Триггер

Даже предположить не могла, что так больно будет возвращаться каждый вечер с работы в ту квартиру, которую покупала и обставляла с мужем каких-то двенадцать лет назад, и понимать, что через пару часов в замке не повернётся ключ, и муж не зайдёт в прихожую – усталый, но бесконечно знакомый и родной. Не представляла каково это – опускаться на банкетку, чтобы стащить туфли, вдыхать воздух, до сих пор пропитанный ароматом его парфюма, и понимать, что меня ждёт ещё один вечер без него. Одинокий и какой-то… бесцельный.

Это так странно – прожить с мужчиной двадцать лет, и вдруг осознать, что его больше нет. Он с другой. Он приходит к другой. Он снимает обувь, подходит к другой женщине, прижимает её к себе, целует и говорит: «Чертовски устал. Что у нас на ужин?».

И уже не я, а она, другая, целует его в ответ, бежит на кухню, где накрывает на стол, пока он моет руки в ванной.

Нет. Это не странно. Это бесконечно больно. До ощущения вакуума, который подбирается к тебе со всех сторон, обступает, не даёт сделать вдох. И до чувства, будто тебе в грудь вогнали раскалённый кусок железа, и ты не можешь его оттуда вытащить, сколько бы ни старалась.

Теперь у меня вечером есть свой ритуал – всегда один и тот же. Я раскладываю продукты в холодильнике – даже их до сих пор беру в магазине на двоих, и среди всех покупок, неизменно тот сыр, что особенно любил Вадим – наливаю себе бокал вина и выхожу на балкон.

Совсем неважно, холодно на улице или нет. Мне нужно распахнуть окно, вдохнуть воздух полной грудью, выпить сразу всё вино – так легче станет воспринимать действительность. Так легче будет вернуться в нашу спальню, где до сих пор лежат вещи Вадика, так легче будет удержаться и не взять его рубашку, которую хочется поднести к лицу и вдыхать аромат, такой до боли знакомый…

Так вообще будет легче. И в этом самообмане я хочу существовать день за днём.

Наверное, я бы поняла, если бы Вадим ушёл к длинноногой блондинке с накаченными губами, сиськами и что там себе накачивают подобные барышни? Но Майя неприметная, больше похожая на нескладного мальчишку. Я видела их вместе однажды, когда привозила на работу мужу сумку с вещами. На деле же – искала повод поговорить, а получила по лбу. Со всего маху, так что даже звёздочки перед глазами мелькать начали.

С ней он был… другим. Каким-то инопланетным, что ли. Каким никогда не был рядом со мной. Помолодел лет на десять, бесконечно улыбался, пока они шли к его машине. А я стояла в стороне, впиваясь в ремень его сумки с такой силой, что заболели пальцы, и молилась, чтобы они меня не заметили. Потому что ревела – беззвучно, но так горько, что в горле комок появился, который было не сглотнуть. Колючий такой – из всех невыплаканных слёз, которым не позволяла пролиться с тех пор, как Вадим сказал мне, что уходит к другой.

– Екатерина Александровна? – раздаётся в трубке приятный мужской голос, когда телефон пиликает слишком долго, и я всё же отвечаю на звонок после раздумий.

На экране – незнакомый номер, который порождает подозрения, что мне могут звонить с очередными дурными вестями.

– Да. Я слушаю.

– Меня зовут Илья. Мы работаем вместе с вашим мужем. Вы сейчас дома?

Сердце начинает колотиться где-то в горле, в голову лезут предположения – одно другого краше. Начиная с того, что Вадим попросил этого самого Илью сообщить мне, что возвращается обратно – что само по себе абсурд, – заканчивая тем, что с мужем что-то случилось и меня, скажем, попросят приехать и опознать его труп.

– Я дома, да. Что-то случилось?

– Нет. Я бы хотел через полчаса завезти вам документы, Вадим Сергеевич попросил.

– А… Да.

Даже не знаю, почему вдруг накрывает таким опустошением и разочарованием. Нет, я совсем не хотела, чтобы меня приглашали на опознание трупа мужа, а вот услышать, что Вадим опять сделал всё, чтобы со мной не пересекаться, довольно болезненно.

– Хорошо. Тогда я подъеду к вам минут через тридцать.

Кладу трубку, так и не ответив. Мне даже не интересно, что именно за документы привезёт Илья. Но почти сразу начинаю злиться – на Майю у Вадима время есть, а на человека, с которым он прожил двадцать лет – нет.

Залпом допиваю вино и наливаю себе ещё один бокал. Меня начинает ощутимо потряхивать. А может, собрать все те вещи, что оставил муж, когда уходил к своей любовнице, и передать их через его курьера? Сама не понимаю, почему до сих пор их не выкинула. И почему мне так нужно перед сном взять рубашку мужа, улечься на нашу с ним постель, прижать ткань, пропахшую им, к лицу. Это как шанс на сон. Хоть какая-то возможность провалиться в небытие, где не будет бесконечных мыслей о Вадиме и вопросов: «Почему всё так? Чем я это заслужила?».

Второй бокал не опьяняет, хотя, мне хочется, чтобы мерзкие ощущения хоть немного притупились. Я уже готова налить себе третью порцию, когда вспоминаю об Илье, что должен приехать с минуты на минуту. Мне совсем не хочется впускать его в квартиру. Не хочется, чтобы он рассказывал потом Вадиму, как я живу одна и чем занимаюсь. Не хочется, чтобы видел грязную посуду в раковине, которую мне не хочется ставить в посудомойку.

Быстро подхожу к окну и выглядываю во двор. В разгаре – май. Тёплые деньки, такие редкие для Питера, заставили мам с детьми высыпать на улицу, и теперь детская площадка – сплошь уставлена колясками, велосипедами и игрушками. И эта картина почему-то кажется удивительно умиротворяющей.

Вот она – другая жизнь, которая не имеет ко мне никакого отношения. С которой я не готова соприкасаться даже мельком. Почему она именно сейчас кажется настолько близкой – только руку протяни и прикоснёшься?

Накидываю на плечи спортивную кофту, на ноги надеваю совершенно неуместные балетки. Даже думать не хочу, как именно они сочетаются с тренировочными штанами и простой футболкой. И выхожу из квартиры, прихватив мобильник.

Небольшая передышка прежде чем вернусь обратно и снова стану частью того антуража, который создала сама, и в котором мне так лживо-уютно находиться в последнее время.

***

Совершенно млятский день. Начиная от того, что забываю дома материалы по одному важному делу, заканчивая тем, что мне придётся снова таскать с собой дочь, потому что её бабушка в который раз не может с ней остаться.

Или не желает. Один хрен.

Настя, надо отдать ей должное, ведёт себя довольно спокойно. Ей вообще не очень много нужно – когда катаемся по городу, смотрит в окно. Иногда просится в туалет. Реже – поесть или попить. С собой таскает какого-то дико ржачного игрушечного поросёнка, у которого голова едва ли не в три раза больше, чем туловище. Даже имя ему придумала – Катя. В целом, всё не так напряжно. Но есть одно «но».

Мне, б*я, стыдно перед дочерью за то, что она вынуждена шататься со мной по сомнительным местам. Стыдно, что не могу ей обеспечить няню или кого-то, кто не откажется присматривать за ней днём. Не потому что нет бабла – причина в другом. Я не могу заставить себя оставить ребёнка с кем-то незнакомым. Это внутренний стопор какой-то, который словно тумблер в башке.

Когда потерял жену, единственное, чего мне хотелось – сдохнуть. А Наська стала тем поводом жить, который заставлял меня по сей день делать вдох за вдохом. Хотя я сильно сомневался, что как отец способен ей дать хоть что-то, но она была у меня, а я – у неё. И мы вроде как нуждались друг в друге.

– Насть, мы сейчас в одно место закинем кое-что, а потом можем мороженое поесть скататься. Или ужинать хочешь?

– Мороженое! – раздаётся с заднего сидения. – Мы с Катей хотим.

– Окей.

Паркую тачку возле дома жены шефа, и поворачиваюсь к дочери:

– Ты посидишь, пока я поднимусь? Или со мной пойдёшь?

– Я посижу. Ты же недолго?

– Недолго. Минут пять.

– Окей, – повторяет за мной и снова отворачивается к окну.

Она никогда не была проблемным ребёнком, наверное, в этом – заслуга её матери. Я знал, что Настя переживает её смерть до сих пор, и наверное, только сейчас реально начал осознавать, что именно ей и пришлось тяжелее всех. Хотя поначалу казалось, что я один барахтаюсь в болоте из вязкого дерьма, один вою беззвучно от боли и ни черта не понимаю, что сделать, чтобы было не настолько адово.

Побарабанив по рулю, раздумываю о том, не отправить ли дочь на площадку, пока я буду относить документы жене Персидского, и всё же выхожу из машины с коротким:

– Я сейчас.

Успеваю дойти до подъезда, когда случается то, что выбивает у меня почву из-под ног. В последнее время я вообще думал, что нет такой силы, которая способна это сделать. Но вот дверь в тачку со стороны, где сидит Настя, открывается, и дочь выскакивает на улицу, прижимая к себе своего поросёнка. За этим наблюдаю словно в замедленной киносъёмке, а когда слышу крик дочери, в котором сквозят нотки неподдельного счастья, и вовсе замираю будто меня прибили к асфальту.

– Мама! – кричит она и несётся туда, где двое пацанов гоняют мяч. – Мамочка!

Б*я!

Я не думал, что может быть вот так, когда два этих выкрика – лезвием по нервам. Когда понимаю, что не могу пошевелиться, потому что застыл, как идиот с этой грёбаной папкой в руках.

