Украду тебя у судьбы

1. Ива

Уважаемые читатели!

Это вторая книга дилогии. Правильнее начинать с первой книги, которая называется "Укради меня у судьбы". Ссылка – в аннотации или на моей странице, где есть весь список моих романов, как платных, так и бесплатных

______________________________________________

Жизнь начинается с нуля. С неизвестной точки отсчёта. Я чувствую себя космонавтом в скафандре. Мне остаётся махнуть рукой и воскликнуть: «Поехали!», чтобы оторваться от земли и улететь.

На самом деле, это трудный шаг. Я не просто исчезаю с радаров. Я рву все нити, что связывали меня с прошлой жизнью. Не знаю, правильно ли поступаю, но сейчас мне не хочется об этом думать, потому что слишком больно.

Но я мечтаю. Мечтаю измениться, стать другой, а потом вернуться. Красивой, богатой, раскованной, эффектной. Мне хочется, чтобы мужчины оборачивались вслед. Чтобы женщины завидовали. Чтобы я шла королевой, и у меня больше не болело сердце.

Знаю: это низкие и мелочные мечты, но они сейчас поддерживают меня, как никогда. Некая сказка, когда золушка превращается в принцессу. Превращается и знает, что в полночь её платье снова станет лохмотьями. Чтобы стать женщиной-вамп, мне нужно вынуть не просто душу, а перегрузить сознание.

– Ива? – я невольно любуюсь мужчиной, что если не сделал меня счастливой, то хотя бы спрятал от всего мира. Сделал меня коконом. И сейчас я, жалкий червячок, жду своего часа, чтобы превратиться в бабочку.

Я поднимаюсь с постели. Меня шатает. Я всё ещё слаба, будто после долгой болезни. На груди у меня цветут синяки от толчка сумасшедшей бабки Кудрявцевой и заживает лопнувшая на ожоговом шраме кожа.

Он помогает мне. Подхватывает. Поддерживает. В его движениях – бережная осторожность.

– Никита, – улыбаюсь ему застенчиво.

Он забрал меня из больницы. По моей просьбе.

– Спрячь меня, – попросила я тогда. – Спрячь так, чтобы никто не нашёл. Можешь?

– Могу! – в нём столько уверенности и силы, что хватит на двоих, а то и больше.

Уютная квартира. Небольшая – всего две комнаты. Спальня в моём распоряжении. Никита обосновался в большой комнате. Мы живём вместе уже третий день. Ну, как живём? Существуем вместе на одной территории.

Никаких телефонов и звонков. Никаких людей вокруг. Для меня сейчас это важно. Но перед тем, как исчезнуть, я позвонила всем, кто мне дорог. Идолу и Ираиде. Герману Иосифовичу и Самохину. Сказала, что со мной всё хорошо. И чтобы не искали меня.

– Я уезжаю на лечение за границу, – очень хороший аргумент, который понимают все.

Катя, Илья, Андрей… Не последние в списке тех, кого любит моё сердце. Они первые и главные, но их беспокоить я не стала. Если захотят, узнают. Я оставила слишком много радужных следов и не запретила никому рассказывать, что звонила.

Надеялась ли я на что-то? Я бы соврала, если бы сказала, что нет. Но я знала: он не сможет меня найти. Я так захотела сама. Может, поэтому меня мучают  глупые мечты про женщину-вамп – красивую и раскованную, с походкой от бедра, а не образ семенящей матрёшки – такой я прожила большую часть своей жизни.

– Завтрак ждёт, – тянет меня за собой Ник, но я мягко освобождаюсь от его настойчивой, но такой осторожной руки.

– Подожди, – прошу его и набираю побольше воздуха в лёгкие.

Я собираюсь сделать отчаянный шаг. Снова. Не знаю зачем, но мне это нужно.

Я развязываю бантики рубашки и спускаю её с плеч. Обнажаюсь перед мужчиной. Второй раз за всю свою двадцатишестилетнюю жизнь. Стою перед ним в трусиках с сердечками. Больше на мне нет ничего. Только изуродованная грудь и кожа в жутких шрамах почти до лобка.

Я смотрю на Ника во все глаза. Замираю до остановки сердца – так мне кажется.

Ник смотрит внимательно. Скользит взглядом от лица до сжатых судорожно бёдер.

– Ты хотела меня напугать или оттолкнуть, Ива? – спрашивает он спокойно. В глазах его – участие, немного улыбки, но нет ни ужаса, ни жалости, ни застывшего напряжения.

– Не знаю, – признаюсь честно. – Но я хотела, чтобы ты знал. Чтобы не идеализировал мой образ, не питал каких-то призрачных иллюзий. Я не девочка с фотографии, где есть только внешний фасад и спрятано всё остальное. И вот это, – я провожу рукой от ключиц и до трусиков, – тоже я. Как есть.

– А ещё у тебя есть душа и сердце, – говорит Ник очень серьёзно. И, пожалуйста, если тебе хочется, можешь меня испытывать. Я буду очень честен с тобой.

Он подходит ко мне, наклоняется и поднимает рубашку. Помогает её вернуть назад. Сам завязывает бантики и осторожно касается губами левого плеча.

– Ты не отталкиваешь меня. Да, шрамы твои некрасивы. Да что там – ужасны. Но есть в жизни вещи пострашнее. И если ты ждала, что я развернусь и убегу – я этого не сделаю. Для меня имеет значение лишь то, что они тревожат тебя. Мешают жить, доставляют неудобства.

Никита протягивает мне халат.

– Пойдём завтракать, Ива. Пить чай. Разговаривать. Если захочешь, мы выйдем погулять. Здесь недалеко есть скверик. Крохотный, но уютный. Там шумят деревья и поют птицы.

Я застёгиваюсь на все пуговицы. На спонтанный стриптиз ушли все мои силы. Я с тоской думаю: если бы так поступил Андрей – прикоснулся, пусть не губами. Сказал какие-нибудь утешительные слова тогда…

Но глупо их сравнивать – Ника и Любимова. Они разные. Андрей по характеру суше, жёстче. Ему всегда трудно давались красивые слова. Он умел приказывать, но не умел вот так мягко рассуждать, облекать мысли в очень правильные слова, гладкие, как камни-голыши на берегу моря. У Любимова неплохо получалось говорить правильные слова – прямые, резкие, нередко обидные в своей правдивости.

2. Андрей Любимов

Я плюнул на всё. Детей бросил на мать, Лиду – на квалифицированную медсестру, хотя как раз с Лидой было сложнее всего: она хотела видеть меня постоянно рядом. Тогда у неё проходили страхи. И я на какое-то время поддался, что, конечно же, было ошибкой.

– Ты должна научиться бороться самостоятельно, а не полагаясь на кого-то, – сказал я сегодня. – В конце концов, это твоя жизнь, и никто не сможет ни прожить её за тебя, ни заставить  лечиться. Сделай выбор. Либо ты борешься, либо складываешь руки и ждёшь смерти.

– Я не хочу умирать, – пролепетала она умирающим голосом. Влажные умоляющие глаза, трогательное личико.

Она всё ещё хороша. Болезнь не тронула её черт, не исказила красоту. Разве что немного пострадало тело: Лида стала изящнее. Но до хрупкости, что жила в моём сердце, ей было далеко. Да и не нужно: всё равно это бы не помогло. Не вернуло того, что было когда-то.

Лида больше не властвовала надо мной. Всё, что осталось, – осознание, что она мать моего сына. И всё, что я делаю, – ради Ильи и из чувства жалости к женщине, которую я когда-то безумно любил.

Я прислушивался к себе. Искал отголоски тех чувств. Думал, глядя на Лиду, что же мне так нравилось в ней, что привлекало? Но у молодости – свои ценности, у зрелости – другие. И вот эту разницу, эту бесконечную пропасть я почувствовал сполна.

А может, дело в другом. В том, что однажды меня чуть не сбила с ног Ива Кудрявцева. Выбила из меня и дух, и других женщин. Я толком ни на одну смотреть сейчас не мог. Все словно на одно лицо. Не-ин-те-рес-ны. Вот именно так – по слогам, отдельно от меня.

Я вернулся в посёлок. Не в свой дом, а к Иве – пусть её там и нет. Плевать. Я хочу побыть в этих стенах, где был, кажется, счастлив несколько дней.

Женя с Ираидой совсем опухли: ни сигнализация не включена, ни дверь на замок не закрыта. Это поразило меня больше всего. И сразу же в голову полезли дурацкие мысли. Я даже не понял, как стрелой взлетел на второй этаж, как рванул на себя дверь кабинета и ворвался в комнату.

Женя записывал. Наушники, микрофон, бархатный голос, от которого – дрожь внутри. Он осёкся, вскочил, наушники – долой.

– Андрей?.. – руки ходуном, ноздри трепещут, и голос падает в такой бас, что мне становится страшно. Хотя куда больше. – Ты с ума сошёл?

Ну, почти. Паранойя в наличии.

– Вы почему в открытом доме сидите? – наезжаю в ответ, делая шаг вперёд, к столу, за которым стоит брат. Я способен испепелить его взглядом. Руки в кулаки сжимаю, чтобы не схватить его за шкирку и не встряхнуть как следует.

Женя переводит дух и падает в удобное кресло, плечами пожимает.

– А чего бояться? Уже бояться нечего.

Я мысленно считаю до десяти, чтобы не выругаться нецензурно вслух.

– Осторожность и безопасность – это не игры: хочу закрываюсь, хочу – дверь нараспашку. Люди разные бывают. И если ты думаешь, что все сразу стали хорошие, когда плохих схватили, ты ошибаешься.

