Тетушка против

Глава 20

Вот как бывает: только Рауль печалился о том, что его предки оказались мерзавцами, а потом желание немедленно поцеловать женщину стало нестерпимым, толкнуло в спину, заставило забыть обо всем на свете.

Утренняя Пруденс была чуть мягче вечерней, озабоченность еще не коснулась ее лица, и дневные хлопоты не успели растрепать ее прическу. Она казалась трогательнее, нежнее, и от этого безрассудно кружило голову, как от хорошего шампанского.

Внутренним чутьем, отточенным на многих, самых разных прелестницах, Рауль ощутил, что именно сейчас она не оттолкнет его, позволит сорвать первый и торопливый поцелуй, а потом уж… Потом уж помоги ему господь.

Налетев на какую-то дурацкую преграду и даже толком не заметив ее, он уже почти коснулся лица Пруденс ладонью, уже близко взглянул в ее растревоженные, потемневшие глаза, успел с восторгом заметить, как разом пересохли ее губы, как сбилось ее дыхание, а потом что-то изменилось — с румяного, круглощекого лица разом слетела неуверенность, уступив место будничной рассудительности.

— Как по мне, ваша светлость, то нелишне будет все комнаты вашей кровью заляпать, — саркастично произнесла Пруденс. — Вы поглядите только, как это преображает замок.

— Что? — нахмурился Рауль, совершенно не понимая, о чем она говорит. Ей потребовалось взять его руку и поднять повыше, демонстрируя длинную царапину на тыльной стороне ладони. Ну надо же! Когда он вообще успел пораниться?

— Посмотрите на стены, — посоветовала Пруденс, доставая из кармана белоснежный платок и перетягивая смешную царапину с такой аккуратностью, будто это была настоящая рана.

Рауль оглянулся и остолбенел.

Поначалу Люка писал ровно, это был с детства знакомый мелкий почерк, однако чем ниже спускались строки, тем беспорядочнее становились буквы.

«Кристин — ключ, — это были явно рассеянные размышления, которым человек предавался бессонными ночами. — Почему Кристин? Какая связь с раствором?»

«Кровь — объем? Лилии — экстракт? Пепел — пропорции?»

«Глэдис сама по себе преданная? Или?..»

«Исследовать структуру болотных кристаллов».

«Кристин блуждает по болотам, но не разговаривает со мной».

Потом характер надписей менялся, Люка писал нервно, торопливо, некоторые строчки наползали друг на друга, и разобрать слова оказалось сложнее.

«Глэдис одержима. Не видит? Не хочет видеть?»

«Анри не просто чудак… Он опасен».

«Насколько верным нужен новый слуга? Я верный?..»

«Верные всегда мертвые».

«Замок хочет крови».

«Не любой крови».

«У них одинаковые носы».

«Черт».

Послышался шорох юбок, и Рауль крупно вздрогнул — он настолько погрузился в эти ужасающие послания, что забыл о Пруденс за своей спиной. Она же прошла мимо и коснулась кончиками пальцев бледно-зеленых, полупрозрачных букв.

— Жиль говорил, что Люка прятал слова в камень, — прошептала она. — Он говорил: «Замок злой, замок хочет крови. А чужую не берет», — тут она обвела похожие слова на стене. — Очевидно, что замок принимает только кровь Флери. С готовностью открывает вам все свои секреты. «Кристин — ключ, — прочитала она вслух. — Почему Кристин? Какая связь с раствором?». Ох, ваша светлость…

И она села на скамью, не спуская глаз со стены, словно надеясь понять наконец, что же тут случилось.

У Рауля не осталось больше сил разгадывать эти ужасы. Он молча опустился на пол у ее ног, едва прислонившись виском к шершавой плотности дешевой юбки. Это было совсем легкое касание, но оно приносило утешение. Прикрыв глаза, он погрузился в тишину, а слова Люки так и кричали внутри его головы.

И не было никакой возможности ни забыть о них, ни заставить замолчать.

— А носы-то у кого одинаковые? — саму себя спросила Пруденс, тяжело вздохнула, будто это было самым важным сейчас.

