Танец мотылька

Глава 1. Просыпайся

— Проснись!

Я открываю глаза и упираюсь взглядом в преграду бежевого цвета. Настраиваю резкость. Белое молоко расступается: вижу едва различимые силуэты. Не понимаю, где я.

Белые стены, облущенный грязный потолок, на окнах вместо штор — какие-то тряпки. А, нет, это занавески.

— Вставай! — слышу настойчивый шепот.

С трудом поворачиваю голову. Не могу разобрать очертания. Силясь, настраиваюсь и тру слипшиеся веки.

Передо мной девушка в белом головном уборе — медсестра. На ней легкий халат, в руках блестит что-то тонкое и длинное. Больно режет глаза. Резкий запах спирта и крови раздирает ноздри до слез. Вы знаете, как пахнет кровь?

Я зажмуриваюсь и пытаюсь что-то сказать, но не слышу себя. Слабый хрип вырывается из глотки.

Шуршание. Девушка приподнимает меня и усаживает, подперев спину подушкой.

— К тебе посетитель. Приходи в себя.

Киваю, все так же не понимая, почему я здесь. В больнице.

Начинаю вспоминать, что было «до».

Я бежала на остановку, рюкзак за спиной неистово болтался и сбивал с ритма. Стоило повернуть, как пуанты, что лежали внутри, больно врезались в лопатки. Не обратила внимания. Увидела нужную маршрутку и помахала рукой.

Влетела в салон автомобиля, и за мной медленно закрылась дверь. Тесно, душно, но приходилось терпеть. Нельзя было опоздать.

Дальше цельная картинка дробится и лопается, как сминается пластик, если бросить его в огонь. Перед глазами мельтешат воспоминания-слайды.

Что-то больно впивается под ребро. Я смешиваюсь с людьми. Придавлена их телами, обрывками вещей, обломками судеб.

Бурая пелена застилает глаза.

От осознания, что случилось непоправимое, резко выгибаюсь. Боль простреливает тело, срывая с уст крик больше похожий на вопль.

Девушка-медсестра придерживает и шепчет: «Спокойно, все хорошо, все уже хорошо».

— На, попей. У тебя губы потрескались, — она протягивает мне стакан и насильно прижимает рот к холодному стеклу. Зубы неприятно скрипят но нему.

Отодвинуться не получается, вторая рука держит затылок. Хочу отстраниться, но только вжимаюсь в подушку, чувствуя, как во мне извергается вулкан безнадеги. Горькая жидкость льется внутрь. Часть сплевываю, но медсестра запрокидывает мою голову сильней, и я непроизвольно заглатываю остаток.

— Вот и умница, — говорит темноволосая в лицо и хлопает одобрительно по плечу: едва касаясь, но мне становится легче.

Девушка подбивает подушки. Отклоняет меня, как куклу, назад, и я взвизгиваю от пронизывающей острой боли под грудью. Дышу так шумно, что становится страшно.

— Без паники. Ты в рубашке родилась, милая, — наконец, медсестра отходит от кровати и направляется к окну. Черные локоны свешиваются на спину и трепещут, будто ленты на ветру. Девушка распахивает тряпье, похожее на занавески. Пыль соскальзывает с ткани и расплывается в воздухе мелкими частичками, словно крохотными бабочками. Солнечный свет режет глаза и заставляет зажмуриться.

— Кто-то выжил? — шепчу обессиленно. По щекам медленно сползают слезы: они, как кислота, разъедают кожу. На миг перестаю дышать. Острее физической боли может быть только осознание неизбежности.

Девушка неторопливо поворачивается. Замечаю какие тонкие у нее брови и темные радужки. И понимаю все по глазам.

— Еще один человек, — уточняет медсестра и протяжно выдыхает.

Закусываю губу, чтобы не закричать. А у самой сердце, кажется, вываливается из груди. Жжет и горит внутри и вот-вот вместо воздуха из легких польется лава. Соленый вкус растекается по языку. Дышу. Пытаюсь дышать.

Не место мне здесь. Почему я?

Перед глазами пролетают сотни бессвязных картинок: капли пота на крыльях носа, рукав закатанной рубашки водителя, слипшиеся волосы, пакеты, сумки, букет малиновых гербер, полумрак, синие верхушки сидений, блики солнца на зашторенных окнах маршрутки. Затем к картинкам прибавляется звук: шуршание колес, мерный говор пассажиров, девичий смех в конце салона. Гул голосов резко обрывается миллисекундной гробовой тишиной. Слух взрывает высокий писк, он смешивается с визгом тормозов. Удар. Несколько переворотов. Мир крутится в бешенном брейк-дансе. Яркий всплеск. И тьма.

