В омут с головой

Caleb Azumah Nelson

OPEN WATER

Copyright © 2021 by Caleb Azumah Nelson

This edition published by arrangement with United Agents and the Van Lear Agency LLC

Фотография на переплете:

© Ohlamour Studio / Stocksy United / Legion-Media.

Перевод с английского Юлии Четвериковой

© Четверикова Ю., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. Издательство «Эксмо», 2023

В барбершопе было непривычно тихо. Лишь приглушенный шум суетящихся ножниц. А потом стригший ее мастер заметил: ты разглядываешь ее отражение в зеркале. Он увидел что-то и в ее глазах. Прервался, повернулся к тебе – дреды радостно задергались, будто красивые и крепкие корни дерева. Мастер сказал:

– Между вами двумя что-то есть. Не знаю, что именно, но есть. Одни называют это отношениями, другие – дружбой, кто-то говорит, это любовь, но между вами определенно что-то есть.

Тогда вы с ней посмотрели друг на друга – через зеркало – с тем удивлением в распахнутых глазах, которое много раз испытывали после встречи. Почти как у Лорки. Ты рожден меж зеркал, но отражение было неистинным, пока вы двое, как спутанные провода наушников, не оказались в этом «чем-то». Счастливый случай. Нежданное чудо.

Там, в барбершопе, ты на секунду потерял ее взгляд и задышал быстрее, как бывает после разговора по телефону, когда возникает непреодолимое желание быть рядом. От любви ты волновался и становился красивее. От любви ты становился темнее, как будто бы твоя энтичность была заметнее всего в ее присутствии. Но волноваться было не из-за чего. Нужно радоваться! Рядом друг с другом вы могли быть самими собой.

Ты обнимаешь ее, чуть-чуть отстранившись. Просишь не смотреть тебе в глаза, потому что, когда ваши взгляды встречаются, ты не можешь лгать. Помнишь, что сказал Болдуин? «Я просто хочу быть честным человеком и хорошим писателем». Вот. Честным человеком. Ты честен, здесь и сейчас.

Ты пришел рассказать, каково это – полюбить свою лучшую подругу. Некуда бежать и негде прятаться. Глаза в глаза. Вопрос: если лаконичность – это умение выразить всю суть наименьшим количеством слов, есть ли что-то лаконичнее любви?

Когда взгляды встречаются, слова не нужны – это честная встреча.

Ты пришел рассказать о стыде и о том, как он связан с желанием. Как у Шопенгауэра: «Превалирующее в конечном счете желание зачастую находится на грани нашего понимания». К чему стыдиться открыто выражать свои желания? Или стыдиться, что не знаешь желания другого?

Ты пришел спросить, помнит ли она, каким страстным был тот поцелуй. Запутавшийся в ее одеяле ночью. Без всяких слов. Честная встреча. Тебе не было видно ничего, кроме знакомых изгибов ее тела. Ты слушал ее мерное дыхание и понимал, чего хочешь.

Так странно желать лучшую подругу. Две пары рук блуждают, забыв обо всех границах, прося прощения, не разрешения. «Ты не против?» – звучит после каждого прикосновения.

Иногда по ночам ты плачешь.

Такая маленькая, и все же радость – мчаться по мрачной подземке Лондона. Шум, тьма, жара, ад – снимаешь слой за слоем, будто режешь спелый фрукт. Она сидит рядом, пытается распутать сложные узлы своих наушников. Узел развязывается со стуком – один наушник она вставляет в ухо себе, другой – тебе.

– Какая у тебя любимая песня? – спрашивает она, наклонившись, чтобы перекричать шум метро.

Наверху вы с удовольствием играли, как в театре, самих себя. Она сказала, что сходила на тот концерт и ты якобы разозлился, но на самом деле просто позавидовал.

Ты торопился рассказать все, пока вы шли по неровно вымощенной дорожке к станции «Эмбанк-мент».

– У друга был лишний билет, и я сказал, что могу пойти, но…

– Но…

– Буквально за день он такой: «В общем, есть одна девушка…»

– Ну, если тебе станет легче, играет он круто.

– Ура.

– Ты, кажется, расстроился, – говорит она, тщетно пытаясь подавить улыбку.

– Еще как.

А затем она внимательно слушает, как ты, захлебываясь от восторга, рассуждаешь о важности дебютного альбома Исайи Рашада, перечисляешь список повлиявших на него музыкантов и препарируешь особенности его музыкального стиля.

– Он же как Outkast, только в стиле J Dilla, с щепоткой Gil и душой Isley Brothers; в его музыке столько души, ты прямо чувствуешь это, нет? Что?

– Ничего.

Следуешь за ней к турникетам, и она тихо смеется.

Ты не сказал, что слушал альбом все лето, а песню ‘Brenda’, посвященную бабушке музыканта, прокрутил столько раз, что уже знаешь наизусть, когда за гитарой вступят ударные, когда зазвучит труба и когда наступит пауза – короткая передышка музыки от своего бешеного темпа.

Ты не сказал, что именно во время таких пауз начинал дышать, даже не осознавая, что все время звучания задерживал дыхание, но ты задерживал. Был миг, когда ты выдохнул и печально усмехнулся, осознав эту странность.

Просмотрев свой плейлист, указываешь на ‘Rope/Rose Gold’. Она одобрительно кивает.

– А я люблю ‘Park’. Крутая песня. Первой она включает твою, блокирует экран смартфона и увеличивает громкость до предела. Вы оба знаете слова. Столько души! Темнокожая пара в изумлении наблюдает, как вы вдвоем рэпуете в вагоне метро. От «Эмбанкмент» до «Виктории». Песня – самое то. Вы покачиваетесь на поворотах поезда в тоннеле и ловите басовый ритм. Такая маленькая, и все же радость.

Бабушка скончалась тем летом, когда ты был уверен, что никто из твоих близких больше не умрет. Ты понял это до того, как ты об этом узнал. Дело не в далеких раскатах грома, похожих на голодное урчание в желудке. И не в сером небе, таком, что казалось, будто солнце ушло навсегда. И даже не в пружинящем голосе мамы, когда она просила тебя не уходить из дома до ее возвращения. Ты просто все понял.

Лучше представить другой день. Вы сидите вместе за стеной компаунда[1] в Гане, и хотя жара спадает, ты все еще обливаешься потом. Бабушка, сидя на ветхом деревянном стуле, нарезает овощи для ужина, ты хочешь рассказать, что познакомился кое с кем в баре. Ты понял, не успев узнать. Бабушка улыбнулась бы, засмеялась, сдерживая изумление, и спросила бы: что дальше? А ты бы рассказал, какая худенькая, но высокая та девушка, как она себя ведет – мило и приветливо, ничего из себя не изображая. Черты ее лица дышат добротой, и она не возражала, когда ты обнял ее. Волосы заплетены в косички, а на голове у нее в тот вечер был черный берет. В следующий раз ты узнаешь ее только после напоминания об этом берете.

«Что еще?» – спросила бы бабушка.

Хм. Ты рассказал бы, что когда вы с той девушкой познакомились, то оба преуменьшили свои заслуги в том, что делаете, и чувства к тому, что любите. Бабушка прервала бы тебя и спросила: почему? Ты не знаешь. Возможно, потому что год для вас обоих вышел неудачным, и когда вы убеждали себя, что хуже быть не может, судьба говорила обратное.

