Свет молодого месяца

Глава I

Небо давало только слабое ощущение света, в рубке лоцмана яркий фонарь с увеличительной линзой освещал двадцать делений компаса, но в такую ночь было трудно вести судно. Тучи нависли подобно тяжелым завесам, неподвижные от тяжести непролившегося дождя. Знакомые ориентиры вдоль извилистого речного фарватера едва различались. Низкий, громоздкий пароход двигался, как казалось, в пустом пространстве.

Трое из четырех пассажиров, находившихся на борту «Южной Каролины», заранее предвкушали поездку при лунном свете по рекам, стекающим к берегу Джорджии, от Дэриена до острова Сент-Саймонс, и потом на юг, до Сент-Мэри, на границе Флориды. Три разговорчивых пассажира — двое мужчин и одна женщина — совершенно спокойно примирились с необходимостью ждать более двух часов, пока прилив поднимет судно с песчаной отмели, на которую оно наскочило по выходе из дока в Дэриене. Когда они сели на пароход в три часа, яркое солнце стояло высоко в ровном голубом небе жаркого августовского дня. Все понимали, что стемнеет задолго до того, как они доберутся до острова Сент-Саймонс, находившегося на расстоянии примерно двадцати морских миль; но в такую ясную летнюю погоду плоские пространства по берегам при полной луне превратятся в сказочное зрелище.

Четвертый, казалось, не предвкушал ничего, и даже во время долгого ожидания на песчаной отмели остальные пассажиры вынуждены были отказаться от попыток втянуть его в общий разговор.

Был уже седьмой час, когда пароход смог наконец двинуться по узкому ходу через Дженералз-Кат в несколько более широкую реку Батлер. И даже несмотря на большую вероятность дождя, трое оптимистически настроенных пассажира ожидали, что погода прояснится перед тем, как выйдет луна. Однако небо покрылось тучами, и когда пароход прошел через Вуд-Кат и повернул в красную воду Южной Олтамахо, лоцман, команда и пассажиры устроились так, чтобы по возможности наименее неприятно провести время, пока пароход шел своим медленным, небезопасным курсом темной полутропической ночью, то огибая, то проплывая между огромными кипарисами, стоявшими в русле реки подобно мрачным статуям.

В маленькой каюте для пассажиров, юный Хорейс Банч Гульд сидел, сгорбившись, на одной из деревянных скамеек. Он предпочел бы сидеть в темноте, не только потому, что хотелось покоя, но и потому, что хорошо знал местность, и ему достаточно было посмотреть на проплывающие мимо окрестности, чтобы определить, сколько времени ему отпущено на передышку. Из освещенной каюты он время от времени видел кипарисы в реке и знал, что они плывут по Южной Олтамахо. Он услышит крики матросов, когда будут промерять глубину реки над предательскими мелями примерно в миле от начала пролива Баттермильк. Из пролива они войдут в реку Фредерика, и менее чем через два часа он будет дома на острове Сент-Саймонс и будет вынужден рассказать отцу эту неприглядную историю. Он считал, что проявил слабохарактерность, решив поехать домой сразу после неприятностей; из-за этого ему придется оправдываться, когда он встретится лицом к лицу с человеком, которого и уважал и боялся. Боялся? Это слово потрясло его. Разве он мог бояться высокого, худощавого человека с печальными глазами, который всегда был в равной степени добрым и твердым? Или он боялся, что, встретясь с отцом, он впервые почувствует себя виноватым?

Он нервно вертелся на неудобной скамейке, повернувшись спиной к другим, делая вид, что смотрит в маленький иллюминатор каюты. Он думал, что если действительно существует Бог, определяющий взаимоотношения людей, то он пришел к чрезвычайно странному решению по поводу родителей и их потомства. Если сын попал в скверное положение, то мало того, что ему надо нести свое собственное бремя, ему приходится еще волноваться об отце. Из одной проблемы получаются две… С легким чувством стыда, впервые с тех пор, как уехал из дома, он страстно пожелал, чтобы у него была мать. Его молоденькая, веселая, хорошенькая мать-англичанка. Когда ему было шесть лет, она уехала в Саванну лечиться, да так и не вернулась. Она внезапно умерла в ту неделю, когда они ждали ее домой, а из-за урагана оказалось невозможным перевезти тело назад на остров Сент-Саймонс, и ее похоронили на кладбище в Саванне.

Он продрог, несмотря на сырую, обволакивающую жару, и достал свой плащ; ему стало стыдно, что руки у него тряслись, но некоторым облегчением было то, что остальные пассажиры казались слишком заняты своим пустым разговором, чтобы тратить внимание на него. Да и, в конце концов, ему только восемнадцать лет. Он учился в обществе своих однолеток далеко от дома и овладел умением ставить барьер между собой и старшими. Он был вежлив с ними, но, когда учился на первом курсе, во время первого студенческого мятежа утратил уважение к взрослым — почти всем, за исключением отца и Джеримайя Дея, ректора Йельского университета. Но даже доктор Дей оказался неспособным понять точку зрения студентов во время последних беспорядков, и Хорейс в душе также вычеркнул его.

Он натянул плащ на уши, пытаясь отключиться от идиотской болтовни тучного, невежественного плантатора из Сент-Мэри и двух других пассажиров неопределенного вида. Ему была нужна тишина, чтобы обдумать, что он скажет отцу и его раздражали резкие, шероховатые нотки в голосе толстяка, говорившие о неумеренном потреблении виски. Слава Богу, они не обитатели Сент-Саймонса. С ними можно не церемониться. Ни один из них не поинтересуется, почему он едет домой из университета за два года до окончания. Этот плантатор с тяжелой челюстью имел право говорить — он тоже заплатил за проезд. Но то, что он говорил, уже вызывало отвращение у Хорейса, хотя до времени, которое он провел в Йельском университете, это может быть не вызвало бы у него никакой реакции.

— Да, сэр, и да, мэм, — заявил плантатор. — Я выбрал этот пароход за его название — «Южная Каролина». Вот это штат! Единственный штат в этом Союзе достаточно храбрый, чтобы решительно выступить против усиливающейся тирании Федерального правительства в этот опасный для нашего Господа тысяча восемьсот тридцатый год.

Два других пассажира — муж и жена, как предположил Хорейс, охотно соглашались; женщина часто кивала с видом человека, уверенного в правильности своего мнения, а мужчина старался, когда это было возможно, вставить короткое высказывание: «Это заставляет богобоязненного человека молиться и думать, говорю я, молиться и думать.

— То, что заставляет порядочного богобоязненного свободолюбивого человека молиться и думать, дружище, — продолжал плантатор, кладя одну здоровенную ногу на другую, — это сколько еще времени хлопковые штаты могут мириться с облапошивающими федеральными тарифами! Что-то даст трещину, и это не Федеральное правительство будет, оно только и знает что драть!

Он грубо захохотал по поводу своей собственной шутки. Хорейс съежился. Хотя в его собственной речи все еще сохранялись следы звучания Южной Джорджии, юноша прекрасно усвоил, что это отграничивает человека от американцев, живущих на Севере. В течение двух лет пребывания в пансионе близ Нью-Хейвена, а затем в Йельском университете он многое узнал о Юге и Севере страны, которую его отец, выросший в Массачусетсе, приучил уважать как Союз. Хорейс всем сердцем полюбил Нью-Хейвен, Коннектикут; он очень скоро почувствовал себя там дома, несмотря на то, что, когда он уехал с острова Сент-Саймонс, ему было всего четырнадцать лет. Многие его соученики говорили с четким произношением Новой Англии, как и его отец, и Хорейсу было хорошо с ними. Он чувствовал себя своим в мире, где скоро стал самостоятельным.

В течение всей поездки на Юг из Нью-Хейвена он боролся со смешанными чувствами гнева и горя, не в состоянии осознать, что все кончено. Даже в те долгие часы, когда он и его товарищ по комнате, Алекс Дрисдейл, ехавший с ним вместе до Саванны, обсуждали случившееся, было трудно поверить, что он и Алекс никогда больше не усядутся вечером в такой знакомой спальне, закинув ноги на письменный стол; латинские тексты устроены на коленях, пылает огонь в камине, а старая медная лампа коптит несмотря на то, что они ее все время подвертывают, коптит так, что глазам больно. Он спал в последний раз на своей дорогой кривой кровати… Никогда больше он не побежит по хрустящим опавшим листьям через университетскую территорию, вдыхая осенний воздух с острым запахом дыма — запах горящего дерева в Новой Англии был совсем особенный. Во время утренней молитвы в пять часов, неделю тому назад, он развлекался, вырезая в скучный час на своей любимой скамье две первые буквы своих инициалов, собираясь вырезать «Г» на следующее утро. Но удар судьбы поразил их в этот день, на занятиях по коническим сечениям. Он больше не ходил на молитву.

— А я все-таки вырезал мои инициалы на Заборе, Алекс. А ты?

— Да, конечно. — Алекс засмеялся. — Конечно, вырезать инициалы на скромной стороне второкурсников — не то же самое, что вырезать их на стороне старших курсов на милом старом Заборе. — Напускная бодрость исчезла из его голоса. — Эх, что там, Хорейс, если бы мы там остались, мы бы сидели на Заборе с гнетом вины за этих девятерых.

Забор, некрасивое деревянное сооружение, на котором йельские студенты громоздились больше пятидесяти лет, спорили, обменивались шутками, — все еще казался более реальным, чем эта скамья в каюте. Он больше никогда не будет сидеть на Заборе.

Еще вчера он был с Алексом — это было нечто серьезное. То, что он одинок и почти дома, было бессмыслицей. Он постарался сосредоточиться на милых воспоминаниях о Йеле, когда он был еще скромным первокурсником, и знаменитый Бунт по поводу Хлеба и Масла показался ему скорее интересным, чем опасным. Сначала воспитание, полученное им в детстве, не позволяло ему бросать посуду как выражение протеста против плохой еды, но впоследствии он стал принимать участие в этом, ему нравился звук разбивающихся тарелок, он подбадривал студента, который вышвырнул из окна столовой целое блюдо жесткого, как дерево, ростбифа. Он вспомнил веселье и окровавленные носы, и камни, летающие в воздухе, во время спровоцированного кем-то совместного бунта горожан и университета; вспомнил те чудесные часы, когда он знакомился с заграничными моряками, когда он смотрел, как причаливают и отчаливают большие суда в доках пролива Лонг-Айленд; долгие, интересные дебаты на собраниях Линония, — единственное место, где студент мог высказать свое мнение, так как никто не решался говорить откровенно на занятиях. Он тихонько промурлыкал несколько тактов из «Да здравствует дорогой Йель» и внезапно остановился. Все это было кончено, и для него, и почти для половины выпуска тысяча восемьсот тридцать второго года. Сорок три молодых человека никогда больше не пройдут по территории Йельского университета.

Он смотрел, не отрываясь, в мокрую черную ночь, и у него внезапно вспыхнула в памяти одна тема, которую он избегал обсуждать с Алексом во время их поездки на Юг: сказанное ректором Джеримайем Деем относительно студентов-южан. Ректор Дей заявил: «Из истории бунтов в университете известно, что часто их инициаторами являются студенты-южане, которые считают, что приказы существуют только для рабов». Хорейс это воспринял как невыносимую обиду. О, он признавал, что для этого могли быть кое-какие основания, но такое обобщение было несправедливо; в последних событиях участвовало столько же студентов-северян, сколько южан. Даже больше северян, он был уверен в этом, вспоминая решительные выражения лиц некоторых его товарищей-янки — людей из Новой Англии, Огайо, Пенсильвании, Нью-Йорка. Они все были заодно — Omnes in uno. Правда, инициаторами протеста были Гримке и, особенно, Стейнер, — оба они южане, — но Хоппин, из Новой Англии, тоже был одним из лидеров. Алекс Дрисдейл был так взбешен огульным осуждением, высказанным ректором Деем, что Хорейс сознательно не затрагивал этой темы во время их путешествия домой. Его товарищ защищал Хлопковые Штаты абсолютно во всем, а Хорейс так не мог. Он вздохнул. Многое надо продумать, когда он будет один на Сент-Саймонсе. Споры насчет Севера и Юга с Алексом и с кем угодно вызывали у него беспокойство. Люди спорили на эту тему, исходя из эмоциональной преданности, не опираясь на логику. Внезапно ему пришлось сдержать слезы. Его товарищи теперь были утрачены, — как если бы они умерли. Правы они или нет, но он никогда больше не сможет так сблизиться с каким-либо кругом, даже со своей семьей. Он гордился тем, что он — сын плантатора; он любил Юг так, как всякий человек любит то место, где он родился, но часть его души осталась в Новой Англии. История Северо-Востока волновала его в той же степени, как и хорошо знакомые рассказы об основании колонии Джорджия при форте Фредерика на острове, где он родился, — может быть, они даже больше его волновали. Правда, менее ста лет прошло с тех пор, как генерал Джеймс Оглторп разбил испанцев ровно в трех милях к югу от плантации его отца, у Кровавого Болота, на земле Кейтера. Всю свою жизнь он жил среди мест, связанных с началом истории Джорджии; скоро пароход причалит у развалин старого форта Фредерика. Генерал Оглторп когда-то казался почти одним из его предков, но теперь, после того, как он во время школьных каникул он посетил Банкер Хилл и Индепенденс Холл, проехал по той дороге, где скакал когда-то Поль Ревир, он гордился тем, что его дед Гульд погиб в бою при Саратоге, когда его собственному отцу было шесть лет. Какой бы ни интересной казалась фигура генерала Оглторпа, ему пришлось потесниться и дать место дедушке Гульду и целой новой группе героев Севера. Горизонты мысли Хорейса расширились почти пугающим образом. Он не совсем понимал, почему плантатор из Сент-Мэри сердился и вносил путаницу в мысли. На острове Сент-Саймонс жили люди, которые говорили так же как этот плантатор, с таким же поверхностным, фантастическим мышлением. Он не думал о них за время своего отсутствия. Но это были люди, которых его отец, северянин, без видимого затруднения принимал как соседей и друзей. Как же мог Джеймс Гульд, родившийся в Нью-Йорке и выросший в Масачусетсе, быть в добрососедских отношениях с самодовольными Южанами вроде этого плантатора, ведь от его мышления, раз и навсегда усвоившего одно понятие и не допускавшего новых идей, веяло такой же затхлостью, как от него самого.

— И вовсе меня не удивит, — говорил плантатор, — если Южная Каролина потребует аннулирования, если эта федеральная тирания будет продолжаться, об этом говорят в Чарлстоне, я как раз оттуда сейчас, и люди взбешены. В конце концов, если у штата есть право решать, войти ему в этот самый Союз или нет, что же, нет у него, что ли, права аннулировать то, что ему не нравится в Конгрессе?

— И еще, — продолжал плантатор, — все эти разговоры об отмене рабства приводят меня в бешенство. Если человек хочет владеть рабами, так, ведь, это свободная страна, не так ли? Пусть янки там что хотят делают, а мы будем делать что мы хотим, я вот как говорю. Хлопковые Штаты должны сохранить свои права. Те же права, которые были у нас, когда мы вошли в этот самый Союз.

В мыслях Хорейса эхом отозвался сильный, убедительный, хорошо поставленный голос одного его товарища-южанина, произнесшего зажигательную речь в тот вечер, когда они составили петицию протеста против университетских властей: «У нас было право решать, поступать в Йель или нет, не так ли? Так разве у нас сейчас нет прав? Если власти предъявляют невозможные, нечеловеческие требования к второкурсникам, разве у нас нет права протестовать? Разве мы обязаны подчиняться тирании преподавателей университета, куда мы поступили по нашей свободной воле? Разве это не свободная страна?

Хорейс вскочил, побежал через каюту, толкнул набухшую деревянную дверь и вышел под дождь.

Он слышал, как у штирборта команда бросала лот; это означало, что они скоро войдут в пролив Баттермильк. Он смотрел в темноту, выжидая, чтобы глаза к ней привыкли, он знал, что узнает знакомые ориентиры, как только пароход войдет в реку Фредерика.

Если дождь будет продолжаться, он все равно насквозь промокнет, прежде чем дойдет до Нью-Сент-Клэр, хлопковой плантации его отца. Если ему не удастся взять лошадь у мистера Фрюина, ему придется идти пешком две мили. Но, по крайней мере, на пристани никто не будет его встречать. Даже несмотря на то, что от университета было отправлено письмо его отцу. Семья не знает, когда ожидать его приезда.

Глядя вниз на крутящуюся белую пену, взбиваемую деревянным боковым колесом, он стал думать о своей семье; им сейчас уютно в большом доме, который Джеймс Гульд построил для Джейн Гульд за год до ее смерти. Наверное, только в одной спальне на втором этаже горит лампа в девять часов вечера. Он предполагал, что сестра его матери, тетя Каролина Херрис (ей около тридцати лет), вероятно, читает у себя в комнате. Дальше по широкому коридору, рядом с тетей Каролиной, комната его младшей сестры; дверь в нее закрыта, ставни даже днем не открываются. Джейн еще учится в Моравской женской семинарии в Бетлехеме, в Пенсильвании. Его старшая сестра Мэри окончила ту же школу и теперь находилась дома уже почти пять лет. Хоть это, по крайней мере, вселяло в него некоторую надежду. В противоположность Джейн, Мэри не будет приставать к нему с вопросами. Она, может быть, попробует решить его будущее за него, — иначе она не была бы Мэри, — но она не будет проявлять любопытство. Может быть, она не согласится с тем, что он поступил правильно, но она понимала, как думает мужчина. Вдруг оказалось, что ему крайне необходимо увидеть Мэри. Добродушная, верная тетя Каролина распоряжалась хозяйством, а Мэри все больше занималась плантацией. Исключая заботу о Хорейсе, самым важным делом в жизни Мэри было ухаживать за отцом. Сегодня она, наверное, сидит напротив него, читает ему, взбивая подушки, подложенные под ноги, как обычно, на табуретке перед его глубоким креслом, обитым коричневой кожей. Мэри очень красива, но из-за ее преданности Джеймсу Гульду ей некогда было, насколько знал Хорейс, встречаться с молодыми людьми. Все эти годы, пока он не был дома, Хорейс, думая об отце и о Мэри, знал, что они всегда вместе.

На одну секунду его потянуло к этому теплу, любви и надежности, но он изменился. Хорейс Гульд, такой каким он стал теперь, стремился не к семье, а всего лишь назад к детству. По крайней мере, думал он, его брата Джима там не будет. Возможно, что они проплыли один мимо другого в противоположном направлении на последней неделе. Джим согласился приехать домой, чтобы помочь отцу с управлением плантацией, но его жена из Нью-Йорка, на которой он женился сразу по окончании университета, терпеть не могла Юг; в начале лета каждый год Джим должен был отвозить Алису назад в Коннектикут и привозить ее осенью.

«Ты будешь потрясен, увидев папу, Хорейс, — написала ему Мэри в последнем письме. — Хорошо, что ради папы, Джим собирается жить здесь. Наш дорогой старичок совсем стал инвалидом, ему очень трудно садиться на лошадь, а ты понимаешь, что с ним будет, когда он не сможет каждый день объезжать поля. Я не хочу тебя тревожить, брат, но он совсем, совсем хромой. И выглядит старым, — ему можно дать семьдесят или больше, а ведь ему еще шестидесяти нет».

«Южная Каролина» миновала плантацию Хэптона у мыса Батлер в северном конце Сент-Саймонса и мыс Пайк, плантацию Томас Хассарда. Хорейс зашел в каюту за своим саквояжем и вернулся на палубу, чтобы заметить, как вспыхнет огонь костра, который кто-нибудь да постарается зажечь на мокром песке пристани. Пароход неуклонно плыл вперед, а ему хотелось задержать его. Он боялся, и он ехал домой, и эти два обстоятельства невозможно было объединить.

Страх перед встречей с отцом усилился, когда пароход, трубя, подходил к берегу. Как будто все спешило: скрипучие сходни были перекинуты на пароход, и, казалось, мгновенно улеглись на место, когда судно ударилось в старую деревянную пристань.

Пробежав по пристани, чтобы уйти из освещенной части, Хорейс постоял минутку в темноте, глядя на знакомый ориентир форта Фредерика — разваливающиеся руины батареи Оглторпа, вырисовывавшиеся на фоне низкого дождливого неба, на краю высокого мыса у реки. Он был уверен, что никто из портовых грузчиков-негров не узнал его. Он стал выше ростом, и плащ, накинутый на его темно-зеленый костюм, придавал ему более солидный вид. Его можно было принять за преуспевающего молодого агента по хлопку, приехавшего на остров по делам. Покачивающийся мокрый мох звал его, но он был здесь чужим и весь остров казался нереальным. Он был в тяжелом сне, знакомые вещи и знакомые люди оказывались в чужих местах, совершенно заблудившиеся, совершенно непонятные.

В таверне мистера Фрюина по другую сторону пристани светились приветливые огни. Там будет уютно и сухо, и под влиянием импульса Хорейс повернул туда. Он еще никогда не выпивал на острове Сент-Саймонс, но теперь он взрослый человек. Почему бы не выпить?

Когда он шел мимо большого дома Фрюина по пути к таверне, со ступеней спустился высокий человек и захромал к нему, размахивая обеими руками.

Это был его отец.

Глава II

Взад и вперед, от кресла, где сидел Джеймс Гульд, до высоких боковых окон, залитых дождем, Хорейс ходил по знакомой высокой комнате. Он был дома, он снова шагал по ковру с изображением птиц и роз, он видел темную панель на стенах и голубые обои, которые его мать выбрала тринадцать лет тому назад, но он до сих пор был в сырой одежде, в которой приехал, как будто для того, чтобы стало ясно, что он приехал на короткое время.

— Я лучше бы чувствовал себя, если бы ты присел, сын. Нам надо поговорить.

— Сегодня, сэр? Нам обязательно надо поговорить сегодня?

Джеймс Гульд с трудом пошевелился, стараясь найти удобное положение для ноги.

— Нет. Нет, нам не обязательно говорить сегодня.

У него был такой ласковый голос. Хорейс внезапно сел в кресло напротив него.

— Извини меня, папа. Если ты в таком состоянии смог решиться встретить меня, то самое малое, что я могу сделать, это поговорить, если ты этого хочешь.

При свете свечей в железных канделябрах на столе около кресла отца Хорейс заметил обиду в глазах старика.

— Неужели я выгляжу таким инвалидом, когда хожу, сын?

Хорейс заставил себя улыбнуться, хотел сказать что-нибудь веселое и ободряющее. Ничего не придумал.

— Мэри хотела ездить каждый вечер встречать тебя, но я не пустил ее.

— Каждый вечер, папа? Ты отправлялся туда каждый вечер?

— Ну, я не хотел, чтобы ты приехал домой и тебя никто не встречал бы.

Хорейс подумал, почему его отец так и не научился разговаривать с удовольствием, как большинство южан. Ведь он жил на Юге с тысяча семьсот девяносто шестого года; а на острове Сент-Саймонс, среди дружественных, общительных плантаторов с тысяча восемьсот седьмого года, когда он получил правительственный контракт на проект и постройку первого маяка на острове. Он полюбил Сент-Саймонс так сильно, что уехать не смог, но островитянином по-настоящему так и не стал.

— Я просто приезжал в коляске и ждал парохода у Фрюина, — сказал Джеймс Гульд. — Обычно возвращался домой до темноты. Сегодня в первый раз пароход так запоздал.

В университете у одного из профессоров был такой же сухой, лишенный всякого чувства голос, как у его отца. Хорейс также никогда не ощущал, что ему удается установить с ним близкий контакт, но он хорошо относился к нему.

— Лучше бы ты не приезжал на пристань! Я хочу сказать, — разве ты думаешь, что я не знаю дорогу к нашему дому от Джорджии?

Джеймс Гульд смотрел на ковер. Потом он посмотрел на Хорейса.

— По-моему, ты не очень изменился, сын.

— О, я изменился, отец. Не потому ли ты меня послал учиться? Разве ты хотел бы, чтобы я остался провинциалом, деревенским парнем?

— Почему бы тебе не выпить этой хорошей холодной простокваши, пока мы говорим?

«Вот в этом и была трудность», — подумал Хорейс. Он никогда по-настоящему не говорил с отцом, а теперь, когда возникло так много всего, что трудно объяснить, как ему вдруг сразу начать? Он отпил глоток и поставил стакан, в душе жалея, что сестра оставила их наедине.

— Что теперь будут делать другие мальчики? — спросил отец.

— Другие мальчики?..

— Да. Сорок два твоих товарища, которые уехали из университета тогда же, когда и ты. Как будут устраивать свои жизни?

