Светоч

Глава 1

На краю леса – темного и дремучего – стоял дом. Да не абы какой, а крепкий, кряжистый, богатый. Всяк, кому доводилось побывать в лесу, говорил, что место проклято, и лишь хоромина ведуньи Добромилы хранит Загорянскую весь от хворей и напастей, что напускает на людей нежить из дебрей Черемысла.

Добромила жила близ леса уже тьму лет: никто и не помнил времён без нее. Уважали знахарку, но и побаивались. Много знала премудрая, многое умела, с того и народец видел в ней ближницу богов – светлых, темных и всяких иных, что серединка-наполовинку.¹

Волховать² не волховала, силы не те, но травы знала, хвори гнала настоями, отварами, водой ледяной и горячей. А иной раз и заговором тихим. Бывало, придет к болезному, рукой поводит над ним, глаза прикроет и давай шептать: и страх, и жуть. А болезный глядишь, на другой день уж спит-посапывает, а на третий – ходить начинает. Вот тебе и страсти, и жути.

Лет с десяток тому, стали Загорянские бабы примечать, что Добромиле муторно: невеселая, неспокойная, иным разом и злая. Одним летним днем взяла знахарка, да и ушла из Черемысленского леса, а вернулась уж не одна, а с девчушкой годков трёх от роду: глазки серенькие, волосики кудрявенькие, светленькие, словно пшеничка зрелая на поле.

Признала ее внучкой, взялась передать ей науку свою: все по лесу за собой таскала, все травки показывала, а уж потом и научила девчонку и сушить, и тереть, и запаривать. Письму обучила³, счету да иному всякому, чему сама поднаторела еще в отрочестве в Новограде. С внучкой Добромила и сама будто омолодела, гнуться перестала, глазами засияла наново. Назвала девчушку Владой и любила крепенько, как любит под исход жизни баба, не родившая на свет своего дитяти.

Владушка и росла при бабке доброй, расцветала. А уж когда вошла в девичью пору и навовсе закрасавилась. Парни Загорянские частенько бродили возле леса, все поджидали – не выглянет ли Влада, не подарит ли словом добрым? Она и дарила, чем могла: взглядом теплым, красой редкой. Не высока, не низка, стан тонкий, плечи округлые, коса цвета спелой пшеницы – долгая, тугая – а глаза до того ясные, такой жемчужной серости, что еще поискать надо. И руки нежные, белые: бабка работой не неволила; с поры, когда внучка уронила кровь первую, уж не посылала Владку на репища, в землице копаться не дозволяла. Жили тем, что народец приносил за ведовство и отвары чудодейственные. А несли немало; иной раз в домок опричь Черемысленского леса и родовитые приезжали. И правду сказать, болезнь-то никем не гнушается: ни богатым, ни бедным. Чай, перед богами все равны, особо, когда голышом, без одежек златотканых и бус драгоценных.

Добромила внучку берегла: учила уму-разуму и гордости девичьей. Впрок пошло: Влада переняла науку от бабки доброй и ведать стала едва ли не лучше Добромилы. А все с того, что обретался в ней дар, подаренный светлыми богами.

Старая знахарка радовалась, глядя на Владу: смирная, умелая, пустых гляделок не пялит, а ко всему с раздумьем и пониманием. Одна беда – уж слишком красивой уродилась. Как пойдет по веси, так все парни голову набок и сворачивают, провожают взглядами жадными, дурными.

Добромила часто сны глядела вещие, истинные, данные Правью. Однова открылась ей Владина судьба да напугала. Сон-то мутный, будто снежком припорошенный, но одно поняла старая ведунья – все беды, что выпадут на долю внучки, случатся из-за парней. Потому и стерегла Владку от них, как умела; знала наверно Добромила – как лишается ведунья девичества, так и дар ее слабым становится, родит дитя – обессилеет навсегда. Такова воля светлых богов – так было, и так будет вовек.

Добромила-то знала, что на внучке поцелуй самой Пресветлой Лады⁴, а как же от любви сберечься, коли сама богиня ею и одаривает? Но помнила старая ведунья, что Лада может быть и грозной, ярой женой Перуновой. И неведомо, что получится из Влады-ведуньи: ладуница или властительница. Неспроста и имя ей такое дала – либо лад от нее случится, либо власть взрастёт. Ничего наперед не стала удумывать старая знахарка, а порешила жить, как и раньше жила: служить богам, а уж потом их милостью и людям. Тому и внучку научила.

В ночь, когда Владке минуло пятнадцать зим, Добромила узрела сон, да не простой: вроде и явь, а вроде и нет.

С мороза зимнего в дом Добромилы вошла сама Лада Пресветлая, склонилась над спящей Владкой и оправила волосы её пшеничные: смахнула блестящую прядку с глаз, за ухо завела. Постояла малое время, полюбовалась на красавицу, а уж потом и обернулась к двери, где на пороге стояла Ягиня⁵ Премудрая:

– Вот ведь как, Ягиня, две жены встретились возле Владки. Как делить станем девицу?

Добромила затряслась на лавке своей, зашарила тряскими пальцами по груди, будто душил кто, но слова не молвила: сами боги явились, тут не до простой знахарки.

– А чего ж делить? – голос Ягиня прозвучал недобро. – Полотно уж соткано. Макошь⁶ судьбу сотворила, а Доля с Недолей⁷ нити правят.

– Ой, сестрица, негоже врать, – Лада взглядом высверкнула огненным. – Сама ведь знаешь, дар во Владе редкий, а стало быть, и нить может запутаться. Так что скажешь, Премудрая?

Ягиня долго смотрела на Владу, будто думу тяжкую думала, а уж потом и высказала:

– Оставим, Лада, как есть. Ты Владку одарила, так и я одарю. Вот и поглядим, чья сила в ней верх возьмет, твоя, любовная и огневая, иль моя, мудрая и властная?

Добромила и взвыла волчицей подраненной: с лавки упала и на коленях поползла к сильнейшим:

– Не губите ее! Меня заберите, меня пытайте, коли надобно! – надсаживала глотку криком, слезами умывалась. – Вам забава, а Владушке погибель!

– Нет нам нужды в жизни твоей, Добромила. Слепая ты, с того и волховского пути тебе не дадено. Коли б ведала, так знала, что не забавляться пришли, а долю вершить, – Ягиня отвернулась от старой знахарки и пошла вон из домины. Походя, провела красивой рукой над спящей Владой, будто сноп лазоревых искр кинула на девушку, а потом исчезла во тьме ночной, словно и не было ее.

Добромила так и лежала по полу, тряслась знобко, потом ледяным исходила, но малое время спустя, почуяла теплую руку на плече.

– Не печалься, добрая, все свершится так, как надо, – Пресветлая вздохнула тяжело, будто сокрушалась о чем-то. – Владушку люблю с того мига, как она в Явь пришла. Не оставлю заботой вящей. Помочь, не помогу, но совет тебе дам, добрая. Как придет пора, отправь ее к Божетеху-волхву, а в напутствие скажи ей, что у власти всегда только один, а в любви двое. В том и сила. Разумела?

– Матушка, Лада Пресветлая, благо тебе! Разумела, все передам! – Добромила вскочила с пола. – Когда ж пора придёт?

– Сама почуешь. Отдай Владушке оберег светлый, мой сердечный дар. – Стукнулся кругляшок блескучий об пол, будто тяжким грузом пал. – Прощай, Добромила-слепица. – Окутало дымкой Пресветлую, засияло и померкло все.

Добромила очнулась от сна тяжкого и долго еще плакала, зарывшись в теплую шкуру, боялась разбудить внучку любимую.

С того дня ждала старая знахарка, что настанет та пора, о которой упреждала Пресветлая, берегла Светоч⁸ дарёный, как зеницу ока.

Глава 2

– Владка, – Добромила протянула коробок малый с травками, – в весь ступай. Там Третьяк Белых животом мается. Да погляди сама, может, кровь отворить иль желчи пути не дать. Куда, куда ты?! Вот заполошная!

А Влада уж и не слыхала окриков бабки доброй, бежала через перелесок к Загорянке, коробом размахивала. Трава мягкая под ноги стелилась, вешнее нежгливое солнце пригревало и нежило: радость яви, отрада для глаз. Влада и остановилась, замерла, подняла личико к небу, будто ждала поцелуя Ярилина. А вокруг шум-шорох: зелень молодая едва-едва проклюнулась, шуршала на легком ветерке, а в стволах дерев могучих соки бурлили, рвались ввысь, будто кричали: «Жизни, жизни дай!»

Влада давно уж разумела, что не всякий слышит то, что ей иной раз доводится, а потому и молчала, никому не говорила о силе своей ведовской. Знала, что народец с опаской к такому, а потому и пугать не хотела, от себя отворачивать.

– Гляньте, стоит, разлучница, бездельничает! – Звонкий девичий голос Владу не напугал: чуяла, что не одна в перелеске.

– Крикунья, – улыбнулась Влада и обернулась на девку. – Никак, меня стережешь? Не боязно с ведуньей лаяться?

– Быстрей небо на землю рухнет, чем я убоюсь тебя, Владка, – девка подбоченилась, брови насупила, но сквозь злобу напускную уж улыбка заблестела, а потом и вовсе смех зазвенел.

– Белянка, ты как от матушки убежала? Знаю ведь, что доброй волей она бы не пустила, – Влада обняла подружайку.

Беляна потешно сморщила нос, перекинула толстую рыжую косу за спину и высказала:

– Матушка? Такого слова ей ни в жизнь не кину. Мачеха, вот то про нее, окаянную. И зачем ты снова об том, Влада? – Белянина улыбка угасла.

– Не печалься, счастливой станешь, – Влада пригладила рыжие кудрявые волосы подруги. – И место своё найдешь в яви, и стезю.

– Да сколь еще ждать-то, Владка? Ты мне этими речами все ухи прожужжала. Когда уж, скажи, ведунья?

– Про то пока не ведаю, скоро иль нет. Одно скажу, неспокойно мне, Беляна, – Влада осерьезнела, голову опустила: смотрела на новые сапожки, что подарил родовитый дядька Жив, когда по зиме приходил хворь лечить непростую.

– Ты не пугай, пуганая я. Что, прям совсем муторно? Как тогда, с Невзором?

– Тьфу, нашла, о чем вспоминать. Тому уж год как.

– Плюешься, да?! – взвилась Белянка. – Ты жизнь мою сберегла, беду отвела, чай, сама разумеешь. Так чего ж не вспомнить? Ой, Владка, как ты ему тогда голову задурила!

– Я? Да ты сама все и придумала. Кто жениху твоему меня показывал, нахваливал? Не ты? – Влада и сердиться не хотела, но и смеяться не могла.

– Так сложилось же! Он к тебе переметнулся, а обо мне и забыл, благо Макоши! Ай, не так? – Беляна изогнула бровь золотистую, приосанилась. – А и хорошая из тебя разлучница получилась, и приманила, и отвадила. Вот пошла бы я за Невзора, искала бы ты меня в омуте, или в проруби.

– Будет тебе языком молоть. Ой! Белянка, чего ж стоим? Дядька Третьяк ждет! Заговорила меня совсем! – Владка опамятовала и метнулась к веси.

– Постой, куда ты? Я с тобой. У Белых квасу старого нальют-угостят. Идем нето.

Молодость завсегда проворная, резвая, а потому и добежали подруги до веси скоренько. Дорогой Беляна щебетала, что пташка весенняя, а Влада помалкивала и слушала; все по наказу бабки Добромилы, что учила говорить мало, а делать много.

На подворье Белых встретили Владу приветливо, но и с опаской. А как иначе? Ведунья, а стало быть, не только хворь может прогнать, но и порчу наслать. Большуха⁹ хозяйская выскочила на подворье и сторожко подошла к Владе:

– Совсем плох, – заплакала, – с ночи мается, аж посинел. Пойди, пойди к нему, Владушка!

Владка сей миг и забыла о рыдающей бабе, о Белянке, а все потому, что почуяла болезного. Мучился, метался дядька Третьяк, но в Навь¹⁰ покамест не собирался, цеплялся за Явь*, как иной клещ за собаку: крепко, яростно.

– Не убивайся так, тётка Рада, – Влада утешала, помня ученье бабкино, – оздоровеет. Веди нето к нему.

Большуха закивала, слезы уняла и потянула ведуничку к болезному мужу. Уж на пороге Влада увидала дядьку на большой лавке и потянулась мыслью к Прави¹¹: взор стал глубже, глаза сверкнули искрами лазоревыми. Влада вмиг поняла, что за недуг напал на Третьяка:

– Тётка, он солонину ел? – голос Влады прошелестел по чистой избе, словно ветерок свежий весенний.

– Так ить…ел. Занедужил он, я и отдала последнее. В бочке уж дно видно… – большуха Рада попятилась от Владки.

– Сколь до того мяса не ели? – Владка поставила коробок с травками на выметенный земляной пол, двинулась к болезному.

– Так ить…почитай с зимы, – Рада будто оправдывалась. – Откуль мясу-то взяться? А мужик у меня один. Обессилеет, кормильца не станет.

Влада оглядела детишек малых, что игрались на лавке, кивнула понятливо тётке, а более и слушать ничего не стала: вынула из короба мешочек с травой перетёртой, велела Раде воды горячей дать. А малое время спустя уж поила отваром дядьку; тот морщился, но пил, а Владка творила безмолвный заговор.

– Дядька, ты дён пять ешь помалу. Живи¹² твоей продохнуть надо. Разумел ли? – Владка утёрла влажной тряпицей лоб Третьяка, улыбнулась скупо.

– Спаси бо, ведуничка, хоть провздыхался, – прохрипел дядька, но на улыбку Влады ответил слабой улыбкой, мол, разумел все и легшее мне. – Ты Радку мою не ругай, она как лучше хотела.

– Не ругаю, дяденька. Если ты ее не винишь, так кто ж я такая, чтоб виноватить? Ты отвар пей поутру и ввечеру, вскоре оздоровеешь. Спаси тя Макошь, – Влада кивнула доброму дядьке, подхватила коробок свой и двинулась из избы.

На пороге ее остановила большуха, ухватила за рукав дорогой рубахи:

– Квасу испей, ведуничка, не побрезгуй. Вот еще медку для Добромилы возьми. Любит она, – протянула туесок с мёдом и горшок квасу подала с улыбкой.

А тут и Белянка подскочила:

– Бери нето. У Белых квасок самолучший и мёд густой, – и тянет руки к подношению, смотрит просительно.

Влада едва не расплакалась, глядя на подружайку: запона старая, истертая, рубаха на локтях ветхая, изношенная. Сама Беляна худенькая, не инако, голодная. При мачехе житье-то всякое бывает; иная к чужому дитю, как к родному, а другой чужая кровь докука, беда и лишний рот.

– Возьми, Белянушка, подсоби нести, – Влада кивнула Раде, приняла поклон¹³ от нее и пошла поскорее со двора Третьяковского.

Уж на дороге, у поворота к избе Первушиных, ведунья совладала с собой и обернулась на Беляну, что позади шла:

– Беляна, ты себе забери и квас, и мед. Нам-то много не надо. – Влада хотела уж идти дальше, но подружайка не дала: ухватила за подол дорогой запоны.

– Подачку кинула? – взглядом окатила злым. – Я тебе на недолю свою жалилась? Просила чего? Забери, мне не надобно. Коли будет нужда, так сама стяжаю.

Беляна поставила на землю горшки Третьяковские, отвернулась, голову вскинула горделиво, а Владе еще больше жаль ее стало: острые локти подружайки натянули худое полотно рубахи, а ворот растянутой запоны оголил ключицы острые.

