Таша

Пролог

Избушку сотряс очередной удар! Дрогнули доски пола, на котором я сидела, посыпалась на голову труха с потолка, закружилась в воздухе, медленно оседая, мелкая пыль. Я согнулась еще сильнее, уткнув лицо в колени, обхватив их руками и тоненько заскулила от ужаса… Опомнилась, поперхнувшись воздухом, зажала рот ладонью, закусила ее зубами.

Ох, как же хочется выплеснуть, наконец,  этот страх! Сделать что-то такое - закричать, вырваться, убежать! Но этот крик только внутри… он ширится в голове, распирает ее болью. Сжалась щуплым комочком, потом опять испугано вскинулась – распахнула воспаленные глаза в темноту, прислушиваясь… сколько же еще я выдержу так? На сколько еще у меня станет сил?

Снаружи снова раздались размеренные звуки тяжелых шагов – сшурх…сшурх…сшурх – хрустел и крошился снег под грузным телом. Я почувствовала, как  потихоньку отпускает наболевшие мышцы. Это передышка на малое время –  оно  ходит так, ходит… В это время можно просто сидеть, замерев… ждать, и не умирать от ужаса, а просто бояться. То движется все так же размеренно, тяжелой неживой поступью, бездумно нарезая несчетные круги. Что ведет его, какая сила, как возможно такое?!

Сглотнула сухим горлом, осторожно потянулась за водой, зачерпнула глиняной плошкой – тихо, чтобы не хлюпнуло, выхлебала… один глоток получился громким. Шаги снаружи сбились… зазвучали опять. Дрожащей рукой стерла с лица труху, осыпавшуюся с потолка, в носу зачесалось – зажала его, посидела так… попустило.

В избушке становилось холодно. Печка, которую я растопила по приходу, уже остыла, стены понемногу промерзали. Я тепло одета и обута, но холод уже подобрался  к ногам. А еще я сильно потела от страха, и тело тоже потихоньку стынет под сырой сорочкой. Нос чешется… глаза, будто песком посыпаны - заболеваю, или это от того, что долго не спала?

Мерные, мертвые звуки - шаги за моей спиной… потом сбоку… потом передо мной – возле двери. Сшурх… сшурх… сшурх… На сердце давит и дышать тяжело... Дверь крепко заперта на тяжелый засов и сама – крепкая, целая… С другого боку – там окно. Я закрыла его ставнем, накинула затвор изнутри. Но этот ставень не как дверь… та открывалась наружу, а ставень – внутрь. Что там за сила, если дрожит все жилище, сложенное из здоровенных, крепких бревен?

На железном болте оконного засова, что поперек небольшого окна – мой охранный амулет. Я ничего не понимаю в ведовстве, и его мне подарили как защиту от многих страхов. Входит ли туда защита от нежити? От умертвия, что нашло меня здесь?

Шаги звучат и звучат, отдаются в голове и груди… неживые, грузные. Мертвые люди  всегда тяжелее живых. Когда выносили из дому покойную бабку Мокрею, мужики здоровые кряхтели, а она тоже, как я, щуплая была… старая. Почему оно так?

Хочется по-маленькому…, а страшно встать, сходить до глиняного горшка, найденного мною накануне. Журчать же будет. Не выжить мне тут… талого снега, чтобы попить, станет еще надолго, а вот еды… Но без нее прожить можно… можно. В страхе таком не протяну долго - не вынесу, просто сердце не выдержит. Оно лупит в груднину смертным боем, пока слух настороженно ловит отзвук мертвых шагов. Сколько еще выдержит? Почти два дня и ночь я не спала, сколько еще продержусь?

В голове туманится, перед глазами проплывают видения: тело мужское – смуглая гладкая кожа, крепкие, сильные руки, лицо его – нет на свете милее...  Счастье какое, что мне довелось быть с ним, узнать его, дитя его зачать… Не сберегу, погублю из-за дурости своей и гордыни глупой. Ведь предлагали помощь, провести хотели…

Вздрогнула, прислушалась -  снаружи стало тихо. Где остановилось умертвие, не возле окна ли? Не уследила… задумалась, отвлеклась. Опять  судорожно обхватила колени, сцепив леденеющие пальцы. Мышцы, как каменные. Почти умирая от страха... жду.   Болит все тело, зажмуренные с силой веки, саднят  искусанные губы.

Слух царапает глухой шершавый звук – как будто кто шарит по стене, потом ведет рукой по окну… Повела  ошалевшими глазами вокруг – чем защититься? Взгляд падает в зев печи, отворенный для тепла – но там только уголек маленький остался среди серого пепла. Страх выжимает стон из груди – мучительный, жалкий, безнадежный. В ответ - удар по ставню, треск дерева, движение оттуда… и разум не выдерживает, срывается в темноту…

ГЛАВА 1

- Таша, детка, где ты там? – послышался тихий голос моей двоюродной бабки.

Я махнула рукой подружке – потом договорим, и скользнула в дверь пекарни – маленькой, семейной. Сельчане сами пекли себе хлеб. А наша пекаренка кормила хлебами государеву стражу. Еще моя бабушка договорилась об этом, и договор закрепила с участием ведуна. Уже нет бабушки, нет мамы, только старая бабка Мокрея да я остались. Но мы справляемся – я люблю эту работу. И я сильная, хотя маленькая и худая. Справлялась и раньше, а сейчас я уже совсем взрослая – вступила в возраст замужества. Недавно мне исполнилось шестнадцать лет.

Но к бабке Мокрее не заходят парни просить за себя, чтобы получить разрешение встречаться со мной. Потому что наша семья проклята. Никогда в ней не было мужиков, одни только бабы. Сами крутились, стараясь прокормиться и выжить. Искали способы, находили их. Как вот этот договор на выпечку хлебов для стражников - постоянный, надежный заработок. Кроме того, у нас была корова, куры и огород. Все это, конечно же, требовало рук. Но я никогда не знала голода, не ходила в старых отрепьях. Мы жили бедно, но не бедствовали.

Сейчас, правда, стало тяжело. Бабушка умерла от старости, а мама замерзла в степи. Все говорили, что по дурости… я так думать не хотела.

Бабка Мокрея была младшей сестрой моей родной бабушки, но тоже уже старой и больной. Тяжелый труд без мужиков в доме старил женщин раньше срока, сгибал спины, скрючивал пальцы.

Но даже если бы и не висело это проклятье над нашей семьей, то меня, скорее всего, за мужа все равно не взяли бы – я была некрасивой. Не вышла ростом, не обросла округлостями. Мои косы цвета ржавчины смотрелись диковиной и нелепостью – все сельчане были черноволосыми, кроме нескольких привезенных издалека светловолосых невест. Глаза как будто не подкачали – были привычного для односельчан темного цвета, но вот незадача – все лицо, да и тело всплошную усыпали яркие веснушки. Я ходила конопатая круглый год, а не только по весне. У других аккуратные конопушки выскакивали на носу только под яркими лучами солнца, а меня щедро раскрашивали и хмурая зима с осенью.

Бабка звала меня не просто так – пора было вынимать из печи хлеба и сажать туда пряники. Такие пряники умела печь только я. Меня часто просили научить, открыть секрет, но я молчала. Придумала же как-то я, вот пусть бы и они сами сообразили – не так это и трудно. Пряники были медовыми. Только вот, сколько бы меда ни клали в тесто другие стряпухи, запах его терялся с выпечкой – прогоркал, а тесто становилось тяжелым и липким. Я же выкладывала горячие пряники на полотно и только потом щедро смазывала жидким медом сверху. Когда он чуть впитывался – покрывала взбитым с кленовым сахаром куриным белком. И летний аромат меда так и оставался живым – пряным, острым.

Я сегодня промыла косы, расчесала их костяным гребешком до сухого треска, потом заплела с синей лентой. Из печи пальцем набрала сажи и подчернила брови, тоненько подвела их мизинчиком – мне так нравилось больше. Потом еще постараюсь мелкой мукой присыпать веснушки и губы покусаю, чтобы горели алым. Свежий вышитый передник на рабочее платье – вот и все, что я смогу сделать, чтобы постараться понравиться.

Скоро за свежими пряниками, которые я пеку два раза в седьмицу, заедет он. Есть люди, которые не могут долго жить без сладкого – он, видно, из таких. Я всегда оставляю их для него, чтобы знал – к нам можно заехать в любой день.

Он такой… просто не отвести глаз. И я опять смотрю, не отрываясь, как легко он соскакивает с коня, идет к нам в дверь, придерживая саблю у ноги. Он высокий, но не грузный и тяжелый, а сильный и гибкий. У него крепкие красивые руки – мне нравятся такие. На подушечках пальцев и ладони – костяные воинские мозоли. Я один раз взялась за его руку – поинтересоваться, спросить. Провела пальцем по твердой, ороговевшей коже и сердце замерло от какой-то сладкой муки. Не хотелось отпускать его руку, так не хотелось… А он рассмеялся, погладил меня по голове и спросил пряники.

ГЛАВА 2

Он думает, что я маленькая, а может еще – что некрасивая и глупая. Хватаю за руки, как ребенок, в глаза заглядываю. Но я не знаю – что еще сделать, чтобы он посмотрел на меня иначе?

Наше семейное проклятие… оно не даст мне мужа, но даст родить от любимого. И мама, и бабушка любили в свое время и научили меня – хоть и не дано иметь семью, но проживать жизнь пустоцветом не следует. Только нужно полюбить так сильно, чтобы потом всю жизнь в своей дочери видеть его. Так было и со мной - не во всякой полной семье так берегут и нежат дочерей, как берегли и жалели меня. Столько ласковых слов, столько нерастраченной женской любви досталось мне… До смерти своей буду молить Силы небесные о тихой и спокойной пристани для них там – на той стороне.

И вот пришло мое время - я полюбила, а он просто не видит меня. Маленькая… да, для материнства может и рановато, и не нужно спешить с этим. Но мне никто другой не нужен, а он вскоре уедет. Как уезжают все стражники, отстояв в наших глухих степях свою смену. И поэтому нужно спешить, а как? Не видит же… не нравлюсь… не хочет…

Я сама привозила свежеиспеченные хлеба в крепостцу. Каждый раз наряжалась, подводила брови сажей, кусала губы… не помогало, не пускали… Хлебы забирали, расплачивались, а хоть взглянуть на него лишний раз - не давали. Говорили, что не положено бабам туда. Это я понимала и покорно уезжала восвояси. Плакала, правда, по дороге домой. Тихо ступала лошадка, скрипели по снегу полозья, установленные на колеса ради зимы…, а я тоненько выла с горя – опять не увидела, не полюбовалась. Но иногда из-за стен до моего слуха доносился его голос, а раз даже смех услышала и в тот раз тоже улыбалась, отъезжая – ему хорошо и мне радостно от этого.

Уже подходил срок страже меняться, и я не спала ночами, сходила с ума от отчаянья – не успею, уедет же. И тут слух прошел… я и не поверила вначале. Но прибежала Свиря и, захлебываясь, рассказала, что он брал к себе толстую Сташу, и велел ей опять быть к ночи возле крепостной калитки. И я задохнулась от надежды – я же точно не хуже ее. Она толстая – я рябая. Может и меня не прогонит?

Рассказала бабке Мокрее о своей любви, спросила совета - что мне делать? Она плакала… долго плакала и странно – само лицо неподвижное, только слезы тихо плывут из подслеповатых глаз, попадая в морщины, глубоко прорывшие сухую старческую кожу. Потом открыла сундук и стала выкладывать оттуда одежду, раскладывая ее на кровати – вышитую от ворота до пояса сорочку, толстую шерстяную юбку в полосочку, красный пояс из дорогого атласа.

- Посмотри, Ташенька, все почти новое. Мамка твоя укладывала, травами пересыпала… у меня нюха уже не стало, ты нюхни сама – чем пахнет? Я свое когда-то резедой сухой перекладывала.

- Ромашка, кажись. Может, что-то еще… а что ты вытащила все это, зачем?

- Готовить тебя будем, деточка. Как же невесту да не принарядить?

- Бабушка, ты как скажешь... какая из меня невеста?

- Такая, как и положено, - спокойно перебила она меня, - чистая и нетронутая. Пришла твоя пора, значит. И что же с этим сделаешь?

- Бабушка, он толстую Сташу к себе звал. А я маленькая и худая – не приглянулась ему раньше, хоть и старалась изо всех сил. Так что же ты?

- Ташенька, если прогонит, то просто уйдешь. Хоть будешь знать, что все сделала, что смогла. Чтобы не жалеть потом всю жизнь, - тяжело вздохнула бабка, - заноси корыто. Искупаю тебя с ромашкой, чтобы уж в одно… Пойдешь, девонька, чуть раньше Сташи. В светлых сумерках, а не по ночи. Станешь у калитки и подождешь – ему скажут, что ты уже на месте, а там уже ему решать. Всегда они решают – мужики. Если совсем глаз у него не стало... не захочет тебя, то тут уж ничего не поделаешь... так тому и быть.

ГЛАВА 3

Так мы все и сделали – я искупалась, волосы высушила у печи, вычесала до сухого треска, заплела в косы, надела ту одежду, что приготовила мне бабушка и стала ждать сумерек. Молилась только Силам небесным, чтобы дали его мне, чтобы не отступились от меня.

У крепостной калитки снег был вытоптан до мерзлой земли, и я тихонько приплясывала на ней от холода – ждала. Дежурный стражник видел меня, но не вышел и ничего не сказал. Я тряслась от страха, сильно боялась, что сейчас подойдет Сташа – темнело уже. Я тогда молча уйду, и как потом в глаза ей глядеть буду – не знаю. А только ей такой жадной быть нельзя. Мне же не нужно много - только одна ночь, а потом как он скажет. Она подружке хвасталась, что уже дважды была у него. Глупая какая… кто же о таком рассказывает? Ведь у Свири язык без костей, разойдется слух – осудят ее. Сташа – не я, это мне можно вот так, не таясь – без замужества. Но она ему понравилась, значит… может и прогонит меня, я же не…

Калитка распахнулась, и вышел он. Мысли остановились, и сердце замерло…, я затаила дыхание, глядя в его глаза. Он ничем не показал, что не доволен заменой, лицо не дрогнуло, будто ему все равно было кто перед ним. Но главное - не прогнал, взял за руку и повел внутрь. Меня подташнивало от волнения, в голове молоточки стучали, и сама счастью своему не верила – не побрезговал, надо же… Вспомнилось, как наставляла бабка Мокрея:

- Ты только скажи ему, что нетронутая ты. Чтобы осторожнее был и не спешил. На изверга он вроде не похож, так что должен прислушаться. И потерпи, все равно болеть будет, но это малая плата за дочку. Слушайся и молчи…, не прогнал бы вот только.

Мы вошли в маленький домик - в одну только комнатушку, я открыла рот, чтобы сказать, как мне велели, но не успела. Глядела во все глаза - он вел себя странно, непонятно. Стал у стены, выпустив мою руку, и смотрел бездумно перед собой. Случилось что? Плохо ему? Я скинула на пол овчинную бекешку, чтобы не мешали жесткие рукава, и уже свободнее подняла руку и провела по его щеке – пожалела. А он как проснулся, будто впервые увидел меня, и глаза загорелись. Меня сразу бросило в жар! Сколько я ждала, пока он так на меня взглянет… дождалась...

Ничего я ему не сказала, а он не спросил. Как раздевал меня – не помню, потому что в ушах шумело, и жидким огнем разливалось по всему телу тепло от его рук. Не противна ему…, не противна – билось только в голове. От радости задыхалась, помогала ему, как могла. А когда поцеловал первый раз, будто солнце перед глазами вспыхнуло и всю опалило – до кончиков пальчиков на ногах. Я только дышала тяжело и жадно между поцелуями, потому что не доставало воздуха.

Такие желанные руки на моем теле… везде. В самых потаенных местах, с лаской и болью. Чуяла царапины от жесткой ладони на груди – сердце плавилось от счастья. А потом первая боль… да разве же это боль? Это радость великая! Я чувствовала себя целой, сильной, наполненной. Все было правильно и так хорошо, что чуть сердце не останавливалось.