Рауль продолжал молчать. Его мутило — от замка, от того, что надо держать лицо, отправляться завтракать, вести себя так, чтобы не напугать домашних.

Ему было пронзительно жаль того, совсем недавнего Рауля, который мечтал поцеловать Пруденс. Ведь больше нельзя отворачиваться от правды, пульсирующей в его голове криком Люки: отец был чудовищем. И Кристоф был чудовищем. Возможно, все Флери именно такие, и Рауль, как порядочный человек, должен позаботиться о том, чтобы новые чудовища перестали появляться на свет.

И Жанна… Жанна, кажется, считала точно так же, раз всеми силами увиливала от брака. Она видела, знала и понимала больше, чем ее брат и сестра.

Он ощутил, как дрожь прошла по его позвоночнику, заставила содрогнуться все тело, а горло свело болезненными сухими спазмами. И тут же теплая широкая рука легла ему на плечо.

— Вот что, ваша светлость, — добродушно сказала Пруденс, — пойдемте-ка мы с вами прогуляемся.

— Но ведь завтрак… — вяло возразил он, хотя не испытывал вовсе никакого аппетита, а также сил, чтобы вести светские беседы.

— И черт с ним, — решительно отмахнулась она, наклонилась к нему, ткнула локтем в спину, безо всякой почтительности подгоняя подняться, как будто он был заупрямившимся мулом, и вывела-таки из комнаты, закрыв дверь за кошмарными надписями.

***

Осень здесь, на юге, всегда была ласковой. В столице Рауль тяжело привыкал к холодам и пронизывающим ветрам, да так и не привык, каждый год впадая в беспричинное раздражение, кутаясь в теплые одежды и пропуская балы. Он попытался представить Пруденс среди роскоши бальной залы, в пышном наряде, с перьями в прическе, с мушками на светлой коже — и по всему выходило, что она могла бы украсить собой любое самое высокородное собрание.

Если бы ему больше повезло с предками, то он бы заработал (слово-то какое противное, фу) для нее на шелка и кружева, на броши да кулоны… И Рауль позволил себе малодушную передышку, чтобы еще немного помечтать об этой женщине, прежде чем отказаться от нее навсегда.

— Пруденс, — позвал он, находя в этих нехитрых мечтах забвение от невеселых мыслей, — Пруденс, моя милая Пруденс, вам нравится мерцающий, как крыло стрекозы, шелк или густой бархат, в котором тонет рука?

— Шелк? — фыркнула она. — Вы видели, сколько нынче он стоит? Двести монет за локоть. Да я едва чувств не лишилась, покупая Пеппе отрезы на платья. А что такое? Прикидываете гардероб для Соланж?

— Или же атлас цвета «вздох ангела»? Что бы вам захотелось надеть самой?

— Хороша бы я была в шелках на кухне, нечего сказать.

— А если не на кухне? А в бальной зале? Под звуки музыки, при свете тысячи свечей…

Тут Пруденс прямо-таки расхохоталась.

— Как же мне должно не повезти, чтобы оказаться в этом аду! Вы еще помните, что там творится? Душно, тесно, знай себе уворачивайся от вееров да турнюров, да еще и ноги тебе норовят оттоптать. Право, я каждый раз не могла дождаться, когда уже Пеппа решит вернуться в тишину дома…

Тут она замолчала, вспомнив, что и дома-то у нее никакого уже нет.

Они брели вниз по холму, не особо думая о направлении. На редких терновниках вразнобой чирикали пташки. Растрепанные метелки полыни серебрились на растрескавшейся оранжевой глине. От болота тянуло тиной, а от деревни ветер доносил запах дыма. У девчонки, пытающейся согнать с холма нагло карабкающихся вверх пестрых и тощих коз, Пруденс раздобыла несколько лепешек из ячменя и горсть прошлогодних маслин, мелких и сморщенных.

— Прекрасно, ваша светлость, — довольно сказала она, вернувшись с добычей, — все лучше, чем разгуливать на голодный желудок. Вы как знаете, а я, пока не поем, и на человека-то не похожа.