«И что? Во тьме нет утешения», – сказала бы бабушка.

Знаю, знаю. Думаю, мы оба не обратили внимания на эту встречу. Она была слишком короткой. А на нас столько всего навалилось. Время было неподходящим.

Бабушка положила бы нож и сказала: время никогда не бывает подходящим.

Ты бы вздохнул и поднял взгляд на небо без намека на облачко и сказал: кажется, в тот вечер, когда она вошла в бар, я почувствовал то, чего раньше никогда не ощущал. То, что нельзя было не заметить.

Когда бросаешь семечко, оно прорастает. Как-то, почему-то, но прорастает.

Ага. Согласен. Просто… Я встретил девушку, с которой как будто был знаком всю жизнь. Я знал, что мы встречались раньше. И знал, что снова встретимся.

Как ты узнал?

Просто понял. И там, в другом воспоминании – тебе хотелось бы верить – твоя бабушка была бы очень довольна. Она бы сдержанно улыбнулась – и засмеялась про себя.

В тот вечер, о котором шла речь, вечер, когда вы оба сочли встречу слишком мимолетной, ты отводишь в сторону свою подругу Мелиссу. Подвал паба на Саут-Ист-Лондон, небольшая компания, день рождения. Большинство уже почти пьяны или в эйфории – в зависимости от того, что больше нравится.

– Ну так что?

– Обычно я такого не делаю.

– Значит, хоть раз делал.

– Нет, честно. Честно-пречестно, – говоришь ты. – Но ты сначала представь меня своей подруге.

Хотел бы ты сказать, что в этот момент диджей замиксовал что-то быстрое, вроде ‘Move On Up’ Кертиса Мэйфилда, с чем-то похожим. И что, когда играла песня ‘Fight the Power’ группы Isley Brothers, у тебя возникло не совсем понятное тебе самому желание, но ты знал, что надо действовать. Кажется, позади тебя гудел танцпол, молодежь двигалась, будто на дворе 1975-й. Тогда эти танцы были одним из немногих проявлений свободы для вашей молодежи. Вспоминаешь ты это или выдумываешь, говори что хочешь. Но ты обещал быть честным. В действительности присутствие той девушки ввело тебя в ступор, и ты пожал ей руку, вместо того чтобы обнять.

– Привет, – говоришь ты.

– Привет.

– Вы оба творческие люди, – произносит Мелисса, спасая вас от неловкой паузы. – Она очень талантливая актриса.

Девушка мотает головой.

– А ты чем занимаешься? – спрашивает она.

– Он у нас фотограф.

– Фотограф? – повторяет девушка.

– Делаю снимки. Иногда.

– Да ты и впрямь фотограф.

– Да, может быть.

– Как скромно.

Застенчивая, думаешь ты. После разговора она следует за тобой в темноту бара. Луч красного света падает на ее лицо, и ты замечаешь проблеск чего-то – какой-то доброты в чертах ее открытого лица. Ее взгляд в ловушке, она наблюдает за разговором твоих рук, слушает, как они сокращают путь от губ до уха, и отвечает на своем родном языке. Знакомый диалект, замечаешь ты: так говорят у южного течения реки, в местности, которую ты мог бы назвать своим домом. И в этом смысле между вами есть то, что не нуждается в словах, то, что вы оба понимаете и выражаете самим своим существованием.

– Хочешь что-нибудь выпить? Давай я принесу?

Ты оборачиваешься и видишь Мелиссу, которую до этого не замечал. Она ссутулилась, сжалась. Улыбается, но поза выдает, что она чувствует себя отвергнутой. Укол совести заставляет тебя позвать ее к вам.

– Ребят, хотите выпить?

Лицо девушки раскрывается в искреннем и добром изумлении, ее рука обхватывает твою руку. Тянет тебя за собой, ты ей интересен. Танцпол стал посвободнее, на нем воцарилась тишина, полная предвкушения. Затем торт со свечами, попытка красиво спеть хором ‘Happy Birthday’. Ты достаешь камеру из сумки на плече, наводишь объектив на именинницу Нину, которая загадывает желание. Одинокая свеча на торте похожа на крохотный солнечный лучик. Когда толпа расходится, тебя толкают из стороны в сторону. Нам всем хочется иметь воспоминания в вещественном виде, и твой долг, как единственного фотографа, их предоставить.

Снова играет музыка. Все танцуют небольшими группами, очертания лиц в полутьме замирают в фокусе твоего объектива. Диджей держит темп. ‘Could Heaven Ever Be Like This’ Идриса Мухаммеда – в самый раз.

Выбравшись из толпы, оказываешься у барной стойки, в попытках высмотреть ее вытягиваешь длинную шею. Когда ты в последний раз искал взглядом ту девушку, в тот самый вечер, о котором шла речь, вечер, когда вы оба посчитали встречу слишком мимолетной, ты понял: она ушла.

Сейчас зима. Теплая зима – в вечер вашего знакомства ты неверно рассчитал расстояние от станции метро до паба, и спустя полчаса пешком у тебя выступил холодный пот на лбу, – но все же зима. Не та пора, чтобы влюбляться. Встретить кого-то в догорающем пламени летнего вечера – все равно что разжечь его снова. Вы скорее окажетесь на улице только затем, чтобы глотнуть свежего воздуха после духоты ночного клуба. Возможно, ты примешь предложенную сигарету, сощуришь глаза, чувствуя, как никотин щекочет мозг, и выдохнешь в застоявшийся жаркий воздух лондонской ночи. Зимой придется по-быстрому стряхнуть пепел и отправиться домой, но летом, если посмотреть в небо, осознаешь, что синева его не стала глубже в последние месяцы.

Ханиф Абдурракиб сказал, что влюбленность – это «растущее желание, которое не может воплотиться». Ты упоминаешь ту девушку в разговоре с лучшим другом, стараясь собрать ее образ из воспоминаний прошлого вечера – как будто соединяешь фрагменты мелодии в новую композицию.

– Стой, я ее, кажется, не помню.

– Высокая такая.

– Ага, ладно.

– Была в черном.

– Не-а, не помню.

– Смотри, вот бар, – ты складываешь руки буквой L. – Я стою здесь, – показываешь на уголок.

– Постой-ка.

– Ну? – говоришь ты раздраженно.

– Тебе поможет, если я скажу, что весь вечер накуривался и вообще ни черта не помню, вообще?

– Толку от тебя никакого.

– Да не, я просто напился. Сильно. А что дальше было?

– В каком смысле?

Вы сидите у него в гостиной с чашками чая в руках. Игла проигрывателя поскрипывает по винилу – ритмичный бам, бам, бам. Медитативный пульс.

– Ты встретил любовь всей своей жизни.

– Я такого не говорил.

– Да? «Я был на вечеринке и вдруг почувствовал что-то, чего раньше не ощущал, а когда обернулся, там стояла эта девчонка, нет, – девушка, и у меня дыхание перехватило».

– Иди ты, – говоришь ты, откинувшись на спинку дивана.

– А что, если вы больше никогда не встретитесь?

