Вечерняя звезда

1

Посещения тюрьмы теперь происходили раз в месяц. По дороге туда машину вела Аврора. На обратном пути за руль садилась Рози. И для этого были все основания: Аврора видела внука за решеткой, в очередной раз слышала, что он убил женщину, и вновь осознавала, что, по всей вероятности, до конца своих дней ей придется видеться с ним лишь в такой обстановке. Все это настолько выбивало Аврору из колеи, что ей просто нельзя было доверить руль — и тем более руль фыркающего от старости «кадиллака», с которым она ни за что не хотела расстаться. Аврора управлялась со своей машиной далеко не лучшим образом и при более благоприятных обстоятельствах, а уж что там говорить о поездках в тюрьму к Томми?!

Рози и все, кто был знаком с Авророй, были убеждены, что этот «кадиллак» когда-нибудь погубит ее, но было бы неумно вновь заводить об этом разговор во время возвращения из Хантсвилля, когда Аврора и без того с радостью приняла бы смерть.

Рыдая, Аврора сумела-таки приподняться на сиденье и повернуть к себе зеркало заднего обзора, чтобы получше рассмотреть свое лицо. Это была старинная привычка — когда ей было грустно, а это случалось теперь регулярно, она хваталась за ближайшее зеркало, теша себя надеждой, что сумеет сделать что-нибудь со своим лицом прежде, чем дело зайдет слишком далеко.

На этот раз ничего у нее не получилось, и не только потому, что глаза ее были полны слез и она не видела собственного лица. Во всем виновата была миниатюрная Рози, которой нужно было видеть дорогу перед собой, чтобы держаться на достаточном расстоянии от машины, за которой они ехали. Рози мгновенно вцепилась в зеркало и вернула его в прежнее положение.

— Милая, не делай так, мне нужно зеркало! — воскликнула Рози, паникуя из-за того, что до нее донесся рев огромного грузовика, который настигал их, и расстояние до которого она никак не могла оценить. Это страшилище на восемнадцати колесах нагоняет, и если сопляк, что сидит за рулем, наедет на нас, мы с тобой будем похожи на капли соуса на донышке консервной банки, — прибавила она, пожалев, что они еще не доехали до Конро, где Аврора обычно переставала плакать, дрожать и швырять из окна салфетки.

Тюрьма, в которой Томми отбывал свой срок от пятнадцати лет до пожизненного заключения, — находилась в Хантсвилле, штат Техас. Другой техасский городок, Конро, был в тридцати двух милях к югу на полосе отчуждения между штатами, где обычно парковались огромные грузовики, и это было ближайшее место, где Аврора могла хоть как-то привести себя в порядок. Но прежде чем они окажутся там, Рози нужно было постараться не вылететь на скоростную полосу и при этом гнать на всю катушку.

— Мне так хочется, чтобы ты хоть раз в жизни сделала то, о чем я прошу — да купи ты себе пикап «датсун»! — взмолилась Рози. — Будь у нас машина, из которой хоть что-нибудь было бы видно, у нас было бы гораздо больше шансов уцелеть в этих гонках.

И тут, к своему облегчению, она увидела, что восемнадцатиколесный грузовик плавно проплыл слева от них.

Аврора не отвечала. Все ее мысли были там, в тюрьме у Томми, этого бледного, замкнутого юноши. Он всегда был самым смышленым из троих детей ее покойной дочери. Никогда ему не ставили оценок ниже «отлично», не то что двум другим внукам, Тедди и Мелани. Эти двое были столь нерадивы, что называть их «учениками» было бы просто несправедливо, разве лишь имея в виду, что, может быть, в будущем они могли бы заняться чем-то таким, что можно было бы назвать учебой или карьерой.

— Мы почти приехали — вот и Конро, — неосторожно промолвила Рози, надеясь, что это прервет поток слез Авроры раньше, чем обычно.

— Да насрать мне на это! — заорала Аврора, на мгновение просветлев, но тут же вновь заливаясь слезами.

Рози была настолько шокирована, что едва не подставила багажник идущему за ними белому фургону «тойоте». Лишь три-четыре раза за время их долгого знакомства доводилось ей слышать от своей хозяйки именно это слово.

Вскоре после того, как они миновали первый съезд в Конро, Аврора немного успокоилась.

— Рози, ведь я не робот, — сказала она. — Я не могу перестать плакать только из-за того, что мы едем мимо Конро.

— Жаль, что приходится говорить об этом, — заметила Рози, — и жаль, что я вообще родилась на свет. Но сильней всего я жалею о том, что у нас нет пикапа «датсун», потому что в этой машине такие древние сиденья, что они все провалились. Если мое осядет еще чуть-чуть, я вообще ничего не увижу, кроме спидометра. И вот тогда-то какой-нибудь грузовик вроде этого уж точно наедет на нас, и все, что от нас останется, будет как раз похоже на консервную банку с остатками сока.

— Эта машина — не какая-нибудь там банка с соком, и никто не раздавит нас, — изрекла Аврора, втягивая носом воздух. — И кстати, ты выбрала неважную фигуру.

— Ну да, у меня всегда была плоская грудь, но фигуру я не сама себе выбирала. Господь дал мне ее, — сказала Рози, думая, что Аврора выбрала не самый подходящий момент для того, чтобы напомнить ей о недостатке, который и без того мучил ее всю жизнь.

— Нет, я имела в виду твою речь, — успокоила ее Аврора. — Конечно, грудь себе ты не выбирала. Но я-то хотела подчеркнуть, что ни в тебе, ни во мне нет ничего такого, что напоминало бы о банке с соком. И если уж тебя и задавят, то скорее получится ломтик жареной картошки. Вот на него ты очень похожа.

Авроре не стало лучше, но, по крайней мере, она хотя бы выплакалась. Теперь она занималась тем, что вытирала лицо бумажными салфетками «Клинекс» из пакета. Несколько салфеток уже валялись на сиденье, и теперь она сгребла их, сжала влажную массу в комок и выкинула из окна.

— Миленькая, не нужно сорить, — взмолилась Рози. — По всему шоссе расставлены знаки «Не сорите в Техасе».

— А я буду сорить здесь сколько захочу, — выпалила Аврора. — Уж этот-то штат достаточно насорил мне в моей жизни!

Когда она немного успокоилась, то обратила внимание, что их обгоняло множество легковых и грузовых машин, и, оглянувшись, заметила, что идущий позади них грузовик чуть не поддел их на свой бампер.

— Рози, ты на правильной скорости? — заволновалась Аврора. — Не похоже, чтобы мы шли во главе всей этой стаи.

— У меня пятьдесят пять, — сказала Рози.

— Вот и не удивительно, что у грузовика, что идет за нами, такой нетерпеливый вид, — проворчала Аврора. — Всякий раз я говорю тебе, что, по теперешним правилам, скорость должна быть шестьдесят пять миль, а не пятьдесят пять. Загони-ка педаль в железо, если я правильно выражаюсь.

— Она и так в железе, иначе мы просто не двигались бы, — оправдалась Рози. — Как ты думаешь, с чего бы я все время зудела о «датсун»-пикапе? Да продави я даже радиатор, этот старый тюлень не поползет быстрее пятидесяти миль! И кроме того, на территории Конро предел скорости — пятьдесят пять миль, а мы как раз так и едем.

— Не будь столь педантичной, когда мне грустно, — продолжала Аврора. — Лучше постарайся ехать быстрее.

Рози попыталась обогнать лениво идущую перед ними белую «тойоту», но в этот самый момент шедший сзади грузовик тоже пошел на обгон. Водитель дал сигнал. Рози выбросила из окна руку с поднятым вверх большим пальцем. Но, словно и этого ей было мало, она высунула в окно и голову, обратив на водителя пылающие ненавистью глаза. Нимало не удивившись, тот снова посигналил, но Рози, вдавив педаль в пол, продолжала медленно обходить «тойоту».

— Да, наглости тебе не занимать. Никогда не видела, чтобы ты струсила, иначе я и сама раздавила бы тебя, — не унималась Аврора.

То ли с досады, то ли развеселившись, водитель грузовика стал сигналить каждые несколько секунд, а Рози, которой было совсем не до веселья, выставила из окна руку, только теперь уже с поднятым вверх — в честь такого водителя — средним пальцем.

Увидев, что служанка так долго демонстрирует столь грубый жест буквально под колесами громадного грузовика, Аврора не смогла удержаться от смеха. Какая-то искрящаяся веселость, долго блуждавшая в глубине ее существа, вдруг всколыхнулась в ней, и, забывшись, она радостно засмеялась. Потом на нее опять накатила печаль, и вся ее веселость куда-то исчезла.

— Надеюсь, он раздавит нас и всему придет конец, — всхлипнула она сквозь слезы.

— Я родилась в Боссьере, и грузовиком меня не испугаешь, — проговорила Рози. — Она прикинула, что уже на три-четыре дюйма опередила «тойоту» и, сжав нервы в комок, рванула вправо.

Когда Аврора успокоилась, они ушли уже далеко и миновали съезд к аэропорту — сквозь летнюю дымку виднелись очертания небоскребов в центре Хьюстона.

— Что-то я теперь все время смеюсь сквозь слезы, — промолвила она, опуская стекло и продолжая сорить в Техасе салфетками, количество которых доходило уже до пятнадцати-двадцати.

— Да ты как-то и не смеялась, а все больше плакала, — заметила Рози.

2

— Самое противное во всем этом то, что ему нравится быть в тюрьме, — сказала Аврора, доедая второй сандвич со свининой.

Возвращаясь домой в сумерки после свиданий с Томми, они заимели привычку останавливаться у старенького бара под вывеской «Поросенок» на Вашингтон-авеню, словно питая надежду, что, немного перекусив, успокоятся и повеселеют.

Рози, верная своей недавно возникшей страсти к вегетарианству, которое, она полагала, поможет ей дожить как минимум до ста лет, заказала салат. Аврора взяла порцию нарезанного колечками лука и два фирменных сандвича «Поросенка».

— Ты не первая, кто совершает самоубийство, поедая такую жирную пищу, — проинформировала ее Рози.

— По-моему, Томми просто нравится в тюрьме, — сказала Аврора.

— Да какой там! В сущности, ему там не нравится. Сомнительно, чтоб хоть кому-нибудь вообще нравилось жить в Хантсвилле.

— Конечно, нет, но он предпочитает быть там, и это — трагический факт. Он предпочитает сидеть в тюрьме, а не быть на свободе, а это означает, что мы с тобой обманули все его ожидания.

— Может, это все и так, но ты лучше перестань грызть себя за это, — пыталась успокоить ее Рози. — Грызть себя — хуже, чем грызть вот эти бутерброды с салом. Мы сделали все, что могли. Никто не смог бы сделать больше.

Аврора понимала, что, если съесть три сандвича за один присест, не миновать экологической катастрофы. И все же она подозвала официантку и заказала третий.

— Да-да, я обессилена и чувствую в себе какую-то опустошенность. По сравнению со мной, ты — словно стебелек. Я не проживу, питаясь обезвоженными листьями салата.

Пока Аврора ожидала сандвич, перед ее глазами пронеслась вся жизнь Томми, и она с грустью осознала, что, в сущности, не может припомнить, когда у него на лице было бы счастливое выражение.

Правда, ей доводилось видеть в его глазах глубокие мысли, и тогда она надеялась, что человечество воздаст ему должное за его ум, но с этой надеждой было покончено одним-единственным выстрелом в каком-то доме в предместьях Остина. Томми стрелял в соперника, торговца наркотиками, но пуля попала в голову его девушки. Ее звали Джулией, она была дочерью военного из Сан-Антонио, и это была первая настоящая подруга Томми — при всем том, что на современном языке означало быть настоящей подругой.

— Если бы он не познакомился с ней! — воскликнула Аврора, сердясь на то, что эта девушка-мышонок могла причинить им всем столько неприятностей и боли. Но то обстоятельство, что у этого мышонка нашли сто тридцать четыре тысячи долларов наличными и полкило кокаина, которые она держала в шкафчике под достаточно полной коллекцией звериных чучел, говорило о том, что во многих отношениях Джулия была покрупнее мышонка. И хотя всякий раз, когда Аврора думала о Томми, у нее сжималось сердце, она осознавала, что должна стоически выдерживать твердую линию, иначе ее ожидают многочасовые мучения, а этого она никак не могла себе позволить. Забот и кроме Томми у нее было достаточно.

— Мне тоже не слишком-то нравилась эта Джулия, но раз она погибла, то мир ее праху, — сказала Рози. — Томми торговал наркотиками. С такими людьми как раз и случаются такие вещи. Если тебя интересует мое мнение, нам еще повезло, что он не застрелил еще двух-трех человек, — добавила она. — Томми возненавидел весь род людской с той минуты, как умерла его мамуля. Даже нет, Томми обозлился на весь мир, как только появился на свет. Он — один из тех, кто уже рождается обозленным на весь белый свет, и нет смысла докапываться до истинных причин, потому что никаких иных причин просто нет.

— Я благодарна тебе за этот совет, о, кладезь мудрости, — съязвила Аврора, скосив глаза на выложенную на блестящей металлической решетке длинную вереницу пирожков. Каким-то образом, видимо, благодаря магии правильно найденного освещения, блеск металла делал пирожки еще аппетитней. Она догадывалась, что наверняка на вкус они не так уж и хороши, но не настолько, чтобы не съесть несколько. Она сделала знак Мардж, официантке, и решила заказать пирожок с мясом и мороженое с фисташками.

Рози молча смотрела, как Аврора поедает пирог и мороженое, и ее взгляд, полный сурового презрения, говорил, что ей доподлинно известно, что ее собственный вес составляет сорок четыре килограмма и что остальные завсегдатаи бара «Поросенок» представляют собой типичный набор обломков крушения человечества. Большинство же посетителей, утомленные жизнью, но тем не менее не лишенные любознательности, и недоумевали, с чего бы это Авроре, женщине, у которой денег наверняка хватило бы, чтобы бывать и в более респектабельных заведениях, вновь и вновь приезжать в «Поросенок» в сопровождении крохотной старушки с растрепанными волосами, которая, как им подсказывала проницательность, была одной из тех штучек, что водятся где-то там, в Луизиане.

Как и многие прочие жители северной части Хьюстона, посетители «Поросенка» привыкли принимать жизнь такой, какая она есть, и не торопились жить. Несколько пухленьких донжуанов в ярких гавайских рубахах находили в себе силы пофлиртовать с Мардж или с другой официанткой, а водители грузовиков и коммивояжеры, слишком хорошо знавшие, что время — деньги, забегали сюда, чтобы съесть чизбургер или несколько яиц и исчезнуть. Большинство же посетителей никуда не спешили — жизненный опыт подсказывал им, что влажный климат Хьюстона легче всего переносить, если плавно нести себя по жизни — делая один шаг в минуту и думая со скоростью одна мысль в минуту.

Аврора пока еще не была готова к тому, чтобы перестать злиться на эту подлую Джулию. Но ее выводило из себя то, что Томми совершенно не интересовало, что она сердится на Джулию. Он никак не реагировал, когда она заводила о той речь.

— Джулия была такая белочка-хитрюшка, — как-то обмолвился он. Это было все, что он о ней сказал.

— В семьях военных часто что-нибудь происходит, — произнесла Аврора. Она доела пирог и достала зеркальце, но ей было почти неинтересно, как она выглядит, и заниматься своим лицом она не стала. Пусть все остается, как есть, — хоть до ее смертного часа или, по крайней мере, до возвращения домой.

— Генерал — тоже из военной семьи, — напомнила ей Рози. — Хотя неприятностей от него одного раз в пять-шесть больше, чем от целой семьи военных. Я сомневаюсь, чтобы он хоть раз на минуту не сомкнул ночью глаз.

— Ты не права, — перебила ее Аврора. — Из-за меня у него были тысячи минут, когда он не смыкал глаз. Уж я-то могу так вывести его из себя, что ему уже не до сна.

Генералу Гектору Скотту, любовнику Авроры, было восемьдесят шесть лет, и это совсем его не радовало. Еще менее радовало его то обстоятельство, что три недели назад ему удалось нарушить разом все известные законы физики и опрокинуть на себя тележку с разными причиндалами для игры в гольф. При этом генерал получил перелом обеих ног и бедра. Сейчас он выздоравливал, но так медленно! Он жил у Авроры, и ему приходилось все время сидеть на застекленной веранде второго этажа, примыкающей к спальне Авроры.

Де-факто он был в заточении на этом втором этаже, что тоже огорчало генерала Скотта. Невзирая на его суровые, если не сказать, свирепые протесты, Аврора распорядилась, чтобы его перенесли наверх. Молодые люди, которые привезли его домой на «скорой», видимо, не предполагали, что он был в чине генерал-полковника, и слушались только Аврору, не обращая никакого внимания на то, как яростно он сопротивлялся.

Генерал Скотт сразу догадался о причине своего заточения. Аврора освободила первый этаж, чтобы беспрепятственно принимать других своих ухажеров, и теперь он уж никак не мог помешать ей, решись она предпринять что-нибудь этакое.

Наибольшую угрозу представлял этот французишка Паскаль, атташе французского консульства. Паскаля генерал не выносил и никогда этого не скрывал. Впрочем, он вообще мало что скрывал, а в последние несколько месяцев перестал скрывать даже некоторые части своего тела, которые, по мнению Авроры и Рози, ему было бы лучше не демонстрировать.

Обе женщины размышляли об этой новой причуде генерала, покидая «Поросенок» и направив старенький «кадиллак» на дорогу, ведущую к дому, мимо череды великолепно подстриженных дубков в парке Ривер-Оукс.

— Он давно выставлялся? — поинтересовалась Аврора. — Я хоть и грешница, но вряд ли когда-нибудь предполагала, что наказанием мне будет тюрьма для внука и эксгибиционист на веранде.

— Ага, сегодня утром он опять показывал, — усмехнулась Рози. — И потом устроил такой кошмар — все жаловался на яйца.

— А как именно он показывал? — спросила Аврора. — Надо же, такая развалина на костылях, а репертуарчик себе подобрал достаточно обширный.

— Он не застегнул пижаму, — ответила Рози. — Думаю, что во время следующей демонстрации я вылью ему туда стакан воды со льдом, или немного горячего чаю, или еще что-нибудь.

— Да-да, так и сделай. Но, слава Богу, он хоть не проделывал этих своих фокусов с костылями. Это он ужасно любит, особенно если я нахожусь поблизости.

— Что это еще за фокусы с костылями? — удивилась Рози.

— Он опирается на них руками и что-то такое делает, что халат у него распахивается. А он просто стоит и ухмыляется. Мумия на костылях.

— Да уж, конечно, ему ведь восемьдесят шесть, — немного смягчилась Рози.

— Какое это имеет значение? — запротестовала Аврора. — Тебя вот девственницей тоже не назовешь, но тебе ведь не приходит в голову высунуть что-нибудь из-под платья посреди улицы!

— У меня слишком плоская грудь, удивить публику нечем, — сказала Рози. — Конечно, майскими цыплятами нас с тобой не назовешь, но мы и не такие дряхлые, как наш генерал.

Аврора бросила на служанку вопросительный взгляд:

— Боюсь, я не совсем точно понимаю, о чем ты говоришь, если тут вообще есть о чем говорить. Разве можно предположить, что старики могли бы вести себя так же, как люди среднего возраста?

— Среднего возраста? — спросил а. Рози. — Ты считаешь, что мы все еще люди среднего возраста?

— Конечно, почему же нет? — спросила Аврора. — Она открыла бардачок и с надеждой пошарила в нем — у нее было какое-то смутное подозрение, что когда-то там было припрятано немного денег.

— Это самообман, мы уже лет двадцать, как не относимся к среднему возрасту, — попыталась вернуть ее с неба на землю Рози.

К своей радости, Аврора обнаружила именно то, что искала: двадцать четыре доллара, засунутые в сложенную карту города.

— Ага, вот и мои двадцать четыре доллара. Давай остановимся у цветочного магазина, — сказала она. — Что же касается среднего возраста, ты совершенно не права. Существует категория людей, которых принято относить к позднему среднему возрасту, причем тут довольно неопределенные возрастные рамки. Мне кажется, мы обе все еще принадлежим к этой категории — по крайней мере, я-то уж точно.

— У нас во дворе и так, кроме цветов, ничего не растет, зачем их еще покупать? — Рози совершенно не хотелось останавливаться у цветочного магазина.

— Ты права, поедем домой, цветы — это забота Паскаля. Я позвоню ему и скажу, чтобы он привез мне цветов на двадцать четыре доллара, когда он в следующий раз объявится.

— А если он не захочет? Паскаль, знаешь ли, небогат, — отрезала Рози.

— Конечно, нет, но я не вижу ничего экстравагантного в том, чтобы попросить его привезти мне букет за двадцать четыре доллара, раз уж именно столько оказалось в бардачке, — сказала Аврора, усмехаясь. — Ну, кто может поспорить с подобной логикой?

Рози было наплевать на логику, потому что в первый раз с той минуты, как они покинули тюрьму, Аврора улыбнулась. Если Паскалю эта улыбка обойдется в двадцать четыре доллара, дело того стоило.

Но она все еще не переставала думать о генерале и о недавно возникшей у него страстишке к «показу». Правда, это была лишь первая часть темы, тесно связанная со второй, и эта вторая чрезвычайно интересовала Рози — неужели у Авроры с генералом до сих пор могло быть что-то имеющее отношение к сексу?

Конечно, у генерала в башке было полно блудливых мыслей, но это вовсе не должно было означать, что и другие части его тела были связаны с блудом. Кроме того, из всего того, что видела Рози, нельзя было сделать вывода о том, что думала по этому поводу Аврора. Аврора же, не будучи пуританкой, не сдерживалась в выражениях, но в последнее время перестала откровенно и искренне изъясняться на эту тему.

Рози изнемогала — ей хотелось разузнать все до мельчайших подробностей — частично из простого любопытства, частично для разрешения своих собственных проблем — ее дружок, Си-Си Грэнби, когда-то задорный, как петух, сейчас, казалось, утрачивал свои петушиные свойства с устрашающей быстротой. Рози никак не могла разобраться, кто из них двоих был виноват в этом, и не могла набраться храбрости спросить Аврору, что та обо всем этом думает.

— Говоря о том, что генерал не застегивает пуговиц пижамы и не запахивает халат, я имела в виду, что все мы стареем и, по-моему, старики иногда могут позволить себе какие-то выходки, — заметила она нервно.

Они как раз повернули к дому Авроры. Рози пыталась скрыть свою нервозность, начав долгую процедуру въезда в гараж, двери которого были слишком узкими. Ширина машины была почти равна ширине ворот — с каждой стороны оставалось примерно по паре сантиметров, что опять взбудоражило водительские фантазии Рози насчет пикапа марки «датсун». Аврора, которая умела водить машину, всегда ухитрялась загнать «кадиллак» прямехонько в гараж, а Рози, которая упрямо отказывалась лечить катаракту, всегда тряслась, чтобы не помять крыло или не поцарапать двери, за что ее немедленно уволили бы, не посмотрев на более чем сорокалетний стаж преданной службы.

— Стой! — скомандовала Аврора, в упор глядя на служанку.

Рози как раз пересекла линию въезда в гараж. Ей нравилось выравнивать машину примерно так, как игрок в гольф прицеливается перед дальним ударом, и лишь потом делать то, что совершенно определенно у нее никогда не получалось.

— Я ее не выравниваю и не собираюсь ничего царапать, — заверила Рози Аврору, медленно поворачивая руль вправо и продвигаясь к гаражу.

— Да остановись же ты! — прикрикнула Аврора. — Мне нужно поговорить с тобой именно сейчас. Угробить машину сможешь потом.

Рози остановилась. Она сидела, глядя на роскошный дом Авроры, выстроенный в испанском колониальном стиле. Она так долго помогала здесь по хозяйству, что считала его в каком-то смысле и своим. Теперь же ей ужасно захотелось оказаться в нем. Судя по выражению лица Авроры, ее рассуждения о стариках и их причудах не были приняты хозяйкой благосклонно.

— Наверное, мне пора знать, когда лучше держать язык за зубами, — пролепетала Рози, надеясь смягчить ярость атаки, которая должна была вот-вот последовать.

— Да перестань ты канючить! — разозлилась Аврора. — Тебе бы лучше подумать о том, чтобы поменять прическу. В настоящий момент она слишком уж воздушная.

— Жалко, что я не лысая и не ношу парик, — парировала Рози. — Я и так уже пыталась укладывать волосы всевозможными способами — вот посмотри на меня! Есть, конечно, много париков, которые понарядней моей прически, но я просто не из тех женщин, которым идут парики. Начинаешь примерять и трясешься от смеха.

— Может быть, ты не из тех, кому идут парики, — согласилась Аврора. — Но ведь всегда есть какие-то новые прически, которые стоило бы попробовать, — сказала Аврора. — Я сама перепробовала уйму. А что это ты интересовалась моей половой жизнью?

Рози глубоко вздохнула, но не произнесла ни слова. Она не хотела признаваться, что спрашивала Аврору именно о ее половой жизни.

— Боже правый, Рози… Мы знаем друг друга уже больше сорока лет. Я не собираюсь уничтожать тебя только за то, что ты спрашиваешь меня об этом. Хотя по совести я не думала, что ты когда-нибудь осмелишься.

— А я спросила, и что тут такого?

— Рассказывать-то нечего — Гектор ничего не может, — призналась Аврора.

С минуту они сидели молча под огромными деревьями. Их тени ползли через весь двор к дому.

— Ой-ой-ой! Я знала, что вся эта чушь, которую ты вычитываешь из журналов, скорее всего — вранье, — воскликнула Рози.

Аврора внимательно посмотрела на нее:

— Какая чушь?

— Чушь, что мужчины могут заниматься этим до девяноста пяти или до ста лет.

— Да, мы читаем одни и те же журналы, — сказала Аврора. — То есть те, что я выписываю. Они, в самом деле, дают несколько превратное впечатление о способностях мужчин. Могу судить об этом по своему личному опыту.

— Ты полагаешь, что у тебя одной трудности? Вот Си-Си всего шестьдесят восемь, а он даже и не пытается ничего предпринять, — пожаловалась Рози. — Пытаться заставить его сделать хоть что-нибудь — все равно что поймать рысь в лесу. Мне иногда хочется бросить все это.

— Я и сама о том же подумываю, — призналась Аврора.

— Да, но у тебя есть поклонники, — напомнила ей Рози. — У тебя есть Паскаль, потом еще Луи, Малыш и Ковбой Билл.

Пришел черед вздохнуть Авроре:

— Мне печально даже слышать их имена. Было время, когда у меня был более впечатляющий набор. Мне нравится Паскаль, но надо признаться, что в основном все, что касается Паскаля, — это одни разговоры.

— Мне кажется, он боится генерала, — предположила Рози.

— Думаю, что на самом деле он боится меня. Конечно, то, что Гектор живет у меня, обескураживает моих поклонников. Но, к сожалению, мне кажется, им самим нужно, чтобы что-то их обескураживало, и это начинает вызывать во мне презрение. Я, может быть, вскоре очищу палубу ото всех, включая Гектора.

— Возможно, у генерала сейчас просто кризис, — продолжала свои размышления Рози. — Сейчас полно всяких новых лекарств для желез. Запихни в него несколько таблеток и посмотришь, что получится.

Тени доползли до машины, и настроение Авроры изменилось. Она вспомнила Томми, выражение его юного, но уже такого замкнутого лица; она вспомнила коренастых охранников, которые увели его.

— Ставь машину, уже темнеет, а то ты снесешь мне гараж, — сказала она.

Рози, которая и сама об этом думала, повела машину, выверяя курс по миллиметрам.

Настроение Авроры стремительно ухудшалось.

— Я становлюсь какой-то рухлядью, но какое это имеет значение? Ты моложе меня, и конечно, тебя беспокоит Си-Си. А у меня один внук в тюрьме, другой не вылезает из психушки и беременная внучка, которая точно не знает, кто отец ее ребенка. С чего бы это мне размышлять о мужских способностях или вообще о чем-то мужском? Да лучше забыть об этом!

Они аккуратно въехали в темный гараж.

Рози, которая была ровно на год моложе своей хозяйки, приблизилась к Авроре и сжала ей руку:

— Миленькая, нужно же иногда подумать и о себе самой. Ты же человек, как и все мы. Нужно иногда подумать о себе.

— Ты знаешь, о чем я думаю? — спросила Аврора. — Было бы здорово, если бы ты врезалась вон в тот столб, гараж рухнул и мне пришел бы конец. — Она собрала сумочку и, засунув салфетки в пакет, выскочила из машины.

3

— Очень плохо, что Гектор стал таким, я теперь просто боюсь подниматься к себе в спальню, — сказала Аврора. Она в очередной раз перестала плакать и теперь пила чай у себя на кухне.

Рози, пожирательница новостей, как она сама себя называла, выхватив эту фразу из тех же самых журналов, в которых содержалась сбивающая с толку информация о способностях представителей мужского пола, в настоящий момент пялилась на Тома Брокау, своего теперешнего кумира.

— В Литве дела не то чтобы очень здорово, — заметила она. — Надеюсь, Горби понимает, что делает.

Аврора с трудом выносила эту запоздалую страстишку Рози к событиям в мире. На ее взгляд, Рози была не столько «пожирательницей новостей», сколько фанатичной поклонницей очередного телеобозревателя. Хуже всего было то, что она устремила свой ласковый взгляд не на того обозревателя, который нравился Авроре. Сама Аврора предпочитала более деликатного Питера Дженнингса.

— Пусть Литва сама занимается своими делами, хотя, конечно, во всем виноват Труман, — сказала она. — Если бы генерал Мак-Артур добился своего, со всеми этими коммунистами давно разобрались бы.

— Только не надо, чтобы генерал Скотт услышал, как ты рассуждаешь о Мак-Артуре, — предостерегла ее Рози. Генерал Скотт когда-то служил под началом генерала Мак-Артура, и им вовсе не доставляло удовольствия слушать, как Гектор рассказывает об этом, — а слышали они это не раз.

— Без сомнения, во всем, что произошло между Гектором и генералом Мак-Артуром, виноват исключительно Гектор, — заявила Аврора. — Кроме всего прочего, он ему ужасно завидовал.

Хорошо хоть суп-гамбо, который они готовили на ужин, источал такие приятные ароматы. Она глотнула еще немного чаю и снова с удовольствием принюхалась. Ей всегда нравилось быть у себя на кухне. Правда, когда-то было время, когда ей нравился весь ее дом. Теперь, казалось, кухня была единственным местом, где можно было расслабиться. Именно на кухню она и удалялась, когда нужно было привести свои чувства в порядок.

Было время, когда уголок в спальне был единственной гаванью, где она могла собраться с мыслями, но теперь этот уголок не был безопасным местом. Теперь в любую минуту туда может забрести Гектор Скотт, который развеет в прах те мелкие цветочки в букетике присутствия духа, которые ей удалось собрать.

— Если разобраться, то все плохое, что случается у меня в доме, происходит по вине Гектора, — сказала Аврора, и в ее голосе прозвучала горечь. — Было время, когда я любила подниматься к себе в спальню. Сейчас я просто боюсь: кто знает, что ждет меня там. Даже если Гектор решит не демонстрировать свои прелести, он будет злиться на меня за то, что я ушла и оставила его одного. — Аврора отхлебнула немного чаю. — Старики такие страшные эгоисты, но что тут поделаешь! Их ведь не отведешь куда-нибудь, как старую собаку, — вздохнула она.

— Эгоист он или нет, тебе бы лучше подняться к нему и поговорить с ним, — заметила Рози. Она терпеливо дожидалась, когда Эн-Би-Си снова переключится на Тома Брокау. Самой ей никогда не доводилось бывать в Литве, да и вообще уезжать из дому дальше Лас-Вегаса, куда однажды ее возил Си-Си. Это был головокружительный уик-энд: в те дни пламя их взаимоотношений только-только разгоралось. Насколько ей было известно, литовцы в основном жили тем, что стояли в толпе перед парламентом или еще каким-нибудь правительственным учреждением, требуя прекратить ограничивать их свободы и изменить состав правительства.

В сущности, насколько она знала, в остальных странах жизнь состояла из такого же простаивания перед правительственными учреждениями. Исключение составлял лишь Израиль — или, может быть, это была Палестина? — Рози не смогла бы отличить одну страну от другой. Там юноши с покрытыми платками лицами швыряли камни в солдат, а те потом стреляли в них зарядами со слезоточивым газом.

Когда-то давно Рози решила: пусть только правительство Соединенных Штатов попробует ущемить ее свободу, пусть еще только раз попробует повысить налоги или сделает что-нибудь такое, что ей не понравится. Она тогда тоже присоединится к толпе протестующих и посмотрит, можно ли этим чего-нибудь добиться или, по крайней мере, получить от этого хоть какое-то удовольствие.

Из того, что она видела, протестующие всегда были похожи один на другого. Ей всегда было приятно, когда Том Брокау снова появлялся на экране и рассказывал, что происходит с протестующими.

Аврора поразмыслила, не подняться ли наверх и не сообщить ли Гектору, что ему придется съезжать. Уже несколько раз за последние полтора-два года она мысленно составляла краткую речь на сей предмет, а однажды даже предприняла пробную попытку произнести эту речь, спросив генерала, что он станет делать, если она вдруг возьмет да умрет?

Думая о своей смерти, Аврора всегда исходила из того, что это будет скоропостижный уход. Она не предполагала задерживаться в больнице, как это было с ее любимой дочерью Эммой. Несколько месяцев Эмма промучилась в больнице, и у Авроры не было намерения следовать ее примеру. С ней произойдет нечто такое, чего она просто не почувствует, и ее просто не станет.

Как-то в послеобеденный час она в общих чертах представила Гектору такой сценарий. В глазах его появилось выражение полнейшего изумления. На некоторое время адамово яблоко у него на горле заходило ходуном. Он посмотрел на нее так, словно она сошла с ума. Спустя мгновение ей показалось, что он вот-вот разрыдается. Правда, он не разрыдался, но и не смог произнести ни слова. Она вошла, когда он смотрел соревнования по гольфу, и теперь он просто вернулся к этому занятию.

— Гектор, нам и в самом деле следует подумать об этом, — продолжала настаивать Аврора. — Мне представляется, что я могу однажды взять и умереть. Не следует ли тебе подумать о том, как все тогда устроить? Я знаю, что существуют прекрасные дома престарелых, куда принимают только заслуженных военных, таких, как ты. Ты мог бы жить как равный среди равных и рассуждать о битве при Сомме или о чем-нибудь в этом роде.

— Аврора, битва при Сомме происходила, когда мне было восемь лет, — сказал генерал. — Тебе стоило бы привести в порядок свои знания о мировых войнах. Их было две. Битва при Сомме была во время первой мировой войны, я же воевал во время второй.

— Зачем такой педантизм? Мне просто нужно поговорить с тобой о чем-то серьезном, — возмутилась Аврора. — Мы ведь говорили не о том, на какой из мировых войн ты воевал. Мы говорили о моем скоропостижном уходе.

— Ни о каком твоем чертовом скоропостижном уходе я ничего не говорил, — разозлился генерал. — Я просто смотрел соревнования по гольфу. Да и потом, почему ты решила, что твой уход будет скоропостижным? Ты ведь уже не девушка, знаешь ли.

— Я сознаю, что нахожусь в позднем среднем возрасте, — сказала Аврора, — тем не менее мой уход будет скоропостижным, когда бы это ни произошло.

Она с минуту поразмыслила о несчастной малышке Мелани, к тому же еще и беременной, о Тедди с его литиевой терапией и о Томми в его тюремной камере.

— Я понимаю, что жаловаться мне не на что, но уход Эммы принес нам столько горя.

— Это разбило жизнь ее детей, — сказал генерал. — Я пытался чем-то помочь, ты пыталась, Рози пыталась, но ничего не вышло. Один — придурок, другой — преступник, а третья беременна. Слава Богу, их только трое.

— Я отказываюсь считать Тедди придурком, — заявила Аврора. — Просто у него сейчас трудный период — он ищет себя.

При мысли о Тедди генералу тоже стало грустно. К этому парню он всегда питал особую слабость, хотя сам не одобрял этого.

— А он себя никогда и не найдет, пока можно найти еще одну аптеку и накупить там таблеток, — сказал генерал. — Тедди совершенно здоровый малый, я возражаю против всех этих таблеток. Жаль, что он не послушался моего совета и не пошел служить. Армия в два счета сделала бы из него человека.

— Нет, армия раздавила бы его, а он и так уже, можно сказать, раздавлен, — тяжело вздохнула Аврора.

Ее интонация встревожила генерала. На миг ему показалось, что в том, что Тедди раздавлен, обвиняют его.

— Но ведь не я же его раздавил. Я люблю Тедди. Я брал его с собой на рыбалку, помнишь?

— Да. Я помню. Я не знаю, почему с тобой стало так трудно разговаривать, Гектор, — прибавила она, мало-помалу приходя в себя.

— Ну, так я же старый и чудаковатый, ничего не поделаешь. Хотелось бы снова стать молодым, да ведь это невозможно. Я это понимаю и от этого становлюсь чудаковатым.

— Ладно-ладно. Ну, а если я свалюсь замертво? — предположила Аврора. — Именно об этом я и собиралась поговорить с тобой. Тогда ведь некому будет ухаживать за тобой, кроме Рози, а у нее и так полно забот с моими и своими внуками. Как бы мне ни было трудно с тобой, все же хотелось бы думать, что, когда волны отлива унесут меня, о тебе хоть кто-нибудь станет заботиться. Тебе стоило бы позаботиться о том, чтобы устроиться в приличном доме для престарелых отставников.

Генерал выключил телевизор и внимательно посмотрел на нее.

— Теперь понятно, что тебе нужно. Ты хочешь избавиться от меня. Ты хочешь собрать мои пожитки и отправить меня в дом престарелых.

— Как всегда, ты несправедлив, — вспылила Аврора. — Я думала только о твоем благополучии. Я уверена, что в некоторых из таких домов есть площадки для гольфа. Ты смог бы играть там в гольф со своими приятелями, а не сидеть здесь, приклеившись к этому идиотскому экрану.

— Ну да, со своими приятелями по битве при Сомме. Совершенно ясно, что ты ничего не знаешь об этих домах. За то, что этот идиот Мак-Артур сказал о старых солдатах, его следовало судить военно-полевым судом.

— Гектор, что я слышу! Каковы бы ни были ваши с генералом Мак-Артуром разногласия, я уверена, что он не заслужил суда военного трибунала.

— Заслужил. Это ведь он сказал, что старые солдаты не погибают, а увядают, — продолжал настаивать генерал. — Разумеется, солдаты погибают. Большинство из них погибает в тот самый момент, когда они выходят в отставку или спустя пару дней после этого. У меня нет приятелей, Аврора, они все погибли.

— Гектор, пожалуйста, не преувеличивай! Ты прекрасно знаешь, что у тебя еще остались друзья в Калифорнии. Мы же вместе с тобой навещали их.

— Точно, два приятеля. Джо все еще болтается в Пеббл-Бич, но на площадку для гольфа его не пустят, потому что он жует табак и, когда сплевывает его, пачкает растительность. Что же касается Сэмми, он живет где-то на ранчо «Мираж». Но его никогда в жизни не интересовало ничего, кроме девочек.

— Я уверена, что ты обнаружишь много старых военных в некоторых из приличных домов престарелых, — сказала Аврора, сама не понимая, зачем она продолжает этот никчемный разговор. Было совершенно ясно: у Гектора не было желания начинать переговоры по вопросу о доме престарелых.

— Ты меня не слушаешь, — настаивал на своем генерал. — Я хочу сказать, что в домах престарелых отставников нет никаких старых солдат. Все старые солдаты погибли. Там остались лишь вдовы старых солдат — как тут не вспомнить о вечно живых! Посмотришь на некоторых из этих старых совушек и подумаешь, что им, наверное, лет по триста! Мне и самому доводилось таких видеть. Что битва при Сомме! Некоторые из этих вдовушек, похоже, знали Наполеона!

— Гектор, я уверена, это не так, — сказала Аврора, но картинка перед ее глазами, на которой Гектор играл в гольф с подтянутыми пожилыми военными, как-то вдруг смазалась, и вместо нее появилось что-то менее привлекательное. Теперь в ее воображении Гектор сидел за столом и играл в бридж с несколькими веселыми вдовушками.

— И потом, в мире нет более похотливых существ, — не унимался генерал. — Начать с того, что мужья никогда подолгу не бывали с ними, — вот эти женщины и ищут возможности наверстать упущенное. Они набросятся на меня, как акулы, меня и на месяц не хватит.

Потом генерал вспомнил одну вдову, с которой когда-то познакомился в Вашингтоне, и его собственное представление о старых совах слегка изменилось. Эта вдова, жизнерадостная блондинка-южанка, совратила его мгновенно, даже не предложив ему оставить жену и жениться на ней.

— Гека-чертяка, — сказала она ему, едва они переступили порог ее квартиры, — давай маленько позабавимся.

Генерал не вспоминал о ней уже несколько лет. Звали ее Лили. Прошло так много времени, но ему до сих пор казалось, что тогда они с ней позабавились изрядно. Это был единственный раз, когда все для него было очень легко — ему и делать-то ничего не пришлось, только раздеться. А вот на то, чтобы соблазнить Аврору, у него ушло чуть не пять лет. И чего он добился? Постоянной травли?

Теперь генерал представил дом престарелых уже иначе. В нем была Лили. Ей тогда было не так уж много лет. Кто знает, может быть, она все еще не прочь позабавиться? Ну, а если нет, что с того? В некоторых из таких домов могли найтись и другие привлекательные вдовушки.

При этой мысли на губах у него появилась улыбка. Аврора заметила ее. Она поняла, что с ее стороны было немного глупо представлять американские дома престарелых с одними подтянутыми полковниками — единственной разновидностью полковников, которыми она сама могла бы заинтересоваться. Будут еще и вдовы, некоторые из них и сами достаточно подтянутые. Может быть, даже вполне привлекательные. Очевидно, и Гектор думал о том же, иначе с чего бы ему улыбаться этой идиотской улыбкой? Настроение у нее испортилось, и генерал заметил это.

— Ха-ха, — усмехнулся он. — Ты ведь собиралась отослать меня, но упустила из виду одну вещь — женщины живут дольше мужчин.

— Можно было бы предположить, что ты прав, если бы многие женщины дожили до твоего возраста, — съязвила Аврора. — Взять хотя бы твою драгоценную жену. Она не дожила до твоих лет. Вполне возможно, что и мне это не удастся, особенно учитывая, что ты с таким удовольствием мучаешь меня.

— Если хочешь знать, у меня однажды был роман в доме отдыха офицеров, — оживился генерал. — Я говорю тебе об этом, чтобы ты не решила, что я буду в печали таскаться на площадку для гольфа, если ты отошлешь меня в дом престарелых. Если ты свою угрозу выполнишь, я намерен найти себе подругу. И недели не пройдет.

