Три седьмицы до костра

Глава 1.

Примечание

Все события, персонажи, идеи, описанные в книгах автора, являются художественным вымыслом. Любое сходство, параллели или аналогии – с реальными людьми, событиями, местами – случайно.

Автор просит осознанно и разумно подходить к интерпретации и использованием читателями информации, содержащейся в книгах.

Автор не разделяет, не поддерживает и осуждает любой вид действий, ведущий к суициду.

___________________________________________

* седьмица — семь дней, неделя. Иногда слово используется просто в значении числа "семь".

** горсть — примерно пятнадцать минут.

…

Босые ноги шлепают по полу.

- Таська! - приглушенно окликает мать. - Далеко собралась?

Сердце гулко бухает внутри, но мой голос беспечен, как никогда.

- На речку.

- До обеда вернись. Мне на базар надо, с Вером посидишь.

- Хорошо!

Маленький Север мирно спит в плетеной колыбельке, причмокивая, сжав в кулачки крохотные ручки. Скоро у него будут резаться зубки. Телар, помню, маленьким сильно кричал по ночам. А сейчас, в свои четыре года, он очень серьёзен и важен. Вон, сидит на коврике у печки, с сосредоточенным видом чиркает угольком по бумажному листу. Лист хрусткий, белый, пахнет чем-то дымным и сладким – городом. В деревне бумага – редкость, а лист Телар утащил у Сани, нашей старшей сестры. Ей уже двенадцать, она в школу ходит.

Я не стала выдавать Телара, и гладить по тёплой, гладкой, почти безволосой головке спящего Севера – тоже. Как я их всех люблю, всех и каждого, свою большую и дружную семью...

Как я не хочу с ними прощаться.

Но пути назад нет и быть не может.

На речке я знаю одно тихое заповедное место. Мне его Саня показала ещё в прошлом году. Даже в такое жаркое тихое утро там никого не будет.

Впрочем, жара обманчивая. Лето идет к закату, по утрам и вечерам пробирает осенним морозцем. Закончится лето, у детей закончится школа, - наступят покосные дни, Саня будет приходить с матерью по утрам на речку и, закатав рукава да обвязав вокруг коленей длинную юбку, так, что ноги обнажатся до лодыжек, стирать белье.

Я скинула плетеные босоножки, оставшись в платье, да так и вошла в воду, придерживая мешок руками. Вода была прохладной, намокшее платье мигом неприятно облепило ноги. Именно в этом месте мелководье резко обрывалось глубиной, холодным подводным течением.

Ноги вязли в песке и иле, вода добралась до груди. Сегодня ночью новолуние, которое никогда, никогда больше для меня не наступит. Вода словно смывала грязь с моего худого нескладного тела. Грязь, которую никто не увидит, но для меня она реальнее зеленого склизкого ила, коровьей лепешки или Саниных чернил.

Наконец я нащупала ногами большой и скользкий круглый валун. Дальше дно резко уходило вниз. Я с трудом забралась наверх и посмотрела на небо, голубое, чистое, безмятежное, в белых бантиках облаков.

«Прости меня, небушко», - прошептала и шагнула вперед. Я не успела глотнуть воздуха, как собиралась, да так и ушла под воду, с выпученными глазами и открытым ртом. Закашлялась, забилась – дно оказалось ближе, чем мне помнилось, но все же глубина превосходила мой немудреный рост. И вдруг чьи-то руки резким рывком вытащили меня наверх, я забилась еще сильнее, рыбкой выскользнула из спасительных ладоней и снова шмякнулась в воду, не соображая, что происходит и куда мне нужно – вверх или вниз.

Спаситель волок меня на берег, платье отяжелело, он – ибо это был мужчина, совсем молодой, мальчик даже, но довольно рослый, поминал демонов и тёмное небо. Меня била дрожь, было холодно, от попавшей в нос воды гудело и немилосердно ныло нёбо.

«Что я дома скажу», - царапнула мысль, а дальше пришло понимание. Что ничего у меня не вышло, что я намочила и испачкала платье, а уж если незваный и непрошеный благодетель матери расскажет…

Но не это самое страшно. Сегодня новолуние. Опять!

Воздух наконец начинает свободно проходить в саднящее горло, и я поднимаю глаза на своего спасителя – язык не поворачивается называть его так. Высокий парень, старше меня, конечно, но еще не взрослый мужчина. У нас в деревне мужчины обычно носят бороды, а у этого гладкое лицо и голая грудь – тоже почти совсем гладкая. На нем одни штаны, но от холода в отличие от меня не трясется.

- Ты чего, дурная, удумала? – несмотря на сердитые интонации, голос у него приятный, теплый, как настоявшееся тесто. Волосы мягкие, золотисто-каштановые, а глаза серые, спокойные. Хорошие глаза. И сам он хороший – злится, но руку не поднимает, а кто бы ему помешал, мог бы и подзатыльник отвесить или затрещину. – Ты ж ребенок совсем, мамка ватрушку не дала?

Молчу. Холодное, мокрое, тяжелое платье, волосы тоже мокрые, липнут к лицу и спине.

- Где ты живешь? Тебе домой надо.

Мотаю головой. Серый взгляд еще немного смягчается.

- Может тебя… обижает кто? Родители бьют? У тебя есть родители?

Нервный смешок. Знал бы этот хороший парень, кто меня обижает, отшатнулся бы, а то и помог бы мне утопиться. Но мне нельзя говорить. Никому нельзя. Тварь запретила. Да и стыдно, как же стыдно, небушко.

- Как тебя зовут?

- Вестая.

- Веста, значит? – хорошо он так смотрит, по-доброму.

- Тая…

- Славное у тебя имя. А я Вилор. Послушай-ка меня внимательно, Тая, – он наклоняется ниже, от него пахнет свежескошенной травой. – Никогда, никогда не сдавайся. Пока ты жива, ты можешь всё исправить и всё наладить, не сдавайся никогда, слышишь?

Я слышу, но что-либо сказать или даже кивнуть не решаюсь. Мну в кулаках мокрую ткань платья.

- Пойдем-ка, я провожу тебя домой, Тая, - молодой человек поднимается, а я судорожно мотаю головой, отчего-то не в силах выговорить ни звука, а потом в отчаянии опускаюсь перед ним на колени и смотрю снизу вверх.

- Мне нельзя сейчас домой, высохнуть надо, - шепчу я ему, так и стоя на коленях, ощущая, как впивается в них крупный колючий песок. Молодой человек глядит на меня растерянно.

Глава 2.

Маленькая девочка лет шести сидит прямо на земле, прижимаясь спиной к старому деревянному колодцу. Мама не разрешает сидеть на голой земле после заката, но сейчас девочка об этом не думает. По ее грязным щекам текут сердитые горькие слезы. В сомкнутых ладошках - раздавленный мертвый светляк.

Голос возникает откуда-то из спины, спокойный, глубокий, проникновенный.

- Что случилось, милая?

- Саня раздавила светляка! – девочка трет запястьем щеку, отчего на лице остаются серые разводы. – Раздавила светляка!

- Специально раздавила?

- Да! Нет! Случайно... Я хотела у себя подержать, а она у себя...

- Хочешь, он оживёт?

- Так не бывает, - девочка вздыхает, подтягивает худые ноги в мелкой россыпи синяков ближе к груди, одергивает задравшееся платье. – Если кто-то умер, потом уже не может… обратно. У мамы с папой умер один малыш, мама так плакала, и целитель приходил, и знахарка, и служитель Томас, а он всё равно не ожил, отправился на небо и теперь смотрит на нас оттуда, на меня, на Саню и нового малыша, ему еще не придумали имя.

- Мама плакала, но ты… ты, наверное, радовалась, что он не ожил? Неужели ты не боялась, что мама и папа будут любить его больше, чем тебя? Неужели тебе не грустно, что у мамы и папы теперь новый малыш?

- Не-а, - девочка теперь утирает кулаком нос. – Мне нравится Телар, он, конечно, часто громко кричит, но это потому, что он маленький, и его никто не понимает. А ты можешь сделать так, чтобы тот малыш тоже ожил?

- Нет, эта душа уже слишком далеко, - непонятно говорит голос. – Я могу исполнить почти любое другое твое желание. Что ты хочешь? Красивое платье? Сладкие пирожные с медом, ты же такие, наверное, любишь? Все девочки их любят… Хочешь, у твоих подружек на лицах выскочат большие красные прыщи, и ты будешь самая красивая девочка в деревне?

- Я хочу оживить светляка.

- Больше всего на свете?!

- Больше всего на свете!

- Что ж…

Мгновение, другое – и в руках у заплаканной девочки разгорается крохотный зеленоватый огонек. Девочка завороженно вдыхает, вытягивает руку – и светляк беззвучно, стремительно улетает прочь.

- Что ж ты его отпустила, милая?

- Так он же в лесу живет, - удивленно говорит девочка. – Пусть домой летит, у него там семья, детки. Я его только полмгновения подержать хотела. Спасибо тебе... вам, - торопливо спохватывается и пытается оглянуться. Тьма за ее спиной отступает, прячется.

- Не спеши, милая. Видишь, как всё хорошо вышло. Я тебе помог, а ты мне поможешь.

- А как мне вам помочь?

- У тебя есть кое-что, что мне очень нужно. А я могу тебе часто помогать. Кроме этого светляка, в деревне есть еще много раздавленных несчастных букашек. Хочешь им помочь?

- Хочу…

Сверчки надрываются, красные всполохи заката растворяются в небе, смытые темно-синей ночной краской.

- Хочешь помочь мне девочка?

- Хочу…

Лунный серп, тонкий, белый, еще вчера неуверенно выглядывал из-за тучи. Сегодня на небе только слабо проскользнула пепельная тень лунного обруча. "Новолуние, - стучит у нее в голове сложное слово. – Новолуние".

- Не так, девочка, скажи: да, я согласна. Слова - это очень важно....

- Да… - словно завороженная, девочка повторяет, безвольно опустив руки. – Да, да...

- Я Шейашер, вторая тень престола Серебряного царства, и… как тебя зовут, светлячок?