– Тогда я приму обет безбрачия и уйду жить в горы до конца моей жизни. И следующих жизней.

– Радикально.

– А ты бы что сделал?

Он пожимает плечами и встает, чтобы перевернуть пластинку. Резкий скрип, как иглой по стеклу.

– Есть еще кое-что, – говоришь ты.

– Что?

Смотришь на потолок.

– Она встречается с Мелиссой. Девушкой, которая нас познакомила.

– Чего?

– Я узнал это после нашего разговора.

– Ты прям уверен?

– Видел, как они целуются в углу.

Твой друг смеется и поднимает руки:

– Эй, я тебя не осуждаю. Нельзя же так сразу понять. Но у тебя есть вариант… – Он жестом показывает ножницы.

Как избавиться от желания? Дать ему голос – значит дать ему плоть, в которой оно будет жить и дышать. То есть, как сказала твоя бабушка, посадить семечко, зная, что как-то и почему-то оно прорастет. То есть признать и утвердить что-то, существующее на грани твоего понимания.

Но даже если это семя прорастет, а тело будет жить, дышать и развиваться, нет никакого обещания взаимности. Или даже просто еще одной встречи. К тому же сейчас сезон летних влюбленностей. Ведь даже если ты расстанешься с новой знакомой в якобы бесконечную ночь, даже если ваши пути разойдутся и ты заснешь в одиночестве, вспоминая мгновения близости, чтобы, спотыкаясь, добраться до забытья, – в щель между шторами твоего окна все равно просочится кусочек лета. Придет следующий, длинный день, а затем не менее длинная ночь. Будет другой клуб или пикник почти без еды, зато с морем выпивки. В темноте будет другая улыбка другой незнакомки или, может, ее взгляд через весь сад. Она коснется твоей руки, когда вы оба повалитесь со смеху от пьяной шутки. Не дыша, ты ворвешься в дверь, касаясь изгибов незнакомого тела или молча пытаясь найти уборную в незнакомом доме.

Иногда, чтобы воплотить свое желание, лучше всего дать ему вырасти и расцвести. Почувствовать, позволить ему застать тебя врасплох и сжать до боли. Что может быть лучше представления о том, что ты идешь к любви? Иногда лучше подождать, поставить в вазу – там безопасно – уже раскрывшийся цветок и менять воду, пока он не завянет от своей участи, а там уже безучастно его выкинуть.

В следующий раз ты видишь ее в баре за два дня до Нового года. Ты предложил встречу здесь и сам на нее опоздал. Всего на пару минут, но опоздал. Извиняешься; она не сердится. Вы обнимаете друг друга, поднимаетесь по лестнице, затем по эскалатору, болтаете обо всем подряд. Ты немного запыхался, чуть-чуть вспотел, но если она и заметила, то ничего не говорит – ни голосом, ни любопытным взглядом.

Выбираете, где присесть – зеленый бархатный диван из двух секций. Легко жонглируете темами общения, как старые друзья, и вам приятно говорить на уже общем языке. Вокруг себя вы создаете маленький мир, только для вас, на этом диване, и выглядываете оттуда в большой мир, который с неизменным постоянством поглощает даже самых живых и настоящих из вас.

– В прошлый раз ты сказал, что фотограф, – говорит она.

– Нет, это тебе сказали, что я фотограф, а я смущенно замялся, – парируешь ты.

– Почему?

– Ты поступила точно так же, когда речь зашла о твоей актерской карьере, разве нет?

– Это не ответ на вопрос.

– Сам не знаю, – говоришь ты, – но да, я занимаюсь фотографией.

За окном – суетливая Пикадилли. Какой-то мужчина старательно дует в волынку, мелодия доносится до вас. Вечер пятницы, город в угаре и мечется, не зная, куда себя деть.

– Наверное… – начинаешь ты, – наверное, просто ты знаешь правду о себе и хочешь защитить эту правду. Я знаю: я фотограф, но если кто-то скажет то же самое, все изменится – ведь то, что думают обо мне, не равно тому, что я сам о себе думаю. Прости, я тебя запутал.

– Нет, я понимаю. Но почему чье-то мнение должно менять твое отношение к самому себе?

– Не должно.

– Ты просто мастер уходить от ответа.

– Разве? Я не специально.

– Да я прикалываюсь, – говорит она, подтверждая это мягкой улыбкой.

– Это п… – Ты замолкаешь и хмуришься, пытаясь поточнее выразить мысль. – Никто не может жить в вакууме. А когда впускаешь в свою жизнь людей, то становишься уязвимым, и они могут как-то повлиять на тебя. Или это я бред сейчас сказал?

– Не бред.

– А что насчет тебя? Ты в самом деле актриса?

– Ммм, попозже расскажу. Мы отошли от темы.

– Отошли.

– И что ты думаешь о моем предложении? Как и сказала, я ничего не смыслю ни в фото, ни в видео, так что будет круто, если ты поможешь. Круто будет поработать вместе.

– Хммм, – произносишь ты, растягивая мгновение тишины. – Я да, то есть нет. Не думаю, что хочу участвовать.

– А-э? – Не столько вопрос, сколько непроизвольный выдох вырывается у нее, от шока она вжимается в диван. Накрывается своим пальто, а ты смотришь, как оно взлетает и падает, словно одеяло. Протягиваешь руку, берешь ее за торчащий из-под ткани локоть. Сначала виден лоб, затем появляются напряженные брови, внимательные осторожные глаза. Она сдерживается, чтобы не крикнуть.

– Да я пошутил, честно. Я очень хочу поучаствовать.

По выражению ее лица видно, как она борется с собой. На шутницу нашелся шутник.

– Ну ты и гад! – Она смотрит на время. Вы в баре уже два часа.

– Может, выпьем чего-нибудь? Отметить это новое… сотрудничество? Мне точно надо выпить. – Она встряхивает головой, все еще не до конца веря в произошедшее.

Ты рад, что она тебя попросила.

Вы спускаетесь на нижний этаж бара. Ночь волочится следом, не в силах угнаться за вами. Со стола на вас смотрит пара полупустых пузатых стаканов.

Уже далеко не первые сегодня. Сознание слегка поплыло, ты пытаешься ухватить суть происходящего. Львиная доля веселья теряется за необходимостью держать его в целости и сохранности, и ты очередным глотком стараешься заглушить внутренний голос, требующий ясности. Все в порядке, думаешь ты, все правильно. Она быстрым шагом возвращается из дамской комнаты. На оконном стекле пляшут отражающиеся огни Лестер-сквер. Она протягивает руку, будто хочет поймать их, теряет равновесие – и на краткий, волнующий момент ее голова оказывается у тебя на коленях. Так же быстро она поднимается смеясь и тянется к красивому свечению.

В этот вечер ты впервые замечаешь явный томный блеск в ее глазах, который появляется от алкоголя. Сладкие слова из кисловатых губ, соль с ободка бокала скопилась на кончике языка. Ты уже писал об этом, но как будто перечитываешь книгу, переслушиваешь альбом; новые фразы вихрем налетают из тумана.