– Стяжаешь? – Влада почуяла дар Прави, приняла его и всмотрелась в Беляну иным взором. – Вон как… И много ты стяжала, подруженька? Бусы Вейки Вторушиной? Напрасно зарыла в сеннике, перепрячь. Батюшка твой вторым днем сыщет, и плакал схрон твой небогатый. Еще и выпорют тебя.

Беляна брови возвела высоко, рот приоткрыла, смотрела на Владку не моргая:

– Щур¹⁴ меня. Владка, откуль знаешь? – Белянка прошептала испуганно, но через миг уж оправилась: – Что, ославить меня вздумала? Давай нето, рассказывай. Мачехе моей натолкай в уши, что я воровка. Засечёт до смерти и слава богам! Живу как скотина подневольная, так и подохну! Никто не придет к костру, никто веточки худой не кинет!¹⁵

Балянка кричала громко, с того птахи щебетливые, что прятались в кустах опричь домка Первушиных прыснули во все стороны.

– Будет орать-то, Беляна. Когда я тебя под беду подводила? Не перестанешь воровать, так и вправду подохнешь. Скажи, чего тебе надобно, так я дам. А темень в живи своей плодить не смей. Поняла ли?

Владка говорила тихо, уверенно, но промеж всего в голосе ее будто чудился скрежет оружный. С того Белянка глаза опустила, голову наклонила смиренно:

– Поняла, Влада, – помолчала миг, а потом и высказала: – Иная ты, как нездешняя. Сама пава, каких поискать, а голос такой, что до нутра пробирает. Одно слово, волхва.

– Тише ты, крикунья, – Влада огляделась, никого рядом не приметила. – Волхва? Откуда у нас волхве-то взяться? Чай, не Новоград. Ввечеру приходи к нам с бабулей, найдем и рубаху справную, и запону нарядную. Беляна, ты одна из всех, кто говорит со мной вольно, кто глаз не прячет, не боится. Подруга ты мне самая-пресамая. Ужель оставлю тебя в беде, в недоле? То не подачка, а подарок сердечный. Придешь?

Беляна долгонько молчала: сорвала лист молоденький с куста, мяла пальцами, думала. А ужо потом и кивнула:

– Благо те, Влада. Приду. Не взяла бы от тебя ничего, токмо, вскоре через Загорянку отрядец пройдет. Дядька Радим сказывал, родовитый Нежата Скор их ведет в Новоград. Владка, я бы ушла в городище, да кто отпустит? – Белянка листочек порвала в сердцах, на землю кинула. – Принаряжусь, так может, сыщу в отряде парня пригожего. Даст за меня вено¹⁶ и сведет из дома постылого. Влада, ты ж все наперёд знаешь, скажи, есть там суженый мой?

– Наперёд не знаю, Белянушка. Иной раз провижу, но не своей волей, будто светлые боги указывают. Вот, если занедужил кто, так сразу разумею, как и почему, – Влада развела руками, мол, вот оно как. – Беляна, тебе верю, с того и говорю о таком.

– Не опасайся, не выдам, – Белянка стукнула себя в грудь тощим кулачком. – И тебе в Новоград надо, там, чай, волхвы в почёте. И не боятся их, стороной не обходят.

– Какая же из меня волхва? Ведаю чуть, но большой силы нет. И не могу я в Новоград, Беляна. Добромилу одну не оставлю.

– А чего она тебе? – прищурилась рыжая. – Ведь не родная, знаешь поди.

– Беляна, смотрю на тебя и диву даюсь. Ведь не злая ты, сердечная, а все под расчёт. Знаю, что Добромила не родня мне, но ведь вырастила, выпестовала. С ней нужды не знала, а промеж того и обучила всему, что сама умела. Иной раз родная мамка так о дите не печется, как бабушка обо мне пеклась, – Влада головой покачала, взглянула на подругу тоскливо. – Я тебе не родня, так что ж, бросишь меня в недоле?

– Не брошу. От тебя лишь одной слова добрые и слыхала. А батьку с мачехой оставлю и не поморщусь! Братиков малых жаль. Знаешь, какие они, Владка? Теплые. Щёчки у них круглявые и пахнут молоком, – Беляна улыбалась до того светло, что закрасавилась. – Замуж мне надо. Своих нарожаю и нянькать стану. Да и тебе пора уж, Владка! Шестнадцать зим, того и гляди перестаркой назовут.

Влада и не слушала подругу, любовалась ею и все понять не могла, как такую златокосую девку назвали Беляной?

– Белянка, а ведь ты из зырян¹⁷. Мамка твоя пришлой была? Иначе откуда такая коса золотая? – Влада задумчиво смотрела на подругу.

– Мамка беленькая была, из местных. И батька беленький. А я рыжая потому, как мамка на сносях пожар видала, – Беляна оправляла очелье бедное.

Влада тем мигом и упала в Правь, будто подсобил кто; увидала луг цветущий за исходе летнего дня, на нем белокосую девушку и парня рыжего-прерыжего. На их любовь смотреть долго не стала – стыдно девке-то – но и разумела кое-что:

– Беляна, батька тебе не батька. Отец твой из зырян, и мамка твоя его любила.

Подруга голову к плечу склонила, поморгала золотистыми ресницами и засмеялась:

– Спаси бо, Владка! А я ужо думала, что стану как этот бирюк ворчливый и зубы все растеряю до седых волос. Уйду в Новоград, так и знай! С первым, кто вено даст! – уперла руки в бока, своевольная, еще и притопнула ногой в изношенном сапожке, но миг спустя всполошилась: – Владка! Гляди-ка, едут! Ох, ты ж! Кони-то, кони какие! Смотри, вон он, Нежата Скор!

Беляна указывала пальцем на отрядец, удивлялась, румянилась, а потом и вовсе умолкла, прижав руки к груди. Влада с опаской смотрела на то, как нарядный Нежата Скор придерживает огромного коня у богатого дома Радима Лутого, как топочут лошади воев, как взвивается и опадает пыль на дороге.

Нежата сошел с коня, стянул с головы богатую шапку, пригладил долгую косицу на макушке бритой головы¹⁸, а потом обернулся, будто почуяв взгляд Влады. Сама-то ведунья едва на ногах устояла: сердце трепыхнулось, больно ударилось о ребра, а потом зашлось громким стуком. Вмиг поняла Влада, что явь ее перевернулась, путь в земной доле изменился навсегда. И что вот этот высокий и красивый Нежата послан ей богами. Одного не поняла ведуничка – к худу или к добру? Глядела на Скора, широко распахнув глаза, не разумела – от него бежать или к нему?

– Ох, и везучая ты, Владка, – шептала Беляна. – Аж шею свернул, как смотрит на тебя. Я б за таким бежала быстрей коня.

Скор замер, глядя на Владку, будто пропал в задумчивости, а уж потом показался на подворье хозяин Радим и поманил родовитого гостя за собой. Нежата тряхнул головой и пошел, а вслед за ним потянулись его вои.

– Белянушка, ты уж приходи ввечеру, – пролепетала Владка и бросилась к перелеску, тому, каким шла малое время назад от Черемысленского леса в весь.

Уж и не слушала, что ей кричала вслед подружайка, летела птицей, чтоб поскорее схорониться меж деревьев. В подлеске остановилась, прижалась спиной к толстому стволу и дух перевела. Все думала о высоком Нежате, все пыталась угадать замысел богов, что привел родовитого в маленькую весь.

Глава 3

– Радим, что за девица опричь дома твоего толклась? – Нежата прихлебывал кваса студеного душистого. – Редкая. Не иначе, пришлая. Таких в Загорянке не видал.

– Влада-то? Внучка ведуньи местной. Не родная, чай, сам знаешь, редкая знахарка родит. Так живет-то давно тут, почитай боле десятка зим. Хоромы у них близ Черемысленского леса, и ведь не опасаются рядом с нежитью обретаться. Я б ни в жизнь туда не пошел, – Радим вздрогнул, будто лихое припомнил.

– Влада, значит… Ведает, нет ли? – Скор ухмыльнулся, косу пригладил, прошелся широкой ладонью по бритой голове.

– По мне, так ведает. Однова занедужил я, так она пришла заместо бабки. И вроде не створила ничего, руку мне на лоб положила, а у меня ажник пожар внутрях. Заговор не шептала, знаю наверно, но отвар дала, травок каких-то запарила. Я так мыслю, Нежата, что травки те и ни к чему были. Одной рукой и поставила на ноги. Девка красивая, аж глаз слепит, токмо веет от нее Правью. Ты, Нежата, напёред раздумай, надо ли тебе опричь нее виться. – Радим хлебнул кваску, да и заперхал. – Ах ты, нежить! Видал? Токмо припомнил, а уж поперек горла встало. Стерегись ее!

А Скор наново ухмыльнулся, опять потянулся к косе, но руку опустил:

– И что, много убоявшихся?

– Молодые-то дурные, всё лезут к ней, кто с пряником, кто с бусами. Вольша Смелых однова припёр ей шкуру медвежью, хвастался, что сам зверя одолел. Так она ему отлуп дала, мол, врун ты, каких поискать. Вольша осерчал и подстерёг ее ночью у перелеска Черемысленского, – Радим замолчал, потянулся налить квасу из горшка.

– Ну? И чего? – Нежата и сам не разумел, отчего заволновался, будто жалея незнакомую девку.

– Чего, чего… Утресь нашли его на лужку. Спал, как мертвяк, два дня не могли добудиться. А потом встал да и не вспомнил, что хотел девку сильничать. До сих пор не разумеем, кто наслал на него. То ли сама Добромила, то ли внучка ее окаянная.

– Чего ж окаянная? Ведь людей на ноги ставит, добро делает, – сказал Скор и сам подивился, что защищать принялся.

– Да кто б спорил. Но знаю наверно, неведомое на то и неведомое, что разуметь нельзя никак. Нынче лечит, завтрева калечит, и попробуй супротив встать, вмиг жизни лишит или того горше, – Радим затосковал, глянул в малое окошко.

– Что ж горше смерти-то? – Нежата улыбку сдержал, не хотел обижать хозяина в его доме.

– А забвение, гостюшка. Вроде жил ты, а вроде и нет. Некому будет кинуть веточку малую в костер на сугрев живи. Заледенеешь в Нави, окостенеешь и подёрнешься пеплом-золой. И духу твоему не к кому будет прислониться в день поминовения…

Нежата вздрогнул, разумея правду Радимову, но и в разум вошел скоро:

– Хотела бы беду накликать, давно бы уж сделала. Ты ж говоришь на ноги ставит, а стало быть, ведунья светлая. Тебя, Радим, не забудут. Дела твои останутся, их и запомнят. На всех людей морок не наведешь, пуп надорвётся. Разумел? – прихлопнул тяжелой ладонью по широкому столу, поднялся с лавки и пошел вон из дома.

На подворье тяжко вздохнул и крикнул воя:

– Осьма, охабень подай. Пройдусь нето по веси.

Дождался, когда расторопный парень принесет одежку, да и зашагал куда глаза глядели. Уж у перелеска понял Нежата, что смотрел туда, где со слов Радима стояли хоромы ведуньи. Шёл меж дерев больших, смотрел хмуро на листки новые, что за день подросли, а потом повернул к речке-невеличке, что так и текла безымянной: слишком мелкая, чтобы людей приманить. Речка-то прозрачная и светлая даже по глубокому вечеру. На берегах ивы с долгими ветвями полоскают листья в блескучей воде, соловьи трели рассыпают по ветру, перекликаются друг с другом, красуются песнями весенними.

Нежата и уселся у реки на теплую после жаркого дня землю: раздумать хотел в тишине и подальше от людских глаз. Думки у Скора непростые: род его – крепкий, богатый – давно уж стяжал и славы воинской, и мудрости, и почёта. Так отчего же выше не взлететь? В Новограде вече собиралось и не просто так, а нового князя сажать на стол. Много у Скоров ближников и родни, но ведь и у иных не меньше. С того и отправил отец Нежату искать друзей среди новоградских, чтобы кричали на княжение Скоров.

Нежата и слова не сказал против отцовского наказа, поехал сразу. Долг свой перед родом знал хорошо, вот и хотел по добру откликнуться. Велесова сила берегла парня крепко: скотий бог и в торговле удачу приносил, и в рати не оставлял заботой, и мудростью оделил не по годам. С того и отправили его стяжать Новоград для старшего брата Завида. И тут Нежата слова поперёк не молвил, знал, что вперёд старшего не полезет, докукой не станет.

Зависти или иного скверного к старшому братцу не чуял, но знал наверно, что Завид лютый. Сам-один держал немало воев под рукой, шёл поперек указа княжьего – дружины не иметь – и не опасался никого, кроме Перуна и его волхвов. К народцу без жалости, к врагам – без пощады.

– Что ж из тебя сотворится, Завид? Расправы ждать лютой или блага? – Нежата сам с собой беседу вел тихую, не разумея, к чему вопрошает о таком. – Не слюбишься с новоградцами, так всем Скорам конец придет…

Замолк, услыхав шорох, обернулся и увидел ведунью. Та шла без опаски: спину держала ровно, головы не клонила; в сумерках едва заметно мерцало ее богатое очелье, расшитое золотой нитью, да позвякивали тихо навеси. Скор и прикипел взглядом к красавице, не сыскал в себе сил отвести глаз. А потом уж и шевельнулось внутри горячее парнячье, окатило удалью молодой, да и толкнуло Нежату на дурость: вскочил и свистнул громко. Хотел напугать, чтобы вскрикнула, а потом засмеялась, да заговорила с шутейником. А она и бровью не повела, будто знала наперёд, что не одна в перелеске:

– Здрав будь, Нежата Скор, – молвила тихо так. – В ночи свистеть, нежить подманивать. Ай, не знал?

– Пока только тебя подманил, Влада. Здрава будь, – кланяться не стал, невместно родовитому опускать голову перед простой ведуньей, чай, не волхва. – Или ты сама нежить? Так-то посмотреть, она и есть. Красивая, глаз не отвесть, а одна ходишь и не опасаешься. Гляди, умыкнут.

Она улыбнулась скупо, но глаз не отвела. В очах её почудились Нежате лазоревые искры, но лишь на миг: исчезли прежде чем он думку успел ухватить.

– А если нежить? Что делать станешь? Сбежишь? – шагнула ближе, личико к нему подняла.

Нежата и дышать забыл; глаза у Влады огромные, с переливом жемчужным, волосы долгие густые, блестят светом солнечным, лицо гладкое, а брови темные изогнуты красиво. Промеж всего кружил голову запах ее: и цветы луговые, и травы полевые, и дурман погибельный.

– От тебя не сбежишь, – сказал, как выдохнул, и потянулся к ней, словно прилипнуть хотел.

Она не ворохнулась, стояла и будто ждала. Нежату и опалило: не помнил за собой такого, чтоб в одночасье себя забыть; дышал сей миг только ею одной – незнакомой ведуницей с окраины Черемысленского леса.

– Влада, что сотворила?! – грозился. – Приворожила?!

– Светлые боги тому порукой, ничего не творила, – шептала ведуничка, удивленно изгибая красивые брови. – А теперь и ты ответь, Нежата Скор, ворожил на меня?

– Не знаю, что и сказать, – улыбнулся. – Ноги сами принесли сюда. Хотел об одном думать, да все ты вспоминалась. Может, приворожил. Только Лада Пресветлая ведает, как я подманил тебя, думками или иным чем. Скажешь, не рада?

– Не скажу, что печалюсь, но и радоваться не могу, – ответила, да и задумалась.