- Вестая... Вестая Антария…

Ночная сырость змеится, клубится, вползает под одежду, распластывается по коже липким влажным холодком.

- И человек Вестая Антария, триста сорок третьего дня шестисот семидесятого года по времени поднебесного мира заключили договор, согласно которому…

Девочка не слышит, не понимает странный, словно бы незнакомый язык, голос, ставший нечеловечески низким, свистящим, жутким. Тень выступает из-за колодца, огромная, черная, комкается, как глина, принимая почти человеческие очертания. Девочка только едва дергается, когда острые, словно иглы, зубы, прокусывают тонкую кожу. Размытая, полупрозрачная фигура чуть уплотняется, в чернильной тьме словно проскакивают крошечные искорки.

- Ты никому не скажешь об этом. Когда умрет луна, ты будешь приходить ко мне, всегда, всегда, всегда...

Острая на ощупь, словно ветка, ладонь приподнимает подбородок девочки, тьма колышется напротив ее белого застывшего лица. Кровь катится по узкому предплечью.

- Я отблагодарю тебя сполна, мой светлячок.

Глава 3.

/Наше время/

— Тая... — отец выглядел непривычно нерешительным. Его смуглое от солнца, сильно обветренное лицо чуть сморщилось. — Сходи-ка, проведай сестру? Может, Асании нужна помощь с дочкой, да и поговорить, наверное, есть о чем, по-сестрински...

Год назад Саня вышла замуж за Вада, сына давних знакомых родителей, а пару месяцев назад родила девочку. Можно и помочь, оно в радость даже, вот только я была у сестры в гостях три дня назад. О чем таком нам говорить?

И это смущение в отцовских глазах...

С некоторых пор по мере моего взросления отец и мать стали относиться ко мне с осторожностью, как к полной до краёв крынке с молоком. Тронь неосторожно — и разольешь. Лучше и вовсе не трогать.

— Уж была бы лучше сорванкой, как Санька, — в сердцах сказала однажды мать отцу, один на один — но изба-то у нас маленькая, всё слышно. — А эта ходит, что ветер в поле, не слышно, не видно, что ни скажи — кивает да молчит, одно небо ведает, что у неё на уме, а ведь ладная девка растёт. Но как её, болезную, замуж выдавать?

Отец только вздохнул. То, что младшая девка в семье Антарии немного нездорова головой, знали все соседи. Шуганная, молчаливая, странная, детей и взрослых сторонится, слова лишнего не скажет. Тем не менее, в деревне нашу семью любили, а, по словам родителей, я уродилась красивой, даже красивее Сани, до замужества — самой желанной невесты в наших краях.

Я не спорила с отцом по поводу внезапного визита к сестре, не задавала вопросов, но мне было не по себе. Догадывалась, о чем речь. Пару седьмиц назад мне исполнилось восемнадцать. Саня в этом возрасте вышла замуж.

***

Асания встретила меня с распростертыми объятиями. За год замужней жизни она не то что бы располнела — как-то округлилась, в плечах, на лицо, в бедрах. Руки были в муке, от неё пахло сдобой, в люльке за печкой спала моя первая и пока единственная племянница Танита. Идеальная жизнь для любой девушки. Идеальная…

Так ведь?

После всех приветствий, поцелуев и расспросов о домашних, шепотом, чтобы не разбудить чуткую Ниту, Саня осторожно приступила к главному:

— Тая, а тебе из деревни кто-нибудь нравится?

Я честно напрягла память. Деревня — не город, здесь все на виду, все друг друга знают. Даже я, последние двенадцать лет сторонившаяся сверстников, игр и увеселений, знала каждого молодого человека, который мог бы стать моим женихом. Но нравится? Что вообще мне нравится?

Я любила свой дом, любила, когда братья не ссорились и не шалили, любила, когда дома были и мама, и папа, когда они смотрели друг на друга так тепло и ласково, что и у меня на душе тоже становилось тепло. Любила тишину и одиночество, когда не нужно притворяться общительной и выдавливать улыбку. Любила сырный молодой месяц, он означал, что до новолуния еще далеко. Любила нашу речку… При мысли о реке мне, разумеется, неизменно вспоминался он.

Вилор. Молодой человек, который однажды спас меня. За прошедшие годы он стал для меня сказочным рыцарем из детских сказок, прекрасным, справедливым, сильным и добрым, принцем, всегда приходящим на помощь. Я понимала, что мы вряд ли увидимся снова, но как же мне хотелось встретить кого-нибудь похожего! Да вот беда, ни один из местных юношей не походил на него. Совершенно. Не та стать, не тот голос, не та улыбка… Верно в песне поется:

Деревенские девчонки,

Не влюбляйтесь в городских,

И не будет в жизни вашей

Ни печали, ни тоски…

Так что на вопрос Сани я неопределенно пожала плечами. Рассказать про Вилора я ей не могла, а наши деревенские пареньки для меня почти все были на одно лицо — и все мне одинаково безразличны.

— Знаешь, ты не бойся, — говорила между тем Саня. — Любовь, семья, семейная жизнь — она с человеком порой чудеса делает. Ты, наверное, и не знаешь, мала еще была, но когда мы с Вадом пожениться собирались, он, ну… к бутылке был прикладываться мастак. Так мне не по себе было, с юных лет и такое дело, знаю я, каково это — с пьяницей жить, у Анки, подружки моей, отец пил, ее бил и мать ее… Но как только мы поженились — как отрезало. Не поверишь, говорит, даже смотреть на огненную воду не может, не то что пить. Так что…

Отчего же не поверить. И вовсе даже не мала, всё я понимала, всё, как наяву, помню.

***

/несколькими годами ранее/

— Ну, вот и ты, с-с-светлячок.

Я молчала, вцепившись пальцами в деревянный край колодца. Мне надо было поговорить с этим… с этой… с ним. Я знала его имя, но ещё ни разу не произносила его вслух. Назвать по имени — словно наделить душой, признать, принять, сделать чуточку своим.

За эти долгие годы тварь менялась, темная размытая тень обрела почти человеческую форму. Может быть, это человеческая кровь так меняла ее, а может быть, она старалась подстроиться под меня. Зря. Лучше бы тварь оставалась такой же, как и в нашу первую встречу — слепая безглазая бесформенная тьма. Фигуру же, которая теперь стояла по другую сторону деревянного колодца, можно легко было спутать с мужской. Высокий и статный мужчина, черные волосы разметались ниже плеч, почти до пояса… но я знала, что это не волосы, а податливая мягкая ночная мгла, живая, движущаяся. Глаза каждый раз разного цвета, страшные глаза.

Рядом с колодцем, локтях в пятнадцати, растет высокий и крепкий дуб. С одной из ветвей свисает крепкая веревка с деревянной гладкой дощечкой — отец сделал для маленького Севера качели. Я повернулась к тени спиной и села на качели. Вцепилась руками в веревки. Тьма подошла сзади, горячая, жаркая, скользнула по рукам и плечам, сдвинула волосы в сторону и впилась в шею. За миг до этого я ощутила ее влажное мимолетное касание к обнаженной коже, мерзкое, откровенное, недопустимое. Крошечные волоски на теле встали дыбом.

Мне почти не было больно, почти не было страшно, все раны, полученные от зубов монстра, зарастали мгновенно, я привыкла, а может быть она… тварь... он… он научился делать это как-то безболезненно для меня. Мир замер, время остановилось. Это было не больно, накатила небольшая слабость, но и это не так уж страшно…

Глава 4.

В городе непривычно шумно, накрапывает редкий дождь. Я на такой и внимания не обратила бы, а нежные городские дамы укрылись под плащами и зонтиками. Саня, не в меру оживлённая и воодушевлённая, с нескрываемой нежностью поглядывала на многочисленные лавки торгового квартала. Было ещё довольно рано, открытыми с рассвета стояли только булочные да пекарни, источая немыслимо уютный аромат свежей сдобы, корицы, карамели и трав. Остальные лавочники, сонные и ленивые, без особой спешки разворачивали разнообразный товар, вопросительно поглядывая в пасмурное, затученное небо — разойдется или зарядит до вечера? Саня откровенно радовалась свободе, первому, наверное, за последние пару месяцев дню, когда она оставила малышку Ниту согласной на все, опытной и любящей бабушке — сейчас я понимала, насколько мать хотела сбыть меня в добрые руки и насколько боялась, что никому не захочется брать в жены болезную на голову Вестаю.

Мы успели съесть по восхитительной сдобной булочке, как вдруг услышали какой-то странный шум.

"Словно некий младенец—великан грохочет огромной ложкой по пустой кастрюле", — подумалось мне.

— Что это, Сань?

— Не знаю, — сестра выглядела недоуменной и настороженной. Мимо нас, оживленно переговариваясь, в сторону лязгающего грохота прошло несколько людей, потом ещё. Испуганными они не выглядели, скорее возбужденными.

— Пойдём, посмотрим? — я потянула Саню за рукав, и сестра кивнула. Мы шли на звук, и людей вокруг становилось все больше: мужчины, женщины, дети. Вместе с людскими потоками мы вышли на просторную, мощеную камнем площадь. У нас в деревне я никогда не была на таких обширных пустых пространствах, и мне хотелось где-то спрятаться, прижаться к твердой опоре. Впрочем, пустое пространство быстро заполнялось людьми. Свободным оставался небольшой деревянный постамент в центре, грубо и словно бы наспех сколоченный из массивных необструганных досок. Вертикально вверх из постамента торчала крепкая, в полтора человеческих роста, палка, в мою ногу толщиной.

Зачем это все?

— Может, служитель неба будет произносить речь? — шепнула мне Саня.

Наверное. Я испытала определенное облегчение, хотя тревога, странная, душная, еще осталась где-то в самой глубине души. В Тионе, нашем государстве, как и в соседнем Руане, не поклонялись богам (в отличие от того же Гриона), а чтили Светлое Небо. В нашей деревне был один служитель, старенький сухонький мужичок по имени Томас Валд, который жил бессемейно, особняком на краю деревни. Иногда, раз в седьмицу, а то и в две седьмицы, он собирал на своем дворе деревенский народ и читал своеобразную проповедь: призывал не гневить небо, вести достойную жизнь, не иметь дела с демонами и прочее, и прочее. Про демонов — мельком и словно бы «для порядка», про достойную жизнь — подробно и обстоятельно. Деревенские смиренно и не без удовольствия горсти три слушали служителя, а потом в общем кругу или поодиночке делились своими проблемами, бедами и горестями, а старый Томас выслушивал и давал советы.