Вы перешли в кафе «Шейк шак» у Лестер-сквер. Ты стоял в очереди, пьяный в стельку, качался в волнах людских волнений. Еда была на тебе – она оплатила последнюю порцию напитков – вы нашли свободные барные стулья и устроились на них рядышком. Она заказала бургер с перцем чили и картошку фри с сыром, которую не смогла доесть, поэтому отдала тебе (нельзя допустить, чтобы еда пропала). Откусив пару раз от бургера, она снова распутала наушники и протянула тебе один, ее тонкие пальцы танцевали по экрану телефона в поисках музыки. А теперь спросим народ: был ли кто-нибудь тем вечером в «Шейк шак»? Видел ли он, слышал ли, как двое незнакомцев отворяют друг другу свои души? Поймали ли они этот ритм? Прониклись ли джазовой энергией Кендрика Ламара?

В тот первый вечер они стали ближе на расстояние разведенных наушников. Перестали быть незнакомцами. В тот вечер они обсуждали совместный поход на квартирник, но бросили эту затею и пошли в другой бар, а потом прокатились на метро с Исайей и Джеем в ушах, дошли от Брикстона до Херн-Хилл по неожиданно теплым для декабря улицам, залезли друг другу в карманы и обнаружили, что держат в них одни и те же вещи. Они не хотели расставаться, потому что расставание – это убийство того, что происходило между ними в тот момент, и это что-то совсем не хотело погибать. Забавное совпадение – именно в тот момент, когда они сидели, забравшись с ногами на диван, в наушниках играл знакомый бит ‘Fall in Love’.

Вид с ее балкона: сверкающая панорама Лондона. Тебе здесь уютно. Как дома.

– Будешь чай? – спрашивает она из кухни.

Ты киваешь, подходя к окну, и касаешься стекла пальцами. Как будто свет можно поймать, как будто бы свет – это картина, которую можно потрогать. Она бесшумно подходит сзади.

– Давно ты здесь живешь? Я завидую.

– Пару лет уже. Здесь неплохо, правда? – Она протягивает тебе кружку и указывает на диван. Вы усаживаетесь на противоположных концах, поджав колени к груди и стараясь не пересечь границу стыка двух подушек. Только вот обоим вам уже что-то открылось, как бывает, если сильно надавить ложкой на пакетик чая в кружке – он рвется и в воде начинают плавать чаинки.

– У тебя классная мама, – говоришь ты.

– Обычно она не такая приветливая, – отвечает она, вытянув ноги в зазор между тобой и диваном. Она закрывает глаза и беззастенчиво широко зевает. Зевота заразительна. Она смеется, увидев, что передала эстафетную палочку, хотя победа в этой гонке все равно за сном. Ее телефон вибрирует, и по ее реакции ты понимаешь, что это важное сообщение.

– Все хорошо?

– Кажется, моя девушка скоро придет.

– О, ясно. Понял. – Такова жизнь. – Я пойду тогда.

– Нет, все в порядке, ты точно можешь допить чай…

– Не хочу вам мешать…

Звонок в дверь.

Дверь открылась и закрылась, гостья снимает обувь, затем входит в гостиную – это Мелисса. Ты возвращаешься в тот вечер, когда вы все встретились в пабе на Саут-Ист-Лондон. Жажда познакомиться с этой девушкой, твоя настойчивость… Именно Мелисса организовала встречу; ее девушка спросила, есть ли у нее знакомые фотографы, и Мелисса сразу же вспомнила про тебя. Но сейчас тебе неловко смотреть на Мелиссу. Она делает удивленное лицо:

– О, привет.

– Привет, – говоришь ты.

– Слышала, вы отлично повеселились.

– Да, правда. Было здорово.

– Охотно верю, – отвечает Мелисса. Она подходит к своей девушке и чмокает в щеку. – Пойду заварю чай.

Ты поворачиваешься к ней:

– Ну, а мне пора.

– Увидимся, – говорит она. Мелисса с кухни наблюдает за тем, как ты наблюдаешь за ней. Ты старался не пересечь границу, только вот всем вам уже что-то открылось; семечко, посаженное тобой глубоко в землю, проросло в неправильное время. Ты обдумываешь, как же рассказать эту историю тем, кого она заинтересует. Интересно, хватит ли здесь простого «казалось, что так и надо». Интересно, достаточно ли крепка защита фразой «ничего не было».

Уже светает. Она накидывает зеленое пальто, которое ей явно велико, и провожает тебя вниз по лестнице. Ночь тепла, как и ее объятия. Отстранившись, она говорит:

– Напишешь мне, ладно?

– Да, конечно.

Ты говоришь:

Небеса разверзлись, и земля покрылась белым пеплом. Пес впервые в жизни увидел снег. Он то прыгает по заиндевевшей дорожке, то замирает и стоит – лишь лапы слегка подрагивают. Твоя бабушка никогда прежде не видела снега, но в год твоего рождения, когда она ждала появления на свет своего внука, пушистые хлопья в яростном вихре падали на землю. Бабушка встала на колени и начала молиться за свою дочь и будущее дитя. Ты не религиозен, но, когда слышишь истории вроде этой, про твою мать на втором этаже автобуса и как она тряслась от страха перед размахивающим пистолетом мужиком, то невольно начинаешь верить. В тот самый день бабушка молилась за твое едва сформировавшееся тельце и зарождавшийся дух. Сейчас ее тело разваливается на части… На самом деле уже развалилось. Но дух ее повсюду. Неизвестно, вернешься ли ты еще туда и сходишь ли на ее могилу, но в тот раз смелости у тебя не хватило. Ты не религиозен, но молишься за свою мать, которая отправилась в Гану, на родину. Колени упирались в твердый деревянный пол, ты был простерт у подножия своих желаний, когда пес ткнул тебя мордой в спину. Пес впервые в жизни увидел снег. Безоблачному полотну над головой не хватает деталей. Наблюдал ли ты ночное небо после снегопада? Оранжевое свечение, где-то преломленный свет. Хочется дотянуться и потрогать, поэтому ты иногда молишься. Если молитва – это по большей части исходящее изнутри желание, то ты молишься за безопасность ее путешествия. И за спокойствие.

Она говорит:

Она заставила себя перейти черту, которую преодолевает каждый, и понятия не имеет, к чему это приведет. Когда страдаешь, время движется нелинейно. Что есть линия, как не путь, который нужно пересечь, пройти, перейти? И что теряется, что обретается в этом путешествии? В любом случае она его совершила. Здесь никого нет. Ее губы у самого динамика, поток дыхания отзывается в нем хлопками, вибрацией. Чтобы расслышать, надо приложить телефон ближе к уху. Она говорит, здесь никого нет – лишь отпечатки ее ног на золотом песке. И теплые волны океана. Просто надо было убежать. Прийти в себя. Начать дышать. Небо тоже необитаемо – ни облачка. Голубая жара. Лето в январе. Забавно работает время. Заставила себя пройти через все линии, чтобы оказаться здесь. Прочертила прямую от себя к нему – все сама – чтобы стать ближе. Нет, линия всегда была, есть и будет, но она старается усилить, укрепить ее. Кровь и кости по воде… Где сустав? Где трещина? Где перелом? Все это так сложно. Язык подводит нас, особенно если рот закрыт. Все так… слишком. Она лезет в карман, там пусто – лишь голубая жара, лето в январе, золотой песок забился меж пальцев, тихо шумит вода. Приди в гармонию, дыши. А еще – спасибо. Она благодарна.