Смотрю в потолок и быстро моргаю, чтобы прогнать видение. Помогает, но сердцебиение уже не остановить. Оно запущено стрелой безысходности и обреченности.

— Ну, что? Готова? — вырывает меня в реальность голос медсестры.

— К чему?

— Да посетитель пришел. Я же говорила, — девушка делает два шага в сторону и останавливается. Хватает худенькими пальцами спинку кровати и глядит в мое лицо так смело, так настойчиво, что на секунду кажется знакомой. Но потом я всматриваюсь и понимаю, что не знаю даже ее имени.

Киваю неуверенно: сейчас не хочется никого видеть. Я даже знаю, кто пришел. Подозреваю. Меня сковывает ледяным страхом и липкая холодная капля сбегает под ворот рубашки. Смахиваю остатки слез, теперь они не кажутся мне горячими, а наоборот — льдинками, колючими и острыми, как стекло. Остается надежда, что это родные пришли, а не мой личный враг.

Девушка еще какое-то время суетится около меня. Подтягивает к кровати подставку с капельницей, неприятно шаркая обувью. Хмурюсь, от эмоций стягивает кожу на лице.

Натыкаюсь пальцами на широкий пластырь на щеке. Изучая, веду рукой по лицу и ловлю еще один на лбу. Что это? Тяну себя за волосы: сбились, грязные и скомканные, похожи на затасканный коврик у порога. Медный цвет потускнел и больше напоминает обмазанные кровью нитки для вязания.

— Есть зеркало? — умоляюще гляжу на медсестру.

Она щелкает пальцем по стеклу пузатой бутылки и, прокалывая горлышко, устанавливает ее верх тормашками. Вот что блестело у нее в руке: игла.

Девушка мотает головой.

— Не стоит. Не советую.

— Что там? — прощупываю бугорки на коже, нос, губы. Все на месте, но словно другое. Я — не я.

— Заживет, но сейчас лучше не смотреть. Отеки и все такое. Ты и так на взводе. Сейчас капельницу поставим, часок полежишь, успокоишься, тогда — пожалуйста, смотри. А то мне на дежурстве не хватает только истерик. И так чуть ли не взвод отправили в морг.

Меня передергивает от ее прямоты, но я благодарна за искренность.

— Не нужно лекарства… — шепчу я. Коробит сам запах больницы, а думать о том, что по венам потечет непонятное вещество — это вообще нонсенс. — Я хочу видеть врача, узнать, что мне приписали.

— Как это? — девушка склоняется надо мной и осторожно прощупывает вену на внутренней стороне локтя. Затем отпускает меня. — Ладно. Через час Зуев обещал зайти, тогда и поставлю. Ты пока поговори со следователем.

— С кем? — вырывается у меня непроизвольно. Брови удивленно ползут на лоб, стягивая швы.

— Сейчас увидишь. Все, я пока ушла. Если что — зови. Я в коридоре — услышу. Больница переполнена, прости, что тебя положили в этой каморке. Палат свободных совсем нет. Врачи на операции, так что на посту только я. Кстати, меня Лизой зовут.

Девушка исчезает за дверью, вильнув вороньим хвостом, и еще какое-то время я слышу ее шаги: мелкие и ритмичные, напоминающие чечетку.

Долго смотрю под дверь. Солнце из коридора веером лучей заползает в палату. Или каморку. Да: повезло так повезло.

Меня вдруг подкидывает от острого осознания.

Я не успела на кастинг! Столько готовилась, и все в тартарары. И это ужасней, чем сама авария и гибель людей. Да, я — эгоистка. И танцы для меня — все.

Отодвигаю горловину и смотрю под одежду. Ребра перебинтованы, грудь в синяках и кровоподтеках. Нет-нет-нет! Это не может сломать меня, я все равно буду танцевать! Хоть все ноги переломайте — все равно буду! Буду ползать на карачках, но пуанты не брошу. Ни за что!

Сцепляю зубы и мычу от злости на себя, за то, что, как всегда, не уследила за временем. Отвратительная привычка. Боже, что я сделала не так? За что такое наказание? Не за опоздания ведь? Но для себя решаю, что это было последнее мое опоздание.

Откидываю одеяло и осматриваю ноги: куча ссадин, царапин и синяков, но с виду целые. Прощупываю колени: даже не больно. Фух! Отлегло. Валюсь на подушку, морщась от прострелов под грудью.