Аврора вспомнила, что этот их разговор был крайне неудачным. Больше всего ее огорчила улыбка Гектора. Каждый день она пыталась заразить его своим оптимизмом, своим весельем, старалась его позабавить. Ей казалось, что это не так уж и мало в ее возрасте — выкидывать коленца и веселить других, особенно если учитывать, какие страдания причиняли ей внуки.

И все же Авроре это удавалось, хотя Гектор и не ценил этого. А ведь она не надеялась на благодарность, ей только хотелось, чтобы он иногда улыбнулся ей.

— Почему мужчины не могут улыбнуться, когда это кому-то нужно? — спросила она у Рози.

Рози старалась не пропустить ни единого слова Тома Брокау, хотя теперь он говорил о чем-то таком, что называлось Европейским сообществом. Эта тема ее не слишком занимала.

— Не надо за всех говорить, — сказала Рози. — Си-Си как раз не может придумать ничего лучшего, чем постоянно ухмыляться.

— Я обратила внимание, что Си-Си непросто прикрыть зубы губами, — заметила Аврора.

— Я и так ему все время повторяю, что существуют способы веселиться, при которых не требуется ухмылки, — сказала Рози, поднимаясь, чтобы взглянуть на суп. — Хочешь еще чаю?

Аврора по-прежнему думала о генерале. Он был там, наверху, как всегда, ожидая, чтобы она пришла и развлекла его. Маловероятно, что у него будет приличное настроение. Приблизительно за час до еды он, как никогда, остро начинал ощущать свой возраст.

— Но я хотя бы не кормлю его с подноса, — подбодрила себя Аврора.

На лужайку возле дома вынесли покрытый скатертью стол и расставили на нем приборы и свечи. От некоторых своих привычек она не собиралась отказываться. Она и сама не станет питаться с подносов, и Гектору этого не позволит, хотя бы ей с Рози и пришлось вот так таскать туда-сюда так много всего.

Зазвонил телефон, и Рози сняла трубку. Она слушала с минуту, потом взглянула на Аврору и пожала плечами.

— Миленькая, прекрати эти всхлипывания и лучше приезжай к нам, — проговорила Рози. — С Брюсом я сама разберусь, если он появится раньше тебя. Прежде чем я закончу, ему захочется оказаться в каком-нибудь тихом, укромном местечке вроде тюрьмы.

Она еще немного послушала.

— У нас суп-гамбо… Да, когда поедешь к нам, не проскакивай на красный свет. Маленькому совершенно не нужно попадать в аварии.

— Это Мелли, — доложила она, вешая трубку. — Брюс опять мучает ее.

— А то я не догадалась, — вздохнула Аврора.

4

Когда закончился выпуск вечерних новостей, Аврора заставила себя подняться наверх и переодеться. Вернее, Рози заставила ее сделать это. Она всегда, когда настроение и без того бывало хуже некуда, своими плоскими шуточками доводила Аврору просто до отчаяния. Когда же настроение у Авроры портилось, падала духом и Рози. Но беда была в том, что рано или поздно настроение Авроры улучшалось, а Рози могла ныть по нескольку дней.

— Но жизнь продолжается, — сказала Рози, глядя, как Аврора споласкивает чашку.

— Да, она, кажется, идет своим чередом, правда, я не думаю, что мое настроение должно служить ей аккомпанементом, — сказала Аврора. — Зря я пригласила Паскаля приехать к нам на десерт — мне сейчас совсем не хочется видеть его.

— Обычно французам требуется не так много времени, чтобы проглотить десерт, — съязвила Рози.

— Это так, но нашему французу нужно так много времени на любезности. Жалко, что Тревор умер. Тревор всегда предпочитал кратчайшее расстояние между двумя точками. Если говорить о человеческом роде, то его и вовсе интересовали всего две точки.

— Какие? — полюбопытствовала Рози. Помимо сексуальных отношений Авроры с генералом, ее всегда интересовала интимная жизнь Авроры с ее прежними любовниками.

— Ну, а как ты сама думаешь? — спросила Аврора. — Вообще-то твоей маме нужно было назвать тебя Носик, а не Розик.

— Ты не ответила на мой вопрос, — обиделась Рози.

— Между мужской и женской точками, — ответила Аврора, направляясь вверх по лестнице.

Тревор был яхтсменом старой школы. После сорока лет плавания на своей яхте он умер, подавившись куском краба, когда обедал с восемнадцатилетней подружкой в каком-то нью-йоркском ресторане. Аврора едва не вышла за него когда-то и иногда спрашивала себя, прибавил или убавил бы брак с Тревором ту ношу житейских забот, что выпала на ее долю. Она и сама была готова признать, что эта ноша была не так тяжела, как, наверное, у многих других людей, однако и она была нелегка. Тревор бывал очарователен и предан, но, как легко можно было предположить, после шести разводов и бесчисленных романов и увлечений он не отличался слишком уж сильным стремлением надолго взвалить на плечи груз чужих забот. Намного приятней было мотаться по морям, по волнам, задерживаясь время от времени в каком-нибудь порту, где можно было нагрузиться едой пожирней и предаться легкому флирту.

И все же Аврора скучала по Тревору. То, что он больше не явится к ней, не закажет ей и себе что-нибудь из сытной еды и не попытается соблазнить ее, никак не помогало ей легко идти по жизни, особенно теперь, когда она поднималась по ступеням.

Генерал Гектор Скотт встретил Аврору на самой верхней ступеньке. Он стоял на костылях, но, к ее удивлению, одетый! На нем была чистая сорочка и ярко-красный галстук-бабочка. На миг Аврора замерла, пораженная ощущением, что когда-то прежде уже видела это.

— Боже мой, Гектор, ты на ногах! — удивилась она. — И ты одет. Наверное, даже побрился. Мне явилось чудо.

— Никакого чуда тут нет, — успокоил ее генерал. — Мне просто надоело выглядеть старым уродом. Это — попытка реформ, и я решил начать их с того, что оделся. Как дела у Томми?

— О, Гектор! — Не успев понять, что с ней происходит, она снова расплакалась. Всякий раз, когда она думала о Томми, глаза ее наполнялись слезами. Генерал расставил костыли пошире и обнял ее. Слезы вскоре высохли.

— Я могу испачкать тебе рубашку, — всхлипнула Аврора, уткнувшись лицом генералу в грудь.

— Рубашку можно переодеть. Я знаю, как ты себя изводишь всегда, когда ездишь проведать Томми. Я подумал, что нужно, пожалуй, сделать для тебя чего-нибудь приятное. Ну, как он тебе показался?

— Плох, как всегда, — сказала Аврора. — Он не меняется, а мне только хочется схватить его и потрясти, но я боюсь, что даже если его и потрясти, он все равно не переменится. Делай что угодно, все без толку.

Она отстранилась и посмотрела на генерала. Он выглядел получше, правда, был необычно сдержан.

— Гектор, ты чудесно выглядишь, но ты не такой, как всегда.

— Это точно. Обычно я откалываю номера, — согласился генерал. — Сегодня — никаких глупостей. Я предпринимаю особые усилия.

— Вообще-то это доброе предзнаменование, — сказала Аврора, пытаясь все же понять, почему она все-таки не расценила это как слишком доброе предзнаменование.

— Конечно, — подтвердил генерал.

— Не могу убедить себя в том, что это именно так и есть. Я не уверена, что твое решение воздерживаться от своего всегдашнего стремления откалывать номера так уж хорошо. Не последует ли за этим удар?

— Удара не будет, — успокоил Аврору генерал. Ему хотелось, чтобы его поддержали, а не задавали вопросы. Однако ему их задавали, и он делал все, чтобы не расслабиться и не вернуться в свое обычное состояние.

— Мне не хочется, чтобы меня отправили отсюда, вот и все. Я решил привести себя в порядок, чтобы ты позволила мне остаться. Кроме того, я понял, что пора перестать чудить. Я не хочу в дом престарелых. Я и года не протяну в таком месте. Я буду так скучать по тебе, что просто умру.

Его слова задели Аврору за живое.

— Ну вот, ты все испортил. Это было единственное светлое мгновение за целый день, — сказала она, отталкивая его. — Неужели я похожа на женщину, которая вот так просто возьмет и отправит в дом престарелых своего товарища, с которым прожила бок о бок двадцать лет?

— Но я же понимаю, что ты думаешь об этом, — не унимался генерал. — Ты едва не предложила мне это день или два назад. А у меня, знаешь ли, есть гордость. Я не хочу оставаться там, где я не нужен.

— За гордость твою, брат мой во Христе, стоило бы дать тебе в нос. Право, стоило бы, — рассердилась Аврора. — Я и заговорила-то о доме престарелых всего один раз и, если ты припоминаешь, Гектор, упомянула я об этом, имея в виду свой уход.

Генерал побрился и приоделся, надеясь на то, что хоть один вечер они с Авророй не поссорятся. Теперь он с досадой осознал, что все шло именно к очередной ссоре.

— Ты имеешь в виду свою смерть? Тогда перестань называть это уходом, — проворчал Гектор.

— Да, смерть, Гектор. И мне непонятно, почему я не могу сама подобрать этому название. Уход, исчезновение, смерть — неважно, как это называется. Если ты начинаешь свои реформы, то начинаешь неудачно. Стоило мне подняться сюда, как ты тут же начал цепляться ко мне.

Генерал почувствовал, что язык снова подвел его. Как ни старался он не говорить ничего предосудительного, все оказывалось невпопад.

— Для меня отъезд равносилен смерти, — сказал он сбивчиво. — Но я не хочу называть это уходом. Я просто умру.

— Конечно, ты просто умрешь, хотя, я думаю, ты предполагаешь, что вся Америка соберется проводить тебя прощальными залпами из двадцати одного орудия, или сколько там полагается орудий в твоем возрасте и при всех твоих заслугах?

— Да уж едва ли теперь такое бывает. Сомневаюсь, чтобы кому-нибудь пришло в голову сделать это в мою честь. Просто бросят в яму, вот и все.

Подумав о том, что его похороны не будут торжественными, генералу стало жаль себя — он всегда полагал, что хоронить его будут с воинскими почестями и под залпы двадцати одного орудия. Но, видимо, он зажился на этом свете — теперь, пожалуй, лишь фигурам типа Эйзенхауэра удалось бы удостоиться такого внимания. Сам же он к великим себя не относил, стало быть, многого ждать не приходилось.

— Гектор, мы должны перестать ссориться, — сказала Аврора. — Мы слишком расстроимся и не сможем нормально поужинать. Ссоримся уже из-за того, кому и как умирать, хотя совершенно очевидно, что ни ты, ни я пока что не умираем, не уходим, мы вообще не движемся ни в каком направлении. Мы продолжаем свою бесконечную жизнь и шагу по ней ступить не можем, чтобы не поссориться. Я уверена, что, если загробная жизнь и существует, ты окажешься в ней раньше меня и устроишь там на меня засаду. Нападешь на меня, вот как сегодня, и мы снова начнем ссориться.

Она прошла в спальню и остановилась у оконной ниши — ей хотелось привести свои чувства в порядок. Гектор раздражал ее тем, что был одновременно и блистательным, и никчемным — бесчисленное множество раз за те двадцать лет, что они прожили вместе, он в течение нескольких секунд мог продемонстрировать это. И опять: Аврора едва почувствовала к нему расположение, — когда он обнял ее и позволил ей поплакаться в жилетку из-за Томми, — как он высказал это оскорбительное предположение, будто она хотела выгнать его.

Расстроенный генерал поковылял в комнату вслед за Авророй. Опечалила его собственная способность сильно огорчать Аврору даже тогда, когда он изо всех сил старался не испортить ей настроение. Такие особые усилия обычно ни к чему не приводили. Какой бы плацдарм ему не удавалось завоевать, это была территория, удержать которую удавалось всего несколько секунд, после чего приходилось снова возвращаться к окопной войне.

Он добрался на костылях до окна и остановился, не говоря ни слова. Он не знал, что сказать.

На дорожке в саду под окном в свете фонарей друг против друга сидели две белки, словно разговаривая между собой.

— Ты думаешь, эти белки счастливее нас? — спросил он. Аврора любила животных, и порой ее можно было отвлечь от мрачных дум, упомянув о них.

Аврора понимала, что это он пытается загладить свою вину, но по-прежнему чувствовала себя задетой и не хотела позволять ему втянуть себя в обсуждение беличьего счастья.

— Я же не виновата, что моложе тебя, Гектор. А ведь бесишься ты именно из-за этого. В наше время это называется подвести черту, не так ли? Я моложе тебя, и так будет всегда. У меня все шансы пережить тебя. Ты из-за этого бесишься?

Конечно, он бесился из-за этого, но не сейчас.

— Я знаю, что мне везет, — сказал генерал. — Ты так чудесно относилась ко мне все эти двадцать лет. По правде, ничего лучше тебя в моей жизни не было. С тобой мне было лучше, чем тогда, когда меня муштровали, с тобой мне было лучше, чем когда я был женат на Эвелине. Бесит меня то, что этому должен прийти конец. Конечно, ты в этом не виновата, — прибавил он поспешно. — Просто происходит именно это. Это просто жизнь и смерть.

Аврора тяжело вздохнула и задумалась. Генерал занервничал. Все чаще знаками пунктуации в их совместной жизни становились такие вздохи Авроры. Генералу это не нравилось. Настроение ее менялось за двадцать с лишним лет, прожитых вместе, сотни раз, если не больше, но обычно она избегала отчужденности. Она могла быть веселой, печальной, бешеной, но никогда она надолго не уходила в себя.

Теперь она стала вздыхать по-новому. Генерал читал в этом вздохе отчаяние и стремление замкнуться в себе. Не раз уже он намеревался попросить ее не вздыхать так, но боялся. Она могла неправильно истолковать эту просьбу. За долгие годы она много раз превратно его истолковывала, в сущности, настолько часто, что он попросту не мог взять в толк, почему она его еще не выгнала из дому.

Пока они стояли у окна, на дорожке, ведущей к дому, появилась маленькая машина, и из нее вышла Мелани, внучка Авроры. Она была толстушка, а волосы ее, коротко подстриженные, к досаде генерала, оказались выкрашены в зеленый цвет.

— Разве у нее зеленые волосы? — спросил он Аврору. — По-моему, они были розовые?

— Были розовые, а теперь зеленые, — пробормотала Аврора. — Мы что, из-за этого будем ссориться?

— Да нет, я просто наконец начал привыкать, что они розовые, — извинился генерал. — А теперь придется привыкать к тому, что они — зеленые. А до того они были оранжевые. У меня просто голова идет кругом. А когда-то у Мелани были красивые волосы, — добавил он. — Когда она была блондинкой.

Аврора и сама думала об этом. Когда Мелани была маленькой девочкой, ее светлые с отливом волосы приводили в восторг каждого, кто видел ее. Ей было всего три годика, когда умерла ее мать, и в последующие несколько лет ее живость, очарование и уверенность в себе помогали им не терять духа — им просто не удавалось грустить, когда они бывали с Мелани. Она никому не позволяла перечить ей, хотя пыталась это делать серьезно только Аврора. Она проскакала и пронеслась через годы раннего детства и юности, и ей удавалось в девяти из десяти случаев настоять на своем.

Потом она превратилась в девушку, и как только это произошло, от веселости, обаяния и самоуверенности Мелани не осталось и следа. Осталась лишь способность бросать окружающим вызов. Из костлявой, прыткой девчонки она превратилась в медлительную толстушку, которая подолгу занималась всякими пустяками и постоянно опаздывала к школьному автобусу. К тринадцати годам она начала исчезать из школы на несколько часов, к четырнадцати пристрастилась к амфетаминам, и ей пришлось провести большую часть летних каникул в лагере для наркоманов-подростков. Единственной, кому удавалось оказывать на нее хоть какое-то влияние, была Рози. К этому времени Аврора уже успела проиграть Мелани так много сражений, что почти перестала воевать с ней. Друзья Мелани — один богатый охламон сменял другого — все были одинаково невыносимы, по крайней мере, с точки зрения Авроры. От одного из них Мелани забеременела, и Рози уговорила ее сделать аборт. Вскоре она впервые убежала из дому, правда, в дом своей подруги, которая переехала в Даллас. Когда ей было семнадцать, в доме уже была такая напряженность, что Аврора согласилась снять для Мелани отдельную квартиру.

Она досрочно сдала экзамены в школе и поступила на курс журналистики в Хьюстонский университет, но вскоре бросила учиться и стала работать официанткой в фаст-фуд ресторанах. Потом снова взбрыкнула и бросила работу. Она опять была беременна, о чем и сообщила им с неделю назад. Аврора пыталась настаивать, что нужно опять сделать аборт, но Рози мать семерых и бабушка шестерых детей — хотела, чтобы Мелани родила ребенка. Один аборт можно было сделать, а два — нет. Кроме того, Рози до идиотизма любила детей и даже жалела, что сама не могла родить еще нескольких.

— Не позвать ли Мелани к нам наверх? — спросил генерал. — Может быть, у нее неприятности.

— Пусть ею пока займется Рози, — вздохнула Аврора. — Мелани и приезжает-то к нам, чтобы повидаться с Рози.

— Я что-то уже проголодался, — признался генерал. — Я так нервничал весь день. Я всегда нервничаю когда ты ездишь в тюрьму, и пока ты не вернешься я всегда успеваю проголодаться.

Аврора все еще переваривала три сандвича со свининой и приличный кусок пирога с мясом. Она села на кровать. Ее потянуло в сон, хотя она и понимала, что именно теперь вздремнуть ей не удастся.

— У нас будет великолепный суп-гамбо, — сообщила она ему. — И на десерт у меня будет Паскаль.

При упоминании этого имени глаза генерала налились кровью.

— Что у тебя с ним будет? — спросил Гектор. Он ничего не видел, ослепленный ревностью. Даже в полу темной комнате Аврора видела, что он покраснел.

— Извини, он будет здесь у меня к десерту, — объяснила Аврора. — Сама-то я съела кусок прекрасного пирога в «Поросенке». Возьми себя в руки. Кроме того, мне и так уже пришлось много вынести сегодня, и я не выдержу еще и твою ревность к Паскалю.

Генерал не мог вымолвить ни слова в течение нескольких минут. Он изо всех сил пытался подавить гнев. Аврора выглядела измученной и огорченной, и действительно, его ревность в такую минуту могла многое испортить.

— Если бы ты постарался, он мог бы понравиться тебе, — продолжала Аврора. — Ведь в конце концов, тебе стали нравиться мои прежние мальчики, хотя они все и умерли.

— Некоторым было столько же лет, сколько и мне, — напомнил генерал.

Аврора начала снимать с пальцев перстни. Ей нужно было принять душ, ничто иное оживить ее уже не могло.

— Возможно, они не были юношами, но у них были качества, присущие молодости, а вот тебе, Гектор, как ни неприятно говорить об этом, таких качеств никогда не хватало. В тебе осталось так мало юношеского.

— Да и с чего бы! — отшутился генерал. — Мне ведь восемьдесят шесть. И потом, ведь мне приходилось посылать людей на смерть. От такого старятся.

На самом деле он вряд ли смог бы припомнить сражения, на которые он посылал солдат, однако, ему нравилось напоминать Авроре, что он — солдат. Никто из ее «мальчиков» не посылал солдат на смерть.

— Да, тебя это состарило, и теперь ты делаешь все возможное, чтобы и меня состарить, — не унималась Аврора. — Жаль, не вернешь теперь Чарли, Тревора и Вернона. Ты так груб с Паскалем, что в карты играть он не остается. Я уверена, что будь со мной пара моих мальчиков, мы бы и в карты поиграли, и не ссорились бы.

— Я мог бы полюбить Паскаля, не будь он французом, — сказал генерал. — Но ты же знаешь, я воевал во Франции. Женщины у них приятные, а мужчины чересчур гордые. Все время повторяют свое «Вив ля Франс!». С меня довольно этого «Вив ля Франс». Если ты, конечно, не возражаешь.

— Да какая разница, возражаю я или нет? Я хочу принять душ, — сказала Аврора и поднялась, опираясь на костыли, вернее, на один костыль.

— Надеюсь, ты не станешь сердиться, если я все же приму особые меры в отношении Паскаля. Если он не будет все время повторять «Вив ля Франс!», может быть, он мне и понравится.

— Ладно, Гектор, посмотрим, — Аврора включила свет в ванной и с минуту постояла на пороге, глядя на генерала.

— Я сказал, что предпринимаю особые меры, — повторил он.

— Да, дорогой, я слышала. Мне кажется, я слышала это выражение «особые меры» раз шесть-семь с тех пор, как вошла сюда. Мне не хочется быть неблагодарной, но бывает так, что твои «особые меры» приносят больше беспокойств, чем следовало бы. Бывает так, что я с удовольствием променяла бы их на хорошую игру в карты.

— И все-таки ты неблагодарная, — возмутился генерал. — Я стараюсь изо всех сил. Ты не виновата в том, что ты моложе меня, но и я не виноват в том, что твои мальчики умерли раньше меня. Я знаю, тебе хотелось бы, чтобы первым умер я и ты смогла бы жить с кем-нибудь помоложе, а я все никак не умираю.

К его досаде, Аврора снова тяжело вздохнула, но не проронила ни слова, закрыла за собой дверь в ванную, и спустя минуту генерал услышал звук льющейся воды. Делать было нечего, он отправился на веранду и стал ждать ужина.

Он понял, что, видимо, попал в точку, сказав, что Аврора хотела, чтобы он умер прежде нее, и отдавал себе отчет, что любая женщина моложе его предпочла бы иметь дело с человеком, у которого побольше сил.

Трудность была лишь в том, что, имея дело с Авророй, попадание в цель не было чем-то безусловно правильным. Но что означало поступить правильно в такой ситуации? Расстелить коврик тому, кто придет к ней вместо него?! Нет, он не из тех, кто стремится облегчить жизнь своим соперникам — ни в любви, ни на войне.

Аврора, стоя под душем, почувствовала угрызения совести. Гектор ведь и вправду попытался сделать для нее что-то особенное, однако, по непонятной причине, ее это только ожесточило. Обычно, даже когда она немного уставала, она распевала под душем арии из опер — это была давняя привычка. Но раздражение не проходило, и на этот раз Аврора обошлась без арий. Как ни старалась она воздать Гектору должное, тот нестерпимо раздражал ее теперь, как, впрочем, и всегда. Казалось даже, что злилась она даже больше, чем когда они были оба помоложе, и Гектору удавалось лучше защищаться от нее.

Ужасная мысль пришла ей в голову, — видимо, из-за какой-то причудливости своего характера она любила Гектора Скотта именно тогда, когда он чудил. А уж чудил он по-черному, и чудачества его были вполне достойны ее злобы, но все же она относилась к нему, как к любовнику. Вместе с тем она могла бы быть любовницей нескольких других мужчин, своих прежних «мальчиков», которые, по сравнению с ним, были трусливые, как мышки. Все они теперь уже умерли.

Поездка в тюрьму стоила ей многих слез. В ней почти не осталось сил ни на то, чтобы быть сентиментальной по поводу умерших «мальчиков», ни на то, чтобы обманывать себя по поводу прежних ухажеров. Правда, набор их был чем-то исключительным. Чарли Норрис, которого она утратила сравнительно недавно, торговал «кадиллаками», и его ухаживание за ней сводилось к многочисленным пробным поездкам на сверкающих лаком и пахнущих свежестью машинах, которые Чарли надеялся продать ей. Он неустанно подкупал ее в основном лестью. Но этого было недостаточно, чтобы она выложила несколько десятков тысяч долларов за одну из его машин. Чарли нравился генералу потому, что тот играл в гольф, и ему даже довелось стоять с ним рядом, когда Чарли нанес по пирамидке свой последний в жизни удар — и тут же свалился замертво от сердечного приступа. Мяч не успел даже докатиться до главной линии.

А до Чарли были Тревор, Альберто и Вернон. Тревор откусил такой кусок краба, что подавился насмерть. Альберто, когда-то блестящий тенор, умер от кровоизлияния в мозг, а Вернон, полезнейший в ее жизни, но и безнадежно сдержанный человек, нефтедобытчик, погиб во время катастрофы самолета на Аляске. По крайней мере, полагали, что это было именно так. Не было обнаружено ни самолета, ни следов пилота и Вернона.

Из всех четверых погибших только смерть Вернона опечалила ее по-настоящему, даже вернее, не его смерть, а жизнь без него. У Тревора были яхты и женщины, у Альберто был его знаменитый голос и рано пришедшая к нему слава, даже у Чарли и то были сияющие автомобили и какая-то сердечность и дружелюбие, притягивающее к нему людей.

У Вернона же и было-то всего-навсего лишь одиночество, поэтому ее капризы (а в те дни капризов у нее было предостаточно) не отталкивали его от нее. Он был самым полезным из людей, которых она только знала. Время от времени он появлялся, чтобы вызволить ее из беды или помочь ей пережить очередной кризис, но стоило всему уладиться, Вернон исчезал. Когда он звонил в следующий раз, то мог быть в каком-нибудь отеле в Эр-Рияде или в охотничьей хижине на Северном склоне. Он был любознателен, дружелюбен и мудр, но всегда в отдалении.

Аврора вышла из ванной посвежевшая, взбодрившаяся и одетая к ужину.

Генерал сидел на веранде, не зажигая света. У него было так мрачно на душе, что никакого света зажигать не хотелось. Хотя он и старался не обращать внимания на Аврору с ее настроениями, это было очень трудно. Гектор понимал, что глупо реагировать на изменения в ее настроении. В конце концов, что могла означать в его возрасте очередная перемена настроения женщины? Если уж будет совсем невмоготу, он всегда сможет умереть.

Но он не умирал и продолжал реагировать на перемены настроений Авроры. Когда она запиралась в ванной в плохом настроении, он не находил себе места, поджидая ее.

— Так вот каков мой вывод, Гектор, — сказала она, и по ее голосу генерал почувствовал, что настроение ее улучшилось, и у него тоже сразу же полегчало на душе, хотя он и не догадывался, к какому решению она пришла. Он даже и не помнил, о чем они спорили.

— Боже мой, неужели ты сам уже не можешь даже свет включить? — спросила она, включая несколько ламп.

— Когда у меня депрессия, я с большим удовольствием сижу в темноте, — оправдался генерал. Он только что припомнил, о чем именно говорили они с Авророй перед тем, как она ушла принимать душ.

— У меня было плохое настроение. Ты всегда грызешь меня, словно какая-нибудь землеройка, чтобы я предпринял что-нибудь особенное, а когда я начинаю что-то делать, тебе не нравится.

— Гектор, ты сравнил меня с землеройкой? — возмутилась Аврора. — Мы собираемся ужинать, и я надеюсь, ты не станешь портить мне аппетит, сравнивая меня с грызунами?

Генерал тут же схватил словарь и стал искать в нем слово «землеройка». В последнее время они с Авророй так часто ссорились из-за значений тех или иных слов, что у него появилась привычка держать словарь всегда под рукой.

— Землеройка не относится к грызунам, — проинформировал он ее. — Она из семейства медведей.

Порой зрение подводило его, и он решил сблефовать. На самом деле он еще не нашел в словаре слова «землеройка», хотя и был уверен, что она из семейства медведей.

— Так ты это все затеял, чтобы только не слушать, к какому выводу я пришла? — рассердилась Аврора. Ее раздражало, что Гектор спасается бегством, уткнувшись в словарь.

— Нет, я просто забыл, что ты что-то решила, — просто ответил он. — Я рад, что настроение у тебя улучшилось.

— Пусть тебя это не радует, потому что этого настроения у меня больше нет, — упрекнула его Аврора. На самом же деле мысль о приятном ужине и то, что она была со вкусом одета и хорошо выглядела, радовали ее, но она не хотела признаться в этом генералу.

— Ты не заслужил, чтобы я сообщала тебе о своем решении, но я все же скажу тебе. С сегодняшнего дня, как только мы начнем сердиться друг на друга, мы будем обмениваться ударами, пока один из нас не упадет.

— Мы что, будем дубасить друг друга кулаками? — спросил он мягко. — Как это тебе такое пришло в голову?

— Тебе не о чем печалиться, — перебила его Аврора. — Отныне даю тебе разрешение чудить как угодно, но и со мной ладить будет совсем непросто. Так мы хотя бы сможем понять, на каких позициях стоим.

— Ты стоишь, ты хотела сказать, потому что я без костылей стоять не могу, — съязвил генерал.

— Не перебивай меня, — возмутилась Аврора. — В моем выводе есть заключительная часть, и тебя она удивит. Ты в состоянии удивиться, Гектор?

— Еще бы, каждый день приносит что-нибудь новенькое.

— Боюсь, что я-то пришла как раз к противоположному выводу. Если жить с таким человеком, как ты, каждый новый день что-то уж слишком похож на предыдущий. Мы ссоримся, потом ты грустишь. В сущности, именно из-за одинаковости наших дней я и пришла к своему удивительному выводу. Мне кажется, что нам нужно пройти курс терапии.

Генерал считал, что уже основательно изучил Аврору, и решил, что неправильно ее понял. Хотя он готов был признать, что со слухом у него не блестяще, слово «пройти» он расслышал вполне четко и предположил, что она, наверное, решила утащить его в поездку на какой-нибудь дурацкий остров в той части света, которая ему совершенно не понравилась бы.

— А где это? — спросил он.

— Что — где, Гектор? — Аврору уже вывело из себя то, что генерал никак на ее слова не отреагировал.

— Место, которое ты назвала, разве это не на Мальдивах или где-то рядом?

— Я произнесла это слово правильно — едва ли это такое уж сложное слово, — сказала Аврора. — Терапия. Повторяю по слогам: те-ра-пи-я. И это не на Мальдивах. Это у нас в клинике.

— Ах, терапия…

Когда смысл слова дошел до него, у него отвисла челюсть.

— Терапия, — повторил он. — Ты хочешь сказать, что нам нужна консультация у психотерапевта?

— Именно, — подтвердила Аврора. — В сущности, я подумывала о том, что нам нужно было бы пройти курс лечения у психотерапевта. Меня не удивило бы, если бы психоанализ помог нам избавиться от ссор.

— Ты лишилась разума. Мне восемьдесят шесть лет. Какую, к чертям собачьим, пользу может мне теперь принести курс психоанализа?

— Говорят, психоанализ укрепляет память. Не так давно я сделала вывод, что половина наших ссор начинается из-за того, что нас подводит память. Я помню все точно, а ты помнишь все неточно, и, не успевая понять это, мы уже ссоримся.

— Ах, это я помню неточно? — возмутился генерал. — А кто же тогда вечно забывает, где ключи от машины или серьги? Да только за те годы, что я знаком с тобой, ты потеряла уже тысячу сережек!

— Гектор, я не собираюсь стоять и слушать твои преувеличения. Ты уже слышал, к какому решению я пришла, и я намерена претворять его в жизнь. Я хочу пойти с тобой к психиатру как можно скорее, и дай Бог, чтобы у тебя голова не закружилась от такой быстроты.

— Ощущение тоже для меня не новое, у меня от тебя каждый день голова идет кругом, — проворчал генерал.

— Извини, Гектор, ты же знаешь, что я не люблю препираться на пустой желудок. — После душа ей не терпелось попробовать суп-гамбо. Не давая Гектору Скотту ни малейшей возможности пожаловаться еще на что-нибудь, она уплыла вниз, чтобы принести ему наверх ужин.

5

Пока Аврора и генерал дискутировали, Рози на кухне пыталась помочь Мелани взять себя в руки. Для начала она приготовила ей шоколадный милкшейк и добавила в него пару сырых яиц. Когда Мелани бывала одна подолгу, все, чем она питалась, были, как правило, картофельные палочки и пепси, что, скорее всего, не было идеальным питанием для женщины, готовящейся стать матерью. Рози пользовалась любой возможностью разнообразить ее еду.

— А разве родители Брюса не были оба пьяницами? — спросила Рози.

Мелани сидела, развалившись с сигаретой в руке и с отчаянно печальным выражением на лице.

— Они ходят в Общество анонимных алкоголиков, — ответила Мелани. — Брюс с ними даже не живет. Он живет у своей новой подруги.

— Я бы не слишком печалилась из-за новой подруги. Уже одно то, что она у него появилась, может быть приятным сюрпризом для нас.

— Тебе легко говорить, у тебя-то есть приятель, — сказала Мелани с нескрываемой досадой. Все ей постоянно твердили, что нужно радоваться тому, что она потеряла Брюса.

— У меня есть мой Си-Си, но это вовсе не означает, что и ты не можешь устроить свою жизнь гораздо лучше, чем Брюс. От человека, который поднимает руку на беременную женщину, лучше держаться подальше. Это мое мнение, конечно.

— Да не бил он меня, а просто толкнул, и я перелетела через стул, — заявила Мелани. — Когда я говорила тебе, что он бил меня, я была просто расстроена.

Хотя она и ненавидела Брюса в эту минуту, ей не хотелось слышать, как Рози ругает его. Ни Рози, ни ее собственная бабка ничего не понимали в ее жизни, и Мелани раздражало, когда они нападали на Брюса.

— Когда тебя толкают, жди, что потом и побьют, — сказала Рози. — Нельзя прощать мужчинам такие поступки. Стоит только начать, и они просто не могут остановиться.

— А твой муж бил тебя? — спросила Мелани. Она едва помнила мужа Рози, который умер примерно в одно время с ее матерью. Больше всего запомнила Мелани его огромный живот.

— Когда мы обвенчались, я сказала, что, если он хоть раз поднимет на меня руку, я убью его. Он всего один раз ударил меня, и то в порядке самозащиты.

— Самозащиты? — спросила Мелани. Она явно заинтересовалась. В ее памяти этот человек был почти великаном. С чего бы это он попытался ударить хрупкую женщину?

— Да, когда я узнала, что он спит с какой-то потаскухой, — сказала Рози, — я хотела убить его кухонным ножом. Ему пришлось отбиваться, но потом один из его приятелей все-таки воткнул в него тесак. Ройс тогда чуть не умер.

— С чего бы это его друг так поступил? — поинтересовалась Мелани. Надо же, несколько минут назад она хотела бы исчезнуть с лица земли, потому что была уверена, что никогда уже не будет привлекательной или счастливой и что никто никогда не полюбит ее сильней, чем Брюс. Но после разговора с Рози ей стало немного лучше. Мелани даже подумала, не попросить ли ее приготовить еще один милкшейк.

— Его друг, который вонзил в него нож, спал с той же потаскухой, — продолжила Рози. — Правда, может быть, мне лучше не называть ее так, — смягчилась она, поразмыслив минуту. — Ведь она была без ума от него. Навещала Ройса в больнице, а когда он умер, звонила и спрашивала, можно ли ей прийти на похороны.

— И ты ей разрешила? — воскликнула Мелани.

— Да, разрешила. Хотя она и разрушила наш брак, мой и Ройса, я подумала, что с ее стороны это было хорошим тоном — позвонить и спросить, можно ли прийти.

— Я не могу поверить, что ты ударила своего мужа ножом, — сказала Мелани. — Можно еще один милкшейк?

— Если я такая маленькая, не думай, что я такая уж безобидная, — заверила ее Рози. — Я убила бы Ройса прямо в ванной, если бы он не успел защититься.

Мелани попыталась представить себе, как Рози вонзает мясницкий нож в своего толстенного мужа, — но не смогла. Потом она попыталась представить себе, как она сама вонзает нож в Брюса за то, что он решил жить с Беверли, которая когда-то была ее лучшей подругой.

Ни ее бабка, ни Рози не могли понять, что она все еще любила Брюса. Когда он переехал к Беверли, она проплакала целую неделю, но при этом у нее не возникало желания вонзить в него нож. Она даже не перестала любить его, и в основном из-за того, что он не так уж и любил эту Беверли. Главная неприятность заключалась в том, что семья Беверли была ужасно богатой. Настолько богатой, что в день рождения Беверли получила в подарок автомобиль «феррари».

А главной слабостью Брюса были спортивные автомобили. Он с Беверли едва и парой слов перемолвился перед тем, как ей подарили «феррари», а спустя неделю они уже жили вместе. Брюс просто был не из тех, кто упустил бы возможность порулить на «феррари». К сожалению, он не так хорошо управлял спортивным автомобилем, как ему казалось, и почти сразу же попал в аварию. Он отделался, в сущности, погнутым бампером, но родителям Беверли Брюс все равно не нравился, и они распорядились, чтобы дочь не разрешала ему управлять «феррари». Они стали повышать на Брюса голос, напоминали ему, что он исковеркал автомобиль стоимостью в восемьдесят тысяч долларов и теперь ему придется заплатить каждый цент стоимости ремонта или же отправиться в тюрьму. Брюс в те дни даже не работал — как же он мог заплатить за ремонт машины стоимостью в восемьдесят тысяч долларов, не говоря уже о бампере? Кроме того, Беверли была ужасно капризной. Она настаивала, чтобы Брюс водил ее в рестораны и на танцы, по крайней мере, пять-шесть раз в неделю. Брюсу же нравилось есть пиццу, и у него не было таких денег, чтобы выезжать в свет с Беверли каждый вечер. Раздобыть такие деньги можно было бы, связавшись с транспортировщиками наркотиков, которые доставляли грузы в Форт Уорт или Даллас, но Брюсу не хотелось заниматься этим. Он боялся, что его арестуют и посадят в тюрьму, где его могли изнасиловать, и он умер бы от СПИДа.

Брюс как раз приехал к ней домой, чтобы одолжить двадцать долларов, но Мелани знала, что он собирается потратить эти деньги на Беверли, и поэтому взбесилась. Она не удержалась и стала орать на него, отчего он так перепугался, что столкнул ее со стула. Брюс не был таким, каким хотел казаться.

— Не смей, у меня будет ребенок, — сказала Мелани. Этого было достаточно, чтобы утихомирить Брюса. Он не так уж сильно ее толкнул, и она даже пожалела, что вообще рассказала об этом Рози.

Кроме того, она совершенно не обижалась на Брюса, а вот на родителей Беверли она обижалась. Неужели они не понимали, что машина марки «феррари» привлечет всеобщее внимание? Сама Беверли не настолько хорошо разбиралась в машинах. Но у нее была такая малюсенькая грудь, что она прекрасно понимала — только «феррари» поможет ей обзавестись новыми друзьями.

Если бы не «феррари», рассудила Мелани, Брюс никогда бы ее не покинул и она никогда бы не утратила уважения к себе. Она никогда бы не стала спать ни с Коко, ни со Стивом. Коко был ее лучшим другом многие годы. Это был милый таиландец, который всегда оказывался рядом, когда нужно. С ним хорошо вместе слушать музыку или просто поболтаться по улицам, когда в жизни не происходит ничего необычного. Спать же с ним было совершенно необязательно, тем более что она не была сильно увлечена им, хотя Коко как раз был безумно влюблен в нее.

Кроме того, ситуация осложнялась тем, что она толком не знала, кто отец ребенка. Стив вернулся домой из колледжа именно в тот момент, когда ей было очень тяжело, и это только сильней все запутывало. Со Стивом Мелани встречалась месяц-другой, пока училась в старших классах школы. Он каждый раз сваливался на голову как раз в тот момент, когда ей так отчаянно был кто-нибудь нужен, с кем можно было бы быть вместе! Она переспала и с ним.

У Мелани вызывали какую-то усталость даже мысли о той ситуации, в которой она оказалась, усталость, от которой хотелось уснуть этак на недельку. Она и в самом деле могла проспать довольно долго, ее тяжелый сон мог продолжаться часов десять-двенадцать кряду. По ее разумению, не было никаких причин для того, чтобы не спать, — у нее не было работы, ее исключили с курсов, где она изучала проблемы средств массовой информации, за то, что она была чересчур толста и не настолько привлекательна, чтобы стать ведущей какой-нибудь телепрограммы, — хотя она много лет только об этом и мечтала. Брюс приезжал к ней только тогда, когда ссорился с Беверли, или когда ему нужны были деньги, или когда он просто хотел выкурить сигаретку у своей старой подруги.

— А отец тебе хоть пишет? — спросила Рози. Уж кому-кому, а Мелани как раз необходимо было отцовское внимание, но у Рози не было никаких иллюзий на тот счет, что Флэп Хортон, отец Мелани, вдруг появится, чтобы оказать ей немного внимания, или предложить помочь деньгами, которых зарабатывал немало, или сделает еще что-нибудь. Флэп преподавал английскую литературу в Риверсайдском университете в Калифорнии. Мелани обожала отца и в разные периоды своей жизни рассчитывала, что и она сможет ходить в университет и, может быть, даже жить у отца, но это было одно из несбывшихся желаний в ее жизни. А в последнее время, насколько это было известно Рози, Флэп вообще забыл о Мелани.

В первые годы после смерти Эммы Флэп лез из кожи вон, стараясь быть для Мелани и сыновей приличным отцом, но потом женился второй раз и стал отчимом троим сыновьям. Потом у них со второй женой родился ребенок, и Флэпу уже было не до детей Эммы.

В каком-то смысле Рози не была склонна думать, что он так уж и виноват. Никто не мог быть внимательным ко всему, к чему полагалось быть внимательным, и ее собственная репутация матери была не безупречна. Ее собственные дети не получили того внимания, которое требовалось детям, и она это понимала. Правда, она хотя бы сосредоточивалась на них в те моменты, когда им это было нужней всего на свете. Вот именно такой период и был сейчас у Мелани, но Флэп, казалось, ужасно плохо справлялся с тем, чтобы сконцентрироваться на ней.

— Он никогда мне не звонит, — сказала Мелани с горечью. — А говорил, что поможет расплатиться за машину. Денег так и не прислал. Тедди, кажется, снова собирается пойти в колледж в этом семестре, но и ему денег на учебу папочка не посылает.

— Да я уверена, что за Тедди заплатит бабушка, — успокоила ее Рози. — И за твой колледж тоже. Ей хочется, чтобы вы оба пошли учиться.

— Я понимаю, но папуля говорит, что сделает что-нибудь, и ничего не делает. И ведь говорит всегда так, что можно подумать, что он и вправду что-то сделает, а потом смотришь почту, а в ней — ничего. Он нас и не любит совсем, просто думает, что от нас одни неприятности. Он даже ни разу не съездил проведать Томми с тех пор, как его посадили.

— С глаз долой, из сердца вон, — сказала Рози, на мгновение представив себе, как было бы здорово, если бы Томми мог, вдруг сейчас оказаться вместе с ними за столом. Ни о ком из Аврориных детей она не думала так много, как о Томми. Он просто не шел у нее из головы — он преследовал ее с такой силой, что она не могла позволить себе даже погрустить о нем. Она не могла позволить себе печалиться о нем, иначе тут же последовали грустные мысли о том, что и она была в чем-то виновата. Хотя она преданно сопровождала Аврору в поездках в тюрьму и отвозила домой, ей крайне редко удавалось взбодриться настолько, чтобы отправиться в мрачную комнату свиданий, где можно было бы увидеть Томми. По большей части она сидела в машине, чувствуя себя какой-то больной, трусливой крысой. Ей казалось, что она предает и Аврору, и Томми. Ведь, в сущности, и Аврора ужасно не любила ездить туда, и после этих посещений бывала совершенно разбитой, но снова и снова, месяц за месяцем Аврора входила в это здание, а вот Рози удавалось взбодриться в должной степени раза два-три в год, хотя она любила Томми ни на йоту не меньше, чем Аврора.

