Темная любовь

Стивен Кинг Завтрак в «Кафе Готэм»

Как-то я вернулся домой из брокерской фирмы, в которой работаю, и нашел на обеденном столе письмо — а вернее, записку — от моей жены с сообщением, что она уходит от меня, что ей необходимо некоторое время побыть одной и что со мной свяжется ее психотерапевт. Сидел на стуле у обеденного стола, вновь и вновь перечитывая короткие строчки, не в силах поверить. Помнится, около получаса у меня в голове билась одна-единственная мысль: «Я даже не знал, что у тебя есть психотерапевт, Диана».

Потом я поднялся, пошел в спальню и огляделся. Ее одежды не было (если не считать подаренного кем-то свитера с поблескивающей поперек груди надписью «ЗОЛОТАЯ БЛОНДИНКА»), а комната выглядела как-то странно, неряшливо, будто ее обыскивали, ища что-то. Я проверил свои вещи — не взяла ли она чего-нибудь. Мои руки казались мне холодными и чужими, словно их накачали транквилизатором. Насколько я мог судить, все, чему следовало там быть, там было. Я ничего иного и не ждал, и тем не менее комната выглядела странно, словно она ее дергала, как иногда в раздражении дергала себя за кончики волос.

Я вернулся к обеденному столу (который занимал один конец гостиной — в квартире ведь было всего четыре комнаты) и перечел еще раз шесть адресованных мне фраз. Они остались прежними, но теперь, заглянув в странно взъерошенную спальню, в полупустой шкаф, я был уже на пути к тому, чтобы им поверить. Она была ледяной, эта записка. Ни «целую», ни «всего хорошего», ни даже «с наилучшими» в заключение. «Береги себя» — такой была максимальная степень ее теплоты. И сразу под этим она нацарапала свое имя.

«Психотерапевт». Мои глаза снова и снова возвращались к этому слову. «Психотерапевт». Наверное, мне следовало бы радоваться, что это не был «адвокат», но радости я не испытывал. «С тобой свяжется Уильям Хамболд, мой психотерапевт».

— Свяжись вот с этим, пупсик, — сказал я пустой комнате и прижал ладонь к паху. Но это не прозвучало круто и язвительно, как мне хотелось, а лицо, которое я увидел в зеркале напротив, было белым, как бумага.

Я прошел на кухню, налил себе апельсинового сока в стакан и уронил его на пол, когда попытался взять со стола. Сок облил нижние ящики, стакан разбился. Я знал, что непременно порежусь, если начну подбирать осколки — у меня тряслись руки. Но я начал их подбирать. И порезался. В двух местах. Неглубоко. Я все думал: это шутка, потом понял, что нет и нет. Диана не была склонна к шуткам. Но только я же ничего подобного не ждал и ничего не мог понять. Какой психотерапевт? Когда она у него бывала? О чем она говорила? Впрочем, пожалуй, я знал, о чем. Обо мне. Вероятно, всякую чушь о том, как я всегда забываю спустить воду, кончив мочиться, как я требую орального секса до надоедливости часто. (На какой частоте-возникает надоедливость? Я не знал). Как я мало интересуюсь ее работой в издательстве. И еще вопрос: как она могла обсуждать самые интимные стороны своего брака с человеком по имени Уильям Хамболд? В самый раз для физика из Калифорнийского технологического института или заднескамеечника в Палате лордов.

И еще супервопрос: почему я не замечал, как что-то назревало? Каким образом я мог нарваться на это, точно Сонни Листон на знаменитый неуловимый апперкот Кассиуса Клея? По глупости? Из-за отсутствия чуткости? По мере того как проходили дни и я перебирал в памяти последние шесть-восемь месяцев нашего двухлетнего брака" у меня сложилось убеждение, что причина заключалась и в том, и в том.

В тот вечер я позвонил ее родителям в Паунд-Ридж и спросил, не у них ли Диана.

— Да, она здесь и она не хочет разговаривать с вами, — сказала ее мать. — Больше не звоните.

Тишина в трубке у моего уха.

Два дня спустя мне в контору позвонил знаменитый Уильям Хамболд. Удостоверившись, что он действительно говорит со Стивеном Дэвисом, он тут же начал называть меня Стивом. Может, вам чуточку трудно в это поверить, однако было именно так. Голос Хамболда был мягким, тихим, интимным, и мне представился кот, мурлыкающий на шелковой подушке.

Когда я спросил про Диану, Хамболд ответил, что "все идет настолько хорошо, насколько можно было ожидать", а когда я спросил, нельзя ли мне поговорить с ней, он выразил мнение, что "это на данном этапе было бы контрпродуктивно". Затем, совсем уж немыслимо (во всяком случае, на мой взгляд), он осведомился карикатурно заботливым тоном, как поживаю я.

— Лучше некуда, — ответил я. Я сидел за столом, опустив голову, обхватив лоб левой рукой. Глаза у меня были зажмурены, чтобы не смотреть в ярко-серую глазницу экрана моего компьютера. Я много плакал, и было такое ощущение, что под веки попал песок. — Мистер Хамболд… ведь "мистер", а не доктор?

— Я предпочитаю "мистера", хотя имею степени…

— Мистер Хамболд, если Диана не хочет вернуться домой, если она не хочет разговаривать со мной, так чего же она хочет? Зачем вы звоните?

— Диана хотела бы получить доступ к сейфу, — сказал он вкрадчивым, мурлыкающим голоском. — Вашему ОБЩЕМУ сейфу.

Тут я понял, почему у спальни был такой мятый, взъерошенный вид, и ощутил первые яркие проблески злости. Ну, конечно же! Она искала ключ к сейфу. Она не интересовалась моей небольшой коллекцией серебряных долларов, чеканившихся до Второй мировой войны, или кольцом с розовым ониксом, которое купила мне к первой годовщине нашей свадьбы (годовщин этих у нас было всего две)… но в сейфе хранилось бриллиантовое колье, которое я ей подарил, и примерно на тридцать тысяч долларов ценных бумаг. Ключ был в нашем летнем домике в Адирондакских горах, вспомнил я. Не нарочно, а по забывчивости я оставил его на книжном шкафу у самой стены среди пыли и мышиного помета.

Резкая боль в левой руке. Я посмотрел и увидел, что она стиснута в тугой кулак. Я раскрыл пальцы. В подушечке ладони ногти отпечатали глубокие полумесяцы.

— Стив? — промурлыкал Хамболд. — Стив, вы слушаете?

— Да, — ответил я. — Мне надо сказать вам две вещи. Вы готовы?

— Разумеется, — сказал он все тем же мурлыкающим голоском, и на миг мне представилось, как Уильям Хамболд мчится по пустыне на "Харлей-Дэвидсоне" в окружении своры Ангелов Ада. А на спине его кожаной куртки: "РОЖДЕН ДЛЯ КОМФОРТА".

Снова боль в левой руке. Она вновь непроизвольно стиснулась в кулак, как смыкаются створки устрицы. На этот раз, когда я его разжал, два маленьких полумесяца из четырех кровоточили.

— Во-первых, — сказал я, — сейф останется запертым до тех пор, пока какой-нибудь судья по бракоразводным делам не распорядится открыть его в присутствии адвоката Дианы и моего. А тем временем никто его не обчистит, и это точно. Ни я, ни она. — Я помолчал. — И ни вы.

— По-моему, враждебная позиция, которую вы заняли, контрпродуктивна, — сказал он. — И, Стив, если вы подумаете о том, что сейчас наговорили, возможно, вам будет легче понять, почему ваша жена настолько эмоционально сокрушена, настолько…

— Во-вторых, — перебил я его (это мы, враждебно настроенные, умеем!), — то, что вы называете меня уменьшительным именем, я нахожу оскорбительно фамильярным и бестактным. Попробуйте еще раз по телефону, и я сразу повешу трубку. Попробуйте назвать меня так в лицо, и вы на опыте убедитесь, насколько враждебна моя позиция.

— Стив… мистер Дэвис… мне кажется…

Я повесил трубку. Сделав это, я ощутил что-то вроде удовольствия — в первый раз после того, как я нашел на обеденном столе записку, придавленную ее тремя ключами от квартиры.

В тот же день я поговорил с приятелем в юридическом отделе, и он порекомендовал мне своего друга, который брал бракоразводные дела. Я не хотел развода — я был в бешенстве из-за нее, но по-прежнему любил ее и хотел, чтобы она вернулась, — однако мне не нравился Хамболд. Мне не нравилась сама идея его существования. Он действовал мне на нервы — он и его мурлыкающий голосишко. Мне кажется, я предпочел бы крутого крючкотвора, который позвонил бы и сказал: "Отдайте нам ключ от сейфа до конца рабочего дня, Дэвис, и, может быть, моя клиентка сжалится и решит, оставить вам что-нибудь сверх двух пар исподнего и карточки донора, усекли?"

Это я мог бы понять. А вот от Хамболда разило подлой пронырливостью.

Специалиста по разводам звали Джон Ринг, и он терпеливо выслушал повесть о моих горестях. Подозреваю, почти все это он уже много раз слышал раньше.

— Будь я совершенно уверен, что она хочет развода, по-моему, мне было бы легче, — закончил я.

— Так будьте совершенно уверены, — сразу же сказал Ринг. — Хамболд просто ширма, мистер Дэвис… и потенциально сокрушительный свидетель, если дело дойдет до суда. Не сомневаюсь, что сначала ваша жена обратилась к адвокату, и когда адвокат узнал про пропавший ключ от сейфа, он рекомендовал Хамболда. Адвокат не мог бы вам позвонить, это было бы нарушением этики. Предъявите ключ, друг мой, и Хамболд исчезнет со сцены. Можете не сомневаться.

Почти все это я пропустил мимо ушей. Мои мысли сосредоточились на его первых словах.

— Так вы считаете, она хочет развода, — сказал я.

— Безусловно, — сказал он. — Она хочет развода. Очень хочет. И, покончив с браком, не намерена остаться с пустыми руками.

Я договорился с Рингом обсудить все подробнее на следующий день. Домой из конторы я вернулся как мог позднее, некоторое время бродил по квартире, решил пойти в кино, не нашел ни одного фильма, который хотел бы посмотреть, включил телевизор, не нашел ни одной заинтересовавшей меня программы и опять принялся бродить из комнаты в комнату. В какой-то момент я обнаружил, что стою в спальне у открытого окна в четырнадцати этажах над улицей и швыряю вниз все мои сигареты, даже затхлую пачку "Вайсройз", завалявшуюся у дальней стенки ящика письменного стола, — пачку, которая, возможно, пролежала там десять лет или дольше, иными словами, с того времени, когда я понятия не имел, что на свете существует такая тварь, как Диана Кислоу.

Хотя в течение двадцати лет я выкуривал от двадцати до сорока сигарет в день, не помню, чтобы у меня внезапно возникло желание покончить с курением, не помню и никакой внутренней борьбы — ни даже логичной мысли, что, может быть, третий день после ухода вашей жены — не самый оптимальный момент, чтобы бросить курить. Я просто выкинул через окно в темноту нераспечатанный блок, подблока и две-три начатые пачки, которые нашел в комнатах. Затем закрыл окно (мне в голову не пришло, что было бы эффективнее выбросить не курево, а курильщика — ни разу не пришло), растянулся на кровати и закрыл глаза.

Следующие десять дней, пока я терпел худшие следствия физического отказа от никотина, были трудными, часто тягостными, но, пожалуй, не настолько скверными, как я ожидал. Меня тянуло закурить десятки… нет, сотни раз, я этого не сделал. Были минуты, когда мне казалось, что я сойду с ума, если сейчас же не закурю, а встречая на улице курящего прохожего, испытывал почти непреодолимое желание завизжать: "Отдай, мудак! Она моя!", но удерживался.

Худшие минуты наступали поздно ночью. Мне кажется (но я не уверен: мои мыслительные процессы того времени вспоминаются мне крайне смутно), будто я решил, что, бросив курить, буду лучше спать, но ничего подобного! Иногда я лежал без сна до трех часов утра, сцепив руки под подушкой, глядя в потолок, слыша сирены и погромыхивание тяжелых грузовиков. И я думал о круглосуточном корейском супермаркете почти прямо напротив моего дома. Я думал о белом сиянии флюоресцентных плафонов внутри, таком ярком, что оно приводило на память соприкосновение Кублер-Росс со смертью.[1] Видел, как оно выплескивается на тротуар между витринами, которые еще через час два молодых корейца в белых бумажных колпаках начнут заполнять фруктами. Я думал о мужчине постарше за прилавком, тоже корейце, тоже в бумажном колпаке, о блоках и блоках сигарет на полках у него за спиной, величиной не уступающих скрижалям, с которыми в "Десяти заповедях" Чарльз Хестон спускается с Синая. Я думал о том, как встану, оденусь, пойду туда, куплю пачку сигарет (а может быть, девять или десять пачек) и, сидя у окна, буду курить "Мальборо" одну за другой, а небо на востоке зарозовеет, и взойдет солнце… Я этого не сделал, но ночь за ночью в предрассветные часы я засыпал, считая не слонов, а марки сигарет: "Уинстон"… "Уинстон 100с"… "Вирджиния слимс"… "Дорал"… "Мерит"… "Мерит 100с"… "Кэмел"… "Кэмел филтерс"… "Кэмел лайте".

Попозже — примерно тогда, когда последние три-четыре месяца нашего брака, правду сказать, начали представляться мне более ясно — у меня сложилось убеждение, что мое решение бросить курить именно тогда, быть может, не было таким скоропалительным, как казалось сперва, и вовсе не безрассудным. Я не отличаюсь блестящим умом, да и особым мужеством тоже, но это решение можно счесть и блестящим, и мужественным. Во всяком случае, это не исключено: иногда мы становимся выше самих себя. В любом случае отказ от курения помог мне в первые дни после ухода Дианы сосредоточить мысли на чем-то конкретном; обеспечил моей тоске словесную форму, которой иначе она была бы лишена — не знаю, поймете ли вы. Скорее всего нет. Но не знаю, как выразить это иначе.

Прикидываю ли я, что отказ от курения в тот момент мог сыграть свою роль в том, что произошло тогда в "Кафе Готэм"? Естественно… Но это меня не трогает. В конце-то концов никто из нас не способен предсказать финальный результат наших поступков, да и мало кто пытается. Большинство поступает так, как поступает, чтобы продлить удовольствие или на время заглушить боль. И даже когда наши поступки диктуются самыми благородными побуждениями, последнее звено в цепи слишком часто обагрено чьей-то кровью.

Хамболд позвонил мне через две недели после того вечера, когда я бомбардировал сигаретами Восемьдесят Третью улицу, и на этот раз он строго придерживался "мистера Дэвиса", как формы обращения. Он спросил меня, как я поживаю, и я ответил ему, что хорошо. Отдав таким образом дань вежливости, он сообщил мне, что звонит по поручению Дианы. Диана, сказал он, хотела бы встретиться со мной и обсудить "некоторые аспекты" нашего брака. Я подозревал, что "некоторые аспекты" подразумевают ключ к сейфу, не говоря уж о разных других финансовых вопросах, которые Диана сочтет нужным прояснить до того, как вытолкнуть на сцену своего адвоката, однако моя голова сознавала одно, а тело вело себя совсем иначе. Я чувствовал, как краснеет моя кожа, как все быстрее колотится сердце. Я ощущал дерганье пульса в руке, держащей трубку. Не забывайте, в последний раз я видел ее утром того дня, когда она ушла. Но видел ли? Она спала, зарывшись лицом в подушку.

Однако у меня хватило здравого смысла спросить, о каких, собственно, аспектах мы говорим.

Хамболд сально хихикнул мне в ухо и ответил, что предпочел бы отложить это до нашей встречи.

— Вы уверены, что это такая уж хорошая идея? — спросил я, чтобы оттянуть время. Я ведь знал, что это очень плохая идея. И еще я знал, что соглашусь: Я хотел увидеть ее еще раз. Чувствовал, что должен увидеть ее еще раз.

— О, да, я в этом убежден, — сказано это было мгновенно, без колебаний. И последние сомнения в том, что Хамболд и Диана тщательнейшим образом отработали это между собой (и, да, вполне вероятно, советуясь с адвокатом), тут же улетучились… — Всегда следует дать пройти какому-то времени, прежде чем главные участники конфликта встретятся — дать им поостыть, однако, на мой взгляд, встреча лицом к лицу теперь облегчит…

— Позвольте мне сообразить, — сказал я. — Вы имеете в виду…

— Завтрак, — сказал он. — Послезавтра? У вас найдется для него время?

"Ну конечно, найдется, — подразумевал его тон. — Просто, чтобы снова ее увидеть… почувствовать легчайшее прикосновение ее руки. А, Стив?"

— В любом случае первую половину дня в четверг я свободен, так что тут затруднений не возникнет. Мне привести с собой моего… моего психотерапевта?

Снова сальный смешок задрожал у меня в ухе, будто нечто секунду назад извлеченное из формочки для желе.

— А у вас он есть, мистер Дэвис?

— Собственно говоря, нет. Вы уже наметили место?

Я было спросил себя, кто будет платить за этот обед, и тут же улыбнулся собственной наивности. Сунул руку в карман за сигаретой, и мне под ноготь вонзился кончик зубочистки. Я вздрогнул, выдернул зубочистку, осмотрел ее кончик на предмет крови, ничего не обнаружил и сунул зубочистку в рот.

Хамболд успел что-то сказать, но я прослушал. При виде зубочистки я вновь вспомнил, что ношусь по волнам мира без сигарет.

— Простите?

— Я спросил, знаете ли вы "Кафе Готэм" на Пятьдесят Третьей улице? — сказал он уже с легким нетерпением… — Между Мэдисон и Парком?

— Нет, но не сомневаюсь, что сумею его отыскать.

— В полдень?

Я хотел было сказать ему, чтобы он сказал Диане, чтобы она надела свое зеленое платье в черную крапинку с длинным разрезом на боку, но решил, что это может оказаться контрпродуктивным.

— Прекрасно, значит, в полдень.

Мы сказали то, что обычно говорят, кончая разговор с тем, кто вам уже не нравится, но с кем у вас есть дела. Затем я расположился перед компьютером и задумался, достанет ли у меня сил встретиться с Дианой, если я не выкурю предварительно хотя бы одной сигареты.

По мнению Джона Ринга, ничего прекрасного здесь не было. Нив чем.

— Он вас подставляет, — сказал он. — И она с ним вместе. При такой расстановке сил адвокат Дианы будет там присутствовать незримо, а я — ни в каком качестве. Воняет за милю.

"Может быть, но тебе-то она никогда не всовывала язык в рот, чувствуя, что ты вот-вот кончишь", — подумал я. Но, поскольку таких вещей не говорят адвокату, чьими услугами вы только-только заручились, я сказал лишь, что хочу увидеть ее еще раз, посмотреть, нет ли шанса все уладить.

Он вздохнул.

— Не морочьте себе голову. Вы видите в этом ресторане его, вы видите ЕЕ, вы преломляете с ними хлеб, выпиваете немного вина, она закладывает ногу за ногу, вы смотрите, вы мило беседуете. Она снова закладывает ногу за ногу, вы смотрите и смотрите, и, возможно, они убедят вас сделать дубликат ключа к сейфу…

— Не убедят!

— …и в следующий раз вы увидите их в суде, и все вредное для вас, что вы наговорили, пока смотрели на ее ноги и вспоминали, как они обвивались вокруг вас, будет занесено в протокол. А вы обязательно наговорите много вредного, потому что в ресторан они явятся, заранее приготовив все нужные вопросы. Я знаю, что вы хотите ее увидеть, я способен это понять, но НЕ ТАК! Речь ведь идет не о справедливой ничьей, приятель. Хамболд это знает. Как и Диана.

— Никому повестки не вручали, и если она просто хочет поговорить…

— Не прячьтесь от правды, — сказал Ринг. — На этой стадии веселой вечеринки никто не хочет просто разговаривать, а либо хотят потрахаться, либо отправиться домой. Развод уже совершился, Стивен. И эта встреча — простое и чистое зондирование. Выиграть вы не можете ничего, а вот проиграть — так все. Глупо!

— Тем не менее…

— Вы неплохо зарабатывали, особенно последние пять лет…

— Знаю, но…

— И ТРИ года из этих пяти, — Ринг оборвал меня тем голосом, каким пользовался в суде, словно вдел руки в рукава пальто, — Диана Дэвис не была ни вашей женой, ни вашей сожительницей, ни вашей помощницей в любом смысле слова. Она была просто Дианой Кислоу из Паунд-Риджа и не шествовала перед вами, рассыпая цветочные лепестки или дудя в рожок.

— Да, но я хочу ее видеть.

А то, что я думал, ввергло бы его в полное бешенство: я хотел увидеть, наденет ли она зеленое платье в черную крапинку — ведь она, черт дери, прекрасно знала, что оно — мое любимое.

Он снова вздохнул.

— Я должен кончить этот спор, не то мне придется пить мой обед, а не есть его.

— Идите поешьте. Диетическое меню. Деревенский сыр.

— Ладно. Но сначала я еще раз попытаюсь убедить вас. Такая встреча — это своего рода рыцарский турнир. Они явятся в полном вооружении. А вы явитесь, одетый только в улыбку. Даже без набедренной повязки. И первый удар они нанесут именно туда.

— Я хочу ее увидеть, — сказал я. — Я хочу увидеть, как она. Извините.

Он испустил саркастический смешок.

— Отговорить вас мне не удастся?

— Нет.

— Ну, хорошо. В таком случае я хочу, чтобы вы следовали моим указаниям. Если я узнаю, что вы про них забыли и все испортили, я, возможно, приду к выводу, что мне будет проще вообще отказаться от этого дела. Вы меня слышите?

— Слышу.

— Отлично. Не кричите на нее, Стивен. Они могут подстроить так, что вам по-настоящему захочется наорать на нее. Воздержитесь!

— Ладно.

Я не собирался орать на нее. Если я сумел бросить курить через два дня после того, как она ушла от меня — и не закурил снова! — уж как-нибудь я сумею продержаться сто минут и три перемены блюд, не назвав ее стервой.

— И на него не орите. Это во-вторых.

— Ладно.

— Одного "ладно" мало. Я знаю, он вам не нравится, да и вы ему не слишком нравитесь.

— Он же меня даже не видел. И он… психотерапевт. Как он мог составить обо мне мнение, хорошее или плохое?

— Не прячьтесь от правды, — сказал он. — Ему платят, чтобы он составлял мнение. Если она заявит ему, что вы перевернули ее вверх тормашками и изнасиловали с помощью кукурузного початка, он не скажет: "Предъявите доказательства", он скажет: "Ах вы бедняжка! И сколько раз?". Вот и скажите "ладно" с убеждением.

— Ладно, с убеждением.

— Уже лучше, — но он сказал это без всякого убеждения. Он сказал это, как человек, который хочет перекусить и забыть обо всем.

— Не касайтесь существенных вопросов, — продолжал он. — Не обсуждайте имущественных вопросов даже под соусом: "Как вы отнеслись бы к такому предложению?". Придерживайтесь одних сантиментов. Если они озлятся и спросят, зачем вы вообще пришли, если не намерены обсуждать конкретные вещи, отвечайте, как сейчас ответили мне: потому что хотели еще раз увидеть свою жену.

— Ладно.

— А если они тогда встанут и уйдут, вы переживете?

— Да.

Я не знал, переживу или нет, но полагал, что переживу, и еще я чувствовал, что Рингу не терпится окончить этот разговор.

— Как адвокат — ваш адвокат — повторяю вам, что эта встреча — идиотство, и если она всплывет во время судебного разбирательства, я попрошу сделать перерыв только для того, чтобы вытащить вас в коридор и сказать: "Я же говорил!". Поняли наконец?

— Да. Передайте от меня привет диетическому блюду.

— Клал я на диетическое блюдо, — угрюмо отозвался Ринг. — Если за обедом я не могу выпить двойное кукурузное виски, так могу по крайней мере взять двойной чизбургер в "Пиве с Бургерами".

— Слова, достойные истинного американца.

— Надеюсь, она даст вам по рукам, Стивен.

— Знаю, что надеетесь.

Он повесил трубку и отправился за своим заменителем алкоголя. Когда я увиделся с ним в следующий раз, уже потом, через несколько дней, между нами возникло что-то такое, чего нельзя было касаться, хотя, мне кажется, мы поговорили бы об этом, знай мы друг друга хотя бы чуточку побольше. Я понял это по его глазам, как и он, конечно, по моим — мысль о том, что будь Хамболд адвокатом, а не психотерапевтом, то он, Джон Ринг, был бы там с нами. А в этом случае он мог бы оказаться в морге рядом с Уильямом Хамболдом.

Из конторы я пошел в "Кафе Готэм" пешком — вышел в 11 часов 15 минут. Я пришел загодя ради собственного душевного спокойствия — иными словами, чтобы удостовериться, что кафе находится именно там, где сказал Хамболд. Я — такой и был таким всегда. Диана, когда мы только поженились, называла это моей "одержимостью", но, думаю, под конец она разобралась. Я скрепя сердце полагаюсь на компетентность других людей, только и всего. Я отдаю себе отчет, что такая черта характера способна действовать на нервы, и знаю, что Диану она доводила до исступления. Но только она словно бы так и не поняла, что мне самому эта черта не так уж приятна. Однако в чем-то меняешься быстро, в чем-то — медленно. А кое в чем не меняешься вовсе, как ни стараться.

Ресторан находился точно там, где сказал Хамболд, о чем свидетельствовала зеленая маркиза со словами "Кафе Готэм" на ней. На зеркальных стеклах — белый силуэт города. Он выглядел очень нью-йоркским и вполне заурядным — просто один из примерно восьмисот дорогих ресторанов, втиснувшихся в центр города.

Найдя место встречи и временно успокоившись (то есть в этом отношении; мысль, что я увижу Диану, держала меня в жутком напряжении, и мне отчаянно хотелось закурить), я свернул на Мэдисон и пятнадцать минут бродил по галантерейному магазину. Просто рассматривать витрины снаружи было нельзя: если Диана и Хамболд подъедут с этой стороны, они могут меня увидеть. И Диана, конечно, узнает меня даже со спины по развороту плеч и покрою пальто, а этого мне не хотелось. Мне не хотелось, чтобы они знали, что я приехал загодя. Ведь, казалось мне, в этом можно усмотреть просительность, даже жалкое заискивание. А потому я вошел внутрь магазина.

Я купил совершенно не нужный мне зонтик и вышел на улицу ровно в полдень по моим часам, зная, что переступлю порог "Кафе Готэм" в 12 часов 5 минут. Заповедь моего отца: если тебе нужно быть там, приходи на пять минут раньше. Если им нужно, чтобы ты был там, приходи на пять минут позже. Я достиг того состояния, что уже не знал, что кому нужно, и почему, и как долго, но отцовский завет, кажется, предлагал наиболее безопасный вариант. Если бы речь шла только о Диане, думаю, я вошел бы туда точно в назначенное время.

Нет, вероятно, я лгу. Наверное, если бы речь шла об одной Диане, я бы вошел в 11 часов 45 минут, сразу, как приехал, и подождал бы ее в зале.

Несколько секунд я постоял под маркизой, заглядывая внутрь. Зал был ярко освещен, что я одобрил. Не терплю темные рестораны, где не видишь, что ты ешь и что пьешь. Белые стены с бодрящими импрессионистическими рисунками. Понять, что на них изображено, было невозможно, но это не имело значения: их спектральные цвета и широкие штрихи действовали, как визуальный кофеин. Я поискал взглядом Диану и увидел у стены примерно в середине длинного зала женщину, которая могла быть ею. Определить точнее было трудно, так как она сидела ко мне спиной, а у меня нет ее дара узнавать людей в подобных позах. Однако плотный лысеющий мужчина рядом с ней определенно выглядел, как Хамболд. Я глубоко вздохнул, открыл дверь ресторана и вошел.

Отторжение от табака распадается на два этапа, и я убежден, что рецидивы чаще происходят на втором. Физическое отторжение длится от десяти дней до двух недель, после чего большинство симптомов — потение, головные боли, тик, резь в глазах, бессонница, раздражительность — исчезают. Затем начинается куда более длительный этап психологического отторжения. Его симптомы могут включать депрессию — от легкой до умеренной, — тоскливое настроение, определенную степень ангедонии (иными словами, вялое безразличие ко всему), забывчивость, даже своего рода преходящую дислексию. Все это я знаю, потому что заглянул в соответствующую литературу. После того, что произошло в "Кафе Готэм", мне казалось, что это очень важно. Полагаю, можно сказать, что мой интерес находился где-то на границе между Страной Увлечений и Царством Маний.

Наиболее обычный симптом второй фазы — это ощущение некоторой нереальности. Никотин улучшает контакт синапсов и повышает концентрацию внимания — другими словами, расширяет путь поступления информации в мозг. Не очень сильно и не специфически по линии активного мышления (хотя заядлые курильщики утверждают обратное), но когда его действие прекращается, у вас остается ощущение — навязчивое в моем случае, — будто граница между снами и явью стирается. Мне много раз чудилось, что прохожие и машины, и маленькие сценки на тротуаре, которые я наблюдал, на самом деле скользят мимо меня на длинной ленте, которую спрятанные рабочие сиены тянут, крутя огромные ручки и вращая огромные барабаны. И еще чудилось, будто ты все время чуть пьян, поскольку это состояние сопровождалось ощущением беспомощности и душевной измотанности, ощущением, будто все будет продолжаться так без конца, к лучшему ли, к худшему ли, потому что ты (разумеется, я имею в виду себя) настолько занят некурением, что ни на что другое почти не остается ни времени, ни сил.

Не уверен, какое отношение все это имело к произошедшему, но убежден, что какое-то, бесспорно, имело, поскольку я почувствовал, что с метрдотелем творится что-то очень неладное, едва увидел его, а едва он заговорил со мной, я уже знал это твердо.

Он был высок, лет около сорока пяти, строен (во всяком случае, во фраке — в обычной одежде он выглядел бы тощим), усат. В одной руке он держал меню в кожаной папке. Иными словами, выглядел он точно так же, как батальоны метрдотелей в батальонах шикарных нью-йоркских ресторанов. Только его бабочка сбилась в сторону, и что-то темнело на рубашке, прямо над верхней пуговицей фрака. Не то пятно, не то комочек желе. Кроме того, на затылке у него торчал вихор, как у Алфалфы в старом сериале "Маленькие проказники". И я чуть было не расхохотался — не забудьте, я очень нервничал, — и мне пришлось закусить губу, чтобы удержаться.

— Да, сэр? — спросил он, когда я приблизился к его столу. Слова эти прозвучали, как "дей, сайр?". Все метрдоты в Нью-Йорке говорят с акцентом, и ни единый из этих акцентов не поддается точному определению. Девушка, с которой я встречался в середине восьмидесятых, отличавшаяся большим чувством юмора (и, к несчастью, еще большим пристрастием к наркотикам), как-то сказала мне, что все они родом с одного островочка, а потому у них у всех один родной язык.

"И какой же?" — спросил я.

"Снобби", — ответила она, и я покатился со смеху.

Вот о чем я вспомнил, когда посмотрел через его стол на женщину, которую заметил снаружи — теперь я почти не сомневался, что это Диана, и мне вновь пришлось закусить губу изнутри. В результате фамилия Хамболда вырвалась у меня изо рта так, словно я ее вычихнул.

Бледный лоб метрдота нахмурился. Его глаза впились в мои. Когда я подходил к нему, они мне показались карими, но теперь они выглядели черными.

— Извините, сэр? — переспросил он. Прозвучало это, как "изнити, сайр", а, судя по тону, означало: "А пошел бы ты на… Джек!" Его длинные пальцы, бледные, как и лоб — похожие на пальцы пианиста, — нервно забарабанили по краю меню. Кисточка, которой оно было снабжено, своего рода недоношенная закладка, покачивалась взад и вперед.

— Хамболд, — сказал я. — Столик на троих.

Я обнаружил, что не могу отвести взгляда от его бабочки, сбившейся настолько, что ее уголок почти задевал его нижнюю челюсть, и от этого комочка на белоснежной накрахмаленной рубашке. И вблизи оно больше не напоминало соус или желе, а походило на полузапекшуюся кровь.

Он листал книгу заказов, а непокорный вихор у него на затылке колебался из стороны в сторону над остальными прилизанными волосами. Я видел кожу на дне бороздок, которые оставил в них гребешок, и перхотинки на плечах фрака. Мне пришло в голову, что хороший метрдотель вполне мог бы уволить подчиненного за подобное неряшество.

— А, да, мсье ("А, дей, мусью"), — он нашел искомую фамилию. — Ваш столик… — Его глаза было поднялись, но он вдруг умолк, и его взгляд, став еще более пронзительным, если это было возможно, скосился вниз мимо меня. — Сюда нельзя приводить собак, — сказал он резко. — Сколько раз я вам повторял, не приводить сюда эту СОБАКУ?

Он не то чтобы закричал, но его голос обрел такую громкость, что люди за столиками вблизи от его стола, больше смахивавшего на церковную кафедру, перестали есть и начали с любопытством оглядываться по сторонам.

Я тоже посмотрел вокруг. Он говорил так требовательно, что я ожидал увидеть кого-то с собакой. Но позади меня не было никого, а собаки — тем более. Тут мне, не знаю почему, пришло в голову, что он имел в виду мой зонтик, который я забыл сдать в гардероб. Быть может, на жаргоне Острова Метрдот "собака" означает зонтик и особенно в руках клиента в ясный день, словно бы не угрожающий дождем.

Я вновь посмотрел на метрдота и увидел, что он уже удаляется от столика с моим меню в руке. Видимо, он почувствовал, что я не пошел за ним — во всяком случае, он оглянулся через плечо, слегка подняв брови. Теперь его лицо не выражало ничего, кроме вежливого: "Так вы идете, мусью?", и я пошел за ним. У меня не было ни времени, ни сил гадать, что может быть не так с метрдотом ресторана, где я ни разу не бывал до этого дня, и куда, вероятно, никогда больше не загляну. Мне предстояло иметь дело с Хамболдом и Дианой — и не курить при этом, а потому метрдот "Кафе Готэм" пусть сам разбирается со своими проблемами, включая собаку.

Диана обернулась, и сначала я не увидел в ее лице и глазах ничего, кроме ледяной вежливости. Затем различил за вежливостью злость… или мне так показалось. В последние наши два-три месяца вместе мы часто ссорились, но я не мог вспомнить, чтобы хоть раз заметил что-то похожее на скрытую злость, которую ощутил в ней сейчас, — злость, которую должен был прятать макияж, и новое платье (голубое, без крапинок, без разреза сбоку, длинного или короткого), и новая прическа. Плотный мужчина за ее столиком что-то говорил ей, и, протянув руку, она прикоснулась к его локтю. Когда он обернулся в мою сторону и начал приподниматься со стула, я заметил в ее лице еще что-то. Она не только испытывала ко мне злость, она меня боялась. И хотя она не произнесла еще ни слова, я уже был в бешенстве. Выражение ее глаз все отвергало заранее. С тем же успехом она могла вывесить между ними на лбу табличку: "ЗАКРЫТО ДО ДАЛЬНЕЙШЕГО ОПОВЕЩЕНИЯ". Я считал, что заслуживаю лучшего. Разумеется, это может быть лишь способ заявить, что ничто человеческое мне не чуждо.

— Мсье, — сказал метрдот, выдвигая стул слева от Дианы. Я его почти не слышал, и уж, конечно, его эксцентричное поведение и сбившаяся в сторону бабочка тут же вылетели у меня из головы. По-моему, даже о табаке я на секунду забыл — в первый раз с того момента, когда я бросил курить. Я был способен только думать о ее тщательно спокойном лице и удивляться, как я могу быть в таком бешенстве на нее и все же хотеть ее так отчаянно, что мне было больно на нее смотреть. Усиливает ли разлука любовь или нет, но зрение она, бесспорно, освежает.

Кроме того, я успел подумать, действительно ли я видел все то, о чем думал. Злость? Да, не исключено и даже вероятно. Если бы она не была зла на меня хотя бы в какой-то степени, то осталась бы дома — вывод напрашивался сам собой. Но — боится? Почему, во имя всего святого, Диане меня бояться? Я никогда даже пальцем ее не тронул. Да, полагаю, во время наших ссор я иногда повышал голос, но ведь и она тоже!

— Приятного аппетита, мсье, — сказал метрдот из какой-то иной вселенной, где обычно пребывает обслуживающий персонал, только просовывая головы в нашу, когда мы их призываем, чтобы попросить о чем-то либо пожаловаться на что-то.

— Мистер Дэвис, я Билл Хамболд, — сказал спутник Дианы. Он протянул крупную руку, которая выглядела красноватой, словно воспаленной. Я слегка ее пожал. В нем все было крупным, а широкое лицо отливало багрянцем, который часто появляется на щеках любителей выпить после первого стаканчика. Я дал ему лет сорок пять — примерно через десять лет его начинающие отвисать щеки превратятся в брыли.

— Очень рад, — сказал я, думая о том, что говорю не больше, чем о метрдоте с темным комочком на рубашке, и только торопясь покончить со вступительным рукопожатием, чтобы снова повернуться к хорошенькой блондинке с нежным румянцем на матовой коже, светло-розовыми губами и ладной тоненькой фигурой. К женщине, которая не так давно любила шептать "вот так вот так вот так" мне на ухо, вцепляясь в мои ягодицы, будто в седло с двумя луками.

— Сейчас мы устроим вам выпить, — сказал Хамболд, оглядываясь в поисках официанта, как человек, для которого нет ничего привычнее. Ее психотерапевт демонстрировал все симптомы и сигналы потенциального алкоголика. Замечательно!

— "Перье" с лимоном мне подойдет.

— Для чего? — осведомился Хамболд с широкой улыбкой. Он взял стоявший перед ним бокал с недопитым мартини и пил, пока маслина с воткнутой в нее зубочисткой не прижалась к его губам. Он выплюнул ее, поставил бокал и посмотрел на меня. — Ну, пожалуй, пора и приступить.

Я пропустил его слова мимо ушей. Я-то уже приступил. С той самой секунды, когда Диана посмотрела на меня.

— Привет, Диана, — сказал я. Просто поразительно, что она выглядела даже элегантнее и красивей, чем раньше. И более желанной, чем раньше. Словно узнала что-то новое — да, всего за две недели разлуки, пока она жила с Эрни и Ди-Ди Кислоу в Паунд-Ридже, — чего я никогда не сумею узнать.

— Как ты, Стив? — спросила она.

— Прекрасно, — сказал я. И добавил: — Собственно, не так уж. Мне очень тебя не хватает.

В ответ — только выжидательное молчание. Большие зелено-голубые глаза смотрели сквозь меня. И, безусловно, никакого отклика, никакого "и мне тебя не хватало".

— И я бросил курить. Это тоже не способствовало моему душевному спокойствию.

— Наконец бросил? Это хорошо.

Во мне вновь всколыхнулось бешенство, на этот раз по-настоящему свирепое, из-за ее вежливо-безразличного тона. Словно я солгал, но это ни малейшего значения не имело. Два года каждый день (такое у меня было ощущение) она меня поедом ела из-за сигарет. Как из-за них у меня будет рак, как из-за них у нее будет рак, как она и думать не станет о ребенке, пока я не брошу, так что я могу поберечь время и не тратить возражений на эти разговоры. И вот теперь это ничего не значит, потому что я ничего не значу!

— Стив… мистер Дэвис, — сказал Хамболд. — Я подумал, что для начала вы могли бы ознакомиться со списком претензий, которые Диана определила за время наших сеансов — крайне исчерпывающих, могу я добавить — в течение последних двух недель. Несомненно, это может послужить трамплином для перехода к главной цели, из-за которой мы здесь, а именно: как упорядочить период прекращения совместного проживания, который обеспечит ориентирование вам обоим.

Рядом с ним на полу стоял кейс. Крякнув, он его поднял, поставил на четвертый, свободный, стул и начал отпирать замочки, но тут я перестал обращать на него внимание. Меня не интересовали трамплины для прекращения совместного проживания, что бы это ни означало. Во мне мешались паника и бешенство — пожалуй, такого странного чувства я еще никогда не испытывал.

Я посмотрел на Диану и сказал:

— Я хочу попробовать еще раз. Мы не могли бы помириться? Есть на это шанс?

Выражение абсолютного ужаса на ее лице сокрушило надежды, о которых я даже не подозревал. Ужас, сменившийся злостью.

— Как это на тебя похоже!

— Диана…

— Где ключ от сейфа, Стивен? Где ты его спрятал?

Хамболд как будто встревожился. Он протянул руку и потрогал ее за локоть.

— Диана… по-моему, мы согласились, что…

— Мы согласились, что этот сукин сын припрячет все, что сумеет под ближайший камень, а потом будет ссылаться на бедность, если мы это допустим!

— Ты в его поисках всю спальню перерыла, перед тем как уйти, верно? — сказал я тихо. — Перевернула все вверх дном, будто грабитель.

Тут она покраснела. Не знаю, от стыда, от злости или от того и другого вместе.

— Сейф мой не меньше, чем твой! И вещи мои так же, как твои!

Хамболд еще больше встревожился. На нас начали оглядываться. И почти все посмеивались! Да уж, люди — самые причудливые из Божьих творений.

— Прошу вас… прошу… не надо…

— Куда ты его запрятал, Стивен?

— Я его не прятал. И не думал даже. Случайно забыл в летнем домике, и все.

Она иронически улыбнулась.

— Уж конечно. Совершенно случайно. Угу! — Я промолчал, и ироническая улыбка исчезла. — Мне он нужен! — И быстро поправилась: — Мне нужен дубликат!

"А людям в аду нужна вода со льдом", — подумал я, но вслух сказал:

— Тут ведь ничего не поделать, верно?

Она замялась, возможно, услышав в моем голосе что-то такое, чего не хотела слышать, не хотела признать.

— Да, — сказала она. — В следующий раз, когда ты меня увидишь, я буду с адвокатом. Я с тобой развожусь.

— Почему? — Теперь я услышал в своем голосе жалобную ноту, будто овечье блеяние. Мне это не понравилось, но, черт возьми, что я мог сделать. — ПОЧЕМУ?

— О Господи! Ты думаешь, я поверю, будто ты на самом деле так туп?

— Я просто не могу…

Ее щеки стали еще алее, краска поднималась к вискам.

— Да, вероятно, ты именно ждешь, что я этому поверю. Так типично!

Она взяла стакан с водой и выплеснула дюйма два на скатерть, потому что рука у нее тряслась. Я тут же перенесся в тот день, когда она ушла: вспомнил, как смахнул стакан с апельсиновым соком на пол, как велел себе, пока у меня трясутся руки, не подбирать осколки, чтобы не порезаться, и как все равно начал их подбирать и поранился в награду за свои старания.

— Прекратите! Это контрпродуктивно, — сказал Хамболд. Точно учитель у игровой площадки, старающийся предотвратить драку, прежде чем она началась. Он, казалось, совсем забыл про список дерьма, составленный Дианой.

Его глаза шарили по дальнему концу зала, высматривая нашего официанта или любого другого, чей взгляд ему удалось бы перехватить. В эту минуту терапия интересовала его куда меньше, чем возможность добавить еще, как говорится.

— Я только хочу узнать… — начал я.

— То, что вы хотите узнать, не имеет никакого отношения к тому, для чего мы здесь, — сказал Хамболд, и на мгновение он словно обрел деловую хватку.

— Да, верно. Наконец-то, — сказала Диана надрывным настойчивым голосом. — Наконец-то речь идет не о том, чего хочешь ты, что нужно тебе.

— Не понимаю, что это значит, но я готов выслушать, — сказал я. — Если ты хочешь попробовать совместное консультирование вместо… а… терапии… ну, того, чем занимается Хамболд… я не против…

Она подняла руки до уровня плеч, вывернув ладони.

— Боже мой! Верблюд Джо с пачки "Кэмел" шагает в Новый Век! — сказала она и опустила руки себе на колени. — После всех тех дней, когда ты уезжал в закат, такой высокий в седле! Скажи, что это не так, Джо!

— Прекратите, — сказал ей Хамболд. Он перевел взгляд со своей пациентки на почти уже бывшего мужа своей пациентки. (Да, это произойдет, даже легкое ощущение нереальности, возникающее от некурения, уже не могло замаскировать от меня эту самоочевидную истину). — Еще одно слово от вас обоих, и я объявлю эту встречу завершенной. — Он одарил нас улыбочкой, настолько явно искусственной, что она от обратного показалась мне умилительной. — А мы даже еще ничего не заказали!

Это — первое упоминание о еде с того момента, когда я присоединился к ним, — словно бы предварило разразившиеся ужасы, и я помню, как от одного из соседних столиков на меня повеяло запахом лососины. За две недели, после того как я бросил курить, мое обоняние удивительно обострилось, но я не считаю это такой уж удачей, и особенно когда речь идет о лососине. Прежде она мне нравилась, но теперь я не выношу ее запаха, а о вкусе и говорить нечего. Для меня она пахнет болью и страхом, и кровью, и смертью.

— Он начал, — сказала Диана сердито.

"Ты начала, ты перевернула квартиру вверх дном, а потом ушла, когда не сумела найти того, что тебе требовалось", — подумал я, но промолчал. Хамболд явно не шутил: если мы начнем это школьное дерьмо, "нет, не я, нет ты", он возьмет Диану за руку и уведет ее. Его не остановит даже перспектива выпить еще.

— Ладно, — сказал я мягко… и поверьте, этот мягкий тон дался мне очень нелегко! — Что дальше?

Естественно, я знал: перечисление обид, иными словами, дерьмовый список претензий Дианы. И еще много о ключе к сейфу. Вероятно, единственное удовлетворение, какое мне удастся извлечь из этой отвратительной ситуации, сведется к тому моменту, когда я заявлю им, что дубликата они не получат, пока судебный исполнитель не вручит мне письменного распоряжения судьи предоставить его. С тех пор как Диана отбыла из моей жизни, я к содержимому сейфа не прикасался и не собирался к нему прикасаться в ближайшем будущем… но и она не прикоснется! Пусть грызет сухари и пытается свистнуть, как говаривала моя бабушка.

Хамболд извлек пачку листков, сколотых цветной причудливой скрепкой, из тех, которые изготовляют на заказ. И мне пришло в голову, что я явился сюда катастрофически неподготовленным к этой встрече — и не только потому, что мой адвокат где-то сейчас вгрызается в чизбургер. У Дианы — новое платье; у Хамболда — его кейс на заказ; а у меня — только новый зонтик в солнечный день. Я поглядел вниз, туда, где он лежал возле моего стула, увидел, что на ручке все еще висит ярлычок с ценой, и у меня запылали уши.

Зала благоухала (как большинство ресторанов с тех пор, как в них запретили курить) цветами, вином, свежемолотым кофе, шоколадом, только что испеченными булочками — но особенно ясно я различал запах лососины и, помню, подумал, что если смогу есть здесь, то, вероятно, смогу есть где угодно.

— Главные проблемы, указанные вашей женой — по крайней мере пока, — это ваше равнодушие к ее работе и неспособность доверять в личном плане, — сказал Хамболд. — Относительно второго, должен указать, что ваше нежелание открыть Диане доступ к сейфу, принадлежащему вам обоим, вполне исчерпывает вопрос о доверии.

Я открыл было рот, намереваясь указать, что с доверием не все так просто, что я не доверяю Диане — она вполне способна забрать все и присвоить. Однако прежде чем я успел произнести хоть слово, меня перебил метрдот. Он не только кричал, но и визжал — я постарался передать это, однако сплошная цепочка "и" не дает представления о реальном звуке. Казалось, все нутро у него полно пара, а в горле засел свисток, предупреждающий, что чайник закипел.

— Эта собака… Иииииии!.. Я вам без конца повторял про собаку… Иииииии!.. Все это время я не могу спать… Ииииии!.. Она говорит, порежь себе лицо, дырка эта!.. Ииииии!.. Как ты меня доводишь!.. Иичиич!.. А теперь ты притащил эту собаку сюда… Ииииии!

В зале, конечно, сразу воцарилась тишина. Все перестали есть, перестали разговаривать, когда худая, бледная, одетая в черное фигура зашагала по центральному проходу, выдвинув голову вперед, быстро перебирая длинными, как у цапли, ногами. Теперь на лицах не было ни единой улыбки, только изумление. Бабочка метрдота повернулась на полные девяносто градусов и теперь смахивала на стрелки часов, показывающие шесть. Руки он заложил за спину и немного наклонялся вперед от талии, так что мне вспомнилась иллюстрация в моем учебнике литературы для шестого класса, изображавшая Икебода Крейна, злополучного школьного учителя, созданного Вашингтоном Ирвингом.

И смотрел он на меня, приближался он ко мне. Я уставился на него, ощущая себя почти загипнотизированным — как бывает во сне, когда тебе снится что ты должен сдавать экзамен, к которому не готовился, или что ты сидишь совсем голый на обеде в твою честь в Белом доме, — и, возможно, я продолжал бы сидеть так, если бы не Хамболд.

Я услышал, как скрипнул его стул, и посмотрел в его сторону. Он стоял, выпрямившись, небрежно держа салфетку в одной руке. Вид у него был удивленный, но и разъяренный. Я внезапно понял две вещи: что он пьян, сильно пьян, и что он усмотрел в происходящем оскорбление и его радушию. И его компетентности. В конце-то концов ресторан выбрал он, и поглядите — главный церемониймейстер сорвался с катушек!

— Ииии!.. Я тебя проучу! В последний раз проучу…

— Мой Бог, он обмочил свои брюки! — ахнула женщина за соседним столиком. Голос ее был тихим, но далеко разнесся в тишине, которая наступила, пока метрдот набирал воздуха в легкие для нового визга, и я увидел, что она не ошиблась. По брюкам фрачной пары тощего визгуна расползлось темное пятно.

— Послушайте, болван! — сказал Хамболд, поворачиваясь к нему, и метрдот выдернул левую руку из-за спины. Она сжимала самый большой мясницкий нож, какой мне доводилось видеть. Не меньше двух футов длиной, и верхняя часть лезвия чуть выгибалась, точно абордажная сабля в старом пиратском фильме.

— Берегитесь!!! — крикнул я Хамболду, а щуплый мужчина в очках без оправы, сидевший за столиком у стены, завизжал. Извергая на скатерть перед собой пережеванные коричневатые кусочки.

Хамболд словно бы не услышал ни моего крика, ни визга очкарика. Он грозно хмурился на метрдота.

— Не думайте, что еще когда-нибудь увидите меня здесь, если вы таким образом… — начал Хамболд.

— Иииии! ИИИИИИИИИ! — провизжал метрдот и взмахнул ножом, повернув его плоской стороной лезвия. Послышался шелестящий звук, будто шепотом произнесли короткую фразу. Точкой послужил звук погружения лезвия в правую щеку Уильяма Хамболда. Кровь из раны брызнула фонтаном мелких капелек. Они украсили скатерть веером пунктиров, и я увидел (никогда этого не забуду), как ярко-алая капля упала в мой бокал с водой и канула на дно, а за ней протянулась розоватая нить наподобие хвоста. Что-то вроде окровавленного головастика.

Щека Хамболда рассочилась, открыв зубы, а когда он прижал ладонь к извергающей кровь ране, я увидел на плече его темно-серого костюма что-то розовато-белое. Только. Когда все осталось позади, я осознал, что это была мочка уха.

— Скажи это себе в уши! — яростно визжал метрдот на кровоточащего психотерапевта Дианы, который стоял столбом, держась за щеку. Несмотря на кровь, лившуюся между его пальцев и через них, Хамболд обрел жуткое сходство с клоуном, получившим очередную пощечину. — Зови к своим паршивым сплетникам — друзьям с улицы… ты, мразь… Ииии!.. ДРУГ СОБАЧИЙ!

Теперь уже визжали другие люди, главным образом, я полагаю, при виде крови. Хамболд был могучего сложения, и кровь из него хлестала, как из зарезанной свиньи. Я слышал, как ее капли стучат по полу, точно вода из прохудившейся трубы, а его белая рубашка была теперь красной на груди. Галстук, который прежде был красным, теперь стал черным.

— Стив? — сказала Диана. — СТИВЕН?

За столиком у нее за спиной чуть слева обедали мужчина и женщина. Теперь мужчина — лет тридцати, красивый мужественной красотой кинозвезды — стремительно вскочил и кинулся в сторону двери.

— Трой, не бросай меня! — завизжала его дама, но Трой даже не оглянулся. Он совершенно забыл про библиотечную книгу, которую должен был вернуть, а может быть, про автомобиль, который обещал отполировать.

Если посетителей в зале сковал паралич (было так или нет, я решить не берусь, хотя как будто успел увидеть очень много и запомнить все), в эту секунду он исчез. Снова раздался визг, и все повскакали на ноги. Несколько столиков опрокинулось. Хрусталь и фарфор разлетались осколками. Я увидел, как мужчина, обнимая за талию свою даму, проскочил за спиной метрдота. Ее пальцы впивались ему в плечо, будто клешни. На мгновение ее взгляд скрестился с моим. Глаза у нее были пустые, как у греческого бюста. Смертельно бледное лицо ужас преобразил и харю ведьмы.

Все это заняло секунд десять или, может быть, двадцать. Мне они запомнились как серия фотографий или кадриков на киноленте. Временного протяжения у них не было. Время перестало существовать для меня в тот миг, когда Алфалфа, метрдот, выхватил левую руку из-за спины, и я увидел мясницкий нож. И все это время человек во фраке продолжал извергать путаные слова на своем особом метрдотельском языке, том, который моя былая приятельница называла "снобби". Некоторые и правда были иностранными, другие просто бессмысленными, а некоторые — поразительными… почти проникающими в душу. Вам когда-нибудь приходилось читать длинное путаное предсмертное признание Голландца Шульца?[2] Большую часть я забыл, но то, что помню, наверное, не забуду никогда.

Хамболд, пошатываясь, попятился, все еще держась за располосованную щеку. Его ноги под коленями ударились о край стула, и он тяжело опустился на него. "Он выглядит, как человек, которому только что сказали, что у него рак", — подумал я. Он начал поворачиваться к Диане и ко мне. Ошеломленные глаза были широко раскрыты. Я еще успел увидеть, что из них катятся слезы, когда метрдот стиснул рукоятку ножа обеими руками и погрузил его в макушку Хамболда. Звук был такой, словно кто-то ударил палкой по кипе полотенец.

— Жук! — вскрикнул Хамболд. Я абсолютно уверен, что его последним словом на планете Земля было… "жук"! Затем его плачущие глаза закатились под лоб, и он рухнул лицом в тарелку, сбросив на пол бокалы и рюмки выброшенной вперед рукой. В этот момент метрдот — теперь все его волосы на затылке, а не часть их торчали вихрами — высвободил нож из рассеченного черепа. Из раны, будто вертикальный занавес, взметнулась волна крови и обрызгала платье Дианы на груди и животе. Она опять вскинула руки к плечам, выставив ладони вперед, но на этот раз от ужаса, а не от раздражения. Она вскрикнула и прижала окровавленные ладони к глазам. Метрдот даже не посмотрел на нее, а повернулся ко мне.

— Эта твоя собака, — сказал он, словно начиная разговор и не обращая ни малейшего внимания на вопящих, обезумевших людей, которые у него за спиной лавиной устремлялись к двери. Глаза у него были очень большие, очень темные. Они снова показались мне карими, но только радужки были словно обведены черными кругами. — Эта твоя собака такая завывала. Все радио на Кони-Айленде не потянут против этой собаки, мать твою.

В руке у меня был зонтик, и только одного я вспомнить не могу, как ни стараюсь, — когда, собственно, я его схватил. Наверное, в тот момент, когда Хамболд застыл, парализованный сознанием, что его рот удлинили дюймов на восемь, но вспомнить точно не могу. Я помню, как похожий на кинозвезду красавец ринулся к двери, и знаю, что его имя — Трои, потому что это имя выкрикивала ему вслед дама, но я не помню, как поднял зонтик, который купил в галантерейном магазине. Тем не менее он был зажат у меня в руке, и ярлычок с ценой торчал из моего кулака, и когда метрдот согнулся, точно в поклоне, и рассек ножом воздух, намереваясь, мне кажется, вогнать нож в мое горло, я взмахнул зонтиком и ударил его по запястью, как в былые времена учитель хлопал непослушного ученика линейкой.

— Ук! — крякнул метрдот. Его рука резко опустилась, и лезвие, предназначавшееся для моего горла, пропороло намокшую розоватую скатерть. Однако он ножа не выронил и снова вскинул. Попытайся я опять ударить его по руке, не сомневаюсь, я промахнулся бы, но вместо этого я нацелился на его лицо и нанес прекрасный удар — настолько прекрасный, насколько в возможностях зонтика — ему по виску, и в этот момент зонтик раскрылся — точно визуальное воплощение ударной концовки анекдота.

Но мне это смешным не показалось. Цветок зонтика полностью заслонил метрдота от меня, когда он отшатнулся, и его свободная рука взметнулась к месту ушиба, и мне не понравилось, что я его не вижу. Не понравилось? Сковало ужасом — впрочем, я уже был скован ужасом.

Я ухватил Диану за кисть и рывком поднял на ноги. Она подчинилась молча, шагнула ко мне, споткнулась на высоких каблуках и неуклюже упала мне в объятия. Я ощутил ее прижатые ко мне груди и влажную теплую липкость поверх них.

— Ииии! Мудрак ты! — завизжал метрдот, а может быть, он обозвал меня "мудаком". Значения это, вероятно, не имеет, я понимаю. И все-таки, мне кажется, что имеет. Глубокой ночью мелкие вопросы свербят меня не меньше, чем самые важные. — Сукин мудрилло! Все эти радио! Баюшки-баю! Клал я на друзей-приятелей! Клал я НА ТЕБЯ!

Он двинулся к нам вокруг столика (зал у него за спиной совсем опустел и напоминал салун в вестерне после драки). Мой зонтик все еще лежал ручкой поперек столика, растопырившись за его краем, и метрдот задел его бедром. Зонтик свалился перед ним, и пока он отшвыривал его ногой, я поставил Диану на ноги и потащил в глубину зала. К выходу бежать смысла не имело. В любом случае до него было слишком далеко, но даже если бы мы и добрались туда, дверь все еще заклинивали перепуганные визжащие люди. Если он наметил меня — или нас обоих, то без всякого труда нагнал бы нас и распотрошил, как пару индюшек.

— Вши! Вши вы!.. Иииии!.. Вот так с твоей собакой, а? Вот так с твоей лающей собакой!

— Останови его! — взвизгнула Диана. — Господи, он убьет нас обоих! Останови его!

— Вы у меня сгниете, твари! — Все ближе. Зонтик явно не очень его задержал. — Все сгниете!

Я увидел три двери. Две напротив друг друга в маленьком алькове, где, кроме того, помещался платный телефон. Мужской и женский туалеты. Нет! Даже если они на одного и дверь запирается изнутри — нет! Такой псих без труда сорвет задвижку, и нам некуда будет бежать.

Я поволок ее к третьей двери и втащил сквозь нее и мир чистой зеленой плитки, ярких флюоресцентных плафонов, сверкающего хрома и ароматов горячей еды. Над всем господствовал запах лососины. Хамболду так и не удалось сделать заказ, но я знал, что в любом случае лососину он заказал бы.

Там, балансируя нагруженным подносом на ладони, стоял официант. Рот у него был разинут, глаза выпучены. Вылитый Дурак Гимпель из рассказа Исаака Зингера.

— Что… — сказал он, и тут я его оттолкнул. Поднос взмыл в воздух, тарелки и бокалы разбились о стену.

— Эй! — завопил кто-то. Могучий мужчина в белом халате и белом поварском колпаке, точно облачко на голове, его шею обвязывал красный платок, и в одной руке он держал ложку, с которой стекал какой-то коричневый соус. — Эй! Сюда нельзя так ходить!

— Нам надо выбраться, — сказал я. — Он спятил. Он…

Тут меня осенило, как объяснить без объяснений, и я на мгновение прижал ладонь к левой груди Дианы — к намокшей материи ее платья. В последний раз я прикоснулся к ее груди и не знаю, было ли это приятно или ни то ни се. Я протянул руку к шеф-повару, показывая ему ладонь в пятнах крови Хамболда.

— Господи Боже ты мой! — сказал он. — Сюда. В заднюю дверь.

В этот же миг дверь, через которую вошли мы, снова распахнулась, и внутрь ворвался метрдот — безумные глаза, вихры торчат во все стороны, будто колючки свернувшегося в шар ежа. Он огляделся, увидел официанта, отмел его, увидел меня и бросился ко мне.

Я опять рванулся в сторону, таща Диану, и слепо наткнулся на мягкое брюхо шеф-повара. Мы проскочили мимо. Платье Дианы оставило кровавый мазок на груди его халата. Я заметил, что он не побежал с нами, что он поворачивается к метрдоту и хочет предостеречь его, предупредить, что ничего не получится, что это худшее намерение в мире и, вероятно, самое последнее в его жизни, но не было времени.

— Эй, — крикнул шеф-повар. — Эй, Ги, что такое? — сказал он, назвав метрдота французским именем, и больше ничего не сказал. Раздался тяжелый хлопок, напомнивший мне звук ножа, опустившегося на череп Хамболда, и повар взвизгнул. Звук был водянистый, а затем последовал густой влажный всплеск — он преследует меня в снах. Не знаю, что это было, и не хочу знать.

Я втащил Диану в узкий проход между двумя плитами, обдавшими нас тяжелым палящим жаром. За ним была дверь с двумя задвинутыми стальными засовами. Я протянул руку к верхнему и тут услышал, что Ги, Метрдот из Ада, бормоча, приближается к нам.

Мне хотелось ухватить засов, хотелось верить, что я сумею открыть дверь и мы выскочим наружу, прежде чем он приблизится на расстояние удара ножом, но что-то во мне — что-то, решительно цеплявшееся за жизнь, — не поддалось иллюзии. Я прижал Диану к двери, встал перед ней защитным движением, восходящим, должно быть, к каменному веку, и приготовился встретить его.

Он бежал по узкому проходу между плитами, поднимая над головой зажатый в левой руке нож. Если во мне и тлела надежда на помощь Дурака Гимпеля, она тут же угасла. Он вжимался в стену у двери в зал ресторана, глубоко засунув пальцы в рот, и его сходство с деревенским дурачком еще усилилось.

— Не следовало тебе быть забывчивым про меня! — визжал Ги, совсем как Йода в "Звездных войнах". — Твоя отвратительная собака!.. Твоя громкая музыка, такая дисгармоничная!.. Ииии!.. Да как ты…

На одной из ближних горелок левой плиты стояла большая кастрюля. Я потянулся и столкнул ее на него. Только через час я обнаружил, как сильно при этом обжег руку. Ладонь была вся в пузырях, точно крохотные булочки, и еще пузыри на трех средних пальцах. Кастрюля соскользнула с горелки, перевернулась и обдала Ги от пояса вниз чем-то вроде кукурузы с рисом и примерно двумя галлонами кипящей воды.

Он завизжал, пошатнулся, попятился и опустил руку без ножа на другую плиту, почти прямо в голубовато-желтое газовое пламя под сковородой — тушившиеся в ней грибы теперь превращались в угольки. Он снова завизжал и на этот раз в таком высоком регистре, что у меня заболели уши, и поднес руку к глазам, будто не в силах поверить, что она скреплена с его туловищем.

Я поглядел вправо и увидел возле двери гнездышко чистящих и моющих средств — "Стекло-Х", и "Хлорокс", и "Уборщик в канистре А" на полке, а сбоку — щетка с совком, нахлобученным на ручку, будто шляпа, и швабра с отжимом в стальном ведре.

Когда Ги вновь ринулся на меня, держа нож в той руке, которая не побагровела и не вздувалась, как кишка, я схватил швабру за ручку, покатил ведро на колесиках перед собой, а затем ткнул им в Ги. Он откинулся, но не попятился. Его губы подергивались в странной улыбочке. Он смахивал на собаку, которая, во всяком случае, временно забыла, как рычать. Подняв нож на уровень лица, он сделал им несколько мистических пассов. По лезвию струился свет флюоресцентных плафонов. Оно блестело между разводами крови. Он, казалось, не ощущал боли ни в обожженной руке, ни в ногах, хотя их обдало кипятком, и брюки у него пестрели рисинками:

— Паршивый мудило, — сказал Ги, творя мистические пассы. Он походил на крестоносца, готовящегося к битве. То есть если вы способны вообразить крестоносца в облепленных рисом брюках фрачной пары. — Убью тебя, как убил твою паршивую лающую собаку.

— У меня нет собаки, — сказал я. — Я не могу ее завести. Запрещено договором об аренде.

По-моему, это единственные слова, которые я сказал ему на протяжении всего кошмара, и я не уверен, что произнес их вслух. Быть может, они только мелькнули у меня в голове. У него за спиной шеф-повар старался подняться на ноги. Одной рукой он цеплялся за ручку морозильной камеры, другая была прижата к окровавленному халату, в котором поперек пухлого брюха зияла огромная багровая усмешка. Он, как мог, старался удержать свой кишечник на месте, но это ему не удавалось. Одна глянцевитая петля, цвета синяка, уже свисала наискосок от левого бока, будто жуткая часовая цепочка.

Ги сделал выпад ножом, я парировал, ткнув в него ведром на швабре, и он попятился. Я подкатил ведро к себе и стоял, крепко сжимая деревянную ручку швабры, готовый направить на него ведро, если он опять шагнет вперед. Моя обожженная рука ныла, и я чувствовал, как по моим щекам ползут капли пота, словно растопившееся масло. За спиной Ги шеф-повар сумел-таки встать. Медленно, как больной, впервые поднявшийся с постели после тяжелой операции, он побрел по проходу к Дураку Гимпелю. Мысленно я пожелал ему удачи.

— Отодвинь засовы, — сказал я Диане.

— Что?

— Засовы на ДВЕРИ. Отодвинь их.

— Я не могу пошевелиться, — сказала она с рыданием, так что я лишь с трудом уловил слова. — Ты меня СОВСЕМ ЗАДАВИЛ!..

Я чуть-чуть шагнул вперед, освобождая для нее место. Ги оскалил на меня зубы, сделал обманный выпад ножом, потом отдернул руку и ощерился в своей нервной злобной усмешечке, когда я опять покатил на него ведро на поскрипывающих колесиках.

— Вшивая вонючка, — сказал он тоном человека, обсуждающего шансы любимой команды в предстоящем сезоне. — Посмотрим, как ты опять громко включишь радио, вонючка. Мудрак!

Он замахнулся, я покатил ведро. Но на этот раз он почти не отступил, и я понял, что он подбадривает себя и вот-вот перейдет в нападение. Я почувствовал, как моей спины коснулись груди Дианы, когда она попыталась вдохнуть поглубже. Я отодвинулся, но она не повернулась к двери, не отодвигала засовы, а стояла, как стояла.

— Открой дверь, — сказал я ей уголком рта, точно гангстер. — Отодвинь чертовы засовы, Диана!

— Не могу, — прорыдала она. — Не могу! Руки не шевелятся! Заставь его прекратить, Стивен. Перестань его УГОВАРИВАТЬ, заставь его ПРЕКРАТИТЬ!

Еще одно ее слово, и я свихнулся бы. Нет, правда.

— Повернись и отодвинь засовы, Диана, не то я просто посторонюсь, и пусть…

— ИИИИИИИИИ! — провизжал он и ринулся в атаку, рубя и коля ножом. Я изо всей мочи толкнул ведро вперед и сбил его с ног. Он взвыл и опустил нож по длинной отчаянной дуге. На волосок ближе, и лезвие отхватило бы мне кончик носа. Он неуклюже рухнул на широко раздвинутые колени, и его лицо оказалось прямо перед отжимом, подвешенным к ведерку. Идеально! Я опустил швабру ему на шею. Шнуры рассыпались по плечам его черного фрака, точно пряди колдовского парика. Его лицо впечаталось в отжим. Я нагнулся, свободной рукой ухватил рукоятку отжима и повернул ее. Ги завопил от боли, но швабра приглушала его голос.

— ОТОДВИНЬ ЗАСОВЫ! — завизжал я на Диану. — ОТОДВИНЬ ЗАСОВЫ, СТЕРВА БЕСПОЛЕЗНАЯ! ОТОДВИНЬ…

Бау! Что-то твердое и острое впилось мне в левую ягодицу. С воплем я невольно сделал шаг вперед — мне кажется, больше от удивления, чем от боли, хотя было очень больно. Я упал на колено и выпустил рукоятку отжима. Ги отполз, и из-под шнурков швабры появилась его голова. Дышал он так громко, что казалось, будто он лает. Впрочем, быстроты его это не лишило: едва распутавшись со шваброй, он замахнулся на меня ножом. Я уклонился, почувствовав, как всколыхнулся воздух, рассеченный лезвием у самой моей щеки.

Только когда я кое-как поднялся на ноги, мне стало ясно, что произошло — что она сделала. Я молниеносно посмотрел на нее через плечо. Она ответила мне вызывающим взглядом, прижимаясь к двери спиной. Мне в голову пришла сумасшедшая мысль: она ХОЧЕТ, чтобы меня убили. Может, она вообще все подстроила. Отыскала сумасшедшего метрдота и…

Ее глаза расширились.

— Берегись!

Я обернулся как раз вовремя, чтобы встретить его бросок. По сторонам его лицо было ярко-алым, если не считать белых кружков, оставленных дырками для пропуска воды в отжиме. Я встретил его шваброй наперевес, целя в горло, но угодив в грудь. Однако атаку я остановил и даже принудил его отступить на шаг. А дальше все решила счастливая случайность. Он поскользнулся в воде, вылившейся из перевернувшегося ведра, и упал, ударившись головой о плитки пола. Без единой мысли и лишь смутно воспринимая собственный визг, я схватил с плиты сковородку с грибами и изо всей мочи опустил ее на его повернутое вверх лицо. Глухой стук, за которым последовало жуткое (но, к счастью, краткое) шипение от соприкосновения кожи его лба и щек с раскаленным металлом.

Я повернулся, оттолкнул Диану и отодвинул засовы, запиравшие дверь. Я распахнул ее, и меня, как молотом, ударил солнечный свет. И запах воздуха. Не помню, чтобы когда-нибудь еще воздух пахнул чудеснее — даже в первые дни школьных каникул.

Я схватил Диану за локоть и вытащил ее в проулок, заставленный мусорными баками с запертыми крышками. В дальнем конце этой каменной расселины небесным видением манила Пятьдесят Третья улица, где сновали ничего не ведающие машины. Я поглядел через плечо в открытую дверь кухни. Ги лежал на спине, и обугленные грибы окружали его голову, как экзистенциалистская диадема. Сковорода соскользнула в сторону, открыв багровое лицо со вздувающимися волдырями. Один глаз был открыт, но взгляд, устремленный на флюоресцентный плафон, смотрел невидяще. Кухня позади была пустой. На полу багровела лужа крови, на белой эмали холодильной камеры багровели отпечатки ладони, но шеф-повар и Дурак Гимпель исчезли.

Я захлопнул дверь и показал на проулок.

— Иди!

Она не шевельнулась и только посмотрела на меня.

Я легонько толкнул ее в левое плечо.

— Иди.

Она подняла руку, словно регулировщик на перекрестке, мотнула головой и ткнула в меня пальцем.

— Не смей ко мне прикасаться!

— А что ты сделаешь? Натравишь на меня своего психотерапевта? Мне кажется, он протянул ноги, радость моя.

— Не смей так со мной разговаривать! Не смей! И не прикасайся ко мне, Стивен, предупреждаю тебя.

Дверь кухни распахнулась. Повернувшись — не думая, просто повернувшись, — я ее захлопнул и перед щелчком защелки услышал придушенный вскрик — злости или боли я не понял, да меня это и не интересовало. Я привалился к двери спиной и уперся ногами в асфальт.

— Хочешь постоять тут и обсудить все? — спросил я Диану. — Судя по звукам, он полон сил. — В дверь снова ударили. Я сдвинулся вместе с ней, но тут же опять ее захлопнул. Потом напрягся, готовясь к его новой попытке, но все было тихо.

Диана посмотрела на меня долгим, долгим взглядом, злобным и неуверенным, а потом пошла по проулку, опустив голову. Волосы у нее свисали по сторонам шеи. Я стоял, прислонясь к двери, пока Диана не прошла примерно три четверти пути до улицы, а тогда отступил и опасливо уставился на дверь. Она осталась закрытой, но я решил, что это ничего не гарантирует, и подтащил к ней мусорный бак и только тогда затрусил за Дианой.

Когда я добрался до выхода из проулка, ее там уже не было. Я посмотрел вправо в сторону Мэдисон, но ее не увидел. Поглядел влево — и вон она медленно переходит Пятьдесят Третью. Голова ее все еще опущена, и волосы все еще свисают по сторонам лица, как занавески. Никто не обращал на нее внимания. Люди перед "Кафе Готэм" пялились сквозь зеркальные стекла, как посетители бостонского океанариума перед аквариумом акул в час кормежки. Выли приближающиеся сирены — много их.

Я перешел улицу, протянул руку, чтобы потрогать ее за плечо, передумал и просто окликнул по имени.

Она обернулась. Ее глаза потускнели от ужаса и шока. Платье спереди выглядело, как детский нагрудничек, омерзительно лиловый. От нее разило кровью и истраченным адреналином.

— Уйди, — сказала она. — Я больше не хочу тебя видеть. Никогда.

— Ты меня там пнула в задницу, стерва, — сказал я. — И меня чуть не убили по твоей милости. Да и тебя тоже. Отказываюсь тебя понимать.

— Мне четырнадцать месяцев хотелось пнуть тебя в задницу, — сказала она. — А когда предоставляется случай осуществить мечту, тут уж не до раздумий, вер…

Я ударил ее по лицу. Я ни о чем не думал. Просто отвел руку и ударил. И за всю мою взрослую жизнь мало что доставляло мне подобное удовольствие. Мне стыдно это вспоминать, но я слишком далеко зашел в моем рассказе, чтобы лгать, пусть даже не договаривая.

Ее голова качнулась. Глаза расширились от шока и боли, утратили тупое ошеломленное выражение.

— Сволочь! — крикнула она, прижимая ладонь к щеке. Теперь ее глаза наполнились слезами. — Какая же ты СВОЛОЧЬ!

— Я спас тебе жизнь, — сказал я. — Ты что — не понимаешь? До тебя не доходит? Я СПАС ТЕБЕ ЖИЗНЬ.

— Ублюдок, — прошептала она. — Давящий, присвоивший право решать, мелочный, самодовольный, самовлюбленный ублюдок. Я тебя ненавижу.

— Подотрись своим дерьмом. Если бы не этот самодовольный мелочный ублюдок, ты бы сейчас валялась мертвая.

— Если бы не ты, меня тут вообще не было бы, — сказала она, а по Пятьдесят Третьей улице с визгом пронеслись три первые полицейские машины и остановились перед "Кафе Готэм". Из них посыпались полицейские, будто клоуны в цирковом номере. — Если ты еще когда-нибудь прикоснешься ко мне, я выцарапаю тебе глаза, Стив, — сказала она. — Держись от меня подальше.

Мне пришлось зажать руки под мышками. Они тянулись убить ее, сомкнуться у нее на шее и убить ее.

Она прошла шесть-семь шагов, потом снова обернулась ко мне. Она улыбалась. Жуткой улыбкой, куда более ужасной, чем все, что я видел на лице Ги, Ресторанного Демона.

— У меня были любовники, — сказала она, улыбаясь этой жуткой улыбкой. Она лгала. Ложь была написана у нее на лице, но боли это не смягчило. Она ведь ХОТЕЛА, чтобы это было правдой. Это тоже было написано у нее на лице. — Трое за последний год. Ты никуда не годен, и я находила себе настоящих мужчин.

Она повернулась и пошла по улице, как женщина шестидесяти пяти лет, а не двадцати семи. Я стоял и смотрел ей вслед. Перед тем как она завернула за угол, я снова выкрикнул это. То, с чем не мог смириться, то, что застряло у меня в горле, будто куриная косточка.

— Я спас твою жизнь! Твою проклятую жизнь!

Она остановилась на углу и посмотрела на меня. Жуткая улыбка так и не сошла с ее лица.

— Нет, — сказала она. — Не спас.

И она скрылась за углом. С тех пор я ее не видел, хотя, полагаю, увижу. Встретимся в суде, как говорится.

На следующем углу я зашел в супермаркет и купил пачку "Мальборо". Когда я вернулся на угол Мэдисон и Пятьдесят Третьей, Пятьдесят Третью перегораживали голубые барьерчики, которые используют полицейские, чтобы огораживать места преступлений и маршрут процессий. Однако ресторан был виден и оттуда. Отлично виден. Я сел на край тротуара, закурил сигарету и начал следить за происходящим. Подъехало пять-шесть машин "скорой помощи". Шеф-повара увезла первая — без сознания, но, видимо, еще живого. За его кратким появлением перед его поклонниками на Пятьдесят Третьей последовало появление носилок с трупом в чехле. Хамболд. Затем появился Ги, накрепко привязанный к носилкам, он дико оглядывался по сторонам, пока его не задвинули в машину. Мне почудилось, что на мгновение наши глаза встретились, но, вероятно, это просто мое воображение.

Когда машина с Ги тронулась и проехала через дыру в баррикаде из барьерчиков, отодвинутых двумя полицейскими в форме, я швырнул сигарету, которую курил, на канализационную решетку. Не для того я выжил этот день, чтобы вновь травить себя табаком, решил я.

Я глядел вслед удалявшейся машине "скорой помощи" и пытался представить себе, как жил человек в ней там, где живут метрдоты — в Квинсе, в Бруклине или даже, может быть, в Райе или Мамаронеке. Я пытался вообразить, как выглядит его столовая, какие картины могут висеть на стенах. Это у меня не получилось, но я обнаружил, что способен довольно легко вообразить его спальню, хотя и без всякой уверенности, разделял он ее с женщиной или нет. Я видел, как он лежит с открытыми глазами, но абсолютно неподвижно и смотрит в потолок в глухие ночные часы, когда луна висит на черной тверди, будто глаз трупа, полуприкрытый веком; я мог представить себе, как он лежит там и слушает лай соседской собаки, ровный, монотонный, нескончаемый, пока звук этот не превращается в серебряный гвоздь, забиваемый ему в мозг. Я воображал, что лежит он неподалеку от стенного шкафа, полного фрачных пар в пластиковых чехлах химчистки. Я видел, как они висят там в темноте, будто казненные преступники. Я раздумывал, была у него жена или нет. А если была, то убил ли он ее перед тем как отправиться в ресторан? Я вспомнил комочек на его рубашке и решил, что такой вариант вполне возможен. И задумался о судьбе соседской собаки, той, которая лаяла, не унимаясь. И о судьбе семьи ее хозяина.

Но главным образом я думал о Ги, лежавшем без сна все те ночи, в которые и я лежал без сна. Лежавшем и слушавшем лай собаки в соседнем доме или дальше по улице, как я слушал сирены и погромыхивание тяжелых грузовиков. Я думал о том, как он лежал там и смотрел на тени, которые луна разбрасывала по потолку. Думал о вопле — Иииии! — накапливавшемся у него в голове, точно газ в закрытой комнате.

— Иииии, — сказал я… Просто чтобы послушать, как это звучит. Я бросил пачку "Мальборо" на сточную решетку и начал топтать ее, не поднимаясь с тротуара. — Иииии. Иииии. Ииииии.

Полицейский у барьера оглянулся на меня.

— Эй, приятель, может, уймешься? Нам тут и так хватает.

"Конечно, — подумал я. — Как и нам всем".

Но я ничего не сказал. А вот топтать пачку перестал — она и так уже превратилась в лепешку — и перестал примеряться к этому звуку, хотя продолжал слышать его у себя в голове — а почему бы и нет? Смысла в нем столько же, как и во всем остальном.

Иииииии.

Иииииии.

Иииииии.

Майкл О'Донохью Психо

Титры и выражения благодарности.

Белым по черному. Грубые граффити, нанесенные спрэем.

Павильонная съемка. Общий план. Утро. Спальня.

Медленный наезд камеры на Психо. Он, раскинувшись на кровати, уставился в пространство. Высокий, красивый мускулистый блондин в черных плавках. На руке — татуировка — ЛЮБОВЬ. СЛЫШНО негромкое тиканье будильника на тумбочке у кровати.

Будильник звонит. Психо поднимается, прихлопывает кнопку, и ВИДНА россыпь таблеток на тумбочке.

КОМНАТА. Грязная, облезлая. Электроплитка, мебель — как со свалки, драные, полусорванные занавески. Стены, расписанные цитатами на тему любви — от битловского ВСЕ, ЧТО ВАМ НУЖНО, — ЭТО ЛЮБОВЬ до шекспировского ЛЮБОВЬ — ЗВЕЗДА, КОТОРОЮ МОРЯК ОПРЕДЕЛЯЕТ ПУТЬ СВОЙ В ОКЕАНЕ. Восклицательные знаки. Цитаты — КОРОТКИМИ, ОБРЫВОЧНЫМИ КАДРАМИ. На стене — огромный самодельный календарь, некоторые цифры отмечены крестами (могильными). Середина февраля.

Психо одевается. Старая форма морского пехотинца. Идентификационная бирка. Психо плюет на ботинки, растирает слюну. Заметив пятнышко пыли на сияющем ботинке (КОРОТКИЙ КРУПНЫЙ ПЛАН), тщательно его вытирает.

Отрывает полосу от ветхой черной атласной простыни и повязывает ее вокруг головы.

Достает из-под кровати алюминиевый "дипломат". Открывает. Извлекает детали различного огнестрельного оружия высочайшего класса. Собирает. Клейкой лентой приматывает к лодыжке кобуру автоматического пистолета. Проверяет, не заметен ли обрез под мышкой. Набивает карманы патронами. Достает из стенного шкафа винтовку.

Психо готов к новому дню.

Павильонная съемка. Коридор. Утро.

Еще запирая дверь, Психо видит МОЛОЧНИКА, который спускается по лестнице с бутылками в руках. Выхватывает пистолет. Стреляет. КРУПНЫЙ ПЛАН разбивающихся бутылок. Молочник падает.

Психо перешагивает через тело и направляется к выходу.

Натурная съемка. Общий план. Утро.

Психо выходит из подъезда. Мимо на роликах проезжает хорошенькая черная СТАРШЕКЛАССНИЦА с болтающейся за спиной связкой учебников. Выстрел Психо сбивает ее вправо, на мусорные баки. КРУПНЫЙ ПЛАН — учебники, валяющиеся на мостовой, ролики, медленно перестающие вращаться.

Психо огибает тело, оглядывая здание офиса на другой стороне улицы. Переходит улицу. Входит.

Павильонная съемка. Общий план. Вестибюль. День.

Психо пересекает вестибюль. Заходит в пустой лифт. За ним — МАЛЕНЬКИЙ МАЛЬЧИК и ДЕВОЧКА. Девочка улыбается Психо. Он улыбается в ответ. Двери закрываются. Камера переходит на высвечивающиеся номера этажей. Все выше и выше.

Павильонная съемка. Последний этаж. День.

Звонок. Двери лифта открываются. Психо выходит, не оглядываясь. В открытых дверях ВИДНЫ тела детей, распростертые на полу.

Психо исчезает в двери, ведущей на лестницу. КОРОТКИЙ УДАР указателя на двери — "Крыша".

Натурная съемка. Общий план. Крыша. День.

Психо извлекает снайперский прибор оптического прицела и прикрепляет его к винтовке. Круговой план — окрестности здания. Психо замечает пожилую пару в парке.

В оптический прицел ВИДЕН СТАРИК в шляпе, бросающий крошки голубям. КРУПНЫЙ ПЛАН — голуби, вспугнутые выстрелом. Тело Старика оседает, медленно сползая со скамейки.

Оптический прицел находит СТАРУШКУ.

Натурная съемка. Улица. День.

Двое полицейских пьют кофе из пластиковых стаканчиков, сидя в патрульной машине. Звучит ВТОРОЙ ВЫСТРЕЛ.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ-МУЖЧИНА: Скорее!

Нажимает на газ. Одновременно напарница включает сирену.

Натурная съемка. Общий план. Здание офиса. День.

Полицейская машина резко тормозит, и Полицейские вбегают в здание. Периодически СЛЫШЕН отдаленный звук выстрелов из винтовки.

Павильонная съемка. Вестибюль офиса. День.

Полицейские бегут по вестибюлю. Навстречу — смертельно испуганный ОХРАННИК.

Охранник: Он там, на крыше!

Женщина-полицейский: Как туда можно добраться?

Охранник (указывает дрожащим пальцем): Задняя лестница…

Павильонная съемка. Лестница. День.

Полицейские с пистолетами наголо бегут вверх по ступенькам.

Звук беспорядочных выстрелов становится громче, ПРИБЛИЖАЯСЬ. Полицейские находят дверь на крышу. Прижимаются к стене. Полицейский-мужчина осторожно приоткрывает дверь.

Натурная съемка. Крыша. День.

КРУПНЫЙ ПЛАН — груда стреляных гильз. Психо снова и снова перезаряжает винтовку и посылает выстрел за выстрелом вниз, в беспомощные улицы. Он даже не слышит крадущихся сзади Полицейских.

Полицейский-мужчина: Стоять! Брось оружие!

Психо, не оборачиваясь, отбрасывает винтовку.

Полицейский подходит к Психо, собираясь надеть на него наручники. Психо успевает дотянуться до пистолета на щиколотке. Оборачивается. Стреляет навскидку. Точно в сердце. Женщина-полицейский стреляет, но промахивается. Психо стреляет в ответ. Раненная, она пытается добежать до лестницы, но он стреляет вновь, и она катится вниз по ступенькам.

Павильонная съемка. Вестибюль. День.

Психо выходит, не обращая ни малейшего внимания на кричащего от ужаса Охранника.

Натурная съемка. Здание офиса. День.

Психо проходит мимо пустой полицейской машины — двери настежь, мигалка крутится.

Натурная съемка. Улица. День.

По пути домой Психо наблюдает за парой кроликов, резвящихся в витрине зоомагазина. Достав пистолет, изрешечивает стекло пулями. КРУПНЫЙ ПЛАН разлетающихся осколков.

Натурная съемка. Многоквартирный дом. День.

Психо лениво подходит к подъезду. У него был долгий и трудный день.

Натурная съемка. Лестница. День.

Психо перешагивает через тело Молочника, стараясь не наступить в лужицы молока, разлившегося по полу.

Павильонная съемка. Спальня. День.

Открывается дверь, и Психо входит в комнату. Устало отбрасывает оружие. Берет в руки краску-спрэй и рисует могильный крест на календаре — против даты "Четырнадцатое февраля".

Измученный, мокрый от пота, он раскидывается на кровати — и, в МЕДЛЕННОМ НАЕЗДЕ КАМЕРЫ, уставляет взор в пространство.

ПОСТЕПЕННОЕ УКРУПНЕНИЕ КАДРА.

Психо закрывает глаза. Сначала тихо, а потом ГРОМЧЕ звучит музыка старая, совершенно заезженная запись песни "Забавный Валентин".

Павильонная съемка. Лестница. День.

РУЧНАЯ КАМЕРА мечтательно, мягко НАПЛЫВАЕТ на шевельнувшегося Молочника.

