снова проверил пульс папы. Бен вытащила телефон из кармана, пару раз провела пальцем по экрану.

— Мой брат сегодня настойчив. Я должна что-то знать о ваших с ним отношениях?

— Не меняй тему.

— Кен обычно дает мне оторваться сильнее.

— Ты сказала, что он не последует сразу же, — спокойно сказал Пон-сума. Интересно, как сильно его нужно было разозлить, чтобы он утратил это спокойствие.

— Да, — Бен пожала плечами. — Я не знала, что он воровал малышку баку.

— Вы хотите привезти папу в Хераи-мура, чтобы он съел сны Черной Жемчужины?

Пон-сума кивнул мне. Улыбки не было, но он одобрил мою догадку.

— И Совет не хочет, чтобы он съел сны Черной Жемчужины?

— Можно и так сказать, — ответила Бен.

— Что такое Черная Жемчужина? Кицунэ?

Бен тихо фыркнула.

— Нет, не кицунэ. Эта древняя куда сильнее. Черная Жемчужина — речной дракон. Река Амур или Хэйлунцзян, зависит от того, в каком веке это было. Она граничит с Монголией и Китаем на востоке.

Речной дракон. Я вспомнила один из фрагментов Улликеми. Длинное извивающееся тело в глубинах черно-синего океана, отчаянно стремящееся к сиянию солнца.

Улликеми тоже был древним духом. Его сны были яркими. Сны Иных были такими сильными, что я не могла подавить их днем, как делала с человеческими, но сны Улликеми вовсе захватывали меня. Они были огнем, сжигали меня, Кои, мои чувства. Я выжила в нашей встрече только из-за того, что Улликеми нуждался в моей помощи, чтобы вырваться и темницы человеческих мифов, камня Вишап.

Теперь тут был другой дракон. Конечно, папа отчаянно предупреждал меня.

— Я не эксперт по драконам. Я не думаю, что смогу помочь.

— Ну, — сказала Бен, — вот мы и узнаем. Это деревня Хераи.

Рисовые поля и другие растения окружали нас полчаса. Теперь мы проехали белую табличку, которая указывала вправо, с надписью «Могила Христа» на английском и японском. Мидори поехала по улице с бетонными зданиями, перемежающимися с традиционными, но все же новыми двухэтажными домами. Их изогнутые крыши в черепице синего, оранжевого и порой розового цвета мелькали по сторонам. Мы повернули снова, приехали на личную парковку перед кирпичным зданием с белым навесом и большим белым крестом на крыше.

Табличка перед ним гласила: «Музей легенд об Иисусе».

— Серьезно? — Марлин это понравилось бы. Жаль, я не могла отправить ей фотографию.

Пон-сума серьезно кивнул, обвил рукой моего почти пришедшего в сознание папу. Он вытащил его из фургона, повел к зданию. Я брела следом. Ткань норэн висела в коридоре, вышитая белыми крестами и древним буддистским символом церкви — красной свастикой. За тканью была комната с витринами и плакатами с мелким текстом. Я заметила, как Пон-сума и Бен прошли к двери «только для персонала» справа. Она вела в большую комнату со столами, полными стопок бумаг, с одной стороны и низким столом из полированного дерева, окруженного подушками на другой. Никаких стационарных телефонов на столах. Я вздохнула. Все теперь были с мобильными, даже музеи.

Мидори прошла в комнату за мной и указала на забутон, где Бен и Пон-сума опустили папу.

— Сядь. Я сделаю чай.

— У вас тут нигде не спрятан эспрессо?

Мидори сверкнула фальшивой терпеливой улыбкой, прошла к стене, сдвинула панель, и стало видно небольшую кухню с рукомойником, микроволновкой и чайником горячей воды. Она суетилась с листьями чая и чашками, которые выглядели так, словно им стоит быть на выставке, а я села и вытянула ноги. Бен прошла в комнату через другую дверь с мужчиной. Он был намного старше, седые волосы были коротко острижены.

— Ты — Хераи Кои? Я — Мурасэ Аюму. Добро пожаловать в город могилы Иисуса.

Все было так странно, что я даже не стала исправлять свою фамилию.