— Папочка любил меня, пока я была маленькая. Он дарил мне книжки, — вспомнила Мелани. — А сейчас он никогда мне книг не присылает. Он вообще мне ничего не присылает. Вот если бы мамочка не умерла!

Мелани едва помнила мать, но один-два эпизода она запомнила на всю жизнь. Ей казалось, что она помнит, как мама пела ей, как причесывала ее, но в основном в памяти было то, что при жизни матери она с братьями никогда не чувствовала себя одинокой, а теперь было именно так.

Рози проглотила комок в горле. Она повернулась к раковине и стала мыть тарелку, которая и без того была совершенно чистой. Ей необходимо было взять себя в руки. Мать этих детей, Эмма Хортон, Аврорина дочь, была человеком, которого Рози любила больше всего на свете, во многих отношениях сильней, чем своих собственных, таких трудных, детей. Мелани сейчас была почти точной копией Эммы, когда та была подростком, и порой одного взгляда на Мелани ей было достаточно, чтобы почувствовать, как в ее душе вновь поднимается печаль, заставляя ее проглотить комок в горле и мыть совершенно чистую посуду до тех пор, пока это чувство не ослабевало.

Она понимала, что и Аврора и она сама сделали все, что могли, для детей Эммы, и подозревала, что все, что они сделали, было гораздо больше того, что могли позволить себе другие, но знала она и то, что этого все равно было недостаточно. Томми и Тедди были по-своему двумя инвалидами, а Мелани была сама грусть.

Но быть грустной не означало быть раздавленной. Мелани не была раздавлена. У нее скоро будет ребенок, а пухленький малыш мог переменить все в жизни Мелани.

— Давай-ка отнесем ужин наверх, — вспомнила о своих обязанностях Рози. — Бабушка с генералом сильней всего ссорятся, когда сильно проголодаются.

Не успела она договорить, как в кухню вошла Аврора. При виде сигареты Мелани глаза ее вспыхнули.

— Мелли, мне хотелось бы, чтобы ты не курила. Маленькому Энди это не пойдет на пользу.

Мелани виновато посмотрела на Рози и загасила сигарету.

— Я что-то разнервничалась, — сказала она. — Мне что, в самом деле придется назвать его Энди, если это будет мальчик?

— Нет, конечно, миленькая, ты можешь назвать его Платоном или Аристотелем, если тебе это больше нравится, — пошутила Аврора, обнимая свою грустную внучку. — Мне просто всегда хотелось, чтобы в моей жизни встретился кто-то по имени Энди, но пока что этого не произошло.

В сущности, Мелани нравилось это имя, но ей просто хотелось, чтобы она сама, а не бабушка, выбирала имя для ребенка. Бабуля и так всегда брала над всеми верх — и они почти ничего не могли с ней сделать.

— А я в последнее время не раз думала о близнецах, — сказала Рози. — Ведь это могут быть и близнецы. Вот будет здорово, если по дому начнут бегать близнецы!

— А может быть, это будет девочка, — сказала Мелани. — И если так, я хотела бы назвать ее маминым именем.

— Ой! — воскликнула Аврора. — Она как раз снимала суп с плиты — мысль о том, что в ее жизнь снова войдет Эмма, настолько ее обескуражила, что она чуть не уронила кастрюлю на пол. Рози вовремя подхватила ее.

— Тебе это не нравится, бабушка? — спросила Мелани. — А что, по-моему, хорошо?

— Да, милая, — сказала Аврора, но ее голос дрогнул. Мысль о том, что вскоре у нее могла появиться правнучка с тем же именем, что и у дочери, обожгла ее сердце. Она боялась сказать еще что-нибудь, потому что поняла, что, если проронит хоть слово, это выдаст ее.

— А мне нравится эта идея, — вмешалась Рози. Минутный шок Авроры не прошел для нее незамеченным. — Я бы согласилась и на Энди и на Эмму.

— Конечно, и мне будет приятно, — взяла себя в руки Аврора. — Наверное, Мелли, с этим нужно согласиться. Если это будет девочка, назовем ее Эммой.

— Как там наш генерал? — спросила Мелани, поднимаясь, чтобы отнести ужин.

— Да все ворчит, — ответила Аврора. Ты не отнесешь ему гамбо — ты ведь у нас самая молодая и самая сильная. А мы с Рози потащим все остальное.

— Конечно. А у вас есть пепси? — спросила Мелани. Рози начала резать хлеб.

6

Рози и Мелани не торопились уйти после ужина. Под влиянием Рози генерал тоже превратился в пожирателя новостей. Смотря новости Си-Эн-Эн вместе с Рози, генерал демонстрировал свои первоклассные знания мировой политики. Он не только превосходил в этом Рози, но и был на голову выше всех репортеров и обозревателей, которые каждый вечер толковали о вещах, которые генерал, по собственной оценке, понимал гораздо глубже.

— Да, сгущаются тучи, сгущаются, — сказал он, проглотив великолепный кусок орехового торта. — Россия, безусловно, не остановится, и, я думаю, Китай пойдет за ней.

— Куда пойдет, Гектор? — спросила Аврора. Он всегда говорил, что сгущаются военные тучи, и в каком-то смысле это выражение вызывало у нее раздражение. — Китай — довольно густонаселенная страна, — прибавила она, — и куда же, по-твоему, она может пойти?

— Ну, скажем, может разразиться гражданская война, — сказал генерал. Проговорил он это машинально и теперь пожалел об этом. Аврора в этом вообще ничего не понимала. Они вместе побывали в Китае, но если не считать нескольких общеизвестных очагов культуры да исторических достопримечательностей, Аврора едва ли вообще обратила внимание на эту страну. В Пекине она жаловалась на то, что в городе слишком много велосипедов и нет никакой возможности остановить их, чтобы перейти улицу. Настроение у нее улучшилось только в Гонконге, где она могла целыми днями пропадать в магазинах.

Аврора чистила салфеткой свои перстни, а Рози с генералом обсуждали последние сплетни о том, что происходило в мире. Теперь это происходило каждый вечер настолько регулярно и, в сущности, настолько монотонно, что она уже почти пожалела, что решила поселить Рози у себя в доме постоянно, и та жила в домике для гостей, что стоял во дворе.

Правда, это ее решение избавило Рози от угроз со стороны грубиянов соседей по Денверской гавани, где она всю свою жизнь только тем и занималась, что огрызалась и отбивалась, — соседи никакой жизни ей не давали. Плохим в этом решении было то, что обеденный стол в ее доме превратился в круглый стол для политических семинаров, организуемых ее служанкой и ее любовником.

Она была уже почти готова выступить с резкой отповедью, из которой им стало бы ясно, как следовало поступить с Китаем, не говоря уж о Литве, но тут позвонили в дверь.

— Слава Богу, это гости ко мне, и именно в нужную минуту! — просияла она. — У вас последняя возможность воспользоваться ореховым тортом.

Генерал, размышлявший, как лучше всего поставить кость дубль-шесть, пропустил мимо ушей ее ремарку о гостях, но успел-таки стремительно шлепнуть себе на тарелку еще кусок торта. Как только он это сделал, Аврора взяла блюдо с тортом и отправилась вниз.

— Сам не понимаю, как я могу мириться с этим, — сказал он, убедившись, что Аврора его не слышит. — Твой ход, Рози.

— Бабуля у нас такая кадрила, — съязвила Мелани. — Но вообще-то она сильней всего любит вас.

Генерал хмыкнул. Ему было прекрасно известно, что Рози и Мелани уважают его за что, то он сносит все капризы Авроры.

— Если она меня любит сильнее всех, да поможет всем остальным Господь. Ходи, Рози. Ты — единственный человек, который играет в домино с калькулятором.

— У него батарейки вот-вот сядут, он поэтому мигает, — пожаловалась Рози. — Мне пришлось пропустить третий класс, и я не слишком сильна в арифметике.

Мелани зевнула. Она подумала, что можно было бы заехать к Тедди. Квартира, где они с Джейн жили, была всего в нескольких кварталах. Спать там, похоже, никогда не ложились — они учили санскрит или еще какой-то язык.

Аврора приготовила для Паскаля легкую закуску — грушу, манго, небольшой кусок орехового торта, немного «камамбера» и полбутылки бургундского. Она накрыла небольшой столик у себя в кабинете и только потом подошла к двери и впустила Паскаля. За долгие годы она успела понять, что перед тем как впустить Паскаля в дом, нужно было дать ему время унять свое волнение — иначе он бросался на нее и все пытался продемонстрировать, как он ее любит. Росту он был невысокого — всего-то метр шестьдесят, а когда бывал взволнован, у него появлялась какая-то прыгучесть, которая делала его немного похожим на французскую болонку.

Ожидая за дверью с нараставшим чувством отчуждения, Паскаль Ферни размышлял, не окажется ли так, что Аврора в этот вечер вообще не пустит его в дом. Если бы речь шла о другой женщине, он бы уже взбесился и ежесекундно терзал кнопку звонка, но после того как он как-то в первые дни знакомства проделал это у ее двери, Аврора отреагировала с такой яростью, что с тех пор ему всякий раз приходилось подолгу набираться решимости позвонить ей в дверь хотя бы один раз. А вдруг нажмешь слишком сильно и кнопка залипнет? Что она тогда с ним сделает?

— Боже мой, Паскаль, как раз вовремя, — сказала Аврора, распахивая двери и обнимая его. То, что она немедленно обняла его, тоже было приемом самозащиты. Поглядев поверх его головы, она увидела, что он, как всегда, забыл выключить фары своего маленького помятого «пежо».

— Я что, опоздал или приехал рано? — спросил Паскаль. — Когда я бываю у тебя, у меня пропадает всякое ощущение времени.

— Ты более или менее вовремя, но ты не выключил фары в машине, — усмехнулась Аврора. — Очень надеюсь, что контакты не залипли. Жалко, что ты никак не можешь запомнить, что фары нужно выключать. Весь мир не забывает выключать фары своих машин, и я убеждена, что тебе это тоже удалось бы, если бы ты только сосредоточился. Моя репутация пострадает, если уже не пострадала, оттого, что мои любовники, приезжая сюда, забывают выключать фары!

— Вот черт, — выругался Паскаль. Раздраженный тем, что опять забыл выключить свет, он пробежал через газон, резко дернул выключатель и в ярости захлопнул дверцу машины. Потом стремительно перелетел через газон и вновь оказался возле Авроры. Подбодренный тем, что хотя бы на словах она перевела его в категорию любовников, он попытался возобновить объятия, но безуспешно. Аврора просто схватила его за руку и провела в дом.

— Я теряю ощущение времени, когда приезжаю к тебе, — повторил Паскаль. Он слегка запыхался после двойного броска через газон.

— Я вообще теряю ощущение всего, когда приезжаю к тебе, — добавил он. — Все становится вверх рогами, правильно я употребляю это выражение?

— Вверх ногами, — поправила его Аврора, улыбаясь.

Каковы бы ни были его недостатки, Паскаль умел так смотреть на нее и был такой уступчивый! Его хоть миллион раз можно было отшлепать, а он все равно возвращался и снова хлопал своими глазами. Она никогда не могла устоять перед мужчиной, у которого вот так посверкивали огоньки в глазах. А вот генералу Скотту это не удавалось. Она много раз выговаривала ему за то, что у него это не получалось, но все напрасно.

Аврора держала Паскаля за руку до того самого момента, пока не усадила его в своем кабинете. Когда у него появлялась возможность слоняться по дому без надзора, он имел склонность на минутку взбежать наверх и предпринять попытки общения, которого от него никто не ждал. Оказавшись наверху, он начинал выкрикивать какие-то замысловатые приветствия, которые в той или иной степени являлись моральными эквивалентами фразы «Вив ля Франс!». Его внезапные появления ошеломляли и Гектора, и Рози, и они никогда не знали, что ему ответить. Однажды, в крайнем смущении, Рози попросила его составить им компанию сыграть в домино, и это приглашение испортило вечер всем в доме. Паскаль говорил так много, что ни генерал, ни Рози, ни даже ее калькулятор не смогли правильно считать очки, отчего генерал разозлился и, громыхая сапогами, отправился спать. Разумеется, происходило это в те дни, когда он еще мог громыхать сапогами.

— Что они делают там наверху? — спросил Паскаль, торопливо взглянув наверх, пока Аврора быстро провела его к столу.

— Не обращай на них внимания, ты же знаешь, какие это серьезные люди, — сказала Аврора. — Они решают судьбу Литвы, а может быть, Ливана.

— Тогда им необходимо говорить со мной, — обрадовался Паскаль. — Я провел в Вильнюсе три года.

— Сегодня я не хочу слышать от тебя слово «Литва», Паскаль, — возмутилась Аврора, — а если услышу, тебя отсюда выведут за ухо. Садись и съешь вот это. Мне интересно послушать какие-нибудь сплетни о мадам Миттеран, если тебе что-нибудь известно, или о Катрин Денев.

— Мадам Миттеран — очень серьезная женщина, — сказал Паскаль осторожно. У него было ощущение, что пришло время держать ухо востро. Лучше всего попробовать говорить то, что Аврора хотела услышать, однако ему и в голову не приходило, что бы это могло такое быть.

— Правда, я не знаю, насколько серьезна Катрин Денев, — добавил он.

— Но, Паскаль, ты же, в конце концов, из Франции! — воскликнула Аврора. — С чего ты взял, что мне интересно, серьезные они или нет? С кем они спят? С кем спят другие? Вот я сижу здесь с тобой и умираю от желания послушать какие-нибудь сплетни, а ты не хочешь мне ничего рассказать. Видимо, нелегко быть старой развратницей.

Паскаль настолько изумился, что едва не выронил грушу. В глазах Авроры зажглись какие-то бесшабашные огоньки. Она хотела говорить о кинозвездах или о женах президентов, которые спали с другими. Она даже намекнула, что не имела бы ничего против того, чтобы ее считали старой развратницей. Неужели это и было то, о чем американцы говорят «Да ладно тебе!».

Присмотревшись к ней повнимательнее, Паскаль решил, что именно так и было — и удивляться тут нечему. За свою жизнь на собственном опыте он убедился, что все женщины желали его; Аврора же просто не торопилась дать ему это понять. Он отпил вина и стиснул ее руку. Он ожидал, что первый его залп будет сокрушен ответным огнем, но этого не случилось. Аврора позволила ему держать себя за руку.

— Если ты хочешь поразвратничать, нам лучше подняться наверх, — произнес Паскаль с улыбкой. — Они пусть побудут внизу: говорить о Литве можно где угодно. Мы могли бы провести наверху всю ночь.

— В твоем возрасте — всю ночь? — удивилась Аврора, сознавая, что аппетиты ее ухажеров начинают подходить к той черте, за которой начинается конфликт. Паскаль попробовал доесть свой «камамбер», продолжая крепко держать ее за руку. Пожалуй, стискивал он ее чересчур сильно, если в его мыслях и в самом деле было соблазнить ее. Она ощутила давно знакомое беспокойство — несомненно, побуждать его к этому было совершенно аморально с ее стороны, и все же именно этим она и занималась сейчас. Это происходило в ее жизни не раз — с крупными мужчинами и мелкими. Ей всегда было интересно посмотреть, что будет дальше? Сумеет ли Паскаль Ферни сокрушить ее оборону или отступит в пользу сыра и вина?

— Если бы мы оказались наверху, ты удивилась бы, — сказал Паскаль. — Я не весь такой уж старый.

— Да и во мне не все еще умерло. Как ты правильно заметил, говорить о Литве можно где угодно, но я считаю, что где угодно можно заниматься и тем, о чем ты говоришь. В сущности, достаточно часто оказывалось так, что я сама занималась этим в самых разных уголках дома и даже на улице, когда у меня было соответствующее настроение. Паскаль, если ты не возражаешь, я бы сказала так: представление о том, что все это может происходить лишь на втором этаже моего дома — это несвойственное галлам представление, согласись? Я как-то усвоила миф о том, что французы могут заниматься этим где угодно и когда угодно. Как жаль, что это только миф!

Паскаль сидел, будто громом пораженный. Хотя он и был убежден, что все до одной женщины его хотят, сейчас он просто не верил своим ушам. Эта женщина, никогда не позволявшая ему ничего, кроме редких поцелуев да мимолетных объятий, обвиняет его в том, что в его отношении к сексу было слишком много тривиального!

— Кроме того, мы ведь не на соревнованиях по армрестлингу, — продолжила она, пока он собирался с мыслями. — Прекрати сжимать мою руку. По-моему, раздавленные пальцы — это не совсем то, что называют прелюдией к любовной игре.

Паскаль залился краской, отпустил ее руку и тут же попытался вновь схватить ее. Аврора отдернула руку. Паскаль сделал было глоток вина, но при этом ее движении выплеснул вино себе на галстук. Аврора не спускала с него озорного взгляда — такого он еще не видел. Он струсил, этот бесшабашный взгляд превратил его в труса.

— Паскаль, мне кажется, что ты вот-вот рассыплешься на части, — засмеялась Аврора. Бес играл ею, у нее сейчас было такое настроение, что сокрушить его не составило бы никакого труда — ведь с ним ничего не происходило. — Ну вот, все сразу — и мое вино вылил, и свой галстук испортил. Это не тот ли галстук, что я купила тебе в Париже?

Паскаль в ярости вскочил.

— Я брошу тебя на кушетку! — сказал он. — Посмотрим, что будет!

— Ой, все слова! Не верю. Никуда ты меня не бросишь, и смотреть будет не на что.

Паскаль чувствовал, что ярость ослепляет его. Он забегал вокруг стола, намереваясь схватить ее за горло и заставить этот безжалостный язык замолчать навсегда. Он и вправду схватил ее за горло, но тут откуда-то из-под его локтя раздался молодой голос.

— Ой, что это вы делаете? Паскаль, ведите себя прилично!

Он в ужасе увидел, что рядом стоит Мелани с серебряной супницей в руках.

Он мгновенно снял руки с горла Авроры.

— О, мадемуазель, слава Богу, что вы пришли. Я просто перестал понимать, что делаю.

— Э нет, ты совершенно определенно понимал, что делаешь. Ты хотел задушить меня! — сказала Аврора, растирая шею. Вообще-то она была довольна таким поворотом событий. Она вскинула брови и искоса улыбнулась Мелани.

— О нет, это был какой-то припадок, — проговорил Паскаль робко. — Такая любовная шалость.

— Можешь ничего не объяснять моей внучке. Ей известно, что за скоты эти мужчины. Один такой жестоко избил ее час назад.

— Ой, бабуля, никто меня зверски не избивал. Меня просто толкнули, и я перелетела через стул. Чем это ты так вывела Паскаля из себя?

— Да тем же, чем всегда! — воскликнул Паскаль. — Этими своими издевками — она вечно издевается надо мной. Она ничего серьезного не имеет в виду. А я ее люблю. Ну, так и…? Так, что ли, вы, молодежь, теперь говорите?

— Это меня лукавый попутал, а вот этого француза он, наверное, решил сожрать на ужин, — усмехнулась Аврора. — Паскаль, смотри, какой отличный пирог. По-моему, мы могли бы на время отложить обсуждение вопросов страсти. Могу я предложить тебе прогуляться в ванную и сполоснуть холодной водой галстук, который ты облил вином? Хотя это и не мое дело, но если ты при этом обольешь себе холодной водой и голову, на мой взгляд, тебе это не повредит. Потом возвращайся и доешь пирог.

Паскаль был слишком смущен и ничего не смог возразить. Он засеменил прочь.

— Господи, бабуля, что случилось? — спросила Мелани. Она знала, что в жизни было полно неожиданностей, но никак не ожидала, что, спустившись вниз, она увидит, как ее бабушку душат в ее собственном кабинете.

— Да так, мелочи, — ответила Аврора. Она перегнулась через стол и взяла бокал Паскаля, в котором оставалось еще немного вина. — Я просто хотела заставить его взять меня на кушетке. В свое время я со многими это проделывала много раз, и мне пришло в голову попробовать это еще разок. К несчастью, Паскаль решил, что меня лучше задушить.

Она пригубила вина. Ее гнев прошел, и она чувствовала себя несколько растерянной.

— Вот урок, который и тебе следует хорошенько усвоить, — сказала она, глядя на толстушку внучку.

— Какой урок? — недоумевала Мелани. Мысль о том, что ее бабушка захотела, чтобы Паскаль взял ее вот тут на кушетке у нее в кабинете, ошеломила ее.

Она знала, что бабуся была эксцентрична, но не до такой же степени!

— Дай мужчине возможность выбирать, и он скорее убьет тебя, чем ляжет с тобой, — продолжала Аврора. — Есть, конечно, исключения, но довольно редкие.

— Бабушка, ты собиралась заниматься этим — с Паскалем — вот на этой кушетке? А если бы генерал спустился и застал вас?

— Я бы страшно рассердилась. Гектор знает меня достаточно хорошо и понимает, что есть моменты, когда ему лучше оставить меня наедине с собой — ну, почти наедине. И это напоминает мне еще вот о каком выводе: неразумно заживо заточить себя с мужчиной, который почти на пятнадцать лет старше тебя. Я же именно так и поступила и теперь стараюсь выйти из положения наилучшим образом, — откуда я знаю, может быть, Паскаль-то и есть это самое наилучшее. Поразмысли над этим на досуге, — добавила она, повеселев. Она заметила, что внучка ее делает невероятные усилия, силясь воспринять эту шокировавшую ее информацию.

— Я буду размышлять над этим долгие годы, — сказала Мелани.

В это время в комнату вернулся Паскаль. Он выглядел совершенно расстроенным, и с галстука у него капало.

— Глазам не верю, — засмеялась Аврора. — Когда я отправила тебя сполоснуть галстук холодной водой, я, естественно, предполагала, что ты сначала снимешь его. Мне казалось, что у вас, французов, хватает на это здравого смысла. Что случилось с твоим здравым смыслом, дорогой?

— Сегодня такой странный вечер, — попытался оправдаться Паскаль. — Я просто сам не свой.

Он сел и начал есть пирог с грецкими орехами. Мелани отнесла супницу на кухню. Она на минутку вернулась в кабинет, поцеловала бабушку и удалилась. Ей не терпелось рассказать Тедди и Джейн о том, что она только что видела, — у них просто крыша поедет!

— До свидания, дорогая, — сказала ей вслед Аврора. — Не забывай о маленьком Энди и постарайся не курить.

Паскаль молча доедал пирог, и с галстука у него все еще капало на брюки. Аврора молча наблюдала за ним. Казалось, она не сердится.

— Сейчас-то с тобой что происходит? — спросила Аврора. — Я надеюсь, ты не собираешься печалиться и рыдать?

— Почему бы тебе не приехать как-нибудь ко мне? — не ответил на ее вопрос Паскаль. — У меня в квартире никого, кроме нас, не будет.

— Это точно, — улыбнулась Аврора. — Но я думаю, если бы я сейчас была у тебя в квартире, я бы, наверное, уже валялась в обмороке от вони и грязи. Признайся, тебе не хватает навыков ведения домашнего хозяйства. Как, впрочем, и здравого смысла, и многих иных вещей. Хотя, возможно, тебе этого и хочется, — добавила она, пиная его под столом. — Ты хочешь, чтобы я упала в обморок. Тогда перед тобой будет безжизненное тело, которому ты станешь навязывать свою волю. Ну нет, если это и произойдет, то не таким образом.

— Я хочу, чтобы это произошло! — воскликнул Паскаль. — Хочу, чтобы это произошло.

— Уж если это произойдет, имей в виду, что тело, на которое ты смотришь, не безжизненно, — сказала Аврора. — Никто не сможет получить удовольствие от того, что мне не доставляет удовольствия.

— Я возьму себе служанку, — объявил Паскаль. Он жил в крохотной квартире возле зоопарка, которая когда-то была студией какого-то художника. Это была правда — за долгие годы он изрядно запустил ее. В тот единственный раз, когда она была у него, Аврора все время зажимала нос. Трудно соблазнить женщину, которая так решительно зажимает себе нос.

— Вот увидишь, — продолжил Паскаль. — Я даже куплю новые простыни. Вот увидишь! — Ему стало легче при одной этой мысли, и он потянулся за вином.

— Новые простыни, Паскаль? — удивилась Аврора. — Не знаю, заслужила ли я все это?

А Паскаль все говорил о служанке, которую наймет, и о квартире, которая вот-вот станет наичистейшей, без единого пятнышка, и не мог остановиться, пока она не затолкала его в «пежо» и не отправила домой.

7

Тедди познакомился с Джейн, когда оба лечились в психиатрической больнице в Голвестоне. Они полюбили друг друга, и вскоре после этого их обоих выписали — в сущности, в один и тот же день. Они решили, что это — счастливое предзнаменование, и в течение нескольких месяцев взвешивали вопрос о женитьбе, потом решили, что этого не требуется. Потом они взвешивали еще более важный вопрос — о детях и решили, что ребенок им нужен. Даже два. Примерно спустя год после обсуждения второго вопроса на свет появился Джонатан. Сейчас ему было почти два года, и ему еще только предстояло научиться говорить — если точнее, говорить по-английски. Одним из наиболее убедительных аргументов, который совершенно убедил Тедди и Джейн в том, что они идеально подходят друг для друга, было то, что они оба изучали классические языки и начали этим заниматься еще до того, как что-то стало происходить у них с головами. Джейн училась в Брин-Моуре, Тедди — в Техасском университете. И родители Джейн, и бабушка Тедди жили в Хьюстоне, куда они оба и удалились после того, как каждого из них отчислили. Прошло несколько месяцев, и поскольку с головами у них становилось все хуже и хуже, оба согласились лечь в больницу в Голвестоне.

То обстоятельство, что Джонатану, которого ласково звали «Шишариком», еще только предстояло научиться говорить на понятном окружающем языке, весьма беспокоило Аврору, хотя Тедди и Джейн об этом совершенно не беспокоились. Во-первых, он уже научился рисовать в своей книжке-раскраске греческие буквы, а совсем недавно проявил интерес и к кириллице.

— Мне неинтересно, сколько букв из разных алфавитов он может нарисовать, — убеждала всех Аврора. — Я хочу, чтобы он произнес что-нибудь и я бы могла понять, что он сказал.

— А может быть, он выжидает момент, когда ему действительно будет что сказать, — предположил Тедди. — Вот Витгенштейн не говорил до четырех лет.

— Да ведь Витгенштейн не был моим правнуком, — заметила Аврора.

Джонатан был не ребенок, а загляденье — курчавые светлые волосы, чем он отличался от своей матери, тоже светловолосой, но с прямыми волосами. И на вид это был совершенно счастливый ребенок. У него были кубики с разными алфавитами, которыми его снабжал фирменный магазин в Кембридже, штат Массачусетс, а в те минуты, когда он не забавлялся ими, он играл в ужасно сложные видеоигры на экране телевизора, который для иных целей и не использовался. Тедди и Джейн возражали против американского телевидения, мотивируя это тем, что фирмы, производящие телевизоры в Америке, не выпускают телевизоры высокой четкости.

Аврора возражала против ласкового имени Шишарик. Это прозвище казалось ей совершенно неподходящим для такого очаровательного ребенка, а Шишарик — это словно какое-то вздутие на дереве.

Иногда она появлялась у них после обеда ближе к вечеру, садилась на кушетку на кухне в их маленькой квартирке и смотрела на Джонатана, который забавлялся своими алфавитными кубиками. Чего-чего, а застенчивости у этого малыша не было — он любил вскарабкаться своей прабабушке на колени и заставлял ее читать сказки. Он издавал звуки одобрения или сердился, хихикал, смеялся, орал или плакал, как все дети. Но напрочь отказывался поддерживать разговор. Одна из теорий Авроры состояла в том, что Джонатан молчанием протестовал против своего прозвища.

— С какой стати ему разговаривать с людьми, которые зовут его Шишариком? — спросила она однажды. — То, что он умеет рисовать все буквы этих алфавитов, предполагает в нем сильно развитое чувство языка. Наверное, он ненавидит это прозвище. Начните звать его по имени, и он через несколько дней будет сутками журчать, как ручеек. Прозвища могут быть опасными, вы хоть это понимаете? Многие прекрасные во всех отношениях люди прожили целую жизнь с отвратительными прозвищами. Вдруг он захочет стать президентом, а люди будут звать его Шишариком?

Джейн и Тедди так не считали и всерьез об этом не думали. В отличие от Тедди Джейн была больше способна к серьезным поступкам. Порой даже к слишком серьезным — но и ее совершенно не беспокоило то, что политическая карьера Джонатана будет испорчена из-за этой его клички.

— Да он просто был похож на Шишарика, даже когда еще сидел во мне, — утверждала Джейн. — Он и трех килограммов не весил, когда родился.

Джейн была очень тихой, очень молчаливой, но ужасно смышленой. Аврора уважала Джейн и верила в нее. Джейн была скромна, не тратилась на тряпки, мало говорила, великолепно готовила для Тедди и Джонатана, поддерживала чистоту в квартире и, казалось, во всем разбиралась и отвечала за свои слова.

В сущности, Аврора даже побаивалась Джейн. Всю жизнь люди, которые во всем разбираются и отвечают за свои слова, ее как-то пугали. Ей и в голову не могло прийти, что одна из таких персон окажется в ее семье, хотя, к ее стыду, Пэтси Карпентер, лучшая подруга ее дочери, как раз что-то в этом роде и предсказывала.

— Пусть Тедди время от времени сходит с ума, но в том, что касается выбора партнера, он знает толк, — как-то сказала Пэтси, когда они с Авророй обсуждали то обстоятельство, что ни одна из них не слишком преуспела в выборе партнеров.

— С чего это ты так решила? — спросила Аврора.

— Да потому, что у него всегда такие славные девчонки, намного лучше, чем вся эта публика, которая нравилась моим детям.

У Пэтси было трое детей от разных отцов — сын и две дочери. По возрасту они были почти ровесниками детей Эммы, и ни один из них не разбирался в людях. Ее сын Дэйви уже два раза женился и разводился — оба раза это были какие-то богатые пустышки, а обе дочери, которые в настоящее время считали себя маоистками, предпочитали хамоватых парней из рабочей среды.

Пэтси понимала, что и сама не разбирается в людях. Джим, ее первый муж, был безобидным верхоглядом-интеллектуалом. Типичный юппи — он стал таким задолго до того, как придумали само это слово. Он умудрился потерять все, что досталось ему в наследство — значительную долю в компьютерном бизнесе. Причем как раз тогда, когда все прочие верхогляды-юппи начали зарабатывать миллиарды, торгуя компьютерами.

Томас, ее второй муж, на первый взгляд казался более перспективным. Он был исключительно элегантным и ослепительно высокомерным архитектором, наполовину латиноамериканцем. Его более чем странные, сурового вида дома были лет десять в моде в Лос-Анджелесе и еще в некоторых шикарных городах вдоль побережья. Они произвели на свет двух маленьких оптимистичных дочерей. Но однажды Пэтси до крайности возмутила Томаса, застукав его в сарае возле бассейна с шестнадцатилетней девушкой, помощницей садовника, где та демонстрировала ему все, что знала о минете. Пэтси только что исполнилось сорок, и она была совсем не простушка — они с Томасом уже больше десяти лет бывали везде, где отиралась голливудская элита, и за это время она многое повидала и передумала. То, что она помешала мужу, поразило ее, но это поразило ее меньше, чем то, что Томас зверски избил ее, причем тут же, — с чего это она решила, что может помешать ему наслаждаться?

Это был черный день в их жизни, день, когда Томас сделал открытие, что ему гораздо приятней бить ее, чем ложиться с ней в постель. После этого он часто и изобретательно избивал ее, пока она не забрала девочек и не уехала.

Спустя два года, когда адвокаты все еще разбирались в их запутанном деле о разделе имущества, Томас однажды робко постучал к ней в дверь, почти в агонии. Выяснилось, что он болен СПИДом. Пэтси ухаживала за ним, хотя по глазам его было видно, что, будь у него силы, не было бы большей для него радости, чем отмолотить ее еще разок. Спустя несколько месяцев он умер.

Когда настал этот переломный в ее жизни момент, Пэтси вернулась в Хьюстон и восстановила свое когда-то многолетнее знакомство с Авророй Гринуей и детьми Эммы. Исходившая от нее прежде уверенность в своих сексуальных способностях исчезла, и она настолько уверилась, что никогда не сможет сделать правильный выбор, что больше трех лет она просто-напросто не возобновляла попыток сделать хоть какой-то выбор.

Хотя она души не чаяла в толстушке Мелани, другой ребенок Эммы был ей ближе. Тедди относился к Пэтси как к любимой тетушке, и даже когда был не совсем уверен в себе и почти терял рассудок, все же был способен утешить ее в печальную минуту.

Убедившись, что ни сама она и никто из ее детей никогда не научатся разбираться в людях, она все свои надежды возлагала на Тедди, и он не разочаровал ее. Для нее было большим удовольствием указывать Авроре на что-то такое в нем, чего та не видела.

Тедди и Джейн зарабатывали на жизнь, по очереди работая в одном из кафетериев «7-Одиннадцать» в Вестхаймере. Аврора, Рози и Пэтси были в ужасе от того, что они выбрали такое опасное занятие: в Хьюстоне, как и везде, прислуга в маленьких кафе считалась чем-то вроде живой мишени. Но Тедди и Джейн просто не обращали внимания на их протесты.

— Мы потому и работаем в разные смены, — объяснила Джейн Авроре. — И если одного из нас убьют, второй будет растить Шишарика.

— Да, но Джонатану было бы гораздо приятней, чтобы вы оба занимались его воспитанием, — возразила Аврора.

Кафетерий «7-Одиннадцать» находился всего в двух кварталах от их квартиры. Его владельцем был приятный вьетнамец, торговавший булочками с овощами, закусками и вкусными супами. Такие вещи Тедди и Джейн одобряли. Тедди обычно работал в ночную смену, с полуночи до восьми утра. Дважды уже на него нападали, и еще несколько раз были весьма напряженные моменты — нервы ему уже потрепали. Но и ему и Джейн было удобно работать так близко от дома. Кроме того, они перезнакомились почти со всеми посетителями, и им представлялось, что они делают дело, полезное для своего района, если быть точней, южной части Вестхаймера. Работа, конечно, была опасной, но не более опасной, чем угроза без такой работы превратиться в сумасшедших. Так им представлялось. Джейн пыталась трижды покончить самоубийством. Это было в самый трудный для нее год. Тедди сделал две такие попытки. Появление Шишарика избавило их от возможности повторить это. Они были очень и очень преданы своему ребенку. Но оба не могли забыть тех страшных дней, когда они пытались умереть. Поэтому свою работу в «7-Одиннадцать» они выполняли столь неистово, сколь удавалось лишь самому мистеру Уею. Корабль, на котором он уехал из Вьетнама, затонул во время шторма, и его жена погибла вместе с тремя детьми. В живых осталась дочь Нани. Она пошла в школу в Хьюстоне, почти ни слова не зная по-английски. Спустя четыре года она удостоилась почетной стипендии и теперь училась в Принстонском университете.

Тедди и Джейн считали, что им повезло с начальником. Уей благодарил их за то, что они хорошо работали и были вежливы. Кроме того, что он обучал Джейн вьетнамской кухне и помогал Тедди учить язык. В течение нескольких лет лингвистические наклонности Тедди стали развиваться в восточном направлении — после греческого у него был фарси, потом хинди, затем — санскрит. Ему доставляло огромное удовольствие работать под началом человека, который мог дать ему достаточное знание вьетнамского языка.

Тяжело поднявшись по ступенькам, Мелани поняла, что они еще не собираются на работу. Шишарик крепко спал на полу посреди комнаты в обнимку с ватным скунсом. Тедди читал Горация — ему не хотелось терять свою латынь, а Джейн причесывала волосы, размышляя, не поможет ли ей преодолеть сон чашка чаю.

Сгорая от нетерпения, Мелани поведала о том, что Паскаль Ферни только что пытался задушить Аврору. Ее рассказ мог показаться слишком невероятным, чтобы сразу поверить ему.

— Да я ведь видела это своими глазами! — настаивала Мелани. — Он держал руки у нее на шее, и он душил ее.

— А что было потом? — спросил Тедди. Произошло что-то необычное, потому что Мелани выглядела гораздо более возбужденной, чем обычно в последние месяцы. Она и вправду была возбуждена, что, по мнению Тедди, было хорошо. Одной из особенностей Мелани было то, что она утратила способность испытывать всякое возбуждение еще в четырнадцатилетнем возрасте. Например, она утратила всякий интерес к своим собственным достижениям в математике. В младших классах средней школы Мелани была одной из трех лучших учениц Хьюстона по математике и могла поступить практически в любой колледж страны бесплатно. Но тут ее как раз совершенно перестала интересовать математика. Тедди был из тех, кто считал, что систематические занятия улучшают любые способности, и именно по этой причине сам он читал Горация. Кроме того, конечно, он любил Горация. Мелани, казалось, ничего и никого особенно не любила, даже своего глупца любовника, да и предыдущего любовника, Брюса.

— А потом я сказала, чтобы Паскаль прекратил все это, — продолжила Мелани.

— И он прекратил? — спросила Джейн, поднимаясь, чтобы приготовить чай.

— Ну да, он перестал душить ее и, совсем смутившись, отправился в ванную сполоснуть свой галстук. По-моему, он что-то на себя вылил.

— Авроре нравится мучить людей, — отметила Джейн. — Возможно, она и Паскаля слишком часто мучила.

— Это еще не самое интересное. Когда Паскаль вышел, я спросила ее, что происходит, и она ответила, что пыталась заставить его заняться с ней сексом на кушетке.

Тедди и Джейн восприняли эту информацию спокойно. Настолько спокойно, что Мелани это не понравилось. Тедди и Джейн гордились тем, что их ничем нельзя было шокировать. А других это могло раздражать. Выслушав Мелани, Тедди всего-навсего поднял Шишарика с полу и перенес его в кроватку, которая стояла всего в трех шагах. Квартирка-то у них была совсем крошечная. Шишарик не проснулся и не выпускал из рук своего скунса.

— Тедди, тебе не кажется, что это все же странно? — спросила Мелани. — Наша с тобой бабушка пытается заставить какого-то мужчину взять ее на кушетке. Причем это даже не главный ее любовник.

— А может быть, ее главный любовник так состарился, что ему этот пирог уже не по зубам, — предположила Джейн. — Надеюсь, что это не так, мне нравится Гектор, но я думаю, он уже слишком стар.

— Она же еще сегодня ездила к Томми, — напомнил Тедди. — Она всегда немного сходит с ума, когда ездит повидаться с Томми. Я тоже немного шалею, когда еду к нему. Да со всеми нами происходит одно и то же.

— Все это потому, что Томми стал таким грустным, — сказала Мелани, припоминая, как муторно было у нее на душе после последней поездки в тюрьму. Она так нервничала, что ей просто захотелось повернуть машину на север и ехать, ехать день и ночь, пока не доедешь до Висконсина или еще куда-нибудь. Нервничала она потому, что Томми даже не хотел попробовать помечтать об освобождении под залог или о чем-нибудь в этом роде. Конечно, ему все равно разрешат освободиться под залог еще через лет пять-шесть, но он не хотел ничего.

— Вы оба все усложняете, — вернулась к истории с Авророй Джейн. — Может быть, ей просто хотелось, наконец, разобраться с Паскалем.

— Разобраться — это одно из слов, от которых меня просто трясет, — сказал Тедди. — Просто скажи, что она хотела переспать с ним. Зачем мучить язык?

— Прошу прощения, — мягко сказала Джейн. — Я забываю, что ты не выносишь этого выражения.

— Чего я и в самом деле не выношу, так это того, что ты выносишь это, — возмутился Тедди.

— Мне непонятно, почему бы мне не выносить этого выражения, — недоумевала Джейн. — Ведь это только слова.

— А у меня не идет из головы, что бабуля могла бы заниматься этим на кушетке, — призналась Мелани. — Как вы думаете, старики целуются?

Казалось, ни у Тедди, ни у Джейн не было определенного мнения на этот счет.

— А что будет, если они начнут целоваться, а у кого-то из них вставная челюсть, и вдруг она вываливается?! Ой-ой-ой!

Джейн рассмеялась. Смеялась она нечасто, но смех у нее был глубокий, восхитительный смех, который, казалось, сразу же наполнял комнату. Те, кто слышал, как смеялась Джейн, тут же понимали, что это смех, идущий прямо из сердца женщины, и если после этого им доводилось быть где-нибудь с Джейн, они все ждали, когда же она снова рассмеется. Порой им приходилось ждать достаточно долго. Джейн была не из тех, кого можно было назвать хохотушкой или даже смешливой.

— Тебе нужно было стать писательницей, Мелли, — сказала Джейн. — Такой сюжет — это же мечта для любого писателя! Я не сомневаюсь, что, если Аврора соберется поцеловать кого-нибудь, вставной челюстью ее не остановишь.

— Нет, конечно, и тебя бы это тоже не остановило, — сказал Тедди, поглядывая на Джейн. — Ты ведь поцеловала бы его — или ее, — не правда ли?

Джейн передала Мелани чашку чаю.

— Да уж, конечно, — Джейн бросила на Тедди весьма суровый взгляд, который, если Мелани истолковала его правильно, говорил: думай, что говоришь, мерзавец. Иногда Тедди мог сказать что-то такое, что ни в какие ворота не лезло. Он уже не раз позволял себе сказать что-то такое и о Брюсе. Хорошо, что Джейн могла остановить его хотя бы суровым взглядом.

— Я, наверное, поеду домой, — сказала Мелани.

— Нет, выпей сначала чаю, — остановила ее Джейн. — Тедди через пару минут уйдет на работу.

Спустя несколько минут Тедди в самом деле отправился на работу. У него был старенький зеленый шарф, и когда он шел на работу, он обматывал им горло. Тедди был очень подвержен простуде и аллергии, и, в сущности, ему нужно было бы жить в более сухом, чем в Хьюстоне, климате. Однако он ни за что не уехал бы из этого города.

— Если я куплю тебе на Рождество новый шарф, ты будешь его носить? — спросила Мелани. — Этот шарф у тебя со школы — тебе его подарили, еще когда мы жили в Небраске.

Тедди, казалось, был немного грустен — ему и вправду было немного не по себе. А когда Тедди бывало не по себе, он ничего особенного не вытворял — приступов у него больше не было, и он не исчезал на несколько дней, как прежде, но заметить, что он в депрессии, было несложно. Мелани подумала, что его привел в такое состояние суровый взгляд Джейн. Но разве Джейн не должна была посмотреть на него сурово? Ведь он опять намекнул, что она бисексуальна. Разумеется, Джейн и Тедди были совершенно современной парой, но Мелани никогда бы и в голову это не пришло. Тедди сам сказал что-то в этом роде и теперь снова дал понять, что Джейн могла свободно поцеловать и парня, и девушку. Мелани внимательно посмотрела на Джейн. Неужели это правда?