Женя вздыхает, проводит рукой по густым волосам. Я невольно любуюсь им. Красив. И выглядит куда лучше, чем когда я первый раз его увидел издалека.

Нет, он не сбросил груз лет, но ему невероятно повезло с фактурой. Выразительные глаза, густые волосы. Виски чуть тронуты сединой. Он выше меня и немного шире в плечах. В руках чувствуется сила. Кажется, он грузчиком подрабатывал – это заметно по рельефу мышц. Всего сорок четыре. Между нами – семь лет разницы.

– Ты прав, – вздыхает он. – Ираида пошла на свидание. Она что-то говорила мне, а я был настолько погружён в работу, что забыл, не обратил внимания.

Творческий человек – что с него возьмёшь.

– С тобой всё хорошо, Андрей? – он тревожится.

У меня всё плохо, но как-то не к лицу мне жаловаться.

– Всё нормально, – произношу заезженную фразу, но Женя всё понимает. Я не знаю, куда себя деть. Именно поэтому я здесь.

– Ива звонила, – его слова, как ток, проходят по венам. Ему звонила, мне – нет. Что с ней? Почему? Хотя я догадываюсь: я не смог быть рядом, когда ей очень нужна была моя помощь. А перед этим… она доверилась мне, а я… Так можно бесконечно, по кругу, искать и находить мои ошибки.

– Да?.. – выдавливаю из себя. На большее я сейчас не способен. Только на то, чтобы укорять себя и крутить в голове одни и те же вопросы.

– Сказала: уезжает. На лечение. За границу. Попрощалась.

– Да?.. – кажется, я сломался. Мне её не найти. Исчезнет, растворится, забудет обо всём. Обо мне – в первую очередь.

Это мне она должна была позвонить. Сказать. Пусть не объяснить, но хотя бы дать понять, что всё между нами кончено. Вот так стремительно, с разбегу. Головой об стену. Именно так я себя сейчас ощущаю: разбитым вдребезги. Не собрать, наверное.

– Я знаю: не моё это дело, Андрей. Не вправе я вмешиваться. Но ты обидел её, да? Что-то случилось? Не похоже на неё. Она… никого и никогда не подпускала к себе близко. Всегда сторонилась людей и отношений. Да и откуда им было взяться – ни малейшего шанса. Но ведь она… доверяла тебе, светилась. Я же не слепой.

3. Андрей Любимов

Я не стал оригинальничать. Набрался смелости и вошёл в Ивину комнату. Зашёл и пропал.

Здесь всё кричало о ней. Разложенные аккуратно вещи. Лицо её бабушки в старой затёртой рамке. Халат, что раскинулся на спинке стула так небрежно и так… по-домашнему.

Я не удержался. Прижал его к лицу. Вдыхал Ивин запах, сжимал ткань так, что мог бы оставить синяки, будь она человеческой кожей.

Минута слабости, когда меня никто не видит. Можно не изображать из себя сильного, властного, умудрённого опытом. Не надо бояться, что кто-то увидит меня и осудит или посмеётся. Сейчас именно тот момент, когда я могу побыть открытым, как развороченная страшная рана.

Нет, я не стал ни выть, ни рычать, ни плакать – никогда не мог настолько выплеснуться, чтобы выжечь эмоции снаружи. Но я беззащитен – без щитов стою. Голый перед самим собой, и мне не стыдно. Больно.

Я осторожно кладу халат туда, откуда взял. Окидываю комнату взглядом. Прохожусь и трогаю вещи. Нахожу сумочку и забираю документы. Как хорошо, что она не прячет важные бумаги в укромном месте – не знаю, хватило ли мне сил шарить по углам.

Я знаю: это может не помочь. Но это мой шанс, и я им воспользуюсь.

«Позвони мне. Не исчезай без объяснений. Позвони, и мы поговорим», – пишу я размашисто на вырванном из блокнота листке.

Кладу записку так, чтобы она её нашла. Обязательно наткнулась и заметила. Я не верю, что Ива не захочет говорить. Не верю, что она молча растворится непонятно где и не даст нам ни единого шанса. Так не бывает. Мы даже не ссорились.

Слабые аргументы, но если я начну думать, что это конец, разрыв, что я больше никогда её не увижу, можно сойти с ума.

Я выхожу из комнаты. Женя, как верный часовой, стоит в коридоре. Становится смешно: он как будто мой подельник и стоит на стрёме, пока я краду важные документы. Впрочем, всё почти так и есть.

– Что, брат, не очень хорошо получается? Вот, я теперь вор, – показываю паспорта, зажатые в руке.

– Всё нормально, – улыбается он белозубо. – Я тоже не святой. Жизнь столько раз ставила меня в разные позиции, что приходилось как-то крутиться. Так что из нас двоих – ты почти святой. Пошли, я накормлю тебя ужином. Не жрал небось целый день.

Я вдруг понимаю, что голоден. Он прав.

На кухне меня снова накрывает тоской и воспоминаниями. Я почти страдаю галлюцинациями: слышу Катькин смех, голос, Ивины тихие ответы плавают в воздухе.

А ещё приходит в голову мысль: если бы я её не потерял, то не смог бы понять, насколько она мне дорога. Вот уж воистину: что имеем не храним, потерявши – плачем.

– Прорвёмся, Андрей, – ловит моё настроение Женя. – Сегодня полоска тёмная, а завтра, глядишь, солнце появится – согреет и подарит свет. Я не уйду отсюда. Дождусь её. Ванька ответственная. Не сможет исчезнуть просто так. За вязанием своим явится – зуб даю.

Я хочу ему верить. Неистово.

– Мне нужно вернуться. Там дети. Мама устаёт. Надо найти няню, Лиде – квалифицированную сиделку-медсестру, если та, что сейчас, не справится. И дела надо разгрести. Что-то у меня творится со всеми этими событиями – понять не могу. Не до того как-то.

– Останься. Переночуй. Отдохни, – ставит Женя передо мной тарелку разогретого супа и салат. – До утра всё подождёт. А мы тут поговорим. Послушаешь мои начитки. Тебе понравится.

Я не сомневаюсь. Он прав. Нужно хоть на несколько часов побыть самим собой, а не боссом, папой, сыном. У меня всегда слишком мало времени для себя. Может, поэтому я теряю человеческий облик, становлюсь то ли машиной, то ли зверем.

К чаю вернулись Ираида и старый Козючиц. Они шли, держась за руки, как подростки. И так это выглядело трогательно, что я почувствовал, как обручем сжимает горло.

– Андрей Ильич! – обрадовался старый интриган. Искренне обрадовался. – А мы как раз говорили только что о вас. Что покинули, бросили, исчезли. А тут, наш дорогой, столько дел.

– Не нужен я никому, – неожиданно жалуюсь противному – как я всегда считал – старику. Звучит это… не очень взросло. Словно я манипулятор и давлю на жалость.

– Ну, это вы зря, – отодвигает он стул и помогает Ираиде сесть. – Ивушка скоро вернётся. Придёт в себя, заскучает – и вернётся. К нам, к Женечке, к вам. Она ведь цельная. Такие не размениваются по мелочам. Уж если любят, то всей душой. Уж если чем заняты – отдают сердце и не сворачивают.

Внутри ворочается недовольство и печаль. Какой-то чужой старик знает об Иве больше, чем я. Вот это ещё – неумение чувствовать, видеть. Впрочем, я давно знаю: плохо разбираюсь в женщинах, не умею. И каждую из них пытаюсь впихнуть в привычный шаблон. Это моя беда.

– Не грустите, Андрей, – заглядывает Козючиц мне в глаза. Чувствует моё настроение. – Всё наладится. Может, не так быстро, как нам порой хочется, но кривая выровняется, уж поверьте мне. У меня нюх! – водит он носом. Смешно у него получается.

4. Ива

– Я передумала, – говорю после завтрака – Хочу в парк, на улицу, подышать воздухом.

– Рад, что ты оживаешь, – улыбается Никита, но в его радушии мне чудится фальшь. – Переодевайся, я с удовольствием покажу тебе окрестности.

Я не хочу плохо о нём думать, но ничего не могу с собой поделать. Опять. История о том, как несколько взглядов и заминка при ответе в одно мгновение рушат хрупкое равновесие.

Он купил кое-какую одежду для меня. Или это сделала Тата – не знаю. У меня есть нижнее бельё, пара платьев, кофта и удобные балетки. Больше у меня ничего нет. Даже сим-карты в телефоне. В этом я убеждаюсь, когда включаю мобильник.

Привычно сдавило горло. Похолодели губы и пальцы рук. Врач в больнице сказал, что у меня нет проблем с сердцем. Есть внушение, навязанное в детстве. Возможно, после многочисленных операций проблемы были, но спокойная жизнь без потрясений сделали своё дело: я переросла. Но как велика сила внушения: как только я чувствовала опасность, страх, сложную ситуацию – у меня давило в груди, холодели губы и пальцы.

Я должна бороться с этим. Хотя бы со слабостью, иначе однажды не смогу постоять за себя, если вдруг…

Что за «вдруг», я не хотела додумывать. Да и не успела: раздался аккуратный стук в дверь. Добрый «хозяин» пришёл меня выгулять. Интересно, насколько длинным будет поводок? Это я и собиралась проверить.

– Готова? – неизменная улыбка. Владельцы зубной пасты удавились бы от счастья, если б он согласился стать их рекламным лицом. А меня от его сияния потряхивает. Внутри – звенящая струна, натянутая до отказа.

– Да, – мне сейчас важно сделать первый шаг, а потом будет видно.