— Да. Допустим, мы здесь. Что теперь? — я заметила, что о Мурасэ говорила принцесса-стюардесса, когда на нас напали в аэропорте, угрожала напавшим, что Мурасэ их атака не обрадует. Это была их вторая попытка похищения?

Спокойное лицо Мурасэ не дрогнуло.

— Теперь мы выпьем чаю, и я расскажу, зачем Восьмерному зеркалу нужен баку.

Мидори подошла с деревянным подносом. Она плавно опустилась на колени и расставила чашки перед всеми, включая папу. Мурасэ продолжил, пока она наливала:

— Ты уже слышала о нас от Фудживары, да? Что мы — Иные, взгляды которых не совпадают с Советом?

Фудживара? Кен или Бен?

— Немного. Но ваше сопровождение оставляет не лучшее впечатление.

Мурасэ прищурился. Хоть принцесса-стюардесса называла его имя, собравшиеся тут не были Красной рубашкой или другими нападавшими.

— Приношу извинения, если у тебя осталось неприятное первое впечатление от Японии, но Восьмерное зеркало в том не виновато.

Точно, ага. Я махнула на комнату.

— Не понимаю, как Иисус или зеркала связаны с Иными.

— Технически дело не в Иисусе, — сказала Бен.

— Но это важно для понимания контекста, — Мурасэ задумчиво потягивал чай. — В начале тысяча девятисотых у жителей Хераи появились странные сны. У них возникло сильное желание искупать новорожденных детей в реке. Малышей носили в корзинках из камыша, которые обычно используются на Среднем Востоке. Мужчины отращивали бороды. Женщины носили вуаль и ощущали странную печаль, когда приходили к колодцу за водой.

Я сжала ладонями чашку, надеясь, что тепло придаст мне сил. Усталость, небольшая головная боль и бред, который произносил Мурасэ, придавали всему этому нереальное ощущение. Как у галлюцинации. Было сложно воспринимать это всерьез. Мидори вернулась к столу с огромным и невероятно красным яблоком. Она опустилась на колени, вытащила из кармана ножик и срезала кожицу длинной целой спиралью. Я ощущала сладкий запах мякоти через столик.

— И это все из-за могилы Иисуса? — я не смогла скрыть потрясение. Я сглотнула слюну от запаха яблока.

Мидори вставила зубочистки в идеальные белые кусочки яблока и поставила стеклянное блюдо с ними в центре стола.

— Особенность региона Аомори, — сказала она.

Мы с Бен потянулись к яблоку одновременно. Она улыбнулась мне, снова напомнив Кена, из-за чего мне захотелось стукнуть ее. Было сложно помнить, что я не должна была доверять ей, когда она приближалась ко мне с повадками ее брата.

— Не ясно, откуда антрополог, обнаруживший древние тексты с утверждением, что это могилы Иисуса и его брата, Исукири, черпал вдохновение. Но это удобное прикрытие для происходящего.

— Черная Жемчужина, — пробормотала Бен с полным ртом яблока.

Я попробовала яблоко и на мгновение отвлеклась, ведь вкуснее фрукта еще не пробовала. Казалось, до этого я ела только картон. Что тут было в воде?

— Ты знаешь о событиях, ведущих к Великой Тихоокеанской войне и Битве за Пекин-Тяньцзинь? — спросил Мурасэ, зацепив пальцем горячую чашку.

— Американцы, вроде, звали это Боксерским восстанием, — добавила Бен.

Я медленно кивнула.

— Иностранные войска вторглись в Китай. Что-то про мятеж крестьян.

Мидори буркнула под нос об американцах и невежестве. Бен пронзила ее испепеляющим взглядом. Мурасэ просто продолжил:

— Японские отряды прошли к северу Китая. Я был сержантом в отряде, дошедшем до Хэйлунцзяня, — он кивнул в сторону папы. — Хераи Акихито был моим капитаном.

Желудок сдавило, и горечь чая друг стала неприятной. Я знала, что папа был старше, чем выглядел, но я ничего не знала о его жизни до Портлэнда. Это мне не нравилось. Где был Кваскви, когда я нуждалась в сарказме или перепалке, чтобы отразить поезд эмоционального осознания, несущийся ко мне на полной скорости?