Павильонная съемка. Здание офиса. Ступеньки лестницы. День.

НАПЛЫВ на Женщину-полицейского. Она приподымается, пытаясь встать.

Натурная съемка. Парк. День.

НАПЛЫВ. Пожилая пара начинает двигаться.

Павильонная съемка. Спальня. День.

В РАПИДНОМ УКРУПНЕНИИ лицо Психо.

Павильонная съемка. Лестница. День.

Молочник встает. Нажимает кнопку звонка квартиры СОСЕДКИ. Дверь открывает сочная дамочка лет сорока. Открывает — и впивается в него страстным поцелуем.

Натурная съемка. Улица. День.

Симпатичный черный СТАРШЕКЛАССНИК в спортивной куртке поднимает учебники упавшей Старшеклассницы. Она, слегка смущенная, сидя на тротуаре, проверяет свои ролики.

Старшеклассник: С тобой все в порядке?

Старшеклассница: Все нормально.

Он помогает ей встать, все еще держа учебники.

Старшеклассник: Я это понесу.

Павильонная съемка. Вестибюль. День.

В открывающихся дверях лифта — Мальчик и Девочка. Они выходят, держась за руки.

Натурная съемка. Парк. День.

Старик обнимает свою спутницу. Она кладет голову ему на плечо.

Натурная съемка. Здание офиса. День.

Мужчина-полицейский достает из-под сиденья машины шелковую, в форме сердца, коробку шоколадных конфет и протягивает ее своей напарнице.

Павильонная съемка. Спальня. День.

В КАДРЕ — КРУПНЫМ ПЛАНОМ — лицо Психо. Он усмехается.

Натурная съемка. Зоомагаэин. День.

В КАДРЕ — вполне целая витрина, а в ней — пара кроликов, окруженная несметным количеством крольчат.

Павильонная съемка. Спальня. День.

КАМЕРА ПОСТЕПЕННО ОПУСКАЕТСЯ на идентификационную бирку на груди Психо. КРУПНЫМ ПЛАНОМ — выбитые личный номер и имя: КУПИДОН ЭРОС.

Финал. Музыкальная тема, постоянно присутствовавшая на заднем плане, теперь ЗВУЧИТ ГРОМКО: "Каждый день для нас — Валентинов день…"

ЗАТЕМНЕНИЕ.

Кейт Коджа Па-де-де

Нравилось, когда они — юные. Юные принцы. Нравилось, когда они юные… но это только если могло вообще что-то нравиться. Сейчас — вот прямо сейчас — она закончила с мужиками постарше. С умными мужиками. С теми, которые знают, что говорят. Которые улыбаются этими самыми улыбочками, стоит ей заговорить о страсти, стоит сказать, что ведь есть же разница между голодом и любовью. А юные — они не улыбаются, а ежели и улыбаются — то по-другому. Трогательно-удивленно. Они не видят. Они сомневаются. Они не понимают. Они знают, что ни черта не знают. Они знают — есть еще чему поучиться.

"Учиться чему?" Это — голос Эдварда. Норовит вырваться из клетки, в которую заключен памятью, низкий голос, глубокий. — "Да чему тут можно научиться?" Тянется за бутылкой, за стаканом. Наливает — только себе. "И кто учить-то будет — ты, что ль?" Усмехается. Так бы насекомое усмехнулось. Глаза — пустые, кукольные у него глаза, куклам такие из металла делают, металл — это оружие, от ножа рожденное. Вот — смотри. Простыни на постели — нежнейших оттенков пастели, скомканные как попало в ногах кровати, шикарной, под балдахином, не кровать — испанский галеон, от первой жены осталась, и простыни тоже, на заказ сделанные. Все — подарок на свадьбу от тещи. Адель — так ее звали. Он любил выговаривать это имя, любил воображать — а может, не воображать вовсе, а вспоминать? — как трахался с нею, как переползал от матушки к дочке. Ночью, ночами, семя растекалось меж четырех раздвинутых ног, и Алис, тихоня, в подметки в койке не годилась, Эдвард говорил, роскошной Адели, Адели — бывшей прима-балерине, Адели, которая весь мир объездила, в Париже жила, в Гонконге, биографию Баланчина написала, Адели, что с двадцати одного года ничего, кроме черного цвета, не надевала. "Не пойму тебя, — это Эдвард говорит, голова откинута, колени — в раскорячку, член — короткий и толстый, болтается вроде и ни при чем, как недоеденная сарделька, — чему ты сможешь научить меня? Не находишь, деточка, что это малость абсурдно?"

"Нам всем есть чему поучиться". — И она смеется, и выходит из комнаты, и возвращается с книжкой "Я и Баланчин": на обложке спереди — Баланчин (в цвете), сзади — Адель (черно-белая). "Ты вот это бы почитал, — и она сует книжку ему в руки. — Понял бы, как многого не знаешь". А он дышит перегаром, поудобнее устраивается на кровати, стакан на груди, и грудь широченная, грудь волосатая, звериная, нравится ему вот так лежать нагишом под открытыми окнами, и он лежит себе, ее созерцая, и вдруг — "Холодно тебе?" Это он говорит, видит, как она мерзнет, как все мышцы сводит. "Озноб у тебя?"

Что она скажет? Можно — да, можно — нет, можно и вовсе — "а не пошел бы ты…", да есть миллион разных ответов, но в итоге она не ответит вообще ничего, ни черта она не скажет, уйдет. Оставит его валяться под балдахином, найдет собственное место, пространство, будет жить наверху, над своей студией. Танцевальная студия. Она там сто лет была, а теперь вернулась — может, через пару месяцев будут деньги, хватит, может, на то, чтоб включить отопление, чтоб горел свет, чтоб продолжать жить. Продолжай, не останавливайся — это девиз у нее теперь такой, ее мера мира, двигайся, ты только двигайся. А не стара ли ты для балета? Слишком долгий перерыв, слишком многое забыто, уже не восстановишь. Не потеряла ли ты грацию измученного тела, тела, которое лишь инструмент воли к движению? Ну, уж нет. Есть руки, есть ноги, есть спина (может тянуться, может и изогнуться) — можешь двигаться, будешь и танцевать.

Одна-одинешенька.

В холоде.

Во тьме кромешной.

Только иногда тьма становится слишком темной даже и для нее, и что тогда? Тогда — в клубы, а там за стакан пива танцевать до утра, танцевать до дрожи, до ручки, другие танцы — таким у станка не учат, издерганная, измученная, уже за гранью вымотанности, пряди волос липнут к лицу, рубашка — хоть выжимай, и шея мокрая, она воду на себя льет в туалете, а так дымно, топор вешай, грязь жуткая, а потом — назад, и опять вперед, глаза закрыты, лицо опущено, а тело — в напряжении, в муке движения. Посмотреть — офигеть, она знает, люди говорили, да какие люди — мужчины… Те, что тащились за ней, когда уходила с танцпола, толпились вокруг нее у стойки бара и говорили — она потрясная танцовщица, правда, потрясная, и все ближе и ближе, и все ближе вопрос, как следующий шаг в танце: а почему вы одна? Танцовщице нужен партнер… Нет, это невозможно, нет, просто потому, что никто ей не нужен, никто не умеет, как она. И она пожимает плечами — когда улыбается, чаще нет — и качает головой, и — "Нет". Отвернется. "Спасибо, но — нет".

Иногда они ставят ей выпивку, иногда она пьет. Иногда, когда они юные, когда вроде добрые, приглашает их к себе. Наверх, в квартиру над студией, где всегда полуспущены шторы, где на полу — ворохом балетные журналы, кипами — стоптанные балетки, кучами — окровавленные бинты, и она будет с ними трахаться, трахать их — быстро ли, медленно ли, в молчании, полузадушенных вскриках, в щенячьем взвизгиваний, голова запрокинута, темно, электронагреватель шумит глухо, как автомат движется, это она движется, до потери дыхания, до сухой пустоты. А потом она отодвинется и ляжет рядом, и обопрется на локоть, и будет говорить про танцы, говорить и про то, что есть же разница между голодом и любовью, и темно, и в этой темноте голос ее то выше, то ниже, как шум воды, как музыка, и парни лежат, лежат в этом влажном тепле тел, и что-то в них сдвигается — от ее слов, от тела ее, неважно — и что-то возникает, создается, как мост между голодом и любовью. Они — юные, они до утра могут, без передышки, и они глядят. "Ты очень красивая", — вот что они говорят, они все это говорят. "Ты така-а-ая красивая… а позвонить тебе можно?"

"Ну да, конечно, — говорит она. — Конечно, можно", — и наклоняется, дышит медленно, глубоко, на груди пот — тонким высыхающим ручейком, и она видит их лица, видит их улыбки, видит, как они одеваются — джинсы, футболка и драная жилетка, а поверх — камуфляжная куртка, и бандана, стянувшая волосы, и крошечные сережки, как капельки серебра, — и перед уходом она дает им номер телефона, сует бумажку в ладонь, — ну да, номер телефона, номер химчистки, куда все костюмы Эдварда таскала, а не жестоко ли это, спрашивает она себя, а не жестоко ли — отказывать им в том, чего нет у тебя самой? Худо. А хуже, много — хуже притворяться, до дверей провожать, когда знаешь, уже отдала, что могла, все, больше нет ничего, одна ночь, что могла — сказала, она дважды с одним и тем же — никогда, слишком их много, слишком много баров и клубов в этом городе, где сплошные бары да клубы, и огни в темноте, и бутылка в ее мокрой, теплой руке холодная, как опыт познания.

Иногда она выходит из бара (из клуба) и идет пешком, ей плевать, сколько до дому хода — десять кварталов, тридцать, пятьдесят, никто никогда не пристает, одна, всегда одна. Смотрит под ноги, руки вдоль тела, как преступница, как убийца из фильма — ты, главное, ПРОДОЛЖАЙ ИДТИ, сквозь мрак, сквозь четыре утра, и дождь хлещет или снежинки падают, последний снег — самый колючий, снег припудривает лица, такой макияж, снег сгущает пот в волосах, в коротких ее волосах, выглядит, как приговоренная пожизненно, — это Эдвард однажды сказал. "Зачем тебе это?" — а она стоит в ванной, перед зеркалом, волосы ножницами обкарнывает, стряхивает срезанные мертвые завитки, и его отражение в стекле — где-то сбоку, не в фокусе, смазанное. "Не тот, милая, тип лица у тебя, под какой идет такая стрижка", и тянется, тянется рукой к ее лицу, поворачивает к свету, он бы так пистолет поднял, и улыбается — ну, просто король в изгнании. "Вот, к примеру, Алис. Обстригла однажды волосы, хотела меня достать, чуть не наголо обрилась. Так и не призналась, говорила, новый имидж. Но я-то ее знаю, я сразу понял, в чем все дело. Адель, — это имя прямо как мед у него с языка стекает, — Адель тоже все поняла, взяла и тоже подстриглась, позлить Алис. Да — ОНА роскошно смотрелась со стрижкой, круто, сексапильно, но у нее было другое лицо. Структура костей", — ох, как он это говорит, почти по-доброму, и треплет ее по лицу, пышечка ты моя, мордашечка детская, в зеркальном стекле — пальцы, ухватившие ее за щеку, "да, вот чего у тебя нет".

Теперь — иди. Холодно, эти самые кости лица ломит, зубы стучат, в ушах ветер свистит, да он всегда свистит, даже когда она дома, безопасно, дверь — на замок, электронагреватель оранжевым светит, и поздно, и холодно, и все равно она раздевается до трико, ноги босые, грудь открыта, и она танцует во тьме, пот стекает, дыхание прерывается, в бок словно шило всадили, и в горло, и в сердце, натыкается на что-то, невидимое в темноте, ногой — с размаху о станок, плоть сходится с металлом, металл — с плотью, как секс, как единение, и жалко, никого сегодня не привела, хорошо бы сейчас кого-нибудь, эти ребятки — теплые в темноте, но нет никого, и она танцует, кружится, спотыкается, и — о станок, и — о станок, и — о станок, уже двигаться невозможно буквально, и она стоит, колени сведены, и трясется от страха бездвижности, а шторы уже желтеют, это снаружи, это наконец-то — рассвет.

Книжка Адели. Так и валялась себе там, куда она ее бросила, в ванной на полу, немым укором, только однажды — вернулась, натанцевалась, желудок расстроился, пиво поганое, не так с ним что-то — она подняла эту книжку, поволокла с собой в туалет, пробежала несколько глав, а внутри фотографии, паскудно написана книжечка-то, слишком хорошо Адель танцевала, чтобы что-то там еще писать, — и… Одна-единственная фраза, как кулаком в лицо, как ударило. "Для меня — Баланчин был принцем. Каждая из нас должна найти своего принца и завладеть им".

Да уж, найти своего принца, принца Эдварда! И она хохочет, штаны возле щиколоток болтаются, понос жуткий, дерьмо — жидкое, желтоватое, и она смеется, и фраза останется с ней, прилипнет, как липнет к костям память о движении, и теперь она станет присматриваться, поглядывать туда-сюда, на парнишек в клубах смотреть, смотреть попристальнее, прикидывать, и иногда по ночам, раздавленная чужим телом, сбиваясь с дыхания, продолжая шептать о голоде, о любви, она вдруг призадумается — а что оно такое, принц? Как его увидишь? Как отличишь от разных — прочих? Тело у него другое? Ожог почувствуешь? Сигнал немой услышишь? Тело не лжет, уж это она знает, и Адель это, похоже, тоже знала — такое у нее лицо на той фотографии, черно-белая фотография, и лицо — нос с горбинкой, римский, скулы высокие, это лицо над жизнью издевается, череп из-под плоти проглядывает — да, очень похоже, Адель это знала.

ТЕЛО НЕ ЛЖЕТ.

И ей десять, и едет в балетную школу, мать силком ее волочет, говорит научишься двигаться, солнышко, а сама-то — маленькая, толстенькая, глаза тревожные, дочку по щечке гладит, круглая щечка, а подбородок — маленький, костистый, словно кулачок не на том месте. "Тебе будет удобнее с собственным телом".

"Но мне и так удобно", — неловкая детская ложь, отвернутое лицо, лоб, прижатый к нагретому солнцем стеклу. — "И вообще, я лучше в футбол буду играть, ну, мам, ну, почему мне нельзя пойти на футбол?"

"Танцевать — гораздо лучше", — и старенькая машина неуверенно разворачивается, ищет место на стоянке, и вот оно — "БАЛЕТНАЯ АКАДЕМИЯ", стильная надпись, буквы округлые, голубые, а шторы на окнах — дешевенькие, бумажные, а рядом, с одной стороны, "МИНДИ — ТРЕНИРОВКА СОБАК", а с другой — отверстие банкомата. Внутри — теснее, чем снаружи казалось, холод от кондиционера — сухой, горло от него першит, у станка — три девчонки, вялые, рыбы дохлые, две постарше ее, а одна совсем маленькая, трико на них по цвету — как конфеты карамельные, а из-за стены все время — лай и грызня собачья. Женщина у стола спрашивает — записываем на полный семестр? А мать — да мы, собственно, пока только на вводный курс, посмотрим, что получится, как у нее…

"Не хочу я танцевать", — ты слышишь свой собственный голос? Негромко, но девчонки вскинули головы, как скворчата на ветке, как узники в клетке. — "Не хочу. Я в футбол хочу играть".

Взгляд женщины — даже улыбнуться не сподобилась. "О, нет, — говорит она. — Спорт — это не для тебя, у тебя — тело танцовщицы".

"Ты что — танцовщица?" — Голос юный, орет энергично, в самое ухо. "Нет, ну, в смысле — профессиональная?"

"Да, — говорит она. — Нет", — говорит она.

"Давай я закажу тебе выпить? Ты что пьешь?" — пиво, и еще пиво, и уже шестое, и они, по пути домой, останавливаются, и он платит за бутылку виски, царственный жест, жест принца? — и теперь — тьма, в которой он ее раздевает, пока она прихлебывает из стакана, снимает с нее одежду, как кожу, футболку мокрую, липнущую, и юбку черную (чистый коттон), и убогие белые трусики, и вот она — обнаженная, дрожит, соски твердеют от холода, а света в комнате нет, и — "Как же ты здорово двигаешься", — он все говорит это, говорит одно и то же, шепотом, сдавленным шепотом изумления. — "Уау, как же ты двигаешься! Я как увидел — ну, сразу усек, что ты какая-нибудь танцовщица. Ну, в смысле, работаешь там. В балете, да? А может?.."

"Идем, — говорит она, — идем, я тебе покажу", — и вниз по лестнице, держатся за руки, голые, темно, эрекции у него уже нет, но это ничего, он юный, это просто, одно касание, два, может, шесть, и все, и у него снова как дерево, как станок, такая твердость, такая готовность, и она будет танцевать для него, вокруг него танцевать.

Саломея без семи покрывал, груди трутся о его спину, бедра переплетаются, а он пьяный, это будет подольше, но не так уж и долго, не так много времени пройдет… и вот они уже просто лежат в обманчивом тепле, дыхание сливается, и она говорит о том, что есть же разница между голодом и любовью, меж тем, что нужно, и тем, без чего не прожить, и "Какая ты красивая", — шепота почти не разберешь, а улыбка у него потрясающая, простая, медленная, нежная, — да только, похоже, он и не слышал, что она там говорила. Прикосновение его члена — доверчивое, как касание пальца. "Так можно, можно мне тебе позвонить?"

Пыль, грязь. Зернами липнет к коже, к щеке, прижатой к полу. Нет, не принц, может, и принц, да не для нее, — так сказало ей тело. И она сказала тоже. "Ну да, конечно. Конечно, можно".

И когда он наконец уберется, она поднимется наверх, снова подберет с пола книжку Адели и опять станет ее читать — страницу за страницей.

Больше нет уроков балета, тело танцовщицы, нет ли, все равно не подошла, а для степа уже поздно, и для современного танца, и для футбола, кстати, тоже, и она проторчит лето с отцом, станет глядеть, как тащится он вверх-вниз по четырем лестничным пролетам, как сидит, тупо уставившись в телевизор. "Почему ты никуда не выходишь?" Он закуривает сигарету, ментоловую, очередную, смолит по три с половиной пачки в день, помрет раньше, чем ей исполнится восемнадцать. "Выйди, с ребятами познакомишься, что ли".

"Нет в этом доме никаких ребят". А по телевизору — мюзикл, канал "Искусство Америки", две дамочки бодро распевают про странствия и поезда. "И жарко, неохота выходить". Кондиционер работает, да не так чтоб очень, о, этот вечный запах, запах дыма, запах слабости, запах папочкиного одеколона — лил на себя, одевался на выход. "И не вздумай никому открывать дверь", — да кому бы ей дверь открывать, кто постучит? И она садится перед экраном, кулаком подпирает подбородок, по телевизору — все как всегда, снаружи — шумят машины. Все лето так; ну, а в сентябре он вернет ее матери, и опять в школу, а уроков балета не будет уже никогда.

"Работа на полставки", — говорит женщина. На вид — лет двадцати, кожа очень темная, глаза — темнее, на вид — суровая, этакая Марта Грэм в молодые годы. "Ученицы — у нас сейчас набран полный класс…"

"Сколько их?"

"Пятьдесят".

Пятьдесят танцовщиц, все много моложе ее, все энергичные, целеустремленные, настырные. Балетки, зал, запах крема для рук, запах разогретых тел, пол блестит, и зеркала, зеркала везде, а сильнее всего блестит станок, и — НЕТ, это словно голос Адели внутри нее, НЕТ, ЭТОГО ТЫ НЕ СМОЖЕШЬ. "Нет", — говорит она, и рвется вскочить, и отталкивает стул, стул едва не перевернулся, она едва не свалилась. — "Нет, я не могу, не могу сейчас преподавать".

"Вы будете не преподавать, — твердо это сказано, — а АССИСТИРОВАТЬ…"

Следить за чистотой зала? Записи вести? Разогреваться помогать? Смотреть, как они танцуют? Нет, ну уж нет. Ну, уж нет — все время, пока она идет домой, руки вдоль тела, ДА ЗАЧЕМ ТЕБЕ ЭТО? А для жизни — да. Пожизненно заключенная, а телефон Эдварда ведь и теперь еще у нее в записной книжке, черной ручкой записанный. А денег нет, или квартира — или студия, и тогда палас, и балетные журналы, и неработающий телефон — все переселяется вниз, свалено грудой в угол, — главное, от станка подальше. Вода в туалете — то спускается, то нет, но ее ребятишкам, похоже, глубоко на это плевать.

А под подушкой — книжка Алели, лицом Баланчина вниз, так в карточной игре откладывают ненужного валета, валет червей, козырной принц, пиковый темный король, а рубашка карты — черно-белая Адель, нос с горбинкой, глядит неустанно, пречистая матерь всех танцующих.

"Хреново выглядишь", — говорит Эдвард, твердо говорит, как та темнокожая сказала, за столом своим сидя, тоже за столом сидит, за столиком ресторанным, сидит, смотрит на нее. "Ты сама-то видишь, как осунулась?"

"Деньги, — выговаривает она. — Одолжи мне денег".

"Тебе не из чего отдавать долги".

"Нет, — шепчет она. — Сейчас у меня нет. Сейчас. Но вот когда…"

"Совсем с ума сошла", — так он говорит, и делает, не спросясь, заказ для них обоих, соус с зеленым луком, суп с эстрагоном, рыбу какую-то. Вино — белое. Официант как-то странно на нее косится, слышно, как смеется Адель, тихий нечеловеческий смешок, как часовая пружина, закрученная в обратную сторону, лопается. "Ты где сейчас обитаешь — в мусорном баке, что ли?"

Нет. Она не ответит. Отвести его, показать, — нет. Он же просто трахнуться хочет, это потом, после хорошего обеда, нет уж, номер не пройдет, она скрещивает руки на груди, нечего сказать, и все же, все же "Это все вообще откуда?" — он растянулся на простыне, не выглядит он разочарованным, нет, никак, пытается быть твердым, но нет; у него эрекция — раньше было покруче, член толстый, слабый, как змея беззубая, ха, червяк? Как тело у него в квартире, жаркая спальня, жаркая, как бьющееся сердце, и кровать, не кровать — испанский галеон, простыни, а балдахин вишневый, и он смеется — "Значит, жертвуешь всем, страдаешь во имя искусства? Лапочка, да когда мы были вместе, имела ты этот балет, плевать тебе было, тоже мне танцы!"

Неправда, неправда, — хочешь сказать, но не скажешь, да как ему объяснишь? Тема балета ведет к Адели. "Ты даже не удосужился прочесть книжку про Баланчина, — ногти охота всадить ему в мошонку. — Это тебе плевать на танцы, иначе бы прочел".

ДА ОН ЖЕ ПРОСТО ДУРАК, — ответила Адель. — А ТЫ ИЩИ СВОЕГО ПРИНЦА, и "Мне деньги нужны, — говорит она. — Сегодня же". И, странно, дает он деньги, сразу же дает, не глядя; он, наверно, все же богатый — так много дать и так запросто. Сует бумажки ей в руку, пальцы сжимает, и — "Отсоси у меня". Стоит голый, член оживает, ну, наконец-то. "Ну, будь хорошей девочкой, давай, трудно тебе?"

Она молчит.

"А то отниму денежки".

Денежки? Теплые бумажки, и воздух вокруг нее теплый, и рука его — тоже теплая, одно движение — и рука смыкается с рукой, а другую он поднимает, резко берет ее под подбородок, больно, открытой ладонью, она разжала хватку, бумажки разлетелись, попадали на пол, она бежала, дергала задвижку на двери, пальцы горели, ныли, горели на уличном холоде.

Адель молчала.

"Слушай", — очередной из ее ребяток, полулежит меж раскинутых колен, ноги ее — на паласе, на складках отброшенной простыни, на ткани песочного цвета. "Слушай, а может, у тебя резинка есть? У меня нету".

"Нет, — ответила она, — у меня тоже нет".

Губы его надуваются, обиженный ребенок, ребенок с дрожащими губами. "Так, ну, и что мы с тобой будем делать?"

"Танцевать, — отвечает она. — Танцевать мы можем всегда".

Нашла работу, букинистический магазин, скользящий график, в те часы, когда никому неохота, каждый час — кошмар, каждая минута — пытка, мука невыносимая, все время просто стоять, а на полках — учебники медицинские, романчики гнусные дамские, и "жизнь замечательных людей", и "как стать неважно чем", а однажды возникшая "Я и Баланчин" незамедлительно переезжает в ее сумку, и правильно, и нечего, книжка так и так — ее, ее личная, а это — совсем еще новенькая, и фотографии резче, и страницы никто не захватывал, не сгибал, не трепал, — и она стоит у прилавка, прижимает деньги, день за днем. Знала, что это плохо, знала — так нельзя, но иногда завышала цены, так, самую малость, доллар, не больше, то здесь, то там, и денежки — в сумку, а какая разница, а что делать, Боже мой! Плата — всего ничего, а времени отнимает — массу, ворует ее время, дорогое время, то, без чего не прожить, то, что нужно, — никто ее не возьмет, ни одна студия, ни одна труппа, пока не наберется опыта, не наберется профессионализма, чтобы других учить, а так много уже упущено, так много времени потеряно, надо работать, момент ловить, надо работать — и ох, как же мало часов в сутках, она ж уже в шесть утра просыпается, чтоб еще до работы танцевать, а потом — целый день за прилавком, а потом — потом в клубы, на всю ночь, там другие танцы, выматывают, но силу дают, и она точно обновляется, и готова опять танцевать, а что, что же ей еще делать?

Иногда — ей это не нравится, но сколько же к мире такого, что ей не нравится — она позволяет своим ребятишкам что-то ей покупать, мелочь, завтрак, пакетик орешков, кофе горячий на вынос, дома можно выпить, холодный кофе в холодной комнате, выпить по пути на работу, и — черт, как же они узнали, что она там подворовывает, непонятно, откуда узнали, неважно, уволили и все, и за последнюю неделю не заплатили, удержали, вроде, в счет краденых книжек, как же она в ту ночь танцевала, танцевала как подыхала, а руки трясутся, голова кругом, шея вот-вот сломается, ну, пусть наконец сломается, пусть все треснет, пусть отлетит голова, чтоб все вокруг сделалось красным и серым, чтобы потом — с маху о стену, чтоб уже навсегда — тишина. НЕТ У ТЕБЯ ПРИНЦА, и Адель молчит, и напрасно спрашивать. А ты бы что сделал? Скажи мне, ну ответь, мне это нужно, мне так надо знать, что мне теперь делать? Молчит. А она дрожит у стойки бара, бара, в котором даже стакана одного не может позволить себе заказать, а рядом — нет, уже точно не принц, не принц — непонятно кто, взрослый мужик, черные джинсы, а к ним — пиджак, дорогой, и он говорит — какая вы потрясающая танцовщица, действительно сексуальная, может, вы заинтересуетесь?

"Голой?"

"Только частные вечеринки", — объясняет он. Пахнет сигаретами, ментоловыми, а над кожаным красным диваном — наглевские ню, и он уверяет: "Никто и никогда и пальцем к вам не притронется, ни разу, этого нет в условиях контракта, я не за это плачу, и мне не за это платят". А смотрит — так, словно она уже — голая. "А макияжем вы не пользуетесь? Вам бы очень пошла помада, ну, конечно, еще прическа, придумаем что-нибудь".

"Сколько?" — спрашивает она, и он отвечает.

И зависает молчание.

"Когда?" — спрашивает она. И он отвечает.

Музыка — громкая, слишком громкая, она сама магнитофон приносит, и кассеты — много, на выбор, на все вкусы, тема из "Стриптизерши", ну, а куда ж без нее, и софт-рок, и треш, она ж подо что угодно танцевать может, да какая разница — плевать, и что голая — тоже плевать, зря боялась, совсем не страшно, это только первый раз был кошмар, они совсем по-другому говорят, не то что ее ребятки в клубах, неужто разница в том, что она голая, да нет, привыкла, и никакой разницы уже нет, а может, она просто разучилась слушать, она вообще ничего не слышит, кроме музыки, а музыка она не меняется, музыка, пот, сила мышц, мышц танцовщицы, она на четырех вечеринках за ночь танцует, а когда запарка — так и на шести, один раз было десять, но десять — уже чересчур, еще бы чуть — со стола бы упала, руку сломала, у стула-то спинка — твердая, ох, как много работы, ни минуты времени на себя, на настоящие танцы, на станок, одна, вечно одна, темень, зима, никогда зима не закончится, руки все время мерзнут, в студии из окон — холодом веет, она заклеивает щели скотчем, заклеивает, руки трясутся, что это руки у нее вроде тоньше стали, или, может, пальцы стали длиннее, непонятно, тут слишком темно, но, похоже, она все-таки скинула вес, пять фунтов, может, десять, на вечеринках пьяные мужики ее худышкой обзывают, доской, "давай-ка, досточка, шевели задницей, детка" или "эй, крошка-худышка, а бюстик-то у тебя — не очень", да только она уже давно вышла за грань, там уже ничего не слышно, там уже ни черта не важно, где-то, танцуя, она поняла — нет, в таких местах принцы точно не водятся, нет здесь его, без кого не прожить, да, "найти своего принца", да теперь и Адель уже не катит, редко теперь с ней говорит, единственная, кто что-то понимает, вторая книжка уже — такая же, как первая, растрепанная, зачитанная, да она не книжку читает — между строк читает, о себе Адель там и не говорит почти, это ж про Баланчина все-таки, и все же, все же какие-то догадки, озарения, отзвуки боли, что-то просматривается, просматривается, когда читаешь; а ведь мы с ней ПОХОЖИ, это приходит снова и снова, когда читаешь какие-то фразы, снова и снова читаешь, да, она знает, как это — когда танцевать необходимо, и гонишь эту необходимость от себя, как мужчину гонят, любовника, без которого — никак, как своего принца, отогнала — и тянешься вновь, шаришь израненными руками, ищешь истерзанным телом, ищешь, потому что знаешь — без него никак, иначе ничего не нужно, вот она, разница меж голодом и любовью, НАЙДИ СВОЕГО ПРИНЦА или хоть просто партнера. Потому что невозможно всегда танцевать в одиночестве.

Бесконечная эта зима, но клубы уже другие, в таких местах она раньше не бывала, такие улицы старалась обходить стороной. Только сейчас туда, куда раньше, хода уже нет, слишком многие юные лица там уже повидала, слишком много тел ощутила, слишком многие, уж ясно, — не ее принцы, что-то изнутри кричит: торопись! Время сгорает, как фитиль, все меньше его, время уходит, в ушах — голос Адели, бессвязные отрывки из книжки, фразы, что повторялись так часто, что они — как мантра уже, как заклятие, сила в них, как песня, как припев, все время — в ритме крови, бьющейся в ушах, в ритме танца, танца, танца, а парни здесь не глядят на нее так часто, так жадно, хотя танец ее — совершенен, не хуже прежнего, может, и лучше, много лучше, чем раньше был, но нет — иногда все-таки смотрят, она уходит с танцпола, и все — отворачиваются, что ж они думают — что она не видела? Она с закрытыми глазами — и то видит, все понимает, ТЕЛО НЕ ЛЖЕТ, а те, что с ней заговаривают, они совсем другие, колоссальная разница. "Эй, — нет улыбки, а рука — аккуратно на стакане, — ты здесь одна?"

Я ищу принца… "Да", — отвечает она, с уверенностью, которая на поверку — подделка, и тогда — назад, домой, к ней, такое ее условие, она никогда ни к кому не пойдет, домой, а там — света нет, и пусть решает тело, и…

"У тебя резинка есть?"

"Нет".

…и опять, и опять, все та же песня, не принц, и не партнер, и все уже без разницы, и она просто отодвигается, иногда даже кончить им не дает, они еще дергаются, пыхтят, а она отодвигается, но в таких, как эти, и намека на доброту нет, вот и не на что им добром отвечать, и она равнодушно отстраняется, отпихивая чужое тело, и они звереют, почти всегда, несколько раз на нее замахивались, а один так и ударил, неважно, конец всегда один — ругаются, одеваются, выметаются, и она наконец-то одна, за холодным стеклом — огоньки, как булавочки колючие, от нагревателя — запах душный, приторный, и она нагибается, и растирает ступни, а потом пальцы, худые, все лучше, чем плоть мясистая, так ничего не скрывает гибкую границу сухожилий, бескомпромиссность костей.

Уик-энд, никуда были эти вечеринки, на одной ее пивом облили, на другой — прицепились, что слишком худая, отослали назад, не дали танцевать, а ведь так — все чаще и чаще, теперь у нее в ночь — одна вечеринка, от силы две, иногда она и вовсе не нужна никому. Офис с наглевскими репродукциями, и там — "У вас что — анорексия, что ли? Я, знаете ли, с инвалидами не связываюсь, не мой бизнес. Хотите дальше танцевать — лучше кушать надо, милая".

Не понял он ничего, да это и ясно, это только Адель понимала — плоть неважна, плоть, если честно, вообще — преграда для движения, она ж теперь легче делает повороты, управляет пространством, держит вертикаль "баллон", так это в балете называется, эта самая воздушность, которую еще зовут — как? — возвышенностью, теперь, когда меньше груз тела, она обвенчана со своим движением. И вот этим жертвовать во имя каких-то кретинов?

"Вы, должно быть, весите фунтов девяносто".

Она пожимает плечами.

"Но вам повезло. Следующая суббота. Что-то типа прощальной вечеринки. И заказчик из всего альбома выбрал вас. Именно вы ему нужны, так и сказал".

Снова пожатие плеч.

"Он хочет, чтобы вы приехали пораньше, может, нужен экстра-особый танец, приватно, он знает — прикасаться запрещено. Что-то вроде подарка для почетного гостя, понимаете? Так что вас ждут к восьми", — и он протягивает карточку, стандартную картонку, три дюйма на пять, адрес, телефон.

Адрес и телефон Эдварда.

"Слушай, мне, ну это самое, мне бы резинку или вроде того. У тебя есть?"

"Нет".

"Эй, да у тебя ж, типа, КРОВЬ ИДЕТ, есть у тебя прокладка или вроде того?"

Ответа нет.

"Надо было тебе тогда деньги у меня взять", — Эдвард заявляет это сразу же, она еще на пороге стоит, только войти собирается в его квартиру, туда, где библиотека — фальшивка наглая, книжки на полках стоят, ни разу не читанные, на полках — лягушки хрустальные, дебильные, и приземистые яшмовые самураи, и бронзовые красавицы с рубиновыми очами. "Дерьмово выглядишь, даже хуже, чем прошлый раз, даже хуже, чем это гнусное полароидное фото в альбоме… Я так понимаю, с работой у тебя сейчас не очень? И ВОТ ТАК ТЫ ПРЕДСТАВЛЯЕШЬ СЕБЕ ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЕ ТАНЦЫ?"

Она пожимает плечами.

"С балетом, значит, уже кончено?" — и он наполняет бокал вином, один бокал, для себя, потом вроде передумал, налил и в другой, давай, на здоровье, не жалко. Жалкая работница по найму, вроде горничной, вроде мальчишки-рассыльного, вроде проститутки. "Мужик, с которым я общался, говорил, что сексом с заказчиками ты не занимаешься, точно?"

"Я танцую", — шепчет она. А комната не изменилась, ни капельки, и свет такой же, как был, и запах даже, и, ясно, в спальне простыни на кровати мягкие, гладкие, нежно-алые. "Я захожу — и сразу танцую".

"Голая".

"В трусиках".

"Ветерок на трусиках", — и он отхлебывает из бокала. "А под эту песню станцуешь? Устроит тебя ритм?" И вдруг "О-о, Господи", — с ужасом, с отвращением, это она пальто расстегнула, — "Господи Боже, да ты глянь на себя. Тебе же к врачу надо, ты же кожа и кости!"

"А где же вечеринка? Или ты просто все подстроил?"

"Вечеринка тоже будет, только не здесь и не сейчас. Сейчас ты будешь танцевать только для меня. Может, ты и вправду хороша, может, я и на чай тебе дам… а чаевые брать — это у вас разрешается? Или это уже включается в счет?"

Она молчит. В мыслях — опять Адель, Адель в этой самой квартире, Адель выбирает цвет простыней и кровать выбирает, кровать, на которой, Эдвард говорил, потом занималась с ним любовью, до свадьбы с Алис, раньше, до помолвки еще, и — "как же она двигалась", — Эдвард все повторял, — "это что-то невероятное", и вдруг — "Расскажи мне про Адель", — она произносит это, а на губах — горчинка вина, жжет истресканный рот. Вино — светлое, и в нем кровь растворяется, бледнеет. "Расскажи мне — последний раз, когда ты ее видел, как это было?"

"И какое это имеет отношение?.."

"Ты просто расскажи", — все, что отвечает она.

Он начинает говорить, здесь это было, она приехала, нет, сначала мы поужинали, в шведском ресторанчике, маленький ресторанчик, пять-шесть столиков, никто в городе его не знает, но она, ясное дело, знала, но она всегда все знала. "Поужинали, — говорит он, — и домой. В койку".

"Сколько ей было лет?"

"Какая разница?"

"Сколько лет?"

"Знаешь, смотрю на тебя — и поверить не могу, что когда-то мог к тебе прикасаться. Теперь у меня такого желания бы уж точно не возникло".

"Сколько лет?" — и он говорит, сколько, в точности, как она подозревала, да нет — знала, это как у нее с ребятками, с мапет-принцами, точь-в-точь, а на одной из полок — и как она сразу не увидела — фотография Алели, может, лет тридцати, может, малость постарше, взгляд не колючий, спокойный, Медуза Горгона, царица древнего движения, извилистого, вдохновенного. "Допивай", — голос Эдварда доносится словно издалека, так с ней Адель говорит. "Допивай — и можешь уходить".

Мне что, уйти? — и Адель на фотографии, губами не шевеля, отвечает НЕТ, НЕТ, УХОДИТЬ НЕЛЬЗЯ, ВОТ ЭТОГО-ТО КАК РАЗ НЕЛЬЗЯ, и она тянется, и дотягивается до книжки, до "Я и Баланчин", из рюкзака вытягивает, в котором кассеты, в котором музыка, а у нее сегодня — своя, личная музыка, голос Адели, звенящий в голове, и Адель говорит — "Погляди на него", это она про Эдварда, весело говорит, со смешком, "погляди" — и она раздевается, туфли снимает, колготки, рубашку, юбку, и отбрасывает жестко, каждый раз — как удар, а Эдвард не смотрит, не хочет, говорит — ты больна. "Ты больна, — говорит Эдвард, — очень больна, тебе к доктору надо".

"Не надо мне доктора", — и лифчик — к чертям, плоские груди, как печеньица, тощая, как голодающие африканцы по телевизору, не надо музыки, она без музыки танцует, танец ее — другой, не из тех, что для работы, не из тех, что в одиночку у станка, что-то совсем, совсем другое, что-то из самой глубины, из костей, из сердца, и она танцует, ее колотит, пот льется по лицу, в рот попадает, а Эдвард застыл со стаканом в руке, глядит, глядит, а она говорит, о принце говорит, о принце, о хотя бы партнере, как искала, бродила, плутала, — она что, вслух говорит? — скажи мне, Адель, скажи, он знает? Можно его научить? Поймет он, скажи?..

ТЕЛО — ОНО НЕ ЛЖЕТ, говорит Адель. НО ОН В СВОЕ ТЕЛО ЗАКОВАН. ОН БЫЛ ВСЕГДА, ДЛЯ МЕНЯ — БЫЛ, ТОЛЬКО ОН ЗАКОВАН. ОН ДОЛЖЕН ОСВОБОДИТЬСЯ. Я ХОТЕЛА ПОМОЧЬ — НЕ ВЫШЛО. ПРИДЕТСЯ ПОПЫТАТЬСЯ ТЕБЕ. ПУСТЬ ОН БУДЕТ СВОБОДЕН.

"…ВСЕ, ты свободна", — говорит он, тело ее — как вихрь, нога взлетает, выше, еще выше, выше уровня плеча, нет, ты глянь, какие сухожилия, какая гибкость, какая растяжка! Есть же разница меж тяжестью и ветром, меж плотью и пером, между любовью и голодом, она говорит "Послушай", — говорит — ПОСЛУШАЙ МЕНЯ, и лицо Адели заливает светом, словно огненная роза на фотографии расцвела, свет из сердца рвется вовне, и она двумя руками сгребает с полок дурацкие статуэтки, яшму и хрусталь, лягушат и солдат — на пол их, что не на пол — те об стены, вверх-вниз осколки, блестят — сверкают, разбей все, пусть летит, пусть валится, а он орет, он рвется к ней, пытается схватить, словно к танцу пытается присоединиться, но нет, ОН ЗАКОВАН, я поняла, я знаю, кричит она Адели, лицу на блестящей картинке, "я все знаю", и он вновь подбирается к ней — и тогда она бьет, как можно сильнее бьет, ногой с размаху, ну, прямо каратистский удар, яростный, точно в пах, чтобы упал, чтоб повалился, чтобы валялся на полу, сжавшись, скорчившись, обхватив свой член, червяк красный, червяк на дороге, дергается в панике, в ужасе, в отсутствии земли.

ТЕЛО — ОНО НЕ ЛЖЕТ, говорит Адель.

И Эдвард захлебывается, задыхается влажным всхлипом, и тогда она бьет опять, еще, еще сильнее, сильнее, медленно бьет, неторопливо. "На пуанты", — шепчет она, и улыбается фотографии, поправляет пальцами резинку на костлявом крестце, бьет…

Бэзил Коппер Блистание полированных лезвий

Джон Лутц Стерео Хэнсона

— Я могу неопровержимо доказать, что на Луну еще не ступал ни один человек, — донесся голос с той стороны прохода между домами. — У меня есть фотографии местности под Форт-Колтом в Аризоне, которые во всех деталях совпадают с так называемыми официальными снимками космонавтов на поверхности так называемой Луны.

— Сэм? — донесся голос Айны с постели. — Сэм? Почему ты не спишь? Нога болит?

— Не болит, а чешется под чертовым пластиком, — объяснил Сэм Мелиш жене.

— А предположим, — сказал Полуночный Всадник, — что кто-нибудь поперетаскивал камни в пустыне с места на место и воспроизвел в Аризоне приметы места высадки? Иными словами, откуда мне знать, что подлинны ваши фотографии, а не официальные?

— Ляг, Сэм, — умоляюще сказала Айна.

Но Сэм Мелиш отключил ее голос и продолжал слушать стерео, орущее по ту сторону прохода. Хэнсон, человек, который жил напротив, видимо, спал, не выключая ночника, и Сэм различил на столе массивный прямоугольник ненавистного стерео — "грохочущий ящик", как с полным основанием прозвали эти орудия пытки — длинные, темные, словно прогнутые посередине, откуда подсвеченные циферблаты вперялись в Мелиша, будто полные злобы глаза.

— Сэм?

— Тише, Айна, прошу тебя! Это чудище я слушать вынужден, но ты-то можешь меня оставить в покое?

Но он знал, что это не в ее силах. С тех пор, как в Центре переработки городских отходов, где он работал бухгалтером, ему на ногу упал пресс для алюминия и сломал ее, Мелиш был заперт в их крохотной квартирке, а его нога покоилась в объемистой оболочке, причем не по старинке из гипса, но из неведомого пластика. Она была несъемной, то есть ей предстояло оставаться на ноге каждую мучительную минуту, пока кость не срастется и врач не снимет пластик. И вот теперь нога зудела, а почесать ее Мелиш не мог!

Тем не менее этот выматывающий зуд был все-таки терпимее душевного раздражения, которое пронизывало его насквозь и от которого он точно так же не мог избавиться. Беспощадный Хэнсон в квартире на пятом этаже прямо напротив окна Мелиша по ту сторону прохода держал свой грохочущий ящик включенным на полную мощность непрерывно. Непрерывно в буквальном смысле слова. Круглые сутки!

Днем это обычно была музыка. Всяческая, но с преобладанием рока и рэпа. По ночам это иногда была музыка, а иногда идиотские станции с круглосуточными разговорными программами. Мелишу некуда было деться от непрерывного оглушительного шума. Он испробовал затычки для ушей, но они практически не снизили уровень децибелов и только вызвали у него дикую головную боль. Медитационное сосредоточивание абсолютно не помогало. За прошедшую кошмарную неделю Мелиш возненавидел музыку, а заодно невротиков и параноиков, которые звонят ведущим программ вроде "Полуночного всадника".

— Так вы хотите сказать, — недоверчиво спросил звонящий, — что доверяете правительству больше, чем мне?

Но Полуночный Всадник был слишком искушен, чтобы угодить в ловушку.

— Я хочу сказать, Билл… Вас ведь зовут Билл, верно?

— Верно.

— Я хочу сказать, что в рассматриваемом случае данные в пользу реальной высадки на поверхность Луны перевешивают ваши данные, Билл. Только и всего.

Билла это не убедило.

— Всякий, кто доверяет правительству больше, чем простому гражданину, должен убраться вон из нашей страны и жить в…

— Выключи! — завопил Мелиш. — ВЫКЛЮЧИ-И-И-И!

Он стоял у окна, балансируя на костылях, и смотрел прямо перед собой через темный провал прохода.

Несколько секунд спустя Хэнсон, высокий молодой человек с густой гривой светлых волос и могучими плечами, подошел к своему окну и молча уставился на Мелиша. Мелиш увидел его как темный силуэт — недвижный и каменный, будто статуя.

— ВЫКЛЮЧИ! — заорал Мелиш. — СЕЙЧАС ЖЕ! — Он, пошатываясь, шагнул почти вплотную к окну, точно мог взмахнуть костылями-крыльями, перелететь через проулок и сразить Хэнсона, точно ангел-мститель за Тишину.

— Сэм, Господи, что ты? — Айна схватила его сзади за плечи, стараясь удержать.

Мелиш увидел, как темный силуэт поднял руку и опустил штору.

— А теперь вы, вероятно, скажете, — взревел Полуночный Всадник во всю мощь стерео, — что Луна сделана из…

— Вот уж я ему скажу, вот уж сразу покажу, вот уж…

Хэнсон переключился на станцию, изрыгающую рэп.

Мелиш сокрушенно рухнул на кровать. Кондиционер в окне не работал, и пот пропитывал простыни, приклеивал пижаму к коже, щипал глаза.

— Сэм, хочешь, я позвоню в полицию? — сочувственно спросила Айна, хотя оба знали, как он ответит на этот вопрос.

— Зачем? — спросил Мелиш. — Чтобы они час не ехали? А когда все-таки приедут, Хэнсон поубавит звук, а чуть они уедут, снова включит на всю катушку?

Айна зажгла лампочку для чтения над изголовьем кровати и посмотрела на него. Ей как раз исполнилось сорок, и в последнее время она обрела привлекательность, которой не обладала, когда была моложе. Острые черты лица смягчились. Большие карие глаза, всегда добрые, теперь стали еще и мудрыми. Она казалась исполненной безмятежности, которую Мелиш не совсем понимал, но чувствовал, что сам ее никогда не обретет.

— Ты бы посмотрел на себя, Сэм, — сказала она, пока он глядел на нее с кровати. — Посмотрел бы, до чего ты позволяешь этому шуму изводить себя.

— Да, он меня изводит, — согласился Мелиш.

— Вот уж надо проучить, вот уж буду, буду бить, вот уж больше им не жить…

— В ней столько насилия, в этой музыке, — сказала Айна. — Зачем ему ее слушать? — В ее голосе был искренний интерес.

— Зачем он вообще что-то слушает? — сказал Мелиш. — А вернее, все подряд? Он настраивается на музыку кантри, на классическую, на разговорные программы, на рок-н-ролл, на рэп — на все, что есть в эфире. По-моему, он нарочно меня злит. Он знает про мою сломанную ногу. Я видел, как он пялится в наше окно. Стоит и пялится. Это же пятый этаж без лифта, и, значит, он знает, что я заперт тут с раздробленной ногой. Я же не могу спускаться и подниматься по этим ступенькам. У меня нет выбора! Я вынужден слушать!

Она ничего не ответила и только погасила лампу. Он услышал — и увидел, — как она, точно тень, подошла к кровати со своей стороны. Звякнули пружины, и матрас прогнулся — она легла рядом с ним.

— Попытайся уснуть, Сэм.

— Тебе хорошо говорить! Ты-то всегда способна заснуть, что бы там ни было. Пожар… война… Для тебя сон всегда был средством спрятаться.

Она ласково погладила его по плечу, и он понял, что она грустно улыбается справедливости его слов. И засыпает.

— Вот уж травки покурю, вот уж вдарю…

Мелиш прикрыл голову сырой от пота подушкой, потом обхватил подушку обеими руками и сдавил, стараясь как можно крепче прижать к ушам ее мягкую плотность.

Через несколько часов он заснул под "Мессию" Генделя.

Утром в окно задувал теплый ветерок. Мелиш и Анна сидели за деревянным столиком и завтракали кашей с низким содержанием жиров, тостами и кофе. Айна намазала свой тост клубничным джемом. Тост Мелиша не был намазан ничем. Доктор Стейн строго требовал, чтобы Мелиш следил за своим весом, давлением, холестерином. Как раз накануне того дня, когда пресс упал на ногу Мелиша.

Стерео Хэнсона орало сообщение с вертолета службы дорожного движения.

— У мостов многомильные заторы, — говорила женщина под свист воздуха, рассекаемого вокруг нее лопастями винтов. — Прямо под нами только что столкнулись легковая машина и грузовик, заблокировав движение в западном направлении. Водители вышли из своих машин и, видимо, вступили в драку.

— Этот город, — сказал Мелиш сквозь сухие крошки во рту, — превратился в ад. — Он запил крошки почти кипящим кофе и обжег язык.

— Ты ведь прежде его любил, Сэм, — сказала Айна.

— И сейчас люблю, но он превратился в ад.

— Тебе так кажется только из-за ноги.

Возможно, она и права, подумал Мелиш. Нога отчаянно зудела, словно сороконожка извивалась в смертельной агонии там, где он не мог до нее добраться. Он забыл про ногу, пока Айна не упомянула про нее, но теперь зуд стал невыносимым.

Он оперся на костыль, кое-как поднялся и сунул под мышку второй костыль. Он увидел Хэнсона, неподвижно застывшего в окне по ту сторону прохода. Едва Хэнсон заметил, что на него смотрят, как он отступил в непроницаемый для взгляда полумрак своей квартиры, будто призрак, медленно исчезающий в другом измерении.

— Хэнсон опять за нами подсматривал, — сказал Мелиш. — По-моему, он шпионит за нами.

— Глупости, Сэм. Всякий раз, когда ты видишь, что он смотрит сюда, ты ведь сам смотришь туда. В этих квартирах только одно окно выходит в проход, и его с нашим как раз напротив друг друга.

— Ты намекаешь, что я становлюсь параноиком?

— Нет, — ответила Айна. — Просто у тебя нервы разыгрываются.

Нервы, подумал Мелиш. А у кого они не разыгрались бы на его месте?

С местных новостей, сводок погоды и службы дорожного движения Хэнсон переключился на бешеную латиноамериканскую музыку.

— Ты думаешь, он старается нарочно меня злить? — спросил Мелиш.

Айна улыбнулась.

— Ну конечно, Сэм! Он же знает, что ты не можешь отбивать чечетку, и это тебя доводит.

Вскоре эта музыка Хэнсону надоела, и он переключился на программу, в которой выступал человек, утверждавший, что президент имел сексуальный контакт с инопланетянкой, и в доказательство ссылался на то, что президент не выступил с официальным опровержением.

Через четверть часа Хэнсон настроился на рэп, и Мелиш узнал молодого певца, известного как "Мистер Глазом Не Моргнув".

— Она полицейская сучка, отвали, а не то…

Мелиш пытался не слушать. Он смотрел, как Айна кончила мыть посуду и составила ее в желтой пластиковой сушилке.

— Зачем человеку вступать в сексуальный контакт с инопланетянками? спросил он.

— Не знаю, Сэм.

— Ведь это чревато заражением редкой контактно передающейся болезнью.

Айна вытерла руки о посудное полотенце, повесила его, а потом сказала:

— Я схожу за покупками.

— Я схожу с ума, — сказал Мелиш.

— Надо купить чего-нибудь на обед. Ты что предпочел бы?

— Ничего. Все равно мне кусок в горло не пойдет. Купи, что хочешь.

Айна пристально посмотрела на него, покачала головой и ушла.

Мелиш услышал, как она заперла за собой дверь безопасности ради. Он поднялся и, опираясь на костыли, побрел к окну, выходящему на улицу. Минуту спустя он увидел, как далеко внизу ее укороченная фигура появилась из дверей и направилась ко Второй Авеню и супермаркету.

Он уже собрался вернуться в свое кресло, как вдруг заметил на той стороне улицы стоящего мужчину. Хэнсон! Его стерео вопит, а он даже не дома! Он увидел, как Хэнсон пошел по противоположному тротуару в ту же сторону, что и Айна.

Мелиш отвернулся от окна. Его душила ярость. Он тут в ловушке, калека, пытаемый нестерпимыми звуками, а Хэнсон безмятежно разгуливает по улицам!

Он снова взял "Тайме", подумав, что теперь сможет почитать про Латинскую Америку, но горло ему обожгла желчь, и он, отшвырнув газету, прохромал до холодильника, достал апельсиновый сок и отпил прямо из стеклянного кувшина. Прохладная жидкость приятно охладила его горящий язык и успокоила горло.

— Ничего не поможет, она всех нас заложит.

Кувшин выскользнул из руки Мелиша и разбился о плитки пола. Стеклянные осколки брызнули во все стороны, а сок оранжевой волной хлынул под мойку. Мелиш машинально попытался нагнуться, чтобы поднять остатки кувшина, помешать соку растекаться дальше, и потерял равновесие. Он уцепился за край мойки, больно ударился локтем, окунул штанину на здоровой ноге в сок до колена.

Теперь остались только ярость, злость на себя за неуклюжесть, бешенство на беспощадные залпы звуков, которые острыми копьями переносились через проход и поражали его у него в доме.

Когда три года назад отец Мелиша умер, среди ненужного хлама и сувениров, которые братья и сестры Мелиша навязали ему, оказалось старое охотничье ружье 22-го калибра. Мелиш не помнил, чтобы его отец когда-нибудь охотился, и никогда не видел ружья в его руках. Оно хранилось под замком в подвале родительского дома. Кто-то когда-то подарил это ружье его отцу, и Мелиш получил его, потому что только у него одного не было детей, для которых ружье могло составить опасность. Мелиш тогда же положил ружье в самую глубину верхней полки стенного шкафа и забыл о нем.

Теперь он о нем вспомнил.

И вспомнил, что положил коробочку с патронами в ящик со старыми свитерами, которые у него не хватало духа выбросить.

Доставая ружье и отыскивая патроны, он на удивление легко балансировал на костылях. Его руки и пальцы быстро и ловко зарядили магазин. Хэнсона в квартире нет, и, значит, нет опасности поранить человека. Просто Мелиш против стерео. Нет! Гражданственность против хаоса. Участливость против черствости. Цивилизация против анархии.

Конечно же, у него есть право на это.

Он взвел затвор.

Теперь, приняв решение, он двигался почти как робот. Большой палец правой руки зацеплен за перекладину костыля, остальные пальцы сжимают ствол, деревянный приклад волочится по полу. Выстрел из мелкокалиберного ружья будет не громче резкого удара молотком по гвоздю. Абсолютно незаметный в городе, который стал таким оглушительно шумным и грубым, исполнился столькими внезапными нежданными опасностями. И уж, бесспорно, никто не расслышит выстрела сквозь грохот хэнсоновского стерео.

Чувствуя, как его сердце колотится о ребра, Мелиш прислонил ружье к стене. Потом подтащил к окну табурет, сел, взял ружье и положил ствол на подлокотник.

Тщательно прицелился.

— Я ее еще найду, будет жариться в аду.

Мелиш нажал на спусковой крючок.

Выстрел прозвучал, как шлепок ладони по гладкой поверхности. Двугорбый стереоприемник чуть-чуть подпрыгнул.

— Ножик в руку, мочи суку…

Мелиш снова выстрелил.

Тишина.

Бесценная тишина.

Покой.

Еще не открыв двери, Хэнсон почуял что-то неладное. Очень неладное. Стерео молчало, а это значило, что демоны, отгоняемые его звуком, каким-то образом заставили приемник умолкнуть. Более не отражаемые волнами спасительного шума, они проникли в его квартиру, в то самое место, где жил Хэнсон. И нет звука, защищающего его. У него больше нет убежища.

Нет покоя.

Бог покинул его и стал пособником правительства.

Хэнсон съежился на краю кровати и начал царапать ногтями правой руки левую ладонь. Ярость, скорбь, безнадежность нахлынули на него.

Он заплакал.

— Поступок сумасшедшего, — сказа-па Айна, услышан от Мелиша, что произошло.

— Поступок человека, спасающего свою жизнь, — сказал Мелиш.

Но теперь, когда он успокоился, теперь, когда он мог обдумать все в тишине, его охватило сожаление. Он ведь потерял власть над собой. Поступил, как дикий зверь, бросающийся на нападающих. Это же цивилизованное общество с правилами, с законами, чтобы разумные люди могли спокойно жить рядом друг с другом. Он знал, что ему не следовало брать в руки это ружье.

— Ты мог бы убить беднягу, — сказала Айна, собирая осколки разбитого кувшина.

— Он ушел, не то бы я не стал туда стрелять. Я выглянул в окно и увидел, что он идет по улице за тобой.

— Идет за мной?

— Во всяком случае, в том же направлении.

В ее глазах мелькнула тень страха.

— Зачем ему ходить за мной?

— Не знаю. И не думаю, что он действительно шел за тобой. Просто в том же направлении.

— Ну, тебе следует извиниться перед ним за то, что ты сделал.

— Ты смеешься? Я собираюсь сидеть тихо, и, надеюсь, он поступит так же.

— Он ведь догадается, что произошло.

Мелиш знал, что она скорее всего права. Но понадобится эксперт по баллистике, чтобы установить, кто пристрелил Мистера Глазом Не Моргнув и Полуночного Всадника.

В эту ночь он лежал в кровати рядом с Анной среди глубокой тишины, но не мог заснуть.

Утро началось без обычных воплей дикторов последних известий и сообщений службы дорожного движения. Мелиш взглянул в окно и увидел, что Хэнсон стоит у своего окна и смотрит на него.

Мелиш ответил виноватым пожатием плеч и беззвучно произнес: "Сожалею".

Хэнсон еще несколько секунд продолжал угрюмо смотреть на него, потом опустил штору.

Зачем этот Мелиш стрелял в стерео? Хэнсон понимал, что причина может быть только одна: демоны вселились в Мелиша и сделали его своим орудием.

И Айна? Женщина, возлежавшая с Хэнсоном, — она тоже одержимая?

Их связь началась месяцы и месяцы назад, когда они сначала смотрели друг на друга через проход, а потом случайно встретились на улице. Тяга, перебросившая мост между окнами, оказалась еще сильнее, когда они оказались рядом, и они не сопротивлялись, хотя Хэнсон знал, что она жена Мелиша. Страсть овладела их душами и телами, как Божье повеление, и угрызения совести, на которые жаловалась Айна, казались Хэнсону нелепыми.

Он знал, что она считает его странным. И опасным. Втайне она боялась его, но это ей нравилось. Он был так не похож на Мелиша, который был так похож на каждого и всякого. Как-то она сказала Хэнсону — хрипло прошептала ему на ухо, что он экзотичен. Чего про Мелиша было сказать никак нельзя. Хэнсон не обмолвился ни словом про инспектора по эксплуатации зданий, ни о санитарном инспекторе, ни о демонах. Он знал, что их она экзотичными не сочтет и только начнет еще больше его бояться, и откажется видеться с ним. Эта мысль была непереносимой.

Когда Мелиш отправлялся на работу, они пользовались ее квартирой, извиваясь и потея в кровати, а иногда на полу. От нее пахло дикой чащей, она испускала звериные горловые звуки, и он слышал их даже сквозь рев стерео, врывавшийся в открытое окно.

Потом Мелиш сломал ногу и весь день оставался дома, запертый в квартире.

Но Айна могла уходить. Утром Хэнсон вышел следом за ней, как она знала, и они вместе свернули в парк. Мелиш понятия не имел, что такое его жена.

Однако теперь Хэнсон понял, что произошло, и как демоны, прежде терпевшие поражение, посмеялись над ним. Они использовали Айну, чтобы соблазнить его, выманить из квартиры. Именно по плану демонов Хэнсон не мог удержаться и не смотреть на упругую плоть женщины, на ласковые карие глаза, на мягкое покачивание ее бедер. Все для отвода глаз! Как хитро демоны понудили его следить за ней через ее окно и желать ее всем-своим существом. Они были в ней и использовали ее, чтобы обмануть его. И они овладели Мелишем и использовали его, чтобы убрать шум, единственное спасение Хэнсона.

Он прикинул, не купить ли или не украсть новое стерео, но понял, что это его не спасет. Демоны прорвались внутрь и уже не уйдут. Их подослало правительство, и они выполнят свое смертоносное задание. Конечно, все только политика, но убивающая, а на каком-то уровне и сугубо личная. Если переехать на другую квартиру, они последуют с ним и туда.

Теперь они в его одежде, у него под кожей и внутри его мозга, точно злокачественные опухоли. И они ждут, строят планы — и уже поздно. Он обречен.

Но не поздно для Айны и Мелиша — ведь они тоже жертвы демонов.

Их можно освободить.

Это будет акт милосердия.

Хэнсон пошел на кухню и достал из шкафчика под мойкой резак с деревянной ручкой, а затем длинный нож для разделки мяса. Хэнсон был весь в поту из-за жары, майка прилипла к коже, но он натянул зеленую спортивную куртку, которую получил в Армии Спасения, и засунул резак в правый рукав, а нож — в левый. Прижимая руки к бокам и загнув средние пальцы, он удерживал резак и нож в рукавах, хотя острие ножа впивалось в подушечку пальца, возможно, раня ее до крови. Но какое это имело значение! В одежде Хэнсона шествовал Рок… Он подарит свободу смерти мужчине и женщине во имя милосердия и отмщения как высший дар, а затем разделает и съест их плоть, растленную демонами, и с воплем ввергнет себя в негасимый адский огонь.

Слегка сутулясь и вытянув правую руку, чтобы резак не выпал, он открыл дверь и вышел в коридор.

Вновь прижав к бокам обе руки, скрывая под рукавами куртки оружие устрашения и свободы, он спустился по лестнице и вышел на улицу.

Голоса полнили пространство между его мозгом и внутренностью черепной коробки. Они вопили на него все разом в Вавилонском столпотворении, но Божий приговор и молния требовали безусловного повиновения, и Хэнсон пустит в ход сталь, а затем обнимет и вдохнет огонь, огонь, огонь, огонь…

Айна случайно взглянула в окно и увидела его внизу.

— Хэнсон, — сказала она. — Идет к дверям дома, Сэм. По-моему, идет сюда.

Она рухнула в кресло, с которого только что встала, и стиснула руки на коленях.

Мелиш уловил страх в ее голосе и вновь устыдился того, что сделал. Но, может, будет и неплохо, что Хэнсон придет. Они поговорят. Мелиш извинится и объяснит, что от жары, нескончаемого шума и зуда под пластиком у него помутилось в голове, и он поступил необдуманно и скверно. Он предложит Хэнсону купить ему новое стерео, если тот обещает не включать его на полную мощность. Разумные люди способны извлекать пользу из случившегося. Обо всем можно договориться.

Услышав звук шагов на лестнице, а затем в коридоре перед их дверью, Мелиш и Айна переглянулись.

Раздался стук, не громкий и словно бы не злобный.

Айна привстала, но Мелиш кивнул, чтобы она осталась сидеть.

Ухватив костыли, он поднялся на ноги и захромал к двери. Снял запорную цепочку, потом повернул ручку задвижки, думая, что в тишине, в покое, они с Хэнсоном поговорят и сумеют понять друг друга, как один разумный человек другого. Соседям следует знакомиться и узнавать друг друга поближе. В этом городе-все волей-неволей живут вместе, и им следует считаться друг с другом, а потом, возможно, и научиться симпатизировать друг другу. Это ведь возможно.

Мы все должны надеяться, что да.

Открыв дверь, он с облегчением увидел, что Хэнсон улыбается.

— Мистер Хэнсон, — сказал он, — я очень рад, что вы зашли. Думаю, нам надо поговорить.

— Насколько я понимаю, вы служите правительству, — сказал Хэнсон.

Дэвид Дж. Шоу Небеса в холодильнике

Свет прекрасен. Более чем красив. Гарретт видит свет и позволяет благоговению истечь из себя.

Гарретт не может не видеть света. Глаза его зажмурены, слезы сочатся из-под саднящих век. Свет находит углы глаз и проникает в них. Он так раскаленно-бел, что затмевает картинку переплетения жил на ставших прозрачными веках.

Гарретт пытается мерить время ударами сердца — не выходит.

А свет, кажется, был с ним всегда. Он вечен, он всемогущ. Гарретт ловит ртом воздух, но не от боли — не от истинной боли, нет, потому что свет это высшая сила, и этой силе он обязан чудом. Свет — это настолько больше, чем он сам, настолько ярок, что Гарретт слышит, как свет ласкает его плоть, проникает в потайные места, органы, мысли, освещает все извилины и складки мозга.

Гарретт прижимает к глазам ладони и восхищается, как свет не обращает на это внимания, как не дает пощады. Гарретт жалок, как он сам чувствует, свет — недвусмыслен и чист.

Гарретт глядит в свет и находит новое определение, каким должен быть Бог. Он польщен, что из всех смертных выбран он, которому позволено увидеть этот проблеск божественности. Разум воспринимает свет как горячий, но тело не ощущает ожидаемого жара. Такой чистый, такой тотальный…

Никогда в своей жалкой, смертной жизни не был он свидетелем такого зрелища.

Наконец свет становится слишком сильным. Гарретт должен отвратить взор, но не может. Куда бы ни повернул он голову, свет и там, смывая мелочи жизни, вину, людские страхи и ошибки прошлого, неправильные понятия будущего. Свет в голове Гарретта — навеки.

Он пытается найти слова, чтобы сказать их свету, и находит лишь лживые, ограниченные людские понятия — любовь, например.

Женщина в кровати с мужем. У них антракт между актами любви, глаза женщины блестят синевой в полутьме тем единственным сиянием, которое говорит, что этот мужчина — единственное, что она сейчас видит или хочет видеть.

Она говорит ему, что она его любит. Это не нужно. Что бы ни сказала она ему в полутьме, ему хорошо.

Она касается пальцем его носа и медленно проводит вниз. Тебя. Я люблю.

Он знает.

Он собирается что-то сказать в ответ, если не для чего другого, то чтобы не покинуть ее в их теплом послелюбовном покое, не бросить ее одну среди слов любви. Он хочет сказать что-то чувственное, остроумное и любовное, чтобы доказать, что любит.

Он лежит на спине, и ее нога, теплая и мягкая внутренняя поверхность бедра, лежит на его ноге. Ты — мой, говорит это объятие. Ты — то, чего я хочу.

А мужчина еще ищет слов, которых не будет. Он упустил момент. Если упустишь момент, в штиль ворвутся другие силы, и редко когда будет у тебя право решать или выбирать.

Потом уже мужчина думает, что успей он тогда сказать, ничего бы не случилось плохого из того, что было потом.

Раздаются громкие звуки. Следующее, что понимает этот человек — его жена кричит, а он лежит, придавленный щекой к ковру. Жена выкрикивает вопросы, на которые в этой жизни ответа не будет.

Руки человека скованы наручниками за спиной. Его поднимают, голого, за эти наручники, и лампы включаются в спальне.

Он вертит головой, пытаясь увидеть. Его вздергивают очень больно за скованные руки. Мелькает сцена: его жена, тоже голая, прижата к стене, и ее держит за горло человек в деловом костюме, другой рукой тыча ей в нос пистолет, и очень понятными словами велит заткнуться, чтобы хуже не было.

"Как в плохом гангстерском фильме", — думает человек.

Это все он видит восьмую долю секунды — и снова ударяется об пол, ощущая свежую теплую влагу, сочащуюся из рассеченной брови.

Его лодыжки тоже скованы — полицейской виниловой лентой. Его вздергивают спиной вверх — пенис болтается — и выносят из собственной спальни, как кабана на вертеле.

Он еще пытается увидеть жену, когда его выносят из дверей. В этот момент увидеть жену для него становится самым жгучим императивом жизни.

Его уволакивают, и он кричит ей, что любит ее. Он не знает, слышит ли она. Ее он не видит. Слова выходят легко.

Он никогда уже не увидит своей жены.

Доннелли с заинтересованным выражением лица смотрел на ящик, чуть склонив голову вправо. Он глубоко затянулся, отчего столбик пепла вырос на четверть дюйма, потом пожал плечами, как комик, который знает, что сказал убойную шутку… но публика слишком глупа, чтобы ее оценить.

— Так что же этот тип сделал? — спросил он с деланным легкомыслием.

— Это секретная информация, — ответил Камбро. — И это не твое собачье дело. Это дурацкий вопрос, Честер, и ты это сам знаешь.

— Проверка, — сказал Доннелли. — Мне полагается задавать неожиданные вопросы умникам вроде тебя — для проверки, что вы умеете держать язык за зубами. Так что он сделал?

— Насколько я знаю, он репортер. Оказался в ненужном месте в неподходящее время с фотокамерой и магнитофоном, которых мы не нашли. Сверху спустили приказ его расколоть.

— Забавно.

— Выпотрошить его до конца, как я понимаю. — Камбро закинул в рот четыре таблетки кодеина с аспирином, как леденцы. — У тебя еще есть вопросы?

— Что он видел? Что он слышал?

— Давай я тебе задам вопрос: ты хочешь сохранить свою работу? Или хочешь, чтобы я потерял свою?

— Это два вопроса. — Доннелли явно веселился.

— Ты первым задал два.

— Да, но твои ответы заставили меня остыть. Хочешь сигарету?

— Нет. — Камбро на самом деле хотел, но считал, что эта привычка слишком выходит у него из-под контроля. В этой закрытой и защищенной от подслушивания комнате было мало куда себя девать, и он радовался обществу Доннелли на этой смене. — Они его заперли на четыре дня в обыкновенной парилке — без всяких телефонных звонков. Не вышло. Тогда ребята из отдела работы с людьми стали выколачивать из него пыль — опять ничего. Они работали брезентовыми трубами с железными опилками.

— Угу. — Доннелли докурил сигарету и стал искать глазами пепельницу. Потом затушил окурок о подошву. — Следов не оставляет, разве что синяк-другой, а внутренние органы превращает в кашу.

— Ага. Телефонной книгой они тоже пользовались.

— А он прочитал телефонную книгу и говорит: "Отличный набор персонажей, но сюжет проваливается".

— В общем, пробовали много чего, и все впустую.

— Ладно. — Доннелли похлопал себя по карманам в поисках сигареты. Надо бы бросить эту привычку. Не курение, конечно, а хлопанье по карманам. — И что?

— И то. Позвали медиков. Они попробовали пентотал натрия — глухо. Тогда психоделики, потом электрошок. Снова ноль. Вот тут и наша очередь.

Доннелли посмотрел второй раз. Да, на консоли Камбро действительно стоял кухонный таймер. У жены Доннелли когда-то был такой же: круглый циферблат, устанавливаемый на время до шестидесяти минут. Доннелли показал на таймер, потом на большой ящик.

— Вы его там маринуете?

— Ага. Еще не готов.

Ящик представлял собой пятифутовый куб и был похож на промышленный-холодильник. Белая эмаль, стальная арматура и никаких заметных деталей, кроме большого привинченного люка, вроде тех, которые Доннелли видал на авианосцах. Толстые кабели на 220 вольт змеились от консоли Камбро к ящику.

— Тебя надули, — сказал Доннелли. — Подсунули аппарат без морозильника.

Камбро скорчил гримасу, как всегда делал в ответ на шутки Доннелли. А Доннелли отметил — не в первый раз, — что голова у него совершенно круглая, как луна, на уровне бровей с кратерами очков сумасшедшего ученого с искрами голубого и золотого в оправе.

— Новые очки?

— Да, старые слишком были тесны. Пытка. Они мне вот здесь натирали. Если тебе когда-нибудь понадобится извлечь из меня информацию, просто заставь меня носить мои старые очки, и я соглашусь убить собственных детей.

Доннелли обошел полный круг около ящика.

— Как он у нас называется?

— Холодильник. А как же еще?

— Репортер? Забавно. У журналистов, как правило, хребта не хватило бы на такой марафон.

— Если бы он заговорил, его бы здесь не было.

— Правильно, согласен.

— Чего ты так смотришь, Честер?

— Люблю смотреть на человека, который делает свою работу с удовольствием.

Камбро сделал неприличный жест пальцем.

— Ты так и собираешься здесь торчать и любоваться мной весь день или я тебя уговорю заняться наконец делом и сварить кофе?

Таймер Камбро дзинькнул.

— Я хотел посмотреть, что будет, когда наш репортер наконец размочалится, — сказал Доннелли.

— Пока что будет вот это.

Камбро взял таймер и завел его опять на шестьдесят минут. Доннелли прищурился.

— О Господи. Сколько же ты уже здесь сегодня?

— Шесть часов. Новые правила требуют восьми.

— А! Сливки, сахар?

— По капельке. Сливок только чуть забелить.

— Ты говоришь, как моя жена.

— Только попробуй ко мне полезть, и я отстрелю тебе яйца.

— Возможно, я задам глупый вопрос…

— От тебя я другого не жду, — перебил Камбро.

— …но могу я что-нибудь получить от нашего друга репортера?

Камбро оттолкнулся от консоли, и рокот колесиков его кресла прозвучал гулко и громко, как тиканье таймера. Он просунул пальцы под очки и стал тереть глаза, пока они не покраснели.

— Я сказал, что он репортер? Можешь вычеркнуть. Он был репортером. Когда он выйдет из холодильника, ему уже ничего не будет нужно, кроме разве что оббитой пробкой камеры. Или деревянного костюма.

Доннелли все смотрел на ящик. Было в нем что-то зловещее, какая-то аномалия, от которой нельзя отвести глаз.

— Так может, сделать ему укол доброго старого цианида?

— Пока нет, — ответил Камбро, трогая таймер, будто ища в нем поддержки. — Пока еще нет, мой друг.

Время потеряло смысл, и это для Гарретта хорошо.

Облегчение. Он освобожден от всего, что было когда-то границей, от унылости ежедневного. Здесь нет дня, нет ночи, нет времени. Он освобожден. Простейшие входные сигналы и ограничения его физической формы стали его единственными реалиями. Когда-то он читал, что следующим шагом эволюции человека может быть лишенный формы интеллект — вечный, почти космический, неумирающий, бессмертный, трансцендентный.

Если свет был Богом, то холод есть Сон. Новые правила — новые божества.

Он свернулся в клубок, как зародыш, как побитое животное, и непроизвольно дрожал, пока его освещенный разум боролся с проблемой, как проявить повиновение этому последнему богу.

Кости пробирает холод, руки и ноги далеко-далеко и ничего не чувствуют. Вдох — ледяной нож, ввинчивающийся в оба легких. Он старается дышать неглубоко и молится, чтобы израненный пищевод поделился с воздухом крупицей метаболического тепла до того, как тот безжалостно вопьется в легкие.

Он все еще простой смертный.

Он знает, что холод не унесет больше нескольких критических градусов температуры сердца. Холод его не убьет, он испытывает его, предлагая самому исследовать грань своих возможностей. Убить Гарретта было бы слишком легко и бессмысленно. Он не выжил бы в свете лишь затем, чтобы погибнуть в холоде. Холод позаботится о нем, как позаботился свет, как будто беспечному богу велели позаботиться о пастве — изувеченной, измученной и убитой… только чтобы проповедовать обновленную веру.

Холод проникает глубоко, но лишь в плоть.

Пальцы рук и ног превратились в далекие источники утраченных чувств. Гарретт перекатывается на правый бок, потом на левый, заклиная по очереди каждое легкое, пытаясь справиться с леденящей болью, расщепив ее на фрагменты.

Он позволяет внешней среде нулевой температуры протечь сквозь себя, а не биться о жалкие стенки его кожи. Он думает о павшем дереве в лесу. Он здесь — значит, у холода есть цель. Он — доказательство звука в безмолвной заснеженной лесной чаще, морозный воздух нуждается в нем, как и он в этом воздухе, чтобы удостовериться в собственном существовании.

Сжавшись в комок и дрожа, по-прежнему голый, с медленно ползущей по неоттаявшим жилам кровью, Гарретт позволяет холоду овладеть собой. Он радуется его беспощадной природе, его грубой порывистости.

Гарретт закрывает глаза. Ощущает блаженство. Улыбаясь, со стиснутыми зубами, он спит.

На грязном кофейном столике перед Альварадо находились несколько нужных предметов: бутылка скотча, большой фотоаппарат, тупоносый пистолет и нераспечатанный конверт.

Камера была самонаводящаяся, заряжена цветной пленкой ASA 1600 и снабжена звукозаглушающим боксом для бесшумной работы. За секунду можно было сделать двадцать один снимок. Виски было отличное, и бутылка уже была наполовину пуста. Пистолет — армейского образца "бульдог" сорок четвертого калибра, еще ни один патрон не использован.

При всяком легком ночном шуме в доме Альварадо напрягался, и сердце его начинало колотиться чуть сильнее в ожидании. Мгновение бежало за мгновением, и ничего не происходило… хотя могло произойти в любое следующее мгновение.

Он доехал до самой долины Сан-Фернандо, чтобы отправить заготовленные бандероли — копии своих драгоценных снимков и магнитофонных лент. Сейчас они были в безопасности, улики убийственные, и единственная причина, по которой он все еще торчал у себя в квартире, было то, что ощущение у него было, будто он замазан.

В камере ждали новые улики. Более свежий, токсичный, опасно хороший материал, подкрепляющий его и без того сильные позиции.

Альварадо поднял конверт и в тысячный раз прочитал адрес. Это был счет от кабельного телевидения для Гарретта, его соседа. Когда-то давным-давно компьютерные боги, составляющие списки почтовой рассылки, икнули и перепутали их адреса. Чем пытаться исправлять эту ошибку раздраженными и бесполезными телефонными звонками, Альварадо и Гарретт уже почти год обменивались почтой, подсовывая ее под дверь соседу, если того не было дома. Им обоим приходилось много разъезжать. Почта стала у них стандартным источником шуток.

Гарретт был рекламным агентом издательства. Он ездил по своему участку с большим портфелем и ходил от магазина к магазину. Альварадо состоял в штате "Лос-Анджелес Таймс", пока не попал под сокращение, за которым последовало прекращение приема на работу во всех газетах, объясняемое спадом. Он стал независимым журналистом и был им до тех пор, пока время не сделало очередной поворот. Он слишком долго жил журналистской работой, чтобы не верить в карму. Путь независимого журналиста привел его в очень странные новые места. Альтернативные газеты. Таблоиды. Поп-журналы.

И журналистские расследования по собственной инициативе.

Теперь если его страхующие контрагенты сумеют воспользоваться дубликатами фотографий и пленок, которые уже в пути, Альварадо снова окажется крупной козырной картой. Ожидание было не худшей частью работы, хотя последние несколько адских дней он здорово висел на волоске.

Иногда репортеров за их материал убивали. Это случалось, хотя общественность редко узнавала об этом. Именно поэтому Альварадо устроил свою продуманную сеть страховки.

Иногда репортеров ждала судьба хуже смерти. Поэтому и заряженный пистолет, и тихие бдения в темной комнате.

Это случилось дня четыре-пять назад. Или неделю. У Альварадо график сна и бодрствования сильно нарушился из-за боевой готовности.

Неделю назад он услышал ночью шумную суету. А его убойные фотографии и ленты еще не были тогда ни скопированы, ни отправлены. Он в один миг пробудился от дремы, настороженный и готовый ко всему. Сначала он подумал, что это простая домашняя ссора — Гарретт со свой женой или любовницей о чем-то громко и сердито спорят, как бывает иногда у живущих вместе пар.

Мозг Альварадо расшифровал шум. Это была не ссора.

Он помнил, как схватил камеру и вышел на балкон. После секундного колебания он перешел на соседний балкон Гарретта и тут же понял, что дело очень плохо.

Большую часть всей сцены он наблюдал в видоискатель камеры, наведя ее на щелку света, падающую из занавешенной двери Гарретта. Он видел, как обнаженного Гарретта быстро и профессионально скрутили гориллы в безликих костюмах, явно из спецслужбы. Жену или любовницу Гарретта, тоже голую, грубо задвинули в угол. Агенты действовали так, будто знают, чего хотят.

Двадцатью одним быстрым кадром позже скрученного Гарретта унесли… а Альварадо вернулся к старому, не менее пугающему делу. Ему надо было еще и свое будущее защитить.

Сейчас, сегодня, Альварадо сидел, глядя на счет от кабельного телевидения, адресованного Гарретту. Счет пришел к нему. А к Гарретту пришли люди нанести визит, предназначенный его соседу.

Альварадо знал, что это приходили за ним.

Случайность почти чудесная, которая дала Альварадо время поместить свой материал в безопасное место. По счету уплатил Гарретт, и потому, быть может, Альварало был еще жив.

И при этом его жизнь стала плохим черным фильмом. Вот он сидит, пьет, теребит пистолет и воображает неизбежную схватку. Бум, бум — и в сиянии славы все попадают в газеты.

Посмертно.

Потому что на этот раз плохие парни адресом не ошибутся.

Если свет был Богом, а холод — Сном, то звук был Любовью.

Гарретт решил, что его закаляют и очищают для какой-то очень важной цели, долга или избранной судьбы Он чувствовал гордость и собственную значимость. Не может быть, чтобы ему было столько откровений без всякой цели… и потому он внимательно учит все уроки, которые приносят ему звуки.

Он — внимательнейшее божественное дитя в процессе обучения.

Крайности, которые он выдерживает, — вехи его собственной эволюции. Он начал обычным человеком. Теперь он становится чем-то намного большим.

Это восхитительно.

Он с нетерпением ждет Жара, и Безмолвия, и Тьмы, и всего, что еще только ему предстоит.

— Хочешь посмеяться? — спросил Камбро.

Доннелли почувствовал, что вряд ли это его позабавит.

— Я такие шуточки отпускаю в унитаз.

— Не такие громкие. Знаешь насчет нашего репортера? Дворники его взяли сегодня в три утра. А у нас в холодильнике неделю сидел совсем не тот.

Доннелли не засмеялся. Он никогда не смеялся, если чувствовал, что у него желудок проваливается, как оторвавшийся лифт, отрывая ему яйца по пути в Преисподнюю.

— То есть этот тип невинен?

Стиль Камбро не признавал ни застенчивости, ни отступлений.

— Я бы этого не сказал.

— В том смысле, что каждый в чем-нибудь да виноват?

— Нет. Я бы не сказал, что наш друг в этом ящике невинен. Уже нет.

Они оба смотрели на холодильник. Внутри сидел человек, который был подвергнут стрессам и крайностям, способным сломать самого стойкого из оперативников. Его мозг должен был превратиться в швейцарский сыр… и этот человек не был ни в чем виноват… кроме того, что был невиновен.

— Мудаки эти Дворники, — фыркнул Доннелли. — Всегда они все приказы перепутают.

— Шайка дураков с пистолетами, — согласился Камбро. Всегда лучше, когда виновато другое ведомство.

— Значит… ты его отпустишь?

— Не мне решать.

Они с Доннелли оба знали, что человека в ящике надо отпустить, но ни один из них не пошевелится, пока сверху не придет нужная бумага на нужный стол.

— На чем он сейчас?

— Высокочастотный звук. Отмерен на… ой, блин!

На глазах Доннелли Камбро схватил кухонный таймер и запустил его в стену. Он разлетелся на куски. Камбро начал бешено дергать выключатели, и стрелки на циферблатах стали падать.

— Этот проклятый таймер заело! Он остановился!

Доннелли немедленно поглядел на холодильник.

— Он слишком долго просидел под слишком громким звуком, Чет! Проклятый таймер!

Они оба подумали, что же они увидят, когда откроется люк.

Наконец Гарретт чувствует, что он слишком далеко зашел, что слишком высокую цену должен взять с себя самого.

Он выдерживает, ибо он должен. Он парит над краем тысячелетнего людского пути. Он — первый. И он должен выдержать эту перемену с открытыми глазами.

Звук ничего больше не оставляет в мире Гарретта.

И наконец он успевает сказать, пока еще не поздно: "Я люблю тебя".

Это приходится кричать, но все равно не поздно.

У него взрываются барабанные перепонки.

Камбро пил кофе в комнате отдыха. Плечи его повисли, локти уперлись в колени, как у кающегося грешника.

— А про самозащищенный предохранитель слыхал? — спросил Доннелли. Который защищает сам себя, пережигая всю стереосистему? — Реакции не последовало. — Я видел, что холодильник открыт. Когда оттуда забрали нашего парня?

— Утром. Я был за пультом, когда наконец пришел приказ.

— Слушай, у тебя руки дрожат!

— Чет, я, честное слово, готов зареветь. Я видел, как этот парень вылезал из холодильника. Ничего подобного в жизни не видел.

Доннелли сел рядом с Камбро.

— Плохо?

— Плохо! — из губ Камбро вырвался ядовитый смех. — Мы открыли ящик, и этот тип посмотрел на нас, как будто мы украли у него душу. Он был весь покрыт кровью, в основном из ушей. И начал вопить. Чет, он не хотел, чтобы мы его забирали.

Плохо, когда профессионал вроде Камбро начинает вот так изливаться. Доннелли сделал размеренный вдох, успокаивая собственный метаболизм.

— Но вы его извлекли.

— Да, сэр, именно так. И когда мы это сделали, он вырвался, выцарапал себе глаза ногтями и удушил себя собственным языком.

— О Боже…

— Его унесли Дворники.

— Уборка трупов — хоть это они умеют.

— Есть у тебя сигареты?

Доннелли протянул ему сигарету и дал прикурить. Потом закурил сам.

— Чет, ты когда-нибудь читал "Колодец и маятник"?

— Кино смотрел.

— Там про одного человека, которого несколько дней пытает инквизиция. Когда он уже почти падает в колодец, его спасает французская армия.

— Беллетристика.

— Конечно, хэппи энд и так далее. Мы сделали то же самое. Только у нас этот человек не хотел выходить. Он там что-то нашел, Чет. Что-то, чего тебе или мне не найти никогда. А мы его вытащили, оторвали от того, что он нашел…

— И он умер.

— Ага.

Они несколько минут помолчали. Никто из них не был особо склонен к духовным размышлениям — им платили за умение делать свою работу. И все же ни один из них не мог отогнать мысль о том, что же такое увидел в ящике Гарретт.

И никто из них никогда не войдет в ящик, чтобы это узнать. По многим причинам. По тысяче причин.

— У меня для тебя подарок, — сказал Доннелли.

Он протянул новенький домашний таймер. С инструкцией и гарантией. Это заставило Камбро улыбнуться. Слегка.

— Не торопись, друг. Служба зовет. Позже выпьем.

Камбро кивнул и воспринял как должное дружеское похлопывание по плечу от Доннелли. Он просто делал свою работу. Это не грех.