Слышу приближающиеся шаги. Укрываюсь, подтягивая одеяло чуть ли не на подбородок. Страшно.

Свет на полу преломляется, затем дверь медленно выступает вперед.

Не дышу. Стук сердца врывается в виски гонгом. Только не он! Только не он!

В комнату заходит седовласый мужчина. Одет просто: классические брюки кирпичного цвета и светлая рубашка с закатанными рукавами. Жара продолжается. Это здесь холодно, как в могиле, а на улице — лето в самом разгаре.

Я облегченно выдыхаю. Не он.

— Виктория Крылова?

Не хочу отвечать, но киваю. Что ему нужно?

Мужчина проходит вперед, отстукивая каблуками по полу ровный штрих: раз-два, раз-два — марш. Перебрасывает из руки в руку кожаную папку.

— Меня зовут Пестов Николай Владимирович. Я расследую, — он запинается, приседает на приготовленный Лизой стул и раскрывает бумаги, — аварию на проспекте Мира.

Смотрю на него и понимаю, что сейчас прозвучат те самые вопросы, от которых не убежать. Стынет кровь в жилах. Сглатываю горечь, будто отвар полыни. Лучше бы позволила медсестре вколоть прозрачную гадость. Может, не так болело бы в груди, может, все это воспринималось бы легче? Каморка, и без того маленькая, сдавливает меня: сужается, и, кажется, стены кренятся и готовы рухнуть. Сжимаюсь еще больше. Резь ползет по ладоням, и я не сразу понимаю, что проколола ногтями тонкую кожу.

— Я быстро, чтобы вас не мучить. Всего несколько вопросов. Вы понимаете, о чем мы говорим?

Кивок.

Осторожно делаю вдох. Колючий, похожий на едкий дым у костра, что разъедает глаза и заставляет отойти в сторону. А сейчас мне скрыться некуда, есть только один выход: узнать все и принять правду.

— Хорошо. Помните хоть что-то?

Еще кивок.

Можно ли помнить то, что заставляет тебя выть от боли? Можно ли вспомнить то, что кажется невесомым далеким счастьем?

— Рассказать сможете?

Нет! Закрываю глаза. Кровавые скриншоты врываются в память. Усиленно мотаю головой: «Нет-нет-нет!».

— Ладно, попробуем так. Где вы сели в маршрутку?

— На перекрестке Южной улицы и переулка… не помню название, — голос совсем не мой, хриплый, сухой.

— Это ваши вещи? — он протягивает фотокарточку, и я вижу залитые кровью балетные туфли.

— Мои.

Следователь трет подбородок, прилично заросший седой щетиной.

— То есть вы сели и…

Я смотрю на него и недоумеваю. Чего он хочет? Что я могу сказать, если помню все отрывками? Кусками, вырванными сознанием из сумасшествия.

— Помню лишь, как нас понесло, и машину начало крутить. Потом меня придавило людьми, и я отключилась, — выдохнула, будто выплюнула гадость, что скопилась внутри. Может хватит?

Николай Владимирович прищуривает глаза и чмыхает носом. Прячет фото, достает еще стопку.

— Можете глянуть? Вдруг кого-то узнаете.

Вдавливаю спину в подушку до хруста позвонков.

— Вряд ли. Я даже не успела оплатить проезд. Как там можно было кого-то рассмотреть?

Рука следователя застывает в воздухе. Он трясет снимками.

— А все же гляньте. Мало ли.

Беру и без интереса листаю, по одной откладываю в сторону. Всех этих людей уже нет в живых. Меня ломает, грудь стягивает невидимыми тисками. Стараюсь дышать.

— Вы были с мужем?

— Я не замужем, — автоматом отвечаю и задерживаю взгляд на одной фотографии.

На ней пожилой мужчина. Нахожу в его взгляде что-то едва уловимое: близкое и знакомое. Встряхиваю головой. Некогда локоны, а сейчас засаленные бурые трубочки, трясутся на плечах.

Пестов прочищает горло, шуршит бумагами, затем протягивает мне руку.

— Ваши документы говорят о другом, — он передает в раскрытом виде паспорт, а я все еще смотрю на фото незнакомого человека. Кто он? Почему у меня стойкое ощущение неправильности, какой-то ущербности ситуации, нелогичности и обмана? Почему мне кажется, будто я его где-то видела? Кто этот незнакомец с фото? Может, один из папиных знакомых по работе? Может один из преподавателей в университете, где мы часто проводили репетиции?