— Мы были солдатами, попавшими в лихорадку Реставрации Мейдзи. Невежи-ихэтуани, Боксеры, убили невинных христиан. Нам нужно было создать хоть на время мирное место у Тихого океана.

— Уверена, у корейцев и филиппинцев другой взгляд на это, — сказала я, мне вдруг стало не по себе, что храм Ясукуни, штаб Совета Иных, был местом, где почитали не только пилотов-камикадзе, но и генералов, которые могли быть в ответе за резню и насилие в Нанкине или убийства в Маниле.

Кен не мог не знать эту историю. Или его верность Совету означала, что Иные не влияли на военные решения во Второй мировой войне, или Кен состоял в Совете, закрывающем на такое глаза. Блин. И как Бен назвала Рокабилли? Тоджо? Наверное, имя было распространенным. Это не мог быть премьер-министр времен Второй мировой войны, которого считали военным преступником. Да? Пожалуйста!

— Армии нужно было пересечь Хэйлунцзян, но Черная Жемчужина била всех Иных, кто осмеливался подобраться близко. Она разбивала корабли армии и портила мосты. Давление штаба Иных и штаба людей росло, и Совет дал разрешение убрать угрозу в виде Черной Жемчужины.

Мидори и Бен опечалились. Иные выступили против древнего духа. Хоть я знала о них мало, это казалось неправильным.

— И они послали папу.

— Да, — сказал Мурасэ. — Капитан Хераи сел на плот, выждал, пока Черная Жемчужина покажется, схватил ее за хвост и держался изо всех сил. Я стоял на дальнем берегу подальше от воды, и я промок до нитки к тому времени, как Черная Жемчужина перестала бороться с капитаном Хераи. Она успокоилась. Капитан Хераи уговорил остальных Иных не убивать ее. Дух был ценным. Мы спрятали Жемчужину в вагон поезда и увезли домой.

— Сюда?

— Совет хотел, чтобы Черная Жемчужина была подальше от людей и из базы в Токио. Но не слишком далеко. Такого еще не было — чтобы древнего из другой страны держали в плену. Твой отец отвез его к себе на родину.

— И папа оставался в деревне, чтобы есть сны Черной Жемчужины? Как тогда он попал в Штаты?

Мурасэ вздохнул.

— Капитан Хераи в конце Тихоокеанской войны съел много горестных снов. Падение Маньчжурии, Хиросима и Нагасаки, голод после войны.

— Папа говорил мне только, что не мог больше жить в Японии, но дело было не только в страданиях после войны, да? — я представила вкус снов голодных детей. Меня тошнило после сна-воспоминания профессора Хайка об его убийстве мальчика. А каково быть среди солдат, сны которых были полны такого?

Бен пожала плечами.

— Он пропал после оккупации МакАртура.

— Он убежал от Черной Жемчужины?

— Наверное, — сказал Мурасэ. — Только Юкико-сан и Кавано-сан знают наверняка.

— Пара дураков-фашистов, — сказала Бен.

Мидори уставилась на нее с интересом, но Бен не унималась.

— У них нет стыда. Нет ответственности. Старые глупые традиции не дают им увидеть, что мир меняется. Если бы американцы не заставили Хирохито принять конституцию без армии, мы бы все еще шли к Северному Китаю…

— Уверен, мисс Хераи не нуждается в уроке политики.

Пришло время прямых ответов.

— Не нуждаюсь. Но вам нужны я и папа. Вам нужен баку. Почему сейчас?

Все, кроме Мурасэ, резко отвели от меня взгляды. Стыдились? Мурасэ шумно потягивал чай сквозь зубы. Медлил. Бен нарушила тишину:

— Вы с Хераи-саном — последние известные баку. Не осталось никого, кому хватит сил сдержать дракона — а Черная Жемчужина беспокойна, возможно — просыпается от своего долгого тихого сна. Если ее не освободить, ее или убьют, пытаясь удержать здесь, или она умрет, пытаясь вырваться.