Доннелли шел по освещенному неоновыми лампами коридору, вполне сознательно избегая комнаты, где стоял холодильник. Видеть его сейчас открытым не хотелось ужасно.

Он сделал мысленную заметку: прочитать рассказ По. Он любил читать хорошие книги.

Роберт Уэйнберг Ро Ерг

Когда Рональд Розенберг открыл дверь своего дома, часы в коридоре пробили ровно восемь. Он со слабой улыбкой кивнул сам себе. Как всегда, в обычное время. Он медленно снял шляпу и пальто, размотал с шеи шерстяной шарф и аккуратно повесил все это в стенной шкаф. В этот момент из кухни донесся голос Мардж, его жены:

— Это ты, дорогой?

Один и тот же вопрос день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Заданный без мысли, без понимания, насколько это идиотская реплика. Как будто взломщик ответит иначе. Часть ежедневной рутины. Неизменной, размеренной, скучной, тусклой и предсказуемой совместной жизни.

— Да, дорогая, — ответил он, мысленно вздохнув. — Это я.

Раз в жизни, только раз ему захотелось ответить: "Нет, я грабитель, дура ты, и пришел, тупая ты сука, забрать твои деньги и проломить тебе башку". Но он знал, что этого делать не надо. Грубые слова расстроят Мардж, и весь вечер ему придется извиняться, повторяя снова и снова, что он не должен был быть таким грубым и допускать такие реплики. И слушать ее слова, как она трудится тяжким рабским трудом, обеспечивая плавный ход жизни, и как он этого не ценит. Опыт научил его подавлять такие ненужные мысли в зародыше.

— Ужин будет через пять минут, — объявила Мардж. — Я приготовила твое любимое: жаркое с картошкой.

Рон кивнул, сохраняя на лице отсутствующее выражение. По четвергам всегда было говяжье жаркое. А по вторникам — спагетти, а по пятницам цыплята. У Мардж все шло строго по заведенному порядку. Организация была сутью ее жизни. Установив меню, она держалась его месяцами. Единственное разнообразие вносило воскресенье, когда они обедали не дома. И даже тогда, в какой бы ресторан они ни ходили, Мардж всегда заказывала жареную индейку. С соусом, сладким картофелем и салатом. Бокал белого вина. На десерт — яблочный пирог.

В жизни Мардж все было запланировано, запрограммировано и доведено до совершенства. Она знала, что она любит и чего не любит. Отклонение от нормы — это неправильно, соблюдение расписания — правильно. Даже их сексуальная жизнь управлялась сводом сложных правил и установлении, предназначенных, по тайному убеждению Дона, для того, чтобы он не получал от этого акта более чем минутного удовольствия. И не раз он спрашивал себя, женщину или робота взял он себе в жены.

Пожав плечами, он взял почту, которую Мардж оставила возле лампы в холле. Как обычно, она вскрыла все конверты, но оставила их здесь, чтобы он их разобрал. Почта — это его работа. Для мужчин — бизнес, для женщин домашнее хозяйство. Мардж определенно не была феминисткой.

Большая часть писем — реклама, объявления, искренними словами написанные просьбы пожертвовать на благотворительность того или иного рода — отправилась в мусорную корзину. Короткую записку от брата с жалобой на возникшие денежные затруднения Рон перечитал дважды, при этом хмурясь. Крис был абсолютно неспособным бизнесменом и транжирой. Что он сидит в финансовой пропасти — неудивительно. Точно так же неудивительно, что он ожидает, чтобы Рон его оттуда вытащил. Записку Рон сунул в карман рубашки, дав себе слово позвонить брату после ужина.

Счета за газ и за свет отправились в тот же карман. Потом они лягут на стол и будут завтра утром оплачены. Рону не хотелось бы этого признавать, но во многих смыслах он был созданием порядка и привычки не менее своей жены.

Осталось одно письмо. Он посмотрел на него с любопытством. От компании кредитных карт. Насчет получения новой кредитной карточки, для чего достаточно лишь подписать приложенное заявление. У Рона уже были "Виза", "Мастеркард" и "Америкэн Экспресс". Новую карточку заводить он не видел смысла. Зачем они вообще к нему обратились?

Ища объяснений на лицевой стороне конверта, он заметил, что это вообще не ему. На конверте было написано: "мистер РО ЕРГ". Никакого РО ЕРГА в доме не было. Но тут Рона осенило.

РО ЕРГ — это был он. Каким-то образом компьютер компании кредитных карт взял первые две буквы его имени и последние три буквы фамилии, и появилась эта новая личность. Он усмехнулся, что было совсем не в его характере. В имени РО ЕРГ звенело что-то дикое, неукрощенное. Ему это понравилось. Очень понравилось. Не зная точно, почему, Рон Розенберг сунул заявление для Ро Ерга в карман рядом со счетами.

— Ужин готов, — объявила жена, прервав его блуждающие мысли. — Пойдем есть, пока горячее.

Заявление в этот вечер не покинуло кармана до тех пор, пока поздно ночью глубокое и мерное дыхание Мардж не указало, что она крепко спит. Рон тихо выскользнул из кровати. Хотя особой осторожности соблюдать не надо было — это он спал чутко, мелкие раздражители и тревоги не давали ему заснуть часами. Мардж отключалась от всего маловажного, что не представляло немедленной угрозы. Ее здорового сна не нарушило бы даже землетрясение.

Сидя в туалете, Рон открыл конверт и стал изучать вложенное в него заявление. Точно такое, как он думал. Стандартный бланк, заполненный безмозглой компьютерной программой. В трех местах к нему обращались как к "м-ру Ергу". Очень смешно было, что в письме м-ра Ро Ерга хвалили за выдающуюся кредитную историю. Хотя Рон гордился про себя тем, что никогда не превышал кредита ни по одной из своих карт, он не ожидал, что это даст ему когда-нибудь такой существенный кредитный лимит, как 10.000 долларов.

— Десять тысяч баксов, — шепнул он вслух, и цифры заплясали у него в голове. Это куча денег, настоящая куча денег. Он закрыл глаза, испытывая странное ощущение. Что-то вроде восторга. — Десять тысяч баксов.

Рон был в финансовых вопросах очень осмотрителен. Что ни говори, ему надо было содержать жену, платить взносы за дом и налоги за две машины. И на будущее тоже откладывать. От чека с зарплатой к концу месяца обычно оставалось немного. Хотя Мардж и не тратилась на развлечения в городе. Ее понятия о вечерней жизни сводились к просмотру взятой напрокат видеокассеты.

С горящим от подавляемого возбуждения лицом Рон вышел в кухню. Всю жизнь он делал то, что было правильно, то, что полагалось делать. А теперь он для разнообразия совершит дурацкий поступок, и никто об этом не будет знать. Пластиковая карточка — ерунда. Пользоваться ею он все равно не будет. Но послать заявление на нее — это маленький, но все равно важный бунт. Только в этом и дело.

Схватив с холодильника магнитный карандаш, он нацарапал на месте подписи "Ро Ерг" и быстро, пока не передумал, положил его в конверт для оплаченного ответа и сунул среди остальной почты.

— Вреда не будет, — сказал он про себя, укладываясь обратно в кровать. — Мне просто интересно, хватит ли у них глупости довести предложение до конца. Только в этом причина.

И хотя он продолжал твердить про себя последние слова, пока не погрузился в сон, глубоко в душе он все это время знал, что лжет.

Карта прибыла через две недели. С ней прибыло подтверждение кредитного лимита в десять тысяч долларов и обещание прислать через несколько дней идентификационный код, чтобы можно было снимать деньги в банкоматах. Рон небрежно засунул карту в бумажник, а страничку с условиями положил в папку со старыми счетами. Он не думал раньше об идентификационном коде. И о снятии денег в банкомате — тоже. Его микроскопический бунт вдруг зажил своей собственной жизнью.

Идентификационный код прибыл через три дня. Три длинных дня, один из которых вообще растянулся до бесконечности из-за ежемесячного посещения брата. В присутствии Криса, высокого, красивого, широкоплечего, Рону всегда бывало очень неуютно. Его брат был всем, чем не был сам Рон. Крис был небрежен, беспечен и бесконечно обаятелен. И еще он был туп как стена и этим гордился.

К деньгам Крис относился как предмету, который нужно как можно скорее спустить. От этого Рон бесился. Хотя они были братьями, Рон брата не выносил.

И это лишь усугублялось тем, что Мардж находила Криса симпатичным и считала, что ему нужно только время, чтобы "повзрослеть". Именно Мардж постоянно настаивала, чтобы Рон одалживал Крису деньги, которые исчезали без следа и даже без единого слова насчет возврата. Рон давно уже понял, что его жена — легкая жертва.

К счастью, Крис всегда приходил днем, когда Рон был еще на работе, и уходил сразу после ужина. Унося с собой очередную сотню из тяжело заработанных братом денег.

— Кровосос проклятый, — сказал Рон, когда брат отъехал на машине куда лучше той, что была у самого Рона.

— Рональд! — сказала Мардж резким голосом. — Он же твой брат. Дай Крису шанс. Будь терпелив; я уверена, что когда-нибудь он с тобой расплатится.

"Ага. Когда ад замерзнет", — подумал про себя Рон. Но он знал, что вслух этого говорить не надо. От этого только начнется спор, а Рональд стычки ненавидел. От них у Мардж начиналась головная боль, и после этого они не занимались сексом. Для Рона же секс был одной из немногих вещей, которые делали жизнь терпимой.

Все это забылось само собой на следующий день, когда в вечерней почте он нашел письмо на имя РО ЕРГА. Открыв конверт, он быстро просмотрел вложенное письмо и карту. Это был его Персональный Идентификационный Номер и инструкция к его использованию.

Рон хмыкнул, выражая смесь радости и облегчения. Визит брата оказался последней каплей. Есть предел в конце концов, сколько можно у него клянчить. До сих пор РО ЕРГ был всего лишь испытанием компании кредитных карт на разумность. Получение ПИНа дало всей игре новый поворот. В этот раз Рон сможет обставить Криса в его собственной игре. И именно это он и собирается сделать.

— Хорошие новости, милый? — спросила Мардж из кухни.

— Да, дорогая, — ответил он. — Очень хорошие новости.

На следующий день он позвонил Мардж и печально ей сообщил, что опоздает к ужину. Сверхурочная работа, объяснил он, которую придется сделать до ухода. Рон был уверен, что жена ничего не заподозрит. Ему часто случалось задерживаться на работе. Нет причин, чтобы сегодня она усомнилась, что это правда.

Она и не усомнилась.

Известив начальника, что ему нужно будет уйти с середины дня, чтобы навестить друга в больнице, Рон направился к ближайшему банкомату. Нервничая, он вставил карту РО ЕРГА в щель и набрал нужные цифры для снятия тысячи долларов. Вся операция заняла меньше минуты. С легким головокружением Рон неверным шагом вышел из банкомата с десятью сотенными бумажками в карманах.

— Тысяча баксов, — бормотал он про себя, шагая по улице. — И все они мои, стоило только нажать пару кнопок!

Именно в этот момент он впервые осознал, что такое современная жизнь. Общество больше не интересуется, кто ты и откуда. Люди так часто переезжают с места на место, что не пускают корней в своем окружении. Ничего не значат родственники, школы, старые друзья. А имеет значение только имя на твоей кредитной карте. Эти кусочки пластика дают тебе всю биографию, которая тебе нужна.

Десятки людей на работе и по соседству знают его как Рона Розенберга. Но кассир банка, принимающий его расписку, клерк кредитных карт, ведущий его счет, почтовик, раскладывающий письма, знают его как Ро Ерга. Он уже более не одна личность. Он теперь две личности в одном и том же теле — Рон Розенберг и Ро Ерг.

Потрясенный этим новым пониманием реальности, Рон постарался сосредоточиться на более близких вопросах. Надо было решить, что делать с деньгами. Если принести их домой, Мардж наверняка их обнаружит. И таким образом узнает про Ро Ерга.

А этого Рон допустить не мог. Ро Ерг был его тайной, и эту тайну Рон хотел сохранить. Волнуясь, он подозвал такси. Надо было выпить. Но не здесь, вблизи офиса, где его могли заметить.

— Отвезите меня в аэропорт, — велел он таксисту чуть дрогнувшим голосом. — Там есть бар — забыл, как он называется. Вы знаете, какой я имею в виду. Такое тихое место. Где человек может выпить наедине со своими мыслями.

— Конечно, друг, — ответил шофер с легким смешком. — Знаю я это место. "У Макса". Так?

— Верно, — ответил Рон, откидываясь на сиденье. — Именно он.

Бар Макса был низкопробной помойкой. Тускло освещенный, с дюжиной деревянных кабинок у стены, одна радость — там не было музыкального автомата. Кроме какого-то старика, шептавшего что-то на ухо женщине намного его моложе у конца стойки, других клиентов не было. Именно то, чего Рону хотелось.

— Скотч со льдом, — обратился Рон к скучающему бармену. — Двойной.

Не думая, Рон заплатил за выпивку мятой сотней, которую извлек из кармана. Бармен минуту изучал купюру, потом громко прокашлялся, пожал плечами и дал сдачу. Кажется, он хотел привлечь к деньгам чье-то внимание.

Глубоко уйдя в мысли о том, что же определяет личность, Рон и не заметил, как через несколько минут старик у конца стойки чуть на свалился с табуретки и вышел из бара шатаясь и всю дорогу бормоча себе под нос ругательства. И на его спутницу Рон тоже особого внимания не обратил. Пока она не села на соседний стул.

— Угостишь девушку? — тихо спросила она.

— Ради Бога, — ответил он, пожав плечами. От скотча у него чуть кружилась голова и появилось ощущение легкости. — Что хочешь.

— Джин, — сказала она бармену. — Чистый.

— А мне еще скотч, — добавил Рон, показав на все еще лежащую на стойке сдачу. — Возьмите отсюда.

— Меня зовут Джинджер, — сказала женщина, отпивая из своего бокала. — А тебя?

Рон повернулся и подозрительно посмотрел на женщину. Ее профессия не вызывала сомнений. Она была одета в обтягивающее красное платье, не оставляющее места воображению. На ногах у нее были черные чулки в сеточку и черные сапоги на высоких каблуках. Край платья поднялся чуть ли не выше бедер, но она и не пыталась его одернуть.

Лицо у нее было довольно привлекательным, хотя избыток помады, теней и подводки придавали ему дешевый вид. А жесткий взгляд ее глаз ничто не могло скрыть.

Рон Розенберг сказал бы ей, чтобы оставила его в покое. Он был человек женатый, и для уличных шлюх у него времени не было. На случайные связи он не шел никогда, тем более с женщинами вроде Джинджер. Но ответил не Рон.

— Ро меня зовут, — сказал он. — Ро Ерг.

— Рада познакомиться, Ро, — улыбнулась Джинджер, стараясь быть соблазнительной и в этом не преуспев. Имя у нее вопросов не вызвало. — У тебя одинокий вид, Ро. Тебе нужен кто-то, с кем можно поговорить?

— Я пытаюсь… — начал Рон и остановился, когда слова застряли у него в горле. Держа стакан в правой руке, Джинджер будто случайно опустила левую прямо ему на бедро. Улыбнулась, подмигнула и слегка сжала пальцы.

Рон Розенберг впал бы в панику. Его пугали напористые женщины. Но рука Джинджер лежала не на бедре Рона Розенберга, и за эту мысль он ухватился изо всех сил. Для проститутки он был Ро, а не Рон. Ро Ерг.

— Ого, — проворковала она через секунду, когда ее блуждающие пальцы нащупали его растущую эрекцию. — И большой же у тебя! Как насчет пойти в кабинку там, позади, где нам никто не помешает разговаривать?

Облизнув губы, Ро кивнул. Он знал, что поступает как идиот, но ему было все равно. К тому же никто и не узнает. Это ведь не с Роном Розенбергом происходит, а с Ро Ергом.

Оставив пятерку для бармена, Ро собрал остаток денег и пошел за Джинджер в самую дальнюю кабинку. Она жестом пригласила его внутрь, так что они оказались спиной к бару.

— Отсюда никто ничего не увидит, — шепнула она подсаживаясь к нему. Мы здесь одни.

— Но… но… — пытался возразить Рон, у которого остатки здравого смысла боролись с алкоголем, — мы же на открытом месте! Бармен может в любую минуту вернуться!

— Гарри? — рассмеялась Джинджер. — Он знает, что здесь делается. И получит свою долю.

Не дав ему времени для дальнейших протестов, Джинджер быстро занялась его одеждой. В секунду она расстегнула ему крючок и молнию на брюках. Он застонал от возбуждения, когда она запустила руки внутрь и вытащила его уже стоящий член.

— Вот и славно, — мурлыкнула она, ерзая на стуле. От этого движения платье у нее поднялось до пояса. Вряд ли стоило удивляться, что под ним ничего не было.

— В рот — пятьдесят, — деловым тоном сказала она, опытными пальцами массируя твердый, как скала, орган. — Если хочешь трахаться, это сотня. Оба вместе — сто двадцать пять.

— Этого не может быть, — проговорил Рон, тряся головой. — Не может быть.

— Поспорим, лапонька? — спросила Джинджер. И быстро наклонившись, слегка обхватила губами кончик члена. Мягко присосалась к головке. Раз, два, три раза лизнула. Потом посмотрела вверх и усмехнулась.

— Это и есть секс. Настоящий. А сколько ты согласен заплатить?

И в этот момент, оглушенный виски и сексом, Рон испытал второе откровение. Все ерунда, кроме денег. Джинджер было плевать, зовут его Ро или Рон, или черт знает как. Она была проституткой, зарабатывающей быстрые баксы, удовлетворяя чужую похоть. Его имя, личность, биография для нее ничего не значили. Женатый, холостой, богатый, бедный, святой, грешный все равно. Все ерунда, кроме денег. Кусок пластика дал Ро Ергу личность. Деньги дали ему силу. И это была главная правда, единственно существенная в современном обществе.

Рон Розенберг был бы слишком поглощен чувством вины и беспокойством, что Мардж как-нибудь узнает, чтобы продолжать. Но это ведь не Рон снял с карты тысячу наличными. Это были не его деньги. Они принадлежали Ро Ергу. Джинджер разговаривала не с Роном. Она сделала предложение Ро Ергу. И Ро ответил.

— И то, и другое, — объявил он хриплым от вожделения голосом. Вытащив из кармана ком бумажек, он протянул Джинджер сотню и две двадцатки. Сделай так, чтобы было долго, и сдачу можешь оставить себе.

Довольный тем, что сделал правильный выбор, Ро Ерг устроился на скамейке и предоставил Джинджер действовать.

Рон Розенберг — человек предусмотрительный и осторожный — в ближайшем пункте проката абонировал сейф и почтовый адрес. Это обошлось ему в сотенную бумажку. Остаток денег Ро Ерга вместе с бумажником, содержащим кредитную карточку, отправился в этот сейф. Так куда лучше, чем дома, где их могла бы найти жена.

После знакомства с Джинджер Рон понял, что обратной дороги уже нет. Он теперь был человеком с двумя личностями — Рон Розенберг и Ро Ерг. Рон организовывал, а Ро наслаждался результатами. Это соглашение устраивало обоих.

Новый адрес для Ро оказался полезным. В мире компаний кредитных карт хорошие новости расходятся быстро. За несколько месяцев после активизации первой карты Ро Ерг получил предложения еще двух. И опять к каждой из них прилагался бланк согласия и идентификационный код, и требовалась только его подпись. Он отправил документы на обе.

Тем временем Ро узнавал забавную правду о силе этого пластика. Используя кредитную карту как удостоверение личности, он мог получить пластиковую карту какой-нибудь сети магазинов. С помощью этих двух кусков пластика можно было получить новую библиотечную карту. Со всем этим и почтовым адресом можно было открыть банковский счет. За ним последовали карты других сетей магазинов, формирующих его новую личность. С каждым днем Ро Ерг становился все более реальным. К концу года мистер Ерг был обладателем дюжины кредитных карт с общей суммой кредита около 50.000 долларов.

Всегда осторожный с деньгами Рон следил, чтобы Ро никогда слишком глубоко не залезал в долги. Он перебрасывал деньги с карты на карту. Снимая наличность с одной, он вносил минимальную оплату на другую. Потом с третьей вносил минимальную оплату на предыдущую. Всем компаниям он немного задолжал, но следил, чтобы не задолжать слишком много ни одной. Когда случался недостаток средств, он брал немного из зарплаты Рона Розенберга и вносил на счета Ро, чтобы сохранить баланс. Это была тщательно продуманная пирамида, но такая, про которую Рон знал, что ее можно поддерживать годами, если его второе я не будет тратить слишком много или не влезет в крупный долг у какой-нибудь из компаний.

Тем временем Ро Ерг все более и более превращался в полноценную личность. Он был дикой половиной Рона, подавленной половиной, той, которая жаждала поглощать удовольствия жизни без оглядки на то, хорошо это или дурно. Это была та часть его характера, которая подавлялась и сдерживалась его властной супругой. Но для Ро Ерга Мардж Розенберг ничего не значила.

По ночам, лежа в постели без сна, две половины его личности, Рон и Ро, пускались в долгие серьезные споры. В основном они касались того, что делать дальше. Рон, основательный и осторожный, хотел продолжать такую жизнь, как была. Ро, отчаянный сорви-голова, ненавидел Мардж и ту стабильность, которую она олицетворяла. Он хотел порвать с прошлым полностью. Но Рон ему этого не позволял. И хотя Ро представлял серьезные основания для перемен, Рон отказывался передать контроль над собой своей темной стороне.

Недели сливались в месяцы, и конфликт между двумя сторонами его личности становился интенсивнее. Ро Ерга уже не устраивало положение неукрощенной стороны личности Рона. Он хотел стать главным. День за днем Ро боролся за контроль над их общим телом.

Убежищем им служила снятая дешевая квартира с помесячной оплатой. Туда Ро приводил шлюх, которых подбирал на улице или в барах. Джинджер была только первой в длинной очереди проституток, которые дарили ему сексуальное удовлетворение. Один вечер в неделю, когда ему приходилось допоздна задерживаться на работе, превратился в два, потом в три. Мардж не жаловалась. Казалось, она радуется даже, что он так поглощен работой. Это должно было бы вызвать у Рона подозрения, но не вызывало. Он представить себе не мог, что его тусклая и ординарная жена является чем-то большим, чем ему кажется. Глаза ему открыла проститутка.

— У тебя, я смотрю, обручальное кольцо, — заметила Кэнди, крашеная блондинка с огромными грудями и талантливым языком, получая поздно вечером сотню от Ро. — Так в чем же дело, зайчик? Женушка мало дает?

— Холодная и глупая сука, — сказал Ро. — Для нее пять минут потрахаться — уже неимоверное усилие.

— Бывает, — согласилась Кэнди с мерзкой ухмылкой. — Только ты за ней присматривай. Часто все бывает совсем не так, как ты думаешь. Ты точно знаешь, что у нее нет жеребца на стороне? Сплошь и рядом мужик, бывает, шляется, а потом узнает, что его жена делает то же самое. У моих трахарей у многих жены свою долю любви получали от молочника.

— Нам молоко не доставляют, — возмущенно ответил Рон. И вдруг глаза его сузились — его поразила неожиданная мысль. Дрожа от ярости, он сжал кулаки. Правда ударила его, как молот между глаз.

— Так это же, — зарычал Ро Ерг, — мой блинский брат!

Кровь хлынула ему в лицо, он побагровел. Кэнди отступила, нервно лизнув губы.

— Я побежала, зайчик, — выдохнула она, схватила сумочку и выбежала из комнаты. Ро едва ли это заметил.

— Мой ленивый сукин сын брат! — рычал он. — Ему мало моих кровных денежек! Ему еще надо мою жену потрахивать!

Ро медленно качал головой, сам себе не веря. Марта годами ломала жизнь Рона своим фетишизмом порядка. Что она при этом все время трахалась с его братом — поверить было невозможно. Но инстинктивно он понимал, что это правда. Холодная, упрямая правда. От одного этого можно было сойти с ума.

— Я им покажу, — поклялся он хриплым от гнева голосом. — Они у меня скоро узнают, что значит иметь дело с Ро Ергом.

Двумя днями позже за завтраком Мардж сообщила, что Крис приедет к обеду. Рон кивнул и улыбнулся, будто вспомнил что-то смешное.

— Я буду к семи, — пообещал он, целуя жену на прощание в щеку. — Не скучай без меня.

— Постараюсь, — ответила она таким радостным тоном, который подтвердил самые болезненные подозрения.

Рон Розенберг вышел из дому, пылая скрытой яростью. Но это Ро Ерг холодный, спокойный, собранный — зашел в бар на северной окраине города взять купленный на черном рынке пистолет, который заказал два дня назад.

— Полностью заряжен и готов к употреблению, — тихо произнес бармен крупный мужчина с кустистой бородой по имени Джексон, передавая ему оружие с коробкой патронов. — Умеете им пользоваться?

— Я был два года в армии, — ответил Ро, тщательно осматривая пистолет. — Отлично умею им пользоваться.

Потом он, словно пытаясь отвести от себя подозрения, добавил:

— Мне приходится работать в опасном районе. Последнее время там много уличных нападений. Мне не надо, чтобы мне голову проломил какой-нибудь маньяк.

— А как же, — сказал Джексон тоном, не оставляющим сомнений, что ему все равно, на что Ро понадобился пистолет. — Будьте спокойны.

— Спасибо, — ответил Ро. — Я постараюсь.

Всю первую половину дня он прошатался от бара к бару. Стаканчик здесь, стаканчик там, сохраняя спокойствие и давая гневу кипеть лишь глубоко внутри. И только иногда Рон Розенберг приходил в сознание, задавая неизбежный вопрос:

— А ты уверен? Ты по-настоящему уверен, что мы поступаем правильно?

— На все сто, — отвечал Ро.

В два часа, расправившись с ростбифом и жареной картошкой, он поехал домой. Как и следовало ожидать, машина брата стояла на дорожке. Сделав глубокий вдох, он оставил свою машину за квартал от дома и вернулся пешком.

Входная дверь была заперта. Ро осторожно повернул в ней свой ключ, стараясь не шуметь. Но можно было из-за этого не волноваться. Ни в холле, ни в гостиной никого не было. Однако установить местонахождение брата было нетрудно. От рыков наслаждения, издаваемых Крисом в спальне, дрожал весь дом.

Ро хладнокровно вытащил пистолет и проверил последний раз". В глубине его сознания начал всхлипывать Рон. Ро не обратил на него внимания. В нем не было жалости. Рон дал Мардж разрушить свою жизнь. Ро не собирался ей этого позволять.

Проверив, что пистолет готов к бою, он на цыпочках прошел через холл к спальне. Дверь была полузакрыта, и Ро мог полностью видеть эту пару, не появляясь у них на виду. Хотя он и ожидал самого худшего, его замутило от злобы, когда он увидел эту сцену.

Голый Крис сидел на краю кровати. Лицо его было поднято к потолку, глаза крепко зажмурены.

— Да, да, да! — страстно кричал он, обхватив руками голову Мардж. Его пальцы вцеплялись ей в волосы, подталкивая. Ноги его были широко расставлены.

Мардж стояла перед ним на четвереньках, голая. Она упоен но сосала член своего деверя. Все ее тело сотрясалось от движений головы, и она все глубже засасывала в рот распухший орган. При каждом движении ее зад, обращенный к Ро, яростно раскачивался.

Голову Ро пронзило невероятной болью. Как будто череп был готов взорваться. За все время брака Мардж решительно отказывала Рону в оральном сексе. Неоднократно выражала свое абсолютное и решительное отвращение к подобному действию. И вот она сосет у Криса, охваченная всепоглощающей манией.

Глаза разъяренного Ро остановились на зеркале в полный рост, стоящем у стены напротив Мардж. Она каждые несколько секунд поднимала глаза на зеркало, видела там свою быстро дергающуюся голову, и возбужденная собственным видом, удваивала усилия. Этот двойной образ Мардж и ее изображения, сосущих два члена двух его братьев, стер всякую возможность милосердия из мыслей Ро.

— Кончаю! — завопил Крис, ударяя пахом в голову Мардж, и его орган полностью исчез у нее во рту. — Вот вот, вот!

Крис завопил в бессловесном экстазе. Его пальцы прижали голову Мардж, зажали ее неподвижно, а все его тело тряслось в оргазме.

— Кончаю, кончаю! — кричал он, и глаза Мардж расширились от внезапного шока, когда его член взорвался у нее во рту. Полустеная, полузадыхаясь, она пыталась проглотить его извержение.

Охваченные похотью, они оба не заметили, как Ро шагнул в комнату. Крис еще стонал от удовольствия с закрытыми глазами, пока Мардж страстно высасывала остатки из его обмякшего члена. Он почуял неладное, лишь когда Ро приставил к его лбу холодную сталь ствола. Он только успел раскрыть глаза в паническом страхе, но рот раскрыть, чтобы просить прошения, не успел. Ро нажал на спуск.

Грохот пистолета наполнил спальню. Голова Криса разлетелась, как спелая тыква под топором. Выстрел в упор из сорок пятого калибра снес почти весь череп и фонтан мозгов и крови залил его тело, Мардж, простыни и ковер, как яркая красная краска.

Мардж подняла на Ро глаза, все еще затуманенные страстью. Завопила перемазанным спермой ртом. Но здесь не было никого, кто мог бы ее спасти.

— Рон, прости! — вопила она. — Ради Бога, прости меня!

— Извини, Мардж, ты не к тому человеку обращаешься, — объявил Ро, наводя пистолет ей между глаз и нажимая на спуск. Он выстрелил три раза подряд, и то, что осталось от ее лица, уже нельзя было назвать лицом.

Ро улыбнулся. Ему было хорошо, по-настоящему хорошо. Они заслужили смерть. Справедливость свершилась. Теперь надо уходить, пока не явилась полиция.

Он тщательно осмотрел комнату. В ней не было ничего, что могло бы связать его с убийством. Мардж была женой Рона, а не его. Крис вообще был полностью чужой человек. Ро Ерг был чист. У него не было мотива для убийства. И ни одного свидетеля преступления.

И тут он заметил лицо Рона все в том же зеркале. Он глубоко вгляделся в глаза Рона и увидел таящийся в них страх. Смотрел, как Рон взглянул на два изуродованных тела на полу и содрогнулся в отвращении. Именно тут Ро понял, что больше он Рону доверять не может. Пока он поблизости, Ро не будет в безопасности. Оставалось только одно.

Медленно и методично Ро стал поднимать пистолет, все еще зажатый в руке. Он поднимал его дюйм за дюймом, и лицо Рона исказилось ужасом — он понял, что, задумал Ро. Но Рон ничего не мог сделать, чтобы остановить Ро. С удовлетворенным кивком Ро прижал окровавленное дуло пистолета ко лбу Рона. И нажал на спуск.

Рэмси Кемпбелл Сошествие

Блайт уже дошлепал до кабины, когда сообразил, что надо было послать деньги. За рядом кабинок еще одна фаланга участников марша, кое-кто с надетыми на себя плакатами — а на некоторых мало что было надето, кроме них — шла к тоннелю под рекой. Конверт в карман засунуть не удалось — а телефон он никогда дома не оставлял, — судя по скорости колонны, уходившей в тоннель, закрытый для транспорта по случаю годовщины, времени вполне хватило бы, пока он дойдет до полукруглой цементной пасти, ярко белеющей под июльским солнцем. Пока он открывал телефон и настукивал на кнопках номер, его соседи с двух сторон пустились в бег на месте, а сосед слева сопровождал эти действия низким и гулким пыхтением. Телефон дал пять гудков, и Блайт услышал собственный голос:

— Вэлери Мейсон и Стив Блайт. Чем бы мы сейчас ни были заняты, но к телефону подойти не можем. Поэтому, пожалуйста, оставьте свое имя, номер телефона, дату и время, и когда мы вам перезвоним, то расскажем, чем занимались…

Запись была сделана меньше полугода назад, но и она, и хихиканье Вэлери в конце уже поистерлись от постоянного воспроизведения. Когда гудок, четыре раза заикнувшись, прозвучал длинно и оборвался, Блайт заговорил:

— Вэл? Это я, Вэлери. Я уже вот-вот войду в тоннель. Прости, что мы с тобой слегка поцапались, но я в общем рад, что ты не пошла. Ты была права, я должен был выслать ей алименты, а потом возражать. Пусть бы они объясняли это в суде, а не я. Ты в темной комнате? Выйди и узнай, кто это, ладно? Если ты меня слышишь, ответь. Будь справедливой.

Еще целая стая пробежала в этот момент между кабинами, ближайший сосед слева воспользовался случаем издать триумфальный трубный звук, и тут же продавец билетов объявил: "Жертвуем на борьбу со СПИДом!" Блайт повернул голову вместе с телефоном, делая женщине сзади знак проходить, потому что если он прекратил бы разговор на две секунды, автоответчик перестал бы записывать, но служитель в кабинке впереди высунул голову, расплющенную сверху широкой кепкой:

— Давайте быстро-быстро! За вами еще тысячи!

Женщина побежала, подбадривая Блайта, размахивая обоими туго набитыми мешками своего красного комбинезона.

— Двигайся, красавчик! Оставь в покое свои акции и бумаги!

Ее спутница, которая, видно, по ошибке натянула на себя футболку с карлика, включилась в гонку, и ее обильный живот замотался вверх-вниз так энергично, что движение остального тела стало незаметным.

— Засунь это обратно себе в штаны, а то тебя инфаркт хватит!

Зато от их голосов автоответчик продолжил запись.

— Не клади трубку, если ты там, Вэл. Надеюсь, ты скажешь мне, что это так, — говорил Блайт, извлекая двумя пальцами пятерку из другого кармана брюк. — Я сейчас пройду через кабинку.

Служитель недовольно поморщился, и Блайт тяжело задышал в телефон, выбирая, кому из благотворительных организаций отдать плату за вход.

— Вы уверены, что вы в хорошей форме для марша? — спросил чиновник.

Блайт представил себе, как его из-за плохого здоровья снимают с марша, а ведь это самый быстрый путь домой.

— Лучше, чем вы, который весь день сидит в этой будке, — сказал он не так беззаботно, как собирался, и сунул пятерку через прилавок. — "Семьи в нужде".

Служитель записал сумму и получателя с медлительностью, которая говорила, что он все еще сомневается, пропускать ли Блайта, и Блайт задышал тяжелее. Когда служитель оторвал почти целый билет от рулона и шлепнул его на прилавок, Блайт ощутил облегчение, но служитель остановил его прощальной стрелой:

— Эта ерунда заткнется, как только вы войдете в тоннель.

Телефон работал всюду, куда только Блайт его ни брал, — в этом продавец не обманул. Как бы там ни было, а он был все еще в двухстах ярдах от входа в тоннель, куда распорядители с мегафонами направляли толпу.

— Просто надо было купить билет, Вэл. Слушай, у тебя полно времени, чтобы послать чек, почти час. Только перезвони мне, как только ты это услышишь, чтобы я знал, ладно? В смысле чтобы я знал, что ты услышала. Это если ты не снимешь трубку, пока я не повешу свою, а я надеюсь, что ты снимешь, то есть ответишь, потому-то я и продолжаю гудеть. Должен тебе сказать, что конверт у меня в синем парадном костюме, а не в офисном, не в том, на котором написано, что мы выполняем для вас специальные бухгалтерские заказы, так отчего бы вам не объединить все свои бухгалтерские счета. Ты меня в самом деле не слышишь? Но ты же дома, нет?

Он увлекся своими мыслями и потому не заметил, что речь сильно сказалась на его темпе бега, пока качающаяся над головой дуга входа в тоннель вдруг не остановилась. Его зацепили чьи-то голые плечи, а из мегафонов стали подгонять.

— Прошу вас продолжать движение, — треснул один мегафон, и его коллега поддержал его:

— До дальнего выхода уже остановки нет.

Какая-то дальняя пожилая пара заколебалась, посовещалась и вернулась к кабинкам, но у Блайта такой возможности не было.

— Это вам, с телефоном! — рявкнул третий мегафон.

— Да уж понимаю, что мне. Никого больше с телефоном я тут не вижу.

Это Блайт сказал, чтобы позабавить соседей, никто из которых ожидаемой реакции не выразил. Такое точно было не в первый раз, хотя это стало реже с тех пор, как он встретился с Вэл и стал некоторые слова держать про себя.

— Я уже начинаю марш. Прошу тебя, я серьезно, пожалуйста, позвони мне, как только услышишь, ладно? Все, бегу. Если не услышу ответа от тебя через пятнадцать минут, позвоню снова, — сказал он и оказался в тоннеле.

Мрак тоннеля был сплошной прохладой, в которой тело никак не могло решить, стоит ли ему задрожать, учитывая все тепло, которое сейчас тут выделялось. По крайней мере Блайт немножко остыл — настолько, что мог оглядеться и составить список окружающих предметов, как он всегда делал, когда попадал в незнакомую обстановку, хотя этот тоннель он проезжал по нескольку раз в неделю уже почти двадцать лет. Сейчас на двухрядной дороге помещались пять человек в ряд более или менее с удобствами, если не считать жара от тел. На высоте шести футов с каждой стороны были огорожены мостки для рабочих, но лестниц к ним Блайт не заметил. В двадцати футах над головой сходился арочный свод, куда были встроены светильники в ярд длиной. Несомненно, их можно было сосчитать, если бы он хотел определить, сколько уже пройдено и сколько еще остается, но сейчас несколько сот качающихся голов, очень медленно двигающихся к первому повороту, обозначали перспективу вполне отчетливо. Если не считать не совсем синхронного стука подошв по бетону и эха от него, в тоннеле было тихо, только доносились отзвуки мегафонов от входа и иногда чей-нибудь шумный вздох.

Две женщины, которые окликнули Блайта у кабин, ушли вперед, разнообразно колыхаясь. "Может быть, когда-то они были стройны, как была стройна его жена Лидия", — подумалось ему. Но от человека, за которого она выходила замуж, тоже не очень много осталось, а что осталось, было похоронено под всеми слоями той личности, которой он стал. Эти две женщины, их освещенная лампами избыточная плоть, резкий запах духов и виляющие ягодицы, обернутые в атлас, напомнили ему слишком много такого, что лучше бы не вспоминать, и лучше бы отстать от них еще на несколько человек, но слишком сильное давление ощущал он за спиной. Это давление заставляло подстроиться по темпу, и он уже вошел в ритм, когда в штанах запиликало.

На него обратилось больше взглядов, чем он был готов встретить, и он почувствовал, что должен сказать: "Это у меня телефон" и повторить эти слова еще раз. Вот тебе и замечание продавца билетов, что телефон в тоннеле работать не будет. Блайт вытащил его из кармана, не сбиваясь с шага, и прижал его к уху, раскрыв на ходу.

— Привет, милая! Спасибо, что ты…

— Легче на поворотах, Стивен. Это уже давно на меня не действует.

— А! — Он запнулся, и пришлось подумать, какую ногу сейчас тащить вперед. — Лидия. Мои извинения. Моя ошибка. Я думал…

— С меня хватило твоих ошибок, когда мы были вместе, и твоих извинений тоже, и того, чего ты думал.

— Очень емкое высказывание. Ты звонишь, чтобы поделиться со мной чем-то еще, или это все?

— Я не позволю тебе разговаривать со мной таким тоном, особенно сейчас.

— Тогда не позволяй, — сказал Блайт, помня, как забавляли ее когда-то подобные ответы. — Если у тебя есть что сказать, выкладывай. Я жду звонка.

— Опять за свои старые фокусы? Она хоть куда-нибудь отпускает тебя без этой штуки? Ты где, в пабе, как всегда, и пытаешься успокоиться?

— Я абсолютно спокоен. Спокойней не бывает, — сказал Блайт, будто это могло снять действие, которое она всегда на него оказывала. — И могу тебе сказать, что я на благотворительном марше.

Это крики насмешливого ободрения прозвучали у него за спиной? Конечно, они были адресованы не ему, потому что кричавшим было так же мало до этого дела, как и Лидии, которая сказала:

— Для тебя дома такого не начиналось никогда? Это еще не выяснила твоя женщина мечты?

Он мог бы поиздеваться над ее обычными ошибками в построении фразы, не будь более важных вопросов.

— Я так понимаю, что ты ей уже звонила?

— Нет и не имею желания. Пусть радуется тебе и всем радостям, которые от тебя бывают, но сочувствия моего она не услышит. Мне не надо с ней говорить, чтобы знать, где тебя найти.

— Ну так ты ведь ошиблась? И раз уж мы заговорили о Вэлери, может быть, ты и твой друг-поверенный должны понять, что она зарабатывает куда меньше него теперь, когда он стал партнером в своей фирме.

— Аккуратнее, юноша!

Это сказала та из женщин, у которой бедра пошире. Он чуть не наступил ей на пятки — его агрессия сказалась в ширине шага.

— Прошу прощения, — сказал он и, не успев подумать, добавил: — Лидди, это не тебе.

— Не смей снова меня так называть! С кем это ты говорил о его фирме? Так вот почему я не получила в этом месяце свой чек, да? Так вот что я тебе скажу от его имени. Если чек не будет отправлен со штемпелем сегодняшней даты, ты попадешь в тюрьму за неуплату, и это обещаем тебе мы оба.

— Ну, это же в первый…

Растущая ярость уже унесла ее прочь, оставив его с жужжанием в ухе и горячим пластиком, липнущим к щеке. Он отключил линию, обходя плавный поворот, где показались тысячи колышущихся голов и плеч, трусящих вниз по склону к точке примерно в миле отсюда, где они, теснясь все плотнее, начинали ползти вверх. Иногда в этой средней точке стоял туман от выхлопных газов, но сейчас сбитая толпа смотрелась вполне четко, если не считать легкого колебания, вызванного поднимающимся теплом: в потоке духов не было слышно ни следа бензина. Он прижал ногтем кнопки на трубке и обтер пот со лба тыльной стороной руки — капельки зафлюоресцировали на светящихся кнопках. Домашний телефон ответил гудком, и тут какой-то мужской голос громко произнес:

— Все они одинаковые, пидоры с игрушками. Выкинуть бы их всех в одну помойку.

Совершенно не было у Блайта причины принимать это на свой счет.

— Возьми трубку, Вэл, — тихо бормотал он. — Я же говорил, что перезвоню. И пятнадцать минут уже почти прошло. Что бы ты ни делала, ты этого уже не делаешь. Отзовись, это твой любимый.

Но снова ему ответил собственный голос, разматывая то же сообщение, за которым хихикнула Вэлери, и Блайт ощутил, что в данных обстоятельствах ему этот смешок приходится слышать слишком часто.

— Тебя в самом деле нет дома? Только что мне позвонила Лидия и шумела насчет своих алиментов. Сказала, что если они не будут отправлены сегодня, то ее любовник-адвокат засадит меня за решетку. Боюсь, что технически он может это сделать, так что если ты можешь, абсолютно точно, я знаю, что должен был сам, но если ты можешь это для меня сделать, для нас обоих, загляни за угол и брось ты этот дурацкий конверт в ящик, мать его!

Последнее слово прозвучало громче всего, и три ряда перед ним оглянулись. Из всех обернувшихся только женщина в футболке, кончавшейся где-то наполовину выше ватерлинии, проявила какую-то заботу:

— Что-нибудь случилось, друг?

— Нет, нет… все в порядке.

И он так взмахнул свободной рукой, что с нее полетели капельки пота. Он хотел отмахнуться от собственного смущения, а не от ее интереса, но она поджала губы в свирепой гримасе и повернулась к нему фундаментальной кормой. У него не было времени подумать, не обиделась ли она, хотя она мощными ягодицами ясно выразила, что да — точно так, как это делала Лидия. В конце концов продавец билетов оказался прав. Тоннель изолировал Блайта, и в наушнике звучал только слабый отдаленный стон.

Но это могло быть лишь временное нарушение связи. Блайт нажал кнопку повтора вызова так, что она вдавилась в палец, и попытался пропустить людей вперед, но не совсем незнакомый голос напомнил:

— Не стой! Там, сзади, есть люди, не такие проворные, как некоторые.

— Когда ты будешь в возрасте моего папаши, может, тогда ты не так будешь любить останавливаться и ускоряться.

А это мог быть ненавистник механических игрушек, хотя оба говоривших, кажется, посвящали много времени и, наверное, тренажеров для разработки мышц не только ниже уровня плеч. Блайт резко дернул головой, чуть не выронив трубку, которая все повторяла в ухе свою ослабевшую ноту.

— Не обращайте на меня внимания, просто обойдите. Обойдите — и все, ладно?

— Спрячь эту чертову штуку и давай делай то, зачем мы все сюда пришли, — сказал грубиян постарше. — Неохота, чтобы пришлось тебя нести. А то нас раздавят, если не будем держать темп.

— Да не обращайте вы на меня внимания! Не беспокойтесь!

— Мы беспокоимся о тех, кому ты мешаешь и задерживаешь.

— Так что до финиша мы — твои тренеры, — сказал квадратный юноша.

— Тогда придется мне держаться с вами в ногу, — промямлил Блайт, когда эти самые ноги согнулись в позыве идти дальше.

Телефон все еще звонил, а потом отозвался его голосом.

— Вэлери Мейсон и Стив Блайт, — сказал он, и Блайту этого уже было достаточно.

На него вдруг обрушился весь жар тоннеля. Голова стала расплываться, пока не собралась в опасно хрупкую версию себя самой, обжигаемая запахом, который точно не был запахом выхлопных газов, несмотря на туман, в который спускались далекие участники марша. Ему надо было вернуться назад, за ту точку, где прервалась связь на предыдущем звонке. Он отодрал прилипшую трубку от лица и развернулся — и увидел массу плоти, заполнявшую всю ширину поворота. И слышно было, как в невидимую отсюда пасть тоннеля топочут еще и еще люди, подгоняемые щелчками мегафонов, как бичами. Эта масса наплывала на него бесчисленной массой голов, и на каждом лице, на котором ему удавалось остановить глаза, читалась готовность сокрушить его под ноги, если он не будет двигаться. Проложить себе путь назад было возможно не более, чем через бетонную стену, но и не надо. Как только попадется лестница, он сможет вернуться по мосткам.

Еще одна волна жара, от которой исходила угроза быть опрокинутым людским приливом, окатила его и заставила пристроиться за ритмично качающимися женщинами. В поле зрения не было видно ни одной лестницы к мосткам, но то, что он никогда их не видел, когда здесь проезжал, не означало, что этих лестниц вообще нет — просто они не видны из-за фокусов перспективы. Он прищурил глаза, пока не почувствовал, как веки елозят по глазным яблокам и голова не стала ныть сильнее, чем ноги. Нажав кнопку повторения вызова, Блайт поднял телефон над головой — а вдруг удастся поймать связь, но телефон в доме не успел еще издать второго звонка, как техника в руке у Блайта сдохла, будто задохнувшись от жары или захлебнувшись в потной ладони. Когда он опускал его мимо лица к груди, какой-то телефон запиликал впереди в тоннеле.

— Гадская порода, — проворчал старику него за спиной, но Блайту было все равно, что он сказал. Примерно в трехстах ярдах от него над волосами женщины такой же светлой, как Лидия, торчала антенна. Очевидно, того, что мешало связи, на ее участке тоннеля не было. Он видел, как покачивается антенна в процессе разговора, пока женщина прошла еще сто ярдов. Топая к той точке, где она начинала разговор, Блайт стал считать прямоугольники освещения на потолке; некоторые из них, казалось, стали неустойчивыми от жары. Ему оставалось меньше половины пути, как бы ни давила его вниз насыщенная жара. Наверное, это в глазах стало мигать: светильников было меньше, чем казалось. Не надо было ждать этой точки тоннеля: надо было только проверить, что Вэлери услышала его послание. Он щелкнул кнопкой и прильнул ухом к телефону. Гудок только успел предложить ему набрать номер, как связь прервалась.

Нельзя паниковать. Он еще не дошел туда, где телефоны работают — вот и все. И дальше, стараясь не обращать внимания на вяжущий туман жары от тел, пахнущий все больше как выхлопные газы, напоминая себе, что надо держаться темпа толпы, хотя от пары идущих по бокам все время казалось, что в глазах двоится. Теперь он был уже там, где у той женщины телефон работал, под двумя неработающими светильниками, между которыми третий горел так ярко, будто украл сияние у них обоих. И все три уходили назад, сменяясь такими же, когда он снова ударил по кнопке, до синяков вдавил ухо в трубку, отдернул наушник и прочистил, держа другой рукой, чтобы он не выскользнул из потной кнопки, сломал ноготь о кнопку, снова вдавил трубку в ухо…

И снова гудок набора номера коротко вякнул, будто издеваясь.

Не может быть, чтобы дело было в телефоне. У женщины телефон работал, а у него — последняя модель. Оставалось только думать, что препятствие движется, а значит, это толпа мешает ему действовать. Если его сменщик у Лидии вытащит его в суд, он потеряет свое дело — и наверняка доверие многих клиентов, которые не поймут, что об их делах он заботится аккуратнее, чем о своих, а если он попадет в тюрьму… Он сдавил телефон двумя руками, потому что пластик и его руки увеличивали скользкость друг друга, и пытался не дать себе представить, как пробивается сквозь толпу. Нет, есть еще мостки, и когда он найдет подъем на какой-нибудь из них, имеет смысл направиться к дальнему концу тоннеля. Он шел вперед, каждый шаг с тупой болью, обходившей его горячее размякшее тело, окутанное слишком толстым слоем размокшего материала, болью искавшей ответа в гулкой пустой голове, когда телефон зазвонил.

Он был так заглушен хваткой обеих рук, что Блайт не сразу понял, что это его телефон звонит. Игнорируя стоны мускулистой пары, он вдавил кнопку и прижал мокрый пластик к щеке.

— Стив Блайт. Не можете ли вы побыстрее? Я не знаю, когда он отключится опять.

— Все в порядке, Стив. Я только позвонила узнать, жив ли ты. Кажется, ты где-то уже глубоко. Будто дал мозгам выходной на несколько часов. Расскажешь мне все, когда вернешься.

— Вэл, Вэл, погоди! Вэл, ты меня слышишь? — Масса жара чуть не подмяла Блайта, когда он сбился с ноги. — Отвечай, Вэл!

— Успокойся, Стив. Когда ты вернешься, я все еще буду дома. Экономь энергию. Судя по голосу, она тебе понадобится.

— У меня все хорошо. Только скажи, что ты слышала мое сообщение.

— Какое сообщение?

Снова окатило жарой — он не мог понять, с какой стороны, и насколько быстро ковыляет он сам.

— Мое. Которое я тебе оставил, когда ты была занята тем, чем была.

— Мне надо было выйти. А ответчик барахлит, наверное. Я только что пришла, и на ленте ничего не было.

Блайт остановился, будто телефон до конца размотал невидимый провод. Идущие слились в сплошную плоскую массу, потом восстановились.

— Неважно. Время есть, — быстро сказал он. — Я только хотел…

Плечо, значительно более твердое, чем человеческое тело, с полным правом врезалось в его отставленный локоть. Удар подбросил его руку, от режущей боли в локте ладонь раскрылась. Телефон описал грациозную дугу, клацнул об ограждение правых мостков и полетел в толпу в тридцати ярдах впереди. На него замахали руки, как на насекомое, и он исчез.

— Что вы делаете? — закричал Блайт в лицо проходящего мимо старика. Чем я вам мешаю?

Лицо сына вылезло перед Блайтом с другой стороны так резко, что забрызгало потом щеку.

— Не орите на него, он этим ухом не слышит. Вам еще повезло, что вы не свалились — нельзя так резко останавливаться. Но свалитесь точно, если будете лезть к моему папаше — это я вам обещаю.

— Кто-нибудь, ради Бога, поднимите мой телефон! — завопил Блайт в толпу в полный голос.

Женщины перед ним вздрогнули на фоне своих колыханий и зажали уши руками, но больше никто не отреагировал.

— Телефон! — молил он. — Не наступите! Кто-нибудь его видит? Прошу вас, посмотрите! Передайте его назад.

— Я вам сказал про папашино ухо! — прогремел человек слева от Блайта, поднимая молот кулака — на этот раз только чтобы стереть пот со лба. Блайт замолк, увидев, как в нескольких ярдах впереди поднялась рука, показав на то место, где должен быть его телефон. Это хотя бы было посреди дороги, точно на пути у Блайта. Еще несколько шагов — и антенна, каким-то чудом уцелевшая, мелькнула между бедрами женщины в комбинезоне. Он наклонился, не сбиваясь с шага, и чиркнул волосами по ее левой ягодице. Пальцы его сомкнулись на антенне и подтащили к нему — только антенну. Согнувшись, он еще шагнул вперед и увидел, как отфутболили влево от него клавиатуру, как еще несколько обломков пластмассы вылетели вперед.

Когда он выпрямлялся, его череп охватило что-то горячее, как плоть, и твердое, как бетон. Женщина в комбинезоне повернулась к нему.

— Кого это ты лапаешь?

Тут же на ум пришли несколько горячих ответов, но он сдержался.

— Я не за тем, что вы думаете, мне только вот это было нужно.

Слова, когда были произнесены, не казались ему удачно выбранными, тем более что антенна в его руке торчала вверх, будто ее притягивал, как магнит, пах женщины. Он отдернул антенну назад, обруч на черепе, казалось, сейчас раздавит, и он услышал собственный крик:

— Посмотрите! Кто это сделал? Кто раздавил мой телефон? У вас что, мозгов нету?

— Нечего на нас глазеть, — сказала женщина со все более обнажающейся и влажной серединой тела.

А сын наклонил к Блайту вспотевшее лицо:

— Держи ряд, если не хочешь такое ухо, как у моего папаши.

И тут же они все потеряли всякое значение, и антенна тоже выскользнула из руки. В этом тоннеле есть еще по крайней мере один работающий телефон.

При первой попытке прорваться вперед толпа повернула к нему ближайшие из своих голов, глаза ее смаргивали пот, рты горячо запыхтели в его сторону и начали бормотать и ворчать:

— Что за паника? Ждите своей очереди. Мы все туда хотим. Держи дистанцию! Там впереди тоже люди.

Толпа предупреждала его на несколько голосов и возвысила один голос сзади:

— А куда это он теперь ломится? Боится, что я расскажу копам, как он хватал меня за задницу?

Препятствие всем его звонкам грозило стать материальным, если он не найдет способа через него пробиться.

— Срочно! — пробормотал он в ближайшую пару ушей, которые после секундного колебания раздвинули свои тела, давая ему пройти. — Извините, срочно! Извините, — повторял он, повышая напряжение голоса, и смог пробиться туда, где должен был быть телефон.

Какому из пятен светловолосых голов он мог принадлежать? Только одна казалась вероятной.

— Простите, — сказал он и понял, что говорит так, будто хочет пройти, и схватился за неожиданно тонкое угловатое плечо этой головы. — У вас только что был телефон? То есть у вас…

— Пустите!

— Да-да. Я хотел сказать, у вас есть…

— Пустите!

— Да, конечно. Отпустил. Видите, у меня рука в моем кармане. Я хотел сказать…

Женщина полуобернулась к нему острым лицом — чтобы увидеть.

— Это не я.

— Я уверен, что был. Не мой телефон, не тот, на который сейчас наступили, но ведь вы только что говорили по телефону? Если это не ваш…

Вокруг нее были женские лица, и на всех на них было защитно-непроницаемое выражение. Она внезапно обернулась, хлестнув его волосами по правому глазу.

— Кто вас выпустил? Где это дурдом закрыли на ремонт?

— Простите… я не хотел… — Тут было больше, чем он мог успеть вложить в слова, и еще невольно начал мигать правый глаз. — Понимаете ли, это срочно. Если это не вы, вы тогда видели женщину с телефоном. Она была где-то рядом.

Вся группа голов одновременно издевательски ухмыльнулась, потом заговорила головой этой женщины:

— Срочно — это правильно. Вас надо срочно запереть обратно. Вот подождите, пока мы отсюда выйдем и сообщим.

От этих слов Блайт глянул на часы. От пота или слезы из саднящего глаза цифры расплывались, и пришлось дважды встряхнуть рукой, пока он смог различить, что не успеет дойти до выхода и найти там телефон. Толпа его уже не пустила — или пока еще нет, если он только не заметит, что они передают вперед, чтобы его остановили.

— Срочно, срочно! — произнес он голосом, остроту которого притупляла жара, и когда решил, что ушел достаточно далеко от женщины, которая хотела убедить его, что он псих, дал своему отчаянию заговорить громче. — Срочно! Мне нужно позвонить. Есть телефон у кого-нибудь? Срочно!

Колебание — или волна жары — пробежала по группам голов, и каждый раз у него правый глаз моргал и слезился. Он пытался говорить более официально и авторитетно, но голос подвел. В пределах его зрения упакованные тела под неверным светом остановились совсем.

Он только смотрел, как доходит до него волна остановки, захватывая движущуюся плоть слой за слоем. Ему навстречу двигалась самая худшая его судьба, и по сторонам ее дороги стояла толпа плотным строем. Слыша неясный говор со стороны невидимого выхода из тоннеля, он напряг слух, ловя фразы, которые о нем говорились. Он был почти спокоен — неизвестно только, надолго ли, — когда смог различить слова в ассорти голосов. Смысл поначалу прошел мимо него, и лишь потом сложился в голове.

— Там кто-то в тоннеле свалился, расчищают путь для "скорой помощи".

— Ах вы, гады! — зарычал тихо Блайт, не зная, кого имеет в виду — толпу или машину "скорой помощи", поскольку теперь он был избавлен от судьбы, которую чуть ли уже себе не желал. И начал плечом проталкиваться вперед.

— Дорогу, дорогу! — Он заговорил официальным голосом, а когда это не помогло пробиться, стал добавлять: — Пропустите, я врач!

Нельзя позволять себе чувствовать вину. Машина "скорой" приближается уже видно, как в конце тоннеля появляется серебряно-синее пятно, — так что вряд ли он подвергает больного риску. "Скорая" была его единственной надеждой. Когда он подойдет поближе, он будет ранен, искалечен как угодно, лишь бы уговорить бригаду забрать его с собой, вытащить из толпы.

— Я врач! — объявил он громче, желая, чтобы он еще и был неженатым, чтобы жизнь снова оказалась под контролем, чтобы все было в порядке. — Я врач! — повторил он уже лучше, достаточно для того, чтобы плоть перед ним расступилась и заглушила голоса, которые его обсуждают. Они пытаются его запутать, оказавшись теперь впереди? Наверное, это эхо, потому что он узнал голос женщины, притворявшейся, что у нее нет телефона.

— Что он теперь бормочет?

— Говорит всем, что он врач.

— Так я и знала. Все сумасшедшие это говорят.

Нельзя отвлекаться на ее слова; никто вокруг на нее не реагирует может, она просто его ловит на голос, как на удочку?

— Я врач! — завопил он, видя, как ползет к нему "скорая" у конца видимого участка тоннеля. На секунду ему показалось, что она крушит людей, расталкивая их к стенам импульсами выхлопных газов, но, конечно, это они сами расступались, давая ей дорогу. Его крик вызвал к жизни несколько голосов из-под смутных запотевших светильников.

— Чего он говорит, что он врач, что ли?

— Может, он хотел осмотреть твою задницу.

— Ох, я бы его проконсультировал! Вот после такого коновала у папаши со слухом и стало хуже.

В самом ли деле толпа вокруг Блайта их не слышала или только притворялась, чтобы он попал туда, куда они хотели? Не стала ли она расступаться медленнее, чем должна была? А ее головы — скрывали презрение к его обману? Насмешливые голоса плыли в его сторону, усиливая жару, исходившую от окружающей плоти. Надо пройти по мосткам. Теперь, когда надо было добраться до "скорой" как можно скорее, это стало обязательным.

— Я врач! — свирепо повторял он, бросая голосом вызов всякому, кто посмеет усомниться, раскалывая левым плечом насыщенный воздух. Он почти добрался до левых мостков, когда женщина в цирковом трико, мышцы которой показались ему не более правдоподобными, чем ее глубокий бас, заступила ему дорогу.

— И куда же это ты идешь, миленький?

— Вон туда, за вами. Помогите-ка мне лучше. — Пусть она даже сестра или надзиратель психиатрического отделения, он старше по званию. — Я там нужен. Я врач.

Шевельнулись лишь ее губы — совсем чуть-чуть.

— Туда можно только рабочим тоннеля.

Нужно было забраться, пока жара не обернется потными голосами и не поймает его.

— Мне можно. Там обморок, от тоннеля у них обморок, и я там нужен.

Чревовещатели раскрыли рты шире. Глаза ее совсем не двигались, хотя на ресницах правого глаза росла капля пота.

— Не знаю, о чем вы говорите.

— Ничего страшного, сестра. Вам и не требуется знать. Просто помогите мне. Подставьте ногу, чтобы я забрался.

Капля пота наливалась на ее неподвижном глазу, распухая и ширясь, и он уже не видел ничего другого. Будь она настоящей, она бы уже моргнула, она не могла бы так пялиться. Масса плоти породила ее из своей толщи, чтобы поставить у него на пути, но просчиталась. Он бросился на женщину, вцепился пальцами в ее хрусткие волосы и вытолкнулся вверх всей силой своих рук.

Его каблуки чуть промахнулись мимо ее плеч и соскользнули к грудям, что дало ему достаточный толчок, чтобы через нее перепрыгнуть. Руки рванулись к перилам мостков, поймали их, удержались. Подошвы нашли край мостков, и он закинул ногу через перила, потом перебросил другую. Под ним сестра, хватаясь за грудь, испустила звук, который если и был запланирован как крик боли, на Блайта такого впечатления не произвел. Может, это был сигнал, потому что он сделал только несколько шагов к свободе, как снизу потянулись руки его схватить.

Сначала он думал, что они его ранят и "скорая" его заберет, но тут же увидел, как был неправ. Сейчас ему была видна машина "скорой", пробивающаяся сквозь толпу, и ее синий свет прыгал, как его голова, белая дуга мигала над синим, и в голове у него тоже стало вспыхивать. И никаких признаков упавшего в обморок. Машину, конечно, послали за Блайтом. Передали сообщение, что им удалось свести его с ума. Но им не удалось скрыть своего мнения о нем, горячие гнетущие волны которого поднимались снизу к нему и ощущались бы как стыд, не пойми он, что они себя выдали: они не могли бы так его презирать, если бы не знали о нем больше, чем им полагается знать. Он отбивался от хватающих пальцев и оглядывался в поисках последней надежды. Она оказалась за ним. Женщина с волосами как у Лидии бросила притворяться, что у нее нет телефона, и ему надо было только схватиться за антенну.

Он дернулся назад по мосткам, повиснув на перилах, и лягался, отбиваясь от всех, до кого мог дотянуться, хотя ноги редко попадали в кого-нибудь, и потому он не знал, сколько голов и рук были настоящими. Женщина, которая все еще пыталась его убедить, что он повредил ей грудь, дергалась от боли, что было ему приятно. И она, и все прочие в толпе могли двигаться, когда хотели, они только ему этого не давали. Манящая антенна подвела его взгляд к висящему ниже ее лицу. Она глядела на него и говорила так отчетливо, что рот выковывал каждый слог.

— Вот он идет! — артикулировала она.

Наверное, она обращалась к "скорой". Конечно, это она раньше вызвала ее по телефону, потому что она тоже из сестер. Пусть лучше отдаст телефон, если не хочет, чтобы с ней вышло еще хуже, чем с ее товаркой.

— Верно, вот я иду! — заорал он и услышал в ответ отзвук целой толпы, хотя, наверное, отозвался эхом только тоннель, который был его головой. Он бежал, и тоннель становился шире, унося ее все дальше от мостков, слишком далеко, чтобы можно было схватить антенну поверх толпы. Они думали, что они его обставили, но на самом деле они сейчас снова ему помогут. Он перевалился через перила и побежал по массе плоти.

Она была не такой сплошной, как он думал, но держала. Жар ее презрения охватывал его паром, отталкиваясь от сырого бетона его черепа. Толпа презирала его за то, что он делал, или за то, что не действовал, когда мог? Вдруг ему стало ясно так отчетливо, что он чуть не свалился: когда он поднесет телефон к уху, окажется, что женщина говорила с Вэлери. Нет, неправда, только жара заставила его так думать. Булыжники поворачивались к нему и поддавались под ногой — какие-то зубы, а однажды, судя по тому, как провалилась нога — глаз, — но он все еще пробивался к телефону, сколько бы рук в него ни вцеплялось.

И тут антенна хлестнула в воздухе прочь, как удилище, когда подсекаешь пойманную рыбу. Руки тянули его вниз, в пучину презрения, но не им его судить: он не сделал ничего такого, чего не делали бы они.

— Я — это вы! — вскрикнул он, и тут плечи, на которых он стоял, разъехались дальше, чем он мог развести ноги. Он взмахнул руками, но это не был сон, когда можешь улететь откуда угодно. Слишком поздно увидел он, зачем женщина вызвала ему "скорую". Может, он бы и крикнул ей слова благодарности, но не мог ни единого слова сложить из звуков, исторгаемых бесчисленными руками из его рта.

Стюарт Камински Скрытое

Коринна не закричала. Скорее это был всхлипывающий стон, обратившийся в короткий вой, когда она бежала вниз по лестнице. И по-настоящему закричала она только тогда, когда вылетела из дверей дома. То есть когда была уверена, что кто-то ее услышит.

Я нажал запись на магнитофоне, как только услышал, что она открывает входную дверь. Четыре минуты у нее заняло переодевание в рабочую одежду и заход в ванную первого этажа.

Один раз она позвала:

— Миссис Уэйнрайт?

Комнату моих родителей она всегда убирала первой. Этот вторник ничем не отличался, по крайней мере пока что, от всех прочих за последние четыре года. Уборка в комнате родителей заняла у нее десять минут. На это ушло бы полчаса, если бы она думала, что моя мать дома.

Второй была моя комната.

Вот тогда, когда она открыла дверь и вошла, она и взвыла и бросилась бежать.

Первый настоящий крик, донесшийся с газона, был просто громким продолжением стона. Это второй, который пронесся воплем по улице, дошел до меня сквозь открытую входную дверь.

Было самое начало десятого. А в без чего-то четыре я оставил папину машину в Корбеллз-Вудс, прошел на север по Хайленд еще полмили и бросил папину любимую шляпу на тротуар. Потом вернулся на две мили назад, удостоверившись, что меня никто не видел, никто — в Плацтауне нет страдающих бессонницей подглядывающих маньяков.

Коринна теперь вопила почти непрерывно, но уже не так громко. Наверное, она теперь бежала по улице, соседи осторожно выглядывали из окон, боясь, что горничная Уэйнрайтов приняла слишком много лишнего.

Они не знали Коринну. Она родилась заново. Деревенщина. Я знал, что у нее есть по крайней мере одна замужняя дочь, Алиса. Она однажды года два назад приезжала помочь матери, когда мне было двенадцать. Очевидно, она была похожа на отца. Коринна была рыхлой размазней. Алиса — тощей железякой. Можно только представлять себе, что за птица был муж Коринны, преподобный на полставки.

Первым из соседей, кто вышел через пять минут, был мистер Джомберг, живущий через два дома, пенсионер с больным сердцем. Я до последнего времени не знал, что это был мистер Джомберг, но странно, что его не хватил инфаркт, когда он открыл дверь.

На магнитофоне остался возглас мистера Джомберга "Господи, вот черт!" и его неуверенные быстрые шаги вниз по лестнице.

Может ли черт быть Господом? А почему нет? Стал бы Бог давать себе труд это запретить? Или специально разрешать? Было у меня такое чувство еще в десять лет, что Бог, если он есть, создал вселенную и людей, а когда дошло до мелочей, до деталей, плюнул и сказал: "Черт с ним со всем". У Бога еще была куча дел. Каждую минуту создавались новые миры. Рождались новые звезды. Умирали старые. Он занимался самыми основами. А я был забытой деталью, которая "черт с ней". Это до меня тоже дошло в десять лет, когда я чуть не утонул в бассейне. Меня не следовало оставлять одного. У меня уже не было припадков почти год, и я плавал на мелком конце бассейна, но все равно меня нельзя было оставлять одного. Я ощутил его приближение, то, что доктор Гринберг называет "аурой". Наверное, я перепугался, растерялся, когда мозг начал отключаться. И вместо того чтобы отойти к краю бассейна, сделал шаг на глубину.

И очнулся в больнице. Когда я открыл глаза, мать стала кричать "Слава Богу", хотя никогда в церковь не ходила и совершала множество грехов небрежения. Отец тоже там был и глубоко вздыхал. Он коснулся моей щеки. Мою сестру Линн на год меня старше вытащили из дома подруги.

— Как ты? — спросила она со скучающим видом.

Я кивнул — дескать, хорошо.

— Больше ты один не плаваешь, — сказал отец.

Предполагалось, что мать будет следить за мной в воде. Она ушла в дом ответить на телефонный звонок. Когда она вышла, я был уже почти мертв.

Тогда-то я и решил, что я из разряда "черт с ним".

Можно предположить, что десятилетнего мальчика это должно было подавить. Если так и было на несколько секунд, я этого не помню. Я помню, как лежал и думал: "Если Бога нет, то только люди могут меня наказать за то, что я делаю. Если Бог есть, ему плевать, что со мной станется".

Это был мой последний припадок.

Здесь тот, кто слушает, скажет: "Вот он, тот самый день. Момент травмы. Вот к этому дню все и восходит. Если бы только с ним проводили психотерапию! Но теперь нам понятно. Можно положить этот случай в коробку с этикеткой и забыть Пола Уэйнрайта. Даже имя его легко забыть".

Полиция приехала через восемь минут двадцать секунд с того момента, как мистер Джомберг вылетел по баллистической траектории. Я представил себе, как они с Коринной на газоне перед домом вопят и танцуют по бешеному кругу. Если будут делать кино, я всерьез предлагаю включить туда этот танец — пусть даже в виде фантазии.

Полицейских было два — мужчина и женщина. Если на ленте не очень ясно, сообщаю, что она сказала:

— А-ах! Господи!

Он сказал:

— Черт возьми! Вызывай.

— Господи! — повторила женщина.

— Вызывай, Билли, — сказал мужчина с дрожью в голосе. Я… я проверю дом.

Они оба вышли из моей комнаты. Я был голоден. Полез в коробку, стоящую рядом со мной, и взял два ломтя хлеба. Положил ломтики нарезанного сыра в сандвич и пластиковую упаковку от них сбросил в пластиковый контейнер. Тихо закрыл контейнер.

Было уже начало второго. Все это я записываю шепотом в микрофон.

Я все очень тщательно продумал. Тщательно, много раз.

В потолке шкафа был небольшой люк. Когда родители покупали дом, это был единственный путь в лаз. Они перестроили чердак в мансарду и сделали там огромную комнату для Линн. Я не возражал. Люблю небольшие норки. Однажды я с матерью и сестрой ездил на поезде в Балтимор. Кажется, к тете Джин по случаю похорон ее сына, но может, и нет. Я был тогда совсем детенышем, лет трех. Мать и сестра жаловались, как тесно спать в нашем купе, особенно когда обе койки опущены. Я ехал на верхней. Даже для трехлетнего там было мало места, чтобы перевернуться. А мне очень нравилось. Как завернуться в темноту.

Люк в шкафу, да, я не забыл. Стены были выведены в мансарду с каждой стороны, чтобы она была больше похожа на комнату. А за стенами было пространство, куда не попадешь. Узкие проходы от передней к задней стене дома. Про люк забыли все, кроме меня. Я почти каждую ночь запирал дверь своей комнаты и лез наверх. Тихо, чтобы Линн не слышала. В темноте я хранил разные вещи и иногда дремал. Однажды днем, когда я был один, я сделал в стене дырочку, очень маленькую, через которую была видна почти вся комната. Потом зашел в комнату Линн и ручным пылесосом из кухни убрал все опилки и осколки дерева.

Я все продумываю. Я планирую наперед. У меня там полный запас непортящихся консервов и плотно закрывающееся пластиковое ведро для мусора. Еду я выбрал такую, чтобы ее нельзя было найти по запаху. У меня там одеяла, две подушки, и почти всю свою одежду я сложил в нескольких футах от себя. Еще я перенес туда портативный телевизор на батарейках, который стоял в комнате у родителей. И запасные батарейки. И неделями я с фонариком проверял, нет ли там клопов, пока сегодня утром не убил родителей и сестру. Лаз чистый.

Самое трудное (им я больше всего горжусь) — это фальшивый потолок точно того же размера, что и потолок шкафа. Абсолютно точно подходит. Я сделал его у себя в комнате, проверил, как он работает, как он выглядит на месте. Когда я пролезаю в люк, то могу дотянуться до фальшивого потолка, который положил на полку для одежды. Я протягиваю руку, подтягиваю потолок за пружину и ручку, которую к нему привинтил, и закрепляю пружину и засов, крепящие фальшивый потолок. Если кто-то заглянет в шкаф, увидит только потолок. Единственная опасность — кто-то потянется на десять футов вверх и толкнет потолок. Не очень вероятно, но если они полезут вверх, потолок будет слегка качаться. Они могут счесть это странноватым, но и все.

У меня в лазе воздуха достаточно. Стены у Линн — сухая штукатурка с деревянными панелями или что-то в этом роде. Между листами штукатурки есть зазоры. Маленькие, но их достаточно.

Но снова к тому дню.

Через двадцать минут приехали еще полисмены и врач.

— Никогда такого не видел.

— Случай Вальтеров, восемь лет назад. Семья из пяти человек. Работа отца. Топор, молоток, зубы. Тела и фрагменты по всему дому.

— Это еще до меня, Барри.

— Отец, кажется, все еще в психушке. Господи, ты на это смотрел?

— Я смотрю, Джад.

Я знаю, что вы подумали. Я не брезглив. Расскажу. Вам интересно, что я приспособил для туалета. Две вещи. Пластиковое ведро, если срочно днем, с плотно прилегающей крышкой. А ночью, сегодня ночью, я спущусь в собственную ванную. Я обо всем подумал. Я составил список. Экземпляр списка со мной вместе с потайным фонариком и запасом батареек для него, и даже запасные лампочки есть. На день у меня есть книги. Книги всех видов, "любых видов, не так, чтобы можно было, как в мозаике, составить простой мой профиль.

— Он читает таинственные истории. Это все объясняет.

— Он читает любовные романы. Это все объясняет.

— Он читает исторические книги. Это все объясняет.

— Он читает о рыцарях и мечах. Это все объясняет.

А потом из комнаты снизу, ясно, грубым голосом:

— Это комната сына.

— Никаких признаков мальчика, разве что какие-то из этих фрагментов. Головы нет, нет ничего похожего на ребенка.

— Ты уже достаточно снял? Мне уже давно хочется убраться отсюда к чертям.

— Хочешь подождать в холле? Подожди в холле. А мне не надо, чтобы через год на меня наехал какой-нибудь законник. Тут дело серьезное.

— Либо мы через час найдем тело пацана, либо это его работа.

— Предсказание?

— Опыт. Господи Иисусе — док, что он с этим сделал?

— Ничего хорошего, Джеймс. Слушай, дай мне работать. Ищи мальчишку, следы, все, что ты должен. Перестань меня теребить, чтобы я тут закончил и можно было отправить тела в морг.

Двое вышли, ища какие-нибудь следы меня. Врач, оставшийся один, стал говорить сам с собой, вероятно, наговаривал на магнитофон. Я слышал щелчок — он остался у меня на ленте. Он сказал, что это предварительный рапорт до вскрытия — "по осмотру на месте". Говорил он медленно — заставлял себя говорить медленно, иначе ему было трудно дышать.

— Все три жертвы обнажены. Предварительная причина смерти женщины, возраст около сорока пяти лет — извлечение внутренних органов. Волосы на голове и в лобковой области грубо сбриты, вероятно, после смерти. Труп обезглавлен. Тело находится на полу, голова на кровати. Мужчина, того же возраста, предварительная причина смерти — многочисленные удары по черепу, обширные повреждения мозга. Множественные колотые раны. Предварительная причина смерти женщины, возраст от пятнадцати до двадцати лет — повторные травматичные проникновения… Следов пулевых ранений на жертвах не обнаружено, но состояние тел таково, что необходимо вскрытие в условиях клиники.

Он щелкнул выключателем, остановив запись, и сказал:

— Зверь. Скотина.

Через несколько минут появился тот, с грубым голосом, и двое других.

— Господи! — сказал кто-то.

— Так все говорят. Оглядись и проанализируй. Делай свою работу. Крови нет ни в холле, ни в других местах. Они убиты здесь. Я бы сказал, что их сперва застрелили.

Дальше трудно было расслышать. Они включили в моей комнате какую-то машину, которая гудела, как пылесос. Думаю, они говорили следующее:

— Соседи не сообщали ни о каком шуме, но…

— Ты думаешь, он убил первого, и тут зашла вторая, увидела тело, и…

— Или "зашел" и "увидел"…

— Наверное, он сперва убил мужчину. С женщиной дальше легче.

— Что за ребенок может жить в такой комнате?

— Блин, да что за ребенок может такое сделать?

— Эта комната похожа на келью. Ни картинок, ни игрушек на столе. Черное одеяло и подушки. Спорить могу, его вещи аккуратно сложены в ящиках и развешаны по ниточке в шкафу.

Звук открываемого шкафа.

— Что я вам говорил?

Кто-то выдвинул ящик в шкафу точно подо мной. Я затаил дыхание.

— Надо было спорить, — сказал человек с грубым голосом точно подо мной. — Это работа пацана.

Новый голос, дрожащий:

— Сержант, приехал фургон за телами. Их уже можно паковать?

— Спроси у дока, — ответил грубый голос, закрывая дверь шкафа и заставляя меня прислушиваться, что происходит в моей комнате. Но у закрытой двери было одно преимущество — она отсекла запах.

— Звонок от Коммера и Стайлза. Они нашли одну из машин семьи. Определили по содержимому отделения для перчаток. В Корбеллз-Вудс, за Хайленд. Водительская дверца открыта. Еще через полквартала на север нашли на обочине дороги шляпу. Вроде рыбацкой шляпы с именем отца на ленте.

— Он направляется из города. Пешком.

— Шляпа зачем? Зачем он ее взял? Зачем бросил? Почему оставил машину? спросил сержант с грубым голосом.

Все это были хорошие вопросы.

— Можно нам идти, сержант? Я имею в виду, спуститься вниз.

— Давайте. Я еще чуть побуду.

Шаги прочь из комнаты. Дальний вой сирен "скорой помощи". Сирены-то зачем? Куда спешить?

Сержант дышал так шумно, что мне было слышно сквозь дверь шкафа и потолок. Он что-то сказал слишком тихо, чтобы я разобрал, но что-то сердитое. Потом послушаю ленту, может, недели через две, когда можно будет включить погромче. Да, я любопытен. Вы меня за это осуждаете?

Люди внизу разговаривали, спорили, звонили по нашему телефону. За стеной в двух футах от меня в комнату Линн вошли две пары ног. Я приложил глаз к узкой щели между листами штукатурки и планками. И поймал мелькнувшую полицейскую форму на теле женщины.

— Красивая девушка, — сказал молодой мужской голос.

Я точно знал, что он смотрит на фотографии Линн с подругами, которые у нее на подзеркальнике. А женщину-полисмена я не видел, когда она ответила:

— Уже нет.

В комнате Линн они оставались недолго. Не больше, чем через две минуты я услышал новые голоса снизу:

— Боже мой…

— Тебе же рассказали, каково это, Нейт.

— Да, но…

Шаги ушли вниз по лестнице.

— Мы приготовили мешки и каталки, и…

— В комнате сняты отпечатки и взяты пробы, — сказал доктор. — Это тело и голову в один мешок, девушку и руку — в другой. Женщина в углу… я вам помогу.

— Никогда такого делать не приходилось, — сказал тот, кого звали Нейт. — Понимаешь, Раш? Умершие во сне старики. Застреленные дети. Жены, зарезанные мужьями… а такого не было. В этом городе — никогда.

— Помогите-ка, — сказал врач.

Звук застегнутой молнии. До свидания, папа?

Одиннадцатичасовые новости я смотрел очень внимательно. Они не будут убирать комнату еще день или два. Закроют дверь, убрав тела, а комнату опечатают, наверное, весь дом опечатают. Потом печати будут срывать различные полицейские службы, может быть, даже полиция штата Южная Каролина или ФБР, будут открывать двери, делать еще фотографии, глядеть на кровь и искать следы, указывающие, куда я подевался.

И они найдут у меня во втором ящике комода под свитерами справа записки и карты Нью-Йорка. Я обвел отдельные районы разными цветами и записал в блокноте, как места, куда надо поехать или где искать квартиру. В Нью-Йорке я никогда не был и не хочу. Там опасно. Там грязно. Там я хочу, чтобы они меня искали.

Краткосрочный план: быть осторожным. Спускаться в ванную только по ночам, когда я уверен, что дом пуст.

Долгосрочный план: когда кончится еда и чистая одежда — недели через три, — я среди ночи слезу, большим тюбиком строительного клея приклею фальшивый потолок, потом достану велосипед и шлем, которые спрятал за пять кварталов под задним крыльцом у Клайнов. Подожду до утра, а потом, одетый как велосипедист, в шлеме и в очках, вооруженный только-бутылкой с водой, буду крутить педали подальше от Плацтауна, перекусывая в закусочных всю дорогу до Джексонвиля, а там накуплю одежды — где рубашку, где джинсы. У меня в бумажнике 2356 долларов. Большую часть я заработал в "Кэш-энд-кэрри". Остальное из кошелька матери и бумажника отца. Я даже знаю, как мне добыть новые документы — карту социального страхования, водительские права. Я это видел по телевизору и в книжках читал.

Все пошло именно так, как я планировал. Первые три дня толпится полиция. Потом какие-то женщины, русские или польки, или кто-то еще, приходят убрать комнату. После уборки народу все меньше и меньше, пока в один прекрасный день не остается никого. Читать днями и ночами, смотреть телеигры, ток-шоу, кино и новости, слушая через наушники. В новостях по седьмому каналу сказали, что сделанное мной "отвратительно" и что в это "невозможно поверить". Население Плацтауна запирает двери и спит, положив рядом ружья, опасаясь, что я таюсь где-то в ночи. Показывают фотографии там я в виде застенчиво улыбающегося зубрилы, мои родители и Лини обычные люди, как любые ваши соседи.

На следующий день в пресс-конференции участвовал сержант с грубым голосом. Был он толстый и усталый. Волосы у него были седые и курчавые, а по спортивной куртке и не подходящим к ней штанам плакала мусоросжигательная печь.

Сначала выступал мэр, атакуемый репортерами и телекамерами отовсюду, даже из таких дальних городов, как Чарльстон и Роли. Мэр заверил весь мир, что "лицо или лица, совершившие это чудовищное злодеяние, скоро будут пойманы". Начальник полиции на вопросы репортеров отвечал осторожно. Он сказал, что я определенно главный подозреваемый, но может быть, я окажусь четвертой жертвой, похороненной где-то в лесах или похищенной, как он намекнул, для удовольствия похитителя. Репортер с седьмого канала спросил:

— А что если ему помогали?

— В городе никто не пропал, — ответил начальник полиции с многозначительной улыбкой.

— Тогда тот, кто ему помогал, может быть, до сих пор в городе? спросил репортер. — Один из наших детей?

— Маловероятно. Мы думаем, что Пол Уэйнрайт сейчас в Нью-Йорке или скоро там будет, — сообщил начальник полиции.

— Откуда вы знаете?

— Почему в Нью-Йорке?

— Документы, найденные в комнате подозреваемого, — сказал сержант с грубым голосом, обозначенный на табличке как Джеймс Роарк.

— Какие документы?

— Он оставил дневник?

— Он оставил свою семью. Мертвую, голую и разрезанную на мелкие куски, — каркнул Роарк.

В этот момент седьмой канал снова переключился на Элизабет Чанг в студии. Как она сказала, существуют "вполне достоверные" сообщения, что полиции известно о том, что я уже в Нью-Йорке и они сузили область поиска до определенных районов города.

Но самое приятное — чуть не пропустил — было на десятом канале. Интервью с людьми, которые меня знали.

Мистер Ханикат, директор школы, с которым я и двух слов не сказал, заявил:

— Спокойный мальчик. Выдающийся ученик. Друзей немного.

Мисс Терримор, консультант по семейным проблемам — обвисший кусок жира, который старается подтянуть себя сшитыми на заказ костюмами:

— Не раскрывая конфиденциальных сведений, я могу только сказать, что это был талантливый, очень обидчивый и очень проблемный ребенок.

Она разговаривала со мной дважды, и оба раза лопала мятные таблетки от кашля и еле поднимала на меня глаза от заполняемых бумаг. Прием в кабинете: как себя чувствуешь? Хорошо, следующий. У нее можно было автоматом помахать перед глазами — она бы только вытерла нос и спросила: "Как себя чувствуешь?"

Джерри Уолтер — "Турок", Турок-Тупица, одет как мексиканец, а сам засранец:

— Мы с Полем были в одном классе три семестра, и этот тоже. Я с ним сидел на одной парте, потому что все по алфавиту, а у нас фамилии рядом. Пол много не разговаривал. Хорошо учился. Улыбка у него странная, прям мороз от нее по коже. Близких друзей у него не было. Вообще не знаю, были ли у него друзья. Но мне он несколько раз помог.

Помог. Два семестра подряд давал ему списывать домашние задания.

Милли Ружелло, красивая и спелая, одета умело, губы подкрашены красно и полно для камеры, в отсутствующих глазах деланная женская заботливость:

— Я бы не сказала, что мы были друзьями. На самом деле мы с Полом даже много не говорили. Он был немного жутковат. Но никогда ничего плохого от него не видели.

Жутковат? Дурак задним умом крепок. Никогда, никогда не был я жутковат. Я был нормальный мальчик с чищеными зубами в чистой одежде, смеялся, когда полагается смеяться, делал домашние работы, которых требовали учителя, сокрушался, как полагается, хотя и без сожаления и гнева, по поводу распространения в мире голода, СПИДа, демографического взрыва. Бесчеловечности человека по отношению к человеку.

Я ходил на баскетбол, футбол, митинги и даже приводил кузину Дорси на бал старшеклассников. Тема: Начало весны.

Мистер Джомберг, тяжело дышащий, сердце и эмфизема, одетый для такого случая в поношенные джинсы и фланелевую рубашку красную с черным, держит пальцы в жилетных карманах. Человек-гора, местный носитель народной мудрости.

— Уэйнрайты были порядочные люди, всегда здоровались. Девочка умная, всегда такая вежливая и дружелюбная, не то что вся теперешняя молодежь. Мальчик? — Мистер Джомберг покачал головой. — Загадка. Всегда вежливый, немножко интересовался моим садом, отлично играл-с моей собакой. Это все невероятно.

Загадка? Мистер Джомберг что, в словарь лазил? Прильнул к ответвлению главного потока бессмысленных клише? Садом интересовался? Он что, мистер Джомберг, жил в стране собственных фантазий? И собака? Я всегда всерьез подумывал выпотрошить эту рычащую, мерзкую, грязнозубую тряпку.

Конни в камеру не сунули. Тоже хорошо. Она была бы для них бесполезна, хотя могла бы сказать обо мне пару хороших слов. С Конни я всегда был вежлив. Как и со всеми.