Скор молчал, разумея, что права ведунья: ежели приворот, то кому и на кого? И кто шутит так зло, сводя незнакомых? Еще вчера друг о друге не ведали, а ныне уж искры промеж двоих летят.

– Влада, и без приворота глядел бы на тебя. Таких как ты никогда не видал, – слов горячих не сдержал Нежата, и наново удивился. – Слыхал от Радима, что давно ты здесь. Не страшно опричь Черемысла обретаться?

Она не ответила, шагнула к речке, уселась на поваленное деревце. Глянула на Нежату, а тот и понял – к себе манит. Упираться не стал, шагнул и сел рядом, смотрел, как она оправляет подол нарядной запоны.

– Что ж не глядишь на меня, ай нехорош? – и хвастаться не хотел, само выскочило – обратно не вернешь.

А она заговорила о другом, тем и изумила Скора:

– Ты часто руку к косе тянешь, с чего бы? – спрашивала всерьез, смотрела вдумчиво, будто о главном вопрошала.

– Знать бы… – задумался, но с ответом не промедлил: – Верно, думок много. Копошатся, окаянные. Может, я их так утишаю, чтоб смирными были, мне не докучали.

Шутковал, но и разумел, что так и есть. Послед подивился ее приметливости, и тому, как слушала: со своим словом вперед него не лезла, внимала тихо.

– Нежата, ты не печалься, все выйдет по-твоему, – голос ее прошелестел ветерком по подлеску, а в глазах уж заметнее мелькнули искры.

– Волхва? – Скор голос утишил, зная, что опричь завсегда могут быть и уши чужие, и глаза.

– Нет, что ты. Силы не те. Чуть ведаю, чуть хвори гоню. Травки знаю какие нето. А более ничего во мне и нет, – робкая улыбка показалась на румяных ее губах, но и спряталась скоро.

– Напрасно, Влада, себя оговариваешь. Красивая, а промеж того и с разумением. Молчишь, слушаешь. И улыбку на лицо не пускаешь, не чета иным, что зубы скалят, дай только повод, – сказал от сердца, а она снова улыбнулась. – Не инако сглазил я тебя, Влада. Сияешь.

– Как же не улыбаться тебе, Нежата? Слова отрадные кидаешь, тёплые, – склонила голову к плечу: свесилась до земли долгая коса, навеси звякнули серебристо.

– Вот и улыбайся, но уговор, токмо мне и никому более. Согласная? – теперь и сам Скор засветился улыбкой.

– Не знаю, что и сказать. Уговорюсь с тобой на улыбки, а с тебя чего спрашивать? – брови изогнула, мол, отдаривайся.

– А я не стану смотреть ни на кого, кроме тебя, Влада, – говорил, разумея, что так оно и будет.

– Зарок дашь? – глаза распахнула во всю ширь, вмиг став похожей на обычную девушку из веси.

– А и дам, – Нежата провел ладонью по бритой голове, потянулся к косице, но руку одернул.

– Что, опять думки одолевают? – подсела ближе, да и положила руку ему на щеку.

Скор и сам не разумел, что сотворилось с ним, почуял лишь тепло и свет небесный. С того, должно быть, накрыл широкой ладонью ее пальцы и прижал к лицу крепче:

– Приворожила, Влада. Знаю наверно, – принялся целовать душистую ее ладошку.

Она и не противилась, только лишь глаза прикрыла, да улыбнулась счастливо.

– Скажи, ведуничка, что почуяла во мне? – едва провздыхался Нежата от непрошенной своей нежности.

– Силу, мудрость, хитрость… Много всего в тебе… – взглядом согревала. – Думки у тебя тяжкие, но не дурные. Не поняла я, Нежата, про братца твоего, но почуяла, что правда твоя, а не иного кого. Угадала, нет ли?

Он вздрогнул, глядя в жемчужные глаза ведуньи, но молчать не стал:

– Угадала. Ответь, Влада, осилю дело?

– Осилишь. Велесова мощь тебя не оставит.

И замолчали оба, глядя на блёсткую водицу, что текла своим путём, не волновалась ни о думках, ни о делах людских.

– Благо тебе за посул добрый. Чем отдариваться? Хочешь, привезу тебе из Новограда бусы? Иль иное что? – Нежата чуял, что откажется, но говорил привычное: девкам любы такие подарки.

– А ты вернешься? – и глаза такие большие, блестящие, что смотреть нет сил.

– Еще не уехал, чтоб возвращаться… – потянулся к девушке, прижался губами к гладкому челу: и себя удоволил, и ее утешил.

– Уедешь, – молвила уверенно. – Когда не разумею, но вскоре. Нежата, пора мне, Добромила не любит, когда ввечеру по лесу одна хожу, – поднялась и уж идти хотела.

Скор всполошился, ухватил ведунью за руку:

– Останься, Влада, – опять не узнавал себя: просил отчаянно, а так-то глянуть, и умолял. – Говори со мной. Не обижу, Велесом клянусь.

А она улыбнулась светло, будто того и ждала, сжала руку его, и снова села опричь. Его ладони не отпустила, да так и осталась слушать речи сладкие. Нежата едва язык не стёр, соловьем разливался, веселил ведуничку.

Вернулся Скор в дом Радима далеко за полночь, повалился на лавку и уставился в потолок. Все улыбался, все бормотал, словно по сию пору говорил с Владой…Владушкой. Увещевал сам себя, уговаривал не быть дурнем из-за девицы, но любовного пересилить не смог. Так и уснул с улыбкой на лице и думками светлыми.

***

– Владушка, внученька, опомнись, – Добромила обнимала крепко, гладила морщинистой рукой по волосам светлым. – Ведь дар утратишь. Где ж видано, чтоб знахарка да замуж шла? И за кого? Родовитый он, пойми ты. Быть тебе меньшухой¹⁹ в его дому до конца дней. А выгонит, что тогда? Чай, без дара и жить нечем станет. Владушка, голубушка ты моя, не ходи.

Влада слушала добрую бабку, но будто не слыхала. В думках один только Нежата: глаза его серые, плечи широкие и руки ласковые. Но Добромилу все ж, обнимала и утешала, как умела. Утирала слёзы своим рукавом, обещалась с собой ее забрать, когда Нежата, вернувшись из Новограда, в дом свой повезет. После и сама зарыдала: жалела бабку, печалилась.

– Милая ты моя, пташка ты моя глупая. Ведь натешится тобою и бросит. Знает тебя всего ничего, а уж за себя берет без родительской воли. На беду краса тебе дадена, на верную погибель. Деточка, не ходи! – и снова плакала старая, не пускала на реку творить обряд свадебный²⁰.

Да разве ж любовь схоронишь, удержишь в дому? Не послушалась Владка, собираться начала. Рубаха тонкого льна – белая и нежная – запона с вышивкой богатой, навеси золотые.

– Бабушка, любит он меня, и я его люблю, да так, что лететь за ним готова, куда скажет. Иль ползти… Не сердись, милая, пусти по добру. И сама иди обряд глядеть. Перед тобой хочу свершить, чтоб видела ты любовь нашу, чтоб сама связала нам руки холстинкой. Все равно ведь тому быть, провидела я свадь. Смилуйся, пойди со мной, бабулечка. Сама увидишь, как даром богов²¹ свяжет нас вода, – просила-плакала Влада.

Добромила ничего не ответила, голову опустила, будто приняла долю, да и пошла. И как отказать единственной внучке?

У речушки народцу полным-полно собралось: смотреть на обряд родовитого и ведуньи, ой, как любопытно! Перешептывались, переглядывались, но слова супротив никто не молвил. Да и как, если Скор глядел грозно, будто упреждал: «Моя доля, моя невеста». Влада все смотрела на жениха, сияла улыбкой такой редкой для нее, а с того еще более драгоценной. Нежата отвечал горячим взглядом и посулом любовным. Да и солнце полуденное осенило их, кинуло сноп лучей теплых на непокрытые головы.

Радим Лутой взялся обряд творить: повел Владу с Нежатой в речушку светлую, обмотал руки холстинкой, крикнул трижды: «Сва!». Люди обрадовались, прокричали в ответ. А бабка Добромила, хоть и в печали, в слезах, а все ж, приняла зятя, тоже хвалу шептала и Сварогу, и молодым.

Для Владки не было доселе дня счастливее. А и как иначе? Место своё сыскала опричь любого, стезю выбрала – дара себя лишить и знахарствовать своим умишком. Да и доля выпала отрадная: родовитый в дом брал, не худой какой. С того и сияла девка красой невиданной, будто богами дареной и стократ украшенной любовью.

Примечала ведунья, как глядят на нее завистливо девки-одногодки, как сердечно радуется Беляна-подруженька, но более всего гордилась Нежатой: высокий, крепкий, а стало быть, детки будут сильными.

Стол в дому Радима ломился от яств: не поскупился Скор на угощение. Влада сидела тихонько рядом с женихом и все норовила взять его за руку. Робела, ждала, когда посмотрит на нее, взглядом согреет. Он и глянул! Владку будто огнем опалило: в глазах его серых и пламень любовный, и нежность небывалая для сурового воя и родовитого мужа.

– Пожалей, не смотри ты так. Сколь еще ночи-то дожидаться, – прошептал горячо, опалил жарким дыханием шею.

А Влада глаз не отвела, любовью своей гордилась, лелеяла ее, словно самое дорогое и ждала счастья обычного бабьего, которым одарить может только любый муж.

В сумерках встали гости от свадебного стола, отвели молодых в горенку и оставили одних. Влада едва на ногах стояла: тревожилась неизвестного, боялась мужу не угодить. Но Нежата не дал тревоге взрасти еще больше, прижал жену молодую к крепкой груди и прошептал тихо:

– За мной ничего не бойся, пташка моя. Любить буду до конца дней, холить стану, нежить, – гладил по волосам, успокаивал. – Много от тебя не прошу, Влада. Ты люби меня вот так, как сейчас любишь, за то все тебе прощу и под ноги кину все, что пожелаешь. Слышишь ли?

Влада слезы светлой не сдержала, потянулась обнять и поцеловать. Муж ответил жарко, а уж после и не до слов, не до утешений. Да и как иначе? Чай, поцелуи и ласки горячие и навовсе ума лишили. От большой любви и пламя большое. Сгорают в нем, но и родят многократно. Любовь тем и мила богам, что дает поросль новую, род крепит, да и людей светлыми делает.

Глава 4

Два года спустя

– Беляна, раздумай еще. Раздумай стократ, прежде чем за него идти, – Влада оправляла на подруге новое очелье, подаренное ко дню обряда. – Не ведаю уже, но знаю как-то, что не к добру. Зван не тот парень, пойми.

Увещевала подружку, вспоминала, как когда-то ее, глупую, удерживала от свадьбы добрая бабка. Влада едва слезу не уронила, укоряя себя за дурость, за то, что не послушалась мудрой Добромилы. А теперь и виноватить некого, кроме себя самой. Да и у бабушки прощения не испросишь: умерла зимой прошедшей. Болела долго, да так, что с лавки сойти не могла, а отошла тихо во сне – светло и с улыбкой на устах.

– Плевала я! К добру, не к добру… Нет сил моих с мачехой жить… – Беляна злых слез не сдержала. – Думаешь, по сердцу иду? Лишь бы свёл из постылого дома!

– Белянушка, зачем? Иди ко мне жить. Домина-то большая для меня одной. Проживем нето, не оголодаем, – Владка кинулась обнимать подругу, но та увернулась.

– Вон как. Ты, значит, бабой ходишь, а мне век в девках сидеть? И что с того, что муж твой уж два года глаз не кажет? Откупается-то знатно! Чай, князев брат! И золота тебе, и рухляди. Пойду за Званко, пойду! Не уговоришь!

И что ответить? Влада лицом посуровела, утерла слезы рукавом и перекинула косы²² на спину. Выпрямилась гордо и пошла к сундуку, что стоял в углу большой горницы. Откинула крышку тяжелую, вынула оберег старый:

– Надень на себя. Пригодится, – повесила малый Знич²³ на шею Беляны, оправила косу её рыжую, а спустя время и повела подругу на берег реки, тот самый, где два года тому сама вошла в воду и связала себя с Нежатой Скором узами светлыми, свадебными.

Обряд вели старики Загорянские, мляво топая сапогами по талому снегу. Гостей маловато: что у Беляны, что у Звана роды худые. Стол свадебный был скуден по ранней весне, да и пиво кислило. Унылый праздник добавил Владе горя сердечного и толкнул ведунью вон из дома Беляны.

Шла неторопко, месила богатыми сапогами снежную крупку, по сторонам не смотрела: все опостылело вокруг, неоткуда было радости родиться. И так уж более года, аккурат с того дня, когда поняла – Нежата не вернется за ней, не заберет в дом.

Влада вышла из веси, миновала перелесок, хотела уж к дому пойти, но остановилась, и отпустила горькую обиду, что точила уже очень давно:

– За что же, Лада-матушка? Отчего так наказываешь? Отчего милостью своей обошла-обделила? Разве виновата я перед тобой? Чем прогневила? За всю жизнь мою только и подарено три дня счастья, а теперь-то как? Во мраке живь свою губить? Люблю я его, Пресветлая, люблю, как в первый день любила. Почему отняла его у меня? – слез не уронила, взгляд горячечный обратила к небу, будто ждала знака или посыла какого от Прави. – Зачем мне его золото, когда самого рядом нет? Ужель забыл? Забыл… Я все ему отдала, и еще отдам, если спросит. И дар свой оскудевший, и молодость свою, а надо будет, так и живь! Всю до последней капельки! Ведь не просит, а стало быть, не нужна я ему. Забыл… И как не забыть, если прожил со мной три денёчка?

Замолчала, голову опустила, а потом и вовсе упала в талый снег:

– Сам не едет, меня к себе не зовет! Лада-матушка, освободи от горя тяжкого, дай дышать! Или верни его мне, или меня избавь от любви. Милости прошу, Пресветлая, жить не могу, не хочу!

Не ответила Пресветлая, не сжалилась над ведуньей. Окатила дождем – мелким, ледяным – сгустила тучи, затемнила небо.

Влада поднялась тяжело и пошла к дому. Уже в тепле скинула набухший от дождя охабень и уселась на лавку. Долго смотрела в малое оконце, бездумно покачивалась взад-вперед. А уж время спустя, когда сумерки пали, припомнила Добромилу, слова ее, сказанные перед смертью и дар последний, сердечный.

Вздохнула тяжело ведунья и пошла к сундуку. Долго перекладывала с места на место богатые наряды, ни разу не надеванные, подаренные мужем и привозимые торговыми людьми с обозами. А потом вытянула Светоч, завернутый в кус беленого льна.

– Бабушка, голубушка, как ты там? Тепло ли тебе? – прижимала кругляш серебристый к груди. – Все помню, чему учила, в чем наставляла. И наказ твой последний помню. Поеду в Новоград к Божетеху-волхву, а там будь, как будет. Найду Нежату, так и разумею, нужна я ему, нет ли. Жить в темени и неведении сил нет.

Не успела договорить, как дверь в хоромину распахнулась, словно от ветра, да и захлопнулась. Влада, утратившая дар наполовину, и та почуяла, что Добромила покинула ее насовсем, дух ее унялся, услыхав слова внучкины, а стало быть, сказала Влада верно и разумела правильно – ехать надо.

– Благо тебе, бабушка, – прошептала ведуничка тихонько. – Чуть просохнет, так и тронусь с места.