— Думаю, что большинство из них еще не знает. Мы поклялись держать связь друг с другом. — Хорейс потрогал толстое золотое кольцо на правой руке. — Мы заказали эти кольца с выгравированной надписью совсем перед отъездом из Нью-Хойвена. Мы дали клятву носить их всю жизнь.

— Можно мне посмотреть кольцо?

Хорейс протянул руку.

«Omnes in uno», — прочитал отец надпись на золотом кольце. — «В знак братства?»

— Да, отец.

— У некоторых из них, наверное, уже есть какие-то планы, — сказал Джеймс Гульд.

— Алекс Дрисдейл говорит, что поступит в другой университет. Мы с ним близкие друзья, но наши взгляды во многом расходятся.

— В какой университет ты хочешь поступить, Хорейс?

Юноша поставил свой наполовину пустой стакан.

— Ни в какой, отец. Я с этим покончил. Если преподаватели в Йельском университете так несправедливы, что же должно быть в других местах?

Джеймс Гульд долго молчал. Потом сказал:

— Ошибку совершает человек, если он мечтает о будущем своих сыновей. Отец должен помогать своим сыновьям, дать им образование, если он в состоянии это сделать, поддерживать их в стремлениях, но на этом и надо поставить точку.

— Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду, папа.

— Я мечтал о том, что оба моих сына будут работать юристами. Джим женился неразумно, слишком рано. Думаю, что он и не собирался становиться юристом. — Он глубоко вздохнул. — Я тебе не писал об этом, Хорейс, но я купил соседний участок земли, Блэк-Бэнкс, — семьсот пятьдесят акров. Я официально передаю его Джиму, чтобы он приехал сюда и жил здесь. Когда он и Алиса вернутся этой осенью, они начнут строить себе дом. Но мне не следовало бы этого делать.

— Почему? Джиму повезло.

— Нет не повезло. Он оказался в капкане, его защемило между женой и его отцом-инвалидом, которому он нужен, чтобы помочь управлять землей. Алиса ненавидит эти места. Она боится негров и терпеть не может наш мох, свисающий с деревьев. — Джеймс Гульд откинул голову назад и продолжал, как бы говоря сам с собой. — Нет, у Джима и в мыслях не было заниматься юридическими науками. Если бы я не предложил ему дело, от которого он просто не мог позволить себе отказаться, он бы занялся отелями вместе со своим тестем в Нью-Хейвене.

Худое, угловатое лицо Хорейса стало напряженным. Он опять зашагал по комнате, то трогая какую-нибудь статуэтку, то открывая и закрывая крышку переплета семейной Библии, то смахивая воображаемую пыль с высокого письменного стола отца; у него вдруг возникла крайняя необходимость поговорить о своих собственных неприятностях. Надо объясниться и покончить с этим.

— Папа, ты не хочешь знать, почему я ушел из университета?

— Мне больше всего хочется знать, сын, что ты теперь думаешь делать.

Юноша сел на ручку диванчика у другой стены, нервно сжимая и разжимая руки.

— О, у меня все будет, как следует. Я чем-нибудь займусь. Видишь ли, я научился в университете думать.

— Это верно? — Хорейс узнал любимую, ничего не говорящую фразу отца. Он нередко оставался в сомнении, не зная, что подразумевалось под этими словами.

— Я хочу сказать, что я научился думать сам, самостоятельно. Иначе я бы не принял участия в протесте. Я целиком присоединился к нему, и умом, и сердцем. Но сначала я это обдумал.

— Это верно. — На этот раз не было вопросительной интонации.

— Отец, ты не хочешь спросить меня о том, что там произошло? Я уверен, что ты получил письмо от всемогущего ректора, но ты разве не хочешь знать правду?

Мимо уха Хорейса прожужжал москит, и он шлепнул его очень сильно.

— Ректор написал всем родителям. Я знаю, что произошло.

— Ты знаешь то, как они это понимают. Мы знали, что они изложат свою версию раньше, чем мы будем иметь возможность рассказать вам, как оно было.

— Я думаю, что, раз я — твой отец, университет был обязан меня информировать. — Он пошарил в кармане старой твидовой куртки и подал Хорейсу сложенное письмо, читанное много раз, судя по тому как оно было потрепано.

Хорейс прошел по комнате, взял письмо и положил его, не раскрывая, на подставку для свечей.

— Мне незачем читать его. Я его слышал сотни раз.

— Мне кажется, ты все-таки должен прочесть его. Если ты хочешь, чтобы я разобрался с полной справедливостью, ты должен знать, что мне сообщили.

Юноша развернул письмо.

— Тридцать первое июля. — Он усмехнулся. — Да, они времени не теряли, не правда ли? Это тот самый день, когда мы узнали, что они требуют чтобы мы ушли! Ты, видимо, получил один из первых экземпляров этого шедевра.

Голос отца был спокоен.

— Прочти вслух, сын.

— Да, отец. «Часть второкурсников в этом университете вступила в организованные объединения с тем, чтобы сопротивляться законам и правилам учреждения по вопросу о способе проведения опроса студентов. Оказалось необходимым, наконец, предостеречь их от имени ректора, что такого рода поступки должны прекратиться. К сожалению, должен сообщить, что они опять повторились. И что ваш сын принимал участие в них. В начале изучения конических сечений была подана петиция о разрешении отклониться от обычного метода опроса по этому предмету; о том, чтобы вместо анализа геометрического чертежа и ответа по памяти как обычно, они могли просто прочесть анализ по книге и объяснить ход…».

Хорейс бросил письмо.

— Папа, это их мнение, и здесь только половина правды.

— Сын, я прошу тебя читать, не комментируя.

Лицо юноши вспыхнуло и рука задрожала, когда он продолжил.

— «Мнимая причина желаемого изменения заключалась не в продолжительности занятия, а в полной бесполезности (как утверждалось) обычного метода опроса на этих и других занятиях…».

Хорейс ударил по бумаге тыльной стороной ладони.

— Это подтверждает мои соображения. Они пишут только о половине того, что было на самом деле. Да, занятия были слишком длинными. Они слишком поздно внесли в расписание весь раздел изучения конических сечений в этом году… Позже, чем когда-либо в истории Йельского университета! Большинство из нас плохо чувствовали себя из-за перегрузки, недостатка сна, — ведь, в пять утра мы обязаны являться на молитву, папа, каждое утро, все лето, мы задыхались во время жарких дней, и…

— Читай письмо до конца, — перебил его отец.

— Все, отец? Здесь три страницы нелепостей!

— Перестань разговаривать со мной таким образом. Вторая страница содержит только копию вашего студенческого заявления. Тебе же надо знать, какое у меня впечатление от всего этого.

Хорейс глубоко вздохнул и быстро прочитал:

— «Преподавательский персонал считая себя более компетентным судьей методов опроса, решил не отступать от давно установленных принципов в этом вопросе. Однако, он заверил авторов заявления, что в длинных и трудных случаях анализа их просьба будет удовлетворена соответственно обычаю, что у нас не было намерения проводить слишком длинные и трудные занятия, и что если какой-нибудь студент не сможет, по уважительной причине, усвоить материал всего занятия, будет достаточно того, что он действительно усвоил…».

— Я считаю, что это справедливо, Хорейс.

— Да, не правда ли? — насмешливо сказал Хорейс. — Но, папа, им нельзя было верить.

— Преподавательский персонал Йельского университета достойные люди. Все они пасторы.

— О, я не имею в виду их моральные качества, папа, — он вздохнул. — Послушай вот это место еще раз — они здесь выдают себя… Если студент не сможет по какой-либо уважительной причине усвоить материал всего занятия… Понимаешь? Они, всемогущий персонал, стали бы решать, что такое «уважительная» причина. Но, ведь мы, а не они, видели, как некоторые из наших товарищей доходили почти до истерического состояния вечером, просто от полного изнеможения и от отчаяния из-за невозможности выучить такое количество материала! Это мы знаем, как обстоит дело, а не они! И наша перегрузка в этом году была не такая как в другие годы. Они уже втиснули сферическую тригонометрию и еще требовали, чтобы мы выучили конические сечения до конца семестра.

— Объясни мне, почему вы назвали обычный метод опроса в университете бесполезным, сын. Ты что же, считаешь, что компания мальчиков, которым еще и двадцати лет нет, способна здраво судить об этом?

— Папа, ты послушаешь меня минутку? Послушаешь, отец?

Джеймс Гульд кивнул.

— Я понимаю, какое впечатление это производит. Они изложили дело так, что мы оказываемся совершенно неправы. Но мы не были неправы, и будущее покажет, что это так! Время изменит этот бессмысленный метод опроса. Ведь даже самый тупой студент может заучить наизусть, если у него хватит времени, — как ребенок заучивает наизусть стих из Библии. Это не значит научиться чему-то, это значит повторить. Мы хотели изучить конические сечения, а не зазубрить то, что сказано в учебнике. Если бы у нас было время до конца семестра сделать то и другое — удовлетворить наше желание понять суть анализа и удовлетворить старомодное увлечение преподавателей зубрежкой наизусть, мы бы так и сделали. Но времени у нас не было. Мы были в изнеможении, и мы просили помочь нам. Они требовали от нас невозможного, а потом у них не хватило честности признать это — и уступить нам. Они превратились в каменные стены. Так бывает, видишь ли, когда происходит стычка между более слабыми молодыми и более сильными старшими. Мы с самого начала были обречены на неудачу, но мы так любили Йель, мы не могли себе представить, что преподаватели не захотят оказать нам помощи, в которой мы нуждались.

— Помощь? Вы действительно хотели получить помощь или вы восстали против власти?

— Мы хотели, чтобы нам помогли, папа! Нас ужасала мысль о том, что мы можем провалиться. Мы составили законный протест по всем правилам и подписали — все сорок три человека, у которых хватило храбрости возражать против несправедливого положения, в которое нас поставили — Хорейс вздохнул и сел, опустив голову на руки. — Но мы были так наивны, сущие младенцы, мы ожидали, что нас поймут, мы совершенно не ожидали, мы не думали, что нас обманут.

— Ты считаешь, что вас обманули? — спросил отец.

Хорейс вскочил.

— Отец, ты не поверишь, что они сделали. Из ящика, в котором были все сорок три имени тех, кто подписал заявление, наугад вынули девять. Это был обычный способ отбирать студентов для опроса, так что мы все еще ничего не подозревали, — конечно, мы не знали, что там, в этом ящике, были только наши сорок три имени! Затем, эти девять — отобранные случайно, не забудь, — были вызваны, чтобы ответить по коническим сечениям обычным порядком — книги должны были быть закрыты. Иначе говоря, им предложили предать всех нас, — отвечать, как будто они не подписывали заявление. Все девять отказались отвечать, и сказали, что они полностью поддерживают наш протест, и повторили, что считают требования преподавателей несправедливыми. — Хорейс снова сел, смотря в глаза отцу. — Этих девятерых исключили!

— Исключили?

— Позорно выгнали! Я только случайно не оказался среди них. Но подожди, это еще не все. Нам, всем остальным, было сказано, что если мы согласимся выполнить требования преподавателей, — отступим полностью, — мы можем продолжать наши занятия в Йеле, как будто ничего не случилось.

— А как эти девять, имена которых были вытянуты случайно?

— Я сказал тебе, папа, их исключили! Их вышвырнули за то, что у них не было достаточно твердости, чтобы держаться вместе со всеми остальными. Мы все старались убедить преподавателей, что нам нужна помощь, — именно помощь, — и мы все время натыкались на эти каменные стены. Даже эти несчастные девять старались объяснить им, — до того самого дня, когда и им пришлось уйти с позором. И университет позаботился о том, чтобы эти девять человек не смогли поступить больше никуда в Америке. Это верно? По самому элементарному закону справедливости, папа, ты мог бы спокойно стоять и смотреть, как загублены жизни девяти твоих друзей, а ты ничуть бы не пострадал? Ты мог бы держать голову прямо, зная, что ты допустил, чтобы девять твоих товарищей, виноватых не более чем ты, несли целиком наказание за тебя? Мы даже согласились отказаться от наших требований, — уж плохо это было или хорошо — если бы только они восстановили наших товарищей. Они отказали. Даже ректор Дей.

Джеймс Гульд сидел, покачивая головой; Хорейс понимал, что в его душе происходила, видимо, борьба. Удалось ли ему затронуть логическое мышление отца, его принципы справедливости, верности друзьям?

— Они обошлись с нами как с приготовишками в начальной школе, отец. — Он стукнул кулаком по ладони для большей выразительности. — Не так как со студентами университета, понимающими, что они делают. В то утро, когда нам дали еще одну возможность, эти девять были исключены! Им не дали возможности отречься. Клянусь тебе, мы были согласны уступить во всем, если бы нашим товарищам, которых так несправедливо выделили для наказания, была предложена та же возможность. Мы готовы были согласиться на все, кроме бесчестного, холодного предательства по отношению к нашим друзьям. На это мы не могли согласиться, и нам пришлось уйти.

Хорейс прошел назад к окну, высказав все до конца, усталый и облегченный. Он привел свои доказательства; теперь пусть его отец решает. Сам он уже твердо решил: он больше никогда не пойдет ни в одно учебное заведение.

Дождь почти прекратился, сквозь забрызганное окно он долго смотрел, как по бокам длинной аллеи покачиваются апельсиновые деревья, посаженные его сестрой Мэри. Потом он поднял раму и слушал почти забытые ночные звуки острова — кваканье и посвистывание болотных лягушек и тоскливый зов ночной птицы.

Через некоторое время он услышал, как отец слегка охнул, с трудом поднимаясь с кресла. В следующую минуту он подошел к Хорейсу и обнял его за плечи.

— Сын, из тебя получится выдающийся юрист.

Хорейс застыл в напряжении.

— Кажется, мне теперь все ясно, — продолжал отец. — Это трагично, но в конечном счете ты поступил как порядочный человек. Бывают положения, когда нет выбора между белым и черным. Иногда приходится выбирать серое. Однако, ты ушел с честью, и теперь имеешь возможность поступить в другой университет и реализовать свою мечту, стать юристом.

Хорейс продолжал смотреть на мокрые, неясные очертания деревьев. Его голос прозвучал ровно, почти жестко.

— Папа, я тверд в том, что я сказал. Я покончил с университетом. Эти девять виноваты не больше меня. Но они не смогут поступить в университет. И я не стану поступать. И, хотя это тебе больно слышать, я никогда не мечтал о том, чтобы стать юристом. Это твоя мечта. А я не знаю, чем я хотел бы заниматься.

Джеймс Гульд медленно повернулся и, хромая, подошел к своему креслу. Он сел, тяжело опустив согнутые худые плечи, руки его бессильно висели между коленями.

Хорейс сказал с другого конца комнаты:

— Не пробуй уговаривать меня, отец. Это ни к чему не приведет.

Отец заговорил ровно, без всякого волнения.

— Я знал, что это бесполезно, еще до того, как предложил это тебе. Я считаю, что незачем ставить перед тобой еще одну стену, о которую бы ты расшибался. Я заставил твоего брата сделать как я хотел. Тебя я заставлять не буду, даже несмотря на то, что ты несовершеннолетний.

— И я не останусь на Сент-Саймосе, папа.

Хорейс следил за лицом отца. Его выражение не изменилось. Вскоре старик встал, потер колени, потянулся и, хромая, пошел к лестнице, выходившей к передней. Он взял один из подсвечников, стоявших внизу у лестницы, зажег его от свечи, горевшей там, попрощался и начал с трудом подниматься. На половине лестницы он нагнулся над перилами и посмотрел на Хорейса.

— Я думаю, сын, мне будет не трудно найти тебе работу в торговых предприятиях в Саванне. Мой агент Фрэнк Лайвел завтра зайдет по пути из Сент-Мэри. Я с ним поговорю об этом.

Глава III

На следующее утро Мэри Гульд проснулась раньше, чем позвонил колокол плантации в пять часов, но не позволила себе встать. Никто не пошевелится до колокола ни в большом доме, ни в остальном жилье. Она стала обдумывать, что ей сегодня надеть; обычно, правда, Мэри об этом не заботилась. Но сегодня необычный день, — Хорейс был дома. Она наденет свое новое голубое батистовое платье, едва достигающее лодыжек, как, впрочем, и все ее платья, потому что Мэри терпеть не могла одежды, мешавшей двигаться. К платью она приколет желтую кружевную косынку. Правда, с прикалыванием придется повозиться, но Мэри готова сделать все, что от нее зависит, чтобы его возвращение оказалось праздничным событием. Даже если Хорейс приехал из-за неприятностей в Йеле, она устроит все так, чтобы он был рад, что находится дома.

При первом звуке колокола она спрыгнула с высокой кровати, перепрыгнув через ступеньки, и, пробежав по темной комнате, откинула занавеси индийского ситца, закрывавшие открытые окна. От тряпья, тлевшего на земле, — это было средство против москитов — почти не ощущалось едкого запаха. Оно погасло под дождем. Мэри глубоко вздохнула и потянулась. Она слышала, как падают капли с дубов и кедров у поворота дорожки, но дождя уже не было.

Высокая стройная молодая женщина зажгла свечу, отбросила ночную сорочку и начала умываться перед умывальником, энергично, не по-женски плескаясь в мыльной воде.

Мэри был двадцать один год, и уже в течение пяти лет она взяла на себя большую часть той тяжелой ответственности, которая обычно считалась уделом хозяина плантации. Сестра ее покойной матери, двадцатидевятилетняя тетя Каролина, управляла домом. Она боялась змей, и ее раздражали оводы, и поэтому она мало времени проводила вне дома, особенно летом. Мэри и Каролина хорошо относились друг к другу и были вполне удовлетворены разделением обязанностей, выпавших на их долю после смерти Джейн Гульд и из-за ревматизма Джеймса Гульда, превратившего его в калеку.

Стоя перед зеркалом над низким комодом, который служил ей туалетным столиком, Мэри задумалась о матери. Эта мысль часто возникала у нее с тех пор, как ей самой исполнился двадцать один год. Ее мать умерла, когда ей еще не было тридцати лет, и Мэри в душе не могла понять, как это могло произойти. Девятилетней девочке казалось, что Джейн Гульд не так стара, чтобы заболеть и умереть. Да и позднее, когда в Моравской семинарии на Севере от пяти до десяти молодых девушек умирали от лихорадки или туберкулеза, и когда она печально стояла над холодными, замерзшими продолговатыми ямами, вырытыми для ее умерших подруг, она была уверена, что с ней этого произойти не может. И теперь, когда она была близка к возрасту матери, смерть была также невероятна.

Мэри дернула за желтую косынку. Серебряная заколка, подаренная ей братом Джимом и его женой на прошлое Рождество, была слишком массивна. Она оттягивала тонкий материал в одну сторону. Мэри вздохнула, не только из-за непослушной косынки, но также из-за Джима и Алисы. Они вернутся осенью, и бедная, нервная Алиса опять начнет жаловаться на Юг и нахваливать Север. Папа все время говорит, что он сделал ошибку, купив соседнюю землю для Джима, но дело сделано, и он, видимо, не собирается ничего менять. Она распрямила плечи и решила, что косынка, наконец, сидит хорошо. Все, что делал ее отец, было почти всегда правильно, или оказывалось правильным впоследствии. Это был жизненный принцип Мэри. И что бы он ни сказал ее любимому брату вчера вечером, было, наверное, тоже правильно. Она увидится с отцом за завтраком, но у нее нет уверенности, что она узнает что-либо, да она и не станет пытаться узнать. Если он будет сидеть и молчать, пока они завтракают, она поведет себя совершенно так же, пока он не найдет нужным рассказать ей о Хорейсе, — или пока она не выяснит сама. В душе ей хотелось, чтобы каким-то образом ее младший брат мог получить Блэк-Бэнкс и остаться на Сент-Саймонсе. Как бы только ей сделать так, чтобы поговорить с ним утром? Она причесала свои волнистые черные волосы жесткой щеткой и закусила губу, как обычно, когда у нее появлялась какая-то идея. Она отнесет завтрак в комнату Хорейсу! Это прекрасный способ узнать все из первых рук. Он будет, конечно, долго спать после длинного путешествия, и у нее будет время позавтракать с отцом и тетей Каролиной, сосчитать рабочих, отправляющихся на поля, проверить дойку и ненадолго зайти в жилье работников, чтобы узнать, не заболел ли кто-нибудь из детей. Потом она попросит маму Ларней, которая вырастила их всех четверых, сделать вкусный, обильный завтрак для Хорейса.

Торопясь вниз по лестнице и назад по большому центральному коридору к кухне, пристроенной с одной стороны большого дома, Мэри по привычке остановилась у маленького окошка в крытом проходе, чтобы убедиться, что «люди» встали и готовятся идти, что они завтракают у себя в жилье. В отношении точности ее отец был непреклонен. Он требовал быстрого начала работы, но он также считал обязательным отдых и подкрепление. Ей надо не забыть проверить, как сбили вчерашнюю простоквашу, чтобы к тому времени, когда у работников будет перерыв в десять часов, им принесли маисовый хлеб и сыворотку.

Она слишком поторопилась. В хижинах рабов горели свечи, люди встали, но еще полчаса пройдет, прежде, чем они отправятся к северо-западным полям, где они будут сегодня работать. Мама Ларней была на кухне. Мэри слышала, как она громыхала посудой, но она боялась града вопросов о Хорейсе, который преданная служанка наверняка обрушит на нее; она долго стояла у окошка в проходе к кухне и пыталась представить себе, что случилось такое, что ее спокойный, разумный брат был отчислен из университета.

— Не позорное увольнение, — сказал отец, но все же. Только ее глубоко укоренившееся уважение к личным делам других людей удержало ее вчера от того, чтобы подслушивать на лестнице. Мэри всегда должна была находить разрешение для всех вопросов, касающихся ее семьи, но как найти решение, если она так мало знает о том, что произошло?

Она посмотрела на золотые часики ее матери, приколотые к поясу. Теперь с минуты на минуту работники начнут выходить. То время, которое ей придется провести в кухне с мамой Ларней, сведено до минимума, но все-таки ей надо с ней встретиться. Нельзя было рассчитывать, что эта женщина, которая до сих пор была для них второй матерью, не знает, что Хорейс вернулся домой. Мама Ларней знала все, даже раньше, чем что-то случалось. Мэри быстро пошла к кухне, решив не входить в подробные разговоры.

— Доброе утро, мама Ларней, — крикнула она, вбегая в большое помещение; высокие окна кухни были открыты, снаружи уже начала рассеиваться темнота. Ночная тишина тоже исчезла. Слышен был крик чаек, охотившихся за добычей, кукарекали петухи, лаяла собака, крапивник щебетал и где-то у реки, в Блэк-Бэнкс, трещала шотландская куропатка.

— Здравствуйте, мисс Мэри, — проворчала мама Ларней, не оглядываясь и не переставая месить тесто. — Дождь прошел.

Мэри сразу ощутила тяжелую атмосферу в кухне. Она ожидала вопросов, а не это угрюмое сообщение о погоде. Когда мама Ларней бывала чем-то расстроена, она никогда не делилась своими переживаниями с белыми, если ее не спрашивали: «Мама Ларней, у тебя какая-то неприятность?»

Она медленно повернулась, ее крупные, сильные черты осунулись и отяжелели, как будто она не спала всю ночь.

— Что неприятное у моего мальчика?

— О, я была уверена, что ты знаешь. — Мэри старалась говорить весело.

— Сорока на хвосте принесла.

Мэри получила заслуженный ею ответ. Обмануть маму Ларней никогда никому не удавалось; не стоило и пытаться отделаться от нее шуткой или ласковым похлопыванием по спине.

Другие негры большей частью поддавались на такие уловки, но только не мама Ларней.

— Что неприятное у моего мальчика? Почему масса Хорейс вернулся? Он не болен?

Мэри смотрела на песчаную дорожку, которая вела к хижинам негров, — не столько для того, чтобы проверить работников, сколько для того, чтобы не смотреть в глаза маме Ларней.

— Нет, конечно, Хорейс не болен. Он прекрасно чувствует себя. Ты бы видела, какой он красивый в своем костюме с Севера. И стал таким высоким! У него плечи теперь широкие, голос стал ниже, — Мэри с усилием засмеялась, — у него усы. Нет, не борода, но когда я его поцеловала вчера, то укололась! Можешь себе представить?

Совершенно без улыбки Ларней тяжело прошла к окну, у которого стояла Мэри.

— Я знаю, что-то с ним нехорошо, мисс Мэри. Не надо обманывать Ларней. Двенадцать дней тому назад что-то нехорошее случилось с массой Хорейс. Двенадцать вечеров назад, когда шла к моей хижине по дороге, куда вы сейчас смотрите, ночная птица пролетела передо мной. И сразу мне явился масса Хорейс. Спешу в темноте, ищу, пока не нахожу, палочку. И сломала ее пополам и положила крестом в том месте, где птица пролетела передо мной. На следующий день ищу мои палочки, их нет.