Перевожу взгляд на белокурую женщину, ноги которой обнимает Настька. С силой, вжимаясь, цепляясь за её одежду. Как будто и впрямь перед ней мать. И понимаю, почему она так рванула к этой незнакомке. Передо мной моя Таня, только лет на десять старше. Вижу, насколько эта женщина растеряна, смотрю на то, как она рукой гладит Настьку по волосам. И в этом жесте её – щемящее ощущение, от которого нервы мои в жгуты сворачиваются. Сейчас я наблюдаю со стороны, и всё потому, что стоит мне только пошевелиться – пиз*ец. Конец всему. Я просто заберу дочь и мы просто пойдём с ней отдавать документы. А эта женщина… она отправится отлеплять от качелей-каруселей своего ребёнка. И мне придётся донести до Насти, что это была не её мама.

Но сейчас, когда она верит – когда мы оба верим, мать его! – и когда эта незнакомка гладит по голове чужого ребёнка, которого видит впервые в жизни, мне так хочется выгрызть у судьбы эти несколько мгновений.

Наконец понимаю, что она растеряна – эта женщина. Такая светлая, что ли. Как будто из солнца сотканная. Оглядывается в нерешительности, а Настя всё это время в неё вцепляется ручонками, прижимается вместе со своим поросёнком, и мне так паршиво на душе становится. Потому что сейчас подойду, заберу её и всё кончится.

– Извините!

Вот и всё, что могу из себя выдавить, когда подхожу к ним.

– Пап! Мама вернулась.

Б*я трижды! Только этого не хватало. Только не при этой незнакомке, которой так или иначе придётся пояснять, что к чему, если я прямо сейчас не оттащу от неё Настю.

– Хорошо. У нас дело с тобой, ты помнишь?

Присаживаюсь возле дочери на корточках и демонстрирую ей папку. На блондинку стараюсь не смотреть, но нутром чувствую её удивлённый взгляд, направленный на меня.

– Помню. Но никуда теперь не пойду.

Одной рукой впивается в ткань спортивных штанов, что на незнакомке надеты, другой так и прижимает к себе игрушку. Прекрасно, мать его. И что мне теперь с этим всем делать?

– Вы идите, я с ней побыть могу, – с мягкой улыбкой вступает в беседу новообретённая «мама» Насти. – Только сейчас звонок один сделаю.

– Угу.

Это всё, на что меня хватает. Сейчас самым правильным будет подняться к жене Персидского, вручить ей бумаги, забрать Настю и уехать. Хотя, с последними двумя задачами я вряд ли справлюсь так уж легко.

Отхожу от незнакомки и дочери, направляюсь обратно к подъезду, и сотовый в кармане джинсов начинает вибрировать. Когда отвечаю на вызов, слышу эффект стерео, но не сразу понимаю, какого хрена происходит. А когда всё же до меня доходит, медленно оборачиваюсь к незнакомке и Насте.

– Илья? – произносит жена Персидского в паре метров от меня. И я киваю, расплываясь в самой идиотской из всех возможных улыбок.

– Екатерина Олеговна? – уточняю то, о чём переспрашивать совсем не требуется. Всё ясно и так, и от этого почему-то испытываю странное царапающее чувство, скребущееся изнутри в груди.

– Можно просто Катя. Ну, или если вам неудобно так, то Екатерина.

Она поджимает губы, будто я сказал то, что могло её обидеть. И я, как дурак, снова «угукаю» и молчу. Так и стоим, как три тополя на Плющихе. С поросёнком – четыре.

В голове такая каша, хоть волком вой, ни одной трезвой мысли. Вспоминаю о бумагах и протягиваю их Екатерине.

– Вот. Это от Вадима.

Ну я, б*я, сегодня просто кэп Очевидность! Как будто мог доставить что-то другое от кого-то другого. Она берёт документы молча, кивает, так и продолжая гладить Настю по голове тонкими пальцами, на которые смотрю так, будто это единственная вещь в мире, которая может меня интересовать.

– Ладно. Нам ехать надо. Есть ещё дела.

– Хорошо.

Мне кажется, или в ответе Кати сквозит что-то, похожее на разочарование? Наверное, кажется, и кое-кому уже пора начинать креститься.

– Я никуда не поеду, – заявляет Настя, и изо рта у меня вылетает смачное ругательство, потому что вижу, как подбородок дочери начинает дрожать. Верный признак, что сейчас нас ждёт очередная серия рыданий. – И не ругайся… ты же обещал маме не ругаться. Мама, скажи ему…

Нет, это невыносимо. И то, что кипит в крови, в первую очередь. Я начинаю заводиться, потому что эта женщина ни черта не наша мама. И потому что после меня ждёт новая порция Настиных слёз, когда буду сжимать и разжимать кулаки, понимая, как беспомощен во всём этом свалившемся на голову дерьме.

– Насть, – начинаю я, но Екатерина вдруг делает то, чего никак не ожидаю. Высвобождается из объятий дочери, и когда я уже собираюсь взять Настю за руку и потащить к машине, садится перед ней на колени. Прямо на асфальт.

Они смотрят друг на друга бесконечных несколько минут. Мелкую впервые вижу настолько серьёзной, по побелевшим пальчикам, вцепившимся в игрушку, понимаю, насколько она напряжена. Будто удара ждёт и внутренне снова к нему готова. Ну, или старается подготовиться. А в глазах…

Бляха… я никогда не видел в её глазах столько надежды. Она долбает по моим нервам ещё сильнее, чем до этого сделали её крики. Раз, другой, третий…

На Катю я стараюсь не смотреть. Это своего рода секунда моего, мать его, самообмана. Когда можно представить, что напротив дочери и впрямь её родная мать. Только это ни хрена не правильный путь.

Считаю удары сердца, которых приходится по три на одну секунду. И то, что чувствую, начинает казаться невыносимым. Собираюсь нарушить эту мёртвую тишину, ватой заложившую уши, когда Екатерина всё же поднимается на ноги, крепко берёт Настю за руку и спрашивает совершенно будничным тоном, как будто речь у нас здесь идёт о чём-то настолько обыденном, что ни разу не должно выворачивать наизнанку.

– Пойдёмте ко мне? Чаю попьём.

Клянусь, такого выражения облегчения на лице дочери я не видел никогда.

Пока идём к подъезду, успеваю сотню раз поймать себя на том, что рассматриваю жену Персидского со спины, сотню же раз мысленно посылаю себя к херам с этой своей потребностью сверлить взглядом чужую женщину. Она вся какая-то воздушная и изящная. Высокая, чуть ниже меня, но это её не портит. Двигается плавно, с той грацией, которая у баб природная.

Мля, да я романтик! Столько возвышенных впечатлений на одну квадратную секунду времени.

В крохотной кабине лифта неловко всем, кроме поросёнка. Настя прижимается лбом к ноге Екатерины, та, в свою очередь, смотрит куда угодно, только не на меня, а я… Я пользуюсь моментом и исподтишка рассматриваю её лицо.

Зря мне показалось, что они с Таней похожи. Если в чём-то сходство и есть, так это в цвете волос и глаз. В остальном… Я снова начинаю злиться, мысленно подгоняя эту чёртову кабину доехать до нужного этажа быстрее.

Между нами ни слова о том, что случилось, как будто мы вот так каждый день занимаемся подобной хернёй. Я – еду на ближайшую детскую площадку, где моя дочь выбирает себе новую маму, и это так нормально, хоть в дурку сдавайся. А главное, не могу избавиться от мысли, что всё уже зашло слишком далеко. И завожусь от этого ещё сильнее.

Что она себе вообще думает, эта чужая мама, чужая жена и незнакомая для нас с Настей женщина? Что через пару часов, когда мы все наиграемся в вежливость за чашкой чая, она просто скажет моей дочери, что мы видим её в первый и последний раз, и на этом всё? Наська просто кивнёт, скажет: «Окей» и выйдет из её квартиры и из её жизни? Только так ни черта не будет…

Двери лифта раскрываются в тот момент, когда я уже в опасной близости к тому, чтобы закончить этот фарс. Выхожу первым и… молчу. Хотя если уж и отцеплять Настю от Персидской, то именно сейчас. Когда мы ещё не вошли в квартиру Кати и дочь не стала задавать миллион вопросов при виде фотографий «мамы» с другим мужиком или детьми, например. Но я почему-то никак не могу на это решиться.

В прихожей прохладно, что остро контрастирует с тёплой, почти летней погодой. И пахнет чем-то таким, что окончательно по башке бьёт, как будто я только что в одну глотку бутылку водки высадил. Домом, что ли? Уже и забыл, как оно бывает.

– Мам, пап, мы с Катей руки помоем и придём! – верещит Настька, наскоро стаскивая сандалики и безошибочно отправляясь в ванную. Ловлю удивлённый взгляд Екатерины, и не сдерживаю короткого ржача. Нервного такого, который и сотой доли того, что меня изнутри жрёт, не способен передать.

– Это поросёнок её. Катей зовут.

– А.

Она улыбается, так нежно и светло, что не сдерживаю ответной улыбки. Стаскивает балетки, снимает кофту, оставаясь в одной футболке. На голое тело. Это отмечаю, когда вижу, как соски светлую ткань натягивают, от чего рот слюной наполняется.

Твою дивизию… впервые хочу трахнуть женщину с момента, когда Тани не стало. Нет, стояк по утрам и прочее – это неотъемлемая часть любого мужика, хоть потерявшего жену, хоть только начинающего думать о бабах. Но когда вот так остро – какой-то вспышкой слепящей – впервые.

И это, сука, снова злит.

– Кать… мне бы Настю забрать, нам ещё по делам ехать.

