Венец желаний

Глава 1

— Почему, ваше величество? Почему я должна сопровождать вас в походе, а уж потом постригаться в монахини? Сколько еще лет пройдет, прежде чем я дам обет? Ну, пожалуйста, братец! — взмолилась Алуетт, падая на колени и переходя на шепот, хотя в комнате никого больше не было. — Мне так этого хочется. Я ведь с четырнадцати лет прошу отпустить меня в Фонтевро. Пожалуйста, вы мне обещали!

Филипп Август, юный король Франции, внимательно вглядывался в умоляющее лицо своей единокровной сестры со стоящего на возвышении деревянного трона, украшенного великолепной резьбой, на котором он сидел, развалившись с ленивой грацией большого черного кота, дополняя это впечатление узким прищуром зеленых, как жадеит, глаз.

«Клянусь распятием, она прекрасна — подумал король, не отрывая от нее надменного взгляда. Каждый раз, когда он видел ее или даже думал о ней, его мучило чувство вины, но король держал его в тайне даже от собственного исповедника. Есть вещи, немыслимые для Капетинга, и никто никогда не сможет сказать, что Филипп Август нарушил рыцарский долг. Ладно, теперь он о ней позаботится как следует.

Монастырские стены могли бы, конечно, надежно защитить Алуетт, но ему было невыносимо думать, что она скроется за ними и он никогда не увидит ее блестящих черных волос, что ее великолепный звонкий голос будет украшать лишь церковные псалмы, а ее ясные сияющие глаза больше не взглянут на него. Прошло много времени, прежде чем он спросил:

— Если вы хотите служить Богу, почему бы вам не послужить ему в крестовом походе[1]? Подумайте, сестра. — Называя ее сестрой, он придал своему голосу мурлыкающую ласковость, ибо оказывал ей великую честь, признавая родственницей короля, несмотря на ее незаконное происхождение. — Подумайте, как ваша лютня и ваши песни будут воспламенять зачерствевшие сердца измученных солдат, давших обет вырвать Иерусалим из рук язычников. Разве это не значит служить Богу? А если вы не измените своего желания, то уйдете в монастырь потом, может, в Риме или даже в Иерусалиме! — уговаривал он ее, хотя знал, что никогда не позволит ей жить так далеко от себя.

— Милорд, почему вы не хотите отпустить меня в Фонтевро?

В конце концов она перестала упорствовать, и он с облегчением сказал:

— Я уверен, что ваш монастырь не должен быть на земле Плантагенета. Не годится, чтобы сестра Филиппа Французского жила там, где рано или поздно окажется волчица Элеонора Аквитанская! — чуть не проревел он, потому что не мог сдержать себя, когда речь заходила о женщине, которая, останься она женой Людовика, могла бы быть его матерью. — В Иль-де-Франс есть другие монастыри, не хуже. Я даже мог бы основать для вас новый монастырь, и вы бы стали его первой аббатисой.

Алуетт вздохнула, уступая.

— Совсем не обязательно делать из монастыря новогодний подарок, — сказала она. — Я хочу быть самой простой монахиней.

С этими словами она поднялась с колен, придерживая тонкими изящными пальчиками шелковое темно-красное платье.

— Мне было бы гораздо приятнее, Алуетт, подарить вам богатого мужа, — возразил он. — У вас достаточно высокое положение, и даже граф не отказался бы взять в жены незаконную дочь из дома Капетингов!

Он скорее почувствовал, чем увидел, как она вздрогнула от его ненужной жестокости. Хотя ее происхождение не было тайной для них, все же ему не следовало говорить о том, что Эдуард де Шеневи, послушно женившийся на Лизетт по приказу Людовика, не был ее отцом. Очаровательная служаночка забеременела, пока королева Адель оправлялась от выкидыша.

— Ваше величество, все уже решено, — уверенно произнесла Алуетт. — По крайней мере для меня решено. Я хочу быть невестой Христа, а не земного мужчины. — Она безуспешно старалась скрыть, как больно задета напоминанием о своем незаконном рождении. — Думаю, молитвы и покаяние в конце концов смоют с меня грязное пятно.

Филипп поежился, устыдившись, как ни странно, своей бестактности, но, с другой стороны, зачем зке так переживать. Самый благочестивый монах сказал бы ей то же самое. И все же он не был уверен, что с удовольствием отдал бы ее какому-нибудь услужливому дворянину (несмотря на возможные выгоды этого брака), чтобы тот каждый год делал ей по ребенку, а потом хвастался королевской кровью, текущей в жилах их детей. Нет, пусть лучше она заточит себя в женском обществе, тем более что ее стройной фигурке очень пойдут черно-белые одежды.

