Украденная невеста

КАТЕРИНА

Когда я просыпаюсь, у меня нет абсолютно никакого представления о том, где я нахожусь. Мне требуется минута, чтобы осознать, что голос, звенящий у меня в ушах, на самом деле не говорит. Это просто воспоминание о последнем, что я услышала перед тем, как потерять сознание:

— Мы здесь из-за тебя, Катерина, — за которым последовала волна того леденящего душу ужаса, который я почувствовала, когда игла вонзилась мне в шею.

У меня никогда не было фобии игл, но, если я переживу это, возможно, она у меня появится. Я никогда не смогу забыть, как игла поблескивала надо мной, как жидкость стекала с кончика прямо перед тем, как проткнуть мне горло. Затем я погрузилась в холодный темный туман, из которого только сейчас выныриваю. Чем бы они меня ни накачивали, действие этого наркотика медленно заканчивается. Поначалу мне кажется, что я не могу пошевелиться, и на мгновение я в ужасе от того, что буду в сознании, но не смогу пошевелиться. Это звучит более устрашающе, чем просто проснуться и обнаружить, где я на самом деле нахожусь.

Холодно. Так сильно холодно. Когда ощущения начинают возвращаться к моим конечностям, это следующее, что я замечаю. Не просто озноб, а пробирающий до костей холод, как будто из комнаты выкачали все тепло. Я медленно пытаюсь открыть глаза, изо всех сил стараясь не двигаться. Я не знаю, где мои похитители, но если они поблизости, я не хочу предупреждать их о том, что я не сплю. Мне нужна минута, чтобы попытаться сориентироваться, составить план.

Я росла в мафиозной семье и никогда не чувствовала особой опасности. Я была уверена, что мой отец защитит меня и моего возможного мужа, кем бы он ни был, но в глубине души я всегда знала, что могу стать мишенью. Мое положение дочери Витто Росси всегда делало меня ценной, и я всегда нуждалась в защите, и мужчина, за которого я вышла бы замуж, также должен был бы защищать меня.

В последние месяцы я была так озабочена тем, как защитить себя от мужчин, за которых я вышла замуж, сначала Франко, а теперь Виктора, что забыла, что есть другие люди, у которых могут быть причины хотеть поймать и причинить вред дочери Витто Росси или жене Уссурийского медведя из Братвы. И даже если я чувствую себя в безопасности, зная, что Виктор никогда не причинит мне боли, как это делал Франко, это не означает, что я действительно в безопасности.

Кем бы ни были эти люди, они знают о Викторе, поэтому можно с уверенностью сказать, что они, вероятно, охотятся за мной как за его женой, а не как за дочерью Росси. Это русская проблема, а не итальянская, что делает всю ситуацию еще более ужасающей. Итальянская мафия может быть жестокой, но я слышала истории о том, что случается с женщинами, пойманными русскими. При всех своих недостатках Виктор, кажется, лучший из них. Я не думаю, что эти люди чем-то похожи на Виктора.

Мои глаза сухие, горят, но мне удается их открыть и внимательно оглядеться вокруг сквозь расплывчатое зрение, насколько это возможно, не поворачивая головы. Через окно слева от меня проникает луч солнечного света, освещающий серое небо, что говорит мне о том, что еще рано, что объясняет холод, несмотря на месяц май. Мои руки все еще связаны за спиной, что вызывает во мне еще один приступ панического ужаса, но я заставляю себя дышать, медленно и неглубоко.

Подумай, Катерина. Проанализируй ситуацию и подумай.

Я прижимаю пальцы к поверхности подо мной, это жесткий матрас, я чувствую, как начинают прогибаться пружины. Он кажется комом, и я не осмеливаюсь посмотреть вниз, я не уверена, что хочу видеть остальное состояние, в котором он находится. Шторы на окне в основном задернуты, за исключением небольшого промежутка между ними, через который я вижу солнечный свет, и мне кажется, что я вижу проблеск ветвей деревьев.

Они вывезли меня в лес?

Я чувствую еще один приступ паники. Если бы мы вернулись в Нью-Йорк, я, возможно, смогла бы определить, где я нахожусь, но я ничего не знаю о географии вокруг Москвы. Россия для меня совершенно чужая, и мысль о том, что меня держат в плену где-то в русском лесу, угрожает захлестнуть меня еще одной безнадежной волной страха.

Виктор. Я могу не знать Россию, но мой муж знает. Приедет ли он за мной?

Эта мысль заставляет меня замереть. Мне раньше не приходило в голову, что он может и не прийти, только то, что может не хватить времени, но если он решил, что от меня больше проблем, чем я того стою как его жена и будущая мать его ребенка, это был бы простой способ избавиться от меня. Он может позволить им делать, что они захотят, и сказать Луке все, что ему заблагорассудится, например, что он не смог добраться до меня вовремя, не смог найти меня, что они хотели чего-то, чего он не мог дать. Возможно, это его способ расстаться с браком, который, как я подозреваю, я могла сделать таким же неприятным для него, каким он был для меня.

Впрочем, не совсем неприятным.

Последнее, о чем я хочу думать прямо сейчас, это сложности того, чем мы с Виктором занимались в постели или, скорее, того, что он делал со мной. Я не знаю, достаточно ли этого, чтобы преодолеть трения между нами, то, как я отказалась подчиниться его воле, или он просто выберет выход, который не будет иметь тех же последствий, что отправка меня обратно к Луке.

Или…есть еще одна ужасающая возможность, о которой я еще не думала. Что, если это и есть Виктор? Я до сих пор не знаю, как умерла его первая жена. Я не знаю, какую роль, если таковая была, сыграл в этом Виктор. И внезапно приходит осознание того, что существует вполне реальная вероятность того, что после моей реакции на то, что я увидела его бизнес здесь, Виктор решил, что пришло время его второму браку прийти к концу самым решительным образом.

Черт. Черт, черт, черт. Я крепко сжимаю глаза, заставляя себя думать сквозь страх. Мне приходилось делать это раньше, в худшие времена с Франко, когда спасти себя означало забыть о собственном страхе и боли и успокоить его. Я была одна и раньше, и я спасла себя. Я не могу полагаться на Виктора, независимо от того, его это рук дело или нет. Если это не он, я все еще где-то в русском лесу, бог знает. Как далеко я от него? А если это так, тогда еще более важно, чтобы я выяснила это для себя.

Я слышу движение позади себя и замираю. По полу раздается скрежет, как будто передвигают стул, а затем грубый голос, говорящий по-русски. Я не могу понять ни слова из этого, но он звучит сердито, его голос отрывистый и резкий, так, что заставляет мое сердце учащенно биться в груди. К первому голосу присоединяется второй, переходящий в глубокое, грубое рычание. Они не утруждают себя понижением голоса, либо потому, что не понимают, что я проснулась, либо потому, что предполагают, что я не знаю язык, что определенно так и есть. И я не хочу, чтобы они поняли, что я уже проснулась.

Мое сердце колотится так сильно, что я слышу его биение у себя в ушах. Я стискиваю зубы, изо всех сил стараясь дышать ровно, а руки не сжимать в кулаки. Будь храброй, будь храброй, повторяю я себе неоднократно, и мне интересно, переживу ли я это, будет ли это самым трудным, с чем мне придется столкнуться. Я, конечно, чертовски на это надеюсь.

Я слышу приближающиеся шаги, тяжелые по половицам. Думаю, это за мной, а затем чувствую, как чья-то рука хватает меня за плечо, перекатывая на спину.

— Я думаю, она очнулась, босс, — говорит мужчина, нависающий надо мной, на английском с сильным акцентом. Мое зрение все еще проясняется после наркотиков, поэтому я не могу точно разглядеть его черты. Я вижу, что он коренастый и с толстыми губами, его похожие на сосиски пальцы впиваются в ложбинку моего плеча, когда он переворачивает меня. — Время немного повеселиться.

— Ты знаешь правила, Андрей, — говорит мужчина позади него таким же хриплым голосом.

— Никаких необратимых повреждений. Не порти ей лицо. — Андрей насмехается надо мной, и я почти жалею, что мое зрение проясняется, потому что в нем нет ничего такого, что я хотела бы видеть. Я чувствую, как некоторые ощущения возвращаются к моим конечностям, мои мышцы сокращаются, когда мое тело возвращается к жизни, но я не могу понять этих ощущений.

С одной стороны, если я не могу двигаться, я не могу бороться. С другой, что бы они ни планировали сделать со мной дальше, я это почувствую.

Его рука сжимается на моем плече, и я ничего не могу поделать, но пытаюсь отстраниться. Андрей смеется, мокрая капля слюны падает мне на лицо, когда он делает это.

— О, у этой маленькой кошечки есть когти, — говорит он с усмешкой, и его рука сжимает мое плечо так сильно, что я вскрикиваю от боли. Тем не менее, это сжигает то, что осталось от наркотиков, полностью и резко возвращая меня к моим чувствам. Я выгибаюсь под его рукой, невольно выкручивая руки в наручниках, и слышу, как он рычит надо мной.

— Степан, заставь сучку замолчать.

Я невольно вскрикиваю, когда две руки хватают меня за лодыжки, дергая вниз по матрасу, так что я оказываюсь плашмя на спине. У меня нет возможности ухватиться за что-либо или остановить это, не с моими руками, все еще связанными за спиной и онемевшими от того, насколько туго затянуты пластиковые наручники. Но я отказываюсь сдаваться без боя.

Другая рука Андрея находит мою грудь, протискиваясь сквозь атлас моего наполовину изорванного вечернего платья, и я дергаюсь, как рыба, вырываясь из хватки Степана. Насколько я могу судить, на данный момент их всего два, но я знаю, что это может длиться не вечно. Снаружи или в пути может быть еще кто-то, и ни один из этих двоих не тот хладнокровный человек, который воткнул иглу мне в шею, прежде чем похитить меня.

— Господи, она извивается, как червяк на крючке, — рычит Степан, его пальцы впиваются в мои лодыжки, пока я снова не вскрикиваю от боли. Он раздвигает мои ноги, задирая остатки моей юбки, и когда я хорошенько разглядываю то, что осталось от моего платья, я чувствую скручивание в животе.

Оно наполовину порвано, оторвано или срезано у меня на коленях, вероятно потому, что они устали возиться со всей тканью, пока перевозили меня. Слава богу, лиф в основном на месте, но весь материал порван. Я чувствую, насколько спутаны мои волосы, и мне интересно, сколько времени прошло с тех пор, как меня забрали из квартиры. День? Два? Больше этого?

— Они не говорили, что мы не можем ее трахнуть, — говорит Андрей, его акцент усиливается еще больше. — Она не девственница. Никто не сможет увидеть гребаную разницу, если мы намочим свои члены.

— Нам также не сказали, что мы можем, — звучит нерешительно Степан. Очень странно чувствовать минутную благодарность к нему за что-то настолько нелепое, как нерешительность на самом деле изнасиловать меня, но вот мы здесь.

— Посмотри на нее. — Рука Андрея скользит вниз по моей грудной клетке, и я чувствую, как напрягаются мои мышцы, как содрогается кожа от его прикосновения. — Ты хочешь попросить разрешения или прощения? Как часто мы получаем фрагмент, подобный этому, который не является полностью запрещенным?

Взгляд Степана снова скользит вверх по моим ногам, и я вижу, что он обдумывает это. Он задерживается на внутренней стороне моих бедер, и его хватка на моих лодыжках немного ослабевает, достаточно, чтобы позволить мне вырвать одну ногу из его хватки. Я знаю, что это глупо. Я знаю, что это бесполезно. Мои руки связаны, и я все еще слаба от наркотиков, я никак не смогу их пересилить. Но я не могу просто лежать здесь и позволить им это делать.

