Теана и Эльфриди

Знаете ли вы, что такое любовь, мои милые? Известно ли вам это исступление души, в котором мы не принадлежим себе; в котором приносим на жертву все свои чувства, все свои выгоды все бытие свое другому, в котором нет для нас ничего в мире — ничего, кроме того единственного существа, которое любим, для которого жертвовать жизнью кажется нам столь сладким? — Так я любила и так была любима! — была — о Небо! и этому счастью надлежало разрушиться, столь ужасно разрушиться!

Эльфриди был живописец — он жил в Мантуе, на одной улице с нами: окна моей спальни находилась прямо против окон той горницы, в которой Эльфриди писал свои картины. Каждый день видала я его за работою. Он поминутно оборачивал свои большие черные глаза на меня, прикладывал руку к сердцу, потом подымал ее к небу, как будто умоляя, чтобы оно исполнило страстные его желания и надежды. В один день и я положила руку на сердце: Эльфриди казался упоенным. Я упала на кресла, чувствовала в груди моей томное стеснение, голова моя склонилась на руку; я старалась облегчить себя вздохами; думаю, что и с Эльфриди происходило то же — но в этом я не уверена, ибо глаза мои совершенно тогда померкли.

Я получила от него письмо, и назначила ему свидание в церкви Богоматери. Мы встретились у алтаря; он падал мне руку, и указывая другою на Святые Тайны, сказал с блестящим взором и голосом твердым, который еще и теперь отзывается в моем сердце: Вот слышишь меня! клянусь любить тебя до гроба! — Эльфриди, клянусь принадлежать тебе, и никому, кроме одного тебя! отвечала я, прижавши пламенную руку его к своему сердцу.

Тогда мы стали думать, как бы Эльфриди ввести в наш дом. Я не имела уже матушки. Отец мой коротко знаком был с синьорою Полла, вдовою богатого купца; сын этой госпожи, именем Лоренцо, был друг Эльфриди: они вместе учились в Болонье. «Лоренцо — сказал ему Эльфриди — ты часто видишь Теану? любишь ли ты ее?» — «Теану! она очень мила; глаза ее пылают; на лице ее написано чувство; волосы ее прекрасны…» — «Любишь ли ты Теану? я спрашиваю». — «Это слишком решительно; я еще не подумал об этом». — «Следовательно, ты ее не любишь. Я спокоен, Лоренцо; Теана владеет моею душою, и любовь к ней теперь нераздельна с моею жизнью! ты непременно должен познакомить меня с отцом ее!» — «С охотою, Эльфриди если бы я и имел некоторую склонность к Теане, то узнавши о страсти твоей привязанности, поспешил бы истребить ее из моего сердца. Следуй за мною!»

И Лоренцо привел к нам своего друга. Могу ли вам описать мое чувство, мой трепет, когда я увидела Эльфриди подле меня, в одной горнице со мною — когда я услышала его голос, могла явственно различать его взоры, его улыбки и страстные изменения лица его!

Лоренцо помогал нам с заботливостью искренней дружбы. При всяком случае хвалил он Эльфриди. Но хотите ли иметь понятие о его таланте? говорил он батюшке: взгляните на прекрасный образ Богоматери, находящийся в дворцовой церкви: это его работа! Эльфриди честен, любезен и очень трудолюбив; я воспитывался с ним вместе в Болонье. Его называли в училище неутомимым, потому что он все часы отдыха и забавы посвящал работе и чтению.

Отец мой слушал сии похвалы очень холодно. Когда Лоренцо и Эльфриди ушли, то он сказал мне: желаю знать, какое намерение имеет Лоренцо? Зачем привел он к нам этого живописца? Признаюсь тебе, что я никакого молодого человека не предпочту Лоренцо; надеюсь, что он будет твоим супругом: он молод, хорошо воспитан, наследник большого богатства, лицом даже гораздо лучше, нежели Эльфриди — одним словом, он очень мне нравится.