Ты говоришь:

Тебе не всегда нравятся те, кого ты любишь безусловно. Язык постоянно подводит нас. У слов такие шаткие значения. Лишены смысла все, кроме непроизнесенных. И любые слова ничтожны, когда дело касается настоящей благодарности, невыразимой даже через «спасибо», но спасибо и на том.

У тебя это тоже есть. Как и у большинства. Попробуй еще раз: ты знаешь, что такое провести черту самостоятельно. Ты знаешь, как тает твой гнев, когда он смеется над собственной шуткой – и слезы льются, льются, льются. Ты знаешь, как слезы могут литься, литься, литься. Это случилось внезапно, несколько лет назад. Пришлось свернуть на темную аллею, чтобы поплакать там, как плачет ребенок по отцу. Какая ирония! А на самом деле: где сустав? Где трещина? Где перелом? При каких условиях безусловная любовь рушится? Ответ: ты всегда будешь плакать по отцу.

Вспоминается фотография Дональда Родни под названием «В доме моего отца». Там смуглая рука вверх ладонью, изрытой складками; на ладони стоит крохотный ветхий домик, скрепленный в нескольких местах булавками. Бывало, тебе виделось, что ты несешь дом своего отца, а это значит, что ты несешь часть дома, который нес он: часть дома отца своего отца, и каждый делал то же самое… Хотелось сжать руку в кулак, раздавить домик, сжать в ладони, но, возможно, стоит отворить его двери, осмотреть светлые комнаты, заглянуть в темные и поискать, что ускользнуло от взгляда. А затем уйти, оставив с миром и дом, и себя. И ее.

Она говорит:

Язык подводит нас, как порой и наши родители. Мы все друг друга подводим – сильно и не очень, но, послушай, когда мы любим, то верим, а когда не любим, то повреждаем этот сустав. Она не желает ломать его, может, этого и не произойдет, но лучше не проверять. Она тоже не религиозна, но знает, чего хочет.

Ей не терпится вернуться домой, в знакомое место. Может, там к ней придут логика и ясность. И определенность.

– Ты обедала?

– Не-а.

– Тогда я закажу. Китайская, индийская, тайская или карибская? – спрашиваешь ты.

– Карибская до нас век не доедет. Может, Китай?

– Ага, китайская всегда подходит.

Прижав телефон ухом к плечу, пытаешься удержать корзину с продуктами в руках.

– А чего именно хочешь? – спрашиваешь ты.

– Скинь в сообщении меню. Хотя… можно просто что-нибудь с курицей. Или нет, ребрышки. Да, возьми мне, пожалуйста, ребрышки.

– Оки-доки. Скоро буду.

Придя домой, достаешь продукты, которые она точно любит, но сама не купила бы: сладкие тайские чипсы с чили, соевое молоко, чай с бергамотом. Вы всего лишь договорились посмотреть отснятые для вашего проекта материалы, но тебе хочется, чтобы она чувствовала себя уютно, как дома.

У тебя слишком тихо. Оглушительное отсутствие людей. Каждый раз, как ты приходишь к ней, из переносной колонки раздается музыка. Что поставить? Что намекнет, что ты не воспринимаешь эту встречу как нечто большее? Отсутствие подобных мыслей, впрочем, уже поздно.

Стук в дверь. На пороге крепкий, улыбающийся мужчина с промасленным бумажным пакетом доставки. Она появляется из-за угла твоего дома, очень спешит и сталкивается в калитке с курьером.

– Прости, что задержалась. – Вы обнимаетесь на пороге, а когда ты отстраняешься, она спрашивает: – Можно признаться?

– Давай.

– Нигде я не задержалась. Просто опоздала. Лень было собираться.

– Да все в порядке, заходи.

Она смотрит по сторонам, как первооткрыватель, исследующий местность для нанесения на карту. Взгляд скользит по фотографиям в коридоре, пытается найти логическую связь, обрабатывает полученные данные. Она прокладывает маршрут на основе сходства и сразу идет на кухню набрать воды в чайник.

– Чай будешь?

– Это разве не я должен тебя спрашивать?

– Ну, уже поздно. – Она заглядывает в несколько шкафчиков и находит чай с бергамотом. Видит твою хитрую улыбку.

– Что? – спрашивает она.

Мотаешь головой:

– Куда ты потом?

– В свою старую школу. Путь неблизкий, честно говоря.

– О, обязанности выпускников? Перед школьниками выступать будешь?

Она смеется:

– Вроде того. Ты с молоком пьешь?

– Спасибо, без, – отвечаешь ты, открывая холодильник и протягивая ей пакет соевого молока. – Я в прошлом году нечто подобное делал.

– А ты где учился?

– В Далвиче.

Пауза.

– Ты учился в том самом Далвиче?!

– Поблизости. Те же принципы, то же общество, та же оплата.

– Как так вышло? Мне интересно.

Вышло совсем не так, как предполагалось. Тебе не понравилась та огромная школа для мальчиков, ее просторы и твой дискомфорт, в котором ты позднее узнаешь тайное предубеждение. По пути домой, с другой трассы, в объезд дорожных работ, ты увидел небольшую школу смешанного обучения. Небольшая – понятие относительное: со стороны не было видно, сколько места она занимает, но, судя по безупречному газону перед краснокирпичной громадой главного здания, она была больше, нежели твое предпубертатное сознание могло представить.

Это последние твои экзамены и последний вариант, который у тебя был. С добрым мужчиной – а эта доброта, как оказалось впоследствии, редко обходится без фундамента определенных знаний и осведомленности – вы говорите об «Арсенале» и «Манчестер Юнайтед» на «собеседовании». Затем он ведет тебя к рассыпчатым брусочкам печенья, рядами выложенным на столах в фойе женщиной из Ямайки. У нее во рту золотой зуб. После вы с ней подружитесь. Мама так и не расскажет, что именно о тебе сказали – тайна рекомендательного письма, которое обеспечило тебе бесплатное обучение в этой элитной школе, так и останется тайной. Перед уходом мужчина пожимает твою тонкую детскую руку своей большой и оплетенной венами рукой, притягивая тебя, будто для объятий.

– Нам нужны такие, как ты, молодой человек.

В ответ на твое недоумение:

– Нам нужны темнокожие ученики. Очень нужны, правда.

– Тааак, – говорит она, – это все объясняет.

– Что объясняет?

– Почему мы так ладим. Со мной та же история, только случилось это в шестом классе.

Она оглядывается на кухонный стол у себя за спиной. Тело готово прыгнуть и усесться на холодную каменную поверхность, но она останавливает себя.

– Расскажи о своих школьных годах, – просишь ты.

– Это… сложно. Я не была изгоем, но всегда чувствовала, будто бы у меня нет допуска.

Ты тоже. Впрочем, это можно объяснить множеством причин, большинство из которых тебе тогда было не понять. Нет совершенно никакого повода к тому, чтобы шестнадцатилетние подростки захотели дружить с непонятно как очутившимся среди них мальчишкой из бараков для темнокожих – долговязым и неуверенным в себе.