В тот момент, когда моя нога свободна, я поворачиваюсь, нанося удар ногой так сильно, как только могу, и целясь Степану в голову сбоку. Он так занят, пялясь на меня, что не замечает приближения удара. Андрей тоже не делает этого, потому что он сосредоточен на том, чтобы проводить руками по моей груди и животу, посмеиваясь над каждым подергиванием моего тела, когда оно автоматически пытается избежать его прикосновений. Удар недостаточно силен, чтобы вырубить Степана или нанести какой-либо реальный урон, но он приятен на ощупь. У меня есть один-единственный момент ощущения абсолютного удовлетворения от потрясенного выражения его лица, прежде чем он поворачивается ко мне с яростным выражением.

В одно мгновение он пересекает половину кровати, Андрей отпрыгивает с его пути, когда рука Степана сжимает перед моего платья в кулак, нежный атлас рвется в его грубой хватке. Он дергает меня вперед, его правая рука ударяет по моей щеке, отчего в ушах начинает звенеть, а голова откидывается в сторону с такой силой, что я чувствую, как сильно напрягаются мышцы шеи.

— Чертова сучка, — рычит Степан, его рука сжимает мою челюсть тисками, когда он засовывает большой палец мне между губ. — Пососи это, пока я найду тебе что-нибудь получше, чтобы пососать, ты, маленькая мафиозная шлюха.

О, к черту это.

Я знаю, что бы я ни делала, они вернут мне это гораздо хуже, но я ничего не могу с этим поделать. В тот момент я знаю, что скорее умру, чем позволю им использовать меня так, как они хотят. Возможно, они все равно это сделают, но я чертовски уверена, что усложню им задачу.

Я сильно прикусываю большой палец Степана, мои зубы погружаются в плоть, когда я чувствую вкус крови. Его внезапный визг боли приносит даже большее удовлетворение, чем удар сбоку по голове, и я впиваюсь зубами, желая причинить ему как можно больше боли, прежде чем он ответит. Удар наносится без предупреждения, кулаком в мой бок, от которого у меня перехватывает дыхание, я задыхаюсь, у меня отвисает челюсть, и я позволяю Степану вытащить свой ободранный большой палец.

— Держи ее, — рычит Степан, его лицо превращается в злобную маску ярости, и я чувствую, как мой желудок скручивает от горького страха. Что бы ни было дальше, я знаю, это не будет хорошо.

Толстая рука Андрея вцепляется в мои волосы, оттягивая мою голову назад, когда Степан снова бьет меня, достаточно сильно, чтобы я почувствовала, как разбивается моя губа, которая почти сразу начинает опухать. Затем удары наносятся быстро и яростно, хватка Андрея усиливается, пока не возникает ощущение, что он может вырвать у меня волосы с черепа. Я чувствую, что начинаю обмякать, боль разливается по моему телу, как свежий синяк. И затем я чувствую, как рука Степана сжимает мое горло, когда он смотрит на меня сверху вниз со злобным блеском в глазах, который пугает меня больше, чем все, что я когда-либо испытывала.

Когда мое зрение снова темнеет, все, о чем я могу думать, это то, что я бы все отдала за то, чтобы это не было последним, что я увижу.

ВИКТОР

Прошло три дня с тех пор, как пропала Катерина. Я вернулся в квартиру и обнаружил, что ее нет, и сначала подумал, что она, возможно, воспользовалась возможностью сбежать от меня. Но опрокинутого приставного столика и разбитой вазы у двери, а также одной ее туфли на высоком каблуке, валяющейся посреди разбитого стекла, было достаточно, чтобы предположить, что она ушла не по своей воле.

Мой первый звонок был Левину, который еще в Нью-Йорке. Информация, которую он мне дал, только усилила мою уверенность в том, что Катерину похитили. Он сказал мне, что среди мужчин ведутся беспорядки, Алексей ведет себя неподобающе, и что он пытается вникнуть в это немного глубже. Угрожающий тон в его голосе подсказал мне, что Алексею предстоит неприятный разговор.

Полтора дня спустя он улетел самолетом в Москву, чтобы присоединиться ко мне здесь, оставив Михаила присматривать за Алексеем и растущим восстанием дома. В глубине души я знал, что было бы лучше оставить Левина там присматривать за всем, но мне также нужно, чтобы мой заместитель был здесь, со мной, помогая мне найти мою жену.

Москва для меня — минное поле, полная тех, кто завидует тому, что моя семья построила для себя в Америке, и тех, кто просто думает, что я не заслуживаю всего, что у меня есть. Мой отец и его отцы не были из какой-либо влиятельной семьи. Тот факт, что имя Андреева поднялось так высоко, является горькой пилюлей, которую многим еще предстоит проглотить, и нет недостатка в тех, кто хотел бы, чтобы меня свергли.

Я подозреваю, что один из них, или несколько, могли добраться до Алексея, нашептать ему на ухо и посеять там семена мятежа. И если это так, то место, где мне надо быть прямо сейчас, это Манхэттен, очищать там мою организацию от инфекции, прежде чем она сможет распространиться, и защищать свою семью. Но Катерина здесь, похищена и где-то удерживается. Даже когда моя рука зависла над телефоном, чтобы позвонить и сказать диспетчеру, чтобы он готовился к вылету обратно в Нью-Йорк, я знал, что не смогу бросить ее.

Сейчас я нахожусь на холодном севере России, где температура держится на низком уровне даже в мае, закутавшись в одеяло я разбил лагерь, организуя ее поиски. Я чувствую, что разрываюсь в двух направлениях: между своим долгом перед женой и своими обязанностями дома, и это делает меня раздражительным. Левин привел с собой немного людей, чтобы помочь в поисках. Они держатся на некотором расстоянии от меня, пока мы разбиваем лагерь, некоторые из них чистят оружие, тихо переговариваясь между собой.

— Ты думаешь, это Игорь? — Спрашиваю я, понизив голос, сидя у камина. — Он уже некоторое время положил глаз на мою долю в бизнесе.

— Я думаю, это вероятней всего. Он другой поставщик, и ты с ним в прямой конкуренции, но у тебя получается лучше, даже несмотря на то, что он пользуется поддержкой некоторых из самых влиятельных людей в Москве. Если бы у него была возможность сломить тебя изнутри…

— Ты также подозреваешь Алексея. — Это не вопрос. Мой голос ровный и уверенный. Я знаю, что у Левина те же опасения, что и у меня.

— Да, — подтверждает Левин, глядя на огонь. — С тех пор как ты улетел, он стал еще более странным, более замкнутым и беспокойным. Я думаю, что что-то происходит. Я доверяю ему меньше, чем раньше, и это уже тоже начало ослабевать.

— Когда я вернусь, ему придется чертовски дорого заплатить, если он ответственен за то, что сделал это с Катериной. И если ее не будет в живых, если мы найдем ее…

— Перестань, — резко говорит Левин, но по-прежнему не смотрит на меня. — Мы найдем ее, Виктор. Это не повторение истории твоей первой жены.

— Надеюсь, что нет.

Я верю в способности Левина помочь мне выследить ее, и я верю, что мы найдем ее или, по крайней мере, ответственных в конце концов. Я все меньше верю в то, в каком состоянии она будет, когда мы доберемся туда. Прошло уже три дня, и мы сейчас на приличном расстоянии от Москвы, в лесу. Если след исчезнет, мы можем не найти ее вовремя.

И есть вещи похуже, чем найти ее мертвой.

Эта мысль не покидает меня, когда я ложусь, чтобы попытаться заснуть, но сон ускользает от меня. Дело не в дискомфорте от пребывания в лесу несмотря на всю роскошь, которую я приобрел для себя, я не новичок в том, чтобы действовать по ситуации, когда это необходимо. Есть даже определенный покой в том, чтобы находиться на улице холодной ночью, когда деревья вокруг тебя сомкнуты и густы, а издалека доносятся слабые звуки дикой природы. Но в темноте нахлынули воспоминания о Кате, первой жене, ее бледном, безжизненном лице и крови на запястьях, о том, как мое сердце скрутилось и разбилось, когда я увидел абсолютную, жестокую завершенность всего этого.

Я поклялся себе, что никогда больше не почувствую ничего подобного тому, что я чувствовал к ней, что я никогда больше не открою свое сердце кому-то только для того, чтобы знать, что в конце концов мы разочаруем друг друга, но пока я лежу и смотрю в потолок своей палатки, а вокруг меня темнота и холод, я не могу отрицать, что какая-то часть меня хочет сделать именно это с Катериной, но в конце концов, я тоже ее разочарую. Я не могу быть никем иным, кроме того, кто я есть, я всегда был только таким. Катя хотела, чтобы я был кем-то другим, а когда я не смог, это уничтожило ее. Теперь я очень боюсь, что жизнь, которую я веду, потребует другой женщины, о которой я пришел заботиться, и что я не смогу это остановить, или если она не умрет, то станет оболочкой женщины, на которой я женился вместо той, кто она есть.

Честно говоря, я не уверен, что хуже.

Катерина, та о которой я думаю, когда наконец засыпаю. Я вспоминаю о ней на балконе нашего гостиничного номера в нашу первую брачную ночь, ветерок треплет тяжелый атлас ее юбки, ее пальцы вцепились в перила. Я вижу, как она наклоняется вперед, как у меня, когда я выхожу из ванной, снова сжимается желудок и одолевает страх, что она, возможно, думает о том, чтобы выброситься. Брак со мной не может быть хуже смерти, не так ли?

Катя доказала, что это не так.

Однако во сне Катерина слышит мой голос так же, как в нашу первую брачную ночь, и отворачивается от перил, ее волосы свободно развеваются по плечам, когда она смотрит на меня. На этот раз, когда она смотрит на меня, на ее лице появляется улыбка, ее глаза мягкие, а не холодные и пустые, какими они действительно были той ночью. Ее губы приоткрываются, и я знаю, что она хочет подойти ко мне. Я чувствую пульсацию желания, которая проходит через меня при взгляде на ее лицо, и я делаю вдох, отставляя напиток в сторону, когда делаю шаг к ней, внезапно очень отчетливо видя кровать слева от меня и то, что я намерен сделать с ней на ней всего через несколько мгновений… А затем Алексей появляется рядом с ней, его рука на ее руке, грубо хватает ее. Прежде чем я успеваю заговорить, пошевелиться или даже вздохнуть, он переваливает ее через перила, сильно толкая, когда бросает на бетон до самого низа. Я кричу, звук, который может быть ее именем, или его, или чем-то совсем другим, а затем резко просыпаюсь.

Я сажусь, задыхаясь, холодный пот выступает у меня на лбу и ладонях. Крик Катерины во сне все еще звучит у меня в ушах, вид Алексея, сбрасывающего ее с балкона, настолько яркий и реальный, что почти трудно поверить, что это вообще был сон. Мое сердце бешено колотится, и мне приходится сделать несколько глубоких, полных вдохов, когда я вспоминаю, где я нахожусь, что все это было ненастоящим.

Первая жена Катя умерла. Я не могу этого изменить. Я не могу исправить ошибки, которые я совершил с ней. Но все еще есть шанс, что я смогу спасти свою Катерину.

Часть меня хотела отказаться от поиска в последние двадцать четыре часа, смириться с тем, что ее больше нет, и вернуться домой к моим детям. Я мог бы искоренить инакомыслие в моей организации, очистить ее начисто, а затем убедиться, что Аника и Елена в безопасности, два человека в мире, которые нуждаются во мне больше всего. Но каждый раз, когда я был близок к тому, чтобы сказать это вслух, что-то останавливало меня. Клятвы, которые я дал Катерине, ничего для меня не значили или, по крайней мере, я не думал, что они что-то значат. Я не купил ей помолвочное кольцо и не сказал ничего, кроме самых традиционных клятв, потому что все это было средством достижения цели, удобной ситуацией и не более того.