Уверилась твёрдо, с тем и уснула сладко, да так, как не спала уж очень давно. Утром, умывшись, поутричав, сметала долгие косы, надела шитый охабень и пошла к Радиму Лутому. Ступила на богатое подворье, да удивилась, когда сам хозяин вышел к ней, будто знал, что придёт:

– Здрава будь, Влада. Давно уж жду, почитай с самой зимы, – сказал тихо, прищурился. – Раньше-то часто заходила, а теперь что? Мужа позабыла, вестей не ждешь?

– Всегда жду, дядька Радим, только ты ведь не рассказываешь ничего, – Влада и сама сторожко смотрела на богатого Лутого, все думала, с чего речи такие. – То отговариваешься, то руками разводишь. Прошлой осенью помнишь ли? Сам и обсказал, что Нежата тебе ни друг, ни родня, чтоб знать, как живет и где обретается.

Радим двинулся к девушке, навис над ней, плечи расправил:

– Верно, ни друг, ни родня. А ты кто есть? Жена оставленная. Другая уж давно бы за мужем пошла, хоть пешая, хоть как. А ты все возле бабки обреталась, оставить не желала болезную, – вроде грозил.

Влада не убоялась, чуя за собой правду: голову подняла высоко, брови изогнула гордо:

– Твое ли дело, Лутой? В чужой род не суйся, в свой заглядывай. – Почуяла отголосок Прави и даром потянулась к Радиму. Почитай все силы слила, что копила уж два года, с той ночи, когда девичества лишилась, расходуя только лишь на болезную Добромилу, поддерживая в ней живь до самого конца.

Радим замер, затрясся, а потом и попятился от ведуньи:

– Щур меня…

– Говори, что знаешь о муже моем? – держалась твёрдо, но уж знала, что после такого долго еще сил не будет – копить и копить.

– Не ведаю, Влада, не ведаю, – зашептал мужик. – Велесом клянусь! Слыхал, что в Новограде он опричь брата-князя, а боле ничего…

– А меня зачем ждал? Отвечай! – держалась из последних сил, давила на Лутого.

– Так ить Добромила померла, чего ж тебе тут сидеть? В Новоград пойдешь, не инако. Так и упреждаю, чтоб напрасно себя не мучила. Чай, две зимы миновало, как нет Скора с тобой, забыл, поди, – Радим белый стал, едва стоял.

– Помнит меня, подарки шлет. Ты почто напраслину наводишь? – Владка взялась защищать любого, но сил уж не осталось. – Услыхала тебя, дядька Радим. Иди в дом, испей горячего.

И пошла с подворья – ровно, гордо – в глазах муть, ноги трясутся. Дар все силы забрал подчистую.

Не помнила, как добралась до хором своих и упала на лавку, лежала, будто птаха подраненная: руки в стороны, как крылья разметала. Провздыхалась уж ввечеру, глянула в окно на небо серое и низкое, а потом как почуяла, что дожди будут идти долгонько. Едва не заплакала, кляня свою невезучесть! И сколь еще ждать сухоты, чтоб дойти до Новограда?

Так и потекло время, покатились дни серые в дождях и сумраке. Ни единого просвета, ни одного солнечного лучика не послал Ярила на Черемысл и Загорянку, будто обошел заботой, наказал за что-то народец.

Едва листки на деревьях появились, едва просохли дороги, и пришел в Загорянскую весь первый торговый обоз, Владка начала собираться. То метала торбу с одежкой, то прятала ее обратно, все не решалась пойти в огромный град, где народу тьма и еще возок. Но более всего опасалась, что прав дядька Радим и ее, жену оставленную, не вспомнит любый муж.

Одним утром – хмурым и холодным – дверь Владиных хором распахнулась и на пороге показалась Беляна:

– Не ждала? – говорила весело, улыбалась, а на лице места живого не было: синяки и ссадины.

Влада едва не упала, смотрела на подругу и не узнавала! Исхудала, осунулась, в два раза против того, какой перед свадьбой была. На плечах облезлый охабень, на ногах сапоги худые.

– Белянушка, как ты? Откуда? – бросилась в подруге, обняла, потянула к очагу. – Садись, согрейся.

– Будет, будет тебе липнуть-то, смола, – ворчала Белянка, а сама накрепко вцепилась в рубаху Владину и отпускать не собиралась. – Все, порвалась²⁴ со Званом. Ведь жизни не давал, едва не каждый день колотил, зверина! Я было к отцу в дом сунулась, а меня и во двор не пустили. Влада, милая, не гони… Некуда мне идти…

И зарыдала так, будто резали ее по живому. Влада и сама заплакала, но подругу утешала: гладила по рыжим волосам, по плечам тощим. Стянула с нее охабень²⁵ мокрый, кинула на пол, повела к лавке, усадила и прикрыла теплой шкурой. Пока та всхлипывала, бросилась в бабий кут²⁶, плеснула теплого отвара в кружку и поила рыжую, пока та не унялась.

– Благо тебе, Владушка… – Белянка прислонилась затылком в теплой бревенчатой стене. – Одна ты у меня и есть.

– Так и ты у меня одна осталась, Беляна. Видно начертано вместе горе мыкать, – Владка и сама глотнула отвару из кружки, прислонилась к теплой стенке, будто сил лишилась.

– Ну, не скажи, подруга. Чегой-то сразу горе? Жизнь, глянь, короткая какая. И прореветь ее всю? Нет, не согласная я! – Беляна вскочила с лавки, заметалась по горнице. – А ты все ждешь? Все надеешься, что муж за тобой приедет? Владка, дурёхой-то не будь, два года уж прошло. Ой, да что ж я, глупая, все о пустом?! Влада, уходить надо, Глеб Чермный воев своих ведет. Я пока шла от Красени по перелескам, обоз повстречала. Вел купец новоградский, вот и он и рассказал, что народец по берегам Ловати с мест снимается, бежит. Схроны лесные обновляет и там прячется. Говорят, кровавый он, Чермный-то, лютый. Он на Новоград идет, стол княжий стяжать, а вече²⁷ не хочет ему стол давать. Вот и идёт Чермный посады²⁸ пугать, на свою сторону переманивать. Бежать надо, Владка. Пойдут через Загорянку, так нам несдобровать. Вдоволь поваляют на лавках, а то и навовсе замучают. Тебе так точно не выжить. Такую паву вои не упустят.

Влада малое время сидела молча, а потом встала и заговорила:

– А вот и знак, – поправила бабье очелье на лбу. – Вторым днем тронемся с места, Беляна. В Новоград пойдем.

– Ты что, ополоумела? – рыжая всплеснула руками. – Так Чермный туда и идет! Из огня да в полымя?

– Тихо, – упредила взглядом Владка. – К волхву подадимся, его не тронут. Не посмеют. Я Скор, род их княжит, чай, оборонят. Пойдешь со мной?

Беляна похлопала ресницами, помолчала, но не подвела:

– Добро, идем. С тобой, хоть куда, Влада. Утресь выдвигаемся?

– Вторым днем. Нынче ты спи, сил набирайся, а я весь упрежу. Негоже людей бросать в неведении. Да и надобно сыскать с кем идти. Чай, одни мы далеко не уйдем. Схожу к Лесьяру, вызнаю, когда обоз пойдет в Новоград. Да, хоть в Вешень. Оттуда уж найдем подводь²⁹ какую нето.

Не стала Влада слушать щебета подругиного, накинула охабень и двинулась к веси. Там на подворье Лесьяра Крутых выспросила про обозников, да велела разнести весть, чтоб схроны обновляли, на случай, если войско Чермных пойдет. С тем и ушла, будто совесть свою очистила, а у перелеска обернулась, оглядела места родные, поклонилась поясно и ушла в Черемысл. Знала откуда-то, что не вернется уж в Загорянку, с того и прощалась.

Утром второго дня Влада и Беляна заперли хоромы Добромилы, положили требу светлым богам на дальний путь и ушли. Обе в добрых сапогах, теплых охабенях. В крепких кожаных торбах несли с собой одежки, чуть снеди и тугие кошели с золотом.

На берегу Ловати нашли обоз купца Житяты, сговорились за малую мзду идти подводами до Вешени. Тот обещал свезти в целости, но просил накинуть две деньги, сулил сыскать место на насаде³⁰ брата, что шел высокой водой по Волхову до Новограда. На том порешили и тронулись в путь.

Глава 5

– Глеб, а и дурной ты, – сивоусый мужик забрался на коня. – Ведь на рожон лезешь. Добро бы с ватагой своей, а так-то чего ж? Попадешься Завиду Скору на узкой тропке, он и глазом не моргнёт, смахнет косу твою вместе с головой. Что, что ты лыбишься, недоумок? Живи хочешь лишиться? Так иди, ломай хребет. Удалью хвастаешь? Один супротив всех прёшь? Тьфу, дурень!

– Вадим, а чего ж ты за мной увязался? – Глеб улыбку с лица смел, грозно свел брови к переносью. – Никак, сам дурень?

– А то нет? – ворчал поживший Вадим, крепкой рукой поглаживая бритый затылок. – Как есть дурень. Сидел бы дома с женой, внуков ждал. Жрал бы, да спал, – обернулся к десятку воев: – На конь! Тихим ходом, ступай! Оська, пёсий нос, костёр потуши! Займется, так лес вчистую выгорит!

Еще малое время были слышны шутейные перебранки меж воев, звон броней и лошадиной упряжи, а уж потом небольшой отрядец тронулся и вышел на большак. Шли ходко: весна выдалась холодная, не донимала зноем и пылью дорожной, бодрила прохладным ветерком бывалых мужей.

Глеб шел впереди всех, крепко держал поводья большого коня, по сторонам не глядел – раздумывал, прикидывал. В Новоград отправился, зная наперед, что может и живи лишиться, но разумел и иное – Завид Скор, новопосаженный князь, мог обернуться великой бедой для всего рода Чермных. А как иначе? Чермные издавна славились и мастерами, и воями, а промеж того торговыми мужами и жёнами. Род крепкий, большой – почитай на два десятка весей расселился. И в каждом дворе людей десятка три, иной раз и пять³¹. О том знали все, а вместе со всеми и Завид Скор, что сел так поспешно на княжение.

Глеб знал наверно, что отец его – глава рода Чермных – княжьего стола не желал: посадники за такую честь три шкуры драли. И дружину води, и споры ряди, и с соседями уговаривайся, иной раз и золота отсыпь, куда надобно. Но чуял беду близкую от Скоров, и не хотел утратить род, а вместе с ним и земли, что давали обильный урожай. Новый князь не желал упускать жирного куска из зубов, потому и любой крепкий род расшатывал: где дружину пускал веси пощипать-обездолить, где и клеветал, и навет творил. Уж не впервой Чермным обсказывали, какие они кровавые и лютые, во всем Глеба виноватили. Да и отец велел на подворье не показываться, мол, беда за тобой по пятам бродит. Изверг³² из рода и слезы отеческой не уронил по сыну.

Глеб, разумный не по годам, знал, что власти стяжать просто, а удержать ее – нелегко. Плата уж очень велика – живь ближних, кровь людская, мука и недоля, а уж после и голод; чай, мертвяки репищ не насадят, хлеба не взрастят. Шел в Новоград, чтобы выйти на вече, искать правды, себя виноватить, но род свой сохранить. Хотел обсказать, что княжьего стола Чермные не желают, тем и прекратить напасти от дружины Скора. Шёл на заклание, знал, что выйти живым сможет только по большой удаче. Но уповал на милость Перуна, чью печать носил на себе с младенчества, и на слёзы матушки, что убивалась о нем ежедённо: клала требы богам за сына-изверга, молила пресветлых не оставить милостью своей ее кровиночку, Глебушку.

– Нет, ты ответь мне, пёсий нос, с чего ты в Новоград лезешь? Ты ж дикий. Тебя на вече освистают, ты не снесешь и пойдешь резать. Тогда ко всем нам и придёт Карачун³³. – Вадим удобно устроился в седле, рассупонил плотную шерстяную рубаху.

– Сделаю то, что должон, а там как будет, – Глеб и сам скинул меховой мятль³⁴: солнце пригревало. – С меня голову смахнут, а от Чермных отстанут.

– Дурень, – Вадим аж брови возвел в изумлении. – Это ж верная смерть! Сам себе тропку в Навь справить хочешь? Батька твой на подмогу не притечёт, чай, сам разумеешь, – сказал сивоусый и головой поник, сокрушаясь.

– Живь моя – монетка мелкая. Кто я есть? Изверг, без жены и без детей. Да и дома-то нет. Усадской веси мне не простят, не забудут, – Глеб говорил, морщился.

– Тьфу, пёсий нос! В Усадах, чай, не молокососы ратились супротив тебя! Одних воев боле трёх десятков, да все мечные. Первые высвистали, веси наши шли вырезать. Ты ж всех и оборонил!

– А кто об том знает, если я их всех и порубил? Навет творить легко, отмываться от него тяжко. Для всех я Глебка Чермный, лютый волк. Если так назвали, стало быть, есть за что. Оно и неплохо, Вадим, пусть опасаются. Лишний раз не сунутся. Разумел?

Глеб говорить-то говорил, но за собой знал – зол. На людей, что, завидев его, прятались, на отца, что слухов скверных не пресекал, опасаясь мести княжьей. Но боле всего на Скоров, что виделись змеями злоязыкими, у которых нутро ядом сочилось. Самому себе не хотел признаться, что в Новоград едет не уговариваться, а мстить. Однако дал себе зарок меча не доставать, пока слова не кончатся.

Вадим не ответил, только сплюнул зло сквозь зубы и тронул коленями бока крепкого своего коня. Отстал от Глеба на десяток шагов и принялся ворчать на воя, что попался случаем под горячую руку дядьки Чермного.

Отрядец прошел краем Россохинского леса, миновал перелесок и выехал к малой веси. Глеб зло поглядывал на то, как люди разбегаются в страхе, а прозрачный весенний воздух звенит тревожным криком: «Лютый! Глебка Чермный! Волк идёт!». Должно быть, с того осердился, и, проезжая мимо подворья, пнул ногой столбушок невысокий. Кто ж знал, что тот прогнил, и так легко качнется и рассыплется? Крики стали громче, детский плачь ударил по ушам, словно молот кузнечный.

Глеб зубы сжал, едва унял в себе гнев непрошенный! Ухватил рукой Перуново Колесо³⁵, зажал в ладони; уберег Златоусый³⁶, сдержал от дурости и пелену яростную с глаз смахнул. Но Чермный не оставил народец без ответа ехидного: выезжая из веси завыл волком, да громко так, заливисто. Тем и напугал бабу, что пряталась за избой; та взвизгнула, да и уселась на землю. Глеб видел, как она открывает и закрывает рот, будто рыба на бережку.

Дальше ехали в молчании: кто посапывал на ходу, кто грыз сухарь последней муки, а кто тихо напевал во славу богов светлых и всяких иных, каких привык почитать с рождения. У Загорянской веси лошадей понукнули и прошли быстро меж опустевших подворий.

– Глебка, не инако упредили, что мы идем, – Вадим нахмурился, дернул себя за сивый ус. – Видал? Пусто все. По схронам уселись.

– Оно и лучше, – Глеб не смотрел по сторонам, – Ходу давай, Вадим, иначе не поспеем к насаде в Вешень.

– Ужель один пойдешь в Новоград? Дурень, как есть дурень.

– Один. А ты, сивоусый, язык прикуси. Еще раз дурнем назовёшь, я тебе по сопатке тресну, и не погляжу, что ты дядька мне. Я Глеб Чермный, Волк Лютый. Пусть и бывший, пусть и младший, но сын главы рода. Если ты, родня, лаешь меня, то с чего ж чужим меня почитать? – и сказал-то негромко, незло, но Вадим голову опустил виновато.