Мэри знала, что смеяться не следует. Да ей и не хотелось. Эта женщина была их опорой. Она являлась собственностью ее отца с тех пор, как он приехал в конце прошлого века в Испанскую Восточную Флориду, чтобы провести свои первые крупные изыскания. Ларней была единственной рабыней, которой владел Джеймс Гульд до того, как женился на Джейн Хэррис в Чарлстоне и привез ее в Восточную Флориду; там он спроектировал и построил первый дом для нее. Мама Ларней сделалась главой всех рабов, которых он купил на Флориде, а когда они переехали на Сент-Саймонс, ее высокое положение в доме Гульдов с годами все укреплялось. По мере того, как Джеймс Гульд становился богаче, у мамы Ларней прибавлялось гордости, достоинства и значительности положения. Ее муж, папа Джон, отец ее двух детей, Ка и Джули, работал главным возчиком плантации.

Мэри принимала суеверия Ларней как совершенную истину.

— Ты говоришь, ночная птица перелетела тебе дорогу двенадцать ночей тому назад? — спросила Мэри.

— Вот тогда неприятное случилось, наверняка.

— Да, надо признаться, что примерно тогда начались неприятности в Нью-Хейвене.

— Этот мальчик плохо не сделал! Ларней может сказать тебе сразу, масса Хорейс ничего не сделал.

Появился беспорядочный ряд полевых работников, и Мэри автоматически начала считать. Они все выйдут, все тридцать. В этом году не было негодных работников, но отец спросит, и она сможет сказать, что видела как все они направлялись к северо-западному полю. Мэри сосчитала мужчин, женщин и старших детей; они шли молча, обмотав веревки от мешков вокруг шеи, а мешки, висевшие сзади, хлопали их по ногам. Мэри сначала не обратила внимания на их молчание, но потом вдруг заметила его.

— Мама Ларней, что-нибудь случилось там?

Ларней не собиралась дать возможность Мэри изменить тему разговора.

— Ничего не случилось. Ларней сказала им не разговаривать около дома. Мой мальчик должен поспать. Мисс Мэри, что с ним?

Мэри повернулась от окна.

— Мама Ларней, от меня ты ничего не узнаешь. Мне известно только, что были какие-то неприятности и Хорейсу вместе с другими студентами пришлось уйти из университета.

Ларней вернулась к столу и начала давать выход чувствам на тесте, которое месила.

— А когда о неприятностях говоришь, мальчик тут не при чем, — бормотала она. — Мальчик хороший. Не причинял неприятностей. Я знала, что надо было моего сына Джули послать, он бы приглядел за ним. Джули умный черный мальчик, мисс Мэри. Он бы помог. — Она стала бить тесто кулаками. — И как это можно, массе Хорейсу только четырнадцать лет, и он без слуги один поехал?

— Мама Ларней, я тебе двадцать раз говорила, у северян не бывает личных слуг. Папа не хотел, чтобы над Хорейсом смеялись. Джиму не позволили взять слугу, так почему Хорейсу надо было взять с собой Джули?

Ларней еще раз стукнула по тесту, шлепнула его в большой глиняный горшок, чтобы оно поднималось, выпрямилась в полный рост — почти шесть футов — и заявила:

— Значит на Севере там одна белая шваль, но вы не белая шваль, и я прошу, чтобы вы ответили на мой вопрос, как леди. Масса Хорейс — мой мальчик, как и черный Джули, и я имею право знать.

Мэри дотронулась до плеча Ларней.

— Конечно, ты имеешь право знать, и я клянусь тебе, что ничего от тебя не скрываю. Слушай, мама Ларней, ты всегда была так дружна с Хорейсом, ты же знаешь отлично, что как только он встанет, он спустится к тебе на кухню поговорить.

Ларней посмотрела на потолок.

— Будет говорить со мной первым делом, я завтрак сама ему снесу.

От удивления и внутреннего сопротивления Мэри не смогла сразу ничего сказать, и в этот момент поняла, что проиграла.

— Ты права, мама Ларней. Тебе надо первой с ним увидеться. Я думаю, ты ему нужна больше, чем кто-либо на свете.

В девять часов Ларней поднималась по лестнице с большим подносом в руках. На него она положила большой ломоть ветчины с острым томатным соусом, горячую булку и миску овсянки с маслом, поставила кружку очень горячего кофе и компот из ее собственных грушевых консервов. На минуту она остановилась в коридоре, поставила поднос на сундук и расправила свое длинное, свободное платье и накрахмаленный передник, поправила яркую головную косынку. Потом глубоко вздохнула, постучала в дверь и отступила, улыбаясь, держа поднос наготове, надеясь удивить его.

В комнате было тихо. Она еще раз постучала, держа поднос на одной руке.

— Кто там? — Голос за закрытой дверью звучал резко. — Кто это, скажите, пожалуйста.

— Это мама Ларней, масса Хорейс, мама Ларней. Открой дверь, мальчик, и посмотри, что я принесла.

После небольшой паузы, показавшейся Ларней очень длинной, дверь приоткрылась на несколько дюймов, и оттуда чуть выглянул высокий, худощавый молодой человек.

— Масса Хорейс! — Она вложила всю душу в звук его имени. — Открой дверь, голубчик. Мама Ларней принесла твой любимый завтрак.

Он впустил ее, но отступил на четыре или пять футов, и Ларней почувствовала, что у нее из рук уходит сила, тяжелый поднос задрожал.

— Здравствуй, мама Ларней, — вежливо сказал Хорейс. Он, видимо, уже давно встал. Ставни были открыты, в комнате было светло от яркого солнца. Он уже вымылся, его волосы — он был шатеном — были аккуратно причесаны, по-другому, чем раньше: завиток спереди оказался зачесанным назад. Она долго смотрела на него.

— Это все, что ты мне скажешь, мальчик?

— Нет, нет, конечно, дай мне этот поднос. Он должно быть тяжелый.

— Убери руки! Ларней принесла еду и будет подавать, как всегда.

— О нет, в этом нет необходимости. Большое спасибо. Я могу с этим сам справиться.

Ошеломленная, Ларней отдала ему поднос. У нее начинала кружиться голова. Она смотрела, не веря глазам, как он легко поставил поднос около кровати, как будто всю жизнь заботился о себе сам.

— Я очень рад видеть тебя, мама Ларней. Мы так долго не виделись. И это такое внимание с твоей стороны.

Она шагнула к нему.

— Почему бы мне не принести тебе завтрак, масса Хорейс? Ларней не изменилась. — Она всматривалась в его глаза, не обращая внимания на то, что это ему неприятно. У него были те же бледно-голубые глаза, но выражение их казалось незнакомым.

— Ну что ж, пожалуй, мне лучше съесть завтрак, пока он горячий, — сказал Хорейс принужденным тоном.

Ларней отступила назад, высоко подняв голову, голос ее был чуть громче шепота.

— Ты хочешь, чтобы я ушла, мальчик? Так отпускаешь? Маму Ларней?

— Ну, да, так. У тебя, наверное, много работы. Но это очень заботливо с твоей стороны, и спасибо, мне больше ничего не нужно.

Ларней медленно отступала к двери, все еще глядя на него, сердце у нее тяжело колотилось, голос дрожал.

— Да, сэр. — Она выпрямила плечи. — Да, сэр. Если это все, что вам надо, масса Хорейс, я пойду к себе в кухню. — Она приостановилась и сделала еще одну попытку, протянув руку к подносу с почти застенчивой улыбкой: — Я сделала овсянку, и там компот из моих собственных заготовок.

Он посмотрел на поднос.

— Спасибо, мама Ларней. Большое спасибо. Больше мне ничего не понадобится.

Его слова были как плотная дверь, закрывшаяся за всеми годами, которые они когда-то провели вместе. Годы, когда они были так близки, как только может белый мальчик, потерявший мать, быть близок негритянке, принявшей его в свое большое сердце и любившей его постоянно, всегда, так, как будто он был ее плотью и кровью. Ларней дошла до двери и ей ничего не оставалось, как только выйти, закрыть ее за собой и начать долгий путь в кухню.

Тяжело шагая, она спускалась по лестнице, с глазами, полными слез, на мгновение заметив, что Мэри быстро скрылась в своей комнате. На середине лестницы Ларней сказала себе вслух:

— Мисс Мэри поняла, как он обошелся со мной. Спасибо Иисусу, что знает. И спасибо тебе, что она знает, не надо подходить ко мне, пока не справлюсь с этим.

На последней ступеньке ее рука соскользнула с перил, и она согнулась от рыданий, качаясь из стороны в сторону.

Глава IV

Хорейс казался очень стройным в свободной серой хлопчатобумажной рубашке и хорошо пригнанных серых нанковых брюках, с крагами того же цвета. Он сбежал по лестнице, пробежал по передней веранде и быстро обошел группу столетников у северного угла дома. Пройдя мимо садового забора, где буйно цвели посаженные Мэри многоцветные розы, он направился к конюшням под прикрытием тутовых деревьев. В десять утра Джули, вероятно, чистит лошадей. Может быть, если повезет, ему удастся не встретиться ни с кем, кроме него, хотя бы до времени семейного обеда. Он проснулся в пять часов, когда зазвонил колокол на плантации, после всего лишь двух часов сна, и с этого момента его преследовала одна и та же навязчивая мысль — ему надо уйти куда-нибудь одному. Скрыться от такой общительной и любящей семьи, как Гульды, будет нелегко. Он подождал до тех пор, пока был достаточно уверен, что Мэри занята счетами, отец уехал в поле, а тетя Каролина вместе с мамой Ларней присматривает в кухне за стряпней. Кроме них его некому остановить.

Он вырос вместе с Джули, коренастым сынишкой мамы Ларней, играл с ним до двенадцати лет. Потом Джули стал его личным слугой. Когда он уезжал в пансион четырнадцати лет, расставание с Джули было, пожалуй, самым трудным, за исключением прощания с мамой Ларней. Он слегка нахмурился, быстро идя по сырой песчаной дорожке, где, как он был уверен, его скрывала полоса белых цветущих олеандров. Неловко это получилось, что мама Ларней принесла ему завтрак. Здесь люди все те же. И они совершенно не принимают во внимание, что те, кто уезжает, изменяются. Надо придумать какой-то другой способ возвращения домой. Способ, который бы не требовал, чтобы приспосабливался только тот, кто возвращается. Надо, чтобы обе стороны шли навстречу друг другу. Накануне, от того, что отец был таким добрым, не раздражался, он почувствовал себя неловко, ощутил себя незрелым, нерешительным. А спокойное предложение найти работу вызвало чувство давления на него. Поворачивая на дорогу к конюшням, он размышлял о том, что ему необходимо побыть одному, чтобы обдумать свое положение, чтобы разобраться во всем с полной ясностью. Джули, вероятно, тоже не изменился, но ему всегда нравилось, как его старый друг держал себя с ним. Ему всегда было хорошо, когда он был с Джули.

Его взгляд привлекли пошевелившиеся от ветра розовые мирты, росшие по бокам дорожки, которую Мэри старательно проложила в саду позади главного здания. Он был дома. На какой-то момент он почувствовал, что не сможет уйти, его переполняла любовь к этим местам. Но разве это — любовь? Может быть, это просто скрытые в памяти воспоминания детства, внезапно разбуженные видом этих мирт, покачивающихся на фоне синего южного неба?

Он подошел к месту, откуда были видны конюшни, и они были по-прежнему удивительно красивы. Даже конюшни отец постарался сделать красивыми для молодой жены. Хорейс вспомнил, как он говорил: «Я был настолько старше, чем она, поэтому сделать так, чтобы вокруг нее было красиво, — это было самое малое, что я мог сделать для нее».

Стены большой конюшни, выстроенной с удачным соотношением пропорций, слегка потрескались, а густая стелющаяся зелень мелкозернистого инжира, который Хорейс когда-то посадил сам, закрыла теперь всю теневую сторону здания. Тесаная кедровая дранка крыши, спускающейся крутым навесом, приобрела с годами более светлый серебристый оттенок. На дранке теперь рос мох, освеженный вчерашним дождем. Он прислушался. Джули был внутри здания; он пел за работой, его мягкий, бархатный голос звучал по-прежнему уверенно и мелодично. Хорейс вошел через высокую двойную дверь. Остановившись в полутемной конюшне, он поискал глазами Джули и увидел, что тот чистит Долли в знакомом заднем стойле. Кобыла первой увидела Хорейса и начала стучать ногами, и Джули удивленно взглянул.

— Доброе утро, Джули, — с трудом сказал Хорейс не своим голосом.

Джули бросился к нему, на его широком лице сияла улыбка.

— Масса Хорейс! Как рад я вас видеть, сэр.

Их рукопожатие было долгим и энергичным.

— Чистил для вас Долли, масса Хорейс. Как находите, старушка хорошо выглядит?

Джули снял напряжение. Хорейс подошел к беспокойной вороной кобыле, обнял ее сильную изогнутую шею, похлопывал, радуясь, как он еще не радовался с момента возвращения домой.

— О Джули, самое лучшее создание в мире! И ты прекрасно о ней заботился.

— Извините, масса Хорейс, заботиться о Долли — это было вроде как будто вы здесь.

Хорейс все еще гладил длинную благородную шею Долли.

— Хорошо быть лошадьми, правда, Джули?

— Да, сэр, очень.

С Джули разговор шел так, как нужно.

— О, Джули, она прекрасно выглядит. Она готова для выезда?

— Да, сэр. Все утро готовил ее. Понимал, что вы захотите проехаться.

Хорейс вывел лошадь и по привычке собирался отвести ее во двор, чтобы самому оседлать. Он остановился, успокоил Долли и прошептал:

— Ой, Джули, я так обрадовался, что чуть не забыл. Я потихоньку хочу увильнуть от родных. Я хочу поехать один.

— Да, сэр. Я оседлаю ее.

— Хорошо. И выведи ее кругом, к задней стене. Я выйду через заднюю дверь.

Хорейс заметил, что его старый товарищ слегка нахмурился. Джули шел навстречу ему сколько мог. Если Хорейс хочет говорить дальше откровенно, он должен сам сказать все, что надо.

— Джули… — начал он и замолчал.

— Да, сэр? — у Джули было выражение лица ребенка, надеющегося на подарок. — Могу помочь вам, масса Хорейс? Как-нибудь?

— Нет, нет, спасибо. Мне нужно только хорошенько проехаться на Долли.

Джули был откровенно разочарован.

— Да, сэр.

— Где сегодня работают?

— Северо-западное поле, масса Хорейс. Вам лучше ехать на юг.

С тяжелых сапог Джеймса Гульда сыпался песок. Он выглядел старым, обескураженным, но решившим выполнить свое намерение.

— Мэри! — крикнул он. — Каролина! Да где же все?

— Я в столовой, Джеймс, — ответила его невестка. — Ой, посмотри, что ты наделал с нашим чистым полом, Джеймс? Неужели ты не мог снять эти твои грязные сапоги у входной двери?

— Где Хорейс? Я все утро его не видел. Я думал, он вместе с Мэри приедет ко мне. Он позавтракал?

— Ты же знаешь, мама Ларней об этом позаботилась. Она даже отнесла завтрак ему в комнату.

— Не может же быть, что он в такое время сидит у себя в комнате.

— Нет.

— Так где же он?

— Мы с Мэри видели, как он ускакал на Долли примерно с полчаса тому назад.

— Один? Ничего себе, очень мило к нему относятся в первый день его возвращения.

— Он потихоньку уехал. Но сейчас он уже вряд ли один. Мэри бросила все и поскакала следом.

— В какую сторону они поехали?

— Не скажу. Мальчику, очевидно, хотелось побыть одному, иначе он бы не удрал. Я старалась втолковать это Мэри, но она такая же упрямая, как и ты.

Джеймс Гульд повернулся и, прихрамывая, направился к коридору.

— Джеймс, — резко сказала Каролина, — ты же не собираешься ехать за ними, слышишь?

Он остановился, но беспомощное выражение лица, которое почти всегда смягчало сердце Каролины, на этот раз не подействовало.

— Дорогой мой Джеймс, я понимаю, что ты стараешься найти для него работу. Но ты не думаешь, что мальчик имеет право на то, чтобы его оставили в покое на некоторое время? Ведь после того, что произошло, не так-то легко вернуться домой.

Он слабо улыбнулся, посмотрел на мокрый песок и листья — след, оставленный им на натертом полу.

— Ну и безобразие я наделал, правда, Каролина? Мистер Лайвели, конечно, останется обедать.

Мэри поскакала за братом по направлению к земляной насыпи, покрытой кустами черной смородины; насыпь эта являлась границей между землей Нью-Сент-Клер и Блэк-Бэнкс. Джули, как она и ожидала, не сказал ничего. Но она видела, что Хорейс мчался на Долли по дороге на юг. А так как леса были залиты дождем, она была уверена, что он не сойдет с дороги. По этой самой дороге она и гнала галопом своего жеребца Питера. Подол ее нового синего платья был забрызган грязью; ей некогда было возиться с верхней юбкой для верховой езды. Только одно казалось важным — догнать Хорейса. Он не пожелал разговаривать с бедной мамой Ларней; но с нею так у него не выйдет. Мэри решила, что она нужна брату, а понимал он это или нет, не имело значения.

Извилистая река Блэк-Бэнкс была уже видна; ее изгиб подходил близко к месту, которое Джим и Алиса наметили для своего дома. Почему Хорейсу не построить там себе дом, вместо Джима? Мэри хорошо относилась к Джиму, но была всегда как-то настороже с ним. Хорейс, еще когда он был маленьким мальчиком, понимал то, что заслуживало внимания; например, что на верхушках камфорных деревьев весной появлялся красный цвет; или то, что болото начинало зеленеть в конце мая; он знал, как она любила розы, как ей нравились воинственные маленькие птички «чудесницы», вступавшие в драку с сойками и дроздами на большом подносе в столовой. Ее отец ни слова не проронил с ней о разговоре с Хорейсом накануне, сказал только, что собирается поговорить с мистером Лайвели насчет работы в комиссионной конторе по хлопку в Саванне. Мэри собиралась выяснить, хочет ли Хорейс работу в Саванне или еще где-нибудь. От карьеры юриста это — как небо от земли. И она считала, что ей ничего не оставалось как только мчаться за ним и выяснить истинное положение вещей. Это было необходимо, чтобы защитить и Хорейса, и отца от них самих.

Когда она видела Хорейса накануне несколько минут, он был усталый, промокший и говорил несколько манерно, — это было единственное ее впечатление от него. Сегодня она доищется до истинной причины неприятностей. Сейчас она вот-вот найдет его, и тогда они поговорят так, как только они двое умели разговаривать.

Ближе к месту будущего дома Джима у реки она перевела лошадь в рысь. Хорейс сошел с лошади и стоял на том самом месте, где предполагалось построить новый дом Блэк-Бэнкс. Мэри подумала, что он не мог об этом знать. Просто его привлекало это место. Земля Блэк-Бэнкс не обрабатывалась годами, и ею завладели леса. Здесь было уютнее, более уединенно, чем на плантации ее отца, простиравшейся почти на тысячу акров, засеянной хлопком особого качества, дающим длинную нить.

— Тпру, милый, — тихонько сказала она. Мэри не могла поверить, что брат не слышал, как она подъехала, но он все еще стоял спиной к ней, заложив руки в карманы и глядя на реку.

Она сошла с лошади и быстро пошла через рощицу малорослых дубков, обвитых до самых верхушек лозой дикого винограда; в их сердцевидных листочках только начинала пробиваться та яркая золотистая расцветка, которой они опутают почти все деревья на острове через несколько недель. Когда не было Хорейса, любоваться осенью на Сент-Саймосе было некому. Правда, был один человек, который, вероятно, так же понял бы красоту осени, как она, но она не была в нем уверена, да и в себе тоже. Остальные считали это само собой разумеющимся и вежливо соглашались, когда она указывала им на блестящее черное камедное дерево на фоне желтого орешника. А Хорейс понимал это так же, как она.

Было больно ногам в лесу из-за сосновых шишек и крупных, грубых корней карликовой пальмы, но она была довольна, что не стала задерживаться дома, чтобы надеть туфли для улицы. Китайские хлопковые домашние туфли, которые были у нее на ногах, производили мало шума. Она вдруг поняла, что очень важно подойти к Хорейсу тихо и незаметно. И не в том дело, что желательно нагрянуть на него врасплох, а в том, что нельзя быть навязчивым. «Лишь бы мне удалось, — думала она, — говорить с ним как его сестра, а не как посторонний».

— Здравствуй, брат, — сказала она негромко. — Красиво здесь, правда?

Хорейс повернулся.

— Я мешаю? — спросила Мэри.

— Да.

Она внезапно остановилась, уткнув руки в бедра.

— Ну, я должна сказать, что ты очень дерзко приветствуешь старшую сестру, которую не видел почти четыре года. — Сразу же она готова была откусить язык.

Хорейс опять повернулся к реке.

— Извини, Мэри. Я слышал, как ты подъехала. Я надеялся побыть один некоторое время.

«А я тут и вломилась», — бранила она себя, вдруг почувствовав себя неуверенно с этим непредсказуемым молодым человеком; он был так изящен в городском платье, и так явно старался показать, что чувствует себя всего лишь гостем.

— Послушай, Хорейс, дорогой, это же я, Мэри! Что с тобой случилось? О, я не собираюсь расспрашивать тебя о неприятностях в Йеле. Но что случилось с тобой, моим любимым братом? Где ты? Так вот уехать одному, никому ничего не говоря — это совсем не похоже на тебя.

Сначала она говорила тихо, но потом голос ее становился все громче, и она ничего не могла с этим поделать.

— Мы все хотим помочь тебе, но ты только и знаешь, что отталкивать нас. Даже маму Ларней. Ты обидел ее сегодня утром, а ее ты не имеешь права обижать. Ты же все-таки Гульд. Ты член нашей семьи, и нет никакого смысла делать вид, что это не так. — Мэри вздохнула. — Хорейс, голубчик, неужели ты не можешь попробовать вернуться к нам, — хотя бы наполовину?

Он резко повернулся к ней.

— Да что ты хочешь, что я должен делать, ради всего святого? Хочешь, чтобы я вел себя так, как будто я совсем не такой, чем есть на самом деле? — Он неестественно засмеялся. — Впрочем, если подумать, это не так уж трудно, — я действительно не знаю больше, что я такое.

Она смотрела на него, более пораженная, чем обиженная.

— Так что ты хочешь, чтобы я делал? — повторил он. — Если человек уезжает на собственной лошади один, и его за это обвиняют в жесткости, отчужденности, обвиняют в том, что он обижает милых старых родственников… — его голос прервался. — Почему это я должен что-то решать? Почему со мной все обращаются как с душевнобольным, требующим осторожного обращения? Мне хочется вернуться, сестра, хочется подойти ближе, но разве это может получиться сразу?

«Чудесница» с алыми, ярко-голубыми и золотисто-зелеными перьями покачивалась на ветке, пытаясь дотянуться до семян. Мэри показала пальцем на крохотную птичку.

— Посмотри, это наша любимая птичка, брат. Помнишь, как они дерутся весной и ранним летом? А теперь она линяет. Видишь? Половина ее зеленого наряда пропала. И она совсем изменилась — весь задор исчез.

Хорейс вздохнул.

— Мне уже не шесть лет, Мэри. И даже не четырнадцать, и я не собираюсь уезжать в пансион. Мне на будущей неделе исполняется восемнадцать, и все эти разговоры ни к чему. Ты не изменилась, когда поехала в школу на север, потому что знала, что вернешься домой насовсем. Это всегда был твой дом. Ты отказывала женихам, отказывалась от преподавательской работы — от всего, потому что ты хотела остаться с отцом и управлять плантацией.

— А что в этом плохого? — вспыхнула она и про себя подумала: «Не все ты обо мне знаешь, братишка маленький».

— Ничего плохого. Вот это я и стараюсь объяснить тебе. Ты знаешь кто ты и чем хочешь заниматься. Мне безразлично, чем человек занимается, если он знает что он хочет этим заниматься.

— Ты когда-то знал. Ты всегда хотел быть юристом.

— Это папа хотел, чтобы я был юристом. Я тогда еще не умел самостоятельно думать, а он уже все решил. Ну, быть юристом или чем-то другим — не все ли равно! Я мог бы окончить другой университет и стать самым лучшим юристом во всей стране.

— Ты при папе поосторожнее выражайся.

— Не беспокойся, я знаю.

Мэри внимательно рассматривала его тонкое, восприимчивое лицо, темные круги под глубоко посаженными глазами, появившуюся у него твердую линию подбородка. Но в основном она думала о решении, которое представлялось ей правильным.