Но здесь, сейчас, я чувствую ответственность, о которой и не подозревал. Она моя жена, и эта мысль заставляет меня чувствовать что-то сильное и первобытное, ярость на любого, кто может прикоснуться к ней, чего я не ожидал. Как бы я ни старался держаться на расстоянии, очевидно, у меня это получалось недостаточно хорошо. Я чувствую к ней боль, которая выходит за рамки простого долга. Когда я ложусь на спальный мешок, я чувствую пульсацию желания из сна, когда вспоминаю последнюю ночь перед тем, как ее похитили. Она хотела меня. Она могла бы отрицать это, если бы я сказал это ей в лицо, и это, блядь, могло бы никогда больше не повториться, но она хотела меня той ночью. Она была нежной, мягкой и податливой, и это приоткрыло во мне что-то, что, как я думал, я запер навсегда. Как бы мне ни хотелось притвориться, что она ничего не значит для меня, кроме сделки, которую я заключил с Лукой, я знаю, что это неправда.

Я не думал, что могу бояться снова потерять кого-то, кроме своих детей. Но сегодня вечером, один в темноте, я позволяю себе признать одну вещь, которой я избегал в течение нескольких дней: Катерина нашла брешь в моей броне, нашла свой путь в те пространства, которые я крепко запирал. И теперь я больше всего боюсь ее потерять еще до того, как она у меня действительно появилась.

КАТЕРИНА

Когда я снова просыпаюсь, нет такой части моего тела, которая не болела бы. Снова темно, и я ужасно замерзла. Мне трудно разлепить глаза должно быть, из них текли слезы, когда я была без сознания, и теперь мои ресницы прилипли к щекам, как будто они покрыты инеем. Мое лицо кажется опухшим, во рту привкус крови, все мое тело тяжелое и ноющее.

Мне требуется мгновение, чтобы осознать, что я снаружи, лежу в зарослях деревьев, и меня охватывает новый ужас, когда я понимаю, что они, должно быть, выбросили меня сюда после того, как вырубили. Я все еще одета, но едва, верх моего платья облегает меня несколькими неподатливыми швами, а юбка обернута вокруг верхней части бедер. Я знаю, что не могу оставаться здесь, но мысль о том, чтобы вернуться, кажется не менее ужасающей. Какое-то время я лежу в грязи, пытаясь дышать, мои руки все еще связаны за спиной. Я даже не знаю, как я доберусь до двери, мне придется ползти, не имея возможности пользоваться руками, и крайнее унижение от этого грозит разорвать меня на части.

Виктор, где же ты? Я смотрю на чистое небо, звезды кружатся над головой, и мне интересно, где он. Он вернулся в Москву, пытается выяснить, что со мной случилось? Он где-то здесь, в этих лесах, ищет меня, смотрит в то же небо и пытается следовать за звездами туда, где я нахожусь? Это такая нелепая мысль, что я начинаю смеяться, а затем сразу же останавливаюсь с тихим вскриком, когда сильная боль пронзает мою голову, заливая красным зрение. Я чувствую пульсирующую боль, которая следует за этим, простреливая мою шею и все остальное тело, и я падаю обратно на землю, задыхаясь. Может быть, он не придет. Может быть, это все его рук дело, и я собираюсь умереть здесь, после того, что эти две марионетки там решат сделать со мной. Я не думаю, что смогу отбиться от них. Они накачали меня наркотиками и избили, и до этого я была не в лучшей форме, слишком худая и все еще приходила в себя. Я могу дать отпор, но в итоге будет только хуже. Это не значит, что я не буду, но я знаю, это будет тщетная попытка спасти себя.

Такое странное чувство, лежать здесь, в холоде и темноте, думая о конце своей жизни. К чему бы это ни привело, есть ли у них кто-то, к кому меня доставят, или они просто играют со мной, пока сами не покончат с этим, я не сомневаюсь, что все закончится приставлением ножа к моему горлу или ствола пистолета к моей голове. Я и раньше испытывала ужас при виде Франко, но никогда по-настоящему не верила, что умру. В глубине души я не думала, что у него хватит духу убить меня. И, кроме того, я была той, кто ему нужна, чтобы сохранить свою власть. Без меня он был бы никем, и он знал это. Но теперь я собираюсь умереть. Осознание этого проникает в мои кости, леденит мою кровь так, как никогда не смог бы холодный воздух, и я позволяю ему овладеть мной, пытаясь подумать о том, что это значит, смириться с этим. В конце концов, что именно я могу оставить после себя? Двое детей, девочек, которые не мои, одна из них, которая могла бы любить меня, но которая слишком мала, чтобы помнить меня долго, если я уйду, и другая, которая ненавидит меня до глубины души. Муж, который, возможно, почувствовал бы облегчение, узнав, что я ушла, если бы он сам не организовал мою кончину. Семьи моей не осталось, и только лишь одна подруга, которую я даже не так давно знаю. Все это печальнее, чем сама мысль о смерти, осознание того, что на самом деле не так уж много и останется после меня. Некому по-настоящему оплакивать меня или скучать по мне. Прожитая жизнь, потраченная на выполнение чужих приказов, отказ от всего, что я когда-либо хотела, чтобы делать то, чего от меня ожидали.

Такая пустая трата времени.

Я не хотела плакать, но здесь, где меня никто не видит, тяжесть безнадежности ложится на мои плечи, я закрываю глаза и позволяю нескольким слезинкам скатиться по моим щекам. На данный момент я почти хочу, чтобы это просто закончилось. Я не уверена, сколько времени пройдет, прежде чем дверь в хижину откроется. Я отказалась от любых мыслей о том, чтобы попытаться доползти до нее самой, я действительно не могу со связанными руками. В любом случае, я скорее замерзну до смерти, чем доставлю Андрею или Степану удовольствие узнать, что я снова заползла к ним. В любом случае, обморожение лучше всего, что они могли бы для меня спланировать.

Но в конце концов дверь открывается, выпуская в темноту полоску желтого света. Я слышу звук их голосов, но он искажен, что заставляет меня задуматься, не нанесли ли они каким-то образом непоправимый ущерб моим барабанным перепонкам тем, как Степан ударил меня. Андрей, это тот, кто приходит за мной, поднимает меня, как мешок с картошкой, не заботясь о моих травмах. Я не хочу кричать, я не хочу доставлять ему удовольствие, но я ничего не могу с этим поделать. Франко не раз жестоко избивал меня, но я никогда не чувствовала ничего похожего на раскаленную добела боль, которая пронзает каждую часть моего тела, когда он грубо тащит меня обратно в дом.

Я надеюсь, что они бросят меня обратно на грязную кровать и дадут мне поспать. На данный момент я настолько измотана, что, думаю, могла бы спать где угодно, независимо от состояния, в котором нахожусь, но мне не настолько повезло.

Андрей опускает меня на землю, придерживая наручники вокруг моих запястий, чтобы удержать меня на ногах. Степан шагает ко мне со злобным блеском в глазах, от которого у меня кровь стынет в жилах еще сильнее, чем сейчас. Когда я вижу массивный охотничий нож в его руке, меня начинает тошнить.

— Держи ее спокойно, — грубо говорит Степан Андрею, останавливаясь достаточно близко передо мной, чтобы я могла почувствовать отвратительный луковый запах его дыхания, когда он говорит. Он прижимает острие ножа между моих грудей, одаривая меня злобной улыбкой, от которой мой желудок снова переворачивается, скручиваясь узлом, пока меня снова не тошнит. — Это платье выглядит так, словно знавало лучшие дни, — говорит он со смехом, кряхтя, когда вонзает нож в ткань достаточно сильно, чтобы мне пришлось заставить себя не вскрикнуть от давления острия, упирающегося в мои ребра. — Я думаю, пора его срезать. Не так ли, Андрей?

Андрей пожимает плечами, похотливо хихикая.

— Заодно посмотрим, так ли хорошо выглядит то, что под ним, как мы думаем.

Затем Степан хватает ткань над моей грудью, используя нож, чтобы разрезать материал, разрезая его на части, когда он распиливает атлас. Резким движением руки он сдвигает его вбок, продолжая резать, вниз к моему пупку, где останавливается, снова вдавливая острие ножа мне в живот.

— Я мог бы выпотрошить тебя, как животное, — рычит он, крутя нож, пока я не чувствую, что он слегка порезал кожу, и я прикусываю нижнюю губу, отказываясь издавать звук. Если он сделает гораздо больше, я не знаю, смогу ли я молчать, но я буду держаться так долго, как смогу.

— Степан — предупреждающий голос Андрея раздается у меня за спиной, но Степан только усмехается, крутя нож немного сильнее. Я чувствую, как что-то теплое и жидкое стекает по моему животу, и я чувствую, как ко мне снова подступает тошнота, когда я понимаю, что это, должно быть, моя собственная кровь.

Это все? Это тот момент, когда они решают, что со мной больше не играют?

— Есть много деталей, без которых ты, вероятно, могла бы прожить, — говорит Степан в разговоре, в то время как острие ножа покидает место, где он вонзился, и продолжает разрезать мое платье. Он снова дергает ткань, разрывая ее посередине, так что она внезапно свисает по обе стороны от меня, обнажая мою грудь. Только тонкие черные бесшовные трусики, которые я носила под платьем облегают мои бедра.

— Срежь эти ремни, — продолжает он, бросая взгляд в сторону Андрея, и вот щелчок чего-то похожего на нож поменьше. Я чувствую быстрое нажатие лезвия и ощущение, как оно разрезает ремни на моих плечах. Затем платье падает лужицей испорченной ткани на пол, оставляя меня почти без ничего, что могло бы прикрыть меня вообще. Я не могу даже попытаться использовать свои руки, потому что они все еще скованы за моей спиной.

Я хочу позволить себе начать дрожать. Я хочу плакать. Я хочу рассыпаться и развалиться на части, но я не могу. Эти двое мужчин лишают меня всего: моего достоинства, моей одежды, а вскоре, я уверена, и моей жизни. Я не доставлю им удовольствия видеть, как я дрожу, съеживаюсь и рыдаю. Я буду держаться так долго, как смогу, прежде чем издам еще один жалобный звук.

— Что думаешь? — Спрашивает Степан, хитро глядя на меня. — У нее есть какие-нибудь ответы для нас? — Он поднимает нож, и я чувствую новый приступ тошноты, когда вижу, как моя собственная кровь влажно блестит на кончике.

— Возможно — говорит Андрей, пожимая плечами из-за моей спины. — Она могла бы знать много. Или немного. Или ничего.

Что я должна знать? Новая дрожь страха пробегает по моему позвоночнику, потому что я мало что знаю о том, что могло бы быть полезным для таких мужчин, как они. И я не совсем уверена, что они в это поверят.

— Посади ее. — Степан тычет в мой сосок кончиком ножа, продвигаясь внутрь, пока мне не приходится сдерживать крик страха. Я помню, как он говорил, раньше, что необратимого ущерба не должно быть, но что, если это изменилось? Что, если это продлится только до тех пор, пока они не поймут, что у меня для них ничего нет?

Я чувствую себя очень больной, слабой, дрожащей и тошнота не отступает, либо от голода, либо от страха, либо и от того, и от другого. Я изо всех сил пытаюсь удержаться на ногах, и я почти испытываю облегчение, когда Андрей выдвигает стул вперед и усаживает меня на него за плечи, даже когда я чувствую, как он хватает меня за манжеты и продевает что-то сквозь них, пристегивая мои запястья к спинке стула, так что я не могу встать со стула, даже если бы мои ноги не казались мне ватными.

— Теперь, — говорит Степан, проводя кончиком ножа по моей груди, к другому соску. — У нас есть несколько вопросов о бизнесе твоего мужа, госпожа Андреева.

— Я ничего об этом не знаю, — тихо говорю я, глядя на него снизу вверх. Я ненавижу его вид, ненавижу смотреть в его бледные, водянисто-голубые глаза, но все, что я могу сделать, это надеяться, что он увидит, что я говорю правду. — Я узнала о бизнесе моего мужа всего несколько дней назад. У меня нет для вас никакой информации.