Может, и в городе происходит что-то подобное?

Тем временем на постамент действительно взобрался пожилой мужчина в темно-синем плаще, как у служителя Томаса. Небольшая аккуратная борода, в отличие от полностью седых волос, была почти черной. Толпа почти моментально стихла, и я поразилась тому, насколько велико почтение к служителям неба среди горожан — тишина воцарилась необыкновенная, хоть ножом режь, хоть вилкой тычь. Служитель обратился к людям с абсолютно бесстрастным, холодным строгим лицом.

Его гулкий и глубокий, какой-то колокольный голос без труда разносится по всей площади. Я поначалу даже и не вслушиваюсь особо, проповедей мне и деревне хватало, а слушать про демонов так и вовсе было тяжело. Относилась моя тварь к демонам или принадлежала к роду каких-то иных потусторонних тварей, мне было стыдно за то, что я поддерживала ее жизнь и скрывала ее ото всех, было стыдно, что все узнают, что она делала со мной. Материальная и нематериальная одновременно, она касалась меня там и так, как никто никогда не касался. Тварь всегда была разной, то мягкой, как пух, то бархатистой, то жесткой и колющей, как свиная щетина, но всегда — властной и неумолимой, жадной…

Я тряхнула головой, украдкой поглядывая на Саню, но сестра смотрела только на помост широко раскрытыми голубыми глазами. Я тоже подняла взгляд и обомлела — на помосте рядом со старцем-служителем стояла связанная, как гусеница, девушка. Два служителя-помощника в синих плащах удерживали ее. Главный служитель возвысил голос:

— За связь с миром теней и демонов, за потворство тьме, проникающей в наш мир, иссушающей жизнь и кровь, оскорбляющей Светлое Небо и небесные светила самим своим обликом, грозящую гибелью и пороком людскому племени, леди Антиса Саран приговаривается к очистительной и благословенной смерти через сожжение. Огонь очистит тело твое, вожделенное тьмой, испарит кровь, питавшую тьму, да послужит в назидание остальным. Да будут прокляты все те, кто открывают межмировые двери, кто потворствует монстрам и недухам, проникающим сквозь границы нам на погибель и небу на позор.

Девушка не кричала — рот ее был крепко перевязан какой-то тряпицей, и не дергалась — крепко связанная, удерживаемая четырьмя руками служителей, словно палку, прислонявшими ее к деревянному шесту на помосте. Ее распущенные светлые волосы волнами спускались почти до самых бедер.

Шест был высоким, и женщину подняли, видимо, поставив на какой-то постамент, так, что она оказалась почти на четыре локтя выше проповедника. Саня резко повернулась ко мне:

— Тая, идем отсюда.

— Почему? Что тут происходит?

— Не важно, нам нужно идти.

— Почему? — я упорствовала, чувствуя странное оцепенение во всём теле. Мысли разбегались, слова служителя не желали складываться в единое целое. Я не могла связать фразу служителя "приговаривается к смерти" с происходящим прямо передо мной. Люди иногда умирают, я это знала, но принять то, что человек, уважаемый другими, может публично лишать жизни другого... Саня тянула меня за руку прочь, но люди смыкались вокруг нас кольцом, единой монолитной стеной, и пробраться через них не удавалось. Общий слитый воедино вздох заставил меня опять обернуться к помосту. Под ногами женщины были навалены вязанки хвороста и тюки соломы, их подносили и подносили, так, что ноги приговоренной оказались до колен скрыты ими.

Глава 5.

— Чем я могу вам помочь? — спросил мужчина. Странное дело, обычно мне становилось не по себе, когда кто-либо был так настойчив или даже назойлив, но настойчивость этого незнакомца была мягкая, словно у врачевателя. Да, — подумалось мне, — наверное, он целитель, ему хочется доверять. Однако, несмотря на это, я лишь молчу, опустив глаза, уткнувшись для надежности губами в край глиняной чашки.

— Вы знаете, — неожиданно улыбнувшись, продолжил мужчина. — А я ведь сам сделал эту чашку. Возня с глиной так успокаивает. У меня для каждого дня седьмицы есть свои чашки. Хотите посмотреть?

Я бросила на него недоуменный взгляд. Для глиняных дел мастера он слишком… утонченный на вид. Такого легко представить за книгой или уж на худой конец за красками и холстом, но не у печи. Да и чашка, из которой я пила воду, была откровенно самодельной, немного кособокой и не слишком тщательно прокрашенной.

— Я не гончар, — снова улыбнулся мужчина. Надо, наверное, спросить, как его зовут. — Просто время от времени занимаюсь глиной, знаете ли, глина впитывает все печали, это вам хорошо, у деревенских все горести, говорят, в землю уходят, а в городе приходится все носить в душе.

Какой странный, непривычный разговор — словно бы ни о чем. Вот у нас в деревне — неужели так заметно по моему виду, что я оттуда, или по голосу услышал, так я только имя сестры назвала? — обычно никто не говорит «просто так», разве что служитель Томас в своих проповедях. У нас всегда говорят конкретно и по делу, что нужно сделать или что еще не сделано.

Тем временем незнакомец отодвинул в сторону тканевый полог на одной из стен в глубине помещения служительского домика. За пологом оказались деревянные полки, уставленные разнородными глиняными чашами.

Деревянные полки напомнили о помосте и сожженной заживо девушке, лицо против воли скривилось.

— Не нравится? Да мне, честно признаться, тоже. Печка у меня самодельная, глина не лучшего сорта. Но служитель здесь принимает с удовольствием, да и люди иногда уносят к себе домой. Так что…

Мне вдруг стало стыдно. Этот добрый человек, безусловно, болтает о всяких пустяках, чтобы я успокоилась и не боялась его.

— Хотите чашку в подарок? Под цвет ваших глаз, — он протянул мне небольшую цвета лесного ореха и довольно изящную округлую чашу без ручек, и я, кивнув, приняла подарок.

— Простите мою молчаливость, лас… — использовать традиционное обращение к мужчине было непривычно.

— Лас Виталит. А ваше имя, дитя?

Мне отчего-то не понравились его слова — «дитя», как к несмышленому ребенку, а не «ласса», как ко взрослой девушке, словно наша разница в возрасте так уж велика. Но он был от силы на шесть-семь лет старше меня. Мой отец старше матери на целых две седьмицы лет.

Какие глупые мысли.

Я открыла бы рот, чтобы назвать свое имя, но тут в проходе появилась уставшая запыхавшаяся Саня с ворохом холщовых мешочков и узелков в руках. Пока я приходила в себя и любовалась чашками, она обежала ближайшие лавки и купила все, что нужно. Мне опять стало не по себе. Какая-то я непутевая.

— Лас Виталит, спасибо за Вашу доброту. Вы не могли бы проводить нас к Северным воротам, нас там уже ждет повозка? Проводить так, чтобы не проходить через…

— Конечно, ласса Асания.

Не проходить через площадь, где, пришпиленная, точно муха к липкой от жженого сахара атласной ленте, к обугленному шесту горит девушка, чье имя уже мной забылось. Имя, но не лицо, искаженное приближающейся смертью.

— За что ее казнили? — резко говорю я. Мы идем по улицам города, который больше не кажется мне ни волнующим, ни интересным.

Саня недовольно дёргает меня за рукав, и я неожиданно злюсь и на неё тоже. Почему она ведёт себя со мной как с малым ребёнком, который готов слушать только добрые сказки со счастливым концом? Я уже давно не ребёнок, да я всего на два года её младше, и совершенно не обязательно оберегать меня от всего на свете.

— Видите ли, ласса... — мужчина даже на ходу ухитряется обернуться и взглянуть мне в глаза, отчего щеки неожиданно теплеют. — Эта девушка кажется прекрасной и невинной молодой особой, но это лишь видимость. Как выяснил лас Старший служитель, она вступила в связь с миром теней и демонов. Демоны, проникающие в наш мир, нуждаются в людях, без чьей крови и жизненной силы они не могут существовать, паразитируют на людях. И некоторые из людей соглашаются быть их... — он замялся, — Предоставлять им свое... тело.

— Чего они хотят? — спрашиваю я, ощущая, как окаменевает внутри живое некогда сердце.

— Сложно сказать, — пожимает плечами лас Виталит. — У служителей неба, как вы понимаете, не было... прямых контактов с тёмным народом. Но однозначно, ничего хорошего, ласса. Демоны и тени несут с собой порок и смерть. Получая в руки демоническую силу, люди грабят и убивают. Эта милая на вид девушка, которую сегодня утром... осудили, пожелала смерти своих пожилых родителей, и их нашли жестоко убитыми накануне.

— Их убила она? — я не понимаю своего лихорадочного оживления. — Или её... демон?

— Ласса...

— Прекратите! — резко перебивает Саня. — Простите, лас, но моя сестра — совсем юная и очень впечатлительная, не стоит ей забивать себе голову такими жуткими вещами. Спасибо, что проводили нас. Вот наш экипаж.

— Всего доброго и прошу прощения...

Они с Саней обмениваются ничего не значащими словами. Я молчу, ощущая, как сердечный камень бьётся о ребра с оглушительным стуком. Саня кивает вознице и начинает аккуратно и спешно раскладывать купленные мелочи. Надо спешить.

— Простите, — решаюсь я. — Как ваше имя, лас?

Он неожиданно улыбается, серые глаза теплеют... И я понимаю, что знаю ответ ещё до того, как шевельнутся его губы. Восемь лет я его ждала, и пусть мне не ведомо, кто он, кем служит и где живёт, теперь-тоя смогу его найти.

Наши губы движутся одновременно, как в поцелуе, хотя между нами локтя три, не меньше:

— Моё имя Вилор, ласса.

