Вилья на час, Каринья навсегда

1.

Лечить сердечные раны путешествием можно лишь в том случае, когда оно не планировалось свадебным. Свадьба не состоялась, но билеты на самолет я не выкинула и бронирование отелей не отменила. Не по своей воле, правда.

— Мечта о счастливой семейной жизни уже разбилась вдребезги. Не хватало теперь потерять поездку мечты, которую в обозримом будущем ты позволить себе не сможешь, — безапелляционно заявила мамина подруга, наливая мне в бокал шампанского. Да, шампанского! Мы уже выпили с ней почти весь ящик, купленный на свадьбу. Меньше чем за месяц. А что делать? Не выливать же!

Еще тетя Зина, уже хорошо подшофе, намекнула про короткий курортный роман, который может стать лучшим бальзамом для моей израненной души. И потом повторила это уже в трезвом виде приказным тоном. Австрию не назовешь курортом. Потому, наверное, романа я не завела, зато посетила все заветные туристические места. И осталась собой довольна, потому что маме не понравилось бы развратное поведение дочери.

Мамы нет со мной вот уже три года, но я до сих пор оглядываюсь на любой свой шаг, чтобы не расстроить ее, когда она будет смотреть сквозь серые питерские облака на несмелые шаги, которые делает дочь по дороге страшной взрослой жизни, где тебя предают самые близкие люди.

В Питере я успела наплакать целые лужи слез. Столько дождей не выльется за всю осень! И в Австрии старалась улыбаться хотя бы днем. Справляться с тоской отлично помогали яркие сентябрьские клумбы, раскрасившие австрийские города. А вот ночью, увы, широченная кровать жестоко напоминала, что я теперь одна, и любовь моей жизни, с которым мы с шести лет занимались бальными танцами, в этот час сладко спит на груди моей лучшей подруги, с которой мы с первого класса были не разлей вода.

На Зальцбург опустился вечер, принеся с собой дождь, и пришлось потратиться на такси, чтобы добраться на концерт сухой, хотя идти от гостиницы было минут десять, не больше. Красное платье, высокие каблуки, белый плащ, подчеркивающий осиную талию, заработанную нервной голодовкой, — все вопило о том, что мне плохо. В городе Моцарта, увы, пришлось слушать музыку Шопена. Ничего другого в этот день не давали. Концерт проходил во дворце, название которого я не могла произнести. Хорошо, что в Питере распечатала билет — было что показать таксисту. Один. Второй я порвала, но пустой стул рядом с моим не исчез. Даже под моим плащом.

— Здесь свободно?

Я вскинула голову. Со мной заговорили по-английски. Видно, я совсем не выгляжу по-европейски. Подтверждать догадку жутким акцентом не хотелось, и я, ограничившись кивком, переложила плащ к себе на колени, спрятав острые коленки. Надо было выбрать платье подлиннее. В таком лишь «чачу» танцевать!

К роялю до сих пор никто не вышел, хотя концерт пять минут как должен был начаться. И где же их австрийская пунктуальность? Или это привилегия немцев? Хоть у местного уточняй! Я скосила глаза на соседа — вернее, на его начищенные ботинки, и мысленно послала благодарность за то, что место подле меня больше не пустует, так что слезы откладываются до пустой кровати.

— Ты знаешь, что в этом зале выступал сам Моцарт?

Сосед заговорил так неожиданно, что я с трудом разобрала английскую речь и лишь недоуменно пожала плечами.

— Жаль, что нам не доведется услышать музыку должного уровня, но что поделаешь, если гении стали попадаться все реже и реже.

Он говорил специально медленно, и я понимала каждое слово, но отвечать не спешила, потому что не знала, что сказать. Впрочем, ему, кажется, больше нужен был слушатель, чем собеседник. Или он не хотел, чтобы я краснела за свой ломаный английский.

— Ну разве это лицо музыканта? — сосед сунул мне под нос программку, которую я решила не брать на входе, чтобы потом не пришлось выбрасывать. У работников печати есть такой заскок — уважать труд коллег.

Пианист явно еврейской наружности. И что такого? Может, конечно, сосед из неофашистов? Я чуть штруделем в Инсбруке не подавилась, когда в кафе ввалилось трое парней в форме офицеров СС. Да нет… У самого нос с небольшой горбинкой, слишком тонкие губы, мохнатые брови и беспорядочные кудри, почти закрывающие глаза. На арийца даже с натяжкой не тянет. Может, что личное… А? Но сосед вдруг тряхнул головой, откидывая с лица волосы, и я опустила глаза в программку, устыдившись своего наглого разглядывания.

— У Моцарта было тонкое лицо настоящего гения. Голубой камзол. Парик с черной ленточкой. Тонкие ноги, затянутые в белоснежные чулки, постоянно отбивали такт, когда изящные руки порхали в манжетах над клавишами. Его пальцы рождали музыку, которой не было и не будет равной…

Сосед протянул мне шоколадку. Ту самую, с изображением Моцарта. Я уже купила таких несколько в подарок тете Зине и в офис.

— Этот человек в парике так же похож на Моцарта, как и я.

Я не поняла, что шоколадка предназначалась мне и не взяла, пока сосед не ткнул меня ей в живот. Тогда я поблагодарила и спрятала подарок в сумочку.

— А месье Шопен только и мог что брать публику ожиданием. Он опаздывал в салоны, чтобы все поняли, что без него не будет вечера. Да, не будет, но только потому, что никого другого не подпускали к роялю! Этот музыкантик копирует не того гения, не находишь?