— Не дари ему новый шарф, — сказала Джейн. — Подари новый шарф мне. Я-то точно буду носить его. Тедди собирается носить этот зеленый шарф всю оставшуюся жизнь. Он не любит перемен.

Тедди решил проведать бабулю завтра. Может быть, удастся разведать, что происходит между нею и Паскалем. Правда, бабуля порой делилась с Тедди таким, что никому другому никогда не рассказала бы. Даже Рози. Пока его еще не выгнали из Техасского университета, Тедди посещал курс лекций об особенностях человеческой памяти и рассказывал бабуле о некоторых концепциях в этой области, о том, как хранится и извлекается из памяти информация, и другие вещи, которые Мелани, тоже посещавшая этот курс, не совсем поняла.

Рассказы Тедди вселили в Аврору безумную идею попытаться сохранить все, что происходило в каждый день ее жизни. Она назвала это проектом «Память» и объявила об этом во всеуслышанье. Над гаражом у нее была небольшая пристройка, которую переоборудовали, чтобы она могла заниматься там этой своей работой. Аврора даже наняла нескольких человек, чтобы те разбирали на чердаке ящики с ее старыми календарями и записными книжками, настольными календарями мужа и прочим. Там были даже ее календари с записями о назначенных встречах, журналы и дневники ее бабушки — или, может быть, прабабушки. Аврора, похоже, и в самом деле решила, что если она сведет воедино все свои дневники и календари, то сможет составить полную хронологию своей жизни и сохранить для потомков каждый прожитый ею день. Все это началось с того, что у Тедди появилась возможность свободного выбора темы для занятий на одном из курсов, и он выбрал тему «Структура памяти».

Перед тем как Тедди вышел из дому, Джейн подошла к нему и поцеловала. Еще она его легонько укусила за ухо.

— Продай побольше булочек с салатом.

— Пока, Мелани, — попрощался Тедди. Он словно слегка увял. Видимо, то, что Джейн легонько укусила его за ухо, не слишком взбодрило его.

— Тедди не без странностей, — сказала Мелани, как только за ним закрылась дверь. Ей вдруг пришло в голову, что Тедди и Джейн могут когда-нибудь разойтись, — ведь расходились же другие? Если бы это произошло, она смогла бы забрать Шишарика к себе. Отхлебывая чай, Мелани начала стричь ногти брелоком-кусачками. Но если бы Тедди и Джейн разошлись, ситуация в семье стала бы еще тяжелей.

— Тедди — прекрасный парень. Перестань изводить себя, — успокоила ее Джейн.

— А ты не думаешь, что когда-нибудь разведешься с ним? — спросила Мелани. Она никак не могла сдержаться и не спросить этого. Уж кто-кто, а Тедди и Джейн были для нее людьми, без которых обойтись было нельзя. Кроме них и Рози, в трудную минуту и обратиться-то было бы не к кому. Ну, не говоря о Коко, который уже миллион раз выручал ее, когда ей было невмоготу. Правда, как только она однажды легла с ним в постель, их отношения осложнились.

— Возьми себя в руки, — успокоила Мелани Джейн. — Разбегаться мы не собираемся. Кто знает, может быть, я даже беременна. По крайней мере, мы хотели еще одного ребенка.

— Тогда вам придется найти квартиру побольше, — обрадовалась Мелани. Это была важная новость — Тедди и Джейн хотели иметь нескольких детей.

Как только Джейн начала зевать, Мелани поехала к себе. Она пробиралась сейчас сквозь полумрак ночи в квартиру на Фэйрвью-стрит и вовсе не чувствовала, что ее успокоили. Ей доводилось наблюдать, как Тедди разваливался на куски, такое могло произойти с ним и сейчас. Рози, например, считала, что, когда они познакомились, Джейн была сумасшедшей, а Тедди — нет. Под маской внешнего спокойствия в Джейн было что-то дикое. Для Шишарика все это было куда как невесело. Мелани остановила машину перед домом. Она сначала вышла, потом вновь села в машину. Обычно, едва войдя в дом, она звонила кому-нибудь, чтобы не обращать внимания на то, в каком жутком состоянии была ее квартира. Единственным человеком, которому она сейчас могла позвонить, был Коко, но если бы она позвонила ему, он тут же захотел бы приехать к ней. Позволь она ему это, ей не удалось бы снова вернуть его на позицию просто верного друга.

Кроме того, когда она одна находилась в квартире, она, конечно, чувствовала себя очень одинокой. Оставаясь в машине, она могла бы убедить себя в том, что собирается поехать куда-то или же просто съездить в бар «7-Одиннадцать» в Вестхаймере и купить там у собственного брата пачку сигарет. Вообще-то она понимала, что ночевать в машине было не совсем безопасно. Какой-нибудь маньяк или насильник мог подойти к машине и увидеть, что она там. Правда, когда плотный туман окутывал машину, здесь ей даже было спокойнее, чем в квартире. Все-таки хьюстонские туманы — это была вещь! Мелани поставила кассету своей любимой группы «Памп Ап зи Вольюм». Она не стала включать музыку слишком громко — ей не хотелось, чтобы кто-нибудь обнаружил ее. На заднем сиденье лежало старое пончо, она завернулась в него и сидела, пока музыка, туман и красная лампочка плеера убаюкивали ее. Это, в сущности, был и не сон, но Мелани прекрасно отдыхала, хуже было бы сидеть в квартире и смотреть на весь этот беспорядок. Пойди она к себе наверх, она стала бы скучать по Брюсу. Могла расплакаться и проплакать очень долго или же вдруг начала бы с ненавистью думать об этой Беверли и ее идиотском «феррари». Или просто валялась бы на кровати, в беспокойстве размышляя о том, что есть в жизни люди, с которыми каши не сварить. В общем, в машине было немного лучше — можно было подремать под теплым пончо, послушать музыку и почувствовать, что ты уютно устроилась и почти в безопасности в этом тумане.

8

Выгнав Паскаля, Аврора отправилась на кухню и обнаружила там Рози, которая смотрела по телевизору программу Си-Эн-Эн. К своей досаде, Аврора увидела, что Рози доела весь ореховый пирог.

— Ну да, я перенервничала и съела его. На крайний случай у нас есть еще кусок пирога с мясом, который ты привезла из «Поросенка». Помнишь этот кусище пирога?

— Конечно, помню. Кто же, по-твоему, за него заплатил. Просто я была в таком настроении, чтобы поесть ореховый пирог, но мне это настроение, похоже, испортили, как и вообще испортили весь сегодняшний день.

— Прости, — извинилась Рози, — Си-Си не звонил уже два дня, поэтому я перенервничала и съела этот пирог.

— Чушь какая-то. С чего бы это мужчинам бросать тебя? — удивилась Аврора. — Большинство из них скорее бросили бы меня.

— Да, у нас одинаково острые языки, — отметила Рози.

— Я что, должна всегда слушать новости, когда вхожу к себе на кухню? — спросила Аврора, доставая пирог с мясом из холодильника. Он показался ей ничуть не менее привлекательным, чем пирог с орехами.

— Целая гора обрушилась на маленький городок в Южной Америке, — проинформировала ее Рози. — Это даже был не город, а просто ужасно бедная деревушка. Теперь ее нет, и все люди погибли в этом потоке грязи, кроме одного ребенка, который каким-то чудом спасся. Это ужасно.

— Разумеется, это ужасно, но я не желаю смотреть это, — сказала Аврора. — Я, конечно, сострадаю им, но я не желаю видеть это в своей собственной кухне. Мне достаточно страданий, которые я могла бы, по крайней мере, попытаться облегчить, но эти обрушивающиеся горы и задавленные деревни — с этим я ничего поделать не могу.

Рози немедленно выключила телевизор. И без того было ясно, что у Авроры не то настроение, с которым смотрят новости по телевизору.

Рот Авроры уже был полон — она жевала пирог и пожалела о том, что привезла всего один кусок.

Она сидела, держа в руках вилку, а на лице ее было выражение раздражения и печали.

— Что мне не нравится в телевидении, так это то, что оно приносит ко мне на кухню несчастных со всего мира. Я не хочу видеть, как страдают китайцы, румыны, палестинцы, южноамериканцы или все остальные люди. Я и так по горло сыта страданиями здесь, у себя в доме, — ты ведь обратила внимание, как плохо выглядела Мелани. Я постараюсь заняться своими неприятностями и не собираюсь сидеть здесь и взваливать на себя ответственность за то, что происходит в Китае, Румынии или где-нибудь еще.

— Наверное, за один сегодняшний день ты съела самое большое количество пирогов в своей жизни, — перебила ее Рози. — Три куска пирога с мясом, потом кусок торта с шоколадным кремом и еще утром, перед тем как мы приехали в тюрьму.

— Ну и что, слава Богу, для того чтобы съесть пирог, не нужны мужчины, — огрызнулась Аврора. — Тут только я и мой кусок пирога.

— О! — воскликнула Рози. — Что, генерал опять «показывал» или еще что-нибудь отчебучил?

— Нет, — ответила Аврора, — а вот Паскаль вылил холодную воду себе на галстук, не потрудившись даже снять его, а потом предпринял попытку задушить меня. Я настолько в нем разочарована, что даже не могу плакать. Если бы хоть поплакать, но беда в том, что я уже все выплакала.

— Понимаю, — сказала Рози. — Я почти готова отказать Си-Си. Я бы отказалась от него, да только следующий пьянчуга, который попытается занять его место, может оказаться еще хуже.

Аврора не отвечала. Рози поднялась и вышла. Ей нравилось, когда после нее кухня оставалась абсолютно чистой, но в данном случае задержаться для того, чтобы перемыть все на кухне, означало бы дожидаться, пока Аврора доест свой пирог, потом помыть тарелку, на которой он лежал, и положить ее в буфет. Рози решила не рисковать. По лицу Авроры, при нынешнем ее настроении, было трудно понять, рассердится ли она, если вытащить у нее из-под носа тарелку, на которой лежал мясной пирог и помыть ее.

— Спокойной ночи, милая, — сказала Рози, удаляясь через заднюю дверь. Она знала, что как только войдет к себе в коттедж на заднем дворе, то снова включит Си-Эн-Эн и узнает, сколько еще детишек было спасено в Южной Америке после этого ужасного извержения.

Почувствовав, что Рози с удовлетворением выхватила бы у нее тарелку из-под пирога, Аврора приготовилась разорвать ее на куски, хотя бы на словах. Пусть только попробует. Но как только Рози ушла, ее боевой дух пропал и аппетит внезапно исчез. Она с трудом заставила себя доесть пирог. В сущности, она даже оставила на тарелке корочку, а это бывало с ней нечасто. Аврора почти пожалела, что отпустила Рози. Когда они бывали вместе, им приходилось вырабатывать достаточное количество энергии, чтобы препираться, и были моменты, когда ссоры с Рози казались намного лучшим занятием, чем простое ничегонеделание в компании кого-нибудь другого.

Но Рози не было, пирог съеден, и ее неисправимо грустный правнук был надлежащим образом проведан. Гектор был груб, Мелани была в печали, а Паскаль в той или иной мере осрамил свою нацию. Бывали моменты, когда ей казалось, что она когда-нибудь сможет достичь с Паскалем Ферни более или менее близких взаимоотношений, но эти моменты были редкими. И все же, хотя бы и не с ним, с кем она могла бы достичь этого и жить вместе?

Она положила тарелку из-под пирога в раковину и с минуту исследовала содержимое холодильника, надеясь обнаружить, не осталось ли там хоть чего-нибудь, что могло бы возбудить ее аппетит. Все постоянно ругали ее за то, что она ничем не занимается — только ест, и в какой-то степени это была правда. Но есть было, по крайней мере, настоящим удовольствием, а рассуждения о том, что она могла растолстеть, тем более не волновали ее. Она никогда не была хрупкой, а уж теперь, когда она была в годах, полагала, что в ее возрасте на вес можно было бы перестать обращать внимание.

— Лучше быть сильной, чем худой, — говорила она, когда Рози или Мелани упрекали ее за то, что она много ест. К счастью, хотя бы Гектор Скотт понимал, что ни в коем случае не следовало упрекать ее за то, что она так любит поесть, тем более что его всегда влекло к полным женщинам.

Она не спеша дошла до спальни и раздвинула шторы. Гектор всегда задвигал их, а она столь же неизменно раздвигала. Ей нравилось, как фонари в конце квартала рисовали круги сквозь туман — эти круги напоминали маленькие сияющие луны. Кровь текла в жилах Гектора так медленно, что он теперь засыпал в носках, перчатках и даже в шапочке. Вот он лежал рядом и храпел. Она решила не обращать внимания на носки и перчатки, но нельзя же было не сделать чего-нибудь с колпаком, в котором он напоминал персонаж романов Диккенса — Эбенезера Скруджа, Сайласа Марнара или еще кого-то.

Аврора умылась, надела халат и забралась в постель. Но спать ей не хотелось — она ощущала опустошенность, у нее не было чувства принадлежности к этому миру, ей казалось, что вся жизнь была напрасной, словно она случайно влетела в какую-то жизнь, которую своей назвать не могла. Она часто читала до рассвета мистические романы или что-нибудь в этом роде. В последнее время это был Пруст, но в минуты, когда она не чувствовала, что принадлежит миру, она не могла сосредоточиться на Прусте. Порой ей удавалось забыться с помощью испытанного средства — журналов о кинематографе, но с недавнего времени и они уже не помогали ей. Кинозвезды казались теперь до смешного молодыми, все причуды и романтические приключения, в которые они попадали, казалось, годились лишь для подростков и утратили всякую привлекательность для нее. Даже их красота перестала привлекать ее, хотя она и не знала почему. Возможно, все было из-за того, что телесная красота была чем-то таким, что никогда к ней не вернется, и было немного досадно, что существовал неутолимый спрос на красоту, которая паслась возле Голливуда.

Когда она проскользнула к себе в постель, тело Гектора немедленно приблизилось к ней, реагируя так, как все в тропиках тянется к большому и теплому. С его телом это происходило каждую ночь. Аврора села в постели, приглядываясь к свету уличных фонарей и луноподобному сиянию вокруг них. Она чувствовала, как рука Гектора ищет ее руку. Каждую ночь он никак не мог найти ее руку. Аврора сняла с него перчатку и швырнула ее на пол, прежде чем позволила ему взять себя за руку, и в этот момент, к ее разочарованию, он проснулся.

— Куда делась моя перчатка? — спросил он.

— Я сняла ее, Гектор, мне не нравится брать кого-нибудь за руку в перчатке, если ты, конечно, не возражаешь.

— Да ведь тебе не нравится и когда руки у меня мерзнут! Что бы я ни сделал — я все время попадаю впросак.

— Ничуть не чаще, чем я туда попадаю. Мне приходится либо ложиться рядом с перчатками, либо меня ласкает ледяная клешня. Очень разочаровывает меня мысль о том, что именно этим заканчивается моя жизнь.

— Заканчивается? — удивился генерал. — Да это нонсенс. Твоя-то как раз не заканчивается. Вот моя гораздо ближе к завершению. Мне крупно повезет, если я протяну еще лет пять, а ты, мне кажется, проживешь еще лет двадцать как минимум.

— Все это только цифры, — не унималась Аврора. — А в остальном все обстоит именно так — так заканчивается жизнь. Я имею полное право быть разочарованной и даже негодовать.

— Что-нибудь случилось с французом? — спросил генерал. Он с грустью отметил, что Аврора была чем-то подавлена. Даже в те моменты, когда она не была такой подавленной, с ней было совсем непросто общаться, а уж в этом состоянии он ее просто ненавидел. Теперь это случалось все чаще. Для них становилось чем-то привычным осознать, что оба не спят и чувствуют себя неспокойно. На взгляд генерала, во всем был виноват секс. Будь он еще на что-то способен, им было бы чем заняться среди ночи, если их обоих пугает бессонница. Пусть это было бы не так, как прежде, но, по крайней мере, этого было бы достаточно, чтобы избежать подавленности.

— Ну, да, он приехал поужинать, но потом наделал глупостей, — сказала Аврора. — Когда ты спросил, не случилось ли с ним чего-нибудь, я подумала, что «что-нибудь» — сильно сказано. Если ты хотел спросить, справилась ли я с обязанностями радушной хозяйки, я скажу «да». Но если ты спрашивал о чем-то другом, то нет, ничего такого не произошло.

— Да, дела неважные, — проворчал генерал.

— Неважные? — переспросила Аврора, уязвленная. Она сорвала с него чепчик и отправила его туда, куда недавно полетела перчатка.

По ее враждебному тону генерал понял, что снова сказал что-то не то, но ведь он еще не успел проснуться. Он знал, что было глупо открывать рот, но довольно часто он просто не умел вовремя остановиться. Это в особенности могло довести до беды, если Аврора чувствовала себя подавленной.

Но она не только разговаривала враждебно, она даже руку у него вырвала, что явно было признаком того, что она была обижена. Генерал решил сделать вид, что не имел в виду ничего особенного.

— Я просто хотел пожалеть тебя, если вечер у тебя выдался не очень приятный, — сказал он, начиная напевать какой-то патриотический мотивчик. Это была его новая привычка, и это повторялось все чаще и чаще, всякий раз, когда он попадал в стрессовую ситуацию. И он ловил себя на том, что напевает теперь довольно часто. Сейчас это была песня «Там вдали реет наш звездно-полосатый стяг», которая ассоциировалась у него со второй мировой войной, хотя ему и казалось, что он не раз слышал ее и во время корейской кампании.

— Прекрати это дурацкое мурлыканье, Гектор, — прикрикнула на него Аврора. — Всякий раз, когда ты нашкодишь, то начинаешь мурлыкать неопознаваемые мелодии из эпохи своей далекой юности. Я бы гораздо больше обрадовалась, если бы ты просто признался, что нашкодил.

— Это вполне узнаваемая мелодия, песня «Там вдали реет наш звездно-полосатый стяг».

— Заткнулся бы ты со своими рассуждениями об этой песне, — посоветовала ему Аврора. — Разве не ты откровенно намекал мне, что тебе хотелось бы, чтобы я спала с Паскалем?

— Нет, я не намекал на это, — сказал генерал и в то же время подумал: черт его знает, может быть, в моих словах и проскользнул какой-то намек на это, но если, не дай Бог, и так, ничего хорошего не получилось бы, признайся он в этом сам.

— Тогда, что конкретно ты имел в виду, когда сказал, что сожалеешь о том, что ничего не произошло между мной и Паскалем? — спросила Аврора. — Ты что, рассчитывал, что он убьет меня? Ты, видимо, это и имел в виду. Надо же, он сожалеет о том, что меня не убили!

— Аврора, я ведь еще не успел проснуться, — продолжал оправдываться генерал. — Я не знаю, что именно я имел в виду. Наверное, я сказал какую-нибудь глупость. Мы и так ругаемся целыми днями, что же теперь, нам еще и по ночам ругаться?

— Выметайся из-под меня, Гектор, — прошипела Аврора. Он, казалось, делал попытки протиснуться под нее — еще одна приобретенная привычка последнего времени. — И прекрати врать, — прибавила она. — Слава Богу, мой слух не подводит меня, и я прекрасно слышала твое замечание о том, что теперь я абсолютно свободно могу соблазнять своих почитателей, и даже более того — я, оказывается, могу рассчитывать на твое сочувствие, если кто-нибудь из них не оправдает моих надежд.

— Мне казалось, я должен сочувствовать всему, что происходит с тобой, — сказал генерал. — Ты же всегда сетуешь на то, что от меня не дождешься сочувствия. Правда, как только я пытаюсь сочувствовать, в ту же секунду ты атакуешь меня. Мне интересно знать, какими правилами ты пользуешься. Я что, должен заходиться в радостном смехе каждый раз, когда какой-нибудь старый дурак разочаровывает тебя?

— Да, миленький, это так, — сказала Аврора. — Ты преследовал меня своей ревностью столько лет, а сейчас скулишь по поводу моих неудач с Паскалем!

— Что-что? — переспросил генерал.

— Скулишь, скулишь, — подтвердила Аврора. — Это очень точный термин.

— Что же под ним подразумевается? — спросил генерал.

— Подразумевается все. В том числе и неудачные попытки вести себя по-мужски, — пояснила Аврора.

— А, импотенция! Опять за старое. Если ты жалуешься на это, почему бы не называть вещи своими именами?

— Да потому, что на самом деле не на это я жаловалась, Гектор! Хотя меня всегда раздражали принципы, которых придерживался ты, ревнуя меня ко всем, я все же полагала, что ты и сейчас придерживаешься их. Понимаешь, ты не француз и от тебя никто не требует превращаться во француза и разбираться с моими изменами. Но если я веду себя плохо, я ожидала бы в ответ гнева, а не сочувствия.

— Твоих — чего? Как ты сказала? — переспросил генерал, вдруг усаживаясь в постели. — Я не знал, что ты, черт тебя побери, изменяла мне! По-моему, ты сказала, что ничего не произошло.

— Ничего и не произошло, но только потому, что Паскаль — дурак, — сказала Аврора, взглянув на него, чтобы увидеть, какое впечатление произвели на него ее слова.

— Я знаю, что он дурак. Я говорю тебе об этом уже пять лет! А какое это имеет отношение к тому, о чем мы только что говорили?

— Да очень простое! У меня было намерение соблазнить его, — произнесла Аврора небрежно.

— Что-что? — произнес генерал. Несмотря на такую жаркую ссору, он чувствовал, что голова у него замерзает. Гектор вылез из-под одеяла и попытался костылем нащупать свой ночной чепчик. К несчастью, Аврора зашвырнула его слишком далеко, почти в ванную, и достать его он не смог.

— Да, этой хамской наглости тебе всегда хватало, — сказал он. — У меня голова замерзла. Я могу схватить воспаление легких и умереть, а уж в этом случае и сомневаться нечего: ты начнешь трахаться с каким-нибудь чудиком из Европы прямо вот здесь, где я сейчас лежу. Пусть только у меня начнется пневмония и я умру.

Аврора молчала, пытаясь как-то остаться наедине со своими мыслями. Это была ее любимая форма молчания.

— И почему в тебе столько этой чертовой наглости? — повторил генерал. На самом деле ему больше всего был нужен его чепчик, но ему не хотелось вылезать из постели, которую теперь так приятно согревало тело Авроры, а ее он не хотел просить об этом. — Мне казалось, что в последнее время ты как-то странно вела себя, но я не предполагал, что все зайдет так далеко. Ведь Мелли и я были здесь, наверху. А ты, оказывается, все хорошо обдумала.

— Я вовсе ничего не обдумывала, просто бес попутал. Уверяю тебя, я уже давно поняла, что глупо строить какие-либо планы там, где речь идет о мужчинах. Можно строить планы до умопомрачения, и все равно, когда дойдет до дела, всегда рискуешь, как в домино, вытащить пусто-пусто. — И при мысли о всех пустышках, которые ей пришлось вытащить в жизни, Аврора вдруг почувствовала, что больше не вытерпит. Она вздохнула и обхватила лицо руками. Все, с чем она когда-либо мечтала, не сбылось.

Генерал просто забыл о своем ночном чепце. Ему ужасно не нравилось видеть Аврору печальной, но в особенности он не мог терпеть тех моментов, когда ее настроение можно было обозначить этой самой фразой — «Все, о чем я мечтала, не сбылось и не получилось». Такие мысли наваливались на нее в последнее время все чаще. Возможно, он был виноват в этом. Возможно, он был виноват во всем. Ему нужно было отправиться в секс-клинику к Мастерсу и Джонсону в Сент-Луисе сразу же, как только он почувствовал, что заставить эту свою штуковину подняться стало сложней. Он предложил это Авроре, но в то время она и слышать ничего такого не хотела. Она сказала, что гораздо лучше наслаждаться старостью, чем заставлять его общаться с сексопатологами. Но прошло полтора года, а они все еще не наслаждались, а ссорились день и ночь. Аврора половину своей жизни проводила, вздыхая и заявляя, что вся ее жизнь была ошибкой, плакала или печалилась или же была чем угодно, только не той веселой женщиной, которую он знал. Вполне вероятно, во всем был виноват именно он. Наверное, ему все же следовало не послушаться ее и направиться прямехонько в заведение Мастерса и Джонсона при первых же неприятных симптомах. Его приятель по ранчо «Мираж», Сэмми, сразу же отправился к секс-доктору, как только у него начались трудности с его флагштоком, и врач превратил Сэмми в нормального человека и сделал все так, что тот снова начал преследовать девок из баров.

— Я знал, что мне лучше было бы обратиться к Мастерсу и Джонсону, — пробормотал генерал. — Получается, что ты, сравнительно молодая, живая женщина, связалась со старым болваном, которому нужно надевать на ночь чепец. Когда я был молодым, такие операции делали с железами козлов. В рекламе, правда, говорили, что это железы гориллы, но мне кажется, на самом деле, это были железы обыкновенного козла. Где же им взять столько горилл, если уж на то пошло. Моему дяде Майку как раз сделали такую операцию — с железами козла. Ему для этого пришлось поехать в Мексику. Дядя Майк потом еще был женат несколько раз. Если бы он не умер, я бы позвонил и расспросил его об этом.

— Гектор, засыпай, прежде чем я задушу тебя, как это попытался сделать со мной Паскаль! С чего это ты решил, что мне было бы интересно получать продукцию чужеродных желез, да еще к тому же козлов?!

— Но, может быть, это было бы лучше, чем не получать никакой продукции вообще, — смутился генерал. Он размышлял о том, как здорово было бы сейчас уехать на несколько дней в Мексику, тем более что ему всегда нравилась Мексика, и вернуться назад не импотентом, а нормальным мужчиной. Перспектива настолько заинтриговала его, что потребовалась долгая минута, прежде чем он отреагировал на слова Авроры о том, что Паскаль пытался задушить ее.

— Подожди, ты сказала, что он пытался задушить тебя? — переспросил он. — Как это — задушить?

— Руками, Гектор, самым простым способом. — Она была рада, что прекратился разговор о козлиных железах. Этот разговор достаточно часто возникал в течение месяцев угасания Гектора. Очевидно, эта история с дядей Майком произвела на него очень сильное впечатление, хотя, на ее взгляд, несколько браков скорее указывали на провал данного метода, нежели на его успех.

— Дай мне посмотреть на твою шею, — сказал генерал, включая свет над кроватью. Ему пришлось надеть очки, но он не увидел ничего особенного ни на ее шее, ни на груди. — Похоже, он не сделал тебе ничего плохого, — удивился Гектор.

— Да, но это, наверное, потому, что у него такие маленькие французские ручки. Вообще-то мне хотелось бы, чтобы ты перестал ухмыляться.

— А с чего бы это ему вообще душить тебя? — спросил генерал. — Видимо, ты сильно возбудила его. Ведь он ненамного моложе меня. Сомнительно, чтобы он зашел так далеко, если бы ты его как следует не распалила.

Но его мысли все время возвращались к клинике Мастерса и Джонсона. Жаль, что Авроре не по нраву средняя полоса Запада. Будь хоть какой-нибудь способ заинтересовать ее пожить в Сент-Луисе или даже в Чикаго, он мог бы незаметно сходить несколько раз в клинику. Несколько сеансов вполне могло быть достаточно — ведь наука ни одного дня не стоит на месте. Может быть, помочь ему вовсе не сложно. Может быть, у них там есть какие-нибудь таблетки, или инъекции, или еще что-нибудь. Размышления о том, какие именно достопримечательности могли бы заинтересовать Аврору на Среднем Западе, сильно утомили его, и он так и уснул, сидя с полуоткрытым ртом.

Аврора почувствовала облегчение — ссориться из-за секса или его недостатка с Гектором среди ночи не было ее любимым занятием. Намного приятней было бы почитать Пруста или же просто посидеть, не зажигая света, и смотреть в окно на луну, висевшую над дорожными фонарями, мечтая о том, как все могло бы быть, когда Томми выпустят из тюрьмы, Тедди и Джейн снова вернутся в университет и когда, наконец, Мелани обретет счастье в браке. Если хотя бы одна мечта сбылась, она могла бы спокойно спать, а не тратить так много ночей на переживания. Но пока что мечты ее не сбывались, и еще у нее был Гектор. Когда он спал, она порой находила в себе нежность к нему, даже если он спал с полуоткрытым ртом. Придурковатый и раздражающий ее, он, по крайней мере, был рядом с нею и как бы выдерживал курс, и курс этот нельзя было назвать простым, она это понимала. Не так уж много мужчин могли бы придерживаться этого курса. И ей было приятно думать об этом.

Она поднялась, обошла вокруг кровати, нашла его ночной чепец и сумела водрузить его обратно Гектору на голову. Потом она откинула покрывало и попыталась уложить его. Его военная выправка когда-то приводила ее в восхищение, теперь же была в тягость. Сейчас все зависело от того, в какую сторону он начнет падать. Он запросто мог свалиться с кровати, и единственное, в чем Аврора была уверена в столь поздний час, так это в том, что ни ей, ни ему переломов костей больше не нужно.

9

Томми, убедившись, что его сокамерник Джои наконец уснул, достал свой блокнот из-под койки и начал работать над шифром. Только его брат Тедди знал, что он разрабатывает особый шифр, которым собирается написать книгу о тюремной жизни. Книга должна была потрясти весь мир.

Когда Томми в первый раз рассказал Тедди о своем намерении, тот был очень рад, что Томми заинтересовался созданием шифра. Почти с пятнадцатилетнего возраста у Томми было одно стремление — не иметь никаких стремлений. Его главный способ проявить себя был отказываться от попыток сделать хоть что-нибудь, что общество могло счесть достойным. Тедди считал, что Томми — самый необычный человек из всех, кого он знал. Он был даже необычней Джейн, а уж Джейн запросто получила бы диплом с отличием в Брин-Мауре, не сойди она с ума за семестр до окончания университета. Но несмотря на всю свою необычность, Томми с трудом закончил школу и отказался быть в колледже больше нескольких недель. Он даже пробовать не захотел. Он чувствовал, что все стремления людей были основаны на совместной деятельности с другими. На его взгляд, всякое сотрудничество означало необходимость для кого-то продаваться кому-то. Как-то раз Тедди вовлек Томми в разговор о честолюбии, устремлениях и продажности в условиях капитализма, но понял, что этот разговор ничего не изменит, и убедился, что его брат совершенно чист в своих представлениях. Тедди был единственным человеком в семье, который не испытал шока, когда Томми убил Джулию. Хотя он никому — даже Джейн — не говорил о своих самых потаенных подозрениях. Тедди не верил официальной версии обстоятельств убийства, то есть тому, что Томми ввязался в ссору из-за наркотиков и случайно застрелил Джулию вместо парня, который торговал наркотиками и с которым она тогда жила. Тедди никогда не доводилось видеть, чтобы Томми взбесился, причем до такой степени, что в ссоре застрелил не того, кого хотел бы. Тедди считал, что, видимо, Томми застрелил Джулию из-за того, что она предала его и его неамбициозные идеалы, которые когда-то разделяла. Возможно, она только притворялась, что разделяет их, когда они только начали встречаться. Джулия не была чиста, она часто шла на сделки с совестью. Ей нужны были деньги, много денег. Тедди она никогда не нравилась, и сожалеть о ней он не стал бы. Она просто не была настолько умной, чтобы иметь дело с человеком, который был предан молчанию и понятию «ничто», как его брат Томми. Ей следовало бы понять, что Томми убьет ее, если она не перестанет путаться у него под ногами. У Томми и в мыслях не было создавать свою философскую школу, и он, разумеется, не был ловким в обыденной жизни. Томми не предпринимал ничего для того, чтобы как-то упрочить свое положение в мире. Дважды он, правда, устраивал голодовки, и тогда его приходилось укладывать в больницу и кормить принудительно. Он позволял себе совершать только такие поступки, которые, по его мнению, были абсолютно террористическими по характеру. Например, он торговал кокаином. Томми считал, что белые дети представителей верхушки среднего класса, которые покупали его, были мусором на этой планете, и помочь им уничтожить самих себя представлялось ему весьма достойной задачей. Он не был оголтелым защитником окружающей среды, его даже нельзя было назвать близким другом планеты, но на самом деле он считал, что превращение сынков и дочек этих богачей в безмозглых придурков было услугой человечеству. И он просто не мог эту услугу человечеству не оказать.

Томми нравилось работать над своим шифром поздними ночами, когда тюрьма погружалась в сон. Тедди, у которого было больше ста словарей и учебников по грамматике разных языков, поставлял Томми ксерокопии множества алфавитов и двадцати, а то и тридцати учебников по грамматике, на основе которых тот и собирался создать свой шифр. В сущности, у Томми не было намерения разрабатывать — суперсложный шифр, на расшифровку которого ушли бы сотни лет. Когда-то давно, когда ему было двенадцать, их отец, а он был учителем английского, силком увез детей в Англию и заставил их таскаться по скучнейшим литературным музеям, которые ему самому всегда хотелось увидеть. Единственное, что заинтересовало тогда Томми, было кое-что, что он увидел в Бодлеровской библиотеке. Это был дневник Сэмюэля Пеписа, написанный какой-то странной стенографией. Фрагменты дневника были выставлены в библиотеке как раз в тот день, когда они оказались там. Томми никогда прежде не слышал о Сэмюэле Пеписе, но вернувшись домой, он попытался расшифровать этот дневник. Не сказать, чтобы он слишком заинтересовался. Его привлекло, что мистер Пепис решил изобрести свой собственный стиль стенографии. С того момента, как Томми увидел фрагмент дневника, у него появилось желание изобрести какую-нибудь форму тайнописи. В старших классах школы, когда он еще не разлюбил читать, он проштудировал кучу книг по криптографии и шифрам. Он читал о сестрах Бронте и их тайнописи и о прославленных шифровальщиках второй мировой войны, некоторые из которых, он не мог не признать этого, были более чем ловкими ребятами. Конечно, чтобы делать что-то в этом роде, нужно было иметь что-то в голове.

Потом, примерно в то время, когда он впервые начал свои голодовки и когда ему пришлось на себе испытать смехотворную процедуру принудительного кормления, он напрочь отказался от чтения. Его папаша годами заставлял Томми читать какую-нибудь одну книгу, например «Ностромо». Казалось, папочка полагал, что жизнь переменится и будет просто прекрасной, если только Томми возьмет и прочтет «Ностромо», поэтому однажды в воскресенье Томми взял да и прочел эту книгу. После этого он взял резак для бумаги, изрезал книгу на миллион клочков и отправил своему папуле в коробке из-под ботинок. Без всякой записки. Это был просто мелко нарезанный Конрад. После этого папочка о чтении больше никогда ничего ему не говорил, да, в сущности, папочка вообще больше ничего существенного не говорил Томми — не ему же он стал бы говорить что-то важное! Он и так чуть с ума не сошел из-за того, что книгу классика превратили в кучку конфетти. А было это примерно тогда, когда Томми во второй раз прошел через мороку принудительного кормления, после чего с голодовками решил завязать. Общество не хотело позволить ему самому контролировать даже собственный пищеварительный процесс.

После того как Том застрелил Джулию и его отправили в тюрьму, он отказывался читать какие-либо книги, за исключением тех, что были написаны людьми, уже побывавшими в тюрьме. Но даже ограничившись только такими книгами, у него был весьма обширный круг чтения. Джейн с Тедди составили ему список и достали для него книги. Том знал, что они втайне мечтали, чтобы он напряг свои мозги и написал бы что-нибудь столь же хорошее, что и Достоевский, Сервантес, Дефо, Жене, но в планы Томми это не входило. Он хотел всего-навсего передать на бумаге то, во что сам верил: свои мысли об убийстве и мятеже против общества; и в его планы не входило даже объяснять Тедди и Джейн, в чем был смысл создания шифра. Он догадывался, что истинный бунтарь должен действовать в одиночку, потому что, как только ты начинаешь делиться с кем-то своими планами и вербовать себе сторонников, ты снова создаешь вокруг себя какое-то общество. Он хотел держать планы бунта у себя в голове, поскольку ничему, кроме собственной головы, доверять было нельзя. В конце концов, даже его кишечник заставили работать в соответствии с тем, чего хотело от него общество. Там, в больнице, они превратили пищу в какую-то кашицу, которую потом пропихнули через него.

Он понемногу работал над своим шифром каждую ночь, получая от этого огромное удовольствие. Это был его собственный труд, и ни одна живая душа не знала, что все это значит. Тюремные психиатры не могли даже предположить, что ему была нужна работа, которой с немыслимой самодисциплиной занимался он, и занимался каждую ночь.

Конечно, был еще его сосед по камере, Джои, мексиканский парень, который в приступе ярости убил своего брата и его лучшего друга. Иногда он просыпался, но увидев, как Томми что-то царапает в блокноте, не задавал никаких вопросов. Он вообще не интересовался ничем, кроме секса и машин. Он спросил его о блокноте всего один раз. Джои едва исполнилось двадцать, и обычно он подолгу не мог проснуться, успевал при этом помастурбировать, после чего снова уплывал в глубокий сон под звуки мексиканского рока в наушниках, которые он не снимал ни днем ни ночью. Томми не понимал, почему Джои нужно так часто мастурбировать. У Джои в их тюремном секторе была кличка — Пицца, а заслужил ее он из-за своей неслыханной доступности. Это был малыш с панели, поиметь его можно было за что угодно — тут годились и кассета, и баллон лака для волос, а взять его мог каждый, кому этого только захотелось бы, даже запаршивевшие старые убийцы или те, кто по двадцать-тридцать лет сидели за изнасилование малолетних, люди, которые совершили все, что только можно было совершить, перепробовавшие все известные наркотики и, вероятно, чем только не переболевшие, с застаревшими или недавно приобретенными болезнями.

Джои нравился Томми. Во многих отношениях это был просто идеальный напарник. Он даже раз-другой пробовал предостеречь его, рассказывая о том, как опасен СПИД и другие болезни, но Джои не обращал на это никакого внимания. Он просто продолжал подставлять свою задницу любому. Он любил слушать музыку и подставлять задницу. Но иногда по ночам он плакал, как ребенок. Это он скучал по матери. Джои получил всего пятнадцать лет и, вполне вероятно, просидел бы не больше четырех-пяти. Тюрьмы и так были переполнены, и вряд ли его, молодого мексиканца, стали бы держать за то, что он уничтожил своих же мексиканцев, которые, в свою очередь, могли пополнить собой армию обитателей тюрем. В сущности, тюремные охранники очень хорошо обращались с Джои — для них это был человек, который сэкономил деньги и койки, так что целых две можно было считать свободными, потому что он убил своего брата и его друга.

Томми знал еще и то, что и с охранниками у Джои были чудные сексуальные отношения — им он отдавался так же часто, как и заключенным. В сущности, Джои прокладывал своей задницей дорогу на свободу. В отличие от него Томми воздерживался от всего связанного с сексом с того самого дня, как выбросил Джулию из своей жизни. Джои считал, что Томми, наверное, болел или что-нибудь в этом роде. Его иногда даже беспокоило, что Томми никогда не проявлял ни малейшего сексуального интереса к нему. Однако ему хватало ума оставить Томми в покое. Томми был не из тех, кто позволил бы собой командовать, в камере ты с ним или еще где-нибудь. Он немного походил на пришельца из космоса, какое-то неземное существо. У него в глазах светилось что-то такое, что можно видеть только у привидений. Джои нечего было беспокоиться, что Томми им не интересуется, — куча народу в тюрьме относилась к нему совершенно по-другому.

Их камера находилась в четвертом ярусе. Когда Томми работал, он смотрел сквозь дверь на большое пустое пространство в центре здания. Кто-то из охранников назвал как-то эту тюрьму Хантвилльским отелем «Хайатт». Сидеть в четвертом ярусе перед такой пустотой было похоже на то, как если бы ты сидел в одном из отелей «Хайатт», которые славятся своими огромными вестибюлями.

По ночам Томми сидел, глядя в пустоту, и тогда к нему приходило умиротворение. Он вполне мог когда-нибудь прыгнуть в эту пустоту, и тогда — всему конец. Конечно, ему бы пришлось постараться, чтобы нырнуть и удариться при падении головой. Один индеец такое проделал однажды — вождь племени по имени Сатанта. Томми слышал об этом от старика охранника по имени Мак Мид, который постоянно курил сигарету за сигаретой.

Мак Мид был просто кладезью тюремного фольклора, и ему нравилось рассказывать Томми о чем-то необычном. Не так уж много заключенных интересовалось тюремным фольклором. Когда Мак выяснил, что Томми — более любознателен, чем обычные убийцы, он стал словоохотливым и рассказал Томми даже больше, чем тому иногда хотелось послушать. Он даже выхлопотал для Томми специальный пропуск и отвел его в ту часть тюрьмы, где Сатанта и совершил свой последний прыжок.

— С виду не так уж и высоко, — признал Мак, скосив глаза наверх. — Но старик Сатанта был ловкач. Он великолепно нырнул. Ударился головой и помер на месте.

Томми заложил этот файл в память. Ответом обществу стал великолепный нырок. Иногда он садился поиграть с Маком в карты — ему было интересно вызнать у того и о других самоубийствах в тюрьме. Причем долго выпытывать ему не приходилось. Маку нравилось рассказывать об известных своими подвигами заключенных, которые творили всякие ужасы с собой или с соседями по тюрьме. Один из них совсем недавно, наслушавшись того, что бубнили тюремные священники, настолько во всем запутался, что взял да и отрезал себе член, решив, что именно в этом была причина всех его грехов. Но большинство самоубийств в тюрьме были просто обычными самоубийствами — одни вешались, другие перерезали себе горло, третьи стрелялись — все то же самое, что и на воле. Но ни одно из них не было столь точно рассчитанным, как то, что совершил Сатанта.

Томми частенько глядел в пустоту в середине здания, когда делал перерывы в работе над шифром. Ему хотелось получше узнать эту пустоту — чтобы она стала привычной и удобной. Он вел себя хорошо главным образом по той причине, что не хотел, чтобы его перевели куда-нибудь. Ему хотелось остаться у себя в четвертом ярусе и чтобы в двух шагах от его камеры была эта пустота. Пустота была запасным вариантом, рисковать которым он не хотел. Пустота нужна была ему больше, чем что-либо иное или кто-либо иной. А было это потому, что он пришел к выводу: существует лишь одна чистая разновидность мятежа. Однажды, доведенный скукой почти до слез, в доме отца в Риверсайде в Калифорнии он подобрал какую-то книгу Камю и дочитал ее почти до конца. Название ее было «Сопротивление, Мятеж и Смерть» и она вызвала у него такой интерес, что он купил и прочитал еще две-три книги Камю. Ему показалось, что главной мыслью в этих книгах была мысль о самоубийстве. К тому времени, как он вышел из больницы, после второй попытки голодовки, книги Камю смутили его, заставив осознать, что, возможно, он и не собирался умирать. Если умирать, то к чему избирать для себя такой неряшливый способ, когда существуют совершенно надежные средства? Он пришел к выводу, что ему лишь нужно было удостовериться, что общество предпримет что-то, чтобы сохранить ему жизнь. Осложнялось дело тем, что происходило все в дорогой больнице с самой лучшей в Остине кухней, а это как раз было то, против чего он выступал.