С каждым днем седьмой канал уделял все меньше и меньше внимания мне и тому, что я сделал. Национальные новости бросили меня на третий день. Седьмой канал — сегодня. Новых известий обо мне не было. И нечего было сообщать.

Каждый день я в два часа ночи осторожно спускался в ванную, прислушиваясь, чтобы никого в доме не было, пользовался туалетом, умывался, вытирал умывальник туалетной бумагой, спускал в унитаз все, что надо было спустить, и быстро уходил в шкаф.

Спускаясь в первый раз, на третий день, я был, должен признать, слегка взволнован. Не испуган, нет. Приключение. Вызов. Опасность. Я остановился посреди комнаты, и свет почти полной луны мне показал, что комнату прибрали, хотя я это уже и так знал по дневным звукам. Кровать у стены, ободранная до пружин. Комод в углу, сверху все снято. Стол пустой.

Днем полисмен с грубым голосом, Джеймс Роарк, провел по дому мою тетю Кэтрин. Я слышал, как открылась дверь моей комнаты.

— Вы готовы туда войти, миссис Тейлор?

Она не ответила — наверное, кивнула головой.

— Я буду здесь, если буду нужен — позовите.

Шорох. Открывается картонная коробка? Так я себе представлял. Открываются ящики. В коробку что-то сыплется, задевая за стенки. Тетя Кэтрин тяжело дышит. Ее муж, брат моего отца, бросил их с Дорси, когда я был маленьким. Интересно, прочтет ли он об этом или увидит в телевизоре, если только раньше не умер.

Условное предложение, поняли, мистер Волдермер? Вы меня хорошо учили, мистер В., а я слушал. Расскажите мистеру В., если его встретите, как я хорошо строю условные предложения.

Комната моя — точно гроб, погруженный во тьму, ждущий удара судьбы. Она съежилась, загоняя меня в угол, где можно скорчиться, как зародыш в чреве перед абортом.

Я забрался обратно и запечатал вход.

Это было через две недели во вторник в два тридцать ночи. Я бросил зеленый мусорный пакет с грязными вещами и еще один такой же с едой и мусором на пол шкафа. Откинул фальшивый потолок над вешалкой, откуда давно уже сняли все мои вещи, и крадучись спустился вниз. Пятнадцать минут ушло на то, чтобы запечатать потолок. По мне катился пот. Ночь была жаркая, а кондиционер отключен. А кому он нужен? Телевизор, радио и все книги, кроме одной, я оставил в запечатанном лазе. А взял с собой стихи Байрона в бумажной обложке, которые сунул в задний карман. И магнитофон я тоже взял. Я собирался создать хронику своего путешествия по жизни. Ленту за лентой, ленту за лентой. Сотни лент, если не тысячи. Их я оставлю на открытом месте, с тщательно составленным каталогом, сообщающим посетителям, что я собираюсь когда-нибудь их опубликовать.

Через три года, пять лет или пятьдесят этот дом будет перестроен или снесен — если не развалится через два месяца, потому что никто не захочет его покупать — и какой-нибудь археолог поневоле откроет следы моего укрытия в лазе.

Восхитится он моей сообразительностью или обзовет сумасшедшим? У меня нет иллюзий насчет людей.

Я кладу на землю шуршащие пакеты с мусором, чтобы открыть дверь. И потом вниз по лестнице, через заднюю дверь, а пакеты выбросить на помойку за супермаркетом "Рэйнджел и Пейдж". Выход в среду утром. Потом, с рассветом — утренний велосипедист, голову пригнуть, на хайвей, и кто я на самом деле такой — остается…

Скрытым.

Пол Уэйнрайт тихо сошел по ступеням, нащупывая путь и почти полной темноте, мусорные пакеты постукивали его по спине, в руке зажат магнитофон. В гостиной ближайший уличный фонарь посылал полосу фильтрованного света сквозь закрытые шторы окна.

Пол сделал четыре шага к кухне, когда услышал голос отца:

— Положи их, Пол.

Пол уронил пакеты и повернулся в темноту гостиной.

— Подойди и сядь в кресло у окна, — сказал отец.

Колени Пола обратились в студень. Целую минуту он стоял неподвижно, и снова голос из любимого кресла отца произнес.

— Сядь, Пол. Сядь.

Пол добрался до кресла у окна и вперился в темноту, говорившую голосом отца.

— Я хочу знать, почему, — устало сказал отец.

— Вы не мой отец! — сказал Пол.

— И благодарю за это Бога, — ответил голос.

— Вы Роарк, Джеймс Роарк. Сержант Джеймс Роарк.

Роарк уже почти задремал, когда услышал над головой звук. Стук, за ним второй. Потом послышались шорохи и какой-то шлепок — дерева или пластика обо что-то твердое. Может быть, грабитель, но Роарк так не думал.

Первую неделю после убийства он спал по два-три часа урывками каждую ночь. Жена напомнила ему, что они должны съездить навестить дочь в МаунтХолайок через две недели и что он должен подать заявление на отпуск. Он сказал "да" и забыл, а когда настало время ехать, он сказал "нет". Он должен был остаться. Найти Пола Уэйнрайта.

Жена не спорила. Она видела Роарка таким однажды, когда они потеряли первого ребенка, которому еще не исполнился год. Лучше оставить его в покое. Пусть оклемается. Так, как это было уже в тот раз двадцать пять лет назад.

Когда жена уехала, Роарк взял отпуск и днем спал дома, опустив шторы и отключив телефон. А ночью он тихо пробирался к дому Уэйнрайтов, входил и садился в гостиной ждать, надеясь, что мальчик вернется, временами уверенный, что так и будет, временами почти зная, что он не придет. Он был уверен, что мальчик не уехал в Нью-Йорк. Слишком явными были намеки, слишком наспех разрисованы карты, кровь в углу одной из них принадлежала мертвому отцу, а это сильно наводило на мысль о том, что карты положили в ящик после его убийства. Не было свидетельств, что мальчик, похожий по описанию на Пола, проезжал через какой-нибудь ближайший город или садился в автобус, поезд или самолет. Вторая машина семьи все еще стояла в гараже. Нет, все шансы были за то, что Пол Уэйнрайт все еще где-то в Плацтауне. Его искали, расспрашивали людей и ничего не нашли, и потому Роарк цеплялся за надежду, что мальчик вернется домой, когда сочтет это безопасным, вернется за вещами, спрятанными деньгами, вернется бросить последний взгляд. Ничего не говорило в пользу этого предположения, но у Роарка было предчувствие. В прошлом предчувствия его, бывало, обманывали. Обманывали чаще, чем сбывались, но ничем другим он не мог оправдать необходимость сидеть в гостиной Уэйнрайтов и ждать. А сейчас пришло понимание, что Пол Уэйнрайт прятался в доме двумя этажами выше больше двух недель. В полосе света из окна мальчик был бледен и худ, и темная футболка на груди колебалась в такт биению сердца.

— Что у тебя в руке? — спросил Роарк. — Подними.

Мальчик поднял портативный магнитофон.

— Положи рядом с собой на подоконник.

Роарк все потирал небритые щеки.

Пол положил магнитофон на подоконник.

— Теперь прокрути, что у тебя там.

— Я… — начал Пол.

— Прокрути, — настаивал Роарк, и Пол включил перемотку. Они сидели вдвоем, слушая жужжание моторчика, потом машина щелкнула, и Пол включил воспроизведение. Через двадцать минут магнитофон щелкнул и отключился.

— Мало что объясняет, — сказал Роарк.

— Это все, что есть, — ответил Пол.

— Здесь не сказано, почему, — сказал полисмен. — Мне нужен ответ.

— Когда мне было десять, — проговорил мальчик, — я обнаружил, что у меня нет чувств ни к кому, никаких. К друзьям, к семье. Они для меня ничего не значили. Я их не любил. Не ненавидел, нет. Я просто был лучше их, умнее, потому что меня не связывало…

— Чушь, — перебил Роарк.

— Нет, это правда.

— Зачем ты, ради всех чертей, изнасиловал свою собственную сестру перед тем, как… перед тем…

— Потому что мог. Я мог сделать все. Меня возбудила власть, кровь, ровным голосом ответил мальчик.

— А мать, о Господи? Пацан, чем ты вырвал у нее сердце — голыми руками?

— И ножом, — добавил мальчик.

— Последний вопрос. Зачем ты пырнул отца не один раз, а шесть?

— Пятнадцать, — сказал мальчик. — Я его ткнул ножом пятнадцать раз.

— Лента — это чушь, правда, сынок? Ты хотел найти способ, чтобы тебя поймали и чтобы кто-то тебя выслушал. Не поймай я тебя сегодня, ты бы нашел способ, чтобы тебя поймали.

Пол Уэйнрайт попытался рассмеяться, но вышел только сухой, душащий звук.

— Твою сестру никто не насиловал, Пол, и никто не вырывал сердце у матери, но" ты прав. Твоего отца пырнули пятнадцать раз.

— Я их убил, — сказал Пол, и голос его сел. — И почти смог удрать.

— Не-а, — мотнул головой Роарк. — Ничто в твоей жизни не похоже на пацана на ленте или на то, что случилось в комнате. Хочешь знать, как я себе это представляю?

— Нет.

— Я все равно расскажу. Ты тогда вернулся вечером в понедельник с бейсбола. Дома был только отец. Он тебе сказал что-то вроде: "Пойдем к тебе в комнату, я хочу тебе кое-что сказать". У тебя было хорошее чувство, ты подумал, что это что-то хорошее — или что-то плохое, кто знает. Ты поднялся наверх, и открыл дверь, и увидел, что он сделал с твоей матерью и сестрой. Ты озверел от страха и злости. Ударил его лампой, а когда он упал, ты выхватил у него из руки нож и стал его пырять — по разу за каждый год твоей жизни.

— Фальшивый потолок в шкафу, — попытался сказать мальчик. — Он у меня занял…

— Черт, но ведь ты же ребенок! У моей дочери был тайный уголок в буфете. Ты туда, наверное, лазил годами, прятался, подглядывая за сестрой.

Пол начал вставать.

— Сядь, сынок, — сказал Роарк. — И не вставай, пока я не получу еще кое-какие ответы. Я понимаю, почему ты убил отца. Он уже два года навещал психиатра в Шарлотте. Достаточно, чтобы видеть, что он в том состоянии, когда ему нужна помощь. Между нами и без протокола я тебе скажу, что ты можешь найти адвоката и отсудить у этого психиатра чертову уйму денег за то, что он это прохлопал.

— Я их убил, — повторил мальчик.

— Зачем? Это я спрашиваю, зачем ты туда забрался? Зачем записал эту ленту? Зачем тебе надо, чтобы мы думали, будто это ты убил их всех?

Мальчика трясло.

— Это я их убил, — повторил он.

— Спокойней, сынок. Тебе холодно?

Пол покачал головой.

— Дай-ка я попробую, — сказал Роарк. — Мой отец все еще жив, и у меня есть дети. Ты хотел защитить имя своего отца.

— Я должен был понять, что это будет, — тихо сказал Пол. — Мелочи, которые он говорил, делал. Злоба, слезы. Я должен был увидеть. Мать и сестра тоже должны были, но они не такие… они не были такие…

— Сообразительные, как ты, — закончил Роарк. — Это твоя вина, что они убиты, потому что ты умнее и должен был его остановить?

Пол ничего не сказал. Он обхватил себя руками и начал раскачиваться в пробивающемся через шторы свете.

— А не его ли это вина, не твоего отца?

— Он был болен. Кто-то должен был ему помочь. Он был хороший муж и хороший папа.

— Это уже не моя епархия, — сказал Роарк. — Я только попробую, а потом отдам это дело профессионалам. Ты убил только одного человека, твоего отца, который убил твою мать и сестру и пытался убить тебя. За то, что сделал он, ты не отвечаешь. Ты не мог ничего сделать, чтобы его остановить, потому что никак не мог предсказать, что он совсем обезумеет. Очень многие ходят к психиатрам и ведут себя необычно. Я сам годами ходил к психиатру, орал на свою семью и вел себя — извини за выражение — как мудак.

Мальчик все качался, ничего не слыша. Роарк видал такие случаи. Он встал с кресла, подошел к мальчику и посмотрел на него. Снял куртку и надел ее на дрожащие плечи мальчика, хотя в комнате было тепло и душновато.

— Пойдем, — сказал полисмен, помогая мальчику встать и засовывая магнитофон в карман.

С Полом не было хлопот. Они прошли мимо двух зеленых мусорных пакетов.

— Я только думал… — начал Пол и оглядел комнату. — Я только думал, повторил он, глядя в резкие ирландские черты полисмена и стараясь выговорить сквозь слезы, — что есть такие вещи… такие вещи, которые должны оставаться…

И полисмен закончил его фразу, обняв мальчика за плечи:

— Скрытыми.

Уэнди Уэбб Многогранность

Иные выходят, вырываются, говорят с нею. Иные остаются, прячутся где-то там, в сознании, — как она сама прячется. Жалко, не выходят, — Джейни бы их поубивала. Может, она и тех убьет, кто смеет говорить, вот как сейчас. Может, ЕЕ убьет, — себя? Если посмеют, ежели подберутся поближе, станут опять обижать ее своими словечками. Сожмись в комок, дальше уйди, в себя, в самый темный угол забейся. Жди. Гляди.

"Хреноватенько, Джейни. Плохо сегодня себя вела. Плохо, плохо. А теперь — давай, миленькая, расплачивайся". — И нож, ножичек-то — взад и вперед по запястью.

Джейни не больно, нет. Смотрит, а бороздки ножа — кожу дерут, кровь проливают, а боли нет — нетушки, боль — не ей за боль отвечать. И как вела себя — не жалеет, горько только, что Тейтум, праведница, ее накрыла.

Ну, ясно, узнала Тейтум, она всегда узнает. Все они узнают… время от времени.

Нож выпадает из руки — прямо на пол, а Тейтум не подняла, не прогнулась, что ли, а может — решила, что с нее хватит, наказала — и ладно.

Джейни пялится на платье, новенькое, только-для-воскресной-школы, а в груди уже туго, быстро грудь-то наливается, а кровь на зеленом силоне жуть до чего темная. Снежинки падают, с чего это ветер поднялся, несет их, кружит, и летят белые звездочки в разбитое кухонное окно, прямо на подоконник каменный, растресканный, и на черные поленья заднего двора, и мяконько так — оседают на Джейниных туфельках из прессованной черной кожи.

Тина пришла — объявилась. Переминается с ноги на ногу, как лягушонок, что пытается удержаться у кувшинки на листе. Смотрит, как тают снежинки. "Дже-е-йни, ты гля-янь. Правда, хорошенькие? Маме бы понравились, и Бо тоже". Любопытство исчезает быстро — так, как и возникло. "Давай рисовать? У меня краски новые, целая коробка". И потом — ласково, она всегда так, "Давай я с тобой поделюсь?"

Малолетка. Джейни ее презирает, соплячку, ни черта на свете не видит, кроме того, чего ей сейчас хочется. Джейни обхватывает себя руками, крепко, туго. Малышка — это уже из новеньких, раздражает, сил нет. Джейни передергивается от холода, веющего из разбитого окна. Злость снова нарастает. Ей что, заняться нечем, только беспокоиться о ребенке, хнычущем насчет порисовать?

"Нет, какой бардак, ты только глянь, а ведь воскресенье, вот-вот гости придут". Бетти морщит от отвращения носик, собирает осколки стекла, выбрасывает в мусорное ведро под раковиной. Срывает одну фиалочку, в комнате — полно растений, на полу — батареи цветочных горшков, куда ни глянь. Срывает — обвинительным жестом. "Это что такое? Новое слово в культуре садоводства? Нет, уж это ты прибереги для Хейзел, она у нас такая — вся из себя телевизионная. А я — нет, я на все пойду, чтоб у тебя в комнате было чисто". Бетти наклоняется, поднимает одинокий синий тапок, порванный пиджак, изничтоженный школьный галстук, забрасывает в комод. "Хорошо хоть, ни Бо, ни твоя мать не видят этот разгром". — Пальцем щекочет шею Джейни, подмигивает лукаво. — "Им бы это не понравилось. Ни капельки не понравилось. Так что будем это считать нашим маленьким секретом".

Бетти подхватывает горстью ледяные кубики из перевернутого ведерка, не глядя, через плечо бросает в раковину. "Виски, значит. А ведь сегодня день Господень". Стул с высокой спинкой, лежавший боком на полу, поднимается, придвигается к столу — в самый раз настолько, чтоб не стукнуться о край. "Нет, им, конечно, наплевать, воскресенье или нет. Время выпить — так и время, а им всегда время выпить". Порыв ледяного воздуха пронзает зеленое силоновое платье. "Холодно, черт подери".

"Холодно, Джейни, — ноет Тина. — Холодно как. И я рисовать хочу. Ну, порисуй со мной, хоть капельку?"

Тейтум отвечает сурово: "Никакого сегодня рисования, Тина. Джейни отвратительно себя вела. Плохая девочка. Получила, что заслужила. И даже не вполне".

Джейни смотрит на нож, валяющийся на полу. Может, она и заслужила наказание, может, и нет, — не факт. Джейни улыбается — самую малость.

Холодный ветер раздирает комнату, сметает безделушки с полочек. Мусор перекатывается по исцарапанному линолеуму, окрашивается под столом кровью от ножа.

Ее улыбка перерастает в гримасу. Если б не она, Джейни с опущенной головой, глаза в пол, "чего изволите", так бы они и жили в этом ужасе. Они все. Надо же кому-то взять дело в свои руки, а ОНА не может, а прятаться трусливо — это ж тоже значит что-то делать.

Про нее говорят — холодная, отстраненная, вот и все, что она слышит. И больше ничего не заслуживает, это Тейтум шепчет в темноте их комнаты, больше о ней и сказать-то нечего. Джейни свернулась на холодном полу тугим клубочком, а внутри бушует бешенство, поднимается злость.

Она отчаянно бьется о пол, отлично понимая, что боль, резкая боль в локтях, коленках, щиколотках означает — завтра будут ссадины. Ну и что, подумаешь, еще пара-тройка в нынешнюю мозаику. Ох, одеяло бы сейчас, да хоть пледик, полотенце — и то сойдет, лишь бы не так жестко. Сколько всего у мамочки с ее новым хахалем, а у нее — совсем ничего. Ночью, в полночь крадется, ищет, где потеплее, до рассвета бы все равно вернулась в гардероб, — нет, не стоило. Они, подлые, конечно, заметили.

— И тут дисциплина нужна, — заявляет мать, и Бо с нею вполне согласен. — Что ж она, преступление совершила, за которое душу выбивают? Теперь уж ничего не видно, это рентген нужен, да еще Тейтум нет-нет и напомнит холодно прозвенит — "Я ж тебе говорила…".

Такие уроки все повторяются — словами, мордобоем, болью, сначала взрослые, потом — уже Тейтум.

Просыпаешься. А вода в ванне — ледяная, колодезная. ДЛЯ ТЕБЯ. А потом дисциплина! — на час во двор, на зарядку, а на дворе — заснеженные деревья, а на тебе — летние, спортивные, тоненькие шмотки. Ты от холода как камень, а в ушах — непрестанные поучения Тейтум, а для нее — нипочем вчерашний — для здоровья! — ужин по-спартански. Бросают, как в волейболе, куски еды из холодильника. Что поймаешь, то твое. Что проглотишь, то и о'кей. Пока не надоест взрослым сволочам. Пока остатки не выкинут.

Вот тогда — впервые — возникла Тина. Маленькая, непривычная к пустоте в желудке. Заплакала, закричала, зашлась в детском бешенстве, выругалась, топнула ножкой. Жуткая сценка для взрослых глаз. Задействовали сильные руки, заперли тебя — кричи не кричи — в гардеробе, захлопнулась дверь, щелкнула задвижка. Слышишь, милая, их хихиканье с другой стороны? "Здоровье-и-дисциплина". Тейтум говорит с Тиной, как мать — с непослушной дочуркой. "Полагаю, родненькая, что это — хороший урок. Плохая, плохая девочка, плохих девочек наказывают. Рано или поздно. Всегда. Мамочке и Бо не нравится, когда девочка не слушается. — Она выжидает, пока сказанное дойдет до цели. — Это Джейни тебя заставила, точно? Точно. Она, и всегда она. Ничто ее ничему не учит — но, может, хоть теперь она поймет? Джейни, а, Джейни?"

Джейни, отведи глаза от темноты. От мокрого, сырого пола гардероба. От двери — запертой на задвижку. Вспомни, Джейни…

Тина скулит: "Ну, пожалуйста, я буду хорошей. Обещаю, буду. Джейни, не надо так больше, Джейни, прошу, ну, у-мо-ляяяю". — И скулеж резко обрывается.

"Дьявол. — Бетти упирает кулаки в бедра. — Да что ж это такое, только я отвернусь — и тут ровно бомба взрывается". И она обдает комнату мученическим взглядом и оборачивается в поисках заботы — и швабры. Швабра яростно мечется по полу, аж свист идет, ветер перекрывает. Бетти подходит к разбитому окну, с отвращением смотрит на серое небо. "Мерзость эта зима, правда? Ботинки грязные, что ни надень — сыро, холодно, а ты — в доме, запертая со стаей этих садистов. Им никогда не угодишь, хоть в лепешку разбейся. Все видят, все замечают, на мой вкус — так даже и то, чего нет вовсе. Хотя… как ни крути, крыша над головой. — Голос ее понижается до шепота. — Больше-то податься некуда". Швабра с мокрым всхлипом забирается под стол. "Все равно — ненавижу". Она снова пробует отмыть пол, бросает последний взгляд в окно, и — с новыми силами за работу. Глаза ее расширяются — заметила пятна крови в углу, швабра хлестнула по линолеуму. Губы раздвинулись в усмешечке. "Я тебе обещала секрет сохранить? Забудь, лапочка, уж коли узнаю я обо всем последней, так хоть заложу — первой". Лицо Бетти вдруг становится мягким, голос — просительным. "Да я ж не со злости, просто деваться больше некуда".

Всплывает Тейтум, улыбается всезнающе: "Что заслужила — то и получила. Так оно со скверными девчонками и бывает. Протяни-ка руку!" И Тейтум отбрасывает швабру, на четвереньках лезет под стол, ищет упавший нож.

Джейни поднялась. Положила нож на скатерть, медленно, аккуратно, кровь засохшая и пыль, облепившие лезвие, — ну точь-в-точь глазурь на шоколадном пироге. Дикая злость волной прокатилась по спине, захлестнула, взорвалась в голове. Тейтум, стерва, да кем ты себя вообразила — грозишь, наказываешь?! Не тебе решать! И уж точно не Бетти ее закладывать! Если уж на то пошло, не их собачье дело — что она делает, чего не делает. А уж коли посмели влезть, посмели вмешаться в то, на что она полное право имеет, — ладно, она это прекратит, сумеет их остановить.

Замешательство. Заминка. Поняли, что она задумала. Считают, смогут дать сдачи, взять над ней верх. Они. Все вместе. Она смаргивает слезы, старается собраться с мыслями. Мысли путаются, мелькают обрывочно, пол из-под ног вышибают. И она, яростно замотав головой, загоняет их обратно, вглубь, во тьму, в туман.

Наказать бы тебя как следует!..

Да ладно тебе, сказала же, я приберу…

Дрянная девчонка, Джейни, ох и дрянная…

А кто ж тогда у тебя в комнате убираться будет?..

Нож, Джейни. Отдай нож.

Она тянется к ножу, нож грязный, вытирает его как следует, прямо о платье, зеленое — силоновое — новое, поднимает на вытянутой руке, так, чтобы на лезвии свет заиграл. Глубоко вздыхает. Как-то резко успокаивается. Вот теперь поиграем в ее игру, по ее правилам. Она ЭТИХ не создавала — зато в силах прекратить их поганое существование. Всех их разом.

Ну, и кто ее остановит? Уж точно не та, последняя, не та, что трусит, прячется в самом дальнем уголке, старается стать маленькой, незаметной, почти невидимой.

И всего-то надо сделать — одно движение.

Вот так. Приставить нож к тощему животу.

Щекотно. Почти смешно. Почти.

На губах играет легкая улыбка — а потом накатывает темнота.

Кто-то стучит. Там. Сильно стучит, ломится в дом. Этот стук и привел ее малость в себя.

Они там спорят о чем-то между собой, дверь высадить пытаются, а дверь ничего, затрещала, но выдержала. Что они там кричат? Кого зовут? Топот ног — все дальше от двери, за угол, а, ну да — к черному ходу.

Живот. Больно. Очень больно, жжет, как огнем. Слезы текут, никак не останавливаются. Чуть приподнимает голову, смотрит на два растерзанных тела в луже крови под столом. "Мам? Бо?" Пытается отползти — ох, нет, больно очень.

В разбитое окно просунулось лицо, следом — второе. Первый отскочил, вырвало его, второй заорал, стал звать на помощь.

Она всхлипывает, нет, никто уже не поможет, поздно помогать, поздно. "Мама?" Всхлип становится воем, диким, истошным воплем страшного осознания, громче… и обрывается.

Новенькая, маленькая приподнимается неуверенно, с трудом сохраняя равновесие, садится, тянется к неподвижной, мертвой руке, словно в ладушки хочет поиграть, а с ней играть никто не хочет, и она надувает обиженно губы.

Они совсем холодные. Кто-то сделал так, что теперь холодно им.

Ричард Лаймон Дева

— Я вот не знаю… — начал я.

— А чего тут знать? — спросил Коди.

Он вел машину — "джип чероки" — и вел на всех четырех ведущих колесах. Нас уже полчаса мотало по грунтовой дороге через лес, темно было, как у черта в пузе, только фары светили, и я понятия не имел, как нам далеко еще ехать до места, которое должно было называться Затерянное Озеро.

— А если поломаемся? — спросил я.

— Не поломаемся, — ответил Коди.

— Машина грохочет, будто сейчас развалится.

— Да не будь ты таким нытиком! — бросил Руди с переднего сиденья.

Он был закадычным приятелем Коди. Вообще оба были классные ребята. И я был очень польщен, что они позвали меня с собой. Но при этом я, конечно, и нервничал. Может, они меня позвали потому, что в школе я был новичком и они хотели получше со мной познакомиться. А с другой стороны, может, они собирались меня это… сами понимаете.

То есть не в буквальном смысле. В них ничего не было ни капельки ненормального, и подружки были у обоих.

У Руди девушка была так себе. Алиса ее звали. Вид у нее был такой, будто взяли ее когда-то за голову и за ноги и растянули как следует, и она так и осталась длинной и тощей.

А девушкой Коди была сама Лоис Гарнетт. И все у нее было в полном совершенстве. Кроме одного: она это собственное совершенство осознавала. То есть, другими словами говоря, была воображалой.

А у меня был тяжелый случай: я в нее втрескался. А как иначе? На нее стоит посмотреть, и она тебе сведет с ума. Но на прошлой неделе я допустил ошибку — она меня засекла. Дело было так: она в кабинете химии уронила карандаш, а когда наклонилась его поднять, то мои глаза уперлись прямо в вырез ее блузки. Хоть она была и в лифчике, а вид был сногсшибательный. А прокол вышел в том, что она глянула вверх и увидела, куда я уставился. И прошипела мне:

— Ты куда пялишься, кретин?

— На сиськи, — ответил я. Бывают у меня минуты полного кретинизма.

Повезло мне, что взгляды не могут убивать.

А парни — могут. Одна из причин, почему я несколько напрягался насчет ехать в полночь в лесную глушь в компании Коди и Руди.

Но никто об этом инциденте не вспомнил.

Пока что.

Может, Лоис ничего Коди не сказала, и мне нечего беспокоиться. С другой стороны…

Я решил, что рискнуть стоит. В том смысле, что ну что они со мной могут, сделать? Вряд ли меня будут убивать только за то, что заглянул Лоис за пазуху.

А чего они меня позвали, так они сказали, что меня ждет встреча с одной девицей.

В тот самый день я доедал во дворе ланч, когда Коди и Руди подошли и спросили:

— Ты сегодня вечером как, не занят?

— В каком смысле? — спросил я.

— В таком, — сказал Руди, — что есть тут одна телка, которая на тебя запала. И хочет тебя видеть. Сегодня. Сечешь, в каком смысле?

— Сегодня? Меня?

— В полночь, — добавил Коди.

— Ребята, вы уверены, что вам нужен именно я?

— Уверены.

— Элмо Бейн?

— Ты нас держишь за дебилов? — спросил Руди, начина" закипать. — Знаем мы, как тебя зовут. Тебя все знают.

— И именно тебя она хочет, — сказал Коди. — Что скажешь?

— Блин, я даже не знаю…

— Чего тут знать? — перебил Руди.

— Ну… кто она?

— Какая тебе разница? — спросил Руди. — Она тебя хочет, парень. Сколько еще телок тебя хотят?

— Ну… я бы хотел вроде знать, кто она, пока еще не решил.

— Она велела тебе не говорить, — объяснил Коди.

— Чтобы это был сюрприз, — добавил Руди.

— Ну да, но я в том смысле… Ну, откуда я знаю, что она не… типа… ну, в общем…

— Типа собаки? — предложил Руди.

— Ну, вроде того.

Коди и Руди переглянулись и покачали головами. Потом Коди сказал:

— Телка классная, можешь мне поверить на слово. Элмо, это такое предложение, которого ты не получал и не получишь. Не прогадай.

— Я… вы мне не скажете, кто она?

— Исключено.

— Я ее знаю?

— Она тебя знает, — отметил Руди. — И она хочет узнать тебя куда лучше.

— Не прогадай, — повторил Коди.

— Ну… — начал я. — Я… это… ладно, о'кей.

Я не стал спрашивать, будет ли с нами "кто-нибудь еще", но учел шанс, что с нами могут быть Алиса и Лоис. Эта возможность меня в самом деле взволновала. Весь день я себя убеждал, что Лоис тоже поедет, и о таинственной девушке почти забыл.

Я собрался и выскочил из дому ждать машину загодя. А когда она появилась, там никого не было, кроме Коди и Руди. Наверное, я не смог скрыть разочарования.

— Тебе что-то не нравится? — спросил Коди.

— Нет, ничего. Просто немного нервничаю.

Руди улыбнулся через плечо:

— Отлично пахнешь.

— Это просто "олд спайс".

— Ей захочется тебя облизать.

— Прекрати, — сказал ему Коди.

— Так куда мы едем? — спросил я. — В смысле я знаю, что вы мне не скажете, кто она, но мне любопытно, куда мы точно едем?

— Можно ему сказать? — спросил Руди.

— Думаю, да. Ты слыхал о Затерянном Озере, Элмо?

— Затерянное Озеро? Никогда не слышал.

— Теперь услышал.

— Это там она живет? — спросил я.

— Это там она тебя ждет, — ответил Коди.

— Она из тех, что природу любит, — пояснил Руди.

— А к тому же, — добавил Коди, — там классное место, чтобы валять дурака. Глубоко в лесу, маленькое красивое озеро, и такое уединение, какого в мире нет.

Мерзкая грунтовая дорога тянулась вечно. Джип трясся и грохотал. Какие-то ветви колотили по бортам. И темно было, как… сами знаете где.

Нигде не бывает такой темноты, как в лесу. Может, это потому, что кроны не пропускают лунный свет. Едешь, как в тоннеле. Фары выхватывают из темноты только несколько ярдов впереди, а хвостовые огни отсвечивают красным в заднем стекле. Все остальное — полная чернота.

Поначалу все было нормально, но чем дальше, тем я больше нервничал. Чем дальше в лес, тем мне было все хуже и хуже. Они мне сказали, что машина не сломается, а Руди даже за этот простой вопрос назвал меня нытиком. Но через какое-то время я наклонился вперед и спросил:

— Ребята, вы уверены, что мы не сбились с дороги?

— Я знаю дорогу, — ответил Код и.

— А как у нас с бензином?

— Нормально.

— Что за мерзкий зануда, — вздохнул Руди.

Что за мудак, подумал я, но не сказал этого вслух. И вообще ничего не сказал. Мы залезли глубоко в дебри, и никто не знает, что я уехал с этими ребятами. Если они на меня разозлятся, дело может обернуться очень плохо.

Я, конечно, понимал, что дело так и так может выйти боком. Все это может быть заранее подстроено. Я только надеялся, что это не так, но ведь никогда не знаешь наперед.

Штука в том, что ни с кем не подружишься, если не пытаться. Стоит ли дружба с Коди и Руди такого риска или нет — отдельный вопрос, но компания с ними — это компания с Лоис.

Я это уже предвкушал. Парные поездки: Коди и Лоис, Руди и Алиса, Элмо и Таинственная, Девушка. Мы набиваемся в джип и едем. Сидим вместе в кино. Ездим на пикники, ездим купаться, может быть, даже с ночевками — и валяем дурака. Моей партнершей будет Таинственная Девушка, но зато с нами будет Лоис, я буду ее видеть, слышать, а может быть, и больше. Может, мы будем меняться партнершами. Может, даже оргии будут.

Кто знает, что может быть дальше, если они меня примут.

И я решил, что должен сделать все, чтобы это выяснить — пусть даже приходится ехать к черту на кулички с этими парнями, которые могли замыслить меня бросить в глуши, или отлупить, или даже хуже.

Я на самом деле сильно боялся. Чем дальше мы ехали в лес, тем больше я боялся этих двоих. Но после того как Руди обозвал меня мерзкой занудой, я держал язык за зубами. Только сидел, тревожился и уговаривал себя, что у них нет серьезной причины меня крушить по-настоящему. Я же только заглянул Лоис за блузку.

— Все, приехали, — сказал Коди.

Мы доехали до конца дороги. Впереди в свете фар была поляна, где можно было поставить с десяток машин. На земле лежали бревна, обозначающие место стоянок. Рядом с парковкой стояла бочка для мусора, пара пикниковых стволов и кирпичный очаг для барбекю.

Наша машина была единственной. Кроме нас, никого тут не было.

— Кажется, ее еще тут нет, — сказал я.

— Как знать? — возразил Коди.

— Ни одной машины нет.

— А кто тебе сказал, что она приедет на машине?

Коди подъехал к бревну, вырулил на стоянку и заглушил мотор.

Никакого озера я не видел. Чуть не отпустил шуточку насчет того, кто, как и куда знает дорогу, но момент показался мне неподходящим.

Коди выключил фары. На нас упала чернота, но только на секунду. Обе передние дверцы открылись, и зажглась лампочка в салоне.

— Пошли, — сказал Коди.

И они оба вылезли. Я тоже.

Когда они захлопнули дверцы, свет в салоне погас, но мы стояли на открытом месте, и над нами было небо. Луна была уже почти полная, и звезды высыпали.

Тени лежали черные, но все остальное было освещено, будто посыпано грязновато-белой сверкающей пылью. Исключительно яркая была луна.

— Сюда, — сказал Коди.

Мы миновали площадку для пикников, и должен признаться, колени у меня тряслись.

Сразу за столами земля уходила вниз к бледнеющей площадке, которая напоминала снег ночью — только она была чуть потусклее снега. Песчаный пляж? Должно быть.

А в излучине пляжа чернело озеро. Очень красивое, и с серебряной лунной дорожкой. Это серебро шло прямо к нам с другого берега озера. И по дороге касалось края маленького лесистого острова.

Коди говорил про "такое уединение, какого в мире нет". И он был прав. Кроме луны и звезд, не было видно ни одного огонька: ни от лодок на воде, ни от причалов на берегу, ни от домов в темном лесу вокруг озера. Судя по виду, могло быть, что мы тут единственные люди на много миль вокруг.

Мне самому было неприятно, что я так нервничаю. Отличное место, если приезжать сюда не с двумя ребятами, у которых вполне могут быть намерения смешать тебя с грязью. Такое место, где отлично можно провести время с классной телкой, например.

— Видно, ее здесь нет, — сказал я.

— Зря ты так уверен, — ответил мне Руди.

— Может, она передумала приезжать. Знаешь, будний день, и вообще…

— Так и надо было только в будний день. По выходным здесь слишком много народу. А так — посмотри, все это место нам.

— Но где же та девушка?

— Боже мой! — вздохнул Руди. — Ты перестанешь занудствовать или нет?

— Верно, — сказал Коди. — Расслабься и радуйся жизни.

Мы уже вышли на песок. Сделав несколько шагов, ребята остановились и сняли туфли и носки. Я тоже. Хотя ночь была теплой, песок под босыми ногами холодил.

Потом они сняли рубашки. Тоже ничего такого: они же не девчонки, ночь теплая, а ветерок прохладный. Но я занервничал, и у меня возник холодок под ложечкой. У Коди и Руди были отличные мышцы. И даже при луне было видно, как они хорошо загорели. Я расстегнул пуговицы на рубашке и вытащил ее из штанов.

Они оставили рубашки на берегу вместе с носками и туфлями, а я свою снимать не стал. Никто ничего про это не сказал. И когда мы шли по песку к воде, я уже почти решил тоже снять рубашку. Чтобы быть, как они. И мне же тоже нравилось ощущение ветра на коже. Только почему-то я этого сделать не мог.

Мы остановились у края воды.

— Отлично, — сказал Коди, поднимая руки и потягиваясь. — Чувствуешь, какой ветерок?

Руди тоже потянулся, разминая мышцы, и застонал.

— Эх! — сказал он. — Жаль, телок здесь сейчас нет.

— Может, приедем сюда в пятницу и их привезем. И ты тоже приезжай, Элмо. Возьмешь свою новую милашку, и повеселимся как следует.

— В самом деле?

— А то!

— Вау! Это будет… во как классно!

Как раз то, что я хотел услышать! Тревоги оказались дурацкими. Эта пара — лучшие приятели, которые у человека могут быть.

Еще пара вечеров — и я буду на этом самом берегу с Лоис.

Ух ты!

— Ребята, — начал я. — Может, мы тогда отложим все до пятницы? Все равно моя… назначенная нигде тут не светится. Наверно, надо просто ехать, а в пятницу вечером все сюда вернемся. Я не против до тех пор подождать.

— Меня устраивает, — сказал Коди.

— Меня тоже, — отозвался Руди.

— Класс.

Коди улыбнулся и чуть наклонил голову.

— Ее, к сожалению, не устроит. Она хочет тебя сегодня.

— Везунчик ты! — Руди хлопнул меня по плечу.

Я, потирая плечо, объяснил:

— Но ее же здесь нет!

Коди кивнул:

— Ты прав. Ее здесь нет. Она там.

Он показал на озеро.

— Чего? — спросил я.

— На острове.

— На острове? — Я не очень хорошо умею определять расстояние, но до острова было прилично. Не меньше пары сотен ярдов. — Чего она там делает?

— Ждет тебя, любовничек!

Руди снова ткнул меня в плечо.

— Прекрати.

— Извини.

Он снова дал мне тычка.

— Перестань, — велел ему Коди. А мне сказал: — Именно там она тебя хочет видеть.

— Там?

— Отличное место. Там не надо бояться, что на тебя кто-то наступит.

— Она на острове?

Мне действительно очень трудно было в это поверить.

— Именно там.

— Как она туда попала?

— Приплыла.

— Девушка из тех, что близки к природе, — сказал Руди. Он это уже и раньше говорил.

— А как мне туда попасть?

— Точно так же, — сказал Коди.

— Плыть?

— Ты же умеешь плавать? Или нет?

— Вроде умею.

— Вроде — это как?

— Ну, в смысле я не чемпион мира.

— Дотуда доплывешь?

— Не знаю.

— А, блин! — сказал Руди. — Я же знал, что он дерьмо.

"Ну и пошел ты…" — подумал я. Мне хотелось дать ему по морде, но я стоял столбом.

— Нам не надо, чтобы он из-за нас утонул, — сказал Коди.

— Не утонет. Блин, да его только один жир удержит на плаву!

Мне хотелось двинуть Руди за такие слова и в то же время подмывало заплакать.

— Захотел бы, так доплыл бы до того острова! — выпалил я. — Только я, может, не хочу, вот и все. Спорить могу, там никакой девушки нет.

— Ты это о чем? — спросил Коди.

— Это все подстроено, — сказал я. — Никакой девушки там нет, и вы это знаете. Просто чтобы я поплыл на остров, а вы тут соберетесь и без меня уедете или еще что-нибудь выкинете.

Коди посмотрел на меня в упор.

— Неудивительно, что у тебя нет друзей.

Руди ткнул его локтем в бок.

— Этот Элмо думает, что мы с тобой пара кретинов.

— Я этого не говорил.

— Ну, ладно, — сказал Коди. — Мы хотели сделать тебе одолжение, а ты решил, что мы тебя накалываем. Хрен с ним. Поехали.

— Чего? — спросил я.

— Поехали.

Они повернулись спиной к озеру и пошли туда, где оставили одежду.

— Мы уезжаем? — спросил я.

Коди метнул на меня взгляд:

— А разве ты не этого хочешь? Поехали, отвезем тебя домой.

— К мамочке, — уточнил Руди.

Я остался на месте.

— Погодите! Минутку, о'кей? Поговорим, ладно?

— Чего там говорить, — ответил Коди. — Ты слабак.

— Неправда!

Они нагнулись и стали подбирать свои вещи.

— Ладно, ребята, я извиняюсь. Я поплыву. О'кей? Я вам верю. Я поплыву на остров!

Они переглянулись, и Коди покачал головой.

— Ребята! — завопил я. — Дайте мне шанс!

— Ты думаешь, что мы тебе врем.

— Нет, неправда! Честно. Я просто это… ну, растерялся. С непривычки. У меня никогда не было девчонки… чтобы вот вроде за мной посылала. Я… это… поплыву. Честно!

— Ну ладно, — сказал Коди. Очень так нехотя.

Они бросили свои вещи на песок, и пока шли ко мне, все покачивали головами и переглядывались.

— Только торчать тут всю ночь мы не будем, — сказал Коди и поглядел на часы. — Вот что: мы тебе дадим час.

— А потом уедете без меня?

— Ты слышал, чтобы я такое сказал? Мы без тебя не уедем.

— Он нас считает гадами, — сказал Руди.

— Если тебя еще не будет, мы покричим или погудим в сигнал, — объяснил Коди. — Ты только знай, что у тебя на нее примерно час.

— И не заставляй нас ждать, — предупредил Руди. — Если хочешь пилить ее до рассвета, сделай это, когда мы не будем у тебя шоферами.

Пилитьеедорассвета?

— О'кей, — сказал я. Подошел к воде и сделал глубокий вдох. — Итак, на старт, внимание…

— Ты в джинсах плыть собрался? — спросил Коди.

— Да, а что?

— Я бы так не делал.

— Они тебя потащат на дно, — заметил Руди.

— Так что лучше оставь их тут.

— Ну, не знаю, — нерешительно произнес я.

Коди покачал головой:

— Мы их не возьмем.

— Да кому они нужны? — поддержал его Руди.

— Дело в том, — пояснил Коди, — что они наберут тонну воды. Чертовски отяжелеют.

— Ты в них до острова не доплывешь, — уточнил Руди.

— Они тебя утопят.

— Или она утопит.

— Что?

— Да не слушай ты Руди. Он чушь несет.

— Дева, — объяснил Руди. — Она тебя поймает, если не будешь плыть быстро. Так что джинсы оставь.

— Он тебя пугает.

— Дева? Что еще за дева, которая меня хочет поймать, или утопить, или еще что?

— О черт! — Коди вызверился на Руди. — Тебе надо было разевать пасть и ляпать про нее? Кретин!

— Ну, слушай, он же хотел плыть в джинсах, а тогда у него ноль шансов от нее уплыть. Она его точно цапнет.

— Да нет тут никакой Девы!

— Еще как есть.

— О чем вы тут болтаете? — попер я на них.

Коди повернулся ко мне, качая головой.

— Про Деву Затерянного Озера. Вранье это все, легенды.

— Она тем летом заловила Вилли Глиттена, — сказал Руди.

— У Вилли судорога случилась, вот и все.

— Это ты так думаешь.

— Я это точно знаю. Он налопался пиццы, а потом полез в воду. Это его и убило, а не какой-то дурацкий призрак.

— Дева — не призрак. Вот и видно, что ты ни черта не знаешь. Призрак не может схватить человека…

— И девка, которая сорок лет как мертва, — тоже.

— Она может.

— Фигня!.

— О ЧЕМ ВЫ ГОВОРИТЕ, ЧЕРТ ПОБЕРИ? — рявкнул я.

Они повернулись ко мне.

— Расскажешь ему? — спросил Коди у Руди.

— Сам рассказывай.

— Ты первый про это начал.

— А ты сказал, что я фигню несу. Так что рассказывай, как сам хочешь, я ни слова больше о ней не скажу.

— Хоть кто-нибудь мне расскажет?

— Ладно, ладно, — сказал Коди. — Сейчас. Итак, история Девы Затерянного Озера. Наполовину правда, а наполовину выдумки.

Руди фыркнул.

— Правда в том, что одна девчонка утонула тут как-то ночью около сорока лет назад.

— В ночь выпускного бала, — добавил Руди. Он не смог сдержаться и не вставить ни слова, но Коди ему об этом не напомнил.

— Да, в ночь выпускного бала. После танцев она со своим парнем приехала сюда. Ну, повалять дурака, понимаешь? Так что они заехали вот сюда на стоянку и приступили к делу. И пошло все очень хорошо. С точки зрения девчонки — даже слишком.

— Она была девственницей, — вставил Руди. — Потому-то ее потом и прозвали Девой.

— Ага. В общем, это начало заходить слишком далеко, по ее мнению. И она тогда сказала, что надо вылезти и искупаться. Парень, значит, думает, что она имеет в виду обмакнуться, и соглашается.

— А вокруг никого, — сказал Руди.

— Ну, во всяком случае она так думает, — подхватил Коди. — Значит, они вылезают из машины и раздеваются. Парень снимает с себя все, а она — нет. Настаивает, что оставит на себе белье.

— Трусы и лифчик, — объяснил Руди.

— Значит, они бросают шмотки в машине и бегут на берег, лезут в озеро. Плавают. Балуются, брызгают друг на друга водой — ну, в общем, резвятся. Ловят друг друга, обнимаются… ну, сам знаешь, опять становится горячее.

— А они все еще в воде? — спросил я.

— Ага. У берега, где не слишком глубоко.

Я подумал, откуда он все это знает.

— Ну, и скоро она дает ему расстегнуть на себе лифчик. Это он впервые так далеко забрался.

— Пощупал, наконец, ее сиськи, — сказал Руди.

— Он думает, что умер и попал в рай. И думает, что наконец откроет счет. Так что пытается стянуть с нее трусы.

— Собрался ей вставить прямо в озере, — пояснил Руди.

— Ага. Но тут она и говорит ему — стоп. Он не слушает. Продолжает стягивать с нее трусы. Она, значит, начинает сопротивляться. Понимаешь, этот парень уже голый, как столб, и ясно, ножницы уже наготове резать ленточку, так что она точно знает, что будет, если он стянет с нее трусы. А она не хочет, чтобы это было. Она по нему стукает кулаками, царапается, лягается, наконец вырывается и бежит на берег. И тут, когда она уже почти вылезла, ее дружок начинает орать: "Быстрее, парни, а то она удерет!" И вдруг на берег вылетают еще пятеро ребят — и к ней.

— Его приятели, — объяснил Руди.

— Пачка дебилов, которые даже на бал не пришли. А этот парень, дружок Девы? Он с каждого из них взял но пять баксов и все это подстроил. Они туда поехали пораньше, спрятали машину в лесу и ждали, распивая пиво Когда показался этот тип с Девой, они уже мало чего соображали.

— Зато настолько распалились, — добавил Руди, — что готовы были трахнуть дупло в дереве.

— Значит, Деве уже некуда было деться, — сказал Коди. — Они ее тут же у берега поймали, положили и держали, пока ее кавалер с бала пробивал дырку.

— Такое было у них условие, что он будет первым, — пояснил Руди.

— Ну а потом они ее каждый в свою очередь.

— По два-три раза каждый, — добавил Руди. — Кто-то из них ей и сзади тоже воткнул.

— Это… ужасно, — выдавил я из себя.

Это действительно было жестоко, и мне стало стыдно, что от этой истории у меня вроде как встал.

— Значит, когда они с ней кончили, они ее уже здорово извозили, — сказал Коди. — Но они ее не били. Каждый раз ее держали четверо из пятерых, и не пришлось ее бить кулаками или там вообще. Чтобы у нее был нормальный вид, когда она умоется и оденется, а потом ее дружок отвезет ее домой, будто ничего и не случилось. Они думали, что она не решится их заложить. В те дни, знаешь, если девушку изнасилует шайка, то уже на нее будут смотреть, как на городскую шлюху. Попробуй она им что-нибудь сделать — и ей самой жизни не будет.

— Так они ей сказали, чтобы полезла в озеро и помылась, а сами они радуются, как все хорошо вышло, а она пока шлепает в воду, шатаясь, и все дальше и дальше, и тут они видят, что она рвет изо всех сил к острову. Они не знают, то ли она хочет удрать, то ли утопиться, но ни того, ни другого допустить не могут. А потому все бросаются за ней вплавь.

— Кроме одного, — заметил Руди.

— Один не умел плавать, — объяснил Коди. — Потому он остался на берегу и смотрел. Вышло так, что Дева до острова не доплыла.

— Почти доплыла, — сказал Руди.

— Оставалось ярдов пятьдесят, и она ушла под воду.

— Господи! — выдохнул я.

— И тут же парни тоже ушли под воду. Кто-то из них плавал быстрее других, и они сильно растянулись. Который был на берегу, он их всех видел при луне. Они по одному успевали вскрикнуть, секунду-другую барахтались — и исчезали под водой. Последним плыл ее кавалер. Когда он увидел, что делается с его приятелями, он сразу развернулся — и к берегу. Проплыл где-то половину и давай вопить: "Нет! Не надо! Отпусти! Я больше не буду!" И все. Пошел на дно.

— Вау! — шепнул я.

— Тот, который все это видел, прыгнул в машину и на полной скорости в город. Только он был так пьян и потрясен, что как выехал на шоссе, так во что-то врезался. По дороге в больницу он думал, что умирает, и сознался. Все рассказал.

— Через пару часов на озеро приехала поисковая партия. Знаешь, что они нашли?

— Этих ребят. Кавалера и его четырех приятелей. Они лежали рядышком на спине вот тут на берегу. Все голые, глаза открыты и смотрят в небо.

— Мертвые? — спросил я.

— Как камни, — ответил Руди.

— Утонули, — сказал Коди.

— Ну и ну! — вырвалось у меня. — И считается, что это сделала Дева? Что именно она утопила всех этих парней?

— Их уже трудно было назвать парнями, — сказал Коди.

Руди ухмыльнулся и несколько, раз щелкнул челюстями.

— Она им откусила?..

Я не мог заставить себя это сказать.

— Никто точно не знает, кто это сделал, — сказал Коди. — Кто-то или что-то. Но я бы сказал, что она тут наиболее вероятный кандидат. А ты как думаешь?

— Наверное.

— К тому же Деву так и не нашли.

— И отсутствующих кусочков тоже.

— Говорят, что она утонула по дороге к острову, и ее призрак отомстил этим парням.

— Не призрак, — возразил Руди. — Призраки ни хрена сделать не могут. Это она. Она же из этих — "живых мертвых". Вроде зомби.

— Чушь, — сказал Коди.

— Она околачивается под водой и ждет, пока какой-нибудь парень проплывет мимо. Тут она на него и бросается. Как на Вилли Глиттена и остальных. Хватает их зубами за что надо…

Коди толкнул его локтем:

— Не делает она этого!

— Делает! И за это самое и утаскивает на дно.

И вдруг я расхохотался. Не мог сдержаться. Я уже погрузился в этот рассказ и почти всему поверил — до тех пор, пока Руди не сказал, что Дева обернулась в какого-то отъедающего члены зомби. Может, я иногда и бываю глуповат, но все же не полная дубина.

— Тебе это кажется смешным? — спросил Руди.

Я перестал смеяться.

— Тебе не было бы так смешно, если бы ты знал, сколько ребят потонуло, пытаясь доплыть до острова.

— Если кто и утонул, — сказал я, — то уж точно не потому, что его схватила Дева.

— Вот это я и говорю, — подхватил Коди. — Я же тебе сказал, что только часть этой истории правда. В том смысле, что я верю, будто здесь изнасиловали девушку и она утопилась. Но все остальное — это уже потом придумали. Я не верю, что эти парни были схвачены, когда плыли за ней. И еще меньше — что она им штуки пооткусывала. Вот это уже полная чушь. Просто такое поэтическое понятие о справедливости.

— Можешь верить, во что хочешь, — сказал Руди. — А мой дед здесь был в ту ночь, когда нашли этих парней. Он потом рассказал моему старику, а тот — мне.

— Знаю, знаю, — сказал Коди.

— И это он рассказал не для того, чтобы меня напугать.

— А для чего же еще? Он знает, что ты можешь затащить девку, как эти подонки.

— Я в жизни никого не изнасиловал.

— Потому что боишься, что тебе откусят висюльки.

— Я бы точно туда не поплыл, — сказал Руди, ткнув рукой в сторону озера. — Ни за что. Можешь верить, можешь не верить, но Дева там и ждет.

Коди, глядя на меня, покачал головой.

— Я верю, что она там. Наверняка. В том смысле, что она той ночью утонула. Но это было сорок лет назад. И от нее мало что уже осталось. И ко всем остальным утопленникам она отношения не имеет. Бывает, что люди тонут. Ногу там сведет или что… — Он пожал плечами. — Но я пойму, если ты решишь туда сегодня ночью не плыть.

— Ну, не знаю… — Я посмотрел на озеро. Очень уж широкая полоса воды лежала между мной и темным лесистым берегом. — Если их столько утонуло…

— Не так много. Только один в прошлом году. И он перед этим обожрался пиццы.

— Это его Дева схватила, — буркнул Руди.

— Тело нашли? — спросил я.

— Нет, — ответил Коди.

— Значит, неизвестно, был ли он… укушен.

— Спорить могу, — сказал Руди.

Я посмотрел в глаза Коди. Они были в тени, так что их не было видно.

— Но ты-то не веришь в эти россказни про Деву, которая… ну, знаешь, ждет в озере, не проплывет ли кто?

— Смеешься? В такую чушь верит только деревенщина вроде Руди.

— Ну спасибо, друг, — сказал Руди.

Я набрал побольше воздуху в грудь и вздохнул. Еще раз посмотрел на остров, увидел только черноту воды.

— Знаете, ребята, я лучше не буду, — сказал я.

— Видишь, что ты наделал? — ткнул Коди локтем Руди в ребра. — Надо было тебе пасть разевать?

— Ты ему все рассказал!

— Ты первый начал!

— Он имеет право знать! Нельзя же так посылать человека, даже не предупредив! И он еще хотел плыть в джинсах! Единственный шанс — это ее обогнать, и в джинсах тебе этого не сделать.

— О'кей, о'кей, — сказал Коди. — Теперь это без разницы. Он не плывет.

— И вообще не надо было нам его на это толкать, — буркнул Руди. — Все это с самого начала глупо. Я хочу сказать, эта, ты-знаешь-кто, девка классная, но она не стоит, чтобы за это умереть.

— Ладно, — заметил Коди. — Ведь это же она и хотела узнать? — Он повернулся ко мне. — Вот почему она выбрала остров. Это должно было быть испытание. Она так сказала: если ты настолько мужчина, что поплывешь, то ты ее заслуживаешь. Она только не учла, что этот шут гороховый начнет распинаться насчет Девы.

— Не в этом дело, — сказал я. — Ты ведь не думаешь, что во все это поверил? Но я, знаешь, просто не очень хороший пловец.

— Да ладно, — отмахнулся Коди. — Ты не обязан ничего объяснять.

— Так что, едем домой? — спросил Руди.

— Наверное. — Коди повернулся к озеру, сложил руки рупором и крикнул: — Эшли!

— Кретин! — рявкнул Руди. — Ты назвал ее по имени!

— Ой, блин!

Эшли? Я знал только одну Эшли.

— Эшли Брукс? — спросил я.

Коди кивнул и пожал плечами:

— Это должен был быть сюрприз. И чтобы ты не узнал, если не поплывешь.

Сердце заколотилось молотом.

Не то чтобы я поверил хоть одному их слову. Вряд ли Эшли Брукс могла ко мне воспылать да еще ждать на острове. Пожалуй, единственная, кроме Лоис, такая же колоссальная девчонка во всей школе. Золотые волосы, глаза как утреннее летнее небо, лицо, о котором только мечтать можно, а тело… такое, что не забудешь. То, что называется — телосложение!

Но совсем не такая, как Лоис. Была в ней какая-то мягкость и невинность, как будто она из другого мира. Слишком хорошая, чтобы это было правдой.

Мне не верилось, что Эшли вообще знала о моем существовании.

О таком даже мечтать было бы слишком.

— Не может это быть Эшли Брукс, — сказал я.

— Она знала, что ты будешь потрясен, — сказал мне Коди. — Еще одна причина, по которой она просила сохранить тайну. Хотела видеть, как ты удивишься.

— Да, конечно.

Снова повернувшись к острову, Коди позвал:

— Эшли! Можешь показаться! Элмо это не интересует!

— Я такого не говорил! — ахнул я.

— Эшли! — снова крикнул Коди.

Мы ждали.

И через полминуты на косе острова из кустов и деревьев появилось белое сияние. Казалось, оно движется, и оно было очень ярким. Наверное, пропановый фонарь, который берут с собой на вылазки с ночевкой.

— Разочарована будет девушка, — сказал про себя Коди.

Прошло еще несколько секунд, и она вышла на скалистый берег, держа фонарь на отлете, — наверное, чтобы не обжечься.

— А ты думал, мы врем, — сказал Руди.

— Боже мой! — пробормотал я, не сводя с нее глаз.

Она была очень далеко — мало что разглядишь. Золотые волосы, например. Или формы. Ее формы действительно привлекали взгляд. Сначала я подумал, что на ней какое-то облегающее белье, вроде трико. Но тогда оно того же цвета, что и ее лицо. И два темных пятна там, где должны быть соски, и золотистая стрелка, показывающая на…

— Мать твою! — присвистнул Руди. — Она же голая!

— Нет, я не думаю… — начал Коди.

— Да точно голая!

Она подняла фонарь повыше, и через озеро донесся ее голос:

— Эл-мо! Ты идешь?

— Да! — крикнул я.

— Я жду, — сказала она, повернулась и пошла вперед.

— В самом деле голая, — сказал Коди. — Ну и ну! Поверить не могу.

— А я могу, — ответил я. Ее уже не было видно, когда я снял с себя джинсы. Оставил на себе боксерские трусы, закатав их повыше, чтобы не мешали. Обернулся к ребятам: — До скорого!

— Ага, — буркнул Коди, думая о чем-то другом. Может, ему хотелось, чтобы это он плыл сейчас к острову.

— Плыви быстро, — сказал Руди. — Не попадись Деве.

— Ни за что, — ответил я.

Шлепая ногами по воде, я все еще видел бледный фонарь Эшли и знал, что она там, в лесу, где ее не видно, голая, и меня ждет.

Ночь была бледна от луны из звезд. Теплый ветерок обдувал кожу. А вода у ног была даже теплее ветерка. В свободных боксерских трусах я чувствовал себя голым.

И дрожал, будто замерз, но на самом деле мне холодно не было. Я дрожал чисто от возбуждения.

Такого не может быть, говорил я себе. С такими, как я, такого просто быть не может. Слишком хорошо.

Но ведь было же!

Я видел ее своими, глазами.

Когда теплая вода охватила мои бедра, я представил себе, как Эшли выглядит вблизи, и почувствовал, что он встал и высунулся из прорехи трусов.

Никто не видит, сказал я себе. Темно, а к ребятам я спиной.

Еще два шага, и я оказался в воде по грудь. Теплое, скользящее тепло. Я задрожал от удовольствия.

— Пошевеливайся! — крикнул Руди. — Дева уже плывет к тебе!

Я оглянулся с сердитой мордой, злясь, что он перебил настроение. Они с Коди стояли у берега бок о бок.

— Мог бы уже бросить меня пугать, — сказал я. — Ты просто хочешь, чтобы я сдрейфил?

— Она слишком для тебя хороша, мешок жира!

— Ха! Кажется, она думает по-другому!

Вода уже доходила мне до плеч, а потому я оттолкнулся и поплыл. Как я уже сказал, я не чемпион мира. И кроль у меня такой, что лучше не смотреть. Зато в брассе толчок нормальный. Это не так быстро, как кролем, но можешь доплыть, куда хочешь. И при этом не выдохнуться. А еще видно, куда плывешь, когда голову поднимаешь.

А больше всего мне нравилось ощущение скользящей по тебе воды. Теплая жидкость облизывает тебя во всех местах.

То есть это когда на тебе ничего не надето.

Даже боксерские трусы. Они облегали мне бедра, стискивая, стесняя движения. Даже не позволяли достаточно развести ноги в хорошем толчке.

Подумал я было их снять, но не решился.

Как бы там ни было, а нельзя сказать, что они сковывали меня полностью. Из ширинки торчал, и мне так нравилось, что он снаружи и вода его гладит.

А еще больше это заводило меня из-за Девы.

Из-за риска.

Показать ей приманку.

Дразнить ее приманкой.

Не потому, что я хоть на минуту поверил в эту чушь насчет Девы, которая топит мужиков и отгрызает у них довески. Коди точно сказал: фигня. Но сама мысль об этом меня заводила.

Понимаете?

Я в нее не верил, но мог бы ее нарисовать. Перед моим мысленным взором она висела во тьме футах в десяти подо мной, и голова ее была мне примерно на уровне пояса. Она была голая и красивая. Вроде Эшли или Лоис. И она была здесь, дрейфовала на спине; она не плыла, но не отставала от меня.

Темнота — ерунда; мы друг друга видели. Кожа у нее была такая бледная, что светилась. И она улыбалась мне снизу вверх.

И медленно начала всплывать.

Плытькприманке.

Я видел, как она скользит ко мне. И я знал, что она не собирается кусать. Ребята не так поняли. Она будет сосать.

Я плыл брассом, представляя себе, как Дева всплывает и присасывается ко мне. Ребята мне рассказали эту историю, чтобы напугать. И таки да, напугали. Но разум — интересная штука. Он может все перевернуть. Ментальный фокус, ловкость рук — и отгрызающий штыри зомби превращается в соблазнительную наяду.

Но я велел себе перестать о ней думать. Все остальное — сексуальная история с ночью выпускного бала, голая Эшли, ощущение теплой воды — так меня завело, что меньше всего мне нужно было представлять себе в воде под собой Деву, обнаженную и готовую сосать.

Надо подумать о чем-нибудь другом.

Что я скажу Эшли?

Я на секунду испугался, но тотчас же понял, что ничего говорить вообще не надо будет. По крайней мере сразу. Если ты плывешь на остров на свидание с голой девчонкой, меньше всего от тебя нужны будут речи.

Я поднял голову и увидел свет фонаря. Он все еще был среди деревьев рядом с берегом.

Уже полпути я проплыл.

ВступаешьнатерриториюДевы.

Ага.

Давай, милая, возьми.

— Кончай бултыхаться и давай вперед! — крикнул Рули.

Ага.

— Она тебя сейчас схватит! Я не шучу! — заорал Коди.

Коди?

НоонженеверитвДеву. Чегоонменяподгоняет?

— Шевелись! — орал Коди. — Веселее!

Я сказал себе, что они пытаются меня напугать.

Им это удалось.

Вода вдруг перестала быть теплой и ласковой; меня пробрала дрожь. Я был один посреди черного озера, где тонули люди, где таились сгнившие тела, где Дева после сорока лет могла быть не мертвой, охотница с острыми зубами, разложившаяся до костей и одержимая только жаждой мести и страстью отрывать члены.

Он у меня сжался, будто хотел спрятаться.

Хотя и знал, что никакая Дева за мной не охотится.

Я поплыл изо всех сил. Хватит брасса. Я устроил бурю, колотя ногами, как бешеный, крутя руками, как ветряная мельница. Сзади что-то кричали, но за поднятым мной шумом я ничего не слышал.

Подняв голову, я проморгался.

Уже недалеко.

Ядоплыву! Ужепочтидоплыл!

И тут она меня коснулась.

Кажется, я крикнул.

Я пытался вырваться из ее рук, а они скользнули по плечам, ногти царапнули грудь и живот. Больно не было, но по коже побежали мурашки. Я бросил плыть и потянулся оторвать эти руки от себя, но не успел. Они вцепились в пояс моих трусов. Меня сильно дернули, и голова ушла под воду. Откашливаясь и давясь, я перестал пытаться схватить Деву и потянулся вверх, будто нащупывая ступени пожарной лестницы, ведущей на поверхность и к воздуху. Легкие горели.

Дева тащила меня ниже и ниже.

Тащила за трусы.

Они спустились до колен, потом до лодыжек, потом слезли совсем.

Я был свободен.

И рванулся к поверхности. И вынырнул. И стал хватать ртом воздух. Толкаясь двумя руками вверх.

Повернувшись, я отыскал глазами Руди и Коди, стоявших рядом в лунном свете.

— Спасите! — заорал я. — Помогите! Это Дева!

— Я же тебе говорил! — отозвался Руди.

— Не повезло тебе! — крикнул Коди.

— Ребята, сделайте что-нибудь!

И они сделали. Подняли руки и помахали мне на прощание.

Пара рук из-под воды схватила меня за лодыжки. Я хотел вскрикнуть, но вместо этого сделал глубокий вдох. И тут же меня дернули вниз.

Вотоно! Онаменяпоймала! ОГосподи!

Я закрыл рукой гениталии.

В любую секунду ее зубы…

Всплыли пузыри.

Я услышал бульканье, ощутил щекотку, когда они проплыли по моей коже.

Секунду я думал, что это газ выходит из разложившегося трупа Девы. Но она ведь мертва уже сорок лет, разложение должно уже закончиться давным-давно.

Мелькнула другая мысль: воздушныебаллоны!

Акваланг!

Я перестал отбиваться, поджал колени, просунул руки между ногами, резко бросился вперед и поймал что-то, что, кажется, было загубником. И рванул изо всей силы.

Наверное, она была на вдохе, когда я это сделал, потому что остальное оказалось очень легко. Она едва пыталась отбиваться.

Как мне показалось на ощупь, она была голой, если не считать маски, баллонов акваланга и пояса с грузами. И трупом она никак не была. Кожа была скользкой и прохладной, и были у нее чудесные сиськи с большими упругими сосками.

Я тут же как следует ее двинул.

Потом вытащил ее на берег сбоку острова, чтобы парни нас не видели. Оттуда перетащил на поляну, где она оставила фонарь.

И в свете фонаря я увидел, кто это.

Как уже и сам догадался.

Изобразив Эшли, чтобы меня заманить, Лоис, очевидно, по-быстрому надела акваланг и нырнула в озеро, чтобы изобразить Деву.

В свете фонаря вид у нее был что надо. Вся сияющая, белая, и груди торчат между лямками. Маску она уже потеряла. Я снял с нее баллоны и пояс, и она осталась голой.

Она лежала на спине, кашляя, задыхаясь, корчась от спазмов, и тело ее дергалось и ворочалось так, что смотреть было очень приятно.

Я еще понаслаждался зрелищем, а потом приступил к делу. Это было лучше всего на свете.

Сначала у нее не хватало дыхания шуметь. Но очень скоро она у меня стала вопить.

Я знал, что эти вопли привлекут Коди и Руди на выручку, и потому стал колотить ее наотмашь поясом с грузами. Он вломился ей в череп и покончил с ней.

Тогда я побежал к косе. Коди и Руди уже были в воде и быстро плыли к острову.

Я рассчитывал застать их врасплох и проломить головы, но знаете, что вышло? Меня избавили от хлопот. Они проплыли примерно полпути до острова, и тут, один за другим, взвизгнули и исчезли под водой.

Я не мог этому поверить.

И сейчас еще не верю.

Но они больше не всплыли.

Наверное, их поймала Дева.

Почему их, а не меня?

Может быть. Деве было меня жаль, потому что меня надули те, кого я считал друзьями. В конечном счете, нас обоих предали люди, которым мы верили.

Кто знает? И вообще, у Коди и Руди могла случиться судорога, а Дева тут вообще ни при чем.

Как бы там ни было, а моя экскурсия на Затерянное Озеро обернулась куда лучше, чем я мог даже мечтать.

Лоис — это было колоссально.

Не удивительно, что люди так любят секс.

В общем, я утопил Лоис вместе с ее снаряжением в озере, потом нашел каноэ, на котором она приплыла, и погреб на берег. На "чероки" Коди проехал почти до самого дома.

Стер с него отпечатки пальцев. Для верности его еще и поджег. И успел домой задолго до рассвета.

Боб Берден У тебя свои проблемы, у меня — свои…

Я человек больной. Меня нельзя допускать к работе, которую они мне поручили — но разве против них попрешь? Моя миссия — ходить по домам и предлагать людям купить пылесосы.

Пылесосы! Какая нелепость. Должно быть, кто-то ошибся, я ведь еще не выздоровел от своей болезни. Я высказал свои возражения менеджеру, но он сказал, что я импозантный, смекалистый молодой человек и у меня все получится отлично.

Затем, когда я повернулся, чтобы уйти, он ущипнул меня за задницу.

Я пукнул.

Эта программа для трудоустройства абсолютно не подходит для таких, как я. Для людей, которых выписали из психушки, толком не долечив! Они говорят, что теперь я нормальный, говорят, что я и мухи не обижу.

Но нет, очевидно, я — жертва бюрократической ошибки. Какой-нибудь тыквоголовый чиновник бездумно подмахивал бумажки, коротая свой скучный день. Глупцы послали меня торговать пылесосами, а ведь меня по-прежнему донимают страшные сны, я вижу видения, слышу голоса и веду себя неадекватно. Я ловлю себя на том, что кричу безо всякой на то причины. Я ловлю себя на том, что начинаю строить рожи, как только собеседник отводит от меня взгляд. Я ловлю себя на том, что пишу ужасно мелким почерком даже сам потом разобрать не могу.

Не гожусь я для этой работы.

Увидев воду, я начинаю бояться, что в ней утону. Увидев птиц — что они ни с того ни с сего спикируют на меня, выклюют мне глаза и сожрут их. Иногда, когда люди разговаривают со мной, я часто не понимаю их слов кажется, будто они изъясняются не по-нашему, а порой фразы просто сливаются в какую-то кашу; позже я не могу вспомнить, что, собственно, мне говорили.

Иногда я вдруг замираю — ноги точно прирастают к тротуару — и глазею на какое-нибудь пятнышко на асфальте, не понимая, откуда оно взялось и из чего состоит.

Я очень опасаюсь, что в любой момент у меня могут отвалиться ступни.

Пока нашу бригаду торговых агентов развозят по распределенным между нами улицам, я пребываю в глубокой задумчивости. Когда машина подъезжает к моей улице, мной овладевает тоскливое, зловещее предчувствие. Вылезаю из машины — теперь я один — стою на тротуаре; машина отъезжает, и я один, а вокруг насколько хватает глаз — никого. Оглядываюсь по сторонам.

Слышу шум из распахнутых окон: радио, телевизоры; на перекрестке, в нескольких кварталах от меня, улицу пересекает машина. Мне хочется швырнуть пылесос наземь, размазать его по асфальту, но я пока держусь.

Мой первый дом — старый, обшарпанный, многоквартирный — выглядит вполне обычно. Возможно, в нем найдутся два-три человека, которые захотят купить пылесосы. Да, здорово было бы в конце рабочего дня заявиться и сообщить, что продал больше всех. На учебных занятиях — всю прошлую неделю — я держался особняком и старался помалкивать. По-моему, они и не подозревают, что я безумец, большинство — точно не подозревает, и меня это вполне устраивает.

Эти дома были построены после Второй мировой войны и заселены свеженькими, оптимистично настроенными молодыми супругами, которые только начинали становиться на ноги. Трижды в неделю они ходили в кино, а питались исключительно мясом, запеченным в духовке. Спустя двадцать лет дома превратились в трущобы. Теперь, после капремонта, они вновь полны свеженькими, оптимистично настроенными молодыми супругами.

В бесконечные послеполуденные часы каждая лестничная клетка в многоквартирном доме — лестничная клетка в гробнице. За дверьми, в могилах — призраки, отголоски ушедших на работу людей.

Поднимаясь по лестнице, я провожу рукой по обоям. Начну-ка я с верхнего этажа. Буду обходить все квартиры сверху донизу.

Но на верхнем этаже, похоже, никого нет дома. Звоню в последнюю дверь. Открывает энергичная, жизнерадостная женщина. У нее чисто вымытое лицо и добрые глаза.

Прежде чем она успевает отказать мне, я начинаю говорить:

— Здравствуйте, как поживаете — а сегодня как дела идут — прекрасный чудесный денек, правда ведь? — меня зовут Рон (разумеется, на самом деле меня зовут не так) и я пришел продемонстрировать вам наш новый домашний пылесос "Кэно-Керби-Турбо" — абсолютно бесплатно…

— Но, сэр…

— Простите, сэр…

Игнорируя ее протесты, я без передышки бормочу свой монотонный, нескончаемый монолог без пауз, абзацев и запятых.

Она пытается мне что-то сказать:

— Извините, сэр…

Вскоре с нее соскакивает жизнерадостность, глаза гаснут, лицо блекнет. Что оно теперь выражает? Печаль? Испуг? Сожаление? Я тараторю все быстрее и быстрее. Она начинает пятиться прочь от меня, взгляд у нее становится какой-то необычный — почти остолбенелый от ужаса. Она прикрывает рот рукой. Я уже ловил на себе подобные взгляды. Что-то не в порядке. Когда люди так себя ведут, я начинаю нервничать; это означает, что вскоре что-нибудь да случится, и всякий раз случается гадость…

Я продолжаю говорить так, как меня учили, обрушивая на нее поток слов. Целый день потратил, пока все это вызубрил. Мои слова должны парировать все ее возражения до того, как она их выскажет.

Она медленно пятится, а я продвигаюсь по комнате. Мы обходим комнату: она пятится, я, неспешно преследуя ее, талдычу свое.

И тут она поскальзывается.

Пока мы совершали круг по комнате, ее ноги запутались в проводе пылесоса…

Ай! ОНА ВЫВАЛИВАЕТСЯ ИЗ ОКНА! Прямо у меня на глазах — о Боже — из огромного окна — сетки под ним нет — МЫ НА ПЯТОМ ЭТАЖЕ — о-ой! Она хватается за занавеску — занавеска рвется — ее попка изящно уплывает в широко распахнутое окно — голова ударяется о верхнюю перекладину переплета, но не упирается в него, соскальзывает — о нет! Все это случилось так молниеносно…

Меня охватывает паника! Страх! Нехорошее, болезненное ощущение. Я кладу ладони на виски около ушей — кричу: "Нет!"

Нет! Я выглядываю из окна. Она лежит на асфальте, наверняка мертвая, с неестественно вывернутыми ногами и головой, как у сломанной куклы. Тонкая струйка крови ползет по тротуару. Проклятье, мне что-то совсем худо…

Ой-ей-ей, что же я наделал, что наделал?

Хватаю пылесос и манатки, выхожу из квартиры.

На полочке в прихожей — немного денег и список продуктов. — Очевидно, теперь ей это без надобности, — думаю я и хватаю деньги.

Закрываю дверь за собой. Никто не узнает. Конечно, в том случае, если я тихонько уйду… Но погодите! А вдруг она еще жива?

Я сбегаю по лестнице.

Спустившись на улицу, теряю ориентацию. С какой стороны дома я сейчас нахожусь?

Ага, вот она. О-ох, вы только поглядите. Кровь течет ручьем, мозги вываливаются из черепа. Нет… точно мертва.

Только теперь я замечаю, какой красивой женщиной она была, какой молодой и опрятной. Ее золотые локоны растрепаны, лицо отвернуто набок, рот разинут, глаза устремлены вдаль.

В этот миг меня осеняет гадкая мысль. Неплохо было бы засунуть сопло пылесоса ей между ног. В такие драматичные или ужасные минуты мне всегда приходят в голову разные странные идеи. Словно кто-то надиктовывает.

Нет! Я выбрасываю ужасную мысль из своей головы! Я весь передергиваюсь от отвращения! Какой это был бы мерзкий поступок.

Но затем мне приходит в голову, что если я сделаю ей куннилингус — у некоторых людей способность слышать и осязать сохраняется несколько минут и даже часов после смерти, — это превратит последние мгновения ее жизни в мирное, сладостное блаженство. Да!

Я почти что не знаком с ней, но сейчас мне кажется, будто я хорошо ее знаю. Я ставлю пылесос на асфальт и берусь за дело. Конечно, я поступаю странно, но ведь мне ее очень, очень жаль. Тогда, в квартире, мне даже не пришло в голову, что я веду себя нехорошо. Они говорят, что в этом и состоит моя проблема — трудности с дифференциацией. Я с большим трудом отличаю правильное от неправильного. Да, но она, она… Если она мертва, совсем мертва, то сейчас я стараюсь совершенно зря и вообще предаюсь нелепому занятию, но что, если она жива? Она действительно наслаждается этим последним удовольствием в своей жизни? Или она думает о блузке, которую хотела купить, о своем молодом муже, о неоконченной уборке, возможно — о сериале, которого она теперь не увидит?

И ВДРУГ! ГОЛОС СВЕРХУ!

— Эй ты! Ты что это там делаешь, скотина? — кричит мне мужчина в окне.

Паника!

Теряю голову!

Наутек!

Убегаю! Я даже не поднял глаз, разве что кончик глаза… Бегу, бегу, бегу…

Бегу довольно долго. По улицам и переулкам, вдоль заборов, петляя по всему городу.

Мое быстрое молодое тело несет меня!

Мои ноги летят!

Тр-м-м-м! Я — реактивный самолет!

Тр-м-м-м! Я лечу, я парю.

Я долго бежал и теперь нахожусь очень далеко, совсем в другом квартале, в другом районе. Запыхавшись, я останавливаюсь у забора… прикладываю руку к груди, ощущаю, как колотится мое сердце… я в пригороде. Я на улочке, в закоулке, куда выходят задние дворы особняков. Это чистенькие, построенные в 40-50-х годах бунгало, не то чтобы очень большие, но ухоженные, покрашенные по большей части в белый цвет. Прямо у меня под носом какой-то мужчина возится в своем саду…

— Эй, сынок — с тобой все нормально?

Он обращается ко мне! От его доброты у меня на глаза наворачиваются слезы.

— Послушай-ка, тебе лучше присесть… Ты себя хорошо чувствуешь?

ЕСЛИ СКАЗАТЬ ЕМУ: "Я… я только что убил женщину", — а он спросит: "Что-о?" — а я скажу: "Это было ужасно — разумеется, я ее случайно — но ее… мозги — я видел ее мозги на тротуаре", — а он скажет: "Никогда не видел мозгов, какого они цвета?" Нет, не стоит ему этого говорить — и поэтому я говорю: "Простите, вы мне не дадите стакан воды?"

Я иду вслед за ним в дом. Говорю ему, что меня зовут Рэндолл.

Стакан, который он мне протягивает, выглядит очень маленьким неприлично маленьким для стакана с водой.

Я окидываю его подозрительным взглядом.

Я выпиваю миниатюрный стаканчик.

— Можно мне еще?

— Ась?

— Ой, извините, дайте мне стакан воды, пожалуйста! (Волшебные слова: пожалуйста, спасибо.)

Он выжидает с минуту, словно бы обдумывая ответ. — Боюсь, что нет. Больше я тебе ничего не дам.

Меня охватывает злость… У этого типа такой вид, словно в прошлой жизни он был дятлом. Подобный оборот событий удручает меня. Я чувствую себя жертвой. Голова у меня идет кругом. В ней — ни одной мысли, одни чувства снуют туда-сюда, взад-вперед, выскакивают наружу и вновь заскакивают обратно.

Почему все всегда кончается такой, такой ХЕРНЕЙ! "Р-р-р-р", — рычу я. Почему нормальная, хорошая жизнь постоянно обходит меня стороной? Я гляжу на него, он глядит на меня, отводит глаза, меряет меня взглядом, нахал, ниже меня ростом, заморыш, дурацкая рожа, и кухня у него тоже дурацкая!

Ничего не говоря, мы смотрим друг на друга. Слышу тиканье часов на стене…

И бэмс! — наступаю ему на ногу. — Ой! Ты что!

Выбегаю из дома… хлопаю дверью.

Убегаю…

Отбежав совсем недалеко, вспоминаю, что оставил там свой пылесос. Во-он там, под забором…

Он опять вышел в сад. Ползу на брюхе, как десантник… Пачкаю новый костюм…

По улочке едут на велосипедах дети. Один переехал мне ногу и засмеялся, но я молча ползу дальше…

Да, мне хочется вскочить и погнаться за этим мальчишкой, толкнуть его в кусты — мечта воплощается перед моим мысленным взором, я воображаю, как буду его убивать — провожаю его взглядом, в котором отчетливо читается моя мечта. Но я ползу дальше. Я самоотверженно отдаюсь своей миссии.

Пылесос. Хватаю его. Раз — и готово. Я отвечаю за этот агрегат.

Теперь он у меня под мышкой, и старик никак не может этому помешать! Старик опять возится в своем саду. Я встаю и кричу через забор: "ЭЙ ТЫ!" прямо в лицо старику!

Он с перепугу хлопает глазами! Злорадствуя, я машу в воздухе пылесосом и его гремучим шлангом! Старик замахивается тяпкой. В мгновение ока я срываюсь с места и, не оглядываясь, удаляюсь.

Пробежав несколько кварталов, я торможу и перевожу дух. Ноги шлепают по асфальту. Ставлю наземь пылесос, тяжело дыша, наклоняюсь, упершись руками в колени… фу-у-у-у!

Все тело гудит от утомления. Да, вот теперь я наконец-то повеселился! Какой странный старикашка, а? Не хотел долить мне воды; да мне еще повезло, что я от него вовремя удрал, ай да я!

На углу — у пересечения улицы с проспектом, служащим границей этого района — я вижу магазин. Направляюсь к нему шагом. Вхожу. Человек за прилавком рассматривает меня. Покупаю печенье, шоколадное молоко и, сам не зная, зачем, пакетик бейсбольных карточек. В детстве у меня была полная обувная коробка бейсбольных карточек. Помню, как-то я зашел в газетную лавочку, а там был один мальчишка, которому мама дала двадцатидолларовую бумажку на бейсбольные карточки. У него был день рождения, и он покупал пакетик за пакетиком, по двадцать пакетиков на доллар, и распечатывал их прямо в лавочке, до полной коллекции ему не хватало только Теда Уильямса и Боба Френда, и все ребята столпились вокруг посмотреть, и мы все упивались этой оргией, глазели, как человек покупает и распечатывает пакетик за пакетиком, я поглядел на его одежду: он был богатый, и у входа в лавочку стояла машина — длиннющая, чистая, блестящая, и я, помнится, подумал: ах, вот как богатые справляют свои дни рождения…

Иду, волоча пылесос. Останавливаюсь. Присаживаюсь. Карточки, которые я только что купил, упакованы в термически запечатанный пакетик из серебристого пластика, ничуть не похожий на старомодную прессованную вощеную бумагу моего детства. Я надорвал пакетик. Надо же — бейсболисты тоже изменились, стали похожи на нормальных людей, прямо какие-то яппи, стерильные какие-то. Но я-то помню, какими уродливыми раздолбаями они выглядели в 1963-м, эти новенькие ничуть на них не похожи. И тут меня охватывает странное-странное чувство, которое можно описать как: "А что это я здесь делаю?" Чувствую себя идиотом, а потом ощущаю, что я совсем одинок, по настоящему одинок, как перст. Гляжу на проезжающие мимо автомобили, на крохотные машины вдали, во-он там, в нескольких кварталах от меня, какие-то люди кладут асфальт, и солнце сияет, и…

И, поднеся к носу пакетик, я вдохнул запах — тот самый бейсбольно-карточный запах картона, типографской краски, ломкой жвачки и… м-м-м-м. Я вновь вернулся на землю, и все стало тип-топ.

Я оттащил свой пылесос на дальний конец пустыря к огромному, развесистому вязу. Присел у подножия его мощного ствола. Мое лицо обдуло ветром. Я выбросил пакет от шоколадного молока, а потом и бейсбольные карточки. Зашвырнул их так далеко, как только мог, не стремясь попасть в конкретную мишень — просто хотел выяснить, на какое расстояние могу их кинуть…

Но затем я делаю то, что вынужден делать! Встаю и иду обратно! Сначала прячу пылесос в кустах. Вскоре вновь вижу старика в его заднем дворе. Наблюдаю за ним издали. Тихо-тихо подкрадываюсь к забору. Без предупреждения выпрыгиваю из кустарника и что есть мочи ору: "Эй, ты!", а затем с хохотом убегаю. С перепугу он подбросил тяпку в воздух. Прячусь.

Проходит десять минут. Отойдя чуть подальше, я опять подпрыгиваю над кустами и кричу: "Эй, ты!" Я ощущаю радость, ликование, а бедный старик совсем обескуражен этими "партизанскими вылазками". Еще два "Эй" — и он уходит в дом.

Ловко и бесшумно я подкрадываюсь к боковой стене дома. Он говорит по телефону: "У нас тут по кварталу бродит какой-то сукин сын. Странно себя ведет… Мне кажется, он душевнобольной… Да, пожалуйста, пришлите кого-нибудь…"

ПОЛИЦИЯ!

Бросаюсь наутек.

Но не успеваю вовремя покинуть район. Заворачиваю за угол, и тут — ай! — навстречу мне, по поперечной улице — ПОЛИЦЕЙСКИЙ ФУРГОН! Кажется, они тоже меня видят. Запутать следы!

Игра в кошки-мышки. Дворами, через кусты и автостоянки, падая ничком в кюветы, я ухожу от них.

Несколько раз они замечают меня — но я проворен. Несколько раз полицейские проезжают мимо места, где я прячусь. Проезжают медленно-медленно. Высматривают меня.

Спустя некоторое время полицейские уезжают.

Возвращаюсь к магазину. Забираю пылесос. Нахожу в телефонной книге имя старика (я прочел его на почтовом ящике). Опускаю в автомат четвертак. Телефон звонит.

— Алло?

— Эй, ты!

Ночь я провел в кустах индустриального парка, где находился офис пылесосной фирмы…

Я добирался туда пешком, пересекая незнакомые районы города. Ночью у меня по спине ползут мурашки. Ночью все настоящее. Ночь — это жужжание жуков среди деревьев, это роса, это ландшафты — все ландшафты — вся ночь целиком — вся цивилизация целиком покрыта росой — и каждый листок, каждый камешек на дороге, каждая крыша, каждый подоконник — и машины тоже — на машинах можно писать, оставлять записки — чужие машины проезжают мимо что за люди в них сидят? — чем заняты? — куда едут? — кто это странствует в глухую ночную пору? Загадка.

Наутро я чувствую себя заново рожденным, бодрым. Дайте мне работу — я горы сверну. Конечно, выгляжу я не ахти — я ведь спал в кустах на кедровой коре и весь промок от росы, но это еще не основание, чтобы увольнять меня без предупреждения. Волосы у меня встрепаны, топорщатся чудными вихрами, как у любого, кто едва проснулся.