– Ладно, не лайся. Как я тебя отпущу? Глеб, вот как хочешь, а пойду с тобой, – Вадим стукнул себя кулаком в грудь, да так, что от рубахи поднялась пыль, которая прилипла дорогой.

– Разбежался. Меня жёнка твоя со свету сживет, если домой тебя не верну к пахоте. Делай так, как уговорились. Осядешь с десятком в Окунях, дождешься, когда ватага моя подойдет. Да вернусь я, куда денусь? Вадим, если что, как воротишься в Чермное, отдай Голубе Вторак, вдовице, – Глеб вытянул из-за пояса обруч золотой и протянул дядьке.

Вадим смолчал, но хмыкнул ехидно, а уж потом и засмеялся в голос:

– Вона как. Серчает, если уж златом откупаешься? Такой подарок запросто так не кидают. Никак насулил вдовой с три короба? А красивая она, Голуба-то, как есть ладушка. Взял бы ее, Глеб. Вот тебе и жена, и дети. Ужель не народишь себе замену в яви? Так и уйдешь на мост³⁷ безо всякой памяти? Ты ж теперь изверг, так начни свой род, волчий.

– Кому что, дядька. Может, доля моя такая? Полотно, чай, соткано, и будет так, как будет. А я стану делать так, как разумею. На мост взойду со своей поклажей какая будет к тому дню невеселому. Что ты ржёшь, как мерин стоялый? Голубе откуп отдай, не забудь, – Глеб и сердиться не хотел на дядьку, но чуял за собой вину перед пригожей бабой, что любила его жарко с начала холодной весны, не опасаясь его, Лютого.

– Отлезь. Чего ты тревожишься о Голубе? Чай, одна не останется. Родит от тебя, так с руками в любой род оторвут³⁸. Сын от воя Чермного, да еще от волка лютого, приданое немалое. Это тебе не колты³⁹ золотые.

Глеб не ответил, накинул мятль не плечи и высвистал коню, а тот, услыхав, пошел бодро. Отрядец подтянулся и вслед за вожаком потёк борзо. Прошли чрез лесок негустой, и на повороте к Вешенскому большаку увидали вдалеке торговый обоз: пяток подвод и десяток конных.

– Догоним? – Вадим засунул в рот сухарь, захрустел, но Глеб видел, как загорелись глаза дядькины, как напомнила о себе кровушка ушкуйная⁴⁰, что дала начало богатству рода Чермных.

– А давай, старый пень, – Глеб вытянул из переметной сумы шелом, поправил опояску с мечом: – Трогай! Вборзе догоним! Людишек не трогать, добришко не щипать! Так, для острастки.

Вои загомонили, оправили кольчуги, засвистали и пошли скорым ходом пугать обозников. А как иначе? Запросто так по сторонам гляделки пялить – со скуки издохнуть.

Пыль взметнулась из-под копыт лошадиных, воздух вздрогнул от громкого и удалого посвиста, а кровь потекла быстрее, разгорячилась скорой добычей! Обозец окружили, скинули из сёдел наземь оружных; калечить не стали, но упредили крепкими тумаками, чтоб не смели голов поднимать.

Вои Чермного стянули с подводы купца, что вёл обоз, принялись шутить, выспрашивать. Иные потянулись к товару, но не сыскали диковинного: мучица последняя, лён, бочки с солониной и сушёная рыбка.

– Ты глянь, какая пташка попалась! – Оська безухий засвистел довольно. – Чьих будешь, красавица?

Глеб потянулся на женский визг, подвёл коня к опрокинутой подводе и увидал рыжую девку. Оглядел рубаху ее, понял, что баба безмужняя⁴¹. Орала так, что впору уши затыкать:

– Пусти! Пусти, лешак⁴²! Чтоб тебя мавка⁴³ в болото сволокла! Не тронь! – и рвалась из рук Оськи, норовила глаза ему выцарапать.

– Пусти ее, Осьма, – Глеб только бровью повёл, и вой послушно опустил руки, шагнул подале. – Не трогай крикунью, инако нечисть набежит на ее ор. Ну, или у самой пуп развяжется.

– Ох ты… – Оська поправил шелом, что наполз на глаза, – а это кто?

Чермный и сам прикипел взглядом к бабе, что стояла тихо близ подводы. Приметил и две косы, и вышивку на тонкой рубахе, и связку оберегов на ее опояске. Заглянул в глаза, потонув в их жемчужной серости. Однако в разум вошел скоро, поняв, что непростая перед ним.

Она тем временем подошла ближе и встала между рыжей девкой и Глебом, что крепко держал поводья коня. Глаз не опускала, головы не клонила. Спину держала ровно, и только на белой шее вздувалась и опадала жилка. Глеб не заметил бы ее страха и той жилки, но засмотрелся на волосы, что трепал весенний ветер, а те ластились к щекам и шее непростой бабы. Сияли косы на солнце полуденном не хуже золота, ложились пряди по ветру, словно улететь хотели.

– Чьих? – спросил тихо, грозно, и сошел с коня, встав рядом с красавицей.

– Влада, знахарка Загорянская. А ты кто будешь? – говорила тихо, смотрела сторожко.

– Я не спрашивал кто ты, я спросил чьих? Была б девица, так я разумел бы, что знахарка безродная. А ты мужатая. Чьих? – чуял, что скрывается, с того и навис над ней, пугал и ждал ответа.

Она промолчала, а Глеб протянул руку и ухватил ее за плечо: хотел встряхнуть легонько, чтоб развязать язык упрямице. Как только ладонь его коснулась Влады, глаза ее сверкнули огненными искрами – почти незаметно, будто на дне колодца мелькнула малая звездочка.

– Волхва? – Глеб отступил на шаг, положил руку на рукоять меча. – Какого лешего… Мужатая и волхва? Отвечай, чьих? Верь, глазом не моргну, голову снесу с плеч. Нежить рядом с собой терпеть не стану.

– Влада Скор. Жена Нежаты Скора, – сказала и застыла.

Застыл и сам Глеб. О Нежате Скоре слыхал и не единожды. Знал, что рядом с князем-братом был неотлучно, знал и то, что Завид его слушал. Стало быть, жена ворога? Глеб потонул в думках, не разумея, отчего жёнка княжьего брата одна на дороге с худым обозом. Оглянулся, ища воев княжеских, но никого не приметил. Миг спустя понял, что Влада, должно быть, меньшуха, а потому и почёта ей никакого. Припомнил, что Нежата Скор взял в жены о прошлом годе дочку дельца кузнечного Мирославу Житную. А по зиме еще и Любаву Смирных, родовитую и богатую дочь купчины Милонега из Плескова⁴⁴.

Зачем две жены Глеб знал – с такими родами за спиной Скоры еще крепче на княжьем столе сидели. А вот для чего Нежате безвестная знахарка из Загорянки? Красой прельстился? Это вряд ли. Не тот мужик Нежата, чтоб от любовного пылу голову терять.

– Вон как, Скора, стало быть, – прищурился грозно. – Куда путь держишь?

– К мужу она едет, в Новоград! – встряла рыжая, вышла из-за спины Влады и встала перед Глебом. – Ты кто, вой?

– Глеб Чермный.

Рыжая замолчала, хлопая ресницами в изумлении, а Влада даже бровью не повела. Стояла прямо, будто ждала чего-то. Глеб стянул шелом, потянулся к бороде – всегда так делал, когда думал – но руку опустил.

– Подводы ставь! Людишек отпустить! На конь! Идем с обозом в Вешень! – выкрикнул воям, и те послушались.

Малое время суетились, но обоз наладили и пошли пыльной дорогой туда, куда было указано. Глеб то и дело поглядывал на Владу, а та сидела, будто княгиня заморская – смотрела только вперёд и будто ничего не замечала. Только вот тревожно шарила пальцами по связке оберегов, выискивая чего-то. А когда нашла, зажала в ладони и успокоилась: плечи опустила, вздохнула глубоко и глаза прикрыла.

Глава 6

– Владка, сейчас в лесу будем, – шептала Беляна, прижавшись к плечу подруги. – Пойдем промеж ёлок, так ты не зевай, соскакивай с подводы и беги подалее. Я за тобой. Ты чего, чего застыла-то, курёха? Слышишь ли?

Влада слышала, но не отвечала. Раздумывала и крепко, а все с того, что почуяла дар Прави и как раз тогда, когда Лютый волк положил ей руку на плечо. В груди стало горячо, в голове просветлело, и дар потёк по крови, побежал по жилам, наполнил всю Владу, но и ушел скоро. Оставил по себе только малую искорку, но и ее хватило, чтобы разуметь – непростой этот Глеб Чермный и страшный. Влада смотрела на огромного воя, дивилась тому, как плавно он ходит, будто водица течет: небыстро, но мощно. Как мрачен и тёмен его взгляд, как велики руки и широки плечи. Как густа коса его, что спускалась от макушки до лопаток, и как жутко звенят вплетенные в нее кольца.

– Беги, Беляна. Я останусь, – говорила твёрдо, а все с того, что давно не чуяла ведовской силы и сама не знала, сколь тосковала по ней.

– Дурища, – шипела рыжая на ухо, – встанем на ночлег, так он тебя и завалит. Или того хуже, воям своим отдаст. Ты ж Скор, а он Чермный. Ворог он, лютый и злобный. Помстит он мужу твоему, жену его возьмет. Разумеешь ли, глупая?

Влада покачала головой, смолчала, только звякнули жалобно височные кольца, подаренные когда-то Нежатой. Дальше ехали молча, только Беляна сопела злобно, но крепилась, вцепившись пальцами в кожаную торбу, где лежал кошель с золотом.

Ближе к закату вошли в хмурый лес, такой, каким он бывает на исходе теплого дня – прохладный, тёмный. Ветви елей сомкнулись над головами обозников, закрыли собою синее небо, будто схоронили до времени. Сивоусый вой начал кричать своим, чтоб искали место на ночлег вставать, те послушно отвечали, мол, дале будет поляна с озерцом. Туда и порешили идти, чтоб не мучить себя: на озерце ключи бьют чистые, да и мошка одолевает не так, как в ином месте.

Не прошли и ста шагов, как впереди на дороге появился отрядец: заулюлюкали, зазвенели мечами о кольчуги!

– Стой! Брони вздеть! Вадим, оприч меня! Оська в конец обоза! Шевелись!

Владка смотрела на Глеба, что кричал громко, но без боязни, да и сама пугаться не стала. Чуяла, что тот знает своё дело иначе не сидел бы смирно в седле, не тянул лениво меч с пояса.

– Житята, обоз становь!– крикнул Лютый и первым пошел на татей⁴⁵!

– Владка! Тикаем! – Беляна тянула за рукав, да так сильно, что едва не порвала крепкий охабень. – Чего сидишь?!

– Тихо, уймись, – дёрнула рыжую и потянула под возок. – Куда бежать-то? Там татей полон лес, живи хочешь лишиться?

Беляна проворно сползла под воз и улеглась на землю, еще и голову руками прикрыла. Влада устроилась рядом, но смотрела во все глаза на кровавую сечу.

Глеб не метался меж татей, вышел прямиком на здоровущего мужика и снес тому голову. И все плавно, будто нежно. Владка захлебнулась собственным криком, разумея, как страшен Чермный в рати. И ведь всё без торопливости, без суеты: работу работал привычную, жатву собирал кровавую во славу Перунову.

Вои Чермного без окриков и посвиста крошили ворога. Сивоусый поживший вой и тот рубил без устали, да скупо так, без замаха, будто силушку берег. Влада сей миг и поняла, что не ярятся вои, а что ж будет, если сойдёт на них гнев ратный, тот, каким наделяет грозный Перун? Испугалась, да не за себя, а за Нежату! Ведь Чермный шел в Новоград, чтобы Скоров извести: помнила Белянкин сказ, переданный торговым человеком.

Лежала Владка под возком, просила Ладу Пресветлую оборонить и Нежату любого, и ее, сошку мелкую. А тем временем мечный звон все громче становился, все отчаяннее кричали посеченные тати. Влада все ж зажмурилась и глаз не открывала, боялась смотреть на кровяное крошево: ведунья в ней выла горько, разумея, сколь много жизней уходит на мост, сколь боли и страдания опричь.

Вроде требу клала всего лишь миг, а сеча уже и закончилась. В мрачном лесу слышны были только посвисты убегавших татей, да стоны оставленных ими людей. Рядом с ней захрустело жутко, с того и поняла ведунья – добивают. Малое время спустя, стало совсем тихо.

– Не сбежала? Надо же, разумная. – Голос Чермного напугал Владку едва не до визга, а уж потом и он сам – тёмный, большой и страшный.

Склонился до земли, смотрел на нее, лежащую в пыли, улыбался скупо, будто щерился. Владка не снесла его тёмного взгляда, посмотрела на большой меч, с которого капала кровь алая, питала землю, отдавала жуткую дань грозному богу Перуну.

– Вылезай, Влада Скор, – молвил и руку протянул.

Она затряслась, но себя не уронила: выползла сама и отряхнула подол бабьей рубахи:

– Дальше-то куда? – и спросила негромко, а всё одно, голос дрогнул, зазвенел высоко.

– В Вешень. Отойдем до озерца, заночуем, а поутру на насаду и в Новоград, – он смотрел прямо в глаза, будто думу думал. – Не трясись, не трону. С бабами отродясь не воевал. Разумела?

Влада кивнула и забралась на подводу. Чуть погодя, к ней подлезла скулящая Беляна и прижалась крепенько. Испугалась до икоты, выла тихонько. Видно, боялась воев Чермного ничуть не меньше, чем татей на лесной дороге.

Тронулись, спустя малое время, когда отволокли с дороги тела мертвяков. Владка едва уши не зажала, когда под колёсами возка захрустело, увидала руку с растопыренными пальцами: осталась на страшной дороге без тулова хозяйского.

Проехали подальше от страшного места, и встали опричь озерца. Владка понять не могла, как просто всё, но и жутко. Вот только что кровь и смерть лютая, а тут и водица светлая, и зелень свежая, и птахи поют безмятежно. Тишь и благо вокруг, и нет смерти, нет крови и хруста костяного.

Вои притащили валежника, уложили костёр и запалили высокое пламя. Оська – Влада помнила имя парня – принялся устраивать котёл с водой над огнем, кидать в него крупы, сыпать мясца вяленого. И такой дух пошел по поляне, что у Владки в животе заурчало.

– Кулеш⁴⁶, Владка, да сытный! – Белянка, оголодавшая в пути, едва не тряслась. – Идем-ка, поможем кашеварить.

И пошла без боязни. А как иначе? Голодное пузо еще и не на такое толкает. Влада уселась на бревно, принесенное воями, стянула с себя охабень и бросила опричь. Смотрела, как ратные шли к озерцу, на ходу скидывая рубахи и порты. Отворотилась. И то правда, не глядеть же бабе на голозадых. Плескались долгонько, вернулись к костру, когда уж варево дошло. Наскоро переметали чистыми тряпицами царапины, изумляясь, что все целы, нет ран и крови скорой.

Влада поманила к себе Беляну, и потянула умыться. На песчаном бережку спокойно: вода плескалась тихо, стучалась о твердь, но не зло, ласково. Ключи студёные били прямо из отвала песчаного, покрытого малыми кривыми сосенками. Там и укрылись подруги: полоскались тихо, сторожко оглядывались по сторонам, но так и не приметили никого из мужей. Переметали косы, достали свежие рубахи, отряхнули охабени и пошли к огню.