— Хорейс, я уверена, что тебе именно так и надо сделать. Окончишь другой университет и покажешь этим людишкам в Йеле! Я не знаю, что именно там произошло, но я совершенно уверена, что тебе следует решить так. Потом ты мог бы вернуться и открыть контору вблизи от дома, — может быть Брансуик к тому времени будет достаточно велик, если папе, мистеру Кингу и полковнику Дюбиньону удастся начать работу над каналом.

Он круто повернулся и побежал к реке. Мэри догнала его, схватила за плечи и изо всех сил попыталась встряхнуть. Он не пошевелился. Он был теперь взрослым мужчиной, а не маленьким братишкой. На глазах Мэри выступили слезы, такие же для нее непривычные, как и поведение Хорейса. А в следующий момент он обнял ее за плечи, и они оба плакали, прижимаясь друг к другу, пока не исчезла отчужденность и не высохли слезы.

— Извини, Мэри, — сказал он, и в первый раз за все время его глаза почти улыбались, — уж если мне вести себя, как маленькому, то лучше при тебе, чем при ком-нибудь другом.

— Глупости ты говоришь, — извиняться вздумал. Я бы, наверное, лопнула от ярости, если бы ты и дальше вел себя так странно. Ты не хочешь рассказать мне, что случилось в университете? Если не хочешь, не рассказывай.

Он взглянул на нее и сказал:

— Да, я хотел бы, чтобы ты знала, но дальше никаких разговоров.

Они сели вместе на покрытой наростами ствол большой упавшей сосны, подальше от реки, так, чтобы их не было видно. Он рассказал ей все, и, как показалось Мэри, ему стало, видимо легче, он был более спокоен.

— Ну, сестричка, что ты об этом думаешь? — Спросил он.

— Я считаю, что преподаватели были несправедливы, вот что я думаю.

— Я не об этом, — сказал он. — Как ты находишь, мог бы я поступить как-нибудь иначе?

— Нет, не мог. И если у тебя есть какое-то чувство вины, Хорейс Гульд, сейчас же сбрось его.

Он засмеялся, поднял сосновую шишку и швырнул ее, нацелясь в белку.

— Кажется, я не такой взрослый, как думал.

— О чем это ты?

— То, что ты сказала, что мне не надо чувствовать себя виноватым, очень помогло. Я должен бы решить это самостоятельно. Мне казалось, что я решил, но потом, дома, все как-то перемешалось.

— Чепуха. Теперь давай поговорим о том, сколько времени ты сможешь пробыть здесь и в какой университет ты…

— Нет, Мэри, с университетом у меня покончено, и даже ты не сможешь изменить это. Пойми это раз и навсегда, и больше не пробуй об этом заговаривать — никогда.

Она встала.

— Но, Хорейс, если ты не хочешь продолжать учиться, папа устроит тебе место — самую обыкновенную работу агентом в Саванне. Старый лысый Лайвели сейчас, вероятно, приехал на пристань в Джорджии. Папа сказал, что он собирается поговорить с ним насчет работы в этой глупой хлопковой торговле. — Она хотела, чтобы он посмотрел на нее, но он снова стал холодным и отчужденным. — Тебе хочется получить работу в Саванне, Хорейс? Ты сказал папе, что хочешь?

— Я ничего не говорил папе, за исключением того, что не собираюсь продолжать высшее образование. Насчет работы он решил сам, — так же, как ты решаешь, что я не хочу этой работы. — Он схватил связку травы, дернул, но она не поддавалась. — А я что — пешка? Что я думаю, — это совсем не имеет значения? Может быть, мне хочется заняться чем-то совершенно другим, чем то, что вы предполагаете! Разве ты или папа хоть на минуту подумали, что я, может быть, хотел бы сам выяснить, что я хочу для себя?

— Хорейс, голубчик, я должна знать, чего ты хочешь, чтобы поддержать тебя.

У него опустились плечи.

— Ты отлично знаешь, сестрица, что если папа устроит мне работу в Саванне, ты решишь, что это-то как раз и нужно.

— Нет, не решу!

— Решишь. Ты не пойдешь против папы, просто не сможешь. Ты по своему характеру не можешь пойти против того, чего он хочет, — будь то для меня или для кого-нибудь другого. Если бы это было не так, ты бы не была здесь.

— Нет, была бы, — огрызнулась она. — Это единственное место на всей земле, где я хочу жить, Хорейс Гульд, и в этом ты не смей сомневаться. Я живу здесь и забочусь о папе и о Нью-Сент-Клэр, потому что я хочу этого.

Он засмеялся.

— Значит, тебе повезло. Ты, по крайней мере, знаешь.

— Но тебе тоже нужно знать, чего ты хочешь. Я только об этом и спрашиваю. Если ты мне скажешь, я могу постараться повлиять на папу. Может быть, если бы ты побыл здесь некоторое время, ты бы смог обдумать и выяснить то, что тебе надо. Скажи мне только, что ты хочешь сейчас, в данный момент.

Он вскочил.

— Я не знаю, чего я хочу, — крикнул он. — Неужели ты не можешь это усвоить, сестра?

На этот раз она не пошла за ним; он выбежал из леса к реке, потом повернул назад на небольшую возвышенность, где предполагалось построить дом Блэк-Бэнкс. Он на одно мгновение остановился там, потом подбежал к Долли, вскочил в седло и помчался к дому отца.

Разговаривая сама с собой, Мэри медленно пошла к лошади.

— А может быть, ему на самом деле хочется остаться здесь? — Она легко села в седло, сначала встав на ствол поваленного дерева, и сидела, глядя на болото и на реку Блэк-Бэнкс. — Зря фантазировать бессмысленно. — Она пожала плечами. — Папа только сказал бы, что Хорейс слишком молод, чтобы стать землевладельцем. Но вот чего бедный папа не понимает, так это того, что Хорейс другой, он не похож на Джима, не похож на Джейн, не похож на меня. И может быть, — сказала она, трогая Питера в обратный путь, — он лучше, чем мы все вместе взятые.

Глава V

Было обеденное время, четыре часа, и Ларней, в чистом переднике и головной повязке, хозяйничая вокруг большого стола красного дерева, подавала блюда, полные горячей еды, с которых каждый брал себе порцию сам. Все это она делала медленно, более внимательно, чем обычно, чтобы получить больше времени, дольше наблюдать и слушать.

— А как, если мой мальчик не хочет работу в Саванне? — думала она. С того самого момента, как они сели за стол, — ее хозяин во главе стола, этот засушенный мистер Лайвели справа от него, и Хорейс слева, — ее мальчик не сказал ни слова. Он сначала вежливо усадил свою тетю, потом сестру, но не говорил абсолютно ничего. Ларней была рада, что мисс Каролине захотелось сегодня вскакивать и бежать на кухню за тем, что было нужно. Она вообще была живчиком и не любила сидеть на месте. Но главным было то, что не было надобности Ларней уходить. Она могла оставаться там, где ей хотелось быть, в комнате, где был Хорейс; она потихоньку молилась, и следила за каждым изменением выражения его лица.

— Так, значит, ты собираешься заняться хлопковым делом, сынок? — Лысый, в очках, мистер Лайвели говорил тоном ласкового, простого человека. Ларней казалось, что он уже заранее все это задумал на своем высоком сиденьи в конторе. Она остановилась, когда Хорейс посмотрел на него удивленно иронически, но не сказал ни слова.

— Моему сыну нужна работа, — сказал Джеймс Гульд, нарушая неловкое молчание. — Саванна не так далеко отсюда, и я думаю, что ему понравится.

Ларней крепко сжала рот.

— Что это случилось с массой Гульд? — думала она, переводя взгляд со своего хозяина на Хорейса. Они вообще не смотрели один на другого. Тогда она взглянула на Мэри и увидела, что она так же внимательно следила за братом, как и Ларней.

— Ну вот, я как раз говорил твоему отцу недавно, когда мы были около машины, что нам сейчас нужен новый человек, причем сразу. Предприимчивый молодой человек, безупречной честности. — Очки в стальной оправе соскользнули с длинного, в оспинах носа Лайвели, и он водрузил их на место, широко взмахнув рукой. — Я рад сказать тебе, сынок, что если ты хочешь, ты получишь эту работу.

Какое право имел этот человек называть ее мальчика «сынок»? Ларней нахмурилась и продолжала подавать рис.

— Вы можете сказать, в чем заключается эта работа? — спросил Джеймс Гульд. — И будет ли у него время иногда приехать домой?

— Конечно, он сможет приезжать домой, — замурлыкал мистер Лавейли. — Гораздо это лучше будет, сынок, чем быть там, на Севере, среди чужих. Ты будешь близко от своих, и будешь встречаться с людьми своего уровня — культурными жителями прибрежной Джорджии. Ты нигде не найдешь людей лучше, чем у нас в Саванне. — Он опять потрогал свои очки. — Да, иногда придется съездить куда-нибудь. Это, я думаю, тебе понравится. В основном, работа клерка, с личным столом, на редкость благоприятная возможность, я бы сказал, для такого молодого человека как ты.

Ларней видела, что Хорейс беспомощно взглянул сначала на отца, потом на сестру. Мисс Мэри, казалось, была готова взорваться и сказать что-то, но поразительно, непонятно, — она промолчала. Может быть потому, что мистер Лайвели продолжал говорить.

— Я вам расскажу, Гульд, в чем дело. Надо следить за перевозками хлопка, и если какой-то груз потеряется, — а это случается даже в такой хорошей фирме, как «Лайвели и Бафтон», то ты должен разыскать его. Ну, разве это не интересно?

Ларней стояла позади Хорейса, немного сбоку, и ждала. Он смотрел в свою тарелку с вилкой, помешивая рис.

— Ну как, Хорейс, — спросил его отец.

— Ну, наверное, хорошо.

Ларней никогда еще не видела Хорейса таким одиноким, таким нуждающимся в утешении.

Фрэнк Лайвели несколько раз откашлялся.

— Могу вас уверить, мистер Гульд старший, что наша фирма никогда не предлагает ответственное положение совсем еще мальчику, да вдобавок и неопытному. — Он опять кашлянул. — С полным уважением к вам, я удивлен таким по меньшей мере — э… отсутствием интереса.

Когда Хорейс внезапно отодвинул стул, Ларней пролила воду на ковер, так как пыталась наполнить бокал, не глядя, что она делает. Наполовину встав, юноша как-то осел, словно раненая птица, медленно опустился на место, положил салфетку на колени и сказал:

— Хорошо, сэр. Я возьму работу.

Лайвели внимательно посмотрел поверх очков, сложил кончики своих костлявых пальцев и милостиво улыбнулся.

— Хорошо. Ты никогда не пожалеешь об этом, сынок. Ни одного дня. Так как? Ты сможешь быть на месте, чтобы сразу начать рано утром в понедельник?

— Понедельник, — задыхаясь произнесла Мэри. — Это послезавтра, до дня твоего рождения.

— Да, сэр, — решительно сказал Хорейс. — У меня с собой только саквояж. Я оставил чемодан в Нью-Хайвене до того времени, когда выяснится, где я буду. Я сяду на пароход в воскресенье днем.

— Хорошо, — сказал мистер Лайвели более подчеркнуто. — Ну, у нас масса прекрасных пансионов в Саванне. У тебя не будет никаких затруднений. Да вот еще что, я с удовольствием встречу твой пароход, юноша, и сам провожу туда, где, как я считаю, лучше всего тебе остановиться. — Он ударил рукой по столу. — Значит, все решено, и я заранее говорю, тебе понравится наш большой город, процветающие предприятия, много удовольствий культурного характера — прекрасный театр, опера, концерты. Богатая история. Знаешь, наши шесть красивых площадей, в самом центре города, были спланированы самым великим генералом Оглторпом. О, да, у нас в Саванне дела идут все лучше, уже свыше восьми тысяч человек, согласно переписи тридцатого года.

— Это верно, — сказал Джеймс Гульд.

Ларней смотрела, как Хорейс опять встал из-за стола, с застывшим решительным выражением лица, которое отдалось болью у нее в сердце.

— Я благодарен за возможность, которую вы мне предоставили, сэр. — Он встал. — Можно мне теперь уйти, папа?

— Ну что же, ладно, можно. И я рад, что ты решил поступить на это место.

— Решить легко, отец, если нет выбора.

Когда Хорейс быстро вышел из столовой и пошел по коридору, мама Ларней наклонилась, чтобы подтереть пол там, где она разлила воду. Ей ничего не оставалось, кроме самого тяжелого — снова расстаться с ним.

Глава VI

В воскресенье утром Мэри и Каролина, одетые для посещения церкви, в новом зеленом фаэтоне ехали по дороге в Джорджию, по направлению к единственной церкви на острове. Сзади них в старой двухместной коляске следовали Хорейс с отцом. Было уже жарко, ветер был такой слабый, а слепней было так много, что на каждом из двух экипажей, примостившись сзади, важно ехал негритенок, размахивавший над головами ехавших длинными ветвями с густыми листьями.

— Нельзя ли побыстрее, Мэри? — Каролина отгоняла мух еще и своим веером из пальмовой ветки. — Меня совсем пожирают.

Мэри ненавидела шляпы, и была сегодня, по мнению ее тети, необыкновенно красива в красивой черной кружевной косынке на темных волосах. Но у нее сегодня такой мрачный вид, у бедняжки.

— Я поеду быстрее, если ты обдумала, что мы скажем сегодня знакомым в церкви, когда они начнут спрашивать, почему Хорейс вдруг едет на работу в Саванну, вместо того, чтобы окончить университет. Папа с Хорейсом не торопятся догнать нас, а мне совсем не нравится перспектива говорить на эту тему без папы. Это все он придумал.

— О, Мэри, честное слово, неужели ты думаешь, что они так любопытны?

— Было бы неестественно, если бы они не задавали вопросов.

— Ну, я об этом не подумала.

— Я обо всем думаю, — сердито сказала Мэри, — а польза какая?

— Что ты имеешь в виду? — Каролина шлепнула слепня на своей белой кружевной перчатке и запачкала ее.

— Тетя Каролина, я абсолютно точно знаю, что Хорейсу не хочется сейчас уезжать с острова.

— Откуда, Мэри, — спросила она, вытирая пятно на перчатке. — Как ты можешь знать, хочется ему остаться или нет? Он и дюжины слов не сказал со дня приезда.

— Потому что я знаю своего брата. Его не надо было заставлять уезжать, когда он действительно не знает, чего он хочет. И уж особенно не следовало отправлять его в Саванну работать на старого лысого.

— Ш-ш, — прошептала Каролина, оглядываясь на худенького маленького Адама, который к десяти годам получил желанное место в качестве помощника Джули. Адам размахивал веткой над их головами и внимательно слушал. — Мама Ларней назначила Адама ехать с нами и Джо ехать с Хорейсом и папой по определенной причине, — ты знаешь, они отлично подслушивают.

— Мне все равно, что узнает мама Ларней. Ей так же тяжело, как и мне.

Каролина повернулась, чтобы лучше рассмотреть племянницу из-под своей соломенной шляпки в форме ковшика.

— Неужели ты, Мэри Гульд, хочешь сказать сейчас, здесь, что ты в чем-то не согласна с отцом?

— Безусловно, именно так, — сказала Мэри. — И я бы ничего не пожалела отдать, чтобы знать, о чем они разговаривают в коляске там, позади.

— Не разговаривают, мисс Мэри, — вмешался Адам. — Сидят и смотрят вперед. У Джо нечего будет рассказать маме Ларней, когда вернемся.

— Раз ты так много знаешь, Адам, ты не видел, попрощался ли господин Хорейс с мамой Ларней или нет? — спросила Мэри через плечо.

— Нет, мэм. Она ждала у двери в кухню, но он не пришел.

— Ну почему это Хорейсу хочется обижать бедную маму Ларней? — спросила Каролина.

— Он никого не хочет обижать, тетя Каролина. — Мэри раздраженно дернула вожжи, потом опомнилась и снова пустила лошадь медленнее. — Он так запутался, что старается вообще поменьше действовать. Все это слишком быстро произошло. Ему нужно было долго побыть дома, чтобы все как следует обдумать. Папа, возможно, всю жизнь будет раскаиваться.

— Ну, не думала я дожить до того, чтобы ты разошлась во мнениях с отцом. Но я уверена, что Джеймс считает, что он сделал доброе дело для Хорейса. Ведь мальчик не хочет продолжать учиться, а его надо чем-то занять. По-моему, самое неудачное было бы, если бы мальчик сидел и заново переживал все, что случилось. И знаешь, Мэри, я считаю, что твой отец — человек заботливый и что он все понимает и действует разумно.

Хорейс смотрел на тихий лес, пока старая коляска катилась по узкой, извилистой дороге. У него наступило полное безразличие, и было даже что-то вроде облегчения от того, что принято какое-то решение, — правильно оно или нет, неважно; он боялся момента прощания и тех двух часов, которые предстояло провести, дожидаясь парохода; его угнетало все, что накопилось и не было высказано между ним и отцом; он не мог понять, как было возможно, чтобы человек, сидевший рядом с ним, так сильно любил его и так мало понимал. Он будет работать на новом месте. Он не причинит отцу еще больше горя, но все время будет присматриваться. Саванна была очень большим городом. Там постоянно приезжали и уезжали сотни людей. Будут возможности другой работы. Потрепанная птичка-кардинал, с одним единственным пером, оставшимся в хвосте, прыгнула на расцветающий куст у дороги. Хорейс улыбнулся линяющей птичке.

— Ты тоже утратил радость жизни, не правда ли? Ты летаешь только, чтобы добыть себе необходимое, и теряешь перья, и не поешь больше. Но между нами большая разница — ты свободен, можешь лететь куда хочешь, как подсказывает инстинкт. А я в ловушке. Мне невыносима мысль о том, чтобы остаться, и я не хочу ехать туда, куда я еду.

Раздался звон колокола церкви в Джорджии.

— Приятно будет опять сидеть рядом с тобой на нашем месте в церкви, сын.

Хорейс почувствовал, как у него сжалось горло. Неужели отец думает, что он пойдет в церковь? Он предполагал, что они все попрощаются, и он сможет, сохраняя достоинство, уйти на пристань один. Неужели отец думает, что он будет вести вежливые, по-соседски дружелюбные разговоры с их знакомыми на острове?

— Прошлым месяцем мы привели в порядок полы в алтаре, — говорил его отец. — Снаружи побелили заново. Она очень красива теперь, под тенью этих огромных старых дубов.

Меньше чем через минуту они переедут деревянный мост у поворота дороги в Джорджию и окажутся в поле зрения маленькой белой церкви, построенной, когда Хорейсу исполнилось восемь лет. Мистер Бэрроу, пастор, будет стоять в своем облачении и приветствовать все восемь и девять семейств плантаторов; они будут разодеты по воскресному, их коляски и экипажи начищены до блеска, их дети основательно вымыты и радостно возбуждены, так как их только и одевали хорошо для поездки в церковь. Его отец совершенно не подумал о том, как унизительно будет для него, если придется разговаривать с этими людьми, знавшими его всю жизнь.

Уже показалось маленькое белое здание, отстоявшее от дороги на некотором расстоянии, казавшееся еще меньше из-за соседства больших дубов. Хорейсу надо было соображать быстро. Он увидел, что Мэри и Каролина остановили новый фаэтон по другую сторону дороги и все еще сидели в нем.

— Подъедем туда, к Мэри, папа, — беспокойно сказал он.

Тетя Каролина помахала им, но Мэри сидела прямо и неподвижно. Прихожане и мистер Бэрроу уже видели их и понемногу двигались в их сторону по длинной дорожке от церкви.

Джеймс Гульд направил коляску к противоположной стороне дороги и остановил рядом с фаэтоном. Хорейс спрыгнул на землю, помог отцу сойти, пожал его руку, на мгновение обнял его, поднял руку неловким прощальным жестом сестре и тете, прыгнул на сиденье кучера в старой коляске и, погоняя лошадь, как можно быстрее проехал мимо церкви, и исчез из виду, увозя и Джо, так и оставшегося на своем месте позади коляски.

Единственный пассажир в каюте «Магнолии», Хорейс сидел на деревянной скамье спиной к окну. Пароход был гружен мешками сырого хлопка, туго набитыми на плантациях, начиная от Сент-Мэри и до Сент-Саймонса. Теперь они входили в пролив Баттермильк к северу от острова. Хорейс отправил Джо назад с коляской; никто за ним сюда не последовал. Напряжение спало, он чувствовал облегчение, но не мог решиться смотреть, как остров проплывает мимо. Семья, вероятно, возвращается домой; он старался не думать о том, как отец едет один в коляске.

Наконец он посмотрел в окно. Остров исчез, «Магнолия» плыла по проливу, где только вода и болотистая низменность виднелись и впереди, и сзади.

Хорейс вытянул свои длинные ноги, как этого не позволяли светские приличия, и осмотрелся. Каюта была совершенно такая же, как на «Южной Каролине», но здесь было гораздо спокойнее, потому что не было того плантатора из Сент-Мэри, который без умолку говорил, начиная от Дериена, и до самого острова.

— Но, вероятно, мы везем сотни тысяч фунтов хлопка на рынок, — подумал он вслух, радуясь тому, что он здесь один. Дома он собирался поговорить с отцом о политике; ему хотелось выяснить настроение отца, что он сказал бы, когда узнал, что один из его соседей на Сент-Саймонсе издевается над идеей Союза. Хорейс улыбнулся. «Наверное, папа останется верен себе и не скажет ничего». Сегодня, в тихой каюте, освещенной солнцем, ему было стыдно, потому что этот невежественный плантатор как-то напомнил ему его товарища с Юга, возглавившего бунт. «Чепуха. Никаких оснований для сравнения. Ведь недопустимо предполагать, что необразованный, крикливый фанатик способен рассуждать так, как талантливый студент Йельского университета. Если, конечно, не предположить, что образование не так глубоко воздействует на человека, как обычно считают. Может быть, оно только создает внешний блеск». Эта мысль ему понравилась, она оправдывала его решимость не поступать больше ни в какой университет. Но все же он был согласен со своим товарищем, начавшим кампанию, он встал на его сторону против тирании преподавателей.

Хорейс вздохнул. Он додумает все это когда-нибудь в другой раз. Сейчас он все еще чувствует себя очень усталым и его тревожит мысль о том, что его ожидает в Саванне. Может быть, он как-нибудь вечером позовет Алекса Дрисдейла к себе в пансионат, и они поговорят о том, как в действительности образование воздействует на человека.

У него с Алексом почти по всем вопросам были противоположные точки зрения, но как приятно будет опять повидаться. Они расстались в Саванне всего лишь четыре дня тому назад, а казалось, целый год прошел.

Он стал рассматривать свои низкие черные сапоги с ремешками, крепко натягивавшими его темно-серые брюки. Мама Ларней вычистила и отгладила его одежду. Это были его любимые вещи — серый короткий жилет, с вырезом спереди, темно-зеленая визитка с модными очень широкими отворотами, и белая рубашка с жесткой гофрировкой. Его галстук был также светло-серого цвета и закреплялся серебряной булавкой. Ему надо быть очень аккуратным со своим ограниченным гардеробом, пока его чемодан не приедет в Саванну, но когда он прибудет, он, наверное, будет выглядеть не хуже, а может быть лучше, чем многие местные жители. Хорейс глубоко вздохнул. В конце концов, может быть в Саванне будет не так уж и плохо.

Глава VII

В пансионате мисс Сьюзан Плэтт, находившемся на углу улиц Булл и Конгресс, и обслуживание и еда были отличны. Хорейсу нравилась его комната в верхнем этаже с двумя слуховыми окнами, а мисс Плэтт оставалась неизменно любезна и внимательна. Надо было признать, что мистер Лайвели устроил его прекрасно. Его начальник был, видимо, искренне заботлив. Так заботлив, что значительную часть времени Хорейс посвящал тому, чтобы увильнуть от приглашений присоединиться к семье Лайвели на вечерок в театре, домашний обед или пикник на Стрэнде. Однако ему не удалось избавиться от совместных посещений церкви по воскресеньям. Было совершенно очевидно, что мистер Лайвели имел виды на Хорейса как на будущего зятя. С точки зрения Хорейса, Тесси Лайвели была просто корова, даже более тупая, чем ее отец, и такая же некрасивая, как ее десятилетний брат Бубба.