Бригады получили свои задания, но меня никуда не включили. Мистер Беллоуз, начальник, человек, на которого я недавно пукнул, старался не смотреть на меня. Мне не удалось перехватить его взгляд, и я поднял руку.

— Что вам, мистер Макфэдден?

— Я не получил задания, мистер Беллоуз…

— Я поговорю с вами на эту тему чуть позже, мистер Макфэдден…

— Я уволен? Вы…

— Я сказал: чуть позже…

— Блин! Вы не смеете меня увольнять! Вы не дали мне шанса!

Возможно, они знают о женщине, которая вывалилась из окна, или о старике со стаканом воды?

Нет.

Когда я пытаюсь возражать, Беллоуз заявляет, что я пьян.

Я сказал им, что закопал пылесос в надежном месте. Где именно, расскажу, когда придет время. Я кричу, визжу и сам не понимаю, что несу. Слова вылетают из моего рта прежде, чем я успеваю их подумать. Мой пылесос стоит в противоположном углу комнаты, красиво облепленный листьями, сосновыми иголками, кедровой корой и шариками удобрений. Мистер Беллоуз пристально смотрит на пылесос, я тоже смотрю на пылесос, затем мы начинаем смотреть друг другу в глаза.

Швыряю их дурацкую лампу на пол и выбегаю из комнаты.

Оказавшись на улице, я останавливаюсь посреди автостоянки. Беру себя в руки. Иду. Оглядываюсь. Из окон за мной наблюдают все.

Некоторое время бесцельно шатаюсь по округе.

Все офисные парки выглядят как-то искусственно, особенно если ты чужак и не знаешь, что делается во всех этих офисах, мимо которых ты идешь. У тебя складывается ощущение, что все вокруг мертво, что нигде ничего не происходит, все лишено смысла… Иногда даже немножко страшно становится.

Вхожу в офисное здание в противоположном углу офисного парка. Секретарша, едва-едва отрывая взгляд от компьютера, на котором она что-то печатает, жизнерадостно приветствует меня:

— Чем могу помочь, сэр?

— Эм-м-м…

На стене блестящие стальные буквы "УТИМУМ СИСТЕМЗ. Инк." — название компании. Поди разбери, чем занимается эта контора.

Секретарша поднимает глаза. Вероятно, у меня расстроенный вид. В ее голосе звучит сочувствие:

— Что-то не в порядке?..

— Да. Ю-м-м-м… что-то не в порядке с моей головой! — выкрикиваю я в панике, в ужасе…

Она смотрит на меня скорее с испугом, чем с состраданием. Вероятно, она обратила внимание на мой затрапезный вид, встрепанные волосы и вымокшую вследствие ночевки в росистых кустах одежду.

Поворачиваюсь на каблуках и ухожу.

Возвращаюсь в свою квартиру. Я осторожен. Вначале прохожу мимо своей двери — проверяю, все ли в норме. Не обнаруживаю ничего подозрительного: меня никто не поджидает, на двери нет записки от домовладельца с просьбой спуститься в его контору. Значит, власти сюда еще не добрались.

Обычно мне сходят с рук три "акта или инцидента", и только затем меня забирают. Если после "инцидента" мне удается долго держать себя в руках и не высовываться, за мной приходят спустя шесть или девять инцидентов — но критическое число всегда кратно трем. В мире судеб три — что-то типа общего знаменателя. Я читал, что компьютеры работают в двоичной системе из двух чисел. А у судьбы, если хорошенько припомнить все, что бывает в жизни, система "троичная". Может быть, когда наши компьютеры дорастут до троичной системы, мы лучше будем ладить с судьбой — разберемся с ней по-научному. Станем хозяевами своей судьбы.

Ложусь на кровать.

Обтрепанные занавески реют на ветру.

С улицы доносятся звуки жизни, которая благополучно продолжается: машины, тормоза, гул голосов, бибиканье… где-то вдали работает копер.

Жизнь продолжается без меня. Теперь я это отчетливо осознаю. Весь мир там, за окном, и живет он без меня. Какое странное ощущение.

Ох, будь я хозяином своей судьбы! Скоро, когда закончится государственная дотация, эта "меблированная" квартира будет обходиться мне в 250 баксов в месяц. Не так-то дорого, но район плохой, а меблировка, хм… кресло, стол, скрипучая, продавленная кровать да комод, у которого еле выдвигаются ящики, комод с выцарапанными словами и инициалами. Когда кондиционер на окне включен, он ревет, как вертолетный двигатель на грани аварии.

Я вспоминаю о психбольнице.

Там меня не вылечили. Слишком рано выписали. Вылечат ли меня когда-нибудь? Нет. Я смирился с этим фактом.

Эта новая система государственного здравоохранения — просто чушь собачья. Меня положили в больницу, я чуть поостыл, отбыл какой-то предусмотренный разнарядкой срок — и меня выпихнули в объятия программы по трудоустройству.

Ходить по домам, предлагая пылесосы! Как же, как же. Госздравоохранение — это катастрофа. Они для тебя ничего не делают — просто прогоняют по инстанциям, ставят печать на карточке и передают с рук на руки еще кому-то.

Как им только пришло в голову, что правительственные чиновники способны руководить здравоохранением? В этой стране люди становятся все глупее и глупее. Конечно, они ходят в школу, зазубривают факты и цифры, учатся вводить информацию в компьютер и составлять блестящие отчеты, но где здравый смысл? Где элементарная логика?

Раньше люди искали спасения в религии. Теперь смотрят в рот правительству и врачам. Стоило в шестидесятых сказать, что "Бог умер", как появилась новая религия — медицина. Она взмахнет волшебной палочкой, и все будет хорошо. И лишь спустя много лет до них дойдет, как они неправы. Слышали, кстати, про такого Клинтона? Я читал, что его выпустили, и он вернулся в Арканзас. Отбывает наказание на "общественных работах" — водит автофургон с передвижной библиотекой. Вот это, я понимаю, работа, но после краха предыдущей администрации претендентов на непыльные места должно быть немерено — очередь в милю длиной.

Я думаю о том, что натворил сегодня. Я не горжусь содеянным. Перед моим мысленным взором — женщина шее раскрошенные мозги, старик и его рука со стаканом воды, искаженное лицо мистера Беллоуза. Возможно, в другой ситуации мы бы все подружились.

О, эти мысли! Порой они приходят в мою голову невесть откуда. Никак не могу отделаться от того, что совершил — а иногда даже от того, чего не совершал сроду! Постыдные поступки, трагедии, нарушения этикета. Пытаешься отпихнуть их — но нет!

Ох, зря я это сказал!

Ох, зря я это сказал!

Ох, не надо было этого делать!

Как это меня угораздило сказать — зачем, зачем я сделал все эти гадости, гадости — все на меня пялятся — ощущение, что я больше не принадлежу к их кругу — "и вдруг приходит время держать ответ!

Я никогда не принадлежал к их кругу. Ну разве что когда-то давно… очень, очень давно… сейчас даже и не припомню тех времен… почти кажется, что тогда я был другим человеком. Что же со мной стряслось, а?

Все те поступки, которые ты совершил — все гадости — воют у тебя над ухом… эти мучительные мысли с воем проносятся в моей голове! Начинаю выть сам, выхаркивая мысли наружу — мне что-нибудь вспоминается, воскресает и памяти вместе со всеми подробностями, яркое, как телепередача, а я кричу: "Не-е-е-ет!" и отбиваюсь руками!

Иногда, особенно на людях, от мыслей можно освободиться лишь одним способом — сказав что-нибудь вслух! Чтобы заглушить их, прикрыть! Когда они очень уж угнетают, остается лишь петь!

В очереди в продуктовом:

"Прелесть-утро, чудо-день,

Прелесть-утро, чудо-день!"

Ты поешь чересчур громко, чересчур безумно…

Люди пялятся, а у тебя голова идет кругом…

Нет, я должен стать хозяином своей судьбы — иначе кранты! Я сам себя вылечу. Это же просто! Я больше не лежу в ихней дурацкой психбольнице уже хорошо. Постараюсь адаптироваться, вот и все. Служба в армии меня кое-чему научила: приспособься к окружающей обстановке, растворись в ней…

ДА!

Да! Придумал! Я могу сам себя вылечить! Клал я на всех этих выскочек и шарлатанов! Я сам себя лучше вылечу, чем все они с их научными степенями, справочниками и терминологией. Я еще вернусь и им покажу. У меня будет большая машина, отреставрированная мафиозная машина конца 60-х, так-то! Открытая машина, отличный костюм — элегантно-небрежный — и красавица-милашка под боком и… Да я даже встречаться с ними не буду, ну их на хер! Сами увидят меня по телевизору: "Стоп! Это не тот парень, который…"

Я зачерпываю ложку арахисового масла и кладу в рот. Когда я голоден, мне достаточно съесть ложку-две масла — и на ближайшие несколько часов я опять сыт.

В этот миг я счастлив! На миг у меня отлегает от сердца. Как-нибудь да вылечусь собственными силами — не назло им, а ради самого себя. Я стою перед зеркалом. Полюбуйтесь мной. Это я. Между прочим, красив, более того — обворожителен.

С обновленными силами я решаю начать жить сызнова. Вскакиваю с кровати. Комната выглядит не так чтобы очень убого; принять душ, вымыть посуду, убраться на кухне, в остальной квартире прибираться некогда…

Иду к шкафу и инспектирую свою одежду.

Все рубашки у меня так себе, но есть несколько отличных пар брюк. В восторге я достаю из шкафа все свои брюки, снимаю с вешалок и создаю из них художественную композицию на полу.

Отхожу на шаг и любуюсь разложенными брюками.

Весь светясь от гордости.

Сегодня вечером я иду на званый ужин в один замечательный дом. Никак не припомню — то ли меня пригласили, то ли я подслушал чей-то разговор и все записал.

Я прилагаю массу усилий, чтобы выглядеть как можно лучше, поскольку вчерашняя ночевка сказалась на моей внешности.

Мне не хотелось бы опаздывать к ужину. Я страшно голоден.

На этот светский раут я возлагаю большие надежды: рассчитываю познакомиться с людьми, которые не чета быдлу, и может быть, даже с приятной женщиной, у которой будут хорошие манеры и нежный голос. Подбираю удачные темы для разговора: погода, политика, поло… здесь непременно играют в поло. Это мой счастливый случай. Как же мне хочется выбиться в люди, начать вращаться среди представителей высшего света и земельной аристократии!

Гости бросают на меня странные взгляды. Я держусь поодаль. Все одеты лучше меня. Один гость шепнул другому, что мои манжеты вместо запонок скреплены скотчем, а брюки не подрублены снизу, словно я украл их в магазине, надев под видом примерки (собственно, так оно и было).

За столом никто со мной не разговаривал. В некий момент чья-то фраза напомнила мне анекдот, который я как-то слышал.

Я начал рассказывать анекдот. Сначала меня слушали, но вскоре все переключились на свои собственные беседы, точно им было плевать на мое повествование…

Вскоре все вновь болтали, затворившись в своих жалких мирках… а я сгорал со стыда.

Недорассказав анекдот, я умолк!

А всем было плевать.

Я гляжу в тарелку.

Впадаю в депрессию. Вечер не задался. Я раздражен, обижен. Начинаю сам себя щупать под столом…

Я им покажу. Я выливаю свой суп на скатерть.

— Опаньки!

— Послушайте, вы!

Все пялятся на меня. Они все смотрят на меня. Теперь я осознаю, как мало знаю этих людей. Мне не нравятся эти люди, их взгляды, их пристальные взгляды…

Хозяйка, должно быть, с самого начала обратила на меня особое внимание. У остальных вид просто шокированный, но она испепеляет меня взглядом, точно Дик Торпин. Очевидно, она заметила, что я разлил суп нарочно. И вот начинается… Она визжит, она орет на меня. Она видела, как я это сделал, и знает, что это не было случайностью. И тут, как всегда, я перестаю понимать ее слова — мой разум отключается неизвестным мне способом.

Она встает, лицо у нее красное. Она указывает на дверь. Она видела, что я нарочно разлил суп! Она знает!

Ах вот, значит, как! Сейчас меня подвергнут унижению. Вытолкают взашей при всем честном народе. Хочется провалиться сквозь землю. Я смотрю на суповые ручьи, текущие по чистой белой скатерти.

Швыряю тарелку с салатом в стену и ухожу.

Направляясь к прихожей, я прохожу через вторую комнату. Люди, которые не сидели за столом и не видели, что случилось, но слышали шум, пялятся на меня, как на дикого зверя в клетке — словно на какое-нибудь двухголовое чудище — меня всего затрясло.

Выйдя на улицу, я остановился и оглянулся краешком глаза. Я чувствовал всем телом, как они там внутри толкуют: "Кто был этот человек?", "Кто его пригласил?". Я им еще покажу.

Спустя час я возвращаюсь, приодевшись по-особому. По своему обыкновению, я нарядился индейцем: набедренная повязка, бандана с двумя-тремя перьями, лук, стрелы, мокасины. Лицо раскрашено. Вначале я заглянул в окно, шпионя за ними. Они все веселятся, болтают на сытый желудок — никого не огорчил мой уход. Как они все счастливы!

Наверху, в спальне, открыто окно. Я стреляю в него из лука. Там никого нет — я услышал лишь, как ударилась об пол стрела. Проникнуть через это окно? Пытаюсь влезть по кирпичной стене — не получается.

Тогда я начинаю писать на доме всякую всячину. Пользуясь своим тюбиком с краской для росписи лица, я вывожу: "Долой сволочей-педантов, которым плевать", "Здесь живут сволочи", "Ханжи завладели всем".

Я почти наг и благодаря этому чувствую себя безумным дикарем. Мое тело распалено. Когда у меня встает, я величественным шагом вхожу в дом через парадные двери, держась с несколько надменной, королевской любезностью, точно благородный вождь стародавнего Союза Индейских Племен.

И замираю посреди гостиной. Проходит несколько секунд — секунд, которые длятся целую вечность.

Мне хочется пунша.

Испуганные вскрики, хихиканье — некоторые женщины заметили, что под набедренной повязкой топорщится мой исполинский дружок. Постепенно воцаряется молчание. С суровым лицом неотесанного дикаря, с безмолвной торжественностью индейца я поднимаю чашу с пуншем и приникаю к ней губами.

Тут хозяйка, узнав меня, опять начинает орать и визжать!

Стремительно обернувшись, я натягиваю тетиву…

И стреляю вслепую…

Столпотворение, сущее столпотворение!

Быстрый и проворный, я выпускаю стрелу за стрелой!

Женщина, стоявшая рядом с хозяйкой, была ранена в глаз и закудахтала, как курица! О, друзья мои, это шикарное жилище напыщенных снобов превратилось в настоящую прерию, в арену неистовых схваток! Клянусь! Стрелы, рассекая воздух, ложились точно в цель. Вопли! Хаос! Трусливые хамы, паникуя, спотыкались друг об друга, пытались сбежать от моего гнева. Когда стрелы в колчане иссякли, я обнажил нож.

Размахиваю ножом! Испускаю боевой индейский клич! Отхожу через кухню, где еще несколько минут назад толпились и болтали люди. Выскальзываю с черного хода. Грациозно и ловко преодолеваю живую изгородь и кирпичную стену. Помню, в окне соседнего дома, мимо которого я бежал, мелькнуло чье-то лицо. Мои мокасины, как ветер, летят, над безупречно подстриженными газонами, ведь я — последний свободный индеец на свете, а это — последняя великая победа благородного дикаря: кровавая битва при коттеджном поселке "Брентвуд-Эстейтс" 14 апреля в Лето Господне 1996-е…

Гости гонятся за мной на своих машинах… Слышу характерный, предательски-громкий глас огромного шикарного исчадия Детройта. Он нарастает — исчадие, съехав с подъездной дорожки, разгоняется, преследуя меня. Погоня! Но я уже в кустах, бегу, припадая к земле. Машины далеко, с той стороны газонов. Враги прочесывают местность, встречаются на перекрестках и еле слышными на таком расстоянии, встревоженными голосами перекрикиваются из машины в машину.

Ноя легко ухожу от них.

Спустя несколько часов…

Моя комната! Какой беспорядок — просто ужас! Я подавлен, и мне совершенно не хочется прибираться в остальной части квартиры. Вижу на полу художественно разложенные брюки — и на душе становится легче. Я вспоминаю, что квартира принадлежит мне. Несмотря на всю ее общую обшарпанность, ее интерьер отныне несет отпечаток моей индивидуальности. Гляжу на кухню, начищенную до блеска. В квартире жуткий беспорядок, но кухня — просто картинка, да!

Вначале этот контраст вызывает у меня огорчение — затем приступ отчаяния — неприятное ощущение — стыд — тут мои глаза загораются — какой прекрасный беспорядок!

В каждом углу — идеальный беспорядок, абсолютный хаос…

Я в жизни не смог бы так гениально расположить их — эти вещи, разбросанные волей случая: полувывернутые джинсы на полу, из одной штанины выглядывает носок, к ширинке прильнули трусы — кроссовки обращены носами в разные стороны, одна завалилась набок — стопка бумаг и журналов у кровати, растерзанная, кривая, вот-вот упадет.

Я люблю этот беспорядок — сердечно обнимаю его — я валюсь снопом на кровать — о, идеальный беспорядок, и я — в его композиционном центре!

Я взъерошиваю себе волосы — хохочу — включаю дурацкий телеканал, который в жизни не смотрел — из уголка моего рта текут слюни, но мне плевать — теперь я упиваюсь своим беспорядком…

Спустя еще несколько часов, поздним вечером того же дня, в "Вафли-хаузе" я завожу нового друга. Этого человека по имени Донни я где-то встречал или просто смутно запомнил в те две недели, которые гуляю на воле. Увидев его сидящим у стойки, я узнал его, вспомнил имя и произнес его вслух. Если бы я не вспомнил его имени, не случилось бы ничего из того, что случилось той ночью, и вся моя жизнь и его жизнь пошли бы по другому руслу.

Мы сели, разговорились. Донни тоже не нравилась работа, которой он занимался — его распределили на кладбище, — и услышав, что сегодня я бросил работу, он решил бросить свою. Мне кажется, он умственно отсталый, самое мягкое — тугодум, но он честен и говорит правду любому, кто бы его о чем ни спросил. Он человек тихий, замкнутый. Сомневаюсь, что люди вообще с ним разговаривают. Он наверняка уже много месяцев толком ни с кем не беседовал.

Донни маленького роста. Носит комбинезон и ковбойку, а также кроссовки разного цвета. Свою бейсболку надвигает на глаза, поэтому с первого взгляда кажется, что у Донни зловещий вид, а затем — что просто дурацкий. Говорит он медленно и очень неуверенно, как Майкл Дж. Поллард, и если когда-нибудь кто-то решит воспеть Донни на голубом экране, лучше Майкла Дж. Полларда им для этой роли не найти.

Я рассказал ему по секрету обо всем, что стряслось со мной в этот день. Он слушал, развесив уши. Ему никогда и в голову не приходило, что можно нарядиться диким индейцем, но он думает, что это хорошая идея, конечно, если наряжаться так не слишком часто. Он сказал, что у него часто встает, как только он видит пиццу или вообще что-либо круглое, — он все время вынужден себя сдерживать! Он говорит, что на сердце у него белое пятно и врачам неизвестно, что это за пятно такое. Он считает, что ему недолго осталось жить — хотя, кто знает…

Уже очень поздно, все закрыто, но мы решаем пойти в бордель. Тот, который знает Донни, открыт всю ночь. Бордель — какая прекрасная мысль! Судя по описанию, он находится в весьма злачной части города, но, безусловно, я составлю ему компанию. Я даже готов одолжить Донни на время мой индейский наряд. Он у меня с собой, в кармане плаща. Это замечательный маскарадный костюм — ведь он занимает совсем мало места, и спрятать его можно, где угодно.

По дороге Донни заглядывает в мусорный бак на задах цветочного магазина и достает увядшие цветы — для девушек. Шагая рядом со мной, он обрывает засохшие лепестки.

Он говорит, что не может починить машину, потому что слишком часто посещает бордель. Бедняга. Его потребность в самой простой и древней любви — любви на финансовой основе — вконец его разорила.

Бордель находится в старом здании на склоне холма. К нему приделаны несколько пристроек, сделанных из автокараванов — настоящая архитектурная катастрофа.

Старуха-менеджер ("мадам", насколько я понимаю) подозрительно покосилась сперва на Донни, а затем на меня. Донни тут уже знают. Донни выбрал девушку, с которой уже был раньше. Она делает ему скидку, потому что она уродливая, а он надевает ей на голову бумажный пакет. С ее разрешения.

Одна женщина с улыбкой поглядела на меня. У нее не хватало зуба, а когда она рыгнула, я ощутил запах пива… Нет. Эта не подходит…

Я выбрал довольно симпатичную девушку, которая, однако, болтала без умолку и стала рассказывать мне всю свою жизнь. Пришлось попросить ее ненадолго замолчать. Мы пошли в ее личную комнату с плюшевыми медведями, клопами, которые развелись из-за марихуаны, пустыми банками от лимонада и плакатами рок-звезд, о которых я в жизни не слышал. Вся комната пропахла шампунем и клеем. Чем мы там занялись, это наше личное дело, и в данный момент я не буду разглашать подробности.

Закончив, я стал ждать Донни в гостиной.

Шло время. Я подумал, не пойти ли в одиночку домой, но затем увлекся чтением журналов.

В итоге я, вероятно, задремал.

Помнится, я проснулся от шума и кутерьмы. Прошло много часов, уже рассветает, солнечные лучи струятся в окна, а я проснулся с номером "Суперпопки" на коленях…

В коридоре слышались вопли и крики. Я пошел узнать, что там такое. Дело было в Донни. Ом что-то натворил, и проститутка гневалась и махала руками. Она колотила Донни его собственной бейсболкой.

— Нет, ты глянь на мою сиську! Глянь, что ты с ней сделал. Ах ты, крысеныш! Нет, ты глянь! Глянь! — визжала женщина изо всей мочи.

Ее левая грудь, иссохшая, опустошенная, свисала под каким-то неестественным углом. Грудь высосали, как сливу. Я с ужасом наблюдал, как она колышется на ветру. Бедняга Донни крепко влип. В своем наряде дикого индейца он выглядел полным идиотом. Женщина переломала ему все перья. Краска размазалась по щекам. Он тупо стоял в коридоре на манер Стэна Лорела, позволяя себя избивать. Грудь проститутки тоже была испачкана краской с лица Донни и потому казалась еще более высосанной и неприглядной. Широко шагая, появился огромный, плечистый тип — вышибала, предположил я. Проститутка переключилась на него, взывая то с мольбой, то с яростью:

— Глянь на мою сиську! Глянь на мою сиську! Этот козел заснул с моей сиськой во рту и всю ночь ее сосал! Всю как есть высосал!

В коридор выбежали прочие обитатели борделя. А Донни стоял себе на месте, глупо щурясь, еле держась на ногах, клюя носом — но зная, что опять что-то сделал НЕ ТАК. Стоял, как дурак, и позволял бить себя своей собственной кепкой!

— Может, это он случайно… — попробовал я вступиться за Донни.

Вышибала таращится на меня так, словно готов меня убить! Я умолкаю и отвожу глаза!

Незаметно удаляюсь. Надо что-нибудь придумать.

Иду назад по коридору. Вышедший из одной из комнат тощий, смуглый, невысокий мужчина с очень красивыми волнистыми темными волосами, обмотанный простыней на манер набедренной повязки, останавливает меня и спрашивает:

— В чем дело? Облава? Сюда явится полиция?

По его выговору я понимаю, что он из Индии… тут мы встречаемся взглядом… я читаю в его глазах… он читает и моих…

Он такой же, КАК Я — совершенно не в себе…

Существует сообщество сумасшедших. Это сообщество сумасшедших священный союз. Мы моментально становимся друзьями и братьями, как два масона, как два тайных агента в чужой стране.

Все это я читаю в его глазах.

— Послушайте, мне нужно их чем-то отвлечь…

— Вы в беде, сэр?

— Понимаете, мой друг…

— О да, конечно! Сейчас я вам помогу. Пожалуйста, обождите, пожалуйста!

Он скрывается в комнате, вскоре возвращается, наскоро одевшись, подготовившись к экстремальной ситуации.

И в его пальцах зажата…

…ручная граната!

Пройдя по коридору, он проталкивается в середину толпы и замирает лицом к главным участникам события, держа перед собой гранату, как олимпийский факел. Я обомлел. Никто не обращал на него внимания, пока он не заговорил. У меня отнялся язык от изумления.

— Прошу прощения, все собравшиеся! К моему глубокому сожалению, я вынужден информировать вас, что у меня в руке БОМБА! Пожалуйста, больше не приставайте к этому бедному малышу! — Он поднимает гранату над головой и выдергивает чеку. Граната шипит.

Все бросаются наутек. Вышибала, проститутка с обвисшей, иссохшей грудью, еще несколько проституток и клиентов, все — и Донни тоже!

— ДОННИ! — кричу я в сердцах. Он оборачивается, видит мое лицо. — СЮДА! — ору я на него.

Донни присоединяется к нам, ко мне и моему новому союзнику, и мы бежим стремглав по коридору. Индиец останавливается, пятится на несколько шагов назад и швыряет шипящую гранату в комнату, доверху набитую стопками постельного белья.

Выбежав на улицу, мы пригибаемся — у нас над головами взрывается окно, и над автостоянкой пролетают изодранные перьевые подушки, пылающие простыни, полотенца и трусы. Скорее в машину индийца.

— Джентльмены, позвольте представиться. Я — профессор Агар Бошнаравата!

— Рад познакомиться, профессор! Я — Карл, а это Донни! — имен у меня множество, в моих водительских правах значится: "Улисс Макфэдден", но теперь я среди друзей. Карл — мое подлинное имя.

— Здрасте… — бормочет Донни.

— Ты, Донни, индеец, а я индиец! — говорит Агар.

— Чего? — отзывается Донни.

— Это шутка, Донни… да, гм, это шутка, — вмешиваюсь я.

В это солнечное утро наша машина мчится навстречу новым приключениям. Две недели у меня не было друзей — и вдруг сразу двое!

Но что нас ждет на этом пути — безумные, необыкновенные приключения или адские муки?.. Не знаю и знать не хочу. Я просто выставляю руку за окно и чувствую, как струится по ней розовый от зари воздух, вижу, как, сливаясь в одну сплошную ленту, скользит мимо асфальт, вижу в стороне от дороги качели, а около них — маленького ребенка…

Джордж Чесбро Уэйко

Забавно, что поскользнулся он не на крови, а на блевотине — эту отступницу Вирджинию стошнило, когда он пристрелил тех троих, что пытались удрать, и приставил ствол к ее голове. Нога Раймонда поехала, и он тяжело плюхнулся задом на голову Вирджинии, расколов ее череп и свой копчик. Позвоночник пронзила боль, он вскрикнул, из глаз полились слезы. Как всегда в минуты боли, скорби, гнева, замешательства или когда ему просто было жалко себя, он склонил голову в молитве.

— Отче Наш Небесный…

— Ну?

Голова Раймонда дернулась вверх. Он огляделся, но никого не увидел.

— Боже?..

— Да здесь я.

Раймонд посмотрел налево, на окно, где на подоконнике расположился здоровенный стервятник, склонив набок черную с пурпурным голову и рассматривая его желтыми глазами.

Закрыв глаза рукой, Раймонд выбросил вперед вторую.

— Отыди от меня, Сатана!

Несколько секунд он подождал, а когда услышал шуршание перьев, приоткрыл глаза и сквозь щелку в пальцах выглянул в сторону окна. Стервятник передернул крыльями, точно пожал плечами, и подпрыгнул, будто готовясь взлететь.

— Как хочешь, чмо. Твое дело. Это ты меня звал, не я тебя.

— Погоди!

Птица обернулась и выгнула длинную голую шею, глядя на Раймонда из-под расправленного крыла.

— В чем проблема, поц?

— Ты не… Сатана?

— Ты про того типа из ада, в которого кто-то из вашего народа верит?

— Э-э… да.

— Недоносок, который так и не вышел из реанимации. Вряд ли бедняга вроде Сатаны далеко ухромает, если его все время шпынять.

— О чем ты говоришь?

Большой черный стервятник снова повернулся посмотреть на Раймонда. Теперь эти желтые глаза стали томными, почти грустными.

— Никогда не переставало меня забавлять, как эти людишки, хоть сколько-нибудь понимающие, что на этой планете они творят друг с другом каждый день, могут волноваться и ломать свои куриные мозги, как бы им не попасть в неприятное место, которое называется ад. Хрен им.

— Я не хочу гореть!

— Ну-ну. Тогда у меня есть для тебя плохие новости. Но насчет попасть в ад можешь не волноваться.

— Ты сам говоришь, что ада нет.

— Раймонд, ты мудак. Ты ничего не понял, что я сказал.

— Кто ты такой?

— Имя мое — Бог, а ремесло комедия.

— Ты не можешь быть Богом. Ты же просто стервятник.

— Каждый лезет с критикой. Кто-то ж должен прибрать бардак, который вы творите? Я назначил стервятника как птицу вашей планеты. А что, по-твоему, мог бы я тут сделать из неопалимой купины? А вот в чем ты мне поверь: пройдет очень немного времени, и тебе тут будет так весело, что мало не покажется.

— О чем ты?

— Минут через пять ребята из АНБ и ФБР начнут утюжить это место бульдозерами, и тогда твой стебанутый вождь устроит костер из вас всех.

— Ты про Дэвида?

— Про того типа, которому ты дал играть в "спрячь колбаску" с твоей женой и дочкой.

— Но Дэвид — твой сын!

— Не смеши меня.

— Дэвид тебе не сын?

— Этот мишугене даже не умеет толком играть на гитаре. Ты думаешь, мой сын не сумел бы сыграть на гитаре уж хотя бы не хуже Хендрикса?

— А Иисус?

— У этого мужика были стальные яйца величиной с арбуз. Вот он мне нравился. Мы с ним много трепались.

— Но ведь Иисус — твой сын? От Девы Марии?

— Слушай, ты, чмо! Прежде всего, если бы я захотел иметь ребенка от вашей человеческой женщины, она уже не была бы девой, когда я бы с ней закончил. Мужские божества любят засадить поглубже не меньше всякого другого. Но детей у меня никогда не было. Были у меня эмоциональные проблемы, и я не хотел рисковать их передачей по наследству. Кое-кто из других богов любил поваляться с девками на сене, но потомство их слова доброго не стоит. Ни на что они толком не сгодились. Сам подумай, можно ли заработать на жизнь метанием диска?

— Как? Другие боги?

— Нас целая кодла была. Мы делили обязанности. Кто занимался посевами, кто бурями, кто океанами. В таком роде. Были даже боги вроде лесничих. Тысячи нас были. Если ты хотел чего-то сделать, молился тому богу, который такими операциями занимался. Боги тогда отвечали на молитвы вряд ли больше, чем я сейчас, но по крайней мере существовал представитель на месте.

— А что ты делал тогда?

— Надзор на местах. Я был суперинтендантом по зданиям и стройплощадкам. Большие шишки не хотели мне давать реальной работы с населением земли. Говорили, что я нестабилен. В общем, они были правы. Никто не захотел бы оказаться со мной рядом, когда на меня накатывало.

— И что сталось с этими богами?

— Я их убил. Я Бог ревнивый.

— А как ты это сделал?

— Отрезал их от источника веры. Чтобы поддерживать жизнь в боге приличного класса, много нужно верующих.

— Ты… отрезал их от источника веры?

— Ага. Работа не маленькая, но слово здесь, слово там тому, кому надо, творит чудеса. Пока остальные были заняты своей работой, я спускался сюда и говорил кое-кому, что есть лишь единый и единственный Бог — я. Лучшим среди моих людей был Моисей — вот с кем было приятно работать! У этого человека был дар сплетника, а воображение такое, что не поверишь. Он был истинным вдохновителем. Остальное, как говорится, достояние истории.

— Но ведь есть на свете небеса?

— Родина, милая родина.

— И ты нас туда возьмешь?

— Не-е-е! Это вряд ли, Раймонд. У меня власти нет на это. Я никогда вообще особо не имел склонности к работе с людьми, за что меня и поставили на здания и стройплощадки. Да и будь у меня возможность перетащить вас к себе по соседству, не такой я дурак, чтобы этим заняться. Одно дело навещать вас время от времени, но придись мне жить с вами, я бы еще сильнее спятил, чем сейчас. Фиги.

— Но ты нас создал!

— Стоп, начальник! Этого ты мне не пришьешь. Вы не только кровожадная бандитская шайка разорителей гнезд — у вашего вида есть серьезный проектный дефект. У подавляющего большинства индивидуумов — генетическая предрасположенность к суевериям, к верованиям в самые невероятно нелепые вещи ради оправдания собственного безумного поведения. Безумие, как ты знаешь, порождает безумие, подобно тому, как то, что у тебя в голове, превращается в то, в чем ты сейчас сидишь.

— Но если не ты создал нас, то кто?

— Убей, не знаю. На самом деле вышло так, что вы создали меня и вы поддерживаете во мне жизнь. Я думаю, вы развились в процессе эволюции, как все живое на этой планете.

— Но куда же я пойду после смерти?

— Да никуда ты не пойдешь, детка. Отключается свет. Конец дороги. Потому и называется — смерть.

— Ты хочешь сказать… что эта жизнь — все, что у меня есть?

— Было. А чего тебе еще за пять центов?

— Но Дэвид нам сказал, что мир движется к концу и что мы единственные, кто спасется!

— Шиш. Этот ваш поц-предводитель — такой же мишугене, как все вы. Я думал, я тебе это уже объяснил. Разница только в том, что он — псих активный, а вы — пассивные. И когда он сожжет вас, в мире изменится лишь одно: люди будут рассказывать анекдоты про мудаков, сожженных в Уэйко. Кстати, слыхал ты анекдот про…

— Что значит — активный и пассивный псих?

— Разница — как между ногой и виноградной гроздью. Ваш вид как целое психотический. Для примера можно напомнить, что ты сидишь в луже крови на черепе женщины, у которой только что вышиб мозги, и беседуешь со стервятником.

— Но ты же сказал, что ты Бог!

— Я и есть Бог. Но обычно люди говорят со мной, когда я далеко и не слышу, а не тогда, когда я им являюсь. Я думал, у тебя будет разрыв сердца. Разговаривать со стервятниками, которые к тому же отвечают, не считалось до сих пор признаком умственного здоровья.

— Я хочу отсюда выбраться!

— Первые разумные слова, которые я от тебя услышал. Тебе тогда стоило бы выбраться из окна, как те четверо, которых ты убил, когда они пытались это сделать.

— Я не могу двигаться! Я себе копчик сломал!

— Жаль. Да, так отвечая на твой вопрос: пассивные психи вроде тебя не знают, чего хотят, кроме разве того, что всегда хотят именно то, чего у них нет. И ждут, чтобы я им это дал. По всей планете так. А вот активные психи точно знают, чего хотят, и рано или поздно собирают вокруг себя столько пассивных, что пытаются этим завладеть. Обычно они хотят власти, или денег, или поубивать всех, кто им не нравится, или управлять телевизионными программами. Но ваш местный активный псих всегда хотел быть рок-звездой и только для того, чтобы отшпокать побольше баб. Однако план его не удался, потому что таланта у мужика не было. Он тогда сделал лучшее, что мог: собрал кучку пассивных психов и убедил их, что он Бог; тогда он мог хотя бы перешпокать всех баб и детишек в этой группе. Тебе это не понравится, но выходит так, что твой активный псих — мелочь пузатая. Он относительно мало принес людям вреда. А я тебе пришел сказать, что у тебя начинаются по-настоящему серьезные неприятности.

— Я не хочу сгореть заживо!

— Тогда тебе лучше застрелиться.

— У меня патронов не осталось!

Вдруг снизу раздался скрежет, и дом затрясся. Стервятник повернул голову и посмотрел вниз.

— Начинается. За вас, дураков, берутся всерьез. Адиос, чмо.

— Спаси меня! Я не хочу умирать!

— Раймонд, с кем ты там разговариваешь?

Раймонд повернулся к двери и увидел своего вождя с пистолетом в одной руке и канистрой бензина в другой. Светлые волосы вождя прилипли к лицу грязными кольцами, глаза пылали.

— Дэвид, они уже здесь!

— Знаю, — ответил вождь и усмехнулся. — Но уже недолго. Наступает время Вознесения и конца мира, как я предрек. Они еще пожалеют, что встали у меня на дороге. Но я тебя спросил, с кем ты разговариваешь.

Раймонд показал на окно, где все еще сидела гигантская птица.

— Это Бог, Дэвид! Я говорил с Богом!

— Ты что, спятил? Это же просто стервятник!

— Отче, скажи ему! Скажи ему то, что сказал мне!

— Он не услышит, Раймонд. Он верит в собственные байки. Он верит, что он и есть Бог.

— Дэвид, у меня было видение! Оно и сейчас со мной! Может быть, тебе надо пересмотреть свой образ действий! Ты можешь со мной поговорить?

В ответ человек с горящими глазами поднял пистолет и сделал три выстрела. Голова стервятника разлетелась красным фонтаном, большое пернатое тело свалилось с подоконника на пол с громким и глухим стуком.

— Что с тобой, Раймонд? Мы готовимся уйти на небеса, а ты сидишь тут на жопе и треплешься со стервятником. Кстати, ты отлично спас всех этих. Еще несколько минут — и они будут тебе благодарны.

— Дэвид, у меня появились серьезные сомнения насчет того, что мы сейчас делаем. Бог сказал, что конец мира вовсе не наступает, и что про нас будут всего лишь рассказывать анекдоты.

— Вставай, Раймонд, — шагнул к нему вождь. — Мне нужна твоя помощь.

— Не могу, Дэвид! Я себе спину повредил!

— Тогда иди первым, — сказал человек с горящими глазами и облил Раймонда бензином. — Мы уходим!

Джон Пейтон Кук Кающийся

С тех самых пор, как я была девочкой, я хотела помучить красивого юношу.

Этой фразой Мария познакомилась со мной, шепнув ее мне в ухо раньше, чем я увидел ее лицо и фраза сработала. Она значила, что Мария знает про Дональда Фирна и Алису Портер. Еще она значила, что Мария раскусила меня с первого взгляда по моей внешности. Меня это не оскорбило: она угадала верно, хотя точно так же выглядел каждый второй из той толпы, что шатается возле Белфри, и наверняка большинство из них не испытали половины того, что прошел я.

Садясь на табурет возле стойки рядом со мной, она больно выкрутила мое многосережное ухо. Я вздрогнул, крикнул "Ой!" и потер ухо, успокаивая его и заодно проверив, что ни одно из серебряных колечек не выпало.

Меня зовут Мария. Ее голос был высоким и женственным, текучим, как мед, искренним совсем не таким, какого можно ожидать от девушки, вдруг выкручивающей вам ухо. А тебя?

Гэри.

Поглядев на нее, я испытал внезапный и острый кайф будто кто-то всадил мне полный шприц адреналина прямо в аорту. Меня поразила не только ее красота ее повадка.

Она широко улыбалась, изо рта у нее свисала сигарета "кэмел" без фильтра, подведенные глаза смотрели прямо в мои, и радужки отблескивали сатанинским оранжевым отсветом свечей бара, брови выгнулись дугой, и черные приглаженные волосы падали до плеч не то что у меня, до поясницы. Вся в черном от и до от облегающей рубашки и джинсов до сапог. Черный кожаный пояс блестел острыми хромированными шипами, и если такими ударить, никому мало не покажется. Серег у нее было только три, но браслетов и ожерелий множество черные четки, филигранные серебряные распятия, врезанные в обсидиан. Мои глаза остановила татуировка на ее плече: Мадонна с младенцем, в совершенстве, по-рафаэлевски, цветными чернилами.

Пока я отвлекся, Мария притянула меня за носовое кольцо, вставила мне в рот сигарету и зажгла, потом снова толкнула в сидячее положение, лукаво усмехаясь.

Гэри, сказала она, пуская мне в лицо дым колечками. Знаешь, я не шутила насчет того, что сказала.

А разве это сказал не Дональд Фирн? спросил я. Когда его поймали. Только ты пол переставила.

Значит, ты знаешь, что случилось с Алисой Портер.

Конечно, знаю, ответил я.

Мы нашли в этом деле общий интерес неудивительно, если это дело было не только сенсационным и знаменитым, но еще и местным. Мы оба любили брошюры про настоящие преступления, и романы Энн Райе, и кровавые фильмы ужасов, и чернушную, металлизированную, одержимую смертью музыку.

Нам предназначено было прийти на бал Белфри, который какой-то мудрый святой устроил в старой каменной готической церкви на заброшенной, опасной окраине города. Этот клуб привлекает к себе психов, и ему удается оставаться достаточно угрожающим, чтобы отпугивать армейских хмырей, зубрил из колледжа, феминистских мышек и прочую нечисть.

Я спросил Марию, с чего это она стала меня кадрить.

Потому что у тебя вид вероятной жертвы. Что верно, то верно.

Вот я и решила забить место, пока никто другой этого не сделал.

С тех самых пор, как я был мальчиком, я хотел помучить красивую девушку.

Именно это сказал Дональд Фирн в сорок втором году перед тем как его отправили в газовую камеру тюрьмы штата в Кэнон-сити. То, что он сделал с семнадцатилетней Алисой Портер, не поддается описанию но описывать такое мог бы только садист. Я только скажу, что среди инструментов, которые помощники шерифа унесли с кровавой сцены преступления, были шилья, гвозди, проволочные плети, а еще обугленные остатки ее одежды, и когда они вытащили тело девушки из старого пересохшего колодца… как говорится, не будем углубляться.

Я вырос в Пуэбло, в пятидесяти милях от места убийства Алисы Портер и в сорока милях от места, где народ штата Колорадо отравил газом Дональда Фирна более пятидесяти лет назад. Мой дед работал на сталелитейном заводе, который покрывает наши крыши сажей и придает нашему воздуху охристый оттенок и запах тухлых яиц и который выпустил плотницкие гвозди, найденные в "пыточном наборе" Дональда Фирна.

Перед смертью дед часто потакал моему патологическому любопытству, говоря: "Гэри, я тебе рассказывал про ту медсестру, что убили в старой церкви Покаяния в сорок втором?" Я подтаскивал стул и просил его рассказывать, и у нас устанавливалось редкое взаимопонимание поколений.

Старик знал, что маленькому Гэри от этих историй вреда не будет.

Маленького Гэри плаксивого, тощего, с нездоровым видом вечно задирали другие дети, а сам он даже мухи не обидел бы. А интерес маленького Гэри к кровавым фильмам, которые передавали по телевизору из Денвера поздно ночью в пятницу, только показывал, что у мальчика здоровое, активное, нормальное воображение.

Когда я был еще малышом, комиссия штата по родительским правам решила по причинам, о которых никто никогда и не пытался мне рассказывать, что моей матери нельзя доверить мое воспитание.

Подозреваю, что она спилась, или колотила меня, или завела дружка, который меня колотил от ее имени. В строчке "Отец" моего свидетельства о рождении всегда стоял простой крест, то есть либо она не знала, кто мой отец, либо я появился на свет от непорочного зачатия. Я только уверен, что мой отец не Бог, а какой-нибудь мексиканец, потому что у меня типичный для метисов цвет лица, темно-карие глаза, черные блестящие волосы, и стоит мне побыть на солнце минуту-другую, как у меня появляется глубокий красноватый загар. Как бы там ни было, родительские права передали моим деду с бабкой, и они, наверное, были со мной терпеливее, чем были бы настоящие родители. Постарев, они даже смирились с моей громкой дьявольской музыкой: слух ослабел. В возрасте шестидесяти пяти лет дед получил обширный инфаркт, доставивший его на небо быстрее ракеты "Сатурн-5". Бабуля все еще тикает, одна, в старом крытом толем бунгало возле сталелитейного завода. Я ее навещаю, только когда хочу взять ее машину.

Не могу точно сказать, как я стал таким, какой есть теперь. Пусть даже мне пришлось выдержать многое от рук матери и ее приятеля, это еще не причина, чтобы меня привлекала боль. В детском. саду девочки любили валить меня на землю, потом хватать за руки и за ноги и тащить, как добычу из джунглей, но я не думаю, что поэтому мне приятно поддаваться силе женщин. Когда я стал чуть постарше, другие мальчики использовали меня как жертву при игре в "Звездный путь", ловя меня и связывая разными нестандартными способами, но я сомневаюсь, что отсюда пошел мой интерес к веревкам и цепям. А когда я достаточно вырос, чтобы войти в сумрачный мир книжного магазина для взрослых без того, чтобы у меня спросили документы, я рассматривал разные журналы с голыми девочками и развешанные на стене искусственные члены, но всегда мой глаз привлекали фетишистские журналы, причем такие, в которых женщины порабощали мужчин.

Никто никогда не прививал мне к ним тягу, это был тот естественный инстинкт, который тянет утку к воде, летучую мышь к пещере, бабочку к огню.

Вкусы большинства людей определены заранее кровью сердца и мозгом кости, биологической программой, генетическим кодом, неизбежным, как Судьба. Есть вещи, которые должны в свое время проявиться, и от них не отмахнулся, не оказаться. Если вы попытаетесь противостоять генам, то вызовете в себе короткое замыкание и покатитесь кувырком, что, как я полагаю, и произошло с Дональдом Фирном С тех самых пор, как я был мальчиком, я хотел, чтобы меня помучила красивая девушка.

Вот оно. Я это сказал. Мария попросила меня дать собственную версию признания Дональда Фирна, вывернуть его, как мне хочется, и "честно по отношению к себе". Но она с самого начала знала, с кем имеет дело. Она мой охочий пот учуяла еще за милю, через всю забитую церковь, сквозь туман и дым. Она нашла руку, точно подходящую к ее черной перчатке.

Что ты еще себе проткнул, Гэри? спросила она, перекрикивая музыку, рычавшую, как бабулина стиральная машина, пропущенная через n-кратный усилитель. Липа вокруг нас были призрачные, трупные бледный грим, обведенные черным глаза с красными линзами Больше ничего У меня были только восемь колечек в левом ухе, десять в правом и пирсинг в носу не из тех галантерейных мелочей, что вставляющегося в ноздрю, а настоящее серебряное дверное кольцо, пропущенное сквозь носовую перегородку как у испанского быка.

Вот это мне нравится, сказала она, дернув его не слишком слабо.

Ты хочешь сказать, что здесь у тебя такого нет? Другая ее рука схватила меня за левый сосок. Или здесь? Она перехватила за правый. Или здесь? ткнула она меня в пупок. Или здесь? Она схватила меня за ширинку, нащупала головку члена и сжала. Ничего?

Нет, ответил я. Тот, со шприцом, вернулся и всадил мне адреналин прямо в сердечную мышцу Я думал насчет прокалывания новых отверстий, но мне некому было показать эти части моего тела, так что я не видел надобности зря тратить деньги. Прокалывание отверстий на теле может быть дорого, а я жил на жалкие чеки пособия по безработице с тех пор, как меня выгнали из мясников пять месяцев тому назад. Первый прокол в ухе я сделал в старших классах, бесплатно его исполнила девочка по имени Снуки иглой и пробкой. Остальные дырки мне забивали автоматом в "Спенсер гифтс" на торговой улице, где было дешево, а нос я себе проколол сам однажды ночью, надравшись перцовки. Предоставленный самому себе, я, может, и сделал бы все остальные дырки сам, но в тот вечер, когда Мария меня поймала, еще их не было А я их не чувствую, сказала Мария. Покажи. Она задрала мою рубашку до подмышек и провела по груди ногтями. Бездельники вокруг нас прекратили разговоры и повернулись посмотреть.

Розовые титечки, сказала она, хватая их и оттягивая, как резинку.

Я вздрогнул. Мария улыбнулась и стала теребить мои соски острыми ногтями. У меня член начал вырастать, но ему не было места, куда расти Она провела ногтями мне по коже, оставив длинные красные царапины, и ее жемчужные зубы влажно блеснули. Ничего так не заводит, как блаженная улыбка на лице садистки, когда она делает тебе больно.

У тебя легко следы остаются, сказала она. Мне это в кайф.

Она резко ударила меня по лицу ладонью, подкинув челюсть и заставив прикусить язык. Я почувствовал вкус крови. Сердце пропустило удар. Член нашел, куда расти. Классный красный блеск, сказала Мария. И самым острым ногтем провела четыре линии у меня на груди, образующие букву М, как будто рисовала знак Зорро.

Ноготь окрасился моей кровью. Она сунула его мне в рот, заставив облизать. Потом стерла с моей груди другие капли и обтерла руку о мои губы. Опустила мою рубашку, и она пропиталась моей кровью. Мария схватила меня за носовое кольцо, вскочила с табуретки и сдернула меня тоже.

Куда ты меня ведешь? спросил я, уплывая в странной эндорфинной горячке. Она дала мне ощутить вкус того, чего я жаждал отчаянно, это пушер так бесплатно дает попробовать капельку товара, которым нагружен его грузовик. Она положила руку мне на штаны и ощутила твердость члена:

доказательство если оно ей было нужно, что я не притворяюсь.

Не хочу устраивать бесплатный спектакль для этих стервятников, шепнула она мне в ухо. И зубы ее впились в его мочку, будто она была готова его откусить. Я тебя отвезу к себе, Гэри. Тебе там понравится.

Я охотно шел за ней, а она тянула меня через толпу, вниз по чугунной винтовой лестнице, через заднюю дверь, через притон наркоманов в темной аллее, где толпились в тени кучки людей неопределенного пола, передающих друг другу резиновый жгут и старающихся покрепче затянуть его на руке.

Она отвела меня к своему "форду-маверик" семьдесят четвертого года, завела мне руки за спину и сковала их испанскими наручниками, заставила меня свернуться в багажнике, липкой лентой залепила мне рот, захлопнула крышку щелк! и оставила меня в небесной тьме В ночь убийства 22 апреля 1942 года жена Дональда Фирна была в больнице и рожала их третьего ребенка Сам Фирн был железнодорожным механиком двадцати трех лет от роду. Единственная причина, по которой он нам сегодня известен, заключается в том, что его потрепанный старый "форд" застрял в грязи утром двадцать третьего апреля по дороге с места убийства Алисы Портер. Его вытащил какой-то фермер на тракторе, и когда помощники шерифа, обшаривавшие местность, спросили, не видел ли он чего-нибудь странного, фермер дал им полное описание и машины, и водителя. Иначе убийство так и осталось бы тайной, и у Марии не было бы возможности привлечь мое внимание такой хлесткой фразой.

Дональд Фирн даже ни разу не разговаривал с Алисой Портер до того вечера, когда подобрал ее на улице Пуэбло по дороге домой в самый разгар грозы. Был свидетель, который слышал ее крик и сквозь дождь разглядел, как она оказалась в машине, где кто-то был и это был последний человек, кроме Фирна, который видел ее живой. Фирн отвез ее в заброшенную деревню и привязал к алтарю в старой мораде церкви, которую построили набожные испанские сектанты-католики, известные как Hermanos Penitentes[10]. Всю ночь он ее пытал, а снаружи бушевала гроза и вспыхивали молнии. Когда он закончил свою работу, Алиса не была мертва, но он никак не мог ей позволить его опознать перед полицией и потому ударил ее по голове молотом и сбросил тело в колодец. Тот самый дождь, который обеспечил ему прикрытие, чтобы ее похитить, поставил ему западню из раскисшей грязи, где он застрял, как муха на липучке, и привел к окончательному признанию, обвинению и вечному удушью.

В Страстную Пятницу того года мы с Марией посетили деревню-призрак, чтобы исследовать место преступления этакая жутковатая Нэнси Дрю с половиной Харди Бойз на буксире (в буквальном смысле она теперь всюду таскала меня за ошейник с висячим замком на коротком поводке). Я читал все книги про Харди Бойз еще до начала полового созревания, но даже и тогда вздрагивал почти сексуально от тех сцен, когда их связывали спина к спине и грубо затыкали рты кляпами из носовых платков Я всегда воображал, что они это я, я завидовал переплетам, в которые они попадали, всегда представлял себе гораздо худшее, чем с ними случалось на самом деле. Почему эти негодяи никогда даже не догадывались их раздеть, связать лодыжки и как следует пройтись девятихвостой кошкой по их девственной плоти?

Когда мы приехали, солнце все еще висело над Сагре-де-Кристос. Сухую землю уже согрело солнцем, хотя только недавно с плато сошел снег Вырывающийся из гор ветер нес арктический холод, но мы оба были одеты в кожаные куртки, а покусывание щек было мне приятно. Деревня представляла собой беспорядочное нагромождение деревянных лачуг и саманных хижин, окруженных наметами коричного цвета песка. Повсюду росли кусты шалфея.

По пустым улицам катались перекати-поле. Ни старого кинотеатра, ни магазина, ни заправки деревня была мертва уже почти столетие.

Сейчас Клинт Иствуд прискачет на коне, сказал я.

Чтобы тебя спасти, мало будет Клинта Иствуда с его лошадью, сказала Мария и резко дернула поводок Пошли, Гэри.

Морада стояла на холме в сотне ярдов от деревни, на куполе ее покосился старый деревянный крест. Она была посгроена не в стиле старых испанских миссий, а была низкой и приземистой, узкая спереди и сзади и длинная по сторонам точная форма и пропорции большого каменного саркофага. Одна амбразура окна, как пушечный порт, на длинной стороне, и ручной лепки саман в последних лучах солнца пылал огнем.

Мария провела меня по кладбищенской тропе мимо многих рядов торчащих из земли деревянных крестов, потрепанных ветрами и дождями, ко входу в мораду изъеденную древоточцами дверь из сплошных тесаных бревен.

Здесь, сказала она. Здесь это и случилось.

Солнце почти зашло, и я обернулся через плечо посмотреть на ушедшую в тень деревню, на нависший над ней силуэт Сангре-де-Кристос Здесь был Дональд Фирн Он точно знал, куда отвозит свою жертву. Он приехал подготовленный, точно зная, что он собирается делать, он, наверное, планировал это и представлял себе в воображении много дней, если не недель. Мария тоже давно ждала этой ночи, но она хотела дождаться Страстной Пятницы, чтобы разделать меня правильно.

И эта дата была важна. К Дональду Фирну это отношения не имело, а имело отношение к Кающимся, к священному братству, чьи тайные кровавые ритуалы происходили в этом необычном доме молитвы каждый год уже более столетия до тех пор, пока этот псих из Пуэбло не схватил бедную Алису, не притащил ее, вопящую, в своем "форде" в мораду и не вытолкнул в конце концов в Зазеркалье.

До встречи с Марией я жил один в каморке многоквартирного дома, и когда она велела мне переехать к ней, я послушался, как старый дрессированный пудель. Был у меня рюкзак и старый картонный чемодан, в основном одеждой и побрякушками, и несколько книжек в бумажных обложках, десяток кассет и плейер с наушниками. У Марии была однокомнатная квартира с двухэтажной кроватью нарами. Раньше она жила в этой квартире с каким-то мужиком который, как она сказала, "исчез" она думала, что он уехал в Сиэтл, хотя точно не знала Он не звонил, ей было все равно Она говорила, что он был подонок. Однажды он ее изнасиловал.

Мне она велела занять верхнюю кровать.

Она привела меня сюда в ту первую ночь экстаза, когда я был ее пленником, игрушкой, которую она связывала и развязывала по своему капризу, щипала, колола иглами, зондировала, порола. Обычный секс у нас бывал редко. Как правило, она меня связывала или делала мне больно гак, что это вызывало у меня удовлетворение, а сама тем временем спокойно мастурбировала.

В центре наших отношений было мое преображение. Она хотела, чтобы я насладился новыми прокалываниями и татуировками, и для этого мы периодически посещали ателье Федерико пузатого испанца-гомосексуалиста с закрученными усами, который умел работать чисто и профессионально, того самого, который сделал Марии Мадонну с младенцем. Сделать все сразу мы не могли себе позволить по деньгам, и еще надо было ждать, пока заживет одна татуировка, чтобы сделать новую. Федерико даже не пытался скрыть, что получает удовольствие от разрисовывания моей шкуры и пробивания дырок в моих нижних частях, и Мария следила за его работой.

Весь процесс занял несколько месяцев, но к тому времени, когда мы приехали к мораде, у меня были кольца вдоль обеих бровей, три стержня в кончике языка, два тяжелых кольца в сосках, соединенные короткой цепью, кольца сквозь пупок, целый ряд от ануса через уздечку, через гребень мошонки, вдоль члена, и кончался этот ряд у головки массивным и тяжелым кольцом, которым я больше всего гордился и от которого у меня было постоянное состояние полуэрекции. Хотя Мария разрешила мне сохранить волосы на голове, потому что любила за них привязывать, тело она мне выбривала до младенческой гладкости опасной бритвой, открывая татуировки: зеленый двухголовый змеи вылезал из сфинктера на левую ягодицу, дракон обертывался вокруг одной руки, а на другой был египетский скарабей. На лобке пылало вечное пламя. Остальные символы моей татуировки Мария взяла у Hermanos Penitentes. На левом соске был символ: Двуглавые стрелы в андреевском кресте, наложенном на крест распятия. Стрелы символизируют власть Божью, чаша предназначена для уловления и хранения крови Кристо.

На правом соске рисунок был тоже с крестом: Крест и четыре гвоздя распятия.

В центре груди, где Мария временно тогда вырезала букву "М", Федерико по ее указанию вытравил более изощренный символ Кающегося:

Крест представляет само братство, молот тог молот, коим пригвождали Кристо, бич с шипами тот, что терзал Его спину, гвозди те, которыми пронзили Его члены, и терновый венец, которым был Он коронован.

У меня на спине по указанию Марии Федерико изобразил крест, на котором принял мученическую кончину св. Андрей Его когда-то носили многие из Кающихся те братья, которые были готовы принести не меньшую жертву во имя Кристо При нашем последнем посещении, когда все татуировки были набиты, Мария поблагодарила Федерико за трудную работу. Он сказал, что ему это было в удовольствие. Накладывая марлевый бинт на свежие раны, которые вырезал он у меня на коже, он повернулся и спросил у Марии с улыбкой:

Ессе homo[11], да?

Мария смерила меня взглядом с головы до пят и улыбнулась делу рук своих.

Открыть дверь мы смогли только вдвоем и с трудом. Были сумерки, и свет в Мораде синий и тусклый быстро угасал. Мария включила фонарь и обвела узким лучом опустевшую церковь. Она была усыпана раздавленными банками пива, пустыми бутылками из-под виски, использованными презервативами за последние пятьдесят лет сюда приходили не только мы.

С низкого потолка свисала густая паутина, и краем глаза я заметил в углу летучую мышь. Алтарь на возвышении был вытесан из таких же крепких бревен, что и дверь. Когда-то зал был украшен простыми, сделанными вручную иконами вырезанные фигуры истекающего кровью Кристо, изображения Девы и святых в дешевых жестяных рамках. Кающиеся были людьми бедными. Мария подвела меня к алтарю.

Посмотри, сказала она и указала ярким лучом на ржавые потеки, которые когда-то были кровью. Она тронула их рукой, и пыльные хлопья посыпались с ее пальцев. Она вытерла их о джинсы. Что осталось от Алисы Портер.

Сердце у меня забилось быстрее и сильнее. Окна больше не было видно, и я решил, что небо потемнело.

Мария дернула меня к себе и поцеловала, играя языком по моим тяжелым шипам. Сунув руку мне под рубашку, она дернула за цепь, соединявшую соски, сдвинула с моих плеч куртку и сбросила ее на пол. Потом потушила фонарь, оставив нас в пустоте.

Гэри, сказала она, сейчас ты получишь то, что тебя ждет.

Она толкнула меня на алтарь и заставила раскинуть руки и ноги.

Запястья и лодыжки она мне перевязала крепкой кусачей пеньковой веревкой. Узлы были мастерские, крепко держащие, достаточно тугие, чтобы остановить кровообращение. Когда мы познакомились впервые, она делала узлы не такими тугими, но мы с ней выяснили, что тугие мне больше нравятся. Я чувствовал, как у меня пульсируют жилы. Концы, веревок она закрепила ниже, так что я чувствовал себя как на средневековой дыбе.

Потом острыми ножницами она разрезала на мне джинсы, трусы и рубашку, оставив меня голого, беспомощного, мерзнущего.

Потом Она вышла.

Мне надо принести остальные инструменты из машины, сказала она и забрала фонарь с собой.

Для Марии часть удовольствия была в том, чтобы заставлять меня сходить с ума, и я по опыту знал, что она оставила меня на куда более долгий срок, чем нужен, чтобы спуститься с холма. Она хотела заставить меня думать, что никогда не вернется. И как бы я ни верил ей, как бы твердо ни знал, что она вернется, я не мог подавить панический страх.

Я попробовал веревки, но у меня не было ни свободы, ни рычага, ни силы, которые могли бы чем-то помочь. Ветер свистел в мораде, и дверь поскрипывала. Я слышал, как в углу скребется какая-то мелкая зверушка. И представлял себе Марию, сидящую в безопасности автомобиля, думающую обо мне, вставляющую пальцы во влагалище и смеющуюся, как маньячка.

Наконец я услышал звук закрывающейся дверцы машины. Но она не возвращалась. Она завела мотор, дала ему несколько минут прогреться, а потом уехала. Через пару минут шум мотора затих вдали.

Я был один. Никто, кроме Марии, не знал, где я. Я подумал про испанца из рассказа Эдгара По "Колодец и маятник" узника инквизиции, привязанного в темноте к холодному бревну, ожидающего гигантского лезвия, которое со свистом рассекает воздух над его животом, постепенно спускаясь, все сильнее загоняя узника в безумие, а внизу в колодце собрались крысы, ожидая, когда посыпаются внутренности.

Фантазия разыгралась, и я представил себе стоящую надо мной Марию в серой сутане, ее рука лежит на рычаге, управляющим гигантским аппаратом, и глаза ее расширяются в яростной жажде крови.

У меня возникла бешеная эрекция, но я не мог до нее дотронуться. Он хлопал меня по животу, как выброшенный на берег кит, на кончике была белая капля, и серебряные колечки на нем тихо позванивали, и эхо отражалось от стен.

Мария, шепнул я и улыбнулся. Я знал, что она со мной еще не закончила. Я закрыл глаза и заснул.

Что я в Церкви люблю это церемонии и ритуалы, сказа-па однажды мне Мария у себя дома.

Дед с бабулей были баптистами и перестали заставлять меня ходить в церковь сразу после крещения, а после этого я мало вообще думал о религии, пока не встретил Марию, которая, оказалось, верует в какой-то собственный вид христианства. А я в конце концов стал верить в Марию.

Я уверена, что она сейчас не та, что была в дни латинской мессы, говорила Мария. Церковь теряет последователей и потому считает, что ей надо меняться, службы вести на английском, влезать в политику, стать более "релевантной" по отношению к повседневной жизни прихожан.

Потому-то она и теряет последователей! Они отрезают сами себя от прошлого, от вечных тайн, которые не давали Церкви распадаться. Вот почему меня потянуло к Кающимся.

Тебя и Дональда Фирна, сказал я.

Но он ничего не понял, ответила она. Может, он и слыхал какие-то смутные предания о них или читал истерические писания протестантских миссионеров, использовавших ритуалы кающихся как повод для нападок на папство. Дональд Фирн думал, что у них практиковались ритуальные пытки друг друга и человеческие жертвоприношения, как у ацтеков к несчастью для бедной Алисы Портер. Их наследия он не знал.

Мария рассказала мне, что эти ритуалы уходили корнями далеко в прошлое, раньше времен средневековых флагеллянтов, раньше даже раннего и примитивного христианства, к людям, посвятившим себя богине Диане в древнем Гелласе они бичевали собственные спины в честь ее. Архиепископ Санта-Фе Джон Б. Лами в 1850 году пытался заклеймить Кающихся как еретиков и подвергнуть отлучению. Но Церковь отступила, признав их как преданных верующих, а не почитателей дьявола, хотя были даны строгие инструкции не распинать более никого из своих братьев. К тому времени как поселенцы дошли до запада и нашли себе запрещенную гору для церемоний Кающихся, они уже только привязывали своего избранного Кристо к кресту, но кровь все так же текла по их спинам от укусов их пикадоров.

Кающиеся были простыми крестьянами из долины Рио-Гранде и вокруг горы Сангре-де-Кристос, потомки испанских поселенцев в Нью-Мексико, восходящих к году 1598. Их секты росли только в сельской местности вдали от таких центров, как Санта-Фе, Альбукерк и Эль-Пасо там, где было слишком мало францисканских братьев. И францисканцы более старались обратить индейцев-пуэбло, чем пасти собственное стадо, и многие вымогали крупные поборы за обряды брака, крещения и отпевания. Правление на испанских территориях становилось все более светским, и после мексиканской революции 1820 года все испанские францисканцы были высланы в Испанию и никем не заменены. Сельские жители остались блуждать без духовного руководства, пока эти земли не были оккупированы Соединенными Штатами в середине века, а к тому времени Кающиеся уже прочно укрепились в своей собственной традиции.

У Кающихся женщины не допускались в Круг, объяснила мне Мэри.

Но после Тайной Вечери утром Чистого Четверга и всю Страстную Пятницу они пели алабадос отрывистые печальные песнопения экстаза и горя, плач Девы по гибели Сына Ее Они пели снаружи морады, пока мужчины были внутри, воскуривая фимиам и выбирая из них того, кто будет Кристо. Они понимали, что без тьмы не будет света, без страдания вознесения. Из трагедии рождается не отчаяние, но спасение. Из унижения возвышение.

Из покаяния искупление. Из ничтожества экстаз. Из смерти жизнь. И блаженство.

Бедный Дональд Фирн, сказала Мария, нависая надо мной в свете лампы, поставленной у меня между ног. Мария всадила шило глубоко в одну из моих ушных дыр и расширила ее с выворачивающей болью и струйкой крови. В расширенную дыру она всунула толстый гвоздь с завода Пуэбло. Я стиснул зубы и резко вдохнул, но почувствовал, как у меня встает сильнее. Боль это было все, на что я надеялся.

Мария вернулась примерно час спустя, разбудив меня резким ударом по низу живота.

Живи Дональд Фирн в наше время, продолжала она, он нашел бы девицу, которая согласилась бы на все это добровольно, и не пришлось бы бросать ее в колодец.

Мария всегда что-нибудь такое говорила, когда я отдавался на ее милость. Она говорила, как злодей в кино, рассказывающий герою, что именно он с ним сделает, вместо того чтобы просто убить его сразу и покончить с делом. Это увеличивало ставку игры, добавляло дополнительный элемент опасности и неизвестности.

Например, Джеффри Дэймер, говорила она, работая у меня в носовой дыре окровавленным шилом Ему нужны были сексуальные рабыни, но он совсем неправильно подошел к делу. Он пытался в домашних условиях делать лоботомию электродрелью, рассчитывая, что его жертвы станут зомби, отвечающими на каждый кивок его пальца, но они вместо этого все умирали.

Он так и не понял, что нужно было делать.

Во все мои ушные дыры она уже загнала по гвоздю и сейчас прилаживала к моему носу гвоздь побольше и потолще. Она превращала меня в дикаря из индустриальных джунглей, втыкая гвозди во все существующие дыры. Кровь капала у меня из носа в горло, и мне приходилось ее глотать, чтобы не задохнуться Дыхание стало тяжелым, я старался контролировать его, чтобы не потерять сознание. Она бы все равно делала свое дело, а я не хотел ничего пропустить.

Дэймер мог бы пойти в те же самые бары, где выбирал своих жертв, или дать объявление в журнале и получил бы сколько угодно добровольных "рабынь", которые возвращались бы неделю за неделей и делали бы все, что он хочет, лишь бы он их не убивал. Что было бы зряшным расходом материала.

Но он же хотел еще и есть их, напомнил я.

Тело мое примите, едите, ответила она. Кровь мою пейте, кровь нового завета.

Толстые гвозди входили в отверстия, заменяя кольца у меня на бровях, сосках, пупке, мошонке и по всей длине пениса, и наконец на кончике, где было знаменитое кольцо. Член был мокр от теплой крови и похож на эротическую подушечку для иголок. Все дыры пульсировали, разорванная плоть вопила от боли. Пока она работала, я вскрикивал, инстинктивно пытался отодвинуться от ее пальцев, хотя она делала именно то, что я хотел. Тело ощущало боль, но мозг говорил ему, что это удовольствие.

Такой реакцией наслаждается каждый, кто любит огненно-наперченные мексиканские блюда. Бодибилдеры привыкают к внутренним обезболивающим средствам собственного тела, потому что все время рвут мускулы в клочья огромными силовыми качалками. Многие являются мазохистами, даже не зная этого или не желая себе в этом признаваться. Остальные садисты, не признающие этого факта.

Мы с Марией были свободны. Мы познали себя. Но никто из нас не знал, насколько далеко готов зайти другой.

Вряд ли я тебя когда-нибудь пойму, сказала она, беря тяжелую кривую хирургическую иглу и прицепляя к ней тонкую полоску сыромятной кожи. Я тебе нужна, чтобы тебя третировать. В этом все дело. Ты хочешь, чтобы я тебя связывала, била, колотила, обижала. Для этого ты живешь. И мне не понять, что ты в этом находишь. Я ежусь от страха, если у меня порез или заусеница, а ты смотришь на раны как на дар Божий.

Это он и есть, ответил я.

Последние желания?

Я посмотрел на нее с жадной тоской, но сказать мне было нечего.

Она ткнула иглой мне в угол рта и стала сшивать губы. Закончив, она крепко затянула сыромятину. Пробежав руками по моей груди, она закрутила гвозди в сосках, будто хотела их вырвать.

Я попытался вскрикнуть, но мог только приглушенно мычать.

Видишь? сказала Мария. Теперь тебя никто не услышит. Кажется, мы готовы.

Она отвязала мне руки и ноги, и я лежал неподвижно, ожидая, когда восстановится кровообращение. Подготовка была закончена. Настало время главного события. Она дернула меня за поводок, заставив сесть, потом стащила с алтаря, заставив встать на ноги.

Идем, Гэри, сказала она. Наступает твое время. Время тебе откликнуться на зов судьбы.

Мария вывела меня из круга света лампы. Я был голый, татуированный, израненный гвоздями продукцией моего покойного деда, инструментами плотника, принятыми у Кающихся символами страдания Кристо. Резкий ветер с гор холодил тело и заставлял кусты шалфея танцевать в свете фонаря Марии. Земля под моими босыми ногами сохраняла еще тепло солнца. На небе было больше звезд, чем я в жизни видел, и они смотрели на нас с неба единственные наши свидетели.

Я тяжело дышал носом, сглатывая кровь: Язык ощупывал сыромятную нить, сшившую губы. Чувства мои обострились, но сам я был слаб, голова кружилась, колени подгибались. Кровь текла по внутренней поверхности бедер, капая на песок. Я шел за Марией вверх по холму, и глаза мои гипнотически были прикованы к лампе, а она качалась вперед-назад, как у железнодорожного кондуктора.

Мы нашли колодец, спрятанный под слоем хрупкой фанеры. Мария присела и отодвинула ее в сторону, потом посветила фонарем в глубину.

Здесь она умерла, сказала Мария. Иди посмотри. Не бойся.

Я сделал шажок к краю, и Мария подтолкнула меня чуть вперед. Я попытался разглядеть дно, но видел только земляные стены и зияющую черноту. Я покачнулся, будто падая, но Мария меня удержала.

Я тебя держу, Гэри, сказала она. Ты теперь мой.

Мария что-то достала из сумки и показала мне. Это был пикадор многохвостая плеть из кактусовых волокон, и на конце каждого хвоста закреплен зазубренный и острый кусок обсидиана. Она дала его мне и сжала мои руки на рукояти. Я знал, что с ним делать.

Она шла впереди, но оглядывалась через плечо, а мы шли процессией к старому калварио Кающихся, который стоял в темноте в сотне ярдов от морады.

Я шел, как я видал на фотографиях Кающихся: сгорбившись, подставив небу спину, заметая длинными волосами землю и тяжело опуская пикадор себе на спину. Каждый камешек обсидиана был маленькой бритвой, пускающей кровь. Мария счастливо мне улыбалась, оборачиваясь. Я повторял это снова и снова, по очереди через каждое плечо. С каждым ударом Мария пела "Отче наш" или "Аве Мария". Я не давал себе пощады один удар плети на каждом шаге, и пока мы дошли до креста, их вышла, наверное, сотня.

Моя спина превратилась в кровавую реку. Кающиеся шли не голыми, а одетыми в белые хлопковые бриджи, которые поглощали красный поток. У меня такого белья не было, и потому у меня ягодицы и почти все ноги промокли. Ветер холодил, будто я вылез из-под душа в холодную ночь.

Ты Кающийся, сказала Мария, хотя у настоящего Кающегося не было бы всех моих проколов на теле это был ее собственный фетиш, инспирированный Дональдом Фирном и собственным плодовитым воображением Марии.

Я свалился у ног Марии, но она подняла меня за поводок, чтобы я помог ей вытащить крест из дыры, где он стоял. Он был высотой девять или десять футов, сколочен из тех же крепких бревен, что дверь и алтарь в мораде, выветренных, посеребрившихся и потрескавшихся от бурь. Кто-то уже покопал вокруг, и я заметил рядом лопату и еще один мешок с инструментами. Сначала я испугался, что Мария решила позвать в нашу компанию кого-то неизвестного, но потом сообразил, что именно сюда она ходила, пока я спал когда она хотела, чтобы я поверил, будто она меня бросила. Она взялась с одной стороны, я с, другой, и вместе мы подняли массивный крест, и он опрокинулся, взметнув облако пыли, тут же развеянное ветром. У меня руки и ноги тряслись от холода, побледнели от потери крови и готовы были вот-вот отказать.

Ты есть Избранный, сказала Мария, не сводя с меня глаз. Кристо возрожденный. И судьба твоя принять на себя грехи мужей земных.

Она сказала "мужей земных", не "людей земных", и в глубине моего сознания какой-то голос это отметил, но этот голос предупреждения потерялся в тумане, да и был уже бесполезен. Я так пропитался кровью, что пути назад уже не было.

Она положила меня на крест. Холодное шершавое дерево болезненно упиралось в шею. Я вытянул руки вдоль перекладины, дыша носом, расслабленный, уносимый блаженством. Звезды вертелись надо мной кругами, как на передержанной фотографии.

Я сделала это из роз, сказала она, надевая на меня терновый венец. Погляди на меня.

У нее в руке был большой деревянный молот, а в другой четыре железнодорожных костыля. Несмотря на холод, несмотря на мою слабость, у меня стоял. Ни сил, ни желания сопротивляться у меня не было.

Мария склонилась надо мной, лицо ее сияло. Отложив костыли, она взяла из сумки плотную кожаную повязку для глаз. Взгляд ее был темен и непроницаем. Я хотел ей сказать, как ее люблю. Хотел благодарить ее.

Гэри, сказала она, погладив меня по щеке. Ты дал мне такое счастье! Она прижалась губами к моим губам больно и когда оторвалась, у нее с подбородка капала моя кровь. Она бросила на меня теплый прощальный взгляд, завязала мне глаза и крепко затянула повязку на затылке.

Казалось, прошла вечность, пока я почувствовал костыль в ладони и ее первый удар, дробящий кости, вгоняющий глубоко в дерево. Крик не от мира сего пронизал все мое тело, но наружу вырвалось лишь хныканье через нос.

Из раны хлынула кровь, и я потерял сознание.

Я вернулся в память, когда крест скользнул в дыру, вытащенный Марией с помощью нескольких веревок. Мои руки и ноги превратились в разбухшие пульсирующие комья, насажанные на вертела и крепко схваченные. Голова свалилась набок, мокрые волосы мотались на ветру, стоящий член показывал в небо.

О да, говорила Мария экзальтированным голосом, стоя внизу, ушедшая в себя. Гэри, ты и есть Единый! Ты полубог! Кристо живет в тебе ради страданий и жертвы твоей! Она стонала, тяжело дыша. Хотя я не видел этого, но знал, что она разделась и трогает себя пальцами.

Любовь моя к ней не знала границ.

Она вскрикнула:

Я кончаю, Гэри! О, это для тебя, любовь моя, кончаю, кончаю…

В моем сознании плыла эта сцена, но вместо Марии здесь была сама Святая Дева. Ее руки подняли Ее одежды, Ее глаза были закрыты, рот раскрыт, язык облизывал Ее губы в сексуальном пробуждении. Я был вышедшим из колыбели, выросшим, приговоренным на кресте, и смотрел на Мою Матерь, когда она кончала, окрашивая одежды своими соками. Мой член взорвался дух захватывающим оргазмом, разбивая фантазию, знакомя меня с неизведанной болью. По нему покатились теплые капли спермы.

Внизу все было молчание. Я подумал, что там с Марией. Я слышал, как она собирает в пыли свою одежду, встает на ноги. И потом донесся громкий воющий плач, траурный, пораженный горем, вырывающийся из глубины горла. Я представил себе, как она рвет на себе волосы, как женщина из Гелласа.

Я хотел ей сказать, чтобы она не проливала слез. Я весь онемел от холодного ветра, кровь на спине и на ногах замерзла. Я хотел сказать ей, что не надо бояться. Я простил ей прегрешения ее. Она не ведала, что творила.

Она, всхлипывая, собрала свои инструменты у подножия креста и побросала их в сумку. Ее шаги зазвучали вниз по холму, и вой ее перешел в мрачный смех, доносимый ветром. Вдалеке завелся мотор, и потом она уехала. Я ждал, опустошенный, спокойный, удовлетворенный, зная, что Мария вернется. И я погрузился в блаженство.

Что это за… сказал помощник шерифа, который меня нашел.

Меня срезали бензопилой. У меня не было сил ни двигаться, ни говорить, но кое-как я осознавал, что происходит. Помощники шерифа аккуратно положили на землю спиленный крест и сняли повязку у меня с глаз. Было еще темно, но у них были фонари. Один из них перочинным ножом разрезал швы у меня на губах. Рабочие из спасательной службы вытащили костыли, сняли меня с креста, положили на каталку и отнесли в машину "скорой помощи", вызванную помощниками шерифа из Кэнон-сити, куда меня и отвезли в больницу.

Мария, пытался я пролепетать Мария, Мария. Это та, кто с тобой это сделала? спросил помощник шерифа, который ехал рядом со мной, пока ребята из службы спасения бинтовали мои раны, вынимая декоративные гвозди Я решил не отвечать на этот вопрос.

Полгода я провалялся в разных больницах и перенес несчетно операций на раздробленных руках и ногах. Бабуля держала меня у себя в доме и ухаживала за мной, пока я не выздоровел Ей и помощникам шерифа я наплел, что меня похитил какой-то псих в темном переулке около Белфри Описание я им дал, но объяснил, что мне сразу же завязали глаза и вообще было темно, и я только мельком его видел. Вслух, для них, я соглашался, что прошел через ужасное испытание Они назвали меня счастливчиком, но имели в виду, что мне посчастливилось, что набрели на меня, посчастливилось остаться в живых Мы каждую Страстную Пятницу приглядываем за старой морадой, сказал мне один из них Всегда там кто ни будь затевает что-нибудь недоброе. Сам-то я ничего такого не видел, а старожилы говорят про какое-то жуткое убийство на сексуальной почве в старые времена. Но вряд ли оно было хуже этого.

Я знал, что я счастливчик, но хранил это про себя Я прошел через необычное, трансцендентное переживание, все благодаря Марии Я был ее должник Я последовал бы за ней повсюду, сделал был для нее все, что она хочет, если бы только знал, где она. После той ночи в брошенной деревне она исчезла, уехала в своем "форде" и пропала Может быть, поехала в Сиэтл к своему бывшему соседу по комнате, который, как она говорила, ее изнасиловал Может быть, теперь она его простила.

Когда я смог наконец передвигаться самостоятельно хотя и на костылях, я отправился к ней на квартиру, но ни ее, ни ее вещей там не было. Потом я взял бабулин "пинто" и поехал посмотреть на эту деревню днем Я посмотрел в мораде, но там никого не было Я пошел к колодцу, отодвинул крышку и посветил вниз мощным фонарем Я увидел дно колодца, но Марии там не было Я проковылял к пыльному кресту, который лежал на земле, покрытый моей потемневшей кровью, сел на оставшийся от него пень, глядя на солнце, которое ярко сияло над Сангре-де-Кристо, и думая, зачем Мария, Богиня моя, оставила меня.

Кэтрин Птейсек Заездили

Жизнь медленно вытекает из меня капля за каплей… мои несчастья высасывают из меня все соки, точно какой-нибудь вампир. Нет, скорее паук. Паук ничем не лучше вампира — он сидит на своей паутине, дожидаясь жертвы, и, изловив добычу, высасывает бедняжку, пока от нее не остается одна сухая, пустая оболочка.

Это обо мне… это я стремительно превращаюсь в пустую шкурку.

В прихожей, поглядев в зеркало, я обнаруживаю мелкие морщинки вокруг глаз — а ведь еще несколько месяцев назад их не было, я твердо знаю. Кожа у меня сухая… как пустыня. Я выгляжу на десять — нет, пятнадцать — лет старше, чем на самом деле.

Сохну… высыхаю… рассыхаюсь… рассыпаюсь в прах…

Хрипло вздохнув, я перебираю письма. Руки начинают трястись. Я знаю, что лежит в этих чопорных конвертах — их можно не распечатывать.

"Вы просрочили…"

"Вы просрочили…"

"Вы просрочили…"

"Вы должны были внести платеж Х месяцев назад".

"Мы передаем ваши счета в Агентство взыскания долгов".

"С сожалением напоминаем, что вы должны немедленно связаться с нами…"

"Мы будем вынуждены…"

А на текущем счету у меня всего тридцать восемь долларов.

Моя рука комкает конверты. Торопливо принимаюсь их разглаживать.

Не знаю, что тут делать — плакать или ругаться на чем свет стоит. После того как Джек от меня ушел — уже несколько месяцев кряду, — я пробовала делать и то, и другое.

Не помогло.

Сколько писем я написала кредиторам, объясняя, что не пытаюсь их обжулить и всерьез намерена вернуть долги, но очень-очень постепенно, иначе не получится. Но начинается новая неделя, и телефон вновь разрывается от требований денег, а почтовый ящик, набитый грозными письмами, чуть не лопается по швам. Сейчас звонки пошли такие кошмарные, что я живу, выдернув телефонную вилку из розетки. С телефоном тоже все не слава богу — за последнее время его уже дважды отключали. Свет мне пока не вырубили — но обещают.

Скрипнув зубами, я швыряю корреспонденцию на комод в прихожей, на груду прочих нераспечатанных конвертов, в том числе — от Джека.

Заложив за ухо непослушную прядь, хватаю картину, ключи и сумочку и выскакиваю из дома. Стекла в двери жалобно дребезжат.

До работы у меня еще уйма времени, так что сначала я заеду в багетную мастерскую, заказать рамку для картины. Это полотно маслом, которое мне заказали много месяцев назад. На прошлой неделе я его закончила. Картина еще не совсем высохла — слишком уж влажная погода стоит, — но ждать нельзя: мне нужны деньги. Я много раз начинала работу над этой картиной, но прошло черт знает сколько времени, пока она обрела пристойный вид. Я ею не совсем довольна, но… Жутко обидно, что для занятий живописью у меня не хватает ни времени, ни сил, но тут уж ничего не поделаешь; хорошо еще, что удается улучить несколько часов на выходных. И вообще, постоянный депресняк как-то не очень способствует вдохновению.

"Не сдавайся", — говорят мне друзья, и я пытаюсь; пытаюсь находить в жизни положительные моменты, пытаюсь надеяться, что все изменится к лучшему… но это трудно… ужас как трудно.

На перекрестке я сворачиваю налево. Перед "зеброй" скопилась целая вереница машин. Невесть почему — движение на перекрестке не очень-то оживленное, и улицу никто не переходит. Я барабаню пальцами по рулю. Балуюсь со стеклами: поочередно опускаю их и поднимаю. Левое, правое, левое… Подправляю сиденье, зеркало заднего вида, боковое зеркальце. Уже собираюсь посигналить, но тут открытая машина передо мной переползает вперед на несколько футов. Тащусь за ней, держа ногу на тормозе. Струйка пота стекает по моей спине; наклоняюсь к рулю, чтобы обдуло. Надо бы включить кондиционер, но тогда мотор перегреется. Господи, какая жара стоит; дождем даже не пахнет, прогнозы гласят, что тридцатиградусная температура удержится в течение ближайшей недели. Если не дольше.

Внезапно меня кто-то толкает сзади, и я только непонимающе хлопаю глазами.

Ага, поняла: какой-то идиот в меня врезался. Выскакиваю полюбоваться повреждениями.

Виновница, старушка с седыми кудрявыми волосами, медленно выбирается из своего "ягуара". Нижняя губа у нее дрожит. Подойдя ко мне, она начинает плакать.

— Извините, ради Бога. Я не хотела в вас врезаться. Я думала, вы дальше продвинетесь. Простите, ради Бога. Простите. Мне очень жаль. — Она выламывает руки, руки, темные от "старческой гречки", руки с выступающими синими венами.

Я вспоминаю, как в последний раз виделась со своей матерью: ее скрюченные пальцы, набрякшие, толстые вены; когда же я взяла ее руку, она оказалась холодной, холодной, как лед. Внутри меня накапливается злость, и я ору:

— Сука, идиотка, ты не соображаешь, что делаешь! Следила бы за дорогой, вместо того чтобы радио крутить или волосы свои поганые расчесывать! Тебе еще повезло, что я не взяла с собой ребенка!

Ухожу и уезжаю — пробка за это время уже рассосалась. Вся дрожа, я смотрю в зеркало и вижу, как старушка чуть ли не падает на свой "ягуар". Кусаю губы. Сама не знаю, чего это я так взвилась. Мой бампер практически невредим — это ее машина поцарапана. Ее слезы разбудили во мне жалость — и почему-то разозлили еще сильнее, вселили желание врезать ей как следует.

А что это я ляпнула насчет ребенка? Нет у меня ребенка.

Меня трясет. Должно быть, это все из-за жары. Из-за жары и влажности.

У багетной мастерской припарковаться негде. Оставляю машину перед соседним зданием. Идти жарко, асфальт липнет к подошвам; какое-то дерево роняет на тротуар свои гнилые плоды.

Когда я вхожу, тип за прилавком даже не смотрит на меня. Он разговаривает по телефону, почти шепотом — значит не с клиентом. Жду минуту. Две. Три. Наконец, простояв перед прилавком около пяти минут, откашливаюсь.

— Мне пора. Перезвони через минутку.

По моим предположениям, операция по заказу рамы займет больше минуты, но я молчу.

— Что вам? — спрашивает тип. Голос у него обиженный — клиенты явно мешают ему жить.

— Я звонила вам на неделе… кстати, еле пробилась: телефон все время занят. — Я испепеляю его взглядом, теперь мне ясно, почему у них все время занято. — Мне нужно вставить эту картину в раму; человек, с которым я говорила, сказал, что это займет всего несколько дней.

— А-а. А Дейва нет.