Я крепко обнимала его, гладила руками сильные плечи, твердые, как камень и гладкие, теплые. Ерошила мягкие темные волосы, как в живом шелке купалась. Шептала, как сильно люблю его, как рада ему в себе. Что помнить его буду до самой смерти своей и дитя его полюблю больше жизни. Обещала, что верна ему буду – никто больше не нужен вовеки. Слышал ли он, или нет – за своим тяжелым, рваным дыханием, жаркими стонами? Мне не ответил, ни слова не сказал, но я видела, знала, что ему хорошо со мной. А что еще мне было нужно?

Он долго не отпускал меня, я была так рада этому… а потом, под утро уже уснул. Вот только что еще целовал мои замученные губы и вдруг затих… упал и уснул. Мне пора было уходить, а я все не могла наглядеться на него. Сил хватило только встать, одеться, дойти до двери и обратно кинулась - уже сама целовала спящего. Обветренные щеки, твердые губы, крепкую мужскую грудь – гладкую, смуглую кожу. Вбирала губами, прикусывала с жадностью, млела от вседозволенности своей, прощалась.

В дверь стукнули и я опомнилась. Вышла все же наружу, дала увести себя и услышала стук калитки за спиной. Плакала от счастья всю дорогу, пока домой шла.

Бабка ждала меня. Я кинулась к ней и засмеялась, руки ей целовала. Так благодарна была за то, что научила, направила. Что бы я без нее делала? Так бы и сидела, ждала, не знаю чего. Она тихо гладила меня по плечам и говорила:

- Ты только многого не жди, Ташенька. Может и не позвать тебя больше.

- Да и ладно. Мне хватит, вот веришь? До самой смерти моей хватит. Только бы дочка родилась от него.

- Будем надеяться. Береги теперь себя, тяжелого не таскай, первое время следует быть осторожной. Жаль только, что не смогу я помочь тебе с дитем, -вздыхала она, вытирая морщинистые щеки от слез, - нюх пропал совсем. А когда нюх пропадает, это верная примета - недолго осталось... так то...

ГЛАВА 4

Он меня больше не звал, хотя я, конечно же, ждала. А вскоре примчался стражник с известием о нападении на крепость. Не сходя с коня, заорал, чтобы прятались, закрывались в погребах. И рванул поводья... конь взвился, встал на дыбы, разворачиваясь на дорогу к крепости… Из всего что сталось потом, это запомнилось для меня самым страшным – зрелый сильный мужчина, воин, стремящийся в битву, к своим товарищам, спешащий на встречу со смертью. Так и не узнала потом – выжил ли? Как пережила его семья, если вдруг - нет?

Я многое поняла тогда, сидя в темном погребе – и о стражниках, и о себе, и о том, что самое важное в жизни. Для того воина – его воинский долг, а для меня – долг перед своим будущим ребенком. Его отец сейчас защищает нас, жизнь свою кладет. Все для того, чтобы выжила моя дочка, чтобы счастлива была, хотя сам он того не знает и не узнает никогда. А что ее ждет здесь? Клеймо проклятой с самого рождения? И я вот так, как бабка, буду провожать свою кровиночку к неизвестному мужику? Обреченно проливая слезы и не зная другого выхода? Понимая, что она всю жизнь будет одинока, как все мы, и согнется, состарится раньше срока? Не бывать этому!

Мы прятались вдвоем в глубоком погребе, задвинув тяжелый кованый засов, пока не застучали в дверь и позвали наружу. До нас ворог не дошел. Застава заслонила собой, жизнями молодыми отстояла.

Люди собирались на площади, подгоняли подводы с подушками сена – забрать раненых по домам. Тех, за которыми не нужен уход ведунов и которых уже отбили у смерти. Которым просто нужно время, чтобы встать на ноги. Я молча стояла и смотрела, боясь спросить, узнать – выжил ли он? Лучше было не знать ничего, будто просто уехал он со сменой, живой и здоровый.

На следующий день уже знали все – что стража отбилась и, хоть и полегло их много, но командир выжил. Слаб только был то ли от удара, то ли надорвался в битве. А еще через день, оставив новую смену в крепостце, он умчался с усиленным отрядом на выручку кому-то еще. Мне рассказали про это, и я тихо повернулась и ушла сажать хлеба в печь – тесто подошло с вечера. Только пряники печь не стала, может – потом когда? Когда станет хоть немного легче и уйдет страшная тоска, пригибающая к земле. Лакомства с тяжелой душой делать не следовало.

После всего этого прошло совсем мало времени – две седьмицы. Мы с бабкой уже знали, что я дочку жду, когда она уснула днем и не проснулась – время ее пришло. Наплакалась я в эти дни так, что глаза почти не открывались. За всеми своими так плакала – любила очень. Добрая она была и безобидная – моя вторая бабушка. Жаль было класть ее в мерзлую землю, лучше бы умерла весной или летом – по солнышку и теплу. Чтобы, как сестра ее – лепестки от цветущей яблони падали на усталое лицо в домовине, на добрые руки.

Ничего больше не держало меня здесь, ничего не нужно было. И я поговорила с Головой поселения о том, чтобы продать дом и пекаренку. Договор нужно было выполнять – стражам без хлеба никак. Он не сильно отговаривал меня, особенно когда я сказала, что дочку жду. Понимал, что сама все равно скоро перестану справляться. Поэтому отсчитал мне в руку монеты и сказал, что думать будет. Я до последнего занималась своим делом, а потом в наш дом пришла знакомая мне молодая семья, отселившаяся от старших – муж, жена и двое деток – десяти и пяти лет. Я им показала и рассказала все о своем доме. Провела к корове и курам. Поводила по заметенному снегом огороду, чтобы знали, где и что в зиму посажено.

Мне разрешили пожить в доме еще пару дней, пока не собрался обоз, чтобы отвезти выздоравливающих раненых в ближайший город. С ними уезжала и я – искать сильного ведуна, который снимет проклятье с нашего рода. Я заплачу все деньги, что у меня есть, чтобы оно не висело над дочкой. А мало их будет, то и работать стану на него хоть и всю свою жизнь.

Когда обоз тронулся, прислушалась к себе и улыбнулась – на душе было легко и светло. Знала, что поступаю правильно.

ГЛАВА 5

Зимняя дорога всегда трудная. Но я хорошо подготовилась, зная это – тепло оделась и обулась, голову повязала поверх легкого платка теплым, пуховым. Только глаза да нос конопатый выглядывали наружу. Из всего добра, что нажила семья за долгие годы, взяла с собой только одежду, что поновее, да крепкую обувку. Понимала, что новое покупать, скорее всего, будет не на что. Все мое добро поместилось в две мягкие сумы, на которые я и опиралась, сидя в повозке на пахучем сене.

Мне поручили приглядывать за двумя израненными стражниками, что не могли еще вставать, но остаться в нашем селе не захотели. Я кормила их, помогала повернуться с боку на бок, давала пить. Молодой ведун, что отвечал за обоз, сказал, что парни потеряли много крови и им полезно частое теплое питье. А где же его возьмешь на морозе - теплое? Про то, что мне поручают следить за ранеными, я узнала еще до отъезда и сразу придумала, что буду делать. На стоянках наливала горячий целебный настой с костра в небольшую бутыль, что захватила из дому и прятала у них возле тела. Парней тепло одели и укрыли, и от горячей бутыли они тоже грелись. Как им помогали справлять нужду, я не знала. Только становились на стоянку – меня отсылали в сторону.

Они не были в беспамятстве, и мы познакомились с ними, много говорили. Того, что выглядел моложе, звали Хараздом, а второго, который взрослее – Микеем. Про бой возле крепости они не захотели рассказать, как я ни выспрашивала. Зато шутили и заигрывали со мной. Я их не понимала, для меня это было непривычно и странно. Будто не меня они видят перед собой, а кого-то другого. Иначе не называли бы красавицей, не улыбались всю дорогу, не смешили бы до колик в животе.

А потом поняла – ночью. Я ложилась спать в одной повозке с ними, только головой в другую сторону. Сапоги снимала и совала в сено под себя, чтобы совсем не промерзли к утру. А ноги мне велели класть меж ними, чтобы не замерзнуть. Первую ночь так и спали – под теплым общим пологом и меховыми накидками. Я выспалась, хоть и просыпалась часто, прислушиваясь – может, им понадобится чего?

А во вторую ночь проснулась от того, что на моем колене лежит горячая чужая рука. Гладит теплый чулок, сжимает крепко ногу. Спросонку не поняла – лягнула пяткой, а в ответ раздался болезненный стон. Я подхватилась, кинулась шарить руками:

- Прости, прости, по ране попала? Я спросонку, нечаянно… показалось мне видно, померещилось. Ты скажи, если нужна помощь, я ведуна позову, - шептала, раскаиваясь.

В ответ услышала злой голос Харазда:

- Ничего ему не надо! Померещилось, значит, ей? А, Микуша? А что именно тебе померещилось, ты скажи, скажи. Мы с ним вдвоем решим – какая такая помощь ему нужна?

- Да ладно ты… я ничего плохого не хотел. Рука сама спросонку… спите уже, весь обоз подымете, - тихо и совсем не сонным голосом ответил Микей.

- С-собака драная! Дай мне только встать…

- Спи, сказал! Понял я все. Спи, Ташенька, поговорим потом, как доедем.

- Ты это что себе…? – опять дернулся его товарищ.

- Спи, сказал! Угомонись уже.

Стихли все, только долго еще не спали. Слышно было по дыханию. Потом Микей попробовал повернуться на бок. Я подхватилась помочь и услышала сказанное почти со злом:

- Я просил тебя? Шла бы ты куда в другое место спать завтра. Какой дурень это придумал?

- Нету других баб в обозе – только я одна, а ведун тяжко раненым занят. А вам помощь нужна, - прошептала я с обидой и улеглась на бок, поджав ноги.

Харазд опять тихо прошипел:

- С-собака драная…

Ему никто не ответил.

ГЛАВА 6

Больше ничего такого не было. Я не вспоминала и они тоже. Только теперь больше говорила я – рассказывала, как мы жили семьей, пока все живы были. А жили мы хорошо. Наш огород был самым урожайным в селе, это была заслуга старших – я для этого ничего не делала, потому что не знала – как. Зато умела находить самые ранние грибы, когда только поднималась первая трава, будто чуяла их. Они темными, морщенными комочками пробивались из земляных бугорков, раскрываясь потом уродливыми вершинками. Невзрачные, даже страшноватые на вид, весенние грибы были очень вкусными. Только их нужно было долго варить перед жаркой.

А летом собирала в степи и готовила потом под взболтанными яйцами мелкий дикий лук – крохотные головки, сладкие и острые.

Про свои медовые пряники рассказала и задумалась… замечталась. Его вспомнила. Как кусал он их еще теплые крепкими белыми зубами, хвалил меня. Забирал их потом с собой, бережно заворачивая в свежую холстинку, улыбался ласково при этом. Представлял, как лакомиться потом будет? Это было приятно вспоминать, и я тоже сейчас улыбалась, забыв обо всем. Потом опомнилась, взглянула во внимательные глаза стражников, подтвердила:

- Очень вкусные пряники, просто объедение какое-то, - вздохнула, затуманившись.

- Испечешь как-нибудь, - вдруг вымолвил Микей.

Харазд засопел, сердито задышал, а я удивилась.

- Не придется. Мне в другую от вас сторону. Вы подождите тут, мне нужно с ведуном поговорить. А то на стоянке он всегда занят. Зовите, если понадоблюсь, ладно?

Соскочила с повозки и пробежалась в голову обоза. Ведун ехал с самым тяжелым из раненых, почти не отходил от него всю дорогу. Я шла быстрым шагом по шершавому крепкому насту и смотрела, как он держит руку на бледном, покрытом испариной лбу молодого парня. Их повозка мягко качалась, скользила по снегу на зимних полозьях. Ведун не смотрел на меня - лечил, убирал видно жар. Когда закончил, кивнул:

- Заскакивай сюда, запалишь дыхалку – морозно.

- Зачем вы его везете, почему не оставили? У нас в селе неплохая травница.

- Она не справилась бы. Чего ты хотела?

И я рассказала про наше семейное проклятье. Спросила, где найти сильного ведуна или ведунью, которые могли бы снять его за хорошую плату? Он должен был знать про такое.

- Сильного? В столице… только это долго ехать, - задумчиво протянул ведун. И вдруг вскинулся, вспомнив: - Есть сильный, даже очень сильный! Старый только, но думаю еще живой должен быть. Это по пути нам, не доезжая до города с полдня. А верхом и того ближе. Там будет нахоженная отворотка, к нему часто из города народ мотается. Так что точно не заблудишься. Дед хороший, поможет, если в силах будет. Тем более что он с огнем дружит, знаешь, что это значит?

- Откуда же мне..?

- У меня воздух, ветер… это не такое сильное ведовство. Я дождь пригоню, если нужно, или стороной проведу, вражьим лучникам пылью глаза засыплю. Много чего еще… Лечу помаленьку, но для этого больше огневики годны – у них тепло целебное. Говорят, что это жар души. И чем чище душа и добрее, тем ласковее к нуждающимся ее огонь. А он – добрая душа. Даже если не сможет помочь, то скажет, кто может. Так что вовремя ты спросила – скоро мимо поедем. Ты как – с пожитками своими сойдешь, или в город их доставить? До его жилья порядком идти, надорвешься еще. Я бы лучше у стражника на городских воротах оставил, там приглянуты будут, и искать их тебе потом не придется.

На том мы и порешили. Когда подъехали к нужной отворотке, он позвал меня, и я соскочила с повозки. Легонько поклонилась своим подопечным и попрощалась. Микей вскинулся:

- Куда?!

Я объяснила. Он завозился, заволновался:

- Не пойдешь никуда сама! Дай, поднимусь на ноги – сам отвезу. Нельзя тебе одной, мелкая ты еще и глупая. В беду попадешь. Ты будто создана для этого…

Я рассердилась и ушла, не обращая внимания на его сердитые крики и ругань в сторону ведуна. Тот так же сердито обещал ему:

- Вас устрою – вернусь за ней или пошлю кого. Чего ты бесишься? К хорошему человеку идет, надо ей. Не твое дело – зачем.

ГЛАВА 7

К этому времени мы уже покинули степи. Частыми стали перелески, а потом хоть и небольшие, но уже настоящие леса. А между ними небольшими островками все еще - кусочки родной для меня степи. Уже вчера, мягко покачиваясь в скользящей по снегу повозке, я во все глаза разглядывала тесно стоящие стволы деревьев, переплетенные между собой голые ветки, неровные снежные сугробы под ними. На привале мне показали шишки, я узнала запах растертых между пальцами хвойных иголок, даже лизнула липкую живицу, выступившую из раны на коре дерева.

Высота деревьев пугала. Особенно кроны пушистых сосен, широко раскачивающиеся из стороны в сторону в один из ветреных дней. Но я уже потихоньку привыкла видеть настоящий лес, даже узнала названия некоторых деревьев. В таком же вот лесу, прямо возле небольшого, вытянутого в длину озера и должно было находиться жилище старого ведуна.

Я быстро шла по узкой тропе, выбитой конскими копытами. Налегке да по шершавому насту, идти было легко и весело. В этом краю серые тучи не опускались так низко над землей, почти ложась на нее, как в степи. Сегодня они прятали солнце, но это не мешало мне радоваться тому, что я видела: чистому снегу с розовыми чешуйками опавшей коры на нем, хвойным лапам в снегу, свисту птиц, дробному и веселому частому перестуку, разносившемуся по лесу. Я полной грудью дышала свежим, немного влажным воздухом. Срывая на ходу, жадно нюхала хвоинки и спешила туда, где неожиданно скоро найду помощь, так нужную мне.

На Микея я совсем не сердилась, скорее, была недовольна собой. Человек проявил заботу, побеспокоился обо мне, а я фыркнула… значит, только подтвердила что и правда - глупая и мелкая. А обиды за ту ночь не было совсем.

Тут нужно было понимать, что такое жизнь в неспокойном приграничье, где все мы жили в постоянном страхе перед набегами степняков. Надежду на то, что выживем, давала только крепость со стражниками. В наших глазах они были единственными защитниками и спасителями. Таковыми и являлись, а потому заслужили прощение и не за такое.

И ласку женскую, что тайком дарили им наши девки и бабы, тоже заслужили. Потому что многие воины жизнями своими расплатились за нее. И не выгонят родные из дому толстую Сташу, даже если узнают – пожурят разве. А втайне еще и гордиться будут – сам командир позвал, другие женихи должны оценить это. Конечно, деревенские сплетницы осудят, разговоры будут, а может уже и нет – последний набег стал новостью поважнее.