Глава 6.

Целый вечер дома я сама не своя. Слишком многое произошло за один день. Сероглазый Вилор! Я встретила его, спустя целых восемь долгих лет. Встретила, когда совсем уже и не ждала, когда смирилась с тем, что он, сказочный герой детских грез, останется только в воспоминаниях. К радости примешивалась обида, тоже детская, глупая: Вилор меня не узнал.

— Дуреха, вот же дуреха! — ругала я себя всю дорогу из города в деревню. — Он о тебе забыл сразу же, как ты сбежала тогда, а сейчас он уж и женат, наверное, и дети, вероятно, есть. Взрослый мужчина совсем, городской, привлекательный... Чем же он занимается? Как узнать?

Саня косилась на меня и молчала. Только перед самой родительской избой придержала за плечо, заглянула в глаза:

— Тая... ты не переживай. То, что мы в городе видели...у нас в деревне такого никогда не будет. Люди там другие...злые. Ты лучше о моих словах подумай.

— А? — я моргнула, тряхнула головой. Ну надо же, неожиданная встреча напрочь прогнала из моей головы страшные воспоминания о сожжённой заживо девушке.

— Подумай, Тая, — настойчиво продолжала сестра. — Найдем тебе мужа хорошего, свадьбу справим, все у тебя устроится, а, Тая?

— Сань, — не выдержала я. — А лас Вилор... он... ты не знаешь, он чем занимается?

Асания смотрела мне в лицо несколько мгновений, но от смущения мне показалось, что молчала она не меньше горсти.

— Таська, а о ласе Вилоре ты и думать забудь.

— Почему? — прошептала я, опуская взгляд, пылая щеками, но не в силах уйти, не дождавшись ответа. — Он женат?

— Да я его знать не знаю, но такие, как он, не женятся, Тася. Забудь, слышишь?

Настаивать я не могла, не осмелилась. Ничего не поняла, кроме главного — скорее всего, жены у Вилора нет. Что-то странное творилось со мной. Очень странное.

...Ночью я проснулась, подавившись собственным криком. Одеяло прилипло к влажной коже, волосы облепили лоб и щеки. Я нацепила туфли и прямо так, как была, вышла, пошатываясь во двор. Стрекотала ночная мелочь. Шел месяц хладень — название его говорило за себя. Прохлада кусала голые ноги.

Во сне я шла через толпу. Беспокойную людскую полноводную реку, тревожную, колышущуюся, словно от ураганного ветра. Мне было страшно, хотелось спрятаться, сбежать, но люди были повсюду, жадно высматривающие кого-то, рыскающие глазами повсюду, принюхивающиеся, как звери. Чья-то крепкая рука дергает меня за косу.

— Вот она! Вот! Вот...

Я вырываюсь и пытаюсь побежать — но люди повсюду, они мигом разворачиваются ко мне, оскаленные, озверевшие, с горящими глазами, слюни текут из раскрытых ртов. Люди стоят вокруг непреодолимой преградой.

— Нет, нет, — бормочу я, примиряюще поднимая руки, — вы ошибаетесь, нет, нет, нет...

— Руки! — кричат зверелюди. — Посмотрите на ее руки!

Я в ужасе разворачиваю к себе ладони. Линии на них налились чернотой, живой, словно под кожей у меня течет расплавленный черный металл, прорывающийся, стекающий вниз... Горячий, но не обжигающий, его куда больше, чем может вместить мое человеческое тело.

Я прислонилась к колодцу, сердце колотилось. Только сейчас я вдруг поняла до конца, что и я, и я тоже связана с тьмой. Я тоже преступница, тоже тварь, кормившая тень своей кровью, а значит, любой служитель, узнавший об этом, может отправить на костер и меня.

Саня права. Мне не нужно мечтать о Вилоре, но не потому, что он никогда на мне не женится. Отчего-то при этой мысли что-внутри сжалось, томительно, болезненно и сладко, но я прогнала это бессмысленное чувство — сколько других чувств я выгнала из своей души за годы, оскверненные тварью, справлюсь и с этим. Вилор живет в городе, а в город мне нельзя. Да, когда-то в детстве я хотела умереть, но не так. Небушко, не так. Это слишком ужасно, слишком страшно и больно. А значит, о Вилоре надо забыть. Что же до твари... может быть, пора мне и впрямь пожелать чего-нибудь для себя.

Я приняла решение и пошла к дому, и, хотя до новолуния оставалась еще целая седьмица, мне вдруг показалось, что тьма наблюдает за мной. Ждет, жадно, но не зло, а немного тоскливо, признавая, что никогда целиком меня не дождется.

***

В день, предшествующий новолунию, я обычно мечусь из угла в угол, как кошка, надышавшаяся пахучей лерианой: лесной травкой с терпким запахом, который не выносит жоркая моль, а вот кошки, напротив, обожают, а потом ходят, как пьяные. Всю седьмицу родители сначала робко и между делом, а потом куда смелее и чуть ли не наперебой расхваливали мне соседских юношей. Я их не слушала, потратив все душевные силы на то, чтобы убедить себя, будто город и живший в нем Вилор мне не нужны. И когда предшествующим новолунию утром мать сказала, что вечером нас ждут в гости к Гойбам, жившим на краю, почти у самого леса, я только безучастно кивнула. Конечно же, по чистой случайности, у Гойбов оказался неженатый сын, старше меня на три года — я слабо помнила Теддера, высокого хмурого парня, который вроде лет пять назад чуть не выбил себе все зубы, попытавшись оседлать строптивого домашнего хряка. Или это был не он, а Даджен Хлон? Какая разница.

На "посмотр" я иду, как идут на убой старые коровы — опустив голову, медленно переставляя поеденные мошкарой ноги. Мне всегда казалось, что любая скотина чувствует скорую смерть, но смиренно движется навстречу своей незавидной доле, лишь украдкой бросая на идущего рядом человека усталый, горячий и безнадежный взгляд.

В избе у Гойбов тепло и чисто, очевидно, что в этом доме достаток и покой. Родители у Гойба дородные, уверенные в себе, очень неторопливые. И на меня смотрят, как на ту же скотину — неторопливо, обстоятельно, отчего мне сразу хочется сотворить какую-нибудь глупость: закричать, закукарекать, словно петух, затрясти волосами, выбежать прочь. Но я стою, чуть опустив голову, не перебивая и не вмешиваясь в разговоры старших. Теддер сидит на другом конце обильно накрытого стола. Он действительно высокий, длинное тело, длинные руки и ноги, лохматый, на лице небольшая щетина, словно он хочет казаться старше, чем есть. В какой-то момент наши взгляды встречаются, и парень улыбается мне, с хитринкой, мол, что нам до них до всех? Я пытаюсь улыбнуться в ответ, но застывшие губы не слушаются. Каково это — быть его женой? Это так же бредово звучит, как быть женой того самого хряка. Отчего-то я теперь уверена, что ту шутку вытворил именно Теддер Гойб.

Глава 7.

Год у нас в Тионе делится на семь месяцев. Прохладный и ветреный хладень скоро сменится холодным и темным морозем, сухая пожухлая трава по утрам будет покрываться сеточкой инея, мошкара, которая и в хладень решается порой вылетать и помучить людской народец, наконец-то угомонится в заранее уготовленных теплых норках и щелях. После сухого морозя наступает теплый и влажный светень, тут никакие календари нужны — начинает рано светлеть по утрам, вот и светень пришел. После в поля и в леса возвращается мягкая, живая зелень — месяц зленник поэтому так и назван. Снова вылетает назойливая мошкара, и обрадованное лесное зверье шустро снует по лесам. Зленник сменяет пестрень, пора цветов и грибов, а потом и самый жаркий теплень. Между тепленем и хладным месяц косный, начинающийся с покосных тихих дней и завершающийся первыми холодами.

В каждом месяце семь седьмиц. Раз в четыре седьмицы наступает новолуние. Это двенадцать — тринадцать раз в год. Много это или мало?..

— Та-ася! — крикнула мать, обрывая мои немудреные мысли. — Отнеси служителю Томасу хлеба!

Старенький служитель Томас Валд жил в нашей деревне, сколько я себя помню. Да и отец как-то сказал, что других служителей на его памяти не было. Домик у него был простой, небольшой хозяйство — огородик и птицы. Все остальное, необходимое для жизни, старику приносили деревенские. Установленный когда-то порядок не давал сбоев, денег старику не платили, так у нас было не принято, а вот хлебом, молоком, мясом снабжали исправно, несколько раз в год кто-нибудь из мужчин брал служителя Томаса с собой в город и покупал одежду и книги, а иногда кто-нибудь приходил помочь с ремонтом.

Старый Томас мне нравился. Человеком он был незлобивым, общительным и по-своему мудрым, так что хлеб, булочки, пироги и лепешки я всегда носила ему с удовольствием — вот уж кому не было дела до сплетен о маленькой странной Вестае, вот кто всегда улыбался мне открыто и радостно...

Почему же сейчас все изменилось? После увиденного в городе мне не хотелось идти к служителю. Впрочем, перечить матери я не стала, послушно накинула теплый плащ, завернула в салфетку и холщовый мешок угощение и вышла в холодный пасмурный хладень. Идти на самый край деревни, мимо избы Гойба Теддера. Надеюсь, я его не встречу. А, собственно, почему? Именно он и его семья, насколько я могла понять, больше всего приглянулись моим родителям. После визита к семейству Гойбов ответный визит не заставил себя ждать. Мать строго-настрого наказала Северу и Телару не баловать, братья смирно сидели за столом и бросали на Теддера грозно-ревнивые взгляды.

Один на один мы столкнулись с без горсти женихом только в прихожей. Юноша улыбнулся мне.

— Какая ты, Веста, взрослая стала.

"Тая", — хотела поправить я — и не стала.

— Ты тоже вырос, Теддер. Высокий... такой.

— Зови меня просто Тед, что за церемонии.

— Хорошо, Тед.

Говорить было не о чем. Без горсти жених... Я сжала мешок с хлебом покрепче озябшими пальцами.