— Кто такой Дейв? — озадаченно спрашиваю я.

— Это он рамы делает. Не знаю, когда он вернется.

— Вы можете мне сказать примерную стоимость?

— Я рам не делаю.

"Ты вообще хоть что-нибудь делаешь?" — подмывает меня спросить. — Ну, а прейскуранта какого-нибудь у вас разве нет?

— Ага.

Знаю-знаю: какая наглость с моей стороны ожидать, что этот тип хоть пальцем об палец ударит.

Тип берет у меня картину, а я шлепаю его по руке. — Не трогайте холст. Испортите.

— У меня руки чистые.

— Неважно. Даже если вы только что их мыли, все равно могут остаться пятна.

Он опять пытается взять картину, вновь лапая холст пальцами, а я вырываю ее. Он хватает картину, чиркнув ногтем по краске. Остается шрам длиной в дюйм.

Вся работа коту под хвост…

— Идиот. Погляди, что ты натворил. — Со слезами на глазах я прижимаю картину к себе. — Заказ отменяется. Просто передай Дейву или как его там, что на днях я вернусь. И не из-за рамы, а чтобы на тебя пожаловаться.

— Катитесь на хер, леди. — И, поворачиваясь ко мне спиной, он уже тянет руку к телефону.

Хлопнув дверью мастерской, я возвращаюсь к машине. Под "дворником" трепещет какой-то листок вроде официального бланка. Я разглядываю его, не веря своим глазам. Штрафная квитанция.

За что?

Оглядевшись по сторонам, впервые замечаю пожарный кран. О-о-х. Я его даже не видела, когда парковалась. Хватаю квитанцию, чуть не разорвав ее надвое, и швыряю в сумку; потом долго сижу, рассматривая картину.

Шрам можно замазать, не такой уж он глубокий, но меня зло берет. Почему мне попался такой идиот? Почему он меня не послушал? А Джек — почему он меня не послушал? Достаю перочинный нож и пробую, развернув лезвие плашмя, разровнять краску. Но рубец только хуже выглядит. Внезапно мной овладевает ненависть к приемщику, ненависть к его наглым рукам, ненависть к картине. Я вонзаю нож в холст и улыбаюсь, услышав треск полотна. Режу и режу, пока от картины не остаются лишь жалкие ошметки; швыряю эти ошметки на заднее сиденье.

Волосы падают мне на лицо, и я откидываю их со лба обеими руками, не думая о ноже. Кончик лезвия чиркает по моему виску. Роняю нож. Он падает на пол. Облизываю пересохшие губы.

Теперь меня всякая ерунда вгоняет в тоску; мелочи накапливаются, накапливаются, накапливаются, пока не становится невпротык. Покажите мне палец — и я разревусь или взбешусь. Надо взять себя в руки, надо вернуться в норму, вот только я разучилась это делать, понятия не имею, как навести порядок в моей жизни. Когда-то жизнь текла размеренно и стройно; теперь это полный хаос; я прикована к тележке аттракциона "Веселые горки", которая стремительно мчится — в основном под откос.

Ничего… напишем картину заново. И лучше, чем в первый раз. Мне все равно заплатят — это главное.

Завожу мотор и морщусь — машина ненадолго глохнет, но все же оживает разворачиваюсь, выезжаю на дорогу. Как раз вовремя, чтобы один красный японский автомобильчик чуть не срезал мне бампер, дико сигналя. Объехав меня, молоденькая девчонка за рулем показывает мне фигу.

Дайте дух перевести, сволочи, думаю я. Разворачиваясь, я никакой красной машины не заметила.

Когда я паркуюсь перед нашим офисом, замечаю: руки у меня дрожат. Подбираю с пола нож и, сложив, сую в сумку. Вхожу в здание, попадаю под холодную струю воздуха из кондиционера. Может, это наконец меня остудит, думаю я. Остудит не только в прямом смысле. Проходя по офису в свою комнату, здороваюсь все с теми же приевшимися рожами. Большинство просто кивает или пялится себе на колени. По моей спине ползут мурашки: что-то стряслось.

Не успеваю я усесться за свой стол, как звонит телефон. Шеф хочет меня видеть. Смотрю на часы — я опоздала всего на минуту. Это не криминал; мы уже беседовали насчет опозданий, и он говорит, что неважно, если я приду на несколько минут позже — я ведь все наверстаю в конце дня, он знает.

Приглаживаю волосы, пудрю нос, медленно иду по коридору к его кабинету, жду перед закрытой дверью. Пытаюсь завести беседу с его седовласой секретаршей Викки, но она резко срывается с места, пробормотав: "Я в туалет".

— Заходите, Кэрол, — говорит Дик, высунув голову в коридор. В его голосе — ни капли доброжелательности, одна вежливость. Я вхожу. В кабинете находится менеджер по персоналу, а также несколько заведующих отделами.

Стула для меня не предусмотрено. Все отводят от меня глаза.

Я остаюсь стоять. Дик прикрывает дверь.

Проходит к столу, усаживается. Берет маленький нож для бумаг в форме кинжала, с фальшивыми брильянтами на рукоятке. Лицо у него мрачное. — Мне очень жаль, Кэрол, но мы не удовлетворены вашей работой.

Я хлопаю глазами:

— Неудовлетворены? Но в прошлом месяце вы мне повысили зарплату по результатам моего годового отчета.

— Знаю, но еще тогда имелись проблемы.

— Почему вы ничего не сказали? Я бы попыталась что-то изменить, больше стараться… Я все еще могу уладить, — говорю я, пытаясь не сорваться на мольбу; мне не хочется, чтобы он заметил, как я перед ним пресмыкаюсь. Хоть это и правда.

Он гладит нож. "Чтоб тебе порезаться, — думаю я, — и все твои драгоценные ежемесячные отчеты кровью залить".

— Мне очень жаль, Кэрол, но нас совершенно не устраивают ваши результаты. За прошедший год вы недостаточно выросли в профессиональном смысле; мы ждали, что вы будете более агрессивным распространителем. Есть и еще одна частность — ваши личные проблемы. Они отрывают у вас силы, необходимые для работы, и неблагоприятно влияют на трудовой процесс.

"Неблагоприятно"? "Частность" — эта самая мелкая неприятность с Джеком — не оставила от моей жизни камня на камне. Какое уж тут "неблагоприятное влияние". Он что, не владеет английским языком? Когда это все началось, Дик пригласил меня в кабинет и долго рассказывал, как он за меня переживает и как они все понимают, и все поймут, если мне иногда понадобится отпроситься на день — на два, и так далее. Такая теплота, такое дружелюбие… такое двуличие.

— …и мы вынуждены с вами расстаться.

"Расстаться"? Никак не пойму, что они хотят этим сказать. Я осознаю, что пропустила мимо ушей несколько его фраз, но они не важны. Весь смысл заключен в его последних словах.

Облизываю губы, чувствуя, до чего же они пересохли, как сухо у меня в глотке.

Сохну… высыхаю…

Дик откашливается:

— Эл проведет вас в вашу комнату, чтобы вы смогли собрать вещи, и проводит к выходу из здания.

— Вот так вот, значит? Без предупреждения? Без исправительного срока? Просто раз — и выгнали? Без какого-либо предупреждения? Вы раньше говорили, что вы все понимаете, каково мне сейчас, говорили, что дадите мне послабление…

— Кэрол, я уже сказал, что уже некоторое время мы не…

— Я вас слышала, Дик, но почему вы не могли сказать мне раньше, чтобы я попробовала отдавать работе больше сил? Зачем было столько ждать, а потом — как с бухты-барахты?.. Зачем?

Он вновь начинает говорить, и я знаю, что он скажет. "Уже некоторое время мы не были удовлетворены", "мы", "мы", "мы" — будет талдычить одно и то же, как попугай, как заезженная пластинка.

— Вам придется сдать ключ.

Мне хочется схватить крохотный кинжал для бумаг и всадить ему в сердце. Если оно у него есть. Вот было бы райское наслаждение: изумленно таращась на меня, он попытался бы вырваться… но от меня не уйдешь. Я повернула бы кинжал в ране, и еще раз повернула бы, и еще, и еще, и кровь хлынула бы на меня фонтаном и освежила бы мое иссохшее тело.

Он сидит за столом, глядя на меня.

Они все ждут моей реакции, дожидаются, что я заплачу, на коленях буду вымаливать работу. Ну их нафиг. Я не доставлю им удовольствия видеть мои слезы. Кстати, я и рыдать-то неспособна — все слезы уже выплакала.

Онемевшей рукой я достаю из кармана брелок-цепочку, отцепляю ключ от моей комнаты, швыряю им в Дика, угодив точнехонько в середину груди. Мои губы кривятся в легкой усмешке. А пальцы жутко дрожат, никак не получается надеть остальные ключи на колечко брелка. Просто швыряю ключи в сумку.

Повернувшись на каблуках, я выхожу из кабинета, сталкиваюсь в коридоре с Викки и, еле передвигая ноги, бреду в свою комнату.

Я знаю, что лицо у меня горит, прямо-таки пышет жаром. Дико озираюсь в поисках коробки, куда можно было бы сложить барахло. Смутно сознаю, что в дверях маячит Эл. Наверно, хочет удостовериться, что я не украду стол или кресло. Абсурд! Я считалась ценным сотрудником, а теперь это… это унижение… этот позор.

Спустя несколько минут приходит бухгалтерша Нора, рассыпаясь в извинениях, сильно сконфуженная, с коробкой от бумаги. Пробормотав: "Мне очень жаль", она плюхает коробку на стол и улепетывает.

Выдвигаю изо всей силы ящики. Опоражниваю их в коробку. Безмолвно подначиваю Эла — пусть только посмеет предъявить права хоть на что-нибудь. Беру кружку, швыряю ее в ту же коробку, сверху кладу сумку. С коробкой наперевес протискиваюсь мимо Эла.

— Мне очень жаль… — произносит он.

— Ага, как же, — обрываю я его.

Иду по коридорам, сознавая, что все провожают меня глазами, сознавая, что на пятки мне наступает Эл. Чего они меня боятся? Или я по дороге что-нибудь раскурочу? А может, спрячусь в чьем-нибудь кабинете?

Дурь какая.

Но и контора у нас дурацкая, всегда была такая.

Эл открывает передо мной дверь, и я выхожу, не поблагодарив его. Иду на негнущихся ногах к машине. Открываю багажник и швыряю туда коробку. Захлопываю багажник. Вновь открываю, чтобы достать сумку, опять хлопаю. Залезаю в машину и долго сижу, глядя на здание.

Кое-где в окнах мелькают лица. Интересно, смотрит ли на меня Дик. Старина Дик. Дик-Дак-Мудак — как все мы его звали за глаза. Интересно, настучали ему насчет этой клички? Если я буду торчать на стоянке, вызовет ли он полицию, чтобы меня забрали за нахождение в неположенном месте? Эта мысль меня почти забавляет. Часть моей души хочет остаться здесь и выяснить, как он поступит.

Другая часть моей души хочет завести двигатель, хорошенько надавить на газ и тихо-мирно протаранить моей колымагой фасад здания. Я улыбаюсь, воображая, как машина расшибет стекло и посыплются мириады осколков; как с удовлетворенным хрустом машина врежется в стойку вахтера, как разлетятся бумажки и загудят встревоженные голоса; воображаю раскиданные повсюду щепки и дребезги.

Щепки и дребезги. Как моя жизнь. Все пошло прахом.

А вот и слезы: я ощущаю, как стекают по моим щекам теплые струйки; колочу по рулю стиснутым кулаком, пока не понимаю, что расшибла руку до синяков.

Смахиваю слезы, вижу сквозь их радужную пленку, что на автостоянку кто-то выходит. "Выслали гестапо", — думаю я и неуклюже разворачиваюсь. Я не доставлю им удовольствия видеть, как я плачу. Промакиваю слезы салфеткой, утираю пот со лба, строю жуткую рожу.

Незнакомец возвращается назад. Больше никто за мной не наблюдает.

Пауки — вот они кто. Высосали меня досуха и выкинули. Так будет со всеми в этом здании.

Жму на тормоза, вытаскиваю перочинный нож и бегу назад к "континенталю" Дика. Выдвигаю самое большое лезвие, втыкаю в покрышку. Ноль результатов. Делаю вторую попытку, нервно косясь на дверь. Времени нет — вот-вот кто-нибудь выйдет. С покрышкой можно провозиться до скончания века. Распрямляюсь, заглядываю в машину — и улыбаюсь. Распахиваю дверцу, провожу рукой по красивому кожаному сиденью.

Размахиваюсь ножом и распарываю сиденье, сделав на нем длинный, необыкновенно сладостный надрез.

Возвращаюсь к своей машине.

Выехав с автостоянки, я задумываюсь. Куда ехать — домой? И что там делать? Сидеть у окна и думать о том, как хреново мне живется и как я сейчас всех и вся ненавижу?

Нет уж.

Или просто покататься по городу? Может, развеюсь.

Включаю радио, морщусь — музыки почти не слышно, один скрип. Та-ак, еще одна вещь, которую надо привести в порядок.

Выруливаю на шоссе, чуть ли не въехав в бок крытого фургона. Плевать. Валяйте, сотрите меня в порошок. Так дешевле выйдет, думаю я с зубовным скрежетом.

Без мужа.

Без работы.

Без денег.

А как, спрашивается, я буду платить рассрочку за дом? На какие шиши покупать еду? Хорошо еще, что за мою драную колымагу все выплачено конфисковать за недоимки ее не могут. Или могут? Остается лишь надеяться, что нет.

Еду куда глаза глядят, не следя за дорогой — мне все равно. Сворачиваю к торговому центру "Эй-энд-Пи", закладываю круги по автостоянке, раздумывая, не прогуляться ли по магазинам — все какое-то занятие, но выставленные на продажу товары — лишнее напоминание о свисте в моих карманах.

Отправляюсь в центр. Медленно еду мимо магазина видеотехники, мимо пиццерии, мимо нового китайского ресторана. Уже несколько месяцев я ем только дома — экономлю. А ведь ресторан, между прочим, замечательный.

Опять проезжаю багетную мастерскую. Сворачиваю на автостоянку и, затормозив, долго разглядываю винный магазин на той стороне улицы. А не купить что-нибудь? Бутылку вина. Какую-нибудь слабоалкогольную дрянь. Батарею пива. Что угодно. Однако напиваться мне не хочется — полная апатия, и это меня всерьез бесит. Заблудиться в алкогольном тумане сейчас — самое оно.

Ладно, может, и ничего, что меня выперли. Возможно, это шанс всецело посвятить себя искусству. Больше времени для работы над картинами; надо бы развесить по городу визитки в качестве объявлений. Позвоню всяким старым работодателям — может, кому-то надо что-то намалевать для рекламы… Есть разные способы… выход есть. Пока все не так уж безнадежно. Нельзя сдаваться. Время еще не пришло. Внутри полупустой шкурки еще трепыхается жизнь.

Я трогаюсь с места — и вновь торможу: другая машина, стоящая у бровки, мешает мне выехать. "Дубль два", — думаю я, кусая губы.

У этой бабы шикарный новенький автофургон цвета "лунной ночи", набитый детьми школьного возраста. Баба все время крутится на сиденье, машет руками, настырно втолковывая что-то деткам — и, похоже, начисто забыла, что блокирует целую стоянку. Либо ей пофигу. Жду. Уже тяну руку к сигналу, но тут баба выскакивает из фургона и, воровато оглядевшись, сует под художественно обстриженный кустик у бортика мостовой сплющенную алюминиевую банку. Вновь садится в фургон и уезжает. Сворачивает направо.

Что за хрень такая, думаю я. В ее драгоценном фургоне нет места для пустой банки? В ее новеньком фургоне, стоившем не меньше тридцати штук баксов. Радио в нем наверняка работает, и мотор не перегревается, если включаешь кондиционер.

Я опять кусаю губу. Из ранки течет кровь.

Выезжаю на шоссе, следом за фургоном, который сворачивает налево, на Райерсон-стрит. Тоже сворачиваю налево.

Фургон останавливается у светофора. Я тоже.

Фургон проезжает по Райерсон-стрит около мили. Я преследую его, иногда скрывая свои намерения, иногда нет. Плевать, заметила ли меня эта баба, сознает ли она, что за ней следят. Плевать. У этой хамки уйма денег, и вся ее жизнь состоит в том, чтобы возить детей в школу и обратно, как паром, и, бьюсь об заклад, ей не приходится бояться, что отключат телефон или уволят с работы, бояться, что даже продуктов будет не на что купить, и ничего стоящего она не делает, и я даю руку на отсечение, если эта блядь хоть раз в своей пресной коттеджной жизни ощущала вдохновение и может отличить масло от акварели, и на кой хрен ей эта замечательная, благополучная жизнь, которой она не стоит?

Фургон выезжает на Мейн-стрит. Я тоже. Баба тормозит у перекрестка с Мейпл. Один ребенок выскакивает наружу и машет ей рукой. Шофер еще одной машины сигналит. Я тоже сигналю. Фургон вновь трогается и, проехав всего лишь полквартала, останавливается опять. Вылезает второй ребенок.

Чего-о? Ребенок даже не может немножко пройтись пешком? — изумленно спрашиваю я себя, а тем временем — плевать! — по моему подбородку стекает кровь из искусанных губ.

Баба останавливается у магазина "Каик-чек" и, не заглушив мотора, буквально вбегает в дверь. Паркуюсь в соседнем ряду. Жду. Через несколько минут баба возвращается с маленьким пакетиком в руках. Косится на мою машину и тут же отводит взгляд.

"Догадалась, сука", — думаю я и улыбаюсь.

Фургон вновь трогается с места. Я тоже. Баба держит путь к загородному клубу; я сижу у нее на хвосте. Она просто колесит по городу, понимаю я, едет до ближайшего перекрестка, сворачивает на поперечную улицу, а потом на параллельную первой. Точно насекомое, которое пытается выбраться из паутины.

Я улыбаюсь.

До меня доходит, что я — не обсосанная шкурка, не бедненькая добыча в паутине. Теперь я — паук. Я не дожидаюсь, пока меня прикончит какое-то паукообразное в человечьем облике. Я — восьминогий кошмар, скользящий по шелковистым ниточкам паутины, избавляющий мир от мух, этих никчемных тварей, которые только мешают жить. Вот так-то!

Я — могучая хищница. Я охочусь на добычу… слабосильную добычу из коттеджных сабурбий. Ухмыляюсь себе в зеркале и с удивлением замечаю струйку крови. Слизнув ее, сосредотачиваюсь на дороге и руле. Я человек дотошный, я всегда заранее включаю сигнал поворота и соблюдаю дистанцию. Нехорошо выйдет, если меня остановит полицейский. И все-таки: интересно, что я почувствую, легонько, совсем легонько боднув своим капотом фургон, толкнув его на парочку дюймов вперед… или на целый фут… а можно вообще врезаться на полной скорости ему в зад и…

Мне хочется увидеть страх в глазах моей добычи.

Баба останавливается у какого-то дома, на сей раз жутко шикарного интересно, это здесь она живет? Нет. Она вновь трогается с места. Кажется, теперь моя "муха" движется быстрее. Занервничала? Отлично. Пусть теряется в догадках. Пусть поволнуется так, как мне приходится волноваться с утра до ночи.

Смотрю на часы: я таскаюсь за бабой уже больше часа. Ухмыляюсь еще шире.

Я гоню эту женщину, как лиса — зайца, гоню это тупоголовое создание, у которого все в порядке со свободным временем, которое не знает, каково это — написать превосходный пейзаж, которое не знает, каково это — когда любимый муж уходит от тебя к какой-то дурехе из его офиса, которое не сохнет прежде времени и ни хрена не понимает в жизни.

Жизнь. Да! Вот как надо жить!

Я улыбаюсь широко-широко, еще немножко, и кожа на скулах лопнет. Облизываю сухие губы, утираю пот со лба.

Эх, мне бы пистолет. Достать бы сейчас из "бардачка" красивый карманный пистолет и… Я чувствую его масляный запах, ощущаю в руке его тяжесть тяжесть холодного металла. Я бы погладила ствол, проверила, заряжен ли пистолет, и затем поднесла бы его к ветровому стеклу… живо воображаю, что случится, когда я нажму на спуск…

…стекло разлетается вдребезги… звук пули, пробивающей металл… с глухим чавканьем она входит в тело бабы… крик… кровь и…

…кровь…

…вся кровь, которую высасывают из незадачливых жертв…

…кровь…

У моих губ медный привкус — кровь, понимаю я — и нервно моргаю. Смотрю на фургон, затем — на часы на приборном щитке. Прошел еще час, а я не знаю, где была и как вообще умудрялась вести машину. Ничегошеньки не помню. Ничего — с момента, когда я подумала о пистолете.

Утираю с подбородка пот. На руке — красное пятно. Мы вновь вернулись на Мейпл, вижу я. Морщу лоб. Стоп, разве это тот самый фургон? У той бабы серебристый, верно? Цвета "лунной ночи". А этот — синевато-серый. Не тот. Или тот? Может, дело в освещении. Или фургон более синий, чем мне показалось сначала?

Все может быть.

Или это совсем другой фургон.

Долго ли я его преследовала? Сколько времени я считала его тем же самым?

Несколько часов.

Несколько потерянных часов, вырванных из моей жизни.

Полдня потрачено зря.

Слезы жгут мне глаза, к горлу подкатывает комок.

Ну что со мной такое творится? Я думала, что справляюсь, и вдруг сорвалась, скатилась до таких… таких глупостей. Смахнув слезы, я разворачиваю машину. Надо ехать домой. Я сама не своя, мне страшно.

У "зебры" на перекрестке пропускаю пешеходов. Бросаю взгляд на зеркало заднего вида — сзади меня нагоняет красная японская машина. Наконец все, кто хотел перейти, переходят. Поворачиваю.

Я больше не желаю думать о пауках, паутине и добыче.

Вернусь домой; приму ванну — нет, душ, чтобы как следует взбодриться и даже помою голову, и переоденусь в чистое, и засяду в столовой с карандашом и блокнотом: составлю список возможных выходов. Можно зарегистрироваться на бирже труда, получить купоны на бесплатную еду, попросить денег у мамы, записаться на курсы для женщин, оставшихся на мели, — таких курсов пруд пруди… Я много чего смогу сделать, если не погрязну в жалости к себе.

Сворачиваю с Мейпл на Мейн-стрит — красная машина по-прежнему следует за мной. Она едет не быстро, но и не медленно, и человек за рулем не сводит с меня глаз.

Сворачиваю на Райерсон; красная — за мной. Заруливаю на автостоянку "Эй-энд-Пи". Красная — нет.

Заставляя себя не глядеть в зеркало, не думать о красной машине, я отправляюсь домой.

Но, уже подъезжая к своему гаражу, скашиваю глаза на зеркало. Красная машина по-прежнему сидит у меня на хвосте. Она притормаживает.

Выхожу из машины и, едва переступив порог своего дома, слышу щелчок захлопнувшейся дверцы.

У Джека был пистолет, но он его забрал. Ничего. В доме еще кое-что найдется… это ведь мое логово… нож, молоток — все сгодится. Я всем умею пользоваться.

В дверь звонят.

Я неподвижно замираю в коридоре.

Опять звонок. Затем кто-то стучится.

Терпение.

Дверь не заперта. Рано или поздно она попробует ее открыть.

Прошу в гостиную…

Майкл Блюмлейн Перепончатокрылая

Оса появилась в салоне в то утро. Была ранняя и необычно холодная весна. Окна затянуло кружевом льда, на траве снаружи лежал иней. Линдерштадт неловко заерзал на диване. Одетый только в рубашку и носки, он боролся одновременно с холодом и сном. Накануне он поругался с Камиллой, своей любимой моделью, обвиняя ее в мелких пакостях, в которых она была ни сном, ни духом. Когда она ушла, он напился до отключки, шатался из мастерской в мастерскую, сбивал манекены, стягивал платья с вешалок, рассыпал шляпки по полу. Сунули бы его в самый тугой корсет, он и то ощущал бы меньше несвободы. Лишенный дыхания, зрения, слепой к самым очевидным истинам. И это был человек, который лишь неделю назад был назван королем, чье внимание к деталям — рукаву, талии и линии — было легендарным, чьи совершеннейшие платья рабски выпрашивали, копировали, крали.

Линдерштадт был гением. Мастером. Линдерштадт был пьяницей, сражающимся со своей империей тафты, гипюра и атласа, бьющимся об собственный успех, как муха об стекло.

Уже рассвело, и солнце подсветило края плотно занавешенных окон, проникнув в салон абрикосовым слабым светом. Линдерштадт лежал на диване в конце комнаты, наполовину завернувшись в шлейф свадебного платья, прихваченного в одной из мастерских. Оса была в другом конце, неподвижно повернувшись к нему боком. Крылья ее были сложены на спине, а длинное брюхо закручено запятой. Две антенны были слегка изогнуты вперед, но тверды и неподвижны, как бамбук.

Прошел час, потом другой. Когда спать стало невозможно, Линдерштадт встал и пошел, шатаясь, облегчиться. Потом вернулся в салон со стаканом воды, и в это время впервые заметил осу. От отца, который был энтомологом-любителем, пока не помер от желтой лихорадки. Линдерштадт кое-что знал о насекомых. Эту он определил как принадлежащую к семейству Sphecidae, в которую входят главным образом одиночные осы. Они гнездятся в норках или естественных полостях древесины, и он слегка удивился, увидев такое насекомое в салоне. И еще он удивился, что помнит о них хоть что-нибудь. Едва ли он хоть однажды подумал о насекомых с тех пор, как более сорока лет назад ушел в мир моды. И об отце он тоже вряд ли думал, предпочитая мысли о матери, Анне, заботящейся о нем матери, швее, по имени которой он назвал свое первое ателье и свое самое знаменитое платье. Но матери здесь не было, а оса — абсолютно несомненно — была. Линдерштадт допил воду и накинул свадебный шлейф себе на плечи, как шарф. И тогда подошел посмотреть.

Оса была высотой ему по грудь и длиной около восьми футов. Он узнал короткие волоски на ее ногах, которые напоминали ему щетину на подбородке отца, и припомнил еще передние щупики, которыми насекомое ориентирует челюсти, разрывая пищу. Талия осы была толщиной не более карандаша, крылья прозрачны. Экзоскелет, который Линдерштадт немедленно назвал про себя пальто, был чернее чернейшего фая, чернее угля. Казалось, он поглощает свет, создавая уголок холодной ночи там, где находится. Нигриканс. Ammophilia nigricans. Было искушение потрогать насекомое, ощутить его жизнь. Глаза Линдерштадта инстинктивно скользнули вдоль брюха к хвосту, где сзади, подобно мечу, высовывалось заостренное жало. Он вспомнил, что жало — это пустотелая трубка, сквозь которую самка откладывает в жертву яйца, которые потом развиваются в личинки и проедают себе путь наружу. У самцов точно такая же трубка, но без жала. В детстве у него были неприятности из-за неумения различать пол, и сейчас, глядя на это создание в бледном свете, он гадал, какого оно пола. Его слегка лихорадило, что он отнес за счет последействия алкоголя. Во рту была все та же засуха, но за водой выходить было страшно — а вдруг, когда он вернется, осы уже не будет. И потому он остался, страдая от озноба и жажды. Шли часы, но комната не согревалась. Оса не шевелилась. Она была неподвижнее Мартины, самой неподвижной и самой терпеливой модели. Неподвижней, чем украшенная люстра и дамастовые занавеси примерочных в неподвижном воздухе салона. Единственным движущимся предметом был сам Линдерштадт. Он бегал, чтобы не замерзнуть. Он глотал слюну, пытаясь обмануть жажду, но в конце концов она заставила его покинуть комнату. Вернулся он очень поспешно, одетый уже в туфли и свитер, принеся с собой карандаш, блокнот и большой графин с водой. Оса была там, где он ее оставил. Не знай Линдерштадт кое-чего о психологии насекомых, он мог бы подумать, что оса вырезана из камня.

При уходящем свете он начал рисовать — быстро, искусно, широкими уверенными штрихами. Он смотрел под разными углами, набрасывая шею осы, талию, плечи. Он представил себе это создание в полете, с напряженными крыльями в тонких прожилках. Он нарисовал осу за едой, нарисовал ее, грозящую ужалить. Он пробовал разные фасоны — то строгие и элегантные, то фантастические и причудливые. Оказалось, что он уже определил пол осы как женский. Другого пола объектов у него не бывало. Он вспомнил Анук, свою первую модель, девушку со сколиозом, которую привела его мать для проверки оперивающегося таланта своего подрастающего сына. Сейчас его талант был так же послушен, как тогда, и разум так же изобретателен и свободен.

Он работал все предрассветные часы, потом чуть отдохнул, пока его не разбудили церковные колокола. В юности он был набожен, и в первых его коллекциях часто встречались религиозные аллюзии. Но набожность сменилась равнодушием, и уже тридцать лет он в церкви не бывал. Что осталось — это воскресные колокола, которые Линдерштадт смаковал во имя ностальгии и мучительной вины. Это была у него привычка, а он держался своих привычек крепко.

В это утро посетителей не было, и он был предоставлен сам себе. Было холоднее, чем накануне. Оса оставалась неподвижной, и когда к полудню температура не поднялась, Линдерштадт был спокоен, что она мастерскую не покинет. Он уже закончил эскизы, и следующая была задача — найти приемлемую форму, в которой их воплотить. У него были сотни манекенов любой вообразимой формы, на некоторых было имя конкретных заказчиков, другие были просто под номерами. Еще были другие фигуры — корзины, цилиндры, грибы, треугольники, которые все так или иначе использовались в коллекциях. Любой предмет, имевший длину, ширину и высоту, Линдерштадт умел встроить в женскую одежду. Точнее, он мог вообразить себе женщину в этом предмете, дающую ему свою неповторимую форму и сущность, наполняющую каждое касание и пересечение духом женственности. Он в душе был пантеистом и не ожидал трудностей в поиске чего-нибудь, подходящего для осы. Но ничто не остановило его взгляд; ни один предмет из его огромного собрания близко не подходил к характеру или композиции этого создания. Оно было загадочным. Придется работать прямо на насекомом.

Он вернулся в салон и подошел к своей модели. Для человека, настолько привычного к божественной пластичности плоти, бронеподобная твердость и негибкость экзоскелета осы была "Достойной задачей. Каждый крой должен быть совершенством, каждый шов — самой точностью. Здесь не было ни груди, так мягко наполняющей пузырящуюся ткань, ни бедер, оттеняющих форму тонкой талии. Это как работать с костью, как одевать скелет. Линдерштадт был заинтригован. Он шагнул вперед и коснулся тела осы. Оно было холодным и твердым, как металл. Он провел пальцем по крылу, наполовину ожидая, что его нервная энергия вызовет в крыле жизнь. Прикосновение всегда вызывало у него сильнейшие эмоции — вот почему он в работе с моделями пользовался указкой. Надо было, наверное" той же указкой работать и с осой, потому что от контакта сразу закололо кожу, на момент затмевая чувства. Рука его упала на одну из ног осы. Она не слишком отличалась от человеческой ноги. Волосы были мягкими, как человеческие волоски, которые его модели яростно обесцвечивали или удаляли воском, или сбривали. Суставы колена и лодыжки были устроены точно так же, коготь заострен и костляв, как человеческая ступня. Внимание Линдерштадта переключилось на талию осы — для человека точка закрепления между ногой и торсом. У осы она были ниже и куда уже, чем у любого человека. Она была тонкой, как черенок трубки, чудо, которое он мог легко охватить большим и указательным пальцами.

Он достал из кармана сантиметр и начал обмеры — от локтя к плечу, от плеча к кончику крыла, от бедра к стопе, отмечая все цифры в блокноте. Иногда он останавливался, отступал на шаг, чтобы вообразить себе ту или иную деталь, аспект, свободный рукав, воротник с бахромой, оборку. Иногда он делал себе заметку, иногда быстрый набросок. Когда пришло время обмерять грудь, ему пришлось лечь на спину и залезть под осу. Отсюда у него был хороший вид на безволосый и сегментированный торс, а также на жало, которое было опущено, как пика, и направлено в точности ему между ног. После минутного колебания он повернулся и измерил его тоже, раздумывая, не из тех ли она ос, что умирают, ужалив, и если да, то как отобразить в одежде эту жертву. Потом он вылез и посмотрел на свои цифры.

Оса была симметричной, почти совершенно симметричной. За многие годы своей карьеры Линдерштадт всегда искал путей нарушить подобную симметрию, стараясь вместо того подчеркнуть тонкие человеческие различия между правым и левым. Всегда было что подчеркнуть — чуть более высокое бедро, плечо, грудь. Даже глаз, чуть иначе блестящий радужкой, чем его сосед, мог вызвать какой-то отклик в цвете платья под ним. Успех Линдерштадта во многом был связан с неимоверной способностью открывать такие асимметрии, но оса в этом смысле представляла трудности. Здесь не было ничего, отличающего правое от левого, будто оса была издевательством над самим понятием асимметрии, индивидуальности или, в силу этого — над самой карьерой Линдерштадта. Ему пришло в голову, что он мог быть неправ, и возможно, что истинный поиск ищет не особенности, а постоянство форм, повторение и сохранение. Возможно, что пребывает — именно обыденность, выживает — именно та пропорция, что держит он сейчас в своих руках.

Линдерштадт понес блокнот в главное ателье и стал работать над первым платьем. Он решил начать с простого — бархатное облегающее неотрезное платье с узкими проемами для крыла и ноги и белым тюлевым воланом снизу, скрывающим жало. Не имея времени для муслиновых прикидок, он сразу стал работать с самой тканью. Обычно эту работу делали его помощники, но сам мастер не утратил искусства работы с ножницами и иглой. Работа шла быстро, и он уже частично сшил платье, когда вспомнил название отряда, к которому принадлежала оса. Hymenoptera — ptera означает "крыло", и hymeno — в честь греческого бога брака, что означает связь между передними и задними крыльями осы. Сам он никогда не был женат, никогда не прикоснулся к женщине иначе как в рамках своей профессии и уж наверняка никогда не прикасался интимно. Поговаривали, что он боится интимных прикосновений, но скорее он боялся подвергнуть испытанию чистоту своего зрения. Его женщины — это были драгоценности, самоцветы, которыми следует любоваться, как всем красивым и блестящим. Он их одевал, чтобы их обожать. Он их одевал, чтобы сохранить во дворце своих снов. Но теперь, коснувшись тела осы, вдохновленный этим созданием, не похожим на него так, как женщина не походит на мужчину, он стал думать, не упустил ли он чего-то при таком подходе. Плоть просила плоти. И можно ли исправить такое упущение всей жизни?

Он закончил платье и поспешил в салон. Оса не сопротивлялась, когда он приподнимал ей ноги и натягивал темное платье. Вспомнилось, как отец умело расправлял крылья бабочки и прикалывал ее к бархатной выставочной подушке. "Кажется, — подумал он, — мужчины семейства Линдерштадт умеют обращаться с животными". Он выпрямил лиф и застегнул молнию на спине платья, потом отступил посмотреть. Как он и ожидал, в талии надо ушить, и одно плечо чуть перекроить. Зато выбор цвета и ткани — превосходен. Черное на черном, ночь на фоне ночи. Начало хорошее.

Он выполнил изменения, потом повесил платье в примерочной и вернулся в мастерскую. Следующим туалетом он задумал широкую пелерину из лимонного гипюра с золотой цепочкой-застежкой, подчеркивающую контраст с угольно-черным цветом осы. Он сделал подходящий ток и прикрепил к нему две лакированных палочки как отражение антенн осы. В мастерской было холодно, как в салоне, и он работал в пальто, шарфе и лайковых перчатках, которым сам ножницами отрезал пальцы. Лицо оставалось открытым, и сжимающий щеки холод напомнил ему морозные зимы детства, когда его заставляли часами неподвижно стоять столбом, пока его мать использовала его как модель для сшиваемых ею вещей. У них не было денег на отопление, и у Линдерштадта выработалось стоическое отношение к стихиям. Холод напоминал ему о значении дисциплины и самоконтроля. И более того, напоминал, как ему полюбилось ощущение примеряемых и застегиваемых туалетов на коже. Он любил, когда мать затягивала на нем талию или ушивала рукав. Ощущение скованности вызывало к жизни дикую волю воображения, будто его одновременно и лелеяли, и освобождали. Он запомнил не онемевшие от холода пальцы, не пар от дыхания, не гусиную кожу на руках. Это была сила, чистая и простая, и теперь, хоть у него было денег столько, что он мог натопить помещения жарко, как в джунглях, он отопление держал отключенным. Холод был его радостью. Он сам по себе был огнем.

Чтобы закончить пелерину, он работал всю ночь. Когда настало утро понедельника, он запер двери салона, оставляя снаружи всех швей, продавщиц, клерков и моделей, которые пришли на работу. Он не впустил Камиллу, не впустил даже Бруссара, друга и советчика всей его жизни. Спрятавшись за занавесью, натянутой на стеклянную панель двери, он объявил, что коллекция закончена, а последние изменения он должен сделать один и без чужого присутствия. Подойдя к сейфу, он вытащил несколько пачек денег, которые сунул в щель почтового ящика, чтобы Бруссар раздал их работникам. Он заверил всех, что с домом мод Линдерштадта ничего не случилось, и пригласил всех приходить через неделю на открытие коллекции. И ушел.

В мастерской он начал следующее свое творение — спадающее с плеч синее муаровое платье с широкой юбкой, украшенной бантами. Что мог, он сшил на машине, но банты нужно было сделать от руки. Он сел, как сидела его мать, положив ногу на ногу, нагнув голову, скрючив розовеющие пальцы, будто держал чашку чая. Юбка заняла целый день, и он прервал работу только однажды, чтобы облегчиться. О еде он даже не вспомнил, и в этом настроения его и осы совпали. Насекомое не проявляло признаков голода или жажды. Иногда подрагивала одна из его антенн, но Линдерштадт приписал это мелким изменениям давления в его крови. Он считал, что оса стиснута объятиями холода, хотя не мог прогнать мысль, не вызвана ли противоестественная неподвижность осы более глубокими причинами. Ему вспоминался отец, такой ординарный с виду, такой непостижимый внутри. Представься ему возможность, этот человек проводил бы с насекомыми целые дни, тщательно сортируя подушечки, печатая этикетки, производя переучет. Линдерштадт так никогда и не смогло конца постичь терпение и увлечение своего отца. Мать утверждала, что ее муж скрывается, но что мог в этом понять ребенок? Когда наступило время спрашивать ему самому, отец уже давно умер.

Погода держалась, и в среду Линдерштадт вытащил швейную машину из ателье в салон, чтобы работать, не отходя от осы. С улицы доносились голоса, любопытные наблюдатели делились сплетнями, тщетно пытаясь заглянуть внутрь. Телефон звонил не смолкая, записывая сообщение за сообщением от озабоченных друзей, клиентов, прессы. Его личный экстрасенс месье Жезе звонил каждый день со все более зловещими прогнозами. Линдерштадт не шевельнулся. Он слышал единственный голос, и этот голос не давал отвлечься. Он думал, почему же не мог услышать его так долго.

Линдерштадт пришил рукав, потом второй. Сорок лет успеха привели его к этому — игла, нить, трубы пришитой друг к другу ткани как находки для будущих археологов. Всего неделю назад он был в глубочайшем истощении. Его стали посещать призраки — призраки моделей прошлого, ушедших друзей, родителей. Чем больше старался он сосредоточить свое видение, тем сильнее оно от него ускользало. Джульетта в атласе, Ева в мехах, Безымянная Королева, надменная и повелительная в тугой парче. Сирены невозможной красоты, триумфы бессвязных мужских желаний. Успех, казалось, зиждился на суете. И это было грустным уроком всей его карьеры. И вот, после сорока лет, он устал от притворства. Слишком много было Камилл, слишком много всяких Мартин и Анук. Виденных и невиденных. И куда лучше ему было совсем без них.

Но теперь была оса. И это было другое. Она дала новый поворот. Хитин это не плоть, шесть — это не то что две, шесть ног и когтей, шесть наклонений угла, линии и силы. И крылья, крылья сильнее и тоньше тех, что были у ангела Гавриила, которого вставил в свою коллекцию Линдерштадт в восемьдесят четвертом году. И еще глаза, составные глаза, которые видят один Бог ведает что. И антенны, чтобы пробовать невидимую благость мира. Линдерштадт попытался представить себе Камиллу в виде насекомого, как она ползет по подиуму, принимает позу. Камилла на четырех ногах, на шести, Камилла на брюхе, ползущая, как гусеница. С этой точки зрения его платья не более чем коконы, бледное отражение живой реальности. Видение всей его жизни было слишком ничтожным. Ему мешала надменность. Его обожание женщин было оскорблением, его пустые идеи о благодати и красоте — софизмами. Путь его сердца проще и прямее. Он коренился внутри, как оса укоренилась в его комнате.

Линдерштадт снова подумал об отце. Он одевался на работу, застегивая темно-синюю куртку почтальона с желтым кантом на манжете. Он говорил о недавно найденной бабочке с телом точно как у женщины. С кем же он говорил? С матерью Линдерштадта? Не вспомнить. В воздухе повисло тогда напряжение, это он помнил. И еще что-то. Разлад?

Он сделал последний стежок и приподнял платье. Переливающийся муар был похож на море; шестиногое платье для восхитительно непохожего создания. Для меньшего таланта рукава были бы кошмаром, но в руках Линдерштадта они без усилий вытекали из лифа. На каждом красовалась шапочка-оборка, и все они были со змейкой для надевания. Приладив платье, Линдерштадт отступил взглянуть. Платье сидело как влитое, будто чья-то невидимая рука водила его рукой. И так это было с самого начала. Уже было пять платьев. Пять платьев за пять дней. Еще одно, теперь еще одно, чтобы завершить коллекцию. Свадебное платье, как клеймо мастера. Все сорок лет он каждую коллекцию завершал таким платьем. Невеста — символ жизни. Символ любви и власти созидания. Что может лучше обозначить его возрождение?

На это платье ушло два дня, о чем Линдерштадт узнал только потому, что однажды остановился послушать воскресные колокола. В это время он работал над фатой — роскошным куском органзы, похожим на туман, он шил и думал, как обидно будет прикрывать такое экстраординарное лицо. И потому он придумал такой остроумный фасон чередующихся полос, что лицо осы было одновременно и закрыто, и обнажено. После фаты он взялся за трен, использовав на него десять футов яично-желтого шифона, собранного в пологие волны, чтобы было похоже на пену. Прикрепив трен к юбке, он прорезал отверстие для жала и окружил его цветами. Само платье было сделано из блестящего атласа с имперским воротником и кружевными рукавами. Королева, Мать, Невеста. Платье вышло триумфом воображения, техники и воли.

Он закончил вечером в воскресенье, повесил платье в примерочной вместе с остальными, потом завернулся в пальто и шарф и свалился на диван. В понедельник он встанет пораньше и сделает финальные приготовления к приему публики.

Ночью власть холода прекратилась. С юга пришел теплый фронт, сметя холод, как паутину. Линдерштадт во сне расстегнул пальто и размотал шарф. Ему снилось лето, и они с отцом пускали змея на пляже. Проснулся он почти в полдень. В комнате было душно от жары. На улице собралась толпа, ожидая открытия. Осы не было.

Он обыскал мастерские, кладовые, офисы. Он залез под крышу и спустился в подвал. Наконец он вернулся в салон, озадаченный и несколько оглушенный. Около того места, где была оса, он заметил бумажную сферу размером с маленький стул. С одной стороны она была открыта, и внутри шли слои шестиугольных ячеек, сделанных из того же бумажного материала, что и оболочка. Проблеск понимания забрезжил у Линдерштадта, а когда он увидел, что его платья исчезли, он понял, в чем была ошибка. Оса была совсем не Sphecida, a Vespida — бумажная оса. Ее диета состоит из древесины, листьев и прочих натуральных волокон. И она съела собственные платья.

Линдерштадт смотрел на остатки своей работы. Гнездо было красиво своей собственной красотой, и мелькнула мысль показать его как продолжение коллекции. И тут ему на глаза попался кусочек непереваренного материала, выглядывающий из-за бумажной сферы. Это была фата невесты, и он прошел за ней вокруг гнезда, где она стояла на полу как фонтан застывшего в воздухе пара, отделенная от платья, но не тронутая. Снаружи толпа уже стучалась, чтобы ее впустили. Линдерштадт отдернул занавесь и приподнял паутинную фату. Она загорелась на солнце. Как мельчайший фрагмент памяти, она пробудила все воспоминания. Он надел ее себе на голову. Улыбка заиграла на его губах — впервые за много месяцев. Глаза его сияли. Когда все исчезло, нечего стало прятать. И единой нитки будет достаточно. Подтянутый, гордый и прямой, Линдерштадт пошел открывать дверь.

Джон Ширли Барбара

— Мужиков не трогаем, понял? Даже старых — эти козлы все чокнулись на оружии, в натуре; ты себе думаешь: "Ну, этот белый дедуля ни хрена не может", тут-то он тебя и уроет, — говорит Ви-Джей Рибоку. Они стоят под навесом автобусной остановки, наблюдая за автостоянкой торгового центра. День клонится к вечеру. Калифорнийский весенний ветерок гонит по автостоянке мусор. Вот пролетели два вощеных стакана из "Тако-Белла"…

— У него, типа, "А-Кэ-Эм" в инвалидной коляске найдется? — хохмит Рибок. "Хоть он и закончил школу, но все равно остался присяжным шутом класса", — думает Ви-Джей.

— Смейся-смейся, а некоторые из этих хренов вооружены что надо. Один такой сраный склеротик застрелил Гарольдову собаку. А собака всего-то к нему на крыльцо забежала. У них "МИ-16", понял? Пиф-паф — и тебе кранты.

— Значит, ты думаешь… лучше брать баб? — задумывается Рибок, выцарапывая на прозрачной пластмассовой стенке свою личную метку. Ключом. Это ключ от дома его бабушки. Маманя Рибока слиняла из города с одним белым кадром.

— Бабы тоже бывают вооруженные. Почти у всех — баллончики с перцем, это точняк, но умный человек не даст в себя прыснуть, понял? Отбираешь баллончик и фырк ей в глаза, — говорит Ви-Джей и кивает, словно соглашаясь сам с собой.

— А как, бля, она деньги из банкомата достанет — с перцем-то в глазах?

— Слышу. Слышу. Значит, так — хватаем суку сзади, перец отбираем. А попозже, может, и трахнем, в натуре.

— Когда начнем? — спрашивает Рибок.

— А че, давай вот эту, блин.

Она знает: Эйвери ее любит. Все признаки налицо. Когда он говорит: "Барбара, больше не звони мне…", это означает: "Не сдавайся, Барбара". Достаточно услышать, с каким придыханием он произносит эту фразу. Нет, просто сердце кровью обливается — как же он страдает, мой Эйвери. Ему никак нельзя высказать вслух то, что он думает на самом деле — разве позволит эта ведьма, эта его супружница; ведьма на метле, ведьма Вельма вечно у него над душой висит. Держит в тисках его яйца, извините за выражение. Не дает ему проявить мужское достоинство. Посадила его мужское достоинство в клетку. Как только Эйвери мог согласиться, чтобы Вельма работала в офисе. Как?

В те времена, когда Барбара работала с Эйвери в офисе, все было прекрасно, они угощали друг друга лакомствами и Эйвери улыбался ей той, особой улыбкой, в которой читалось: "Я тебя хочу, несмотря на то, что не могу это высказать вслух; и ты знаешь, что я тебя хочу, и я знаю — я тебя хочу". Просто чудо, сколько всего можно вложить в одну улыбку! Но Вельма держит его на поводке, точно Эйвери — маленькая собачка с косматой шерстью, спадающей на глаза, да-да, у Эйвери крохотные карие собачьи глазки.

Барбара выходит из торгового центра, и в ее соломенной сумке итальянской крестьянской сумке из "Сверхцены", где продаются импортные товары — лежит подарок для Эйвери; может, надо было все-таки выписать чек на часы, думает Барбара, а то ведь дело рискованное, она в жизни еще ничего не воровала, практически ни разу, но всяком случае — таких дорогих вещей, и вполне возможно, за ней теперь следят, ждут, пока она пересечет какую-нибудь установленную законом границу, и вряд ли они поймут… "За часы заплачено любовью", — скажет она им, но разве они поймут — да не больше, чем Вельма! Это Вельма заставила Эйвери уволить ее.

Барбара дрожащими руками отпирает машину. И вся холодеет, когда слышит обращенный к ней мужской голос, резкий такой тон. Она уверена — это полицейский из торгового центра. Оборачивается. Видит какого-то негра, совсем молодого, довольно симпатичного. Наверно, ему нужны деньги. Сейчас расскажет, что у него кончился бензин и ему нужна всего-то пара долларов на бензин… знаем мы эти истории.

— У меня нет с собой мелочи, — говорит она. — Я считаю, что милостыню подавать не следует — она лишь стимулирует нищенство.

— Тетка не слушает, — говорит другой негр, тот, что повыше. Сколько им лет? Не больше двадцати.

— Зырь, — говорит первый и, расстегнув свою синюю куртку, демонстрирует, что его рука сжимает рукоятку револьвера, спрятанного за поясом его джинсов. — Я сказал: "Садись в машину и не ори, или я тебе хребет прям щас прострелю".

Хребет, сказал он. Прострелю тебе хребет.

Как выясняется, их зовут Ви-Джей и Рибок. Рибок все время твердит, чтобы она сделала ему минет. Ви-Джей невежливо отзывается о ее внешности и возрасте, хотя ей всего тридцать восемь, да и весит она всего фунтов на тридцать больше нормы.

— Не все сразу, — повторяет Ви-Джей. — Она у тебя отсосет. Но не все сразу.

Барбара сидит за рулем "аккорда", Ви-Джей — рядом с ней, а Рибок сзади. У него тоже есть оружие — странный такой гигантский пистолет с длинной коробкой из черного металла для пуль. Рибок называет его "Мэк".

Каков окажется на вкус его пенис? Чистый ли он? У Рибока довольно-таки опрятный вид. От обоих парней пахнет лосьоном. Если они чистые, Барбара не против.

Барбара пытается понять, почему не чувствует особого страха. Возможно, дело в том, что эти двое производят впечатление придурковатых непрофессионалов. Сами не понимают, что делают. Непрофессионалы еще опаснее — так сказал полицейский в шоу "Копы".

Они чуть не прозевали ее банк, так что Барбаре пришлось самой им его указать — а ведь она уже говорила, в каком банке у нее счет.

— Вот мой банк, если хотите, чтобы я к нему свернула.

— А ну сворачивай, если жизнь дорога!

Барбара въезжает на автостоянку, въезжает довольно-таки неуклюже водитель, которого она "срезала", злобно сигналит вслед. Затормозив, она подводит свою "хонду-аккорд" к банкомату.

— Вы оба выйдете вместе со мной? — спрашивает она, заглушив мотор.

— Заткнись, тетка, мы сами разберемся, что нам делать, — говорит Ви-Джей, вопросительно глядя на Рибока.

— Не знаю. Нам обоим вылезти? Еще подумают, типа…

— Еще подумают…

— Никому вылезать не надо, — говорит Барбара, сама дивясь собственному спокойствию. — Вот что вам надо сделать: держите револьвер на коленях под курткой и глядите на меня — если я, например, заору или попытаюсь сбежать — стреляйте. Нет, погодите — это тоже глупость! Я же могу просто дать вам номер карточки.

Они пялятся на Барбару, слегка приоткрыв рты, пока она выуживает из сумки свою банковскую карту "Версателлер" и карандашик для бровей. Барбара пишет номер на обороте первого попавшегося чека, сует Ви-Джею чек и карточку.

— Я подожду здесь с Рибоком. Он меня сторожит.

— Ты откуда узнала, как меня зовут? — рычит Рибок таким голосом, что Барбара невольно подскакивает.

— Не надо кричать. Я знаю, как вас зовут, потому что вы называете друг друга по имени.

— А-а, — Рибок косится на своего соучастника. — Ладно, валяй.

Ви-Джей начинает выбираться из машины. Оборачивается, вынимает ключ зажигания.

— Без фокусов, поняла? У моего братка тоже пушка есть.

— Я знаю. Видела. Большая такая.

Ви-Джей ошалело таращит глаза. Затем вылезает из машины и подходит к банкомату. Вставляет карточку — она тут же выскакивает обратно. Опять вставляет карточку — и опять она выскакивает. Барбара опускает стекло.

— Эй, тетка, ты чо удумала?! — орет Рибок с заднего сиденья.

— Я только скажу ему кое-что по поводу банкомата, — говорит Барбара, высовывая голову в окно. — Ви-Джей? Вы вставляете карту не той стороной.

Ви-Джей переворачивает карточку. На сей раз она остается в банкомате. Ви-Джей пристально вглядывается в экран. Набирает цифры. Ждет.

А Барбара тем временем размышляет. Вслух она говорит:

— Вы когда-нибудь были влюблены, Рибок?

— Чего?

— Я влюблена в Эйвери; а он — в меня. Но мы не можем часто встречаться. Я иногда вижу Эйвери около его дома.

— Ты чо мелешь, бля? Заткнись, в натуре!

Возвращается мрачный Ви-Джей. Залезает в машину:

— Голяк, в натуре! Всего сорок баксов. — Ви-Джей размахивает двумя двадцатками.

— Ты счет проверил? — спрашивает его Рибок.

— Сорок баксов. — Ви-Джей, прищурившись, смотрит на Барбару. — У тебя что, другой счет есть?

— Нет. Это все, что у меня осталось. Несколько месяцев назад меня выгнали с работы. Сами понимаете, что это значит.

— Ой бля-я. — Ви-Джей начинает деловито рыться в ее сумке.

— Просто вывалите все из нее, — говорит она. — В этой сумке сроду ничего не найдешь — легче уж сразу вывалить.

Ви-Джей смотрит на Барбару с прищуром. Что-то бормочет под нос. Вываливает содержимое сумки к себе на колени. Находит чековую книжку, сравнивает ее с квитанцией банкомата. Номер счета совпадает. Никаких кредитных карточек он не находит. Никаких других банковских карточек.

— Можете обыскать мою квартиру, — предлагает она. — Это неподалеку. Она смотрит на Рибока. — Там нам будет удобнее. У меня осталась холодная пицца.

— Деточка, — говорит Ви-Джей с какой-то новой интонацией, терпеливо, точно обращаясь к идиотке, — мы тебя похитили. ПОХИТИЛИ ВМЕСТЕ С МАШИНОЙ. Мы не будем есть твою долбаную пиццу. Мы — похитители.

— Можно продать мою машину на запчасти, — советует Барбара. Разобрать.

— У тебя драгоценности дома есть?

— Посмотрите сами, если хотите, но вообще-то нет. Только дешевая бижутерия. Ничего у меня нет — только кошка. Холодная пицца есть. Можно купить пива.

— А тетка-то с прибабахом, — замечает Рибок.

— А по-моему, у меня голова работает лучше, чем у вас у всех, заявляет Барбара. Всплеснув руками, она добавляет:

— Если вы хотите меня изнасиловать, это лучше сделать у меня дома — там безопаснее. Если хотите разобрать машину на запчасти, давайте поедем и сделаем это. Но тут нам нельзя оставаться — люди обратят внимание, что мы торчим на стоянке неизвестно зачем.

Ви-Джей глядит на Рибока. Ей неясно, что выражает этот взгляд.

Барбара решает, что пора кое-что им предложить:

— Между прочим, я знаю место, где лежат деньги. Целая куча. Они в сейфе, но мы можем их добыть.

Эйвери знает, что сегодня все пройдет на ура, потому что ладони у него покрылись липким потом. Он такие вещи нутром чует. Смотрит на часы, стоящие на столе. Через пять минут Бельма будет здесь — в наряде, который он купил ей в той лос-анджелесской лавочке, — и маленький дружок Эйвери уже толкается ему в бедро, весь содрогаясь, как от электротока; к яйцам от него словно протянут высоковольтный кабель, а ладони липкие, и волосы на загривке стоят дыбом — все потому, что он пытается не думать о том, что она сейчас войдет в его кабинет в том самом наряде под плащом. Конечно, иногда она ведет себя, как стерва, дело житейское, но — Господи ты, Боже никто так, как она, не умеет играть в те игры, от которых его бросает в жар. Теперь они развлекаются всего раза два в месяц, и это правильно. Ему скоро стукнет пятьдесят, пора экономить энергию. Стало сложно запускать мотор без чего-нибудь этакого, без бонуса, а Ведьма для своих сорока пяти очень даже…

Звонит телефон.

— Агентство недвижимости Бичема, — произносит Эйвери в трубку.

Дамочка на том конце провода желает узнать, что он может предложить ей в аренду. Интересно, какое на тебе белье, говорит он дамочке мысленно. А вслух произносит:

— Если хотите, я попрошу Вельму показать вам этот дом завтра утром. Настоящее сокровище… нет, сегодня вечером не очень удобно…

Дамочка без умолку толкует о том, что ей "нужно". Что ей нужно от дома, который она хотела бы снять. Изображая, будто внимательно слушает, Эйвери предается мечтам. Неплохо было бы закрутить с этакой свеженькой пышкой, МОЛОДЕНЬКОЙ такой, сдать ей дом за чисто номинальную цену, а взамен пусть иногда зовет его в гости. Беда в том, что Вельма проверяет все арендные счета. Она заметит, что цифры не сходятся. Жена — как колодка на шее. Ну да ладно, Вельма неплохая баба. Любит игры, любит развлекаться в кабинете, посреди бела дня. Лишь бы шторы были задернуты.

Он вспоминает одну девчонку с Филиппин, где он служил во флоте. Он перевелся на другую базу через два дня после того, как она объявила, что беременна. Можно подумать, она случайно залетела, м-да. Но какая попка. Манюсенькая золотистая попка. Ему вспоминаются бумажные фонари, которые подарил ей какой-то японский матрос. Дрожащие цветные блики на стене от бумажных фонарей, качавшихся на ветру вместе с манговым деревом, пока он трудился над этой золотистой попкой. Да-а.

Телефон попискивает, оповещая, что ему еще кто-то звонит; отделавшись от дамочки (с удовольствием сделаю все, что вам НУЖНО), он переключается на следующего абонента. Это его юрист, кровосос-хуесос. — Сколько ты с меня сдерешь за этот звонок, Хайдеккер? — спрашивает Эйвери, высматривая в окно машину Вельмы. Ее пока нет. А чей это желтый "аккорд"? Знакомая вроде бы машина…

— Нет, за этот звонок я не возьму денег, — говорит Хайдеккер. Послушай-ка…

— Ты меня уже достал, приятель, — пернешь со мной в одном лифте и тут же счет присылаешь. Ясно?

— Слушай, мне нужно только, чтобы ты подписал просьбу о судебном запрете, а я ее судье Чэню перешлю через часок…

— Да подпишись ты сам за меня, черт. Валяй. — Дьявольщина, Хейдеккер навел его на мысли о Барбаре и, разумеется, член тут же начал съеживаться. Он пытается не думать о Барбаре, у него просто сердце останавливается от страха, когда он видит, как она шляется вокруг его дома, следит за ним с автостоянки…

— Я не имею полномочий. Надо, чтобы ты сам подписал. Может, ты хочешь наделить меня статусом поверенного? Неплохая мысль, давай как-нибудь обговорим поподробнее…

— Нет, не стоит, не стоит, я просто… — Ага, "фиат" Вельмы заезжает на стоянку. — Зайди этак через полчасика, не раньше, хорошо? А то меня не будет. Значит, эта бумажка полностью решит проблему?

— В судебном запрете все предусмотрено: ей нельзя будет выслеживать тебя, наблюдать за тобой, звонить — полный комплект. Не сможет подойти к тебе ближе, чем на пятьсот ярдов. Теперь такие приставания запрещены законом, и мы ее привлечем, если она что-нибудь удумает. Посадим за решетку. Нашей Барби это будет полезно — ей там психиатр займется. Ты как — уже сменил замки в кабинете?

— Нет, завтра утром придет мастер. Вполне вероятно, что у нее есть ключ — запросто могла сделать. Фрэнк говорит, что мне должно быть лестно. Блин, мне такой лести даром не надо — только не от этой бабы.

— Не волнуйся, мы все уладим. Эйвери, мне пора…

— Подожди минутку, подожди… — Пусть поговорит еще немножко, тогда можно будет разыграть наяву фантазию "Вельма срывает деловые переговоры". — Я должен с тобой поговорить о счете, который ты мне прислал в прошлом месяце, знаешь, Хайдеккер, это уже на грани наглости…

— Послушай, мы можем проверить его, статью за статьей, но тебе придется оплатить время, в течение которого я буду этим заниматься…

Дверь распахивается; Вельма загромождает собой дверной проем. Она расстегивает плащ, сбрасывает его — длинные рыжие волосы Вельмы падают на белые, веснушчатые плечи; россыпь веснушек на белых, мягких, как тесто, грудях в вырезе черного кружевного корсета, трусики без средней планки, бедра, возможно, чуток тяжеловаты — но хрен с ними, с бедрами, когда на Вельме эти алые кружевные трусы с дыркой на самом интересном месте. Густо подкрашенные, глубоко посаженные зеленые глаза. Это факт, что у ее глаз начали появляться морщинки, а задница начинает обвисать. Но когда она упакована в этот черно-алый кружевной корсет, и розовые губки выглядывают из золотисто-рыжих кустиков… какая, на хер, разница, да, какая, на хер, разница…

— Я тебе попозже перезвоню, Хайдеккер, — произносит Эйвери и вешает трубку.

— Я не могу без нее. Я хочу эту шишку у тебя в штанах, Эйв. Я себя ласкала и думала о тебе, и поняла, что умру, если не получу сейчас эту шишку. Я не могу ждать. Возьми меня — прямо здесь, сейчас же, — произносит она своим гортанным голосом, который у нее так ловко получается. — Вонзи в меня свою здоровенную шишку. — И она облизывает кончиком языка свои вишнево-красные, накрашенные "Ревлоном" губы.

— Не всякому дано распознать, каков Эйвери на самом деле, рассказывает Барбара. Они сидят в ее машине на углу автостоянки у здания, где находится офис Эйвери. — Понимаете, он такой резкий. Просто прелесть какой грубиян. Однажды я ему подарила плюшевого мишку с запиской: "Ты просто милый старенький медведь!" Он выражается очень кратко и довольно-таки нелицеприятно, если вы понимаете, что я имею в виду, но душа у него добрая-добрая и иногда…

— Там хоть немножко денег есть? — обрывает ее Ви-Джей, разглядывая через переднее стекло маленькое здание охристого цвета. Такие строили в начале семидесятых. Крыша завалена камнями — модный в те времена способ теплоизоляции. — По-моему, девка, ты нас наколоть хочешь. Нет там ни хрена.

"По крайней мере, я выросла от "тетки" до "девки", — думает Барбара.

— Он держит в своем сейфе уйму наличных денег. Должно быть, прячет от налоговиков. Это с ним кто-то расплатился за…

— Сколько? — вмешивается Рибок.

— Пятьдесят тысяч долларов. Может быть, даже сто. Это большие деньги, верно? Я раньше даже как-то и не задумывалась…

— Что-то дом больно обшарпанный. Неужели там такие крутые богачи сидят?

— Две другие фирмы, которые здесь находились, погубил кризис. Это маленькое здание, Эйвери остался в нем один, а он вообще-то владеет зданием и хочет сделать реконструкцию — знаете, он в таких вещах просто гений, у него всегда грандиозные планы…

— Хватит тут про этого хрена толковать, в натуре, бля! — взревел Рибок. — У-у, мудила!

— Хорошо, только не забудьте, что мы не будем открывать стрельбу — я не хочу, чтобы Эйвери пострадал…

— Сестренка, бля, ты чо несешь? Мы пойдем, куда хотим, в натуре, у нас пушки…

— Я вам нужна. Я знаю код сейфа.

Рибок, весь напрягшись, тычет в нее стволом пистолета.

— А я знаю, как пользоваться этой вот фигней, сука беложопая!

— Тогда застрели меня, — говорит она, пожимая плечами, вновь удивляясь собственному хладнокровию. Но она знает, что делает. Собственно, ей действительно все равно. Ей все безразлично, кроме Эйвери. А Эйвери собственность Вельмы. Вот чего люди не понимают. Эйвери принадлежит ей. Он — краеугольный камень, он — Мужчина, она — Женщина, и ничто этого не изменит — вот что пора бы понять людям. — Мне все равно, честно, продолжает она, пожимая плечами. — Пытайте меня. Убейте. Если по-моему не будет, значит, все отменяется.

Ви-Джей выпячивает челюсть. Приставляет дуло револьвера к ее щеке.

Она заглядывает в глаза Ви-Джея:

— Давай. Выбрось деньги на помойку.

Ви-Джей смотрит на нее ровно десять секунд. Затем опускает револьвер и, перегнувшись назад, пригибает Рибоков пистолет вниз.

Прямо на столе. Он имеет ее прямо на столе и шепчет ей: "Я тебя люблю". Он раздвинул ей ноги, сжимая своими большими, грубыми руками ее костлявые коленки, штаны у него спущены, бедра у нее целлюлитные, она вырядилась, как проститутка, и…

ОН ШЕПЧЕТ ЕЙ: "Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ".

Тут Эйвери, дернув головой, оглядывается на них, рот у него разинут, он пыхтит от натуги, лицо в пятнах, со лба капает пот, Эйвери удивленно моргает. — Вельма заперла дверь… — выпаливает он. Тут он приглядывается к Барбаре и осознает, что она, должно быть, сделала себе личный ключ.

Затем — это видно по его лицу — он отдает себе отчет в том, что стоит посреди кабинета со спущенными штанами, воткнув член в Вельму, которая полулежит на столе с раздвинутыми ногами, а у Барбары за спиной, выглядывая из-за ее плеч, маячат двое незнакомых негров.

— О Боже милосердный, о Пресвятая Дева Мария, — шепчет он, выдергивая пенис и подхватывая штаны, а Вельма открывает глаза и, увидев Барбару с Рибоком и Ви-Джеем, начинает визжать.

Вельма соскальзывает со стола, прячется за ним, скорчившись. Эйвери нажимает на кнопку бесшумной тревоги, но она не срабатывает; Барбара отключила сигнализацию.

Однажды, давным-давно, когда Барбара была маленькой девочкой и жила во Флориде, она видела ураган. Она гостила тогда на ферме, где ее дедушка выращивал апельсины. Ее бабушка держала кур. Глядя в дырочку на стене укрытия, выстроенного на случай ураганов, Барбара увидела, как одна курица распростерла крылья и, подхваченная ветром, взлетела, исчезла в небе, среди кипящих туч. И вот теперь Барбаре чудится, будто сильный-сильный ветер погоняет ее, давит на спину, вталкивает в комнату — только этот ветер внутри нее, и она делает то, что хочется ветру, и он несет ее по комнате, кружит, как торнадо, вокруг стола, кружит, кружит и воет ее голосом:

— Вот как она тебя изловила, Эйвери! Вот как ей это удалось, вырядилась под проститутку и правильно сделала, потому что она, шлюха, изловила тебя своей мандой как капканом, гнусная ШЛЮХА!

Эйвери подтягивает штаны, видит, как входят Рибокс Ви-Джеем, лезет в ящик стола. Но ветер толкает Барбару к столу и она задвигает ящик, придавив Эйвери руку:

— НЕТ.

Эйвери скулит от боли, и этот звук что-то высвобождает в Барбаре: точно пробку вытаскивают, и она думает: "Я забыла, каково это, когда тебе хорошо". Так хорошо и легко ей было лишь в детстве, до некоторых событий.

И тут же она настораживается, услышав шум, который доносится со стороны Вельмы. Вельма, бормоча под нос ругательства, ползет к боковой двери, двери своего кабинета, надеясь добраться до телефона и вызвать полицию.

Глядя Ви-Джею в глаза, Барбара произносит:

— Не упусти ее, это у нее деньги. СТРЕЛЯЙ ПО НОГАМ.

Ви-Джей выхватывает револьвер… но что-то мешкает. А Вельма уже взялась за дверную ручку.

— Барбара, о Господи Боже! — вопит Эйвери, прижав к животу свою раздутую, ушибленную руку.

— Ви-Джей, — говорит Рибок. — Блин. Просто схвати ее.

— НЕТ, СТРЕЛЯЙ ПО НОГАМ, ПРОКЛЯТЬЕ, ИНАЧЕ НАМ ДЕНЕГ НЕ ВИДАТЬ! говорит Барбара, говорит "крупным шрифтом", в ее голосе ревет тот самый ураган.

Гром — оживает револьвер Ви-Джея.

Вельма истошно кричит, и Барбару вновь захлестывает волна блаженства: ошметки коленей Вельмы липнут к двери, врезаются в стены; на ковер ручьем течет кровь. Эйвери бросается к двери, и, чувствуя себя греческой богиней, Барбара указывает на него Рибоку:

— Сделай этому изменнику больно! Врежь ему из пушки! Он сейчас нас обворует до нитки! ОСТАНОВИ ЕГО!!!

Рибок удивленно разевает рот, когда пистолет в его руке стреляет возможно, он так и не решился нажать на спуск, просто пальцы свела судорога — и на спине Эйвери появляется дырочка с мелкими алыми лепестками, похожая на маргаритку, а рядом — другая дырочка…

Эйвери поворачивается всем телом, визжа, широко раскрыв рот, с глазами годовалого ребенка, напуганного собачьим лаем; Эйвери пытается перехватить пули на лету своими пухлыми пальцами — раньше она почему-то не замечала, какие они у него пухлые, — а Барбара берет Рибока за руку и направляет дуло книзу, на пенис Эйвери (его незастегнутые брюки опять упали). Она нажимает на спуск, и кончик его пениса исчезает — этот пенис она видела до этого всего раз, необрезанный, с забавной такой пипочкой, как у шланга, на конце, — и Барбара кричит:

— Теперь ты обрезан Эйвери изменник трахал эту шлюху подлец!

Рибок и Эйвери одновременно и почти одинаковыми голосами начинают вопить.

Тут Барбара слышит всхлипы Вельмы. Подходит к ней, по дороге подхватив со стола какой-то предмет, даже не сознавая, что именно взяла, пока не встает на колени рядом с Ведьмой, которая пытается отползти, а Барбара вонзает ей в шею шип для бумаг, знаете, такие шипы дети делают в подарок родителям на школьных уроках труда, из гвоздя и маленького деревянного кругляша, на шип наколото несколько квитанций, которые покрываются кровью, когда гвоздь — ХРЯСЬ! ХРЯСЬ! — трижды вонзается в шею Вельмы, вонзается в четвертый раз, а Эйвери вопит громче и громче, Ви-Джей оборачивается к нему с криком: "ЗАТКНИСЬ, БЛЯ!" и срезает Эйвери макушку в тот самый момент, когда Барбара опять вонзает шип в Ведьму — ХРЯСЬ-СЬ! — загоняет гвоздь Бельме за ухо, и та, внезапно обмочившись, перестает биться, недовсплеснув руками, замирает…

— Ой, бля-я, — бормочет Рибок, всхлипывая, покамест Барбара встает и, окутанная теплым, блаженным маревом, проходит в угол, указывает на шкаф с потайным сейфом. И произносит:

— Сорок один, тридцать пять и… семь.

Только в машине, уже на дороге, выезжая на автостраду, Барбара замечает, что тоже описалась, совсем как Вельма. Смешно. К своему удивлению, она обнаруживает, что ей, в сущности, все равно. Она весь день сама себе дивится. Приятное чувство; как те женщины на шоу Опры рассказывали, что совершили поступки, которых от себя никак не ждали, сделали то, чего, по мнению людей, никак не могли сделать, — и теперь им хорошо.

Однако юбку придется сменить. В квартиру заезжать слишком рискованно, но она пошлет Ви-Джея в "Росс" или в тот новый торговый центр на восточной окраине, по дороге — она решила, что надо ехать в Неваду, Мексика слишком уж очевидное место — даст ему немножко денег из сейфа, чтобы он купил им одежду, да-а, почти сто тысяч долларов… Больше никаких распродаж отныне мы посещаем "Нордстром".

Но прежде надо решить проблему Рибока. Этого плаксы.

— Утихомирь его как-нибудь, — шепчет она Ви-Джею. — Полиция уже там, после такого-то шума, они оповестят все посты, и, возможно, кто-то опишет им нашу машину, но насчет машины я не уверена, потому что рядом никого не было, но все равно, даже без описания… — Она отдает себе отчет в том, что щебечет без умолку, никак не может остановиться, как от диетических таблеток, но неважно, главное — высказать все вслух. В конце концов все будет высказано, — даже если у них нет описания машины, они будут высматривать что-нибудь подозрительное, а он тут ревет и пистолетом машет.

— Ви-Джей, — хрипит Рибок, то и дело шумно всхлипывая, — видишь, во что нас втянула эта полоумная сука… Видишь, что она натворила…

— Я вас втянула в сто тысяч долларов. — Пожав плечами, Барбара обгоняет какой-то "форд". — Но знаешь. Ви-Джей, я думаю, что ему не полагается ни цента из этих денег, — говорит она. — Мне пришлось сделать за него половину работы, а теперь он запаникует и нас заложит. — Ей нравится произносить это слово из старых фильмов — "заложит". — Думаю, тебе надо где-нибудь его высадить, а мы поедем в Неваду и купим тебе новую машину, Ви-Джей, и новую одежду, если хочешь — настоящую золотую цепь вместо этой фальшивки, и я тебе отдам часы, которые лежат у меня в сумке, я их достала для Эйвери, и, если желаешь, у тебя будут девушки — меня это не смутит. Или же можешь иметь меня. Столько, сколько хочешь. Потом сообразим, как добыть еще денег. Я думала насчет банков. Я читала статью об ошибках грабителей. Как они слишком мало передвигаются по помещению и делают всякие другие ошибки, и, думаю, мы можем действовать умнее.

Ви-Джей тупо кивает.

Рибок смотрит на него, хлопая глазами, разинув рот:

— Ви-Джей?

Ви-Джей указывает на дорогу, отходящую от автострады. — Сюда.

Хороший выбор. Здесь развернулась гигантская стройка, но все рабочие уже ушли домой, так что укрытий масса: экскаваторы, груды бревен… — с шоссе никто не увидит, чем они тут заняты, и много разрытых ям, где можно спрятать труп. Ви-Джей отлично смекнул — он думает за двоих, он умнее Барбары, решает она, но это не столь важно, потому что в каком-то плане она сильнее Ви-Джея. А сила решает все.

Все эти мысли проносятся у нее в голове, пока они сворачивают на Саут-Род, а с нее — на проселочную дорогу. Между ними и шоссе — стройка, вокруг — ни души.

Она тормозит в подходящем месте. Взглянув на них, Рибок выскакивает из машины и бросается наутек, и Барбара говорит:

— Ви-Джей, ты же знаешь, что он на нас донесет, он слишком напуган.

Ви-Джей, сглотнув, кивает, выходит из машины; револьвер рявкает в его руке, и Рибок, завертевшись волчком, оседает на землю. Ви-Джею приходится выстрелить еще раз — чтобы Рибок замолк. Все это время Барбара смотрит, как ветер гонит мимо всякий мусор, салфетки из "Бургер-Кинга"… обычный мусор на ветру…

Опять вопли. Ви-Джею приходится выстрелить в Рибока еще раз напоследок…

Щурясь, она смотрит на небо, провожает взглядом ястреба, парящего в восходящем потоке воздуха.

Ви-Джея рвет. Пускай — после рвоты ему полегчает. Правда, от рвоты во рту остается нехороший привкус.

Интересно, каков на вкус пенис Ви-Джея. Скорее всего, вполне нормальный. У Ви-Джея опрятный вид.

Кроме того, Ви-Джей умный и красивее Эйвери, и гораздо моложе, и она знает в глубине души, что они предназначены друг для друга, такие вещи она чувствует. Как обаятельно Ви-Джей пытается это скрыть, но когда он думает, будто на него не смотрят, она читает в его глазах правду: он любит ее. По-настоящему любит.

Эд Горман Финал всего этого

Пожалуй, в первую очередь мне надо рассказать вам про пластическую хирургию. То есть я не всегда выглядел настолько привлекательно, как сейчас. Собственно, если бы вы увидели меня на снимках в фотоальбоме моего курса в колледже, вы бы меня не узнали. Я был на тридцать фунтов тяжелее, а в моих волосах накапливалось столько сала, что его хватило бы на увлажнение нескольких акров пашни в засуху. А очки, которые я носил, вполне могли бы заменить телескопы Паломарской обсерватории. Свою девственность я мечтал потерять еще во втором классе, в тот день, когда в первый раз увидел Эми Тауэрс. Но потерял ее только в двадцать три года, и даже это оказалось нелегкой задачей. Она была проституткой, и в ту секунду, когда настал решительный момент, вдруг сказала: "Простите, наверное, у меня грипп начинается или еще что-то, только меня сейчас вывернет". И ее вывернуло.

Вот так я жил до сорока двух лет — недотепа, которого жестокие люди высмеивают, а порядочные люди жалеют. Я был дядюшка, которого никто не хотел востребовать. Я был тот, с кем встречу "вслепую" женщины обсуждают годами. Я был покупатель в магазине дисков, при виде которого смазливая кассирша всегда выразительно закатывает глаза. Тем не менее мне каким-то чудом удалось жениться на привлекательной вдове, чей муж погиб во Вьетнаме, и я унаследовал пасынка, который всегда перешептывался со своими приятелями у меня за спиной. Оказываясь поблизости от меня, они таинственно хихикали. Брак этот продлился одиннадцать лет и кончился в дождливый вечер во вторник, несколько недель спустя после того, как мы переехали в наш новый элегантный особняк в самом престижном районе города. После обеда Дэвид поднялся к себе в комнату курить травку и слушать любимые диски, и Аннет сказала: "Ты не сочтешь за личность, если я скажу, что полюбила другого?" Вскоре после этого мы развелись, а затем я незамедлительно перебрался в Южную Калифорнию, где, мне казалось, было достаточно простора еще для одного неудачника, не вписывающегося в свою среду. По крайней мере больше простора, чем в огайском городке с населением в сто пятьдесят тысяч.

По профессии я брокер, и в тот момент в Калифорнии было много возможностей для владельца собственной конторы. Беда заключалась в том, что я устал подталкивать восьмерых других брокеров к достижению месячных целей. А потому нашел старую престижную фирму в Беверли-Хиллз и поступил туда простым, никем не допекаемым брокером. Прошло несколько месяцев, прежде чем я перестал поражаться кинозвездам среди моих клиентов. Впрочем, почти все они оказывались прохиндеями, и это очень помогло.

Я старался наладить свою сексуальную жизнь, посещая все бары для одиноких по рекомендации моих более благообразных приятелей и осмотрительно штудируя колонки личных объявлений в газетах, которыми изобилует Лос-Анджелес. Но ничего на свой вкус я не нашел. Ни одна из женщин, сообщавших, что у нее нормальные запросы и она в отличной форме, ни разу не воспользовалась словом, которое меня особенно влекло романтичность. Они упоминали пешеходные и велосипедные прогулки, а также серфинг, они упоминали симфонии и кинофильмы, и картинные галереи; они упоминали равенство и влияние, и освобождение. Но никогда — романтичность, а меня больше всего влекла романтичность. Разумеется, были и другие возможности. Однако хотя я жалел гомосексуалистов и бисексуалов и возмущался теми, кто их преследует, стать одним из них я не хотел. И как я ни старался относиться с пониманием к садомазохизму и переодеваниям, и транссексуализму, во всем этом было что-то — при всей печальности — что-то комичное и за гранью постижения. Страх заразиться заставлял меня избегать проституток. Женщины, с которыми я знакомился при обычных обстоятельствах — в конторе, в супермаркетах, в прачечной самообслуживания в моем дорогом многоквартирном доме, — относились ко мне с такой мне знакомой неутомимой сестринской добротой…

Потом какие-то свихнутые подонки обстреляли шоссе на Сан-Диего, и моя жизнь кардинально изменилась.

Была подернутая смогом пятница. Под вечер я возвращался домой, усталый после рабочего дня, а впереди меня ждал долгий одинокий уик-энд, как вдруг справа и слепа от меня появились две легковые машины. Они, видимо, вели перестрелку. Вследствие, конечно, обездоленного детства. Они продолжали палить друг в друга, словно не замечая, что я оказался под их перекрестным огнем. Мое ветровое стекло разлетелось. Две задние мои покрышки лопнули. Машину снесло с шоссе, она взлетела вверх по склону холма и врезалась в толстый комель могучей сосны. Это последнее, что мне запомнилось.

Мое выздоровление заняло пять месяцев. Оно завершилось бы быстрее, но как-то в солнечный день ко мне в палату вошел специалист по пластической хирургии и объяснил, что он будет делать, чтобы вернуть моему лицу его прежний вид, а я сказал:

— Я не хочу прежнего.

— Извините?

— Я не хочу прежнего лица. Я хочу быть красивым. Красивым, как киногерой.

— А! — сказал он таким тоном, будто я заявил ему, что хочу летать. Наверное, нам следует поговорить с доктором Шлаттером.

Доктор Шлаттер тоже сказал "а!", когда я объяснил ему, чего хочу, но это "а!" звучало по-иному, чем у первого доктора. "А!" доктора Шлаттера сулило пусть маленькую, пусть неясную, но надежду.

Он обо всем рассказал заранее, то есть доктор Шлаттер, и было даже интересно: оказалось, что пластическая хирургия восходит к древним египтянам, а итальянцы еще в XV веке осуществляли впечатляющие преображения. Он принес мне рисунки того, каким, он надеялся, я стану, он показал мне некоторые инструменты, чтобы я не испугался, увидев их в первый раз перед операцией, — скальпель и ретрактор, и долото — и объяснил, как мне следует приготовиться к моему новому лицу.

Шестнадцать дней спустя я поглядел на себя в зеркало и с радостью убедился, что более не существую. То есть прежний. Операция, диета, отсос жира и краска для волос создали кого-то, кто должен был нравиться самым разным женщинам — не то чтобы меня это прельщало, разумеется. Только одна женщина что-то значила для меня, и, лежа в клинике, я думал только о ней и строил планы, касавшиеся только ее. Я не собирался расходовать мою красоту на любовные интрижки. Я собирался с ее помощью завоевать руку и сердце Эми Тауэрс Карсон, женщины, которую любил со второго класса школы.

Прошло пять недель, прежде чем я ее увидел. Это время я провел, осваиваясь в брокерской фирме, заключая некоторые контракты и привыкая пользоваться новой телефонной связью, снабжавшей меня непрерывным анализом биржевых курсов. Внушительно для небольшого городка в Огайо, где я вырос и где влюбился в Эми.

Я извлекал немало удовольствия из встреч со старыми знакомыми. Они, за редким исключением, не верили, когда я говорил, что я Роджер Дэй. Некоторые даже смеялись, давая понять, что Роджер Дэй, что бы там с ним ни произошло, никоим образом не мог обрести такую внешность.

Мои родители доживали свой век во Флориде, так что старый дом — белый в колониальном стиле — был в полном моем распоряжении, и я приглашал туда кое-каких дам, чтобы потренироваться. Поразительно, какую уверенность в себе мое новое "я" подарило моему старому "я". Я считал само собой разумеющимся, что мы кончим в постели, как и происходило буквально в каждом случае. Одна даже прошептала, что влюбилась в меня. Я хотел попросить ее записать это на пленку. Даже моя жена никогда не говорила, что любит меня, во всяком случае, пот так прямо.

Эми вновь вошла в мою жизнь на танцах в загородном клубе за два вечера до Дня Благодарения.

Я сидел за столиком и смотрел, как пары всех возрастов топчутся в кругу. Масса вечерних платьев. Масса смокингов. И масса саксофонной музыки оркестра из восьми человек на эстраде, единственном освещенном месте, а все танцующие — в интимной алкогольной полутьме. Она все еще была красива, то есть Эми, правда, не красотой юности, но той же царственной упрямой красотой, и с той же миниатюрной безупречной фигурой, которая вдохновила от десяти до двадцати тысяч моих юных меланхоличных эрекций. Я вновь ощутил тот головокружительный школьный восторг, в равных долях слагающийся из застенчивости, похоти и романтичной любви, который мог бы понять только Ф.Скотт Фицджеральд — кстати, мой любимый писатель. В ее объятиях я обрету смысл существования. Я ощущал это с тех пор, как начал провожать ее до дома в дымные осенние дни в третьем, четвертом и пятом классах. И я ощутил это теперь.

С ней был Рэнди. Уже давно ходили слухи, что между ними не все ладно и их брак неминуемо распадется. Рэнди, бывший школьный кумир и футбольная звезда своего колледжа, был также звездой среди местных предпринимателей в восьмидесятые годы — специализировался он на постройке кооперативных домов, но к концу десятилетия перестал преуспевать и, по слухам, начал искать беспамятного утешения в виски и потаскухах.

Они по-прежнему выглядели, как идеальная романтическая пара, и когда они вошли в круг, и Рэнди крутил Эми со всеми киноэффектами, многие вокруг расплылись в улыбках, и даже раздались аплодисменты. Эми и Рэнди будут королем и королевой всех школьных и иных вечеринок, которые почтят своим присутствием. Пусть их вставные челюсти прищелкивают, пусть простата заставляет Рэнди морщиться каждые тридцать секунд, но, черт побери, луч прожектора неотвратимо их найдет. И они, конечно, богаты — Рэнди происходил из семьи потомственных стальных магнатов и принадлежал к богатейшим людям штата.

Когда Рэнди отправился в туалет — пойти направо означало бар, пойти налево означало туалеты, — я подошел к ней.

Она сидела за столиком одна, кокетливая, ослепительная, занятая своими мыслями, и сначала меня не заметила, но когда ее взгляд встретился с моим, она улыбнулась.

— Привет!

— Привет, — сказал я.

— Вы друг Рэнди?

Я покачал головой.

— Нет. Я ваш друг. Школьный.

На секунду она казалась озадаченной, а потом сказала:

— Бог мой! Бетти-Энн говорила, что видела тебя и…

Бог мой!

— Роджер Дэй.

Она вскочила и подошла ко мне, и встала на цыпочки, и взяла мое теплое лицо в прохладные ладони, и поцеловала меня, и сказала:

— До чего же ты красив!

Я улыбнулся.

— Заметно переменился, э?

— Ну, ты ведь и не был настолько уж…

— Был, был. Жирняга, очкарик…

— Но не зануда.

— Именно, зануда.

— Ну, не совсем.

— По меньшей мере на девяносто пять процентов, — сказал я.

— Ну, может быть, на восемьдесят, но… — Она снова одарила меня восхищенным взглядом, и в полутьме ее обнаженные плечи над вырезом винно-красного вечернего платья выглядели блистательными и сексуальными. Мальчик, который провожал меня домой…

— Всю дорогу, до тех пор, пока в десятом классе ты не познакомилась…

— С Рэнди.

— Верно. С Рэнди.

— Он, правда, очень сожалеет, что тогда тебя избил. Рука у тебя хорошо срослась? Мы ведь как-то потеряли Друг друга из вида, правда?

— Рука срослась нормально. Может быть, потанцуем?

— Может быть? Обязательно!