Работа была бы приемлема, если бы Хорейс обладал склонностью к возне с деталями и к рутине. Сутью он овладел быстро, и первую неделю, когда перевозок было больше обычного, ему даже нравилось оживленное движение огромных шхун и бригов, приходивших и уходивших по реке Саванна, ниже Коммерс-Роуд, где помещалось агентство по продаже хлопка компании «Лайвели и Бафтон». Его работа частично заключалась в том, что он должен был осматривать реку с помощью сильной подзорной трубы, чтобы заметить приближение кораблей, груз которых он был обязан проконтролировать. Он смотрел с одного из нарядных металлических балконов, висевших над доками Коммерс-Роуд, и эта часть работы нравилась ему больше всего. Зрелище четырехмачтового корабля, величественно плывшего вокруг большого изгиба реки, всегда волновало его. Ему нравилось входить на борт такого судна, причаливавшего около пристани у подножия крутого песчаного обрыва. Проверка хлопкового груза, мешок за мешком, тюк за тюком было скучным занятием, но он испытывал удовлетворение от того, что его точный список совпадал со списком грузовой конторы. И еще бывало время простоя в работе, когда надо было ждать, пока черные грузчики перенесут на палубу дополнительный груз; тогда он стоял на палубе, перегнувшись над перилами и воображал, что он уплывет на этом корабле. Мистер Лайвели постоянно уверял его, что поездки могут начаться в любой момент.

— Пока нам везло, Гульд, но в этих делах заранее ничего нельзя сказать. Какая-нибудь перевозка может потеряться, хоть завтра.

На второй неделе пребывания в Саванне, в четверг, Хорейс отправился к Дрисдейлам. Оба товарища отметили встречу медвежьими объятиями, шлепая друг друга по спине.

— Ну почему же ты так долго не приходил ко мне? — жалобно говорил Алекс. — Я так соскучился по знакомым лицам из Нью-Хейвена. Если бы я знал, что ты здесь, близко, мы бы уже давно схватились в каком-нибудь яростном споре. Я нахожу, что общество в Саванне довольно-таки скучное, а ты как считаешь? Или они тебя еще не изловили? — Алекс отошел, осматривая его. — Такой красивый воспитанный экземпляр, — ну, у барышень в Саванне просто головы кругом пойдут, когда они обнаружат тебя. Пообедай с нами и давай будем вместе проводить время несколько дней. Я уезжаю через три недели учиться на Север.

С этого дня у Хорейса изменилась жизнь и наступило некоторое освобождение от семьи Лайвели. Хоть Алексу общество Саванны и казалось скучным, он был своим в этой среде, и вскоре так же вошел в нее и Хорейс. Он бывал особенно доволен, когда, чувствуя себя в полной безопасности в обществе Алекса и его друзей, во время антракта в театре видел супругов Лайвели, маленького Буббу и толстую Тесси. Из дипломатических соображений он продолжал ходить с ними в церковь, но в остальном Алекс спасал его. По вечерам они бывали в обществе привлекательных барышень на вечеринках, на концертах или отчаянно спорили вдвоем.

В последний вечер перед отъездом Алекса в университет они договорились обязательно провести время вдвоем. Сразу после того, как Хорейс закончил работу в шесть часов, они отправились в платную конюшню, взяли напрокат верховых лошадей и поехали по Ист-Брод к густому сосновому лесу на окраине города. Когда они подъехали к широкому рву с крутыми берегами, Алекс придержал свою лошадь. Проехав, цокая, по деревянному мосту, переброшенному через ров, они молча въехали в девственный лес; тишина нарушалась только глухим стуком копыт по опавшим сосновым иглам.

— Я, бывало, играл здесь в детстве, — вспоминал Алекс, когда они сошли с лошадей и стояли, глядя на сосны с длинными иглами. — Это было прекрасное место для игры. На Севере я до сих пор скучаю по этим высоким соснам. Там сосны другие. Знаешь, Хорейс, ты ведь пожалеешь, что не едешь учиться со мной, даже несмотря на то, что теперь другие университеты принимают нас, бунтарей из Йеля, условно, с испытательным сроком в шесть месяцев.

Хорейс нахмурился.

— Алекс, это наш последний вечер вместе, потом мы долго не увидимся.

— Ладно, не буду больше об этом говорить. Просто дело в том, что я горжусь тобой, мой друг. Ты был тверд в Йеле. Ты показал, каков ты. У тебя превосходный ум. Югу нужны такие люди, как ты. Мне горько видеть, что ты пропадаешь зря, что ты связался с делами семьи Лайвели.

— Об этом не беспокойся, — огрызнулся Хорейс. — Работа у Лайвели — временная затычка.

— Но чем ты еще можешь заняться? У тебя незаконченное образование. У тебя нет необходимых знаний для того, чтобы заняться чем-то важным, — несмотря на отличный ум и верность принципам. Некоторые из тех ребят не представляли собой ничего особенного, а как у тебя сложится дальше, это важно.

— Спасибо, — сказал Хорейс, ухмыляясь. — Слушай, Алекс, я все хочу спросить твое мнение по одному вопросу. Ты считаешь, Стейнер — подстрекатель?

Алекс выглядел озадаченным.

— Ты имеешь в виду, потому что он был более или менее инициатором нашего так называемого бунта? Нет, не думаю. Почему ты спрашиваешь?

Хорейсу не хотелось спорить в эту их последнюю встречу, но ему надо было рассказать о своей реакции на критические высказывания плантатора из Сент-Мэри в адрес Федерального правительства. Как он внезапно услышал отголоски того, что говорил их друг Стейнер.

— Как это возможно, чтобы этот человек напомнил мне Стейнера? Как ты думаешь, возможно ли чтобы оба они руководствовались сходными настроениями?

— Оба они противились проявлению тирании, — сразу ответил Алекс. — Всякий благородный человек будет поступать таким образом.

— Согласен. Но меня это встревожило. Этот плантатор относится к тому типу людей, которые готовы сразу лезть в драку, хотя разумными путями можно этого избежать. И это заставило меня вглядеться в себя самого, и я увидел кое-что такое, что мне не нравится. Меня уволили из Йеля по той же причине, что и Стейнера.

— Слушай, Хорейс, ты же сын плантатора. И тебе не трудно понять точку зрения того человека. Что он необразован, не имеет значения. Ты же не можешь соглашаться с тем, как Север старается взять нас измором для того, чтобы забрать в руки Федеральное правительство! Правда, мы еще достаточно сильны, но если эти невыносимые поборы и дальше будут утяжелять тот груз, который Юг тащит на своих плечах, то экономика Хлопковых Штатов совершенно развалится. Ты ведь с этим согласен?

— Да, пожалуй, но…

— Но что?.. Северная теория управления по воле большинства вульгарна, основана на соображениях выгоды, — она неправильна! Настоящая политическая власть принадлежит здесь только людям из высшего класса. Мы, жители Хлопковых Штатов, чтим Союз за его высокий моральный принцип — права Штатов! Север поклоняется Союзу по принципу грубого коммерческого идолопоклонничества. Ты просто не хочешь пошевелить мозгами!

— Наоборот, я, кажется, только начинаю шевелить ими, — сказал Хорейс. Он понимал, что Алекс собирался спорить, исходя не из логики, а из своей эмоциональной точки зрения. — Может быть, нам лучше оставить этот разговор.

— Ни за что на свете! Я не собираюсь спокойно выслушивать, как ты не соглашаешься со мной по важнейшему вопросу прав Штатов!

— Разве я сказал, что не соглашаюсь?

— Ты веришь в высокий священный принцип прав Штатов, Хорейс?

— Да, конечно. Это основано на конституции. Но я также верю в Союз всех Штатов. И, вообще, я совсем не собирался заводить спор о политике.

— Он возник из-за твоего вопроса. Тирания есть тирания, не правда ли? Независимо от того, где она проявляется, — у Федерального правительства или у преподавателей в милом старом Йеле.

Хорейсу было не по себе. Он промолчал.

— Ты сейчас постараешься переменить тему разговора, Хорейс, но я все же хочу иметь уверенность в том, что ты не дашь обмануть себя всеми этими аболиционистскими разговорами лицемерного Севера. Ты умен, но в тебе сидит романтик. Вполне возможно, что они тебя вокруг пальца обведут своими речами. Это только кажется гуманным. Они кричат и распространяют памфлеты о том, как бесчеловечно с нашей стороны владеть рабами. Можешь быть абсолютно уверен, что они бы тоже завели себе рабов, если бы климат там был не слишком суров для сельской жизни. Не забывай, что торговля рабами ведется — и с большой выгодой — кораблями янки!

— Это рассуждение поверхностно, — сказал Хорейс. — Не все северяне имеют корабли для перевозки рабов и не все северяне аболиционисты.

Алекс вздохнул.

— Я только хочу, чтобы у тебя сохранилось четкое понимание относительно Хлопковых Штатов. Ты иногда слишком сентиментален. Это может исказить твой взгляд на вещи. Что бы делал твой отец без своих рабов? И, кстати, что они делали бы без него?

Хорейсу было неприятно, что Алекс заговорил на тему рабства. Работники в Сент-Клере были, казалось, так довольны и составляли такую необходимую часть жизни там, что он не мог себе представить Нью-Сент-Клер без них или их вне Нью-Сент-Клера. Они были едины. И, все-таки, в Йеле во время споров «за» и «против» рабства он был единственным южанином, не вступавшим в дискуссию. «Как бы то ни было, я теперь уехал с острова, — подумал он. — Я никогда не буду плантатором. Все это меня не касается».

— Ты не ответил на мой вопрос, Хорейс, — Алекс прервал его раздумья. — Что бы делал твой отец без своих рабов?

— У меня пока нет на это ответа. Я этого не продумал. Я не могу присоединиться ни к той, ни к другой стороне по вопросу рабства.

— Это невозможно! По такому жизненному вопросу, как право владеть тем или иным видом собственности надо быть или на одной, или на другой стороне.

Хорейсу совсем не хотелось попасть в безвыходное положение.

— Я могу хоть сейчас начать спор с эмоциональных позиций или согласиться с тобой, но все это было бы именно эмоционально. Признай за мной право думать, старина.

— Конечно, — Алекс засопел, — хотя мне этого не хочется. Мы — Южане, Хорейс. Хоть мы получили образование на Севере, мы — Южане, и гордимся этим, правда?

— Да, сэр, — горячо согласился Хорейс.

— У меня такое чувство, что хотя я неизвестно где буду жить, частичка меня всегда будет находиться под висячим мхом и вдыхать запах жасмина весной.

— Да ты поэт, и еще глупый, осторожный идеалист. — Алекс засмеялся. — Слушай, ты не думаешь, что нам следует возвращаться? Начинает темнеть. Хочешь наперегонки?

— Еще бы!

Они поскакали, как индейцы, кричали, увертывались от коров, от ручных тележек, и смеялись все время до самой конюшни.

— Неприятное соседство на Ист-Брод рядом с конюшней, — сказал Алекс, когда они завернули на Президентскую и подошли к дому Дрисдейлов. — Где моряки собираются, там сразу же появляются подозрительные личности. Не люблю бывать там вечером.

— А я бываю, — сказал Хорейс. — Часто хожу. Мне нравятся моряки.

— Присматривай за бумажником. Слушай, Хорейс, ты будешь навещать мою маму почаще, когда я уеду?

— Да, Алекс, раз ты хочешь. Но, конечно, мне, может быть, придется уехать неожиданно.

— Пока нет потерявшихся перевозок?

— Пока нет. Но я, может быть, не буду ждать, если найду место, куда мне захочется поехать и что-то, чем мне будет интересно заняться. И, пожалуйста, не читай мне лекций о ценности высшего образования.

— Не буду. Я это кончил. Я вижу, что ты пока ничего не решил, неизвестно, где ты будешь и чем займешься. Я не понимаю, что, собственно, беспокоит тебя, но я не возражаю.

Они стояли на углу Президентской и Булл, в круге света от фонаря, только что зажженного рядом с водяной колонкой. Алекс резко повернулся и положил руки на плечи Хорейса.

— Слушай, дружище, давай поддерживать связь время от времени. Omnes in uno.

— Omnes in uno. — Сказал Хорейс и они пошли дальше. На ступенях у входа в дом Дрисдейлов они пожали руки, но никто из них ничего не сказал, пока они не вошли в дом. Хорейс собирался только поздороваться с родителями Алекса и уйти в свой пансионат. Но с такими добрыми, гостеприимными людьми как Дрисдейлы это было невозможно. Его утащили в гостиную, полную людей, где пела красивая женщина в мягком голубом платье.

Прежде чем она кончила петь, Хорейс влюбился.

Глава VIII

Хорейс сдержал обещание заходить к матери Алекса. Невозможно было не заходить. Он был уверен, что, если он достаточно часто будет там бывать, в какой-то день — чудесный день! — женщина в мягком голубом платье будет там опять среди гостей, и он увидит ее и, может быть, даже недолго поговорит с нею.

В тот вечер его представили ей в толпе гостей; он знал ее имя, оно звучало волшебно: Линда Тэтчер. Миссис Дрисдейл назвала ее — вдова Тэтчер, и ему это было неприятно. Он знал, что вдовы не обязательно преклонного возраста, но само слово отдавало старостью, а Линда Тэтчер была вне времени. Старше, чем он на несколько лет, может быть, но разве важны годы, если сердце вдруг загорелось любовью?

Через неделю после отъезда Алекса он опять зашел к Дрисдейлам.

— Как приятно, что вы сегодня пришли, мистер Гульд, — встретила его миссис Дрисдейл. — У нас опять вечер музыки. Вы, может быть, не помните ее — я молодых людей знаю, — но сегодня опять будет петь вдова Тэтчер.

В глазах Хорейса высокая, облицованная темной панелью, передняя начала скользить набок; он почувствовал, что лицо его горит. Миссис Дрисдейл, по-видимому, ничего не заметила, потому что она продолжала восстанавливать тот вечер в его памяти: — Это было вечером накануне отъезда Алекса в университет. Вы еще тогда верхом ездили. И вы появились в середине арии. О, дорогой мой мальчик, как нам повезло в Саванне! Эта талантливая дама собирается обосноваться здесь.

Внезапно Хорейса охватила абсурдная паника. Линда Тэтчер еще не пришла, и надо придумать какой-нибудь предлог, чтобы уйти, пока ее нет.

— Проходите в комнаты, мистер Гульд, — говорила его хозяйка, — сегодня на улице морозец, и может быть вы выпьете горячего чаю или глинтвейн?

— О нет, я не могу остаться, мэм. Как бы мне не хотелось ее опять послушать, я… у меня другие планы на сегодняшний вечер.

Она лукаво улыбнулась.

— Надеюсь, хорошенькая и подходящая?

На всей земле не было красивой и подходящей, кроме Линды Тэтчер, но он смолчал.

— Спасибо за любезность, миссис Дрисдейл. Я бы не зашел, если бы знал, что у вас гости. Я в другой раз посижу у вас, если можно. Как это великолепно, что миссис Тэтчер будет жить в Саванне.

— Да, не правда ли? Прелестная дама, из хорошей семьи, с Севера, Массачусетс. У нее очаровательная девочка, Хэрриет. Хрупкая и хорошенькая. Вся головка в золотистых кудрях. Когда девочка входит в комнату со своей черноволосой матерью, это просто картинка! Ну, я должна идти к гостям. Но обязательно приходите еще, мистер Гульд!

Он стоял в тени большого кедра напротив дома Дрисдейлов, пока не появился ее экипаж. И на короткий миг он увидел ее опять. Давая распоряжения кучеру, она засмеялась, и смех ее был так же музыкален, как и пение. И, чудо из чудес, она была одна. Дамы редко отправлялись куда-нибудь вечером в одиночку, но она была особенная, и его сердце радостно забилось от мысли, что может быть в ее жизни найдется место для него.

Даже с мистером Лайвели Хорейс поздоровался тепло, встретив его перед кафе.

— Вы, кажется, в хорошем настроении, молодой человек, — сказал его начальник.

— О да, сэр. Прекрасная погода, не правда ли?

— Да, действительно, и, наверное, завтра, в субботу, тоже будет хорошо. Вы придете к нам, чтобы вместе идти в церковь, как обычно, Гульд? Моя семья ждет вас.

— Да, сэр. Я приду.

— Завтра нас ожидает в церкви большое удовольствие, вы слышали об этом?

— Нет, сэр, не слышал.

— Вдова Тэтчер будет петь! Вы, конечно, знаете, что эта великолепная певица собирается жить в Саванне?

— Да, сэр, я слышал об этом.

— Она тоже принадлежит к епископальной церкви, на наше счастье, и теперь будет радовать нас своим дивным голосом каждое воскресенье!

Они перешли Бей-Стрит и поворачивали на деревянный тротуар, который вел к входу в контору «Лайвели и Бафтон»; Хорейс сообразил, как избавиться от собеседника.

— Извините, мистер Лайвели, мне надо пойти вниз проверить кое-что. Я потом сразу вернусь в контору.

Он сбежал по деревянной лестнице в проход, напоминающий каньон, по которому можно было пройти в любой из складов на Коммерс-Роуд. Проверять ему было нечего, кроме сильного сердцебиения. Он прислонился к крутому песчаному обрыву и старался понять, почему это ему выпало такое счастье. Когда казалось, что все складывается не так, как надо, в один момент вдруг оказалось, что жизнь идет именно так, как надо, и более того, она полна надежды, ожидания, радости. Если завтра в церкви он сможет думать о молитве, он будет молиться, — от всей души, — чтобы не было затерявшихся перевозок. Он не может уехать из Саванны теперь, когда она будет постоянно находиться здесь.

Хорейс рано привел в порядок свою работу в этот вечер, чтобы уйти сразу в шесть часов. Он не станет бродить по городу в поисках интересных наблюдений. Он примет ванну, вымоет голову, приготовит свой лучший костюм и начистит свои новые хорошие черные сапоги. По дороге домой он соображал, что надеть завтра в церковь. Конечно, темно-серую визитку и новые полосатые серые брюки, купленные на прошлой неделе на первую получку. Надо, вероятно, одеться неброско? Если он наденет жилет, подходящий по цвету, это придаст ему более зрелый вид? Или лучше жилет другого цвета? Во всяком случае, его белый галстук будет хорош к любому костюму.

На площади Джонсона очередь у водяной колонки напомнила ему, что сегодня потребуется больше воды, чем обычное количество, которое горничная приносила в комнату Потом он услышал пронзительный голос, звавший его. Это была Тесси Лайвели, она отчаянно махала ему рукой.

— О, мистер Гульд! Я знала, что если я буду приходить к этой колонке, я когда-нибудь встречу вас!

— Добрый вечер, мисс Лайвели! — Он поклонился.

— Ай, слушайте, вы же достаточно хорошо меня знаете, можете называть меня просто мисс Тесси.

Она раздула щеки, кокетливо улыбаясь.

— Да, хорошо. Прекрасный вечер, не правда ли? — согласно правилам джентльменского поведения, ему придется предложить подождать и помочь донести ее ведерко до дома. — Можно мне помочь вам, мисс Тесси?

Она задрожала от восторга.

— Это вас очень затруднит, наверное?

— Нисколько, — солгал Хорейс. — Дайте мне ведерко.

Он взял деревянное ведерко, наполнил его как можно скорее и пошел по направлению к ее дому.

— Господи, как вы быстро идете, мистер Гульд, — сказала Тесси.

— Мне нужно торопиться. Извините, мне надо сразу идти.

— О, в таком случае я особенно ценю то, что вы предложили мне помочь, сэр.

Что бы он ни сказал, она все равно обязательно перевернет это по-своему, он это знал, но болтал о пустяках, как умел:

— Как же это получается, что вам самой приходится идти за водой, мисс Тесси? Неужели не может сходить кто-нибудь из слуг?

— Конечно. Один из наших негров всегда следит за запасом воды. Но я же сказала вам, мистер Гульд, что я знала, если я буду приходить к колонке, когда-нибудь вы тут пройдете по дороге домой.

— Ну вот, мы и пришли, мисс Тесси. Увидимся завтра в церкви.

— Вы зайдете сюда, так что мы все вместе пойдем, да? — она опять кокетничала, склонив набок свою большую голову.

— Да, обязательно, приду вовремя. — Он попрощался, выслушал ее слова благодарности и всю дорогу к пансионату бежал бегом, чтобы успеть привести себя в порядок к обеду.

Когда он спустился через несколько минут, мисс Сьюзен Плэтт встретила его у входа в столовую; ее доброе лицо от волнения было все в морщинках.

— А, вот и вы, мистер Гульд. Я вас подстерегала. У меня к вам просьба.

Мисс Плэтт нравилась ему.

— Конечно, мэм.

— У нас новая гостья в доме, мистер Гульд, и так как все другие более или менее привыкли к своим соседям, я подумала, вы не будете возражать, если с вами будет сидеть наша новая гостья и се маленькая дочка. Это она вон там за угловым столом у окна. Вдова Тэтчер. Для нас такая честь, что она выбрала наш пансионат для постоянного жительства.

Хорейс был не в состоянии отвечать и только смотрел в комнату. Линда Тэтчер уже сидела там, она разговаривала с ребенком, склонив темноволосую голову.

— Мистер Гульд? — мягко спросила ответа мисс Плэтт.

— О да, мэм, я… я очень доволен, что буду сидеть за ее столом. Вы оказываете мне честь.

Сьюзен Плэтт, по-видимому, не замечала, что ему с трудом давалось каждое слово. Она уже плавной походкой направлялась к Линде Тэтчер, и Хорейс заставил себя следовать за ней. Он был официально представлен и принят, и прежде, чем он пришел в себя, он сидел там, где он мечтал быть — рядом с женщиной, которую он любил.

— С вашей стороны очень любезно составить нам компанию, когда мы в первый раз обедаем здесь, мистер Гульд. Линда с улыбкой посмотрела ему прямо в глаза.

Она была так дружелюбна, так естественна, так непринужденно держала себя, что, к своему удивлению, он тоже почувствовал себя совершенно свободно, его страх почти прошел. Он подумал: «Мы как будто были разлучены надолго», но вслух сказал:

— Это для меня большое удовольствие, миссис Тэтчер. Не часто человеку выпадает на долю честь обедать в обществе двух таких красивых дам. Он поклонился им обеим, и маленькая Хэрриет улыбнулась, а потом сделала ему гримасу.

— Это означает, что вы ей уже нравитесь, — засмеялась ее мать. — И мне тоже.

В устах любой дамы это прозвучало бы развязно, если бы эта дама не была Линдой Тэтчер.

— Мисс Плэтт сказала, что вы совсем недавно приехали в Саванну, мистер Гульд. Вам здесь нравится?

— Понемногу начинает нравиться. О, город мне очень нравится. И я хочу сказать, что все больше нравится находиться в нем.

— Здесь совсем нет снега, — пропищала Хэрриет.

Хорейс засмеялся, и миссис Тэтчер объяснила, что на здоровье Хэрриет плохо действовала зима в Массачусетсе.

— После смерти мужа мы с Хэрриет странствовали по разным местам, — где мне случится петь, — в поисках здорового климата. Кажется, мы нашли то, что надо. Я уже чувствую себя здесь как дома.

Проказница совсем не выглядела хрупким ребенком. Хорейс подумал, что ей, возможно, лет пять, хотя она была мала для такого возраста; выражение ее больших темных глаз было слишком неясным для такого ребенка. Она не очень нравилась ему, но он сможет привыкнуть.

— Я очень надеюсь, что вы поправите здоровье здесь, мисс Хэрриет, — сказал он. — У вас на щечках должны расцвести пребольшие розы.

— Вы это искренне говорите, правда? — непосредственная манера Линды Тэтчер опять застала его врасплох.

— Да, я говорю искренне, — ответил он просто.

— Спасибо.

Он почувствовал, что этим словом она подарила ему доверие. Она молча помогла дочери разрезать мясо, потом скова обратила внимание на него. Он сидел, наклонясь к ней, не притрагиваясь к своей еде.

— Я слышал, как вы пели, — сказал он.

— Да? Это меня удивляет. Где?

— У Дрисдейлов недавно. Нас познакомили, но это было очень недолго, и там было много других людей.

— Извините меня, пожалуйста. — Она говорила так искренне, безыскусно, он не мог сомневаться в ней. — Если бы я сказала, что помню, это была бы неправда, — продолжала она. — Не помню. Но я очень рада теперь нашему знакомству, мистер Гульд.

— Для меня это исполнение моей мечты, миссис Тэтчер.

— В самом деле? — она засмеялась. — Ну, что же, даже если это просто галантность южанина, мне это приятно. Я, ведь, не южанка.

— Да, я знаю. Мой отец тоже из Массачусетса.

— Как интересно. Но вы родились в Джорджии, не правда ли?

Он ухмыльнулся:

— Моя речь?

— Да, но я нахожу это прелестным. Мне очень нравятся южане.

— На моих щеках глупо было бы расти розам, — крикнула Хэрриет.

Они все рассмеялись, и девочка показала ему язык. Хорейс решительно продолжал:

— Моя мать, умершая, когда я был примерно в возрасте Хэрриет, была британской подданной. Она родилась в Лондоне, а выросла в Нассау[1].