Служителя я увидела издалека — в традиционном синем плаще он стоял во дворе своей избы, пристраивая внушительного размера и явно тяжелый на вид мешок к груде похожих мешков, уже лежавших небольшой горкой у калитки.

— Светлого неба, лас Томас.

— Светлого неба, Таюшка, — откликнулся Томас и с пыхтением опустил мешок на сухую пыльную землю.

Я протянула мешок.

— Вот, возьмите, пожалуйста. Мать послала.

— Спасибо, Таюшка.

Следовало идти, но я отчего-то медлила, и служитель внимательно посмотрел на меня светлыми, какими-то выцветшими глазами.

— Как твои дела, девочка? Все ли в порядке?

Я хотела было кивнуть, но неожиданно для себя сказала:

— Я недавно была в городе и видела... Видела, как осудили и казнили женщину.

Служитель вздохнул.

— Да, в городах такое бывает.

— Расскажите мне, — продолжала я, удивляясь самой себе. Но к кому еще я могла обратиться.

— Я в городе давно по делам службы не был, — тихо ответил лас Томас, присаживаясь на кособокую деревянную самодельную скамейку. Моей просьбе он, казалось, нисколько не удивился. — Не люблю я город. Раньше иначе было. Но вот уже полторы седьмицы лет главный инквизитор у нас сменился.

— Кто? — переспросила я.

— Главный инквизитор, главный служитель, то есть. Называют его так, за глаза правда. У служителей неба порядок строгий, Таюшка, есть главный, и сейчас это Герих Иститор, есть помощники его, а есть и совсем простые, такие, как я.

— Герих Иститор? — я вспомнила чернобородого седовласого мужчину, стоявшего на деревянном помосте и руководившего казнью.

— Да. Тот, кто управлял служением до него, был совершенно другим, человеком, полностью погруженным в процесс познания. Ни о каких казнях и процессах над потворствующими тьме при служителе Матиасе никто и не слышал, зато библиотек и школ открылось немало. Но потом появился лас Герих, возник практически из ниоткуда. Борьба с тьмой всегда была целью его жизни. Поначалу никто к нему особо не прислушивался, но потом он... приобрел большое влияние. Очень большое, Таюшка.

— Разве служитель неба может... — я попыталась сформулировать свое недоумение. — Разве он может решать, кого лишать жизни, вот так? Разве этим не занимается полиция, суд, король, в конце концов?

— Так-то оно так, но лас Герих в последнее время приобрел большую власть и доверие короля, практически неограниченные полномочия. Понимаешь, о чем я говорю, девочка?

Да, я понимала.

— Лас Герих создал целую теорию о планах Серебряного царства по захвату нашего мира. Как по мне, так сначала надо порядок в нашем мире навести, а потом уже с другими воевать. Но страхом проще всего управлять людьми.

Серебряное царство! Я слышала это название от твари...

— Что за Серебряное царство? — спросила я ласа Томаса. — Демонов и теней чаще всего называют тьмой, а тьма черная.

Я не понаслышке знала о том, какого цвета бывают твари. Чернильная, глухая беспросветная чернота.

Глава 8.

— Расскажи историю, — попросил вечером Телар. Вообще-то он уже совсем взрослый парень, недавно в школу пошел. Я слышала, что в городе в школу ребятня идет совсем рано, лет в семь, а иногда даже в шесть. Но у нас в деревне учителей немного, и ребятишек берут на ученье только в двенадцать лет.

Телару как раз двенадцать. Школьный год начинается в хладень и заканчивается тепленем, а в косный ребятню отпускают помогать семье.

Восьмилетнему Северу и дела нет ни до каких историй. Он похож на Саню: любит гулять на улице, болтать с каждым встречным, купаться и носиться по улице в компании других мальчишек. Они с Саней и внешне схожи — голубоглазые и светловолосые, с мягкими округлыми чертами, как мать.

Мы же с Теларом пошли в высокого худощавого отца. Волосы ярче, оттенка жженой сахарной карамели — одного из любимых лакомств здешней детворы, и глаза светло-карие. Вилор назвал их ореховыми... Нет, не буду я думать о Вилоре.

Тел любит рисовать и читать, слушать сказки и песни, любит учиться, вот кого бы отдать в городскую школу, только возить его туда некому... Но если уж со школой не повезло, может, получится в городскую Академию? Правда, поступить туда непросто, да и недёшево, но...

"Но у тебя же есть тварь, — сказал кто-то внутри меня. — Ты можешь взять денег у неё".

Я не знала, откуда может добыть деньги чёрная демоническая тень, но не сомневалась — добудет. Если попрошу. Если пожелаю. Однако от самой мысли просить у твари что-то мне стало мерзко.

"Не для себя, а для брата. Да и эти деньги не просто так, они кровью твоей оплачены".

Так-то оно так, и всё же, и всё же...

— В некотором царстве, некоторым государстве, — послушно начинаю я. Это не первая история, которую я сочиняю для Телара, но отчего-то сегодня в голове совсем пусто. — Жила-была маленькая девочка...

— Принцесса?

Я сдерживаю улыбку. Телар уже ростом почти с меня, неглупый и ладный парень, порой он строит из себя важного, но иногда, вот так, в темноте, дома, позволяет себе побыть ребёнком.

— Она не была принцессой, но росла столь очаровательной и прекрасной, что с самого детства родители всех юношей в округе видели в ней невесту для своих сыновей. Однако девочку ещё в раннем детстве просватал для себя князь демонов из серебряного царства.

— Демон?

— Демон... Чёрный как ночь и меняющий свое обличие, могучий, наводящий на всех ужас демон, который мог убивать армии одним своим дыханием и даже возвращать из-за грани недавно улетевшие туда души.

— А зачем ему была нужна земная девчонка?

Да уж. А действительно, зачем?

— Демон жил в Серебряном царстве, обители всех тёмных созданий, но случилось так, что он вынужден был покинуть свою родину и жить среди людей. Он заставил девочку поддерживать свои силы в этом мире ее... силой и... — я осеклась и посмотрела в завороженное лицо Телара. Вер бы такое и слушать не стал, ну разве что про битвы и про сражения, а этот...

— Однажды девочка ушла купаться на речку, там её подхватило холодное подводное течение, и она чуть не утонула. Но один заезжий прекрасный рыцарь спас её от смерти, вытащив из воды. И девочка, а потом уже взрослая девушка всё ждала, когда он вернётся и спасёт её от тёмного князя.

— Ну и зря, — неожиданно заявил Север со своей лавки.

Я запнулась. Надо же, вот вам и "слушать не станет".

— Почему зря?!

— Так-то какой-то обычный рыцарь, а то князь, — по-деловому рассудил самый младший брат. — Во-первых, демон сильнее, и вряд ли рыцарь с ним справится. Во-вторых, он многое умеет. В-третьих, с ним куда интереснее. Ну, правда же, он и обличие менять может, и летать, наверное. Умел демон летать?

— Умел, но... — я совершенно растерялась. — Но он же демон, страшная тварь, и...

— А помнишь, ты как-то рассказывала историю о чудовище, которое превратилось в человека, когда принцесса его полюбила?

— Это было заколдованное чудовище, то есть, оно с самого начала было человеком, и вообще, уже поздно и пора спать! — разозлилась я. К сожалению, не всем чудовищам суждено стать людьми, и не все сказки идут по одному плану.

И не у всех сказок счастливый конец.

***

Прошло уже две седьмицы, а нового деревенского служителя так и не прислали. Жизнь шла своим чередом, если не считать слишком навязчивого общества Теда Гойба. Он подстерегал меня повсюду, куда бы я ни шла — в деревенскую лавку, на базар, на реку... махал рукой через забор у нашего дома. Расспрашивал о погоде, о настроении, о домашних делах, о здоровье, раздражая все больше и больше с каждым сказанным словом. Уверенность в том, что все в его речах, от первого до последнего звука — абсолютная ложь, нашептанная, внушенная его и моими родителями, только крепла во мне день ото дня. Чем больше отец и мать объясняли, насколько замечателен, уместен и своевременен брак с юным ласом Гойбом, чем шире улыбался сам Теддер, чем приветливее кивала его родня, тем больше мне хотелось сбежать.

Но бежать было некуда.

Вот и сегодня, увидев издалека его кудрявую темную макушку, я свернула с кратчайшего пути до лавки и пошла в обход, вдоль темных и голых полей, которые на исходе светеня засеют розовым сладким картофелем. По дороге я прошла и мимо сиротливого, опустевшего домика служителя Томаса. Почему-то представилось, как туда въедет еще один шумный, назойливый и бесцеремонный тип, озабоченный демонами и тьмой. Хотя, может быть, нам повезет, и домик так и останется пустовать, мы и без служителя не пропадем, и...

Я замерла, вглядываясь вперед. Еще вчера плотно закрытое и глухо зашторенное окно в домике было распахнуто настежь. На ветру колыхались новые светлые занавески.

***

Отчего-то мне становится тревожно, и эта тревога все нарастает по мере того, как я смотрю на открытое окно. Надо бы просто подойти, постучать в ворота, познакомиться с вновь прибывшим служителем — так бы сделала мама, так бы сделала Саня, да и все нормальные люди.

Глава 9.

— Я никогда не дам тебя в обиду, милая.

— Но ведь ты обретаешь силу только по ночам? Только если нет луны? — наверное, я сошла с ума, раз вот так запросто разговариваю с тварью. Задаю вопросы. Делюсь своими мыслями. А тварь отвечает мне. Как будто это в порядке вещей — беседовать, как я могу беседовать с родителями, хотя нет, не с ними — как я могу говорить с братьями или сестрой. На равных.

— Не только ночью, — голос твари словно исходит не из его рта, а раздается внутри меня. — Свет дневного и ночного светил мне неприятен, но если будет очень нужно, я приду к тебе. Если захочешь, позови меня, и я приду.

— Ты можешь столь... многое, управлять людьми, животными, даже погодой, даже возвращать жизнь, — слова опять даются с трудом, такое странное чувство, словно внутри живота что-то завязывается в крепкий узел. — Столь сильное могущественное существо. Зачем тебе я?