Вместо того, чтобы сказать всё, что я думаю по поводу случившегося, произношу совершенно другие слова о совершенно других вещах. И снова слышу то, чего совсем не ожидаю услышать:

– Ты можешь её у меня пока оставить. Мы чаю попьём, мультики посмотрим. У меня вроде канал какой-то детский есть.

Нет, для неё всё это реально в порядке вещей? Вот эта вся х*йня, в которую вляпались все трое? Очевидно, по моему лицу, на котором отражается всё, что чувствую в этот момент, Катя понимает если не всё, то большую часть как минимум. Потому что говорит следом, понизив голос до шёпота:

– Я понимаю, что это всё не игрушки. И я попробую сама ей всё объяснить. Идёт?

***

Он кивает и выходит из квартиры, и только тогда ощущаю… облегчение. Всё это время боялась, что Илья просто заберёт Настю, а сейчас… Сейчас она плещется в ванной, что-то напевая, и от понимания, что в квартире есть кто-то ещё, и этот кто-то во мне так остро нуждается, мне впервые за долгое время хорошо.

Возможно, это неправильно.

С вероятностью в девяносто девять процентов – закончится чем-то болезненным.

Но сейчас мне хорошо, и я с такой жадностью делаю глотки воздуха, один за одним, что начинает кружиться голова.

Мы с Вадимом никогда не думали о детях, как о тех, кто может родиться в обозримом будущем. Нет, говорили, конечно, что такое возможно, но не строили никаких определённых планов. И даже когда я перешла рубеж тридцати пяти, всё равно эта вероятность была обсуждаемой, но не сбывшейся. Теперь у него была Майя. Именно ей предстояло рожать Вадиму детей, а не мне, оставшейся на обочине жизни за год до сорокалетия.

– Мам! – доносится до меня голос Насти, и мне не хочется протестовать. Не хочется убеждать её, что она не не должна меня так называть.

Я ничего не знаю ни об Илье, ни об их прошлом – его и этой маленькой девочки. Но теперь, когда они так быстро и безоговорочно ворвались в моё настоящее, мне начинает казаться, что именно так всё и должно было произойти.

– Что такое?

– А папа ушёл?

– Да. Поехал по делам. Хочешь, чтобы вернулся за тобой?

Даже дыхание задерживаю, когда жду ответа Насти. Кажется, любое слово может привести к тому, чего мне так отчаянно не хочется. Она вдруг поймёт, что жестоко ошиблась, расплачется и начнёт требовать, чтобы я вернула её папе.

– Нет. Я с тобой хочу.

Она начинает расхаживать по квартире с совершенно невозмутимым видом. Своего поросёнка держит подмышкой, а сама с интересом рассматривает всё – картины на стенах, статуэтки, книги. И наконец спрашивает, ткнув пальцем в одну-единственную фотографию, которую у меня так и не поднялась рука выбросить:

– Кто это?

На снимке я и Вадим во время медового месяца. На мне длинное белое платье и соломенная шляпа и я подставляю лицо солнцу, рядом – муж, улыбается и подмигивает фотографу. Даже сейчас могу вспомнить запах моря, вкус солёных капель, что долетали до берега и ощущение безграничного счастья.

– Неважно…

Быстро переворачиваю фоторамку, и подталкиваю Настю в сторону кухни. Мы же домой не просто так пришли, а чай пить, а значит – за стол.

Девочка усаживается на один из барных стульев, отказавшись усесться за столом. Ставит на стойку свою свинку и начинает о чём-то с ней переговариваться. Я почти не прислушиваюсь к её голосу, мои мысли сейчас направлены туда, куда совсем не следовало бы. На Илью.

Я почти не успела составить о нём никакого впечатления, но то, что видела, скорее оставило приятные ощущения, чем дискомфорт. Хотя, он напоминал мне ёжика – колючего такого, готового на любое слово сначала отреагировать, а потом подумать, стоило ли оно того. И волосы такие же – взъерошенные, будто торчащие в стороны иголки. Сразу как увидела его, поймала себя на совершенно неуместном желании, что хочется руку протянуть и вихры непослушные пригладить. А глаза у Ильи пронзительно-голубые. Яркие такие, но в то же время с оттенком холода. Словно пелена на них льдистая.

– А мы сейчас не просто чай будем пить, а кашу поедим. С фруктами. Любишь такую? – уточняю у Насти, уже поставив кастрюльку на плиту. Наливаю молока, только теперь понимая, насколько я сама голодна. Даже под ложечкой свербит от того, какой аппетит просыпается.

– Люблю.

Девочка поворачивается ко мне и вдруг выдаёт то, от чего замираю с пачкой хлопьев в руках:

– Ты ведь не та мама, что у меня раньше была? Другая же?

Самым верным будет сейчас объяснить, что я вообще не её мать. Ни та, ни другая. Почему же так болезненно сжимается сердце в груди от необходимости произнести эти несколько слов? Будто бы сделаю что-то непоправимое, если всё же развею надежды ребёнка.

– А если другая? – уточняю, засыпая овсянку в закипевшее молоко.

– Папа сказал, что та не вернётся никогда. Но я тебя когда увидела, поняла всё.

– Что именно поняла?

– Что мама ко мне вернулась. Только не та, а другая.

Она пожимает плечами и продолжает болтать с поросёнком. О том, как завтра мы пойдём в зоопарк, куда папа её так ни разу не сводил, хоть обещал. И о том, что хочет сшить свинке какую-нибудь одежду. Это всё выворачивает наизнанку, и мне приходится отвлечься на кашу, чтобы только не позволять мыслям одолевать меня каждую секунду.

Снимаю овсянку с плиты, даю немного остыть, раскладываю по тарелкам. Добавляю масла и достаю фрукты. Вадим их любит – персики, груши. И ягоды тоже любит. Сейчас в холодильнике килограмм клубники лежит, чудесной, спелой, от которой запах по всей кухне, когда нарезаю её дольками и кладу перед Настей. Она уже уминает овсянку с таким аппетитом, будто нет ничего вкуснее на свете. И я тоже принимаюсь за еду. Улыбаюсь, когда девочка делает вид, что кормит поросёнка. На этом пока завершаю нашу беседу. Всё совсем не так, как я себе представляла. Настя прекрасно отдаёт себе отчёт в том, что я не её мать, но пока не переговорю обо всём случившемся с Ильёй, не стоит ничего кардинально решать.

Девочке нужен кто-то близкий, а мне… мне нужен повод выжить. И думаю, что мы прекрасно сходимся в этих потребностях. Теперь бы понять, что именно думает обо всём этом её отец.

***

Впервые за то время, как жены не стало, я оставляю Настю с совершенно посторонним человеком. Просто выхожу из квартиры Персидских, когда Екатерина предлагает оставить у неё дочь, просто сажусь в лифт и спускаюсь на первый этаж.

И чувствую себя… спокойным. Как будто и впрямь Наська под присмотром родной матери, которая душу дьяволу продаст, чтобы её ребёнок был в безопасности. Сажусь в тачку и упираюсь лбом в сложенные на руле руки. Закрываю глаза – перед ними стоит лицо Кати. Жены моего шефа… Вашу ж Машу… Вряд ли Вадим погладит по головке за то, что случилось. А учитывая, что теперь мелкая явно будет требовать встреч с его женой…

Снимаюсь с ручника и выезжаю на оживлённый проспект. Ни черта не выходит думать обо всём этом здраво. Да и нет здравости ни капли ни в новообретённой маме Насти, ни в том, что я вообще позволил этому зайти так далеко.

Сюр, да и только.

С делами расправляюсь быстро, теперь нужно закинуть в офис несколько бумаг, и я могу возвращаться за Настей. Даже думать не хочу о том, что будет, если малая заявит мне, что останется жить у Персидских. Тогда точно рыданий будет столько, что соседи вызовут соцслужбы. Потому что я уже решил: с этим надо завязывать. Дальше будет ещё дерьмовее, и для Насти, и для меня. Чую это нутром.

Паркуюсь возле дверей офиса, машинально отмечая, что машина Вадима стоит чуть поодаль. Значит, время на то, чтобы быстро скинуть все дела и вернуться за дочерью, пока не стало поздно, у меня есть.

Вхожу внутрь здания и тут же натыкаюсь взглядом на прелюбопытную картину – Вадим идёт к выходу из офиса, обнимая… какую-то совершенно невзрачную, коротко стриженную девушку. Даже не могу вот так сходу сказать, сколько ей лет – но дал бы от пятнадцати до сорока. Звездец…

В голове мелькает миллиард мыслей. Нет, я видел эту женщину в офисе пару раз, но как-то не придал ей значения. Казалось, скользнёшь по ней взглядом и тут же забудешь. Но сейчас…

Ни хера не понимаю в том, что происходит. Это любовница Персидского? У них с Катей свободные отношения? Или я чего-то в этой жизни не догоняю?

– О! Илюх, привет!

Вадим убирает руку с плеч девушки, и протягивает мне. Обмениваемся рукопожатиями, я мельком окидываю бесцветное создание взглядом. Нет, это хрень какая-то. Если Вадим изменяет жене вот с этим…

Впрочем, какая мне, к херам, разница? Только в ступор вгоняет, и всё. В целом, меня это не касается от слова «совсем».

– Я тут бумаги закинуть приехал, – демонстрирую Вадиму папку, которую держу в руке. Странно, только теперь понимаю, что сжимаю её с такой силой, что пальцы белеют.

– А! Да это ждёт до завтра. Завтра бы закинул. Кстати, ты Кате документы отвёз?

Он спрашивает об этом совершенно будничным тоном, словно речь не о его жене, и рядом – совсем не та, кого он снова обнимает. И я даже понять не могу, откуда в груди такая волна агрессии. Когда врезать хочется по роже собственному шефу на ровном, казалось бы, месте.