— Итак, леди Алуетт, мы пришли к соглашению. Постригайтесь в монахини после возвращения из похода. Через две недели мы отправляемся в Везлэ, где встретимся с Ричардом, королем Английским, и соединим наши армии для нового крестового похода.

— Черт побери, вот и они наконец! Толстозадый Филипп собственной персоной, и всего на три дня позже, будь он проклят!

Ричард Плантагенет ругался громко, зная, что Филипп далеко и ничего не услышит за скрежетом доспехов и скрипом упряжи. Он изливал свое раздражение на кучку рыцарей и баронов, стоявших во дворе церкви святой Марии Магдалины. Скоро должна была состояться благодарственная месса в честь соединения двух великих армий ради одной цели — освобождения Священной Земли. Англичане сгрудились в тени статуи Иисуса Христа, возвышавшейся над базиликой. Иисус развел руки, в одно и то же время словно приглашая и угрожая, почти как сам Ричард Английский при виде приближающегося Филиппа Августа.

Под королем Франции был белый конь в разукрашенной золотом и драгоценными каменьями сбруе.

— Ваше величество, может, он опоздал из-за траура по жене, — предположил кто-то справа, не заискивая и не поучая, а просто предлагая свое объяснение королю, уже получившему имя Львиное Сердце. — Насколько мне известно, она умерла в родах всего десять дней назад.

Ричард взглянул через плечо и узнал сэра Рейнера Уинслейдского. Королю не пришлось очень опускать взгляд, потому что норманнский рыцарь был всего на дюйм или два ниже его самого. Карие серьезные глаза Рейнера смело встретились с глазами Ричарда, прочитавшего в них уважение к себе и не нашедшего ни намека на подобострастие.

— Может быть, — буркнул Ричард. — То, что она умерла в день вступления в силу нашего с Филиппом договора, не к добру. — Своим тоном он словно говорил, что со стороны королевы Маргариты было крайне неосмотрительно выбрать именно этот день. — Нет, вы поглядите на него. Не похоже, чтобы он очень горевал по любимой жене. Смотрите, какое у него жирное и хитрое лицо.

Рейнер вынужден был признать, что Ричард прав и на лице Филиппа скорее было видно его ликование, нежели горечь утраты. Ничего от безутешного вдовца не было в человеке, с королевской важностью сошедшего с коня и тяжело шагнувшего в объятия Плантагенета.

— Смотри, чтобы волк не опозорил нас, отхватив кусок от Филиппа, — шепотом предупредил Ричард, но Рейнер заметил, как заблестели у него глаза, и понял, что король не накажет пса в случае чего. К тому же Ричард наклонился и потрепал его по загривку.

— Зевс никого не тронет, если я не прикажу, — успокоил его Рейнер, с любовью глядя на большого черного зверя, сидящего у его ног. Его матерью была дочь великолепного мастифа Ами, приехавшая из Аквитании с матерью Рейнера и сбежавшая в лес на страстный зов волка.

Зевс зарычал, когда молодой король подошел к Ричарду.

— Тихо, малыш, — шепнул ему Рейнер, и пес, задрав морду, как будто улыбнулся в ответ: «Обещаю его не трогать, но, согласись, мне трудно бороться с искушением».

Рейнеру было интересно, о чем может думать король Филипп, приветствуя Ричарда, который уже много лет водит за нос его сестру, принцессу Алее, отказываясь жениться на ней или вернуть ее приданое — стратегически важное графство Вексен.

Если Филипп и бесился, вспоминая о дурацком положении сестры (некоторые поговаривали, что даже хуже, чем дурацком, после того как Генрих II сделал ее своей любовницей), виду он не подал. Любезная улыбка не сходила с его губ, пока длинный английский король произносил приветственную речь, обращенную к французской армии, стоявшей позади Филиппа среди серых домов Бургундии.

Жестом Ричард пригласил Филиппа войти в базилику, где их уже ждал епископ. Конечно же, далеко не все смогли разместиться там, но Рейнеру место нашлось. Он был одним из ближайших сподвижников Ричарда.

И тем не менее он чуть было не остался на улице, поглощенный лицезрением девицы, спешившейся с белого коня и вставшей рядом с Филиппом.

Сначала его внимание привлекло то, что она едва не упала, не подав руки слуге, наверное, потому, что смотрела поверх его головы и не заметила его готовности помочь ей. Но он тут же забыл о ее неловкости, заметив, как она красива.

Девица казалась удивительно тоненькой на фоне тучного Филиппа, и еще Рейнеру пришло в голову, что макушкой она как раз достанет ему до подбородка, если встанет впереди. (Господи! Почему он об этом подумал в первую очередь?) Спешившись, она стала возле лошади и медленно поворачивала подбородок, словно следила за кем-то, так что у Рейнера была возможность хорошенько изучить ее.