– Ты потерялся, что ли?

– Потерялся.

– А куда идешь?

– В начальную школу.

Они решили проводить тебя. Слава богу, ты сказал, где учишься.

– Кто у тебя классная?

– Мисс Николл.

– Правда? Она и у нас была. Передавай ей привет.

Один из них пристально тебя разглядывает.

– Он похож на Гэбса. Правда ведь, Андрэ?

Андрэ произносит что-то невнятное. Гэбс – это внушительных размеров мужчина из Нигерии, с острым умом и постоянной улыбкой. Сравнение, совершенно очевидно, несколько поверхностное. Впервые увидев Гэбса, ты задумался: мы и правда похожи? Мы что, все для них одинаковые? Гэбс, ты тоже ощущаешь это физически – как что-то твердое и тяжелое встало в глотке и жжет, как крепкий алкоголь? Если да, то как оно называется?

Вместо внезапных вопросов и ответов ты прощаешься с ними особым рукопожатием – к ликованию каждого. Вы не так много сказали друг другу, но кивок на прощанье стоит несказанных слов.

– Можно поинтересоваться…

– Нас было двое. Я и еще одна девочка. А у вас? – Ты уже на диване, пытаешься сесть по-турецки, она задевает коленом твою руку. Не нарочно или же это знак скрытого желания, в любом случае вы оба делаете вид, что не замечаете: ее нога теперь поверх твоей, а твоя рука лежит на ее бедре.

– Четверо. Два мальчика, две девочки. А в параллели на год младше – никого.

– Одиноко, наверное.

Как сказал Болдуин, всегда кажется, что ты один в своем несчастье, пока не раскроешь книгу. В этом случае две книги распахнулись до треска корешков, пусть некоторых страниц и не вспомнить. От ее взгляда некуда уйти и негде прятаться.

– Иногда было одиноко. Но у меня была поддержка, да и я нашел выход.

– Правда?

– Да. Сидел за книгами в библиотеке или гонял мяч на баскетбольной площадке.

– Баскетбол, ну разумеется!

Со стороны кажется, что это полный хаос, но на деле все в точности наоборот. В первый раз было так: команда выстроилась полукругом, и тренер продемонстрировал тебе правила – прыжок, подбор мяча, два шага, вытягиваешься всем телом, бросок, легкий удар о щит, мяч проскальзывает в сетку. Он сказал, что сразу не получится, нет, все приходит с практикой. Ты пробуешь и забиваешь с первого раза – на лице тренера смятение. Давай снова. Это не совпадение. У тебя талант!

Как сформулировать ощущение? В том, как ты стремился к кольцу, в твоих движениях была некая чувственность. Ощущение, не знание; не знание, а именно ощущение того, как надо. Момент ушел, исчез. Ты сбросил старую кожу. Преодолел что-то – травму, собственную тень. Это была чистая экспрессия. Шаги быстрые, уверенные, подобно мазкам кисти по холсту. Нет, ты не просто забросил мяч, ты нашел иное видение, иное бытие.

Та игра, та жизнь сделали тебя стройным. Футболка обтягивала грудь, подчеркивала сильные длинные руки. Все это заслуга времени. На время ты сдавал челночный бег – скрип жестких подошв, щелчок секундомера. В последние школьные годы по пятницам тебе приходилось заниматься в небольшом спортзале, где разметка для бадминтона на полу мешала ориентироваться. В той тесноте ты меньше всего думал о баскетболе, здесь даже границы площадки упирались в стены. Из-за соседства с бассейном пришлось взломать пожарный выход, чтобы проветривать зал, выпустить из него хотя бы немного едкого хлорного воздуха. И эта духота… Время от времени к тебе присоединялся кто-нибудь из команды, но, не выдержав, уходил через час. А ты отрабатывал угловые, бросал мяч, пока его стук о кольцо не начинал напоминать звук пощечины. Тренировка? Вы называете это жалким словом «тренировка»? Ты сам не понимал своих способностей – и дара, и проклятия – но знал точно: это то, чем ты должен заниматься. Особенно после травмы, когда плечо болталось отдельно от сустава, как слабо пришитая пуговица. После травмы ты задумался. Никакого откровения или разочарования – ты просто задумался, чего ты хочешь, в чем нуждаешься. Что самое главное?

Для тебя главным было бросать мяч в кольцо снова и снова. А не сидеть и думать о том, что и зачем привело тебя туда через все расстояния, состояния и совпадения, в оглушительной тишине одиночества. Не хотел думать, как воспринимают твою улыбку ребята в школьном коридоре: пугало несоответствие правды с картинкой в их глазах. Ты не хотел играть в игру без права голоса и действия.

Так что ты отошел в сторону, точнее, ушел в сторону баскетбольной площадки. Целью было самопознание, а это прогресс, так ведь? Ты хотел бы вырезать себе дом в том деревянном полу с потускневшей разметкой. Хотел бы вытянуться сильнее, чем позволяет тело. Дышать на пределе – глубоко и часто, едва не задыхаясь. Хотел, чтобы все тело ныло. Ты хотел бросить крученый с ускорением мяч с середины площадки в кольцо, чтобы сетка всплеснулась, когда он пройдет сквозь нее. Хотел бы взметнуть вверх ладони и широко улыбнуться успеху. Ты хотел чуть-чуть радости, пусть даже совсем немного.

Просто хотел свободы.

– А ты?

– Я?

– У тебя что?

– В смысле «что»?

– Да ладно, не один же я такой. Ты серьезно? Чернокожие в частной школе! Всем нам пришлось искать какую-нибудь отдушину. Пусть даже это помогало только тебе.

Она одобрительно кивает:

– Да, точно. Сцена. Вот моя отдушина. До сих пор. – Ты чувствуешь, как ее тело словно бы становится легче от произнесенных слов. – В повседневной жизни, ну, понимаешь, тебя видят либо так, либо эдак. Но когда я на сцене… – Она останавливается, погружаясь в воспоминания, теплые, густые и приятные. – Когда я играю, то сама выбираю, кем мне быть.

Она вновь вспоминает, а ты плаваешь в молчании. Тишина нравится вам обоим. Вдруг раздается тихое урчание, похожее на звук проносящегося мимо станции поезда, и она говорит:

– Может, поедим?

Небо темнеет, сумерки. Она ставит последнюю тарелку на сушилку для посуды и выключает воду.

– Я, наверное, скоро пойду.

– У тебя что, больше ничего не было? – спрашиваешь ты, надеясь, что это прозвучит заботливо, а не осуждающе. Только сейчас заметил, какая она стройная. На ней белая футболка поло, черная юбка с запахом, черные колготки и полное отсутствие верхней одежды.

– Ммм, замерзну, да? – говорит она, оглядывая себя.

– Возьми мою толстовку.

– Черную? Но ведь это твоя любимая.

– Бери, потом вернешь. Или я сам заскочу за ней к тебе, или что-то еще придумаем.

– Точно?

– Сейчас принесу, она наверху.

– А можно с тобой?

– Да.

– Донесешь меня на спине по лестнице?