И Микей свои раны получил, спасая и меня тоже. Так и что с того, что рукой потянулся - не покусал же? Потерпела бы… это малая награда ему. Вот только противилось что-то, не хотелось терпеть, а радости хотелось от мужской ласки. Знала уже, как оно - когда такая же крепкая и сильная рука не чужая, а любимая, почти родная.

Они оба видные, веселые - и Микей, и Хоразд. Раньше я бы нечаянно задумалась, помечтала, а сейчас уже не могу - мужней женой себя чую. То ли слова бабки Мокреи сказались, что как невесту меня собирала, то ли обещание, данное ему и не отринутое им. Но ту ночь я чуяла своей свадебной и за столько счастья, что подарил он мне, верность будет совсем небольшой платой.

Так же хранили свою любовь, и оставались верны ей всю свою жизнь и бабушка с мамой. И, насколько я знаю, не жалели об этом ни мгновения. Только вот рождались от этой любви в нашей семье одни дочки – проклятию нужно было кем-то кормиться. Оно крепко вцепилось в наш род и об этом знали все в селе, а потому и обходили парни стороной наш дом. Все равно же оно не даст быть ни с кем, да и дитя чужое мало кто примет с радостью.

ГЛАВА 8

Голые деревья расступились. Раздвинулись в стороны от тропинки тяжелые сосновые лапы, и я увидела на небольшой заснеженной полянке избу. Совсем не большую - всего в одно окно. Вот только из глиняного вывода над коньком крыши не шел пахучий дровяной дым. Даже марево не струилось от печного тепла, как всегда бывает на морозе. И у меня сердце упало – в отлучке хозяин, нет его дома. Особо и страха не было, только досада. Пропасть я не пропаду – мне сказали, что в лесу дом запирать было не принято. Он и не был заперт. И я свободно вошла, открыв тяжелую, даже не скрипнувшую дверь, и осмотрелась.

Половину избы занимала большая печь с лежанкой наверху. С припечка забраться туда было легко, и видно было, что в холода там спали – лежали перина и подушка, в ногах сбилось одеяло. У окна стояла широкая лавка. Очевидно, место для сна по теплу. Возле другой стены - узкий длинный стол, заставленный посудой, заваленный свертками и мешочками. На его краю стояло почти пустое ведро с водой, а рядом с ним глиняная кружка. Над столом на крючках, вбитых в потолок, висели пучки сухой травы и от них в избушке стоял приятный летний дух.

С краю, почти у входа, находился высокий сундук, очевидно с одеждой. Что-то из нее повесили у входа, а внизу оставили обрезанные по щиколотку валяные сапоги. Видно, ведун ходил в них по дому.

Подумав немного, взялась растапливать печь. Неизвестно еще, сколько мне придется тут ждать. Да и хозяину не в радость будет отогревать промерзший насквозь дом. Открыв печную заслонку, нашла там горшочек с похлебкой из сушеных грибов и крупы. Понюхала ее, осторожно попробовала и поставила разогревать - еда не испортилась. Огонь разгорелся быстро, тяга была хорошая. Очевидно, дымоход не совсем еще выстыл.

Скоро уже в печи уютно гудело разгорающееся пламя и в избе теплело. Даже захотелось снять бекешку и пуховый плат. Когда согрелась еда, я поела. И теперь сидела, сыто откинувшись на стену, и чувствовала себя в чужом доме почти хозяйкой. Осматривалась уже основательно и прикидывала, что следует сделать в первую очередь.

Ведун сказал, что здешний хозяин старенький и живет совсем один. Так что помощь женских рук точно не помешает. Вот я и занялась делом, чтобы не заскучать в ожидании. Вынесла и выбила палкой перину с подушкой, вытряхнула одеяло. Подмела пол, спалив сор в печи, протерла от пыли, где нужно было. А потом оделась, подхватила ведро и выскочила на улицу.

Натоптанная, глубоко пробитая в снегу тропа вела к заснеженной поверхности замерзшего озера. Большая полынья была видна издалека – после снегопадов ее обновляли, и гладкий молодой ледок тускло отблескивал даже под серым пасмурным небом.

Тяжелое деревянное ведро было слишком большим для меня, и пока шла до озера, думала о том, что воды наберу только половинку. Чтобы не надорваться. Оставила на льду ведро, подхватила стоявший у деревца, на виду ломик – пробить свежий лед. Обстучала полынью по краю, поддела льдинку ломиком, нажала и вытолкнула из воды. Вернулась за ведром, подошла к краю и обмерла…

ГЛАВА 9

Сбоку из-подо льда выплывало мертвое человеческое тело. Мужское тело, легко одетое в светлую рубаху. Я видела его только до пояса. И замерев, смотрела, как утопленника начинает затягивать под лед по другую сторону полыньи… Вдруг как проснулась - опомнилась. Успела ухватить за широкий рукав и подтащить за руку ближе к себе. Из воды показались длинные седые волосы, поплыли, заколыхались – мужик всплыл спиной кверху. Отпустила мокрый рукав, и рука тяжело упала на лед. Я осторожно уложила на нее тяжелый ломик – он не даст телу опять уйти под воду.

Развернулась и, подхватив пустое ведро, пошла к дому. Сейчас я все сделала как должно – этот человек дорог кому-то, его будут искать, а может и уже ищут. И что-то подсказывало, что это не случайный прохожий, а тот самый ведун - добрая душа, к которому я шла за помощью. А получилось так, что сама помогла ему – не исчезнуть без следа, найти положенное отжившему человеку пристанище в твердой земле.

Как случилось с ним то, что случилось, не стоило и гадать. Я очень надеялась на его помощь, но он не был единственным человеком, который мог ее оказать. Конечно же, я разволновалась, но его не было так уж сильно жаль - до отчаянья. Смерть незнакомого человека не сравнить с теми потерями, которые я узнала до этого. Жаль было, что так случилось с ним, неприятно, что именно мне пришлось найти его. Но переживать и плакать из-за гибели пусть даже очень хорошего, но совсем чужого мне человека я не собиралась.

Черпать воду из полыньи рядом с ним, понятное дело, не стала. Поэтому, не доходя до избы, плотно натоптала в ведро чистого снега. Он плохо утоляет жажду, но совсем без воды нельзя. А мне придется задержаться здесь малое время, хотя бы до утра. Потому что сейчас день перевалил на вторую свою половину, и выходить на тракт я уже не рискну. Может случиться так, что и не проедет больше никто по нему до самой ночи. Замерзну тогда, не дойду сама. Вспомнилась мама, какой ее принесли домой – сжавшуюся в твердый комочек, со льдом, застывшим в глазницах… Заночую здесь, а утром уйду за помощью. Пусть выручают ведуна из воды сильные мужики – я одна с этим не справлюсь.

Вошла в дом, поставила ведро на припечек, чтобы снег таял. Подбросила в весело гудящую печку дров. Попробовала ладонью печную стенку – уже теплая, но еще не горячая. Надо бы потом еще подбросить поленцев, чтобы на ночь хорошо прогреть избушку. Вот только выйти за ними нужно было на улицу. Дровник обычно устраивали рядом с домом, и я открыла дверь, чтобы пойти поискать его. И глаза полезли на лоб… волосы приподняли легкий плат над головой – к дому по натоптанной тропе тяжкой поступью приближался утопленник…

Мокрая одежда облепила крупное мосластое тело, босые ступни, лицо и кисти рук мало отличались цветом от снега. Голова свешивалась набок, словно шея не могла удержать ее, а глаза были закрыты. С седой бороды и волос стекала вода. Он не бежал… не спешил… тяжелая поступь была неспешной и размеренной. Крошился снег под голыми ступнями, хрустел под весом тяжелого тела: сшурх… сшурх… сшурх…

Что-то упало из моих рук, ударило по сапогам – топорик. Я очнулась и на тяжелых онемевших ногах отступила в дом – медленно, с усилием переставляя их. Прикрыла дверь и с трудом задвинула плохо смазанный засов. Повернулась к печи, как во сне… прошла и, откинув заслонку, сунула руку в огонь – хотелось проснуться. Дернулась, охнула от боли и пришла в себя - кинулась к окну прикрыть ставень. Наложила на него затвор, трясущимися руками сняла с себя и навесила на него оберег. Отступила и села на припечек. Прислонилась спиной к теплой печке, глядя перед собой широко открытыми глазами. Что еще сделать – я не знала.

Сейчас комнатку освещал только огонь, бушевавший в печи. Его отблески падали на пол, печной полок, мои руки… они тряслись крупной дрожью.

Пыталась сохранить разум – думала... Обо мне знали. И обозные, и стражники видели, куда я ушла. Ведун обещал Микею вернуться за мной. И я почему-то была уверена, что тот не успокоится, пока обещание не будет выполнено. Но когда это будет? Они еще даже не подъехали к городу. Значит, день с ночью, столько мне придется ждать их - не меньше.

Шаги приближались… голые ступни шоркали по снегу – сшурх…сшурх… Я судорожно сцепила руки и вся превратилась в слух – мертвец слепо торкнулся в угол и прошел мимо двери… двинулся в обход дома, нарезая круг за кругом. А у меня сердце билось в горле, глаза отказывались видеть… сколько я так продержусь? Выдержит ли разум этот страх?

Остаток дня до ночи, потом всю ночь и еще день я протряслась, замирая от ужаса, вслушиваясь в происходящее за толстыми стенами. Цепенела и почти теряла разум, когда они вздрагивали от могучих ударов. А когда удары прекращались, на короткие мгновения проваливалась в сонное оцепенение. Это была небольшая передышка, когда мертвые шаги мерно долбили в голову, укачивая, усыпляя – до следующего удара. Мертвец бестолково бился телом в стены, углы, дверь, а я боялась даже подумать, что будет, если он случайно попадет в окно.

Старалась понять – почему, зачем ему я? Ничего не знала о мертвых, никогда не слышала о таком. Разум не справлялся, мысли путались – от страха, от усталости. Мерещилось всякое… или снилось, когда невольно на миг погружалась в дрему. А когда увидела ломающиеся доски ставня и руку, неумолимо тянущуюся ко мне – откинулась и полетела в темноту… сомлела.

ГЛАВА 10

Сколько пробыла в ней – не знаю, а только понемногу стала слышать человеческие голоса. Два голоса и оба мужские. О чем они говорили, до меня еще не доходило, только старалась вспомнить – где я и что со мной? Потихоньку вспомнилось, и я застонала. Опять мне что-то говорили – ласково, успокаивая и гладя по голове, и я просто уснула.

Снились сны – в теплом и чистом доме стоит просторная резная колыбель из светлого дерева, а в ней спит моя дочка. Маленький драгоценный сверточек…

Потом чьи-то похороны. Я прохожу мимо людей и подхожу к плачущей родне покойника, что-то говорю, а меня внимательно слушают. Кивают, благодарят и кланяются. А мне так тяжко... Иду к ним, а потом и обратно с трудом, будто столетняя старуха...

Мужчина, одетый, как воин, лица которого я не могу разобрать, набрасывает на мои плечи обручальный плат, сжимает их с силой поверх него. Но я бережно складываю дорогую ткань и возвращаю ему. Он не хочет брать, говорит, чтобы сожгла, если не нужен. Я так и делаю – в огне вспыхивает и плавится драгоценный шелк...

Молодая и необыкновенно красивая женщина подходит все ближе, а я жду ее возле двери дома, держа за руку дочку. Женщина вдруг останавливается, с неприязнью всматриваясь в мое лицо, потом опускает взгляд на мою дочку и замирает. Поднимает растерянные глаза на меня…

Степь… такая же, как у нас дома. По примороженной земле трусят на небольших мохнатых лошадках степняки – очередной набег? Скорее всего – да, потому что они при оружии, в кожаных доспехах. Коробки-колчаны плотно набиты стрелами. Впереди вожак - пожилой, сильный, опытный. Острый взгляд скользит по степи, смотрит вперед и вдруг… он хватается за горло, хрипит придушено… глаза лезут из орбит, багровеет кожа лица. Руки пытаются оторвать что-то от шеи… бессильно падают, а потом и он валится наземь. Войско сбивается с шага, останавливается…

Ночь… Я стою спиной к обрыву, к бездне. Там, внизу, бушует и бьется о скалы немыслимая сила, от которой вздрагивает камень под ногами. На губах соленый вкус… перед глазами – колышущиеся бесплотные подобия людей. Они светятся голубоватым, неживым светом, но мне не страшно, нет. Я ступаю навстречу и кричу на них со злостью. Надо же… я никогда не знала этого чувства, теперь поняла, что это такое - когда злишься по-настоящему.

Кровь… перед моими глазами остатки разрушенных жилищ и мертвые тела… одни только мертвые - мужчины, женщины… и дети. Чужие, вражьи тела, но... дети? Разум не выдерживает того страшного, что бушует в моей душе, рвет ее на части - милосердно отпускает в темноту.

А потом что-то очень светлое и хорошее… Я сижу на скошенной траве среди знакомых и приятных мне людей. Моя дочка бегает и смеется вместе с другими детьми. А я откинулась на чью-то надежную, теплую грудь. Мне так хорошо... нет - не то слово. Я чую себя немыслимо, необыкновенно счастливой, мне нечего больше желать - у меня есть все то, о чем я мечтала, чего хотела для себя. Держусь за руку, что бережно обнимает меня за стан, держусь за эту руку… За такую...

- Просыпайся, девочка, приходи в себя, - похлопывали меня по щекам, проводили мокрой ветошью по лицу.

- Может, пусть поспит еще? Досталось ей.

- Не хочу больше здесь сидеть, я там нужен. Хочешь – сторожи ее сам, я с утра вышлю повозку.

Я открыла глаза и увидела того ведуна, с которым ехала в обозе. Он требовательно и нетерпеливо смотрел на меня.

- Ты слышишь меня? Говорить можешь?

- Слышу. Я хочу уехать, вот только смогу ли?

- Куда денешься? Не больна, не ранена. На коне повезу. Если встретим на тракте обоз – туда пристрою. У меня мало времени, и так всю ночь с тобой просидели.

- Что сталось-то, кто это был?

- Потом… по пути. Давай не сейчас, мне самому нужно хорошенько подумать. Попробуй встать, я поддержу если что…

Мне помогли встать, вышли за дверь, давая мне время на все дела. Я собиралась, одевалась, а сама со страхом поглядывала на наспех забитое ломаными досками окно. Перед глазами встало, как наяву и я громко позвала, боясь оставаться одной... здесь:

- Я готова! Совсем готова.

ГЛАВА 11

За то время, что я просидела в доме, снаружи сильно похолодало и небо выяснилось – ярко светило солнце. Я чуть не поперхнулась морозным воздухом после жаркой избушки – дух забило. Осмотрелась, пока мужчины поправляли конскую упряжь, и увидела горку мерзлой земли среди белого снега. Вокруг валялись угли, а чистоту сверкающего на солнце наста прочертила грязная дорожка пепла в той стороне, куда его, очевидно, сносил ветер.

- Захоронили? – спросила я, ясно понимая, что мне не приснилось все это и не почудилось – было.

- А как же? Все чин чином. Не переживай за него.

- Да я как-то больше… - пробормотала я и растерянно хмыкнула.

Ведун перебил меня:

- Я не спросил тогда - не до того было. Как тебя зовут, из какого ты рода?

- Таша… а у нас нет рода - в семье одни бабы, давно уже. Прозывают Проклятыми.

- Первый раз слышу такое имя - Таша. У вас часто так называют? - будто бы вовсе и не удивился ведун.

- Мой отец хотел, чтобы так назвали, - с гордостью отозвалась я. Мне всегда нравилось мое имя. И маме, и бабушке.

- А кто же твой отец, если в семье одни бабы?

- Он из стражи. Мама говорила – сгинул.... давно, еще до моего рождения.

- А звали его как?

- У нас в семье не принято говорить о них… и знать лишнее.

- Знать имя отца – лишнее? – поразился ведун.

- Я не знаю! Мне не сказали, значит и не положено было знать.

- Женатый? – нахмурился он и задумался.

А я спросила в свою очередь:

- А вас как зовут?

- А не положено тебе знать, - хмыкнул ведун и спросил уже серьезно: - Ты помнишь... как дед коснулся тебя, дотянулся?