– Отвёз, да.

– Странно. Думал, она уже названивать начнёт.

Он усмехается, и эту мерзкую усмешку тоже хочется стереть кулаками. Протягивает руку, коротко прощаемся и разбегаемся. Несколько секунд смотрю им вслед, будто нужно это мне – убедиться, что эта безликая баба реально с шефом. Как будто он мог просто проходить мимо какой-то тёлки, схватить её в объятия и уйти, когда его дома ждёт Катя.

Снова перед глазами – её облик. Сначала светящийся, когда вспоминаю, как к ней Настя бежала, потом – вызывающий неконтролируемые желания, вполне себе такие мужские.

Млять, надо завязывать ещё и с этим, а то так скоро начну на едва знакомых баб бросаться, как голодный пёс на кость.

Быстро поднимаюсь на лифте в кабинет шефа, бросаю папку ему на стол и выхожу. Накрывает ощущением дерьмовым – даже не ощущением, желанием порыться в его вещах, чтобы найти хоть какую-то зацепку, связанную с женой. Фотографии там совместные, например, ну, такие, которые расставляют в рамках на столе. Или бумаги – ведь передал же он ей что-то, значит, могли сохраниться копии.

Пи*дец! Это реально полная херня, если думаю о том, как учинить обыск у Персидского. Я же всё уже решил – забираю Настю и мы едем домой. И точка. Продолжения у этой истории быть не должно. И не будет.

Я уже давно научился обрубать всё подобное на корню, так должно быть и в этот раз. Точнее, в этот – особенно.

Почему-то когда добираюсь до дома Кати, выбираю не лифт, а лестницу. Когда поднимаюсь по ней – медленно, будто мне некуда торопиться – считаю ступени. Первая, вторая… сотая. Всё потому, что гоню от себя мысли, так настойчиво лезущие в голову, словно у меня черепная коробка способна вместить больше, чем у остальных.

Перед глазами – жена Персидского, и то, как в её одежду вцепляется Настя. И глаза Кати, столько в них тепла, пусть и с нотками удивления. Столько готовности принять то, что ей навязал чужой ребёнок.

Добираюсь до двери в её квартиру, но вместо того, чтобы нажать кнопку звонка, сажусь возле стены на корточки и, откинув голову, закрываю глаза. А что если судьба существует? Эдакая сука, которая готова глотку порвать от смеха, когда подбрасывает людям свои сюрпризы?

Когда заболела Таня, я никак не мог смириться с её уверенностью, что так было нужно. Нет, она боролась, хотя, я видел, как тяжело ей это даётся. Сгорала с каждым днём, исчезала, но пыталась бороться. И часто повторяла, что это, мать его, судьба.

А я не верил. Не хотел верить, и мысли не допускал, что всё предрешено. До этого момента. Может, эта сволочь иногда не только задницей к людям поворачивается? Но и вот так, как сейчас, когда всё может измениться в совсем иную сторону? Когда у Насти снова может появиться мама, а у меня… Ведь не зря же они с Персидским расходятся? Или я что-то не так понял?

Нет, об этом даже думать нельзя. Я же дал себе обещание, что у меня больше не будет женщины и собираюсь его выполнять и дальше.

Поднявшись на ноги, нажимаю кнопку звонка, и жду. С минуту, как минимум, и в голову, на смену неуместным мыслям, приходит тревога. Она поднимается из нутра, понуждает начать прикидывать варианты того, почему мне могут так долго открывать. А ещё Настя перед глазами стоит, со своим поросёнком подмышкой. Маленькая и беззащитная. Я же её, б*я, одну оставил с незнакомой бабой…

Когда поднимаю руку, чтобы начать колотить в дверь, раздаётся скрежет в замке, и на пороге появляется Катя. Такая… домашняя, заспанная. Стоит, смотрит на меня с лёгкой улыбкой на губах и как будто бы виноватым видом.

– Т-чш! – произносит, распахивая дверь шире. – Мы уснули. Который час?

– Почти девять вечера.

– Заходи.

Кивает в приглашающем жесте, и я снова оказываюсь в прихожей, где пахнет домом и почему-то клубникой.

Стаскиваю кроссовки и заглядываю в приоткрытую дверь, ведущую в спальню. Настя лежит, раскинув руки, укрытая до пояса пледом, и спит. Давно такой умиротворённой её не видел, а в последнее время у нас вообще со сном проблемы. Хоть и не плачет, не шумит, не носится ночью, но знаю, что спит мало.

– Пойдём в кухню, – шепчет Катя, осторожно закрывая за мной дверь. – Кофе выпьем.

Я рядом с ней вообще с логикой дружить перестаю и то, на что настроен был железобетонно, вдруг начинает казаться неважным. Ненужным. Неправильным. Иначе никак объяснить не могу, что вместо того, чтобы забрать дочь и уехать, я прохожу следом за Катей и присаживаюсь на край барного стула.

Она начинает возиться с кофемашиной. Всё делает быстро, хотя в движениях заметна нервозность. Наблюдаю за ней – могу себе позволить, особенно сейчас, когда между нами молчание. Наконец ставит передо мной чашку эспрессо. Странно, а я ведь не говорил, что предпочитаю именно его. Сама устраивается напротив, отпивает глоток своего кофе. На меня старается не смотреть.

Нас разделяют только барная стойка и тишина. А меня оглушает вовсе не она, а накрывшее с головой ощущение какой-то безмятежности и спокойствия. Только слышу, как тикают стрелки на часах. И так хорошо становится, будто вернулся туда, откуда ушёл много лет назад – домой.

– Чего Наська тебе поведала? – тихо интересуюсь, принимаясь за кофе.

– Да ничего. В основном про свинку болтала. Одежду ей сшить хочет.

Катя улыбается шире, прячет улыбку за новым глотком, и я тоже не выдерживаю и усмехаюсь.

– И всё?

Улыбка сходит с лица Кати, она смотрит на меня серьёзно. И мне почему-то не по себе.

– Про маму ещё говорила. Ты не переживай, она нас не спутала. Просто называет меня «другой» мамой.

Мда, легко сказать «не переживай». Только что теперь со всей этой хренью делать – не представляю. Всё же ясно как дважды-два, почему тогда я вообще себе позволяю какими-то вопросами задаваться?

– Вообще мне неудобно перед тобой. И перед Вадимом тоже. Сам не знаю, чего в Наську вселилось вдруг.

При упоминании имени Вадима Катя вздрагивает, но тут же быстро берёт себя в руки. Я цепко слежу за ней – за каждым её жестом и взглядом. За каждым оттенком эмоций.

– Да ничего страшного. Наоборот, мне приятно с ней время было провести.

– Угу.

Мы молчим некоторое время, я так и продолжаю пить кофе и слушать тишину, сидящая напротив Катя молчит. И кажется, так можно сидеть вечность, по крайней мере, мне до какого-то слепящего отчаяния нужно продлить эти мгновения.

– Ладно, я Настю сейчас заберу и мы домой поедем. Спасибо за всё.

В противовес того, что желаю сделать на самом деле, поднимаюсь из-за стойки и вижу в глазах Кати то, что выбивает почву из-под ног. Даже дыхание задерживаю, когда понимаю, что это растерянность, такая острая, будто её накрыло смертельным страхом.

– Может до утра оставишь? А я утром её к тебе привезу, куда скажешь, – выдавливает она из себя.

И мне очень хочется сделать то, что она просит. И самому остаться тоже хочется. Сидеть вот так часами, говорить ни о чём или просто молчать, но я снова, мать его, делаю совершенно противоположное. Ведь мне нужно всё это прекратить. В эту самую минуту.

– Нет. Я забираю её сейчас и мы едем домой.

Выхожу из кухни быстро, будто боюсь, что вся моя псевдо-уверенность в том, что поступаю правильно, полетит к чертям, если я останусь рядом с Катей хоть на минуту. Настю поднимаю на руки, и она сквозь сон вцепляется в мою футболку. Теперь быстро обуться и уйти – это будет самым разумным.

Катя распахивает передо мной дверь, я стараюсь не смотреть на Персидскую, хватает и того, что перед мысленным взором – её глаза, полные растерянности.

– Спасибо, – произношу тихо, выходя из квартиры. И снова – к лестнице, чтобы не стоять и не ждать чёртов лифт. Только от этого ни хрена не легче.

Раз, два, три… десять ступеней. И на каждой – затылком чувствую взгляд Кати, которая смотрит с лестничной клетки в проём на то, как я ухожу.

***

Долго стою у окна на лестничной клетке и смотрю на закат. Илья уехал минут десять назад. Я не знаю, зачем это делала, но наблюдала за тем, как он выходит из подъезда, как укладывает спящую Настю на заднее сидение в машине, как садится за руль. Не сразу отъезжает, будто бы ему нужна пауза решить уедет он или останется.

Усмехаюсь своим мыслям. Если он о чём-то и думал, сидя за рулём пару минут, то совсем не об этом. А я… я в таком раздрае, что сложно что-то понять. Чего внутри больше – сожаления; радости от того, что познакомилась с чудесной девочкой Настей, потребность в которой стала такой большой за какие-то считанные часы; желания, чтобы эта ночь прошла, и я смогла бы набрать номер Ильи и попросить привезти ко мне дочь ещё раз – не знаю. Но чувствую, что уже не смогу без этого ребёнка, который так просто и легко стал называть меня мамой.