Последние баку? Мне стало не по себе, сердце улетело в желудок как на американских горках. Столько вопросов. Я была временно парализована. Почему не было других баку? Почему Черная Жемчужина просыпалась сейчас? Совет хотел, чтобы баку ел сны Черной Жемчужины, чтобы она оставалась спокойной, но Восьмерное зеркало хотело, чтобы пожирание снов происходило по другой причине?

Мои мысли кружились, а лицо Мурасэ стало расплываться по краям, черты смягчились, стали симметричными. Такое лицо использовал Кен, когда хотел, чтобы я доверяла ему. Мурасэ был кицунэ. Или хафу как Кен и Бен?

— Ты, наверное, устала и голодна. Тебе нужно попробовать знаменитую холодную лапшу Мидори с кунжутным соусом.

— Я бы сейчас могла убить за лапшу в кунжутном соусе. Но я готова выйти и напасть на первого попавшегося человека, если вы не перестанете оттягивать. Просто скажите, что мне нужно сделать!

Уголки губ Пон-сумы дрогнули. Мурасэ вздохнул.

— Совет хочет, чтобы Жемчужина спала. Это один из самых сильных драконов Тихого океана. Магия Черной Жемчужины обеспечивает Совету место у власти. Япония проиграла в войне, но Совет все еще правит. Иные влияют на политику людей. Пока древний у нас, рост Китая держат в узде. Северная Корея не посмеет на нас напасть.

— Мы полагались на соглашение с США, — сказала Мидори. — Но кто знает, что произойдет теперь. Окинава все протестует. Филиппины хотят убрать базы США. Ваша политика стала полной обвинений и предрассудков. А мир становится изоляционистским.

— Брекзит — не наша вина. И не мы выбирали президента Филиппин, — меня задели эти обвинения Америки. Словно патриот проснулся во мне, когда я покинула страну.

А США были моей страной.

Бен отодвинула чашку. Ее взгляд был раздражающе темным и пронзительным, как у Кена, и он был прикован ко мне.

— Армянский дракон в Портлэнде. Ты ведь его выпустила? Так говорил Кен.

Это было хорошо? Я медленно кивнула. Бен стукнула ладонью по столу, и чашки подпрыгнули со стуком.

— Возьмем ее. Она сможет. Она — баку!

Мурасэ вдохнул сквозь зубы.

— Слишком рано.

— Кен в пути, — сказала Бен.

— Что? — сказал Пон-сума.

— Я забыла выключить свой телефон. Он отследил меня, — сказала Бен.

Пон-сума фыркнул с отвращением. Мидори покачала головой. Кен был в пути. Облегчение укутало меня как мамино яркое одеяло. А следом за радостью пришла гордость. Глупо было радоваться от мысли, что Кен будет здесь. Я не могла ему доверять после его действий с Советом и умалчивании бреда Восьмерного зеркала. Зеркало, Ята но Кагами, было в мифе про Аматэрасу. Меня раздражало, что я не могла проверить в телефоне.

— Что делать? Что слишком рано?

— Коснуться спящего дракона, забрать сны себе, — тихо сказал Мурасэ. — И этой силой освободить ее.

Ее. Драконшу. Это было чем-то новым. И это было хуже, хоть я и не хотела вести себя как сексист.

— Вы мне не все объяснили в политике Иных, но что там было о магии Черной Жемчужины? Она заберет ее в Китай? Это не нарушит баланс сил?

«Вот так, Кои. Дави на них фразами типа «баланс силы». Будто ты это понимаешь. Но все равно играй этим».

— Теперь ты понимаешь, почему Совет хочет иметь власть над Хераи-саном, — сказала Бен.

— Амбиции Совета — плохо скрытый страх, — сказал Мурасэ. — Страх услышать новые голоса, страх, что их устаревший мир разрушится. Если мы выпустим Жемчужину, Совет лишится страха. Им придется искать способ выжить.

На миг я задумалась от пыла в словах Мурасэ. Я представляла в теории, как в Японии жилось этническим хафу, и я слышала истории про корейских зайничи, второй по размеру национальной общине, к которой все еще относились как к чужакам. Так было и у Иных? Совет жестоко обходился с теми, у кого мать или отец были людьми? Кен не говорил о таком. Но он о многом умолчал. О важном.