Никита берёт меня за руку – обычный жест. Очень тёплая у него ладонь. Я иду за ним, как собачонка. Покорно переставляю ноги. Хвостом вилять от радости не могу: может, если бы не этот разговор на кухне, и виляла бы, и подпрыгивала, помахивая глупыми ушами…

Мы едем в лифте. Выходим на улицу. Здесь много домов рядом – дворы, дворы, переулки. Можно запутаться и потеряться, если не знать, куда идти. Я не знаю. С моими способностями ориентироваться – только идти на ощупь. Я, как ни старалась, запомнить путь не могла.

Скверик – через дорогу. Не трасса, но проезжая часть. Скверик глубже, дальше от гудящих машин, что трут шинами асфальт. Ник поддерживает меня за спину.

Один толчок – и я окажусь на проезжей части. Не знаю, почему я думаю так, ощущая его твёрдую горячую ладонь на своей пояснице.

Невольно пячусь назад. Неконтролируемый животный страх на уровне инстинктов.

– Ива? – Никита встревоженно заглядывает мне в лицо. – Ты бледная. Испугалась? Нехорошо себя чувствуешь? Хочешь, вернёмся?

Я не хочу. Мотаю головой.

– Нет-нет. Пойдём.

Я выворачиваюсь, избавляюсь от его рук, мне становится спокойнее. Я сама себя накрутила. Возможно, всё не так, как я себе вообразила. Но это легко проверить. Просто нужно не молчать, а разговаривать.

Мы теряемся в тихой аллее. Здесь нет даже бабулек и мамочек. Только деревья и лавочки. Но это не безлюдное место. Просто Ник выбрал уголок потише.

Я касаюсь лопатками деревянной спинки, достаю из кармана телефон.

– Верни сим-карту, Ник, – прошу спокойно и смотрю на его профиль. – И дай мне немного денег. В долг. Хочу съездить домой, забрать документы, вещи, вязание, банковские карточки. Мне неуютно быть никем.

– Ты же хотела спрятаться, Ива, – он смотрит на меня как на душевнобольную. И разговаривает точно так же, словно я не способна мыслить и понимать, рассуждать здраво и принимать правильные решения. – Я всё сделаю сам. Нет нужды возвращаться.

– Я передумала, Ник, – выпрямляю спину и сжимаю пальцы в кулаки. – Кажется, я ошиблась. Поступила неправильно. Может, из-за потрясения и слабости, испуга и боли. В такие моменты и не то в голову приходит. Сейчас я хочу сделать всё по-другому. Сим-карту и деньги – всё, о чём я прошу. Или просто немного денег – симку я восстановлю и самостоятельно.

– Ива… – у него упрямое лицо. И губы сжимаются в линию. Укор. Как он ещё головой не покачал, давая понять, что я местная сумасшедшая и слушать меня совсем не обязательно.

– Скажи ещё, что я не в себе, не соображаю, что говорю.

Я вскакиваю с лавочки. Каждое движение отдаётся тупой болью в теле. Я слишком слаба, чтобы бороться, а Никита – сильный тренированный мужчина. Мне не убежать от него. Да я и не сумею. Не смогу. Даже если бы была не так разбита.

Он не движется. Сидит, как сидел. Руки в карманах брюк. Спина расслаблена. Он отбрасывает голову на спинку лавочки и прикрывает глаза. Я вижу его подбородок, шею, кадык. Грудь у него вздымается мерно, словно он дыхательной гимнастикой сейчас занимается.

– Хорошо. Я отвезу тебя. Без проблем. Сим-карту сейчас при всём желании тебе отдать не могу – она валяется в квартире. Ты сама просила, чтобы тебя никто не нашёл. Это было твоё желание – скрыться, раствориться в большом городе. Я только исполнял твоё желание. Точно так же я сделаю всё, о чём ты просишь.

5. Никита Репин и Ива

Никита

Он смотрел ей вслед. Хотел кинуться, остановить, уговорить. Упасть на колени, если не поможет. Но ничего этого он не сделал. Просто наблюдал, как Ива уходит всё дальше.

У неё неуверенная походка. Скованная и тяжёлая. Ей, наверное, больно, но она старается уйти от него как можно дальше – спешит, насколько ей позволяет слабое тело. Бежит, как от прокажённого. Ещё ни одна девушка не поступала с ним так. Разве что Рада. Но та была резкой и прямолинейной. От тихой Ивы он никак не ожидал подобной силы.

Стержень. Кудрявцевский стержень – как ни крути. Гены. Ива так напомнила Никите мать, что он не посмел её удерживать.

Она уходила, а Репин понимал: скорее всего, он её потерял. Не смог удержать. Не хватило сил. С другими получалось. С Радой или Ивой – не срабатывало. В голове мелькнула мысль: они чем-то похожи. Не внешне, не характером, а по духу. Непокорённые и свободолюбивые.

Птицы, которым нужен полёт, а не клетка. То, чего он не мог дать. То, что он пытался понять – и не получалось. Не дорос или не дано.

Никита достаёт телефон и набирает знакомый номер.

– Она ушла, – говорит он, как только ему отвечают.

– Как ушла? – вопрошает холодный голос. Мы же договаривались.

– Я ни о чём не договаривался. Сказал лишь, что попытаюсь, – огрызается он, чувствуя беспомощное раздражение.

– Тряпка! – злится отец, вколачивая его в землю поглубже. – Ни одного дела сделать не можешь самостоятельно, чтобы не провалить!

– Я просил меня не вмешивать? Просил. Говорил, что не стану ни драться, ни спорить с девушкой? Говорил. Я не отказал лишь потому, что, по несчастью, я твой сын, а ты – мой отец.

– И ты должен понимать, что мои возможности не бесконечны, чтобы ты продолжал жить, как и раньше? Припеваючи, другими словами, и ничего не делая. Ты прекрасно знал, как она нам нужна, и снова подвёл!

Это вечное чувство вины, словно он кому-то что-то обязан. Вечные попытки перепрыгнуть невидимый барьер, в то время, когда ему совершенно не хочется участвовать в гонках, брать высоты и медали. Ему хочется лежать на траве и смотреть в небо. Созерцать и философствовать.

В конце концов, нужно собраться с силами и сделать настоящий рывок. Отделиться навсегда, чтобы не зависеть. Но пока он этого не сделал, не перерезал пуповину, они будут без конца его стыдить, корить, заставлять что-то делать, предпринимать шаги, к которым он не готов и не хочет.

– Я всё понимаю. Мне жаль. Эта затея в самом начале была провальной, и я говорил об этом.

– Мне казалось, она тебе нравилась. Эта Кудявцева.

– Какое это имеет значение? – спрашивает Никита, поглядывая на часы.

– Верни её, сын. По-хорошему прошу. Иначе будет по-плохому.

– Я устал. Делай, что хочешь. Наверное, я уже ко всему готов.

– Ты не понял, – голос отца становится опасно низким и зловещим. – Будет плохо не тебе, а Кудрявцевой. Ты ведь не сможешь этого допустить, не так ли?

И он отключился, оставив в душе тоскливую пустоту. Никита ударил кулаком по лавке. Отчаянно. Раз и ещё раз. Пока на костяшках не показалась кровь. А затем он встал и побрёл в сторону дома, где его никто не ждал. Там где-то его машина. Нужно ехать. И чем скорее, тем лучше.

Ива

Я боялась: он что-нибудь придумает и кинется за мной. Уволочёт назад, и я стану пленницей. Но ничего не случилось, к счастью. И, выбравшись из скверика, я почувствовала себя легче. Не совсем свободной, но уже и не в наручниках, связанная непонятными обязательствами и обещаниями.

Запоздало меня накрывает раскаяние: нет моей вины, что Никита не вызывает доверия, но почему-то становится его жаль. Он был ко мне всегда добр и терпелив. А то, что по-своему хотел выиграть время, удержать рядом, возможно, связано с его отношением ко мне.

Но он тоже ни разу не сказал, что я ему больше, чем нравлюсь. Однако, если бы и поведал сердечную тайну, вряд ли это что-то изменило в моём отношении к нему. Друг, брат, но никак не больше. По-другому у меня не получится. Это всё равно что душить себя намеренно.

Сим-карту я восстановить не смогла: нужны были документы, подтверждающие мою личность, поэтому необходимость вернуться домой, стала не только обязательной, но ещё и насущной.

Но перед тем, как ехать, я решила навестить свою комнату в коммуналке. Меня тянуло туда со страшной силой. Всё казалось: я упустила что-то важное и ценное. Объяснить свои внутренние ощущения я не могла.

– О-о-о! – явилась! – встречает меня чуть ли не с порога Петухов. – Что, назад потянуло? Как пьяного – на родину?

Он показывает мелкие плохие зубы и мерзок настолько, что хочется вытереться лишь от одного взгляда на него.

– А тебе тут привет из налоговой! – радостно докладывает этот любитель жареных новостей. – Мы тебе в дверь воткнули – чин-чинарём. Допрыгалась, сучечка?

6.Ива

– Что ты делаешь в моём доме? – я не рада его видеть.

Ник поднимает на меня полные муки глаза.

– Ты прости, – извиняется Идол, – он сказал, что вы повздорили, и ему нужно поговорить с тобой. Уверял, что ты скоро вернёшься. Его «скоро» растянулось на несколько часов, и я уже не знал, что делать. Ну, не силой же его выпихивать, правда? Он дальше прихожей не ходил. Сидит здесь уже четвёртый час. Мы с Ираидой развлекаем его светскими беседами.

– Ива… – Ник одним движением поднимает на ноги.

Гибкий, красивый, но какой-то потерянный. Я смотрю на него и думаю: а он совершенно другой. Не тот, каким увиделся сразу. Между улыбчивым, уверенным в себе мужчиной и тем, что я вижу сейчас, – две большие разницы. Пропасть.