С той поры прошло много времени, и Томми рассматривал свои голодовки как что-то постыдное. Он, конечно, уже понял, что умереть спокойно ему не дадут. Если он и в самом деле уважал себя, он должен был бы сделать так, чтобы его не смогли отвезти в больницу.

Он еще немного поработал над своим шифром, повозившись с какими-то турецкими словами. Может быть, он вообще никогда не доведет свой шифр до конца, но важно было придерживаться распорядка работы над ним — никуда от этого не деться. Время от времени в короткие минуты передышки он глазел в пустоту перед своей камерой — это была пустота, ставшая его свободой.

Он услышал шорох над головой — Джои проснулся и шарил в поисках печенья, которое Аврора с Рози привезли утром. Томми сразу же отдал все печенье Джои — он всегда сразу же отдавал все, что привозила бабушка. И кстати, никогда этого не скрывал. Он повторял ей, что ничего ему не нужно, что он все равно отдаст кому-нибудь то, что она привезет, но из месяца в месяц она привозила ему печенье или пирожки, книги или кассеты с классикой. Возвращаясь домой, она, наверное, думала, что вот он сидит сейчас, ест печенье, читает книги или слушает музыку. Упрямая старуха! Сколько бы раз он ни отвергал ее подношений, она не переставала стараться.

— Мужик, твоя бабуся шикарно печет, — услышал Томми у себя над головой. — Скажи ей, чтобы в следующий раз привезла шоколадные чипсы.

— Сам и скажи, — огрызнулся Томми.

— Мужик, я не могу ей сказать, это же не моя бабка, — запротестовал Джои, хрустя печеньем, — кто же ей разрешит приехать ко мне?

Томми ничего не ответил.

— Хочешь печенья? — спросил Джои. — Классные какашки!

— Вот и ешь их, — сказал Томми.

10

Те ночи, когда ему снился гольф, генерал считал хорошими. В плохие ночи ему снилось, что его покидают — покидала его Аврора, и, как правило, происходило это в аэропортах тех стран, языка которых он не знал. Конечно, почти все страны мира могли попасть в эту категорию. Чаще всего Аврора покидала его, кажется, в Лиссабоне — она и в самом деле однажды бросила его в Лиссабоне после очередной отвратительной ссоры, и воспоминание о том, как сильно это подействовало на него в небольшом, ужасно жарком Лиссабоне, не покидало его.

На этот раз у него выдалась хорошая ночь — он как раз сделал первый удар в партии гольфа — прямой удар по центру, но в этот момент проснулся. Кажется, партнером у него был Бинг Кросби, с которым ему и в самом деле довелось играть как-то еще во время войны. Ему еще хотелось спросить Бинга о чем-то, но он не успел задать свои вопросы и проснулся. Тут он обнаружил, что Аврора сидит в кровати, уткнувшись в телефонную книгу.

— Я играл в гольф с Бингом Кросби, — сообщил ей генерал. — Ты когда-нибудь была с ним знакома?

— Нет, конечно. А зачем бы мне это было нужно, как ты думаешь? — ответила Аврора тоном, в котором слышался намек на то, что и у нее, пожалуй, была не самая славная ночь — как это нередко и бывало после ее поездок в тюрьму.

— Так ведь Бинг когда-то был знаменитым, — продолжал генерал. — По-моему, он любил охоту на куропаток. Меня однажды пригласили охотиться вместе с ним на куропаток в Джорджии, но охоту отменили.

— Гектор, никто не заставлял меня размышлять о Бинге Кросби уже много лет, — возмутилась Аврора. — Зачем ты это делаешь именно тогда, когда я пытаюсь на чем-то сосредоточиться?

— Ты по утрам все еще выглядишь такой хорошенькой, — отметил генерал.

— Я понимаю — ты считаешь это комплиментом, но так уж получилось, что слово «хорошенькая» не относится к разряду тех слов, что мне хотелось бы слышать в той ситуации, в которой я нахожусь, — откликнулась Аврора. — Но как только мы пройдем сеансы психоанализа, я думаю, это все изменится.

Генерал забыл, что Аврора хотела вместе с ним отправиться на психоанализ. Он не совсем четко представлял себе, что это такое, но знал, что стоит это недешево и что придется лежать на кушетке и рассказывать о половой жизни своих родителей или о чем-то в этом роде. Вроде бы ничего страшного в этом не было и может быть, было бы даже неплохо продемонстрировать Авроре, что он старается сделать что-то хорошее для нее.

— Надеюсь, это будет не так страшно, как шоковая терапия, — сказал генерал. — По-моему, я не готов к шоковой терапии.

— Я нашла терапевта по фамилии Брукнер, — не обратила внимания на его слова Аврора. — Звучит, как венская фамилия. Надеюсь, этот доктор Брукнер знаком с психоанализом. В книге не так много врачей, чьи фамилии звучат достаточно по-венски. Я так думаю.

— Что до меня, то я не понимаю, зачем с этим торопиться, — сказал генерал. — Тем более что я не так много и знаю о половой жизни моих родителей. — Он снял с руки перчатку, а вторую Аврора разрешила ему оставить.

— А кто говорит о половой жизни твоих родителей? — спросила Аврора, поднимая глаза от телефонной книги. В утреннем свете генерал, как никогда, напоминал мумию, хотя и разговаривал своим обычным резким голосом.

— Я думаю, что это именно то, о чем тебя заставляют рассказывать во время психоанализа. У меня сложилось такое впечатление. А ты много помнишь о половой жизни своих родителей?

— Совсем ничего не помню, слава Богу! Я не помню ничего даже о своей собственной, что уж там говорить о родителях. Как ты думаешь, Брукнер — это венская фамилия?

— Наверное, а что?

— А то, что человек, который будет проводить сеансы психоанализа для нас с тобой, разумеется, будет из Вены. Именно в Вене это и изобрели, если я не ошибаюсь.

— Если это ортодоксальный австриец, ему, скорее всего, не понравится, что ни ты, ни я ничегошеньки не знаем о своих родителях и их сексуальной жизни, — опять заволновался генерал. — По-моему, у твоей мамули был не один роман, ведь так? Видимо, некоторые ее гены ты все-таки унаследовала.

Аврора аккуратно выписала фамилию и номер телефона доктора Брукнера к себе в блокнот и повернулась к генералу.

— Я не совсем то собирался сказать, — поспешил оправдаться генерал. Ему казалось, что у него опять сорвалось с языка то, чего говорить не следовало. — Я только имел в виду, что вы обе — жизнерадостные женщины и вам доставляло удовольствие устраивать разные забавы.

— Когда я могла их устраивать, то доставляло, — сказала Аврора, намереваясь задать ему хорошенькую трепку. В конце концов, он намекнул, что и ее мамочка, и она сама были распутницами — если воспользоваться словом, которое в таком случае употребила бы ее мамочка.

Она вдруг почувствовала, что ее охватило сильнейшее и страстное желание снова оказаться рядом с мамочкой. Она просто лишилась дара речи. Ей хотелось, чтобы мама снова обняла ее, чего не было уже лет пятьдесят. Как спокойно было бы ей, если бы она смогла снова стать девочкой, хотя бы на несколько минут, хотя бы в грезах, стать маленькой девочкой, чтобы ее непобедимая мамочка защищала ее, чтобы только просыпаться и видеть по утрам настоящую жизнь, а не этого Гектора Скотта. Она понимала, что это желание было желанием сумасшедшего. Почти всю жизнь, по крайней мере ее большая часть, уже прошла с той поры, когда она еще касалась материнской руки, — матери давно уже не было в живых. И все же это страстное желание вернуться туда, убежать от этих долгих лет, снова быть маленькой девочкой своей мамы, а не старухой, бабкой, окруженной внуками, детьми ее покойной дочери. Желание это было настолько сильным, что глаза ее наполнились слезами. Она отшвырнула телефонную книгу и зарылась лицом в подушки. Гектору Скотту не нужно было понимать, что она чувствует, это все было безумием, а то он еще решил бы, что в чем-то провинился перед нею.

Генерал и в самом деле решил, что в чем-то виноват, и от этого пришел в ужас. Что он опять натворил? Все становилось невыносимым. И его, и Аврору стало настолько легко ранить все, что относилось к вопросам пола, что даже невинное упоминание об этом запросто могло взбесить обоих. Он, в сущности, и знать не знал о романах Аврориной матушки, да и даже если бы их у той было много, что с того? Это все было в Нью-Хевене, много лет тому назад. Кроме того, в Нью-Хевене находился Йельский университет, а все, кто жил рядом с ним, были склонны заводить романы. Вот он обидел Аврору, а ведь они еще даже не позавтракали. Если от малейшего намека на секс она может зарыдать, ему лучше было бы съехать, но куда же он поедет? Детей у него не было, они с Эвелин все откладывали с этим, пока она не оказалась слишком стара. Единственный, кто из всех внуков Авроры любил его, был Тедди, но Тедди и сам был не в своем уме и свою собственную жизнь едва смог устроить. Будущее представлялось ему достаточно мрачным. В нем не было ничего, кроме жизни в доме престарелых. Бесконечный бридж и вдовушки, которых, скорее всего, и нечего сравнивать с Авророй. Да будь они даже столь же интересны, он ведь любил Аврору, а не вдовушек. А она совершенно запросто заведет себе нового возлюбленного, никогда не приедет навестить его, и останется он один-одинешенек. А может быть, даже лучше было бы остаться совсем бездомным, вот только бы научиться обходиться без костылей. В газетах писали, что большинство бездомных были вьетнамскими ветеранами. Он готов был признать, что очень многие из бездомных, которые попадались ему на глаза, пока он разъезжал по Хьюстону, и в самом деле были похожи на вьетнамских ветеранов. Да он и сам был ветераном — он вполне мог жить в палатке где-нибудь в парке, если вдруг Аврора вышвырнула бы его.

Эта печальная картина настолько испортила ему настроение, что он едва и сам не разрыдался. Никогда он не думал, что придется коротать последние дни своей жизни в парке в палатке, да и ставить-то палатку он так и не научился. Многие призывники справились бы с этим гораздо лучше него. Возможно, ему пришлось бы заплатить кому-то из бездомных ветеранов, чтобы ему поставили палатку. Это был бы достаточно грустный финал генеральской жизни, но если ничего лучшего ему не светило, так тому и быть.

Аврора чувствовала, что генерал ищет ее руку, и позволила ему подержать ее.

Она не сразу подняла глаза от подушки: ей было приятно обманываться мыслью, что, может быть, это ее мамочка снова обнимает ее, словно в детстве. Это была смешная фантазия, но вместе с тем она ее настолько успокаивала, что Авроре не хотелось расставаться с ней. Потом она с усилием отняла лицо от подушки, чтобы снова вернуться в тягостную жизнь человека с несчастными внуками и обессилевшим любовником.

Взглянув на этого обессилевшего любовника, она увидела, как ходит кадык у него на горле, а это было признаком того, что он горюет. Адамово яблоко Гектора дрожало лишь в тех случаях, когда она очень сильно огорчала его и ему приходилось сдерживать слезы. Похоже, сейчас был именно такой момент, хотя, это именно он обвинил ее мамочку в развратности. Она же лишь робко возразила против этого обвинения. Чем же был так расстроен этот человек?

— Гектор, ты собираешься расплакаться или нет, а если нет, то почему твой кадык ведет себя таким образом? — спросила Аврора.

— Извини, думаю, я был вынужден подумать о том, что закончу свои дни в палатке. Старость полна неожиданностей.

— Это жизнь полна неожиданностей, — возразила Аврора. — И эти неожиданности подстерегают нас в любом возрасте, насколько мне это удалось заметить. Должна сказать, что было как-то неожиданно взглянуть на тебя и увидеть, как твой кадык мечется из стороны в сторону, словно яблоко в бочонке. Что случилось? Я ведь ничего не делала, кроме того, что искала в телефонной книге психотерапевтов. Ты что, намерен обижаться на меня даже за столь невинное удовольствие?

— Нет-нет, меня не волнуют психотерапевты, которые тебе нужны, — успокоил ее генерал. Было совершенно ясно, что небольшой припадок Авроры прошел и настроение ее стало улучшаться. Однако любое обстоятельство могло снова вернуть ее плохое настроение, и тогда он был бы виноват во всем.

Порой с Авророй было так трудно прожить даже утренние часы, не говоря уж о целом дне, что он подумал, что жить в палатке и быть бездомным было бы даже легче.

— Я переживал о своей палатке, — сказал генерал. Он все никак не мог отбросить мысли о мрачной перспективе, которая только что представилась ему.

— О какой палатке? — спросила Аврора, окидывая взглядом свою спаленку, которая теперь была залита солнцем. — Тебе снова снилась битва при Сомме? Разве комната, в которой мы скандалим, похожа на палатку?

— Нет, это спальня, но я решил уйти и жить в палатке в Германовом парке, если ты в конце концов вышвырнешь меня из дому. Но, во-первых, в палатке я долго не протяну, и скорейшая кончина, видимо, лучшее, что мне светит в будущем. — Аврору изумило, что этот человек и в самом деле был расстроен — причем безо всяких на то оснований. Когда это она говорила, что вышвырнет его?

— Палатка в Германовом парке будет намного лучше, чем какой-нибудь идиотский дом престарелых, где нет никаких солдат, — продолжал генерал. Адамово яблоко у него все так же ходило ходуном.

— Гектор, ты совершенно сбил меня с толку, — призналась Аврора. — Ты прицепился к моей маме, и воспоминания о ней на минуту расстроили меня. Я очень ее любила. Она умерла слишком рано. Мне кажется, я вправе расстроиться, вспоминая ее. Но ведь больше ничего не произошло. У меня нет ни малейшего намерения отправлять тебя жить в палатку, и я никак не возьму в толк, с чего это ты все придумал. Но теперь я убеждена, что нам лучше не откладывать визита к доктору Брукнеру. Не то ты начнешь срываться с якоря, или как там это у вас называется?

Генерал испытал облегчение и одновременно досаду. Облегчение оттого, что Аврора больше не сердится на него. Причиной же досады было то, что она не могла не прибегать к метафорам, связанным с военно-морским флотом.

— Аврора, я — генерал, а не адмирал, — напомнил он ей, наверное, уже в сотый раз. — Генералы не срываются с якорей. Якорей генералам вообще не нужно, как, впрочем, и адмиралам. И те, и другие обходятся без якорей и цепей. На якорь ставят корабли.

— Как трогательно! Но, видимо, выражение, которое я искала, было «скатываться в грязь». Ты ведь не станешь отрицать, что наши с тобой объятия вполне напоминают возню в какой-нибудь глине или грязи.

— Ни черта подобного! — не согласился генерал. — Какие объятия? Я помню, что такое были наши объятия. Жалко, что я еще не умер. Тогда бы ты смогла обнять кого-нибудь еще.

— Да и сейчас мне никто не помешал бы, — съехидничала Аврора. — Возможно, пользы от этого мне никакой и не было бы, но я всегда настаивала, что оставляю за собой право обниматься с тем, с кем мне самой захочется. С этого наш разговор и начался, если ты еще не забыл. Ты сказал, что я развратна, а до меня развратной была моя мама.

Генерал припомнил, что нечто в этом роде он и в самом деле сказал. Сказал он это незадолго до того, как принял решение отправиться жить в палатку. Сейчас, правда, он не мог вспомнить, как вообще возникла эта тема. Они говорили о Вене и еще о чем-то таком, а потом начали ругаться.

— Наверное, я снова не сдержался, — признался он. — Так были у твоей матери романы или нет? Давай разберемся.

— Она любила садовника, — вспомнила Аврора. — Надеюсь, что до того, как он появился, у нее были и другие. А чем еще было заниматься девушке?

— Что ты имеешь в виду? Что значит «чем заниматься?» — спросил генерал. — Она была замужняя женщина. Почему это замужняя девушка не может спать с собственным мужем?

Аврора припомнила разговор, который у нее был однажды с матерью, — а было это после какого-то концерта в Бостоне. Аврора тогда собиралась выйти за этого своего красавчика Редьярда. Они шли домой через площадь Общины. Шел снег. Что исполняли в тот вечер, она не помнила, кажется, Брамса. Мама призналась, что питала слабость к Брамсу. Вечерний снег был прекрасен, он падал на булыжник мостовой, зимний воздух был так чист! Ее мама, Амалия, видимо, была сильно растрогана музыкой и ни с того ни с сего вдруг сделала удивительнейшее заявление.

— Я должна сказать тебе, что твой отец ушел из моей постели, — сказала она. — Правда, покинул он ее еще одиннадцать лет тому назад.

Аврора даже не сразу поняла, о чем идет речь.

— Почему? — спросила она. — Разве у вас неудобная постель?

Мама, которая редко казалась довольной и еще реже — грустной, потому что ее принципом было никогда не выглядеть грустной, на минуту сжала губы и посмотрела на дочь взглядом, который безошибочно можно было назвать печальным.

— Не кровать он считает неудобной, — сказала она, — а женщину в этой кровати. Я ему не нравлюсь.

Аврора не помнила, чем закончился тот разговор, хотя теперь ей хотелось бы вспомнить. Когда ее работа по увековечиванию воспоминаний, казалось, перестала давать результаты, она решила пройтись по своим прежним дневникам и книгам, куда записывала предстоящие свидания и встречи, и по коллекции концертных и театральных программ, и попытаться найти ту самую программу. Если бы ей удалось вспомнить тот концерт, возможно, она смогла бы восстановить и конец разговора. Две вещи она помнила совершенно отчетливо: то, что мама употребила слово «покинул», и то, что она упомянула об одиннадцати годах.

— Отец не спал с ней одиннадцать лет, если не больше. После того как она рассказала мне об этом, она прожила всего шесть лет, так что всего он не спал с ней лет семнадцать. Что скажешь на это, генерал?

— Если ты думаешь, что это какой-нибудь рекорд, забудь об этом, — сказал генерал. — Я прожил с Эвелин больше двадцати лет и не спал с ней.

— Она что, не нравилась тебе? — спросила Аврора.

— Да нет, я бы не сказал, — ответил генерал. — Мы просто как-то утратили такую привычку. Пришло время, и мне кажется, ни мне, ни ей и в голову бы не пришло, что между нами могло быть что-нибудь вроде секса. Во всем остальном мы неплохо ладили.

— Боже мой! Мне кажется, я как-нибудь это все как следует обдумаю, Гектор. Уж этим одним можно объяснить, почему ты был таким энтузиастом, когда мы только-только познакомились. Ты тогда и меня увлек своим энтузиазмом.

— Черта с два я тебя увлек, — запротестовал генерал. — У меня ушло целых пять лет на то, чтобы затащить тебя в постель. Вернее, убедить тебя, что меня нужно соблазнить. Правда, я уже и не помню, чем все это кончилось.

— Я помню, я была увлечена тобой, — сказала Аврора. — Если ты не спал с женой больше двадцати лет, тут нет ничего удивительного. Я полагаю, мы могли бы обсудить это на первом сеансе у доктора Брукнера. Я нахожу, что все это очень и очень интересно, особенно в свете того, что я только что припомнила о своей матери. Я хочу услышать об этом подробней.

— Мы просто перестали спать вместе, что тут еще рассказывать, — сказал генерал. — Я уверен, что такое происходит во многих семьях.

— А у тебя хотя бы были женщины на стороне? — спросила Аврора, глядя на него.

— Одна-две, — припомнил генерал.

Они услышали, как под окнами на улице хлопнула дверца машины. Аврора приподнялась и выглянула в окно. По дорожке, ведущей к дому, одетая в спортивный костюм, шла Пэтси Карпентер.

— Ну вот, приехала Пэтси, сейчас она украдет мою служанку и заставит ее прыгать вокруг дома, — сказала Аврора. — Пойду-ка я вниз и посмотрю, не приготовила ли Рози чего-нибудь поесть, пока они не упрыгали отсюда.

— Мне бы пару вареных яиц с ветчиной, если тебя это не затруднит, — попросил генерал, шаря рукой в поисках костыля.

— Еще как затруднит, если только Рози сама не успела все это приготовить, — сказала Аврора, хватая халат и направляясь к лестнице.

11

— Доброе утро, Пэтси, что ты знаешь о психоанализе? — спросила Аврора, врываясь на кухню. Рози сидела у телевизора и грызла ногти.

— Никакого улучшения в Болгарии, — проговорила она.

Пэтси Карпентер капала мед в чай, который для нее приготовила Рози. Занятия в секции гимнастики начинались через полчаса. У Пэтси теперь появилась привычка пить чай у Авроры, и Рози за это время выкладывала ей международные новости. Если Аврора не спала, Рози добавляла к этому еще и местные новости, то есть то, что происходило в настоящий момент между Авророй и генералом, Паскалем или еще кем-нибудь из ее ухажеров.

— Я ходила на сеансы психоанализа лет шесть после того, как ушла от Джима, — сказала Пэтси. — Я тогда жила в Милл Вэлли, а там все либо уже прошли через психоанализ, либо как раз проходили его. Что ты хочешь знать об этом?

— Все! Мы с генералом собираемся пройти сеансы психоанализа. Хотим начать сегодня.

В свои пятьдесят Пэтси была еще красивой женщиной, вернее, была бы, если бы научилась не показывать всему миру свое разочарование. Разочарование, а особенно саморазочарование — именно этим и страдала Пэтси, — не могло украсить ни одну женщину. Невзгоды Пэтси отражались на ее лице, и маска саморазочарования делала его безнадежно грустным. Если бы не это, она была бы неотразимой красавицей.

— Генерал согласен? — спросила Пэтси, подставляя лицо теплому пару из стакана.

— Да, — ответила Аврора, взглянув на плиту в поисках ветчины. Но именно в этот момент там ее не оказалось.

— Рози, ты не думаешь, что мы могли бы оторваться на несколько минут от Болгарии и сварить генералу пару яиц? — спросила она. — Гектор как раз в том настроении, когда мог бы позволить себе пару яиц, но ему не нравится, как я их готовлю. Я бы взяла на себя ответственность за консервированную ветчину, а ты уж приготовь яйца, прежде чем оставишь меня и займешься этими своими прыжками.

Рози немедленно достала из холодильника два яйца, но глаз от телевизора не отвела — разве что на пару секунд. Ведущий, божественный Питер Дженнингс, как раз переключился на Сальвадор, где дела тоже шли неважно.

— А может быть, нам ввести туда войска? — задумалась Рози. — Но там ведь сплошные джунгли. Это будет второй Вьетнам. Правда, мы не можем позволить себе больше никаких вьетнамов.

— А что ты умеешь сделать с вареным яйцом, чтобы генерал от него отказался? — спросила Пэтси Аврору. — Я не ем вареных яиц, но разве они чем-то отличаются одно от другого?

— Конечно, для человека с такой чувствительностью, как у Гектора. Не знаю, сколько уж раз мы скандалили из-за того, что я варю их не так — то недовариваю, то перевариваю.

— Да уж, насчет этого он строг, — прокомментировала Рози.

— Господи, неужели нельзя включить таймер? — спросила Пэтси. — Что сложного в том, чтобы сварить яйцо?

— Я не могу сказать с полной уверенностью, в чем дело, но если ты ходила на психоанализ шесть лет, ты должна знать.

— Боже мой, — не унималась Пэтси, — а вы уже выбрали психиатра?

— Да, есть один врач из Вены, — уверила ее Аврора. Она, к своему облегчению, обнаружила, что в ее доме была-таки банка консервированной ветчины, пусть и не превосходной, но вполне допустимой, если украсить тарелку с ветчиной сваренными Рози яйцами.

— Само по себе обстоятельство, что он из Вены, ни о чем не говорит. Он — последователь Фрейда, Янга или Адлера?

— Я не спросила, — перебила ее Аврора. — Кроме того, мне это и не важно. Мне нужно, чтобы он помог Гектору выздороветь. У нас с утра уже был скандал, а ведь это было еще до завтрака!

— Аврора, психоанализ не поможет вам с Гектором прекратить скандалы, — уверила ее Пэтси. — Выкинь это из головы.

— Нет уж, если мне и нужно что-нибудь в голове, то как раз надежда на это. Я не могу выносить скандалы еще несколько лет.

— Я тоже не могу, — сказала Рози. — Эти скандалы отравляют атмосферу в доме. — Она начала скакать по кухне, разминаясь перед началом своей аэробики. Потом она сделала несколько упражнений на растяжение, не сводя глаз с Питера Дженнингса, который в этот момент рассказывал о том, как в Иллинойсе взяли человека, совершившего несколько убийств подряд.

Аврора выложила ветчину из банки на сковородку, налила себе чаю и уселась за стол напротив Пэтси. Она никогда не одобряла ее до конца — да и Пэтси никогда не одобряла все, что делала Аврора. И все же они сидели вот так, за одним столом на той же самой кухне, что и тогда, когда много лет назад Пэтси, тогда еще первокурсница, приехала в Хьюстонский университет. Конечно, в те дни с ними была Эмма. Теперь Эммы не было, а Пэтси все так же появлялась на этой кухне. Странная штука жизнь. В прошлом Пэтси всегда рассуждала о жизни здраво, словно отвечая на вопросы контрольной работы. Сейчас же она была вся какой-то придавленной. Жизнь ее сложилась не так, как хотелось, но все же, по рассуждению Авроры, кое-что жизнь ей дала. Дочери Пэтси — это Аврора признавала — красивые девушки. Обе были приятными и более или менее постоянными, несмотря на свою вызывающую манеру одеваться и политические взгляды, допускавшие насилие. В целом, казалось, Пэтси лучше управлялась со своими детьми, чем она и Рози с детьми Эммы. Никто из ее детей не попадал в психушку, ни один не сидел за убийство, ни одна из дочерей, насколько Аврора знала, не забеременела до свадьбы.

— Как дела у Хорхе? — поинтересовалась Аврора. Пассией Пэтси в последние два года был довольно лихой архитектор-чилиец. Пэтси всегда умела завести себе какого-нибудь элегантного мужчину творческой профессии. Вот этой ее способности Аврора просто завидовала.

У Пэтси вытянулось лицо.

— Мы разошлись, — сказала она. — Сама не понимаю, как это я, зная всю эту архитекторскую братию, связалась еще с одним, да еще с латином! Но ведь связалась же! Но теперь все, довольно с меня архитекторов-латинов!

— Черт бы их побрал, — согласилась Аврора. — Теперь, я полагаю, он не будет приезжать поужинать у меня. А ведь был первый красавец в Хьюстоне! Потерпели бы еще годик-другой, пока я вообще не перестала бы устраивать эти ужины.

— Нет уж, спасибо, — запротестовала Пэтси, поглядывая на свои часики. Именно на эту тему ей меньше всего хотелось бы рассуждать. Последний ее роман явно не удался. Она встала, подошла к раковине, сполоснула чашку и повернулась к Рози, которая посматривала на Питера Дженнингса в просвет между ногами и продолжала свои упражнения.

— Вперед, Рози, — сказала Пэтси.

— Вперед, — отозвалась Рози. На этом ее слове щелкнул таймер — яйца были готовы.

— Только не забудь срезать верхушки, — сказала она Авроре. — Он и бесится оттого, что ты никак не можешь этого запомнить.

— Ничего-ничего, вполне вероятно, что я снова забуду. И не потому, что забуду, а потому, что не хочу помнить.

— Лучше срежь, а то сама знаешь, что будет, — предупредила Рози. — От этого он точно взорвется.

— Вы хотите сказать, что он сам не в состоянии разбить для себя яйцо? — с улыбкой спросила Пэтси. Жизнь в доме Авроры, как и прежде, несла на себе отпечаток девятнадцатого века. Какому-нибудь историку нужно было бы приехать сюда, пока все это не исчезло навеки.

— Да, такова отвратительная правда, — подтвердила Аврора, подлетая к плите, чтобы помешать ветчину на сковородке. — Генерал-полковник чересчур придирчив и не в состоянии разбивать яичную скорлупу. Для любой другой женщины этого было бы достаточно, чтобы стать феминисткой!

Пэтси рассмеялась:

— Аврора, если вы станете феминисткой, я выставлю свою кандидатуру на президентских выборах. Но если вы все же поедете к психиатру, обязательно расскажите ему об этом. Ему этого будет достаточно, чтобы растянуть курс лечения на год, если не больше.

— Я вернусь часика через полтора, — заверила Аврору Рози. Она чувствовала себя виноватой, уезжая теперь, когда в доме назревала очередная ссора. У нее было желание подняться наверх с яйцами и самой разбить их. Но с другой стороны, их тренер, строгая женщина, терпеть не могла опозданий.

— Все нормально, но ты выглядишь довольно смешно в этом костюме, — сказала Аврора, перемешивая кушанье. — Ты похожа на балерину, но не слишком. Пока, Пэтси, — прибавила она. — Ты не слишком помогла мне с моими вопросами о психоанализе.

— Ну, скажите мне фамилию психиатра, и я проверю, на что он способен, — предложила Пэтси.

— Брукнер, — повторила Аврора. — Узнай о нем, пожалуйста, поскорее, если сможешь. Нам с Гектором не терпится начать.

— Боже мой! — снова вздохнула Пэтси.

12

Пикап «хонда», принадлежавший Пэтси, был оборудован ремнями безопасности, которые обыкновенно используются в гоночных машинах, и дополнительно она установила защитные воздушные мешки. Застегнув ремни, Рози почувствовала себя чем-то вроде космонавта. Это чувство усиливалось — надо было знать, что такое Пэтси за рулем. Даже ее сын Тилман, который гонял по железной дороге вагоны для крупного рогатого скота с двенадцати лет и сейчас уже владел участком железной дороги неподалеку от Шейвпорта, не ездил на такой скорости, как Пэтси. В те дни, когда он не перевозил свои вагоны, он передвигался плавно и как бы без цели. Пэтси никогда не могла передвигаться плавно. И вот они уже летели, выпуская дым, по юго-западному шоссе в направлении Беллэра, где проходили их занятия аэробикой.

— Ты всю жизнь так гоняешь? — спросила Рози в тот момент, когда Пэтси проносилась мимо каравана в пять-шесть полуприцепов и обычных машин. В такие минуты мысли о воздушном мешке над головой весьма успокаивали — или почти успокаивали. И все же Рози не совсем доверяла воздушным подушкам. А вдруг эта подушка начнет душить тебя? Можно ли прокусить ее? А если прокусить нельзя, то как можно избежать удушья?

— Да не так уж и быстро я езжу. Эта машина намного меньше вашего с Авророй крейсера, и поэтому, когда идешь на восьмидесяти пяти, может показаться, что летишь на ста милях. Тем более есть воздушные подушки, так что можно не бояться, что мы погибнем даже при лобовом столкновении, — добавила она.

— Я просто спросила, — успокоила ее Рози. — Все знают, как быстро я всегда ездила.

— Если не скажешь Авроре, я могу сообщить тебе кое-что по секрету, — сказала Пэтси. — Секрет не ахти какой, но я все равно не хочу, чтобы Аврора узнала об этом — она как-нибудь использует это против меня.

— А в чем дело? Рози любила секреты, хотя чужие тайны могли быть обременительны. Она была хранительницей сотен секретов Пэтси, о которых не должна была сообщать Авроре, и тысячи секретов Авроры, о которых не должна была знать Пэтси. Рози была уверена, что настанет день и она забудет, чей именно какой-нибудь очередной секрет, и расскажет о нем именно той из них, от которой она и должна была его скрывать. А уж если такое случится, никто не станет с ней разговаривать, за исключением детей, которые и так разговаривали с ней только тогда, когда попадали в какую-нибудь неприятную историю. И все же ей не терпелось услышать этот секрет Пэтси.

— Когда я гоняю на машине, я не скриплю зубами, — сказала Пэтси. — Я скриплю, когда сплю, когда читаю, когда приходится иметь дело с матерью или с детьми, а вот на скорости выше семидесяти миль в час я зубами не скриплю. Как ты думаешь, почему?

Рози пожала плечами, хотя, будучи пристегнутой к сиденью гоночной машины, было бы довольно сложно пожать плечами так, чтобы это заметили.

— Ну, наверное, когда ты гоняешь на такой скорости, тебе не приходится отводить глаз от дороги, и наверное, в это время твои зубы понимают, что им пришло время передохнуть.

Пэтси свернула с шоссе, еще раз повернула к стоянке возле санатория, припарковалась, заглушила мотор и расстегнула пряжку ремня. Она взглянула на часы:

— У нас еще пять минут. Как там Томми?

Рози медленно отстегнула свой ремень. Все задавали ей одни и те же вопросы о Томми: генерал, Пэтси, несколько прежних подруг Эммы в Хьюстоне тоже задавали ей эти вопросы, когда ей случалось наткнуться на них. Она уже стала бояться этих вопросов, потому что не знала, что отвечать. Томми был в тюрьме. Он всегда как-то приковывал людей к себе, и трагедия, происшедшая с ним, не ослабила этого его чудодейственного влияния. Всем было интересно знать, как там Томми. А знать-то было нечего — или, по крайней мере, от нее узнать было ничего нельзя.

— К нему ходила Аврора, а я просто сидела в машине, — сказала Рози. — Тюрьмы всегда вызывают у меня нервозность. Мои дети даже и не дрались-то никогда — разве что пару раз на Новый год или еще когда-то. Я не могу в Хантсвилле. Просто не могу. Аврора входит внутрь, а я сижу в машине и чувствую себя трусихой и предательницей. Я тоже люблю Томми, мне нужно бы пойти к нему, но у меня такое чувство, что как только я окажусь за решеткой, меня стошнит.

— А мне иногда хочется взять и потрепать его, — призналась Пэтси, размышляя о Томми. — У меня какое-то непонятное ощущение, что если я просто потреплю его немного, он снова превратится в милого мальчишку, которым когда-то был. Конечно, я понимаю, что это глупо, но просто у меня вот такое ощущение. Словно он сидит там, в своей камере, и управляет всеми нами. Никто из нас по-настоящему не испытывает радости, пока он там, и он понимает это. Я думаю, ему приятно сознавать это. Да, я думаю, ему и не хочется, чтобы кто-нибудь из нас снова был счастлив. Вот за это мне хочется нашлепать его.

Пэтси однажды записалась на посещение Томми. Он ее фамилию вычеркнул, потому что она приносила ему книги; но ведь и Аврора приносила ему книги, а он ее не вычеркивал. Конечно, Аврора его бабушка, но тот факт, что Томми не хочет, чтобы Пэтси приезжала к нему в тюрьму, сильно ее огорчал. Она жила всегда с ощущением своей вины и знала, что любит Томми сильней, чем своего собственного сына Дэвида. У Томми голова была на месте. Или, по крайней мере, голова у него была такая, о которой Пэтси всегда мечталось — а вот у Дэйви такой не было. Когда умирала Эмми Хортон, она словно бы передала своих детей на воспитание Пэтси. Однако Аврора отвоевала их у нее. Конечно, было бы неправильно разлучать троих малышей, и Пэтси в общем-то не осуждала Аврору, которая, возможно, была столь же хорошей бабушкой, как любая другая женщина. И все же она корила себя за то, что не добилась права воспитывать Томми. В конце концов, ведь это именно ей он сказал свое первое в жизни слово в ту ночь, когда она сидела с ним вместо Эммы и Флэпа. То, что произошло, было неправильно, но, видимо, вся эта путаница так и останется в их жизни навсегда.

— Давай лучше пойдем, — сказала Рози. — Гвен не любит, когда опаздывают.

— Извини, я, наверное, задумалась, — спохватилась Пэтси, распахивая дверцу. — Мысли об этом мальчике меня просто выбивают из колеи.

— Мы же не можем похитить его из тюрьмы, — заметила Рози. — Придется с этим смириться.

Она пулей выскочила из машины и сделала стойку на руках прямо на стоянке. Одним из недавних открытий Рози с тех пор, как она начала ездить с Пэтси в разные физкультурные секции, было то, что у нее открылся талант гимнастки. Она была маленького роста, гибкая, незадавленная и обладала почти абсолютным чувством равновесия.

Рози прожила большую часть своей жизни, будучи матерью, женой и служанкой. Она никогда и не предполагала, что у нее могли быть какие-то таланты, но, вот, оказывается, был у нее талант — ее способность делать стойку на руках и другие гимнастические фигуры. Она стала звездой всех спортивных секций, в которые записывалась. Везде без исключения, когда тренеру нужно было показать какое-нибудь сложное упражнение, он выбирал Рози. Мало того, в двух спортклубах несколько тренеров предлагали Рози самой работать тренером. Кроме того что Рози и в самом деле хорошо выполняла все движения, им, конечно, была нужна раскованная семидесятилетняя женщина, которая убедила бы других, менее раскованных семидесятилетних, что делать наклоны, упражнения на растяжение или повороты было нормально, а без нее они могли бы счесть такие попытки не подходящим для дам занятием.

По пути в зал Рози еще несколько раз сделала стойку на руках на автостоянке, чем изумила нескольких разносчиков продуктов и ранних покупателей. Видя их удивление, Пэтси захихикала. Двое полицейских, которые сплетничали и пили кофе возле своей патрульной машины, начали с подозрением рассматривать Рози.

— Ну, перестань, — сказала Пэтси. — Никому не доводилось видеть так уж много дам, которые становятся на руки на автостоянках. Они могут подумать, что тебя только что выпустили из психушки.

Рози выпрямилась и уставилась пылающим гневом глазами на полицейских, стоявших метрах в тридцати от нее на мостовой. Они отплатили ей не менее враждебными взглядами. Им хотелось выпить кофе с удовольствием, чтобы никакое нарушение общественного порядка не помешало им, а стойка на руках у автостоянки в исполнении пожилой леди в трико было, безусловно, чем-то необычным и даже, по их мнению, довольно подозрительным занятием. Они решили на всякий случай присмотреть за ней.

— А я помню время, когда наша страна не была полицейским государством вроде Румынии, — громко провозгласила Рози, отряхивая пыль с ладоней.

— Да я не думаю, что и сейчас она очень уж похожа на Румынию, — сказала Пэтси. — Они же тебя не били и не пытались арестовать.

Рози была неумолима. Мысль о том, что полицейские с подозрением смотрят на нее всего-навсего из-за того, что она несколько раз просто встала на руки, вызвала у нее желание присоединиться к какой-нибудь демонстрации, как только такая появилась бы. Может быть, даже Питер Дженнингс оказался бы неподалеку, готовя репортаж об этом для Эй-Би-Си. Может быть, он даже задал бы ей пару вопросов, пока на нее надевали бы наручники и запихивали бы в машину. Ей доводилось видеть, как женщин, ненамного моложе ее, заковывали в наручники и запихивали в машины. Она была уверена, что это случится и с ней, как только она начнет жизнь демонстрантки. Она заторопилась в спортзал, испытывая желание размяться. Нужно быть в первоклассной форме, если хочешь начать карьеру демонстрантки, выступающей за права мужчин или женщин, а может быть, вообще американцев, черных, беременных женщин или еще за что-нибудь. Ведь она была малюсенькая, а все полицейские такие здоровенные. И если она не будет в хорошей форме, не освоит как следует приемы освобождения от захватов, какой-нибудь урод-полицейский может просто схватить ее, запихнуть под мышку, словно мешок с мукой, и унести куда-нибудь подальше.

— Не собираюсь быть мешком с мукой, — сказала Рози, поворачиваясь к Пэтси, которая подвязывала волосы. Всю свою жизнь Пэтси носила длинные волосы, с короткой стрижкой ее никто еще не видел. Но длинные волосы так мешали во время занятий спортом, поэтому обычно, идя в зал, она стягивала их в узел.

— Что-что? — не расслышала Пэтси.

Рози поняла, что воображение завело ее слишком далеко.

— Ой нет, ничего, просто мне не нравятся полицейские, — спохватилась она и сделала кувырок назад, пролетев через ползала.

13

Мелани закончила мыть голову и наслаждалась своей первой бутылочкой пепси в это утро. И тут она услышала звук машины за окном. Она выглянула и увидела, что это Брюс, который направил свой «феррари» к дому. Он плавно подъехал впритык к ее машине, почти коснувшись бампером своего «феррари» ее машины. Это зрелище почему-то вселило в Мелани какую-то надежду. Это напомнило ей о том, что они с Брюсом проделывали, когда у них еще были свидания — они прижимались бамперами своих машин так близко, что казалось, это был поцелуй машин. Брюс называл это «целующиеся машины». Тот факт, что и сейчас он «поцеловал» бампер ее «тойоты» бампером «феррари», машины Беверли, возродил ее надежды. Она даже расстроилась, что только что вымыла голову — ей казалось, что с мокрыми волосами она выглядит более толстой, чем на самом деле. Поэтому она схватила большое полотенце и замотала им свою голову. Было еще одиннадцать, и обычно Брюс даже не выбирался из постели в такую рань. Происходило что-то очень странное. И почему он приехал в «феррари»? Родители Беверли более чем ясно сообщили ему, что не просят его ездить в этом «феррари».

Брюс не стал немедленно выбираться из машины и лететь вверх по ступенькам. У Брюса скорее была склонность к медлительности и к некоторой нерешительности. Он не выпрыгивал из машины и не начинал немедленно рассказывать о том, что там было у него на уме. В половине случаев он и сам не знал, что у него на уме или о чем он думает. Еще он был склонен к заиканию, хотя когда разговаривал, то не заикался. Заикался он, скорей, тогда, когда что-нибудь делал. Его переезд к Беверли, как раз после того, как ей подарили «феррари», был самый решительный поступок за всю жизнь Брюса. Он знал, что должен быть за рулем этого «феррари».

Но обычно, когда доходило до поступков, он словно бы начинал заикаться. Тедди считал, что нерешительность Брюса — это результат его опасений, не считает ли его отец никчемным. Отец Брюса был известным нефтепромышленником, который сам проложил себе дорогу в жизни. Он просто не понимал, как это Брюсу так мало хотелось в жизни. Ему хотелось, чтобы Брюс бросил свою школу и поступил в колледж или пошел работать и своими руками сделал карьеру. Плюс к тому родители Брюса развелись и его мать немедленно вышла за кубинского миллиардера, который не сказать чтобы уж слишком деликатничал с нею. А уж с приемным сыном и вовсе. Положение Брюса было не из лучших, и он преодолевал эту беду главным образом с помощью наркотиков, избегая встречаться с людьми.