— У любой силы есть оборотная сторона, — в голос снова возвращается животный шелест, шуршание, будто по земле волокут тяжелый мешок. — Любое могущество на поверку оказывается слабостью. Не всё так просто, человечек Вестая Антария... Не всё так просто.

Голос твари всегда вводит меня в подобие сна наяву, лишает воли и власти над собственным телом. Я смотрю на неподвижное лицо с правильными чертами, чётко выписанное самыми чистыми красками, почти зачарованно — если не вслушиваться в этот змеиный хрип, если не знать... можно поверить, что рядом со мной прекраснейший из смертных, не иначе, как наследник королевского рода. Только эта иллюзия держится недолго. Зеленые радужки глаз темнеют, расплываются в голубоватых белках чернильными кляксами. Тварь наклоняется ко мне и проводит мягкими губами по шее — неуместно-чувственный жест, отчего вдруг кровь приливает к щекам. Кровь. Ей — ему — нужна только моя кровь.

Это не больно, но так же страшно, как и тогда, в первый раз, в далеком детстве. Животный инстинктивный страх заставляет меня отшатнуться, пусть на сотую часть локтя, но тварь улавливает это движение и обхватывает меня руками, пальцы скользят по предплечьям. Со стороны... со стороны, вероятно, могло бы показаться, что он — оно — ласкает меня. А он и ласкает: поглаживает, прикасается, сжимает, словно заглаживая причиненную боль. Этого не должно было быть. И пусть прикосновения твари нельзя счесть поцелуем или объятиями в человеческом смысле, но все же мне отчего-то безумно стыдно, словно я уже отдала ей то, что должно было принадлежать только любимому, только мужу. Первый румянец на щеках, первую пролитую кровь, первое жгучее, тянущее внизу живота неясное потаенное желание.

***

— Почему ты меня боишься? — тьма, уже в своем истинном облике, сворачивается у меня на коленях пушистым клубом, чисто кошка. Я сижу почти на земле, на деревянной доске, бесстыдно вытянув вперед ноги, опустошенная, потерянная, уставшая.

— Ты... — говорю, почти не задумываясь, глухо, равнодушно. — Ты совсем другой. Чужой. Пьешь кровь. Магичишь.

— Разве комары не пьют кровь? — этот всхрип может сойти за смешок. — Разве люди не владеют магией?

— Кто-то владеет. Я нет. Моя семья нет.

— Но ты тоже... Можешь.

Тихо смеюсь.

— Всё не так просто, Шей. Чтобы овладеть магией, должна быть искра. Просто с искрой тоже нельзя магичить, надо ехать в город, получать специальный патент у верховного... — спотыкаюсь. Хочу сказать "служителя", но отчего-то произношу то самое слово, странное и пугающее, которое произносил старый Томас. — У верховного инквизитора. Потом нужно учиться долго.

— Ты хотела бы иметь в себе магию? — успокаивающе, усыпляюще шелестит голос твари. — Хотела бы?

— Наверное, — неожиданно для себя говорю я. — Но у меня искры-то нет.

— Зато у тебя есть я, светлячок.

Тьма мигом раздается, словно разбухает грозовая туча, охватывает со спины, сжимает ладони, и меня тут же передергивает от отвращения — линии на них наливаются чернотой, свиваются кольцами, как тогда, во сне... как тогда в городе, перед обмороком. Только сейчас это реально, словно черви ползут под кожей, переплетаются с жилами, скользят. Я вскакиваю, вырываюсь и трясу руками, стремясь стряхнуть их — и тьма разбрызгивается вокруг. Не тьма твари. Моя собственная тьма. Идущая из меня.

— Зачем мне это? — мой голос страшный хриплый и низкий. — Убери это из меня! Убери!

— Теперь это твоё, — шелестит тьма, пьющая мою кровь, обнимающая так сладко, так крепко. — Это было желание, теперь тьма станет твоей. Будь осторожна с собственной силой, светлячок.

***

Мать расчесывает мне волосы, медленно, неторопливо, уже горсти две, не меньше. Проводит деревянным гребнем по голове, словно я маленький ребенок. Эти немудреные действия вызывают во мне противоречивые, выбивающие из колеи чувства: и неловкость, и горечь, странный умиротворяющий покой. Давненько мы так не сидели... вдвоем, в тишине пустого дома. Телар в школе, Севера забрал с собой отец.

Мать никогда не баловала излишним вниманием тихую младшую дочку — всегда на первом плане была непоседливая проказливая Саня, потом родились младшие братья... сейчас эта простая ласка заставляла сердце сжиматься от застоявшейся непривычной нежности и печали. Сможем ли мы когда-нибудь еще побыть вот так, вместе? Замужняя женщина покидает родной дом, уходит в дом мужа. На свадебном обряде перед входом в новое обиталище ее накрывают с головой плотным покрывалом, чтобы она забыла обратную дорогу. Укутанную плотной белой тканью Саню муж перенёс через порог на руках...

Волосок к волоску заплетает мать две тугие толстые косы цвета жжёного сахара, чернит ресницы — по-простому, сажей. Хочет и губы подкрасить красным ягодный соком, но я отрицательно мотаю головой, и мать не настаивает. Саня иногда покупала настоящую косметику в городе, а мать и сама не пользовалась, и мне не брала. Да я и не просила.

Платье цвета топлёного молока вышито однотонными нитками того же оттенка. Я не вижу собственное лицо, но, судя по тому, насколько холодные ладони и ступни, кожа у меня совсем бледная.

Глава 10.

Отношение ко мне поменялось у всей деревни. После двенадцатилетнего молчания отвечать на приветственные кивки, пожелания, тёплые, а по сути ничего не значащие фразы оказалось трудным, я неловко улыбалась, кивала, мечтая испариться на месте. Все же отношение людей к человеку отнюдь не основано в первую очередь на его поступках, главное — кто он есть или кем кажется.

Но сегодня, столкнувшись у колодца с двумя без умолку болтавшими девицами, я изменила первоначальному плану тихо ускользнуть. Потому что бойкая рыжеволосая Альта и невысокая пухленькая Лекана говорили о Вилоре.

За последнюю седьмицу я видела его не менее семи раз, но ни разу не удостоилась от него ни единого личного слова, кроме традиционного приветствия. После нашего разговора по душам в городе, ощущать его отстраненность и холодность было так ...больно.

Вилор развил активную деятельность в деревне. Познакомился со всеми жителями, учтиво, безукоризненно вежливо, чётко выдерживая дистанцию и не опускаясь до панибратства, разузнал о нуждах и проблемах, пригласил к себе — в первый, третий и пятый день седьмицы для бесед один на один, в шестой день для собрания всех жителей, кто может, вместе. Поприсутствовал на похоронах, достойно проводив в вечный небесный путь отжившего свое ласа Плитерса. Оказался мастером на все руки и, помимо спорого ремонта доставшейся развалюхи, поставил на ближайшем пустыре квадратную деревянную коробку, стороной локтей в пять, наполнил ее чистым речным песком, набросал деревянных гладко ошкуренных маленьких лопаток и глиняных плошек, так что теперь там с утра до вечера возилась разновозрастная деревенская малышня. Помимо прочих дел, новый служитель посетил школу — и остался весьма доволен, об этом с энтузиазмом поведал совершенно очарованный им Телар. Навестил деревенского целителя — и остался весьма недоволен, об этом поведала столкнувшаяся с Вилором Саня.

— Да и чему быть довольным, если ласу Гренору самому уже никакой целитель не поможет. Какие там лечебные травы, какая целительская магия, он слепой на один глаз и глухой на оба уха, да и к огненной воде без меры склонен. А про знахарку Таму говорить я ему не стала, что она нас всех тут лечит, а то мало ли... у неё же патента нет, а лас Вилор какой-никакой, а все же служебное лицо, мало ли... — Саня ловко пеленала притихшую Таниту. Белокурая племянница смотрела на меня неожиданно сосредоточенно, светлыми саниными глазами.

— Ну, какое совпадение, Таська, что мы с ним тогда в городе встретились! — радовалась сестра. — Правда, тогда на нем облачения целителя не было, да я сразу поняла... Как же нам повезло, такой хороший человек!

— Хороший, — согласно шепнула я, отчего-топотеряв голос. У нас говорят: раз — случай, два — игра случая, а три — судьба. Судьба ли сталкивала нас или заигравшийся случай, но ничего поделать с собой я уже не могла.

Альта и Лекана, ещё в теплень этого года совершенно не замечавшие моего существования, приветливо машут благословленной небом невесте Теддера Гойба.

— Доброго неба, гхм, Вестая!

Они вдвоём создают столько шума, словно стая крикливых чернокрылых вороков, что-то рассказывая, о чем-то расспрашивая и в то же время не давая мне вставить и слова. До того момента, пока Лекана не произносит:

— Ох, ты же ходила к служителю Виталиту, Вестая! Была у него дома, да?

— За благословлением?! Была же, была?! — Альта даже подпрыгивает от возбуждения.

— Была, — неловко говорю я, — И в доме была тоже.

— И как там? Как?! Что?!

— Пусто, — я действительно не могу подобрать слова, хороша будущая учительница! — Пусто, чисто... лас тогда только приехал.

— О-ох, — нараспев произносит Альта. — Как бы и мне придумать повод заглянуть в гости!

Девушки дружно хихикают.

— Зачем?

— Ну, он такой хорошенький! Ладный, сильный, — голос у Альты мурлыкающий, чуть картавый, как у кошки на исходе светеня. — Наш лас Вилор. Знать бы, свободен ли... Не попытать ли мне счастья?

— Пытай, пытай, — хмыкает подошедшая со спины Лестара, замужняя, какая-то взрослая и солидная на вид, но по возрасту едва ли на тройку десятков седьмиц старше нас троих. — Да только дело это абсолютно зряшное.

— Почему? — Лекана поджимает пухлые губы, обиженно, как маленький капризный ребенок. Альта настороженно вытягивает шею, и я тоже, к стыду своему, замираю на месте.