Я повела плечами, как от холода, прислонилась плотнее к его груди. Конь тихонько ступал за вторым всадником – незнакомым стражником. Мы приближались к выходу на тракт. Я старалась вспомнить и вдруг поняла, что точно ответить на его вопрос не могу.

- Я тогда сидела под печью, на полу. Далековато от окна, да еще и откинулась, когда он ставень выбил. Я сомлела тогда от страха. Не помню. Наверное, не дотянулся, я же жива и здорова? Вот только перепугалась сильно и не выспалась. До сих пор глаза режет.

- Прикрой – снег слепит на солнце. Я почему спрашиваю? Ты оберег на перекладину нацепила и потому он не смог ее выломать, но до пояса поверх нее влез – ребра ломаные торчали из тела. А на одной руке все суставы из гнезд вынуты – она длиннее другой почти вполовину. И он мертвый был, Таша… совсем уже мертвый.

- Зачем вы мне все это говорите? – простонала я, - и так он перед глазами стоит.

- Хорошо… ладно, - ведун помолчал, потом спросил про другое: - Ты сильно рябая и косы рыжие. В кого ты такая удалась - в мать или в отца? Знаешь?

- В отца, конечно, чего тут не знать? Мама была, как все у нас.

- Вспомни, может, все же говорила она о нем хоть слово?

- Я не врала. Правда не знаю.

- Хорошо. Хорошо-о, сейчас мы тебя и пристроим, - смотрел он через свое плечо, поворачивая коня, чтобы и я увидела, как темной гусеницей выползает из-за поворота лесной дороги небольшой обоз в три повозки с охраной. И движется к нам – в сторону города.

Ведун нетерпеливо направил коня ему навстречу, заодно успокаивая меня:

- Я посмотрю - если люди надежные, довезут тебя прямо до места, договорюсь с ними. Тебе не придется разыскивать. А мне спешить нужно - мой подопечный плохо перенес дорогу, боюсь я за него. А тебе бояться нечего, сползай вниз, - договаривал он, останавливая обозных повелительным взмахом руки. Я покорно посунулась с коня и стала на снегу. Нужно, так нужно, что тут поделаешь?

Слушала, как он говорит со старшим в обозе и тихонько вздыхала - вот я и вышла в большой мир. А это мужской мир, мир мужчин. Вон как он начальствует надо мной - успевай только поворачиваться куда велит. Дома я была сама себе хозяйкой, в дела нашей семьи никогда не вмешивался даже Голова поселения. Ни дружили с нами особо, ни ругались, будто боялись заразиться нашей бедой...

Мужики уже замолчали и глядели на меня с ожиданием. Вздохнула опять и полезла на повозку. Ведун, похоже, неплохой человек - спас ведь, помогает. Немножко сердится, так это понятно - я задерживаю его, мешаю. А он все равно помогает... хороший человек.

- Спасибо вам за все. Пусть Силы отпустят вам здоровья и удачи полной мерой.

- Да ты будто прощаешься? - удивился ведун, - не-ет, девочка, мы с тобой еще не все выяснили. Не таращь глаза - никто тебя не обидит. Прячься под полог и выспись. Как раз тебе время будет до города.

Усмехнулся и они со стражником отъехали, сразу ускорившись. Видно, и правда - очень сильно я их задержала.

ГЛАВА 12

Яркий солнечный свет падал из окна в просторную комнату и светлым пятном накрывал широкую кровать, стол со стулом, длинный ларь вдоль стены и кучу крюков на ней у входа. Все выглядело нежилым и пустым, но в комнате было чисто прибрано.

- Пока поживешь здесь. До тех пор, пока прояснится с тобой, да и про деда нужно узнать.

- А чье это жилище?

- Стражи. С другой стороны вход в общий дом, а это комната для командира. Положено ему, но он недавно женился и живет в другом месте. Велел тебя сюда поселить, чтобы была на глазах.

- Мне просто сидеть здесь? – расстроилась я, - пока вы выясняете? Я все же по делу ехала и деньги у меня тоже на дело отложены.

- Платить за проживание не нужно. И я не думаю, что ты задержишься здесь надолго. Боишься заскучать – помоги кухарке. Заодно отработаешь и харчи, и постой. Так-то ей в помощь дают провинившегося стражника. И тебе при деле веселее будет. Когда что-нибудь прояснится – сразу скажу. Что нужно будет – тоже сразу говори, я каждый день тут. Мужиков я сам запугаю, чтобы не лезли к тебе, но и ты сиди тихо, если лиха не хочешь. Потом делай, что в голову придет – хоть по своему делу иди, хоть за мужа. Вон Микей взял бы тебя хоть сейчас, - хмыкнул, внимательно глядя на меня.

- Я не для себя хочу снять проклятье, а для своей дочки. У меня дитя будет. Может, я косы спрячу, как мужняя? – подошла я к окну и выглянула в него. По двору, огороженному высоким забором, проходили по своим делам стражники, седлали у конюшни коня, тащили внутрь ведра с водой. Чужая, непривычная жизнь проходила перед моими глазами и я вспомнила:

- А бабам же здесь не положено быть.

- Какая из тебя баба? Пигалица. Про дите сейчас придумала? Нет? Кто отец-то? – почему-то сердился ведун.

- Не заставляйте меня врать, все равно не скажу.

- Раньше надо было прятать косы. Тут иначе смотрят на это, могут плохо думать о тебе. Стражник же отец у дитя твоего, так же? То-то им там, как медом намазано – на порубежье, – зло выдохнул он, - это там у вас так… просто все, а здесь тебя осудят, гулящей назовут. Тут таким косы режут под корень, а дальше дорога только в веселый дом. Почему про тягость свою не сказала раньше? Спрячь косы, скажи, что вдовая, тогда…

- Вы что?! Я верю, что живой он – выжил! – дернулась я в сторону. Страшно было даже подумать, а не то что сказать такое! Разве он сам не понимает? Он же снова в битву ринулся, тут каждое неосторожное слово судьбу решить может.

- Обустраивайся, короче… - отвернулся виновато ведун, - стели постель… отоспись. Помыться можешь при кухарне – возле чана сольешь на себя – там тепло и всегда есть горячая вода и мыло. И закуток закрытый. Кухарка присмотрит. Тетку зовут Лешкой, она молчунья, но баба добрая. Другую готовить еду не поставили бы – сама понимаешь. Сейчас отведу тебя поесть. Твои сумы вскоре доставят от городских ворот, - встал он со стула.

- Зачем вы со мной возитесь? Вы же не с каждым так?

Ведун удивился: - Что здесь непонятного? До выяснения. С тобой неясно все. Да и не только в тебе дело. Не переживай – скоро разберемся. Потом иди себе куда хочешь, никто тебя держать не станет, только уж потом про косы не забудь – собери в плат. Ну, так что – пошли? А то мне еще к раненым нужно.

- Как они там? Как мои… тот, что с вами был?

- Это брат мой, сын брата моего отца… выживет. На него моей силы хватило... едва хватило. Все хорошо, все живы будут.

Вечером, уже почти ночью, я сидела в своей комнате, на широкой кровати, кутаясь в большое, толстое одеяло. На мне была теплая мамина сорочка до самых пяточек. Я обхватила руками коленки, положив на них подбородок, и слушала, как стихают к ночи всякие звуки - за стеной, за окном.

Думала о том, как же мне везет на хороших людей - молодого, но сердобольного ведуна, обозных, что поделились теплой накидкой и дали выспаться в дороге, доставив до самого дома. А кухарка, которая мало того, что сытно накормила, так еще и задержалась со мной, покараулила пока я вымоюсь с дороги? Даже разрешила высушить косы на кухарне... а где это видано, это же бабские патлы... везде лезут. Я постаралась расчесать их осторожно, не насорив.

Наверное, меня берегут Высшие Силы - не иначе. Потому что сижу я сейчас здесь - вымытая, накормленная и смотрю в окно на зимние звезды - далекие, холодные, колючие... Я мало чего видела красивее, чем они. Так может, это и есть те самые Силы - всевидящие, приглядывающие за каждым, за мною так точно. Днем глядят на нас солнышком, а ночами - звездами. Большими... зимними... синими... колючими... Спасибо им...

ГЛАВА 13

И задержалась я в этом месте надолго. Прошла зима, и приближались теплые дни. Много чего случилось за это время, но ничего такого, из-за чего я сорвалась бы и кинулась в бега. Ко мне относились хорошо и не обижали, хотя и не баловали. Да и с чего бы?

Кухарка тетка Лешка была еще сильной, дебелой женщиной в летах. И вправду – молчуньей. Говорила только по делу и мне это поначалу нравилось. Посмотрела на меня в первый раз, дождалась, когда уйдет ведун и притянула за руку – усадила за стол. Поставила для меня миску с вкусно пахнущей похлебкой и спросила:

- Говори все, что можешь сказать о себе, чтобы я не надумывала лишнего. Нам рядом работать.

Я рассказала. Она уточнила:

- Так у тебя дитя нагулянное?

- Нет. Так нужно было. Иначе вовсе не суждено их иметь.

Про проклятье тоже пришлось рассказать. Она выслушала и посоветовала:

- Сразу поставь себя правильно, а то набегут… им все равно, что ты мелкая да рябая, лишь бы теплая баба под боком. Про дитя молчи, скоро все равно уедешь, и не узнает никто. Жалуйся мне на них, если что.

Вот и весь наш разговор по душам. А дальше – только про кухарские дела. Она не лезла с вопросами, не пробовала меня разговорить. Хотя мне самой порой хотелось довериться кому-то, высказать про то, что наболело, но она не годилась для этого. Да и жаловаться ни на кого не пришлось. Видно, ведун напугал как-то стражей, и они держались со мной ровно, стряпню хвалили, но лишнего себе не позволяли и даже близко не подходили.

Ведун, наверное, пока ничего про меня не выяснил и просто присматривал со стороны, как я работаю да что делаю.

Работа на кухарне не была тяжелой – у нас дома ее было больше, особенно в последние годы. И тепло было у большой печной плиты, даже жарко. А в моей комнате – холодновато. Но это было не важно, все равно я там только ночевала, а укрывалась всегда тепло. Все у меня было хорошо и спокойно. Плохим я не назвала бы даже тот сон, что приснился вскорости по приезду.

С вечера я уснула и спокойно спала, а потом вдруг стало тяжело ногам… всему телу. Оно оцепенело и перестало слушаться. Меня обездвижил и сковал липкий страх, вновь обливая тело холодным потом, как тогда – когда утопленник ходил кругом избы. Сейчас как будто и нечего было бояться – снился живой человек и совсем не страшный. А было мне так, словно злой домовой давит. Сидел дед за столом в своей избушке и просил у меня прощения:

- Ты не думай, я не хотел вводить тебя в такой страх, - хмыкнул невесело, - да только дар мой, сила моя к тебе потянулась. Она и водила тело. Ведун до конца помереть не может, пока свою силу не передаст кровным. А то душа покоя не найдет, не уйдет на перерождение, маяться будет. Или время нужно, чтобы заранее сложный обряд провести, отдавая ее чужому человеку. У меня его не было… времени.

Передай нашим, что я степнякам в руки не дался… там знают про это. Четверо варнаков было и только один из них – чужой. Остальные, видно, просто лихие люди, купленные. Скажи пусть ведуны сторожатся – вона куда уже доползло сучье племя. Под лед в полынью я сам кинулся – понял, что не уйти будет. А это все же меньшее зло… Если бы не ты, стелился бы я смертным туманом над озером, ползал привидом да людей пугал. А ты отпустила меня, спасла душу.

- А я что - кровная вам? – с надеждой спросила я во сне.

- Нет… нет. Просто ты светом солнечным целована. Я не про то, что сильно рябая да рыженькая. Ты вспомни – все растет под твоей рукой, как грибы после дождя. Приготовленная тобою еда вкуснее любой другой. Спроси у ведуна - кто такие фэйри? У нас с тобой души родные, вот сила и потянулась к тебе. Только плохо, что мертвым телом передана была. Сильно плохо, за это и прошу прощения. Моя бы воля – пусть бы лучше скитался неупокоенной душой.

- А почему все так плохо?

- Нельзя долго говорить с покойниками, вот потому и плохо... а у тебя дитя. Да и по силам ли тебе будет такое?

На этом сон и закончился, а наутро я не смогла встать с постели. Слаба была, как новорожденный котенок, руки поднять не могла. Тетка Лешка пришла узнать, что со мной, почему не иду работать? Прислала потом по моей просьбе ведуна, и я рассказала ему о своем сне. И с той поры – почти три оборота луны прошло, он так ничего и не ответил мне. Видно, выяснял, и это было не так-то просто.

ГЛАВА 14

Когда стала дорога после весенней распутицы, ведун велел мне собираться. Сказал, что поедем в столицу. И я вдруг пожалела о своем спокойном житье здесь. Поселение, которое они называли городом, мне нравилось. Оно мало отличалось от нашего села. Просто дома чуть богаче да больше, да еще выселки и хутора вокруг. Я часто выходила за ворота и уже почти освоилась. Тетка Лешка посылала купить то то, то это, чтобы не бегать самой.

Мимо проходили, пересекаясь вблизи городка, два оживленных торговых тракта. И часто торговцы распаковывали одну-две телеги, чтобы продать свой товар поселковым жителям. Так что на небольшом торжище всегда можно было увидеть что-нибудь новенькое. Хоть мне и не нужно было ничего для себя, но просто глянуть было любопытно. На красивую одежду, обувку из цветной кожи, бусы и ленты, дорогие шали… Я держала их в руках, любовалась яркими красками, гладила рукой, мысленно примеряла на себя – хотелось, чего уж там… Как любой женщине хотелось бы на моем месте. А особо притягивали глаз обручальные платы – красивые, узорчатые, часто просто драгоценные. Такой бы на плечи, да чтобы он накинул…

Выходить за ворота одна не боялась – меня словно не видели. К тому, что не нравлюсь парням, я привыкла еще у себя. И почему женщинам здесь не была интересна, тоже поняла – перекрестье путей же. Жители городка привыкли часто видеть новые лица, новых людей. На въезде в поселение настроено было харчевен, где заодно можно было и заночевать. И там часто останавливались приезжие. Меня, очевидно, тоже считали такой.

В новую дорогу я по-женски спрятала косы в легкий плат, как велел ведун, и собирала в сумы одежду, прислушиваясь к себе – смогу ли выдержать долгую тряску? Тогда я сильно уставала, не высыпалась толком, а это еще легко было ехать – по снегу да на полозьях. А сейчас еще и подташнивало с утра, а стоило только представить себя на подпрыгивающей телеге, затошнило уже порядком, и я проскочила к горшку. За этим делом меня и застал ведун. Я уже знала его имя, но не называла его им, раз ему так хотелось. Прополоскав рот водой, умылась, вытерла воду с лица и прохрипела:

- Извиняйте, последнее время…

- Дело обычное. И… Таша, я понимаю, что будет тяжко в дороге – ехать долго. Только знай, что с тобой в одной телеге будет моя жена и она тоже в тягости. Не мучил бы вас обеих, если бы мог. Но меня отзывают отсюда и велели с собой привезти тебя. Ослушаться я не могу… ты тоже. Я озаботился вашим здоровьем, не сомневайся. Зелье от тошноты сготовил, еда будет вам та, от которой не станет плохо. Поедем не спеша, намостим вам под бока сена…

Я видела, что он маялся своей виной. Скорее, переживал не столько за меня, как за свою жену - что тоже будет трястись через полстраны. И поспешила успокоить:

- Я собралась уже. И вы же знаете, что мне сильного ведуна искать нужно. Так что я вас век благодарить буду, если довезете туда, где его можно найти.

Он повеселел, улыбнулся, построив брови домиком:

- С утра выступаем. Хорошая ты девочка, рыжуля, - похвалил меня и, посерьезнев, велел вдруг: - Назови имя отца твоего ребенка, Таша.

Я тоже перестала улыбаться, покрутила головой – не скажу, не положено. Ни моя мама, ни бабушка когда-то, ни я сейчас не знали – свободен любимый, женат или, может, у него есть невеста? Не осуждали за то, что такое возможно – любви и свадьбы нам никто не обещал и не обманывал. Так что и у нас не было права рушить жизнь того, кто согрел, приласкал, когда другие отворачивались, да еще и подарил великое счастье – дочку.