— А если я думаю, что ты лжешь? — Степан жестоко улыбается. — Я могу заставить тебя страдать, Катарина. Я могу заставить тебя пожалеть, что ты вышла замуж за Медведя.

Как будто, мне нужно, чтобы они заставляли меня желать этого. Я бы сделала что угодно прямо сейчас, чтобы отменить это конкретное решение, как будто у меня действительно был какой-то выход из этого. Интересно, что бы подумал Лука, если бы знал, где я сейчас нахожусь, что его соглашение с Виктором привело к этому. Интересно, будет ли он по-прежнему думать, что оно того стоило.

Я и сама уже сомневаюсь.

— Я не лгу, — твердо говорю я ему. — Я ничего об этом не знаю. Все, что я знаю, это то, что мой муж торгует женщинами. И я думаю, что это отвратительно, — добавляю я для пущей убедительности, скривив губы, когда смотрю на него. — Поэтому я ничего не хотела знать об этом, даже если бы он захотел мне рассказать. Чего он не делал.

Степан отводит нож назад, постукивая им по пальцам другой руки, пока раздумывает.

— Я разочарован, — говорит он наконец. — Это не очень весело, если ты действительно ничего не знаешь. — Он хмурится. — Может быть, ты что-нибудь придумаешь.

И вот тогда все действительно начинается. Вот тогда становится ясно, что, возможно, Степану и Андрею было поручено вытянуть из меня любую информацию, которая могла у меня быть. Ни один из них на самом деле не заботится об этом сам по себе, они хотят получить возможность причинить мне боль, а информация, всего лишь предлог, чтобы сделать это. И теперь он просто собирается придумать оправдание.

Франко всегда был садистом мужем. Он был не из тех, кто придумывал творческие способы причинить мне боль. Пощечина, удар кулаком в живот, таскание за волосы. Ночи, когда я должна была удовлетворять каждую его прихоть, независимо от того, что я чувствовала по этому поводу, но у него не хватало воображения или склонности относиться к этому более намеренно.

Степан… это некто другой. Социопат, определенно. Садист, безусловно. И тот, кто явно наслаждается пытками просто ради них.

К тому времени, когда он наполовину закончил со мной, я перестала соображать. Мое тело уже было сплошным комом боли, но теперь это еще и синяки и неглубокие порезы. Нож Степана вонзается в мою плоть, когда он задает мне вопросы о бизнесе Виктора, о деньгах, бухгалтерских книгах и девушках, на которые я вряд ли смогла бы ответить, даже если бы захотела. У меня даже не хватает присутствия духа, чтобы придумать ложь. Поэтому я продолжаю жалко бормотать одно и то же снова и снова, больше всего на свете желая, чтобы это просто закончилось. Что бы это ни значило.

— Я не знаю. Я не знаю. Я не знаю.

Через некоторое время кажется, что Степана перестало волновать, знаю я что-нибудь или нет. И немного позже я вообще перестаю отвечать. Наверное, мне повезло, что у меня сохранились все мои зубы и ногти. Останется ли так, я не знаю. Но, по крайней мере, сегодня вечером я в безопасности, потому что, прежде чем кто-либо из них сможет прибегнуть к этим испытанным методам пыток, меня наконец отвязывают от стула и бесцеремонно укладывают на матрас, где оставляют лежать, свернувшись калачиком, на боку. Мои руки все еще за спиной, на данный момент онемевшие, и я задаюсь вопросом, наносит ли это какой-либо необратимый ущерб. Интересно, каковы последствия лежания на таком грязном матрасе, голой, с открытыми ранами. Интересно, накормят ли они меня когда-нибудь или дадут мне воды. Мой желудок похож на пустую яму, а во рту так сухо, что это почти невыносимо. Интересно, имеет ли что-нибудь из этого, черт возьми, еще какое-то значение.

Виктор не пришел за мной.

Может быть, он и не собирается. Может быть, это все из-за него. Не имеет смысла, почему они стали допрашивать меня о нем, если бы он устроил это сам, но, возможно, это был просто какой-то тщательно продуманный план. Возможно, он сказал им, чтобы это выглядело реалистично. Что бы это ни было, я начинаю понимать побуждение просто хотеть умереть. Ускользнуть и покончить с болью и страданиями. В конце концов, для чего мне жить?

Я ерзаю на кровати, морщась, когда синяк на моем животе прижимается к матрасу. Я думаю о том, сколько раз Степан бил меня там, о холоде и боли, о нехватке еды и воды, и когда мой желудок сжимается от тошноты, у меня возникает внезапная, ужасная мысль.

Что, если я беременна?

Мы с Виктором никогда не пользовались никакими средствами защиты. Также был длительный период, когда мы не занимались сексом до самого недавнего времени, слишком рано, чтобы появились какие-либо симптомы или действительно, что-либо укоренилось.

Но была наша брачная ночь.

Я знаю, вероятность того, что я забеременела в первую ночь, невелика. Я знаю, что вероятность того, что если бы я забеременела, то беременность могла бы пережить то, через что мне пришлось пройти после похищения. Но одна только мысль о том, что я могла бы, что есть хотя бы небольшая возможность, заставляет меня замыкаться в себе, как будто я могу защитить потенциал этой крошечной жизни внутри меня. Я даже не хотела ребенка Виктора, но эта мысль пробуждает во мне какой-то первобытный порыв, внезапную вспышку желания защитить, о которой я и не подозревала, что способна чувствовать.

Не думай об этом. Я не могу спасти себя, не говоря уже о возможности рождения ребенка. Но теперь, когда эта мысль пустила корни в моей голове, я не могу от нее избавиться. И мысль о том, что, возможно, здесь умру не только я, заставляет мое сердце чувствовать, что оно может разбиться вдребезги. Я зажмуриваю глаза, заставляя себя дышать сквозь боль, голод, чувство безнадежности. Что бы ни случилось, я еще не мертва. Шанс все еще есть. Небольшой, но, тем не менее, шанс.

Я засыпаю, мечтая о воде.

ВИКТОР

Может ли она все еще быть жива?

Чем дальше мы забираемся в лес и чем холоднее становится, тем больше я сомневаюсь, есть ли вообще шанс найти мою жену, не говоря уже о том, чтобы живой. Даже Левин стал тихим и мрачным, когда мы продолжили, его лицо приобрело резкие черты по мере продвижения вперед. Несколько раз у меня возникало искушение отказаться от поиска. Я чувствую беспокойство других, их уверенность в том, что мы ищем иголку в стоге сена или женщину, которая уже мертва. Я думаю, если бы я спросил Левина, он бы сказал, что нам лучше вернуться в Москву и попытаться выяснить, кто был ответственен за это. Что сама Катерина уже потеряна. Но каждый раз я останавливаюсь, не доходя до этого. Даже если результат кажется очевидным, я не могу бросить ее, и я не совсем понимаю почему. Это чувство вины, оставшееся после смерти Кати? Ощущение, что я подвел одну жену, и я не могу подвести вторую? Сохраняющееся чувство долга?

На четвертый день только во второй половине дня мы действительно находим, над чем поработать.

— Сюда! — Левин машет мне, жестом приглашая подойти туда, где он стоит, рядом с тропой, ведущей в восточный лес. Здесь густой слой грязи, и я сразу вижу то, что привлекло его внимание: следы шин от тяжелого транспортного средства, способного передвигаться по такой местности.

Я не решаюсь поверить, что это приведет меня к Катерине. Это мог быть кто угодно, возможно, охотник, кто-то из отдыхающих, хотя мне трудно поверить, что кто-то захотел бы разбить лагерь в такую погоду. Но это первая подсказка, за которую мы должны были зацепиться, поэтому я киваю ему, следуя за тем, как мы углубляемся по следам шин в лес.

Пройдя несколько ярдов, Левин резко поднимает руку, и все останавливаются.

За следующей группой деревьев есть хижина. Я не вижу дыма, идущего из трубы, или особых признаков жизни, но снаружи припаркован автомобиль, который мог оставить такие же следы, которые мы видели в начале тропы.

— Мы не знаем, там ли она, — бормочет один из мужчин, и я напрягаюсь. Такого рода предположения отравляют мою организацию в Нью-Йорке, и я попросил Левина выбрать людей, которые конкретно не были близки с Алексеем. Но даже они, похоже, не в состоянии полностью следовать за мной без вопросов.

— Есть только один способ узнать, — категорично говорит Левин. — Будь готов ко всему.

Мы медленно продвигаемся к хижине, внимательно следя за любыми признаками того, кто может ее занимать. Только когда мы доходим до опушки деревьев сразу за боковой дверью, я вижу расползающийся след в грязи возле этих деревьев, как будто туда в какой-то момент бросили тело. Я указываю на это, и Левин кивает, его челюсть сжимается. А затем мы вместе направляемся к двери хижины.

С того момента, как Левин открывает ее, все происходит очень быстро. Я мельком вижу обнаженную темноволосую женщину, лежащую без сознания на матрасе, ее волосы закрывают лицо, и хотя я не могу быть уверен, что это Катерина, одной возможности этого достаточно, чтобы вызвать во мне инстинктивную реакцию, которая, скорее всего, может закончиться только чьей-то смертью.

В комнате двое мужчин, один коренастый, а другой более долговязый, и оба они отшатываются, когда мы врываемся внутрь.

— Оставь одного из них в живых, чтобы задавать вопросы, — огрызаюсь я на Левина, и мгновенно все их поведение меняется. Очевидно, что они видят, что их превосходят по силе и вооружению, и я вижу пример, в котором они оба переходят от наступления к самосохранению.

— Я, блядь, к ней не прикасался! — Выпаливает коренастый, его лицо бледнеет. — Это все он. Он тот, кто ее порезал…

— Это был не только я! — Тот, что повыше, тянется за чем-то, словно за оружием, и в то же мгновение Левин стреляет, попадая в коленную чашечку мужчины поменьше, отправляя его с воплем на пол.

— Просто забери их обоих, черт возьми, если сможешь, — рычу я, мой пистолет направлен в лоб более коренастого мужчины. — Мы разберемся с ними позже.

Теперь у меня нет сомнений в том, что женщина на кровати Катерина, и я отворачиваюсь от драки, доверяя Левину и остальным за нашей спиной разобраться с двумя мужчинами, пока я иду за своей женой. Я не вижу никаких признаков присутствия кого-либо еще в домике, очевидно, тот, кто приказал ее похитить, подумал, что двух охранников будет достаточно.

Они явно недооценили меня. Никто, блядь, не трогает то, что принадлежит мне, и это не сойдет никому с рук.

На кровати нет ничего, во что можно ее завернуть. Я осматриваюсь вокруг, пока, наконец, не замечаю сомнительное одеяло, скомканное в одном углу комнаты, засунутое между стеной и разорванным креслом. Времени нет, и поэтому я все равно хватаю его, набрасываю на ее распростертое неподвижное тело и поднимаю ее с кровати.

— Подгоните грузовик, — кричу я, видя, что Левин и другие укладывают двух мужчин на пол, более коренастый стоит на коленях с поднятыми руками. Другой скорчился на полу, все еще постанывая от боли в раздробленной коленной чашечке. — Кто-нибудь, блядь, заведите его, чтобы мы могли убраться отсюда.

Вся моя забота о Катерине. Я вижу, как она неглубоко дышит, она все еще жива, но я не уверен, насколько тонка ниточка, за которую она держится. Я выношу ее на холодный воздух, моя грудь сжимается при вдохе, заставляя себя верить, что у нее все получится. Левин прыгает на водительское сиденье в тот момент, когда грузовик заводится, рычание двигателя наполняет тихий лесной воздух, когда остальные садятся в машину. Один мужчина рядом с Левиным, остальные в открытом кузове с нашими двумя пленными. Я сижу рядом с Катериной на заднем сиденье, глядя на ее белое, как кость, лицо, когда она лежит без сознания.