Сразу после того, как посмотрели сегодня мультики, пока ждали её отца, задремали в обнимку на диване. Сначала уснула Настя, а я ещё несколько минут лежала и делала то, что обычно делают мамы со своими детьми – вдыхала аромат её волос, гладила по голове, нашёптывала какие-то глупости, чтобы только её сон был спокойным. И впервые за тридцать девять лет своей жизни поняла, что это такое – когда рядом с тобой ребёнок. Не чужой, а твой. Хоть ты совсем не его биологическая мать.

Но эта огромная потребность в нём… её не спутать ни с чем. Оттого так остро полоснуло по сердцу законное желание Ильи забрать Настю. Оттого такой же острой была необходимость просить его о возможности снова увидеться с малышкой.

Возвращаюсь в квартиру, и тут же натыкаюсь взглядом на забытого поросёнка, который так и сидит там, где его устроила Настя на просмотр мультиков – в одном из кресел в спальне. От этого в груди рождается такое острое ликование, что хочется смеяться. Вот и повод снова увидеть девочку – розовая мохнатая Катя. Но улыбка быстро гаснет, стоит только найти глазами документы от Вадима, что я так и оставила брошенными на обувницу, когда только поднялись в квартиру с Ильёй и Настей.

Теперь на смену ликованию приходит тревога. Она сжимает сердце ледяными пальцами, понуждая его стучать в рваном темпе. Даже кажется, могу захлебнуться следующим вдохом.

Уже примерно понимаю, что именно в этой папке, но одно дело осознавать, что твоей жизни, длиною в двадцать лет, конец, и совсем другое – держать доказательство этого в руках. В спальню вхожу, прихватив с собой папку. Поросёнка сажаю на колени, а сама – занимаю его место в кресле. И застываю, почти не шевелясь, потому что мне отчаянно, до боли нужна эта передышка. Как будто стою возле края пропасти, понимаю, что вынуждена спрыгнуть и разбиться, но оттягиваю неизбежное. Словно это даст мне возможность так и остаться наверху.

Это когда всё хорошо, мы думаем, что едва ли не всесильны. Что сможем удержать счастье в руках, а если вдруг случится так, что предаст самый близкий, гордо удалимся, потому что тот, кто может растоптать нас, прожив бок о бок десятилетия, не заслуживает ни слезинки. На деле же всё совсем иначе. Куда бы ни пошёл, что бы ни делал, кажется, ты каждую секунду своего времени собираешь себя по кусочкам раз за разом. А от боли, что поселяется где-то так глубоко внутри, что её оттуда не выцарапать и не вырвать, задыхаешься, как под водой. Даже ощущения схожи – лёгкие кажутся наполненными чем-то тягучим, распирающим их изнутри.

Вздохнув, всё же открываю папку, и с губ слетает горестный стон. Поросёнка сжимаю до боли в костяшках пальцев. Передо мной – равнодушные белые листы с буквами, от которых перед глазами появляются чёрные точки. Вадим не просто подал на развод, он хочет ещё и отсудить у меня половину квартиры.

Именно отсудить, потому что знает – я не отдам её по собственной воле никогда. Изыщу средства, оплачу его часть, но не отдам. Что он вообще себе думает? Что мы будем жить здесь втроём? Я и его чёртова Майя станем встречать его с работы с распростёртыми объятиями, кормить ужином, а перед сном – смотреть все вместе телевизор в гостиной? Ах, это уже не будет гостиной – а скорее всего, их спальней. А вся квартира превратится в коммуналку.

Теперь отчаяние и боль – смешаны со злостью, такой острой, что уже задыхаюсь от неё. Но, что странно, это удушье придаёт сил. Здесь каждая вещь была куплена мною или – реже – Вадимом. Я столько времени убила на то, чтобы обставить всё с любовью, листала бесконечные каталоги, подгадывала время распродаж. Я не отдам ни метра этой квартиры, что бы ни случилось.

В эту ночь почти не сплю. То расхаживаю по спальне, так и не выпуская свинку из рук, то составляю план предстоящих действий. Если Вадиму мало того, что он сделал, значит, пора перестать раскисать и отвоевать, выцарапать, выгрызть то, что принадлежит мне по праву.

Теперь главное дотерпеть до утра, привести себя в порядок и ехать к мужу на работу. К бывшему мужу, точнее. Потому что после этого он точно станет таковым, даже если приползёт обратно на

коленях.

В приёмной меня просят подождать, так как Вадим ещё не приехал, что странно, ибо у мужа был пунктик – он ненавидел опаздывать. Это вообще, в его понимании, было худшим, что могло с ним случиться. Наверное, меняются не только люди, но и их укоренившиеся привычки.

Поросёнка я прихватила с собой – положила в сумку в надежде на то, что мне удастся увидеть Илью. И сейчас, когда прохаживалась вдоль дивана, стоящего возле окна, мне в голову лезли неуместные мысли. Даже, скорее, ощущения. Они странным образом будоражили кровь.

Сюда каждое утро приходил Илья. Занимался здесь делами, возможно, привозил Настю. Возможно, она сидела вот на этом самом диване, играла со своей Катей и требовала у папы отвезти её в зоопарк.

От этих мыслей на лице, сама по себе, появляется улыбка. Поэтому слова Вадима, обращённые ко мне, встречаю почти что радостно. Только повод совсем не связан с тем, что лицезрею перед собой бывшего мужа.

– А! Всё же приехала. Идём.

Он распахивает передо мной дверь в свой кабинет и пропускает вперёд. Никаких приветствий, ничего. Даже чужие друг другу люди перебрасываются официальными словами, но этот знакомый незнакомец предпочитает идти другим путём.

В его кабинете всё точно такое же, что и в последний раз, когда я здесь была. За исключением одного – на столе вместо моей фотографии стоит фото Майи. Вроде вполне банально до тошноты, да и ожидаемо, в принципе, но снова бьёт по нервам.

– Приехала, – говорю, пытаясь взять себя в руки.

Смотрю за тем, как Вадик садится за рабочий стол, указывает мне на кресло напротив кивком головы. Столько всего родного в этом человеке – в каждом жесте, в каждом движении. Даже когда понимаешь, что твой муж – скотина – никуда воспоминания о том, как он говорит, как улыбается, как задумчиво хмурится, не деваются. По крайней мере, у нормальных людей, которые неспособны поставить финальную точку одним росчерком на безразличной ко всему бумаге.

– Я получила твою… посылку. И у меня вопросы.

– Какие?

– Это… шутка такая, я надеюсь?

– Ты о бумагах? Никаких шуток. По закону я имею право на половину квартиры.

– Всё верно. И я готова тебе выплатить компенсацию.

– Мне не нужна компенсация. Мне нужно место, где я буду жить.

Эти слова снова – как удар по самому больному. Даже глаза закрываю, чтобы только не слышать, не слушать и не воспринимать. Глупо уточнять, с кем он собирается поселиться в нашей квартире. Всё и так яснее ясного.

– Как ты себе это представляешь? Мы что, будем жить втроём?

– На крайний случай. Если хочешь, определим право пользования квартирой.

Нет, это невыносимо. Вот это всё. И больно до сих пор, только теперь боль стала ещё объёмнее – притупилась, но стала больше. С ней можно существовать, и наверное, это самое страшное. Если боль непереносима – мозг просто отключает способность её воспринимать, а если вот так, как сейчас…

– Вадь… ну что ты делаешь, скажи? – Подаюсь к нему и пытаюсь поймать взгляд, который Вадим отводит. – Ведь это же наш с тобой дом. Наш. Даже если мы сейчас с тобой не вместе. И больше никогда не будем. Но там ведь всё твоё и моё.

Последнее, чего желала – выглядеть униженной перед Вадимом. Почему же сейчас чувствую себя именно так? Просящей? Почему простой человеческий разговор между близкими людьми вдруг превратился в унизительную мольбу с моей стороны?

– Ты права, Катя. Это квартира твоя и моя. И если ты это понимаешь тоже, то мы можем обойтись без суда.

– Я не об этом… Я о годах, которые мы там провели. Рядом. Только ты и я. Как ты себе представляешь жизнь там сейчас? Со мной и с… Майей?

– Люди так живут, ничего страшного. Когда мы утрясём финансовые вопросы и сможем купить что-то более приличное, я продам свою долю. Тебе, если ты ещё не передумаешь.

На его лице появляется улыбка. Наверное, дружелюбная, хотя мне она кажется уродливой, искажающей черты Вадима и превращающей их в подобие восковой маски. Она – как жестокая насмешка над той, кого он пытается добить и считает, что у него это отлично получилось сделать. И наверное, он прав.

У меня больше нет ни сил, ни желания обсуждать, пытаться достучаться и вновь увидеть того мужчину, рядом с которым прожила половину жизни.

– Хорошо. Значит, встретимся в суде, – киваю я, поднимаясь из кресла и забирая подрагивающими руками сумку с поросёнком.

– Окей, раз так. Советую найти приличного адвоката.

Он тоже встаёт из-за стола, провожает меня до двери. Я стараюсь не думать ни о чём, прежде всего о необходимости прямо сейчас начать подыскивать себе сведущего в этих делах человека. Наверное, глупо, но я просто обязана остановиться, чтобы снова сделать глоток спасительного кислорода.

Когда оказываюсь в приёмной, случается сразу несколько происшествий: с противоположной стороны в неё заходит Илья, на лице которого при виде меня появляется улыбка. Она тут же гаснет, словно он вдруг опомнился. А следом, отстранив рукой папу, вбегает Настя, которая мчится ко мне с радостным воплем:

– Мамочка! Наконец-то!

Снова вцепляется в ноги, и я прижимаю ребёнка к себе. Мы застываем так на несколько бесконечных секунд. Позади – Вадим, взгляд которого чувствую затылком, перед нами – Илья, по выражению лица которого сложно что-либо сказать. И мы с Настей, обе до боли счастливые от того, что снова вместе. Даже если ненадолго.