— Да потому, что он служитель, а еще и, говорят, не простой, в Академии учился и с самим верховным чуть ли не дружбу водит, — снисходительно поясняет Лестара. — Им запрещено семью заводить. Порядки у них такие.

— Пра-авда? — почти хором огорченно тянут мои собеседницы, от их наивного неприкрытого разочарования мне почти смешно. — Да как же та-ак?!

— А вот так, — Лестара завертела тугой деревянной колодезной ручкой. — Думаете, просто так наш лас Томас никого себе не завел? Нельзя им, указ вроде даже есть такой, мол, семья от службы отвлекает и от призвания. И не только семью заводить нельзя, но и просто, — девушка понижает голос. — Какие-то отношения с женщинами иметь или даже побуждения к таковым — всё запрещено. Так что даже и не мечтайте.

"Такие не женятся" — вспомнились мне слова сестры.

Глава 11.

Однажды Шей спросил меня, чем я занимаюсь, как проходит мой день. Мне стало почти смешно — какая ему разница, да и как же почти обещанное всемогущество? Не предполагает ли оно и всеведения?

— Могу узнать и сам, — подтвердила сытая, тяжело осевшая на коленях тьма. — Но хочу, чтобы ты рассказала.

Зачем? Впрочем, какая мне разница. И хотя договор не предполагал бестолковой болтовни "по душам" — забавное выражение с учётом того, что души у кого-то и вовсе нет, иногда я могла поддержать разговор. Хотя бы потому, что больше говорить было не с кем. Я рассказываю твари о том, что обычно встаю на рассвете. Если мать ещё не занималась завтраком, готовлю еду для всей семьи, проверяю, чтобы братья поели, а Телар ушёл вовремя в школу. Дальше дел все больше и больше, кормлю и навожу порядок у скотины и птиц (в нашем хозяйстве две коровы и козы, а так же индюшки и куры), готовлю обед, в тёплые урожайные месяцы занимаюсь огородом, мою дом, шью и чиню одежду, хожу стирать на реку, помогаю Телару с уроками, играю с Севером, если отец не берет его с собой, ношу воду из колодца... Отец нас с Саней и на рыбалку брал, и на охоту. Правда, я редко ходила, не могу я на это смотреть, слабая.

— Ты работаешь, как слуга или рабыня, — тьма скалится алыми всполохами, злится. — Почему так?

— У нас нет рабов, а слуги есть только у самых богатых горожан, — я пожимаю плечами. — Все так работают, все так живут: моя мать и отец, сестра, соседи. Это наша жизнь. Есть люди, которые не содержат сами огород и скотину: учителя, целитель и знахарка, служители неба. Мы приносим им еду и все необходимое в благодарность за службу. Так принято.

— Тяжело тебе, светлячок? — спрашивает тьма тихо, словно ветер шуршит в ушах. — Почему ты никогда не попросишь помощи? Я могу помочь, только ты попроси.

— Это тяжело, но не трудно.

— Как так?

— Мои обязанности — это моя жизнь, мои дела, дела моей семьи, — я задумываюсь и замолкаю на полуслове. Еще в раннем детстве я поклялась ничего не просить для себя. Хотела бы я жить иначе? Да, быть свободной от договора с тьмой, быть свободной от участи стать женой Теддера Гойба. А работа... какая в ней печаль? Устают ноги от ходьбы, устают и мёрзнут руки от теста, речной воды, возни в земле и прочего, но это привычная, естественная, угодная небу усталость.

Сможет ли тьма понять меня? Да и зачем мне нужно это ее понимание?

— Если отказываешься принять мою помощь, попробуй помочь себе сама, — тварь словно просит меня. — Ты же знаешь, что моя сила живёт и в тебе теперь. И только ты ей хозяйка.

***

Снова, как и несколько седьмиц назад, мать вручает мне мешок с хлебом и отправляет в дом служителя.

— Вот ещё мешок с грязным, прополощи на реке, там от служителя сто локтей идти, всего ничего.

Я безумно хочу отказаться — не от стирки, от похода к служителю — но у нас, у меня так не принято. И я беру все и иду, как на казнь.

У ворот пару раз вдыхаю и выдыхаю, провожу пальцем по холодному металлическому боку колокола. Может, мне повезет, и Вилора нет на месте? Он же постоянно где-то ходит и что-то делает, неугомонный... впрочем, лучше побыстрее отдать и пойти. Или оставить пакет на воротах? Нет, нехорошо. Я трясу тяжёлый колокол, прислушиваюсь к непривычному звуку, заглядываю в щель между досок — никого. Разворачиваюсь, чтобы уйти, сбежать — и чуть ли не утыкаюсь лицом в грудь ласа Вилора. Он подошёл так близко, слишком близко.

…

— Благодарю за хлеб, ласса Вестая. Позвольте, я провожу вас, негоже юной девушке таскать такую тяжесть, — Вилор кивает на мешок с бельём.

— Ничего страшного, лас, — я надеюсь, что голос мой не дрожит и звучит так же сдержанно и отстранённо. — Мне недалеко, до речки.

— Я провожу, — никаких возражений он не приемлет, забирает мешок из рук, чуть коснувшись своими горячими пальцами моих замерзших. — Вы торопитесь?

— Н-нет, — ну вот, не хватало только начать заикаться.

— Я знаю короткий путь до реки, а не могли бы вы показать мне дорогу через лес? Люблю, знаете ли, ходить лесом. Надеюсь, эта просьба вас не смутит?

Вилор наконец-то смотрит мне в глаза, и я замираю.

— Я сохранила Вашу чашку, лас, — зачем, зачем, как глупо.

— Рад, что она не разбилась в дороге.

***

В лесу тихо и голо, деревья в хладень и морозь сбрасывают листья, а в светень отращивают вновь.

— Так значит, вы служитель неба, лас? В городе вы ходили без обычного облачения...

— Я не так давно избрал этот путь, — Вилор неизменно спокоен. — В ту нашу встречу облачение ещё не было мне положено.

— Отчего же вы не остались в городе? — грубо, бесцеремонно спрашивать об этом, проклятое любопытство.

— Мог остаться, но я сам попросил. Здесь как раз освободилось место...

Обдумываю его слова. Сзади послышался легкий шорох, я обернулась на звук и увидела лисицу. Зверей в наших лесах немало, охотятся деревенские умеренно, берегут лес. Сначала мне показалось, что животное очень старое, рыжая шубка была блёклой, словно бы выцветшей до серости, местами плешивой, местами свалявшейся грязноватыми сосульками. Лиса как будто совсем не боялась нас, шла медленно, неуверенно, как по болоту, чуть потряхивая опущенной головой.

Вилор замолчал, уставился на зверя пристально, настороженно, потом громко, звонко хлопнул в ладоши.

Лиса не отпрыгнула, не дернулась, только подняла на нас мутные, бессмысленные глаза. С полуоткрытой морды свисала тонкая нить слюны.

— Жаль, ружья нет.

— Зачем ружье? Какой прок от убийства старой лисы?

— Она не старая, а больная. Пойдёт по лесу, других заразит. Таких отстреливать нужно и сжигать или закапывать.

Отчего-то мне подумалось, что он сейчас говорит совсем не о лисах.

Мы обошли лису по дуге. Я ускорила шаг, обогнала своего спутника.

Служитель неба и девушка, жизнь которой связала с собою тьма, вышли к реке в том самом месте, куда восемь лет назад приходила десятилетняя отчаявшаяся девочка Тая. Изменилось ли что-то к лучшему для неё с тех пор?

Глава 12.

Я потеряла счет времени, пока мы с Вилором не перестирали на пару всю выданную матерью одежду, изрядно замочив собственную, смеясь и перебрасываясь какими-то незначащими фразами. Мне было так непривычно, так отчаянно хорошо рядом с ним, как никогда и ни с кем прежде, словно я наконец-то пришла туда, куда внутренне стремилась, рвалась все эти годы. Но одежда для стирки закончилась — слишком быстро — и Вилор легко и без вопросов подхватил отяжелевший узел.

— Послушай... — я решилась. — Я понимаю, что как служитель, ты должен поддерживать вашего главного...

— Его зовут Герих, Тая. Герих Иститор.

— Да, мне называли это имя. Но неужели всё братство неба не нашло способа.. .помочь людям, попавшим под влияние тьмы? Почему вы, или маги, они ведь тоже подчиняются вашему... ласу Иститору, не могут уничтожать демонов, оставив в живых человека?

Мне кажется, это так просто, так очевидно.

— Ну, я сам-то лично демонов не видел, — Вилор остановился, улыбнулся, но улыбка тут же пропала. — Но, знаешь, мне говорили, что они не могут существовать в нашем мире сами по себе. И сами по себе вредить не могут тоже. Демон находит человека, может быть, даже неплохого, но слабого, чаще всего среди женщин, обещает ей то, чего она хочет и начинает действовать ее руками. Завидует ласса смешливой соседке — насылает порчу на соседку, и та заболевает. Злится на грубую лавочницу — и у той портится весь товар. Опостылел муж и хочется избавиться от него — женщина убивает мужа.

Я смотрела на Вилора во все глаза. Он действительно верит в то, что говорит. Какая чушь. Они ошибаются. Они все заблуждаются!

— Зачем это нужно... тварям?

— Творить зло в их природе, но дело не только в этом. Так они питаются, так они становятся сильнее и больше, так твари могут существовать в нашем мире, постепенно проникая в человека и неразделимо сливаясь с ним. Неразделимо, Тая. К величайшему сожалению всего братства служителей.

— Откуда вам это известно? — я чуть повысила голос.

— Лас Герих знает о демонах всё. У него большой опыт в общении с людьми, которых поработила тьма, а таких людей не так мало.

Внезапно взгляд его чистых серых глаз смягчился.

— Не переживай, Тая. Уверен, тебе и твоей семье ничего не грозит. Я здесь совсем не долго, но, насколько могу судить, люди тут спокойные и мирные, не думаю, что в ком-то из твоих знакомых может поселиться демоническая тварь. Нечего бояться.

— Лас Иститор так уверен в своей правоте, и эта уверенность дает ему силы и право становиться палачом? И король одобряет это?