Беляна безо всякой робости уселась на бревно, потянула из торбы хлеба кус и ложку. Оська поставил перед ней плетеный коробок, доверху наполненный варевом. Та и не стала медлить, принялась метать, да так, как ест голодный пёс.

Влада приняла из рук сивоусого мису и ела тихо. Замечала взгляды воев, видела, как смотрит сам Чермный, и как опускают глаза купец и обозники.

– Скажи-ка, Влада, ты и впрямь знахарка? – сивоусый присел рядом. – Вот ноют у меня колени по осени. Так это к чему?

Влада отложила ложку и миску, обернулась к пожившему и в глаза ему заглянула, мол, кто ты, мил человек? А тот и понял:

– Я Вадим Чермный, дядька Глебов. Так что про коленки-то скажешь?

Вои слушали не без интереса, да и сам Лютый уставился на Владу, как на диво какое.

– Большой ты, дяденька, и поживший. Вот коленям и тяжко тебя держать. Ты ходи поболе своими ногами, не лошадиными. И ешь мяса коровьего сверх меры, щей погуще на кости. Масла, яиц.

– И все? Да ну. Чтой-то за ведунья такая? Иного-то нет ничего? – тучный дядька насупился.

– Иного нет, дяденька. Станешь меньше, будет легче, – глядела без злости, зная, как иной раз тяжко бывает вот таким болезным. – Ты, вижу, жирного любишь, так умерь. Оно и для другого не без пользы. А как щавель вылезет первый, так и его ешь.

– Тьфу, пёсий нос, я тебе не телок, чтоб траву жевать, – осердился, но вроде как не сильно.

– А почему пёсий? – Владка спросила и тут же укорила себя за слова, не хотела говорить с ворогом.

– Потому, – Вадим отвернулся и принялся за ус себя дёргать, но не выдержал: – Однова пёс меня спужал. Я еще подлеток был, спал один в избе, а ко мне на лавку полезла псина батькина и ткнулась холодным носом в щеку. Я вскочил и кинулся, не разобрав дороги. Влупился со всего маху в стену с того дня хожу беззубый. Вон, глянь.

Улыбнулся, как ощерился, и Владка увидала щель в зубах, за такую потешную, что не выдержала и улыбнулась в ответ, но и быстро погасила улыбку.

– Вон как… Смурная ты, Влада Скор. Что так? Ай, недоля? – Вадим подвинулся еще ближе. – Чай, замужем за родовитым, красавица каких поискать, да и по одёжке видно, что деньга водится.

– Откуда ж доле взяться? – подал голос Глеб. – Меньшухой в любом дому муторно. Даже в самом богатом.

Влада вздрогнула, глянула на Глеба и не удержалась:

– Меньшухой? – смотрела во все глаза, ответа его ждала, как слова Лады Пресветлой.

Чермный прищурился, будто разумея чего:

– Ты давно мужа-то видала, знахарка?

– Да года два как. Почитай сразу после обряда и утёк, – встряла Беляна, облизывая ложку. – А что, он себе жён в дом навёл?

– Двух за два года, – тихо молвил Оська, откусывая от ломтя хлеба.

Владка застыла, увидев, как Вадим и Глеб переглянулись, как вои затихли, будто ловили каждое слово. А потом и вовсе окаменела, когда приметила жалостливый взгляд Житяты-купца.

Не снесла, гордая, такого. Поднялась и пошла к подводе. Забралась в неё и легла поверх мягких кулей, только и смогла, что натянуть на себя шкуру и укрыть голову, чтобы не слышать страшного и тяжкого о любом. Лежала долго, слёзы глотала, обиду нянькала. Все сама с собой беседу вела, всё оправдывала мужа. Знала, что у дядьки Радима три жены, а у Рознега Бойких и вовсе четыре. Но видела и иные дома, иные семьи, где муж и жена жили вдвоём от младости и до старости, в любви и согласии.

Сама себя ругала за глупость, за то, что цеплялась за мечты свои отрадные. Помнила зарок Нежаты, что смотреть будет только на неё и ни на кого боле. Не сдюжил любый, зарока не исполнил. С того и текли слезы, солонили и горчили обидой.

Глава 7

Глеб насилу глаза разлепил: спалось уж очень сладко. Уселся, помотал головой, оглядел ночлег. Вои уже ходили меж деревьев – кто умыться, кто коня обиходить-оседлать. Вадим лаялся с Оськой, сулился открутить второе ухо начисто, если тот не даст ему горбушку от каравая.

Небо едва проглядывалось между верхушками сосен, но синело ярко, обещало погожий день. Ветерок и навовсе утих, а потому и птахи пищали звонче, радовали людишек и самих себя весенними трелями. Глеб пожмурился со сна, потом встал с теплого мятля, брошенного опричь костра, и потянулся: расправил широченные плечи, хрустнул кулаками. Сходил к озерцу, поплескался вдоволь в ледяной чистой водице, потуже перетянул косу ремешком, а уж потом вернулся в становище и посмотрел на возок, в котором ночевала жена Скора.

Та стояла пряменько возле подводы, будто и не случилось ничего, словно вечор не указали места, которое отвел ей родовитый муж. Меньшуха…

Глеб жалеть бабу не стал – не водилось за ним такой привычки – но чуял, что эта не потерпит. Удивился тому, сколь гордости в простой знахарке, но и разумел, что журить её надо за дурость: чай, знала за кого шла, могла б и сообразить, что родовитый завсегда со многими женами. Так живь велит – много семя, стало быть, много потомства: тем род крепчает. Да и память остаётся во многих, а это лишняя искра тепла в ледяной и неприютной Нави.

– Глеб, на-ка, – дядька Вадим тянул ему кус хлеба с ломтём мяса, оставшегося со вчера. – Глянь, жёнка Скора какова, а? Видать, знать не знала, что в дому вперёд неё еще две влезли. Чудная, как есть чудная. Чего ждала от родовитого? Ой, и дуры девки, все надеются, уповают. Прямо, как Зимушка моя, кровиночка. А Нежате-то что, взял на лавку, да и забыл наутро. Ведь любит его, почитай всю ночь вздыхала. Два года не видела, а любит.

Глеб против воли любовался красавицей, нравились ее косы солнечные, глаза глубокие и стать редкая:

– Стало быть, есть за что, – ответил негромко Чермный.

Вадим кивнул согласно, мол, чужие думки завсегда потёмки, а что там и как – не их ума дело. А Глеб тряхнул головой, будто отгоняя мысли, но думать о чудной знахарке не перестал. А как иначе? Помнил пламя волховское в её серых глазах: пусть не великое, но ведь было. Хотел понять, откуда чудо такое.

Пока ходил за конём, пока упряжь оглядывал, обозники уж встали в рядок и ждали, когда крикнет идти.

– Ходу! До полудня в Вешень надо успеть! – вскочил в седло и понукнул коня.

Со скрипом тронулись возки, вышли с поляны на дорогу и потянулись к далекому просвету меж елок. Глеб шёл впереди отрядца, смотрел перед собой, но разумел – хочет обернуться. Манила чем-то окаянная знахарка. Опять же, из рода Скоров, и не чья-то там, а Нежаты. Догадывался Чермный, что любое доброе слово, сказанное о нём на вече, будет подмогой. Правда, не знал, сколь дорога Нежате Влада, и будет ли он рад видеть её живой в своём дому после долгой разлуки опричь двух родовитых жёнок. К тому ж ведунья, а это завсегда косые взгляды, пересуды⁴⁷. Князеву брату не простят жены, что волшбу творит. Потому, должно быть, Глеб придержал коня и поравнялся с возком Влады Скор:

– В Новоград насадой иль с другим обозом?

– Насадой, – Влада отвечала ровно, но в глаза не глядела.

– Добро. Вместе пойдем. Довезу, – сказал, ожидая, что посмотрит на него, что полыхнут в глазах искры волховского дара.

Влада кивнула и только. Потом и навовсе отвернулась! Глеб злость сдержал, а про себя ещё и подумал, что надо бы подшутить над знахаркой, слишком горда: спесь, знамо дело, унять можно только лишь насмешкой. А тут встряла подруга ее рыжая:

– Сами мы, – смотрела сердито, но и напугано. – Еще неизвестно от кого хорониться надо… – договорить не успела: её дёрнула за рукав Влада, будто упреждая.

– Вон как, значит? Волка лютого боишься? Оно верно, бойся, вихрастая, – Глеб напустил на себя грозный вид, оскалился и рыкнул, да так, будто правда злой волк.

Лошади, что тянули подводу, затревожились и захрапели! Возница голову втянул в плечи, просил Щура оборонить от нежити! Возок качнуло, и рыжая повалилась на спину за кули мучные. Малое время спустя показалась её голова с испуганными глазищами и приоткрытым ртом: не иначе кричать вздумала.

Глеб усмешку сдержал: уж очень потешно было смотреть на рыжуху, выпачканную мукой и испуганную простым рычанием. Лица не уронил, даже малой улыбки себе не позволил. Когда обернулся на знахарку, едва в седле удержался: смотрела прямо на него. Во взоре удивление, но и смех потаённый.

– Смешно тебе? – Глеб брови насупил, упёрся кулаком в колено.

– Смешно, Глеб Чермный, – Влада все так же прямо смотрела, глаз не опускала. – Когда человек волком рычит, куда как смешно.

– Твоя правда, Влада Скор. Ещё смешнее, когда человека волком кличут. Если тьму раз сказать, что он волк, волей-неволей зарычит. Ай, не так? – Глеб не злился, но и не шутковал.

Она смолчала, только чуть покраснела, будто застыдилась. Глеб до того и не видал, чтобы знахарка голову клонила, словно виноватилась.

– Чего ж молчишь?

– А что ж говорить, если твоя правда? Только ведь просто так называть не станут, – говорила тихо, но твёрдо.

– Просто так не станут, верно. Только, если сильно надобно.

– А кому надобно? – Влада, по лицу видно, растерялась.

– Вот и я думаю, кому? – сказал и понукнул коня.

Ехал и сам себя ругал! Почто принялся с бабой о таком? Почто с ней, а не с иным кем? Опричь неё и прорвалась обида старая на клевету. Глеб думал, что давно уж привык, ан нет, заедало и мучило. Насилу уговорил себя не яриться, гнал коня без оглядки на обозных, пока Житята не заныл:

– Глеб, загнал совсем. Лошади едва тянут, чай, поклажа нелёгкая. Вон уж перелесок Вешенский, успеем.

– Добро, – одно слово только и кинул, но коня придержал.

Не стерпел и оглянулся на Владу, а та будто ждала его взгляда: сидела не возке, вытянув шею, и смотрела прямо в глаза. Глеба и тряхнуло! Будто шепнул кто, что сама Влада не разумеет, откуда дар взялся. Если бы не окрик Вадима, что Вешень близко, Чермный принялся бы выпытывать у знахарки, что да почему. А так пришлось ехать впереди обоза, да просить Перуна о мудрости и разумении.

В Вешень вошли задолго до полудня, обозом добрались до берега Волхова и спешились уж у мостков, где толпился народец, ожидая купеческой насады. Гомон, куриный клёкот, детский крик – все смешалось и звенело в воздухе. Глеб рад был той суете, разумея, что вот эта толчея, заполошные метания и есть живь. Не болото стоялое, не муть тягостная, но устремление, а стало быть, желание жить.

– Глебка, пёсий нос, раздумай наново! – злобился сивоусый. – Как я тебя одного отпущу? Порежут. Или ты кому башку снесешь. С тобой пойду, вот как хочешь.

– Вадим, тебе-то чего там? – Глеб смотрел на жену Скора, что сошла с возка и стояла теперь с широко раскрытыми глазами: оглядывала народец, мостки насадные и саму реку.

Едва не хохотнул, когда разумел – впервой Влада серди такой толпы. С того и изумление, и растерянность. И то верно, откуда ей, знахарке безвестной, знать, каково из себя городище. И это только Вешень, а как будет смотреть на большой Новоград?

– Ты на кого зенки пялишь? Глебка, ополоумел? Доглядишься. Нашел в чью сторону шею воротить. Она жёнка Скорова! Была бы иного кого, я б и не ворохнулся! Ещё не хватало сманить жену ворога! – Вадим ругался, едва кулаком не грозил.

– Уймись, дядька. Я вольный, куда хочу туда и смотрю, – с тем и пошёл к знахарке, не глядя на людей, что, узнав его, разбегались в разные стороны. А как иначе? Лютый волк завсегда страшный.

Влада, приметив его, выпрямилась и ухватилась за опояску, на которой висела связка оберегов. Глеб и разумел – опасается. С того осердился, а почему и сам не понял:

– Не за оберег надо держаться, ведунья, а за торбу. Народец тут всякий обретается, вытянут кошель и глазом моргнуть не успеешь, – брови свёл к переносью, выговаривал.

Влада ресницами захлопала, но не отшатнулась, а вот Белянка охнула и отпрыгнула от Глеба как заяц потревоженный. Он не утерпел и опять зарычал: уж очень потешная девка. С того рыжуха взвыла тихонько и принялась икать.

– Почто пугаешь? – Влада не укоряла, любопытничала.

– Я токмо рычу, Влада. А уж пугаются сами. У страха глаза велики, тебе ли не знать? Ты сама ведунья, так народ, поди, и тебя сторонился. Ай, не так? – ждал, что разумеет его, и наново удивлялся, с чего он с ней о таком?

Она голову к плечу склонила, вроде задумалась, а уж потом и улыбнулась. Да скупо так, едва приметно. А Глеб засмотрелся – красивая до изумления. А с улыбкой – стократ. Так бы и глядел, но подала голос рыжая:

– Щур меня, – глаза широко распахнула. – Еще и щерится, как волк.

Глеб очнулся сей миг, тряхнул головой:

– Насада придёт, опричь меня держитесь. От мостков далече не ходите, инако обидят. Бегать за вами недосуг, а потому сидите так, чтоб я видел. Уяснили? – и пошёл себе.

Оглянулся уже, когда подошёл к коню. Влада и рыжуха послушно уселись на лавку, что врыли в землю добрые люди. Сидели смирно, головами вертели по сторонам, шушукались. Глеб улыбку спрятал в усах, знал, что всё им интересно.

Малое время спустя, показалась насада. Забегали по мосткам торговые люди: тюки снести, кули притащить. Справились скоро – невелика поклажа. Житята-обозник поручкался с братом-насадником, кивнул Глебу, мол, благо тебе, что от татей оборонил, и повел подводы свои посуху в обратную сторону.

Чермный дал наказ воям своим идти в Окуни, вести коней и дожидаться опричь Новограда его самого. С дядькой спорить не стал – упрям сивоусый – и крикнул ему идти на насаду.

– Давно бы так, пёсий нос! Если посекут, так уж вместе и поляжем. Оно и к лучшему, Глебка. Мне вон не придется домой к жёнке вертаться. Вдруг в Нави сыщу паву покрасившее, а? – Вадим развеселился, подпихнул Глеба локтем.

– Погоди радоваться, дядька. Сам еще запросишься к Вейке своей на лавку, да под теплый бок. – Подтолкнул пожившего к сходням, а сам обернулся к Владе: – Остаться думаешь?

Она покачала головой, поднялась легко с лавки и пошла к мосткам. Прежде чем ступить на сходни, вздохнула глубоко, зажала в кулачишке оберег свой, а уж потом и зашагала. Глеб шёл позади нее, смотрел как косы золотистые извиваются, как блестят на солнце. Слышал, как за его спиной сопит рыжая. Хотел опять напугать, но не стал: сходни-то хлипкие, того и гляди упадет девка в холодную воду Волхова.