***

Меня будит протяжный то ли стон, то ли вой. Без труда распознаю в нём ревущую дочь. Вот именно ревущую – белугой, тревожной сиреной, медведем – можно сходу придумать сколько угодно эпитетов. Особенно если ты только что крепко спал, особенно если на часах всего лишь…

– Пять утра! Матерь божья, Настя! Ты в своём уме?

– Ты обещал не ругаться!

Дочь стоит прямо напротив меня и делает вид, что плачет. Я уже научился распознавать, когда ей действительно хреново, а когда она творит то же, что сейчас. Пытается обратить на себя внимание. Закрываю глаза и взываю к своей выдержке, которая в этот прекрасный ранний час держится на волоске.

– Я не ругаюсь, и мы ложимся спать дальше. Где твой поросёнок?

– Мы его забыли!

– Где?

– У мамы.

Да ежа мне в рот…

– Так, во-первых, мама тоже ещё спит. Это раз. Два – спим и мы. Поросёнка заберём позже.

– Когда?

– Утром. Но не настолько ранним.

Странно, но Настя вдруг слушается, обегает кровать и юркает под одеяло рядом со мной. Мы раньше часто спали вот так, вместе, когда Тани не стало.

– Хорошо, я буду ждать. Когда она проснётся?

– Кто?

– Мама.

Так и хочется сказать всё, что думаю по этому поводу. Выпалить здесь и сейчас, без прикрас. Вернее, с ними – в виде отборного русского. Но она такая маленькая… моя Наська. И ей так нужно верить, что у неё снова появилась мать.

– В девять часов. Нет, даже в десять. А теперь спи! Проснёмся и поедем за твоим хрюнделем.

Меня рубит снова – быстро, чего давно не случалось. Как будто кто-то отключает внешний мир, и я проваливаюсь в сон.

Снится море – лазурное, чистое, крики чаек, солнце над водой. И я один. И мне – хорошо. Ровно до тех пор, пока не понимаю, что рядом мерно стучит что-то. Распахиваю глаза – перед ними нога Насти. Дочь положила её на вторую ногу и качает ею, да ещё и с такой силой, что матрас под нами пружинит.

– На-асть…

– Да? Ещё разве не десять?

Открываю глаза и смотрю на часы. Без десяти шесть.

– Нет. И клянусь, если ты не угомонишься и не дашь мне доспать, мы вообще никуда сегодня не поедем.

Она снова замолкает, но лишь для того, чтобы через пару минут всё повторилось с точностью до каждого движения. Хватают мельтешащую в нескольких сантиметрах от лица крохотную ступню, прижимаю к матрасу и почти рычу:

– Предупреждаю последний раз…

В глазах дочери сначала появляются слёзы, которые, впрочем, быстро сменяются прищуром. И откуда только набралась этого?

– Хорошо, – тихо произносит Настя, и я снова проваливаюсь в сон.

До десяти утра, конечно, доспать не удаётся, зато до восьми – вполне. Не знаю, чем всё это время занята Настя, но мне не мешает, а это значит, у меня есть возможность отдохнуть хоть немного. Когда встаю и иду в ванную, по пути заглядываю в кухню, где на столе красуется бутерброд, заботливо приготовленный дочерью. Сама она уснула на маленьком диванчике, так и не доев свой. Помимо воли расплываюсь в улыбке. Сегодня точно придётся снова ехать к Кате, лишь бы только она не выставила за порог сходу, потому что на это у неё есть все основания.

От воспоминаний о ней нутро начинает как-то ныть – не болезненно, а очень даже наоборот. Дерьмово это. И совсем не хочется испытывать того, что испытываю. И задаваться вопросами на тему – что было бы, если..? – тоже не хочется.

Когда выхожу из душа и тихонько готовлю себе кофе, просыпается Настя, смотрит на меня осоловевшими глазами и первое, что произносит:

– Уже десять?

– Нет, девятый час. Может, поспишь ещё?

– Нет. Я уже поела, пойду одеваться.

Она убегает, быстро шлёпая по полу босыми ногами, а я принимаюсь за бутерброд. И снова не могу избавиться от царапающего изнутри ощущения, и от улыбки, даже когда пытаюсь прожевать подсохший сыр.

Через двадцать минут выясняется, что мне нужно сначала заехать в офис, где я проторчу неизвестно сколько времени, потому что у Вадима ко мне дело. Значит, или нужно вызванивать бабушку Насти или брать ребёнка с собой, чего мне совершенно не хочется делать.

Дочь начинает возиться в прихожей, очевидно, уже натягивает сандалики, чтобы стоять под дверью, капая мне на нервы, пока я буду одеваться.

– На-а-асть! Погоди обуваться. К маме поедем вечером.

Слово «мама» удаётся произнести очень даже спокойно, хоть внутри всё переворачивается. Но когда мои тараканы пересекаются с потребностями дочери, первых вполне можно услать в пешее эротическое.

– Почему?

Снова в голосе слышна готовность реветь, хотя, надо отдать Насте должное, она старается сдержаться.

– Потому что сейчас у папы дела. И я закину тебя бабушке. Потом заберу и поедем к маме.

Говорить стараюсь с преувеличенным оптимизмом, от которого самому тошно – настолько неправдоподобно он звучит. Личико дочери кривится, но она заявляет упрямо:

– Я с тобой. Я буду вести себя тихо.

Да твою ж… Как же меня выворачивает от такого. Потому что ни черта не выходит быть хорошим отцом. И дело совсем не в Насте – это у меня напрочь не получается создать для дочери условия, какие есть у других детей. Она постоянно на каком-то нервяке, цепляется за меня, даёт обещания… Она ведь ни фига не обязана вести себя тихо, если недо-папаша протаскал её несколько часов в машине по жаре, холоду, снегу и зною. Не долж-на!

– Насть… малыш, послушай. У бабушки будет хорошо – там мультики, обед. Погулять сходите, а вечером я за тобой приеду и сразу к маме. Окей?

– Окей, – вздыхает Настя и плюхается на пол возле двери, чтобы ждать, пока я оденусь.

В офис часом позже я вхожу в компании дочери, уже нимало не удивляясь тому, что мне всё же пришлось вернуться обратно к тёще и забрать Настю, которая первым делом, естественно, устроила бабушке концерт. На первые звонки я пытался не реагировать, но когда тёща заявила, что к вечеру такими темпами её заберут в психушку, а Настю – в детдом, сорвался и помчался обратно.

Нет, я не злился. Почти. Наверное, начал привыкать.

Когда вхожу в приёмную, чтобы идти в кабинет Вадима, уже чую опой, что сейчас что-то случится. И точно – сначала вижу Катю, которая впервые за то время, что я здесь работаю, приехала к мужу. Улыбаюсь, как идиот, одёргиваю себя, чтобы не лыбиться. Тем более и повод охренеть находится в виде Насти, которая несётся к Персидской с криком:

– Мамочка!

Застываю взглядом на Вадиме, стоящем напротив. Уже вижу по его глазам, что нас ждёт за*бись какая интересная беседа. А Наська… она счастлива. Что-то лопочет – то про поросёнка, то про то, как она успела соскучиться, потому буквально заставила меня сегодня взять её с собой. М-да…

К вам приехал ревизор.

Немая сцена. Занавес.

***

Я чувствую, как сердце бьётся где-то в горле, и не могу выдавить из себя ни звука. И только ощущение того, как к ногам прижимается Настя, придаёт сил. Мне впервые настолько страшно за кого-то. Страшно, что сейчас Вадим может выдать какую-нибудь уничижительную фразу, и Настя решит, что больше не хочет считать меня своей мамой.

– Персидская… а ты когда успела потомством обзавестись, да ещё и от моего зама? – звучит голос мужа, в котором сквозят нотки издёвки. Но ответить не успеваю – Илья встаёт перед нами лицом к лицу с Вадимом и твёрдо произносит:

– Не сейчас.

И теперь уже впервые чувствую себя настолько защищённой. Чего не было раньше никогда. У меня нет сил оставаться здесь и дальше, хотя, наверное, нужно бы. Что будет происходить между Ильёй и Вадимом даже представлять не хочу. Но мне так нужно побыть слабой… хотя бы сейчас.

– Мы с Настей ко мне на работу съездим, хорошо? – выдавливаю из себя в спину Илье, и он, быстро обернувшись, кивает.

– Только скинь мне адрес, я заеду за вами как улажу дела.

Настя уже притопывает от нетерпения, и я хватаю её за руку и почти что сбегаю с «поля боя». Выдохнуть удаётся только когда подходим к машине, постоянно кажется, что Вадим отправится за нами и сделает что-то ребёнку.

– Ох… у меня же нет детского кресла, – шепчу, когда Настя забирается на заднее сидение.

– Папа меня просто ремнём пристёгивает.

В её глазах на мгновение мелькает испуг, наверное, это зеркальное отражение того, что чувствую я сама. Окей… значит, просто ремнём, но по дороге заедем и купим детское кресло. Даже два детских кресла, второе из которых я отдам Илье. Это – словно подтверждение того, что Настя реальна и будет присутствовать в моей жизни и дальше. Что мы будем куда-нибудь ездить с ней вдвоём – например, поесть мороженого. Или в гости. Или в детский магазин, где я куплю ей обновки или игрушки. От этих мыслей становится легче дышать, а когда всё же трогаемся с места и отъезжаем от офиса, облегчение становится острым, почти что болезненным.

– Куда мы едем? – с интересом спрашивает Настя, глядя в окно.

– Как я и сказала – ко мне на работу. Будем шить Кате одежду.

– А Катя с тобой?