ГЛАВА 15

Жена у ведуна была молчаливая и спокойная. Чем-то схожая с виду с ним же – русая, светлоглазая, невысокая. За два дня, что ехали вместе, мы с ней почти и не говорили. Срок у нее был больше моего – под одеждой уже обозначился небольшой живот. И ей тяжелее давалась дорога, поэтому мы часто останавливались и ведун прохаживал ее шагом, обнимая и ласково уговаривая потерпеть. Глаза у него были неспокойные и виноватые, хоть он и улыбался, успокаивая жену.

Если бы я захотела, мне было бы с кем поговорить – с нами, охраняя наш малый обоз, ехали на конях Микей и Хоразд. Окрепнув, они возвращались в отряд столичной стражи. Где-то там жили их семьи. Оба часто поглядывали на меня, таясь от ведуна, будто делали что-то недозволенное, и я старалась не думать об этом, не придавать значения тому, как они себя ведут.

Обоз состоял из трех повозок – на одной ехали мы с Марутой, другая была заполнена их семейным скарбом, третья везла брата ведуна, который мог уже сидеть, хотя чаще лежал – слабый еще и тоже молчаливый. Такая, видно, у них была семейка. Трое сильных стражников на конях были достаточной защитой от лихих людей. Ведун сказал, что на этих дорогах давно уже не озоруют. Слишком хорошо охранялись проезжающие обозы, нанимая ведунов, слишком большой кровью давались раньше грабежи. Потому перестали и пробовать.

Он как раз подъехал к нам и сказал, что впереди небольшой лесной хутор в шесть домишек, и там… а я схватилась за голову и замычала от боли. Она кружилась, и я то ли сомлела, то ли просто забило что-то памороки, но я уже видела перед собой не ведуна, а чужого мужика, совсем мне не знакомого до этого. Высокий, патлатый, с беспокойными темными глазами и горбатым носом, он виднелся у дороги и, не смея подойти ближе, говорил оттуда, проплывая мимо лесных деревьев вместе с нашей повозкой. Я во все глаза глядела, почему-то совсем не страшась его, хотя привида видела в своей жизни впервые. А мое оцепеневшее тело лежало, придавленное уже знакомой нездешней тяжестью. Его слова отдавались в голове болью:

- Помоги, не дай сгинуть без поминального обряда, без надежды возродиться… чтобы семья могилы моей не знала. Чтобы звери кости растащили. Не оставь, добрая душа, - просил он меня, - скажи на хуторе, что недалеко от того дерева, что с большим дуплом у корня, медведь меня задрал. Там и зарыл в хворост. Худой изрядно, голодный с зимы… пускай сильно сторожатся… - таял туманом, размывался, рассеивался, а меня больно били по щекам, в лицо прыскали изо рта водой.

- Что с тобой такое? Приди в себя, Таша!

- Отойди от нее! – раздался напряженный голос Микея, - жену свою лупи по морде!

- Что-о? – похоже, растерялся ведун.

- А ничего! Надоело – вот что. Рыженькая, эй… ты чего, что с тобой такое? – осторожно гладил меня по побитым щекам парень и поправлял плат на голове подрагивающей рукой. Я приоткрыла глаза. В теле чувствовалась противная слабость, точно как после ночного разговора с дедом. Я даже не знала, как звали его, почему-то сейчас это показалось важным.

- Гнат, - обратилась я к ведуну по имени. Надоело играть в эти игры. Со мной делалось что-то серьезное и даже страшное, а еще может плохое для дочки. Так сказал тот дед, и я больше не хотела ждать, терпеть неизвестность, от которой было страшнее, чем от привида.

- Как звали того деда? Что он сделал со мной? Он же дотянулся тогда, так же? А потом снился мне и сказал, что для моей дочки плохо… что плохо, а, Гнат? Опять я только что привида видела, и снова сил нет даже руку поднять. Чем дитю это грозит, почему плохо-то?

Ведун молча смотрел, как Микей вытирает мне мокрое лицо, садится рядом со мной на край повозки. Оглянулся на жену, отослал ее взмахом руки подальше – она покорно отошла. Он смотрел теперь на Микея. Тот огрызнулся:

- Не уйду, даже и не думай! Мне тоже нужно знать - что с ней? И почему женский плат повязала, и что за дочка, где она? Можешь и мужское отсушить, и язык узлом завязать, как обещал… Что за дурь ты задумал, ведун? Куда тащишь ее? Она же маленькая такая, совсем одна тут… а ты на кухарню ее засунул. Я узнавал – даже не платили ей за работу, а она целыми днями там… Ты что - робыню себе достал в ней? Бабе своей в помощь? Так знай, что я ее одну…

- Заткнись ты уже, угомонись! Защитничек... - устало сказал ведун и скомандовал: - Двигаем дальше… через малое время хутор, там сегодня и заночуем.

ГЛАВА 16

На хутор мы въехали еще засветло. Остановились возле крайней избы. Пока стражники вязали коней к тыну, от жилья к нам потянулся народ. Пятеро здоровенных бородатых мужиков в простой темной одежде спокойно подошли и завязали разговор с ведуном о ночлеге, кормежке для людей и лошадей, и о плате за все это.

А я окликнула их со своей повозки:

- Дяденьки! А у вас никто не пропадал в лесу на днях? Мужик такой всклокоченный с горбатым носом?

Один из хуторян вскинулся и быстро подошел ко мне, а за ним подтянулись и остальные. А у меня с трудом ворочался язык, так тяжело стало говорить:

- Возле дерева, что с большим дуплом внизу, его задрал медведь. Голодный с зимы… худой. Сторожитесь его. Зверь сельчанина вашего где-то там закопал - в хворосте. Выручайте… он просил схоронить по обряду, - я совсем выдохлась и обессилено замолчала. Что я творю? Тот дед сказал, что с покойниками нельзя долго говорить, а оказалось – говорить о них еще хуже. И я заплакала, так мне было худо, так голова болела, и сил не осталось совсем ни на что. Люди о чем-то еще просили, что-то говорили, а у меня только слезы бежали из-под закрытых век.

Потом меня затащили в избу, посадили, поддерживая, на высокую постель. Незнакомая женщина помогла снять верхнюю одежду, а дальше я склонилась набок и просто уснула.

Мы с ведуном поговорили только утром. Я проснулась рядом с Марутой, которую уложили спать со мной. Потом мы с ней сходили к нужнику, и я уже шла сама, своими ногами. Умывшись, вернулись в дом, застав там Гната и Микея. Ведун опять отослал прочь жену и сказал мне:

- Нашли мы его, того мужика. Они сразу же - на ночь глядя кинулись в лес, с факелами… я боялся, что сосняк запалят. Спешили, чтобы успеть. Медведь сразу не пожирает крупную добычу. Он любит, чтобы мясо немного с душком было – так оно мягче. А поначалу выедает только брюшину. Потом прячет тушу… тело… натаскивает лесной хлам, заваливает сверху и ждет, выжидает срока. И не отходит далеко – сторожит добычу. Нет больше того зверя - закололи они его. Людоедов сразу убивают... человек - легкая добыча, особенно бабы да дети.

Того деда, Таша, звали Строгом. Или Строжищем – кто как. Про то же, что это степняки в его смерти виновны..? Там, в Степи, люди Силу не принимают, ведовством не промышляют. Зато есть идолы… по всей степи, возле каждого их поселения, ставят каменные столбы, грубо вытесанные наподобие человека. А когда переселяются на новое место, то родовой столб за собой волоком тянут.

Вначале, как вытешут его - он камень камнем и только. А чтобы он силу имел, их род хранил, в набегах помогал, в лечении, в родах бабам и лошадям, они напитывают его этой силой. Откуда ее берут? Вот тут и ответ про смерть деда, Таша… Наши ведуны самая ценная добыча для степняков. А еще ведуньи, сильные травницы и рудые – рыжие люди. Такие как ты – сильно рыжие.

За нами охотятся, в набегах мы самая ценная добыча. Стараются взять только живыми - все для этого делают, жизни свои кладут, не жалея. Чем сильнее ведун, тем вкуснее будет жертва для идола. Мы знаем, как они скармливают наших… пытают страшно, привязав к камню, но умереть не дают - не-ет... Оборот луны, Таша, целый оборот луны… И только когда смерть уже кажется великой радостью для несчастного или несчастной, когда их кровью досыта напоена земля под злой каменюкой… тогда, только тогда - нож в сердце! – ведун помолчал, вытирая пот со лба. Потом, уже спокойнее, продолжил:

- На границе со Степью ведунов уже нет, только в отрядах стражи. Травница ваша сельская, что ты говорила – одно название. И тайные отряды со степи проникают все глубже и дальше в наши земли. Поэтому ведунов сторожат…

- Что ж вы того деда не сберегли? – спросила я с горечью.

- В мыслях не было… два дня и ночь быстрого конского хода от границы. Леса уже сплошь – они их не любят. Никогда еще они досюда не доходили, и дед был – сила. Мог отстоять себя – любого спалил бы к ..! Но, видать, врасплох его застали… совсем врасплох. Чтобы не кормить собой чужих идолов, он и кинулся под лед, успел как-то. Что-то он тебе отдал, да… Да, Таша, он дотянулся – держал твою ладонь мертвой рукой. Я не говорил с тобой обо всем этом потому, что сам не знаю – что сказать? Не хотелось толочь воду в ступе, но ты требуешь правды. Так вот она, как я понимаю и что знаю: огонь свой он тебе не передал, нет его в тебе. Это даже я ясно вижу. Есть в тебе что-то иное, для меня неясное, а еще то, что досталось с рождения – дар фэйри.

- Кто это? – продрала я пересохшее горло. Забывала дышать, вся превратилась в слух. Тела своего не слышала. Зато чуяла, как меняет меня новое знание, выворачивают душу страх и жалость к замученным людям. А еще просыпается внутри что-то совсем новое, сильное и ранее мною никогда не изведанное – лютая ненависть! Ее я узнаю и чувствую в себе впервые. Страшное чувство – черное, тяжелое, как камень, а еще - буйное. Требует действия, вносит в душу беспокойство, будто недостает мне чего-то и нужно сделать что-то – еще более страшное, но справедливое. Тяжко…

ГЛАВА 17

- Фэрии или фэйри - это не народ, - рассказывал ведун, - рождаются в разных государствах дети, целованные солнцем, рыженькие. Где-то чаще, где-то совсем редко - как у нас. Все больше – девочки. В разных семьях – богатых… бедных. Растет дитя в большой любви, его просто нельзя не любить. И оно само с рождения – свет солнечный, любовь к жизни в чистом своем проявлении. Ему радуется все живое – растет, цветет для него. Что бы ни делал такой человек (а делает он все старательно, основательно, тоже с любовью), это получается у него лучше, чем у других. Это редкий дар - хороший, полезный, но для нашего дела не очень ценный. Вот для женской работы - да. Я уже думаю – не за тобой ли шли тогда степняки, потому что это тоже сродни ведовству. Могло быть и такое.

- А дед, тот дед? – не терпелось мне. Вдруг стало больно руке – ее сжимал Микей, смотрел сурово на ведуна, слушал его. Я руки не отняла – так было спокойнее. Пусть держит, я и сама уцепилась за него второй рукой. Только разговор на этом закончился.

- Давай уже чего-нибудь поедим, рыжуля, вам с Марутой детей кормить нужно, а то слабые вырастут в утробе. А про деда я же сказал – не знаю, что он тебе передал. Потому и не хотел пустой говорильни. Нужно с грамотными людьми советоваться, думать, что-то решать. Они уже извещены о тебе. Может, потому и отозвали меня в столицу - тебя перевезти в безопасности. Старшие разберутся - у них есть доступ ко многим знаниям, их добывают для них даже за границей. Они знают о всех редких умениях, о которых хотя бы раз прошел слух. Не переживай - разберутся. У меня же одни догадки. Только напугал тебя зря, - отвернулся расстроено ведун.

Мы вышли во двор, а потом прошли к другой избе, где ночевали ведун с братом. Нас сытно накормили и спросили – останемся ли мы на обряд похорон и на тризну? Ведун попросил прощения и отказался – мол, две тяжелые бабы в обозе. Ни к чему им плакать и расстраиваться лишний раз.

- И так досталось, - буркнул Микей, и по выходу из дома, когда садились уже на повозки, спросил меня тихо:

- Про косы я понял – так тебе удобнее, про дитя тоже. Ты только скажи – его отец живой? Он дорог тебе?

За его спиной стоял Хоразд и тоже прислушивался к тому, что я скажу. Я обрадовалась случаю сказать правду.

- Я же люблю его... хочу, чтобы был живой. Но точно знать не могу – они умчались на выручку кому-то еще. Но даже если не приведи Силы… я в верности ему клялась до самой своей смерти и он моей клятвы не отринул. Не сказал, что не хочет ее.

- А с-сам… сам тебе обещал ее - свою верность? – просипел Микей.

- Я не просила. Он мне дочку подарил и этого довольно. Имени его не спрашивай – все равно не знаю. И помощи твоей не жду – ты много за нее захочешь, а я дать не смогу. На нашем роду проклятье – семьи со мной не создать. Ты очень хороший, Микей, и Хоразд тоже. Спасибо вам за заботу, только не выдумывайте себе ничего лишнего. Мне это не нужно.

Мне было жаль так говорить, жаль было смотреть, как уходит Микей, опустив плечи, как тяжело ступает и старается не смотреть в мою сторону. Как осуждает взглядом Харазд, отводит глаза и тоже уходит следом за другом. Но так было правильно. Я с малых лет была приучена мамой думать о том, как поступаю. И делать что-то только тогда, когда буду уверена, что это верно и правильно. Сейчас я была уверена.

На повозку ведуна - с семейным скарбом, хуторяне складывали корзину, крынку, хлеб, завернутый в холстину, кланялись, провожая нас. Марута тихо сказала:

- Платы за постой вовсе не взяли. Благодарили за твою помощь, ведунья, еще и щедро одарили за нее, - тяжело вздохнула, заглянув в просвет между деревьями, куда убегала лесная дорога.

- Ох, скорее бы уже до места добраться…

ГЛАВА 18

По дороге в столицу больше ничего такого не случилось. Мы просто ехали и смотрели по сторонам, щурились от яркого солнца. Начиналась весна, настоящая, не ранняя – с молодыми листочками, травой, первоцветами на прогретых полянках. Мохнатые фиолетовые венчики цветков сон-травы вместе с синими пролесками пробивались к солнцу. Тянулись даже из островков не стаявшего в тенистых местах снега. Рядом поднимались мясистые короткие стебельки, густо усыпанные крошечными желтыми колокольчиками. У тех мохнатыми были только крупные листья.

Глаза радостно вбирали в себя и зелень первой травы, и колючие желтоватые ковры из прошлогодней хвои, и острые листочки, и крупные клейкие почки на концах сосновых лап… Басовито гудели недавно проснувшиеся шмели, пчелы, пролетали мухи.

Запахи были незнакомые для меня – лесные, весенние, веселые. И мы все повеселели. Упрямый Микей на одном из привалов ткнул мне в руки букетик из первоцветов. Я тяжко вздохнула и взяла его. А он весело улыбался, скаля белые зубы, хитро щурил такие же, как у меня темные глаза.

- Я много не спрошу, просто присмотрим за тобой вдвоем с Хораздом.

Ну… мое дело сказать, а там пускай сам думает. Я не понимала его взглядов, их слов обо мне в той повозке. Так не должно было быть. И я как-то попросила у Маруты зеркальце. Хотелось посмотреть – может, что изменилось во мне с той поры, когда я чуть не умерла со страху в дедовой избушке? Что-то должно было. Потому, что никогда раньше не дарили мне цветов и не смотрели так, будто меня нужно срочно спасать от вселенского лиха.

Но зеркальце показало, что я все такая же рыжая, и рот все такой же большой. Подружки говорили - как у лягухи, я и широко улыбаться боялась на людях... А веснушки под весенним солнцем стали только ярче и заметнее. И подумалось – а может, просто жалеют меня? Как я в свое время пожалела убогую ободранную кошку? Накормила ее и в доме нашем жить оставила... Видно, Микей заметил, как я себя разглядываю и, подъехав совсем близко, наклонившись ко мне с коня, шепнул:

- Ты, рыжуля… солнышко ясное. Маленькая, нежная девочка… краса желан… - запнулся он под злым взглядом ведуна. Но отъехал, все так же ласково улыбаясь. И взгляда долго не отводил, будто не мог оторвать его от меня.