— Король понимает необходимость сопротивления тьме, Тая. Что касается ласа Иститора, я давно его знаю, очень давно, и могу безо всяких сомнений назвать его одним из самых решительных, умнейших и образованнейших людей нашего времени. Не волнуйся.

Мгновение, другое — он смотрит на меня так, словно вот-вот сделает шаг вперед, и я вижу, как на мгновение дрогнуло, исказилось его красивое спокойное лицо, но — нет. Вилор поворачивается, перехватывает узел с мокрой одеждой и идет вперед, короткой дорогой к дому.

***

Как-то так незаметно, всего за пару седьмиц Вилор Виталит, служитель неба, стал неотъемлемой частью моей жизни. На людях он мастерски демонстрировал отстраненно-вежливое участие, но наедине... наедине мы проводили не так уж и много времени — когда-то небо отсыпало нам горсть, когда-то две или три, что уже было удачей, но я видела, как менялся рядом со мной этот человек, становясь улыбчивым, близким и очень теплым. Я старалась больше не заводить разговоров о тьме и казнях, потому что ярость, ужас, негодование — сильные, тёмные по природе чувства, смешанные с какой-то едкой личной обидой, буквально разрывали мне горло. Но лас Вилор не был в ответе за то, что творил пусть и уважаемый им, но все же чужой, сторонний человек. Мне не хотелось тратить немногое отпущенное нам время на споры и возможные ссоры. Время убегало, словно песок сквозь растопыренные пальцы, что толку пытаться его удержать. Между нами стояли скорая свадьба, черная тень на моей судьбе и его жизненный путь, не предполагавший близости с женщиной. Но иногда — особенно вот как сейчас, когда он стоял под предзакатным солнцем и не смотрел — откровенно любовался мной, мне хотелось поверить в возможность того, что все разрешится иначе. Свадьба не состоится, а в его жизни найдется место и для меня.

— Доброго ночного неба, Вестая, — так официально он обращался ко мне на людях или при возможности их появления. — Уже поздно, я провожу вас?

Я не успела ответить — откуда-то подбежал вихрастый рыжеволосый парнишка — сын соседки Гойбов, Алор Вентор, и запрыгал перед служителем, словно щенок перед палкой:

— Лас Вилор, лас Вилор, вас очень мать к себе позвать просила, у нее к вам срочное дело, а она сама прийти не может, маленьких не с кем оставить, а мне она не разрешает с ними сидеть!

— Срочное дело, Алор? — переспросил Вилор, а я в который раз поразилась, как быстро он успел запомнить всех жителей нашей деревни — довольно обширной. — Что-то случилось?

— Ну, как вам сказать, лас, — рыжие пряди волос мальчишки затряслись, а руки и ноги чуть ли не ходили ходуном от возбуждения. — Ничего такого, но у нас рожает корова.

— И... — только и проговорил будущий приемный отец рыжего или белого теленка дородной коровы семейства Венторов.

— Мать волнуется, отец-то в городе у нас сейчас, на заработки уехал.

— Но почему бы не позвать целителя или знахарку?

— Так лас Гренор наверняка выпивши, — бесхитростно говорит ребенок. — А к лассе Таме мать мне одному не разрешает ходить. Ну, пойдемте, пожалуйста, лас Вилор. Мать у меня страсть как боится одна оставаться, отец говорит, что хоть и привез ее из города уже сколько лет как, а она до сих пор доит корову, дергая ее за хвост!

— Э... ммм... Вестая, сожалею, но мне, видимо, придется пойти к... эммм... лассе корове.

— Ничего страшного, лас, — я изобразила вежливую улыбку. — Доброй вам ночи.

Глава 13.

Тем временем Теддера Гойба в моих буднях было до смешного мало, что, вероятно, волновало и его самого, и наших родителей. Но не меня. Иногда казалось, что если просто не вспоминать о нём, не встречаться на улицах, не смотреть ему в глаза — всё как-то само забудется, закончится, и не состоится эта нелепая ненужная свадьба.

В гости к Гойбам мою семью пригласили накануне Снеговицы — большого общедеревенского праздника, проходящего в середине морозя. Считается, что собираться на Снеговицу нужно с добрыми и чистыми намерениями по отношению к присутствующим, поэтому такие походы в гости не редкость — находящиеся в ссоре мирятся, знакомые и родственники выясняют нерешенные вопросы и всё в таком же духе.

Нас с Теддером посадили рядом за большим, обильно накрытым столом. Странное дело: не так уж и мало мы виделись, и столько раз вели какие-то разговоры, хоть и в основном на улице, на ходу, но с первого званого ужина он не стал мне ни ближе, ни понятнее, ни приятнее...

Вот и сейчас — я мучительно пыталась придумать, о чем бы таком заговорить. Хочешь — не хочешь, надо же начинать когда-то.

— Как жизнь, Веста? — спросил жених, с удовольствием набив рот отварным картофелем — несмотря на нескладную худобу, он явно любил поесть.

— Нормально, Тед-д, — я старалась, чтобы голос звучал не слишком тихо. — Вчера я... весь день помогала матери, а вечером... спасала лису.

— Спасала лису? — парень удивленно повернулся ко мне, привычно тряхнув каштановыми кудрявыми волосами, которые могли бы быть довольно красивыми, если бы он их чаще мыл.

— Лиса застряла в норе, — про капкан во избежание лишних вопросов я ему, как и матери, говорить не стала.

— Зачем?!

— Лиса застряла, а я ее вытаскивала.

— Лису?!

Не клеился у нас разговор.

— А у тебя как дела, Тед?

Парень с легкостью переключился и стал отвечать с полнейшим энтузиазмом: всем известно, что у его отца большое стадо, за которым требуется уход, а еще, хотя торговля в городе мясом и молоком вполне налажена и процветает, требуется постоянно поддерживать...

Я скоро перестала улавливать нить разговора, как ни пыталась, тем более, что разговором длительный монолог Теддера назвать было трудно. Он болтал очень быстро и очень невнятно из-за постоянно набитого рта, и слишком тесно ко мне прижимался. Я ощутила, как нагрелись мои лежащие на коленях руки и, бросив на них взгляд украдкой, почти безо всяких эмоций обнаружила набухающие чернотой линии. Торопливо поднялась, прижимая ладони к платью — Теддер удивленно осекся на полуслове.

— Что случилось, Тая? — мать посмотрела на меня с недоумением и толикой недовольства.

— Прошу прощения, — я опустила взгляд. — Сама не знаю, от чего, у меня безумно разболелась голова, мне бы пойти домой и прилечь...

— Так сильно? — недовольства становилось больше, кроме того, теперь все присутствующие пристально разглядывали меня, но я старалась не обращать на них внимания.

— Да, мне очень жаль, но, наверное, мне лучше пойти. Мне действительно... очень жаль.

— Я провожу тебя, — отец поднялся, но Теддер перебил его:

— Лас, позвольте мне проводить Весту.

Все какое-то время молчали, потом отец улыбнулся и кивнул, а Теддер выбрался из—за стола и пошёл вслед за мной.

На улице мычали вдалеке коровы, лаяли собаки, воздух охлаждал лицо и мысли. Я немного успокоилась, но потом новая колкая мысль появилась в голове. Совсем недавно мы так же шли в полумраке с Вилором — но все было иначе. Совершенно иначе.

— Теддер, ты действительно хочешь на мне жениться?

— Конечно, хочу, — он нисколько не задумался и я невольно поморщилась. — Почему ты задаешь такой странный вопрос?

— Ты совсем меня не знаешь.

— Что я могу о тебе не знать? — снова это ничем не замутненное удивление. — У тебя хорошая семья, ты красивая и скромная, мне уже двадцать лет, зачем тянуть?

— Но... — я опять растерялась, а ладони начали зудеть от нарастающего... раздражения? — Нам предстоит всю жизнь с тобой прожить, возможно, завести детей, и...

Мы стояли у входа в мой дом. В окнах не было света и вокруг никого. Тьма царапала кожу, рвалась наружу. С каждым днем ее становилось больше. Мне было о чем поговорить завтра ночью с тварью, если она изыщет возможность проникнуть ко мне незаметно.

— Вот про детей мне особенно нравится, — ухмыльнулся Теддер. — Именно к этому мы с тобой и приступим. Хочешь, прямо сейчас?

Внезапно он сделал шаг ко мне и обхватил руками неожиданно сильно, придавил к себе резким толчком и прижался ко рту влажными мягкими губами. Оцепенение прошло, и я забилась, пытаясь вырваться или хотя бы увернуться. Его губы слепо шлепали по лицу, а руки суматошно шарили по телу.

— Хоть у тебя и не все в порядке с головой, то, что ниже — выше всяких похвал, моя Вестаечка...

Я уперлась ладонями в его грудь, и внезапно юного Гойба ощутимо тряхнуло. Он замер и скривился, словно у него резко заныл живот.

— Но, возможно, ты права... Подождем свадьбы или более удачного момента. Но как же сладко с тобой будет целоваться! До скорого. Непременно потанцуем на празднике.

Теддер ушел, и, когда его долговязая фигура скрылась из виду, я сползла вниз по стене и затряслась, словно от озноба.

***

Праздник Снеговицы отмечают у нас с давних времен. Когда-то климат Тиона, говорят, был совсем другим. После косного, который звался тогда иначе, гнобарем, потому как погода сильно дождивела и портилась, а покос проводили и вовсе в зленник, наступали тяжелые времена, небо гневалось на людские проступки и сыпало белым колючим снегом, который покрывал молочными плотными покрывалами леса, поля и деревни до самого светеня, а реку сковывало льдом. Вряд ли люди с тех пор встали исключительно на благой путь, скорее уж небо стало терпимее. Как бы то ни было, снега в наших краях больше нет, хладень и морозь, конечно, не радуют теплом, но и страшными морозами не грозят. Почти четырнадцать седьмиц в Тионе стоит прохладная и пасмурная погода, деревья голы, а спящая земля суха и крепко спит, местами подставляя небу изборожденные морщинами и трещинами черные щеки, а местами прикрываясь бумажной на ощупь буро—рыжей травой.