Девочка опять высунула язык и уродливо оттягивала вниз уголки глаз.

— Э… моя мать выросла в Нассау, встретилась с отцом в Чарлстоне, — продолжал он с усилием, — и они в конце концов поселились на острове Сент-Саймонс.

— Хэрриет, ты испортишь себе лицо, — спокойно сказала Линда Тэтчер, потом она опять повернулась к Хорейсу. — Остров! Скажите, это красивый остров?

— Сент-Саймонс? О да, мэм. Самое красивое место, которое я видел. — Он опять ухмыльнулся. — Конечно, я еще не был везде, но я надеюсь, что буду путешествовать, по крайней мере, так я намеревался до сих пор.

— О, вам не нравится ваша работа в Коммерс-Роуд?

Он пожал плечами.

— Это работа для заработка. Но откуда вы знаете, что я работаю в Коммерс-Роуд, миссис Тэтчер?

— Дорогой мой юноша, — она засмеялась. — Прежде, чем попросить разрешение посадить вас за нашим столом, мисс Сьюзен Плэтт сообщила мне все сведения о вас. Я знаю, что вы работаете в качестве клерка в фирме «Лайвели и Бафтон», что вам около двадцати лет, что ваш отец — преуспевающий владелец хлопковой плантации, что вы знакомы с семьей Дрисдейлов, и что вы два года учились в Йеле.

Хорейс почувствовал, что он голоден, и взялся за ростбиф на своей тарелке.

— Мне бы следовало перестать болтать и дать вам съесть обед, но все-таки, вы собираетесь вернуться в университет? — она засмеялась сама над собой. — Вы отвечайте и ешьте.

— Нет, мэм. Я никогда не вернусь в университет.

— Мама, я кончила, вмешалась девочка, и на этот раз Хорейс был доволен. Говорить о себе слишком много при первом знакомстве не полагалось.

— Надо сказать «извините», если ты прерываешь разговор, Хэрриет Ну ладно Я знаю, тебе скоро захочется спать.

Хорейс вскочил и отодвинул стул Линды Тэтчер. Она вытерла рот девочки, пригладила ее кудри и сняла ее со стула.

— Если мы будем вместе обедать, мне надо научиться помогать маленьким девочкам, не правда ли? Мне не пришлось много быть с детьми, — сказал он извиняющимся тоном.

Хэрриет ударила его по руке:

— Мне нравится с тобой обедать, дядя.

— Хэрриет, мне стыдно за тебя. Совсем нехорошо таким образом показывать мистеру Гульду, что он нравится тебе. Боюсь, я избаловала ее, — сказала она Хорейсу. — Она так часто болела. Но раз вы ей так нравитесь, будем и дальше обедать вместе. За исключением тех случаев, конечно, когда у нас намечено что-нибудь другое. — Она протянула руку. Хорейс взял ее, склонился над ней, неохотно отпустил и сказал, что чрезвычайно доволен такой договоренностью.

— Я буду с нетерпением ждать завтрашнего дня, чтобы услышать ваше пение, миссис Тэтчер. Я тоже прихожанин церкви Крайст Чёрч. — Может быть, это задержит ее еще на одну драгоценную минуту.

— Тогда почему бы нам не пойти в церковь вместе? Я оставляю Хэрриет с няней. Во время длинной службы она ерзает Конечно, церковь всего на другой стороне улицы, но все-таки, неудобно даме идти одной.

Он подумал о семействе Лайвели и сразу отбросил их.

— Если мне можно идти с вами, это — я хочу сказать — огромная честь для меня.

— Хорошо. Тогда встретимся на парадном крыльце, скажем, в десять тридцать? Завтракать я не буду. Я никогда ничего не ем перед тем, как петь. Спокойной ночи, мистер Гульд. Увидимся завтра утром.

Хорейс посмотрел ей вслед, потом сел и постарался кончить сбой обед. Было трудно проглотить даже его любимый напиток из черной смородины.

Семейство Лайвели! Надо сегодня дойти до их дома и сказать, что он не придет к ним, чтобы вместе идти в церковь. Наполовину спустившись с крыльца, он вдруг вспомнил, что ему понадобится больше воды, побежал назад в дом, к черному входу, схватил ведерко и поспешил на Сент-Джулиан-Стрит, чтобы закончить дело с Лайвелами.

У их входной двери он почувствовал себя глупо, с пустым ведерком, но ему повезло. Он передал сообщение дворецкому, побежал назад, наполнил ведерко у колонки, и побежал, расплескивая воду, оставляя мокрый след, перескакивая через две ступеньки у входа в пансионате. Правда, он несколько замедлил шаги в передней, из уважения к ковру, но постарался подняться возможно быстрее в свою комнату, одолел три марша лестницы и начал приготовления к следующему дню.

Неприятности в Йеле казались теперь частью какой-то другой жизни. Он был готов встретить будущее. Человек может не бояться будущего, если у него такая жена, как Линда, а ведь она просила его проводить ее в церковь.

Глава IX

В это первое священное воскресенье она пела «О Ты, что Приносишь Добрые Вести», и ее присутствие и ее мягкое контральто внесли столько красоты в старую церковь из красного кирпича, сколько света внесло солнце позднего сентября. Они вместе вернулись в пансионат, и ему казалось, что ей приятно было, что он знал эту арию из «Мессии» Генделя.

Отныне единственной целью его жизни стало доставлять удовольствие Линде Тэтчер. Она не только освободила его от обязанности ходить в церковь вместе с семейством Лайвели; он был уверен, что, выполняя роль провожатого всеми уважаемой певицы, переехавшей в Саванну, он тем самым выделился и стал выше окружавших его посредственностей.

Он завтракал и обедал вместе с Тэтчерами. Когда девочка оставалась с няней, Линда иногда прогуливалась с ним под деревьями, росшими по обе стороны улиц в Саванне; как-то раз в воскресенье они катались два часа в экипаже, взятом напрокат, и разговаривали. Разговаривали часами, больше всего о нем. Он уже свободно рассказывал ей о себе. Очень уж легко было посвящать ее в свою жизнь. Было бы просто невозможно не рассказать ей о неприятностях в Йеле. А когда она предложила пойти вместе на могилу его матери на кладбище в Саванне, у него возникла полная уверенность, что она готова навсегда войти в его жизнь.

— Когда я с вами, миссис Линда, у меня такое чувство, как будто зажигается яркий фонарь, — сказал он ей однажды вечером в начале ноября, в то время, как они пили кофе после обеда в столовой мисс Плэтт; няня перед тем увела Хэрриет, чтобы уложить ее.

— Это очень красиво сказано, мистер Гульд, но абсолютно непонятно.

— Я искренне говорю, — упрямо уверял он. — Вы заставляете меня так всматриваться в себя самого, как мне раньше никогда еще не приходилось.

— Это хорошо? — Она улыбалась.

— Да, конечно. О, я совсем не хочу сказать, что мне нравится все, что я обнаруживаю, но вот после того, как я рассказал вам о случившемся в Йеле, у меня пропал скверный осадок от всей этой истории. Я теперь верю, что в жизни еще будет что-то хорошее. — Он тоже улыбнулся. — Я слишком серьезно отношусь к себе, не правда ли?

Линда откинула голову и внимательно всмотрелась в него:

— Да, вы серьезный юноша. Но это неплохо, — если не относиться серьезно к тому, что не заслуживает такого отношения, тогда можно справиться.

Он наклонился к ней.

— Миссис Линда, как вы считаете, мне следует вернуться в университет?

— О, я ни в коем случае не могу так вмешиваться в чужую жизнь!

— Я слишком много себе позволил, — подумал он и сказал уже не так серьезно:

— Просто я хотел сказать, что вы заставляете меня думать. Я был в полной растерянности тогда, когда мы с вами познакомились.

— Пока мы не начинаем думать самостоятельно, ничто не предстает в своем истинном свете. То, что мы узнаем, принадлежит нам. Вы — умный человек. Ни в коем случае не растрачивайте свой ум понапрасну. Но, знаете, я считаю, что мужчине — да, кстати, и женщине — совершенно необязательно стремиться использовать свой ум для каких-то крупных дел. Светлый ум нужен везде, во всех жизненных обстоятельствах. Как в широких сферах, так и в узких.

У него кровь прилила к лицу.

— Вы хотите сказать, что даже портовые клерки могут использовать свой ум?

Она поглядела на него с выражением искренней симпатии.

— Дорогой мой друг, я совсем не имела этого в виду. Я забыла, как вы молоды. Очень молодые часто бывают обидчивы. Извините, что я об этом забыла.

Хорейс понимал, что он ведет себя как молокосос. Отчаянно пытаясь восстановить их прежние дружеские отношения, он выпалил:

— Мне исполнится девятнадцать. Я не считаю, что это такая уж молодость, не правда ли?

Линда опять улыбалась.

— Да, — сказала она тихо. — Я, к сожалению, считаю, что это именно большая молодость. Видите ли, мне исполнилось тридцать пять. Я потеряла троих детей до того, как родилась Хэрриет.

Он считал, что ей может быть двадцать пять. Она внезапно оказалась женщиной среднего возраста, и это поразило и очаровало его. Неожиданно для него, то, что она старше на шестнадцать лет еще крепче привязало его к ней.

— Я вас поразила, не правда ли? — спросила она. — Вы считали, что я моложе, и, наверное, это должно мне льстить. Да, я, кажется, польщена.

На этот раз он не слушал, что она говорила, потому что он только и мог думать о том, как ему хочется обнять ее. Ему хотелось этого сейчас более, чем когда-либо.

— Возраст стал для меня чем-то второстепенным, — сказала она. — Важна внутренняя суть человека, а вы очень хороший, мистер Гульд. Она вздохнула: — Я старалась быть такой. Моя дочь стала целью, ради которой стоит жить.

Чаще всего Хорейс забывал о ее вдовстве, несмотря на то, что много времени проводил с ее ребенком. Мысли о том, что Линда принадлежала другому, вызывали у него страх и смущение, и он отбрасывал их. Но она помогла ему понемногу разобраться в себе, не постараться ли ему тоже помочь ей? Может быть, этой сильной, одинокой женщине нужно поговорить с ним?

— Миссис Линда, у вас именно тот возраст, какой нужен. И вы можете простить меня за то, что я так все время был занят собой? Я — ваш друг, и я считал бы честью для себя, если бы вы, когда вам захочется, доверили мне свои заботы.

Она ласково улыбнулась:

— Спасибо. Я почти забыла, что это такое. Я просто пою о своих горестях. Тогда людям только остается хвалить мой голос.

— Я помню первую песню, которую я услышал в вашем исполнении. — С энтузиазмом сказал Хорейс. — Это было «Что такое жизнь».

— Правда? Это моя любимая вещь, и меня осуждали за то, что я пела ее. Вдова, настолько бесстыдная, что выставляет напоказ свое горе или что-то в этом роде.

— Это жестоко!

— Конечно. Но жизнь часто бывает жестока. — Она слегка улыбнулась. — Так, значит, вы слышали, как я пела арию из «Орфея» Глюка?

— Я никогда не забуду ее. Я помню миф об Орфее и Эвридике с тех пор, как занимался Вергилием и Овидием.

— Как это хорошо, что вы помните. В глазах ее была ласка, нежность. — Это мне действительно приятно… А теперь мне надо пойти рассказать Хэрриет сказку на ночь.

Он опять нашел ее на уровне более высоком, чем уровень других женщин, и так он всегда будет приближаться к ней. Сердце у него забилось: она была довольна им. Между ними установилась новая связь. Было лучше, намного лучше говорить о ней, чем о себе. Он был ей нужен. Может быть, в следующий раз, когда они будут вдвоем, без девочки, она скажет ему больше. Проживи он и тысячу лет, ему не хватило бы времени, чтобы узнать все, что он хотел знать о Линде.

Когда Хорейс шел на работу облачным декабрьским утром, ему казалось, что это май и сияет солнце. Он был так счастлив, что не понимал людей, проходивших мимо него по Булл-Стрит, только здоровавшихся коротким кивком, или жаловавшихся на погоду. Сегодня вечером он и Линда будут наконец-то одни за обедом. Хэрриет должна была переночевать в гостях: не будет сказки на ночь, и Линда сможет долго сидеть в гостиной. Он почти все время думал о том, как вызвать ее на откровенный разговор, добиться, чтобы она рассказала ему все о своей жизни до того, как они познакомились. Желание узнать о ней побольше превратилось в навязчивую идею. Неважно, как больно ему будет слушать ее, это только углубит его чувство, его убеждение, что он ей нужен.

Переходя через Стрэнд к Коммерс-Роуд, он думал о том, как важно быть зрелым. Она сказала, что годы не играют роли. Он будет достаточно зрелым для нее. Он сумеет быть тем сильным человеком, какой был нужен Линде всю жизнь.

В своем отгороженном уголке в конторе он пролистал извещения о прибывающих в этот день перевозках. Потом, посвистывая, повесил пальто и надел тяжелый плащ, в котором ходил на борт кораблей.

Он постоял немного на палубе новой быстроходной шхуны «Мэри», рассматривая ее, восхищаясь ее красивыми, гладкими линиями. Она пришла из Нового Орлеана и забрала дополнительный груз в Дэриене. В ее трюме должен быть хлопок и рис из Сент-Мэри, острова Джекилл и Сент-Саймонса, перемещенный, как он знал, в Дэриене с «Магнолии» или с «Южной Каролины». Его поездки на обоих кораблях, его гнев и горе, его пустое бессодержательное будущее, — все это было теперь позади, потому что перспектива казалась теперь такой надежной. «Может быть, — думал он, — я смогу пробиться на более высокие должности здесь, у «Лайвели и Бафтон»? А еще лучше, может быть, удастся найти связи с другой фирмой на Коммерс-Роуд. Я буду счастлив на любой работе, лишь бы со мной была Линда.»

Сильный ветер захлопал флагами «Мэри», закачал снасти, державшие подъемную стрелу, железные остроги, тяжелый бом, так что корабль скрипел и трещал. Соленый холод воды покалывал его лицо, и это прибавляло силы.

Через несколько минут грузчики вытащили груду тюков из трюма. Он начал проверять, быстро двигаясь, смеясь и отпуская шутки больше обычного, с широкоплечими рабами, принадлежавшими пристани; они назвали его «масса Клэр», потому что он показал тюки и мешки с пометкой Сент-Клэр, и рассказал им, что этот хлопок вырастил его отец. Проверка стала для него автоматической работой, и он позволил себе думать о доме. Он чувствовал себя виноватым, потому что написал всего два письма. Письмо от Мэри, полученное вчера, было полно предвкушения его приезда па Рождество. Саванна была так близко, если ему дадут отпуск, он должен будет поехать, хотя ему хотелось одного — провести Рождество с Линдой. Он будет ей нужен на Рождестве: для человека, лишенного настоящего дома, это было время одиночества. Он вздрогнул больше из-за беспокойных мыслей, чем от холода.

Последние двести тридцать пять тюков, принесенные из трюма, были помечены: «Гульд, Нью-Сент-Клэр». Его отец продвигался вперед. Он уже не отправлял хлопок в старых мешках из пакли. Это все были тюки, обработанные на джине Гульда позади конюшен. Сорт А, длинное волокно, хлопок с Си-Айленд. На земле его отца вырастал самый лучший хлопок.

Высокий грузчик по имени Инох, вылез из трюма, его рваная рубашка из грубой полушерстяной ткани была пропитана потом.

— Что ты тут на палубе делаешь, Инох? — закричал Хорейс, перекрывая шум и ветер. — Где перевозка из Миссисипи? Я уже почти закончил с грузом из Сент-Саймонса.

— Нет из Миссисипи груза, масса Клэр. Что здесь, это все.

— Должно быть еще, Инох! Сегодня должны прибыть три.

— Нету, сэр. — Грузчик ухмыльнулся. — Получили то, что хотели. Первая потерянная перевозка, масса Клэр.

Хорейс бросился мимо него по веревочной лестнице в затхлый трюм. Хлопок из Миссисипи должен быть там! Контролеры в Дэриене были всегда аккуратны. Он перебегал от одного смутно различимого тюка к другому, не обращая внимания на остальных грузчиков, все еще стоявших в трюме, и ожидавших его распоряжений. Груз должен быть с правой стороны. Но там не было ничего.

Он выбрался на палубу, где Инох стоял, почесывая голову.

— У вас первая возможность поехать до самого Нового Орлеана, масса Клэр, а вы вроде недовольны.

Не говоря ни слова, Хорейс пробежал мимо него через широкую загруженную пристань к деревянной лестнице, которая вела на Факторс-Уок. Он подбежал, скользя на гладких булыжниках, к черному ходу в контору Лайвели и Бафтон. В чем-то обязательно должна быть ошибка! Может быть, он взял накладную с другой датой? Наверху, у себя, он перебирал бумаги, искал другую накладную и не мог поверить, что груз затерялся.

— Что-то случилось, Гульд? — Лайвели внимательно смотрел сквозь очки через низкую перегородку, отделявшую его большое квадратное помещение от комнатушки клерка.

Хорейс глубоко вдохнул воздух, повернулся и беспомощно выдохнул:

— Да, сэр. Большая неприятность. Мы потеряли перевозку из Миссисипи. Видимо, осталась в Новом Орлеане.

Лайвели обошел перегородку и приблизился к Хорейсу.

— Ну, послушайте, Гульд, вы-то тут не причем. Мы ценим ваше беспокойство о капиталах компании. Поездка до Нового Орлеана — не пустяк, но, ведь, мы и взяли вас именно для этого. Мы оплатим все ваши расходы с той минуты, когда вы взойдете на корабль и до момента вашего возвращения.

— Но, сэр, я…

— Ну, ну, все, хватит. Такие вещи случаются. Мы считаемся с этим. Не расстраивайтесь. Расправьте-ка плечи, уложите вещи и отправляйтесь. «Тальма», под командованием капитана Чарльза Пула уходит завтра рано утром. Очень комфортабельно. — Он щелкнул пальцами. — А, кажется, сегодня вечером тоже уходит судно, если вы успеете.

— Нет, — быстро ответил Хорейс, — сегодня мне никак не удастся.

— Ну, тогда я завтра утром приеду в экипаже к вашему пансионату. Я вот что придумал: я думаю привезти Тесси и Буббу, чтобы как следует вас проводить. Они поднимут вам настроение.

Глава X

Ожидая Линду за их угловым столом, Хорейс обдумывал, как сказать ей о том, что он уезжает. Ею угнетала перспектива не видеться с нею три или четыре недели, и, конечно, он не сможет этого скрыть. А Линда, безусловно, почувствует, насколько он огорчен.

Хорейс посмотрел на часы: она опаздывала. Это необычно. Он подошел к широкому окну и посмотрел на темную улицу. Может быть, она пошла за покупками по Бей. Два лучших магазина находились как раз напротив Коммерс-Роуд. Если бы она сказала ему, он бы проводил ее домой, снес бы се пакеты. Он вернулся к столу, из опасения, что она может придти в любую минуту, и он пропустит ее.

— Добрый вечер, мистер Гульд, — прощебетала мисс Сьюзен Плэтт.

Он встал.

— У нас сегодня отличный жареный цыпленок и ваш любимый пирог с черной смородиной. Можно сейчас подать вам?

— Нет, спасибо, я подожду миссис Тэтчер. Она должна придти с минуты на минуту.

— О, к сожалению, она не придет, мистер Гульд. Миссис Тэтчер пошла со своей очаровательной девочкой в гости, на другом конце города. Они вернутся поздно сегодня вечером. Кажется, она сказала, около девяти.

Хорейс молча смотрел на нее.

— Жаль, что вам придется обедать одному, но, раз миссис Тэтчер не придет, можно вам сейчас подать?

— Да, пожалуй. Спасибо.

Стоя снова у окна, в ожидании обеда, он старался овладеть собой. Правда, когда она решила уйти, он был на работе, но могла же она хотя бы оставить ему записку. Она даже не попросила мисс Плэтт предупредить его.

В девять. Сейчас всего семь. Два драгоценных часа будут потеряны из их последнего вечера. Ну, она его увидит, когда вернется, так как он собирался ждать около дома, он будет на месте, когда подъедет экипаж. Вернувшись за стол, Хорейс успокоил себя тем, что ему не придется уезжать, не повидавшись с ней.

Один час из остающихся двух можно, видимо, провести в столовой. А второй — прогулять по Булл-Стрит, взад и вперед, не теряя из виду пансионат. Он отпил немного воды, барабаня пальцами по скатерти. Конечно, можно уложить вещи, пока он ждет. Но в этом случае легко пропустить ее, а когда она уйдет к себе, то всякая попытка увидеться вызовет только сплетни.

Он ел как можно медленнее. Сначала цыпленка, потом рис, потом горошек и овощи, одно после другого, чтобы возможно дольше протянуть время обеда. Он проглотил последний кусок вкусного пирога и посмотрел на часы. Всего лишь полчаса прошло! Если бы он курил сигары, то мог бы задержаться еще па полчаса. Но он не курил. Он вспомнил, что в кармане у него письмо от Мэри, еще не вскрытое. Он долго смотрел на него, не взламывая темно-зеленую каплю сургуча с монограммой. Милая, верная Мэри, она аккуратно писала ему, несмотря на его невнимание. «Мне следовало бы написать сегодня перед отъездом», — подумал он, хотя знал, что не напишет. При его сегодняшнем настроении и думать было нечего писать домой. И, в конце концов, это поспешный отъезд. Писать письма некогда.

Он сломал печать. «Дорогой Хорейс, мы знаем, что ты скоро нам напишешь, и ждем письма с нетерпением. Все так хотят узнать, как у тебя дела. Особенно мама Ларней и папа. Ты, кажется, ровно столько времени пробыл с нами, сколько потребовалось, чтобы мы полюбили тебя еще больше».

Он просмотрел всю страницу и прочел конец, чтобы наверняка знать, что ничего дома не случилось, а потом снова стал читать, медленно и внимательно.

«Папа, в общем, здоров в той степени, насколько это возможно, но немного раздражителен и от боли в ногах, и оттого, что нет писем от тебя. Я не хочу приставать к тебе, голубчик, но просто напоминаю, чтобы ты писал, когда можешь. Он ничего об этом не говорит. Но я почти умею читать его мысли. Иногда я думаю, что это полезно, так как с годами он говорит все меньше. Да, наконец, Джим добился от Алисы согласия вернуться на Сент-Саймонс. Они должны были приехать в сентябре, потом в октябре, потом в ноябре, но теперь Джим пишет, что они наверняка приедут в декабре. Я даже немного боюсь, ведь я знаю, как Алисе не нравится здесь, но земля Блэк-Бэнкс записана на имя Джима и дом спланирован по инструкции, которую они нам прислали. Пожелай нам, чтобы все было хорошо. Наша сестричка Джейн пишет, что у нее все прекрасно, и она с нетерпением ждет каникул, которые проведет в Балтиморе у подруги. Мы очень надеемся, что ты приедешь на Рождество…»

Хорейс перестал читать. Рождество? Если найти пропавший груз будет нелегко, он вообще не успеет вернуться к Рождеству. Он ухватился за крохотный лучик надежды: если повезет, он сможет рассчитать свое возвращение так, что он окажется в Саванне только двадцать четвертого или двадцать пятого, и это даст ему законную возможность быть с Линдой… Он опять взялся за письмо Мэри. «Пора заняться кройкой четырнадцати платьев для детей работников, так что я должна кончать. Мы все любим тебя и молимся за тебя, и шлем самые лучшие пожелания. Твоя любящая сестра Мэри Гульд».

Хорейс вышел из столовой, взял в передней свое пальто и пошел на улицу. Начинал дуть холодный ветер. Он не пойдет на Джонсон-Сквер, где светит фонарь у колонки. Зачем рисковать встретиться с Тесси? Можно пойти на юг, на такое расстояние, чтобы слышать стук приближающегося экипажа. На юг, потом назад к пансионату, опять на юг и назад.

Он ходил целый час и решил, что делать. Она уже пятнадцать минут как опаздывала, но холодный ночной воздух внес ясность в мысли, и после принятого решения к нему вернулось терпение. Теперь он знал, что скажет. Ему необходимо сохранить решимость, пока она не уведет девочку наверх и спустится, чтобы посидеть с ним. У них будет меньше часа вместе, но этот час будет иметь большое значение.

По улице, покрытой ухабами и грязью, прогромыхал экипаж. Когда он остановился, Хорейс ждал у пансионата.

— Я чувствую, что что-то случилось, — сказала Линда, усаживаясь на край диванчика в гостиной. — Лучше бы вы перестали ходить взад и вперед, мистер Гульд, и сказали. Мне надо скоро идти наверх.