Рауль, остановившись, молча смотрел, как она смахивает пыль и жухлую траву с плоского камня, как раскладывает на листьях нехитрое угощение — черт, даже на каком-то древнем валуне Пруденс наводила уют, — и остро ощущал свою никчемность. Вместо того чтобы мечтать о нарядах, которые этой женщине не очень-то и нужны, он ведь мог позаботиться о еде для нее!

— Да садитесь же, — она похлопала по камню рядом с собой. — Вот увидите, сейчас вам мигом станет легче.

Он покорно повиновался, примостился на неудобном валуне, опустил голову, глядя на свои руки и пытаясь представить четки в них.

— Жанна права, — признался Рауль с тихой скорбью, невыносимо жалея себя, а еще больше — юную, жизнерадостную Соланж, — монастырь — вот единственный удел для Флери, если в нас осталась еще хоть капля порядочности. Укрыться от мира, надеясь сохранить тем самым и постыдные тайны нашей семьи, и последнюю крупицу фамильной чести.

— Тю! — пренебрежительно отозвалась Пруденс, нисколько не преисполнившись величием его жертвы. — Это вы просто у Лафона служить не хотите, вот и ищете, как увильнуть.

— Вы не понимаете! — задохнулся он от возмущения, вскинул голову, и замер, жадно вглядываясь в ее лицо, выразительное и знакомое до каждой черточки. Круглое, с мягкими и крупными губами, с темными серыми глазами, очень светлой кожей, непривычной в краю смуглых и черноволосых людей. Пруденс была самой обыкновенной, но его сердце отказывалось это принимать. Сейчас она небрежно щурилась, не желая разделить с ним его меланхолию.

— Я понимаю вас, — сказала Пруденс спокойно. — Вы разочарованы и напуганы. Величие ваших предков, которыми вы привыкли гордиться, обернулось кошмаром. И вам хочется сбежать, как ребенку.

Ее слова разозлили Рауля — он ведь практически опустился до мольбы, добиваясь ее. Отринул все принципы — не одна женщина, так другая, какая разница, — настойчиво, снова и снова заявляя о своих чувствах. А она считает его напуганным ребенком! Его, графа Флери, известного на всю столицу своей дуэлянтской храбростью!

«Пруденс совершенно права, — шепнул премерзкий внутренний голос, который в последнее время так и норовил поспорить, — еще позавчера ты был помолвлен с ее племянницей. Сегодня собрался в монастырь. Каким же легкомысленным мотыльком ты выглядишь в ее глазах…»

— Мой батюшка, — продолжала Пруденс, заворачивая маслины в лепешку и протягивая ему, — был злым человеком. Жестоким даже.

— Не настолько, как мой!

— Ну, это странный повод для соревнования… Моя матушка была дурой, отказавшейся от благополучия ради мужчины. И что теперь? Родственников, знаете ли, не выбирают. Просто не режьте мертвых садовников, не превращайте своих гувернеров в мумии и не засовывайте в грудь своих служанок кристаллы — большего от вас и не требуется.

Рауль застонал.

Как можно так равнодушно перечислять все преступления его отца, будто это самое обыкновенное дело!

— Я вам больше скажу, — Пруденс настойчиво всучила ему лепешку, — Во многих таких замках, — она махнула в сторону темной махины на холме, — и во многих лачугах тоже прячутся сумасшедшие и убийцы, воры и распутники. Люди всегда грешат напропалую, с этим уж ничего не поделать. Так и нечего расстраивать себя попусту, от таких терзаний только аппетит портится.

— Вот как, — все еще раздраженный ее примитивной практичностью и всяким отсутствием сочувствия, протянул Рауль. — Если вы так уверены, что злодеяния моего отца — обычное дело, так докажите, что вы не испытываете отвращения к его сыну. Выходите за меня, и посмотрим, хватит ли у вас духу связать свою жизнь с потомком чудовищ.