Барбет из полотна и вуаль придавали ее лицу форму сердечка, а на нем привлекали взгляд огромные синие-пресиние глаза, изящно вырезанный носик, как у гипсовой мадонны, и соблазнительные губки, как у Марии Магдалины до покаяния. Она выглядела бы слишком суровой и неприступной, если бы не эти губы, сулившие, помимо ее воли, огненные наслаждения.

Кто она такая? Рейнер оглянулся, ища, у кого бы можно было спросить о ней, и обнаружил, что все давно ушли в церковь. Тут он заметил алые лилии на попоне ее коня, такие же, как на королевской попоне, и решил, что она любовница Филиппа. Но они были очень разные внешне и как-то не складывались в любовную пару.

Если она действительно любовница французского короля, то опасно даже волочиться за ней. Рейнер понимал, что Филипп Капет ни с кем не станет ею делиться.

Он увидел, как она беспокойно затеребила пальцами шелковую юбку, когда ее одиночество затянулось, и уже хотел было подойти к ней и предложить свои услуги, но его опередил юный шевалье, что-то коротко ей сказавший.

Лицо девушки оживилось, хотя она даже не повернулась к говорившему. Взяв его под руку, она направилась к церкви. Следя, как юноша осторожно ведет ее по ступенькам, Рейнер все понял. Неизвестная красавица была слепой.

Но это не умерило его пыл. Теперь ему было вдвойне важно проникнуть в церковь и занять место, с которого было бы удобно наблюдать за ней и, может быть, выведать, кто она такая.

— Сидеть, Зевс, — приказал он псу, вновь послушно усевшемуся на задние лапы. Рейнер знал, что может отсутствовать сколько угодно и Зевс будет его ждать, не обращая внимания на псов, докучливых кошек и людей, решивших завладеть великолепным животным.

Пока Рейнер пробирался сквозь толпу, там, где стоял английский двор, места уже не осталось, но его это вполне устраивало. Он пристроился возле Гийома до Барра и со своего места мог наблюдать за девушкой, стоявшей чуть позади и левее Филиппа.

— Сэр Гийом, — шепнул он, когда церковный хор ненадолго умолк.

— Рейнер! — обрадовался француз.

Он сражался рядом с Рейнером во время последнего восстания Ричарда против постаревшего Генриха. В эти события активно вмешался Филипп, который намеревался получить выгоду, вбивая клин между отцом и сыном.

— Хорошо же мы повоевали!

Но Рейнеру недосуг было вспоминать прошлое.

— Вон та женщина… позади Филиппа… в платье с лилиями. Кто она?

— А, вижу, она покорила твое сердце, как и дюжины других, — сочувственно произнес Гийом, глядя на Рейнера честными карими глазами. — Ее зовут Алуетт де Шеневи.

— Алуетт. Жаворонок.

Рейнер не отрывая глаз от девушки, внимавшей чистому пению хора.

— Да. Очень ей подходит. И голос у нее такой же красивый, как ее лицо. Ах, топ ami, вот услышишь ее пение! — И де Барр взмахнул руками с чисто галльской страстностью.

— Она тоже идет с нами? — спросил Рейнер, боясь поверить в чудо, потому что Ричард запретил брать с собой жен и возлюбленных. Он и радовался, что еще увидит ее, и не мог отвязаться от мысли, что она любовница Филиппа. — Так кто же она? — вновь спросил он, продолжая осторожно рассматривать ее.

— Официально — дочь барона де Шеневи, а на самом деле — дочь Людовика Капетинга.

— Убл… Дитя любви французского короля? — не веря своим ушам, пробормотал Рейнер, споткнувшийся на слове ублюдок, потому что не в силах был назвать так очаровательную девушку, перебиравшую пальчиками четки из жемчуга ж оникса. — Я думал, он почти монах.

— Он был мужчиной, — возразил рыцарь, — а его монашеские привычки — выдумка вашей королевы Элеоноры, мечтавшей о разводе. Да всем известно, что Алуетт — сестра короля Филиппа, хотя, конечно, никому не приходит в голову болтать об этом. Поговаривают, король без ума от нее и настоял, чтобы она сопровождала его в походе и развлекала его пением и игрой на лютне.

Рейнер откинул назад выбившуюся золотистую прядь, доставшуюся ему в наследство от норманнского отца, Симона Уинслейда, графа Хокингемского. Сердце пело у него в груди. Она не любовница короля!

— Алуетт слепая от рождения? — спросил он Гийома. — Как-то не похоже. Глаза у нее чистые и ясные, словно она все видит.