А может быть, он не выходил из машины потому, что у него не кончилась кассета и он хотел дослушать какую-нибудь песню до конца. Или даже хотел дослушать до конца всю кассету — в сущности, он мог сидеть в машине полдня и слушать свои кассеты, а потом завести мотор и уехать, если бы ему взбрело такое на ум, и поискать чего-нибудь в другом месте. А может быть, он настолько был под кайфом, что и сам не понял, что поцеловал именно ее машину. Если речь шла о Брюсе, ничего нельзя было угадать. Спустя несколько минут Мелани стало трудно сдерживаться и продолжать ожидать, когда же сбудутся ее надежды. Брюс был настолько непредсказуем, что любить его было совершенно безнадежным занятием. Она понимала, что ему нравилось знать, что она верна ему, но бывали минуты, когда у нее не было уверенности в том, что что-то происходящее с ним было наградой за ее верность.

На душе у нее полегчало, когда он, наконец, вышел из машины и начал подниматься по ступенькам, однако он не казался очень уж радостным. Мелани почувствовала, что и она начинает нервничать. Так отвратительно, что приходилось нервничать всякий раз, когда единственный человек, которого ей хотелось видеть, приезжал к ней. Ей, правда, нравилось, что он высокого роста и у него пышные волосы. Единственное, например, что мешало ей принимать всерьез Коко, было то, что тот был коротышкой, да еще со стрижкой новобранца. Хотя Коко был великолепен как друг, он всегда выглядел так, словно никогда не выйдет из бойскаутского возраста, а это не способствовало тому, чтобы она могла считать их отношения приглашением к чему-то сексуальному. Все было совершенно по-другому, если речь шла о них с Брюсом. Мелани подумала: а не сделать ли вид, что она не заметила, как Брюс заставил бамперы «поцеловаться». Кто знает, а вдруг он сделал это по привычке? Тем более он мог бы и разораться, если бы она придала слишком большое значение этому. Ожидая стука в дверь, она решила, что лучше будет вести себя с ним спокойно. Но она так разнервничалась, размышляя об этом столь раннем визите, что распахнула дверь, не дав ему даже добраться до верхних ступенек лестницы.

— Здорово, — сказала она.

Брюс улыбнулся. Он видел, что Мелани старалась быть спокойной, но не могла справиться со своим нетерпением. Именно это он и любил в Мелани — она никогда не могла справиться со своим нетерпением. Оно всегда переполняло ее, переливалось через край, и от этого она вытворяла совершенно неожиданные вещи, которые необязательно были ей на пользу. Эта ее особенность, может быть, и не давала ей быть ловкой девчонкой, но это относилось и ко многим прочим достоинствам, которые Брюс находил в Мелани. Никто не сказал бы, что собственные чувства ее мало беспокоят. Они просто существовали словно отдельно от нее, и могли все же переполнять ее. Например, она сказала ему, что в ту неделю, когда она забеременела, она спала еще с двумя ребятами. Будь у нее больше терпения, она постаралась бы завлечь его обратно в свои сети, притворившись, что он был единственным ее любовником, после чего ему пришлось бы жениться на ней или, по крайней мере, оплатить ее расходы. Но Мелани взяла и выдала все, что было у нее в голове, и призналась, что она толком не знает, чей это ребенок. Конечно, из-за того, что Мелани вынула крючок из наживки, он испытал огромное облегчение, но, к его удивлению, через пару часов это чувство стало ускользать. Ну никак он не мог поверить, что Мелани забеременела от кого-то еще. Только с ним у Мелани была такая пылкая любовь — Коко и Стив были просто несчастными случаями. Переубеждая себя самого, он начал верить, что это его ребенок, отчего всякая мысль об облегчении ушла. Что скажет Беверли, если у Мелани появится ребенок, похожий на него? Она и без того безумно ревновала его после того, как однажды ночью он проговорился, что вот у Мелани никогда не было трудностей — оргазм был гарантирован, — а это было такое искусство, которым Беверли еще не вполне овладела. В сущности, Беверли была достаточно сдержанной, она и сама не хотела и ему не позволяла делать многое из того, что с Мелли было просто само собой разумеющимся. У Брюса возникло ощущение, что, будь у Беверли больше поводов ревновать его, например, если бы он упомянул о ребенке, то из-за того, что Беверли и так приходилось смириться со многим, все могло с треском лопнуть. Если прибавить сюда и то, что ее родители считали его самым что ни на есть подонком, становилось понятно, что ему приходилось иметь дело еще с кучей проблем, кроме тех, что у него были с собственными родителями. Брюс полагал, что эта куча проблем просто не под силу ему. И лишь один-единственный человек может понять это и по-настоящему позаботиться о нем, сделав так, чтобы у него были хоть несколько минут радости хоть иногда. И этим человеком была Мелани.

— Ай-о! — воскликнул он, когда она распахнула дверь.

— А я только что вымыла голову, — сказала Мелани.

— А как маленький? — спросил Брюс. Ночью ему приснился кошмар: ребенок родился слишком рано и они оба умерли. Ему все снились похороны, но, наконец, он проснулся. Потом Брюс не мог заснуть — все боялся, что этот сон продлится. Он припомнил, что поссорился с Мелани и при этом он как-то пихнул ее и она перелетела через стул. Ему приходилось слышать, что такие мелочи могли стоить женщинам того, что они теряли ребенка, поэтому довольно много времени в то утро он провел в тревоге о том, что у Мелани может быть выкидыш. Это был такой неприятный сон, который все же дал ему понять, что связывало его с Мелли больше, чем он предполагал. Потом проснулась Беверли и попыталась вывести его из этого сонного состояния. И ему пришлось сказать ей, что он видел сон о том, что с Мелани приключилось несчастье. Даже в полусонном состоянии ему хватило ума не упоминать о ребенке, выкидыше или чем-нибудь в этом роде. И все же Беверли унюхала что-то и продолжала вынюхивать до тех пор, пока ему не захотелось выкинуть ее из своей жизни. Он подумал, что немного секса могло бы помешать ей продолжать эту разведку, но Беверли никак не могла дойти до оргазма, отчего все только осложнилось.

— Я ее ненавижу, ненавижу, ненавижу, — говорила она, имея в виду Мелани.

Брюс ничего не сказал. К счастью, Беверли не сумела разнюхать слишком много, потому что как раз в тот день мать увезла ее в Нью-Йорк за покупками. Мать Беверли была родом из Нью-Йорка и ездила туда как минимум раз в месяц купить себе чего-нибудь. У отца Беверли был собственный самолет с личным пилотом и все такое прочее, поэтому отправиться в Нью-Йорк было для них самым обычным делом.

Потом, когда Беверли одевалась, она загрустила оттого, что Брюс может вернуться к Мелани, пока она будет в отъезде, и оставила ему ключи от «феррари», хотя ее и предупредили строго-настрого, чтобы она его одного к машине не подпускала. Беверли снова поступила так, потому что представила, как будет обидно, если, вернувшись из Нью-Йорка, единственной новостью для нее будет, что Брюс вернулся к Мелани. Кто знает, а если он проездит на «феррари» целый день, он может полюбить ее еще сильней.

Когда Брюс спросил, как себя чувствует малыш, Мелани на минуту задумалась, пока не догадалась, что он имел в виду ребенка, которого она носила в себе. Хотя она прекрасно знала, что была беременна, и часами сидела, размышляя о том, на кого будет похож ее ребенок и сумеет ли она делать все, что полагается матери. А вдруг она на минуту отвернется и ребенок скатится с кровати и сломает себе что-нибудь? Но бывали минуты, когда она совершенно забывала о нем, и даже удивлялась, когда ей напоминали о ребенке.

Но раз уж Брюс напомнил ей, она вспомнила и их ссору, и то, как она перелетела через стул, и кто знает — может быть, поэтому Брюс и приехал к ней в такую рань? У него такое виноватое выражение лица. Он беспокоился о ней. Мысль об этом так растрогала Мелани, что она от всей души пожелала, чтобы никакой Беверли на свете не было и они смогли бы снова быть вместе.

— Я беспокоился — ведь ты упала. Я подумал, что это могло причинить вред ребенку, — сказал Брюс, отводя глаза в сторону. — Зря я тебя толкнул, — прибавил он. — Я понимаю, что так себя вести с беременной женщиной нельзя.

Мелани не верила своим ушам — ведь это Брюс извинялся перед ней, нет, почти извинялся. Никогда в жизни такого просто не было. Когда у них случались ссоры, он гордо удалялся, а появляясь вновь, притворялся, что ничего между ними и не произошло. И вот он пришел, этот день, первый день с того момента, как они познакомились, и он в самом деле признался, что что-то произошло по его вине.

— Эй, ты, — сказала Мелани. — Можешь не беспокоиться. Ребенок просто прекрасный. Ничего ты меня не сбивал с ног. Я как бы сама упала.

Брюс не отводил глаз от окна. Ему казалось, что больше он не выдержит — отец постоянно унижал его из-за того, что он не работает, мать постоянно пилила за то, что он не пошел в университет. Карлос, миллиардер, с которым жила теперь его мать, все время пилил ее за то, что она дает ему деньги, Беверли все время плакала и выходила из себя, когда не могла кончить в постели, и обзывала Мелани толстой потаскухой и дрянью. Плюс к тому друзья постоянно приставали к нему, что пора и ему начать развозить наркотики, — даже те из них, что учились в университете, больше времени тратили на занятия наркотиками, чем науками. Больше всего это он не мог вынести — конца-краю этому не было. Оставалось самому предпринять что-нибудь радикальное. Мелани была единственным существом из всех, кто был способен предпринять что-нибудь радикальное, если бы только она была к этому расположена. Вот почему он приехал к ней.

Брюс по-прежнему чувствовал себя в напряжении. Чем так жить и дальше, лучше уж умереть. С другой стороны, он, по правде говоря, не хотел себя убивать или еще что-нибудь в этом роде. Покидать Мелани и их ребенка он тоже не хотел. Единственной приятной мыслью было то, что, может быть, Мелани захочет уехать с ним. Эта страна, Америка, свободная страна, почему бы им и не уехать? Его родители, когда поженились, убежали из Корсиканы, обосновались в Мидленде и там разбогатели. Однако когда они только замышляли побег, богатыми они еще не были.

Единственной приятной мыслью была мысль, что, может быть, Мелани захочет убежать с ним. Конечно, просить об этом девушку в положении было серьезным делом. Ему нужно было привести себя в соответствующее состояние духа, прежде чем он смог бы спросить ее об этом. Правда, он тут же почувствовал, что оказался в идиотском положении — сколько можно стоять и смотреть в окно?

Он обернулся и попытался выдавить из себя слова, которые хотел сказать.

— Поедем отсюда, — сказал он. — Давай прямо сейчас поедем куда-нибудь.

— О’кей, а можно я высушу волосы? — спросила Мелани, думая, что он говорит о том, чтобы поехать позавтракать где-нибудь, если это не будет уже обедом к тому времени, как они и в самом деле выберутся из дому.

— Брюс, ты нарочно поцеловал мою машину своим бампером? — все-таки не удержалась от вопроса Мелани. Он шагал по комнате и выглядел довольно взвинченным. Она решила, что лучше спросить его о чем-нибудь. Ей хотелось знать, в чем дело, но даже если это случайность, они все равно могли поехать позавтракать вместе.

Брюс включил свою улыбочку. У него была замечательная полуулыбка. Когда она появлялась у него на лице, сразу становилось ясно, какой он, в сущности, славный парень.

— А я не знал, заметишь ты или нет, — сказал он.

— Так ты это нарочно? — переспросила Мелани. Она почему-то начинала нервничать.

— Ну да, — признался Брюс, подходя к ней.

И вот они уже обнимались, потом целовались, а совсем скоро ей стало казаться, что он никуда от нее и не уходил. Мелани даже не поверила, что ее мечты о блаженстве, ее самые тонкие надежды оживали на глазах. Поверило ее тело — на какой-то миг она подумала, что мог бы подумать обо всем этом ребенок в ее утробе. После всего Брюс уснул, а у нее было так хорошо на душе, она просто лежала рядом с ним, чувствуя себя счастливой. Возможно, они снова полюбили друг друга, может быть, они даже поженятся и будут воспитывать ребенка, как все. Мелани почувствовала себя нормальной женщиной, по крайней мере, более нормальной, чем Джейн у Тедди, хотя она любила Тедди и Джейн и была согласна, что с родительскими обязанностями они справляются очень неплохо. Кроме того, она была нормальней, чем Коко, который слишком много времени проводил за своими компьютерными играми, хотя в какой-то мере это он делал из-за того, что она отказывалась пустить его к себе жить и не хотела, чтобы он стал ее любовником.

Брюс проснулся нескоро. Мелани ничего не имела против, хотя уже и проголодалась. Она съела бы чего-нибудь из мексиканской кухни, но будить его не хотела. Он был так взвинчен, а она сняла его напряжение, и это было хорошо. Но вот «феррари»… Мысль о машине беспокоила ее. Тот факт, что он ездил на ней, как бы наводил на размышления о том, что он все еще был с Беверли, но Мелани решила не беспокоиться об этом слишком сильно. Вот вчера у нее никаких надежд не было — а сегодня надежда определенно появилась.

Когда Брюс проснулся, он еще минут двадцать помогал своему организму избавиться от зевоты. Он лежал на ее кровати и зевал, глядя, как Мелани расчесывает волосы.

— Ну, так мы поедем отсюда? — спросил он, вдруг догадавшись, что она не имела ни малейшего представления о том, что именно он имел в виду, задавая этот вопрос в первый раз. Было бы интересно посмотреть, как она воспримет его, когда поймет, что именно он имел в виду.

— Конечно, как тебе мексиканская еда? — спросила Мелани. — Мне бы хотелось буррито с фасолью.

— Я так и думал, что ты не поняла меня, — сказал Брюс. — Я имел в виду, чтобы мы уехали отсюда. Не только пообедать — уехали совсем. Переехали бы в другой город — Лос-Анджелес или еще куда-нибудь.

— Лос-Анджелес? — переспросила Мелани. — Ты хочешь жить в Лос-Анджелесе?

— Ну да, мы могли бы жить там, — сказал Брюс. Ему так хотелось определить, увлечет ли ее эта идея.

— В «феррари»? — спросила Мелани — она никак не могла определиться на этот счет. Если они отправятся в Лос-Анджелес в «феррари», можно было быть уверенной, что добраться туда им не дадут. Родители Беверли мгновенно напустят на них полицию.

— He-а, «феррари» я просто попросил ненадолго, — успокоил ее Брюс. — Беверли нет в городе. Думаю, что нам придется поехать в моем «мустанге», а твою машину везти на буксире. Когда мы будем жить там, если мы оба найдем работу, нам нужны будут две машины. Это большой город.

— Большой, — отозвалась Мелани. — По правде говоря, она была несколько ошарашена перспективой переезда. Более того, если верить его словам, попав туда, они должны будут жить вместе. Что изумило ее больше всего, так это то, что в жизни все менялось так стремительно. Еще вчера она сидела в своей машине в слезах, уверенная, что, наверное, ей никогда уж не доведется поцеловать Брюса, никогда не доведется прикоснуться к нему. Это была такая мрачная перспектива, да к тому же она была беременна, и от этого перспектива становилась еще мрачнее. И вот, всего несколько часов спустя, они не только опять целовались и любили друг друга, но к тому же он предложил ей убежать с ним в Лос-Анджелес.

— Отец живет недалеко от Лос-Анджелеса, — вспомнила она и подумала, насколько это могло бы осложнить их жизнь с Брюсом? Отца нельзя было назвать пуританином, но вот что скажет мачеха? Магда уж точно не слишком нежно относилась к ней. Нельзя было угадать, понравится ли Брюс отцу и Магде — он не всегда производил хорошее впечатление на старших.

Мелани увидела, что Брюс смотрит на нее с нетерпением — она ведь так и не ответила на его вопрос. Может быть, он думал, что ей на самом деле не хотелось ехать с ним? Но она-то думала совсем не об этом. Она была почти в шоке, осознав, что Брюс хочет, чтобы она уехала с ним и хочет жить с ней. Мысли ее перепутались, и несколько секунд она не могла в них разобраться. Это был для нее такой шок, что у нее голова закружилась, но кружилась она от изумления и счастья, и когда она немного пришла в себя, на сомнения и вопросы времени тратить не стала.

— Я поеду, Брюс, — решилась она. — Я люблю тебя.

— Я был почти уверен, что тебе эта идея понравится, — сказал Брюс, облегченно вздохнув.

14

Когда Мелани позвонила и, с трудом переводя дыхание, сообщила Тедди, что они с Брюсом переезжают в Лос-Анджелес, Тедди был на полдороге к вынесению окончательного решения по спору между Джейн и Шишариком и не мог отнестись к этой невероятно важной новости с тем изумлением и вниманием, которого — он хорошо знал это — ждала от него Мелани.

— Это удивительная новость, но этим я сейчас не могу заняться, — признался он сестре.

— Ну почему, что случилось? — спросила Мелани.

Тедди старался говорить спокойным голосом, но Мелани показалось, что он был далеко не спокойным.

— Джейн хочет отшлепать Шишарика, а я прошу ее о снисхождении, — сказал Тедди. — Мне надо заканчивать, не то никакого снисхождения не будет — она таки отшлепает его. Я перезвоню тебе.

Джейн только что вернулась с работы из «7-Одиннадцать», и настроение у нее было далеко не миролюбивым. Какой-то козел прямо перед концом смены прицепился к ней со сдачей, а потом набрался наглости и шел за ней следом целый квартал. Он даже позвал ее и спросил, не хочет ли она с ним прогуляться. Он был с виду каджунским индейцем, хотя заявил, что приехал из Флориды.

— У вас самые красивые и самые длинные ножки из всех, что мне довелось видеть, — говорил он, идя за ней следом. — Я неплохо танцую разные «грязные» танцы. — Он еще и причесывался на ходу.

— А я могу неплохо брызнуть в глаза газом, — сказала Джейн, вынимая баллончик с газом из сумочки. К этому времени он уже настолько осмелел, что взял ее за локоть, поэтому она прицелилась ему в глаз. Угроза немедленно остудила его пыл.

— Нет, газом не надо. Всего хорошего, — сказал он, отставая. — Но я просто влюбился в ваши красивые длинные ножки.

У Джейн и в самом деле были красивые длинные ноги, чем она немного гордилась, но Тедди принимал ее ноги как что-то само собой разумеющееся. Ей было досадно, что какой-то каджун, который не мог даже пересчитать сдачу, обратил на них больше внимания, чем ее муж.

Она вернулась домой и стала готовить чай, обнаружив при этом мокнущую в раковине грамматику санскрита. В последние несколько месяцев они с Тедди занимались санскритом. Самой большой слабостью Шишарика было стремление привлечь к себе всеобщее внимание. Он так хотел быть всегда в центре внимания, что готов был сделать все, чтобы уничтожить любой предмет, надолго отвлекающий от него внимание хотя бы одного из родителей. Он любил свои книжки, и обычно держал у себя в кроватке штук пять или шесть, чтобы рассматривать картинки, когда захочется. А вот книги своих родителей он терпеть не мог. Любая из них могла надолго отвлечь папу с мамой от него.

В последнее время главным его врагом была грамматика санскрита. Родители по многу часов проводили, глядя в эту книгу или обсуждая то, что они в ней видели. Когда они были поглощены этой книгой, отвлечь их можно было, только закатившись в припадке или визжа, словно его режут. Сначала он попробовал просто прятать книгу — взял и спрятал ее под коробку из-под обуви в мамином шкафу, но та быстро нашла ее. Потом он ухитрился затолкать ее под стиральную машину. Ее снова обнаружили. Шишарик, искусно извиваясь и пропихивая книгу перед собой, чтобы спрятать ее подальше, втискивался в недоступные для родителей щели. Но в квартире было не так уж много уголков, пригодных для тайника, и родители всегда находили книгу. Их словно забавляло то, что он ревновал их к этой книге и пытался спрятать ее, им, казалось, нравилось демонстрировать ему, что они — Большие, а он — Маленький, то есть они всегда найдут все, что он припрячет.

Для Шишарика в этом ничего забавного не было. Правда, однажды ему показалось, что он наконец справился со своей задачей. В тот день лил дождь, отец подремывал у раскрытого окна. Шишарик подтолкнул книгу к дальнему краю подоконника и стал смотреть, как она полетела вниз. Когда родители обнаружили размокшую книгу в луже под окном, они посмотрели на Шишарика, покачали головами, но, похоже, им было даже приятно. То обстоятельство, что он так умно избавился от своего врага, казалось, было еще одним подтверждением того, что это был необыкновенно умный ребенок.

Шишарик был счастлив, что столкнул за окно книгу. Он думал, что избавился от нее навеки. Его ужасно раздосадовало, когда несколько дней спустя папа пришел домой с книгой, с виду точно такой же, как та, что он столкнул с подоконника. Он тут же сделал попытку пронзить ее карандашом, но мама отобрала у него карандаш и поставила книгу на полку повыше, где Шишарику ее было не достать.

После чего вся эта досадная процедура стала повторяться. Каждый день папа или мама, а иногда оба вместе подолгу просиживали над этой книгой, совершенно игнорируя его, если только в такие моменты он не закатывал истерику или мог вот-вот изувечиться. Он пытался проткнуть эту книгу карандашами и ножами, и однажды с помощью кухонного ножа, который он схватил на кухне, ему удалось-таки проткнуть ее. Однако все его усилия были тщетными. Как-то раз, карабкаясь наверх, чтобы достать книгу, он свалился на пол и до крови разбил губу. Его пожалели, но книга при этом не исчезла. Шишарик видел, что она стоит там, на самой верхотуре, и решил при первой возможности повторить атаку. Возможность представилась только теперь, в послеобеденный час, когда папа отошел поговорить по телефону, на мгновение ослабив внимание. Он оставил книгу лежать на стуле, и Шишарик немедленно схватил ее и потащил в туалет. Там он бросил ее в унитаз, который считал горшком для Больших. Папа обнаружил книгу через несколько минут, но ей уже прилично досталось. Она раскисла почти до такого же состояния, как и та, что вылетела из окна. Папа всего-навсего как-то странно посмотрел на него, лицо его исказилось, и он покачал головой. Он не схватил сына, не стал трясти его, словно куклу, или проделывать с ним еще что-нибудь в этом роде. Никогда ничего подобного он не делал. Даже тогда, когда Шишарику не хотелось идти к себе в комнату на горшок, и он справлял свою нужду там, где ему приспичивало.

— Пойми ты, это не помешает нам изучать санскрит, — пояснял папа, неся книгу, с которой капало, в раковину на кухню.

Шишарик никак не мог понять, чем это им так понравилась эта книга — ведь в ней не было картинок, как в его книжках. Но он понимал, что теперь, когда она раскисла, нравиться, как прежде, она им уже не будет. Он пропустил мимо ушей отцовское замечание и уселся в ногах своей кровати, рассматривая одну из самых любимых своих книжек — ту, в которой был тигр. Он был ужасно доволен. С плохой книгой мамы и папы было покончено. Когда мама пришла домой, он подбежал к двери встретить ее. Его взяли на руки и поцеловали. Шишарику так нравился мамин запах — несколько минут он был наверху блаженства, прижавшись к маме и вдыхая этот аромат. Однако как только мама увидела раскисшую книгу, в воздухе запахло чем-то другим. Шишарик видел, как лицо мамы стало сердитым. Он стремительно скрылся и зарылся, словно крот, в коробку с обувью в мамином шкафу. Это было самое безопасное во всей квартире место. Мама же, сбросив с ног туфли, подошла и вытащила его из шкафа. Шишарик молча сопротивлялся, пиная ее изо всех сил, но не переставал улыбаться ей. Однако мама деликатничать с ним не стала. Она стиснула его руками и стала трясти. Она ужасно рассердилась. Приятного запаха больше не было.

— Посмей только еще испортить хоть одну нашу книгу, Джонатан! — пригрозила она. — Это ведь не твоя книга, не смей ее мочить!

Папа подошел и попробовал взять его из маминых рук. Шишарик потянулся к нему, но мама не отдала. Тут зазвонил телефон, и папа пошел к нему. Шишарику ужасно хотелось вырваться из маминых рук, и он извивался, пытаясь дать этим понять маме, что его нужно отпустить и тогда он сможет убежать к своему безопасному папе, но мама взяла его в плен и держала у себя на коленях, не обращая никакого внимания на то, что он извивался и пинал ее. Шишарик слышал, как она дышит — словно она стала зверем. Когда она была так сердита, что называла его Джонатан, ему казалось, что она дышит примерно так же, как дышали на него здоровенные собаки, с которыми они встречались, когда ходили гулять по тротуару. А иногда, когда она стискивала его, как сейчас, и горячо дышала на него, он считал, что мама сильно похожа на тигра. У нее не было хвоста и она не была полосатой, но Шишарик думал, что все равно она могла быть тигрицей какой-то породы. Так уж у нее выглядели зубы и глаза, и дышала она, когда сердилась, точно так же. Кто знает, может быть, тот тигр в книжке был одной породы, а его мама-тигрица — другой. Он чувствовал, что сам он точно такой же, как папа, и знал, что совсем не такой, как мама. Наверное, потому, что она на самом деле была тигрицей.

— Ты, маленький засранец, уже испортил вторую санскритскую грамматику! — сказала она. Она часто разговаривала с ним на повышенных тонах, когда бывала настолько сердитой, что общалась с ним по второму имени.

— Да, конечно, но это ведь всего-навсего книга, — сказал Тедди и повесил трубку так поспешно, что уронил ее. Ему пришлось повозиться, прежде чем удалось положить ее на рычаг как следует.

— Пожалуйста, не шлепай его, — прибавил он.

Джейн все еще держала Шишарика у себя на коленях, глядя, как он борется, извивается и смотрит на нее с таким спокойствием, что это бесило ее. Это была точная копия того абсолютного спокойствия, в котором всегда пребывал Тедди, и это взбесило ее еще сильнее. Когда Тедди попросил, чтобы она, ради Бога, не шлепала Шишарика, хотя он вполне этого заслужил, Джейн немедленно перевернула ребенка, словно блин на сковородке, и шлепнула его два раза по попе. Потом она спустила его на пол и стала смотреть, как он убегает. Через несколько секунд он спрятался среди туфель в ее шкафу.

— Зря ты это, — огорчился Тедди. — Но что сделано, то сделано.

— Ну да, сделано, и давай забудем об этом, — сказала Джейн. Она была все еще очень сердита. В не доступном никому уголке своего сознания она размышляла о том, куда бы мог пригласить ее тот каджун, если бы она пошла с ним. Остановился бы он у дансинга и показал бы ей тот самый «грязный» танец? А может быть, сразу повел бы ее в какую-нибудь грязную квартирку?

— Возможно, забудем, а возможно, и нет, — рассердился Тедди. — А кто знает, не убьет ли он нас с тобой через двадцать лет за то, что ты только что сделала?

— Да иди ты… Ты что, думаешь, что я буду сидеть тут и репетировать Сократовы методы воспитания с ребенком, которому всего два года? — спросила она. — Как бы то ни было, мне осточертели Сократовы методы! И осточертели они мне потому, что это — единственное о воспитании, что ты знаешь.

— Я не думал, что пользуюсь методом Сократа, что бы ты там ни говорила, — возразил Тедди. — Я просто не понимаю, зачем шлепать детей. Ты что же, в самом деле, думаешь, что, наставив ему синяков на заднице, ты заставишь его с уважением относиться к грамматике санскрита?

Джейн ничего не сказала. Она на какое-то мгновение задумалась о том, что неплохо было бы жить с кем-нибудь другим. Джейн всегда относилась к Тедди как к сожителю, а не как к мужу. Хотя найти ему достойную замену было трудно. Она опять вспомнила каджуна, который, несмотря на то что был такой толстый, улыбался довольно приятно. С ним не было бы никаких проблем с применением Сократовой методики, он скорее мог оказаться последователем школы Уоррена Битти.

— А сейчас-то что с тобой происходит? — спросил Тедди. — Ты вошла в дом уже раздраженной. Теперь ты нашлепала нашего ребенка.

— Я устала от твоего внимания к таким вещам, Тедди, — прервала его Джейн. — Займись своими делами.

— Да, но Шишарик — это тоже часть моих дел, — отметил Тедди.

— Знаешь, меня в детстве шлепали, но я в убийцу не превратилась, — упорствовала Джейн. — Сколько еще учебников по грамматике санскрита ты позволишь ему испортить, прежде чем он перестанет? Ты и сам прекрасно знаешь, что он делает это только потому, что не хочет, чтобы мы учились. Ему нужно все наше внимание, а получить его он не может. Если я хочу изучать санскрит, мой ребенок мне не помешает. Мне не нужен ребенок, который, как у других, командует своими родителями.

— И все равно я не считаю, что правы те родители, которые шлепают своих детей, — стоял на своем Тедди. Ему стало немного грустно. Он не собирался доказывать свою правоту в этом споре, и причиной этого была давно известная ему истина: возможно, Джейн не умела убедить кого-то так, как он, но у нее было гораздо больше эмоциональной энергии, с помощью которой она в нужный момент могла отстоять все, что угодно. Он слышал, как Шишарик возится в шкафу, стукаясь башмачком о дверцу. Ему, в сущности, было не больно. Он даже не испугался, и два шлепка по попке, которые Джейн дала ему, возможно, даже и никак не отразились на его самочувствии. Они совершенно не шли ни в какое сравнение с теми жалящими шлепками, которые отец Тедди отвешивал ему самому в пять или шесть лет. Отец отвешивал их с такой злобой, словно Тедди был в ответе за все зло, творившееся в мире: за смерть матери, за войну во Вьетнаме, за все что угодно. Что-что, а отец бил его гораздо сильнее. Он вспоминал эти шлепанья как неясный, но зловещий поворот в своей жизни, хотя, разговаривая потом со многими неудачниками, он никак не мог определить, когда же произошел этот поворот, после которого вся его жизнь переменилась. Она пошла туда, где его ожидало что-то страшное. Страх остался в нем с тех самых пор.

— Просто я не хочу, чтобы он боялся нас, — пытался объяснить Тедди, видя, что Джейн все еще смотрит на него сердито. — И кроме того, поймал его на месте преступления я, а не ты.

— Конечно, вот тебе и следовало нашлепать его не сходя с места. Но ты же этого не сделал! Грязную работу ты оставил мне.

— Ты полагаешь, он понимает, что ты отшлепала его за книгу? — спросил Тедди.

— Слушай, я не хочу больше говорить об этом. Я бы хотела, чтобы Шишарик знал, что к нему отнеслись по справедливости, вот и все.

Как раз в этот момент позвонили в дверь. Шишарик выбрался из шкафа и побежал к двери. Он любил встречать гостей. Глядя сквозь занавеску из бамбуковых палок, которая висела на двери, на пороге он увидел Большую Бабулю и Рози.

— Черт, — воскликнул Тедди. — Я совсем забыл, что бабуля сказала, что они с Рози, наверное, заедут к нам.

Джейн подошла к двери и впустила обеих женщин в дом. Аврора подхватила Шишарика на руки и расцеловала много раз, потом передала его Рози. Та проделала с ним то же самое. Аврора заметила на прекрасном личике малыша следы слез.

— Это он смеялся так, что у него потекли слезы, или наоборот? — спросила Аврора.

— Это я нашлепала его, — призналась Джейн. — Тедди меня не одобряет. Вы обе, похоже, имеете жизненный опыт. Что вы думаете по этому поводу?

— А что за преступление он совершил? — поинтересовалась Аврора. Она обмахивалась веером — кондиционер в ее старенькой машине выбрал совершенно неподходящий момент для того, чтобы перестать работать. Она обратила внимание, что Тедди выглядел так, словно защищался от кого-то. У нее было врожденное стремление становиться на сторону своей родни, когда только это было возможно, а Тедди был ее родней, хотя здравый смысл был не самой сильной его стороной. Достаточно часто, когда речь шла о делах домашних, она оказывалась на стороне Джейн.

— Он второй раз за месяц утопил наш учебник санскритской грамматики, — отрапортовала Джейн. — Он терпеть не может, когда мы занимаемся.

Шишарик, заметив, что мама больше не дышала, словно зверь, потянулся к ней. Джейн взяла его на руки.

У Тедди полегчало на душе. Но он не мог отделаться от ощущения, что его одурачили.

— Что же, я и сама была ревнивым ребенком, — вспомнила Аврора. — Мне не нравилось, когда моя мамочка занималась музыкой — она играла на фортепиано, и играла прекрасно. И все же, мне казалось, что я гораздо прекрасней. Я, помню, втыкала карандаши между клавишами. Поэтому, я думаю, Джонатан демонстрирует свою ревность честно. Все дело в генах.

— Черт побери, да если бы я не шлепала своих детей, они попали бы в тюрьму еще до детского садика, — сказала Рози. — Я их шлепала, шлепала и шлепала. Но я сомневаюсь, чтобы я стала шлепать вот этого малыша. Он такой милый.

Аврора смотрела, как между Джонатаном и его высокой, красивой мамой происходил процесс примирения. Она держала его на руках, стоя посреди маленькой квартирки, которая ей всегда казалась чересчур аккуратно прибранной. Ей хотелось посмотреть, было ли в их спальне все так же аккуратно, или же причиной того, что дверь туда всегда была плотно прикрыта, был полный беспорядок в ней? Ей даже хотелось бы, чтобы там был полный беспорядок, так же как и в ее собственной спальне. Она никогда не чувствовала себя в своей тарелке, когда бывала в квартире Тедди и Джейн. Элемент порядка в этом жилище всегда выводил ее из себя.

В квартире все было очень просто: старая кушетка, которую она отдала им, столик, который они купили на распродаже, и неплохой, но все же потертый ковер, который они привезли из поездки в Афганистан, и полки, полные книг. Она никогда не могла понять, почему эта квартира выводила ее из себя. Может быть, потому, что все здесь призывало к сдержанности, а сдержанность была как раз тем качеством, к которому Аврору никогда не тянуло, хотя воспитывали ее неподалеку от Йойла, славившегося обилием сдержанности.

— Как насчет холодного чая со льдом? — спросила Джейн. — Вы обе выглядите слегка перегревшимися.

— Принимаем предложение, по крайней мере, я согласна, — сказала Аврора. — Моя машина опять подвела меня. Правда, Рози предупредила меня об этом.

— Я все еще пытаюсь уговорить ее купить пикап «датсун», но пока мне это не удается, — пожаловалась Рози.

Аврору беспокоило то, что Тедди дрожал мелкой дрожью. Он старался выглядеть спокойным, но, присмотревшись попристальней, можно было заметить, что руки у него слегка тряслись. Аврора заметила это, когда Джейн принесла охлажденный чай, и Тедди протянул руку за своей чашкой.

Шишарик, который проявлял больше интереса к Большой Бабуле, нежели к Рози, подошел к ней и показал свой кубик с четырьмя греческими буквами. С Рози он не стал бы церемониться — он не сомневался, что та точно его похвалила бы. А вот с Бабулей было сложнее. Он преподнес ей кубик с долей почтительности — ведь если ей не было интересно, ей не нужно было брать кубик в руки.

— Вам бы пора заговорить, молодой человек, — пожурила его Аврора, принимая кубик и притворяясь, что пристально рассматривает его. — Приносить мне кубик с греческими буквами было бы хорошо для годовалого малыша, но вы уже не годовалый малыш. Мне, честное слово, кажется, что вам пора с большей ответственностью подойти к необходимости словесного общения.

Шишарик взглянул на маму, как бы обращаясь к ней за советом. Бабуля была такая забавная и могла выдувать изумительные пузыри из волшебной шкатулки, которая находилась у нее в ванной, но бывали минуты, когда он просто ее не понимал. Она всегда разговаривала с ним так, словно он тоже был Большой, хотя его папа долго этого не поддерживал. Папа беседовал с Шишариком с такими интонациями, с какими все Большие обычно разговаривают с маленькими. И эти интонации Шишарику нравились гораздо больше. Мама тоже обычно разговаривала с ним с такими интонациями, кроме тех минут, когда она сердилась и превращалась в зверя.

Но у Большой Бабули были старые глаза, и старые глаза не были похожи на глаза его родителей. Глаза Большой Бабули, казалось, видели его насквозь, даже когда она играла с ним. Иногда, когда она так смотрела на него, Шишарику хотелось спрятаться в шкафу, несмотря на то что он любил Большую Бабулю. Особенно нравилось ему бывать у нее в спальне. Она приносила волшебную банку из ванной и разрешала ему попрыгать на своей кровати. Старый Большой человек, который жил у Большой Бабули в спальне, не одобрял этих прыжков, но Большая Бабуля не обращала на него никакого внимания и продолжала выдувать мыльные пузыри или говорить по телефону. Шишарику разрешалось прыгать до изнеможения.

— Вы доиграетесь, если ваш ребенок начнет говорить по-гречески, — сказала Аврора, возвращая Шишарику кубик.

— Вы так и не сказали, что вы думаете о шлепанье, — напомнила ей Джейн. — Вы полагаете, что я причиню вред Джонатану, если время от времени буду шлепать его по попке?

— Конечно, нет, — засмеялась Аврора. — Такие шлепки почти не влияют на ребенка, а вот родителям от этого легче. Ничего плохого в этом нет — ведь родителям довольно часто нужно найти какой-нибудь способ улучшить свое самочувствие.

Аврора следила за малышом, который блуждал по комнате, и размышляла, почему он так мало интересовал ее. Почему-то она чувствовала, что не понимала Джонатана. Конечно, это был замечательный ребенок. Больше всего Авроре нравились хитрющие взгляды, которые он бросал на взрослых, когда думал, что те на него не смотрят. Он старался понять, из чего состоит жизнь. Эту задачу ставят перед собой все дети, но, казалось, он уже понял, что его мама была сильнее папы. Было также ясно, что он совершил поступок, который был нужен. Немного беспокоило Аврору то, что ей хотелось схватить Джонатана и прижать к себе. У нее не было никакого желания склоняться на чью-либо сторону в ссорах, которые возникали между Джейн и Тедди: следовало или нет шлепать его, нужно ли учить его пользоваться туалетом или по иным поводам, которые интересовали молодых родителей. В первый раз за свою жизнь матери и бабушки она почувствовала, что ей придется быть наблюдателем. Джонатан был для нее уже третьим поколением, и, может быть, третье поколение было уже чем-то таким, что было вне ее власти. Может быть, у нее просто кончилось горючее, в эмоциональном смысле, вроде того, как кончился бензин у нее в машине пару дней назад прямо посреди шоссе. Разумеется, Джонатан был красивым ребенком, а у нее никогда не было иммунитета против красоты. В случае с Джонатаном, кажется, было немного того, что дети определили бы формулой «Ну и что с того?». Но это «Ну и что» никогда не выражало ее отношения к членам своей семьи.

— Не думаю, что меня признали заслуженной прабабушкой, — отметила она некоторое время спустя, когда Рози везла ее домой.

— А кому это нужно — спросила Рози. Ярко светило солнце, движение было ужасным, да и кондиционер не работал. Понятно, что у Рози не было ни малейшего желания слушать, как Аврора жалеет себя.

— Что дает тебе повод разговаривать со мной невежливо? — возмутилась Аврора, уязвленная оттенком раздражительности в словах Рози.

— Правнуки ползают уж слишком далеко, где-то там, на самой нижней ступеньке лестницы, — заметила Рози. У нее у самой было трое, но она редко виделась с ними.

— Именно так бы я и выразилась, если бы ты предоставила мне такую возможность, — съязвила Аврора. — Правнуки слишком уж далеко внизу, если говорить о ступеньках лестницы. И все же я никогда не думала, что буду настолько безразличной к прямому потомку. Кто, по-твоему, заправляет всем в этом доме, Тедди или Джейн?

— Джейн! Тедди не рожден быть боссом.

— Ты знаешь, что я потеряла сына? — спросила Аврора, выставляя из окна свою соломенную шляпку, чтобы направить струю воздуха себе на вспотевшее лицо и еще более вспотевшую грудь.

Рози как раз притормаживала у светофора на шоссе в сторону Буффало и не расслышала вопроса. К тому же она была занята своими мыслями и вспоминала о той критике, которую утром обрушил на нее Си-Си. Причиной атаки было то, что она все время задавала ему вопросы — слишком много вопросов. Размышляла же она о том, имел ли он в виду все вообще или же что-то конкретное. Неужели он обижался на нее за то, что она говорила ему, в каком магазине было лучше всего покупать шарфы, а может быть, на ее просьбы не торопиться в те минуты, когда они занимались сексом.

Аврора поняла, что Рози не расслышала ее вопроса. Она вздохнула и решила не повторять его. В любом случае говорить об этом было глупо, потому что, начни они обсуждать все подробней, она бы расплакалась. Что могло быть более бессмысленным, чем вспотевшая старуха, рыдающая у светофора по поводу выкидыша, который произошел у нее много лет назад.

Наконец Рози повернула за угол, и вскоре они оказались в тени огромных деревьев в парке Ривер-Оукс. Спустя пять секунд, примерно так же, как мозг Рози отреагировал бы на эти тени, он отреагировал на то, что сказала Аврора. Посмотрев на нее, она увидела, что Аврора вся напряглась и едва сдерживала слезы. Рози взяла ее за руку:

— Извини, милая, я размышляла о своих проблемах. Ты говорила о выкидыше, который был у тебя после того, как вы с Редом попали в аварию, возвращаясь из Голвестона? Ты ведь тогда была на пятом месяце?

— Пятый месяц… мальчик, — тяжело вздохнула Аврора. — Он был бы братом Эммы. Он, возможно, был бы похож на Джонатана. Наверное, я поэтому и вспомнила об этом. Он снился мне лет пять. Мне даже снилось, что он закончил Йельский университет.

С огромным усилием она взяла себя в руки и не заплакала. Вскоре они уже были на дорожке к ее дому. Рози начала медленно въезжать в гараж.

— Может быть, я бы не потеряла его, если бы тогда были изобретены ремни безопасности, — предположила Аврора, в чем никакой логики не было, потому что ремень безопасности она, как всегда, не застегнула. И все же в этой мысли было какое-то успокоение. Она высморкалась.

— Я знаю, Ред заставил бы меня застегивать ремень, если бы до них додумались. В этом смысле Ред был очень внимательным.

15

— О-о! Видишь ли ты то, что я вижу? — воскликнула Рози. Обе как раз выходили из гаража. Аврора надевала темные очки, чтобы совершить короткий переход к дому. Рози темные очки не требовались, чтобы увидеть то, что она увидела.

Генерал, голый, если не считать тех частей тела, что были прикрыты гипсом, стоял у входной двери, бешено размахивая костылем, словно приветствуя их. Что-то смешное обычно успокаивало Аврору. Вид Гектора Скотта, на котором не было никакой одежды и который размахивал костылем, приветствуя их, безусловно, показался ей смешным.

— Чудище вышло из норы, — кратко прокомментировала она увиденное. — Как ты думаешь, почему он так размахивает своим костылем? Неужели это сигнал воздушной тревоги?

— Аврора, он обнажен. Как получилось, что он оказался на нижнем этаже? — удивилась Роза.

— Может быть, он выпал из окна, — засмеялась Аврора. — Принеси сюда простыню или одну из скатертей, чтобы мы смогли как-то обернуть его.