Она так ощутимо растерялась — покраснела даже, густо, ало, до кончиков ушей, до крыльев носа, — что он вдруг успокоился. Злорадно впился зубами в лепешку, испытывая невероятное наслаждения и от вида изумленной Пруденс, и от вкуса пресной лепешки, приправленной остротой маслин.

От еды и правда становилось лучше, солнце наконец пробилось сквозь мрачное настроение Рауля, согревая его своим теплом.

— Вот уже второй раз, — наконец отмерла Пруденс, цедя слова, как будто они были на вес золота, — в моменты душевных потрясений вы несете эти нелепицы. Как можно так разбрасываться своими рукой и сердцем!

Он тщательно дожевал, даже зажмурившись от детского удовольствия, вспоминая, как вкусными казались ему, оголодавшему на свежем воздухе, крестьянские угощения.

— Я предложу и в третий раз, — почти промурлыкал Рауль, разглядывая Пруденс — невероятно хорошенькую в смущенном румянце — из-под ресниц. — И буду предлагать снова и снова, пока вы не согласитесь.

— Да вы ведь только что в монастырь собирались! — огрызнулась она.

— А вы ведь только что меня отговаривали, — ехидно ответил он.

Пруденс отвернулась от него, теребя лепешку, крошками осыпающуюся на ее подол.

— Я считаю вас слишком порядочным человеком, — донеслось до него, — чтобы предположить, будто вы намеренно шутите надо мной.

Порядочным? Что за глупости! Никто и никогда не осмеливался упрекнуть Рауля в этом грехе, а прежде Пруденс и вовсе обозвала его добрым.

Подавив вздох, он снова откусил от лепешки. Так недолго и до святого — без всякого монастыря, заметьте, — докатиться!

— Возможно, сумасшествие вашего отца передалось по наследству, — задумчиво пробормотала Пруденс себе под нос, и Рауль едва не подавился.

— Я знаю, о чем вы думаете, — торопливо сглотнув, сказал он. — Что люди моего положения женятся на безродных дамочках только в том случае, если они хорошо обеспечены. Как ваша племянница, к примеру. С бедными экономками они крутят лишь необременительные романы…

Она резко повернулась к нему, хмуро насупив светлые брови и бледнея от унижения.

— Уверяю вас, — пригрозила мрачно, — что роман с женщиной вроде меня выйдет вам чертовски обременительным.

— Не сомневаюсь, моя милая Пруденс, — любезно согласился Рауль. — Но ведь будь я по-настоящему воспитанным человеком, и вовсе бы не осмелился предлагать вам себя — с моим-то наследством в виде долгов и отцовской кровожадности. Однако… однако, очевидно, что я не добр и крайне не порядочен, раз снова и снова поддаюсь желаниям, а не чувству долга.

— И желаете вы… меня? — дрогнув голосом, подавленно спросила она. — Как это глупо с вашей стороны!

— Так и есть, — кротко склонил голову он.

Пруденс несколько мгновений разглядывала его, как неведомую и даже опасную зверушку в цирке: с недоверием, подозрительностью и любопытством, а потом медленно кивнула, признавая положение дел и снова начиная розоветь, и Рауль поймал давешнее ощущение, что вот он, тот самый момент, когда за поцелуй можно получить по морде, но можно и нет.

Будто порыв ветра качнул его к Пруденс, и без того очень близкой, он еще успел поймать всполох панического волнения в ее глазах, прежде чем зажмуриться и в окружившей его спасительной темноте безошибочно коснуться ее мягких губ.

Она не оттолкнула его. Не очень настойчиво, по крайней мере. Рауль ощутил, как ее рука на мгновение уперлась ему в грудь — слабая попытка отгородиться — а потом просто стиснула лацкан. Губы Пруденс оставались неподвижными, словно она окаменела от неожиданности, как валун под ними. Все еще зажмурившись, он боялся пошевелиться или вздохнуть, чтобы этот хрупкий миг не рассыпался прахом, а Пруденс не опомнилась.

И — о, чудо! — почувствовал ответное движение. Неуверенно, почти совсем незаметно, эта женщина, все еще объятая сомнениями, чуть подалась ему навстречу.