– Да. В сумке. Отдам, когда доберёмся.

Смотрю на Настю в зеркало заднего вида, и сама испытываю то, что отражается на лице девочки – радость, которую трудно выразить словами. Она у нас одна на двоих, и я хочу, чтобы этот день стал хоть немного светлее для нас обеих.

– Да ты, мать, хитра! Сразу готового ребёнка где-то добыла, – восклицает Тамара, моя младшая сестра, когда добираемся до мастерской. Тома величает её не иначе как дизайнерская студия, хотя у нас не сказать, что слишком много заказов в последнее время, и в основном мы используем помещение для творчества. Я – изготавливаю бронзовые скульптуры, Тома – рисует.

Насте Тамара нравится сразу – это видно по тому, как девочка доверчиво забирается к ней на колени, когда садимся пить кофе, и как рассказывает о поросёнке, которому мы приехали пошить одежду. А я ловлю раз за разом вопросительно-удивлённый взгляд сестры, в ответ на который уже устала пожимать плечами, и понимаю, что когда останемся одни, меня ждёт допрос с пристрастием.

– Ладно, сейчас мы сходим к Лиле, я попрошу заняться одёжкой. Если у неё нет никого, то она может сразу что-нибудь и скроит. А потом вернусь и мы с тобой поболтаем.

Одарив меня напоследок ещё одним взглядом, в котором ясно читается, что терпение Тамары почти иссякло, они с Настей уходят в соседнее помещение, в котором располагается ателье. А я остаюсь наедине со своими мыслями.

Гоню от себя настойчивое желание позвонить Илье. Потому что снова страшно. Например, услышать, чтобы я возвращала Настю немедленно, и причина совсем неважна. Я вообще холодею от мысли, что он может запретить нам видеться. О том, что у них там могло произойти с Вадимом, стараюсь не думать. Лишь бы только не окончилось потасовкой, хотя, это очень сомнительно. Максимум, на что способен муж, – нахамить или выдать пару шуточек.

– Так. У меня голова кругом, – признаётся Тамара, вернувшись из ателье и поясняет в ответ на мой тревожный взгляд: – Оставила Настю с Лилей. Там дочка её пришла. Если что, Лилька наберёт тебя или меня.

Она вскидывает брови и, не дождавшись от меня ни слова, командует:

– Рассказывай!

– О чём?

– Обо всём. Что это за чудо? Почему она тебя мамой называет? Где её… папа? Ты от него её родила тайно и мне ничего не сказала?

В голосе Томы сквозит веселье, а вот мне совсем не до него. Понимаю, насколько всё это странно.

– Её папа работает с Вадимом. Он привёз мне на днях документы на развод, с ним была Настя. Её мама умерла некоторое время назад. Ну и девочка решила, что я её новая мама.

Усмехаюсь, когда произношу эти слова, больши похожие на рапорт. В глазах Тамары – такое неподдельное изумление, переходящее в ошарашенность, что меня начинает разбирать нервный смех.

– Так. Погоди. Дай я выдохну. Ты разводишься с Вадимом?

– А ты думала, его уход к другой может окончиться чем-то иным?

– По правде говоря, да. Ты только не дуйся, но я уже начала подозревать, что… если этот козёл придёт к тебе и скажет, что возвращается, ты примешь его с распростёртыми объятиями.

Она озвучивает то, что мне и самой пришло в голову не далее как сегодня утром, когда осознала, что именно содержится в тех чёртовых бумагах. Если бы не Настя, наверное, я бы не была сейчас так уверена в том, что к слову «муж» относительно Вадима теперь применим эпитет «бывший». Потому что готова была простить. Даже понимая всю чудовищность той боли, которую он мне причинил.

– Нет. Это дело решённое.

Делаю паузу, прежде чем поделиться остальными новостями. Потому что не знаю, стоит ли о них говорить с Томой. По крайней мере, до того момента, когда я утрясу все дела с адвокатом. Она у меня дама решительная, неизвестно, что может выкинуть, когда дело касается её семьи.

– И он хочет отсудить у меня половину квартиры.

– Вот мудак!

– Есть такое.

– Он вообще с дуба рухнул? Эта квартира – твоя заслуга полностью. Говорила я тебе, что нужно составлять брачный договор!

– Что теперь об этом думать? Всё уже сделано.

– Ну, на будущее. Кстати, папа как у Насти, ничего?

– На что ты намекаешь?

– Ни на что. Ты теперь девушка свободная, он, как я понимаю, тоже холост.

– Том, ей-богу… мне сейчас вообще не до этого.

Я морщусь, поднимаюсь с диванчика и начинаю расхаживать туда-обратно по студии, чувствуя на себе внимательный взгляд сестры.

– Зря. Если нормальный мужик – так может это судьба?

– Он очень молод.

– Тем более! Блин, Кать… Ладно, я молчу. Хотя, нет. Молодой, с дочерью, которая тебя как мать приняла, да тут сам бог велел.

– Ничего он не велел. Мы виделись с ним пару раз.

– И что? Познакомься поближе, делов-то.

– Не дави на меня, окей? У меня сейчас все мысли о разводе, о том, как не потерять квартиру, и в первую очередь – о Насте. И больше я ничего не хочу.

– Поняла-поняла. Дело твоё, конечно.

Она замолкает, и это довольно странно, потому как обычно Тому ничто не способно удержать от того, чтобы она высказала всё, что думает, даже если её ни о чём не спрашивают. Просто смотрит на меня внимательно, чуть прищурившись, как будто хочет что-то понять. И вздыхает через пару минут:

– Ладно. Пошли к Лиле, вижу, что изводишься.

Я действительно начала переживать – оставила ребёнка одного с незнакомой ей тётей. И хоть знала Лилю едва ли не половину жизни, всё равно не могла быть спокойной.

Я усмехнулась собственным мыслям прежде чем отправиться за Настей в ателье. Кажется, превращаюсь в наседку. И почему мне это так нравится?

***

Только когда Настя с Катей уходят, я ощущаю, как меня покидает напряжение. Воздух вокруг словно наэлектризованный. Вроде банальное сравнение, но оно подходит как нельзя лучше. Кажется, с каждым вдохом втягиваешь в себя эти заряженные частицы, которые состоят из охрененного накала, страха Кати, моей потребности защитить их от всего, что может сказать Вадим, ну и из его ядовитого сарказма – в первую очередь.

– Это вообще что такое сейчас было? – уточняет он тихо, и в голосе Персидского слышу ощутимую угрозу.

– Ничего, – пожимаю плечами в попытке сделать вид, что всё случившееся не стоит ни капли нашего внимания. – Девчонки просто сдружились.

– Девчонки?

Мать твою… это я, пожалуй, зря.

– Вадим, давай реально не сейчас. Ты сказал, что ждёшь меня срочно, я здесь.

– Нет уж.

Он передёргивает плечами, засовывает руки в карманы брюк и прислоняется бедром к краю стола. Цепко смотрит на меня, и мне почему-то хочется слиться куда подальше. Дерьмово всё это… В прищуре светло-серых глаз то ли злость, то ли насмешка. А может, и того и другого с перебором, потому не пойму, что превалирует в тот или иной момент.

– И давно это у вас?

– Что – это?

– Давно твоя дочь мою жену матерью называет?

По взгляду Вадима, который меняется ежесекундно, понимаю, что парит его совсем не наличие Насти рядом Персидской. Скорее, то, что в комплекте с дочерью иду я. И вроде насрать мне должно быть на нашу недавнюю встречу с его новой бабой, но почему-то мне совсем не всё равно. Значит, кому-то можно, а кому-то нет?

– Когда документы ей завёз, так и называет. Увидела в ней Танюху.

– Ясно.

В этих четырёх буквах, которые Вадим цедит сквозь крепко стиснутые зубы, вся соль нашей беседы. Ему всё ясно, что бы ни стояло за этим словом, а я совершенно не планирую бросаться ему «в ножки» и рассказывать, что между нами с Катей ничего нет и быть не может.

– Так что за дело?

– Забудь. Я поручу его кому-то другому. Теперь уж точно. Займись Самойловыми, мне эта старая сука уже все уши прожужжала.

Он уходит после моего короткого «окей». Просто скрывается в кабинете, и я чувствую желание материться вперемежку с облегчением. Раз так – значит так. У меня нет ничего, в чём я должен был бы оправдываться перед Вадимом. И, положа руку на сердце, потребности моей дочери всегда будут превыше всего. Даже если лишусь работы и буду жрать хлеб с водой – она ни в чём не будет нуждаться. И ни в ком.

С Самойловой действительно удаётся отвлечься ото всего. «Старая сука», как её именовал Персидский, на деле оказывается вполне себе милой старушкой, которая усаживает меня пить чай на террасе древнего частного дома. Болтает без умолку, но я не особо слушаю её – всё, что нужно, разузнал, а это так, дань вежливости.

Мыслями весь в том, во что мы так с размаху вляпались. То, что Вадим на этом не успокоится, – однозначно. Не знаю, правда, во что может вылиться, но заиметь проблем с шефом как-то не хочется от слова «совсем». Ладно, херня. Разберусь. Главное, что Настя довольна, вон как рванула сегодня к Кате, как будто в ней – средоточие всего, что ей нужно. Приревновать, что ли?

Усмехаюсь собственным мыслям, что Самойлова воспринимает на свой счёт.

– А у вас тоже дети есть, Илья Владимирович?

Даже подсаживается ближе, видимо, до этого рассказывала о своей семье, на что я лишь машинально кивал.

– Есть, да. Дочь Настя. Ей пять скоро.

– Ой.