– Э… ну ладно, – отвечаешь ты. Поворачиваешься, сгибаешь колени. Ее пальцы нежно держат тебя меж ключиц и лопаток. Забравшись к тебе на спину, она прикладывается щекой к твоей шее. Руками ты придерживаешь ее ноги, и эта короткая прогулка дается довольно легко.

– Я не слишком тяжелая?

Ты отрицательно мотаешь головой, пока она слезает. Она не тяжелая, но в ней явно больше веса, чем ты предполагал, рассматривая ее на кухне. То есть в твоих руках находилось куда больше жизни, чем ты ожидал.

– Вот это да! – Она наклоняет голову чуть ли не на девяносто градусов, чтобы прочесть и изучить корешки книг, башнями выросших у тебя на столе. Затем садится на край кровати, пробегает глазами названия.

– Можешь взять любую.

– Я сейчас читаю очень классную книгу, «Та же земля» Кея Миллера. Но я вернусь, – говорит она; ее сознание словно бы сразу и здесь, и где-то еще. – Может быть, – она тянется к самой низенькой стопке, к которой ты часто возвращаешься, – за чем-нибудь из Зэди.

– Отличный выбор.

До станции «Беллингэм» можно дойти пешком, и вы срезаете через парк. На огороженной площадке четыре парня собираются играть в баскетбол – непривычно хороший день для сырой и угрюмой весны. Трое в спортивной форме, один нет. С тявкающей собачкой на поводке он раздает остальным инструкции.

– Держи его в одной руке… ага, вторая просто для поддержки. Вот так.

Решив опробовать полученные знания, другой игрок запускает мяч в воздух. Бросок неплохой, но чистую теорию все-таки не удалось показать на практике. Мяч пролетает мимо щита, мимо кольца, мимо сетки… Игрок пожимает плечами в ответ на подколы, поднимает мяч и готовится к новому броску.

Она идет за тобой так, будто это ваш обычный маршрут: вниз по холму, через парк, вдоль главной дороги этого лондонского района с его забегаловкой «Морлиз», магазинчиком спиртного «Офф Лайсенс», карибской едой навынос и вечно пустующим пабом… Теперь поднимаетесь вверх по склону холма, где находится станция.

– Ну, пока.

– До встречи, – отвечаешь ты, пытаясь скрыть, что расстроен. Тебе не хочется расставаться.

– До встречи. Скоро увидимся. Мне правда пора, – говорит она, кутаясь в толстовку. Прибывает поезд, она прикладывает к терминалу проездной и входит внутрь. Вы машете друг другу, пока двери закрываются. Она садится и машет снова. Ты изображаешь, что бежишь за поездом, тебя подстегивает ее смех. Ты бежишь, машешь, смеешься, пока поезд не набирает скорость. Она исчезает из виду, теперь ты один на перроне, слегка задыхаешься, слегка взволнован, слегка печален.

Не в этот день и не на следующий, но когда-то после – ты плакал на кухне. Чаша твоя преисполнилась, и ты удивился, что в ней вообще что-то было. Ты был один, один уже около недели. Звук из наушников проникает в тишину: плавная мелодия льется поверх барабанов, под чьи звуки ты должен вернуться к самому себе. В легком ритме рэпер признается в том, как ему больно, а ты прерываешься и задаешь себе вопрос: что ты в самом деле чувствуешь? Будь честен, парень. Ты подметаешь пол в кухне, выуживая забившиеся далеко в угол соринки. Под легкий ритм, орудуя веником, ты начинаешь осознавать свою радость, свою боль, свою правду. Звонишь маме, но она далеко, сражается со своей скорбью, потому что ее собственная мама умерла. Ты нужен ей в душевной целости и сохранности, думаешь ты и завершаешь звонок.

Да, ты на кухне один, и эта изоляция для тебя нечто новое. Что-то погублено навсегда. Ты не можешь сдерживаться, слезы льются из глаз. Придется вытирать ту лужу воды, думаешь ты, но она становится больше и больше – слезы катятся по коже и падают на плитку. Тебе страшно. Ты хочешь позвонить маме и сказать, что скучаешь по ней, что прежде не мог посмотреть своей боли в лицо. Ты хочешь позвонить своей маме и признаться, что потерял веру в Бога, когда бабушка лишилась тела и обрела дух. Ты знаешь, чего хочешь, но не знаешь, как должен поступить. Боль не нова, но незнакома, она подрывает что-то внутри тебя. Ты так рыдаешь, что тело становится гибким, расшатанным, мягким, как у младенца. Ты хочешь подобрать, собрать и взять себя в руки. Наушники соскальзывают с головы, когда ты сползаешь на пол, гибкий, мягкий и расклеившийся. Заходишься в плаче, как младенец. Ты один. Ты не чувствуешь ритма. Музыки нет. Она остановилась. Пауза, известная также как перкуссионный брейк. Краткая пауза, во время которой музыка освобождается от напряженного ритма. Ты заходил все дальше и дальше, и дальше, но решил, что пора остановиться и признать это. Тебе страшно. Ты боялся этого. Переживал, что не выдержишь. Переживал, что не восстановишься, что останутся шрамы. Ты потерял веру в Бога, даже помолиться теперь не можешь, к тому же молитва – это всего лишь признание своих желаний, и дело не в том, что ты не сознаешь своих желаний, а в том, что не знаешь, как поступить. Поэтому ты на коленях – музыки больше нет – и рыдаешь, как дитя. Звонок от мамы. Отклонить вызов. Ты нужен ей в душевной целости и сохранности, не таким, как сейчас. Ты один. Придется справиться с этим в одиночку, думаешь ты. Что-то погублено навсегда. Чаша преисполнена, теперь там не осталось ничего; поток убывает, но ты все еще гибкий, мягкий, расклеившийся. Ты хочешь собраться с силами и взять себя в руки; ты встаешь с пола в кухне, оставляя там лужу слез. Волочишь ноги в коридор, к лестнице. Рыдания стихают, но ты по-прежнему уязвим, как ребенок. Смотришься в зеркало и, несмотря на отсутствие музыки, на исчезнувший ритм, признаешь свою радость и боль, свою правду. Останавливаешься и задаешь себе вопрос: что ты чувствуешь?

Песня, которая играла в тот момент, когда легкая дрожь переросла в рыдания, – ‘Afraid of Us’ Jonwayne, с бэк-вокалом темнокожих девушек, одна из которых была матерью Уитни Хьюстон. Когда ты один, эта мелодия заставляет волоски на руках встать дыбом, будоражит что-то внутри. Боялся ли ты когда-нибудь того, что заключено в тебе, того, на что ты способен? А когда ты вытер лужу и в качестве улик остались только сияющая плитка и твое размякшее от плача тело, ты слушал ‘Junie’ Solange. Подняв руки в привычном ликовании, в радости быть живым. Какая незатейливая благодарность! Незатейливы и аккорды в этой песне, посвященной фанк-певцу Джуни Моррисону. Иначе говоря, ничто не появляется из ниоткуда. Иначе говоря, из резкой боли в тебе возникла тихая радость. Иначе говоря, танцевать в гостиной, разрешить себе свободу – свободу быть – это так просто, под мерный, томный ритм барабанов, смело двигаться наугад, почти в экстазе, терять контроль над тем, что знаешь, терять все свои знания. Возрожденный, новорожденный, свободнорожденный. Преодолеваешь что-то – травму, собственную тень. Это чистая экспрессия. Спроси себя сейчас, пока шаги становятся быстрее и легче, босые ноги скользят по полу, выступает легкий пот, спроси сейчас: что ты на самом деле чувствуешь?