Я была в рассеянии, не слушала, не отвечала — мне говорили о женихе, о супружестве — а я… душа моя следовала за Эльфриди. Выгодная связь, обязанность, приличия — все эти слова не имели для меня в ту минуту никакого смысла; я не могла представить себе, чтобы они означали что-нибудь важное. Эльфриди — один он был моею мыслию, моим сердцем, все бытие мое заключалась в нем, и вне его ничто для меня не существовало.

Батюшка скоро заметил нашу взаимную склонность; но он почитал ее обыкновенным, непродолжительным чувством, как он ошибался! Душа моя час от часу более разгоралась любовью. Все касавшееся до Эльфриди равно касалось и до меня — его труды, удовольствия, печали, успехи, были моими; мысль моя следовала с ним повсюду. Он не оставлял ни разу своего дома, не давши наперед тем знать, куда идет. Я видела из окон своих, когда он возвращался. Приходил ли к нему незнакомый: я была в волнении, тотчас воображала, что ему принесли известие об успехе его трудов, или страшилась какого-нибудь печального неуспеха, или мучилась ревностью, думая, что он получил письмо от женщины; — словом, я колебалась между надеждою и страхом до самой той минуты, как он являлся к нам и сказывал о том, что происходило с ним в течение дня. Если случалось ему опоздать, то я сердилась, плакала и делала ему нежные укоризны!

Милый друг, говорил он мне всякий раз, стараясь меня успокоить, ты мало имеешь ко мне доверенности! Можешь ли думать, чтобы я был способен тебе изменить? Ах! Нет, Теана, будь спокойна, и не лишай меня более свободы! — «Свободы, Эльфриди! но разве не ты клялся перед алтарем Божиим?» — «Я, милая! для чего же не имеешь доверенности к моей клятве?» — «Что называешь доверенностью, Эльфриди? равнодушие, холодность! Боже мой, неужели все мужчины имеют такие же свойства!»

Таковы были мои безрассудные упреки — а упреки никогда не усиливают любви. Несмотря на то, Эльфриди любил меня сильно — увы! он доказал мне это ужасным образом — но он был слишком доволен своим жребием, и следственно слишком спокоен — это спокойствие показалось мне равнодушием. Я открыла ему свои мысли — он улыбнулся тою веселою улыбкою, с какою обыкновенно слушают лепетанье младенца. Но эта веселость приводила меня в отчаяние — Боже мой! думала я, он может смеяться над горестным беспокойством своей любовницы! Чем более обнаруживалось оное волнение, тем счастливее, тем спокойнее казался Эльфриди: я видела, что он только сожалел обо мне, а горесть мою почитал ребячеством.

Я выдумывала тысячи средств, дабы усилить в сердце его любовь и дать ему живее почувствовать всю цену обладания мною; я начала показывать особенное внимание Лоренцу, прогуливалась с ним одна, и часто по несколько часов сряду в обширных садах его матери; иногда казалось мне, что он приходил в замешательство, что взоры его говорили: для чего Теана принадлежит моему другу? — Эльфриди молчал, не делал мне ни малейшего упрека, и был спокоен по-прежнему. — «И ты не чувствуешь ревности?» спросила я у него однажды. — «Ревности, Теана? я лишу себя жизни в ту минуту, в которую почувствую ревность! Могу ли постигнуть ужасную мысль, что Теана способна любить не меня и может когда-нибудь существовать для другого!» — «Но что если бы любовь моя уменьшилась, если бы новая привязанность прельстила мое сердце… почему… знать… прихоть…» — «Невозможно, милый друг, невозможно!» — «Какая спокойная, непостижимая доверенность! Нет, Эльфриди! никакой мужчина не способен любить так нежно, как женщина!» — «Быть может, Теана, отвечал Эльфриди, но я люблю тебя так нежно, как только мужчина любить способен…».