Какой из Никит настоящий? Тот гарцующий самец, или вот этот – страдающий, растерянный, не очень уверенный в себе. Эти два образа бились у меня в голове и не хотели соединяться воедино. Он либо актёр хороший и изобразит, что угодно, либо в какой-то из моментов нашего общения он мне лгал.

Ираиды в комнате нет. Отлучилась. Рядом сопит и топчется Жека. По нашему напряжению, от которого можно бенгальские огни зажигать, видно, что это не радостная встреча двух друзей. Впрочем, Репину хватило духу не солгать – он сказал почти правду. Не повздорили, но расстались на очень высокой ноте.

– Жень, идите в кухню, – вздыхаю, понимая, что нет мне покоя и отдых придётся отложить. – Я приведу себя в порядок. Пообедаем и поговорим заодно.

Никита смотрит встревоженно, как чуткое животное, за которым ведётся охота. Или как пёс, который жутко боится, что хозяин прогонит, не поддавшись на честность его искренних глаз.

Я его выгоню. К сожалению. Что-то сломалось внезапно и скоропалительно. Ещё утром я показывала ему свои шрамы, надеясь провести черту. Ну, и на реакцию посмотреть – что уж таить греха. И реакция его мне понравилась. А сейчас я думаю: он знал. Видел. Возможно, в больнице, а может, из других источников. Ведь у меня есть фотографии – я отсылала их в клинику, с которой вела переговоры.

Я слышу, как бубнит Женя. Слышу, как вяло отвечает Никита. Он смотрит мне вслед. Всё теми же глазами преданного пса, и это вызывает во мне ещё большую усталость.

Я никогда не попадала в такие ситуации. Наверное, в вынужденном одиночестве есть и свои явные плюсы: мне не нужно было ломать голову, как поступить с человеком, которому я вроде бы как нравлюсь, но который не вызывает ничего в моём сердце, кроме ровного спокойствия.

Я не могу его любить. Той самой любовью, что живёт в моём сердце к Андрею. Красота Репина отталкивает. Его поведение – напрягает, забота – душит. Может, потому что он Репин, а не Любимов – вот ещё что я думаю об этом, пока принимаю душ и смываю с себя пот, пыль, усталость.

Я должна поставить точку. И мне от этого тяжело. Сказать человеку «нет», оказывается, очень сложно. Особенно, если знаешь, что ему будет больно. Или не больно всё же?.. Если бы я это могла знать наверняка.

Не знаю, зачем я проверила сумочку. Наверное, потому, что документы сейчас для меня играли очень важную роль. В сумочке пусто. Нет ничего: ни карточек, ни паспортов. Только дамские мелочи. Кажется, теперь я понимаю, что такое шок.

Это вот как сейчас: я стою и смотрю в одну точку. В раскрытую женскую сумочку, где нет того, что я туда положила. Это какой-то невероятный ступор. Я ничего не могу сообразить и понять. И первое, что делают мои руки, когда я наконец встряхиваюсь, отгоняя наваждение, – выворачиваю содержимое на кровать. Не знаю, на что я надеялась. Может, на волшебство. Или на то, что порвалась подкладка и всё, что было, провалилось в глубину.

Тщетно. Пропали мои документы и банковские карточки. Нехорошо засосало под ложечкой: там все мои сбережения, а я была слишком опрометчива – никогда не пряталась и не перестраховывалась.

Мне нужно срочно позвонить и заблокировать счета. Мне жизненно необходим телефон, но его нет. Это ужасная ситуация.

Никита. Это его рук дело. Не знаю, кто ещё мог совершить подобную дерзкую гадость. Идол?.. Бывший алкаш, только что выбравшийся из алкогольной зависимости. Ираида?.. Что я вообще знала о ней? Она, между прочим, письма мои крала. Может, она клептоманка и без зазрения совести крадёт всё, что плохо лежит.

К счастью, от карточек нужно знать пин-код. И только это удержало меня от истерики, что подкатывала к горлу и грозилась вырваться на волю.

Кое-как пригладив свои растрёпанные чувства, я вышла из комнаты и отправилась в поход. Это не имело ничего общего с гостеприимством. Это походило на хорошо спланированное наступление.

Они сидят втроём. Не разговаривают. Ираида поджимает губы и пыжится, словно кто-то ей подсунул под нос какую-то мерзость. Идол рассеянно улыбается, глядя, как я решительно переступаю порог, а Никита снова вскидывается и пытается заглянуть мне в глаза.

– Я не знаю, кто из вас сделал это. Мне всё равно, – обвожу я взглядом троицу, что напоминает мне разрозненные предметы, надёрганные из разных стилей в один интерьер. Имен так. Они для меня сейчас как мебель. – Просто верните то, что взяли. Мои паспорта и банковские карточки.

7. Андрей Любимов и Ива

Андрей

Я сделал то, чего бы не сделал никогда в других условиях и обстоятельствах: вернул няню, Светлану Петровну. Не знаю, удивилась ли она. Я сам себе удивился.

– Это ваш шанс доказать профпригодность, – говорю я ей, разглядывая с ног до головы. – И помните: любые вопросы вы решаете со мной, а я уже решу, какое наказание заслужили мои дети.

Она не лебезит, не кланяется подобострастно, и уже это меня устраивает. К слову, я её выдернул из другой семьи, заплатив и неустойку, и пообещав платить больше. Она согласилась. И это тоже о многом говорит.

– Светлана Петровна! – скачет вокруг няни на одной ножке Катюшка. – А я скучала!

Я вижу, как няня поправляет Кате платье, как гладит её по голове, а затем расчёсывает спутанные кудряшки и вяжет два хвостика. Они воркуют, у обеих – счастливые лица.

– Простите меня, – удивляет меня сын. Он в последнее время словно подрос и переступил через какие-то свои мелочные обиды. Стал спокойнее и уравновешеннее. Даже мама не жаловалась на него.

К сожалению, у Лиды всё то же.

– Не столько болезнь, сколько внутреннее состояние, – объясняет мне врач. – Люди и с более тяжёлыми диагнозами встают на ноги. Ваша жена не хочет. Сопротивляется. А поэтому не уверен, что лечение пойдёт ей на пользу. Желание жить, знаете ли, не последнюю роль играет. А мы её лечим чуть ли не насильно. То есть положенные препараты она получает, а будет ли прогресс – неизвестно.

Я не знал, как её встряхнуть. Лида требовала к себе внимания и хотела, чтобы перед ней все бегали на задних лапах. Её не стимулировали разговоры, её не вдохновлял сын, что готов был и беседовать, и гулять с ней, и находиться рядом, когда ему это позволяли.

Я с ужасом думал о том, как она выносила мальчишке мозг по ночам. Что рассказывала, какие мысли в голову вкладывала. Это она рассказала ему, что Катя нам не родная. Откуда она это узнала? И если бы я не видел её диагноз, который подтвердился в клинике, я бы подумал: издевается или ведёт какую-то непонятную игру. Хотя все её ужимки и «умирания» вполне вписывались в тот образ, который я помнил. Лида особо не изменилась.

Вопросов у меня возникало много, ответов я не находил и, если честно, искать их не хотелось.

– Возвращайся, – скороговоркой пробормотал Женя, когда я почти успел провернуть все дела. Оставались проблемы с работой, но я собирался часть из них решить дистанционно. – Тут нешуточные страсти. Ива, этот её красавец явились. Ты зачем вместе с паспортами карточки банковские забрал?

И тут меня перекосило. Я больше ни о чём думать не мог.

– Не брал я никаких карточек. Только документы. Не дай ей уйти, ладно? Репин пусть провалится хоть сквозь землю, а Иву задержи, пожалуйста. И ничего не говори, ладно?

– Да я и так тут… партизан на двух стульях. – Женя говорит еле слышно. – Мне скоро «Оскара» дадут за лучшую второстепенную роль. Бросай всё и дуй сюда.

И я полетел. Гнал так, что самому стало страшно. К счастью, трасса хорошая, машин мало. Это походило на выпадение из реальности, когда ты становишься частью автомобиля и поступаешь, как робот, лишь бы достичь определённой цели. Сейчас мне хотелось щёлкнуть пальцами и перенестись за город. В дом, куда вернулась Ива Кудрявцева. Но приходилось ехать, вписываться в повороты и поглядывать на часы. Я боялся опоздать.

Ива

– Послушай, Ива, – горячее дыхание обожигает ухо и я невольно переступаю с ноги на ногу, теряя равновесие. Руки Ника подхватывают меня, не давая упасть. – Прошу, выслушай меня. Очень прошу. Пожалуйста.

Я оборачиваюсь. Репин непростительно близко. И никого рядом. Идол и Ираида как сквозь землю провалились. Впрочем, старуха маячит в конце коридора. Идёт к нам. Я чувствую облегчение, но ненадолго.

– Тебе нужно быть со мной рядом, иначе может случиться непоправимое, – шепчет он, и волосы становятся дыбом от его неистовости. У него вид… отчаянный и немного сумасшедший. Так мне кажется.

– Ник, – отступаю я на шаг. Он не удерживает меня. Рука его плетью падает вдоль тела. И то, что он так делает, немного уравновешивает сумбур мыслей и чувств, что бродят во мне. – Я всю жизнь жила без опоры. Очень долго за меня всё решала бабушка. Но сейчас я хочу сама. Спасибо за всё. И прости за ту сцену в кухне. Я… не хотела, и жалею, что не остановила Идола.

– Идол? – кажется, он почти не понимает, что я говорю. Где-то витает в себе, своём водовороте, омуте, что тёмен и способен поглотить полностью, без остатка.

– Женя. Я его так зову.