Щекам стало жарко и, наверное, я сильно покраснела. Застыдившись, оглянулась на Маруту – разве это может быть правдой? Она ласково улыбалась, прикрывая ладонью глаза от яркого солнца. И я тихо засмеялась – пошутил? Но слышать такое было радостно и, улегшись в повозке, я стала мечтать: будто он тоже рассмотрел меня и тоже так шепчет, что замирает сердце! Смотрит жадно, обнимает взглядом. За руку крепко держит, ведет за собой… сладко мучит мои губы своими губами…

Ближе к городу стало попадаться много повозок, всадников – одиночных и маленькими отрядами. Скоро мы выехали из леса и направились к городским воротам, прорубленным в высокой каменной стене. За стеной виднелись крыши высоких построек. Под стеной отсвечивала на солнце небольшая река, а возле нее гуртовались телеги – собирался в дорогу большой обоз. Еще издали видно было, что люди кишат у города, как муравьи в растревоженном муравейнике.

Я смотрела на это во все глаза, стараясь не обращать внимания на нарастающую в голове боль. Еще только выехали из леса, только открылся взгляду большой город, как стало давить на виски и подташнивать. Тут бы как раз рассмотреть все новое, интересное, что открывалось впереди, а вдруг стало так плохо… Повалилась плашмя, стараясь разобрать, что говорят, шепчут, орут в моей голове чужие голоса. Просят, умоляют, грозятся… Потом уши как пробками заложило, а перед глазами темная завеса пала. Донеслись обеспокоенные голоса Маруты… ведуна…

Потом приходила в себя на малое время. Помнила урывками – несут куда-то, бубнят… ругается кто-то. Тащат опять меня, пить дают – я обливаюсь водой, плачу. Опять тяжестью давит тело, оно цепенеет, не слушается. Потом снова пахнет веселым лесом, стихает гомон в голове… Только одно из всего этого запомнилось – молодой мужской голос плачет, хрипит с мукой, сокрушается, доказывает, что брат его не убивал, что люди должны знать об этом:

- Сам не уберегся, я сам виноват! За что же его-то, люди добрые? Смилуйтесь! За что нашей мамке горе такое? Один он у нее теперь остался, одна она с малолетства у нас… за что же ей? Сжальтесь!!

Хлопали по щекам, умывали холодной водой, и я, придя в себя, первым делом попросила заплетающимся еще языком:

- Найдите скорее – брат не убивал брата. Скорее, а то и мать уйдет за ними следом. Сам он не уберегся, сам виноват! Уймите его, не могу больше… сердце рвет – сил нет, - текли из глаз слезы, давило горло горькими всхлипами. Рыдала, дергаясь всем телом. По голове гладили, говорили голосом ведуна:

- Я слышу тебя, слышу. Сей же час до стражи доеду, все передам. Таша… оставляю тебя тут – здесь пока жить будешь, нельзя тебе в городе. В надежном месте оставляю. Тетку, что будет смотреть за тобой, зовут Славна. Устрою Маруту, начальству скажу про этого брата и сразу – к тебе. Ты лежи себе, ничего не бойся. На дворе Микей с Хораздом, я велел им не входить пока сюда. Скажу сейчас, что ты уже в себя пришла, чтобы не волновались. Пускай там сторожат, а ты поспи… отдохни…

- Прежде всего спасите брата…

- Как скажешь…

Так и не подняв тяжелых век, я уплывала в спокойный сон. Губы растягивались в улыбке – мою маму тоже звали Славна.

ГЛАВА 19

Жить в лесу я не привыкла. Родилась в степи и росла, никуда до недавнего времени не отъезжая из родного дома. У нас там широкий простор, небо высокое, с громадами облаков… То выбеленное страшной, иссушающей жарой с середины лета, то низкое – затянутое тяжелыми серыми тучами.

В степной балке, где пряталось наше село, росли, конечно, деревья, выносливые к страшному зимнему холоду, утомляющей летней жаре да сильным ветрам - приземистые яблони с мощными стволами, распластанная по земле айва с мелкими кислыми плодами. Крепкие ягодные кустарники - и дикие и выведенные людским умением. По высокому краю балки курчавились гнутые, замученные постоянными ветрами кустики с вытянутыми в одну сторону стволами.

Здесь же, в лесу, небо скрывалось за высоченной могучей порослью, названия которой я зачастую раньше и не знала. Когда уже смогла вставать и ходить, мне разрешили гулять в лесу около дома. Ведун сказал, чтобы я не боялась – тут чужих не бывает. Но мне не очень верилось – они и тех, кто деда убил, не ждали к себе. Поэтому я прогуливалась только по окраине леса и так, чтобы не упускать из виду большую усадьбу, в которой меня поселили.

Почему я вдруг стала бояться за себя и за дочку? Причина была - разом ведь все навалилось… Жила себе и жила, а тут… покойники эти. Душу тянут, выворачивают наизнанку страшной жалостью к их судьбе.

И это непонятное мужское внимание…, что ж раньше не видел никто в нашем селе, что я «солнышко ясное», «девочка нежная», «краса желанная»? Что ж он не видел этого во мне, не хотел меня, пока сама не напросилась? Крутилось в голове что-то, не давало покоя. Будто вот-вот вспомню что-то важное и тогда пойму все. Мучила, мучила голову, а понять ничего не получалось.

Еще и это знание про степняков, про страшные жертвы… Почему-то сразу всплывали мысли про маму. Про то, как она иногда уходила далеко в степь, на целый день. А вечером возвращалась тихая, с опухшим от слез лицом. Тогда спать ложилась со мной, обнимала всю ночь, гладила по голове. Я, пока маленькая была, просто радовалась этому. Когда подросла, уже со страхом ждала ее из степи, сильно переживала, беспокоилась. Понимала уже, что плохо ей, что нужно не меня, а ее обнимать и жалеть, что я и делала. И по непролазной грязи, и по дождю с ветром, и снежной зимой ее тянуло туда. Не так часто, всего раз-два в оборот луны, но шла же… Ходила туда сколько я ее помнила, и в тот раз тоже – когда закружил, завел ее внезапно налетевший буран.

Я многого не понимала, не знала, а мне не спешили объяснить и рассказать – что я теперь такое, чего ждать мне, какое умение вселил в меня Строжище? И сколько еще будут рвать мне душу мертвецы, что нашли дорогу в мою голову? Что не упокоенных душ у больших поселений больше, это я уже поняла. Как и то, что я нужна почти всем им.

У каждого была своя причина, по которой они не могли спокойно перейти на ту сторону, где ждали их умершие раньше родичи. А хотел туда каждый, и во мне ясно видел помощницу в этом. Так оно и было – я помогла тому горбоносому мужику, потом спасла от незаслуженного наказания брата погибшего парня, а заодно и их мать от страшной смерти с горя. Даже ценой своей рвущейся от жалости души я готова была им помогать. Хоть и сильно болела потом. Но не сейчас готова, когда подозревала, что вместе со мной болеет и дочка.

Как спасти, защитить ее от этого? Меня не научили, но зато увезли туда, где не звучат крики о помощи в моей голове. Где не схватят степняки и не привяжут нас с дочкой к злому идолу. Меня убрали, отгородили от людей. Даже стражники, что сторожили меня, были незнакомые и близко не подходили, не заговаривали. Только следили неусыпно. Я подозревала - кроме того, что я боюсь всего, что сталось со мной, боятся и меня. Или за меня… хотя скорее всего – первое.

Потому я и сама сторожилась, далеко не уходила, хотя мне и не запрещали. Говорила только со Славной, и ждала. Ждала уже целых три седьмицы. За это время заметила, что у меня обозначился небольшой материнский животик, налилась и потяжелела маленькая до этого грудь. От того, что кормили меня вкусно и сытно, я слегка округлилась и посвежела. Славна намывала меня в новом для меня месте – бане, и хвалила:

- Вот это дело, это уже хоть что-то. А то каждая косточка на виду...

Даже волосы отливали сейчас не тусклой ржавчиной, а яркой осенней рыжиной с примесью золота надо лбом. Словно и правда поцеловало меня солнце, упал на косы его кусочек и задержался там… надолго ли?

ГЛАВА 20

Уже совсем потеплело. Я ходила по двору усадьбы в светлой юбке с вышитым фартуком и простой белой сорочке, даже не накинув поверх легкую душегрею. Еще когда поселилась здесь, сразу перебрала все свои пожитки и отложила в сторону темную и цветную одежду – душа не лежала. Привела в порядок светлые сорочки и юбки, платье и фартуки, их и надевала. Глядя на то, как часто я стираю свои одежки, Славна принесла и отдала мне кое-что из того, что стало мало ей или надоело. Я перешила подарки на себя и теперь одевалась только в светлое. Это стало одной из немногих доступных мне малых радостей.

Про Славну я знала мало. Женщина не называла это место своим домом, хотя и вела себя в нем, как хозяйка.

Однажды днем к усадьбе подъехал целый воинский отряд. Правда, в нем были не только воины. На светлой кобылке, смешно задирая стремена вперед и в стороны, трусил странный мужик – одетый в просторную одежду, с жидкими волосами и бородкой. А еще, похоже, сильно уставший или больной.

Рядом с ним, на красивом гнедом жеребце ехал почти такой же старый человек. Но этот смотрелся орлом, хоть и был невысок и сухощав – в воинской справе, которую носит стража, с пристегнутой к поясу саблей, коротко стриженый и гладко выбритый.

Мы как раз вышли во двор и встретили старших, как положено – с поклоном. Деды оставили лошадей, чтобы за ними доглядели молодые и подошли к нам со Славной. За ними шел высокий худой воин приятного вида - с карими глазами и длинноватым ровным носом. Уже не юноша, но еще и не достигший среднего возраста.

Подходя, все трое смотрели на меня. Деды – с интересом, а тот, что моложе – остро, недобро. А я вдруг узнала его и сердце замерло - видела его в наше селе. Этот был в том же отряде стражи, что и он. Был его соратником, а может и другом… точно знал о нем – где он, что с ним, выжил ли? Я дернулась к нему и не знаю, что он увидел на моем лице – ожидание или надежду, а может – радость? Сама не знаю, что нашло на меня, только взгляд его не то, что бы потеплел, но уже не пугал так сильно.

И тут старик-стражник ляпнул, сразу перестав мне нравиться:

- Так это ты, краса, с мертвяками разговоры разговариваешь?

Как по живому полоснуло обидой – это он так про маму мою, про бабушек? Про парня, болевшего душой за родню? Про того мужика, что хуторян о медведе упредил? Про того же Строга, что под лед кинулся, чтобы своей силой вражьих идолов не кормить? У меня лицо перекосило, и не смолчала, не смогла:

- Вы бы постарались выбирать слова. Вам бы пора уже с большим уважением говорить о них.

Дедок задохнулся от смеха, ударил руками по своим бокам.

- Ай, умница! Уже за своих их держишь, заступаешься? А мне пора уже задуматься, говоришь? Сбрехал Гнат, никакая ты не забитая! И не тихоня! Ох-хо-хо…

Отсмеялся и по-хозяйски позвал в дом тех, кого посчитал нужным звать – меня, высокого воина, старичка в балахоне и еще одного из приехавших – самого молчаливого и спокойного с виду. Чем-то он похож был на высокого, только одет иначе – не как воин и годами постарше. Светлые внимательные глаза быстро обежали все вокруг и меня с ног до головы. Глядел ровно и прямо, и я поняла, что, если что, то его следует бояться в первую очередь.

Мы расселись за столом, и веселый дед вынул из кармана коробочку и дунул в нее. Оттуда пылью сыпонула мелкая мошка и разлетелась в стороны. Я возмущенно замахала руками, а он тихо рыкнул, уже не веселясь:

- Не маши! И не смотри на меня, будто я тебя съесть пришел. Нежные какие все…

Оглянулся, поискал глазами, и я заметила, что второй старик уселся на полу, привычно скрестив ноги, да так и сидел там, прислонясь к стене и прикрыв глаза. Тот, что выпустил мошку, вздохнул и обернулся ко мне:

- Я ведун на воинской службе. Можешь звать Мастером. Тарус, - он кивнул на длинноносого воина, - тоже. Стас из тайной государевой службы, а это… тоже нужный человек. По нашему понимает, но сам говорит плохо. Устал он, так что пускай себе сидит… как привык.

Ты тоже, наверное, устала ждать. Так что сразу к делу – с мертвыми говорить может только он, - ведун кивнул на сидящего на полу, - да еще пара людей… но они совсем уж далеко отсюда. Я расспросил его, узнал уже то, что сам хотел. И уговорил ехать сюда - вдруг ты захочешь что уточнить? Но про это потом…

Ты родом из Зеленой Балки, лет тебе шестнадцать с небольшим. Стало быть, знал я твоего отца, и имя его могу тебе сказать. Не бойся, - расстроено махнул он рукой, - можно, давно уже можно. В тот год, как они слюбились с твоей мамкой, частые набеги были. Много тогда стражей полегло, сшибка за сшибкой… В те времена туда втрое больше воинства посылали, а возвратилась едва пятая часть. Тогда и отец твой сгинул… Таша. Тоже ведун был, при войске. Не самый сильный, и ничего в тебе от его воинской силы нет.

- А-а…? – выдохнула я.

- Рыжий и глаза карие. Только ты веселее раскрашена, девочка. И похожа, видно, на мамку. Только вот масть отцовская. Звали его Ташем…

Я вздернула руки к щекам, а он не дал – перехватил их и держал. Сердито рявкнул:

- Кто тебя учил так делать?! Нельзя тяжелой бабе в страхе за лицо хвататься – с уродливыми пятнами дитя родится. Сиди тихо, слушай и руками не маши! Тебе необходимо знать все это, а мне некогда бабьи вопли слушать да слезы утирать. Тяжко слышать будет, но ты же хочешь узнать?

Так вот - мне страшно думать про это и говорить тяжко, но… тела твоего отца не нашли. А это значит, что тебе есть за что мстить степнякам, дочка. Ты имеешь святое право на самую страшную кровную месть.

Опять остановил меня взмахом руки, не дал ничего ни сказать, ни сделать:

- Потом... Если захочешь, вдвоем с тобой поплачем о нем. А пока… вот еще что важно: нет на тебе никакого проклятья, девочка. Нет, как нет… Я умею видеть такое и ясно вижу – чисто все.

ГЛАВА 21

Я на время застыла с раскрытым ртом. Потом все же спросила:

- Как же это - нет?

- Да вот так и нет. Совсем. С чего ты вообще взяла, что оно есть?

- Потому что оно… было.

- Такое возможно. Только любое проклятие не вечно, для каждого есть свой срок. И может такое статься, что срок этот уже вышел, ограничившись твоей мамой, а может и до нее еще. Или было выполнено какое-то условие, при котором оно утратило силу.

Я потерянно молчала, обдумывая его слова. Значит, мама могла иметь семью? Выйти за мужа - моего отца... родить много детей… и сыновей тоже. А я? И улыбнулась тому, что роилось в моей голове.

- Это ничего не меняет для меня. Но за свою дочку я рада, сильно рада. Спасибо, что сказали.

- Это ты про которую дочку? Ты сына ждешь, если что. Свет маленькой души виден и разнится. У сыновей он ярче, у дочерей - мягче, теплее.

Опять я растерянно замолчала, не зная, что сказать на это. Руки с лаской потянулись к животу... Сынок? Наверное, мне все равно, кто родится - любить буду так же сильно. Вот только с сыном все будет не так просто - ему нужен отец. Одинокая женщина не вырастит воина, не научит твердо держать оружие в руках. Даже если он захочет выращивать хлеб, то все равно должен будеть уметь защитить свою семью. А еще - принимать мужские решения, вершить мужские поступки.

Я не думала про сына, когда шла тогда в крепостцу. Не подумала - за кем будет ходить хвостиком мой сынок, когда подрастет? Кому станет заглядывать в рот, признавая главенство над собой во всем? Ждала, что он одарит дочкой. Да, с ней было бы проще...

- В нашем роду всегда рождались только девочки. И я видела дочку! Во сне – в будущем. Так ясно привиделось мне в той избушке у Строжища. Может, вы все же ошиблись?