— Направляемся на конспиративную квартиру, — строго говорю я Левину. — Я знаю, что это приличное расстояние, но это лучший вариант. Доставь нас туда так быстро, как только сможешь.

Я никогда не был религиозным человеком, но, глядя на Катерину, когда она лежит там, я почти испытываю искушение помолиться впервые в своей жизни.

Моя жена в серьезной опасности.

* * *

Уже за полночь Левин доставляет нас на конспиративную квартиру. Это хижина, спрятанная далеко в лесу, мало чем отличающаяся от той, из которой мы только что спасли Катерину, с большим сараем на заднем дворе.

— Заприте их обоих в сарай и убедитесь, что там безопасно, — строго инструктирую я, выпрыгивая из грузовика и осторожно протягивая руку к Катерине. Она почти не двигалась на протяжении всего путешествия, только очень легкое движение ее груди давало мне знать, что она все еще дышит. — Я собираюсь войти внутрь.

Я несу ее на руках прямо в одну из спален, поднимаю по ступенькам в дом. От меня не ускользает ирония происходящего, но у меня нет времени на сантименты. Мне нужно оценить ситуацию, и первая часть этого, в каком состоянии находится Катерина.

Я пинком закрываю за собой дверь, когда несу ее в спальню, осторожно укладывая на кровать. Я не решаюсь развернуть вокруг нее одеяло, почти боюсь того, что увижу. Я многое повидал на своем веку, трагическое, ужасное и мерзкое, но видеть истерзанное тело своей жены, это нечто другое. Я не думал, что что-то может быть хуже, чем когда я нашел Катю, но что-то в состоянии, в котором находится Катерина, превосходит даже это. Моя первая жена Катя не была искалечена, но зрелище сейчас, когда я откидываю одеяло, отрывая его от того места так осторожно, как только могу, где оно прилипло к телу моей Катерины с засохшей кровью, заставляет мой желудок переворачиваться, а кровь закипать от первобытного желания выйти на улицу и разорвать обоих мужчин в сарае на части. На самом деле, одна из единственных причин, по которой я этого не делаю, заключается в том, что Катерина заслуживает того, чтобы видеть это после того, что они с ней сделали.

От плеч до лодыжек ее тело покрыто множеством порезов, некоторые неглубокие, другие более глубокие. На ее коже едва ли найдется дюйм, на котором не было бы синяков, ее тело…радуга синего, черного и фиолетового цветов, лопнувшие капилляры гротескным узором расходятся по коже. В основном нетронуто только ее лицо, и даже тогда у нее разбита губа и синяк, челюсть распухла, а из носа течет кровь. Она едва держится. Это я могу сказать точно. Она не издает ни звука, когда я прикасаюсь к ней, или даже двигаюсь, ее грудь поднимается и опускается при самых поверхностных вдохах. Ей нужен врач, но я очень боюсь, что она не протянет достаточно долго, чтобы кто-нибудь смог сюда добраться.

Раздается сильный стук в дверь, и я накрываю ее одеялом, прежде чем ответить. Это действие кажется мне на удивление нежным, затрагивающим струну где-то глубоко внутри меня, которую я не уверен, что чувствовал раньше. Даже к первой жене. Я не даю себе возможности слишком сильно задуматься об этом. Вместо этого я открываю дверь и вижу Левина, стоящего там, на его лице застыли жесткие линии.

— Они в безопасности в сарае, сэр. У меня есть двое мужчин, которые наблюдают за ними. — Он бросает взгляд через мое плечо, проблеск беспокойства прорезает морщинки между его глазами. — Как она?

— Не очень хорошо. — Моя челюсть сжимается, когда я обдумываю, что делать дальше. — Мне нужно, чтобы ты придумал, как быстро мы сможем вызвать сюда врача, которому мы можем доверять. И Макса.

— Макса? — Левин поднимает бровь, и я хмурюсь.

— Ты знаешь другого католического священника в России?

— Он не…

— Это достаточно близко. Просто сделай это. — Затем я закрываю дверь и поворачиваюсь обратно к кровати. Левин не будет возражать против бесцеремонного отмахивания. Он привык выполнять приказы. Он и Михаил, единственные, кому я безоговорочно доверяю, и я надеюсь, что Михаилу удается держать Алексея в узде там, в Нью-Йорке. Я чувствую, что меня невозможно разрывает надвое. Часть меня ничего так не хочет, как остаться в этой комнате, одержимо наблюдая за Катериной, пока она, наконец, снова не откроет глаза. И часть меня знает, что я не могу этого сделать, что у меня дома мои дети, люди, зависящие от меня, долг, который выходит за рамки того, что я мог бы чувствовать к женщине, лежащей в постели в нескольких футах от меня.

Но у меня также есть ответственность перед ней.

Я не решаюсь снова взять ее на руки, поэтому вместо этого оставляю ее одну ровно на столько, чтобы взять миску с кухни и мочалку из шкафа в прихожей, наполняя ее самой горячей водой, которую, как я думаю, сможет выдержать ее поврежденная плоть. А затем я откидываю одеяло и в тишине комнаты начинаю смывать следы того, что эти животные сделали с ней.

Я снова чувствую этот укол нежности, когда провожу мочалкой по ее коже, скользя ею по порезам и синякам, начиная с ее лица и продвигаясь вниз, смывая грязь и кровь. Мои пальцы касаются ее лба до того, как он касается ткани, и я чувствую, какая у нее холодная кожа, почти, как если бы жизнь уже покинула ее. Это заставляет мою грудь сжиматься так, как я не чувствовал с тех пор, как умерла Катя, и на краткий миг мне хочется отбросить ткань и выйти из комнаты, убежать от боли в груди, с которой я не знаю, смогу ли справиться снова. Но я женился на этой женщине. По какой-то причине я обещал заботиться о ней. И прямо сейчас я не уверен, смогу ли справиться с нарушением еще одной клятвы.

Я никогда раньше не прикасался к Катерине без сексуальных намерений, но в том, что я делаю сейчас, нет ничего сексуального. На самом деле, я не могу припомнить, чтобы когда-либо прикасался к какой-либо женщине подобным образом, с такой нежной заботой, что это похоже на прикосновение к чему-то хрупкому и деликатному, стеклянной фигурке или птенцу. Нет и намека на ту стальную, заводную девушку, на которой я женился сейчас, только бледное лицо и еще более бледные губы, как будто двое мужчин вытянули из нее всю каплю неповиновения до последней капли.

Я чувствую укол страха при этой мысли, что, если Катерина выжила, но они уничтожили ее дух. Я не могу представить, через что она прошла, и реальность этого могла быть хуже того, что я уже представлял. Но сейчас все, что я могу делать, это заботиться о ней. Совсем недавно, когда я стоял там, у алтаря, я не представлял себе этого. Я не представлял себе ничего, кроме брака на расстоянии. Я чувствую, что дистанция сокращается, и в данный момент я ничего не могу с этим поделать.

Я не совсем уверен, что хочу этого, если говорю правду.

КАТЕРИНА

В следующий раз, когда я просыпаюсь, я понятия не имею, где я. Затхлый запах комнаты и жесткого матраса исчез, и я чувствую, что на меня накинуто одеяло, но мне требуется мгновение, чтобы открыть глаза. Они кажутся опухшими и тяжелыми, мои ресницы склеены, и мне приходится с трудом их разжимать. Я даже не уверена, что мне стоит пытаться, пока не чувствую прикосновение пальца ко лбу, скользкого, как масло, и аромат чего-то острого и травяного.

Низкий голос бормочет что-то, что я не могу разобрать, в ушах все еще немного звенит, и я заставляю себя открыть глаза, когда страх захлестывает меня, мою кожу покалывает от него. Мне нужно знать, где я нахожусь. Каким бы ужасным это ни было, мне нужно быть в курсе того, что будет дальше. Часть меня желает, чтобы я могла просто оставаться без сознания или, может быть, просто вообще не просыпаться. Силы, которые у меня есть, чтобы вынести это, быстро иссякают.

Надо мной нависает лицо, сначала размытое, затем появляющееся в поле зрения. Я с удивлением понимаю, что это чрезвычайно красивое лицо мужчины, вероятно, лет тридцати с небольшим, с острой челюстью, длинным носом и темными волосами, которые угрожают упасть ему на глаза. Он не выглядит опасным, и когда мое зрение проясняется настолько, что я вижу его темные глаза, в них нет ничего угрожающего, что я могу разглядеть. На его шее, поверх черной футболки, что-то фиолетовое и шелковистое, и мне требуется секунда, чтобы понять, что это… палантин священника.

Однако ничто другое в нем не выглядит священническим.

Тогда я понимаю, что это за аромат, я много раз нюхала это масло раньше, во время каждого обряда посвящения в детстве в церкви. Для взрослого человека, в том состоянии, в котором я нахожусь, и там, где я нахожусь, это может означать только одно.

Он совершает последние обряды.

Эта мысль окатывает меня холодной волной страха, такой сильной, что требуется мгновение, чтобы до меня дошла следующая… с какой стати моим похитителям беспокоиться о том, чтобы провести со мной последние обряды? Это деликатный поступок по отношению к женщине, которую они похитили и пытали, добиваясь информации, которой у меня нет.

Я моргаю, когда он убирает руку, и вижу легкую улыбку в уголках его рта, подергивающуюся от того, что выглядит как облегчение.

— О, слава Богу, ты проснулась, — говорит он, и его итальянский акцент безошибочен.

— Ты итальянец, — выпаливаю я голосом, который сразу же срывается, но он просто смеется.

— Он самый. — Он улыбается мне, и я снова испытываю это чувство уверенности, что странно, потому что ничто в этой ситуации не имеет смысла.

— Как… почему вы здесь? — Зачем русским брать с собой итальянского священника, особенно мужчину, который совсем не похож на священника?

— Твой муж позвонил мне, чтобы я совершил для тебя последние обряды. Я не совсем квалифицирован, но в крайнем случае мог бы это сделать. — Его улыбка кажется искренней, его облегчение от того, что я проснулась, ощутимо. — Я Макс.

— Я… — Я все еще едва могу говорить, и он качает головой.

— Катерина, я знаю. Не пытайся говорить. Ты была очень тяжело ранена. Врач уже в пути, но я добрался сюда первым. Твой муж подумал, что я должен провести ритуалы, на всякий случай. Он сказал, что уверен, что это то, чего ты хотела бы.

Я медленно киваю, все еще пытаясь осознать, что именно происходит. Виктор здесь? Я немного ерзаю в кровати, игнорируя боль, которая пронзает меня при малейшем движении, и с волной собственного облегчения осознаю, что мои руки не связаны. Я боюсь смотреть на них, но они свободны. Возможно, я тоже.

— Виктор здесь? — Спрашиваю я тихим и скрипучим голосом, чувствуя, как мое горло сжимается и болит с каждым словом.

Макс кивает.

— Я позову его. Но, пожалуйста, не говори много, Катерина. Доктор скажет больше, но в какой-то момент тебя душили. У тебя повреждено горло.

Повреждено. Слово звенит у меня в голове. Повреждено, поврежденная, поврежденный. Насколько я повреждена, телом и душой? В моей голове возникает видение Аны на диване в квартире Софии и Луки, ее ноги забинтованы, жизнь разрушена из-за предательства моего первого мужа. Ана сейчас повреждена внутри и снаружи, ее карьера пошла прахом, а дух сломлен. С тех пор София пытается исцелить ее, но я не знаю, будет ли она когда-нибудь прежней.

Неужели теперь это буду я? Непоправимо сломленная из-за предательства мужчин?