Я прикусила губу. Папе стоило сейчас проснуться. Но полагаться на папу было так же плохо, как ждать, что Кен спасет меня.

— Позвольте поговорить с папой. Когда он проснется, я задам ему те же вопросы.

— Да, но он может спать еще часами, — сказал Бен. — А ты не спишь, и ты здесь. Кен написал две минуты назад. Он в Мориоке. Нам нужно сделать это.

Мурасэ улыбнулся, но глаза его были полны медленно движущихся потоков горя.

— Пора тебе встретиться с Черной Жемчужиной.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

— Папа отчаянно хотел избежать этого, — сказала я.

— Хераи бросил сой долг. Он ушел, — сказала Бен. — Ты тоже отвернешься от страданий древнего?

— Эй, вы вообще ничего обо мне не знаете, — сказала я. — Так что отвали.

Мидори коснулась руки Бен. Мурасэ допил чай.

— Придется простить пыл Бен. Восьмерное зеркало долгое время жило с болью Черной Жемчужины. Ты поймешь, когда увидишь ее.

«Я могу это сделать. Я могу решать, кому помочь. И разбираться, кто прав, а кто ошибается. Но сначала мне нужен кофе».

— Может, сначала выпьем кофе?

Мурасэ моргнул. Бен фыркнула, но не дала себе ощетиниться как еж.

Я не могла взять папу с собой. Он очень боялся Жемчужины. Я пробовала сон Пон-сумы, и от этого фрагмента доверяла ему, хоть не верила Мурасэ и Бен. Я посмотрела на тихого юношу, сидящего на коленях с прямой спиной.

— Ты проследишь, чтобы с моим отцом ничего не случилось, пока я с ними?

Мурасэ ответил:

— Тебе понадобится Пон-сума. Тебя устроит забота Мидори? Она — обученная медсестра. Даю слово, с ним ничего плохого не случится, пока тебя не будет, — он протянул ладонь на столе. — Если хочешь попробовать мой сон и узнать, говорю ли я правду, я не против.

— Нет, спасибо. Это не лучшая идея.

Он убрал ладонь и сдвинул кустистые брови с тревогой. Я тоже не была рада. Но то, что он предлагал это, уже многое значило. Все смотрели на меня, вес невысказанных надежд и волнение Бен будто песком терли мою кожу.

— Смотрите, чтобы я потом не пожалела, что поверила, — сказала я. Я пыталась звучать грозно, а похоже было на мольбу. Мидори стала устраивать папу удобнее, ведя себя как бабушка.

Пон-сума, Мурасэ и Бен повели меня к черному небольшому седану. Пон-сума сел за руль. Мы поехали по улицам с жилыми домами, где женщины в фартуках вешали простыни на балконах на вторых этажах, а старики виднелись в ухоженных садах за решетчатыми бетонными стенами. Мы добрались до Шотенгай, обрамленной магазинами и немного устаревшими кафе. Пон-сума маневрировал на крохотной парковке между клумбами цветущих кактусов и сиреневым экскаватором. Бен не прекращала давать указания и комментировать, пока Пон-сума не вздохнул с раздражением.

— Уймись, кицунэ.

— Это моя машина. Я должна быть за рулем, — сказала Бен.

— Нет! — завопили хором Мурасэ и Пон-сума. Пон-сума оставил ключи у себя, когда мы вышли из машины.

Мы шли по улице, пока она не сузилась до крытого прохода. Торговцы только поднимали жалюзи на витринах, хотя было почти десять часов. Аптеки и супермаркеты перемежались с яркими магазинами чая и выпечки, меня манили идеально завернутые блестящие пирожные со вкусами матча и личи. Красочные плакаты и автоматы занимали места между заведениями.

Наконец, Пон-сума завел нас за угол к неприметному магазину с деревянными ставнями и без таблички. Внутри была длинная узкая комната с тремя столиками справа и стойкой безумного химика слева. Пробирки, горелки, мешки и трубки переплетались, медные подставки сияли.

Меню или табличек не было и внутри. Мурасэ кашлянул. За стойкой мужчина вышел из-за шторки и напряженно прошел в комнату.