Старый ведун вдруг подобрался весь. Тот, который Тарус, выпрямился на лавке и застыл, внимательно глядя на меня. Даже тот, из тайной службы – Стас, повернулся ко мне всем телом. И с пола послышалось шевеление, там поднял голову усталый старик и открыл глаза. Очевидно, я сказала что-то очень важное для них. Старый ведун хмыкнул, оглядел своих товарищей и спросил меня:

- А ты точно дочку видела? Платьишко там… косички? Сама-то не ошиблась?

И я задумалась. А ведь правда – кто лежал в той люльке, я не видела. Просто маленький сверточек - запеленатый младенец. Потом за ручку держала кого-то маленького и родного – знала это, но вниз не смотрела, а смотрела на ту женщину. А главное – на полянке я видела бегающих деток, там были и девочки и мальчики. Почему я решила, что именно девочка – моя? Наверное, потому что ждала только ее. А ведун продолжил:

- Так что ты там видела про дочку? И почему для тебя ничего не изменилось? Не жалеешь, что все могло быть по-другому?

- Нет, по-другому ничего не могло быть, - решила я прояснить для него то, что давно поняла для себя: - Гляньте на меня – кто возьмет такую в жены? Да мне никто другой и не нужен. А ему я не пара.

- Кто он? Как его зовут? – подобрался ведун.

- Я не знаю, не спросила, - поникла я головой, - для меня это было запретное знание.

- Чудо чудное, - выдохнул старый ведун, - так что же с тобой не так, можешь сказать?

Я пожала плечами, подивилась его непонятливости:

- А то вы сами не видите! Я же рыжая и рябая вся. А еще маленькая и худая, нескладная.

- А я вот слышал, что к тебе клинья уже подбивали, чуть ли не замуж звали, - хмыкнул ведун.

- Это вы про Микея? – вздохнула я, - он очень хороший, только я не думаю, что я для него - что-то настоящее. У него добрая душа, может, он просто жалел меня?

- Чудо чудное, - опять вздохнул ведун, глядя на меня с жалостью, - а тебе все же настоящего хочется? Ну… ладно. Расскажи, что снилось тебе тогда, это может быть важным.

- А вам разве есть до этого дело? Я ведь про себя сон видела. Правда… про степняков еще снилось… - и я рассказала про того упавшего с коня чужого вожака, хватавшего ртом воздух, будто его душили, а потом еще и про обрыв над бушующей бездной… и про мертвых людей… детей.

- Эх-хе, эх-хе, - раздалось с пола. Я подхватилась с лавки и поспешила поднять балахонистого старика, потянула его к лежанке. Мужики поначалу замерли, а потом стали помогать мне. Вместе мы удобно уложили его и я разъяснила:

- Еще когда он только уселся, я забоялась что простынет. По полу же тянет, а он одет легко и старый, слабый на вид. Сразу надо было это сделать, да вы сказали, что ему так привычнее. Теперь уже и не знаю…

- Что нам с ней такой делать, а, Тарус? – качал головой ведун, - я, если честно, большего ждал. С таким даром – гораздо большего, в разы... А она – про то, как степняк с коня упал, эх-х…

- Давайте, я останусь здесь на пару дней, Мастер. Таше спокойнее будет, когда нас станет меньше. Пускай и Мокша побудет тут немного, отдохнет заодно. Похоже, что он уже что-то увидел, пусть еще посмотрит. А, может, и Таша еще что-то вспомнит. Ты же не прогонишь нас? - повернулся он ко мне.

Гнать людей из их же жилища? Смеется он, что ли? Хотя до сих пор, и правда - я была здесь, как дома. Входя первый раз, сразу же подхватила веник и поискала соринку и вымела ее - уважила домового. Он должен был знать, что жить к нему пришла помощница. Так учила меня бабушка. Может, здесь был другой обряд вселения в дом, я его не знала. Но, кажется, домовой принял меня - не пугал, не насылал плохие сны. К чему вообще эти слова ведуна? Просто так молоть языком он не стал бы.

- А я что - могу и прогнать? – не поверила я.

- Нет, конечно. Пока что точно не сможешь… а вот дальше видно будет.

ГЛАВА 22

Больше ни о чем важном мы до самого вечера не говорили. Мужики все оставались ночевать. Мы со Славной покормили их, больше ничего делать не пришлось – они уверенно располагались сами, и правда - как в своем собственном доме. Потом выяснилось, что этот дом и на самом деле принадлежит тайной страже. А меня опять прятали здесь «до выяснения».

Мне хотелось поговорить об этом, но не при всех. И лучше бы с Мастером, пока он не уехал. Он, похоже, неплохо относится ко мне, хоть и покрикивает. Может, просто привык командовать. Стас немножко пугал, но еще больше него – Тарус. Он узнал меня, это было понятно. И, узнав, почему-то сразу невзлюбил. Сейчас хоть и не смотрел уже с сильной неприязнью, но и ничего хорошего для себя в его глазах я не увидела. А еще он почему-то не говорил своим товарищам всей правды, которую знал. Он знал, кто отец моему сыну, мог назвать и его имя, которое хотел знать Мастер. Я бы тоже хотела... Но он молчал, хотя узнал меня, знал, что я приходила тогда. Ведун не мог не знать такого, для него не могло быть ничего скрытого в той крепостце... или могло?

К вечеру, когда все уже расходились на отдых, я подошла и попросила Мастера о недолгом разговоре с глазу на глаз. Мы вышли из дома, и он повел меня по лесной дороге в сторону тракта. Но только получилось так, что это не я, а он поговорил со мной:

- Пройтись хочется, засиделся я в седле да на лавке. По этой дороге не опасно гулять, но все равно - сама далеко не ходи, не нужно. Про лес ты ничего не знаешь.

- Знаю уже… Как деревья зовутся знаю и про то, что медведи на людей нападают, и про гадюк еще… у нас их не было – только пауки. Норки в земле нарыты в великом множестве, а они в них жили. Мы детьми еще на крепкую ниточку свечной воск накручивали комочком и опускали в норку. Они хватали его лапками, вязли в нем и так ловились – мохнатые, большие, в пол моей ладони. Только мы их всегда отпускали, а то рассердятся – набегут в дом и покусают. Это вам не медведи, их много и они ядовитые.

- Медведи – это только по весне бывает, с зимней голодухи. А так они сильно сторожатся людей, боятся даже. Но здесь еще и лесная нечисть есть. Тут молодых да красивых в лес одних не пускают, - вздохнул ведун и посоветовал: - Ты потихоньку начинай уже взрослеть, Таша, привыкай думать о себе хорошо. Парни из твоего поселения не ценили тебя потому, что про твое проклятье знали. Под запретом ты была. А так с тобой все в порядке, все при тебе. Посмотреть приятно... Ты такая веточка тоненькая пока не родишь. Потом и округлишься по-матерински, если ты это недостатком своим считаешь. И ты не нескладная, а немножко еще угловатая по-детски. В тебе главное есть... для мужика главное - хочется тебя, такую маленькую и нежную, заслонить собой и сберечь ото всех бед. Это... основное, если мы чувствуем по-настоящему. Я тебя по-отцовски жалею, а Микей по-мужски оценил. Он рвался сюда – я пока не пустил… А давай сейчас одно дело выясним, а? Чем скорее все о тебе узнаем, тем скорее ты свободу от нас получишь.

Он взял меня за руку и повел с заросшей травой дороги в лес. Захрустели под ногами мертвые сучки, заваленные истлевшими за зиму листьями, зачмокали ботинки по сырой лиственной падали. Отводя рукой ветки лесного подлеска, ведун искал что-то, вглядываясь в подножие деревьев. Уже упали сумерки, а в лесу так и вовсе стемнело. Но он нашел, похоже, то, что искал и потянул меня за собой быстрее.

Мы подошли к поросшей свежей зеленью сумеречной полянке, и он попросил меня:

- Присядь сюда, глянь – это тоже весенний цветок, только поздний. Сильно пахучий, сладко пахнет и нежно. Чем-то на тебя похож. Он раскроется только через седьмицу. Хочешь сегодня увидеть его, запах узнать? Это радость, настоящая радость. У тебя ее мало было последнее время… так попроси его, вели раскрыться вот сейчас, сей миг, только для тебя. Захоти этого, прикоснись к нему, помоги…

Чтобы лучше разглядеть цветок, я наклонилась ближе, протянула руку, потрогав невысокий крепкий стебелек, покрытый снизу доверху твердыми, крепкими узелками. Похоже – нераскрывшимися еще цветами. Погладила листочки, втянула носом воздух – пахло сырым лесом, пока больше ничем. А ведун так хорошо рассказал… и мне захотелось, правда захотелось узнать запах цветка, похожего на меня. И я попросила его, потянулась, согрела стебелек, не дотронувшись, только согнув вокруг него ладошки ковшиком…

Из-под них послышался едва слышный звук, и почудилось шевеление. Я растопырила пальцы, а потом и вовсе, забыв обо всем, упала на колени. Опустила руки, опираясь ими в мокрую землю и, затаив дыхание, смотрела, как с тихими, едва слышными хлопками раскрывались снизу вверх по стеблю цветочки. Светились чистым белым цветом небольшие лепестки, похожие на горшочки с резным краем. Поплыл в сыром лесном воздухе тот самый запах – тонкий, сладкий, сильный, и правда – немыслимо приятный. Сдавило в груди от того, что я почувствовала, что ширилось у меня внутри. Захотелось радоваться, вдыхать этот аромат полной грудью, любоваться светом этого маленького чуда… жить хотелось! Радостно жить, в полную силу!

- Вот и выяснили, - тихо сказал ведун в темноту, - вставай уже… мокро тут. Да пойдем к дому. Я правду тебе сказал – ты, как это лесное диво. Не раскрылась еще, но уже многое обещаешь. А я – старый и мудрый дед, уже и сейчас вижу тебя такой – светлой, нежной и чистой, как весенний цветок. Ты пока прячешься, как он, не зная своей женской силы. А потом раскроешься… не когда внешне изменишься, нет. А когда перестанешь чувствовать себя ущербной. Ты красивая, Таша, по-своему красивая. И кто-то это уже увидел и понял...

ГЛАВА 23

- Ну, давайте – говорите! – задрала я подбородок, изо всех сил стараясь смело, без страха смотреть в глаза Тарусу.

Он перевел глаза с отъехавшего отряда на меня и скривил губы в усмешке. Спросил тихо, с придыханием:

- Знаешь уже, что спрос с тебя будет? Значит, и вину свою признаешь. Я спрошу, непременно спрошу, только ты не трясись так – я ничего тебе не сделаю. Если бы даже хотел – уже ничего этим не исправить.

- Если бы я еще знала, за что вы так невзлюбили меня. Я и видела-то вас всего пару раз. Когда успела так сильно насолить?

- Тихая мышка осмелела, пищит? - хмыкнул насмешливо ведун, - вопросы тут буду задавать я! А ты - правдиво отвечать на них. Скажешь неправду – пожалеешь. Я спрашиваю, а ты отвечаешь - коротко, внятно. Все тебе ясно? Тогда первый вопрос: кто тебя научил прийти в крепость к Юрасу?

Я честно и правдиво ответила:

- Бабка Мокрея.

Ведун подобрался и хищно оскалился. Вся храбрость, которую старался вселить в меня Мастер, куда-то разом делась - испарилась, улетучилась, в землю ушла. И я сжалась под его взглядом, обхватив плечи руками и вытаращив испуганные глаза.

- Кто она такая, где сейчас и зачем вы это сделали? – продолжал допрос ведун.

- Она сестра моей родной бабушки, померла этой зимой. Зачем сделали? - облизнула я сухие губы, - для того, чтобы родить дочку от любимого, - закончила шепотом.

Он рыкнул, ударил кулаком по стене дома. Думала – убьет одним только взглядом. Теперь стало сильно страшно, и я заплакала одними глазами. Так, как когда-то бабка Мокрея – слезы тихо поплыли из широко открытых глаз, по неподвижно застывшему в ужасе лицу. И ведун опомнился, бросил быстрый взгляд на мой живот и отвернулся. Потом сказал уже спокойнее:

- Рассказывай сама, как дело было. Как придумали, как сделали, кто помогал? Я обещал, что ничего тебе не сделаю, так все и будет. Но я должен знать, кто поломал жизнь моему другу.

- Он живой? – выдохнула я. Хотелось узнать самое главное.

Ведун повернулся, взглянул на меня.

- Живой и здоровый.

Я заулыбалась и вытерла слезы.

Улыбка не хотела сходить с лица и страх совсем пропал. Так, улыбаясь, и рассказывала ему про все – с самого начала. Про наше родовое проклятие, о том, как полюбила. Как ждала его за пряниками, подводила сажей брови, кусала губы, стараясь понравиться. Как рвалась увидеть его в крепости, а меня не пускали туда. Как узнала про толстую Сташу. Про наш семейный совет с бабкой Мокреей. Как купала она меня с ромашкой и наряжала невестой. Потом о том, как ждала под калиткой, а он вышел, взглянул и не прогнал. Что не отпускал почти до утра, не отринул моего обещания хранить ему верность. Значит, и не был против того, чтобы стать для меня первым и последним. Что все было с его и моего согласия, и никому я жизнь не ломала, в мыслях не было. Я даже имени его не спросила и у людей не узнавала, чтобы ненароком не навредить, если он не свободен. Договаривала уже совсем спокойно:

- Ничего мне не нужно от него. Только наша… наш сын да еще знать, что он тогда выжил. Спасибо, что имя его сказали – знать теперь буду. И никому не проговорюсь, даже сыну, когда подрастет. Теперь мне совсем хорошо стало. Что бы вы еще хотели знать?

Тарус покачал головой и отошел от меня, ушел в сторону, а я вернулась в дом. На душе было легко и спокойно. Будто я закрыла за собой дверь и вошла в новую жизнь. И теперь не держит меня там больше ничего. А впереди только хорошее – дитя родится, теплое лето настанет, раскроются в лесу через седьмицу пахучие цветы… Я повторяла его имя – про себя, и тихонечко, чтобы никто не услышал - вслух:

- Юрас… Ю-урас…

Красивое имя и очень шло ему – к его веселой, с хитринкой улыбке. К озорной ямочке на щеке. К веселому и легкому нраву. Пусть будет счастлив… жив и здоров.

ГЛАВА 24

Пришла осень, подходил мой срок… живот торчал вперед остро и высоко. А сзади, как говорила Славна, даже не видно было, что я в тягости.

- Это потому, что мальчик, - объясняла она мне, - девочка всегда удобнее лежит и умнее – к мамке приникши. И живот тогда шире и круглее. А эти герои все норовят вперед выскочить. Будем ждать, когда пузо вниз осядет, опустится. Это значит, что день-два осталось. Тогда и гонца пошлем за повитухой. Сейчас еще рано, нечего тут чужим отираться.

Я оглаживала живот, согласно улыбалась – нечего им тут делать. Мы так хорошо и спокойно жили со Славной... Хозяева дома наведывались редко. Приезжали, как правило, под вечер – то Мастер, то Тарус, то Стас… Привозили гостинцы, которыми мы лакомились потом чуть не до следующего их приезда. Это были летние плоды, вареные из сахара сладости, разные ягоды в кленовом сиропе и в меду. Выпечку я просила не возить – у меня она получалась лучше и я сама одаривала гостей на обратную дорогу своими пряниками и сладкими пирогами с лесной ягодой.

Еще летом нам пригнали корову, привезли несколько курочек и петуха. Корова была крупнее, чем у нас дома. И не рыжая, а черно-белая, с длинными и острыми рогами, она была спокойной и удойливой. Молока хватало и нам двоим, и пятерым стражникам, что всегда жили при усадьбе. Так же пятеро воинов всегда сопровождали начальство, которое проведывало нас. И я как-то спросила Мастера – почему их всегда пять?

- Они обучены сражаться малым числом по пятеро. Знают, как прикрыть товарищу спину, умеют не мешать друг другу в битве. Слажено у них все и отработано – боевыми пятерками, – терпеливо объяснил он мне.

Мастеру я была рада больше других. Мы с ним много говорили, он рассказывал мне о том, что такое они есть – ведуны. Что такое их сила и как они ею пользуются. Рассказывал о нашем государстве и его соседях. Что сейчас делается в этом государстве и в столице. Только про меня ничего не говорил, пока я сама не попросила об этом.