Слова сии, которые, в начале нашей связи, привели бы в восторг мою душу, показались мне истинным выражением равнодушия. Жить в такой нерешимости было для меня адскою мукою. Батюшка, заметив перемену мою в обхождении с Лоренцо, начал опять надеяться, что его первая надежда (выдать меня за этого молодого человека замуж) будет наконец исполнена. Он начал ободрять Лоренцо, который всегда отвечал ему, что сердце мое принадлежит уже другому, что он не надеется и даже не желает мною обладать, хотя почитает меня достойною обожания. Батюшка не терял однако терпения. Время все переделает, думал он, и при всяком случае давал чувствовать Эльфриди, что он никогда не может быть моим супругом — но Эльфриди верил своему сердцу, верил моей любви и был спокоен.

Мнимая холодность его вывела наконец меня из терпения. Я начала показывать ему равнодушие и даже принудила себя прервать с ним всякое сношение — чего это стоило моему сердцу, вы сами легко можете вообразить, если хотя немного знакомы с любовью; но я поддерживала себя надеждою оживить мертвую душу Эльфриди. Безрассудная! душа его была всегда оживотворена любовью, чистейшею, не смешанною ни с каким подозрением — ах! эта истина сделалась для меня несомненною, но когда же? — в ту минуту, когда погибло все мое счастье! Эльфриди огорчился моею переменою; но мне показалось, что он огорчился слишком мало; я ожидала ревности, мучения, отчаяния, — ожидала для того, чтобы иметь счастье успокоить и опять обрадовать сердце моего друга.

Я выдумала средство — и теперь не постигаю, как могла такая безрассудная мысль поселиться в голове моей. Я написала записку к Лоренцо, в которой уверяла, что наконец любовь его меня тронула; что я готова ее разделять; что один только Эльфриди присутствием своим возмущает мою душу; что надобно его удалить; что будучи от него избавлена, я соглашусь без всякого замедления быть супругою Лоренца.

Эту записку отдала я одной старой служанке, приказав отнести ее к Эльфриди, которому должна была она сказать, что послана мною к Лоренцо Пола. Так и сделалось! Эльфриди более двух недель не показывался мне на глаза. Я начала страшиться, что отдалила его от себя совершенно, и уже готовилась к нему писать, чтобы открыть свою хитрость и звать его к нам в дом; но он предупредил меня своим посещением. Я почти не заметила никакой перемены в его обхождении: он казался внимательным ко мне по-прежнему. Лицо его было бледно, это правда; иногда ловила я его взгляды, с мрачным унынием на меня устремленные — но более ничего не могла я заметить. «Боже мой! думала я, неужели этот человек не чувствительнее камня? неужели он не способен почувствовать ревности? или совершенная холодность поселилась уже в его сердце?» И снова мучительное беспокойство овладело моею душою. Я не могла его снести, подошла к Эльфриди и спросила у него: любишь ли меня, Эльфриди? — «Столь же много, как и ты меня!» — «Итак, ты должен предпочитать меня всему на свете! я спокойна». — Он посмотрел на меня быстро, в глазах его изобразилось негодование. «Теана, — сказал он, — мы здесь не одни. Мы не можем объяснить друг другу свободно того, что чувствует наше сердце. Прошу тебя, и прошу в последний раз, приди на берег озера: там будем мы без свидетелей; там…» на глазах его навернулись слезы. Я не могла не согласиться на его просьбу. Мы вышли за город и скоро пришли к тому мету, где Минчио светлыми волнами своими образует озеро. Лодка привязана была к дереву. Эльфриди, не говоря ни слова, вошел в лодку и подал мне руку — взоры его блистали; я содрогнулась, когда он отвязал веревку, ударил по воде веслом — и лодка двинулась от берега. Тайная грусть, неизъяснимое предчувствие наполнили мою душу — я смотрела на небо, сумрачное, но спокойное, и готова была плакать.

Несколько минут мы плыли в молчании. — Эльфриди не спускал с меня глаз, и никогда не смотрел он на меля такими глазами: они пылали любовью; казалось, что вся душа его, с сим пламенным взором, переливалась в мою душу — я сама погружена была в безмолвное упоение; сердце мое стеснялось; я не находила слов.