Решимость Хорейса была по-прежнему сильна, но слова вылетели из головы. Он подбросил сосновое поленце на тлеющий огонь.

— Вы же не стали бы просто из вежливости ждать на этом холодном ночном воздухе, не правда ли? Вы почти рта не раскрыли после моего приезда. Разве вы не можете сказать мне, что случилось, что вас беспокоит?

— Миссис Линда, — начал он высоким, срывающимся голосом, — я рассчитывал, что этот вечер пройдет совсем по-другому, чем получилось на самом деле. Я хотел, чтобы говорили вы. Я такой эгоист, все время говорил о себе…

Он присел на ручку кресла, стоявшего близ нее, сжав руки.

— Я хотел, чтобы вам было легко сказать мне все, что важно для вас.

Она улыбнулась.

— Очень мило и заботливо с вашей стороны. Я благодарна вам.

Он вскочил.

— Совсем это не мило и заботливо, это гораздо больше, миссис Линда. Я знаю, что сейчас нет времени. Все получилось не так, но… — ее сдвинутые брови испугали его. — Видите ли, я рассчитывал, что у нас будет прекрасный вечер, — только мы двое. И потом… — он внезапно замолчал и вяло сел. — Я думал, вы бы могли оставить мне записку. — Он услышал, что в его голосе звучало капризное раздражение. Неужели из решительного мужчины он превратился в недовольного ребенка?

Линда наклонилась к нему.

— Я хочу правильно понять, мистер Гульд. Вы считаете, что мне следовало оставить вам записку, что я не буду обедать с вами сегодня. А у нас были какие-то планы, выходящие за пределы обычных обедов в пансионате, — как это ни было приятно?

— Ну, я просто считал, что раз вы говорили, что ваша дочка уедет, я… он откашлялся.

Линда засмеялась так, как она обычно смеялась, разговаривая с маленькой Хэрриет.

— А, вот в чем дело. Вы обижены. Приношу извинения, но что же еще можно сделать? Во всяком случае, я обидела вас не думая, что доставляю вам неприятность.

«Не думая». Она должна была знать. Как это возможно, чтобы то, что для него было вопросом первостепенной важности, ей даже в голову не пришло.

— Миссис Линда, меня посылают в Новый Орлеан завтра, рано утром. Мы расстаемся. Может быть, на месяц.

У нее в голосе прозвучало облегчение.

— Ну, это вот приятная новость, правда? Вы как-то недавно говорили мне, что вам хочется путешествовать, если это получится. И вот, получилось!

Ему было бы легче, если бы она дала ему пощечину.

— Вы просто влюбитесь в Новый Орлеан, — продолжала она. — Масса исторических мест, и красивые девушки, и прекрасные дома. — Она приподняла его подбородок пальцем. — Я рада за вас.

Хорейс схватил ее руку и быстро сел рядом с ней на диванчик.

— Мисс Линда, прежде, чем я уеду, скажите мне, что вы будете ждать меня.

Она немного отодвинулась, но он крепко держал ее руку.

— Ну, я думаю быть здесь, когда вы вернетесь, мистер Гульд. У меня нет намерения уехать из Саванны.

— Мисс Линда, — выпалил он. — Вы очень любили своего мужа?

Она высвободила руку, и Хорейсу показалось, что у нее приступ слабости. Она мгновенно пришла в себя.

— Дорогой юноша, послушайте меня. Мой долг перед вами больше, чем просто извинение. Если я не ошибаюсь, у меня очень серьезный долг перед вами.

— В любви не бывает долгов. Линда, я люблю вас. От всего сердца, я люблю вас.

Линда Тэтчер сидела совершенно прямо в течение, казалось, целой вечности, и когда она встала, он встал рядом с ней.

— Уже поздно, — сказала она, ее голос звучал твердо, почти строго. — Но надо, чтобы вы поняли, что это совершенно неожиданно для меня. Наша дружба, очень приятная и интересная, была именно дружбой. Не более. Ведь вы того же возраста, что мой братишка, и я именно так к вам отношусь. Я знаю, вам это покажется очень жестоким, но лучше, чтобы вы узнали это теперь же и запомнили. Я приношу искренние извинения за то, что не поняла, но вы для меня — просто приятный молодой человек. В свое время вы встретите молодую девушку, такую, как вам надо. Ну, а теперь желаю вам удачного путешествия. И не надо ненавидеть меня, это не поможет.

Он медленно пятился, глядя на нее, стараясь найти ручку двери, которую он старательно закрыл, когда они вошли.

— Вы можете простить меня? Эгоисткой была я. — Она протянула руку. Хорейс нашел дверь, открыл се, посмотрел на Линду в последний раз и взбежал на свой верхний этаж.

Глава XI

В половине седьмого на следующее утро его чемодан был уложен совсем, и рядом в ящике лежали его любимые книги. Он уложил все, потому что он никогда не вернется. С собой он собирался взять только саквояж. Никто, особенно мистер Лайвели, не должен знать о его намерениях до того времени, когда он приедет в Новый Орлеан. Когда он найдет комнату, мисс Плэтт сможет переслать его чемодан и книги. Уходя, он скажет ей невинную ложь, — что он уложил вещи для того, чтобы во время его отсутствия легче было убирать комнату. Он заплатит за месяц вперед. Хорейс намечал свои планы холодно, внимательно.

Кончив одеваться, он посмотрел в зеркало, и его постаревшее лицо поразило его. В последний раз он погасил свечи на комоде, взял свой саквояж и сошел вниз в каком-то оцепенении, даже не замедлив шага около ее двери. То, что ему это удалось, придало ему сил.

На улице его должны ждать Лайвели в своем роскошном экипаже. Он цинично улыбнулся. «Пожалуй, прикинусь влюбленным в Тесси, раз я все равно уезжаю. Если мне больно, почему бы ей не испытать такую же боль?» — Эта мысль придала ему сил. Он расплатился за комнату, простился с мисс Плэтт и почти с удовольствием пошел навстречу семье Лайвели.

Когда они приехали на пристань, происходила посадка пассажиров. Хорейс знал, что весь груз был перенесен поздно накануне. Накануне?! Сколько лет прошло с того момента, когда он обнаружил затерявшуюся перевозку?

— Не надо ли зайти в контору, сынок, может быть что-нибудь взять нужно? — весело спросил мистер Лайвели. Хорейс сел в экипаже рядом с Тесси, и она радостно задрожала, да и отец ее был чрезвычайно доволен.

— Нет, сэр, — ответил Хорейс, глядя на Тесси с улыбкой. — У меня все есть, что мне нужно.

Тесси хихикнула, а мистер Лайвели произнес целую речь о том, как они будут мысленно следовать за ним, молиться и надеяться, что его поездка будет в высшей степени успешна.

На пристани, распрощавшись рукопожатием с Лайвели и Буббой, он взял толстую руку Тесси, склонился над ней, целуя ее дольше, чем было принято, и ушел на корабль не оглядываясь.

— Лучше сразу в молодости это пережить, мисс Тесси, чем вечно повторять одну и ту же глупую ошибку, — сказал он в каюте, когда «Тальма» отчалила.

Потом он бросился на койку и разрыдался.

Милейший Джон Каупер, шотландец, владелец Плантации Кэннонс-Пойнт в северо-восточной части острова Сент-Саймонс, являлся, кроме того, и почтмейстером в Джорджии. Все получатели корреспонденции были прихожанами церкви Крайст-Черч, поэтому мистер Каупер рано утром в воскресенье всегда ехал на пристань за недельной почтой. Потом он усаживался с письмами и газетами под большим дубом на кладбище, здороваясь с соседями, подходившими к нему по пути в церковь.

— Самый лучший способ заставить людей приходить в церковь вовремя, — пошутил он, когда во второе воскресенье декабря к нему подошел, хромая, его старый друг Джеймс Гульд. Они поздоровались, и улыбка исчезла с красивого, смеющегося лица Каупера. — Ничего нет вам, сосед. То есть, нет того, что ты ждешь. — Он говорил с характерным шотландским акцентом. — Мне никогда в жизни так не хотелось вручить человеку письмо, — но я просмотрел всю пачку, и там только газеты и накладная от твоего агента в Саванне.

— Ну, он, конечно, очень занят. И, ведь, я два письма от него получил.

— Да, знаю. Вскоре после того, как он туда приехал.

— Фрэнк Лайвели был здесь в последний раз в октябре, он говорил, что Хорейс молодец. В ноябре Лайвели не приехал из-за погоды. Теперь не приедет до января. По правде говоря, я думаю, не приедет ли Хорейс на Рождество?

— Возможно, ты прав, Джеймс. Может быть, мальчик хочет сделать тебе сюрприз.

— Надеюсь, что так. Моя младшая, Джейн, не приедет, но Джим с женой скоро вернутся сюда. Хорошо бы, если бы мальчик тоже был здесь.

— Доброе утро, мистер Гульд, мистер Каупер. Наверное, вы оба знаете мою невестку, а это ее маленькая дочка, Дебора.

Мужчины поклонились и поздоровались с миссис Эббот, вдовой их старого друга Джорджа, после смерти которого пять лет тому назад дела на его плантации в Орендж-Гроув шли все хуже и хуже, и в ответ на отчаянную просьбу Мэри Эббот о помощи младший брат Джорджа Эббота Ричард и его жена Агнесса переехали из Ирландии на Сент-Саймонс.

— Как вы, наверное, рады, что они здесь с вами, — сказал Джон Каупер, опускаясь на колени, чтобы поговорить с ребенком. — Сколько лет тебе, мисс Дебора?

— Ей будет два года накануне Нового года, — сказала ее мать.

Дебора застенчиво повернулась на одной ножке, опустив головку, но близость большого ласкового лица Джона Каупера вызвала у нее улыбку.

— Вынь пальчик изо рта, Дебора, — строго сказала Агнесса Эббот. — Нехорошо так здороваться с таким добрым господином, как мистер Каупер.

Он встал, погладив темные кудри девочки, потом театральным жестом схватился за сердце.

— Право, она будет очаровательна, миссис Эббот! Просто очаровательна.

— Не надо ее баловать, мистер Каупер. — Мэри Эббот засмеялась, потом сказала серьезно: — Но, правда, она такая хорошенькая. Мне ее Бог послал, я считаю. То, что ее родители приехали сюда, это уже само по себе большое счастье. Но маленькая Дебора в доме, — это просто дар Божий. Она почти того же возраста, как моя Дебора, когда я ее потеряла.

Девочка смотрела на Джеймса Гульда, улыбавшегося ей.

— Иди сюда, — сказала она тоненьким голоском.

Он покраснел и объяснил, что у него болит колено и он не может нагибаться.

— Я не могу к тебе подойти, — сказал он, поднимая ее на руки, — но ты можешь придти ко мне.

— Вот видите, я же говорил. — Джон Каупер засмеялся. — Эта малютка — покорительница сердец.

— Это верно, но нам надо идти в церковь, — сказала Мэри Эббот, беря ребенка на руки. — Я хочу поговорить немного с бедной миссис Вилли. Насколько я знаю, у нее какие-то неприятности с доктором Хэссардом по поводу разграничения их владений, а капитан Вилли плохо себя чувствует, так что он не помощник. Она из-за этого очень нервничает.

— Тебе надо бы почаще видеться с этой девочкой, Джеймс Гульд, — сказал мистер Каупер после ухода дам, — ты смеялся, разговаривая с ней.

Джеймс грустно улыбнулся.

— Я превращаюсь в старого козла.

— Большое преувеличение, друг мой. Ты от природы сдержанный человек, да и забот у тебя всегда много. А какая прелесть эта маленькая ирландская девочка, не правда ли? Что в ней такое особенное? Глазки? Улыбка? Интересно, кто из островных мальчиков, став взрослым, женится на ней.

Джон Каупер положил руку на плечо друга.

— Подбодрись, Джеймс. У мальчика все хорошо. Я в этом уверен.

— Я доверяю Хорейсу, — просто сказал Джеймс Гульд.

— Доброе утро, господа, — подплыла вдова Шедд; ее морщины были хорошо запудрены, а шляпка с пером и шелковое платье были такого же ярко-зеленого цвета, как и туфли. — Мне много интересной корреспонденции, мистер Каупер? Я так редко пишу кому-нибудь, просто чудо, если получаю хоть одно письмо.

Мужчины переглянулись, кланяясь; оба отлично знали, что она целыми днями пишет письма. Джон Каупер выдал ей целых семь.

— О, как приятно… Четыре из Саванны, мистер Гульд. Не удивлюсь, если в каком-нибудь из них есть что-нибудь о вашем сыне. — Она пожала его локоть. — Я знаю, что Хорейс вам не часто пишет, бедненький вы, и я стараюсь помочь, как могу. Мисс Сьюзен Плэтт, хозяйка пансионата, где он живет, давнишняя моя приятельница. Я знала ее и всех Ольмстедов. Чудесная семья. Конечно, Сьюзен Плэтт не позволит сплетничать о тех, кто живет в ее прекрасном пансионате. Мне это нравится. Я презираю сплетников. Но у меня там другие друзья, и… Как раз письмо от одной и них. Вас интересуют вести о вашем сыне из вторых рук, мистер Гульд?

— Нет, благодарю вас, миссис Шедд, — Джеймс Гульд поклонился и ушел, прихрамывая.

— Ах, не надо мне было предлагать ему, бедному. У него тяжело на сердце, — пробормотала вдова Шедд и повернулась к мистеру Кауперу: — Странно это, что юноша ушел из Йеля. Я вам скажу, он разбил сердце отца. И говорят, его старший сын, Джим, окончательно уговорил свою жену с Севера вернуться на остров. Боюсь, что из этого ничего не выйдет. Она терпеть не может эти места. Бедный мистер Гульд. Подумайте, как он постарел!

— О, не знаю, — лукаво сказал Джон Каупер. — По-моему, он молодцом держится при том, что у него такой ревматизм. Вы бы слышали, как он поет, спел соло на одном из собраний нашего клуба несколько недель тому назад.

Миссис Шедд подняла брови.

— Джеймс Гульд пел соло? Он же такой тихий, скромный человек.

— Но не на собраниях в Сент-Клэр, моя дорогая леди. Одно их наших правил заключается в том, что, когда подходит очередь одному из членов клуба быть хозяином собрания, обеспечить еду и питье, он должен также выступить перед гостями. Он поет или пляшет, или декламирует, иначе он лишается членства. У Гульда был прекрасный обед, и хотите верьте, хотите — нет, Джеймс Гульд спел значительную часть «Веселых нищих» Роберта Бернса. Не так, чтобы великолепно, но он храбрый человек. — Джон Каупер со смехом откинул назад седую голову. — Поверьте, человеку требуется храбрость, чтобы петь ради членства у нас.

— В самом деле? — Она его больше не слушала. — Извините, мистер Каупер, там его дочь Мэри. Я, должна с ней поговорить. Такая серьезная, милая девушка. Мэри Гульд! Мэри Гульд!

— Спасибо старушке, я увидела, как она размахивает целой связкой писем, — рассказала Мэри своей тете спустя некоторое время. — Папа не захотел слушать вести из вторых рук, а я захотела. И угадай, что произошло? Хорейс уехал в Новый Орлеан.

— Для чего это?

— Он ищет перевозку. Это входит в его обязанности. Как папа будет рад узнать, что мы из-за этого не получаем писем. Но, тетя Каролина, это не все. — Мэри задержала тетю на минуту снаружи церкви и прошептала: — Вдова Шедд прочла в другом письме, что дочь Лайвели распустила по всему городу слух, что Хорейс влюблен в нее. Ужасно, правда?

— Ужасно, Мэри? Не знаю, ужасно или нет.

— Ну, а я считаю, что ужасно. Разве только если жена Лайвели просто богиня, — в чем я сомневаюсь, — у них должна быть противная дочка. Не может быть, чтобы Хорейс в нее влюблен.

— Ш-ш, тише, Мэри. Сейчас начнется служба.

Немногочисленные прихожане замолчали в церкви, и тишина захватила и кладбище. Пастор возгласил: «Господь в своем святом храме, да будет на земле тихо перед лицом Его».

— Нам надо войти, Мэри.

— Я знаю. Но помолимся о том, чтобы Хорейс приехал домой на Рождество. Насчет этой дочки Лайвели я не беспокоюсь, но я почему-то вдруг очень встревожилась насчет Хорейса. Будем молиться как можем. У меня нехорошее предчувствие.

Глава XII

Хорейс приколол галстук, в третий раз причесал волосы, надел визитку и осмотрел себя в зеркале своей комнаты на Шартр-Стрит в Новом Орлеане. Он сегодня в первый раз появится в Театре Орлеана и поэтому важно выглядеть как можно лучше. Его новый друг и начальник, театральный антрепренер, мистер Джон Дэвис, будет доволен его видом.

— Ничего кричащего, мой друг, — сказал Дэвис за их последним обедом на борту «Тальмы» перед тем, как пароход пристал в Новом Орлеане. — Вы будете жить в городе, который проповедники называют «город греха», но Новый Орлеан — красивый, изящный, тонкий грешник. Даже профессионалы-игроки не одеваются броско, как на речных пароходах. — Джон Дэвис откинулся назад на стуле, довольный своим описанием Города Креолов. — Новый Орлеан — королева, и обладает прекрасным вкусом, как, я полагаю, и вы. Вы и Новый Орлеан влюбитесь друг в друга. Настоящие мужчины, джентльмены, обладающие душами поэтов и жаждой жизни, обязательно влюбляются в Королеву. — Он заговорил доверительным тоном, при котором Хорейс обязательно чувствовал себя старше, и добавил: — Разыщите вашу глупую перевозку, напишите вашей фирме в Саванне заявление об уходе с работы и приходите в мою контору в Театре Орлеана ровно в семь через неделю. Я возьму вас на работу в качестве главного капельдинера, вы должны будете провожать на места самых богатых и самых видных людей. После этого, через неделю или две, если мне понравится, как вы работаете, будет кое-что более увлекательное, гораздо более выгодное. Ну, а теперь обязательно выпьем вместе коньяк и произнесем тост.

Хорейс познакомился с Джоном Дэвисом за столом капитана. Гуляя по палубе во второй вечер путешествия, под влиянием первой в жизни рюмки коньяка после обеда, он даже рассказал Джону Дэвису о Линде Тэтчер.

— Не ваш тип, мой милый. Возраст не имел бы значения, но, — Дэвис пожал плечами, — она из тех людей, которые надоели бы такому, как вы, очень скоро. Считайте, что вам повезло и поскорее забудьте ее.

Он никогда не забудет Линду, но этот уверенный человек, умеющий вселить бодрость, дал ему первый толчок к возобновлению жизни, и Хорейс испытывал благоговейный страх перед ним. Как оказалось, твердость характера проявлялась у него особенно явно, когда его считали вполне зрелым человеком. В Новом Орлеане менее чем через неделю затерявшаяся перевозка была найдена и отправлена, его заявление об уходе с работы лежало в кармане, и сегодня он встретится с мистером Дэвис в театре и приступит к новой работе.

Все еще глядя на себя в зеркале, чтобы проверить, правильно ли он все это проделывает, Хорейс взял пальто и шляпу, натянул перчатки, снял их и внизу надел опять, уже более небрежно. Потом он плотно нахлобучил свою касторовую шляпу и быстро пошел навстречу новой жизни в суетливом, прекрасном, развратном городе, который он уже успел полюбить. По пути в Театр он опустит заявление об уходе, адресованное Лайвели. Завтра или послезавтра он подумает, что написать отцу.

Четырнадцатого декабря было очень холодно, и Мэри уговорила отца, что лучше ей самой встретить Джима и Алису на пристани. Адам сидел рядом с нею на высоком сиденье повозки; быстро, с дребезжанием они ехали по дороге, усыпанной ракушками, а в это время огромное солнце, цвета пламени, склонялось за деревьями к болотам на западе. По-видимому, никто, кроме мамы Ларней, не беспокоился так о Хорейсе, как она, и Мэри старалась убедить себя в том, что он найдет затерявшуюся перевозку и приедет домой к Рождеству. Она стала раздражительной, нервной, а возвращение Алисы и Джима не улучшит положения. Бедная Алиса! Такая красивая, такая воспитанная, такая беспомощная и такая неспособная бороться с жизнью. Особенно с жизнью на плантации, где женщине нужна храбрость, внутренняя сила, и, главным образом, чувство юмора. Алиса не только боялась змей, прыгающих пауков, ящериц, настоящий ужас у нее вызывали негры. Мэри раздумывала о том, как Джиму удалось уговорить ее вернуться. Видимо, уже времени не оставалось. Она вздохнула. И у нас не остается времени. Они уже подъезжают. Трудно сказать, кого следует больше жалеть, ее семью или Джима с Алисой. Наверное, всех. Она опять вздохнула, на этот раз так громко, что Адам услышал.

— Вам плохо, мисс Мэри?

Она взглянула на мальчика: он смотрел прямо перед собой, его осунувшееся лицо было мрачно.

— А почему ты задаешь мне такой вопрос, Адам? Тебе кажется, что происходит что-то плохое?

— Да, мэм. Мне плохо, что она приезжает.

— Жена мистера Джима? Стыдно тебе говорить так!

— Но их нет, мне было хорошо.

Мэри вдруг осознала, что она никогда не думала о том, счастлив ли Адам. О том, чтобы у него были хорошие условия жизни, да, заботилась, но не о том, чтобы он был счастлив. Он был хорошим мальчиком. Он работал много для своего возраста; когда он вырастет, то будет ценным для них человеком, но ей никогда не приходило в голову, что Алиса может вызывать тяжелые переживания и у негров. Да, она знала, как усердно мама Ларней пыталась завоевать расположение Алисы, но все остальные просто старались держаться подальше от нее. Даже домашние слуги сразу уходили, когда она входила в комнату. «Но я не думала о том, что им тяжело из-за ее возвращения, — размышляла Мэри. — Ну, на этот раз они не будут вести себя так, как-будто Алиса — какая-то отрава. Я этого не позволю. Она — жена Джима, и нам всем надо считаться с тем, что она будет принимать участие в нашей жизни».

— Чего жена массы Джима боится, мисс Мэри?

— О, почти всего, Адам. Но ты должен всегда делать все, что она попросит.

— Ничего никогда не просит. Попросила бы, я сделаю, а она ничего не просит, глаза открывает и смотрит, если я близко. Мисс Мэри, Джули говорит, что она боится цветных. И меня боится?

— Адам, хочешь править лошадьми остальную дорогу?

Мальчик был в таком восторге, что ничего больше не говорил об Алисе. И они доехали до пристани очень весело, болтая о том, как хорошо Адам управляет лошадьми и смеясь, как будто ехали встречать кого-то очень приятного им.

Мэри спрыгнула с повозки, когда Адам остановил.

— Я подожду парохода у Фрюин. Ты присмотри за лошадьми.

Когда она сделала несколько шагов, Адам крикнул:

— Мисс Мэри, она на Рождество с нами?

— Да, конечно.

— Надо ей дарить подарки, как всем другим?

Мэри вернулась к повозке:

— Адам, перестань беспокоиться. Всем этим мама Ларней займется, и я. Мы вам все скажем заранее.

Поднимаясь по ступенькам дома Фрюин, она мысленно пожелала знать, как все сложится…

Прошла неделя и Мэри приободрилась. Алиса Гульд, по-видимому, старалась приспособиться к их жизни. Правда, она завтракала у себя в комнате, и приносил ей завтрак наверх только Джим, а не кто-нибудь из слуг, но ее интересовали планы постройки дома в Блэк-Бэнкс.

— Он будет весь на бетонном каркасе, — объясняла она Мэри, расстилая планы на обеденном столе: — Как можно меньше дерева. Меня приводит в ужас одна мысль о пожаре в этой глуши.

— Каркас потребует гораздо больше времени, — сказала Мэри. — Ты знаешь, гальку, песок и известь надо смешивать и помещать в форму каждый раз. Первая секция должна высохнуть не раньше, чем можно приготовить форму для следующей.

— Я знаю, Мэри, как вам хочется, чтобы мы поскорее отсюда ушли, но дом в Блэк-Бэнксе будет весь на каркасе: и верх, и низ. — Она опять указала на план, и Мэри ничего не сказала, в то время как Алиса провела пальцем по чертежу архитектора, показывая широкую веранду, которая должна была окружать весь дом на уровне второго этажа. — На этом этаже будет наша спальня и, конечно, маленькая гостиная, общая комната и комната для шитья. А здесь, в нижнем этаже, будет кухня, молочная, кладовая, столовая и винный погреб. И еще в третьем этаже две спальни для детей. А здесь лестница — широкие, хорошие ступени от земли до второго этажа. И вдоль всего фасада основательные столбы на каркасе. Тебе нравится, Мэри?