— Нет, кажется, она родилась нормальной, а потом еще ребенком заболела. Когда же поправилась, то потеряла зрение. Все лучшие лекари осматривали ее и лечили. Чего только ни делали. И кровь пускали, и молились. Филипп даже звал к ней еврея. А толку никакого. Жалко ее. Может, поэтому Господь наградил ее музыкальным талантом.

— Может быть, — отозвался Рейнер, хотя он совсем не был уверен, что сделка честная. — Она обручена с каким-нибудь французом? С тем, что стоит рядом?

Он со страхом ждал ответа, который мог в одну секунду развеять зародившиеся надежды. И на его лице, хотя он не подозревал об этом, были словно написаны все его чувства.

— А что сталось с удалым рыцарем, которому все нипочем? Помнится, он служил Ричарду и не желал обзаводиться женой? — решил помучить его де Барр. — Когда мы виделись в последний раз, у тебя каждую ночь была новая шлюшка. Ты же клялся, что женатая жизнь не по тебе и пусть твой старший брат растит законных наследников для Хокингема! Не ты ли говорил, что сохранишь свободу и каждый месяц будешь соблазнять по жене дворянина?

— Тогда я еще не видел Алуетт де Шеневи.

— Ах, мой друг, ты побежден! — заключил француз. — Нет, она не обручена, и рядом с ней ее брат Анри де Шеневи. Если тебя это интересует, то король разрешил ей отказать соискателям, домогавшимся ее руки, хотя их было не так уж мало. Я слыхал, что она хочет стать монахиней и после крестового похода ей разрешено удалиться в монастырь.

— Господи, нет! — воскликнул Рейнер, обратив на себя внимание стоявших поблизости рыцарей, которые повернулись посмотреть на него, и кресты, нашитые на их плащах в знак начала нового похода, подернулись рябью. У французов были белые кресты, у англичан — красные, у фламандцев — зеленые.

— Удачи тебе, Рейнер, но будь осторожен. Помни, она сестра короля.

— Будь она сестрой хоть двенадцати апостолов! — беззаботно сказал Рейнер, но уже гораздо тише. — Она не должна стать монахиней.

— Согласен, — заключил Гийом, и больше они на эту тему не говорили.

Рейнер заставил себя не смотреть на Алуетт, жалея, что она не видит окружавшей их красоты. Алтарь из серого мрамора, задрапированный красным бархатом, как нельзя лучше подходил Святой Даме, останки которой, как говорили, были выкрадены из церкви святого Максимилиана в Провансе, куда, если верить легенде, пришли три Марии после распятия. Каждая из каменных колонн, вся словно в тигровых пятнах, завершалась капителью с искусно вьфезанными голубыми, алыми, золотыми языками пламени. Святой Бернар осуждал подобные излишества, и Рейнер, приглядевшись повнимательнее, понял почему. На одной капители он рассмотрел менестрелей, развлекающих демона вожделения, ласкавшего пару обнаженных грудей, а на других — гонявшихся друг за другом зверей и химер. Это было настоящее пиршество для глаз, и Рейнер, слушая нескончаемую мессу, жалел, что Алуетт ничего не видит. Он бы с удовольствием посмотрел, как ей понравятся языческие удовольствия, столь неуместные в этом святом месте.

Служба затянулась, и Рейнер размечтался о том, как еще раз встретится с Алуетт, услышит ее пение и как ей понравится его голос, если он не может пленить ее своей внешностью. Ему очень хотелось постоять рядом с ней, вдохнуть ее запах. Он был уверен, что она пахнет лилиями.

Его ждало разочарование. Когда обе армии двинулись на солнечный свет, получив благословение епископа, Рейнер увидел, что Алуетт де Шеневи удалилась через боковую дверь, сопровождаемая своим братом.

Сам же он вынужден был идти туда, куда влекла его толпа. Во дворе его подозвал к себе Ричард и приказал принять на себя охрану английского лагеря.

— Все, кто пошел со мной, должны зарубить на носу, что я не потерплю разгильдяйства. Вы идете на святое дело и попробуйте только подраться между собой, или с кем-то из французов, или фламандцев или выйти за пределы лагеря. Я не желаю рыскать в последнюю минуту по всему Везлэ, вытаскивая англичан из кабаков и борделей. Предупреди всех, я не пощажу никого.

Рейнер тяжело вздохнул и, щелкнув пальцами, подозвал к себе Зевса, все также сидевшего возле лестницы. Ночной дозор. Значит, прием, который Ричард устраивает в честь Филиппа и его свиты, пройдет без него. Алуетт там наверняка будет. Может, ее даже попросят спеть, но Рейнер не услышит ее. Он будет пытаться сотворить чудо, заставляя сотни англичан вести себя, словно они святые, каковыми они вовсе не являются.