Прошлым летом ты задал тот же вопрос, и оказалось, что четкий ответ как будто бы заволокла призрачная дымка. Ты был в своей комнате и даже не думал ни о какой боли, пока не встал и что-то острое, как шип, не кольнуло тебя в бок. Ты спокойно оделся, сел на автобус из Беллингэма в Детфорд и приехал в бар под железнодорожной станцией, одно из многих помещений с арочными входами. Музыканты собирались там, чередовали свои голоса с музыкальными инструментами, спрашивая друг у друга: что ты чувствуешь?

Раздражал туман в мыслях, отсутствие четкого ответа. Но ты сделал выбор: ты здесь, ты хочешь перемен, хочешь двигаться дальше, в этом стремлении к познанию себя и проявляется твоя сила. Ты размышлял о намерении быть и о том, что это может стать актом протеста. Все здесь протестовали уже самим своим присутствием – собрались вместе, чтобы наслаждаться жизнью. Проливать выпивку на тротуар. Два коктейля за десять фунтов. Сейчас вы выпиваете, но раньше не могли, нет, столик был забронирован на всю ночь, а вам просто хотелось выпить немного, прежде чем пойти на вечеринку, но нет, их ваши дела не интересовали. Пришлось смириться и наслаждаться жизнью на улице. Вы пролили пиво, и пена текла по черному асфальту, как морские брызги.

Внутрь вас вовлекла музыка. Барабаны звучат так, что бедра сами начинают двигаться. Когда один парень (из новеньких) спросил подругу (давно в теме), каково это, она ответила: «Нас посещают предки, и мы просто позволяем им завладеть нами». Возможно, предки всегда с нами, но мы лишь иногда позволяем им выйти наружу. Ты видел это за копной кудрявых волос. Наблюдал в подпрыгивающих плечах и плавном изгибе спины. Узнавал в поте, скапливающемся на крошечных завитках волнистых локонов, на кончиках косичек. Черное тело взмывало и падало, нет, не тело, это черная личность двигалась как ей вздумается. Печать красоты, беззаботная дерзость, труба в колыбели темнокожей руки блестит в ярком свете, МС касается губами микрофона. Вы что-то потеряли, это не ваше, нет, но вы что-то упустили, или, возможно, это было похоже на прыжок в океан: волны смыли ту липкую смолу травмы.

Танцуй, говоришь ты. Танцуй, пой, пожалуйста, делай, что должен. Посмотри на соседку: у нее та же поза. Повернись к ней и, когда она сделает шаг назад, шагни вперед, затем поменяйтесь, двигайся, еще, еще, дай этому потоку нахлынуть, захватить тебя, позволь травме выйти со рвотой, выплесни ее, отпусти эту боль, отпусти страх, отпусти. Здесь ты в безопасности, говорил ты. Тебя видят. Ты можешь здесь жить. Нам всем больно, говорил ты. Мы все пытаемся жить, дышать и все упираемся во что-то, совершенно не поддающееся нашему контролю. И больше нас не видят. И не слышат. На нас вешают ярлыки. Мы громкие, яростные, дерзкие и смелые. Мы черные. И все-таки мы не свободны в самовыражении. Нам страшно. Нас подавляют, говорил ты. Но не переживай о том, что было и что будет – двигайся. Поддайся зову барабана. Поддайся ударам кика, стуку снэйра, дрожи хэта. Не застывай, а двигайся, подобно потоку воды. Останься, пожалуйста, сказал ты себе, когда молодой музыкант взял колокольчик и начал трясти им так, что стало интересно, кто был первым – он или музыка? «Донг-донг-донг» идеально, пусть и немного не в ритм, прокрадывается в партию духовых и ударных. Слышишь сигнал? Время пришло. Упейся блаженством, оно сегодня твое. Сегодня ты работал вдвое тяжелее, но это не важно… не здесь, не сейчас. Важно лишь то, что ты здесь, в моменте… Слышишь? Что это за звук? Звук протеста? Свободы?

– Мне было фигово.

– Что-то случилось?

Ты лежишь на кровати, упершись ногами в стену, смотришь на потолок, как в застывшее небо. Звонишь по телефону, тянешься через расстояние – не в первый раз и не в последний. Ее голос летит к тебе сквозь приглушенный белый шум, ты пытаешься уловить, откуда он, воображая, как звуковая волна плывет из незнакомого тебе места.

– Можно признаться?

– Конечно.

– Я очень устал.

Твоя откровенность многое объясняет тебе самому. Слышится ее вздох, она осознает, что это не та усталость, которая решается сном, нет. Ты выгорел. Ты все еще умеешь радоваться, но боль сильна и постоянна. И, как сказал Джимми, всегда кажется, что ты один в своей беде, пока она не говорит:

– Я тоже.

– И как ты с этим справляешься?

– Курю. Пью. Ем. Стараюсь радовать себя. Очень стараюсь.

– Танцуешь?..

– Ух ты, в яблочко. Да, люблю танцы. А что?

– В среду в Детфорде, это недалеко, играют джаз. Есть в этом месте что-то особенное. Его энергия… раскрепощает. Черные парни и девушки приходят туда, чтобы побыть самими собой.

– Обязательно сходим, когда вернусь в Лондон. В Копенгагене ничего подобного нет.

– Тем более сходим.

Включаешь громкую связь и с ногами падаешь на кровать. Поворачиваешься на бок, сложив ладони – словно в молитве – под голову. Хочется найти покой. Твое дыхание становится легче, ее – тоже. Волны бросают вас друг к другу и обратно, в приливах и отливах, а между вами – океан. Из трубки доносится сонное посапывание, ты тихо вздыхаешь, надеясь не разбудить ее. Выключаешь свет, уплываешь в сон, уже легче, ты сошел с корабля тревоги.

– Печенье хочешь?

– Н-ну…

– Да не стесняйся, бери парочку.

Ее мама ставит на столик прямо перед тобой большую жестяную банку с разными видами печенья. Ты берешь пару шоколадных и макаешь одно в чай. Печенье размокает, половина его тонет в эрл-грее.

– Ну и как твои дела? – рассеянно спрашивает ее мама, тыкая пультом в телевизор. Переключая каналы, останавливается на репортаже с зимних Олимпийских игр. Вы наблюдаете, как четверо спортсменов скользят по ледяной трассе в продолговатых санях, похожих на зауженную обтекаемую капсулу.

Ты пришел к ней домой за своей толстовкой. Вы должны были встретиться до того, как она снова уедет учиться на целый год за границу, но в этом городе часто приходится менять планы и переносить встречи. Было воскресенье, поезда в обе стороны отменялись один за другим, и, в конце концов, вы сдались. Теперь ты здесь, без ее присутствия, и это даже хуже, чем ее отсутствие. Ты здесь, у нее дома, пришел за своей толстовкой, которую собирался забрать и уйти к себе домой, где ты один, где слышно, как громко гудит тишина.