— Конечно, нравится. И вокруг так красиво — под дубами, у реки. Алиса, я надеюсь, что ты будешь счастлива!

Они посмотрели друг на друга.

— Счастлива? У меня серьезные сомнения, но я постараюсь.

— Ну, сегодня суббота, — весело сказала Мэри. — Это день, когда я выдаю нашим работникам запасы на неделю. Они приносят с собой корзины и ведерки, и мы весело проводим время, пока «раздаю», как они это называют. Хочешь пойти со мной на черное крыльцо и помочь?

Алиса сразу приняла натянутый тон.

— Нет, спасибо, Мэри. Твой отец обещал свезти меня на место будущего дома…

Каждая поездка к будущему дому означала, что Мэри, Джим или их отец должны везти Алису. Она была бы вне себя от страха, если бы ей пришлось ехать через лес в коляске с Джули. Тихий Джули. «Никогда я этого не пойму,» — думала Мэри, торопясь к черному крыльцу, на встречу с людьми, которые уже собирались с шумом за своими продуктами на неделю. Ей надо прекратить раздумывать о том, как может женщина управлять плантацией, не соприкасаясь с неграми. Это решать придется Алисе, а не ей.

Глава XIII

— Садитесь, мой дорогой Гульд, и перестаньте болтать как школьник, — сказал Джон Дэвис, откидываясь назад в большом кожаном кресле за письменным столом в Театре Орлеана. — В Новом Орлеане абсолютно все носят с собой огнестрельное оружие. Разве у вас его нет?

— Нет, сэр, у меня нет, и я не собираюсь садиться, и я говорю не о том, чтобы носить оружие для самозащиты. Я говорю о преднамеренном убийстве — обдуманном убийстве! — Хорейс постучал о стол суставами пальцев. — Я сегодня видел, как убили молодого человека. Это был ваш друг, неужели вам это все равно? Неужели вам все равно, что у него даже не было возможности выстрелить?

Дэвис громко расхохотался, совершенно утратив манеру учтивого антрепренера. Хорейсу казалось, что он вообще не перестанет хохотать, и у него от отвращения поползли мурашки по коже.

Грубый хохот внезапно прекратился и Дэвис наклонился к нему, с жестким выражением глаз.

— Слушайте, Гульд, вы что, мужчина или мальчишка? Без нескольких дуэлей в день это не был бы Новый Орлеан. Эта неожиданная перемена в вас просто тошнотворна. Да я сам был участником в семи дуэлях. Настанет и ваша очередь, если, конечно, вы джентльмен, обладающий чувством чести, и не трус.

Хорейс прижал сжатые кулаки к столу. От этого человека зависело его будущее. Надо было сдерживаться.

— Вы убили кого-нибудь, мистер Дэвис?

— Наповал. Всех семерых, конечно, — сказал Дэвис, которому надоел этот разговор. — Послушайте, Гульд, со мной вы можете многого достигнуть, но надо стать взрослым. Надо приобрести джентльменскую тонкость в отношении так называемых низких сторон жизни. Это собачья грызня, а не лотерея с конфетами. Что за люди на этом маленьком глухом острове, где вы родились? Они трусы или мужчины?

— Они мужчины.

— Вы будете по-прежнему называть меня «сэр», Гульд?

— Они мужчины, сэр. Но они джентльмены. В справедливом деле мы можем убить, но ни один белый в Сент-Саймонсе не будет настолько жесток, чтобы обдуманно убить другого. Я вырос в месте, где люди по-настоящему благородны.

— Тогда почему вы не возвращаетесь в эту маленькую островную провинцию? Я без вас могу обойтись.

Голос Дэвиса был снова спокоен, но его глаза сделались узкими щелочками, и Хорейса охватил страх, как будто его душили; это было кошмарное удушье, медленное, тихое, неуклонное, совершенно зловещее, и спасения от него не было. Он закусил губы и молчал.

— Ну, Гульд? Желаете ехать домой к папочке и его благодушным соседям или хотите поговорить о новой работе, которую я вам предлагаю? По крайней мере, кажется, я еще предлагаю ее вам.

Он не мог вернуться на Сент-Саймонс. Ему надо было остаться в Новом Орлеане. Очарование этого города казалось особенно сильным. Он привык жить с его блестящим, злым ритмом. Теперь было уже поздно уезжать.

— Вы заинтересованы? — настойчиво спросил Дэвис, улыбаясь.

Сжатые кулаки Хорейса раскрылись.

— Да, сэр. Я заинтересован. Мне бы хотелось заработать побольше денег.

— Я так и думал, сядьте.

Хорейс сел на прямой стул около большого стола и подождал. Дэвис не спешил. Он вытянул один из нижних ящиков стола, вынул шкатулку черного дерева, отодвинул бронзовую защелку. Медленно, методично, выбрал длинную тонкую сигару, понюхал ее, улыбнулся, обрезал концы, и зажег ее, с удовольствием вдыхая и выдыхая, как будто он был в конторе один. «Я выслушаю его, — мрачно думал Хорейс, — но у него нет власти надо мной. Меня интересует только Новый Орлеан и река. Дэвис — только малая частичка Нового Орлеана».

Ожидая, пока Дэвис заговорит, Хорейс вспоминал свои долгие прогулки вверх по одной узкой улочке и вниз по другой; гуляя, он восхищался своеобразной архитектурой домов с галереями, с ажурными украшениями в виде металлических листьев, цветов и вьющихся растений. Его постоянно притягивала набережная Миссисипи — пристани, растянувшиеся на огромное пространство, толпы людей, сходившихся и садившихся на белоснежные пароходы; сами пароходы, похожие на дворцы, которые уходили и подходили из Огайо, Кентукки, Миссури, Тенесси, Алабамы, Миссисипи. Ему хотелось, чтобы у него когда-нибудь было достаточно денег для путешествия на одном из этих роскошных речных судов. Этого ему хотелось больше всего. Он послушает, что скажет Дэвис.

— Ну, так, — сказал наконец Дэвис, — если у вас нет дальнейших возражений, я скажу вам, каковы мои планы. Как вы знаете, мне также принадлежит Орлеанский Зал рядом с театром.

— Да, сэр. Внизу карточная игра, наверху зал для танцев.

— Правильно. Очень выгодно для меня, очень приятно для публики. Вы там бывали?

— Нет, сэр. У меня никогда не было достаточно денег для этого.

Джон Дэвис засмеялся.

— Это я устрою. Я собираюсь дать вам самое важное место, оно сейчас вакантно, Гульд. Конечно, если вы уверены, что вам хочется привыкнуть жить и работать в Новом Орлеане. Мне не хотелось бы, чтобы вы упали в обморок от первого же выстрела, который может произвести какой-нибудь из моих импульсивных клиентов. — Он наклонился к Хорейсу, перейдя на строго деловой тон. — Имейте в виду, я не принуждаю вас. Я только предлагаю. Вы можете поджать хвост и убежать домой в любой момент — раньше, чем вы начнете работать на этом новом месте. После вы не имеете права отказываться! Надеюсь, вам совершенно ясно то, что я говорю. Вы не имеете права уйти после того, как начали. — Дэвис внимательно следил за ним. — Я вижу, это вас смутило. А смущаться незачем. Если человеку нравится его работа, почему не продолжать ее? Он стряхнул пепел с сигары. — Мне нужен воспитанный, красивый, с хорошими манерами маклер на моих балах для мулатов в Орлеанском Зале.

Хорейс нахмурился.

— Маклер?

— Маклер. Эти интриганки черные мамаши, которые приводят своих черных красавиц на э-э… выбор моим клиентам джентльменам, так же ловки, как ловко хлещут их менее удачливых сестер джентльмены плантаторы вроде вашего отца.

Хорейс вскочил, сверкая глазами.

— Мой отец ни разу не ударил ни одного негра, работавшего у него.

— О, конечно. Общеизвестный рассказ о благородном Юге. — Его голос зазвучал резко. — Мы сейчас не занимаемся обсуждением добродетелей рабовладельцев, мой импульсивный, очень молодой юноша! Садитесь и слушайте меня.

Хорейс снова присел на краю стула.

— Как я говорил, эти черные мамаши сообразительны. Они сильно запрашивают. Молодой джентльмен с вашей наружностью может здесь очень пригодиться. Может завоевать доверие и черных продавщиц своих дочерей, и белых покупателей любовниц. Я ясно говорю? О, все это очень утонченно, Гульд. Вся атмосфера Орлеанского Зала чрезвычайно элегантна. Лучшее французское шампанское, прекрасный коньяк и абсент, самая изысканная кухня в городе. Наш оркестр не хуже, а может быть даже лучше, чем оркестры для белых. — Хорейс пристально смотрел на персидский ковер с рисунком птицы, стараясь справиться с тошнотой, нахлынувшей на него как сильная зеленая волна.

— Я буду платить вам в семь раз больше, чем сейчас, — продолжал Джон Дэвис. — Вы сможете купить себе раба и совершенно обновить свою одежду. Я заметил, что вы любите хорошо одеваться. Орлеанский Зал закрывается на пустые месяцы, и вы смогли бы путешествовать, если захотите… Я передумал — я увеличу жалование в десять раз по сравнению с тем, что вы получаете сейчас.

Хорейс чувствовал, что у него кровь приливает к голове, как будто Дэвис направил на него револьвер.

— Вы имеете в виду, что я стал бы на самом деле продавать этих молодых женщин? — хрипло спросил он.

— Я так и думал, что это вас заинтересует. — У Дэвиса был вид победителя. — Они очень красивы. Многие приходят прекрасно одетыми, в настоящих парижских платьях.

Хорейс медленно встал, откашлялся, взял шляпу, пальто и перчатки.

— Я понимаю, что вам надо сначала обдумать, Гульд. — Казалось, голос Дэвиса звучал издалека. — Вы еще можете вернуться к своему папочке, — пока. Я ничего не сказал вам такого, чего не знает большинство жителей Нового Орлеана. Но если вы принимаете это повышение, вы должны решить сейчас.

— Я принял решение, сэр.

— Хорошо, тогда сядьте.

— Я отказываюсь. И отказываюсь от работы в театре после сегодняшнего спектакля. Я знаю, что вам не успеть найти сегодня заместителя.

Дэвис погасил сигару с таким бешенством в глазах, что Хорейс прошел к двери боком, не рискуя повернуться спиной к Дэвису.

— Убирайся, Гульд! — Он ударил стол ладонью Убирайся немедленно. К черту сегодняшний спектакль! — Его голос поднялся до пронзительного крика. — Убирайся и никогда не попадайся мне на глаза. Мне нужен для работы мужчина, а не розовый младенец. Нечего стоять и смотреть на меня, — убирайся!

Когда Хорейс сбежал вниз по лестнице, Дэвис все еще слал вслед ему ругательства.

Было только начало седьмого, но небо было как иссиня-черное стекло, на нем сверкали крупные и мелкие звезды, а тонкий серп месяца напомнил Хорейсу Джули; так было всегда, когда он был далеко от дома. Однажды, когда они были еще маленькими и играли вместе, они сидели на нижней ступеньке хижины мамы Ларней и смотрели на небо; они размышляли о том, почему звезды блестят и как они могут так висеть И еще им было интересно, почему круглый старый месяц превращался в новый, остроконечный и белый как платина, месяц-ломтик Оба мальчика долго молчали, увлеченные чудом темного неба и блестящих светящихся точек. Потом Джули прошептал «Господи, благослови новый месяц».

Городские фонари горели на узких, людных улицах, но если посмотреть на небо, они мерцали тускло желтым, искусственным светом Серповидный месяц над Новым Орлеаном был так же светел и ярок, как и огромная мерцающая звезда у его нижнего конца. Джули сейчас, наверное, в своей хижине, он поужинал и сейчас вырезает изящных лошадок из мягкого дерева. «Джули дома, ему спокойно, — думал Хорейс. — Джули — раб, у него нет фамилии. А я, Хорейс Банч Гульд, свободный человек». Он засмеялся и быстро пошел по Орлеан-Стрит среди множества людей, идущих по своим вечерним делам. Около Шартр он замедлил шаги Торопиться было некуда.

Он прошел узким переулком мимо собора в открытое пространство площади Арм и стоял раздумывая, куда идти. Просто бродить было невозможно из-за холодного ветра, и он ощущал острую необходимость идти в какое-то определенное место. С тем, что сегодня произошло, он после разберется, но прежде всего ему нужно место, куда пойти, не здание, не дом с определенным адресом, а любое место, только такое, какое он выбрал бы сам.

Перейдя через площадь, Хорейс направился к хорошо теперь знакомому берегу На четырех милях освещенной набережной даже ночью была постоянная суета; корабли, люди, груз, — все это было в постоянном движении в порт Нового Орлеана и из него. Тот тошнотворный ужас, который он испытал при разговоре с Дэвисом, постепенно сгладился, он спешил между высокими грудами тюков хлопка и штабелями бочек с мясом, устремив взгляд на изгибающуюся линию кораблей и лодок, выстроившихся в два и три ряда вдоль набережной. Корабли разных размеров, разных цветов, разной формы. Серые паруса океанских судов были свернуты, флаги поскрипывали на ветру, и ему хотелось поговорить с каждым иностранным моряком, бежавшим по сходням, чтобы за несколько минут узнать, как живется в той стране, которую каждый называл своей родиной. Он тоже был одинок в почти чужом городе, и ему надо было найти место, которое было бы для него домом.

Дальше по набережной на водах Миссисипи качались… плоскодонки и килевые лодки, и суда помельче; на палубах этих судов были люди из западных районов страны, грубо одетые, неотесанные, одинаково готовые вступить в драку или заключить торговую сделку. Он обходил груды табака, пеньки, бочонки со свининой и соленьями, ромом, дегтем и кофе. Легко узнаваемый аромат кофе вызвал у него тоску по дому, но не по дому отца, а по своему углу — месту, которого он не нашел. Когда стал виден дальний конец набережной, он повернул назад.

Ветер переменился, и свет фонарей и ламп вдруг сосредоточился на множестве белых пароходов, надменных, роскошных, стоявших у своей особой пристани. Хорейс уставился на них, как будто видел впервые. Ему была знакома эта более спокойная, более тихая пристань для роскошных речных пароходов. Он когда-то мечтал о том, как войдет на борт одной из этих сказочных речных королев, чтобы совершить долгое, неторопливое путешествие. Теперь эти суда не были сказочными, и он шел к ним с одной только мыслью. Он проталкивался между группами матросов и зевак, мимо испанцев, продававших цветы, и черных грузчиков, спешивших от одной пристани к другой, и не видел никого, устремив глаза на гордый, ярко освещенный плавучий дворец, под названием «Принцесса».

Отлично понимая, что его могут схватить как не имеющего права входа на судно, он сбежал по деревянным ступеням на пристань, потом по широким сходням на палубу. Если его поймают, он разыграет роль дурачка, скажет, что только что приехал из Джорджии и не знал, что запрещается посмотреть такой великолепный корабль. Он прохаживался по широкой лакированной нижней палубе, глазея на разные украшения; он заглядывал в ярко освещенные залы для танцев, где хрустальные люстры отбрасывали узорчатую тень на нарядные потолки, крытые темной панелью. На борту было уже много пассажиров, большинство из них прекрасно одеты, они болтали и смеялись с тем возбуждением, которое возникает перед началом развлекательной поездки. В барах сидели богатые мужчины, положив лакированные сапоги на полированные медные поручни; их дамы гуляли по палубам или сидели в удобных гостиных и болтали. Сквозь широкое окно был виден неизменно присутствующий профессиональный пароходный игрок в карты, уже занятый своим делом в углу большого салона.

Стоя у поручней верхней палубы, где было тише, Хорейс смотрел в сторону большого изгиба Миссисипи, где «Принцесса» поплывет завтра утром. У него забилось сердце, и капельки пота выступили на лбу, несмотря на холодный ночной воздух. Он был одинок. В его жизни больше никогда не будет женщины, но в душе у него возникало какое-то новое требовательное чувство, очень похожее на влюбленность. Он положил руку на полированные поручни, погладив их, затем быстро прошел по великолепной палубе и поднялся по узкой деревянной лесенке к каюте капитана.

Он знал, что капитан речного парохода на Миссисипи — существо высшего порядка, неприкасаемое для простых смертных, — существо, которое нельзя беспокоить, но он уже не мог остановиться. Перед ним возникла тяжелая дверь красного дерева с золотыми буквами «Каюта Капитана»; он постучал громче, чем хотел, — и, не ожидая ответа, открыл дверь и вошел. Капитан, высокий рыжебородый мужчина с надменным выражением лица, вскочил и схватил пистолет.

— Кто позволил вам входить ко мне в каюту?

— Умоляю вас простить меня, сэр, — сказал Хорейс, — но я влюбился в ваш пароход и я хотел бы у вас работать.

Капитан медленно опустился в кресло, сдвинув свои рыжеватые брови.

— Кто сказал вам, что мне нужен казначей?

— Никто сэр. А вам нужен?

— Как вас зовут? Откуда вы? И почем я знаю, не мошенник ли вы?

— Меня зовут Хорейс Гульд. Мой отец Джеймс Гульд, владелец плантации Сент-Клэр на острове Сент-Саймонс. Я был в Йеле два года и я не мошенник. Я просто хотел бы работать на «Принцессе».

Капитан помычал.

— Мне нужна работа и я уверен, что буду хорошим казначеем.

— Но как, черт возьми, вы узнали, что мне нужен казначей?

— Я не знал, сэр.

— Так вот, нужен. — Капитан отодвинул назад свою фуражку, обильно обшитую галуном. — Это мой большой рождественский рейс. Мы отходим завтра утром, а новый казначей не явился, так что мне ничего не остается, как взять вас. Моего прежнего казначея застрелили на борту «Принцессы» на прошлой неделе. Вы займете его место.

Глава XIV

Перед отъездом в церковь Мэри зашла в кухню, чтобы оставить маме Ларней последние инструкции. В этот день у них обедала семья Томаса Батлера Кинга, и так как у мисс Кинг бывало прекрасное угощение, то и в Сент-Клэре все должно быть как следует.

Ларней осмотрела Мэри, начиная с ее новых сафьяновых полусапожек и кончая зеленой бархатной шапочкой, под цвет ее новому зеленому бархатному платью с рукавами-буффами. — Мисс Мэри, ты красива как твоя ангел мама.

— Ну, спасибо, но ты и должна одобрять, ведь ты помогала сделать мой новый наряд. Как там пирожки, которые пекла Ка? Удались?

— Не будет сегодня пирога. Ларней тебе могла сказать, что моя девочка Ка не умеет печь пироги. Сегодня подаем яблочный пирог, Ларней пекла. — Она вытерла руки передником и подошла к Мэри. — Мисс Мэри, я хочу до обеда узнать, нет ли письма от моего мальчика.

— Мама Ларней, ты знаешь, что я скажу после возвращения.

Ларней отвернулась.

— Масса Джеймс больше не ждет.

— Ты это говоришь потому, что папа перестал ездить в Джорджию каждый день? Просто ему не хочется. Я уверена, что мы сегодня получим письмо. Раз он не приехал домой на Рождество, я уверена, что будет письмо.

— Если не болен и не умер.

— Мама Ларней!

— Да.

Внезапно послышался стук колес на дороге за домом и голос Адама:

— Мисс Мэри! Мисс Мэри! Посмотрите новый экипаж — запряг для церкви! Два этажа, низ белым, верх неграм, совсем золотой!

Мэри подбежала к двери; там стоял новый нарядный экипаж ее отца, на высоких козлах сидели Джули, рядом с ним Адам, с сияющими лицами.

— О, Джули, Адам, это великолепно. Но мы не сможем поехать в церковь в этом экипаже. Придется вам запрячь лошадей в две коляски. — Это был неприятный момент. — Я знаю, как вы оба разочарованы, но все-таки, пожалуйста, сделайте как я сказала.

— Да, мэм, — сказал Джули. — Две повозки.

— И поскорее. Нам пора ехать.

Они поехали к конюшне, она посмотрела им вслед и повернулась к маме Ларней.

— Джули знает насчет мисс Алисы. Почему он так сделал? Почему он поставил меня перед необходимостью — лишить их удовольствия? Я же ничего не могу сделать, раз она не желает ездить с…

— С ниггерами? — мягко сказала Ларней. — Нет, мисс Мэри, ты ничего не можешь сделать, девочка.

— Но почему Джули так сделал? Он не тупой черный. Он твой сын, мама Ларней. И он знает!

— Знает. Но раз масса Джеймс купил новый экипаж и там место для массы Джима и мисс Алисы, я думаю, он надеялся. Получит от меня после вашего отъезда. Хорошо получит от своей мамы.

— Обещай, что ты ему ни слова не скажешь. Мне не надо было тебе говорить. — Мэри заставила себя улыбнуться. — Забудем об этом. О, мама Ларней, мне так хочется верить, что мы получим письмо от Хорейса.

Мэри привязала лошадь у коновязи напротив церкви и минутку посидела, прежде чем соскочить, чтобы помочь отцу. Большую часть дороги они ехали молча; Каролина спокойно сидела между ними. Наконец, Мэри спросила:

— Папа, ты хочешь, чтобы я добежала до дерева мистера Каупера и выяснила?

Она посмотрела на похудевшее лицо отца.

— Да, — сказал он устало. — Да, дочка, пожалуйста.

Джон Каупер протягивал ей письмо, улыбаясь.

— Доброе утро, мистер Каупер, — это от Хорейса?

Да, мисс Мэри, рад сказать. Из Нового Орлеана.

Она взяла письмо, простилась с мистером Каупером и побежала назад к коляске.

Отец не протянул руки за письмом.

— Он нам написал наконец?

— Да, папа. Хочешь, чтобы я прочитала вслух?

— Да, пожалуйста.

— О, Мэри, поскорее, — сказал Каролина. — Тебе наверное отдышаться надо, но — осторожно, не разорви его, когда будешь снимать печать.

Мэри развернула единственную страничку и начала читать.

«Дорогие папа и родные, я знаю, что надо было написать до отъезда из Саванны, но очевидно мистер Лайвели рассказал вам подробности о моем поспешном отъезде. Меня послали найти пропавшую перевозку хлопка. Я довольно легко наше ее и я хочу, чтобы вы знали, что я полностью выполнил свои обязанности по отношению к мистеру Лайвели прежде, чем послал заявление об отставке». — Голос Мэри задрожал.

— Отставке! — ахнула Каролина.

— Продолжай, Мэри, — сказал отец.

— Видите ли, — читала она, — на шхуне, по пути из Саванны в Новый Орлеан я познакомился с джентльменом по имени Джон Дэвис, который является антрепренером (известным и из хорошей семьи) театра Орлеана. Он предложил мне место главного капельдинера в его театре, и я согласился. У меня хорошая комната поблизости в пансионате, и мне нравится город и спектакли в театре. Они более высокого качества, чем в Саванне. Надеюсь, вы хорошо провели Рождество. Любящий Хорейс Гульд».

Мэри перевернула письмо, не веря, что это все. Она взглянула сначала на Каролину, едва удерживавшуюся от слез, потом на отца. Он сказал:

— Помоги мне сойти, дочка. Мне надо пойти в церковь.

Джим и Алиса остановились около них, но Мэри и отец шли дальше, через дорогу и по узкой дорожке к церкви.

— Что случилось с ними? — спросил Джим. — Да, кстати, и что это с тобой, тетя Каролина?

— Мы, наконец, получили письмо от твоего брата, Джим.

— Хорошо! Но почему у всех такой похоронный вид? Как поживает маленький бунтовщик? Что он задумал?

— Вот в этом-то и дело. Он поступил на работу старшим капельдинером в театр в Новом Орлеане, и это все, что мы знаем.

— Хорейс — старший капельдинер? — Алиса засмеялась.

— Йель должен гордиться им по поводу этого высокого достижения. — Джим тоже смеялся, помогая Алисе сойти с повозки.

— Сейчас же прекратите насмешки, — строго сказала Каролина.

Джим церемонно опустил свою тетю на землю, и, приведя себя в порядок, она приказала:

— Ни одного насмешливого слова Мэри и вашему отцу, слышите? У них и так тяжело на душе. И почем знать? Орлеанский театр, может быть, вполне элегантное учреждение.

— О да, дорогая тетя Каролина, посмеиваясь, сказал Джим. — И принадлежит он одному из самых известных антрепренеров — картежников на границе… Я сказал «известный»? Я имел в виду «печально известный».

— Картежник, Джим? Ты сказал «картежник»? — прошептала Каролина.

— Дорогая моя тетя, в Новом Орлеане все играют в карты, — все. Этот мошенник может вернуться домой богачом. — Он взял дам под руки. — В церковь, мои дамы. Если мой маленький братишка устраивается в Новом Орлеане, у нас действительно есть о чем помолиться.