Я отворачиваю голову в сторону, закрывая глаза от внезапного приступа слез. Вся моя жизнь была чередой событий, которыми управляли мужчины в моей жизни. Дело дошло до этого, я лежу в незнакомой постели, в моем теле ничего, кроме боли, боли, превышающей все, что я позволяла себе представить, что когда-либо могло случиться со мной. И я все еще не уверена, считаю ли я, что мой муж может быть ответственен за это или нет. Очевидно, он пришел за мной, но тихий, коварный голос в моей голове шепчет, что это могло быть сделано для того, чтобы преподать мне урок. Может быть, он хотел, чтобы я сломалась, и не хотел делать это сам. Возможно, его первая жена умерла, потому что это зашло слишком далеко. Или, возможно, он попробовал это сначала с ней, и она не сломалась.

Я не уверена, хватит ли у меня сил долго держать это в себе.

Дверь медленно открывается, и я готовлюсь к тому, кто окажется по другую ее сторону. Это Виктор, как я и ожидала, но все в нем кажется мне странным.

Я никогда не видела его одетым во что-либо, кроме костюма или того, что он надевает перед сном. Сейчас на нем что-то похожее на походную одежду приглушенных цветов и ботинки, его обычно тщательно уложенные темные волосы распущены и растрепаны. На его красивом лице отражается смесь облегчения и беспокойства, и это выводит меня из себя больше всего, потому что я никогда раньше не видела, чтобы мой муж так смотрел на меня. Я также не хочу доверять этому. Я не могу. Будет слишком больно, если я ошибаюсь.

Я не позволяю себе думать о последней ночи, которую мы провели вместе, когда я смотрю на лицо моего мужа. Я не думаю о том, как я позволяю себе наслаждаться им, испытывать к нему какие-то чувства, хотя бы ненадолго. Приложил он к этому руку или нет, он все равно мужчина, который покупает и продает других. Который торгует женщинами, чья семья всегда этим занималась и который думает, что это оправданно. Я не могу любить такого мужчину.

Никогда.

— Доктор в пути, — тихо говорит Виктор, входя в комнату и закрывая за собой дверь. — Ты очень тяжело ранена, но тот факт, что ты очнулась, я думаю, это хорошо. Макс был так же обеспокоен тем, что это конец, как и я.

Беспокоишься? Ты уверен, что это было именно так? Однако я не говорю этого вслух. Состояние моего горла дает мне хороший предлог не говорить, и я планирую использовать его как можно дольше. Это позволит мне привести мысли в порядок, прежде чем мне снова придется разговаривать со своим мужем.

Он медленно подходит к изножью кровати, и я настороженно наблюдаю за ним, пытаясь собраться с мыслями. Способен ли он на то, в чем я его подозреваю? Сделал бы он это, или моя жизнь сделала меня параноиком? Рада ли я вообще, что все еще жива?

— Я думал, ты умираешь, — тихо говорит Виктор. — Тебе потребуется… время, чтобы исцелиться.

Внутри или снаружи? Еще один вопрос, который я проглатываю, отрывая взгляд от мужа и смотря на стену. Комната, в которой я нахожусь, сильно отличается от той, в которой меня держали раньше, теперь я это вижу. Помимо того, что кровать более удобная, в комнате чисто, пол из грубой древесины покрыт толстым ковром из овчины, у одной стены стоит комод, а у другой, мягкое на вид кресло. Рядом с моей кроватью есть тумбочка и лампа, и все это создает идеальную, уютную картину домика, в котором можно спрятаться. При других обстоятельствах это могло бы быть даже романтично. Прямо сейчас ничто не может быть дальше от этих обстоятельств.

Виктор колеблется, прочищая горло.

— Тебе следует отдохнуть, — наконец говорит он, и я чувствую неловкость, когда он переминается с ноги на ногу, не в силах встретиться со мной взглядом. — Доктор скоро будет здесь.

Я долго изучаю его лицо, пытаясь решить, хочу ли я попытаться озвучить любую из мыслей, крутящихся у меня в голове, если я вообще знаю, с чего начать. Но, в конце концов, я просто киваю, мои пальцы сжимаются под одеялом, а сердце колотится в груди. У меня нет сил задавать какие-либо из этих вопросов, и я не знаю, имело бы это значение, даже если бы я это сделала. Я не знаю, в безопасности ли я сейчас или просто подвергаюсь опасности другого рода. Я даже не знаю, переживу ли я это в любом случае. Эта мысль не внушает столько страха, как я думала. Мне холодно, несмотря на одеяло, каждый дюйм моего тела болит, и все, чего я хочу, это чтобы это прекратилось.

Все, чего я хочу, это поспать.

Поэтому вместо того, чтобы бороться, как я могла бы когда-то, или требовать ответов, я просто закрываю глаза и позволяю себе ускользнуть.

* * *

В следующий раз, когда я открываю глаза, на мне снова чьи-то руки, но на этот раз мужчина, склонившийся надо мной, намного старше и гораздо менее красив. Когда его лицо попадает в фокус, я понимаю, что я снова голая на кровати, но я не могу полностью вызвать смущение, которое, как мне кажется, должно было быть. На данный момент, какое это имеет значение? Ничто в моем теле сейчас не может быть привлекательным, и ничто в руках на мне не ощущается иначе, как клиническое. Должно быть, он доктор, смутно думаю я, снова закрывая глаза и чувствуя, как меня обдает холодом.

— У нее жар, — я слышу, как доктор говорит кому-то, может быть, Виктору? Я хочу возразить, что не знаю, как это могло быть, не тогда, когда мне так холодно. — Ее раны слишком долго оставались открытыми для инфекции.

— Я почистил их, как только смог доставить ее сюда. — Глубокий голос Виктора доносится откуда-то рядом с кроватью, и я чувствую легкую вспышку удивления. Он почистил меня? Заботился обо мне? Почему-то я не могу представить Виктора, сидящего у моей кровати и ухаживающего за мной. Это звучит так, как будто он передал бы это кому-то другому, возможно, Ольге, если бы она была здесь. Она, конечно, не здесь, но почему-то я все еще удивлена, что он нашел время так тщательно ухаживать за мной. Это смягчает что-то внутри меня, заставляет меня снова усомниться, стоит ли мне вообще его подозревать. Я думаю, что он может лгать, и я зажмуриваю глаза, ненавидя каждую секунду этого. Я чувствую, что схожу с ума.

У меня больше нет никого, кому я могу доверять, кроме Луки и Софии, а они так далеко, что с таким же успехом могут быть на другой планете. Я где-то в русской глуши со своим мужем, и он последний человек, которому я должна доверять прямо сейчас. Но, возможно, это мой единственный шанс пережить это.

Я поворачиваю голову набок, пытаясь не думать о руках доктора, скользящих по моему телу.

— Насколько все плохо? — Я слышу, как Виктор тихо спрашивает, и я чувствую, что доктор колеблется.

— Лихорадка опасна, — говорит он через мгновение. — Она далека от того, чтобы быть в безопасности. Есть кое-что, что я не могу проверить здесь: внутреннее кровотечение или травмы, например. — Его рука прижимается к моим нижним ребрам, и я вскрикиваю, прежде чем могу остановить себя, прикусывая внутреннюю сторону щеки от внезапной боли.

— Треснуто или сломано ребро, — говорит доктор. — Могло быть гораздо хуже.

— Была ли она… была ли она… — Виктору, кажется, трудно задать вопрос, который вертится у него на кончике языка. — Была ли она изнасилована?

Я чувствую, как напрягаюсь от этого вопроса, мое сердце колотится в груди. Даже я не знаю ответа на этот вопрос. Не тогда, когда я бодрствовала, но я бы не отказала Андрею или Степану в удовольствии насладиться мной, пока я была без сознания и не могла сопротивляться. С такой сильной болью повсюду, я даже не могу изолировать ее настолько, чтобы определить, пострадала ли какая-либо часть моего тела.

— Невозможно сказать наверняка, — осторожно говорит доктор. — Но я не вижу никаких признаков этого. — Затем он колеблется, его рука лежит на нижней части моего живота. — Есть ли какой-либо шанс, что она могла быть беременна?

В комнате внезапно воцаряется тяжелая тишина, и я чувствую, как у меня сжимается грудь. Я снова чувствую эту внезапную вспышку желания защитить, необходимость сохранить эту маленькую возможность в безопасности, даже если это не более чем плод моего воображения, что-то, чего уже нет или, возможно, никогда не существовало вообще.

— Я не уверен, что прошло достаточно времени, — наконец говорит Виктор. — Но это возможно. Мы поженились чуть больше месяца назад.

Наступает еще одно напряженное молчание, а затем тонкие пальцы покидают мой живот.

— Если бы она была беременна, я не понимаю, как беременность могла пережить то, через что она прошла, — говорит доктор с окончательностью, которая, кажется, проникает прямо в мое сердце. — Беременность на таком раннем сроке хрупкая, а она пережила сильный стресс. Я бы предположил, что у нее также могут возникнуть некоторые проблемы с зачатием после того, как она немного поправится. Ей предстоит значительное исцеление.

— Я понимаю, — говорит Виктор, и я не могу разобрать, что означает тон его голоса. — Я беспокоюсь о ней, а не о беременности. — Последнее он произносит с таким ударением, как будто это последнее, что у него на уме, и это вызывает во мне еще один приступ неуверенности.

— Ей понадобится тщательный круглосуточный уход, если она собирается пережить это…

— Ты останешься, — говорит Виктор с властностью и окончательностью в голосе, которые привели бы меня в ужас, если бы были обращены в мою сторону. — Ты останешься и убедишься, что она выживет.

— Медведь… — В голосе доктора слышится дрожь страха, и мне почти хочется открыть глаза, просто чтобы увидеть выражение его лица. Но они снова кажутся слишком тяжелыми, склеенными усталостью и лихорадкой. — Медведь, я не могу обещать…

— Ты убедишься, что она жива, — повторяет Виктор с явной угрозой в голосе. — И какой бы уход ей ни понадобился, я позабочусь об этом сам. Но ты не покинешь эту комнату, пока она не поправится.

Снова эта угроза, скрытое течение, которое говорит, что, если я не поправлюсь, он может вообще не уехать. Это заставляет меня чувствовать небольшой укол вины, потому что я не могу нести ответственность за то, что кто-то другой пострадал только потому, что я не могу справиться с тем, что со мной сделали. Его это вообще так сильно волнует? Я никогда не представляла, что Виктор придет в ярость из-за моей смерти, вымещая свой гнев и скорбь на человеке, который мог бы спасти меня. Для меня это не имеет никакого смысла, потому что Виктор не испытывает ко мне тех чувств, которые вызывают гнев или печаль. Верно?

Теперь они говорят что-то другое, доктор настаивает на том, что он сделает все возможное, но он не может давать обещаний, и рокочущий голос Виктора, отвечающий, что его “все возможное” будет означать, что я буду жить. Я хочу сказать, что я тоже не могу ничего обещать, но лихорадка охватывает меня, затягивая обратно в темные глубины, к которым я, честно говоря, рада вернуться.

По крайней мере, там тепло, и ничего не болит.

* * *

Я не знаю, сколько проходит времени. Я не знаю, сколько из того, что я вижу и слышу, реально или это сон, продукт моего воспаленного воображения и горящего разума, или что происходит на самом деле. Каждый раз, когда я открываю глаза, мне кажется, что Виктор там, но я не знаю, правда ли это. Кажется невообразимым, что он будет сидеть у моей кровати, паря там, как какой-то ангел-хранитель. Однажды я думаю, что просыпаюсь и вижу Макса тоже там, его рука на плече Виктора, как будто они вместе присматривают за мной. Есть еще доктор, его сухие и прохладные руки, скользящие по моему разгоряченному телу, и я пытаюсь засечь время по тому, как часто я замечаю его там, но за этим трудно уследить. С тех пор, как Виктор привел меня сюда, могли пройти часы, дни или недели, я не могу понять, что именно.