Мы выплыли на средину озера. «Teaна, сказал Эльфриди, куда мы едем?» — «Хотим прогуливаться по озеру, Эльфриди». — «На смерть, Теана». — Волосы на голове моей поднялись дыбом — «На смерть! что ты хочешь делать Эльфриди? — умертвить меня?» — «Нет, Теана; но мы должны умереть оба!» — «Умереть, Эльфриди! для чего же умереть?» — «Тебе не можно жить после твоей измены, а без тебя я не имею нужды в жизни. Прочти это письмо», — и он подал мне записку мою к Лоренцу. — «О мой друг! ты в заблуждении! Лоренцо»… — «Остановись, Теана! судьба наша решена! раскаяние здесь не у места! вооружи себя мужеством и приготовься. — Видишь ли эту доску? — Вот все, что между нами и вечностью. Теана, ты изменила моей любви, но ты умрешь моею, и я погибну твоим. Вспомни эту клятву, произнесенную пред алтарем в присутствии самого Бога; вспомни свои слова, которые остались запечатленными в моем сердце! Клянусь, говорила ты, смотря на Христовы Тайны, клянусь принадлежать тебе, и никому, кроме одного тебя! Теана, допущу ли тебя нарушить эту клятву!» — «О Эльфриди, друг мой! я и теперь клянусь быть твоею! Вид обмана, эта неверность одна только выдумка и я никого кроме тебя не любила, и теперь люблю тебя более всего на свете! Ах! будешь ли нечувствителен к такой нежной, искренней, неизъяснимой страсти!» — «Я ожидал этого извинения, отвечал он с горькою улыбкою, но жребий брошен!» — «Ах, Эльфриди! именем Бога». — «Или ты боишься смерти? воскликнул он с тою же ужасною улыбкою, от которой сердце мое леденело: клятвы уже бесполезны!» — «Но я невинна!» — «Вчера еще твой отец уверял меня, что ты согласна дать руку Лоренцу; что он надеется увидеть тебя его супругою». — «Ах! он верил тому, чего желал!» — «Безумное извинение!» — «Спроси у Лоренца!» — «Лоренцо предупредил нас! не ищи его более в этом свете!» — «Лоренцо! ах, жестокий!»… я упала без памяти. Придя в чувство, увидела я, что Эльфриди поднял уже доску — вода с ужасным стремлением лилась в отверстие. «Эльфриди, что ты сделал несчастный!» — воскликнула я, бросаясь на другой край лодки, который еще не потонул; но Эльфриди, посреди клокочущей воды, лежал у моих ног; он обнял мои колена, и с исступленным чувством сильнейшей страсти, весьма отличным от прежнего ужасного спокойствия, воскликнул: о милый, обожаемый друг! я уже не могу тебя спасти; но я умру, обнимая твои колена! — Это было последнее слово, которое могла я слышать. Вода поглотила его вместе со мною.

После узнала я, что рыбаки, находившиеся вблизи, заметив на поверхности озера мое платье, которое несколько времени препятствовало мне потонуть, приплыли ко мне на лодках и вытащили меня из воды. Но Эльфриди погиб. Я — я долго была без памяти и не могла послать к нему на помощь своих избавителей. Меня узнали и возвратили к батюшке.

С тех пор уединенная жизнь моя посвящена печали — все чувства мои слились в одно постоянное, неизменяемое, в прискорбное чувство надежды, что все должно прекратиться с жизнью! Ожидание смерти — вот драгоценное, последнее оставшееся сердцу моему благо! Прихожу иногда на берег озера Минчио: тихость и ясность его приводят меня в ужас! Он там! говорю я в стеснении горести, тщетно желая проникнуть во глубину сию, непроницаемую для взора. — Потом подымаю глаза к небу и говорю с надеждою: он там! — но глубина сия также непроницаема для взора — Ищу его, ищу… судьба неизвестная! Когда же настанет минута моего с ним соединения?

(С французского.)