Оказалось, не о той пёкся! Влада оскользнулась на сходне, начала вбок заваливаться. Пришлось подхватить знахарку, чтоб не сверзилась. Если б знал, что после случится, может, и не тянул так жадно рук к чужой жене.

Огнём окатило, едва не спалило! По жилам пламя полилось неуёмной рекой! В глазах засияло ровно в тот миг, когда услыхал стон Влады. На насаду не взошел – взлетел, будто крылья выросли, и сил прибавилось стократно! Поставил знахарку и придержал за плечи. И не за тем, чтобы не упала, а потому, что чуял – от нее и сила та, и крылья, отпустить не мог никак.

Влада охнула, разжала кулак и выронила из руки оберег. Тот покатился резво, стукнулся о бортец и улёгся.

– Что? – Глеб голоса своего не узнавал. – Что ты?

Не ответила, на руку свою смотрела. Посмотрел и Глеб, а там, на ладони ожёг, аккурат по обережному кругу. Прямо на глазах Чермного пятно светлело, уменьшалось, а потом и вовсе исчезло.

– Посторони-и-и-и-сь! – по сходням бодро шагал человек с поклажей на широких плечах. – Туда, туда ступайте. Чего ж на дороге стоять? – когда увидал, кому выговаривает, аж посинел и едва не упал.

Глеб и смотреть не стал, кто там и почему синеет, вцепился в плечо Влады и потащил к борту подальше от чужих глаз, а уж там и напустился:

– Сей миг не расскажешь, что творится, шею сверну. Упреждал, что нежити рядом со мной не место? Упреждал. Говори, – и застыл перед Владой, будто горой навис.

– Владка, глянь, ты оберег свой обронила. На-ка, – рыжая подошла, покосилась опасливо на Глеба и протянула Светоч.

Чермный оглядел рыжуху, призадумался, а потом цапнул её за руку. Держал крепко, ждал чего-то, однако не дождался. Разве что наново удивился тому, как потешно Беляна пучила глаза от страха.

– Дай сюда, – оберег из рук рыжей взял, покрутил в пальцах, а потом уж обернулся на Владку, что стояла в задумчивости, если не сказать в забытьи. – Беляна, иди-ка к дядьке Вадиму, пусть обскажет, где вам притулиться.

Рыжая еще сколько-то время похлопала ресницами, но пошла. А как не пойти? Глеб бровь изгибал гневно, пугал. Спустя время, обернулся к Владе:

– Руку дай, – и протянул к ней ладонь большую.

Она и подала без боязни, а промеж того Глеб усмотрел еще и интерес ее жгучий. Медлить не стал – вложил оберег в ее руку и зажал своей покрепче.

Глава 8

Дар Прави щедро влился во Владу, изумил ее и обрадовал. Такой мощи, такой отрады не чуяла даже до свадьбы с Нежатой. Едва удержала в себе силу, едва не вспыхнула соломкой сухенькой. Но знала, если бы запылала – погибла бы счастливой.

– Вон как… – Чермный выпустил ее руку и сей миг дар померк: но оставил во Владке силу, будто наполнил её, как посудину какую. – Волхва, значит. Узнаю, что ворожишь со мной, щадить не стану. Разумела? Ты жива лишь потому, что скверного не сотворила. Смотреть за тобой буду неустанно, глаз не сомкну. Увижу, что нечисть ты, сама знаешь, что будет. Посмеешь близко подойти ко мне или к Вадиму, пеняй на себя.

Владка головой замотала, хотела говорить, за язык ослушался: замер, словно прилип. Но очухалась, затараторила:

– Нет, нет, и в мыслях не было. Глеб, слушай, послушай меня, не было во мне дара. Ладой Пресветлой клянусь!

А Чермный склонился к ней и взглянул строго:

– Врешь, поди? Какого рожна я тебе верить должен?

Ответа ждал нетерпеливо: кулаки сжал, брови насупил. Владка и разумела, что и сам он почуял что-то, а вот что?

– Глеб, ты ведь не просто так принялся Беляну за руки хватать? – После слов её Чермный сделался мрачен, опалил взглядом тёмным, но Влада не убоялась: – Ответь, что почуял?

Чермный долго разглядывал Владку, молчал и супил брови. Потом уж высказал:

– Что почуял, не твоё дело. Но разумею, что оберег твой непрост. Откуда взяла?

– Бабушка дала, велела беречь. Простой оберег-то, нет в нем силы, кругляш и только. Давно ношу его, не снимаю, заметила бы… – Влада ладонь разжала и разглядывала Светоч.

– В твоих руках оберег силён, ни в иных чьих. – Глеб говорил, будто сам с собой. – Видно, правду говоришь, Влада Скор. Сама не ведала, что за пакость при себе таскаешь. Чего смотришь? Ты не меня бойся, а дара своего. В узде его не держишь, сыплешь искрами, что пожар, волхва неумелая. Ступай и помни, меч мой в огне Перуновом опалён, никакой нечисти не боится. Да иди уже! Век стоять тут думаешь?

Влада отвернулась и пошла скоренько к Беляне, что уселась у невысокого борта на мягкие кули с рухлядью. Устроилась рядышком и замолкла, разумея, что слова Чермный кинул верные. С того и затрепыхалась: дар-то шаловливый, пойди, удержи.

Пока раздумывала ведунья, пока слушала тревожный шепот подруги своей, насада отвалила от берега и вышла на простор Волхова. Мужики на веслах сильно-то не тянули: вода сама несла по течению – скорому и вольному – в сторону Новограда.

Вот уж и Вешень скрылась на лесом, и народец, что взошел на насаду принялся болтать и шушукаться. А как иначе? Сам Лютый Волк опричь – грозный, большой и сердитый. Глеб стоял, крепко держался за борт огромными ручищами и мрачно смотрел на ласковые и светлые воды реки.

Владка и не хотела глядеть на Чермного, а гляделось. Не могла разуметь, откуда сила берётся: Светоч молчал до сей поры, так с чего теперь, а не в иное время? Ничего не придумала ведунья, а потому и решилась говорить о том с Божетехом, к которому отправила добрая бабка. Он, чай, разумный, мудрый, знает, что и к чему. Тем успокоилась, но ненадолго. В думки влез Нежата, о нём и принялась вздыхать Влада, меньшуха Скорова.

– Владка, глянь, до чего парень здоровый, – шептала Белянка. – Волос-то, волос какой темный. Это чьих же кровей он? Верно говорят, имя роду не запросто так дается. Иной раз блазнится, что в зенках у него пламя багровое⁴⁸! Чермные все такие, как разумеешь? Вон дядька Вадим вроде доброй, а все одно, жуткий. Видать, по молодости тоже лютовал.

Рыжая указывала на Глеба, с того и Владка снова принялась смотреть на непростого воя. Приметила и косу долгую, и темень глаз, и косматую бороду, которую время от времени, он принимался гладить. И наново вспомнила Нежату, что тянул руку к косе, когда одолевали тяжкие думки.

– Чего молчишь-то? Язык проглотила? Ох, я бы поела. Пузо к спине прилипло, – сокрушалась Беляна, оглядываясь на шалаш насадный: возле него копошился человек, вытаскивал хлеба, мяса вяленого и пареную брюкву. – Пойти что ль, пособить? Глянь, горбушка какая румяная, не иначе хрусткая, а мякишь-то, должно, беленький. И брюковка последняя об этом годе. Когда ещё её пожуешь?

Рыжая помаялась малое время, но не выдержала и метнулась помочь. Человек – мужичок невысокий – улыбнулся ей и кивнул, мол, лишние руки завсегда в радость.

Владка жалостливо смотрела на подругу, разумея, что голод в ней неизбывный, вечный. По своей недоле редко бывала сыта, потому и ела завсегда жадно. Вздумай кто отнять ее кус, так и рычала бы не хуже самого Чермного.

– Опять лезет в думки, – Влада бормотала тихонько. – Кто ж ты, Глеб Чермный? Зачем боги тебя послали мне навстречу? Чего ждут?

Говорила сама с собой да и поняла – Светоч только при Глебе силу свою являет. Вмиг припомнила, что держала оберег в руке, когда дядька Вадим был опричь, еще и плечом её касался! Владка холодным потом покрылась: испугалась до дрожи. А малое время спустя, разумела – любопытничает больше, чем боится. Узрела в том замысел богов, и порешила смотреть тихонько за Чермным, примечать и раздумывать – к чему он попался ей в яви и как дар её иссякший через него течёт.

Насада шла скоро: ни волны высокой, ни дождя. Владка жизнь посреди леса вела, а тут и простор, и небо большое, без края и конца. Загляделась ведуничка на воды светлые, на облака сизые и зелень новую, не успевшую взрасти и потемнеть. Дышала глубоко, вольно, будто скинула с плеч давешние невзгоды. Радовалась за Добромилу, что ушла в Навь успокоенной, ждала встречи с Нежатой и глубоко в себе таила горячую надежду на проснувшийся дар.

Белянка принесла снеди: брюковку и кус хлебца с тонкой лентой вяленого мяса. Пожевали, пошептались о Глебе, которого рыжая боялась до икоты, а потом и запили все студеной водицей из большой бадьи, что стояла у бортеца невысокого. Так и день пересидели: успокоились, обнадежились.

– Таба-а-а-ань⁴⁹! К закату! Наля-а-а-аг! – у кормила громко кричал насадник. – Ночуем!

Насада послушно встала, дрогнула и пошла чуть назад по течению, а малое время спустя, прочно угнездилась близ пологого бережка. Работные шестами удержали, укрепили надёжно.

– Владка, и чего расселась? – шипела рыжая. – Шевелись, инако однодеревка⁵⁰ без нас уйдет. Идем нето, кашеварить пора. Горяченького надобно.

Пришлось вставать с нагретого мягкого тюка и идти за Белянкой, которая уж бодро семенила к борту и тянула руки к работному, что сажал народец в лодчонку.

– Давай, красавица, подмогну! – молодой парень качнулся к Владе, но замер, глядя ей за спину.

– Ступай. Без тебя есть помощники. – Тихий голос Чермного прошелестел опавшей листвой.

Владка обернулась, едва не вскрикнула, когда увидала тёмный взгляд Глеба и вмиг припомнила рыжую, которая все твердила, что в глазах его лютых багрянец полыхает. Присмотрелась ведунья, но не приметила ничего, кроме суровости. Разве что чуть тоски потаённой.

– Что застыла? Уйдет лодка, так по воде придется. Ты рыба, чтоб плавать? – подхватил Владу, словно пёрышко какое и передал с рук на руки работному.

Владка задохнулась от силы, что потекла борзо по жилам, но и иссякла скоро: Глеб руки отнял проворно, будто ожёгся. Но и этого мига хватило, чтобы узрела ведунья малую толику Глебовой доли: пламень, дым чёрный и надсадные людские крики, а промеж того звон мечный и тошный хруст костей. Следом провидела злой лик отца его и горькие рыдания матери.

Пока провздыхалась ведунья, однодеревка уж ткнулась узким носом в бережок песчаный. Народ повыскочил и разбрелся кто куда. Белянка голодной псицей неотступно шагала за мужичком давешним, что нес в одной руке котёл большой, а в другой – мешок со снедью. Дядька Вадим ругался с работным, тот отбрёхивался, да так потешно, что люд посмеивался.

Малое время спустя, другая лодчонка пришла от насады. Владка отвернулась и зашагала подальше, не хотела наново смотреть во мрак Глебов: тоской окатывало, будто недугом сковывало. По пути поманила за собой Беляну и увела за сосны, на берег светлого и тихого Волхова. Там умылись, косы переметали, скинули надоевшие за долгую дорогу сапожки, дали роздых белым ножкам.

– Ау! Красавицы загорянские! Где притаились? – Дядька Вадим вышел из-за дерев. – Так и кулеша не пошамкаете. Что уставились, бестолковые? В большой семье ушами не хлопай, бери ложки и черпай в ряд.

– Благо тебе, дяденька, – Белянку как ветром сдуло, на бегу уж крикнула: – Владушка, чего ж ты? Идём скорее!

Влада и сама поднялась с тёплой травки, сапожки натянула, но уйти не позволил сивоусый:

– Постой-ка, ведунья, – замешкался, будто слова искал потерянные, – чую, девушка ты незлобливая. Гордая, то правда, но без лишней спеси. А ведь брата княжьего жена… Ты вот что, допрежде раздумай крепенько. Пойдешь в дом к Скору, знай, там ведь не мёдом намазано. Меньшицина доля солёная, слезами умоешься. Да и ведунья к тому ж. Надумаешь порваться с ним, я тебя обрат свезу. Дом-то есть?

И смотрел так жалостливо, что Владка сама едва не заплакала. Хотела одно говорить, а на язык вскочило иное:

– Ты что ж, дяденька, так обо мне печёшься? Ведь не родня тебе, не ближница… – и замолкла, зная наперед, что сивоусый станет говорить о тягостном.

– Дочка у меня была, Зимушка. Ласковая… – сглотнул, будто ком в горле застрял. – Дурёха… Ушла без моей воли меньшухой в дом к мужу, там и сгинула. Ты, чую, мужа-то любишь, с того и беды все. Как у моей пташечки… Угробили ее, работы не по силам взвалили. Так и ушла молодой, деток не дала, внуков нам с жёнкой не подарила. Вея моя после того сгорбилась, подалась. По сей день простить мне не может, что я род тот поганый не вырезал, за Зимушку не расквитался.

Владка слезы не удержала, смахнула со щеки прозрачную соль рукавом бабьей рубахи. Вспомнила Добромилу, что отговаривала от обряда с Нежатой. Потом легонько коснулась дара:

– Дядька Вадим, ты жёнку свою не ругай. Тяжко ей, и тебе тяжко. Горе такое вдвоём надо нести, а вы порознь. Ты домой вернись и поплачь с нею вместе. Верь мне, знаю, что так надо, – и положила ладонь на плечо пожившего воя.

Окатило даром, просветлело перед взором. Открылось Владке многое о сивоусом: боль его, мудрость, а промеж того истая любовь к родным сыновьям, жене и Глебу-племяннику. Не смогла отвернуться от горюшка чужого, тронула даром дядьку и влила в него малую каплю силушки. Горечь утраты исцелить не могла никак, то неизбывно и навечно, так хоть немного облегчить бремя тяжкое.

Вадим улыбнулся светло:

– Чудные дела. Вот побалакал с тобой и вроде легшее стало. А ведь непростая ты, Влада. Но добрая, хоть и гордячка, – почесал нос, раздумал: – Не ходи к Скорам, сгинешь. Не от работы, так жёнки Нежатины заклюют. Ведуний-то недолюбливают, а красавиц тем паче. В Новограде поселимся у ткача Кривого, посадника. Так ты сыщи меня, если совсем невмоготу станет. Дурью-то не майся, не терпи, как Зимка моя. Такая пава, как ты одна не останется. Лучшей доли ищи для себя, Влада, не жди, когда само в руки упадет. Разумела ли?

– Благо тебе, дяденька. Разумела. Я к мужу иду, не к чужому.

– Не к чужому, говоришь? За два года-то, чай, забыл какая ты. Эх, сердешная, на что надёжа твоя, не пойму, – Вадим вздохнул тяжко да и зашагал к поляне, где уж народец собрался вечерять.