И тогда Рауль поцеловал ее уже чувственнее, не прижимая и не требуя, а удерживая хрупкость прикосновения. Еще не пламя страсти, сметающее все на своем пути, а робкое рассветное тепло, юное, нежное и оглушительное.

В груди медленно нарастало нечто большее, чем обычное торжество, это был полет, но только не вверх, а вниз. В бездну, где уже утонули титулы и чудовищное прошлое, теперь ухнуло и какое-никакое, а будущее.

Реальность лишала опоры под ногами: Пруденс и ее едва уловимое движение не от него, а к нему, были крахом всех надежд — их обоих. Он целовал не только губы, но еще упрямство и язвительность, мучившее его трезвомыслие, наконец пошатнувшееся. И ее защитная колючесть таяла под напором чего-то очень простого и очень страшного.

Рауль отодвинулся первым, опасаясь, что его дерзость перейдет все границы. А Пруденс так и осталась недвижимой, ее широко распахнутые глаза смотрели на него со смятением и немым вопросом.

Не смея нарушить молчание, он только обреченно считал удары сердца — быстрые и тяжелые. Ждал. Пощечины, очередного презрительного фырканья, бегства, чего угодно.

Но Пруденс не двинулась с места. Она осторожно поднесла пальцы к своим губам, коснулась их ошеломленно самыми кончиками, дико взглянула на другую руку, все еще сжимавшую его кафтан, а потом мотнула головой, будто отряхиваясь после купания.

— Экое распутство в несусветную рань, — не выпуская Рауля из захвата своей ладони, удрученно проговорила она и зачем-то задрала лицо к солнцу, словно желая убедиться, что оно по-прежнему ярко светит, и призывая его в свидетели графского коварства.

— Помилуйте, Пруденс, — вырвалось у него искреннее, — это был самый целомудренный поцелуй в моей жизни.

Она покосилась на него с осуждением.

— И с чего это вы вдруг церемонии решили развести?..

Он засмеялся, громко и с облегчением, а потом его сердце совершило кульбит и зависло верхом вниз, потому что ладонь на лацкане потянула Рауля к себе, вовлекая в новый поцелуй.

Он пах полынью и соленой горечью маслин, звучал прерывистым тяжелым дыханием и совсем уж далеким пением птиц, ощущался плотностью корсета на ее талии и мягких волос под ладонью, он был настолько земным, настоящим, необратимым, влажным и теплым, что время потеряло всякий смысл.

— Пруденс, — прошептал Рауль, прижимая ее к себе, кутая в свои объятия, как в ту самую шаль, которая когда-то согревала его, — моя прекрасная Пруденс. Что бы я делал здесь без вас — наверное, действительно бы спятил.

— Как по мне, вы совершенно точно спятили, — ворчливо отозвалась она, позволив им обоим довольно долгое, крепкое и спасительное объятие. А потом решительно вырвалась, встала, отряхивая крошки с юбок.

Пруденс словно заново обрастала броней, пряча недавнюю трепетность. Эту крепость несколькими поцелуями не взять, снова убедился Рауль, осада предстоит долгая и изнурительная.

— Вы куда-то спешите? — огорченно уточнил он. Ему было невероятно хорошо на этом валуне и совершенно не хотелось его покидать.

— Достаточно глупостей на сегодня, — строго сказала Пруденс, обернулась к махине замка наверху, потом к маслянистому блеску болота внизу. И призналась негромко: — Меня вот какая мысль тревожит, ваша светлость. Если все здесь зависит от крови Флери, то что будет, если мы капнем ее в болото?

— Зачем? — оторопел Рауль. Он так хорошо забыл о всех пугающих загадках замка, а эта безжалостная женщина снова о них талдычит!

— Потому что Кристин блуждала по болотам, написал Люка, но не разговаривала с ним. Что же, со своим потомком эта дама наверняка станет посговорчивее.

Как оказалось совсем скоро, вот что стало самой большой глупостью, а вовсе не невинные поцелуи под открытым небом.