Мы танцевали. Я старался не думать о том, сколько раз я мечтал об этой минуте — Эми в моих объятиях, такая красивая и…

— И ты в прекрасной форме! — сказала она.

— Спасибо.

— Поднимаешь тяжести?

— И это. И бегаю. И плаваю.

— Ну, просто чудесно! На следующей встрече одноклассников ты разобьешь все сердца.

Я теснее прижал ее к себе. Ее груди касались моей груди. В брюках у меня стало тесно от могучей эрекции. Голова у меня шла кругом. Мне хотелось утащить ее в укромный уголок, не откладывая ни на секунду. От нее исходил чудесный запах чистой великолепной женской плоти, но еще чудеснее была ослепительно-белая улыбка на загорелом упругом лице.

— Сучка!

Я так погрузился в свои фантазии, что не был-уверен, правильно ли я расслышал.

— Прости?

— Да она. Вон там. Сучка.

Сначала я увидел Рэнди, а уж потом его партнершу. Трудно забыть типа, который когда-то сломал тебе руку — он поднаторел в таких приемах — на глазах девочки, которую ты любишь.

Затем я увидел его партнершу — и забыл про Рэнди.

Я никак не думал, что Эми может показаться невзрачной по сравнению с кем-то, но партнерша Рэнди создавала именно это впечатление. От нее исходило сияние, что было даже важнее ее красоты — сочетание смелости и ума, которое покорило меня даже на таком расстоянии. В белом без бретелек платье она была настолько обворожительна, что мужчины просто застывали, и таращились на нее, словно на низко летящий НЛО или еще какой-либо необычайный феномен.

Рэнди начал вертеть ее, как раньше Эми, но эта молодая женщина — ей нельзя было дать намного больше двадцати — танцевала куда лучше. Она была настолько грациозна, что, наверное, занималась балетом.

Рэнди не выпускал ее из плена своих мускулистых объятий еще три танца.

Девушка, несомненно, действовала Эми на нервы, а потому я старался не смотреть на нее — даже украдкой — хотя это было нелегко.

— Сучка, — сказала Эми.

И впервые в жизни мне стало ее жаль. Она всегда была моей богиней, а теперь ее терзало такое небожественное чувство, как ревность.

— Мне надо выпить.

— И мне.

— Ты не будешь таким милым, не принесешь ли нам обоим?

— Конечно.

— "Блэк энд уайт", пожалуйста. Чистое.

Когда я вернулся со стопками, она сидела за своим столиком и курила, выпуская длинные взлохмаченные струйки дыма.

Рэнди и его принцесса все еще танцевали.

— Воображает себя красавицей, черт бы ее побрал, — сказала Эми.

— А кто она?

Но прежде чем Эми успела ответить, Рэнди и его партнерша направились к нам.

При виде меня Рэнди не слишком обрадовался. Он посмотрел на Эми, потом на меня и сказал:

— Полагаю, имеется веская причина, почему вы сидите за нашим столиком?

Сам без стеснения танцевал со своей последней подружкой на глазах у жены и озлился, что с ней сидит ее знакомый!

Эми испустила ядовитый смешок.

— Я его тоже не узнала.

— Кого не узнала? — окрысился Рэнди.

— Его. Красавца.

Но я уже глядел не на них, а на девушку. Вблизи она была еще прелестней. Мы, старички, ее, казалось, забавляли.

— Помнишь мальчика, которого звали Роджер Дэй? — сказала Эми.

— Сахарную задницу, который провожал тебя домой?

— Рэнди, познакомься с Роджером Дэем.

— Ну, нет, — сказал Рэнди, — это не Роджер Дэй.

— Сожалею, но это он.

Я благоразумно не протянул руки. Он бы ее не пожал.

— Где этот чертов официант? — сказал Рэнди, и я только теперь заметил, что он пьян.

Его рев перекрыл даже царивший в зале шум.

Он и девушка сели, и тут появился официант.

— Давно пора, черт дери, — сказал Рэнди пожилому человеку с подносом.

— Простите, сэр, сегодня у нас наплыв.

— А мне какое дело?

— Рэнди, пожалуйста, — сказала Эми.

— Да, папочка, пожалуйста, — сказала ослепительная девушка.

Сначала я подумал, что она шутит, намекая на возраст Рэнди. Но она не улыбнулась. Как и Рэнди. Как и Эми.

Я сидел за их столиком и ошалело думал, почему Рэнди щеголяет своей дочерью, будто новой подружкой, и почему Эми так к ней ревнует.

Спустя шесть виски и множество баек про Южную Калифорнию (жители Среднего Запада обожают байки про Южную Калифорнию, как когда-нибудь люди будут обожать байки про Юпитер и Плутон), Рэнди сказал:

— Я же, кажется, как-то руку тебе сломал?

Он был единственным человеком из всех, кого я знал, кто мог сидя пройтись бахвалящейся походкой.

— Боюсь, что да.

— И за дело. Нечего было обнюхивать Эми.

— Рэнди, — сказала Эми.

— Папочка, — сказала Кендра.

— Так ведь это же правда, а, Роджер? Ты же только и думал, как залезть Эми под юбку. И сейчас, конечно не прочь.

— Рэнди, — сказала Эми.

— Папочка, — сказала Кендра.

Но мне не хотелось, чтобы он замолчал. Он ревновал ко мне, и меня переполняла гордость. Рэнди Карсон, футбольная звезда, ревнует ко мне!

— Мистер Дэй, вы танцуете?

Я изо всех сил старался не обращать на нее внимания, так как знал, что тогда уже не остановлюсь. Не сумею оторвать от нее взгляда и сердца. Она была неотразима, эта юная девушка.

— С величайшим удовольствием.

Я встал из-за столика, но тут Эми посмотрела на Кендру и сказала:

— Он уже пригласил меня на этот танец, дорогая.

Я еще не успел опомниться, как Эми взяла меня за руку и вывела в круг.

Долгое время мы молчали. Только, танцевали. Добрый старый бокс-степ. Совсем как в седьмом классе.

— Я знаю, тебе хотелось танцевать с ней.

— Она очень привлекательна.

— О Господи! Только этого мне не хватало.

— Я сказал что-то не то?

— Нет… просто меня больше никто не замечает. Я знаю, сказать такое про собственную дочь — дерьмово. Но это правда.

— Ты очень красивая женщина.

— Для моего возраста.

— Ну, послушай!

— Но не полная очарования юности и свежести, как Кендра.

— Чудесное имя — Кендра.

— Его выбрала я.

— И очень удачно.

— Жаль, что я не назвала ее Джуди или Джейком.

— Джейком?

Она засмеялась.

— Я ужасна, правда? Говорю так о собственной дочери? Об этой сучке. Последние два слова она еле выговорила. Она, не переставая, пила свое "блэк энд уайт" чистое, и теперь это начинало сказываться.

Мы продолжали танцевать. Раза два она наступила мне на ногу. А я ловил себя на том, что ищу взглядом Кендру. Всю жизнь я ждал, чтобы вот так танцевать с Эми Тауэрс. А теперь это ничего не значило.

— Я была галкой девочкой, Роджер.

— А?

— Нет, правда. По отношению к Кендре.

— Наверное, небольшое соперничество между матерью и дочерью не такая уж неслыханная вещь.

— Не в том дело. Я спала с ее мальчиком в прошлом году.

— Ах, так.

— Видел бы ты свое лицо. Свое поразительно красивое лицо. Ты смутился.

— А она знает?

— Про своего мальчика?

— Угу.

— Конечно. Я подстроила так, что она нас застукала. Я просто хотела показать ей… ну, что некоторые из ее друзей могут найти меня привлекательной.

— И, полагаю, тебе было очень скверно?

— Ну, нет! Мне было очень хорошо. Естественно, она наябедничала Рэнди, и он устроил бучу — ломал мебель, несколько раз ударил меня по лицу — и это было замечательно. Я снова почувствовала себя молодой и желанной. Понимаешь?

— Не очень.

— Но они со мной поквитались.

— А?

— Ну, как же! Разве ты не видел, как они сегодня танцевали?

— Вполне нормально. Она же его дочь, хочу сказан.

— Ну, значит, ты последнее время не разговаривал но душам со стариной Рэнди.

— А?

— Он прочитал статеечку в "Пентхаусе" о том, что инцест — вполне нормальная потребность, и нет ничего плохого в том, чтобы трахать членов своей семьи, при условии, что это по взаимному согласию, и вы принимаете предосторожности.

— Господи!

— Ну, и теперь она расхаживает по дому практически голая, а он гладит ее, похлопывает и прижимает, крепко и долго.

— И она соглашается?

— В том-то и соль. Они стакнулись, чтобы отплатить мне за то, что я спала с Бобби.

— Бобби это…

— Ее дружок. То есть бывший, я думаю.

Кендра и Рэнди вошли в круг для следующего танца. Если мы с Эми и привлекали внимание, оно сразу переключилось на Кендру с Рэнди. Но теперь они танцевали не на публику, а интимно обнявшись. Я все ждал, когда Рэнди начнет тереться бедрами о Кендру, как школьники, когда свет пригашен.

— Господи, они омерзительны, — сказала Эми.

И я с ней согласился.

— Знаешь, она постарается тебя соблазнить, — сказала Эми.

— Ну, послушай!

— Господи, ты что — шутишь? Она захочет присоединить тебя к своей коллекции, если сумеет.

— Сколько ей лет? Двадцать? Двадцать один?

— Двадцать два. Но это не существенно. Подожди и увидишь.

Снова за столиком. Я выпил еще две стопки. Все происходило не так, как планировалось. Красавец Роджер вернется в родной город и заманит королеву школьных провожаний в свои объятия. Киногрезы. Но тут все было по-другому — сумеречно и комично, и потливо, и, в немалой степени, зловеще. Я словно видел, как Рэнди трогает и там, и там, и там почти обнаженное, чудесное тело своей дочери, и я словно видел, как Эми — довольно жалкое зрелище бросается на атлетического студента, специализирующегося по гормонам половых желез.

Господи, я хотел всего лишь чуть-чуть по-старомодному разрушить семейный очаг… и поглядите, во что я вляпался!

Кендра и Рэнди вернулись к столику. Рэнди обругал еще двух официантов, а потом сказал мне:

— Вся эта пластическая хирургия… не понимаю, почему ты заодно не потребовал, чтобы тебя изменили в бабу. Ты же всегда слегка смахивал на бабу. Я по-дружески, ты понимаешь.

— Рэнди, — сказала Эми.

— Папочка, — сказала Кендра.

Но для меня это был высочайший комплимент: Рэнди, идол школы, опять взревновал ко мне.

Я не совсем понял, зачем Кендра вышла из-за столика, но она тут же оказалась около меня и сказала:

— Почему бы нам не потанцевать?

— Но Роджер устал, дорогая, — сказала Эми.

Кендра улыбнулась.

— А по-моему, у него еще осталась чуточка энергии, правда, мистер Дэй?

Танцуя в моих объятиях, соблазнительная, нежная, ласковая, кроткая, хитрая Кендра сказала:

— Знаете, она постарается вас соблазнить.

— Кто?

— Эми. Моя мать.

— Возможно, вы не замечали, но она замужем.

— Как будто это что-то меняет.

— Мы старинные друзья, только и всего.

— Я читала некоторые ваши любовные письма.

— Господи, она их сохранила?

— Все до единого. От всех мальчиков, которые были в нее влюблены. Они сложены на чердаке в картонках. Разложены по алфавиту. Едва она почувствует, что стареет, как вытаскивает их и перечитывает. Когда я была маленькой, она читала их мне вслух.

— Наверное, мои были очень непристойными.

— Очень милыми. Вот какими были ваши письма.

Наши взгляды встретились, как пишут в дамских романах. Но встретились не только они. Каким-то образом тыльная сторона ее ладони скользнула по моим брюкам в паху, и вздыбилась эрекция, которой позавидовал бы самый похотливый пятнадцатилетний козлик. Затем ее рука вернулась на положенное в танцах место.

— Вы действительно потрясающе красивы.

— Спасибо. Но вам доводилось видеть мою фотографию "До"?

Она улыбнулась.

— Если вы думаете о школьном альбоме, то да. Но фото "После" нравится мне гораздо больше.

— А вы искусны в дипломатии.

— Искусна я не только в ней, мистер Дэй.

— Почему бы не называть меня Роджером?

— Буду рада.

Мне хотелось провести остаток вечера в клубе особенно весело, но ничего не вышло. К тому времени когда мы с Кендрой вернулись к столику, Эми и Рэнди уже были сокрушительно пьяны, и у них заплетались языки. Я извинился, что отойду на минутку, а когда возвращался, увидел, что Эми на веранде разговаривает с субъектом, очень смахивающим на преуспевающего жиголо типа сверхмужчины. Позднее я узнал, что его имя Вик. За столиком милый старина Рэнди успел оскорбить еще нескольких официантов и пригрозил измордовать меня, если я не перестану лапать его жену и дочь, но язык у него так заплетался, что эффекта не получилось, особенно когда он начал расплескивать виски, и стопка выскользнула из его пальцев, а осколки разлетелись по всему столу.

— Пожалуй, пора и домой, — сказала Кендра и приступила к сложной процедуре упаковки своих родителей и погрузки их в новехонький "мерседес", который, к счастью, вела она.

Перед тем как сесть за руль, Кендра сказала:

— Возможно, увидимся попозже.

И я остался гадать, что именно означало это "попозже".

После душа, одной стопочки перед сном, значительной части программы Дэвида Леттермена и медленного проваливания в сон я узнал, что означало "попозже".

Предшествуемая резким стуком, в ветреную ночь, она оказалась за дверью, облаченная в макинтош, которым, как я вскоре узнал, исчерпывалась вся ее одежда.

Она ничего не сказала, а просто встала на цыпочки, сложив дивные губы трубочкой в ожидании поцелуя. Я одолжил ее, обнял за плечи, увлек внутрь, несколько смущаясь своей пижамы и халата.

До спальни мы не добрались. Она легонько толкнула меня в огромное кожаное кресло перед угасающим камином и осторожно села мне на колени. Вот тут-то я и обнаружил, что под макинтошем на ней нет ничего. Ее мудрые и прелестные пальцы быстро привели меня в состояние готовности, и я оказался в ней, но к экстазу в моем вздохе примешивался страх.

Наверное, будущие наркоманы ощущают то же самое, впервые испробовав героина — наслаждение от его упоительного воздействия и в то же время страх стать безвольным рабом чего-то, над чем они уже никогда не будут властны.

Я бесповоротно влюблялся в Кендру и понял это с той первой секунды в кресле, когда почувствовал душистую легкость ее дыхания и ощутил теплое шелковистое великолепие ее женственности. Когда мы в первый раз оторвались друг от друга, я снова растопил камин, достал вино и сыр, и мы лежали под ее макинтошем, глядя на языки пламени, пляшущие за стеклом.

— Господи, просто поверить не могу, — сказала она.

— Чему поверить?

— Тому, до чего мне с тобой хорошо. Правда.

Я долгое время молчал.

— Кендра…

— Я знаю, о чем ты хочешь спросить.

— О твоей матери.

— Вот именно.

— Если ты пришла ко мне только потому…

— …потому, что она переспала с Бобби Лейном?

— Да. Потому, что она переспала с Бобби Лейном.

— Хочешь, чтобы я ответила честно?

Собственно, я этого не хотел, но что я мог сказать? "Нет, я хочу, чтобы ты ответила нечестно"?

— Да, конечно.

— Наверное, это послужило первым толчком. То есть чтобы прийти сюда и переспать с тобой. — Она засмеялась. — Моя мамочка крепко за тебя зацепилась. Я весь вечер следила за ее лицом. У-у-у! Как бы то ни было, я подумала, что это хороший способ поквитаться с ней. Переспать с тобой, хочу я сказать. Но еще до конца вечера… Господи, Роджер, это чистейшее безумие, но я влюбилась в тебя до невероятия.

Мне хотелось сказать, что и я тоже. Но я не мог. Пусть внешне я стал новым Роджером, но внутри был старой моделью во всех отношениях стеснительным, нервничающим и изнывающим от ужаса, что мое сердце будет растерзано.

На заре мы в третий раз занялись любовью в моей широкой кровати, и с подоконника снаружи за нами следили сойка и алый кардинал, а утренний ветерок вздыхал, запутавшись в сосновых ветвях.

После третьего раза мы минут двадцать молча лежали, обнявшись, пока она не сказала:

— Мне придется быть неромантичной.

— Сколько угодно.

— Гусиная кожа.

— Гусиная кожа?

— И мочевой пузырь.

— И мочевой пузырь?

— И утреннее дыхание.

— Ты меня совсем запутала.

— А. Я замерзаю. Б. Мне абсолютно необходимо посикать. И В. Можно мне воспользоваться твоей зубной щеткой?

В следующие три недели она провела у меня по крайней мере дюжину ночей, а в те ночи, когда по той или иной причине нам не удавалось встретиться, мы вели нескончаемые телефонные разговоры, как и все недавние влюбленные. Неважно, что говорить, лишь бы слышать ее голос, лишь бы она слышала твой.

Только изредка я немного трезвел, и меня тут же захлестывала волна страха. Я потеряю ее и останусь вовеки неутешен. Мой слух, обоняние, вкус, осязание были насыщены ею — но придет день, и ничего не останется, и я буду вовеки один, сокрушенный невыразимой тоской. Но что, черт дери, мне было делать? Уйти самому? Невозможно. Она была спасением и источником жизни, и мне оставалось только цепляться, пока не отвалятся пальцы, и я не останусь один в безграничном темном океане.

В том году восьмое декабря обернулось нелепо солнечным днем, из тех, которые внушают нам, будто весна уже близка. Два часа я потратил на колку дров за домом и переноску их в дом. Топливо для новых свиданий. И вот, когда я в очередной раз оказался внутри, в дверь позвонили. Посмотрев наружу, я увидел Эми. Она выглядела замечательно — даже лучше, чем тогда в клубе — если бы не синяк под глазом.

Я впустил ее, спросил, не хочет ли она кофе, но она отказалась и села в кожаное кресло, которым мы с Кендрой все еще иногда пользовались.

— Мне необходимо поговорить с тобой, Роджер. — Под пальто из верблюжьей шерсти на ней оказался белый свитер с высоким воротом и сшитые на заказ джинсы. В белокурых волосах голубая лента — вид у нее был очень сексуальный на провинциальный манер.

— Я слушаю.

— И мне необходимо, чтобы ты был со мной честным.

— Если ты будешь честной со мной.

— Синяк?

— Синяк.

— Кто еще, кроме Рэнди. В прошлый вечер вернулся домой пьяный, я отказалась спать с ним, и он меня ударил. Он спит с кем попало, и я боюсь, он что-нибудь подхватит. — Она покачала головой с глубокой серьезностью, на какую я не считал ее способной.

— И часто он?

— Спит с кем попало?

— Бьет тебя.

Она пожала плечами.

— Часто. И то, и другое, хочу я сказать.

— Почему ты не уйдешь от него?

— Потому что он меня убьет.

— Господи, Эми, это смешно. Ты можешь прибегнуть к защите закона.

— По-твоему, закон остановит Рэнди? Особенно когда он пьян? — Она вздохнула. — Просто не знаю, что мне делать.

Я вернулся, чтобы украсть эту женщину у мужа. Но теперь я не хотел ее красть. Даже позаимствовать ее не хотел. Мне было только жаль ее, и я несколько растерялся.

— Ну, а теперь расскажи мне про Кендру.

— Я люблю ее.

— До чего же, мать твою, чудесно, Роджер. Просто чудесно, мать твою.

— Я знаю, что много старше ее, но…

— А, Бога ради, Роджер! Не в этом дело.

— Разве?

— Разумеется. Подойди и сядь.

— Рядом с тобой?

— Вот именно.

Я подошел и сел. Рядом с ней. От нее пахло изумительно. Тем же одеколоном, которым пользовалась Кендра.

Она взяла меня за руку.

— Роджер, я хочу спать с тобой.

— По-моему, это не такая уж удачная мысль.

— Все эти годы ты был влюблен в меня. Это нечестно.

— Что нечестно?

— Ты должен был и дальше любить меня. Так ведь положено.

— Что положено?

— Ну, ты знаешь. Романтическая любовь до конца жизни. Мы же с тобой романтики, Роджер. Ты и я. Кендра больше похожа на отца. Секс и ничего больше.

— Ты спала с ее мальчиком.

— Только потому, что мне было страшно и одиноко. Рэнди как раз избил меня сильнее обычного. Я чувствовала себя такой беспомощной! Мне необходимо было хоть на что-то опереться. Ну, ты понимаешь. Почувствовать, что я женщина. Что кто-то меня хочет. — Она взяла обе мои руки, поднесла их к губам и нежно поцеловала. Я ничего не мог с собой поделать. Она начинала воздействовать на меня именно так, как рассчитывала. — Я хочу, чтобы ты снова был влюблен в меня. Я помогу тебе забыть Кендру. Я, правда, сумею.

— Я не хочу забывать Кендру.

— Если копнуть, она такая же, как Рэнди. Потаскушка. Она разобьет тебе сердце. Нет, правда.

Она вложила в рот два моих пальца и начала их посасывать.

В постели она была очень хороша, возможно, в техническом смысле лучше Кендры. Но она не была Кендрой, и этим все исчерпывалось.

Мы лежали в последних отблесках серого дня. И поднялся ветер — внезапно резкий зимний ветер, а она попыталась возбудить меня во второй раз, но без толку. Я хотел Кендру. И она знала, что я хочу Кендру.

Во всем этом было нечто невыразимо печальное. Она была права. Романтичной любви — тому кинороману в цвете, о котором я грезил — следует, вопреки всякому вероятию, длиться вечно, как в рассказах Ф.Скотта Фицджеральда. Но нет. И Эми теперь была для меня просто еще одной женщиной с несколько большим числом морщинок, чем я подозревал, с животиком, одновременно и милым, и комичным, с венами, точно выцветшие голубые змейки на бледной плоти ее ног.

И тогда она заплакала, а я мог всего лишь обнять ее, и она напрасно снова пыталась возбудить меня, и поняла, что дело не во мне, а в ней.

— Не понимаю, как я оказалась тут, — наконец сказала она сумеркам, сгущавшимся над холодной серостью Среднего Запада.

— У меня в доме?

— Нет. Тут. Сорока двух, будь они прокляты, лет. С дочерью, которая крадет единственного мужчину, по-настоящему меня любившего. — А потом она сказала, а глаза у нее были ледяными, как зимняя луна. — Но, может, все не получится тютю блядски утю, как она рассчитывает.

Позднее мне пришлось вспомнить про это — про тютю блядски утю, имею я в виду.

Кендра пришла в тот же вечер в девять. И первые полчаса я занимался с ней любовью, а вторые пытался решить, рассказать ей про то, что ее мать приходила ко мне, или нет.

Позднее, перед топящимся камином с замечательным старым "черным" фильмом "Шансы против наступления завтра", мы во второй раз занялись любовью, и вот тогда, лежа в милой прохладе ее рук, когда наши запахи и выделения слились воедино, я сказал:

— Сегодня сюда приходила Эми.

Она напряглась. Вся.

— Зачем?

— Это непросто объяснить.

— Стерва! Я так и знала.

— Что она придет сюда?

— Что придет и повиснет на тебе. Что и было, так?

— Так.

— Но ты не…

Мне ни разу не приходилось лгать ей прежде, и это оказалось гораздо труднее, чем я предполагал.

— Иногда все вырывается из-под контроля…

— Блядство!

— Я хочу сказать, без всякого намерения, случается…

— Блядство, — повторила она. — Ты ее трахнул, так?

— Из самых лучших побуждений, ты…

— Перестань вякать. Просто скажи это. Скажи, что ты ее трахнул.

— Я ее трахнул.

— Как ты мог?

— Я не хотел.

— Конечно.

— И я смог только раз. Второго не было.

— Как благородно.

— И я сразу же об этом пожалел.

— Эми говорила мне, что ты, когда выглядел урод уродом, был одним из самых прелестных людей, каких она когда-либо знала.

Она встала, воплощение красоты, бесстыдно нагая, и направилась в спальню.

— Лучше бы ты оставил свое лицо безобразным, Роджер. Тогда бы твоя душа осталась прекрасной.

Несколько секунд я пролежал, раздумывая над ее словами, а потом ринулся в спальню.

Она одевалась с бешеной торопливостью. Но еще не успела застегнуть бюстгальтер. Только одна грудь скрылась в чашечке. Вторая выглядела одинокой и необыкновенно милой. Мне нестерпимо захотелось расцеловать ее и потетешить, как младенца.

Но тут я вспомнил, зачем оказался здесь.

— Полная чушь, и ты это знаешь.

— Что — чушь? — сказала она, убирая в чашечку вторую грудь. На ней уже были колготки, но юбку она еще не надела.

— Да все это дерьмо, будто мне следовало оставить свое лицо безобразным, чтобы моя душа осталась прекрасной. Не подвергнись я пластической хирургии, ни ты, ни твоя мать даже не поглядели бы на меня.

— Неправда!

Я улыбнулся.

— Черт! Не отрицай, Кендра. Ты красавица. И не стала бы связываться с уродом.

— Послушать тебя, так я полная пустышка.

— Кендра, это же глупо. Спать с Эми мне не следовало, и я сожалею.

— Меня удивляет только одно: как это она еще мне ничего не сказала. Наверное, выжидает момента поэффектнее. И в ее версии, не сомневаюсь, ты бросишь ее на кровать и изнасилуешь. Вот что сказал ей мой отец в тот вечер, когда она застукала нас вместе. Что это я хотела…

— Господи! Так ты…

— Не до конца. Очередной вечер в клубе мы с Рэнди перебрали и каким-то образом кончили борьбой в кровати, а тут входит она и… Ну, возможно, я изо всех сил постаралась создать у нее впечатление, будто мы как раз приступили, когда она вошла, и…

— Да, чудесные в вашей семье отношения!

— Все это гнусно, и, поверь, я понимаю.

Я стоял в спальне, полной теней, освещенной только месяцем над косматыми соснами, и на меня навалилась усталость.

— Кендра…

— Не могли бы мы просто полежать рядом? — В ее голосе тоже звучала усталость.

— Ну конечно.

— Без чего-либо, хочу я сказать.

— Я знаю, что ты хочешь сказать. И, по-моему, это чудесная мысль.

Мы тихо пролежали, наверное, шесть-семь минут, прежде чем занялись любовью — и еще никогда мы такие неистовствовали. Она набросилась на меня, даря наслаждение и боль в равной мере. Это было очищение, в котором я отчаянно нуждался.

— Она всегда была такой.

— Твоя мать?

— Угу.

— Соперницей?

— Угу. Даже когда я была маленькой, если, кто-нибудь хвалил меня, она злилась и говорила: "Ну, девочкам ничего не стоит выглядеть красивыми. Другое дело сохранять красоту, когда становишься старше".

— И твой отец ничего не замечал?

Она горько усмехнулась.

— Мой отец? Ты шутишь? Он обычно заявлялся домой поздно вечером, окончательно напивался, а потом забирался ко мне в постель и щупал меня.

— Господи!

Горький вздох.

— Мне наплевать. Теперь. Да пошли они на…! Через шесть месяцев я получу свое наследство — от деда по отцу, — а тогда перееду, и пусть они играют в свои дурацкие блядские игры.

— Сейчас подходящий момент, чтобы сказать, что я тебя люблю?

— А знаешь, что самое сумасшедшее во всем этом, Роджер?

— Так что?

— Я тоже тебя люблю. В первый раз в жизни я кого-то люблю по-настоящему.

В ночь на 20 января, полтора месяца спустя, я лег рано с новым романом Сью Графтон в руках. Кендра отзвонилась из-за насморка. Я достаточно ипохондрик и не огорчился, что мы не увиделись, как условились.

Звонок раздался перед двумя часами ночи, когда я крепко спал — и именно тогда, когда проснуться особенно трудно.

Но я все-таки встал и долго слушал стенания Эми. Мне потребовалось много времени, прежде чем я понял, чем, собственно, вызваны ее рыдания.

Похороны происходили в темное снежное утро. Пронизывающий ледяной ветер чуть не сбил с ног тех, кто нес поблескивающий серебряный гроб от катафалка к могиле. Все вокруг было унылее тундры.

Позже в загородном клубе, где был сервирован поминальный завтрак, ко мне подошел мой старый школьный товарищ и сказал:

— Держу пари, когда они его изловят, это будет черномазый.

— Я не удивлюсь.

— Ну, да. Бедняга спит в своей постели, и тут какая-то черная образина расстреливает его, а потом идет по коридору и стреляет в бедняжку Кендру. Говорят, она никогда уже не сможет ни ходить, ни говорить. Сидеть в чертовом инвалидном кресле с утра до ночи! Я в шестидесятых и семидесятых был либералом, но теперь я по горло сыт их дерьмом. По самый подбородок сыт.

Эми запоздала. В былые дни ее могли обвинить в том, что она сделала это нарочно, чтобы оказаться в фокусе всеобщего внимания. Но теперь у нее имелась веская причина. Она вошла медленно, опираясь на палку. Грабитель, который поднял стрельбу в ту ночь и украл драгоценностей больше чем на 75 тысяч долларов, ранил ее в плечо и ногу и бросил так, видимо, сочтя убитой… Как Кендру.

В черном платье и черной вуали Эми выглядела чертовски эффектной. Черный цвет придавал ей траурную сексуальность.

Выстроилась очередь. Следующий час Эми принимала соболезнования стоявших в очереди, как и накануне в морге. Были слезы и смех со слезами, и ругательства со слезами. Старики выглядели ошарашенными — мир стал абсолютно непостижимым: вы богаты, а к вам в дом все равно вламываются и убивают вас в вашей собственной постели. Пожилые кипели гневом (т. е. проклятые черномазые!), а у молодых был скучающий вид (Рэнди же был алкоголиком, который еле держался на ногах и шипал всех молоденьких девушек за ягодицы — ну и что, если он издох, извращенец?).

Я был последним в очереди, и, увидев меня, Эми затрясла головой и зарыдала.

— Бедняжка Кендра, — сказала она. — Бедняжка! Я знаю, как много она значила для тебя, Роджер.

— Мне бы хотелось навестить ее сегодня вечером, если можно. В больнице.

Эми еще раз всхлипнула под вуалью.

— Не думаю, что стоит. Доктор говорит, ей необходим покой. А Вик сказал, что утром у нее был очень утомленный вид.

Пуля вошла ей в голову чуть ниже левого виска. По всем законам ей следовало бы мгновенно умереть, но боги были в игривом настроении и позволили ей жить — парализованной.

— Вик? Какой Вик?

— Наш медбрат. Ах, я забыла! Ты же его не видел, верно? Он у нас только с воскресенья. Очень милый. Его рекомендовал один из хирургов. Ты с ним еще познакомишься.

Я познакомился с ним спустя четыре вечера. У кровати Кендры.

Очень атлетический и надменный, наш белокурый Вик, с рождения получивший тело и лицо, которые никакая пластическая хирургия не могла бы создать. Прирожденный Тарзан для моей обездоленной. Казалось, он вот-вот сорвет с себя темный дорогой костюм и устремится назад в джунгли убить парочку-другую львов. Кроме того, он был гордым владельцем презрительной усмешки, столь же впечатляющей, как и его тело.

— Роджер, это Вик.

Он постарался раздавить мне пальцы, я постарался не поморщиться.

Потом мы все трое посмотрели на Кендру в кровати. Эми наклонилась и нежно поцеловала Кендру в лоб.

— Моя бедная деточка. Если бы я только могла ее спасти…

Я в первый раз увидел, как Вик прикоснулся к ней, и мгновенно понял по его собственническому виду, что все — далеко не такое, каким кажется. Возможно, он был медбратом, но для Эми еще и кем-то особым, интимно близким.

Вероятно, они почувствовали, как я насторожился — во всяком случае Вик. Вик снял руку с ее плеча и в благопристойной позе мальчика в церковном хоре уставился на Кендру сверху вниз.

Эми одарила меня быстрой улыбкой, явно стараясь прочитать мои мысли.

Но мой интерес тут же угас. Я пришел к Кендре. Нагнувшись над кроватью, я взял ее руку и поднес к губам. Сначала я ощущал неловкость под взглядами Эми и Вика, а затем мне стало абсолютно все равно. Я любил ее, а остальное меня совершенно не трогало. Она была очень бледной, глаза у нее были закрыты, а ее-лоб покрывала тонкая пленка пота. Голова у нее была вся в белых бинтах, вроде тех, которые всегда фигурировали в богартовских фильмах, а также тех, которыми воспользовался Борис Карлофф в "Мумии". Я поцеловал ее в губы и окаменел от чудовищности всего этого. Женщина, которую я люблю, лежит почти мертвая — причем такая рана должна была ее убить — а у меня за спиной, только изображая горе, стоит мать Кендры.

Вошел доктор и сообщил Эми результаты нескольких тестов, проведенных утром. Несмотря на кому, она, видимо, начала реагировать на определенное стимулирование, которое еще неделю назад никак на нее не действовало.

Эми заплакала, предположительно в знак благодарности, а затем доктор попросил, чтобы его оставили наедине с Кендрой, и мы вышли в холл подождать.

— Вик переезжает к нам, — сказала Эми, — и уже будет там, когда Кендра вернется домой. Круглые сутки рядом с ней будет незамедлительная помощь. Чудесно, правда?

Вик внимательно наблюдал за мной. Презрительная усмешка не сходила с его лица. Вид у него был такой, будто он только сейчас обнаружил на каблуке кусочек собачьего экскремента. Не так-то просто быть могучим белокурым богом. Очень трудно не выпячиваться.

— Так значит, вы знакомы с хирургом Кендры, — сказал я Вику.

— Что?

— Эми упомянула, что он рекомендовал вас ей.

Они переглянулись, и Вик сказал:

— Ну, да, хирург, ага.

Он бормотал, будто кандидатка на звание мисс Америки, отвечающая на вопрос о патриотизме.

— И вы переезжаете туда?

Он кивнул со скорбным видом, как он, вероятно, полагал. Если бы он только мог как-то убрать эту усмешку!

— Я хочу помочь, насколько в моих силах.

— Как мило.

Если он уловил мой сарказм, то ничем этого не выдал.

Вышел доктор и заговорил округлыми шепотными фразами, уснащенными научным жаргоном. Эми пролила еще несколько слез благодарности.

— Ну, что же, — сказал я, — мне, пожалуй, пора. Тебе ведь надо побыть с Кендрой без помех.

Я поцеловал Эми в щеку и пожал протянутую руку Вика, который поставил свою хватку с максимальной на среднюю. Ведь и у кусков мяса бывают сентиментальные минуты. Он, даже попытался немножко сыграть роль, наш Вик.

— Трудность в том, чтобы заставить ее уйти до полуночи.

— Значит, она задерживается допоздна, а? — сказал я.

Эми потупила глаза, как пристало святой, которую восхваляют в ее присутствии.

— Допоздна? Она бы всю ночь просидела тут, если бы ей разрешили. Ее отсюда не вытащить.

— Да, у нее с Кендрой были особые отношения.

Эми сарказм уловила. В ее глазах мелькнул гнев, но тут же угас.

— Я хочу вернуться к ней, — сказала она. И мать Тереза не сумела бы произнести это убедительнее.

Я спустился на лифте на первый этаж, потом по запасной лестнице поднялся на четвертый. Мне была видна дверь в палату Кендры, но ни Эми, ни Вик заметить меня не могли.

Они ушли через десять минут после меня. Невозможно оторвать Эми от постели ее дочери, а?

На протяжении следующих полутора месяцев Кендра пришла в сознание, научилась правой рукой справляться с карандашом, и ее глаза наполнялись слезами всякий раз, когда я входил в дверь. Она все еще не могла говорить, не могла ни шевелиться ниже пояса, ни двигать левой рукой, но меня это не отталкивало. Я любил ее даже еще сильнее и тем доказал себе, что я не такой поверхностный человек, как мне порой представлялось. Так хорошо узнать в сорок четыре года, что хотя бы потенциально ты можешь стать взрослым.

Она вернулась домой в мае после трех напряженных месяцев физической реабилитации и глубочайшей депрессии из-за ее несчастья — в мае бабочек и цветущих вишен, и запахов бифштексов на рашпере в садах величественного особняка в тюдоровском стиле. Сады занимали четыре акра прекраснейшей земли, а три этажа дома включали восемь спален, пять ванных комнат со всеми принадлежностями, три не со всеми, библиотеку и солярий. Имелась еще длинная прямая лестница, начинавшаяся почти от самой входной двери. Эми позаботилась снабдить лестницу приспособлением, позволявшим Кендре подниматься и спускаться по ней в инвалидном кресле. Мы образовали неплохой квартет — Кендра и я, Эми и Вик. Четыре-пять вечеров в неделю мы ужинали в саду, а потом возвращались в дом и смотрели фильм в гостиной по телевизору с большим экраном. Три сиделки дежурили по восемь часов, и когда Кендре — безмолвно сидевшей в кресле в том или другом из своих стеганых халатов пастельных тонов — что-нибудь требовалось, тут же делалось все необходимое. Эми по меньшей мере дважды за вечер окружала Кендру нежными заботами, а Вик отправлялся принести что-нибудь не слишком нужное, видимо, пытаясь убедить меня, что он и правда усердный медбрат.

Я все чаще уходил из конторы пораньше и проводил остаток дня с Кендрой в ее комнате. С дневной сиделкой она занималась разными лечебными упражнениями, но никогда не забывала нарисовать для меня что-нибудь и вручить мне рисунок с гордостью маленькой девочки, радующей своего папочку. Меня каждый раз он очень трогал, этот ее подарок, и, вопреки первоначальным сомнениям, сумею ли я быть ей мужем — не сбегу ли и не найду ли себе сильную и здоровую подругу, ведь не зря же я вытерпел всю эту пластическую хирургию, верно? — я понял, что люблю ее даже сильнее, чем раньше. Она вызывала у меня нежность, которая мне нравилась. Вновь я почувствовал, что для меня есть, пусть слабая, надежда когда-нибудь стать взрослым. Мы смотрели телевизор или я читал ей интересные газетные сообщения (ей нравились ностальгические статьи, которые иногда печатают газеты), или я просто говорил ей, как я ее люблю. "Плохо для тебя", как-то написала она на своей табличке и указала на свои парализованные ноги. И заплакала. Я час простоял перед ней на коленях, пока тени не вытянулись и не полиловели, и думал, как нелепо все обернулось. Прежде я боялся, что она бросит меня — такая молодая, такая красивая, такая волевая, использующая меня только чтобы свести счеты с матерью, — а теперь те же поводы для тревоги были у нее. Всеми способами в моем распоряжении я старался внушить ей, что никогда ее не покину, что моя любовь к ней придает моей жизни смысл и благородство, о каких я прежде понятия не имел.

Наступило жаркое лето, трава пожухла, в темных холмах позади дома по ночам полыхали пожары, будто следствие бомбового налета. И в одну из этих ночей, когда Вик отправился куда-то, а легко утомляющуюся Кендру уложили в постель, меня в моей машине поджидала Эми.

На ней были слепяще-белые очень короткие шорты и топик, в котором еле умещались ее упругие груди. Она сидела справа, держа в одной руке мартини, а в другой сигарету.

— Помнишь меня, морячок?

— А где красавчик?

— Он тебе не нравится, верно?

— Не очень.

— Он думает, что ты его боишься.

— Я и гремучих змей боюсь.

— Как поэтично! — она затянулась и выпустила струйку голубизны на фоне лунного неба. Машину я поставил в дальнем конце двора у трехместного гаража. Это был тупичок, укрытый соснами от посторонних глаз. — Я тебе больше не нравлюсь, верно?

— Нет.

— Почему?

— Я не хочу об этом говорить, Эми.

— Знаешь, чем я занималась сегодня днем?

— Чем?

— Мастурбировала.

— Рад за тебя.

— И знаешь, о ком я думала?

Я промолчал.

— Я думала о тебе. О той ночи, которую мы провели у тебя дома.

— Я люблю твою дочь, Эми.

— Я знаю, ты считаешь, что как мать я куска дерьма не стою.

— Хм! Откуда у тебя такие мысли?

— Я люблю ее по-своему. Я хочу сказать, что, возможно, я не безупречная мать, но я ее люблю.

— Вот, значит, почему ты даже губ ей не подкрашиваешь? Она в чертовом инвалидном кресле, а ты все боишься, что она оттеснит тебя в сторону.

Тут Эми меня удивила. Вместо того чтобы отрицать, она засмеялась.

— А ты проницательный, сукин сын.

— Иногда я об этом жалею.

Она откинула голову и посмотрела в открытое окно.

— И зачем они высаживались на Луну!

Я ничего не сказал.

— Испортили всю блядскую романтику. Луна была такой таинственной. Столько про нее есть мифов, и так увлекательно было думать о ней! А теперь это просто еще одна дерьмовая каменная глыба. — Она допила мартини. — Я изнываю от одиночества, Роджер. От одиночества без тебя.

— Полагаю, Вику не хотелось бы это услышать.

— У Вика есть другие женщины.

Я посмотрел на нее. Я еще никогда не видел, чтобы она действительно страдала. И меня это злобно обрадовало.

— После того что вы с Виком сделали, вы заслуживаете друг друга.

Она была быстра как молния. Выплеснула мне в лицо остатки коктейля, выскочила из машины и хлопнула дверцей.

— Подонок! Ты думаешь, я не понимаю, на что ты намекаешь? Ты думаешь, я убила Рэнди, так?

— Рэнди… и пыталась убить Кендру. Но она не умерла, как ей полагалось, когда Вик ей выстрелил в голову.

— Подонок!

— Когда-нибудь ты за это заплатишь, Эми. Обещаю тебе.

Она все еще держала бокал. И разбила его о мое ветровое стекло. По стеклу разбежалась паутина трещинок. Эми злобным шагом прошла между соснами в невидимость.

Не я коснулся этой темы. Ее коснулась Кендра. Я надеялся, что она не сообразит, кто в ту ночь проник в дом. У нее хватало трудностей, чтобы хоть как-то жить. А это только добавило бы новых трудностей.

Но она сообразила. Как-то в прохладный августовский день, когда в воздухе впервые повеяло осенью, она дала мне листок, и я подумал, что это ее ежедневная любовная записочка.

ВИК. ЧЕК. ССОРА. $

Я поглядел на записку, потом на нее.

— Я что-то не понимаю. Ты хочешь, чтобы я за что-то заплатил Вику?

Ее мечущиеся голубые глаза ответили "нет".

Я задумался. Вик. Чек. И тут до меня дошло.

— Вик получил от кого-то чек?

Мечущиеся голубые глаза сказали "да".

— Вик с кем-то ссорился из-за чека?

Да.

— С твоей матерью?

Да.

— Из-за суммы, указанной в чеке?

Да.

Тут она заплакала. И я понял, что она знает. Кто убил ее отца. И кто пытался убить ее.

В этот день я долго сидел с ней. Из-за сосен неожиданно вышел олененок. Увидев его, Кендра испустила воркующий звук. Нежный и восторженный.

Наступил звездный вечер, и в открытое окно донесся крик сипухи, а потом лай собаки или, может быть, даже койота. Она обычно засыпала, а иногда я просто рассказывал ей сказки, которые она любила слушать — про Златовласку и трех медведей или про Золушку, — сказки, как она однажды призналась мне, ни мать, ни отец никогда ей не рассказывали. Но в этот вечер я был расстроен, и, по-моему, она почувствовала это. Я хотел, чтобы она поняла, как сильно я ее люблю. Я хотел, чтобы она поняла: пусть во вселенной вообще нет справедливости, но в нашем крохотном ее уголочке справедливость есть.

В сентябре как-то в дождливый вечер пятницы в квартиру, которую Вик сохранил, чтобы ему было где встречаться с молодыми женщинами, упомянутыми Эми, вломился высокий дюжий мужчина — черный, по описанию двух соседей, мельком его видевших, — и застрелил ее хозяина. Три пули — две в мозг. Затем грабитель забрал более пяти тысяч долларов наличными и аккредитивы (через четыре дня Вик собирался отправиться провести отпуск в Европе).

Полиция, разумеется, осведомилась у Эми, как Вик последние дни вел себя. Но они не были полностью убеждены, что это простое ограбление. Полиция подозрительна, но, увы, недостаточно. И как в конце концов причиной смерти Рэнди они признали убийство ради грабежа, так в конце концов смерть Вика они тоже списали на грабеж.

В тот день, когда Эми вернулась с похорон, я приготовил для нее небольшой сюрприз — просто, чтобы показать ей, что с этих пор все будет иначе.

Утром я привез с собой парикмахершу и косметолога. Они провели с Кендрой три часа, а когда завершили свой труд, она стала такой же красивой, какой была прежде.

Мы встретили Эми у сводчатой входной двери — одетую в черное, как стало для нее привычным. Увидев Кендру, она посмотрела на меня и сказала:

— У нее жалкий вид, надеюсь, ты понимаешь? — И прошла прямо в библиотеку, где провела оставшуюся половину дня, хлеща виски и крича на слуг.

Кендра час проплакала у себя в комнате. Несколько раз она написала на своей табличке слово "жалкий". Я держал ее за руку и пытался убедить, что она все та же красавица, какой была.

Вечером, когда я отправился домой — ужинали мы в комнате Кендры, так как предпочли не встречаться с Эми, — она опять ждала меня в машине, еще более пьяная, чем в прошлый раз. И, конечно, в руке она держала бокал. На ней был черный свитер с высоким воротником и белые джинсы с кожаным поясом, широким, как кушак. Выглядела она куда лучше, чем мне хотелось бы.

— Думаешь, подонок, я не знаю, что ты сделал?

— Добро пожаловать в наш клуб.

— Я же, дерьмо, любила его.

— Эми, я устал и хочу уехать домой.

В пахнущей соснами ночи серебряная октябрьская луна выглядела такой же древней и свирепой, как ацтекское божество.

— Ты убил Вика, — сказала она.

— Конечно. И еще я застрелил президента Кеннеди.

— Ты убил Вика, подонок.

— Вик стрелял в Кендру.

— Ты не можешь этого доказать.

— Ну, а ты не можешь доказать, что я застрелил Вика. Так что будь добра, извлеки свою задницу из моей машины.

— Вот уж не думала, что у тебя хватит духа. Ты мне всегда казался слюнтяем-гомиком.

— Вылезай, Эми.

— Ты думаешь, что выиграл, Роджер? А вот нет! Тут ты допустил промашку.

— Спокойной ночи, Эми.

Она выбралась из машины и всунула голову в окно.

— Ну, по крайней мере есть женщина, которую ты способен удовлетворить. Уж конечно, Кендра считает тебя замечательным любовником. То есть теперь, когда она парализована.

Я не сдержался. Вышел из машины и пошел на нее по росистой траве. Вырвал бокал из ее руки и сказал:

— Оставь Кендру и меня в покое, поняла?

— Сильный, мужественный мужчина, — сказала она. — Сильный, мужественный мужчина.

Я швырнул ее бокал в кусты и пошел назад к машине.

Утром меня осенила мысль, тут же сложившаяся в план действий.

Я позвонил в контору и предупредил, что не приду, а затем в течение трех часов звонил разным врачам и медицинским фирмам, чтобы выяснить точно, что мне потребуется, и как я должен поступать. Я даже предварительно договорился о сиделках. Мне предстояло порастрясти мой капитал, но оно, бесспорно, того стоило. Потом я поехал в город в ювелирный магазин, а на обратном пути заглянул в турагентство.

Звонить я не стал. Мне хотелось сделать ей сюрприз.

Когда я приехал туда, садовник-австралиец накрывал пленкой клумбу с тюльпанами. Ожидались заморозки на почве.

День добрый, — сказал он, улыбаясь. Не будь он лет шестидесяти с лишним, кособрюхим и совсем седым, я заподозрил бы, что Эми использует его для личных услуг.

Мне открыла горничная. Я прошел на заднюю террасу, где, она сказала, была Кендра.

На цыпочках я подкрался к ней сзади, открыл коробочку с кольцом и поднес к ее глазам. Она испустила тот же воркующий восторженный горловой звук, а я зашел спереди, наклонился и нежно, бережно поцеловал ее.

— Я люблю тебя, — сказал я. — И хочу сейчас же жениться на тебе и перевезти тебя ко мне.

Она заплакала. Но и я тоже. Я опустился рядом с ней на колени и положил голову на прохладную полу стеганого халата. И долгое время оставался в этой позе, следя, как темная птица парит на воздушных потоках вверху, грациозно кружа в солнечном блеске осеннего дня. Я даже задремал немного.

Перед обедом я привез Кендру в гостиную, где Эми сидела с одним из тех кукольных красавчиков, которых начала теперь культивировать. У нее уже заплетался язык.

— Мы хотим сообщить тебе, что решили пожениться.

Кукольный красавчик, не посвященный во внутреннюю политику этого дома, произнес в голливудской манере:

— Поздравляю вас обоих. Это чудесно! — он даже отсалютовал нам бокалом мартини.

Эми объяснила:

— Собственно, он влюблен в меня.

Кукольный красавчик посмотрел на меня, потом снова на Эми, потом опустил взгляд на Кендру.

Я быстро развернул кресло и покатил его по паркету к двери.

— Он был влюблен в меня со второго класса и жен шея на ней только потому, что знает — меня ему не получить!

И она швырнула свой бокал об стену, разбив вдребезги. В наступившей тишине я услышал, как кукольный красавчик неловко кашлянул и сказал:

— Пожалуй, я лучше пойду, Эми. Как-нибудь в другой раз, может быть.

— Сиди, где сидишь, дерьмо, — сказала Эми, — и не рыпайся, мать твою.

Дверь Кендры я за нами запер — на маловероятный случай, что Эми придет извиниться.

Около десяти она начала тихонько посапывать. Сиделка осторожно постучала в дверь.

— Это я, сэр. Хозяйка наверху. Спит.

Я наклонился и нежно поцеловал Кендру в губы.

Свадьбу мы назначили через две недели. Никакой помощи я у Эми не просил. Правду сказать, я старательно ее избегал. Впрочем, как и она меня. В дом меня впускала и дверь за мной запирала прислуга.

Кенара с каждым днем приходила во все большее волнение. Поженить нас должен был в моей гостиной священник, мой шапочный знакомый по клубу. Я послал Эми приглашение, написанное от руки, но она не откликнулась.

Полагаю, я не подходил под понятие "близкий родственник". Полагаю, вот почему я узнал об этом из радионовостей, когда ехал в контору в то пасмурное утро.

Одну из самых видных семей города вновь посетила трагедия — сначала, год назад, погиб отец, жертва грабителя, а теперь прикованная к инвалидному креслу дочь упала с длинной лестницы в семейном особняке. Видимо, она оказалась слишком близко к краю площадки и не справилась с управлением. Она сломала шею. Мать, по их сведениям, держат на больших дозах транквилизаторов.

Думаю, в тот день я звонил Эми раз двадцать, но она ни разу не ответила на мой звонок. Трубку чаще всего брал садовник-австралиец.

— Очень печально тут, приятель. Такая чудесная была девушка. Примите мои соболезнования.

Я плакал, пока у меня больше не осталось слез, а потом взял бутылку виски "Блэк энд уайт", принялся мало-помалу осушать ее в сером сумраке моего кабинета.

Алкоголь обернулся вагнеровской оперой смены настроений — тоски, грусти, сентиментальности, ярости, а в завершение мне пришлось крепко обнять мой холодный твердый унитаз — меня рвало. Я не принадлежу к чемпионам по поглощению спиртных напитков.

Она позвонила перед самой полуночью, когда я тупо смотрел на диктора кабельного телевидения. Ни единое его слово не доходило до моего сознания.

— Теперь ты знаешь, что чувствовала я, когда ты убил Вика.

— Она была твоей родной дочерью.

— Какая жизнь предстояла ей в этом кресле?

— Ее в него усадила ты! — Я вскочил и закружил на месте, как обезумевший зверь, ругая ее последними словами.

— Завтра я иду в полицию, — сказал я.

— Иди-иди. А я тоже пойду туда и расскажу им про Вика.

— Ты ничего не можешь доказать.

— Предположим. Но могу пробудить у них подозрения. На твоем месте я об этом не забывала бы.

Она повесила трубку.

Был уже ноябрь, и радио полнилось жестяными циничными напоминаниями о приближающемся Рождестве. Каждый день я ходил на кладбище и разговаривал с ней, а потом возвращался домой и усыплял себя "Блэк энд уайт" и валлиумом. Я знал, что это русская рулетка — такое сочетание, — но надеялся, что мне повезет, и я проиграю.

Утром после Дня Благодарения она позвонила еще раз. Со дня похорон она не подавала признаков жизни.

— Я уезжаю.

— Да?

— Да. Я просто подумала, что предупрежу тебя на случай, если тебе надо будет связаться со мной.

— С какой стати?

— А с той, что мы сращены бедрами, милый, фигурально выражаясь. Ты можешь посадить меня на электрический стул, а я тебя.

— Возможно, мне наплевать.

— Как драматично! Если бы тебе правда было наплевать, ты пошел бы в полицию два месяца назад.

— Стерва.

— Я собираюсь устроить тебе маленький сюрприз, когда вернусь. Так сказать, подарок к Рождеству.

Я пытался работать, но не мог сосредоточиться и взял длительный отпуск. Выпивка превращалась в проблему. Алкоголизм был в семьях обоих моих родителей, так что часы черного беспамятства, полагаю, не явились такой уж неожиданностью. Я перестал выходить из дома. Я узнал, что все, что вам требуется — от кукурузных хлопьев до виски, — вам будет доставлено домой, были бы деньги. Раз в неделю приходила уборщица и бульдозером разгребала беспорядок. Я смотрел старые фильмы по кабелю, пытаясь забыться в беззаботности мюзиклов. Как они нравились бы Кендре! Утро за утром я просыпался на полу кабинета, видимо, попытавшись добраться до двери и не преуспев. Как-то утром я обнаружил, что обмочился. Собственно говоря, меня это оставило равнодушным. Я пытался не думать о Кендре, и все же думать я хотел только о ней. Плакал я, наверное, пять-шесть раз в день. За две недели я похудел на двадцать фунтов.

Мысль о Сочельнике пробудила во мне сентиментальное настроение, и я решил остаться относительно трезвым и почиститься. Я сказал себе, что должен это сделать ради Кендры. Это был бы наш первый Сочельник вместе.

Уборщица, кроме того, была прекрасной кухаркой и оставила в холодильнике отличное жаркое с гарниром из овощей и картофеля. Мне было достаточно разогреть его в микроволновке.

Я как раз поставил для себя прибор на обеденном столе — и такой же для Кендры справа от себя, когда в дверь позвонили.

Я пошел открыть и выглянул в темноту кружащих снежных хлопьев.

Я знаю, у меня вырвался громкий хриплый звук, но не уверен, был ли то вопль.

Я попятился от двери и позволил ей войти. Она даже походку изменила под походку своей дочери. И одежда — длинное двубортное пальто из верблюжьей шерсти и бордовый берет — больше соответствовала стилю Кендры, чем ее собственному. А под пальто было платье "ампир" с четырьмя пуговицами, того же цвета, что и берет — точно такое же платье часто носила Кендра.

Но одежда была лишь бутафорией.

Меня ошеломило лицо.

Хирург отлично поработал, кем бы он (или она) ни был, отлично поработал. Нос стал меньше, подбородок теперь имел форму сердечка, а скулы стали чуть заметнее и, может быть, на полдюйма выше. С голубыми контактными линзами…

Кендра. Она была Кендра.

— Ты потрясен, как и следовало, Роджер, и я благодарна за это, сказала она, проходя мимо меня к бару. — То есть это ведь было болезненно, поверь мне. Ну, да ты же по собственному опыту знаешь, что такое пластическая хирургия.

Она бросила пальто на кресло и налила себе стопку.

— Стерва, — сказал я, выбивая стопку из ее руки, слыша звон хрусталя, разбившегося о камень камина. — Чертова осквернительница могил!

— А может быть, я реинкарнация Кендры? — улыбнулась она. — Об этом ты не подумал?

— Убирайся вон!

Она встала на цыпочки, как когда-то Кендра, и коснулась моих губ своими.

— Я знала, что ты разозлишься, когда увидишь меня. Но потом не выдержишь. Захочешь узнать, ощущаюсь ли я по-другому. Не Кендра ли я.

Я пошел к двери, схватив на ходу ее пальто, потом стиснул ее запястье и вытолкнул в снежную холодную ночь, выбросив следом ее пальто. И захлопнул дверь.

Двадцать минут спустя раздался стук. Я открыл дверь, зная, кого увижу. Было виски. Несколько часов виски, а потом, прежде, чем я сообразил, что происходит и вопреки всему, что было для меня свято и дорого, мы, каким-то образом, очутились в постели, и, обняв меня в темноте, она сказала:

— Ты ведь всегда знал, что когда-нибудь я тебя полюблю, правда, Роджер?

Люси Тэйлор Жар

Когда начинают вопить пожарные машины на Найвот-стрит, в меня входит человек, имя которого я забыла.

Когда сирены разрывают тишину, он выкачивается из меня с усердием работяги. Волосы у меня на шее становятся мокрыми и шевелятся. А внутри будто шар величиной с кулак колотится мне в стенки матки.

Томми? Билли? Какое-то имя, что кончается на "и" и звучит по-мальчишески, пусть даже его владелец — солидный продавец ковров с прилипшей улыбкой.

Джонни? Джимми?

Неважно.

Он пыхтит, он бьется, как рыба. Я выгибаюсь под ним дугой, так возбужденная, что это даже больно, как глотать воду сквозь распухшие губы. Так близко к тому, чтобы кончить, такой стынущий холод, так что я чувствую подергивания и пульсы загражденного оргазма всем животом, но не могу его достичь, не могу пустить на самотек и растаять в объятиях незнакомца, а сирены вопят все ближе и ближе, и я думаю: "На этот раз они пришли за мной".

Они знают.

Но они, конечно, не знают.

Еще нет.

Не в этот раз.

Человек, имя которого я забыла, вбивает себя мне между ног финальным ударом, как будто хочет пробить девственную плеву, крепкую, как сыромятная кожа. Я чувствую дрожащую струю его спермы.

И тогда я встаю с кровати так быстро, что его член выбрасывает последние несколько капель на синие простыни мотеля и семя течет у меня по внутренней поверхности бедер.

— Джимми, — говорю я. По его лицу я вижу, что назвала имя неправильно. — Мне пора. Это была ошибка. Я даже не знаю тебя. Извини.

Через несколько минут я, уже одетая, бегу к машине. Проезжает еще одна пожарная машина, и сирена ее пробегает молнией у меня по позвоночнику, и я прыгаю в свой "вольво", отруливаю от тротуара и бросаюсь в погоню.

Пожарная машина приводит меня к старой книжной лавке в заброшенном квартале восточного Колфакса. Я вижу дым — пушистый султан, как пылевой смерч — намного раньше, чем мы подъехали.

А вот и пламя. Его языки лижут, щупают и вырываются из окон и упавших секций стен. Огонь жует и глотает дом изнутри, и где он лизнет или коснется — остается чернота и уголь. Я оставляю машину и подхожу так близко, как только разрешают мне пожарные, настолько близко, что чую жар, извивающийся в воздухе, как прутья расплавленной клетки. Очарованная зрелищем, я смотрю на это величественное потрошение, на дом, насилуемый огнем, и я рвусь, чтобы быть поглощенной так же, уйти в пепел и щебень.

Огнем.

Мужчиной.

Желанием, которое будет жечь и гореть, и сожрет меня.

— Жар, — шепчу я, и это и молитва, и мольба.

Жар.

Тогда я причесывала свою подругу Шону, красила ей волосы в тот глубокий медный цвет, который любит ее муж Робби, и я заговорила о жаре. Каков он на ощупь, что он может заставить тебя сделать, о мужчинах, которые заставили меня его ощутить. За всю мою жизнь среди сотен любовников было лишь трое таких мужчин, и каждый раз я уже в первые десять секунд, бросив на них взгляд, когда пересекались наши ауры и сталкивались феромоны, знала, что это — жаркие звезды и шипение фейерверка.

В ответ на мое преувеличенное описание Шона засмеялась.

— По твоему рассказу это больно, — сказала она. — Как ты гасишь этот пожар?

Я ей рассказала, что никогда на самом деле не гасишь, что ты просто делаешь харакири своему сердцу, затаптываешь свои горящие внутренности и ходишь какое-то время холодная и пустая, пока не встретишь другого, от чьего прикосновения воспламенится твоя кожа, и ты загоришься снова.

Шона затрясла головой, рассыпая темно-красные капли хны.

— Такого жара, — сказала она, — я не испытывала никогда.

Это меня поразило так, что я помню до сих пор. Как будто Шона созналась в цветовой слепоте, будто она видит кровавое, багровое, индиговое, янтарное, нефритовое тусклыми оттенками серого.

Что это за чувство? Это такое чувство, будто коснулась чего-то живого и электрического или случайно ввела себе лекарство — наполовину галлюциноген, наполовину яд. Сознание растекается. Тело обмякает, но ты не падаешь, потому что соки вожделения напитывают мускулы, заставляют жарко гореть синапсы тысячей мелких оргазмов, а жар тлеет у тебя в животе и уходит вниз, в пах, и вверх к сердцу, как пламенеющие лианы.

Уже давно я не пробовала этого жара. И сердце мое вошло в гипотермию. Я запеклась, я остыла, я больна. Я езжу из Денвера в Боулдер, смотрю, как снуют, ползают и кишат мужчины на Перл-Стрит-Молл, десятки, сотни мужчин, всех видов, форм и размеров, и жирные, и накачанные, и тощие, как марафонцы, высокие и низенькие, ноя ничего не чувствую — члены у них, как размокшие под дождем стебли, и прикосновение у них вялое, и остается от них только нетерпение, неудовлетворенность, горечь.

Я жажду того, что было у меня раньше, жара, который накатывает и разрушает, который пожирает душу и расплавляет сердце, и оно, жидкое и алое, стекает горячим комом во влагалище.

В моих последних снах я видела, как огонь становится мужчиной. Ослепительный и ревущий, он наваливается на меня, охватывает меня уносящим поцелуем. И потом я просыпаюсь в кровати одна.

А из его комнатушки в конце коридора слышно, как Колин все шлепает и шлепает по клавиатуре. Знаменитый Писатель, который просто еще не открыт. Суровый и целомудренный художник.

Господи Боже мой, как мы до этого дошли?

Как мы, пылавшие, смогли так остыть?

Три раза в жизни ощущала я жар. В первый раз это был профессиональный боксер по имени Зик, весь — жилы и сталь, обтянутые скользкой кожей цвета дымчатого кварца. У него была жена и четверо детей в Колорадо-Спрингз, но трахались мы с ним так, будто остались последними людьми на земле, и завели хозяйство в квартирке, которую снял мне Зик на Зюни-стрит.

В день, когда хирург мне сказал, что нужны две пластические операции для исправления того, что сделал Зик с моей скулой и носом, я уложила вещи и переехала на время к Шоне.

Вторым был Пил, итальянский манекенщик, которого я ненадолго соблазнила в гетеросексуальность, доказав, что могу трахаться так же дико и с той же неистовой изобретательностью, что любой пропирсованный кольцами пидор.

С Нилом я рассталась, потому что он полюбил наркотики больше, чем меня, и потому что он храпел, и потому что бросал полотенца на полу в ванной мокрой кучей, похожей на бледно-синее дерьмо, и потому что запах его лосьона мне не нравился, и потому что однажды вечером я пришла домой и обнаружила у себя в постели мальчишку-подростка, голого и с такой эрекцией, что доставала до пупка, а я могла предложить Нилу только тот член, что уже и без того пробил мое сердце.

А третий — Колин.

Он не такой, как Зик или Нил. Он единственный, кто бросил меня раньше, чем я от него ушла.

Нет, он все еще живет в нашей квартире на Паскаль-стрит. Он присутствует за завтраком и всегда приходит домой, даже если напьется в каком-нибудь заведении, где вся клиентура с литературными претензиями, но он больше не спит со мной в одной постели. Теперь он спит в комнате, которую называет своим кабинетом — каморка в форме гроба, которую он набил старыми журналами, газетами и письмами. Колин вообразил, что он писатель. Он повсюду рыщет, записывает и прячет свои записи, как бурундук орешки. У него столько книг, газет и пачек бумаги, что еле хватает места для раскладушки, запихнутой в угол этого разворошенного гнезда.

По ночам, в то время, которое мы раньше заполняли любовным действом, я слышу постукивание его клавиатуры, как клевки сумасшедшей курицы. Он пишет о любви, но не занимается ею, описывает страсть, но потерял способность ее испытывать.

А мы с Колином были великолепными любовниками. Такими, что даже редко отдыхали за играми, которые любил Зик и на которых настаивал Нил. Игры втроем, охота за плотью со свежим желанием трахаться с нами обоими, а еще игрушки — полированные кожаные кнуты, наручники, золотые цепи, прикованные к кольцам в сосках. Почти год прошел, пока я только начала просить Колина меня ударить, пока стала молить его наложить руки мне на горло и нажимать в такт его введениям, но когда он это делал — это уже когда мы начали приправлять любовь болью — это было будто кто-то плескал керосин в огонь. И огонь испепелял нас, мы забыли друзей и работу, мы ушли из внешнего мира и жили только в том, который создали сами.

И тогда Колин от меня отдалился.

Когда он решил, что писательство и страсть несовместимы, что искусство и секс — естественные враги. Тогда-то я и стала гоняться за пожарными машинами и рваться к пламени.

— Очень сегодня смешная штука вышла, — говорю я Колину, заглядывая в его забитый чулан, где он скорчился над своим компьютером. — Я подцепила мужика в каком-то баре в Колфаксе, мы поехали трахаться в мотель, а потом я забыла, как его зовут. Я даже не заставила его надеть презерватив. Я хотела, чтобы его сперма еще была во мне, когда я к тебе приду.

Колин поднимает брови, но это и все. Он смотрит на им написанное, наклоняется что-то поправить, потирает подбородок.

— Ты каждый раз мне притаскиваешь очередной блуд, как кот притаскивает задушенного воробья. Ты думаешь, что проявляешь влечение, а меня от этого всего лишь мутит.

Я прислоняюсь к косяку и чешу об него бедро, при этом шелковое платье задирается.

— А тебя ведь не мутило, когда ты смотрел, как я трахаюсь с тем мужиком, которого нашла в Кросстаун-бар? А помнишь бабу, которую мы притащили ночью с Лаример-сквер? Или твоего дорогого друга Люка из колледжа? Или твою бывшую любовницу? Ах, дорогой, до чего же чувствительны мы стали в нашем целомудрии!

— Оставь меня, будь добра, — говорит он с леденящим спокойствием. — Ты сказала все, что хотела. Теперь уйди.

— Я уйду, — говорю я, — но ты не сможешь писать, потому что будешь меня хотеть. Ты будешь воображать меня в чужих объятиях и будешь желать меня так сильно, что захочешь съесть мое сердце десертной ложкой. Ты захочешь убить меня.

Проклятие сказано, заклинание брошено, и я пробираюсь в гостиную зажечь огонь в камине.

Я сижу возле огня в гостиной и смотрю, как языки пламени вьются оранжевыми маховыми перьями экзотического попугая. Я зажигаю спичку и держу, пока пламя не обжигает пальцы.

Когда-то я была этим пламенем. Я горела свирепым жаром вожделения, и Колин со мной. Как он мог бросить все это ради новой любовницы, музы? Как мог он начать бояться пламени?

А он боится.

Я вспоминаю, как прихожу в себя на овечьей шкуре перед камином и вижу, как Колин хнычет. "Слава Богу, слава Богу, я боялся, что убил тебя… О Господи, я забылся, будто потерял сознание, и у меня так подступило… я кончал, и я душил тебя и душил, и только потом заметил, что ты не шевелишься… Ох, я думал, ты мертва".

Я попыталась его утешить, но он отодвинулся.

И это был последний раз, когда он меня тронул.

Через пару недель он признал то, до чего я уже догадалась — что ужас его был так велик не оттого, что он забыл, что делает, а оттого, что не забыл, что он меня душил и хотел душить еще, и в тот ужасный момент, когда под его руками угасал мой пульс, он стремился убить меня не меньше, чем кончить, и смерть с оргазмом схлестнулись жестокой волной похоти.

Но он пересилил ее, и я выжила.

Ему было никогда не понять, почему я не была благодарна.

Что позволяет мне не сойти с ума — если это еще не сумасшествие — это долгие занятия онанизмом и еще — подцепить случайного мужика, поехать в мотель или в парк и трахаться.

И еще я езжу на пожары. Пожарное депо в полумиле от меня на Уилсон-стрит. Иногда я успеваю поехать к пожару за последней машиной. Странная соблазнительность есть в извивах лижущих языков пламени. Интересно, пожарные это тоже чувствуют? И никто, кроме них, не знает, что на пожаре у них встает?

Иногда я смотрю на пожар из магазина, склада, частного дома, воображая, что это я зажгла огонь, что это не похоть кружит мне голову, а обыкновенное безумие, тяга к огню.

Потом я думаю: а это не одно и то же?

Сон — это просто другой способ ожога.

Человек с лицом, сделанным из огня, превращает мои сны в трут.

Он Зик и Нил, и Колин, он дотрагивается до той части моего существа, которая еще не тронута никем, даже когда я трахаюсь и уже не могу орать, никогда не занималось огнем это холодное мое ядро. Член его — факел, поджигающий мое сердце. Я страстно хочу, чтобы он выжег мне нутро.

Кнуты и удары, сладкие и болезненные поцелуи кулака и плети — это были всегда попытки растопить это холодное ядро, добраться до замерзшей ледяной сердцевины.

Но для этого не каждый мужчина годится. Только эти трое, эротическая моя Троица. Только эти мужчины, чей огонь как-то зажигал мой собственный, которые горели тем же жаром, что и я. Лишь с ними я трахалась и умом, и сердцем, и душой, и влагалищем. С другими просто быстренько совался член в дырку — введите шплинт А в гнездо Б, уходя, закройте дверь, заранее спасибо.

Огонь за решеткой камина гаснет.

А Колин все стучит и стучит по клавишам. И поздно ночью я все еще его слышу.

Проходит неделя, и я ночью еду в заброшенный дом, который много раз проезжала по дороге в Колфакс и обратно. Я ставлю машину за углом, проскальзываю внутрь. Днем здесь внутри противно, валяется щебень, и дом как бревно в глазу вполне приличного района. Ночью здесь зловещая, неестественная красота. Лунный свет сплетает причудливые узоры на разбитых стеклах, на потрескавшихся, облезших стенах. Как подводный храм, разрушенный и заброшенный, но полный тайны и остатков величия.

Он будет гореть, как вымоченный керосином картон, которым я его и поджигаю.

Я держусь как можно ближе, отступаю только тогда, когда уже слышу сирены.

Дом погибает за минуты, хрупкие стены проваливаются, обрушиваются внутрь.

Что я наделала?

Пока пожарные тушат последние очаги, я остаюсь все там же, дрожа в тени, и темнота у меня в животе одевается льдом, и этот кусок холода у меня внутри, как мертвый ребенок.

Я еду домой.

И думаю, что надо как-то переубедить Колина. Заставить его меня желать. Заставить его гореть.

Колин встречает меня в дверях со стаканом в руке и со словами, которым нет прошения.

— Я все обдумал. Я ухожу.

— Ты не можешь! Что я тебе сделала?

— Ничего не сделала. Или все сделала. — У него изможденный вид. — С тех пор, как ты мне сказала про этого из мотеля, которого ты даже имени не помнишь, ты будто меня сглазила. Я не могу писать ни о чем, кроме тебя. С ним. С другими. Это одержимость, которая застилает мне глаза. Я должен от тебя уйти.

— Нет!

Я прижимаю его к себе, и на одну тающую секунду он прижимается ко мне, и я ощущаю, что у него твердый, но когда я тянусь к этой твердости, он меня отталкивает.

— Ты пьян, — говорю я.

— Еще недостаточно, — отвечает он.

— И ты на меня злишься.

— Да.

— Так дай мне ощутить твою злость. Ударь меня. Сделай, что хочешь. Только дай мне что-то ощутить!

— Завтра, — говорит он, и у меня на миг есть надежда. Но я не поняла. Завтра я ухожу, — говорит он. — Как только просплюсь.

И он бредет к своей раскладушке и падает поперек.

Невыносимый ледяной холод.

Пока Колин храпит, я разбрызгиваю бензин по грудам газет, рукописей, по бумагам, которые я рассыпала у двери. Потом отступаю и зажигаю спичку.

И бросаю.

Рев, которого я не ожидала, и почти сразу — прыжки восставшего пламени. Рубашка Колина занимается сразу. Он с ревом вскакивает на ноги, хлопая руками по горящей одежде.

Он глядит на меня — и видит, как я захлопываю дверь перед его лицом.

Мне лишь несколько секунд удается удержать дверь под отчаянными атаками Колина, но больше и не нужно. Все загорелось одновременно — газеты, рукописи, кровать. Он пойман в огороженной книгами печи.

Я ощущаю за дверью жар и удары кол и на, уже слабее. Он что-то кричит мое имя? — и я отступаю от двери, широко ее распахнув.

В пылающей печи сотканный из водоворотов огня человек. Он вертится и прыгает, он трясется и извивается — как вылетевший из оправы горящий гироскоп, с пламенной короной на рыжих волосах. И ослепительно горят его одежда, волосы, анатомические выпуклости.

Я смотрю этот отвратительный спектакль, этот танец агонии, и вдруг я понимаю, что внутри меня все тот же лед. И даже хуже. И ничто никогда в этом мире меня не согреет.

Кроме пламени.

И мое холодное сердце — как разбитое стекло. С каждым ударом осколки его царапают мне горло и легкие. Волоски на руках сворачиваются от жара, но я замерзаю рядом с огнем.

И я не могу вынести холода. Ни секунды больше.

Я врываюсь в дверь, в объятия человека из огня.

Я хочу, чтобы он в меня вошел. Сейчас же!

Нэнси Коллинз Тонкие стены

Есть у человека личные вехи, связующие серую материю его жизни. Одна из них — твоя первая квартира. Ты можешь лежать в богадельне с трубками в носу и и заднице, накачанный лекарствами, забывший от старческого маразма имена своих детей — но по какой-то извращенной причине ты все равно будешь помнить цвет ковра на полу твоей холостяцкой берлоги. Будешь видеть, как перед глазами.

Я, например, знаю, что свою первую квартиру я не забуду. Как бы ни старалась.

Этот комплекс назывался Дел-Рей-Гарденс.[12] Не спрашивайте меня, почему. Я там травинки не видела, не то что сада, все полтора года, что там прожила, если не считать унылый внутренний двор, где господствовал треснувший бассейн, в котором водились комары и прочая нечисть.

Дел-Рей был стар. Его построили за десяток или два лет до моего зачатия, в те времена, когда школа была простым государственным колледжем. Без сомнения, Дел-Рей с его расположением двухэтажного мотеля и обосранным штукатурным экстерьером был рассчитан на волну женатых студентов, хлынувших в кампус после корейской войны по закону о военнослужащих. Когда я туда въехала в семьдесят девятом, единственное, что было сносного в Дел-Рее, — это его близость к кампусу. Для человека вроде меня, считающей, что ходить на занятия — это горькая пилюля, которую надо проглотить, чтобы наслаждаться студенческой жизнью, — такая ситуация была идеальной.

Я поселилась там на третьем курсе. Первые два года я прожила в общежитии, и за это время мне до смерти надоело, что ванная у меня общая еще с тремя девушками и что визиты гостей противоположного пола не допускаются (чисто технически) после девяти вечера. Дел-Рей был рядом, и сотня в месяц плюс плата за коммунальные услуги вполне в мой бюджет укладывались.

Переехала я своими силами — поскольку владела в этом мире только двумя ящиками из-под молочных пакетов, набитых книгами в бумажной обложке, двойным матрацем (не пружинным), ручной пишущей машинкой, феном, цифровым будильником, портативным черно-белым телевизором и машинкой для изготовления поп-корна — работа не для Геркулеса. И что из того, что у меня даже стула не было, чтобы на него сесть? Зато я была сама по себе! У меня было собственное жилье! Хотя то, что я нашла в нем, быстро охладило мой юношеский пыл.

Во-первых, оказалось, что прежний жилец месяц назад оставил в холодильнике полдюжины яиц и выдернул вилку. Не стоит и говорить, что мытье холодильника было ни с чем не сравнимым переживанием.

Кое-как прибравшись в кухне, я пошла в магазин на углу и купила макарон, сыра и пару банок тунца для своей первой трапезы в новом доме. Моя мать оказалась настолько заботлива, что выделила мне несколько старых кастрюль и тарелок, которые собиралась заменить, и у меня было странное чувство deja vu, когда я выкладывала свой ужин на старую тарелку с утенком Даффи.

Сидя по-турецки на полу и опираясь спиной на дешевую фанерную панель, я довольно улыбалась, представляла себе пустые стены оклеенными плакатами и увешанными книжными полками с фантастикой в бумажных обложках, дверь в спальню — декорированной бисерным занавесом, а тем временем стереосистема выдавала Элиса Купера и "Кисс" с такой громкостью, что на облупленном штукатурном фасаде Дел-Рей могли бы появиться новые трещины. Я представляла себе, как все мои старые друзья кивают головами, осматривая новое убранство, затягиваются травкой, попивают пиво и хвалят: "Классное местечко", или…

— Кто тебе, падла, позволил переключать канал, козел ты гребаный?!

Голос прозвучал так громко, так близко, что я аж подпрыгнула, решив, что со мной в комнате кто-то есть.

— Ты же его, блин, и не смотрел, на хрен!

— Гвоздишь! Я, блин, смотрел телевизор, на хрен!

— Хрен тебе — смотрел! Как ты его, падла, смотрел, если глаза закрыл на фиг?

— Ты, мудак, я их на минуту прикрыл, чтобы отдохнули, козел!

К этому моменту я уже поняла, что я в своей квартире вполне одна. А слышала я своих соседей. Оба голоса были мужские, более чем слегка навеселе, и принадлежали, судя по всему, людям постарше — мужикам возраста моего папочки, если не больше. Упомянутый телевизор был включен очень громко, но к этому я привыкла в общежитии, а вот к чему я не привыкла чтобы люди орали друг на друга, надсаживая голос.

— Ты меня только еще раз так назови, Дез! Я тебя предупреждал, чтобы ты, блин, так не делал!

— Как хочу, так тебя и назову, и катись ты к…!

— Черт тебя побери, Дез, заткнись ты на хрен!

— Сам ты заткнись, пидор козлиный, говнюк!

Я подобралась к своей входной двери и выглянула во Двор, приоткрыв ее. К моему удивлению, других жильцов не было видно. Как может быть, чтобы никто не слышал, что творится в соседней со мной квартире?

— Заткнись, старик! Иди спать!

— Ты гребаный говнюк!

— Спать пора, Дез!

— Умник нашелся, на фиг!

— Заткни на фиг пасть и спать иди, блин!

— Не трогай меня, пидор говенный! Я тебя убью на фиг, если ты, блин, меня еще раз тронешь!

Вдруг раздался гулкий удар, будто кто-то бросил тюк из прачечной в мою стену снаружи. Еще раз. И еще раз.

Я рывком распахнула дверь и побежала в квартиру напротив, собираясь попросить телефон и позвонить в полицию. Сердце стучало у меня в груди громче, чем я постучалась в дверь. Через пару секунд я услышала, как отодвигается засов, и увидела знакомого ассистента с кафедры английского языка.

— Простите, что прервала ваш ужин, но мне нужен ваш телефон…

Глаза ассистента стрельнули поверх моего плеча на дверь моей квартиры.

— Вы живете в 1-Е?

— Ага. Въехала только сегодня. Послушайте, мне нужно позвонить в полицию…

— Можете, если хотите, но я вас сразу предупреждаю — они не приедут. По крайней мере, не сразу, да и то если им еще позвонит пара-тройка человек и пожалуется.

— Как так?

— Да так, что это просто Дез и Алвин снова ссорятся.

— Вы уверены? В смысле что копы не приедут?

Ассистент рассмеялся, как смеется мой папочка, когда его спросишь про налоговую инспекцию.

— Можете мне поверить, я знаю.

Так я впервые узнала о своих соседях, Дезе и Алвине.

За следующие несколько месяцев я узнала о них намного больше, хотя фамилий их не узнала никогда. Большую часть информации я узнавала непроизвольно, потому что не слушать их ежевечерних инвектив было невозможно. Утром и днем они обычно вели себя тихо — хотя более точным словом было бы, наверное, латентно. Я быстро поняла, что их сеансы крика были обычно коротки и следовали одному сценарию. Спор начинался примерно к пятичасовым новостям и рос крещендо в течение всего монолога Джимми Карсона.

Я, как последняя дура, подписала контракт о найме, и знала, что мне никогда не найти ничего так дешево и так близко к кампусу, как Дел-Рей, так что я скрипела зубами и старалась изо всех сил не обращать внимания. Я старалась по вечерам уходить из дома и возвращаться тогда, когда Алвин и Дез уже заканчивали на ночь свой алкогольный театр кабуки.

Хотя я слышала их ежедневно, ни Алвина, ни Деза я не видела до начала второй моей недели в Дел-Рее, да и увидела я их по чистой случайности.

Было примерно два часа дня в какой-то будний день. Я пошла в круглосуточный магазин в квартале от дома. Там стоял высокий и тощий мужчина, одетый в клюквенного цвета синтетические штаны — облегающие, из тех, что держатся без ремня — и рубашку искусственного шелка с отпечатанными по всему полотну парусными лодками. Он пек себе лепешку в микроволновке.

От него разило дешевыми духами, копченой колбасой и джином так, что за два пролета было слышно. Хотя было ему лет сорок пять, выглядел он старше моего отца. Волосы его, когда-то рыжие, но теперь выцветшие в неаппетитный морковно-оранжевый цвет, были причесаны так, как носили раньше гомосексуалисты из белой швали: половина с начесом, половина уложена в петушиный гребень. Когда он шел к кассиру заплатить за лепешку, я увидела у него под левым глазом синяк, покрытый жидкой косметикой чуть более темной, чем сам синяк. Вдруг меня осенило, что я смотрю на половину пресловутой пары Алвина и Деза. Наверное, на Алвина. У Деза голос глубже, ниже и принадлежит, судя по всему, человеку еще постарше.

Возле кассы Алвин купил пинту джина — такую, с желтой наклейкой, где большими печатными буквами написано "ДЖИН", пинту не менее подлинной водки и вдруг выскочил из двери, забыв лепешку в микроволновке. Кассир — студент из Пакистана — пожал плечами и сбросил ее в мусорную корзину.

В конце той же недели я увидела и Деза — когда допустила ошибку, пригласив к себе пару моих друзей на новоселье. Последнюю пару выходных Алвин и Дез уходили выпить в какой-то бар, и ошибка была в том, что я предположила, будто это у них традиция. Не тут-то было. Только тогда, когда Дез получал по своей страховке, а Алвину приходил чек пособия по безработице.

Я как-то достала стульев, чтобы поставить вокруг кухонного стола и организовать какой-то обед. И потому пригласила Джорджа и Винни. Это была гомосексуальная пара, которую я знала с первого курса. Джордж занимался театром, а Винни — архитектурой. Отличные и приятные ребята. Всегда готовы посмеяться.

Я сделала спагетти и чесночные хлебцы — одно из немногих блюд, которые я умела готовить, а Джордж с Винни принесли бутылку кьянти. Я как раз помыла посуду и мы сидели и обсуждали последние сплетни, когда стена гостиной затряслась так, что дешевое зеркало, купленное мною три дня назад, упало и разлетелось по полу.

— Не трожь мое говно!

— Не трогаю я! Кому оно к хренам нужно!

— Ты врешь, Алвин, сукин сын гребаный!

— Заткнись, старик!

— Не трожь меня, пидор гнойный! Тронь меня, гад ползучий, ни месте убью на хрен, козел! Насрать мне, кто ты такой! Я тебя убью на хрен, говнюк гребаный!

— Заткни пасть, на хрен!

— Сам заткнись на хрен, пидор! Ты говнюк гребаный и больше ты никто! Нет, ты даже не говнюк! Ты пидор, а пидор не человек!

Джордж встал, не спуская глаз со стены.

— Мы… гм… у тебя отлично, но нам с Винни пора домой…

— Ребята, вы меня простите. Мне очень жаль, что…

— Мне такой говенный пидор и на хрен не нужен! Всех вас, пидоров, поубивать надо! Нормальным людям житья нет!

— Заткнись, Дез! Слышали уже!

— Я тебе морду сворочу на хрен?

— Только попробуй, старый хрен!

— Лапонька, нам тебя жаль гораздо больше, — шепнул Винни, устремляясь к двери вслед за Джорджем. Они оба не сводили глаз со стены, будто ждали, что Алвин и Дез сейчас выскочат оттуда, как тигры сквозь пылающие обручи.

Когда Джордж открыл дверь, у Алвина и Деза дверь резко захлопнулась. Мы все трое застыли на цыпочках и заглянули за угол. К автостоянке, держа генеральный курс на нашу круглосуточную поилку, шел непроизвольными галсами приземистый крепыш возраста за шестьдесят. То, что у него осталось от волос, было пострижено военным ежиком. Одет он был в рубашку с короткими рукавами и сильно помятые штаны, отвисающие сзади так, будто он контрабандой таскал в них откормленных бульдогов.

— Кто это? Или правильнее, быть может — что это? — произнес Джордж театральным шепотом.

— Я думаю, что это Дез. Он живет вместе с Алвином — с тем, с которым сейчас дрался.

— Слыхал я о несовместимости соседей — но этот случай имеет первый приз! — восхитился Винни.

— Как вы думаете, он не гей? — спросила я громко. — Я в том смысле, что про Алвина я знаю… но Дез больше похож на старых приятелей моего папы по армии. Может быть, они всего лишь соседи.

Джордж посмотрел на меня взглядом, который был у него предназначен лишь для самых безнадежных тупиц.

— Лапонька, на этой помойке есть квартиры с двумя спальнями?

— А!

— И к тому же я слыхал рассказы об этой паре. Никто никогда не называл имен и не говорил, где они именно живут, но я на все сто уверен, что это те самые ребята. Они законченные алкоголики и живут вместе с начала шестидесятых.

— Ты шутишь! Как могут люди столько прожить под одной крышей, если они друг друга ненавидят до печенок! — Меня передернуло. Даже представить себе я этого не могла — вроде как представить себе, как мои бабушка с дедушкой занимаются сексом.

Винни пожал плечами:

— Ну, мои предки последние десять лет своего брака провели как на вьетнамской войне и при этом никому в своем пригороде не мешали.

— Да, сцена очень похожа на то, что устраивали мои родители, согласился Джордж. — Только мне это не по нутру. Знаешь, может, в следующий раз ты к нам придешь? Я вряд ли выдержу еще раз этот крик друг на друга запертых в клетке крыс.

Как вы можете догадаться, это была моя первая и единственная попытка пригласить к себе друзей. Спасибо Алвину и Дезу — у меня ни разу не собралась дикая студенческая вечеринка, пока я там жила. Сама возможность, что они вдруг вломятся в расчете на дармовую выпивку, такую идею похоронила решительно и глубоко.