Ираида уже рядом. Тактично не подходит слишком близко, но стоит, как изваяние. Бдит. И я ей благодарна. Ник пугает меня. От его слов и вида – страшно.

– Пустое, – размыкает он губы. – Ничего не значит. Я хочу лишь одного: чтобы с тобой всё было в порядке.

– Со мной всё будет хорошо, – делаю ещё один шаг в сторону. – Иди домой, Никита. Отдохни. Не нужно было мчаться за мной вслед. Я давно совершеннолетняя и способна решить свои проблемы самостоятельно. Пожалуйста. Оставь меня одну. Я устала.

– Подумай над тем, что я тебе сказал. Хорошо подумай.

8. Андрей Любимов

– Она спит, – встречает меня на пороге Женя. Он курит, хотя до этого я ни разу не видел его с сигаретой. – Я успокоиться не могу, веришь? Этот Репин, эти карточки пропавшие. Ты точно не брал? – он заглядывает мне в глаза, словно хочет увидеть ответ.

Я вообще не рад, что забрал Ивины документы. Но так я мог хотя бы получить шанс её увидеть, если вдруг вернётся. Она вернулась. Почти сразу. Я даже надеяться толком не мог на такую удачу.

– Что Репин? – спрашиваю, присаживаясь прямо на ступеньки. У меня горят лёгкие, дышать тяжело. Всё из-за нервов и гонки. Я не любитель стремительной езды.

– Ушёл, – пожимает плечами Женя и прикуривает новую сигарету. – Сидит, упырь, следит, наверное. Если ты карточки не брал, значит он.

– Я записку оставлял в сумочке, – тру ладонями лицо. Оно сейчас как мёртвое – ничего не чувствую, словно выпил не в меру. – Ива должна была понять, что это я.

– Мы не поговорили, Андрей. Она дозвонилась в банк, заблокировала карты и закрылась у себя. Сказала Ираиде, что хочет отдохнуть. Не стал я лезть с расспросами. А Ираиду тюкнул. Старая перечница. Та ещё интриганка исподтишка. Она Ивины письма крала. Что-то подумалось: а не она ли пакость подсунула? Репин какой-то пришибленный явился. Странный. Ничего не понимаю. Чуйка лишь вопит: что-то не то! А это, знаешь ли, показатель: чуйку не обманешь. Она сама по себе живёт.

Я и так – на пределе. А Женькины озвученные страхи совсем рвут предохранители. Мне сейчас важно не сорваться.

– Хватит курить. Пойдём в дом. И чтобы я сигарет в доме не видел, ясно?

Это звучит плохо, но брат кивает, послушно тушит бычок в пепельнице, которую держит в руках, и идёт за мной следом.

У Ивы закрыта дверь. Я сажусь рядом. Услышу, если она встанет. Или дождусь, пока выйдет. Не сможет же она скрываться там вечно. А я могу и потерпеть. Мне несложно.

Не знаю, сколько я просидел. Думал, сочинял слова, которые ей скажу. Но ничего так и не смог сказать, когда она вышла. Я не слышал её шагов. Может, задремал. Но я сразу почувствовал, когда потянуло сквозняком.

– Андрей… – кутается Ива в вязанную плотную шаль.

Я встаю на ноги. Неловко, с болью – конечности затекли от долгого сидения, но я даже не заметил.

– Замёрзла, Ивушка? – спрашиваю, почти не соображая, что говорю и что делаю. – Я согрею тебя.

Я делаю шаг навстречу. Раскрываю объятия. Она может убежать и оттолкнуть. Я обидел её. Не был рядом, когда она нуждалась во мне. Я вор – украл документы. Я запутался в своих делах и проблемах. Но вот это – крик моей души. Желание наконец-то прикоснуться. Почувствовать её дыхание. Ощутить: она живая, настоящая. Всё та же чистая девушка, которую я не смог по-настоящему оценить.

Ива вздыхает. Пальцы, что держат шаль, белеют на костяшках. Я смотрю на них и не могу поднять взгляд. Гляжу, как стиснуты её пальцы и хочу прикоснуться к ним губами, чтобы успокоить и успокоиться самому.

Она так и утыкается мне в грудь. Без слов. Без рук. А я кладу ей ладони на хрупкую спину. Веду сверху вниз, ощущая каждый позвонок.

– Прости меня, – говорю главное. Всё остальное подождёт.

– За что? – шевелятся её губы, я чувствую их сквозь рубашку и содрогаюсь.

Тело не слушается меня. Тело стремится к девушке, что стоит рядом. В нём честности больше, чем в моей душе, что превратилась в винегрет. Там смешалось всё и не понять, откуда что берётся. Я очень долго не заглядывал в себя. Не на что там было смотреть.

– За всё. За то, что не сумел сказать нужные слова. За то, что не был рядом, когда тебе нужна была моя помощь или хотя бы поддержка.

Она качает головой. Кладёт пальчики на мои губы.

– Не надо об этом. Иди сюда. Иди ко мне, Андрей, – бросает она шаль и берёт меня за руку. Ведёт в свою комнату и закрывает за нами дверь.

Сосредоточенная моя. Серьёзная и очень решительная Ива. Пальцы её проворачивают ключ так, что будь в них силы побольше – сломала бы его. А затем она поворачивается ко мне. Смотрит в глаза. Проникновенно смотрит, навылет. Что в этом взгляде? Страх? Боль? Ожидание? Всё вместе, наверное. И она ждёт. Ждёт, что я скажу или сделаю.

– Иди ко мне, – снова раскрываю свои объятия. Слова подождут. Не их сейчас она ждёт.

Ива делает осторожный шажок в мою сторону. Я прикасаюсь ладонями к её лицу. Глажу виски и скулы большими пальцами. Целую веки и кончик носа.

– Не боишься? – вздыхает она, и шаль её, скользнув по плечам, падает на пол.

– Я боюсь лишь одного: сделать тебе больно. Обидеть. Сказать что-то не то. А то, о чём ты спрашиваешь, – нет.

– Тогда поцелуй меня, Ворон. Поцелуй и сделай меня счастливой. Хотя бы на несколько минут. А со всем остальным будем разбираться потом.

Это невыносимо. Её открытость. Честность. Душа нараспашку. А вдруг кто чужой влезет? Наследит, изуродует, поиздевается?

9. Ива

Я оберегаю его сон, как ревнивая львица. Я ничего не знаю о материнском инстинкте, но, кажется, испытываю именно это: защитить, уберечь, не дать никому тронуть своё.

Наверное, это смешно выглядит, но я чувствую так и ничего не могу поделать. Если бы могла – укрыла бы телом моего единственного мужчину, которого выбрало моё сердце.

Он выглядит измождённым, бесконечно усталым. Но рядом с ним восхитительно горячо: он как печка, от него пышет жаром здорового крепкого тела, и я невольно льну к нему, согреваясь и чувствуя себя защищённой.

Вот такие противоречивые чувства: и желание защитить, и желание спрятаться от всех проблем сразу.

Андрей спит недолго – где-то час с небольшим, а я боюсь пошевелиться, чтобы не спугнуть его сон. Но он просыпается сам. Ресницами хлопает, потягивается всем телом. Смотрит на меня сонно, но серьёзно.

– Ива, – шепчут его губы, – я думал, ты мне приснилась.

– Я настоящая и рядом, как и обещала, – улыбаюсь. – Я в душ, ладно? Не хотела тебя будить.

Он разжимает объятия, и я выскальзываю из постели, стыдливо натягиваю халатик на плечи. Не могу пройтись голой – это слишком смело для меня. Да, я стыжусь своего тела. Да, я ужасная скромница, но выглядело бы странно, если б я была другой.

– Нам надо поговорить. Не уходи, пожалуйста, – говорит Андрей, как только я возвращаюсь. Он занимает моё место в ванной комнате, и я прислушиваюсь, как плещется вода. Я бы подсмотрела за ним, если бы хватило смелости. Ничего, однажды всё случится. Возможно.

Любимов просил меня не уходить. Можно подумать, я могу это сделать, пока он здесь. И я помню, помню просьбу его сына. Но сейчас, именно в этот момент мне и не стыдно, и нет мук совести. Кто она, это далёкая незнакомая женщина? Такую ли она имеет над ним власть, если он вернулся ко мне?

Но я не знаю, готова ли я бороться за своего Ворона до конца. Имею ли право оторвать его от семьи, детей, той женщины, что была частью его жизни? Была ли? Может, есть и сейчас, а он не может разобраться, кто из нас ему дороже? Ведь и так бывает. Когда трудно сделать выбор.

Я не могу быть категоричной. Нет во мне чёткого разделения на белое и чёрное. Уж кто-кто, а я знаю: у жизни много красок и полутонов. Как в меланжевой нити: один цвет плавно перетекает в другой, а когда вяжешь, получается удивительное полотно, интересные узоры из-за нежных переливов.

Поэтому я не смогу его осудить – своего первого и единственного мужчину. Я приму всё, как есть. А потом подумаю, как жить дальше.

Андрей выходит из душа, вытирая голову полотенцем. Волосы у него торчат в разные стороны, и сейчас они с Ильёй похожи ещё больше. Вот такой, лохматый и домашний, он совсем не похож на угрюмого строго мужчину, способного взглядом заморозить любого.

– Это я украл твои документы, Ива. Взял из сумочки. Чтобы ты не смогла исчезнуть, пока мы не встретимся и не поговорим.

В этом он весь. Резкий, бескомпромиссный. Ему легче рубануть с плеча, чем нежничать или пытаться смягчить ситуацию.

– Но я оставил записку. Чтобы ты поняла.

Я моргаю, выныривая из наваждения и облегчения, что затопило меня с головой. Снова возвращается тревога.