— А что, если он не позволит это сделать? — спросила Рози. — Может быть, у него крыша поехала? Одно дело — эксгибиционизм, но этот пожилой юноша совершенно голый!

— Да, да, Гектор, мы видим тебя, ты — такое яркое зрелище, — сказала Аврора, продвигаясь по дорожке, ведущей к дому. В это время Рози проскользнула в дом через заднюю дверь.

— Аврора, поторопись, у меня очень плохие новости, — прорычал генерал. Неторопливая поступь Авроры вызвала у него огромное раздражение. Он совершил непомерный труд, проковыляв сверху на первый этаж, чтобы сообщить ей об этой новости немедленно, а эта женщина едва переставляет ноги! Она стояла совершенно спокойно метрах в трех от него, рассматривая птичек, как вдруг Рози стремглав выскочила из кухни и начала заворачивать его в скатерть. Это была последняя капля! Они могли игнорировать его новость, но заворачивать себя в скатерть он не позволит! Генерал начал тыкать в Рози своим костылем.

— Эй, Гектор, прекрати, — возмутилась Аврора, сокращая расстояние между ними решительным прыжком в его сторону. — Это обыкновенная скатерть. Это — не смирительная рубашка, и никто не собирается увозить тебя куда-нибудь, даже если ты и в самом деле сошел с ума.

Вместе с Рози они более или менее преуспели в том, чтобы прикрыть генерала скатертью. Из-за того, что он был на костылях, в результате проведенной ими операции, он выглядел так, словно его поместили в небольшую палатку, из которой выглядывало его сердитое лицо.

— Да прекратите это, черт бы вас побрал! Это на вас нужно надеть смирительные рубашки. Я ведь только хотел сообщить вам, что Мелани убежала из дому.

— Фу ты, черт! — Аврора уронила свой край скатерти.

— Даже если Мелани уехала, нам не нужно, чтобы по дому бегали нудисты, — спокойно сказала Рози, продолжая выполнять первоочередную задачу. Она пригнулась, уклоняясь от генеральского костыля, и вскоре генерал все же был укутан в скатерть.

— Вы обе что, не можете понять своими дурацкими головами, что я теперь на самом деле стал нудистом? — взбунтовался генерал. — Я решил стать нудистом немедленно после того, как вы отправились за покупками. В этом нет ничего постыдного. Я думаю, что Калвин Кулидж был нудистом.

Он понимал, что это заявление могло быть не совсем точным, но однажды он видел старый журнал для нудистов, и в нем была фотография кого-то, кто был ужасно похож на президента Кулиджа.

— Да мы можем спорить об этом до бесконечности, — пыталась успокоить его Рози, которой очень хотелось иметь под рукой несколько булавок. Пока же ей приходилось стоять, придерживая скатерть и находясь в зоне досягаемости генеральского костыля.

— Мне кажется, ты — сторонница аэробики, — не унимался генерал. — Почему бы мне не быть сторонником нудизма?

— Да потому, что мне не нужно видеть ничего подобного, когда я, скажем, натираю полы, — сказала Рози. — Полы и без таких развлечений натирать достаточно трудно.

— Пожалуйста, вы оба, — взмолилась Аврора. — Вы меня с ума сведете. Сначала ты говоришь, что Мелани убежала, потом ты затеваешь дискуссию о нудизме. Когда убежала Мелани и куда? В Даллас или все серьезней?

— Да она только сказала, что они уезжают после обеда, — припомнил генерал. Он на какое-то время забыл о Мелани и хотел бы разобраться с заявлением Рози о нудизме. Это было бы и менее нервной темой и не позволило бы им перейти на личности.

— Ох, если тебя смущает только это, думаю, я мог бы носить штаны от пижамы в те дни, когда ты занимаешься полами, — предложил генерал, с надеждой глядя на Рози.

На самом деле, лишь в то самое утро, раздраженный, что ему понадобилось так много времени, чтобы натянуть пижамные штаны, он решил стать нудистом, хотя шел он к этому решению неуклонно уже несколько недель.

— Гектор, в те дни, когда Рози будет заниматься полами, ты будешь надевать не только пижамные штаны, — перебила его Аврора. — Пока ты находишься в этом доме, тебе придется носить нормальную одежду, такую, которую ты всегда носишь. Прекрати мучить нас своими нудистскими глупостями и сообщи мне, куда Мелли собирается бежать.

— В Лос-Анджелес, и она собирается жить там со своим приятелем, — сказал генерал раздражительно. В тот самый момент, когда он, казалось, пришел к компромиссу с Рози, Авроре нужно было вмешаться. — Я мог бы рассказать все это уже давно, если бы вы не начали заворачивать меня в эту скатерть. Да лучше уж мне быть обнаженным, чем походить на мумию.

Сначала его так встревожил звонок Мелани, что он хотел даже позвонить в полицию и заставить их либо арестовать молодую парочку, либо разыскать Аврору и Рози. Он с трудом проделал путь со второго этажа на первый, чтобы по возможности скорее сообщить обо всем Авроре. Но когда он оказался внизу, где не было никого, его тревога постепенно улетучилась. Решение предаваться здоровому образу жизни победило, отчего он как-то даже забыл о Мелани. Хорошо, что он о ней вспомнил, увидев, что Аврора с Рози подъезжают к дому. Выполнив свой долг, он собрался наслаждаться радостями нудизма, но почему-то вызвал у Авроры и Рози такую резкую реакцию, что те даже начали заворачивать его в скатерть.

— Не понимаю, почему я здесь работаю, — заметила Рози. — Это какой-то сумасшедший дом. — Она сняла с платья пояс и пыталась обмотать им генерала, чтобы скатерть не падала.

— Гектор, ведь это в самом деле сумасшедший дом, как можно это отрицать? — сказала Аврора тоном обвинителя. И тут зазвонил телефон.

— Может быть, это Мелли, — воскликнула она. — Скрестим пальцы на удачу.

— Аврора, это все суеверие, — сказал генерал. — Факты не перестают быть фактами, скрестит кто-то пальцы или нет.

— Мелани могла поссориться с Брюсом прежде, чем они уложили вещи, — предположила Аврора. — Я ругалась с Редьярдом много раз, и однажды чуть не развелась с ним, и все из-за того, что он вечно осложнял мне жизнь как раз в те минуты, когда нужно было собирать вещи. Уверена, что то же самое может случиться и с Мелани.

Она предоставила Рози заниматься генералом и скатертью и пошла на кухню снять трубку. Она чувствовала себя в большей безопасности здесь. Кухня была единственным местом в доме, где еще можно было почувствовать себя в мире и покое.

— Алло, никуда не нужно ездить, и я вообще слышать не хочу об этом, — закричала она в трубку, предполагая, что на другом конце линии ее внучка.

— А я никуда и не ездил, — сообщил ей Паскаль. — Я просто сижу и попиваю винцо. Мне сегодня привезли новые простыни — заехала бы посмотреть.

— Паскаль, время ты выбрал совершенно неподходящее, — перебила его Аврора. — В сущности, ты вряд ли мог выбрать момент хуже, чем сейчас, и, мне кажется, это говорит о многом. У меня сейчас и секунды для тебя не найдется, да и вообще, с какой стати мне интересоваться, поменял ли ты у себя постельное белье или нет? Гектор только что стал нудистом, а внучка убегает из дому. Только человек со столь странным мировоззрением, как у тебя, стал бы отвлекать меня в подобный момент сообщениями о своем постельном белье.

— Но мы ведь говорили об этом, и я стал строить планы, — сказал Паскаль, из которого словно вдруг выпустили воздух. Когда бы он ни позвонил Авроре и что бы он ей ни говорил, казалось, он всегда звонит не вовремя.

— Я, кажется, снова проткнула твои маленькие шарики, — извинилась Аврора, на секунду попытавшись представить себе, что собой представляли эти новые простыни.

— Проткнула мои шарики? — спросил сконфуженный Паскаль.

— Ну да, я представляю себе твои фантазии этакими маленькими воздушными шариками. А я всегда их протыкаю.

— Да-да-да, протыкаешь. Что бы я ни пытался сделать, ты сразу же все протыкаешь. Наверное, я тебе не нужен!

— Просто не знаю, что на это ответить, — призналась Аврора. — В настоящий момент я не могу определенно сказать тебе «нет», но я совершенно определенно могу сказать тебе, что беседовать с тобой на эту тему сейчас мне не нужно. Я прощаюсь с тобой!

Аврора положила трубку, но телефон тут же снова зазвонил. Она даже не успела исследовать содержимое холодильника. Во всех экстренных ситуациях, которые происходили в ее жизни, ей необходимо было съесть что-нибудь. Она полагала, что это совершенно нормальный для здорового организма инстинкт. Как говорится, без горючего нет и движения.

— Бабуля? — услышала Аврора голос Мелани.

— Привет, Мелли, — Аврора слегка нервничала. Протыкать шарики Паскалю было одно, а с шариками Мелани ей этого делать не хотелось. Когда этого можно было не делать…

— Я очень надеюсь, что ты еще не уехала, — сказала она осторожно.

— Мы уехали, но недалеко, — успокоила ее Мелани, крайне удивленная столь сдержанной реакцией бабушки. — Мы во Флэтонии заправляемся, — прибавила она.

— Флэтония? Звучит как «флэт», вы что, собираетесь снять там квартиру? — спросила Аврора. — А ты уверена, что это вы правильно решили — насчет того, чтобы уехать жить в Лос-Анджелес?

— Да, мы едем, — сказала Мелани, и Аврора уловила такое счастье в голосе внучки, что у нее немедленно исчезли все намерения попробовать отговорить Мелани. Все, что она собиралась сказать, все необходимые предостережения, итоги ее собственного житейского опыта, вся многовековая мудрость человечества — ничего не стоили по сравнению с надеждами Мелани на счастье. И она подумала, что не нужно преграждать Мелани дорогу к счастью. Мелани почти никогда не говорила о том, что была счастлива или могла надеяться стать счастливой. Вся ее жизнь состояла из мелких утрат и малых поражений. И вот вдруг появился этот юноша, которому она стала настолько нужна, что он попросил ее бежать с ним. Хотя она сама довольно часто бывала ужасно нужна кому-нибудь, Аврора легко представила себе, как счастлива была в эти минуты Мелани. Нашелся кто-то, кто на самом деле захотел отправиться в столь увлекательное путешествие именно с ней!

Мелани нервничала, а когда она нервничала, всегда покусывала нижнюю губу. Телефонная будка, в которой она сейчас стояла, раскалилась, как жаровня, пот градом катился по ее лицу, и, по правде говоря, ей хотелось закончить этот разговор, но ей почти столь же сильно хотелось говорить и говорить с бабушкой. В какой-то мере ее нервозность объяснялась ее опасениями, что бабушка начнет отговаривать ее и сумеет это сделать, и тогда им придется возвращаться. Она была даже несколько удивлена тем, что бабушка и не пыталась отговорить ее. Мелани ожидала нескольких залпов по Брюсу, который никогда не производил на Аврору особого впечатления, хотя вот Рози он нравился и та давно доказывала ей, что, если она будет искать себе какого-нибудь красавца, который понравился бы бабушке, ей на это не хватит целой жизни.

— Представляю себе, как вам там здорово, Мелли, у тебя такой радостный голос, — сказала Аврора очень тихо. Она наконец-то окончательно взяла себя в руки и сдерживалась, чтобы не сказать всего того, чего могла ожидать от нее Мелани.

— Ой, бабуля! — Мелани так удивилась, что чуть не выронила трубку. Наступило молчание — обе женщины, юная и пожилая, боролись со своими чувствами и старались привести их в соответствие с тем, что можно было доверить телефону. — Я хотела было заехать, обнять тебя, но боялась. Да и потом, тебя же не было дома.

Брюс заправил машину и ждал ее, облокотившись на капот. Настроение у Брюса было распрекрасное, и у него и в мыслях не было поторапливать ее.

— Нет-нет, милая, ты поступила совершенно правильно, что уехала просто так. Ты так много значишь в моей жизни, ты же знаешь. А я, конечно, эгоистка, и если бы ты заехала попрощаться, я, может быть, и не смогла бы отпустить тебя.

— Вот этого я и боялась, — сказала Мелани. Какие-то грустные нотки в голосе бабушки чуть было не вызвали у нее желание отказаться от этой затеи, вернуться обратно и быть с ней. Но обеим этого не хотелось. И бабушка, кажется, даже сказала, что делать этого не нужно.

— Живите счастливо там, в Калифорнии, и сообщи мне, когда ваше жилище начнет соответствовать моим стандартам. Тогда мы с Рози сможем проведать вас. Аккуратней на дороге, и звони!

— О, бабушка! — разрыдалась Мелани, вешая трубку.

Аврора тяжело вздохнула и повела носом. Потом она поднялась и пошарила в холодильнике, пока, наконец, не набрала достаточно еды для приличного сандвича — немного салата, цыпленок, помидор, немного майонеза, который, оказывается, стоял за банкой с молоком. Она была убеждена, что где-то еще должен был оставаться кусок мясного пирога, который как раз был бы очень кстати в столь тяжелой ситуации, но самые тщательные поиски результата не дали. Мало что могло сравниться в моменты эмоционального перенапряжения с солидным куском пирога с мясом.

— Кто из вас съел мой мясной пирог? — спросила она, когда Рози и генерал, не в силах больше ждать, нерешительно вошли в кухню. Рози раздобыла несколько булавок и так надежно укутала генерала в скатерть, что он и в самом деле ужасно напоминал мумию.

— О Господи, я съел его, сразу же после того, как перешел в нудисты, — признался генерал. — На нем не было написано, что это твой пирог, и потом, я нервничал, потому что Мелли убегала, а я не мог нигде тебя найти.

— Так она все-таки убегает? — спросила Рози.

— Да, и голос у нее при этом очень счастливый, — сообщила Аврора. — До поры до времени я решила позволить ей это.

— Почему? — в унисон спросили Рози и генерал.

— Потому что я желаю ей счастья, — сказала Аврора резко. — Возможно, это будет недолгое счастье, но что в нашей жизни длится долго?

— Ну вот, наши с тобой отношения, если можно так выразиться, — проговорил генерал.

— Если можно, — отозвалась Аврора.

16

На следующее утро Аврора проснулась в неважном настроении, которое нападало на нее именно тогда, когда она собиралась совершить или уже совершила какой-нибудь благородный поступок. В данном случае это было разрешение Мелани уехать от них и начать собственную жизнь. Поступила она, конечно, правильно, однако уже начала скучать по Мелани. Кроме того, та была беременна, а кто теперь проследит за тем, чтобы она соблюдала здоровый режим? Молодежи свойственно чересчур полагаться на силы своего организма, они думают, что все всегда будет в порядке. Увы, когда рождается ребенок, далеко не все бывает в порядке.

Она вылезла из постели, стараясь не разбудить престарелого нудиста, спавшего рядом, спустилась вниз на кухню, приготовила чай и принесла его в постель. Светало. Верхушки деревьев на востоке окрасились розовым светом. Аврора перебралась на стул у окна, села с чашкой чаю и стала любоваться рассветом. Она больше не чувствовала грусти. Она знала, что очень немногое в жизни происходило так, как ей того хотелось бы. Внучка уже уехала далеко на запад и, наверное, спала сейчас со своим молодым человеком в каком-нибудь дешевом мотеле… На ее взгляд, юноша-то был так себе, но, по крайней мере, он оказался способен на порыв.

Один из ее внуков как раз сейчас заканчивал смену в «7-Одиннадцать» — по крайней мере, должен был заканчивать, если его не убили на работе. Еще у одного внука, который сейчас находился в семидесяти милях к северу, была обычная для заключенного работа, потому что он совершил убийство. Все ее планы на будущее этих детей были жестоко разрушены. Что теперь ждет их в будущем?

Пока она встречала рассвет и потягивала чай, Гектор издал сдавленный стоп и проснулся.

— Переверни меня, мне больно, — сказал он. — Мне нужно лежать на разных боках.

Аврора поставила чашку и помогла ему перевернуться на другой бок. Не успела она сделать это, как он опять застонал и снова уснул.

— Гектор, мне бы очень хотелось, чтобы ты не стонал. Это делает тебя таким стариком! — сказала Аврора, но он ее не слышал. Иногда она думала, что он выглядит вполне нормально, но порой он казался ей ужасно старым. У нее впереди были еще долгие годы жизни, по крайней мере, она надеялась на это, а вот Гектору, видимо, осталось немного. Мысль об этом не слишком улучшила ее настроение.

Фургон Си-Си Грэнби стоял на дорожке возле дома, как всегда в те редкие ночи, когда Рози удавалось убедить своего трусоватого поклонника остаться у нее на ночь. Авроре доводилось раз-другой заглянуть в кабину, и она поняла, что в этой машине порядка не бывает. Си-Си торговал нефтепродуктами таинственного происхождения, и его фургон вечно был заляпан. Сам он внешне был опрятным человеком, но, видимо, решил, что в машине может царить хаос.

Авроре достаточно было одного взгляда на машину, чтобы понять, что на этот раз приятель Рози объявился. Но с машиной что-то происходило. Она снова взглянула на нее. Утренний свет был неярок — может быть, ей показалось? Да нет, машина словно немного подрагивала! Это было странно — припаркованные на ночь машины редко дрожали. Она взглянула еще раз — все правильно, дрожала, даже сотрясалась от толчков. Ей вспомнилось, что работа на нефтепромыслах бывает связана со взрывчаткой. А вдруг Си-Си забыл в машине какую-нибудь взрывчатку и она вот-вот рванет! Все это было довольно тревожно. Она уж было собралась схватить телефон и позвонить Рози, чтобы та вытолкнула своего дружка, пока его фургон не разлетелся на куски от взрыва и не засыпал ей весь газон, перепугав соседей, и, вполне вероятно, привлек внимание полиции. Приглядевшись пристальней, она различила в кабине фигуру человека. Проплывавшее облачко прикрыло солнце, и ей стало хуже видно. Все-таки машина стояла внизу, а она была высоко в доме. А может быть, она и не должна была взорваться, но если кто-то в ней был, то, возможно, он хотел украсть товары, которыми торговал Си-Си. Кто-то ей даже рассказывал, что для того чтобы угнать машину, существуют способы завести ее без ключа зажигания.

Присмотревшись еще пристальней, Аврора убедилась, что в машине Си-Си и в самом деле происходит какое-то движение, причем такое, произвести которое может только человек. Она уже было взялась за телефон, чтобы вызвать полицию, как, к ее изумлению, задняя дверца машины открылась и из нее вышла ее служанка Рози, плотно запахивая халат. Она была без шлепанцев и сильно нервничала. Аврора отпрянула назад — как раз вовремя, потому что Рози бросила нервный взгляд на окно Авроры.

Аврора перешла к более безопасному наблюдательному пункту. Восхитительный спектакль разыгрывался у нее на лужайке! Теперь она высунула голову из-за занавески и была награждена возможностью созерцать самого Си-Си. У него из-под брюк торчала рубашка, и он застегивал ремень. Он все пытался схватить Рози за руку и обнять ее. У него был довольно большой живот, но ведь и у Ройса Данлопа, мужа Рози, тоже.

Что касалось самой Рози, было непохоже, что она пребывала в амурном настроении — она все время нервно поглядывала вверх, на Аврорино окно. После этой суеты на покрытой росой траве Рози наконец как-то небрежно поцеловала Си-Си. Потом она буквально рысью пронеслась через лужайку к задней калитке и исчезла за ней. Си-Си тоже пару раз взглянул на Аврорино окно, заправляя рубашку в брюки. Наконец, он сел в машину, завел ее и медленно выехал на улицу. Он всегда так делал, когда собирался уехать. Сейчас он посидел в машине некоторое время, потом плавно подвел ее к бордюру, заглушил мотор, вышел, нервно проверил, застегнут ли его гульфик, и медленно направился к коттеджику Рози.

Аврора продолжала наблюдать и, краснея, осознала, что чуть не стала свидетельницей полового акта. Она была уверена, что именно это и произошло прямо у нее перед домом, в грязном фургоне Си-Си, и он был одним из его участников, и ее любимая Рози тоже в этом участвовала. Если бы она могла поотчетливей рассмотреть все в утреннем полумраке, она просто видела бы, как они все это проделывают в машине, припаркованной к бордюру у ее тротуара. Мысль эта ее ошеломила, даже шокировала, а с другой стороны, она не могла отрицать, что эта мысль, вернее, сам факт сильно возбудил ее.

Тем временем, не подозревая, какая буря назревает в непосредственной от него близости, генерал Скотт не спеша просыпался. Переворачивание облегчило ее страдания. К своему удивлению, он увидел, что Авроры не было на ее обычном месте — в нише у окна, где она всегда пила чай по утрам. Это было так непохоже на ее правила. Почти каждое утро, когда он просыпался, то видел, что она сидит в оконной нише, укутанная в халат. В это утро она выглядывала в окно из-за угла, халат был распахнут…

— Что случилось? Напали на кого-нибудь? — поинтересовался генерал. — А если напали, то, может быть, лучше вызвать полицию?

— Гектор, помолчи, Си-Си услышит, — прошипела Аврора. — Он как раз на наше окно смотрит. Конечно он понял, что за ним наблюдают.

— Но если это всего-навсего Си-Си и никто ни на кого не нападает, то за ним, конечно, наблюдают. Ты и наблюдаешь, — уточнил генерал. — Да и какая мне разница, слышит он меня или нет?

— Знаешь что, Гектор? Си-Си и Рози только что занимались сексом в машине, — сказала Аврора. — Я сама видела, вернее, почти видела, поэтому я и наблюдаю за Си-Си.

— Ты хочешь сказать, что наблюдать за ним, чтобы оценить, можно ли и тебе заняться с ним тем же? — спросил изумленный генерал. — Вот уж не подумал бы, что Си-Си в твоем вкусе. Хотя, возможно, я и ошибаюсь.

Он решил самостоятельно выбраться из постели и полюбоваться этим захватывающим зрелищем, но не успел сдвинуться с места, потому что Аврора была уже в постели и уселась на него. Этот поступок настолько изумил генерала, что он смахнул с тумбочки у кровати свои очки. Он как раз шарил рукой по тумбочке в поисках очков, чтобы пойти и взглянуть на Си-Си.

Генерал был несколько встревожен агрессивностью Авроры. Она теперь так редко садилась на него верхом, и потом эти его переломы…

— Откуда ты знаешь, что они занимались сексом? — продолжал он допытываться. — Что, Си-Си стоит там голый?

— Нет, похоже, что это ты как раз голый, у тебя ведь теперь нудистские принципы, — усмехнулась Аврора. — Тебе известно, что такое «либштод», Гектор? А может быть, мы немного позанимаемся изучением этого понятия прямо сейчас, и даже если ты на полдороге отдашь концы в момент экстаза или чего-то в этом роде, я сэкономлю на психоанализе и заодно получу хоть немного удовольствия.

— Если ты имеешь в виду «либштод», я отказываюсь, — сказал генерал. — Но, разумеется, я ничего не могу иметь против удовольствия, если только я сумею тебе его доставить.

— Хорошо, что хоть против экстаза не возражаешь, — сказала Аврора, легко шаря под собой. — Ты же знаешь, как я не люблю, когда меня оставляют вне игры. Возможно, то, что ты или я останемся вне игры, вызвано просто недостатком воображения. Ни мне, ни тебе ведь не пришло в голову превратить мою машину в будуар, не правда ли? Тебя не восхищает такая идея? Видишь, а вот меня эта идея и восхищает, и возбуждает!

Да, генерал это почувствовал. Сердце его забилось сильней, так быстро, что ему подумалось, что этот «либштод» становится все более вероятен, особенно благодаря такому темпу. Ему показалось, что кровь прилила к тем местам, где это было необходимо, но вот сможет ли Аврора продержаться в этом неистовом ритме?

— У меня в машине ничего не получится. Куда мне с этими костылями, — сказал генерал, надеясь, что и эта гонка, и приливы крови продолжатся еще хоть несколько минут. Он чувствовал себя скорее сдавленным организмом, чем человеком, способным испытать экстаз. Но могло оказаться и так, что его сдавят еще сильней, если в итоге Аврора испытает только разочарование.

— И потом, зачем тебе представлять, что кабина машины — это будуар. У тебя и так есть будуар, — напомнил он ей.

— Да, как раз в нем мы и находимся, хотя для того, чтобы достичь желаемого, я бы хотела представить себе, что мы находимся в машине Си-Си, — прошептала Аврора.

Этот шепот возбуждал его. У Авроры, всегда такой воспитанной дамы, некоторое время назад появилась привычка шептать ему на ухо довольно лихие предложения. Было время, когда она делала это часто, гораздо чаще, чем теперь, но за последние несколько лет запас этих предложений, судя по всему, истощился. Генерал забыл, как сильно возбуждал его этот шепот.

— Ах, в машине Си-Си, — сказал он. — У него фургон. В фургоне-то я, наверное, что-то и смог бы. Мне и в голову не приходило, что такое может произойти.

— Уже происходит — только помолчи и постарайся немного двигаться.

17

В этот день Рози чувствовала себя настолько несчастной, что ей не помогали даже любимые телекомментаторы. Питер Дженнингс не казался таким уж интересным, и Том Брокау тоже. Дэн Рэзерс — и тот не заинтересовал Рози. В отчаянии Рози переключилась на Си-Эн-Эн, но и у них не было ничего интересного. Почти по всему миру, от Пекина до Вашингтона, продолжались демонстрации протеста. Рози почувствовала, что ее это не волнует. Несколько минут она смотрела мультик о лягушонке Кермите. Кермит был одним из персонажей Си-Эн-Эн. Его, как и ее саму, кто-нибудь постоянно доводил до отчаяния. Правда, она не могла полностью сосредоточиться на его невзгодах, потому что Си-Си, человек, который меньше всего смог бы приободрить ее в такую минуту, именно этим сейчас и занимался. Если же это не было попыткой приободрить ее, то он, по крайней мере, пытался добиться, что не он — причина ее грусти.

— Я не знал, что все так повернется. Я не хотел ничего испортить. Пожалуйста, не плачь, — повторил Си-Си уже в двадцатый, если не тридцатый раз. А Рози все плакала.

— Си-Си, ты ни в чем не виноват, ты ничего такого не сделал. Просто я в депрессии, — отвечала ему Рози в двадцатый или в тридцатый раз. — Ну почему бы тебе не вернуться на работу?

— Если я уеду на работу, зная, что ты тут плачешь, я себе целый день места не найду. Лучше уж умереть и покончить с этим, — сказал Си-Си. Он действительно был похож на сильно огорченного человека, и Рози почти захотелось, чтобы он и в самом деле наложил на себя руки или убил ее. Однако такого быть не могло. Си-Си занимался тем, что заворачивал и отворачивал манжеты своей рубашки. Эта его привычка просто бесила ее.

— Си-Си, да оставь ты их в покое! — взмолилась она. Си-Си, занимаясь в этот момент как раз отворачиванием манжеты, все же не мог понять, о чем она говорит.

— Если я извинюсь, тебе станет легче? — спросил он. Низкорослый, плотный, с почти квадратной головой — Рози иногда хотела спросить его, не надевала ли ему мама в младенчестве на голову ящик, чтобы сделать из его черепа правильный параллелограмм.

— Ты извиняешься так часто, что меня тошнит от этих извинений, — сказала Рози, чтобы охладить его пыл. — Еще немного, и я выплачусь, и потом, наверное, мне станет лучше. А ты сидишь и извиняешься, извиняешься и катаешь туда-сюда свои идиотские манжеты. Делу это не поможет — единственное, чего ты добьешься, так это того, что я найду себе кого-нибудь, у кого хватит меня оставить в покое в такие минуты.

— Да, меня так воспитали, что я ничего плохого не вижу в том, что человек извиняется, — раздраженно сказал Си-Си.

— Нет ничего плохого в том, что говорят: «Извини меня», но если ты повторил это раз пятнадцать подряд, с меня довольно, — закричала Рози. Она взглянула в окно и увидела, что Аврора меряет шагами веранду нижнего этажа, притворяясь, что не подслушивает и вообще ей нет никакого дела до того, что происходит в коттеджике Рози, хотя, совершенно очевидно, ей до смерти хотелось узнать все это.

— И особенно, если ты не сделал ничего такого, за что стоило бы извиняться по сто раз! — прибавила Рози, к тому же достаточно громко.

Си-Си покраснел и, чуть не плача, путаясь в мыслях, наконец уступил. Он сделал неуклюжую попытку похлопать Рози по плечу и поцеловать ее, потом опустил закатанные рукава и поднялся, чтобы уйти.

— Делай как знаешь, — сказал он ей, — только я надеюсь, что тебе станет лучше. Я позвоню, — сбивчиво проговорил он, уходя. Пересекая двор, он не поднимал глаз от земли, чтобы, не дай Бог, не заговорить с миссис Гринуей, которая всегда наводила на него страх.

Аврора занялась своими гераньками, но краем глаза продолжала следить за Си-Си. Несколько минут спустя из своего коттеджа вывалилась Рози, вытирая глаза и возясь с завязками фартука. Не успев спуститься и на три ступеньки, она отбросила фартук в сторону и убежала обратно в дом в слезах, громко хлопнув дверью.

Аврора надела фартук и пошла готовить завтрак. Рози казалась нервной — ей вскоре нужно тоже подкрепиться. А уж Авроре это требовалось безотлагательно. Гектор, который все еще не спускался, погрузился в состояние печали, и кормить его почти не имело смысла. И все же она сварила ему пару яиц, оторвала у них верхушки и отнесла наверх поднос, на котором лежала и его ложка для яиц, стояли кофе, апельсиновый сок и бекон.

Генерал сидел в своем шезлонге, и печаль его не проходила. Не успела Аврора со своим подносом подняться на верхнюю ступеньку, как он начал цепляться к ней.

— Не нужны мне эти яйца, они приготовлены неправильно, — сказал он. — Что происходит с Рози, что она даже не может приготовить мне яйца как полагается?

Тут в глазах Авроры появились тревожные огоньки, и генерал это заметил.

— Но, может быть, я смогу проглотить хоть одно, — поспешил добавить он. Аврора поставила поднос и аккуратно вынула одно яйцо из рюмки. У генерала возникло ощущение, что она собирается запустить этим яйцом в него, но вместо этого она подняла яйцо над головой Гектора и выдавила его ему на волосы. Потом она взяла поднос в руки и вновь спустилась по ступеням, унося с собой второе неправильно сваренное яйцо и много другой еды, которую он с превеликим удовольствием съел бы. Генерал попробовал швырнуть в нее костылем, но в эту минуту желток уже капал ему на лицо, и он промахнулся.

Аврора не сказала ни слова и слышала только, как костыль ударился о перила. Она вернулась на кухню и съела весь до крошки завтрак, который готовила для генерала, за исключением яйца, вылитого ему на голову. Потом она съела завтрак, приготовленный для себя, и с чувством какой-то вины принялась за еду, приготовленную для Рози, как раз в тот момент, когда Рози вошла в кухню, не совсем твердо держась на ногах.

— Хорошо, а то я уже чуть не съела твои английские булочки. Теперь мне хоть этим не придется заниматься — можешь съесть их сама, — обрадовалась Аврора.

— Мне нездоровится, я ничего есть не могу. И потом, я потеряла фартук, — сказала Рози, рухнув в кресло. По правде говоря, булочки по-английски и в самом деле выглядели ужасно аппетитно. Она особенно любила их с вареньем, а на столе как раз стояла такая красивая банка варенья.

— Нет, фартук я спасла, — успокоила ее Аврора. — Я боялась, что какая-нибудь птица унесет его. А что с тобой такое?

— Да просто за что бы я ни бралась, ничего не выходит, — сказала Рози, опуская нож в варенье. — Семьдесят лет — и ни разу ничего не получилось по-моему. Неужели этого мало, чтобы почувствовать себя неудачницей?

— Рози, тут нужно кое-что уточнить. У тебя семеро детей, если я не ошибаюсь?

— Ну да, семеро, — подтвердила Рози.

— Хотела бы подчеркнуть, что все семеро твоих детей выросли, получили образование, все, кроме двоих, живут семьями, и я уверена, что и у тех, двоих, в конце концов, будут семьи. Они — уважаемые граждане, у некоторых из них — свой бизнес, и вполне возможно, они разбогатеют.

— Ну да, это правда! — согласилась Рози.

— Ну вот, а я сижу тут и слушаю твои стоны. У меня умерла дочь, ни один из моих внуков ничего не добился в жизни даже по сравнению с твоими самыми непреуспевающими внуками. Как ты смеешь сидеть у меня за обеденным столом и рассказывать мне, что у тебя ничего в жизни не получилось?! Мне-то как раз представляется, что за что бы ты ни бралась, как раз все и выходит по-твоему.

— Да, это правда, детьми я могу гордиться. Видимо, я просто как-то упустила это из виду.

— Упустить из виду семерых детей, добившихся в жизни успеха, семерых здоровых детей — это все равно что стоять рядом с Эверестом и не заметить его, — возмутилась Аврора. — Ты себе не представляешь, насколько счастливей я чувствовала бы себя, если бы хоть один из моих внуков продемонстрировал такие же знания, как твои дети. Я бы чувствовала себя, словно в раю. Но пока что я не в раю, — сказала она, опуская глаза. Аврора давно уже испытывала чувство стыда и недоумения, когда думала о том, что дети Рози добились успеха, а ее дети — нет.

Рози знала, что Аврора завидует тому, что ее дети были здоровыми и надежными. Любой, кто воспитывает детей и знает, что это значит, позавидовал бы ей. Это она понимала. Это были ее дети и внуки, она их воспитала, она беспокоилась о них и боролась за них. Но теперь ей редко удавалось ощутить, что в их жизни или же в том, чего они достигли, чувствовалось ее влияние. И все же получалось именно так. Один за другим они покидали ее и начинали жить такой жизнью, которая ей самой была не под силу. Дети были когда-то частью ее существа, но даже если бы она отдала им всю свою жизнь, она больше не чувствовала себя частью их. Слава Богу, что они хоть не знали тех печалей, что выпали на ее долю.

— Ты понимаешь, о чем я говорю? — спросила Аврора, стряхивая с себя остатки мрачного настроения.

— Понимаю. Ты права. Мне повезло больше, чем тебе, больше, чем кому бы то ни было в целом мире. Я, наверное, самая счастливая старуха в мире. Но из-за этого я как раз чертовски несчастна. Мне нужно быть счастливой, а я не чувствую никакого счастья, просто не чувствую, и все!

— Я тоже, не смотри на меня так, — пожаловалась Аврора. — Я выдавила Гектору на голову яйцо. Он там, наверху, скрежещет зубами и мечется, пока мы тут языком чешем. А может быть, он застрелит меня из своего армейского пистолета прямо в спальне. Надо бы поостеречься.

От всей этой мешанины — булочки с вареньем, Аврориной лекции и потрясающей новости о генерале и яйце Рози немного полегчало.

— Ты выдавила яйцо ему на голову? — изумилась она, не веря тому, что слышала. Ее всегда поражала способность Авроры действовать по влиянием сиюминутных обстоятельств и мстить столь вдохновенно. Как это ей самой не пришло в голову сварить яйцо и вывалить его на голову Си-Си? От удивления он мог бы просто помереть на месте. При мысли об этом она не могла не улыбнуться.

— Вот так-то лучше, — сказала Аврора. — Однако могу я поинтересоваться, что же именно так тебя огорчило?

— Если ты не возражаешь, я бы хотела забыть об этом.

— Разумеется, я возражаю, — не унималась Аврора. — У вас с Си-Си был секс в машине — или я ошибаюсь?

— О нет, ты видела! Я знала, что ты увидишь! — расстроилась Рози. Она выронила булочку — та упала и откатилась на метр от стола по полу. Рози спрятала лицо в ладони. Ее разоблачили.

— Ну, ну, я ничего не видела, — сказала Аврора, пожалев, что это была правда. — Я просто подумала, что это могло произойти. Но это не значит, что я подглядываю за тобой, когда у тебя происходит что-то интимное.

— Убеждена, что подглядываешь! И будешь. А кто не будет? Я говорила ему, что ты будешь подглядывать, а теперь мне просто хочется наложить на себя руки!

— Рози, не драматизируй, пожалуйста. Это мне следовало бы драматизировать. Мы можем больше не вспоминать об этом.

Рози все еще закрывала лицо руками. Она знала, что Аврора увидит! Она говорила Си-Си, что Аврора обязательно увидит! Но он так просил, так просил, и она уступила. Аврора и в самом деле видела, и ей теперь всю жизнь не стереть этого из ее памяти.

— Если уж во мне что-нибудь есть, то никак не стыдливость, — заверила ее Аврора, пока Рози молча сидела, закрыв лицо руками. — Люди, которым настолько повезло, что у них есть еще активные любовники, могут заниматься сексом где угодно, и тут жаловаться не на что, — прибавила она. — Когда я была моложе и более удачлива, я занималась этим в самых разных местах. Я даже сообщила об этом на днях Паскалю, причем довольно недвусмысленно. Уж наверняка ты не станешь думать, что я злюсь на тебя за то, что тебе повезло в этом больше?

Рози мало доверяла Авроре в подобных вопросах. И у нее не было намерения сидеть и выслушивать, как ей повезло. На ее взгляд, то, что происходило утром между ней и Си-Си, нельзя было назвать удачей.

— Кому повезло? — спросила она, на миг приподнимая лицо. — То, что в голову Си-Си пришла чудовищная мысль заняться этим в машине — это проклятье всей моей жизни. Ничего хорошего в этом нет, и если ты думаешь, что мне особенно повезло, попробуй сама как-нибудь.

— Странно, но я никогда бы не подумала, что ты до сих пор страдаешь. Я даже не знала, что Си-Си такой необычный. Мне казалось, он так же ленив, как Гектор и Паскаль.

Рози посмотрела на нее с отвращением, но ничего не сказала.

— Почему ему нравится заниматься этим именно в машине? — спросила Аврора, выдержав паузу, которой требовали приличия.

— Именно потому, что этим он занимался со своей первой девушкой, — ответила Рози. — Когда они поженились, Си-Си был такой петух. Им приходилось много разъезжать, так что они занимались этим в машине. У Си-Си появилась такая привычка, и он до сих пор не может от нее избавиться. Тебе бы еще неплохо знать, что Си-Си считает себя юношей, хотя ему уже шестьдесят восемь.

— Ну, это ни в коем случае не самый старый юноша в мире, — рассмеялась Аврора. — Тот, что запустил в меня костылем сегодня утром, еще старше.

— Я не знаю, — сказала Рози.

— Что не знаешь? — спросила Аврора.

Рози вздохнула:

— Возможно, все это из-за того, что Си-Си воспитывали в машинах. Когда находишься с ним в помещении, от него никакого толку.

— Гектор тоже почти бесполезен, — сказала Аврора. — Правда, его воспитывали не в машинах. — Она решила, что пора переводить разговор на свои собственные неприятности.

— В машине я всегда нервничаю, — призналась Рози, не обращая внимания на планы Авроры. — То есть, может быть, и без причины, ведь какая разница, где все это происходит — в машине или не в машине? Но я начинаю нервничать и спешу, а ты же знаешь, что бывает, когда спешишь.

— Мужчины спешат еще больше нас с тобой, вот и все, — сказала Аврора, припоминая, что Рози не показалась ей такой уж растрепанной в тот момент, когда она вышла из машины Си-Си. — Можешь мне не верить, но я сегодня столкнулась с таким же феноменом, — добавила она.

Рози посмотрела в щелку сквозь пальцы на пол, который так часто мыла. К счастью, ее булочка лежала кверху джемом. Она подняла ее и надкусила.

— Мне кажется, ты не собираешься говорить ни о чем, кроме секса, и в этом случае я хотела бы задать тебе один вопрос, — продолжила Аврора. — Если исходить из десятибалльной системы, какую оценку за эту маленькую шалость в фургоне ты могла бы поставить Си-Си?

— Что-что? — спросила Рози. — Поставить оценку?

— Ну да, оценку в баллах, а почему бы и нет?

Рози стала подозревать, что Аврора готовит для нее какой-то подвох. Если бы ей пришлось выставить оценку, как в школе, за свои утренние занятия сексом, она безусловно поставила бы единицу, но единица напоминала кое-что, без чего вообще говорить о минувшем утре и не стоило. Что, Аврора пыталась сбить ее на разговор об этом? И если да, то зачем?

Потом, припоминая, как она нервничала и насколько была разочарована, она перестала беспокоиться.

— При десятибалльной шкале я бы поставила ему «ноль», — сказала она с горечью. — Все, что мне при этом досталось, была колючая подстилка в машине, и потом я напоролась на отвертку, которую он забыл убрать с сиденья. Даже «ноль» — слишком много. Больше всего подходит минус два.

— Тогда неудивительно, что ты плакала. Наверное, у меня получилось немного лучше, хотя и ненамного.

Рози подумала, что Аврора несколько приободрилась.

— Это что, означает, что генерал наконец вскочил на шесток? — спросила она.

— Чуть-чуть, — сказала Аврора.

Рози решила, что это еще один пример того, что Аврора получает от жизни незаслуженные удовольствия, которых сама была лишена. За те сорок лет, что она провела у Авроры, были уже тысячи подобных случаев, но это не означало, что она не обижается на Аврору за это. То, что у Авроры с генералом, таким стариком, все получилось лучше, чем у нее с Си-Си, не могло вызвать ее радости, и кроме того, если Аврора видела, как фургон ходит ходуном, все соседи тоже могли это видеть.

— Семьдесят лет иметь репутацию приличной женщины и лишиться ее теперь, — вздохнула она. — Жаль, что я не могу уволиться и уехать куда-нибудь, где все не начинают глазеть из окон, пока еще не рассвело.

— Тише, тише, — успокоила ее Аврора. — Ничегошеньки я не видела, да и вообще никто ничего не видел. Я просто неплохо отгадываю. Гектор хотел посмотреть, но не смог вовремя найти свои костыли, так что ты в безопасности. А вообще, если бы ты хоть несколько минут посвятила изучению истории, ты знала бы, что даже наиболее уважаемые всеми люди совершали ужасно смешные поступки. Я и сама совершила несколько смешных поступков, а ты знаешь, никого здесь не уважают больше, чем меня.

Рози доела свою булочку — жизнь продолжалась или, по крайней мере, пока не прекращалась. Однажды она, конечно, остановится, и это будет все. Она надеялась, что когда она умрет, то будет полностью одета. Порой, когда у нее бывало плохое настроение, она беспокоилась, что может умереть обнаженной — в ванной или еще где-нибудь. Это было бы слишком. От этой мысли ее просто передергивало. Но пока этого не случилось и, возможно, никогда не случится. Но вот сейчас единственное, о чем можно было говорить с Авророй, — это о сексе. За все эти годы, что она работала у Авроры, они редко упоминали о сексе, но в последнее время едва ли хоть одна их беседа касалась чего-либо иного.

— Я слышала, что пожилые женщины становятся противными злюками, — сказала она, пожалев, что булочек по-английски больше нет. — Я, уж конечно, никогда не думала, что такое может произойти со мной.