Боль спадает, и я могу только представить, что доктор дает мне что-то, чтобы справиться с ней. Это тоже может быть частью того, что удерживает меня в состоянии полудремы, но я не совсем уверена, что хочу из этого выходить. Когда я это сделаю, мне придется столкнуться с реальностью всего, что произошло, и выяснить, что будет дальше.

В следующий раз, когда я просыпаюсь, мне кажется, что я плаваю в прохладной воде. Мне требуется мгновение, чтобы приоткрыть глаза и осознать, что я в воде, в ванне, и чьи-то руки держат меня в ней. Паника, которая захлестывает меня, безумна и мгновенна, пробирает меня до костей и заставляет мое тело инстинктивно сжиматься, борясь с давлением, которое удерживает меня в воде.

— Катерина! — Я слышу голос Виктора, смутно зовущий меня по имени, но он не может полностью пробиться сквозь туман ужаса. Какая-то маленькая часть меня знает, что это он там, что это он держит меня в ванне, но я не могу заставить это прорваться. Все, о чем я могу думать, это о других руках на мне, другие руки, удерживающие меня, причиняющие мне боль, душащие меня, и мой мозг кричит, что это все, что я собираюсь умереть. Что я собираюсь утонуть в ванне, удерживаемая незнакомцами, в домике где-то в России, и что я вернулась в то другое ужасное место, где они держат меня бог знает сколько времени.

— Катерина, это я. Катерина! — Я чувствую, как руки отпускают меня, когда я корчусь в ванне, вода плещется, когда я пытаюсь вырваться. Мое зрение затуманено, и я крепко зажмуриваю глаза, моя рука вцепляется в бортик ванны, когда я пытаюсь выбраться. Это бесполезно. Я недостаточно сильна. Я снова дергаюсь, извиваясь, как будто хочу укусить руку на моем плече, а затем мои глаза распахиваются, когда эта рука сжимается, слегка встряхивая меня. — Катерина. — Глубокий, грубый и полный боли голос Виктора немного перебивает страх. — Катерина, это я. Давай, детка. Приди в себя. Пожалуйста.

Детка. Когда в поле зрения появляется его лицо, меня дергает назад, и я вижу на нем испуганное выражение, как будто то, что происходит со мной, пугает и его тоже. Детка. Ласкательное прозвище. Он никогда не называл меня ничем подобным. Я могла слышать эмоции, стоящие за этим, когда оно слетело с его губ, и это тоже остановило меня на полпути. Он казался испуганным. Как будто видеть меня в таком состоянии причиняет ему боль.

Постепенно я чувствую, что снова начинаю дышать, хотя все еще дрожу. Другая рука Виктора ложится на мою талию, поддерживая меня в плещущейся воде, и я задыхаюсь, заставляя себя расслабляться дюйм за дюймом. Это тяжело. Мое сердце колотится в груди, кожу покалывает от желания бежать, бороться, выбраться.

Но это Виктор.

Мужчина, которому я не уверена, что могу доверять, но прямо сейчас он не причиняет мне боли. Который сбивает меня с толку еще больше, потому что выражение его лица только что не было таким, как у мужчины, который мог бы причинить мне боль. Он выглядел как человек, который боится потерять меня.

И в этом вообще нет никакого гребаного смысла.

ВИКТОР

Я никогда раньше не был свидетелем приступа паники. То, как Катерина начала метаться в ванне, дрожа всем телом, вызвало во мне вспышку страха и ярости одновременно. Страх за нее и ярость, направленная непосредственно на двух мужчин, запертых снаружи в сарае, которые сделали это с ней.

Она выглядела так, как будто была не в своем уме, и в некотором роде, вероятно, так оно и было. Что-то перенесло ее в те дни, которые она провела в их заключении, и за ужасом на ее лице было больно наблюдать. Мне захотелось убить их многими медленными и болезненными способами, но в то же время ничто не могло оторвать меня от нее в этот момент.

Она моя. Собственническое, защитное желание, которое неуклонно росло с тех пор, как я женился на ней, пустило еще более глубокие корни в последние дни, и мысль о том, что кто-то мог причинить ей такую сильную боль, заставляет меня почти раскаляться от ярости. Я собираюсь убить всех до последнего, кто приложил руку к тому, чтобы забрать ее у меня. И никто никогда больше этого не сделает. Мне все равно, насколько она ранена или сломлена. Я собираюсь собрать ее по кусочкам, так или иначе, но по выражению ее глаз, когда она понимает, что это я обнимаю ее, я вижу, что она мне не доверяет. Что я меньшее зло, но не тот, с кем она чувствует себя в безопасности.

Я точно не могу ее винить. Но я также не уверен, почему именно она так боится меня, когда всего за ночь до ее похищения мы провели вместе ночь, непохожую ни на что, что мы делали раньше. Я думал, что это станет поворотным моментом в нашем браке. Не любовь, она меня никогда не интересовала. Но понимание. Признательность за то, что мы можем предложить друг другу. Не любовь, но, возможно… страсть.

Однако то, что я чувствую в этот момент, держа ее в ванне, когда ее дыхание немного замедляется, а глаза бегают по сторонам, как у испуганного оленя, это нечто более глубокое, чем просто физическое влечение. Тело, которое я держу в руках, я сейчас едва узнаю, но человек внутри него по-прежнему Катерина. Женщина, которую я поклялся защищать. Эта клятва, должно быть, проникла глубже, чем я предполагал.

— Я не позволю, чтобы с тобой что-нибудь случилось, — бормочу я, протягивая руку, чтобы убрать ее влажные волосы с лица, когда она перестает сопротивляться достаточно долго, чтобы я был уверен, что она снова не забьется в ванне и не поранится. — Я здесь, Катерина. Это я. Ты в безопасности.

Она смотрит на меня непонимающе, как будто не может себе этого представить. А может, и не может, ведь все это так свежо. Осторожно я касаюсь ее щеки, избегая синяка возле челюсти.

— Никто не причинит тебе вреда, пока я здесь, — тихо говорю я ей, больше всего на свете желая помочь убрать испуганное выражение с ее лица. — Никто.

Катерина опускает глаза, ее дыхание немного замедляется. Она отворачивает голову, и я чувствую, как она уходит в себя, ее тело все еще напряжено под моими руками. Я знаю, что никогда полностью не пользовался ее доверием, но я вижу, что по какой-то причине я потерял то немногое, что у меня могло быть, и я не уверен, почему. Возможно, это произошло, когда она увидела девушек в ангаре, или, может быть, дело глубже, но я думал, что мы добились прогресса. Я не уверен, где именно мы снова пошли не так. И я знаю, что сейчас не время пытаться разобраться в этом. Я даже не совсем уверен, что мы будем делать дальше, кроме того, что я позабочусь о ее безопасности. Я не знаю, как выглядит наш брак с другой стороны этого. Но я знаю, что это не закончится тем, что я буду смотреть на ее бледное, безжизненное лицо и гадать, что я мог бы сделать по-другому.

Я осторожно беру мочалку, которую уронил в воду, когда Катерина начала паниковать, и медленно провожу ею по ее коже. На данный момент я даже не столько купаю ее, сколько успокаиваю, сжимая ткань так, чтобы вода теплыми ручейками стекала по ее разгоряченной коже. Она дрожит, и я знаю, что у нее все еще жар, ее кожа горячая на ощупь без теплой воды. Ей, должно быть, холодно, но доктор предупредил, чтобы я не слишком сильно нагревал ванну. Он предостерег меня даже от того, чтобы она слишком долго лежала в ней, беспокоясь о ранах, на которые требовалось наложить швы, но ее температура также должна снизиться.

Я никогда не был в состоянии так заботиться о ком-либо, даже о своих детях. Аника и Елена, конечно, болели в прошлом, но Катя заботилась о них, когда была жива, а потом Ольга. Каким бы внимательным отцом я ни пытался быть, роль воспитателя, это не та, к которой меня готовили с детства. Странно делать это сейчас. Но у моей Катерины больше никого нет.

— Ляг на спину, — мягко говорю я ей, надавливая на ее плечо, чтобы она откинулась назад в ванне. Она небольшая, эта хижина была построена, чтобы быть функциональной, а не роскошной. Она далеко от моего дома в Нью-Йорке, но, по крайней мере, здесь мы в максимальной безопасности.

Она повинуется, ее голова откидывается назад, и я провожу тканью между ее грудей, будучи мучительно осторожным. Она издает тихий вздох, когда я прикасаюсь к ней, и когда я поднимаю взгляд, я вижу, что кожа у нее под глазами влажная. Невозможно определить, вода это или слезы, но я думаю, что могу догадаться, что именно. И хотя она не смотрит на меня, я осторожно поднимаю руку и провожу большим пальцем по ее скуле, чтобы стереть влагу.

— Я никогда не причиню тебе боль, — говорю я ей, стараясь говорить как можно тише и успокаивающе. Я не знаю, ложь это или нет, день, когда я наклонил ее над кроватью и приложил свой ремень к ее заднице, все еще свеж в моей памяти и, вероятно, в ее, но что касается меня, то я этого не забыл. Я наказал ее, заставил осознать последствия сделанного ею выбора, изложил правила нашего совместного будущего. Но я не причинил ей вопиющей боли. Я не могу солгать и сказать, что не получил некоторого, или большого, удовольствия, увидев, как ее великолепная бледная задница покраснела под ударом моего ремня, но я не причинил ей вреда. Я был осторожен, чтобы не делать именно этого.

Что касается остального, что мы делали вместе, ей это нравилось. Ее даже возбудила порка, насколько я знаю, она никогда бы в этом не призналась. Но это другое. То, что они сделали с ней, другое. И когда я осторожно провожу тканью по ее телу, мне приходится бороться с этим первобытным, сердитым желанием выйти и скопировать на их плоть те же отметины, которые оставили на ней эти животные. Они заслуживают каждой капли боли, которую я могу им причинить, и даже больше. Они не переживут это. Я могу это гарантировать.

Она все еще слишком теплая, когда я вынимаю ее из ванны и снова погружаю в полусон. Я тщательно вытираю ее и несу обратно в кровать, укладывая обнаженной на чистые простыни. Доктор дал мне мазь, которой я смазываю самые неглубокие раны, чтобы, надеюсь, уберечь их от образования рубцов и помочь с инфекцией. Я осторожно применяю ее понемногу, пока она лежит там, ее дыхание снова мягкое и неглубокое, когда она снова погружается в сон.

Лихорадка длится слишком долго, я это знаю. Раньше она была худой, но я вижу, как она почти чахнет у меня на глазах, и я знаю, что, если это будет продолжаться слишком долго, я потеряю ее. Я не уверен, что действительно выполню свою угрозу доброму доктору, если Катерина умрет. Я могу гарантировать, что люди снаружи будут страдать. И я буду наслаждаться каждой секундой этого.

Когда я ей меняю повязки, она крепко спит, и я больше ничего не могу сделать. Я снова натягиваю на нее одеяло, глядя на ее нежное лицо. Это единственная часть ее тела, которая выглядит почти так же, только слегка помята из-за разбитой и распухшей губы, которая медленно заживает. Ее лицо напоминает мне, что Катерина все еще находится в избитом теле, лежащем там, и что есть шанс, что она вернется ко мне.

Что они не уничтожили ее полностью.

— Виктор. — Голос Левина доносится из-за двери, и я отдергиваюсь от того места, где моя рука лежит на одеяле, как будто чувствую себя виноватым за то, что прикасаюсь к своей жене, смотрю на нее с нежностью. Я делаю шаг назад, моя челюсть напрягается, когда я поворачиваюсь к двери. Я не могу забыть о других своих обязанностях, просто из-за нее. Я не могу упустить из виду общую картину.

Иногда мне кажется, что я очень сильно рискую, делая это.