Владка смотрела вослед уходящему доброму дядьке, наново вспоминая Добромилу. Ведь упреждала бабушка и говорила так же, как и поживший вой. Да и сама ведунья чуяла, что ничего доброго не получится, однако сердечко трепетливое стучало, ждало встречи с любым. Билось больно, будто вырваться хотело, взлететь и податься туда, где нет тоски-кручины, где небо синее-синее, а по нему облачка сметанные.

Вечерять Владка не пошла, не хотела ни взглядов жадных от насадников, ни доброты Вадимовой, а пуще всего не желала смотреть на Глеба. Оно и понятно: какому гордецу хочется жалости от другого гордеца? С теми мыслями и пошла ведунья по бережку смотреть на тихие речные воды, на солнце, уходящее за далекую горушку, да на зелень нежную, что взрастала, рвалась к живи.

За соснами, что спускаясь к воде, кривили стволы свои шершавые, увидала песчаный отвал, туда и отправилась. Знала, что земля там теплая – и присесть, и поплакать, коли станет совсем горьк9о. Шагала сторожко, боясь оступиться на рыхлом песке, подошла к воде и опустила в нее обе руки. Приласкала Волхов, шепнула ему слов:

– Хорошо тебе, привольно. Течешь-бежишь, горюшка не ведаешь. Зимой спишь тихонько, по весне оживаешь. И так вечно. И покойно, и отрадно, – шептала разное, а всё для того, чтобы думок своих не слышать: те, невеселые, хранили в себе Нежату, руки его крепкие и тёплые, плечи широкие, губы жадные.

Влада вздоха тяжкого не сдержала, поднялась и приложила мокрые ладони к щекам, что запылали от думок сладких, любовных. И как не пылать? Два года ни ласки, ни поцелуя крепкого, ни любви телесной. А ведь помнила ведунья, как жарко любил её муж, как нежил и голубил.

Малый миг спустя, услыхала Влада тихий всплеск, обернулась и увидала, как из воды выходит…Нежата? Едва не вскрикнула от изумления, да ком в горле встал. Прижала руки к груди унять сердечко, что стрекотало громко и радостно. Кинулась к любому, но опомнилась скоро. Откуда тут взяться мужу? Ужель солнце ослепило уходящее, кинуло в глаза морок, разума лишило? Ужель ошиблась? Да нет же, он! И плечи широкие, и руки крепкие, и косица. Он!

Смотрела жадно, как стекают прозрачные капли по широкой груди, как бегут по животу, как тело блестит влажно, будто в Ярилин день⁵¹. Но в разум вошла, попятилась и схоронилась за тонкой сосенкой, не разумея, что та, бедняжка, укрыть её не сможет никак.

– Всё разглядела или еще полюбуешься, Влада Скор? – Голос Глеба – не злой, наглый – спугнул морок, кинул Владку в жар стыдливый.

Глава 9

– Все разглядела или еще полюбуешься, Влада Скор? – Глеб выговаривал, но думал иное.

Приметил и ведунью, и взгляд ее горячий, едва не опаляющий. Понял, что смотрела на него не волхва, но женщина. Та, что тоскует и любви ждет. Разумел и то, что сам глядел на мужатую не без интереса, того самого, который толкает на дурость и старого, и молодого.

– Что ж молчишь? Ты уж скажи, порты надевать или тебя обождать? – порты-то натянул, но ехидничал, говорил обидное, чтобы себя унять. – Да ты не прячься, иди поближе. Авось, сговоримся.

Ждал, что сбежит, уготовился вослед свистать обидно, а она и не ушла вовсе. Шагнула из-за кривенькой сосенки и прямо к нему двинулась:

– Дурного обо мне не думай, Глеб. На тебя смотрела, а другого видела. Не инако солнце ослепило, разгулялось к закату, – румянилась, но глаз не опускала. – Поблазнилось мне.

Сказала правду, а Глеб насупился. Оно и понятно, какому ж парню понравится, что красавица не о нем вздыхает? Смотрит на него, а видит другого?

– Как скажешь, – поднял рубаху, встряхнул и надел, опоясался и присел косу от воды отжать, сапоги натянуть.

Приметил, что Влада шагнула уйти, хотел смолчать, но будто кто за язык дёрнул:

– Погоди, вместе пойдем. Или боязно? Я, может, дурного и не подумаю, а вот народ вдоволь позубоскалит. Скорова жена, да опричь Волка Лютого.

– Ты иди, там уж варево поспело. Сыта я, не хочу ничего, – сказала ровно, но все одно, Глеб почуял, что горько ведунье, безрадостно.

– Сыта по горло? Чем же?

Сказал и смотрел на то, как вздрагивает Влада, как сжимается, будто не словом в нее кинул, а стрелой угодил промеж лопаток. Как клонится голова ее, как косы уныло вьются по высокой груди, блестят на закатном солнце.

Не ответила чужая жена, отвернулась и пошла тихо, ступая по кромке воды, что накатывала на песчаный берег.

– Погоди, – вскочил и кинулся за ней, себя не разумея. – Чего смурная? Обидел кто?

– Нет, – головой покачала.

Глеб смотрел на тонкую шею, меж двух светлых кос, на позвонок, что натягивал гладкую кожу, манил Чермного, дурманил. В думки вскочило только одно – ворожит волхва, иначе откуда дурь и блажь?

– Оберег свой сними и на песок кинь. Сей миг. Инако сам сдёрну и закину в Волхов. И ворожить со мной не смей более. Разумела? – вызверился, кулаки сжал до хруста.

Она обернулась и глядела изумленно, да так, что брови соболиные едва не выше лба подскочили:

– Не волховала я, ворожбы не творила. Что ты? – не убоялась злого Глеба, стояла прямо, глаз не опускала. – Сил во мне нет. Те, что Светоч дал, берегу. Лада Пресветлая тому порукой. Ею клянусь.

– Врешь, – Глеб и верил, и не верил. – Сними, сказал.

Она стянула с шеи суровую нитицу, выпутала из кос и положила Светоч на белый песок:

– Что, Глеб, опасаешься? – гордячка выпрямилась, глаза прищурила ехидно.

– Слов таких обо мне не говори более, не смеши. Опасался бы, смахнул голову твою с плеч и сказал бы, что так и было, – мыском сапога откинул окаянный оберег подальше, а сам шагнул к Владе.

Встал близко и себя же обругал дурнем. Одно дело смотреть на белую шею, и совсем иное – запах чуять и тепло молодого тела. Стоял и глядел на Владу, как парнишка нещупаный, но виду не подавал, сжимал кулаки покрепче, старался думки перекинуть на иное.

– Так чего смурная-то?

– Тебе зачем знать? Не брат ты мне, не дядька. Вторым днём разойдемся в разные стороны и боле не свидимся. От скуки спрашиваешь? Так найди себе иную забаву. Поешь, обогрейся. Вода-то в Волхове холодная, простынешь.

– Привычен, – злобиться не стал. – Не брат, не дядька, но зарок тебе дал, что довезу до Новограда. Словом своим не поступлюсь.

– Веселить ты меня не обещался, Глеб, – смотрела странно, будто дурное услыхала. – Зарок? То звук пустой. Слово кинул, слово отнял. Не надо мне зароков. О чем думки мои, тебе знать не надобно. Довезешь до Новограда и благо тебе. А уж чему у меня на лице быть, улыбке или слезам, об том не уговаривались.

Чермный и разумел ее горе. Сам не знал как, но понял – о муже болеет, обиду нянькает. Обманул? Ужель зарок дал и не сдюжил? Хотел смолчать – в чужие дела никогда не совался – но не смог:

– Совет дам, а уж там твое дело, слушать, нет ли. В Новоград придем, в дом к мужу не суйся. Ночлег сыщи, и весть ему передай. Придет, стало быть, нужна ты ему. А если смолчит, порвись с ним и ступай, куда глаза глядят. Объявишься на подворье Нежаты, гордость твою уколют и больно. Еще и косы повыдергают. Чай, самой еще пригодятся, – высказал и утих, загляделся на пряди блескучие, а потом и вовсе пропал, когда Влада глянула на него.

В глазах печаль плещется, едва через край не льется, свет в них – мерцает и гаснет – и боли столько, что не снести. Обозлился, когда разумел – привязана к Нежате. Да так крепко, как только может женщина, которая любит сверх всякой меры. Ждал слёз от нее, а дождался иного:

– С чего вдруг принялся печься обо мне? Я Скор. Ты ж в Новоград идешь род мой резать. Ай, не так? – и голос звенит тревожно.

Разозлился до яростной пелены в глазах! Навис на ведуньей, прошипел змием:

– Вон как… Резать? И где дружина моя? Или Волк Лютый зубами глотки драть станет? Нежате скажи, что уговариваться пришел. Крови не хочу. Род Чермных живь не отбирает, а кто так мыслит, пусть допрежде в своем роду мусор вычистит. Завид Скор, князь Новоградский, все веси пощипал, сам справился. Обезлюдели деревеньки вокруг Новограда, ушел народец. Кто в Плёсков, кто в Ладогу. От Завида Кровавого спасались. Разумела? Так и передай Нежате слово в слово. Не перестанет князь кровь лить, сам захлебнется. А теперь ступай, куда хочешь, и оберег свой окаянный не забудь, волхва неумная, – выплюнул гневные слова и пошел, широко ступая по мягкому песку, оставляя за спиной тихий берег светлой реки.

К костру вышел злым, но себя унял и присел рядом с Вадимом: тот болтал без умолку. Глеб взял мису с кулешом из рук Беляны, подивился, что не робеет:

– Что ж ты, рыжая, не скачешь? – вытащил ложку, принялся есть исходящее паром варево.

– А чего скакать-то? Далеко не прыгну, догонишь, – сказала тихо, но без испуга. – Хотел бы загрызть, уж давно бы кусанул. Или там, на дороге зарубил бы, как татей.

– Никак разум в голову внесло? И кто ж из богов смилостивился над тобой? – хотел повеселить потешную девку, а та рассердилась.

– От них дождешься! Отродясь не одаривали! Сама верчусь, – и уселась неподалеку, достала из рукава горбушку хлебную и принялась жевать.

Не успел Чермный доесть, как почуял, что Влада явилась. С того и плечи будто расправились, затвердели, а по хребту волна пошла – огневая, мурашистая. Обернулся и увидел ведунью: шла неспешно прямо к нему. Села рядом и зашептала:

– Благо тебе, Глеб, за совет разумный. Все обскажу Нежате, не тревожься. Мудрый он, все разумеет и крови не даст более пролиться. Зла на меня не держи, думала о тебе дурно по незнанию. Слухи жуткие о тебе ходили, я и верила… – в глаза заглядывала, ждала ответа.

– На здоровье. Взглядом меня не жги и не садись рядом. Не проймет меня ни волшба твоя, ни краса. Как и уговорились, вторым днём расплюемся* и дело к стороне, – Глеб и злобиться не хотел, но услыхал про мужа мудрого и само выскочило.

Она и ушла, а Глеб остался сидеть, угнув шею, будто лишился самого дорогого. И винить-то некого, сам от себя отпихнул ведунью окаянную. Поразмыслив, решил, что все на благо: заглядываться на мужатую не придется более, есть дела и поважнее.

Малое время спустя, шумнул Вадиму, что ночевать станет на насаде, и ушел лодчонкой с работными. Улегся на кули мягкие, укрылся мятлем, а сон не шел. Пришлось вздыхать и смотреть в ночное небо, глядеть на блесткие звезды. Так и проворочался почитай до утра. Одна радость – весь день и проспал, не видел что там творила златокосая Влада Скор, кому улыбки кидала и с кем беседу вела.

Далеко за полдень растолкал злой Вадим, принялся ругать:

– Здоров ты спать, пёсий нос! Так всю явь проспишь! Чего лупишься? Размыслить надобно, куда сунемся в Новограде? Сразу на княжье подворье или обождем вече? Глеб, зенки твои рыбьи, очнись! – и тряс крепенько за плечо.

– Тьфу, старый, отлезь, – Глеб уселся, помотал головой, огляделся вокруг. – Воды дай, дядька, пить охота, аж глотку дерёт.

– Нашел челядинца⁵²! Сам иди и черпай! – Вадим сплюнул себе под ноги и ушел, высоко задрав бороду, мол, и я не пальцем деланный.

Глеб крепко провел рукой по лицу, смахивая сонную одурь, и едва не подпрыгнул, когда увидел тонкую белую руку с плошкой воды.

– Испей, – Влада стояла рядом, смотрела чудно, будто ждала чего-то.

Из-за ее плеча выглядывала рыжая, потешно выпучив глаза. Правда, насмелилась и шагнула вперед, протянула кус хлеба с солониной.

Чермный брови свел к переносью:

– Что надо? Ведь не запросто так вьетесь опричь меня? – ждал ответа не без интереса.

– Так это… – начала с запинкой Белянка, – ты ж от татей оборонил. Что ж мы, звери какие? За добро не разочтемся? Ты ведь целый день не емши, так и обессилеть можно.

– Сладко поешь, рыжуха, – снеди взял, да и плошку с водой принял.

Отгрыз большой кус, разумея, что оголодал. Воду пить не стал, кинул вопрошающий взгляд на ведунью, мол, ворожила на питье, нет ли? Та улыбнулась едва заметно и головой покачала. Тогда Глеб и хлебнул, да в охотку, жадно.

– Так что надо-то? За спаси бо вы б так не хлопотали.

Беляна будто ждала, уже без опаски уселась рядом с Чермным и в глаза заглянула ласково:

– В Новограде, чай, народу тьма, затопчут. Еще сволокут* куда, или пограбят. Ты давеча обещался довести до городища и только. Уж не сочти за труд, доведи нас до места. От тебя народ-то бросается врассыпную, боится. Авось и нас не тронут. Ну, так как, Глеб? Сведешь?

– Вон как. А ежели я сволоку, рыжая? Или пограблю? – улыбку прятал в косматой бороде.

– А зачем мы тебе сдались-то? Деньга у тебя и без нас водится, жён, небось, не счесть. Ну, так сведешь, нет ли? – Белянка осмелела и уж дергала Глеба за рукав.

– Нет жён, не сыскал еще. Всё ждал такую рыжуху, как ты. Дай, думаю, найду девку поярче, Ярилину искру. Так что, пойдёшь за меня? – и тихонько зарычал.

Белянку как ветром сдуло от Глеба! Вскочила и запищала:

– Щур меня! Не пойду! – и пятится, и ресницами хлопает.

– А кто ж тебя спросит? Сей миг на плечо и в дом к себе. Погоди, дядьку кликну, чтоб холстинку нёс. Он и обряд справит, – едва не засмеялся, глядя как рыжая хватает Владу за рукав и тянет бежать.

– Белянушка, не бойся, – Влада обняла подругу, утешать принялась. – Шуткует он. Никто не тронет тебя. Поди к дядьке Вадиму, спроси не надо ли чего? Чую, мается, боюсь, занедужил поживший. Сыро на реке-то, солнце покамест нежгливое. Ступай, не опасайся.

Рыжая и пошла, все оглядывалась, все страшилась, а промеж того и на Владу поглядывала.

– Глеб, ты уж не шутейничай так с Беляной. Явь ее и без того неотрадная. Не добавляй, а то через край хлынет, – упрекала, но сторожко, будто кошка кралась на мягких лапах.

– У тебя, что ль отрадная? – спросил и сам себя укорил.

– Какая есть, вся моя. Доля-то слепая, прядёт нить и не задумывается. Жалиться не стану, но и не скажу, что довольна, – присела рядом, голову опустила: звякнули тяжелые навеси, косы упали на коленки.

– Что рыжая от меня хотела, я разумел, а тебе чего? – отвернулся, чтобы не смотреть на красавицу, себя не тревожить.