Мне самой было забавно, как быстро Алвин и Дез стали частью моей жизни, хотя я с ними слова не сказала и, честно говоря, нисколько этого не хотела. Откровенно говоря, Дез меня пугал до смерти. Насколько я могла судить, из них двоих никто не работал, и из квартиры они выходили только в магазин за выпивкой и сигаретами, или обналичить чеки пособия, или в приемное отделение "Скорой помощи". Вскоре я поняла, что долговременные обитатели Дел-Рея рассматривали Алвина и Деза как стихийные силы вне пределов познаний человечества. Скорее можно научиться управлять погодой, чем изменить их поведение.

И еще я часто думала, чем же они держат хозяина. Наверняка многие жаловались на них за все эти годы? Ответ на этот вопрос я получила, когда в один прекрасный день Дез чуть не спалил весь дом.

Я пришла домой после занятий и увидела у здания две пожарные машины, и в воздухе стоял запах дыма и химического пламегасителя. Группа моих соседей собралась во дворе возле бассейна с нечистью, с безопасного расстояния наблюдая, как пара пожарных в тяжелых брезентовых робах выходит из квартиры 1-Д.

Дез сидел на лестнице, ведущей в квартиры второго этажа, и вид у него был, как у заспиртованного зародыша, вытащенного из банки. Он мигал на закатное уже солнце и смотрел так, будто не знает, где он. Лицо его было вымазано сажей, но не настолько, чтобы скрыть пьяную красноту щек и синеву носа.

— Вот, нашел, с чего загорелось, — сказал один из пожарных, держа какие-то дымящиеся осколки, похожие на гибрид замороженной пиццы с хоккейной шайбой. — Очевидно, он положил это в печку, забыв вынуть из коробки.

Только тогда сквозь толпу протолкался какой-то пожилой человек. Одет он был в брюки и рубашку игрока в гольф, будто только что бегом прибежал сюда от семнадцатой лунки.

— Что тут произошло? Я — владелец. Кто-нибудь мне расскажет, что тут случилось?

Пока командир пожарников рассказывал, тыкая рукой в сторону Деза, человек, который объявил себя владельцем Дел-Рея, потирал лицо точно так, как мой дядя Билл, когда пытался держать себя в руках и не сорваться на людях. Когда пожарники уехали, он подошел к месту, где сидел Дез, и стал на него орать, хотя и близко не подобрался к той громкости, на которую Дез был способен, как я знала. И только тогда, увидев их лицом к лицу, я поняла, что они кровные родственники.

— Господа Бога ради, Дез, что ты тут устраиваешь? Ты мне страховую плату за эту помойку взвинтишь до небес! Я обещал маме, что у тебя будет место, где жить, но ей-богу, я тебя выброшу! Еще раз такое устроишь вылетишь к чертовой матери, ты понял? И Алвин тоже!

Я думала, Дез начнет орать в ответ, но он, к моему удивлению, только сидел и таращился. Голова его закачалась на шее, и он по-настоящему часто заморгал. То ли у него глаза слезились от дыма, то ли еще что. Когда владелец Дел-Рея ушел, Дез кое-как поднялся на ноги и зашаркал обратно к себе домой. Через пару минут появился Алвин. Очевидно, ходил обналичивать чек на пособие.

— Господи Боже мой! Какого хрена ты тут творишь, Дез?

— Ни хрена я не творю, говнюк! Ты мне всегда говоришь, будто я чего делаю, а я ничего!

— Не звезди, старик! Ты посмотри, что тут! Посмотри! Ты что натворил, Дез? Что натворил?

— Ты мне обед не приготовил? Я сам приготовил, на хрен!

— Ты его сжег на хрен, козел! И мой тоже! Смотри, что ты наделал, блин!

— Заткнись, ты, пидор хренососный!

Этот спор зашел так далеко, что Алвин попал в больницу, а Дез — в кутузку. Алвин вышел через два дня, а Дез получил тридцать дней за сопротивление аресту, когда наконец показались копы. Весь дом облегченно вздохнул, и Дел-Рей стал относительно спокойным местом — на время.

Потом появился Дик.

Где его Алвин нашел — не знаю. Если скажут, что под перевернутым камнем, — не отмету с порога. Дик был намного моложе Алвина и на несколько лет старше меня. Я бы дала ему лет двадцать пять, хотя он не выглядел особо молодо. Роста он был среднего, тощий, с жирными волосами до плеч и вислыми усами, которые не слишком красили его вялый подбородок. Вообще он был похож на хорька и дергался, как человек, сидящий на крэке. У него была одна пара грязных истрепанных джинсов и несчетное количество футболок и шапочек, рекламирующих то Джек Дэниэлс, то Лайнард Скайнирд, Копенгаген или Вэйлон Дженнингс.

Если Дез меня слегка пугал, то от Дика у меня мурашки шли по коже. В конце концов про Деза я знала, что он покидает дом лишь в случае стихийных бедствий — загорелась кухня, например, или водка кончилась. А Дик, казалось, из тех, что может вдруг среди ночи материализоваться у меня в спальне с ножом в руке.

Однажды я пришла домой рано и увидела, что Дик ошивается перед домом, очевидно, ожидая, пока вернется из магазина Алвин с выпивкой. Увидев меня, он улыбнулся, как улыбаются мужики, считающие себя покорителями сердец.

— Привет! Ты — та девушка, что живет через стену с Алвином?

Я что-то хмыкнула утвердительное и ни к чему не обязывающее и попыталась пройти мимо, но он прилип ко мне, как туалетная бумага к подошве. Он навис у меня над плечом, пока я возилась с ключами перед своей дверью, и обнажил желтые кривые зубы в неприятно дикой улыбке.

— Я, знаешь, тебя приметил. Ты одна ведь живешь? Я думал, может, захочешь сходить куда или что…

Я вложила ключи так, чтобы они выпирали из кулака между пальцами. Простого выхода из ситуации я не видела, и потому решила схватить быка за мошонку, если так можно выразиться.

— А что Алвин? — спросила я. — Твой любовник возражать не будет?

У Дика покраснело лицо, и он минуту плевался.

— Я девочек люблю! Я не какой-нибудь пидор гребаный!

— А я слыхала другое, — сказала я, твердо решив не открывать свою дверь, пока Дик не освободит ее окрестности от своего присутствия.

— Вранье это все! Я этому старому педерасту только даю отсосать!

Тут я поняла, что Алвин нашел в Дике. Без сомнения, он ему напоминал Деза в молодости.

— Дик!

Дик подпрыгнул как укушенный. К нам приближался Алвин, неся бакалейный пакет, и он вовсе не был счастлив увидеть Дика так близко ко мне.

— Зайди в дом сию же минуту, на хрен, и чтобы я тебя возле этой девушки не видел больше! — прошипел он.

Дик немедленно послушался, и Алвин пошел за ним, потом остановился на пороге и бросил на меня взгляд, полный ненависти.

В эту ночь я спала, положив под подушку кухонный нож.

Когда Дез после тридцати дней вернулся, я рассчитывала, что Дик исчезнет. Не тут-то было. Хотя Дик с ними не жил (я не уверена, что он вообще хоть где-то жил), кучу времени он торчал у них. И надо отдать должное Дезу, он полюбил Дика ничуть не больше, чем я.

Прежде всего, Алвин явно предпочитал молодого человека Дезу, всегда спрашивая, что Дик хочет смотреть по телевизору или — что куда важнее какую выпивку покупать. Это стало у Деза больной мозолью. Дез был поклонник водки. Дик же предпочитал ржаное виски. Когда Дез вернулся из тюрьмы домой, каждая ссора начиналась теперь так:

— В этом блинском доме выпить нечего!

— Не начинай по новой, Дез! Отлично знаешь, что на кухне виски до хрена!

— А хрена мне в нем! Я это вонючее говно не пью!

— Так не пей, твою мать, мне насрать! Я его все равно не для тебя купил, а для Дика!

— Я этого ржаного говна не пью! Оно только для гребаных хренососов годится!

— Заткнись, Дез!

— Сам заткнись, пидор козлиный!

— Не обзывай меня при Дике!

— Водки хочу, мать вашу так! Водка — это для настоящих мужчин, которые баб любят, а не это блинское виски! Виски для пидоров и хренососов, говно ты вонючее!

И так далее, и так далее, и так далее.

В конце семестра, когда большинство обитателей Дел-Рея уже разъехались на лето, печальный и мерзкий любовный треугольник наконец распался. Я знала, что его ждет плохой конец, но все равно это застало меня врасплох.

Я в этот день вернулась поздно с дружеской вечеринки. Было уже почти три часа утра, но у своего дома я обнаружила две полицейские машины и "скорую". Сирены их молчали, но мигалки все еще вертелись. Я вздохнула и закатила глаза к небу. Не иначе как очередная ссора из-за виски и водки.

Дверь в 1-Д была широко распахнута, свет оттуда падал во двор. Чтобы пройти к себе, я должна была миновать ее, но мне преградил дорогу плотный полисмен с уоки-токи, висящим у него на поясе и бормочущим чтото самому себе.

— Простите, мисс, но туда нельзя.

— Я живу в соседней квартире, офицер, и сейчас иду домой.

— А! — Полисмен отступил в сторону.

Я вынимала ключи из сумки, но тут полисмен прокашлялся.

— Э-гм, извините, мисс, я знаю, что уже поздно, но детектив Гаррис спрашивает, не можете ли вы зайти на одну минуту?

Ну что ж. Я пожала плечами и вошла в квартиру Деза и Алвина. В первый и единственный раз моя нога туда ступила. Она была точно такая же, как моя, только зеркально отраженная. Из мебели в гостиной были только проваленный вельветиновый диван, легкий набивной стул, у которого из швов лез конский волос, и здоровенный комбайн "магнавокс", похожий на гроб с экраном.

Дез сидел на стуле, одетый в мешковатые штаны цвета хаки и грязную нижнюю рубашку. Он смотрел на летящий по телевизионному экрану снег и что-то неразборчиво бубнил себе под нос. Если он и видел, что в комнате полно полицейских в мундирах, его глаза этого не выдавали.

Усталого вида человек в мятом костюме и не менее мятом дождевике, с табличкой на груди, вышел из кухни при моем появлении.

— Простите, мисс. Я детектив Гаррис. Извините, что не даем вам лечь спать, но мне нужна ваша помощь.

— Постараюсь. А что случилось? Где Алвин?

У детектива Гарриса вид стал еще более усталым.

— Боюсь, что он мертв, мисс.

— А!

— Мне очень жаль. Он был вашим другом?

— Нет. Я думаю, у него вообще вряд ли были друзья.

— Ну, один, по крайней мере, был. Мы хотели бы знать, не можете ли вы сказать нам его имя?

Детектив Гаррис указал на спальню. Я толкнула дверь и вошла. Там пара санитаров упаковывали свои инструменты и обсуждали предстоящий бейсбольный сезон. В комнате была всего одна кровать — к моему удивлению, узкая. На ней растянулись два обнаженных тела. Голова Дика была похожа на разбитую тыкву, а у Алвина вокруг шеи был завязан электрический провод потуже рождественской ленты.

— Вы случайно не знаете имени того, который моложе? — спросил Гаррис, вытаскивая из кармана плаща потрепанный блокнот.

Я только кивнула. Впервые в жизни я видела настоящий труп.

— И?

— Дик. Его звали Дик.

— Дик — а как дальше?

Я моргнула и со странным чувством отчуждения отвернулась от сцены убийства.

— Я… я не знаю. Я только слышала, как они называли его Диком.

Детектив Гаррис кивнул и записал это в блокнот.

— Спасибо, мэм. Вы свободны.

— Это сделал Дез?

— Похоже на то. Чугунным утюгом проломил голову молодому, потом удавил его партнера проводом. А потом вызвал полицию.

Это меня некоторым образом удивило. Не то, что Дез такое сделал. Но кто бы мог вообразить, что в доме Алвина и Деза есть утюг?

— Милый.

Странно, как звучал его голос при нормальной громкости. Немного напоминал Уолтера Кронкайта. Налитые кровью глаза Деза обшаривали стены и вдруг остановились на мне.

— Он называл его "милый". — Казалось, что мясистое лицо отставного солдата сейчас просто развалится. Глаза его не держали фокус и снова начали блуждать. — Кто же теперь будет мне обед готовить?

Впервые за много недель я в эту ночь спала без ножа под подушкой.

Потом я читала об этой трагедии в газетах. Согласно признанию, которое сделал Дез в полиции, он после пары пинт водки отрубился перед телевизором, и Алвин с Диком решили заняться сексом в спальне. Дез неожиданно проснулся и вошел, шатаясь, застав их в разгаре акта. Очевидно, это зрелище вызвало у него убийственную ярость. Остальное я знала. В газете не говорилось, кричал ли Дез, что "в гробу видал всех пидоров", но я уверена, что это было сказано. Еще в газете были фамилии Деза и Алвина, которые я давно уже снова забыла, и говорилось, что они жили в одной квартире с пятьдесят восьмого года — за год до моего рождения. Уму непостижимо.

Алвина еще даже не предали земле (или кремировали, или что там делает государство с теми, кто слишком беден и никому не нужен для нормальных похорон), как брат Деза уже позвал рабочих обновить помещение. К концу месяца там жила пожилая пара. Они были очень милы и преданы друг другу и соблюдали полнейшую трезвость. Жил у них шпиц по имени Фрицци, который иногда погавкивал, но за пределами своей квартиры это были вежливые и тихие соседи.

Когда кончилась моя аренда, я решила съехать. Все равно уже все было по-другому. Можно сказать, кончилась эпоха. Что точно — это то, что у меня появился аршин, которым следует мерить своих соседей.

Но иногда вдруг я возвращаюсь мыслями к Дезу и Алвину. Я уверена, что много лет назад между ними было что-то вроде любви. Может быть, поэтому, если отбросить все ругательства, крики и угрозы, у них редко доходило до кулаков. И эта узкая кровать тоже у меня из ума не выходит. Несмотря на ненависть, презрение к себе и взаимные упреки, было между ними что-то, пусть даже чувство общности двух алкоголиков.

Я себе представляю, как это было. За годы до того как я родилась, красавец морской пехотинец зашел в бар, о котором уважающему себя человеку, тем более морскому пехотинцу, даже знать не полагалось, и встретил рыжеволосого мальчишку, которому была судьба стать любовью всей его жизни. Перед ними лежало будущее, а единственное, что имело для них значение, — их любовь. Любящие неуязвимы, они защищены от суровой реальности жизни своей разделенной страстью. Поначалу. Но общество, его правила, его условности находят способ проесть эту защитную оболочку. И если не проследить, любовь легко переходит в презрение и гнев, а счастье в муку.

Мне хочется думать, что они знали что-то вроде радости, пока не превратились в две несчастные и мерзкие пародии на человека, рычащие и огрызающиеся друг на друга, точно звери, сунутые в одну клетку, которая к тому же слишком мала. Или кровать, которая слишком узка.

Любовь высасывает. Она обращает нас в дураков и рабов.

Но еще хуже — жить одиноким и нелюбимым.

Спросите Алвина и Деза, если не верите.

Карл Эдвард Вагнер Под замком

Это был золотой медальончик поздней викторианской эпохи в форме сердца, с обычным для этого периода украшательством и висел на тяжелой золотой цепи. Он был включен в лот ювелирных изделий на аукционе, в борьбе за который Пандора победила. Этой покупкой она была очень довольна, хотя цену пришлось предложить куда как высокую. Она вообще на поездках по закупкам действовала хорошо.

Пандора Смайт — она вернула себе девичью фамилию — была владелицей и управляющей антикварного магазина в городе Пайн-Хилл штата Северная Каролина — сонный университетский городок, который теперь бурно рос, его наполняли яппи, работающие в разных беловоротничковых фирмах, и пенсионеры с Севера. По рождению Пандора была англичанкой, и ей не с руки было ругать приезжих, тем более что они охотно тратили приличные деньги на антикварную мебель для обстановки своих новых домов, выросших за последний год там, где раньше был только лес.

Магазин назывался не так чтобы неожиданно — "Ящик Пандоры", но торговал очень неплохо, и Пандора держала трех продавцов, одного их которых брала с собой, выезжая на закупки. У Пандоры Смайт был прекрасный цвет лица кровь с молоком, резкие, но элегантные черты, была она довольно высокой, каждый день бегала трусцой для сохранения фигуры, волосы имела белокурые, глаза зеленые и возраст около тридцати. У нее были два порока: приверженность к дамским романам и любовь поплакать над слезливыми черно-белыми фильмами, взятыми напрокат.

Она хотела быть Бетт Дэвис, но вместо того была суровой бизнесменшей и допустила только две заслуживающих внимания ошибки: она вышла замуж за Мэтью Мак-Ки и прожила с ним почти целый год без любви, несмотря на его открытое волокитство и грубое обращение с ней в пьяном виде. И она купила медальон.

Это был удачный день. Дорин и Мэвис отлично справились в магазине; Деррик занимался упаковкой и организацией доставки купленных на аукционе крупных вещей — нескольких очень хороших и очень больших предметов мебели викторианской эпохи и примитивной мебели сельского стиля, которые будут погружены в фургоны еще до конца недели. Ящичек с ювелирными изделиями Пандора повезла сама, упрекая себя по дороге за слишком высокую уплаченную цену, но этот паразит Стюарт Рединг тоже рвался получить этот лот. По отдельности все эти предметы в сумме дадут куда больше, хотя это почти все бижутерия, ценная в основном из-за возраста.

— Ух ты! Вот эти нефритовые сережки мне нравятся! — заглянула Мэвис через плечо Пандоры, разбирающей на столе свои трофеи.

— Тогда можешь вычесть их из своего жалованья. — Пандора бросила на серьги быстрый взгляд. — Хочу за них пятьдесят долларов. Конец прошлого века. И это не нефрит, это зеленая яшма.

— Тогда я тебе дам за них только тридцать.

— Сорок. Здесь золото.

— А скидка для сотрудников? Тридцать. Зато плачу наличными.

— Согласна. — Пандора подтолкнула серьги к Мэвис. С любого покупателя она за них легко получила бы пятьдесят, но она любила своих работников, любила Мэвис, а прибыль от покупки ожидалась больше, чем она рассчитывала. Можешь локти кусать, Стюарт Рединг.

— Вот тридцатка. — Мэвис полезла в сумку.

— Продано. Положи в кассу.

Пандора выбирала из кучи дешевой бижутерии предметы подороже, которым может понадобиться оценка профессионального ювелира. Таких набралось много.

— Смотри-ка, что за милая штучка!

Пандора подняла золотой медальон. На нем была латинская надпись: "Face Quidlibet Voles".

Мэвис его осмотрела.

— Поздняя викторианская эпоха. Будет твоим всего за двести долларов.

— Я его уже купила, Мэвис. — Пандора пропустила золотую цепочку через руку. — Помоги мне его застегнусь.

Мэвис застегнула медальон у нее на шее.

— Хочешь оставить его себе?

— Может быть, поносить несколько дней. Как он мне?

— Тебе не хватает к нему кринолина.

Пандора посмотрелась в антикварное зеркало и поправила волосы.

— А мне нравится. Поношу немного. Ты правильно сказала — за него можно будет взять двести долларов. Чистое золото, и посмотри, какая работа.

Мэвис вгляделась в надпись.

— Не понимаю, что это значит. Лицом… что-то… к полевкам?[13] Глупость какая-то. Полевки симпатичные. У меня в саду они живут. Шустрые грызуны. И это лучше, чем белки, которые сгрызают кормушки для птиц.

Пандора разглядывала свое отражение.

— С золотом всегда так. Надписи стираются, а латынь я со школы не вспоминала.

— Давай посмотрим, что там внутри! — предложила Мэвис и стала возиться с замком. — Наверняка локон или портрет. — Она снова попробовала открыть медальон. — Блин, не открывается!

— Перестань ты дергать меня за шею! — возмутилась Пандора. — Я дома открою.

Пандора долго принимала душ, потом завернулась в полотенца и махровый халат, сделала себе чай, положила в чашку сливок, два куска сахара и лимон, включила телевизор, свернулась на любимом диване, угнездилась под пуховым одеялом и стала ждать, пока высохнут волосы. Она считала, что волосы у нее слишком прямые, поэтому предпочитала феном не пользоваться.

Телевизор был скучен, а чай хорош. Пандора возилась с замком медальона — перед душем ей не удалось расстегнуть цепочку. Может быть, от горячей воды теперь замок расстегнулся, и медальон открылся.

Внутри не было ничего. Пандора даже испытала некоторое разочарование.

Усталая с дороги, она отставила чашку и вдруг провалилась в сон.

Она была одета в школьную форму. Две сестры держали ее за расставленные руки, прижимая туловище к столу. Третья сестра задрала ей юбку и сдернула толстые хлопковые панталоны. В руке она держала большую деревянную линейку. Девочки в классе смотрели со страхом и ожиданием.

— Тебя видели, когда ты трогала свое тело, — сказала сестра.

— Я взрослая деловая женщина! Кто вы такие, черт вас возьми!

— Тем хуже для тебя.

Линейка шмякнула ее по заду. Пандора взвыла от боли. Снова и снова падала линейка, и Пандора заплакала. Одноклассницы стали хихикать. Линейка взлетала и падала на краснеющие все сильнее ягодицы. Пандора вопила и дергалась в железных руках сестер. Экзекуция продолжалась.

И она ощутила резкий прилив оргазма.

Ахнув, Пандора села, чуть не опрокинув чашку. Спросонья она ее допила, заметив, что медальон закрыт. Наверное, она его случайно во сне закрыла. Нет, не надо пить крепкий чай на ночь. Сняв с головы полотенце, Пандора причесалась. Странный сон. Она никогда не была в католической школе. Родители были методисты, а она — секулярной гуманисткой, выражаясь современным политически корректным жаргоном.

Ягодицы саднили. В зеркале она увидела на них красные полосы.

Утром ничего примечательного не произошло. Пандора, пожав плечами, списала все вчерашнее на игру воображения. Оставив продавцов заниматься магазином, она стала изучать объявления и извещения о будущих распродажах. Дорин тем временем посчастливилось выручить семьсот долларов за сосновый стол, кое-как восстановленный и купленный за одну десятую этой суммы. Пандоре стало лучше, но все равно она в этот день закончила свою работу пораньше. Для нее Дорин и Мэвис были как Бэмби и Тампер из фильма про Джеймса Бонда. А Деррик, наверное, сам Джеймс Бонд. Они вполне справятся в магазине.

Она надела розовую ночную рубашку — была у нее ностальгическая слабость к пятидесятым, — свернулась в кровати и стали читать "Жгучее желание любви" Дэвида Дрейка, своего любимого автора. И при этом играла с медальоном.

Он открылся.

Пандора была одета в открытый белый лифчик и белые трусы с поясом, к которому подвязками крепились бежевые чулки. Вечернее платье валялось на заднем сиденье "шевроле" пятьдесят шестого года выпуска, а сама она стояла на коленях на кладбищенской траве.

Бифф и Джерри спешили, потому что здесь патрулировали копы, вылавливая подростков за неподобающими занятиями. И потому они только расстегнули джинсы. Они стояли рядом с машиной, и она брала в рот у обоих сразу.

Сразу втянуть в рот двоих до конца она не могла, и потому втягивала до самой глотки каждый по очереди, в промежутках всасывая обе головки и быстро щекоча их языком, одновременно играя пальцами на собственной вульве через плотную ткань трусов. Она сказала мальчикам, что сегодня не может, потому что никто из них не удосужился купить резинок.

— Оу! Оу! Оу! — вопил Бифф.

— Заткнись, мудак! — прошипел ему Джерри. — Копов накличешь нам на задницу!

Пандора ничего не говорила, только булькала и хлюпала. Сомкнуть губы на обоих членах она не могла, и слюна текла у нее по подбородку, стекая на лифчик.

Джерри застонал, а Бифф повторил "Оу!" — и жидкость от обоих, забрызгивая лицо, хлынула в рот Пандоры быстрее, чем она могла проглотить. Она давилась липкой соленой волной, всасывая теперь уже оба обмякающих, неистово работая пальцами на эластичном барьере пояса трусов. Оргазм пришел, когда ей удалось втянуть оба обмякших до самой глотки.

Пандора закашлялась и села в постели, все еще держа у груди дамский роман. Они никогда не ездила на "шевроле-56" и даже понятия не имела, как он выглядит. Щеки и подбородок были залиты слюной. Она вытерла их тряпкой. Пахло спермой. И вкус спермы. Это и была сперма.

Медальон был закрыт.

На следующий день от Пандоры в магазине толку не было. С половины дня она ушла домой, пожаловавшись на грипп. Работники смотрели на нее сочувственно: выглядела она не очень. Мэвис напомнила о сельском аукционе в ближайшую субботу, куда собиралась Пандора с Дерриком, и еще сказала, что до ее прихода звонил Стюарт Рединг. Пандора ответила, куда может пойти Стюарт Рединг, и отправилась домой, предвкушая горячий душ. Может быть, у нее и в самом деле грипп.

Душ — это и было то, что ей нужно: горячий, с паром, расслабляющий зажатые мышцы. Растираясь полотенцем, она зацепила медальон, и он со щелчком открылся.

Пандора стояла в мужской душевой, наполненной горячим паром, и на ней из одежды были только суспензорий. Белый, эластичный, нигде не выпирающий. Не то что у остальных в этой комнате: здоровенных самцов, капающих потом, и в оттопыренных суспензориях.

Пандора взвизгнула, когда один из них перетянул ее полотенцем по заднице:

— Если хочешь играть с большими мальчиками в футбол, нагнуться надо!

Они заставили Пандору встать на колени на гимнастическую скамью. В ту же секунду намыленный член вдавился в ее зад. Пандора вскрикнула, когда головка протолкнулась в нее и грубо всадилась на всю длину до самых яиц. Мужчина, подбадриваемый выкриками остальных, начал неистово дергаться у нее в заду. Пандора ловила ртом воздух, но вытерпела боль. Через несколько минут она ощутила, как член напрягся и запульсировал, выбрызгивая семя ей в прямую кишку.

Второе проникновение было не так болезненно, и этот мужчина кончил быстро после нескольких частых ударов. Третий был длинный и толстый; этот имел ее в зад медленно, а остальные вопили, чтобы он поторапливался. Четвертый, казалось, никогда не кончит. Пятый вошел и вышел чуть ли не в одну минуту. Шестой не торопился и даже сделал паузу, чтобы выпить пива. К седьмому зад у нее болел и кровоточил, но он всунул свой в мешок ее суспензория и промассировал вульву. Восьмой последовал его примеру, поиграв с клитором. На девятом Пандора наконец испытала оргазм.

Она лежала поперек кровати. Медальон был закрыт. Зад горел в огне. Как можно скорее она взгромоздилась на унитаз. Из нее вырвался огромный поток слизи и немножко крови. Потом она вытерлась и сняла мужской суспензорий. У нее никогда суспензория не было. Хоть убей, она не могла его вспомнить.

Пандора позвонила своему психотерапевту и сказала, что дело срочное. Ей было назначено на следующий день. В черный период распада ее брака д-р Розалинда Уолден очень ее поддержала. Пандора считала, что Уолден ей поможет понять эту серию кошмаров — если это кошмары.

Д-р Уолден была худощавой брюнеткой с короткими волосами (салонная стрижка), ростом примерно с Пандору и выглядела больше как удачливая деловая женщина, чем как психиатр. Сегодня она была одета в свободный деловой костюм и черные чулки. Пандоре в ее присутствии сразу стало спокойнее, и она благодарно легла на свою кушетку.

Потом д-р Уолден сказала:

— Значит, вы считаете, что эти сны связаны с тем медальоном. Почему бы просто от него не избавиться?

— Наверное, эти фантазии мне нравятся, — созналась Пандора.

— Вы сейчас оправляетесь после дисфункционального брака, в котором ваш бывший муж насиловал вас психологически и сексуально. Я думаю, что какая-то часть вашей индивидуальности наслаждается положением жертвы. Нам придется исследовать эти подавленные потребности. А сейчас давайте посмотрим на этот медальон.

Д-р Уолден наклонилась над ней, пытаясь расстегнуть медальон. Пандоре понравилось прикосновение пальцев Розалинды к ее груди.

— Не могу расстегнуть.

— Дайте мне. — Пандора отщелкнула замок медальона.

Розалинда уже нависала над ней. Она наклонилась ниже и нежно поцеловала Пандору в губы. В ту же секунду их языки переплелись.

Задохнувшись, Розалинда прервала поцелуй и стала стягивать с себя трусы. Пандора с удивлением увидела, что у Розалинды черный пояс с подвязками. Кружевные черные трусы она сбросила на пол возле кушетки и быстро села верхом на лицо Пандоры. Потом задрала юбку.

— Ты хочешь мою письку. Ты знаешь, что хочешь. Скажи, что хочешь мою письку.

Розалинда выбривала пах под купальник. От него пахло мускусом и тонкими духами. Губы уже налились и разошлись.

— Хочу твою письку.

— Громче! Через секунду ты даже просить не сможешь!

— Да! — крикнула Пандора. — Хочу съесть твою письку!

Розалинда опустилась на лицо Пандоры, заглушив ее кляпом из плоти. Задрав юбку до грудей, она глядела в лицо Пандоры, качаясь взад-вперед на ее языке. Сжимая груди, она ерзала по лицу Пандоры, стуча клитором ей в нос.

Почти задыхаясь, Пандора лизала извивающимся языком клитор Розалинды, захватывая и влагалище. Она была соленая и сладкая от сока. Это возбуждало Пандору. Она чувствовала, как у нее тоже промокает. Розалинда кончала ей в рот, почти заставляя ее поперхнуться. После краткого спазма экстаза Розалинда еще сильнее заерзала по ее лицу. У Пандоры между ног становилось все горячее и влажнее. Она попыталась мастурбировать, но ноги Розалинды прижимали ее руки, мешая запустить их себе под юбку.

Розалинда кончила второй раз так неистово, что это вызвало оргазм у самой Пандоры.

Она села на кушетке. Медальон был закрыт.

Д-р Уолден что-то записывала.

— Подавленные сексуальные фантазии есть у нас у всех, и довольно часто у пациентов, которые их испытывают, в них участвует психотерапевт. А, вы проснулись? Вы тут заснули на минутку. Кофе не хотите?

— Нет, спасибо.

— Вы уверены, что сможете вести машину? Я тут написала вам рецепт на таблетки, которые помогут вас спать ночью. Скорее всего, проблемы на работе и стресс путешествия вызвали у вас расстройство сна, которое и высвободило эти фантазии. Попробуйте попринимать недельку. Если они помогут, я вам выпишу еще. Если нет, придется подумать об антидепрессантах. В любом случае не стесняйтесь звонить мне в любое время.

— Спасибо.

Пандора подняла сумочку, стоящую возле кушетки. Рядом с ней лежала пара черных кружевных трусов. Она быстро сунула их в сумочку, пока д-р Уолден писала рецепт.

Деррик Слоун появился у ее двери в шесть часов утра. Пандора накинула халат и впустила его.

Деррик принял озадаченный вид:

— Вы сказали прийти в шесть и вроде бы не отменяли. Вот я и пришел, точно вовремя. А как вы себя чувствуете? Грипп бывает очень противный. Если хотите посидеть дома, я могу разбудить Мэвис, а Дорин справится в магазине, пока мы съездим на аукцион.

— Нет, ничего. Просто это мой психиатр прописал мне снотворное. Я сейчас оденусь. Не сварите пока кофе?

— Я и не знал, что вы ходите к психиатру.

Деррик у нее на кухне уже бывал, и когда Пандора оделась, ее уже ждала чашка кофе.

— Спасибо, это должно помочь. Этот аукцион я пропускать не могу.

У Деррика кофе получался лучше, чем у нее самой. Он был выше ее, лет двадцати пяти, хорошо разбирался в антиквариате и был отлично сложен. Идеальный человек для погрузки тяжелых предметов на аукционах и переноски их в магазин. Он был мрачновато-красив, и Пандора могла бы себе представить себя с ним, но она подозревала, что он гей. По крайней мере он не делал никаких авансов ни ей, ни девочкам в магазине, а Мэвис была бы очень не против.

Было яркое весеннее утро, и после кофе Пандоре стало намного лучше. Она натянула джинсы, мятые кроссовки, футболку с надписью, призывающей защитить китов, и джинсовую куртку. Деррик успел сделать тосты, и она их сжевала по дороге к фургону.

Деррик был одет в черные брюки, футболку и легкую черную кожаную куртку. Жарко ему будет, когда солнце поднимется. Пандора посмотрела на часы. Они слегка опаздывают, но будут как раз вовремя, чтобы все разглядеть.

Деррик быстро вел машину. Пандора любовалась его плечами. И действительно, они успели на предаукционную выставку. Распродавался фермерский дом восьмидесятых годов прошлого столетия, который наследники ликвидировали со всей недвижимостью, а Пандора могла точно сказать, что этот дом — клад сокровищ.

Конечно, Стюарт Рединг уже был здесь, болтая о пустяках с другими дилерами. Увидев Пандору, он подгреб к ней. Это был лысый мужчина за шестьдесят с пузом и вонью трубочного табака.

— Уже разобрали тот лот с бижутерией из наследства Белов? Я смотрю, на вас ее медальон.

— Чей?

— Тильды Бел. Вы его тогда у меня перебили, потому что я интересовался только парой вещичек из всего лота. Кстати, за них могу вам предложить очень приличную цену. Яшмовые серьги?

— Нефритовые. Уже проданы.

— На самом деле хризолитовые. А ожерелье из сердолика и красного железняка с серьгами под пару? Давайте я вам дам за них хорошую цену и тогда не буду перебивать у вас эту кровать с гнутыми ножками, на которую вы глаз положили. У меня на камешки есть покупатель, кровать вы получите без вздутия цены, так что нам обоим выгодно.

Рединг всмотрелся в медальон, приподняв его с груди Пандоры, что было ей довольно противно.

— Face Quidlibet Voles. Делай, что пожелаешь. Алистер Кроули. Где она такое могла купить? Она его всегда носила. Наверное, фамильный девиз. Как насчет продать?

— Ожерелье и серьги — вполне. Медальон не продаю. А что вы знаете о Тильде Бел?

— Милая, если хотите остаться на плаву в нашем бизнесе, надо готовить домашние задания. Она — старая дева, у которой ни разу в жизни не было нечистых помыслов. Матриархиня нашей церкви. — Рединг принадлежал к Южным Баптистам. — Преставилась в возрасте ста трех лет. Чудесная женщина. Таких больше не будет.

— Ни одной нечистой мысли?

— Если и были, в чем я очень сомневаюсь, она держала их под замком у себя в сердце. Эй, они начинают. Так как, договорились?

Они договорились, и Деррик с Пандорой триумфально увезли кровать с гнутыми ножками.

Когда кровать и остальные покупки были выгружены, Деррик предложил заехать к нему и выпить шампанского — у него оно осталось с тех пор, как его команда проиграла суперкубок. Пандора была на подъеме после удачного аукциона и продажи серег с ожерельем Стюарту Редингу по заоблачной цене. Наверняка у него покупатель — богатый лох.

— Отлично! — сказала она. Деррик делает попытку? Может быть, она в нем ошиблась.

На самом деле у Деррика в холодильнике была не одна бутылка шампанского, а несколько. Первую они прикончили довольно быстро под сыр бри и сухое печенье — Деррик все это время извинялся за такую закуску. Сказал, что арахисовое масло и бисквиты у него кончились. Они оба грохнули смехом. Деррик открыл вторую бутылку.

— Посмотри на медальон, — сказала Пандора после первого лишнего бокала. — Что ты о нем скажешь?

— А вы все еще его носите? Женский портрет и локон. Я его видел на аукционе с прочей мелочью вместе на той неделе.

— А ведь он пустой.

— Значит, где-то ошибка. Неважно. Давай-ка посмотрим.

Деррик стал возиться с замком.

— Дай я, — сказала Пандора, и медальон открылся.

К концу поцелуя Деррик уже стаскивал с нее футболку. Она снимала футболку с него. На ней был лифчик, а на нем нет. Он снял его, потом ее джинсы, она следовала его примеру и после очень небольшой возни их одежда лежала на полу, и они тоже.

— Ты не против, если я тебя свяжу? — спросил Деррик.

— Что? — У Пандоры голова кружилась от шампанского.

— Чуть-чуть, слегка. Отлично заводит. Тогда я тебя доведу до вершины страсти.

Как строчка из ее любимых дамских романов, но сейчас Пандора была готова на все. У Деррика начал выпрямляться, и она поняла, что зря принимала его за гея. Если посмотреть, здесь дюймов десять.

— Ради Бога, если тебе приятно.

Деррик выдвинул ящик, полный веревок и еще каких-то предметов. Пандора послушно держала руки за спиной, пока он ее связывал.

— Посмотрим, насколько эти локти можно тесно сблизить!

— Это больно! — хныкнула Пандора, когда еще одна веревка грубо стянула ей руки выше локтей.

— Привыкнешь, — пообещал Деррик, обматывая несколько витков веревки у нее вокруг пояса, пропуская под низ живота и крепко затягивая вульву и зад. — У тебя уже вся мокрая, так что ты сама знаешь, что тебе это нравится. Теперь давай в спальню и ложись на кровать.

Он связал ей лодыжки, потом колени. Перевернул ее на живот и связал ей короткой веревкой запястья с лодыжками, как свиной туше.

Это было больно. Спина Пандоры прогнулась, груди поднялись с кровати. Это не было "слегка", но она уже слишком далеко зашла.

— Но как же теперь ты будешь меня иметь?

— В глотку, детка. Открывай пошире, сука, если хочешь, чтобы тебя когда-нибудь развязали. — Он шагнул к кровати и схватил ее за волосы.

Вдруг его тяжелая эрекция застучала ей в горло, и Пандора попробовала ее заглотать. Ей вспомнилось кино про мистера Гудбара или как его там. В конце концов, может быть, все это в шутку.

Деррик был возбужден и кончил очень быстро, наполнив ее глотку длинными взрывами спермы. Схватив ее за волосы, он стучал и стучал ее лицом себе в пах, выкрикивая все время грязные слова.

Когда она всосала последние капли спермы, он вылез у нее изо рта. От грубо стянувших веревок Пандора испытывала настоящую боль.

— По-моему, эта игра чуть затянулась. Развяжи меня, пожалуйста.

— По-моему, ты слишком много болтаешь.

— Деррик пошарил среди их одежды, скатал ее трусы в тугой комок и заткнул ей в рот, крепко завязав ее же лифчиком.

— Чтобы оно не вытекло, пока я подумаю, что мы будем делать дальше.

Пандора только беспомощно качалась на кровати, издавая приглушенное мычание.

Деррик перекатил ее набок и завязал веревку вокруг ее спины, после чего сделал жгут из веревки на каждую грудь. Груди стали быстро набухать. Вид огромных краснеющих грудей Деррику понравился. Потом он надел на каждый сосок бельевую прищепку.

Пандора что-то мычала сквозь кляп.

Деррик глядел на нее, куря сигарету. Потом поднялся и загасил сигарету об ее ягодицу. Вопль Пандоры не пробился через кляп из трусов и лифчика. Он закурил другую сигарету.

— Нравится, сука? Сейчас еще в одну игру поиграем.

Он принес со стола свечу, зажег и стал капать воском на истерзанные груди Пандоры. Она издавала дикие звуки сквозь кляп.

От ее боли Деррик возбудился, у него быстро встал. Он стал водить им по ее грудям и лицу, а горячий воск капал на красные вспухшие груди.

— А вот сейчас кончу тебе в нос и посмотрю, сможешь ли ты этим дышать.

Глаза Пандоры молили. Ее и без того душил кляп.

— Позже, быть может. А пока посмотрим, как тебе понравится вот это.

И он эякулировал на ее агонизирующие груди, каждый выброс спермы сопровождая каплей воска, припечатывая это к ее плоти.

— Что горячее, а, сука? Кажется, тебе понравилось. Теперь попробуем так.

Деррик перекатил ее обратно на живот и грубо всадил основание свечи ей в зад, вклинив между веревками, стягивающими ей промежность.

— Если будешь лежать тихо и не шуметь про горячий воск, который у тебя льется по заднице и промеж ног, может, я ее и вытащу раньше, чем она догорит.

Он загасил сигарету об ее вторую ягодицу, закурил еще одну и сел смотреть. Из ящика он вытащил большой нож и стал пробовать его лезвие.

В дикой боли Пандора извивалась, стараясь тереться телом о веревку, проходящую через пах, раздражая клитор, а горячий воск стекал по ложбине зада. Пламя жгло запястья. Скоро свеча выгорит, и будет жечь ягодицы. Она стала извиваться сильнее, тереться клитором по веревке. Пламя дошло до зада.

Добиваться оргазма пришлось целую вечность, но он наступил.

Медальон был закрыт.

Пандора встала, шатаясь, с дивана Деррика.

Деррик нес чайный поднос.

— Вы любите травяные чаи? Вот этот мой любимый. Меда возьмете? Это вам поможет проснуться. Вы отключились почти на час. Знаете, надо было выбирать: либо аукцион, либо грипп.

На Деррике был надет передник. Поставив поднос на столик рядом с диваном, он стал разливать чай.

— Ах, да! Это мой друг, Денни. Он пришел, пока вы были в стране снов.

Денни был мускулистым красивым белокурым парнем лет двадцати. Беря чашку чая, он поднял руку в знак приветствия и произнес обычные слова насчет того, что он рад познакомиться. Потом сказал:

— Деррик мне говорил, что вы были на ногах с шести утра. Неудивительно, что вас сморило.

— Тут еще бокал "шабли" помог, — заметил Деррик. — И к тому же Пандоре не следовало настаивать на своем участии в погрузке, эмансипация или не эмансипация.

— Сейчас мы вас отвезем домой. Вам действительно надо несколько дней отдохнуть. Мы справимся. Иначе мы за вас беспокоимся. Грипп — это может оказаться куда хуже обыкновенной простуды.

Деррик отвез Пандору домой, она сказала спасибо ему и Денни, закрыла дверь, разделась, стряхнула воск, прилипший к грудям и провалилась в собственную кровать.

Воскресенье она проспала полностью. К сумеркам она встала, прошла по дому в халате, намешала себе черного кофе, сахара и бренди, чтобы запить аспирин. Потом приняла еще чистого бренди и свалилась на любимый диван.

Грипп, наверное. Суставы болели, будто их туго связывали. Грипп. Переутомление. Переработалась. Наступило свежее, как ромашка, утро понедельника. Может быть, стоит взять выходной, как предлагал Деррик. По-дурацки вышло, что она так отключилась. Больше витаминов, больше бега трусцой, и без шампанского. "Шабли"?

Шампанского не было. Деррик заезжал к себе только проверить почту и покормить кота, а Пандора всего лишь хотела позвонить. Бокал "шабли"? Может быть.

Провал в памяти. Непонятно. Грипп. Переутомление. Провал.

Пандора почувствовала позыв и очень осторожно села на фаянсовый трон, потому что неимоверно болел зал. После нескольких потуг ей стало намного легче. Потом она заметила в унитазе огарок свечи. Спустив воду, она вылетела из туалета, все еще вопя.

— Сука! Сука! Баптистская святоша! Сука!

Пандора, шатаясь голой по своей спальне, дергала цепь медальона.

— Сука! Заперла сексуальные фантазии в своем сердце! Сука! Сука! Ты, значит, ждала! Ах ты сука гребаная!

В таком состоянии ей было не расстегнуть цепочку. После нескольких попыток ей удалось порвать цепь, поцарапав при этом шею. Медальон она швырнула на пол. Она стала топтать его босой ногой, но это был всего лишь медальон с локоном и портретом молодой женщины другого столетия.

Пандора села на кровать и спрятала лицо в ладонях.

— Это была не ты. Это я. Я их отпустила. Не смогла сдержать свои фантазии. Но я и не хотела. Я не стану такой, как ты.

Пандора смыла тонкую полоску крови с шеи. Подойдя к зеркалу, она полюбовалась на красную татуировку на левой груди, изображающую сердце. Она вытеснила это из своей памяти, но теперь вспомнила, как проходила мимо тату-салона, как подобралась в дерзновении, как ощутила впивающуюся в кожу иглу. Интересно, чего еще она не помнит из-за провалов памяти, и когда начались ее фантазии. Когда муж избил ее последний раз, она попала в больницу на три дня, и д-р Уолден ей сказала, что у нее серьезное сотрясение.

Было уже поздно, но бары для одиночек еще работали. Пандора тщательно оделась в черные чулки с поясом, черные трусы и твердый лифчик, облегающее черное платье и черные туфли на шпильках. Низкий вырез и твердый лифчик выдвинули ее вытатуированное сердце на выгодную позицию. Теперь она вспомнила, что покупала все это без всякого смущения: она держалась бесстыдно и улыбалась продавщице так, что девушка отводила глаза.

Сейчас она надевала этот ансамбль в первый раз. По крайней мере насколько ей помнилось.

Пандора тщательно наложила косметику, причесалась, думая, что делать дальше. На подоле платья было небольшое пятнышко, похожее на струп, но оно очень легко очистилось. Может быть, все-таки стоило надеть красный наряд.

Д-р Уолден сказала звонить в любое время. Может быть, после бара для одиночек. Она спросит мнение д-ра Уолден. Сегодня или как-нибудь в другой день.

Пандора выдвинула ящик и положила в черную блестящую сумочку нож с выкидным лезвием. Нахмурилась, вытащила его обратно и нажала кнопку: механизм был смазан и хорошо работал. Удовлетворенная Пандора бросила нож обратно в сумочку. Она вспомнила, как купила его среди прочих безделушек на очередном аукционе. Как медальон. Сейчас она вспомнила: когда она клала нож обратно в последний раз, она его обтирала от крови. Или это ее очередная фантазия?

Нож был настоящий.

Деррик — это будет забавно. Потом.

И Мэвис. Это будет прелестно.

Не быть больше жертвой. Никогда.

Дуглас Уинтер Закольцованный ролик

Ты знаешь этот сон. Он берет тебя за руку и ведет из глуши твоего кабинета, прочь от разбросанных по столу бумаг и вечно звонящего телефона в первый из многих коридоров. Секретарша твоя улыбается, но не тебе, а куда-то слева от тебя, телефонная трубка зажата между плечом и ухом, и ты слышишь, как она договаривается о свиданиях, месте и времени. Выходные, всегда строятся планы на выходные: посетить дантиста, сходить на тренировку по футболу к сыну, на свидание в затемненном номере мотеля. Тебе хотелось бы соврать ей что-нибудь новое, но уже высовывается твой "ролекс" из-под манжета с вышитыми твоими инициалами, и ты выдаешь отработанный нетерпеливый взгляд. Банк — на самом деле сберегательно-ссудная касса — закроется в четыре, и ты говоришь секретарше то же, что и обычно. Она кивает, не переставая улыбаться, и продолжает говорить.

И коридоры эти ты тоже знаешь. С холста на первом углу вспархивает стайка птиц. Открытые двери, которых здесь, впрочем, мало, показывают мельком другие офисы — с той же мебелью и ящиками для папок, те же обрамленные позолотой трофеи на выставке: полутоновые фотографии жен и детей, дипломы из лучших юридических школ, сертификаты допуска в соответствующие суды. Коридор ведет в следующий, тот — в следующий, и наконец ты идешь по вестибюлю, кивнув регистраторше перед тем, как нырнуть в туалет.

Ты облегчаешься от чашки послеобеденного кофе, зная, что еще не одна понадобится тебе, если ты хочешь сегодня закончить работу над сводкой, которую уже сейчас, дай Бог, перепечатывают в отделе машинописи. Но ты слишком далеко загадываешь, а это дурной знак.

И еще не забыть бумажные салфетки. Ты вытаскиваешь их пять, шесть штук из контейнера, складываешь аккуратным квадратиком и суешь во внутренний карман пиджака делового костюма.

Теперь ты готов. Последний раз глянуть в зеркало, расправить узел галстука и глубоко вдохнуть, так, чтобы желудок свело. На тебя смотрит человек, усталый от знаний, хозяин судьбы своей и своих клиентов.

Интересно, почему это зеркала всегда лгут.

Время бежит, а Делакорт — он прежде всего пунктуален. У него тридцать минут на все путешествие и куча бумаг, которые ждут у него на столе, чтобы задержать до полуночи. Он проводит расческой по волосам, тщательно застегивает двубортный пиджак. Потом решает снова помыть руки и запускает скомканный кусок бумажного полотенца через всю комнату, потом выходит. Регистраторша машет рукой в ответ на его "Скоро вернусь", и вот он же едет на лифте вниз.

Улицы в столице не имеют названий. В этом квадрате буквы растут в алфавитном порядке с юга на север, пропуская "J", а номера идут с востока на запад. Придумал какой-то сумасшедший француз.

Делакорту не нужна ни координатная сетка, ни туристская карта, ни указания. Последний год это паломничество он совершает каждую неделю и может пройти весь путь с закрытыми глазами. Это уже не прогулка, а миграция. Он предпочитает восточную сторону Тринадцатой улицы, пересекает по ней улицу "I" и входит в Франклин-парк, где встречает все ту же кучку человеческих обломков: костистые лица, увядшие тела, бутылки в бумажных пакетах. Чернокожая старуха в крапчатом пальто бесконечно таскает свою магазинную тележку по кругу, останавливаясь лишь иногда переложить подложенные под одежду газеты. На скамейке у фонтана сидит человек, о котором Делакорт знает лишь, что его зовут Эрпи — это имя вышито над карманом униформы заправщика "Тексако", которая, без сомнения, является его единственной одеждой. Эрни улыбается при виде его и просит на автобусный билет — теми же словами, которые произносит каждый раз, когда Делакорт проходит мимо. Делакорт вынимает из бумажника доллар и бросает в дрожащую руку Эрни. "Иди домой", — говорит он ему. Как и каждый раз. Эрни кивает и возвращается на скамейку.

На том конце парка — Четырнадцатая улица, а на той стороне ждет тайна винная лавочка и угловатый переулок, пережившие вторжение стекла и мрамора, известное под названием обновление города. К югу когда-то тянулся квартал баров и бурлеск-клубов, книжных магазинов и студий моделей страна теней, где правили в основном женщины, а завсегдатаями были мужчины. Теперь там борозда яркого бетона, задавленного многоэтажными монолитами. В этих зданиях живут адвокатские фирмы и офисы лоббистов, банкиры и бизнесмены, бесконечно растущий улей рабочих пчел. Перед тем как перейти улицу, Делакорт смотрит в обе стороны.

Витрины винной лавочки предлагают эротический сон из пива и девушек в бикини, но Делакорт не покупает. Времени только на три доллара, не больше и не меньше. Он воображает себя невидимым и ныряет в переулок, делает шагов десять к разрушенному крыльцу, спрятавшемуся с северной стороны. И в дверь, в темноту.

Запах, как всегда, валит с ног. Варево нечистого дыхания и потных подмышек, лизола и пролитого семени. Делакорт подавляет приступ тошноты и смотрит на ряд ожидающих кабинок. Он уверен, что когда-нибудь встретит здесь кого-то, кого знает. Хотя этого ямайца с бычьей шеей, который сидит за кассой, он знает. Знает отлично — в том же смысле, в каком знает человека в униформе "Тексако", где написано "Эрни". Почти каждую неделю он раздает им доллары.

Сегодня Делакорт выкладывает на конторку три портрета Джорджа Вашингтона и берет взамен три стопки четвертаков. Одиннадцать из них он бросает в карман пиджака, двенадцатый зажимает в руке, кивнув вместо "спасибо" человеку за кассой. Над плечом кассира нависает женщина, известная как Тейлор Уэйн, извернувшись в невозможно соблазнительной позе через весь плакат почти в полный рост, совершенно голая. В прошлый раз это была женщина по имени П.Дж. Спаркс, а еще за неделю до того — женщина по имени Аджа. Всегда белокурая, всегда голая, всегда желающая. Для Делакорта они ничего не значили.

Любимой кабинкой была у него N7 — поистине счастливое число, потому что здесь он встретил ее впервые. Это было много лет назад, когда еще не были поставлены телевизионные мониторы, когда двери кабинок были покрыты тонким белым экраном, на который автоматический проектор крутил, щелкая, пяти— или десятиминутные закольцованные ролики. И звука тогда еще не было. Должно быть, это был год семьдесят восьмой, семьдесят девятый — вот как давно. До того он приходил сюда лишь раз или два, и по причинам, которые даже трудно было объяснить: импульс, неопределенная потребность, праздное любопытство. Эти посещения были для него видом вульгарного облегчения, видом секса, как со случайной секретаршей, которую можно было презрительно использовать — быстро, легко и тут же забыть.

Но ее он забыть не смог. Один взгляд — и он стал принадлежать ей, как и она в свое время будет принадлежать ему. На истрепанных остатках коробки с пленкой, укрепленной на двери кабинки N7, не было названия. Он не увидел ее на мерзких фотографиях на донышках коробки. Ее даже не было в списке актеров — роли были отданы давно забытым, а теперь, наверное, уже давно умершим. Гвоздем ролика было совокупление троих — мужчины и двух женщин, таких белокурых, загорелых и атлетических, что их почти нельзя было различить, когда они свивались в яростной пантомиме на залитом светом прожектора обтянутом шелком помосте. Вокруг них в шевелящихся тенях мелькали второстепенные персонажи этой кинооргии, глотавшие воображаемое вино из пустых бутылок, впивавшиеся зубами в пластмассовый виноград. Она была одной из них — тенью в тени, гарниром к блюду, часть сделанного из плоти театрального задника, пока в последние секунды этого короткого ролика, когда трио главных героев, моментально истощившись, распалось, женщины нежно целовали друг друга, а их Адонис встал и потянулся в тень за бутылкой, тучный гуляка с болтающимся, как карандаш, под волосатым пузом опавшим пенисом, и из-за игры света она оказалась в фокусе, одна, уже не что-то, а кто-то — личность. Она молодая, без сомнения, несовершеннолетняя — пятнадцать, шестнадцать лет, выкормленная кукурузой где-то на Среднем Западе, в Небраске или Айове, сбежавшая из дому от обычных обстоятельств: пьющая мать, пристающий отчим, скучная школа. Она слишком худа, бедра острые и приподнятые, груди крошечные и плоские. Волосы иссиня-черные и короткие, как в Дахау. Но эта поза, этот неуловимый жест, чистая в своем совершенстве поза. Она склоняется обратно в тень, беспомощная, ждущая, хотящая, желающая… тебя. А ты вынужден стоять в тесной кабинке, и внезапная судорожная эрекция вызывает боль.

Фильм перематывается от конца к началу, и ты запихиваешь в счетчик дополнительные четвертаки и терпеливо ждешь, и образы мелькают, как в бессмысленных новостях, пока не появляется она, и снова, и снова, и снова в этой темной исповедальне ты каждый день скармливаешь четвертаки привинченной к фанерной стене коробке, и звяканье монет как увертюра, сигнал ожидания, от которого вовсю напрягаются тело и разум, и ты смотришь, не глядя, весь десятиминутный ролик, пока не запомнил наизусть все его нюансы — и ее тоже: эти бесконечные двадцать секунд из тени в свет и снова в тень. Обвисшая туша ее партнера, наклонившаяся вперед с бутылкой в руке, и его серая шкура заслоняют серебро алебастровой кожи, которая расширяется, открывая пару созревающих грудей и верх тела женщины, голова повернута в сторону, глядя не в камеру, а на какое-то зрелище, которое для тебя так и остается за кадром, и первое дыхание, почти вздох, которое поднимает ее соски и плечи, левая рука ее уходит вперед, и ее невидимая кисть находит что-то на подушке, губы раскрываются, и вид у нее одновременно податливый и озадаченный, и на втором дыхании ее нога отходит в сторону, и эта поза, возвышенная поза — и темнота.

Ты смотришь, и смотришь, и смотришь ее фильм, и в один несчастный день ее больше нет. К двери кабинки N7 прицеплена новая коробка, а внутри, когда ты садишься, не веря и надеясь, и молясь, и кидаешь сияющий четвертак в щель, проектор закручивает новый фильм, другой, что-то с названием "Закоренелые шлюхи". Ты смотришь его внимательно, но ее, конечно, там нет. Ты спрашиваешь кассира — хмурого карлика-филиппинца, у которого в глотке смех сразу спадается в кашель.

— Нету, — говорит он.

Ты даже предлагаешь ему деньги, но он ничего о ленте не знает, только "нету, нету". Рука его машет в сторону двери, будто сама пленка поднялась из влажной тьмы и тишком ушла в переулок.

Через много лет, перебирая полки с пыльными коробками в лавочке с названием "Топ-флит видео" — гадючнике невдалеке от Таймс-сквер, ты нашел и купил этот восьмимиллиметровый фильм, хотя у тебя не было проектора. Только коснуться пластика ленты — это уже возвращало видение, а с ним и то чувство, не похожее на все другие, то, что ты взял из этого мира в ее мир. Теперь ты узнал, что фильм назывался "Руки римлян", и на обложке прочел имена главных героев, но ее имени там не было. Но тогда уже не надо было знать ее имени. Она была знаменитой.

Года шли с возрастающей интенсивностью. Это были восьмидесятые годы когда тебе было тридцать — и мерил ты время деньгами. Ты жил правом, бредил правом, тянул партнерскую лямку, пока не осталось сомнений, что ты вошел в число немногих владельцев. Посещения Страны замочных скважин стали реже, недели складывались в месяцы, месяцы в годы, и ты положил конец тому, что считал мальчишеским вывертом, последним шепотом полового созревания. Это уже было как приходить на могилу матери — желание, которое постепенно становится обязанностью и наконец теряет все остатки сентиментальности. Однажды ты встретился с женщиной, которая слегка напоминала ее, но в кровати, когда она металась под тобой, она не преображалась. Поцелуи ее были сухими, дыхание тяжелым. Когда ты в нее проник, был вскрик, а не молчание. Вскоре пришлось называть ее по имени: Джейн или Джин… Джанин. Утром, проснувшись рядом с ней, тебе хотелось плакать. Вместо этого ты купил ей завтрак и больше никогда не звонил.

Через полгода ты встретил Мелинду, красу и гордость инвестиционных банков, Мелинду — деловой костюм, Мелинду — очки в проволочной оправе, которая вечно поигрывала бокалом "шардоннэ" и провоцировала тебя расплетать эту пепельную косичку у нее на шее. Ее голос наполнял твое молчание, а иногда даже касался этого молчания изнутри, того места в твоем сознании, сердце и печени, где только люди из фильмов ходили, говорили и занимались любовью в безмолвных тенях.

Мелинда, на фотографию которой тебе надо посмотреть, чтобы вспомнить ее лицо.

Мелинда — твоя первая жена.

Ничего не изменилось в кабинке N7: четыре фанерные стены и потолок, пластиковая, привинченная к стене скамейка напротив щели для монет — чулан монашеской простоты, залитый холодным светом телевизионного экрана. Телевизор и ее первая видеолента, "Вчетвером", ждали в кабинке, ждали, пока вернется Делакорт. Это было летом восемьдесят третьего, и после обеда с тремя мартини, которыми спрыснули соглашение в очередном судебном процессе, Делакорт заметил, что идет вдоль Четырнадцатой улицы, глядя, как очередной ее древний дом падает жертвой чугунной бабы. Три этажа красного кирпича и грязных окон, пристанище стриптиз-баров и массажных салонов, переломились пополам и разлетелись в пыль. За ними последней костяшкой домино свалится книжный магазин для взрослых, и квартал станет чист и готов для секретарских приемных и акционерных контор.

Случайно это было или неизбежно, но он нашел переулок, ведущий из августовского солнца в Страну замочных скважин. Слишком легко возвращались старые привычки. Скомканные доллары из карманов штанов превратились в четвертаки, и он пошел к кабинке N7 с беспокойной уверенностью: она ждет его там, ее там давно нет, и разочарование проникало в него, пока шел бессюжетный фильм, где сталкивались случайно безымянные тела в безымянной комнате. Исполнитель главной мужской роли, Рон Джереми с усами, разыгрывал глупую сексуальную комедию с рядом безжизненных тел, пока доллар, второй, третий, четвертый не вытаскивали финальную сцену — этот жиголо и последняя из его завоеваний, шлюховатая Амбер Линн катаются по простыням на кровати в студии звукозаписи. Сквозь луч прожектора входит французская горничная в черном тюле и кружевах и изображает удивление, безмолвно шевеля губами. Из-за решетчатой двери она подглядывает, как из-за ширмы, за извивающимися любовниками, и от их судорог ее пальцы непроизвольно касаются ее груди, живота и уходят вниз, между ног. И нет сомнения, что это — она. Волосы черные, стриженая грива, как у Фонды в "Клюте", и она уже не худая, а стройная, она движется изящно, без усилий, и она такими опытными движениями расстегивает пуговицы своей одежды, обнажая расцветающее тело, все еще такое молодое, такое бледное, хрупкое и все же так наполненное желанием: ее рот и ее тугая тьма поглощают ее пальцы с такой самозабвенной радостью.

На этот раз она от него не ускользнула. Делакорт настоял на том, чтобы купить ленту, донимая клерка до тех пор, пока он, поговорив по телефону, не согласился взять сто долларов наличными. Когда Делакорт вернулся на пропеченную солнцем улицу, держа под мышкой кассету, он заморгал на беспощадный свет и с неожиданной уверенностью понял, куда уйдут его видения, свернувшись в черных кассетах, выпущенные из разрушающихся лавок, порнотеатров в глухих переулках и уходящие в гостиные, спальни, кабинеты в пригородах, где тысячами, миллионами стоят видеоплейеры, как будет записана ее тайная жизнь и в свое время станет явной.

Ее зовут Чарли Принс. Это новое имя, взятое для главной роли в ленте "Вивид видео" под названием "Шлюха из ВВС". А может быть, это всегда было ее имя, но только сейчас, в новообретенной славе, имело смысл его открыть. Для первого ее титра в фильме — семиминутного ролика шведской эротики, в которой она несравненно брала в рот у смуглого строителя, у нее было имя просто Шерп. Этот ролик крутился в кабинке N12 Страны замочных скважин пять недель подряд зимой восьмидесятого: заложники в Иране, выборы Рейгана, взлет первого шаттла. Потом была серия роликов для "Плежер принсипл продакшн", в которой она была в титрах третьей или четвертой под именем Шери Редд. Волосы у нее были длинные и вьющиеся, пряди пурпурного огня, которые метались из стороны в сторону, когда мужчины по одиночке и по двое проникали ей в рот и во влагалище, чтобы потом рассыпать жемчужный бисер ей по горлу и по груди.

Когда он услышал впервые ее голос — этот отрывистый крик "Да, да… да!" — она была известна как Лотта Лав. Он скорчился тогда на чистом, как он надеялся, сиденье кинотеатра "Олимпик" на Пятнадцатой улице чуть пониже улицы "Н" — там сейчас высится на могиле кинотеатра башня банка. Он смотрел первый фильм, в котором она была среди главных, снятый Рэдли Метцгером и названный "Плотские души". Хотя фильмы Метцгера находили отклик, этот, казалось, исчез, оставив только редкие и обычно односторонние ссылки в фильмографиях. Несколько лет Делакорту приходилось ограничиваться двумя потрепанными рекламными заставками, найденными в каталоге коллекционера; но в восемьдесят девятом, когда его клиенты слопали своего главного конкурента, он купил себе шестнадцатимиллиметровую копию. Воспоминания о фильме, кроме ее сцен, с годами помутнели, но сюжет забыть он не мог. Церковная органистка, с жеманным совершенством сыгранная Келли Николс, занимается оральным сексом с приходским священником и, гонимая раскаянием, покидает фермерский городок Среднего Запада, только чтобы погибнуть, когда ее автомобиль падает с моста. Очнувшись в чистилище, она искупает свои грехи в сексуальных сценах класса "XXX" с участием других погибших душ. Одна из незабвенных — не кто иная как Лотта Лав — жалуется, что никогда не имела секса с женщиной, и у Келли нет другого выбора, кроме как уступить.

Это одна из его любимых сцен. Она валит Келли на пол, как голодный-лев, не столько целуя, сколько пробуя ее на вкус, от рта и грудей до влагалища и обратно. Ее губы теперь пухлее, чуть бантиком и будто пчелами покусаны. Цвет лица ясный, аккуратно подзагорелый под солнцем или кварцевой лампой, а синие глаза сияют самозабвенным желанием. Рыжие волосы стали ярче и чуть с оттенком черного. Она владеет сценой, она управляет каждым жестом, каждым движением, даже когда лежит неподвижно, ощущая в себе пальцы Келли.

Он помнил еще одно о "Плотских душах". Это было в тот вечер в начале восьмидесятых — он вошел в книжную лавку рядом с "Олимпиком" и стал покупать журналы. Не так много поначалу — один-два каждый месяц: "Адам филм", "Трайпл Х уорлд" и другие, посвященные фильмам для взрослых. И искал, всегда искал ее фотографии, и бывал вознагражден снова и снова, когда она вдруг мелькала, проласкивая и протрахивая свой путь к его охочему сердцу. В "Генте" она стояла, расставив ноги, над футболистом в суспензории и дразнила его восставший член помпонами болельщицкой шапочки; в "Мошеннике" она сосала стальной каблук-шпильку надзирательницы в эсэсовском мундире. В "Кабале" у нее были связаны веревкой руки, в "Подчинении" — ягодицы исполосованы рубцами, а она стоит на коленях; она сияла красным и черным в "Инструкции для резиновых любовников".

В январском номере "Галереи" за 1986 год она сбросила кожу Лотты Лав, чтобы предстать как "Соседская девушка" из Миссури Шерри Эллен Локк: дата рождения 11.06.64, страстно любит ковбойские фильмы и белый шоколад. Он мог бы ее не заметить, если бы не поза на фото на странице 103: наклон плеч, когда она оперлась на капот "форда-мустанг", небрежный и опытный поворот подбородка, подъем груди и бедер. Достаточно было взглянуть второй раз и убедиться: это она.

Волосы ее были прямые и шелковистые, невыносимо белокурые, тот оттенок, где смешались белый и серебряный, зрелые груди налились, как невероятно твердые грейпфруты. Глубокий загар, набранный под калифорнийским солнцем, перечеркнут синей полоской трусов от купальника. На следующих страницах она гнется и извивается в белом поясе и чулках, обвивает шезлонг, одетая только в туфли на высоких каблуках и крем для загара, расставив ноги так широко, чтобы всем было видно.

С каждым новым журналом, с каждой новой лентой, новым видом она открывается тебе, показывает тебе мудрость мира кожи и мышц, нейлона и шелка, латекса и резины, кожи и цепей, где незнаемое выражено низом с персиковым пушком, туго натянутым животом, напряженным бедром. Она непорочна и непобедима, бескрылый ангел, недостижимое совершенство — и она ненасытна. Теперь она носит имя Шерилин, как ты узнаешь, пролистывая журнал "Видео экссайтмент", и пальцы у тебя черные от типографской краски дешевой газеты. Ты заказываешь ее сольное видео от "Саузерн шор" и смотришь, как она раздевается и танцует под далекий звук рок-н-ролла, а картинка переходит в закат, потом — и серебряный член.

Она зовется Чер Люк, когда выходит на ковер с Джимми Гиллисом в "Сверхлисах", снятых на "Голливуд видео". Ее зовут Чери в "Беспутных ночах" и "Пышных пирожных-2". На видео от "Б и Д Плежерз" она попала в заглавие: Шерри Баунд. С ней в главных ролях снимались Кири Келли, податливая задавленная обесцвеченная блондинка, и мастер кнута по имени Джей Ди — седобородый толстяк, имеющий вкус к сапогам для верховой езды и Давно забытым клише андерграунда. Когда он называет ее "рабыня", ты только что не смеешься, потому что всем ясно, кто тут хозяин: она владеет камерой и всем, что камера видит.

Это твоя местная лавка видеопроката объявила ее как Чарли Принс. Там, прикрытая сцепленными кольцами брошюр, ждет эта эротическая элита, и после "Шлюхи из ВВС" она заняла там достойное ее место. На следующий день ты выбираешь ее свидания с Трейси Адамс и Тиффани Минкс в "Флирт что-то такое". Ты глядишь на ее рот, на ее глаза в поисках намека, кивка, подмигивания, которые скажут тебе, что она играет, что она знает, что ты на нее смотришь, желаешь, хочешь, и голос ее взывает к тебе ее фирменным "Да, да… да!", и она тянет себя — и тебя — к оргазму.

С каждой новой лентой, купленной или взятой напрокат и переписанной, но всегда включенной в твою коллекцию, приходит откровение: соблазнительный дебют на "Эктив видео" с блондинистой секс-бомбой, известной, как и много ее сестер, лишь по имени без фамилии — эту зовут Саванна. Как лижет она черные губы, как самозабвенно кричит в приближении оргазма в сцене, которую в "Эдалт видео ньюз" назвали "ее первым анальным контактом".

Ты ловишь себя на том, что думаешь о ней в самые неподходящие моменты, а это значит, конечно, что ты влюблен. Ты записываешь показания суроволицей молодой матери — ее слюнявый безмозглый ребенок оказался жертвой многомиллионной ошибки фармацевтического картеля, и ты задаешь ей вопрос о венерических болезнях, как вдруг у тебя в мозгу вспыхивает та сцена из "Запредельного", в которой твоя тайная любовь получила свои пятнадцать минут славы, которая вывела ее из укрытия тени на взгляд публики, и ты видишь то полное самозабвение на ее лице, когда над ней смыкаются звездой пятеро мускулистых сверхсексуальных мужчин. Двое проникают в нее сзади и спереди, третий погружает член в ее широкий и ждущий рот, руки ее хватают восставшие концы четвертого и пятого, дергают их в диком ритме, и этот ритм, как и ее тело, проходит от страсти к ритуалу, когда она одновременно приводит их всех к оргазму.

В этой сцене, которую невозможно себе представить, которая проигрывается снова в ту ночь, когда ты впервые ложишься с Алисой, сестрой помощника твоего партнера по теннису в Эксим-банке, и все девять месяцев последующей совместной жизни не было больше такого яркого момента. Потом ты удивлялся, почему так много времени ушло, чтобы понять недостаток Алисы, это легкое несовершенство. Наверное, тебя что-то отвлекло. Столько надо было делать работы, когда слияния и приобретения сменялись банкротствами и распадами — и столько еще надо было увидеть.

Здесь, в кабинке N7, она принадлежит тебе, а ты ей. Она глядит на тебя с пульсирующего экрана, облизывает жадные губы и улыбается непреходящей улыбкой. "Да, да… да!" Улыбается на кровати, на диване и на софе, в шезлонге, на ковре, на паркете, на кухонном столе, на газоне, на опавших листьях, на песке пустыни, даже на асфальте дворовой баскетбольной площадки. В машине на переднем и заднем сиденье. В кузове пикапа, в кабине трейлера, в желобе бетономешалки. В бассейне, в джакузи, в ванне, в потоке, в прибое. Под душем и даже — однажды — под струей мочи. "Да, да… да!" Улыбается, когда с ней творят подвиги и когда творит она, когда соски, члены и вульвы лезут ей в рот, захватываются ее руками, когда плеть ложится ей поперек спины и ягодиц, когда ползет по ней вниз и вверх вереница жадных поцелуев, мокрые красные языки лижут и шлепают, и рапидом идут кадры оргазма, чаще всего дающие ее лицо, но конечно, много раз и груди, и столько раз — живот, облитый сутью ее почитателей.

С улыбкой. Всегда с улыбкой.

"Да, да… да!"

Делакорт вынимает из кармана еще один четвертак. Телемонитор в дюймах от его лица застилает белым шумом, поглощающим звук из соседней кабинки хаос приглушенных стонов и тоненький голос, объявляющий "Кончаю, кончаю…", а на экране мигает приглашение Делакорту опустить еще четвертак. Однажды, заинтересовавшись, что достается ему за этот четвертак, Делакорт засек время, сколько крутится лента. Жест бессмысленный — и кабинках нет инфляционной спирали, и экстаз достается ему сейчас так же дешево, как и тогда. По спирали шел сам экстаз, выходя из тьмы, с зернистых роликов ленты, из того, что называется порнографией, переходя в нечто новое, что называется развлечением для взрослых. Из его походов возникал новый экстаз, странно очищенный и санированный, яркие сияющие моменты оргазмической экзальтации видеолент, созданные камерами, которые суются всюду и отовсюду подглядывают. Мир, в котором любовники, точнее сказать, трахари, занимаются безопасным сексом и не проявляют насилия. Мир, который могут наблюдать друзья, любовники, даже муж и жена. Мир, где видение может восстать из тени и выйти на свет.

За год до несчастья имя, лицо — и конечно, совершеннейшее тело Чарли Принс — разлилось по страницам журналов, обложкам видеолент, экранам телевизоров. Вдруг она оказалась повсюду: недели не проходило, чтобы Чарли Принс не показали в новом виде. Новая музыкальная видеолента "Аэросмит". Обложка "Пентхауза". Модель для показа белья в "Элль", купальных костюмов в "Инсайд слот". Краткий очерк в "Энтертейнмент уикли". Яркая характерная роль в театре. В "Дэйли Варьете" цитируют Брайана де Пальма: он будет в следующем фильме снимать Чарли Принс.

Ее уже не видит, ее показывают. Она покрывается одеждой. Губы ее открыты, и язык шевелится, но они выдают слова Слова и фразы.

По доброй ли воле или вынужденно покинув мир обнаженного рассвета, Чарли Принс быстро скрывается обратно и темноту, ни с того ни с сего вдруг снимаясь в дешевом фильме ужасов, эротическом триллере этого сумасшедшего итальянца Гвалтьере. Почему она согласилась на эту роль — такая же тайна, как ее судьба. В примечаниях "Твердой копии" и "Внутреннего издания" лишь смутно предполагалось, что участие в фильме категории "R" как-то даст ей новую жизнь, что-то, чего ей не хватало в мире категории "X". Эта самодовольная ирония, этот подтекст злобной радости жег тебе сердце. Де Пальма не представился случай работать с Чарли Принс, подглядывать за ней в свою камеру, сделать ее своей жертвой. Джакомо Гвалтьере, какова бы ни была причина — инстинкт агента, сценарий Таллиса, оказанное когда-то одолжение, — был первым и последним навеки.

В одно мгновение она стала богиней.

В следующее мгновение она стала мертвой.

Но любовь не умирает никогда. Любовь наполняет этот шкаф, тот, у которого есть замок, в гостевой спальне викторианского особняка у реки, и это не обычная любовь, не любовь жестов, или цветов, или сентиментальных открыток. Это любовь предметная, любовь, которую можно разобрать и подсчитать: пятьдесят четыре кассеты, семьдесят катушек кинопленки, сотни журналов. Два календаря, рекламный плакат, обложка компакт-диска. Ее портрет во весь рост, в этом знаменитом мокром бикини, которое воспламеняло сердца феминисток и без сомнения — страсть десяти тысяч юнцов, смотрит с плаката на это свидетельство твоей любви.

Здесь все — от первого ролика до ее последней роли. Ее Делакорт нашел в местном магазине, не спрятанную на этот раз под обложками, но открыто выставленную для проката: "Смерть по-американски". Лаконичный голос за кадром читает проповеди насчет контроля над оружием и смертной казни на фоне череды зверств — частью реальных, частью инсценированных. За любительским видео Джорджа Холлидея об избиении Родни Кинга — пятьдесят шесть раз за восемьдесят одну секунду — запись с камеры безопасности, где кореянка-лавочница стреляет и затылок пятнадцатилетней девушки. Рушатся балконы отеля в разгар новогоднего веселья, ФБР поджигает обиталище религиозной секты. Самолет охватывает пламя при аварийной посадке в Сиу-сити, штат Айова. Казначей штата Пенсильвания Балд Двайер, которому светит срок за взятки, собирает пресс-конференцию, вставляет в рот ствол пистолета и сносит себе затылок. В "Сумеречной зоне" Вику Морроу отрезает голову лопастями падающего вертолета, от пего отрывает двоих сбежавших детей, и мы их тоже больше никогда не видим. Страдание и боль, кровь и огонь, образы без контекста, смерть без причин и последствий, смерть, что-то значащая лишь в тот момент, когда ее снимают, в момент, когда ее видят.

И потом, оставив лучшее напоследок, купюра из фильма "Кровавые розы", когда хлопающая заставка обозначает начало съемки, и вот она — Чарли Принс, она жива, она идет на высоких каблуках на камеру, к тебе, в павильоне где-то в Солт-Лейк-Сити, и это последняя неделя съемок, как известно тебе из твоей папки с вырезками, и Джузеппе Тинелли за камерой, и он берет кадр средним планом, и в кадре она выдирается из рук здоровенного итальянца со сценическим псевдонимом Джордж Истмен, и преступник появляется из-за кадра, вытаскивая бутафорский пистолет, а ее левая рука охватывает предплечье Истмена и отталкивается, поворачивая ее спиной к камере, к разогретому разряду, который вырывается во тьму, когда она делает еще шаг в перегруженную пустоту, вырывающуюся из ствола пистолета и впивающуюся тупыми осколками металла в ее внезапно вздымающуюся грудь, и проходящую насквозь слишком быстро даже для немигаюшего глаза объектива, разлетающуюся в воздухе кровью и плотью, поворачивающую ее снова и бросающую плашмя на землю, а оператор чудом успевает взять крупный план и показать шевелящиеся губы, и хотя звука нет, ты слышишь ее голос: "Да, да… да!" за миг до того, как рот наполняется кровью и все становится красным, льющимся из ноздрей, когда она в судорогах растягивается на полу, а камера держит кадр, не выпуская, а легкие ее борются за воздух, и грудь ее поднимается раз, другой, и потом, потом, потом — застывает.

Делакорт не может с собой справиться. Он встает, и у него в штанах тоже встает триумфально. Делакорт берет пульт, давит на кнопки, перематывая эпизод к началу.

Расстегивает штаны и включает показ.

Ты знаешь, что твоя любовь не умрет никогда. Ты держишь ленту, пока не прибывает заказанная тобой копия, и кредитной картой платишь штраф за просрочку и улыбаешься. Ты заказал лазерный диск "Смерти по-американски", и клерк выразил сомнения, хотя что-то слыхал о возможности переноса на компакт-диск. Он обещает выяснить и дать тебе знать.

Неделю за неделей ты смотрел эту ленту, прогоняя ускоренно весь мусор до девяностоминутной отметки, и изучал эту пятидесятипятисекундную мазню красок, гонял туда и обратно, прогонял замедленно, покадрово, с удвоенной скоростью, на реверсе, пока не запомнил все ее достоинства и провалы, тот странный мазок света, который появляется в левом верхнем углу кадра на семнадцатисекундной отметке, черное пятно каждой раны, которые появляются на двадцать четвертой секунде почти за два мгновения до ее первой судороги, каждый кадр, который рассказывал свою историю, и ты сидишь и смотришь, пока не остается ничего, чего бы ты не знал.

И тогда ты кладешь ленту в шкаф и ждешь, и ждешь, и ждешь, но ты слишком хорошо знаешь, что случилось, и не нужен больше унылый кассир порновидео, чтобы сказать тебе "Нету". Это конец, все позади, и ночью, когда ты стараешься заснуть, ты представляешь себе, как закончится следующая ночь, и следующая, как парад длинноногих богинь с тугими телами бросится удовлетворять любое твое желание, но их уже не будет, когда ты проснешься, готовый к трудам нового дня. Но следующая ночь проведена с Салли, а наутро, со смазанными тенями и пахнущим потом телом она говорит Делакорту об обязательствах, и следующую ночь он проводит один.

Потом Салли Кейт, которая любит компакт-диски Гарри Конника и хочет, чтобы ты надевал презерватив, потом новая помощница адвоката Алисон, а после Алисой — короткий разговор с партнером по менеджменту, который напоминает тебе правила фирмы в отношении сексуальных домогательств. Ты думаешь об Алисон, об ее обгрызенных ногтях, ее родинке на левом плече, и почему она не красит губы, когда ты случайно слышишь разговор о видеоленте. Пустой разговор, подслушанный в баре, полушепот у тебя за плечом, смешок среди обычных фраз, которыми завязывают знакомство, но ты сидишь в кругу деловых костюмов, говоришь о налоговых кодексах, и ты не можешь повернуться и переспросить, не можешь сказать ни слова. Потом ты даже сомневаешься, слышал ли ты что-нибудь. Ты пытаешься об этом не думать, но от этих мыслей не избавиться, они продолжают уверять, что это на самом деле. И немного проходит времени, пока ты видишь эти слова — или очень похожие — напечатанными. Газета городского андерграунда произнесла их громко и разборчиво в насмешливой напыщенной речи об отсутствующих звеньях американской культуры: пришельцы в Ангаре-18, пенис Диллинджера, мозги Дж. Ф.Кеннеди, липовая посадка на Луне, мертвые эстрадные певцы-наркоманы и — да — некоторые видеоленты.

Все это истинная ложь, материал для таблоидов, ток-шоу и пьяных разговоров. И все-таки: у тебя есть время, и у тебя есть деньги. Ты абонируешь почтовый ящик и даешь анонимные объявления здесь и там, и ждешь, и ждешь.

И долго ждать не приходится.

На письме штамп Рочестера, штат Нью-Йорк, но телефон принадлежит пригороду Питтсбурга. Ты не поверил, ты знал, что это фальшивка, мошенничество, но ты позвонил, и звонок заставил тебя задуматься, а за мыслью пришел голод, а голод был — о любви. И немного времени прошло, пока ты сказал "да".

Это была самая дорогая видеолента из всех, которые ты видел: двести долларов за просмотр и цена билета в Чикаго — почти две тысячи четвертаков. За эти деньги ты купил темную комнату в мотеле возле аэропорта, полукруг сидений, обращенных к телеэкрану, приземистый видеоплейер, на котором часы, подмигивая, показывали 12:00. Впервые ты видел ее не наедине с собой. Ты заплатил деньги какой-то тени и сел на ближайший стул. Опоздав на пять минут, прибыл человек постарше, чей-то дед, и он очень нервничал. Он громко кашлял и возился, поправляя на себе пиджак. Остальные двое были друзья, знакомые, сдвигающие все время головы, как заговорщики, в углу справа от тебя. Они были очень на тебя похожи и старались не встречаться с тобой глазами.

— Джентльмены! — произнес голос тени. — Прошу садиться.

Ты и без того уже сидел в тяжелой атмосфере сконфуженного ожидания, которое отделяло тебя от остальных убедительнее деревянных стен кабинки N7. Ты наклонился к телевизору и серой вуали на его экране, когда тень вставила кассету. И потом осталось только то, что ты умеешь лучше всего: смотреть.

Лента была без звука, хотя в комнате раздавались звуки резких вдохов, неизвестно, возмущения или желания, а изображение вертелось, размывалось, замедлялось и наконец обрело резкость. Оно было зернистым, четвертая, если не пятая копия, как сигнал от дальней телевизионной станции, передающей с другого конца мира, и была она черно-белой, снятой с одной точки, с высоты — несомненно, закрепленной на потолке камерой, глядящей вниз и чуть влево.

И она здесь. Она лежит перед тобой с закрытыми глазами и повернутыми вверх ладонями, так маняще раскинув ноги — голая. Ты щуришься, но выражение ее линь Разглядеть не можешь, но ты уверен, что это улыбка. Изображение прыгает — единственный монтажный стык, — и ты смотришь крупным планом на лист бумаги, официального вида документ, бланк с полями, отмеченными чернильными кружками и птичками, очертанием человеческого тела, написанными от руки словами и подписью. Коды и примечания ты оставляешь без внимания, глядя на ее имя: Шарлотта Прессман. Холодное и безымянное имя, холодное и безымянное, как ее труп.

Слова добираются до твоих губ, но тут картинка прыгает снова, и снова идет съемка той же неподвижной камерой, и теперь ты ее знаешь, знаешь каждый ее дюйм, эту серую с пятнышками кожу, опавшие груди, спутанные грязные волосы, и прозектор со скальпелем в руке начинает ее последний танец.

Стриптиз плоти. Разрез от левого плеча вниз, от правого вниз и удар лезвия по животу вниз — неровная буква Y. Руки берутся за складки кожи, и внешний слои плоти стягивается назад, открывая внутренность: полосы мышц, желтые подушки жира, мокрую кость. В вечной мерзлоте мужчина и металл пробивают грудную кость, прорываются внутрь и вынимают ее разбитое сердце. Опускается серебристая дисковая пила; когда она кончает работу, вынимаются по одному поблескивающие органы, их осматривают, взвешивают и записывают, и только слышен голос: "Поджелудочная, в норме, надпочечники, в норме, селезенка, в норме". Голос без интонаций, ровный, как гудок в телефоне, в норме, в норме, и он тянется глубже в нее, туда, куда не могли проникнуть языки и члены, и с каждым движением вынимает все больше и больше, пока от нее не остается только выпотрошенная туша. Но это, конечно, еще не все: быстрый проход скальпеля по горлу от уха до уха, и лицо ее стянуто назад, сморщенное и забытое, и снова вертится пила, срезая верхушку головы. Серую массу поднимают, взвешивают — в норме, в норме — и спектакль окончен. Наконец ты увидел ее всю.

Ты встаешь и уходишь, из комнаты, из мотеля, из Чикаго, и ты слышишь, как кто-то из оставшихся спрашивает о цене второго сеанса. Но нет такой цены, или тебе ее не уплатить: у тебя есть только четвертаки, и у тебя всегда будет она: без имени, без лица. Груда мяса.

Ты каждую неделю возвращаешься в Страну замочных скважин — первый месяц, потом два-три раза в неделю, теперь каждый день ты встаешь из-за стола и проходишь несколько коротких кварталов к этому крохотному форпосту, последнему из ему подобных в этом городе, и меняешь доллары на четвертаки и находишь дорогу в кабину, чаще всего в эту, счастливую кабину N7, и сидишь в темноте и смотришь в окно видеоэкрана и видишь голых женщин и мужчин, ты видишь, как они входят в раж, совокупляются, и в этом ничего нет для тебя, совсем ничего, только вытянутое лицо Делакорта отражается в стекле и смотрит на тебя.

Когда ролик кончится, Делакорт встанет со скамьи и вернется в офис, поправляя узел галстука, готовый сесть за стол, отвечать на телефонные звонки и как следует поработать над своей сводкой. Но ты — ты один, и хотя ты ждешь и смотришь, но нет ничего, что можно увидеть.

Когда купленное на последний четвертак время кончается голубой заставкой — и ничего, ты прислоняешься лбом к экрану, ощущая, как его свет и тепло сменяются чернотой. Твои глаза, прикованные к исчезнувшей картинке, смотрят в темноту с мольбой. Но выхода нет.

Ты сидишь в кабине N7 и смотришь на верный экран, ожидая, чтобы зашевелилась тень, чтобы она вышла из темноты в свет и никогда больше не нашла темноты. Тебе становится понятно, как сильно хочешь ты заплакать, понять и почувствовать, как рождаются слезы, но конечно, как всегда, вместо тебя плачет твой член.

Ты вынимаешь из кармана пачку салфеток, вытираешь красную распухшую головку, потом руки. Перед тем как встать, готовый выйти обратно в мир, ты выпускаешь салфетки из рук на пол, где жизнь, которая была у тебя внутри, стекает в щель холодного бетона.