- А что говорить, если даже Мокша толком не разобрался в тебе? Одни догадки да предположения. Лоскутное одеяло из кусочков шила когда-нибудь? Вот так и мы – постепенно… то одно, то другое вскроется и приложится. Строжище сказал, что тебе нельзя сейчас с покойниками говорить – дитю плохо. Вот и бережем тебя - та бляшечка на поясе, да кружочек на шнурочке тебя и прикрывают. Ну, ты уже знаешь это. И поселили тебя подальше от них – не упокоенные души возле своего дома держатся или у места гибели, если дом далеко. Что отцовского огня в тебе нет – это я и сам вижу. Что дар фэрии нашли в тебе – тоже понятно. Это, конечно, редкость, но почти ничем для нас не интересная - дар чисто женский, только вам и полезный. Выращивай цветы, пеки пироги… не того я от тебя жду.

- А чего тогда? – разбирало меня любопытство.

- Твоего следующего разговора с покойником, вот чего. Мокша их у города подразогнал… то есть – помог и отпустил. Но это же на время? Так что, думаю, потом тебя будут поджидать уже другие. После родин и посмотрим.

- А если я этого не захочу? - прошептала я.

- А кто же тебя спросит? Ты, считай, уже на государственной службе находишься. Плохо живется тебе сейчас? Хорошо живется. Мы все для этого сделали, так что за тобой должок. Все по чести. И всему свое время. Потихоньку узнаем все про тебя, не спеша, чтобы не навредить. Ты теперь одна из нас, так что и защитим, и отстоим, и поможем, но и от тебя того же ждем.

- Если бы я еще знала – что смогу для вас?

- Слышать ты их можешь, а они многое знают, да и могут тоже.

- Что же может бестелесный привид? - удивилась я.

- Вот же, - довольно улыбался Мастер, - какие полезные у нас с тобой разговоры получаются. Ты, на будущее, не стесняйся, спрашивай про все, что только в голову придет. Привиды… они и убить могут. Но ты их не бойся - тебя не тронут, потому что своей чуют, как и ты их. Ты же тогда ринулась защищать их от меня. Плохое слово про них собственной обидой почувствовала. Вот так и ты для них своя уже, так что не обидят, а может даже и прикроют при случае.

- От кого прикроют?

- У нас всех одна угроза - Степь.

Подробнее рассказать не захотел, но сказал, что это только пока.

Приезжал к нам и Стас. Тот со мной почти не говорил, только проверял службу у стражи. Тарус еще… этот притих и затаился – такое понятие было у меня про него. Не вспоминал про тот наш разговор и не смотрел больше волком. Только пристально наблюдал, изучал, вникал в каждое произнесенное мною слово. Будто ждал, что я нечаянно открою что-то новое и нехорошее о себе – то, чего он и ждал от меня.

А я старалась думать о хорошем - нашла как-то недалеко от дома крохотную сосенку росточком с ладонь. Она проросла из семечка прямо на полянке и ее могли затоптать в любое время - она была еще маленькой и почти незаметной. Я старалась подрастить ее быстрее, обозначив и огородив для начала сухими ветками. Ходила к ней каждый день, грела руками, гладила мягкие светлые иголки. Скоро деревце доставало колена. На него подходили посмотреть стражники, дивились моему дару. Скоро и сухие ветки убрали - сосенка рвалось ввысь - пушистая, ровненькая.

И я так же рвалась душою куда-то...

Когда ушли страхи и заботы о куске хлеба да крыше над головой, ожидаемо захотелось чего-то большего - светлого, хорошего, настоящего. Человеческая жадность велика, а часто и безмерна. Только дали мне Силы вкусить малую толику благополучия, как заодно захотелось и счастья. Сейчас я уже знала, что оно может быть у меня, а верилось что и будет. Обнимет меня когда-нибудь сильной и ласковой рукой мой милый, как было в том видении. А я буду млеть от счастья рядом с ним, хватаясь за эту руку, будто не веря в то, что оно нашло меня - мое счастье.

Надо бы помочь, сделать и себе шаг ему навстречу, да только я не знала - в которую сторону?

ГЛАВА 25

А потом случился Микей...

Я вначале глазам своим не поверила, когда увидела, как он вяжет за повод коня возле домика стражников. А потом губы сами расползлись в улыбке, и я засеменила, заспешила к нему, придерживая руками живот. Он увидел меня и тоже кинулся навстречу. Встретились посреди двора, и я невольно качнулась к нему, как к родному. К тому, кому доверяю, кто никогда не обидит. Он осторожно обнял меня, а я прислонилась щекой к его груди. Бляшки из светлого металла, украшавшие кожаный нагрудник, захолодили щеку... Запах хорошо выделанной дорогой кожи, мужской рубахи с отголосками мужского и конского пота, окутал, обнял меня вместе с его руками. Стало хорошо и уютно, только большой живот мешал, что он и отметил весело:

- Ого, как тебя раздуло, солнышко! Когда только успела, я ж тебя худущую до места довез?

- А я соскучилась, Микей... сама не ждала такого. Как вы там с Хараздом?

- От ран давно оправились, начальство мелкой службой да тренировками загоняло. Так что уже скоро опять в поход.

- К нам, в степи? – почему-то испугалась я. Взяла его за руку и повела за собой к колодцу.

- Умойся с дороги, да я покормлю тебя. А потом попробуешь моих пряников. Помнишь – я про них рассказывала? – тихо радовалась чему-то я.

Он тоже улыбался, вглядываясь в мое лицо. Потом умылся из колодезного ведра, отфыркиваясь и разбрызгивая воду вокруг себя. Принял из моих рук утиральник и выдохнул счастливо:

- Как же я соскучился… гадов ведун не подпускал и близко к тебе. Тарус с великим трудом уговорил его – я вчера ему за это выпивку выставил. До сих пор голова болит.

- Ты ж ему выставил! Отчего же болит у тебя? – смеялась я и он вместе со мной.

Их отряд вскоре уезжал, но не в степи, а куда-то в другую сторону. Я не понимала его объяснений – куда, и потому сильно беспокоилась. Для себя решила попросить потом у Мастера карту государства. Хотелось знать, почему-то очень важно было, чтобы он ехал в безопасное место. Грамоте я была обучена, посмотрю потом и разберусь.

Я накормила его, мы долго говорили обо всем на свете, сидя за столом. А в обратную дорогу я нагрузила его гостинцами для Харазда – медовыми пряниками. Провела его до самого тракта, а потом он меня зачем-то – обратно, почти до самого дома.

- Чтобы я думал – дошла ты или не дошла? Таша… я не знал – примешь ли от меня? Так что в доме у ребят подарочек для тебя – забери. Холода вскоре… Я еще не раз приеду, мы только через две седьмицы уйдем – всего на оборот луны. Потом сразу - к тебе. Ты не рожай в ближайшие дни, – всерьез уговаривал меня смешной парень, - дождись меня. Я люльку присмотрел для сына – просторную и ладно сделанную. От нас с Хараздом тебе подарок на родины. Сейчас побоялся брать с собой – вдруг погонишь?

- Не прогоню, что ты такое говоришь? – ласково улыбалась я, - и люльку приму. Вы же от сердца?

- От всего…

Славна спросила меня, когда он уехал:

- Кто тебе этот стражник? Ты светишься вся. Не отец твоему сыну?

- Нет. Просто верю ему. Хороший... легко так с ним.

Кроме этого раза, он приезжал еще трижды. В следующий свой приезд притащил люльку, а в люльке еще много всего. Опять мы с ним говорили и не могли наговориться, бродили по дороге, держась за руки. Славна сказала, что мне нужно больше ходить и меньше сидеть и лежать. Вот он и выводил меня на прогулки.

Уже наступила осень, пожелтели деревья вокруг усадьбы. Пропали летние запахи, потянуло пряной горечью павшего листа, дровяным дымком от домашних печей. Носило ветром тонкую надоедливую паутину. Та, которую он еще не оборвал, смотрелась, как кружево из мелких дождевых капель. Я будто впервые увидела все это, радовалась, любовалась. Любовалась Микеем… цеплялась за его руку, не хотела отпускать от себя. Ночами думала - а, может, это он? Уже почти верила, что именно он будет рядом со мною. Та рука в видении была такой же крепкой и надежной, а еще - любимой. Смогу ли я полюбить Микея? А то, что делается со мною сейчас, какими словами можно назвать это?

Ближе к вечеру, в последний его приезд, опять взялась проводить его, но, зайдя за первые же деревья, он намотал конские поводья на крепкую ветку и шагнул ко мне. Взял в свои ладони мое лицо и наклонился, заглядывая в глаза. Вдруг так захотелось довериться… узнать… и я тихо и покорно замерла. Он тронул губами мою щеку, потом легонько поцеловал уголок рта… вздохнул и прижав меня крепче, потянулся к губам. А я вдруг вспомнила про свое неосмотрительное обещание и потерянно сжалась в его руках. Он отступил на шаг, и я виновато заглянула в темные глаза – он улыбался. Подмигнул и сказал совсем не расстроено, а казалось, сдерживая радостный смех:

- Ты же понимаешь, что для меня это временное отступление? Ты не оттолкнула меня. Готовься теперь, солнышко рыжее... жди. Моя ты.

Мы еще постояли обнявшись, а потом он вскочил на коня и отъехал, часто оглядываясь. А я радостно и согласно улыбалась, глядя ему вслед. И он видел это.

Его отъезд сейчас был мне на руку. Мне нужно было совсем немного времени – подумать. Может, посоветоваться с Мастером. Только что-то подсказывало мне, что сейчас решить должна только я сама.

Меня любили… и любили очень сильно. Я понимала и видела это, а в груди поселилось мягкое, отзывчивое тепло, как отклик на эту его простую, понятную мне любовь. Безо всяких трудностей, обреченности, условий, без обещаний и клятв. Я же сразу отказала ему, а он все равно любил. Узнав, что жду чужое дитя – продолжал любить. Любил такую, как я есть – маленькую, рыжую, всплошную усыпанную яркими конопушками, с огромным животом, из-за которого я уже своих ног не видела.

Его держали вдали от меня, а он все же нашел способ обойти запрет и прорвался. Даже уезжая, оставил мне это тепло, радующее и согревающее душу. Может я и глупая, но не совсем же? И понимаю, что мне хочется ответить ему и не хочется терять. Значит… нужно просить Юраса вернуть мне обещание верности, которую я больше не хочу хранить. Которое ему, скорее всего, совсем и не нужно.

ГЛАВА 26

Живот, наконец, опустился и повитуха жила у нас уже второй день. Мы ждали… в печи всегда стояла теплая вода. На твердую широкую лежанку постелили чистое полотно, сняли с меня всю одежду с узелками и завязочками, распустили косы – чтобы легко родила. Из дому больше не выпускали, протопили его хорошо, и я ходила по дому в теплых носках, просторной сорочке и вязаном полушалке. Так же были сняты с пояса и шеи обереги, навешаные Мастером.

- Там узелки на веревочках, да и не надо нам ничего лишнего. Здесь тихо, чего тебе сторожиться и от кого? – удивлялась пожилая повитуха, - сегодня к ночи, я думаю, и управимся. А под утро молозиво ждать будем… а там и молоко подойдет. Ты уже сейчас пей побольше. Не бойся, если и обмочишься в родах – лавку вытрем.

Этого я боялась меньше всего. Ходила по комнате туда-сюда, как велели, и вскоре больно заныло в низу живота, прострелило, я охнула. А повитуха довольно потерла руки.

Что такое роды, да первые, да когда дитя крупное – лучше и не знать никому. Я не обмочилась, но накричалась до хрипоты, и вымокла от пота до нитки. Внизу наболело так сильно, что тычки здоровенной кривой иглой в живое тело, а потом и продергивание за ней шелковой нити казались комариными укусами.

У меня на груди лежал сверточек – уже вымытый, запеленатый и уснувший сынок, а повитуха, заворачивая послед в новую холстинку, приговаривала:

- Такой богатырь… ясное дело, что порвал мамку. А как же… потерпи чуток пока заживет. Я всегда хорошо шью – и рожениц, и рубленые раны, и порезы… у меня на это легкая рука. Скоро даже и не вспомнишь. Поспи теперь, я подложила под тебя тряпицу, не переживай.

Дитя от меня забрали, сказали – чтобы не заспала. Нельзя совсем маленького держать под боком – ненароком можно задавить во сне… такое бывало. Его положили в люльку, что подарил Микей, а мне стало хорошо и спокойно – и от этого, и от того, что все закончилось, и что дитя здоровое. Засыпая, думала, как приложу его утром к груди, кормить буду… и разливалась внутри вместе с облегчением тихая, спокойная радость и уверенность, что все будет ладно и благополучно.

Ночью все спали, а меня... подняло и вывело на улицу. Только и успела вступить в большие валяные сапоги да зацепить по пути тот самый просторный полушубок, дареный Микеем в его первый приезд. Широкий от груди, светлый, опушенный темным мягким мехом, он вмещал меня и с животом. А сейчас я завернулась в него почти два раза.

На крыльце было пусто и холодно, темно посредине ночи. Не светилось в окнах у стражи, не слышались шаги дежурного охранника. Я тихо стояла и ждала чего-то…. и дождалась – по лицу мягко скользнул порыв ветра, поиграл волосами, обвил, обнял, шепнул в ухо:

- Ненаглядная моя… солнышко ясное…

- Мике-ей! - горестно простонала я, - Мике-еша-а…

Задохнулась, пошатнулась… ветер мягко поддержал, подпер с боку, ласково прошептал:

- Прости, милая, глупо вышло, нечаянно. Ты отпусти меня, лапушка, сам я не оставлю тебя – тянешься ты ко мне. Отпусти на ту сторону, освободи от себя… Вот только поцелую тебя - при жизни не довелось, - прохладный ветерок ласково пробежался по губам, я жадно приоткрыла их. Возле уха послышался тихий довольный смех.

- Любимым уйду. Легко уйду и вернусь потом легко, ты только помни всегда, а сейчас отпусти-и...

- Останься, - плакала я, - будь рядом, говори со мной.

- Нельзя-а… убью всякого. Не подпущу к тебе… жизни тебе не дам. Не хочу для тебя такого, отпусти-и… только еще поцелую… и шейку… запрокинь голову, откройся…

- Я отпускаю тебя, отпускаю, - рыдала я, - я не вынесу такого, не смогу! Хочу, чтобы рядом был, чтобы хранил! – перечила потом сама себе.

- Храни-ил… - шелестел ветер, - хранил… оберегал… защищал. Ладно… это ладно, но не я. Тебя будут хранить. Не вешай обереги… не бойся ничего. Ты же не боишься мертвых?

- Нет… не боюсь. Что мне сделать, как отпустить тебя? Я сына твоим именем назову! – вспомнила вдруг и услышала печальное:

- Нельзя-а… именем недавно умершего нельзя-а. Назови Зоряном, как моего отца – хороший человек был, долго жил и ушел мирно. Отпусти-и… ждет он меня с мамкой.

- Как же, ну как? – стонала я.

- Согласи-ись… - ласково пел ветер, - пожертвуй немного себя – иначе не сможем. Сожги чуть своих волос – я с дымком улечу, проводишь меня. Вот только поцелую еще, - пробежался ветерок по моим губам, простонал горестно в ухо: – Ой, мало мне, мало-о… отпусти… не мучай…

Рыдая уже в голос, я метнулась в дом, роняя на пол полушубок. Прошаркала в огромных сапогах до печи, захватив по пути острый кривой нож, которым обрезали пуповину сыну. Сдернула в сторону печную заслонку, открыв кучу жарких углей на поду. Собрала рукой длинные спутанные пряди, перекинула на грудь и стала срезать, сколько смогла за один раз. Бросала на угли, и опять резала. Они сжимались там, скворчали, корчились в жару. Вонючий дымок поднялся, потянулся вверх, утягиваясь в печной вывод. Я хрипела задушено, всхлипывая и дергаясь всем телом, хватая воздух ртом:

- Отпускаю тебя с миром… со своей любовью - довека ее бы хватило, до старости глубокой. К родным и любящим тебя, к будущей счастливой и... очень-очень долгой жизни. Не забуду тебя… и ты не забывай. Храни меня и Зоряна. Иди… я отпускаю тебя, отпускаю… - оседала я на пол. По ногам стекала кровь… упал из руки на пол, громко стукнув, нож. Охнул кто-то рядом, заголосил…