– Записку?.. Там ничего не было. Я перерыла всё, выворачивала содержимое сумочки. И карточки…

– Карточек я не брал. Только твои паспорта. Женя сказал мне, что карточки пропали. Я, наверное, не должен был так поступать, но в этом мне виделся выход. Я не мог отпустить тебя, пока мы не поговорим.

– А после разговора, значит, сможешь? – смотрю на дорогое мне лицо, и начинаю падать в пропасть. Медленно, как в кино.

– Это ты мне скажешь, Ива, – голос у Андрея срывается, летит за мной вслед, в пропасть, цепляет твёрдой рукой и удерживает, не даёт упасть окончательно. – Только ты можешь решить, нужен ли я тебе. С проблемами. Детьми. Прошлым, что есть часть меня. С двумя жёнами, одна из которых мертва, а вторая – тяжело больна. Это груз, Ива. Я его несу. Сможешь ли ты его разделить со мной? Вправе ли я взваливать на твои хрупкие плечи ещё и свои проблемы? Потому что не будет: мы отдельно, а остальная часть меня – отдельно.

– Ты так решил напугать меня? И если я скажу «нет», отпустишь?

Он стоит передо мной. А я сижу на краю кровати. Я вижу, как напрягаются его плечи, как стискиваются челюсти, как прячутся под веками глаза. Руки невольно в кулаки сжимаются.

– Я… попытаюсь, Ива. И пойму, если ты откажешься. Не смогу, не хочу, не буду делать тебе больно. Не стану выкручивать руки и привязывать к себе. Силой не удержишь птицу. В клетку не спрячешь желание быть свободным. Рано или поздно, рука устанет удерживать перья – и птица вырвется, выскользнет из рук. Рано или поздно проржавеют, сломаются прутья, и свобода вырвется из клетки.

Он никогда не говорил так много. Но я чувствую: он всё обдумал.

– Я знаю: со мной нелегко.

– А со мной легко? – срывается с губ горько.

10. Никита Репин и Ива

Никита

Он бесцельно смотрит в окно. Там уже не видать ни зги. Но какое это имеет значение, если мрачные мысли овладевают сознанием и мешают дышать.

Телефонный звонок рвёт нестойкую тишину.

– Никита, сынок, как ты?

Он прикрывает глаза, вслушиваясь в родной голос. Если его кто-то любил искренне и по-настоящему, то это Тата. Он звал её так всегда. Мамой. Татой. Не задумываясь. Никого нет роднее. Разве что бабка Кудрявцева любила его нежно. Жаль, что всё так получилось. Из-за проклятых денег. Или из-за про̀̀̀клятых. Никите никогда не хотелось в этом разбираться.

Он и деньги-то не любил. Может, потому что их всегда было слишком много. Эдакий здоровый философский пофигизм. Печаль лишь в том, что ему никогда не приходилось бедствовать. Возможно, придётся. Готов ли он? Не понять. Пока не попробуешь.

Ему не страшно остаться ни с чем. Ему страшно, что за всем этим стоят искалеченные человеческие судьбы.

– Всё хорошо, мама. У меня всё хорошо?

– Не сердись на отца, прошу. Ты же знаешь: он на пределе, нервничает, а ему нельзя – сердце. Всё это ужасно, и пока никакого просвета.

Тата всегда его защищала. Он не видел ещё такой самозабвенной до отречения любви. Мать верила ему настолько, что готова была и прощать, и закрывать глаза, и делать вид, что ничего не видит, не слышит, не понимает.

А может, она действительно не замечала недостатков. Просто любила его, как есть. Для неё отец – абсолют. Самая большая величина. Ради него она готова терпеть, мучиться, оправдывать. Любые его поступки оправдывать, вплоть до неблаговидных.

– Я не сержусь.

Он и правда не злится. Ему его жаль. Этого ещё красивого и статного мужчину, что мог бы быть счастлив, но ему вечно чего-то не хватает. То ребёнка. То славы. То денег. И каждый раз находится что-то ещё, что мешает ему просто улыбаться и радоваться каждому дню. Никита никогда этого не понимал.

– Как девочка? – в голосе матери тревога. Никита знает: Тата искренне волнуется. Ей не безразлична дочь её родного брата. Но из них двоих она, естественно, выберет отца. В этом нет никаких сомнений. – Может, стоило ей всё рассказать?

– Не вздумай этот вопрос задать отцу, – кривит он губы. – Я бы не хотел, чтобы она ушла под лёд или попала под машину. Или как ещё избавляются от неугодных?

– Зачем ты так? – в интонациях Таты – упрёк. Ей либо никогда не понять, либо она никогда не признается, что балансировать на краю – невозможно. Как и метаться между двумя дорогими людьми – сложно.

– Уж как есть. Не обессудь. Давай я сам разберусь, ладно? Ничего не говори отцу, пожалуйста.

– Она не с тобой, да?

Ник снова опускает веки. Вокруг темень, а ему кажется, что слишком яркий свет слепит, не даёт увидеть очевидного.

– Не спрашивай то, чего не хочешь услышать или не хочешь знать. А точнее, лучше тебе ничего не знать, мама. Она будет со мной – вопрос времени. Немного подождать. Я знаю: время ещё есть, поэтому дайте ей и мне дышать, а уж остальное мы как-нибудь осилим.

– Хорошо, сынок. Как скажешь. Порой ты так похож на отца, что пугаешь меня. Хотя мне всегда казалось: ты другой. Мой. Мягче. Добрее. Чище. Да так оно и есть, мой хороший. Просто береги себя, ладно?

Ник отключается, не сказав ни «да», ни «нет». Снова смотрит в окно. Там, через дорогу, живёт девушка, что ускользает от него раз за разом. Наверное, она тоже чувствует, что он слаб и не сможет её защитить. Но Иву не сможет защитить и тот, кто сейчас рядом. Это обман. И уж кто-кто, а Репин-младший знает это лучше других.

– Ничего. Нужно лишь немного подождать. И ты придёшь ко мне сама, Ива, – шепчут его губы, а пальцы на стекле рисуют невидимое сердце, пронзённое стрелой. И это не любовь, нет. Это разбитое сердце, которое вряд ли собрать заново из осколков. Какой-то фрагмент обязательно не найдётся.

Ива

Мы сидим обнявшись. Пальцы наши переплетены. Это не крепкие объятия, а словно ажурное накрахмаленное кружево – держится, не падает, но словно цепляется за воздух своими дырочками и воздушными петельками.

– Знаешь, я до твоих слов думала почти то же самое. Что не имею права вмешиваться в твою жизнь. Что мне нет места ни рядом с тобой, ни с детьми.

– Глупая, – целует Андрей меня в веки – вначале в одно, потом в другое. Таю от его прикосновений. Не хочу, чтобы вот это осторожное, почти воздушное единение заканчивалось.

Мне не обидно, что он сейчас называет меня так. У него это получается ласково, с нежностью.

– Это всегда сложно, Андрей, – возражаю, вздыхая. – В себе тяжело разобраться. А тут столько жизней рядом – страшно. Чтобы не разбить, не разрушить, не навредить. Я никогда об этом не думала раньше, потому что жила одиноко и замкнуто, отгородившись от всех. А сейчас не представляю, как я без вас?

11. Андрей Любимов и Ива

Андрей

Мы выползли на кухню, как два шпиона. Ужасно хотелось есть. Ни Женя, ни Ираида не тревожили нас. Может, понимали: нам нужно побыть вместе. Поговорить.

Но брат появился позже, когда мы уже чай пили. Нерешительно застыл на пороге, не решаясь зайти.

– Идол! – только Ива может радоваться так искренне. И Катя. Это какая-то яркая незамутнённая радость, что идёт изнутри и расплёскивает свет, который задевает всех. – Заходи, будем пить чай!

– Я на минутку, – он медлит, но заходит, присаживается за стол. Обхватывает руками чашку, что ставит перед ним Ива. – Что вы решили? – смотрит выжидательно на меня и на Иву – по очереди.

– Завтра мы уезжаем, – я решаю за двоих, хотя Ива ещё ничего не сказала мне. Не ответила. Не согласилась.

– А мы с Исааковной можем остаться? – задаёт он главный для себя вопрос. – Здесь Васька. Кто-то должен за домом следить.

– Оставайтесь, конечно, – Ива гладит Женю по руке, а я ревную – не могу смотреть, как моя женщина касается другого мужчины. Разум всё понимает, а сердце – нет. – Но мне кажется, тебе тоже нужно решиться, Женя. Вернуться к жизни.

Брат качает головой.

– Я пока не готов. Честно. Здесь хорошо и спокойно. Тихо. К тому же соблазнов нет. Я ещё не отошёл. Поэтому и прошу. Если можно. Остаться.

Отрывистые фразы, поделенные на слова. Это его волнение рвёт мысли и заставляет говорить короткими, как пули, словами.

– Ты можешь жить здесь столько, сколько захочешь. И ты, и Ираида. Мне будет приятно, что дом не опустеет. Не умрёт. Просто сейчас мы не сможем разорваться на две половины. Нам нужно быть в городе. Там дети и работа у Андрея. А я буду вязать, как всегда. Остались долги. И лучше закончить.

– А потом – клиника, – я тоже не забываю о главном. О том, что для Ивы сейчас важнее всего. Она стремилась к этому. Хотела. И я дам ей всё, чтобы она была счастлива.

Я вижу, как она краснеет. Как на щеках вспыхивает жаркий румянец. Тонкая кожа. Чересчур нежная. Не удивительно, что ей пришлось столько страдать.

А позже, ночью, она смелеет настолько, что соблазняет меня. Я хочу её. Видит бог, как же я её хочу – до дрожи, до неистовства, до темноты в глазах. Но я сдерживаю себя – боюсь сделать больно. И нет, не страдаю из-за того, что приходится держать себя в руках, не терять голову окончательно.