Выражение лица Левина, когда я выхожу в коридор за дверью комнаты Катерины, гораздо мрачнее, чем я надеялся увидеть.

— Что случилось? — Жестко спрашиваю я, отходя от двери и жестом приглашая его следовать за мной в другую комнату, где мы сможем поговорить наедине.

— Мне позвонил Михаил, — говорит Левин низким и сердитым голосом. — Алексей устроил переворот, вернувшись в Нью-Йорк. Он убил нескольких мужчин, которые пытались противостоять ему, и чуть не убил Михаила. Михаил сказал, что он ранен, но жив. Он собирается попытаться вернуться в дом и вытащить девочек, Ольгу и остальных оттуда до того, как Алексей сможет добраться до них.

Блядь. Я сжимаю кулаки при упоминании моих дочерей, нарастающая ярость, которую я чувствовал ранее, угрожает выйти из-под контроля. Я всегда считал себя уравновешенным человеком, без особого темперамента. Но в последнее время это было тщательно протестировано.

— Позвони Луке, — резко говорю я. — У нас есть соглашение, и это означает, что он должен быть готов помочь защитить мою территорию, если потребуется. Помимо этого, Алексей может напасть на него. И Лиам…

— Алексей уже выступил против ирландцев, — тихо говорит Левин. — Он пригласил нескольких людей Лиама на склад под предлогом того, что ты попросил, и застрелил их. Михаил сказал, что планирует попытаться использовать нестабильность ирландцев прямо сейчас после смерти Конора, чтобы захватить территорию Бостона.

— Лука в курсе?

— Насколько я знаю, пока нет. Я хотел сначала рассказать тебе и узнать твои решения Пахан.

Левин редко бывает со мной так формален, он был моей правой рукой с тех пор, как мы были молодыми людьми. Тот факт, что он сейчас ведет себя так, это просто еще один намек на серьезность ситуации, и я выпрямляюсь, расправляя плечи.

— Я знаю, что тебе сейчас нужно беспокоиться о своей жене, но…

— У меня есть и другие обязанности. — Я перебиваю его, кивая. — Держи меня в курсе. Я собираюсь позвонить Луке сейчас и попросить его послать людей в дом присмотреть за девочками.

Что я хочу действительно сделать, так это вернуться в комнату и сесть у постели Катерины, держать ее за руку и наблюдать, как она дышит, пока не буду уверен, что она продолжает дышать. Но она, это не все, кто у меня есть, и она не все, за кого я несу ответственность.

Разница во времени значительная, но Лука берет трубку после третьего гудка.

— Да? — Спрашивает он резко, как будто подозревает, зачем я звоню. — Я ничего не слышал от тебя, Виктор, но я знаю, что ты взял Катерину с собой в Россию. Я полагаю, у тебя есть свои причины?

Моя челюсть напрягается.

— Мне не нужно твое разрешение, чтобы брать мою жену куда бы то ни было. Я позвонил тебе по более серьезному делу.

Он на мгновение замолкает на другом конце провода, как будто обдумывая обсуждение первого пункта, но, наконец, выдыхает.

— Продолжай.

Я не решался рассказать Луке о похищении Катерины, но, если мне нужно, чтобы он выполнил свою часть нашей сделки, он должен быть полностью в курсе. Я объясняю все как можно мельче, начиная с деловой поездки, в которой я настоял, чтобы Катерина сопровождала меня, и заканчивая ее похищением и мятежом Алексея.

— Ты все еще в России?

— На конспиративной квартире с Катериной, пока я не смогу извлечь информацию о том, кто ее похитил. Я не могу сейчас вернуться в Нью-Йорк, и Левин со мной. Михаил направляется в мой дом, чтобы защитить моих детей и домашнее хозяйство, но ему понадобится помощь. Алексей убил нескольких оставшихся у меня верных людей. — Я делаю паузу, переводя дыхание. — У нас выгодная сделка, Лука…

— Мне не нужно, чтобы ты напоминал мне о нашей сделке, — обрывает он меня. — Я сам отправлюсь туда с несколькими своими людьми, как только удостоверюсь, что София и Ана под защитой.

Черт. Я не подумал об Ане, которую, я знаю, Алексей глубоко ненавидит за то, что она сделала от имени Софии. Я был готов закрыть на это глаза в интересах перемирия, которое я заключил с Лукой, но у Алексея не будет таких намерений.

— Дай мне знать, как только девочки будут в безопасности, — резко говорю я. — Левин сейчас снова пытается связаться с Михаилом.

Я громко ругаюсь, как только вешаю трубку, моя рука сжимается вокруг телефона. Мне требуется вся моя сила воли, чтобы не швырнуть его об стену, но вместо этого я откладываю его, сжимая кулак так сильно, что чувствую, как мои короткие ногти впиваются в ладонь. А затем я выхожу из комнаты, направляясь обратно в спальню, где спит Катерина.

Прямо сейчас единственное место, где я хочу быть, это рядом с ней.

Завтра я получу ответы.

КАТЕРИНА

В первый раз, когда я просыпаюсь, чувствуя себя более похожей на саму себя, Виктор сидит у моей кровати. Это почти невероятно. Я медленно открываю глаза, впервые за не знаю сколько времени чувствуя, что не промерзаю до костей, а моя кожа пронзается болью при каждом прикосновении и движении. Я чувствую, что у меня болит каждый дюйм тела, я измотана, несмотря на то, сколько я спала, но боль, это наименьшее, что есть. Я не знаю, потому ли это, что я выздоравливаю или потому, что я под действием лекарств, но мой череп не пронзает боль, когда я поворачиваю голову к Виктору, и мое горло не кричит на меня, когда я приоткрываю губы и шепчу его имя.

Его голова вскидывается в тот момент, когда он слышит звук, и я снова вижу это облегчение, как будто мое пробуждение имело для него значение. Через секунду он вскакивает на ноги, садится на край моей кровати и тянется к моей руке.

— Ты проснулась, — говорит он, глядя на меня сверху вниз теми голубыми глазами, которые я видела в самых разных настроениях, несмотря на то, как недолго мы были женаты. Я видела их тщательно незаполненными, я видела, как они пылают гневом, я видела их темными от страсти, разочарованными и счастливыми, и все, что между ними. Но прямо сейчас все, что я вижу в них, это беспокойство.

Беспокойство за меня?

— Да, — медленно говорю я, слыша, как скрипит мой голос. — Я думаю… я не чувствую, что у меня есть температура?

Виктор протягивает руку, прикасаясь к моему лбу, и нежность прикосновения поражает меня.

— Я думаю, что она спала, — говорит он с облегчением в голосе.

Простыни вокруг меня кажутся липкими, что является достаточно хорошим признаком того, что он прав.

— Я позову врача, — быстро говорит он, вставая. — Он должен осмотреть тебя. Старайся не говорить слишком много. Не напрягай горло.

Прежняя я могла бы сделать замечание о том, что мужчины вроде него предпочитают, когда женщины вроде меня не слишком много говорят, но, похоже, сейчас я не могу с этим справиться. Даже эти несколько слов показались мне трудными, и я просто киваю, снова ненадолго закрывая глаза, пока жду прихода врача.

На этот раз я получше его разглядела: мужчина лет пятидесяти или старше, с морщинистым лицом и глубокими голубыми глазами, глубоко посаженными на затылке. Он ободряюще улыбается мне, подходя к кровати, протягивает руку, чтобы коснуться моего лба более отработанным движением, чем Виктор, когда он засовывает термометр мне в рот.

— Лихорадка спала, — подтверждает он, глядя на меня сверху вниз, а затем на Виктора. — Я думаю, худшее позади. У вас все получится, Катерина. Это будет долгий путь, пока вы полностью не исцелитесь, но вы пережили самую опасную часть.

Затем он откидывает одеяло, клинически осматривая мои раны, прежде чем снова укрыть меня и жестом приглашает Виктора присоединиться к нему за пределами комнаты. Прежде чем уйти, он похлопывает меня по руке, снова бросая на меня тот ободряющий взгляд.

— Ты поправишься, — говорит он, а затем они с Виктором оба выходят.

Я пользуюсь моментом в одиночестве, чтобы подвести итоги самой себе. Это был первый раз, когда я была достаточно осведомлена, чтобы по-настоящему взглянуть на состояние, в котором я нахожусь, и как бы мне ни было страшно, я также знаю, что мне нужно сделать именно это.

Я медленно поднимаю руки, глядя на свои запястья, где на них были наручники. По всему периметру глубокие рваные раны, похожие на два гротескных браслета, с синяками по краям. Мои руки все еще болят, вероятно, из-за недостатка кровообращения, и я поднимаю руку, чтобы дотронуться до своего горла, где я чувствую синяки от того места, где Степан душил меня.

Сделав глубокий вдох, я тянусь за одеялом, приподнимая его достаточно, чтобы осмотреть свое обнаженное тело. То, что я вижу, заставляет меня ахнуть и в ужасе отбросить одеяло.

Мое тело похоже на лоскутное одеяло: масса порезов, некоторые неглубокие, другие перевязаны, якобы потому, что они были очень глубокими. Едва ли найдется дюйм моей кожи, который не был бы фиолетово-желтым от заживающих синяков, и когда я перемещаю свой вес на кровати, я чувствую пронизывающую до костей боль от полученных травм.

Я всегда сочувствовала Ане, чувствовала глубокую вину за то, что мой муж сделал с ней. Но теперь, впервые, я понимаю ее. Я не потеряла ничего настолько важного, как умение танцевать и карьеру, но теперь я знаю, каково это, когда у тебя что-то отнимают. Чтобы больше не чувствовать себя как дома в собственном теле. Я чувствую, что меня начинает трясти. Я не могу снова взглянуть на себя и плотнее закутываюсь в одеяло, как будто это может как-то стереть это. Сразу возникает дюжина разных страхов, смешанных с горем из-за того, что я никогда не знала, что это так важно для меня… моя внешность.

Я никогда не была тщеславной, но я также всегда знала, что я красивая. Даже после горя и боли последних нескольких месяцев, когда я слишком сильно похудела, я все еще смотрела на себя в зеркало и чувствовала то же самое. Я была немного застенчива, но не больше, чем любая другая девушка на моем месте. Теперь я в ужасе. Я не могу представить, как смотрюсь в зеркало, и когда я думаю о том, что Виктор видел меня такой… что он будет видеть каждый раз, когда смотрит на меня, мне становится плохо. Даже если он не принимал участия в этом, что будет со мной? Как он может хотеть жену, которая неизбежно будет покрыта шрамами, которая не будет той красивой женщиной, на которой он женился?

Наш брак не был браком по любви. Он был основан на удобстве и влечении и ни на чем другом. Будет ли удобства достаточно без влечения? И как я подарю ему сына, которого он требует, если он не захочет меня трахать? Мы всегда могли бы вернуться в клинику для ЭКО, думаю я со вспышкой мрачного юмора. Затем я опускаю руку под одеяло, осторожно прикасаясь к животу, когда меня сменяет новая волна горя.

Я слишком отчетливо помню, как доктор говорил, что ребенок никак не мог пережить всего того, через что я прошла. Я знаю, что это не было результатом лихорадки. Это слишком ясно и живо. Я даже не знаю, была ли я беременна. Я никогда не узнаю, но такая возможность была. И в этот конкретный момент, то ли из-за того, насколько раздираемой я себя чувствую во всех других отношениях, то ли просто из-за самого факта, я чувствую, что всю оставшуюся жизнь буду задаваться вопросом, было ли это правдой. Я сильнее прижимаю руку к вогнутой поверхности своего живота, игнорируя боль от синяков и порезов там. Я не знаю, почему мне так грустно из-за этого. Я даже не хотела ребенка от Виктора. Я не хотела приводить сына или дочь в мир, который он создал для своей семьи. Но теперь, зная, что это могло существовать…

Я чувствую, как будто мое сердце разбивается.