Наконец, вытаращиваюсь на протянутую страницу, еще не до конца понимая, о чем говорит следователь. Меня больше занимает то, что память упрямо сопротивляется и не отвечает мне, кто этот человек на фото.

— Виктория, вы уверены, что все помните?

— Конечно, — и здесь я натыкаюсь взглядом на слегка размытую печать: «Зарегистрирован брак с…»

Меня корчит от судороги в бедре. В горле комом застывают непонимание и ужас. Я отталкиваю руку следователя и мямлю, что это ошибка.

— Это не мой. Я не замужем, я же сказала.

Николай Владимирович демонстративно переворачивает страницы и тычет пальцем в лицевую.

Хочется отпихнуть его, но я застываю. На меня глядит рыжая, скорее, с медными волосами, девушка. Я.

Опускаю взгляд, шарю глазами по бумаге. Крылова Виктория Сергеевна, 1986 год рождения, дата — совпадает с моей и ниже… моя подпись.

Отбрасываю в сторону фотку незнакомца, выдергиваю документ из пальцев следователя, и судорожно листаю к штампу о браке.

Читаю вслух:

— Зарегистрирован брак с Вольным Марком Власовичем, пятое августа две тысячи тринадцатый год. Что? Три года назад? Ересь! Этого просто не может быть, — я истерически смеюсь. Гляжу на мужчину, и моя улыбка сникает, наткнувшись на его тяжелый взгляд. Ну, разыграли! Хорошо. Что дальше? Какой в этом смысл? Но Николай Владимирович не отводит взгляд, серьезно смотрит на меня и качает головой, словно ставит диагноз — «слабоумие». Глотаю слюну и выдавливаю, — просто, я… такое бы запомнила.

— Конечно, но сейчас, видимо, не все так просто.

— Как это? — меня мутит. Хочется сложится пополам, скрутиться под одеялком и очнуться в своей квартире. Ведь это же сон?

— Вика, у меня последний вопрос, — жестко чеканит Николай Владимирович.

Я готовлюсь к очередному моральному удару.

Не хочу больше вопросов, ничего не хочу. Хочу в зал, хочу надеть пуанты и танцевать. Пока не сотру чертовы пальцы в кровь, пока голень не сведет так, что идти домой придется, согнувшись, как старуха. Пока тело не выплеснет столько пота, что, кажется, стоит коснуться, и рассыплюсь от потери влаги. Хочу домой, хочу в ту жизнь: привычную и теплую. Хочу к родным и близким. Они так нужны сейчас. Где они? Верните их!..

Ну, кроме одного персонажа. Его не надо.

В палату врывается несколько человек. Все в белом. Один из них — краснощекий врач средних лет — уверенно проходит вперед, приветствует следователя аккуратным поклоном головы — словно с царем поздоровался. Остальные — те, что моложе — остаются позади.

— Я еще минутку, — Николай вытягивает указательный палец вверх, имитируя единицу, и поворачивается ко мне. Стальные глаза из-под седых бровей прожигают насквозь, и мне становится не по себе. — Вы помните, куда вы направлялись?

— Да, на кастинг-отбор в мюзикл «Танец мотылька». Слышали?

— Нет, но теперь услышу. Благодарю за беседу, я еще навещу вас. Возможно, завтра, — мужчина быстро сгреб снимки с постели и откланялся.

Паспорт так и остался у меня в руке. Как доказательство моего помешательства.

Мы остаемся вдвоем. Практиканты почти сразу выходят и еще долго галдят в коридоре. Доктор Зуев осматривает меня, задает нелепые вопросы. Вроде: есть ли у меня братья или сестры, сколько им лет, в каком году умерла бабушка и в какую школу я ходила. Я уже собираюсь покрутить пальцем у виска, и тут врач задает новый вопрос, который заводит меня в тупик:

— Помнишь, когда ты первый раз надела балетки?

Я застываю. Память упирается в пустой блок. Ну, не могла же я родиться в пуантах?

Доктор, со странным именем для нашей страны — Бенедикт — пишет что-то в планшетку, светит мне в глаза фонариком, затем шумно выдыхает. На меня обрушивается сивушное зловоние.

Ужас, где меня лечат?

Лежу в каморке, врач — алкоголик. То-то я смотрю у него нос распухший и щеки, как переспевшие помидоры.

— От вас несет, — не сдерживаюсь.

Зуев отстраняется, еще пуще багровеет.

— Ох, детка. Нервы шалят. Вас же, как из мясорубки, привезли. Тем более, моя смена уже закончилась. Я просто пришел убедиться, что ты в порядке. Не нравится мне твоя посттравматика.