И тем приятнее её поцелуи. Её робкие ласки. Она раскрывается. Становится смелее. И я позволяю ей делать всё, что угодно со мной. Это приятно. Будоражит, возбуждает, доводит до лёгкой эйфории: она моя. Прекрасная в своей нераскрытости и целомудренной страсти. Именно так. Несочетаемое в ней сочетается, переплетается нитями.

Ива оглаживает мой член рукой. Робкие пальцы. Неторопливые движения. Лучше прикрыть глаза, чтобы не сорваться. Я хочу, чтобы ей было хорошо. Сейчас. Со мной. Всегда.

Её узкое лоно затягивает меня в себя – медленно – сантиметр за сантиметром. До тех пор, пока она не садится сверху. Невыносимо тугая и горячая. Лёгкий вздох. А затем покачивания, будто она пытается успокоиться, убаюкать, приворожить.

А затем Ива смелеет, движения её становятся резче и быстрее. Она ловит ритм, наклоняется ко мне, упирается руками в мои плечи. Веки опущены, ресницы трепещут. Полустон-полувсхлип – и дрожь охватывает её тело. Сладкие содрогания сводят меня с ума. Она так красива в этот миг. Так раскована.

Осторожно укладываю её на простынь, согретую моей спиной, целую в искусанные губы – она пыталась сдерживаться, чтобы не кричать.

– В следующий раз позволь себе, – шепчу, начиная двигаться. – Не бойся.

И когда она снова достигает пика, я слышу её вскрик, что подстёгивает и заставляет присоединиться к её экстазу, получить свой разряд молнии, но я не уверен, что это только моё – настолько тесно мы переплелись.

– Я чувствую тебя как себя, – говорит Ива, когда мы уже успокоились и просто лежим в объятиях друг друга.

Она читает мои мысли. И это немного страшит: я ещё никогда не был настолько близок с женщиной. Настолько, чтобы тело и душа – вместе, мысли – похожие, нежность – обоюдная.

Бледным призраком мелькает в голове Лида. Всё было не так. Я отдава, а она брала. Я почти ничего не получал в ответ. Довольствовался тем, что мне кидали, как собаке – кость. И тем ценнее, важнее то, что сейчас между нами происходит. Зарождается. Позволяет раскрываться и по-другому дышать. Это воздух доверия и единения. И я не хочу ни потерять его, ни отпустить.

Ива

Мы уехали утром. Ираида и Женя вышли нас проводить. Стояли за воротами и смотрели машине вслед. Немного тревожно и сжимается сердце. У меня их телефоны. И они будут звонить каждый день, но всё равно боязно их бросать. Они как дети, хоть и давно взрослые.

И ещё одна тревога – Ник. Он тоже смотрел нам вслед. Не знаю, заметил ли Андрей. Я не стала об этом говорить. И он, если и заметил, промолчал. Не знаю. Двойственное ощущение. От его слов. От его постоянного присутствия в моей жизни. Странно. Всё очень странно. И я не хочу об этом думать сейчас.

12. Самохин

Он смотрит в окно и ждёт. Знает: девушка обязательно приедет. Может, не сегодня. Но он всё равно ждёт. Это несложно на самом деле. И не тяготит.

В его жизни почти ничего не изменилось. Где-то там, в неизвестности, его жена и собака, которых он так и не решился вернуть. Наверное, потому что не чувствовал спокойствия и безопасности.

Меч на одной ниточке продолжал висеть, и никто не знает, когда нить либо не выдержит груза и порвётся, либо истончится со временем и распадётся. А острие вонзится, поразит, нарушит равновесие, которого, по сути, нет. Видимость. Фикция. Со временем Самохин научился чувствовать опасность, как зверь. И чутьё его почти никогда не обманывало.

Иванна, естественно, приехала не одна. Он морщится, глядя, как она выбирается из машины Любимова. Однажды он доверился этому человеку. А он всё сделал неправильно: и запись его не использовал, где надо, и девушку сберечь от потрясений не сумел. Самохин не любил ошибаться. В Любимове он ошибся.

Не важно, какие мотивы двигали этим человеком. Халатность ли, осторожность ли. Он не мог не понимать, чем Самохин рисковал. И чёрт бы с ним – со стареющим нотариусом. Но то, что он не внял гласу разума, не смог обеспечить безопасность Кудрявцевой, перечёркивало и хорошее отношение и подспудную веру в жёсткого, но справедливого Любимова.

Самохин по-прежнему не верил и Никите Репину. Да и вся их семейка – странная. Но туда ему не подобраться: слишком мощные границы, а доступ – только для избранных.

Дмитрий Давыдович не передал записку от Любимова. Не смог. Потому что сейчас считал, что Андрей Ильич потерял возможность не то, чтобы девушку красть у судьбы, но и находиться рядом. Не достоин. Да, Самохин не любил компромиссов. Уже не любил и старался их избегать. Слишком много возни.

Да и сама записка – смех один. Дикий пафос. Собачья чушь. Он не думал, что Любимов способен написать подобное дерьмо. Пустить пыль девчонке в глаза – много умений не нужно. К сожалению, неискушённые девицы очень падки на подобные жесты и громкие слова. Может, поэтому он решил и поговорить, и ударить больно. А без этого – никак.

– Заходи, Ива, – говорит он, как только в дверь робко стучатся.

Она заходит осторожно. Она всегда так ходит, словно боится рассыпаться. Впрочем, он знает её тайну. Кудрявцев говорил. И поэтому тоже он не может подвести друга.

– Здравствуйте, Дмитрий Давыдович, – Ива улыбается робко, но открыто.

Какая сложная судьба. И как много ей ещё придётся испытать. Чёрт побери, он ничуть не лучше Любимова, если думает о судьбе.

– Присаживайся, – машет он рукой в сторону офисного стула. Мягкий, чёрнй, бездушный. Похожий как две капли воды на своих собратьев.

Самохин барабанит пальцами по столу, не зная, с чего начать. Он не стучит громко, а будто касается клавиш на пианино – почти невесомо. Это внутренний ритм. Совсем не обязательно его показывать перед другими.

– Я так понимаю, вы ничего не стали делать с отцовскими деньгами. Не получили их. А зря. Думаю, нужно заняться этим. Оформить всё, как положено. А потом я бы посоветовал уехать отсюда. Подальше. Вы, кажется, собирались в клинику? В Германию? Самое время вылечиться и начать новую жизнь.

Ива смущается. Краснеет до слёз. Бедная девочка. Не привыкла, чтобы вот так обсуждали её положение.

– Я ничего не успела. Вначале больница. Потом мне нужно было прийти в себя. Сейчас у меня всё хорошо. И мне почти хватает на клинику. Я много лет работала только на эту цель. Репины предлагали оплатить лечение.

– И Любимов, вероятно, тоже, – прикрывает Самохин глаза веками, давая понять, что он в курсе. Что от него не нужно прятаться и таиться. Он же душеприказчик.

– Мы не говорили об этом, – Самохин видит, как строго сжимает Ива губы. Как пытается выпрямить спину, но сдаётся: ей пока не дано распрямиться полностью, чтобы показать гордость. Придётся подождать, пока искусные врачи исправят то, что досталось ей в результате несчастного случая.

– Думаю, вам и не стоит говорить об этом с Андреем Ильичом.

Он ловит недоумённый взгляд. Как сложно разрушать иллюзии. Но он должен. Иначе не простит себе.

– К сожалению, у него проблемы. Возможно, он ещё и сам не понял. Поэтому не рассчитывайте на мужчин, Ива. Рассчитывайте только на себя и на то, что вам досталось по праву. Ваш дом. Ваши деньги. Это действительно ваше. И вы этого заслуживаете. Я не вправе вами командовать, но советовать мне никто не запретит. Возьмите своё и сделайте себя счастливой. Есть расхожая фраза: женщина должна быть счастливой. А больше она никому ничего не должна. Это ваш случай. И будет неплохо, если вы послушаете человека, который много чего на своём веку повидал.

Самохин снимает очки, тщательно протирает линзы. Эта пауза для неё. Он сделал всё, что смог.

– Знаете, – у Ивы тихий напряжённый голос, – я не верю в силу денег. Они не делают человека счастливым. Они делают жизнь человека лучше, комфортнее, но когда их слишком много – получаются уроды вроде бабки Кудрявцевой. Счастье немного в другом.

13. Ива

У него получилось меня встревожить. Поднять муть со дна неприятностей, которые только что улеглись. Да и закончились ли они? Я уже не уверена, хотя до этого несколько дней свято верила, что «враг повержен, победа за нами».

Я смотрю на Андрея. В его бесконечно родное лицо.

– Что сказал тебе Самохин? – он хмурится, брови сведены почти в одну широкую тёмную ленту.

– Сказал, чтобы я не тянула и забрала деньги отца.

Это прямой ответ. Не знаю, почему я жду реакции от Андрея. Этот толстый кот Бегемот кому хочешь в голову вложит сомнения. Но я не могу бояться человека, что находится рядом со мной. Не могу не доверять. Не хочу его равнять с Репиным. Андрей другой.

Самое страшное – я каждый раз себя убеждаю в этом. Будто есть причины не верить ему.

– Заберёшь, когда захочешь, Ива. Это твоё наследство.

Вот так, несколькими скупыми словами-мазками, отгородился. А меня так и подмывает спросить о неприятностях. Самохин говорил о них слишком уверенно. Но я не смею. Не знаю, имею ли право вмешиваться так глубоко в ту часть жизни Любимова, о которой мы ещё никогда не говорили.