— Я тоже, — призналась Аврора. Она взяла расческу и поправила себе прическу.

— С другой стороны, я уверена, что ни тебе, ни мне не приходилось думать о том, что мы станем довольствоваться тем, чем довольствуемся, — продолжила она.

— Это точно, один — нудист, другой — маньяк, и оба могут потерпеть, пока не окажутся на заднем сиденье машины, — сказала Рози. — Мы заслуживаем лучшего. Уж что может быть противней, чем начинать день с минус двух!

Она заметила, что, в сущности, Аврора не то чтобы сильно приободрилась.

— А как у тебя с десятибалльной шкалой? — поинтересовалась Рози. Никогда прежде она не задавала подобных вопросов своей хозяйке, но поскольку они, кажется, не могли разговаривать ни о чем, кроме секса, она решила, что теперь можно.

— Даже не знаю, может быть, единица с плюсом. Уж точно не выше двух.

Зазвонил телефон. Аврора не обратила на него никакого внимания.

— Хочешь, я сниму трубку? — спросила Рози. — Может быть, это Мелли, у них могла произойти авария.

— Да нет, я уверена, что это Гектор. Не хочу с ним разговаривать. Поговори, если хочешь.

Несколько месяцев назад после ссор, которые длились неделями, она согласилась провести в доме дополнительную телефонную линию. Генерал жаловался, что она слишком подолгу висит на телефоне и что ему едва удается позвонить по делу в те редкие минуты, когда телефон в доме был свободен. Он еще часто напоминал ей, что может настать день, когда он больше не сможет справиться со ступеньками, и хотел, чтобы можно было позвонить вниз, если возникнет такая необходимость. Сейчас у него появилась привычка раз восемь-девять звонить вниз, в основном с тем, чтобы доложить, что ему одиноко.

— Приветствую вас, генерал, — сказала Рози, снимая трубку.

— Меня что, оставили здесь умирать с голоду только за то, что я пожаловался на качество приготовления яиц? — спросил генерал довольно спокойным тоном.

— Он желает знать, не оставили ли его там умирать за то, что у него были жалобы на яйца, — передала Рози Авроре.

— Да нет, но раз уж он набрал чуть больше полутора баллов, ему грех жаловаться, — заметила Аврора. — Вот ведь я не жалуюсь на полтора балла. Кроме того, он еще и костылем в меня запустил. Дай мне трубку.

— Алло, Гектор, — сказала она холодно, взяв трубку.

— Аврора, приношу извинения за то, что пожаловался. Я соскучился по тебе. Так хочется, чтобы ты скорей поднялась ко мне.

— Это зачем же, чтобы ты опять огрел меня костылем? — поинтересовалась Аврора. — А ну как у меня не то настроение, чтобы позволить тебе это?

— У меня и в мыслях не было огреть тебя костылем, я люблю тебя, — произнес генерал.

В прошлом он редко объявлял о своей любви столь прямолинейно, но теперь ему приходилось заявлять об этом напрямую по нескольку раз в день, хотя бы для того, чтобы удержать события в их прежнем русле. Но все равно, не все шло так, как хотелось бы. Было весьма печально, что конец жизненного пути был таким тернистым, совсем не такой, как начало и середина. Генерал всегда придерживался мнения, что в конце концов страсти улягутся, и когда это произойдет, жизнь станет спокойней. Однажды ему довелось грести на ялике по Неаполитанскому заливу. День клонился к закату. Небо и вода были в полной гармонии. Когда он потом припоминал этот эпизод из своей жизни, он понял, что вот такой он и хотел бы видеть свою старость — спокойной, мирной, прекрасной, невозмутимой. А он оказался здесь, руки у него дрожали, он звонил со второго этажа Аврориного дома на первый, умоляя ее прийти к нему наверх проведать его и, если можно, принести объедки ветчины или хоть чего-нибудь съестного. Не слишком-то все это напоминало закат в Неаполитанском заливе при свете вечерней звезды.

— Может быть, и любишь, и, может быть, я и приду через пару минут, — сказала Аврора. — Тебе уже пора одеваться. Нам нужно ехать на прием к психиатру через час.

— О, черт, я совсем забыл об этом. Но ведь я ничего не ел, ты же знаешь. Ты швырнула мне на голову яйцо и унесла мой завтрак.

— А ты вымыл голову?

— Разумеется, вымыл. А что мне еще оставалось делать? Ты что, хотела, чтобы я остаток жизни провел, перепачканный яйцом?

— Гектор, я всего-навсего подумала о нашем несчастном психиатре. Если бы я привезла к нему тебя с яйцом в волосах, несчастный молодой психиатр мог бы отказаться принимать нас, даже не начав сеансов. Мы же не хотим, чтобы такое случилось, не так ли?

— Нет, но я все же хотел бы довести до твоего сведения, что я голоден, — не отступал генерал. — Как ты думаешь, не могла бы Рози сварить мне хотя бы овсянку?

— Не знаю, у нее неудачно начался день. Я отказываюсь быть твоим адвокатом, поговори с ней сам.

Она опять передала трубку Рози, которая внимательно выслушала просьбу генерала.

— Порядок, но темного сахара у нас нет, я забыла купить, — сказала Рози. — Придется вам есть ее с обычным белым, даже если это вам неприятно. Или с медом.

— Немного меду было бы просто здорово, — обрадовался генерал.

18

Шишарику ужасно не нравилось, когда Большие запирали дверь в спальню. Сначала они запирали прозрачную дверь, чтобы он не смог выбраться и спуститься по лестнице во двор. Потом они забрасывали ему в кроватку книжки и игрушки, целовали его и удалялись. Как ни старался он втянуть их в свои игры, как ни ревел и ни орал изо всех сил, Большие не обращали на него внимания и исчезали за дверью.

Часто это происходило по утрам. Когда отец возвращался с работы, все они садились на кушетку, и Шишарик оказывался в центре внимания: и мама, и папа целовали его и смеялись над его проделками. Но обычно, вскоре после того как они начинали целовать друг друга, его оставляли одного. Он уже знал, когда наступит этот момент, и когда понимал, что они вот-вот начнут целоваться, старался втолкнуть между их лицами свою книжку. Но они смеялись, норовили поднырнуть под эту книжку и все равно целовались.

Потом они запирали его, но только не у себя в спальне. Ему становилось одиноко, но чаще он начинал злиться. Раз-другой он ложился на пол и старался заглянуть под дверь, но не видел ничего, кроме отцовских ботинок и кучи одежды на полу.

Иногда он начинал громко кричать, но никто не отзывался. Иногда он прислушивался, но был слышен только скрип кровати. Звуки были похожи на те, что раздавались, когда он прыгал по бабулиной кровати. Если его Большие хотели просто попрыгать на кровати, почему тогда им не хотелось, чтобы и он попрыгал с ними? Однажды мама ужасно торопилась и не заперла дверь. Шишарик проскользнул в спальню на секунду. Кровать поскрипывала, но Большие прыгали не так уж и высоко, как он думал. Не дав ему сделать и пары шагов по спальне, совершенно голая мама подлетела к нему, и в этот момент она больше обычного была похожа на зверя. Она с такой силой хлопнула дверью спальни, что Шишарику захотелось убежать. Он достал карандаш и попробовал проделать дырку в стеклянной двери — он хотел проскользнуть в дверь, как кролик Питер, и убежать. Но он лишь немного продырявил дверцу, и карандаш сломался.

Шишарику нравилась утренняя жизнь, когда папа еще только должен был вернуться с работы. Они с мамой валялись на кушетке и играли. Мама зевала во весь рот и иногда даже засыпала. У нее был такой просторный халат — иногда из-под него показывалась ее грудь. Шишарик всегда бывал голенький — он не любил пижаму и всегда сбрасывал ее, как только просыпался. Иногда он пробовал стащить с мамы халат, чтобы и она была голенькой, но мама никогда халата не снимала. Правда, ее совсем не беспокоило, что грудь вываливается наружу. Когда по утрам она играла с ним, то совсем не была похожа на зверя. От нее пахло так приятно. Шишарик часто забирался на нее, лежал на ней и принюхивался.

Потом приходил отец, и двое Больших начинали разговаривать. Иногда они сразу же уходили к себе в спальню, оставляя его одного, и он чувствовал себя совершенно беспомощным. Судя по всему, они не понимали, как плохо было чувствовать себя беспомощным. Особенно если ты — Маленький. Но Шишарик догадался, как показать им, что он злился. Когда его оставили перед запертой дверью, он протащил через всю комнату коробку с игрушками и стал швырять их в дверь спальни. Он ждал, что, едва он начнет бросать свои игрушки в дверь, мама, словно разъяренный зверь, выскочит из спальни, но она этого не сделала. Иногда они кричали, чтобы он прекратил швырять в дверь игрушки, но он не переставал. Он швырял игрушки в дверь, пока они не заканчивались, и иногда даже пытался открыть дверь, стараясь втолкнуть в щелку игрушечный фургончик, но ничего не получалось. Ничего не помогало, даже его слезы и пинки в дверь. Большие просто оставались в спальне, и им было совершенно безразлично, что он чувствовал себя таким беспомощным.

— Что же ты не сказал мне, что Мелли уезжает? — спросила Джейн. — Мне без нее будет скучно. Нужно было бы поехать проводить ее.

Наласкавшись, они лежали в постели и слушали, как Шишарик пытался протаранить дверь своим фургончиком.

— Наш малыш такой целеустремленный, — попробовал отвлечь ее Тедди. — Слышишь, как он старается сломать дверь?

— Во-первых, Мелли была нашим полномочным представителем перед Авророй, — как будто не слышала его Джейн. Она уже научилась не обращать внимания на попытки Шишарика проникнуть к ним в спальню, когда они были в постели. Сначала это раздражало ее и портило настроение, но теперь она привыкла. Джейн было приятно думать, что, если речь шла о сексе, она могла приспособиться к чему угодно. Лишить ее этой радости обманом не было дано ни Шишарику, ни кому бы то ни было другому. Иногда ей хотелось, чтобы Тедди не был таким тихоней. В постели с ним было приятно, но порой ей казалось, что все могло бы быть больше, чем просто приятно, если бы он хоть иногда попробовал сделать что-нибудь не совсем так, как ей хотелось: ну, хотя бы разозлился на нее как-нибудь!

Но это были только мысли. Может быть, она была не права, но эти мысли не уходили.

— Мне кажется, Мелли не слишком-то хотела, чтобы ее провожали, — сказал Тедди. Ему ужасно хотелось, чтобы Шишарик перестал дубасить в дверь. Его сейчас так тянуло к Джейн! Хотя у них только что был оглушительный оргазм, Джейн была все еще немного взвинчена. Он чувствовал, что возможно продолжение, но если Шишарик так и будет колотить в дверь игрушкой, ничего не получится.

— А может быть, Мелани подумала, что после долгих проводов она бы разнервничалась и никуда не уехала бы, — предположил Тедди. Он пошарил под кроватью, нащупал ботинок и изо всей силы запустил им в дверь. Кажется, он своего добился: Шишарик перестал стучать. За дверью наступила полная тишина.

— Наверное, я испугал его, — заволновался Тедди.

— Не страшно, — успокоила его Джейн. — Но он, по крайней мере, уже знает, что такое разозлиться, и может это показать. — Тедди приподнялся на локте и посмотрел на жену.

— Это намек на меня? — спросил он.

— Да, — подтвердила Джейн. — Мне иногда становится интересно, а ты можешь когда-нибудь рассердиться? Ты вроде собирался разозлиться вчера, когда я шлепнула Шишарика, но, по-моему, так и не решился.

Тедди подумал, что после этого секс вряд ли возможен, хотя, кажется, им обоим это было нужно. Он заставил замолчать Шишарика, но заставить замолчать еще и Джейн сил у него не хватило. В ту минуту, когда он швырнул в дверь ботинком, что-то ушло из него.

— А разве не я швырнул в дверь ботинок? — заметил он.

— И что с того? — спросила Джейн. — Это просто тактический прием. Между тактикой и эмоциями большая разница.

— Все правильно, — согласился Тедди. — Но когда я в прошлый раз зашел за черту, на меня надели смирительную рубашку. Это было еще до того, как мы познакомились, и до того, как я обнаружил, что мне помогает литий.

— Жалко, что меня не было поблизости. Мне хотелось бы посмотреть на тебя в таком бешенстве.

— Не понял, — пробормотал Тедди.

Джейн пожала плечами.

— Это я так, — сказала она.

— Было бы глупо видеть в этом моем состоянии что-то романтическое. Мне кажется, тебе вряд ли бы понравилось, если бы ты и в самом деле увидела такое.

— Видимо, не судьба, — вздохнула Джейн.

19

Несмотря на убеждение, что визиты к психиатру были смешны и в его возрасте, и в Аврорином, да и в любом возрасте вообще, генерал Скотт почистился, надел свой лучший костюм и красный галстук-бабочку в крапинку, который Аврора выбрала для него в Лондоне.

При виде Гектора в костюме и в красной бабочке настроение у Авроры стало настолько лучше, что из ее уст даже полились арии любимых опер. Она пела по дороге от дома к неблизкой улице в квартале Беллэр, где принимал доктор Брукнер.

К несчастью, Гектор на ее пение отреагировал не совсем в соответствии со своим нарядом.

— Да не пой ты эти чертовы арии за рулем, — закричал он. — Ты несносно водишь машину даже тогда, когда ты молчишь. Если ты хочешь, чтобы мы остались в живых и чтобы этот психоанализ начался, я бы посоветовал тебе помолчать.

— Гектор, очень печально, что ты так низко ценишь мой вокал, — сказала Аврора. — Пение — весьма полезное занятие. Я уверена, что в этом доктор Брукнер меня поддержит.

Великолепный внешний вид генерала совершенно не соответствовал его настроению, оно было очень мрачным. Несмотря на обильный, хоть и запоздалый завтрак, печаль не оставляла его. Если уж начистоту, она стала еще глубже. Он не мог избавиться от странного убеждения, что краткая интимная близость в то утро была его последним и, кстати, не слишком громким «ура». В ту минуту, как все кончилось, у него возникло чувство, что они с Авророй больше никогда не будут иметь ничего общего в постели, и это чувство все не проходило. Он понял, что полностью лишен жизненных соков — просто превратился в старую кость.

— Первое, что я скажу психиатру, — это то, что у меня больше не бывает эякуляций, — заметил он. Они в этот момент остановились у светофора на окраине Беллэра, и Аврора уже перестала напевать. По какой-то причине она считала неприемлемым петь у светофоров.

— Ничего подобного ты ему не скажешь, — возмутилась Аврора. — Я тебе это запрещаю. У нас есть многое другое, что мы могли бы обсудить с этим милым молодым человеком, кроме твоих эякуляций.

— У меня нет никаких эякуляций, — не унимался генерал. — Именно это я только что и сказал, и это то, на чем я хотел бы заострить внимание. Ничего не вытекает, а ты знаешь, что это означает.

— Думаю, что нет, — сказала Аврора. — Я не уверена, что хотела бы этого, но я не хочу, чтобы ты затевал с этим милым доктором беседы о наших трудностях в этом плане.

— Откуда тебе известно, что он такой уж милый? — спросил генерал. — Ведь мы с ним пока не знакомы.

— Но я же разговаривала с ним, и у него такой успокаивающий голос. Его голос — это прямая противоположность твоему голосу, Гектор. Твой голос редко успокаивает меня, хотя, несомненно, мне часто бывает необходимо успокоиться.

— Твой меня тоже не успокаивает, — не остался в долгу генерал. — Особенно в те минуты, когда ты распеваешь арии в машине. Поезжай, что ты стоишь, ведь давно горит зеленый.

— Гектор, да ведь его только что включили, — отметила Аврора.

— Ну и что, зато, когда он загорелся, это значит, что пора ехать, причем немедленно, — напомнил ей генерал.

— Мне просто хочется подождать секунду-другую, чтобы удостовериться, что горит зеленый, — сказала Аврора, отъезжая.

— Сразу после того, как у нас все произошло в постели, у меня возникло чувство, что у нас с тобой этого больше никогда не будет, — поделился своей печалью Гектор. — И чувство это никак не проходит, поэтому-то я такой угнетенный. Могу я рассказать об этом психиатру?

Аврора не отвечала. Ей не нравились пригороды Беллэра — в сущности, она всегда возражала против самого понятия «пригороды», хотя большинство людей и живет в них в наши дни. В годы ее юности все было по-другому. Были крупные и мелкие города, селения и загород, где не было ничего подобного этому скопищу светофоров, универмагов и маленьких уродливых домиков между ними.

— Если я не могу рассказать ему об этом моем ощущении, тогда я просто не знаю, о чем с ним говорить! — продолжил генерал. — Мои родители умерли уже пятьдесят лет назад, и мне кажется, я не смогу много рассказать о них.

— Гектор, почему ты не можешь быть оптимистом? — спросила Аврора. На самом же деле у нее тоже было такое чувство, что их утренняя близость означала, что что-то кончилось, а именно ее долгий двадцатилетний роман с Гектором Скоттом. Страсть, видимо, в последний раз появилась в их жизни — то есть та страсть, которая их объединяла.

Это была невеселая мысль. Ей хотелось спокойствия, но на самом деле она никогда не чувствовала себя спокойной, довольной и удовлетворенной. Вместо того чтобы чувствовать себя спокойной, она была взволнованной, и ей все время чего-то не хватало. Она была слишком полна энергии, чтобы подремывать, и зачастую ее беспокоили мысли о чем-то таком, о чем не следовало думать воспитанным леди, особенно в ее возрасте. Например, о неподходящих для нее мужчинах или даже юношах. Один из них как-то косил траву у нее на лужайке. Он был испанских кровей, одет в шорты, и у него были замечательные толстые ноги. Звали его Джейми, и каждый раз, как она выглядывала из окна и замечала эти прочные ноги, она ощущала волнение. Очень часто это волнение настигало ее во сне, отчего ей приходилось подниматься и беспокойно бродить по дому.

— Пессимистом меня делает сознание того, что я стар и никому не нужен, — сказал генерал. — Посмотрим, какой оптимисткой будешь ты в моем возрасте.

Невзирая на свою пижонскую наружность, он порой казался ей шокирующе старым. Многие годы ее взор вспыхивал при виде генерала Скотта в полной форме или генерала Скотта в одном из его накрахмаленных летних костюмов, не каждый мужчина умел носить одежду так, как генерал Скотт. Но теперь он не столько носил, сколько путался в ней.

Тут генерал взглянул в окно и увидел небольшую вывеску зеленого цвета, которая стояла на лужайке возле дома, мимо которого они как раз проезжали. На ней значилось: «Доктор Дж. Брукнер. Терапевт». Аврора как раз проплыла мимо этого дома.

— Ничего себе, — удивился генерал, — ты только что проехала мимо приемной нашего доктора.

Аврора высунулась из окна, но ничего не увидела, кроме уродливых пригородных домишек. Она не ожидала, что их доктор будет заниматься своей практикой в подобном квартале. Она предполагала увидеть выстроенный со вкусом офис из стекла, с красивыми коврами и воспитанными регистраторами. В Хьюстоне были сотни подобных, со вкусом построенных стеклянных офисов, и во многих из них как раз принимали врачи. Разумеется, было бы намного легче разобраться со всеми темными уголками в душе Гектора, если бы это происходило в приличном здании, где, кроме того, находилась бы еще пара банков.

— Я говорю, остановись, ты проехала дом! — повторил генерал.

— Мы не дом ищем, Гектор, мы ищем офис врача, — сказала Аврора.

— Да понятно. Но мы только что проехали мимо. По-моему, я раза три тебе сказал об этом. Теперь тебе придется развернуться.

— И не подумаю, до тех пор пока не встречу здания, в котором, на мой взгляд, должна помещаться приемная доктора. Эта улица похожа на те, где живут люди, которым платят государственную зарплату. Мне кажется, здесь мы не найдем уважающего себя психоаналитика.

— Какая же ты смешная женщина и настоящий сноб, — сказал генерал. — Я тебе еще раз говорю, что мы проехали дом доктора Брукнера. У него на лужайке табличка, на ней написано — «Терапевт», а терапия нам как раз и нужна. С каждой секундой мы удаляемся от нужного нам места все дальше и дальше. Не могла бы ты быть разумной хоть раз в жизни?

— Гектор, мне доводилось бывать у врача. Я знаю, на что может быть похож офис врача, — возразила Аврора. — Психотерапевт — это всего-навсего врач.

Свою позицию Аврора отстаивала, не выключая красного света задних фонарей, и, к несчастью, патрульный транспортной полиции как раз в это время дежурил на ближайшем перекрестке.

— Ну вот ты и добилась, чего хотела, — сказал Гектор, как только патрульная машина начала разворачиваться в их сторону, включив сирену и мигая. Аврора подъехала к тротуару, но патрульный полицейский по мегафону несколько раз пригласил ее подъехать еще поближе.

— Он хочет, чтобы ты подъехала к бордюру, — сказал Гектор, чем и довел ее до высшей степени раздражения. Стоило ей попасть в трудное положение с регулировщиками, Гектор неизменно становился на сторону полиции — из-за этого она несколько раз была готова порвать с ним. Сейчас она почти жалела, что так и не сделала этого, иначе ей не только не пришлось бы наблюдать, как ее возлюбленный подобострастно становится союзником властей, но и наблюдать, как этот невероятно старый человек кутается в свой костюм.

— Гектор, к твоему сведению, я и так у бордюра! Это не галантно с твоей стороны придираться ко мне, когда у меня неприятности.

— Если бы ты сделала, как я сказал, и повернула бы за пять кварталов отсюда, никаких неприятностей и не было бы, — продолжал занудствовать Гектор. — Но если ты не желаешь меня слушать, что я могу сделать?

Всю свою жизнь Аврора страдала от боязни ободрать покрышки о бордюр. Теперь она плавно подъехала к тротуару, вся в напряженном ожидании того, что вот-вот раздастся этот отвратительный скрежет.

— Выйдите, пожалуйста, из машины, — несколько раз повторил в рупор полицейский.

— Как ты думаешь, почему это ему захотелось, чтобы я вышла из машины? — поинтересовалась Аврора. — Они настаивают на этом довольно редко. Неужели он застрелит меня только за то, что я проехала на красный свет?

— По-моему, он решил, что ты — какая-то маньячка, но стрелять в тебя он не собирается, — пошутил генерал.

— Гектор, с чего бы это ему думать, что я — маньячка? — спросила Аврора. К несчастью, она не до конца зажала ручной тормоз, и машина продолжала плавно приближаться к бордюру. Заметив свое упущение, она дернула рычаг коробки скоростей и перевела его на нейтраль. Машина рывком остановилась. Гектор, пристегнутый ремнем, дернулся вперед и чуть не ударился головой.

— Он, может быть, так и не думает, но я точно могу подтвердить, — воскликнул генерал. — Очень кстати, что мы едем именно к психиатру. Похоже, это следовало сделать еще несколько лет назад.

Аврора вышла из машины, стремясь сохранить как можно больше достоинства, хотя перед ней и был-то всего-навсего какой-то мелкий рыжий полицейский, который скептически смотрел на нее. Они все вели себя так. Хотя, присмотревшись к нему, она заметила, что его полный скепсиса взгляд в основном относился к ее машине, которая, к немалому удивлению Авроры, была все еще на приличном расстоянии от бордюра.

— Это не совсем то, что я бы назвал остановкой у тротуара, — сказал патрульный. — В другое время вы мешали бы движению машин. Вы глазами давно не занимались?

До Авроры не сразу дошло, что он имеет в виду. С чего бы это ей заниматься глазами. Она подумала, что, наверное, он неточно выразился — видимо, он хочет спросить, хорошее ли у нее зрение.

— Спасибо, зрение у меня прекрасное, это у меня просто такая фобия — боюсь ободрать шины о тротуар. По правде говоря, именно поэтому я и тороплюсь к своему врачу.

— И едете на красный свет? — спросил патрульный. — У вас что-то неотложное?

— Вы же видите, это достаточно серьезная фобия. Я притормозила не так уж и близко от бордюра, но, уверяю вас, в ушах у меня прозвучал сильный скрежет, который раздается, когда прижмешься к тротуару слишком сильно. Воображаемый скрежет такой интенсивности вполне может сбить с толку, уверяю вас.

Маленький полицейский сурово посмотрел на нее и покачал головой.

— Неплохо придумано, — промолвил он, выписывая квитанцию на штраф за проезд на красный свет.

— Не так уж и неплохо, вы и сами понимаете, — продолжала прикидываться Аврора. — Если вы собираетесь оштрафовать меня, то не могли бы вы заодно помочь мне найти дом моего врача. Его фамилия Брукнер, он психоаналитик. Очень надеюсь, что он вылечит эту мою фобию.

— Я тоже на это надеюсь, — сказал полицейский. — Иначе в следующий раз, когда вы поедете на красный и захотите остановиться у тротуара, вас наверняка оштрафуют дважды — за проезд на красный свет и за создание помех движению транспорта.

— А вы хотя бы знаете, где принимает больных доктор Брукнер? — повторила свой вопрос Аврора, чувствуя, что закипает.

— Знаю. Вы как раз проехали мимо, — сказал полицейский, вручая ей квитанцию. — Развернитесь, это будет слева, примерно три квартала отсюда. Небольшой зеленый домик, табличка во дворе. Пожалуйста, постарайтесь останавливаться на красный свет, мэм.

Аврора села в машину и с места круто развернулась прямо перед носом у патрульного. Ей показалось, что он опять посмотрел на нее скептически.

Генерал тоже смотрел на нее скептически. Светофор перед ней был красный, и она из вежливости остановилась.

— Не уверен, что в Беллэре правилами разрешен разворот, — опять занудел генерал, но тут в глазах Авроры появилось хорошо знакомое ему выражение, означавшее, что ему было бы лучше не распространяться о правилах дорожного движения в районе Беллэр, по крайней мере, в данную минуту.

— Гектор, нам нужен маленький зеленый домик с табличкой во дворе. — Я полагаю, он появится где-то слева, — как ни в чем не бывало сказала Аврора.

— Прямо в точку, — пробурчал генерал.

— Да не прямо, а слева, — настаивала Аврора.

— Я хотел сказать — прямо — в смысле правильно. У этого слова не единственное значение.

— Гектор, я просто стараюсь ехать так, как сказал полицейский. Мне сейчас не до многозначных слов. Уверена, что наш аналитик мог бы этим заинтересоваться больше, чем я.

— Аврора, это вон где, смотри! — воскликнул генерал в волнении, указывая на дом, к которому они приближались. — Это тот самый дом, у которого я хотел остановить тебя с самого начала.

Аврора взглянула и увидела уродливый зеленый домик, похожий на ранчо. Без особого удовольствия она снова развернулась и подъехала к дому.

— Какое разочарование! С чего бы это заслуженному венскому психоаналитику жить в такой дыре?

— Совершенно нормальный дом, — заметил генерал. — Надо же людям жить где-то. Мы ведь собираемся обратиться к нему за помощью, так не все ли равно, где он живет?

— Мне не все равно, — призналась Аврора. — Может быть, это глупо, но ничего не поделаешь. Я просто совершенно не так себе представляла кабинет, в котором принимает доктор Брукнер.

Она вздохнула.

— Да не начинай ты опять вздыхать, — подбодрил ее генерал. — Мы же решили начать это, так давай смотреть на все положительно.

Аврора снова вздохнула.

— Ты не могла бы не вздыхать? — настаивал Гектор. — Терпеть не могу, когда ты вздыхаешь. Зачем так часто вздыхать?

— Да не тебе критиковать меня за то, что я не смотрю на мир положительно, — перебила его Аврора. — За последние двадцать лет я буквально каждый день начинаю оптимистично и даже весело. Только никакого проку от этого оптимизма.

Генерал почувствовал, что снова попал в капкан, и промолчал.

— Сейчас заплачу, — объявила Аврора к его ужасу.

— Аврора, мы ведь приехали к врачу, — попытался успокоить ее генерал. — Наша машина стоит возле его дома. Может быть, он сейчас смотрит на нас из окна и не может понять, почему мы не входим в дом. Сейчас не плачь.

— А мне хочется, — капризничала Аврора. — Когда подумаешь, как много моего хорошего настроения пропало даром, просто хочется плакать.

— Но оно не пропало даром, — уверил ее генерал. Он почувствовал легкое отчаяние.

— Пропало, пропало, ты никогда не мог избавиться от своей депрессии, — сказала Аврора, начиная плакать. Все мое веселье, весь оптимизм попросту разбивались о твою депрессию. Ты — самый отрицательный человек, которого я знала в своей жизни. Жалко, что я вообще подумала о психоанализе, — я ведь знаю, что это никому не поможет. Ничто не помогало нам, и все потому, что тебе ничего не нравится и ты ничего не хочешь сделать, а если я настаиваю и выступаю с какой-нибудь инициативой, тебе обязательно нужно ее задушить!

Некоторое время Аврора плакала; генерал чувствовал себя настолько разбитым, таким виноватым, что не мог произнести ни слова. Он ломал голову, пытаясь припомнить, на какое предложение Авроры он согласился и у них хоть что-нибудь получилось. Но именно в этот момент голова его была совершенно пуста, и он ничего припомнить не смог.

Всхлипнув раз-другой, Аврора затихла.

— Если уж тебе хочется обвинить меня в чем-то, то уж никак не в том, что мне не хватает положительного отношения к жизни, — сказала она, вытирая глаза. — Это тебе не хватает положительного отношения к жизни — тебе, тебе, тебе!

— Ну, тебе тоже кое-чего не хватает, — парировал генерал. — Мы когда-нибудь войдем и пройдем через сеанс психоанализа или же будем сидеть в машине возле дома этого человека все утро и ссориться, как обычно?

— Я думаю, надо войти, — согласилась Аврора, развернув зеркало заднего обзора, чтобы побыстрее подправить краску на глазах. — Не похоже, что плакала, — я так хорошо выгляжу. Если бы я еще не была так жестоко разочарована домом этого человека! Я настолько им разочарована, что у меня пропало почти всякое желание, чтобы он проводил свой психоанализ со мной.

— Аврора, мы приехали, давай хоть попробуем, — предложил генерал. — Он нас ждет.

— Люди часто ожидают чего-то такого несбыточного, — сказала Аврора. — Посмотри на меня. Всю свою жизнь я ожидала, что у меня будет ежедневное счастье. Но дни проходят, и где оно?

Все же им удалось кое-как собраться с духом, пройти по дорожке к дому и позвонить в дверь. Она немедленно распахнулась. «Я не совсем готова к этому», — подумала она, когда увидела открывающуюся дверь. Многие вещи в жизни происходят прежде, чем успеешь к ним подготовиться. Эмма, например, родилась на две недели раньше срока, прежде чем Аврора была к этому готова. Может быть, эта поспешность была причиной того, что она оказалась такой нервной матерью, по крайней мере, в первые несколько лет. Она предпочла бы быть полностью готовой к тому, что должно было происходить, но что-то все равно происходило, пока она к этому только внутренне готовилась: именно это и произошло сейчас у двери ее психоаналитика. Дверь уже открывали, а она к этому не была готова.

В дверях стоял полный человек лет сорока с небольшим, с седоватой шевелюрой и с самыми большими и самыми грустными глазами, которые только доводилось видеть Авроре. Он был одет в вельветовый пиджак с накладками на локтях и джинсы «Леви», но от шока, вызванного созерцанием врача в джинсах, ее избавил его взгляд. Взгляд этот был гораздо более приветливый, чем у большинства врачей.

Вспоминая потом, уже после смерти Джерри Брукнера, то время, что они провели вместе, Аврора осознала, что все произошло потому, что в тот, самый первый момент он сумел дать ей почувствовать, что ей рады — рады прямо с порога.

— Как жизнь? Проходите, меня зовут Джерри Брукнер, — сказал доктор. У него был довольно хриплый голос.

— Как жизнь? — переспросила Аврора, входя в дверь. — А что, венские психиатры в самом деле говорят, «как жизнь»?

— Наверное, нет, а кто вам сказал, что я из Вены? — спросил Джерри Брукнер, пожимая руку генералу.

— Ничего не имею против — я ненавижу Австрию, — сказал генерал.

— А мне казалось, что вы — из Вены, — продолжала Аврора, хотя ее представления о классическом психоанализе стремительно исчезали. — Ваша фамилия звучит так по-венски.

Доктор, казалось, немного развеселился.

— Я из Лас-Вегаса, штат Невада, — сказал он. — Сомневаюсь, чтобы в Хьюстоне было слишком много психиатров родом из Вены.

— Но и лас-вегасских здесь тоже не безумное количество, — прокомментировала Аврора, осматриваясь. Приемная была не чем иным, как небольшой старенькой жилой комнатой; вдоль стены стояла оранжевая кушетка, на которой давно следовало поменять обивку.

— Нужно обязательно поменять обивку на кушетке, — сказал доктор Брукнер, словно эхо повторяя ее мысли.

— Боже, вы просто услышали мои мысли, — улыбнулась Аврора. — Надеюсь, вы сделаете это еще не раз. — Она немедленно простила ему эту комнату, как простила ему его джинсы. У него была прекрасная улыбка, а такая улыбка — это что-то.

— Она многого ждет, — нервно вставил генерал. Ему подумалось, что доктор должен сразу же узнать об этом, — ведь он понимал, в любой момент Аврора могла начать критиковать доктора: его одежду, мебель, обои или еще что-нибудь.

— Не знаю, как насчет чтения мыслей, а вот чай или кофе я могу вам предложить, — сказал доктор.

— А где же эта очаровательная девушка-регистратор, с которой я разговаривала, когда мне назначили прием? — поинтересовалась Аврора. Ей никогда еще не доводилось бывать в такой приемной, которая была бы настолько непохожа на приемную врача. — Где обычный персонал, эти люди, которые протыкают вам палец или интересуются, есть ли у вас страховой полис? По-моему, ее звали Симона, — добавила она, продолжая раздражать генерала. Неужели она думает, что психоаналитик забудет, как зовут его собственную секретаршу?

— Наверное, это я исполнил Симону для вас, — сказал Джерри Брукнер. — По тому, как вы говорили, я решил, что вы предпочли бы что-нибудь французское. Иногда я играю Симону, иногда — какую-нибудь Магду, а иногда — просто Марджори. Это для тех, кто предпочитает иметь дело с нормальной секретаршей-американкой.

— Что-то я совсем вас не понимаю. Что все это значит? — спросила Аврора.

Джерри Брукнер снова приветливо улыбнулся:

— Я не могу себе позволить секретаршу и не уверен, что если бы мог, то захотел бы, чтобы она тут крутилась. Некоторое время я был актером. Голоса мне неплохо удаются. Для вас я сыграл Симону.

— Боже правый! — воскликнула Аврора.

20

На письме от Мелани стоял штамп почты в каком-то Кварците в Аризоне. Томми никогда не слышал об этом месте. Он спросил Джои, не слышал ли тот, но Джои уже несколько дней грустил и не удостоил его ответом. Тогда он поспрашивал у охранников, но и те тоже никогда не слышали об этом Кварците. Мало кто из охранников вообще хоть что-то слышал о других городках.

Прежде чем прочитать письмо, Томми выдержал его несколько дней. Довольно часто, получив письмо от кого-нибудь из тех, кому разрешалась переписка с ним, он выдерживал его от недели до месяца и только потом читал. Никто из заключенных этого понять не мог — все читали свои письма сразу же, как только получали. И читали жадно. То обстоятельство, что Томми выдерживает свои письма с неделю, а то и больше, убеждало их в том, в чем они и так были уверены: Томми был призраком, одним из пришельцев из космоса.

Вообще Томми размышлял, не попросить ли тюремных начальников о том, чтобы они возвращали обратно все, что приходило по почте на его имя. Он не признавал сообщений из внешнего мира. Он позволял кому-то из членов семьи навещать его, но вместе с тем старался дать понять, что их визитов он не поощряет. Он точно так же не поощрял и писем. В письмах чаще всего были мольбы о том, чтобы он изменился и стал таким, каким ему самому никогда не хотелось быть. Он больше и думать не хотел о такого рода переменах или подобном образе жизни. А когда думал, то доходило даже до мигрени. Гораздо лучше было сосредоточиться на своих собственных планах, своих собственных формах борьбы, своем собственном образе существования. Он считал слабостью то, что до сих пор не сумел достаточно закалить себя настолько, чтобы отказаться и от всех визитов, как он собирался сделать с почтой. Дело в том, что ему надоело видеть кого бы то ни было, кроме преступников и тюремщиков — большинство охранников в тюрьме и сами в душе были преступниками. Чем отвратительней был преступник, тем больше охранники и всякие тюремные тупицы были склонны унижаться перед ним.

Самыми неприятными для Томми были письма его брата Тедди, который не хотел понять, что Томми отстранился от всего. Письма от Тедди были о том, что он боится, как бы Джейн не ушла от него и не стала бы жить с женщиной, с которой у нее был роман. Тедди был уверен, что если Джейн уйдет, она лишится рассудка и ей придется опять лечиться в больнице для душевнобольных.

Томми никогда не отвечал на письма Тедди и на его мольбы посоветовать ему что-нибудь. Он просто строго выдерживал свое молчание, полагая, что до Тедди когда-нибудь дойдет, что ни малейшего интереса копаться в этом семейном дерьме у него больше нет. С кем спала или с кем не спала Джейн, в своем ли уме был Тедди — все это его просто не касалось; у него не было ни малейшего желания думать еще и об этом. Даже до того как он убил Джулию и попал в тюрьму, он перестал хотеть, чтобы в его сознании присутствовала вся эта семейная дребедень. Он предпочел бы, чтобы его просто оставили в покое, но никто, казалось, не собирался этого делать. Вот поэтому-то он и заставлял их письма ожидать своего времени, часто не читая их неделями.

Но мысль о том, что толстушка Мелани оказалась в каком-то месте в Аризоне под названием Кварцит, несколько заинтриговала его. До того как открыть письмо, он отправился в тюремную библиотеку и посмотрел в атласе, что это за место. Оказалось, что это всего-навсего крошечная точка посреди пустыни, недалеко от Калифорнии, и это могло означать, что Мелани, следуя чьему-то неумному совету, попыталась поехать к отцу. Возможно, она решила, что раз уж она беременна, этого будет достаточно, чтобы смягчить папочку, и он согласится помочь ей учиться или что-нибудь в этом роде.

Зная отца, Томми был уверен, что Мелани делала большую ошибку, полагая, что именно так и случится. Они с Тедди предпочитали называть его профессором Хортоном, хотя Мелани, единственная из них, по-прежнему называла его папкой. Он, наверное, будет напуган появлением Мелани. Всегда, когда кто-нибудь из них появлялся, его теперешняя жена бесилась и закатывала ему истерики, пока сама не падала в обморок, стремясь тем самым отплатить ему за то, что он осмелился заводить детей от кого-то, кроме нее. Кроме того, ему была неприятна мысль о том, что и его могут попросить дать денег, отчего его жена начнет беситься сильней обычного и ее припадки станут еще более тяжелыми.

Джои страшно не нравилось, что Томми не читает писем сразу, как получит. Когда он видел, что письма лежат непрочитанными по пять-шесть дней, ему хотелось отмолотить Томми за то, что он такой самолюбивый. Сам он почти никогда не получал писем — иногда, правда, приходили какие-то каракули от матери и от одной из его идиоток-тетушек. Каждое из них доводило его до слез — ему хотелось домой. А Томми так относился к своей семье, что даже не открывал писем от родственников. Джои не нравилось быть в одной камере с таким человеком, но и отмолотить его он не решался. Он был совершенно уверен, что если он это сделает, то Томми придумает что-нибудь и убьет его, когда Джои будет спать.

Томми знал, что Джои не одобряет его отношения к письмам, но, по мнению Томми, Джои вообще ни в чем не знал удержу. Если бы было иначе, он вообще не попал бы в тюрьму. У него не было никакого представления о дисциплине, тем более о самодисциплине. Даже когда Томми хотелось немедленно прочесть письма, он выдерживал паузу, на некоторое время оставляя их непрочитанными, чтобы Джои начал разбираться в таких вещах, но через три дня желание узнать, что заставило его сестренку написать ему из какого-то дальнего городка в Аризоне, стало непреодолимым, он надорвал конверт и прочел письмо:

Дорогой Томми!

Я в Аризоне. Мама! Это же страшная дыра! Но вокруг так много огромных кактусов сагуаро, и на них интересно смотреть.

Брюс ехал сюда всю дорогу из Хьюстона без остановок, и сейчас так устал, что никак не может проснуться. Наверное, нам нужно было остановиться где-нибудь. Никогда не видела, чтобы Брюс так уставал, но ему так хотелось, чтобы между ним и родителями было как можно больше миль, и поэтому он очень спешил.

Как бы то ни было, мы почти в Калифорнии. Мы просто полюбили друг друга и убежали. Пока еще не знаю, что мы будем делать в Калифорнии. Может быть, найдем работу и попробуем стать взрослыми, зарабатывать себе на жизнь. Может быть, тебе все это покажется смешным, но нам с Брюсом ужасно захотелось попробовать.

Больше всего меня удивило, что бабуля не пыталась отговорить меня. Я думала, она начнет капризничать, а она не стала. Она и тебя еще удивит когда-нибудь.

Нам придется найти для начала самую дешевую квартиру. У нас мало денег для новой жизни.

Томми, наверное, я не смогу какое-то время навещать тебя. На меня эти посещения как-то плохо действуют. Мне кажется, что и тебе они не на пользу.

Вообще влюбиться в кого-то немножко страшно. Я настолько привязалась к Брюсу, что даже сейчас мне хочется разбудить его. Это глупо, но я скучаю по нему, даже когда он спит. Это — безумие, так привязываться к кому-то, но ничего не поделаешь. Я влюбилась так, что собой не владею. Буду, наверное, рада, когда мы приедем в Лос-Анджелес, найдем себе жилье и как-то устроимся.

Пора заканчивать — я знаю, что тебе не нравятся длинные письма. Да и Брюс только что перевернулся, видимо, скоро проснется.

Ну, вот и все мои важные новости, Томми. Пожалуйста, будь осторожней. Я люблю тебя.

Мелли.

— А как твоя сестра на вид? — спросил Джои, заметив, что Томми наконец дочитал письмо. По мнению Джои, еще одним отвратительным качеством Томми было то, что он не держал фотографий своей семьи. Вот у него были снимки каждого из братьев и сестер — даже того брата, которого он убил, его мамочки и тетушек и трех своих самых дорогих подружек. А у Томми ничего не было.

— Ну, она немного пухленькая, — сказал Томми, укладывая письмо от Мелли обратно в конверт.

— Хотелось бы познакомиться с ней, — размечтался Джои. — Похоже она из тех, кто мне нравится. Я не гоняюсь за зубочистками. Ну, то есть за худыми девчонками, — добавил он, не уверенный, что Томми понял его.

— Я так и подумал, — не удивился Томми.