Стыдливо гляжу на него и понимаю, что болтнула лишнего. Хочу извиниться, но порция воспоминаний затыкает мне рот.

Истерический женский вопль рвет перепонки. Мельтешит свет, синие спинки складываются, как картонки, выворачивая наизнанку свое железное нутро и один из прутьев стремительно летит в меня.

Тяну одеяло и закусываю край. Кричу сквозь зубы. Горячая боль течет по венам и обволакивает мир молоком тумана.

— Лиза! — зовет врач.

Девушка в белом появляется в дверном проеме.

— Я тут.

— Давай, поставь ей капельницу, и пока не отходи. Проследи, чтобы уснула.

Спазм отпускает, и я, съезжая по подушке, заваливаюсь набок. Тело ватное и напоминает куклу-тильду, у которой не гнутся ноги и руки.

Не замечаю, как доктор покидает палату. Не чувствую, как пробивается кожа иглой, вижу только Лизину черную макушку. И чувствую жар. Он льется от головы до груди, затем магмой устремляется к рукам, мчится по телу и застывает на кончиках пальцев ног.

Слышу шорох, крик над правым ухом, скрежет металла, скрип тормозов. Хлесткий удар под ребро, и меня вырубает.

Затем свет внезапно вспыхивает и тут же гаснет — кто-то балуется выключателем, клацает туда-сюда, нестерпимо мучая мои глаза.

— Не надо! — умоляю.

— Поспи…

Прихожу в себя от острого запаха медикаментов. Кажется, я отключилась на пару секунд. Девушка все еще готовит капельницу.

— Доброе утро, дорогая, — медсестра прокалывает кожу на внутренней стороне локтя.

Не чувствую боли, ничего не чувствую.

Комната освещена иначе, солнечные лучи ложатся на пол под прямым углом.

Утро? Уже утро?

Когда девушка склоняется надо мной, я понимаю, что это не та, черноволосая, а другая медсестра. Конопатый нос и серые глазища, а еще — светлые кудри выглядывают из-под колпака.

— Это витамины, — бормочет новенькая.

Я молчу. Мне все равно, что это. Просто хочется спать без снов и просыпаться без воспоминаний.

Брожу вялым взглядом по каморке.

Немного прибрали: повесили более чистые шторки, хлам в углу заменили на стулья и накрененный комод. Задерживаю взгляд на тумбочке: фрукты, вода в стакане и маленькая карточка.

Тянусь за ней. Вижу лицо пожилого мужчины с глазами цвета пожухлой травы. Я точно его где-то видела. Воспоминание крутится в голове, но никак не раскрывается, будто подвисший браузер, когда отключили интернет.

— Тебе тут принесли поесть из столовой, — девушка показывает кивком на кулек. Цепляет рукой занавеску. Луч солнца разрезает крашеный пол на темно-бордовый и розовый сектора. Напоминает паркет в нашем зале для танцев.

— А вещи мои не вернули? Рюкзак. Телефон. Родным сообщили?

— Следователь обещал зайти после обеда. Вещи, скорее всего, у него, — вторую часть вопроса она, почему-то, опускает.

— Но что там расследовать? Разве это не рядовая авария, в которую попадают тысячи людей в мире каждый день?

Девушка пожимает плечами и бесцеремонно присаживается на кровать. Заглядывает на фото в моей руке.

— Папа?

— Нет. Не знаю кто это.

— Ясно. А то я думала родной кто-то. Когда пришла утром, ты это фото к груди прижимала. Ну, я и отложила, чтобы не помялось. Решила, что это для тебя важно.

Вдруг вспоминаю наш разговор со следователем. Тянусь к тумбочке, вываливаю оттуда запасную ночнушку, мыло, щетку, полотенце.

— А мой паспорт где?

— Не знаю. Может, Зуев взял? Слышала твой муж тоже был в маршрутке! — восклицает коротышка и хлопает в ладоши, ее конопатый нос нелепо подергивается.

Мотаю головой.

— Не волнуйся — он выжил, — заговорщицки шепчет девушка, чуть склоняясь ко мне. — Бенедикт Егорович вчера десять часов на операции был. Говорят, что с того света твоего любимого вытащил.

Задерживаю дыхание. Начинаю дышать, когда девушка смущенно закусывает губы и мямлит:

— Прости, я жуткая болтуха.

От нее пахнет сладкими духами или конфетами. Я рассматриваю ее пухлые пальцы в веснушках, которые бередят покрывало.

Муж? Какой еще муж? Х…