Я знала, что он богат по меркам среднестатического жителя столицы. Что у него свой бизнес. Но меня не интересовали чужие деньги, поэтому никогда об этом не спрашивала. Зачем? Это меня не касается.

Но сегодня, когда мутный нотариус пытался мне всеми частями своего большого тела намекнуть, что надо бы мне подальше держаться от проблемных мужчин, что могут посягнуть на мои сокровища, захотелось узнать побольше и о той части жизни, которую многие называют сухим словом «работа».

– Куда ты меня везёшь? – интересуюсь без особого любопытства. Наверное, даже если это будет замок Синей Бороды, я не очень расстроюсь.

– Скоро узнаешь, – Андрей улыбается. Улыбка у него хорошая. А может, мне так кажется, потому что улыбается он нечасто. Но со мной он приоткрывает свои наглухо наставленные со всех сторон щиты.

Я плохо знаю город, в котором родилась и выросла. В силу своих болезней и ограничений почти нигде не бывала. Бабушка страшилась больших пространств, переполненного общественного транспорта, скоплений людей – всего того, что могло причинить мне физическую боль.

Я неплохо знала район, в котором жила. Близлежащие улочки, скверики, магазины. Позже – некоторые государственные учреждения. Их приходилось посещать по необходимости.

Со временем я адаптировалась, но жизнь и красоты, достопримечательности города проходили мимо меня.

– Знаешь, о чём я подумала? – я страшусь этого откровения, но хочу поделиться им с Андреем.

– И о чём же?

– Я не знаю жизни. Никогда не была в магазине модной одежды. Ни разу не посещала концерты или выставки. В ресторане не довелось побывать. Я как будто в тюрьме жила – замурованная в коммуналке. Города толком не знаю.

Андрей ведёт машину, но всё равно бросает на меня мимолётный взгляд.

– Это нетрудно исправить. Лишь твоё желание, Ива.

– Мне страшно, Андрей. Я никогда не позволяла себе лишнего. Откладывала каждую копейку. А сейчас… я не знаю, что со всем этим делать. Дом – ладно. Это жильё, место, где дышится легко, а всё остальное… Это как дать человеку какое-то экзотическое блюдо, которое он никогда не пробовал. Как его есть? И можно ли?

Я вижу, как у Андрея заостряются скулы. Лицо становится жёстким и хищным.

– К этому быстро привыкают, Ива. И в какой-то момент то, чего было много, становится мало. Оставайся такой, какая ты есть – чистой и неискушённой. Я не знаю, как не переступить через грань. Деньги развращают. Хоть мужчин, хоть женщин.

Он умолкает, а лицо так и не разглаживается – остаётся замкнутым и холодным. Сейчас он похож на того нелюдимого Ворона, которого я встретила, кажется, сто лет назад. Это не мой Андрей, но это тоже он.

Я понимаю, что за этим скрывается: горький опыт, две неудачные женитьбы. Женщины, которые любили больше материальные блага, чем его. И разговор ему этот неприятен. Поэтому я умолкаю – не хочу ранить ещё сильнее.

Почему-то думаю, что я робкая и забитая. Наверное, ему никогда не нравились девушки, похожие на меня. Если бы случай не свёл нас в элитном посёлке, мы вряд ли бы пересеклись в большом городе. А если бы это случилось, он никогда не обратил на меня внимания.

Я слишком неприметная. Сливаюсь с декорациями и деревьями, с домами, что способны поглощать толпы людей. Вчера я была королевой, сегодня – полна неуверенности и сомнений.

Машина наконец-то останавливается, а у Андрея разглаживается лицо.

– У меня есть квартира – большая и комфортная, в элитном районе. Там есть всё, но никогда не было счастья. Поэтому я привёз тебя сюда. Это дом моей бабушки, матери отца. Здесь она прожила жизнь. Жильё оставила мне, но я так и не нашёл время… а, может, оно просто не пришло. Пойдём.

Он выходит, обегает машину, открывает дверцу и протягивает раскрытую ладонь. И я снова чувствую себя королевой.

14. Никита Репин

Ник был уверен: Ива вернётся. Может, не сразу, может, пройдёт несколько дней, а, может, недель. Не от большой любви, конечно, но причины обязательно найдутся. А если не найдутся, появятся обстоятельства, которые подтолкнут её сделать нужный шаг.

Он бы хотел, чтобы всё произошло по-другому, однако знал: у него нет шансов. Любимову Ник проиграл по всем статьям. Это злило, огорчало, расстраивало. Он же живой человек, не робот. И совсем не отпетый Казанова, как многие о нём думают.

Смешно признаться, но в его жизни было не так уж и много женщин. Не потому, что Ник им не нравился. Просто многие женщины не нравились Нику. Не дотягивали до идеала, который вырос на камнях его души. Репин был переборчив.

Он вернулся в город. Пока ему нечего делать в деревне. Отец подождёт, куда он денется. Ник был уверен: ему удастся его уломать. В крайнем случае – подключит мать.

На самом деле, он не испытывал волнения. Нику было безразлично, что ждёт его впереди. Он тревожился за Иву. На остальное – плевать.

Ник свернул сюда неосознанно. Наверное, хотелось побыть наедине со своими мыслями. А может, вообще без мыслей побродить по дорогому для сердца месту. Там, где он чувствовал себя счастливым.

Столько лет прошло. С того тягостного расставания он приехал сюда впервые.

Набережная. Река закована в бетон, огорожена парапетом. Здесь редко бывает безлюдно. Деревья, лавочки, геометрические клумбы. Можно смотреть на воду и мечтать. А можно смотреть в небо и считать ворон.

Они нередко так делали: садились на лавочку, задирали головы и наблюдали, как белые облака меняют форму. Как в вышине летают птицы – голуби, ласточки, воробьи. Ник тогда был молод, счастлив и влюблён.

Здесь воздух не такой сухой. Пахнет рекой, а не выхлопными газами.. Хочется забыть обо всём, не помнить, чей ты сын и кому и чем обязан. Хотя он понимает: не так-то много от него и требовали. Не слишком его и обременяли. Но полной свободы Ник не чувствовал никогда.

Он так и не понял, что привлекло его. Может, воспоминания всколыхнули прошлое. Может, голос, который, ему казалось, он сумел забыть. А может, детский смех, что разливался в воздухе весёлым отрывистым стаккато.

Ник обернулся. А затем ему захотелось спрятаться в тень, потому что вдруг показалось, что прошлое прыгнуло на него, как клоун из тайной коробки и ударило солнечным лучом в затылок.

Это солнечный удар – не иначе. Виски заломило от боли. В глазах поплыл туман. Ник встряхнул головой, но это не помогло.

– Ника, догоняй! – кричал весело всё тот же голос, а потом он увидел её. Рада Бодрова. Всё такая же. Стремительная, резкая, тонкая. Гибкая фигура, сильные длинные ноги. Маленькая крепкая грудь. Белокурые волосы стянуты в высокий хвост. Та, которую он помнил, носила удлиненное каре.

А потом его пронзило понимание: тонкая блондинка с голубыми глазами. Чем-то похожая на Иву. Идеал, который он, наверное, неосознанно искал. Черты, которые он не хотел забывать. Может быть, те немногие женщины, что его привлекали, к которым его тянуло, так или иначе напоминали Раду Бодрову. Он пытался, но не мог забыть эту опасную, как ртуть, девочку. Тщетно. Она проступала в чужих чертах. Снилась ночами. Не давала покоя, хотя Нику казалось, что он забыл о ней.

– Ника! – хлопает в ладоши Рада, и Никита во все глаза смотрит на девочку, что пытается догнать мать.

Вначале его обжигает ревность. Да. Он не имеет права. А Рада не та, что запрётся и монашкой просидит у окна, вздыхая и дожидаясь своего принца. Она всегда чётко знала чего хочет и как.

Даже тогда, совсем юная, она руководила и командовала. Мечтала за двоих. А он подчинялся. И, наверное, распорядись судьба иначе, он бы сделал для неё всё. Стал генералом. Выиграл бы битву или войну. Пошёл бы в лётчики или космонавты. Открыл планету или полетел на Луну. Волок бы в пещеру мамонта для своей единственной женщины. Лишь бы быть рядом. Видеть сияние её глаз. И Никита бы смог. У него бы получилось.

Девочка тёмненькая – в отца, наверное. Рослая не по годам. Хотя откуда Репину знать её возраст? Но она такая – всё при ней. Нет белобрысости или мослатости матери. И кожа у неё – смуглая и загорелая. А Рада легко обгорала даже от ласкового солнца.

Но Никита сейчас не смотрит на Раду. Он смотрит на ребёнка, что стремительно бежит к своей цели. Хорошие спортивные данные.

Ревность. Снова ревность.

Судя по всему, Рада вышла замуж и забеременела вскорости после их расставания. А может, это как раз и было причиной разрыва – прошедший тщательный отбор, найденный и навязанный отцом муж. Просто она не стала говорить истинную причину – предпочла соврать.

Никита думал, что всё забылось, и ему не больно. Враньё: боль вспыхивает с утроенной силой. Невыносимо ярко. И снова бьёт в затылок и по глазам.

Девочка делает поворот – и он видит её профиль: чёткую линию лба, носа, подбородка. И что-то знакомое чудится Никите в этом лице. А потом он понимает – что. Но этого же не может быть?.. Или может? Или он выдаёт желаемое за действительное?

Несколько непроизвольных шагов навстречу. Как слепой. Он даже руку протянул, чтобы прикоснуться, понимая, что расстояние – его враг, что это невозможно физически. Но никто не мешает ему вести пальцем, очерчивая мягкий овал детской щеки, любуясь румянцем и свежими детскими губами.