Всплескивает руками, на глазах – за очками в тонкой оправе – появляются слёзы. Надо, пожалуй, завязывать с посиделками и ехать за Настей. А то тут можно вечность сидеть, в этом старом саду и слушать рассказы женщины, которую вижу впервые в жизни.

– Ладно, Лидия Иннокентьевна, мне ехать нужно. Дела, сами понимаете. Спасибо за чай. Я свяжусь с вами как только что-то будет известно.

Поднимаюсь из-за стола и иду в сторону металлической калитки. Старушка семенит следом, что-то вещает про то, как здесь хорошо летом или ранней осенью, когда яблоки первые спеют. Договорившись, что непременно привезу Настю, как только у меня получится, уезжаю от Самойловых со странным ощущением на сердце.

Помочь тут явно будет нечем. Внучка Лидии Павловны исчезла пару лет назад, всё это время в полиции Самойловых кормили обещаниями найти девушку практически со дня на день. Но сделаю всё, что смогу.

Примерно понимал, что именно чувствует эта женщина, с той лишь разницей, что когда близкие уходят навсегда, они забирают с собой надежду. И тебя прибивает сверху непомерным чугунным грузом, который придавливает к земле.

Остановившись на светофоре, набиваю короткое смс Кате: «Выехал за малой. Буду минут через сорок». Ответ приходит почти сразу: «Окей. Мы ждём :)»

Это «мы» долбает по чему-то, что давно скрыто внутри. Глубоко. Так глубоко, что я уже и не подозревал о том, что там что-то живо. И сейчас воздух из лёгких вышибает одним точечным прицельным ударом. Хотя, наверняка Персидская не ставила перед собой такой цели. Да и вообще какой-либо цели не ставила в принципе. Но печёт в грудине, приходится инстинктивно растереть слева, где колотится сердце.

Неправильно это. Вот так. Всё вот это неправильно. И ощущение хрупкости, словно на паутинке тонкой подвешен. Бороться нужно с самим собой, а я не могу. Не сейчас, по крайней мере.

Что ж… это моё и со мной и останется. Так будет вернее всего.

Настёна бесконечно лопочет. Демонстрирует мне поросёнка, на котором надето платье, от чего приходится сдержаться, чтобы не заржать. Дочь в таком бесконечном восторге, что сам невольно заражаюсь этой неуёмной радостью. И Катя тоже довольна, хотя и ловлю пару раз её обеспокоенный взгляд.

– Лиля ещё шапку свяжет. Мы придумали, чтобы уши поместились. Красную.

– Ну, красную, это хорошо. Ты не голодна?

Дочь устраивается рядом со мной на диванчике, куда меня пригласила Тамара, сестра Кати, показывает ещё какую-то крохотную одежонку, даже думать не хочу, как она планирует её напялить на игрушку.

На меня направлены сразу две пары глаз, и если по взгляду Персидской можно примерно понять, что она думает, Тамара, кажется, готова просканировать меня по самое не балуй.

Они с сестрой совершенно разные, и дело совсем не во внешности. Я знаю, таких, как Тома – готовы переть напролом куда угодно и когда угодно. А Катя… она мягкая, плавная, к ней тянуться хочется.

– Значит, вы, Илья… привезли Кате документы и вот так и познакомились? – интересуется Тамара, когда я уже собираюсь придать Насте ускорение, чтобы ехать домой.

– Ага. Вот так и познакомились. – Бросаю на Персидскую притворно-насмешливый взгляд, потому что на самом деле мне нравится, как она краснеет в этот момент. Глаза опускает и румянцем заливается.

– Интересно, – кивает Тамара.

– Очень, – соглашаюсь я и снова поворачиваюсь к дочери: – Ты есть хочешь?

– Мы с мамой собираемся покушать.

А вот это в мои планы совсем не входит, хотя, надо признаться, я бы сам не отказался просто уехать вместе с Катей и Настей подальше от рентгеновских излучений, исходящих от Томы.

– Если папа будет не против, – поспешно добавляет жена Вадима. – Если против, то в следующий раз, хорошо?

Настя складывает руки на груди и хмурит брови. Начинает дуть губы, и вижу, что на лице Кати тревога снова выступает на первый план.

– Ладно-ладно, – поднимаю руки вверх, будто бы сдаваясь. – Сегодня я слишком устал, чтобы спорить. Если едем ужинать, значит едем ужинать.

– Ура!

Настя хватает поросёнка, слезает с дивана и заявляет:

– Я поеду с мамой!

– Окей. – Ловлю вопросительный взгляд Персидской и добавляю: – Окей-окей. Сегодня можете вить из меня верёвки. Куда едем?

– Давай ко мне. Я быстро что-нибудь соображу на ужин.

– Тогда жду в машине и поеду следом за вами.

На меня плохо действуют девчачьи компании. Это я понял только что. Хмурая Настя, встревоженная Катя и Тамара, готовая с потрохами вызнать всё, что я знаю и чего не знаю – такое с непривычки хрен выдержишь.

Только оказавшись на улице понимаю, что улыбаюсь. От предвкушения вечера, от того, что дышать хочется полной грудью, впитывать этот ранний весенний вечер с запахом сирени. Прислонившись бедром к капоту машины, закуриваю, словно мне нужна попытка перебить аромат мая. Но он не исчезает даже когда делаю жадные тяга за тягой.

И краски на небе такие сочные, несмотря на то, что смог от выхлопных часто висит над городом пеленой. Или это мне так казалось, а сейчас снова их рассмотреть могу во всём многообразии?

Наконец из студии выходят Тамара, Катя и Настя. Мелкая вцепилась в руку Персидской, будто кто-то вот-вот у неё отнимет саму возможность быть подле новообретённой «мамы». Пока Тома не успела налететь на меня с новым интервью, машу ей в ответ на прощание и устраиваюсь за рулём. Наверняка с ней мы ещё не раз увидимся, но сейчас хочется тишины и покоя.

– Я сейчас мясо пожарю. Или лучше курицу? Ты что больше любишь? А к ней просто овощи или гарнир какой-то придумать?

Вопросы от Кати сыпятся как из рога изобилия, когда мы разуваемся в её прихожей. Снова в голове возникают закономерные вопросы: где вообще Вадим? Приезжает ли он в принципе домой? И если да – то какого чёрта Персидская считает, что может вот так притащить к себе чужого мужика?

– Мясо и овощи. Больше ничего, – отвечаю коротко, наблюдая за тем, как Настя бежит в ванную.

Освоилась за тот раз, что была здесь, и чувствует себя как дома, чего не могу сказать о себе. Ощущение, что ворвался в чужую жизнь, где мне совсем не место, не отпускает.

Пока мою руки в ванной, смотрю на своё отражение в зеркале напротив. Надо бы побриться, а то сам себя скоро пугаться начну. Щетина конечно признак брутального мужика, но не настолько же. Осматриваюсь, скорее по инерции, чем намеренно. Отмечаю какие-то несущественные, на первый взгляд, детали, которые многое дают понять. В ванной нет тех вещей, которые сходу указывают на то, что в этом доме живёт мужчина. Ну там, станок бритвенный, например. Или машинка для стрижки. Хотя, может статься, что они просто все убраны, но от того, что не вижу перед глазами доказательства, что Вадим и Катя живут вместе, почему-то становится… легче, что ли?

Вытираю руки, когда случается неожиданное. Откуда-то справа – то ли из кухни, то ли из спальни – раздаётся хлопок, приглушённый вскрик, а следом звон. И через пару секунд голос Насти – тонкий и заполошный:

– Папа! У мамы кровь!

Твою мать…

Сердце начинает колотиться так, что воздуха не хватает. Выбежав из ванной, пытаюсь понять масштабы катастрофы, но ни хрена не выходит. Потому что испытываю какой-то животный страх. Он необъяснимый и дикий, такой, какого не испытывал уже очень давно.

– Всё нормально! Насть, всё нормально. Просто на стекло наступила, – пытается успокоить дочь Катя, а Наська уже едва держится. Вижу, как плечики подрагивают и сама она в игрушку вцепляется.

– Вас что, вообще одних оставить нельзя? – как можно веселее спрашиваю я, но голос хриплый, и успокоить Настю выходит хреново.

– Лампочка взорвалась, а я сдуру шагнула… босиком.

Катя стоит, поджав одну ступню, с которой по пальцам стекают алые капли. Как идиот пару секунд не моргая смотрю на её ноги, выглядывающие из-под домашнего платья до колена. Изящные, стройные, от одного вида рот слюной наполняется. И чувствую себя грёбаным извращенцем, раз в такой момент думаю о том, как они смыкаются на моей пояснице.

– Так, Настюх, ты давай пока с поля боя дуй. Поросёнка своего уложи спать, например. А мы сейчас маме первую помощь окажем. Потом я жрать сготовлю и тебя позовём. Идёт?

– Идёт… А мы…

Малая замолкает, так и не спросив того, о чём хотела, просто разворачивается и уходит, очевидно, решив, что «мама» в хороших руках.

– Садись давай, сейчас гляну, не осталось ли в ноге стекла, – киваю на стул, и стоит только Персидской начать отнекиваться, повторяю с нажимом: – Садись, я сказал.

Порез оказывается неглубоким, а вот ощущения, когда промываю его перекисью, осторожно держа ногу Кати в ладони – запредельными. Реально как током бьёт – раз, другой, третий. И уже начинаю молиться, чтобы стояк было не видно, когда поднимусь с корточек.

– Что Вадим сказал, когда мы с Настей уехали? – задаёт вопрос Персидская, и я вскидываю на неё глаза.

Вот. Отличный вопрос, который тут же отрезвляет. Прям холодом по нутру проходится. И видимо, это отрезвление нужно не только мне, потому что вижу, как смущена жена шефа.