 Я опять кивнула.

— Может, кто другой согласится поиграть? — и он оглядел зал, будто действительно выискивал среди зрителей пианистов, а потом опять взглянул на меня и медленно произнес: — Альберт.

Сосед улыбнулся, и морщинки вокруг рта и в уголках глаз стали чуть более заметны. Он не выглядел мальчишкой, но и далеко за тридцать ему не могло быть.

— Виктория, — представилась я.

— Это шутка? — переспросил сосед, и мне потребовалось слишком много времени, чтобы понять причину его недовольства.

— О, нет, нет. Это мое настоящее имя. Пусть я и не королева.

— Конечно, не она. Ты намного красивее.

Я случайно напросилась на комплимент. Что прикажете ответить? Как в Австрии принято вести себя с незнакомыми людьми? Наверное, лучше просто улыбнуться. Только сосед заулыбался еще шире. Пусть уже этот последователь Шопена начнет играть, иначе я сравнюсь в цвете с платьем и помадой. Теперь надо постараться не облизать губы! И вот пианист наконец пришел. Он пришел! Пришел! И я перевела взгляд с начищенных ботинок на блестящий рояль.

2.

— Можно пригласить тебя на вальс?

Я непонимающе уставилась на протянутую руку, а потом так же в лицо Альберта — он улыбался. Я тоже улыбнулась. И зря! Он тут же нашел мои пальцы и сжал с такой силой, что мне их было уже не вырвать. Наши стулья стояли последними в ряду, и он довольно легко и быстро вытащил меня к дверям, где оставалось довольно много свободного пространства. Плащ, свалившись с коленей, остался дожидаться меня на полу. Лицо теперь явно пылало ярче платья, ведь на нас не обернулся только пианист. А Альберту не было дела до любопытных, он уже вывел меня на первый круг, и я успела подумать, что моему Димке после стольких лет тренировок было до него, как до луны. Как мы вообще кубки какие-то получали… Правда, когда это было?

В пятнадцать Димка бросил танцы, заявив, что не станет краситься, как девчонка, и укладывать гелем волосы. Пришлось и мне уйти, но мы продолжили танцевать в постели. И вот после стольких лет… Как можно было бросить меня? Не просто бросить, а уже после подачи заявления в ЗАГС. Даже не пошел его забирать: махнул рукой — если не придем, кто ж нас зарегистрирует. А так я могла бы быть ему официальной женой уже неделю.

Альберт великолепно чувствовал музыку. Наверное, не так тонко, как Моцарт с Шопеном, но не давал мне и единого шанса наступить на его начищенный ботинок или встретиться со спинкой какого-нибудь стула. Перерыв между вальсами показался мне слишком коротким — видать, потеряла сноровку. Или дыхание сбилось из-за серых глаз моего партнера. Я не должна была в них смотреть, но без судей могла нарушить все правила и приличия. Щеки успели побелеть, теперь горела талия. Там, где лежала его рука. Я почему-то была уверена, что пальцы той, что за спиной, он сложил в фигу… Да, я мечтала не о том, о чем положено мечтать брошенной невесте. О, нет, я мечтала именно о том, что потребовала от меня разумная тетя Зина. Мой взгляд перенял наглость сумасшедшего австрияка или забрал ее всю, потому что теперь в серых глазах светилась растерянность. Еще один вальс. Сколько их там в программе? Зря я не прочитала ее заранее. Короткое платье кружилось веером, и все хорошие мысли улетали в тартарары.

Не знаю, чему народ больше аплодировал — музыке, танцам или моему нижнему белью, но я первым делом подняла плащ и закуталась в него, стараясь не сожрать оставшуюся на губах помаду.

— Благодарю за танец, Виктория!

Альберт даже поклонился. Я тоже присела в реверансе и поспешила к двери — только бы на лестнице не оступиться, но чертовы каблуки подвели, да холеные руки удержали от падения и подняли в воздух. Альберт с головокружительной скоростью сбежал со мной вниз — под подошвами начищенных ботинок ступеньки слились в одну бегущую ковровую дорожку. Димка не рискнул бы такого сделать, да я бы и не далась. А тут у меня не спросили разрешения, да я и не успела бы отказаться. И, признаться, не жалела об этом, стоя на твердой земле.

 — Иногда надо делать глупости, — улыбнулся Альберт, одергивая платье и плащ.

Я все старалась сменить нынешний цвет лица на цвет телесных колготок, но щеки продолжали пылать. Какую глупость он имел в виду: вальсы или пробежку по лестнице? Или… Ту, которую мы пока не совершили? Нет, нет… У меня просто закружилась голова, и лишь поэтому я вышла из дворца под руку с этим сумасшедшим. Длинный темный плащ укрыл серый пиджак и придал своему владельцу дополнительный шарм. Хотелось верить, что я составляла Альберту неплохую пару. Пускай почти что без помады.

 — Уже довольно поздно, чтобы идти куда-то одной, и слишком рано, чтобы я просто проводил до гостиницы. Как насчет легкого ужина с бокалом вина и милой беседой?

Он знал, что я соглашусь. Он видел, какой надеждой горел мой взгляд. Меня растоптал один танцор, так пусть же другой закружит в танце до самых небес. Подарит крылья хотя бы на час. Я не буду жалеть после его ухода. Но буду рыдать, если по глупости потеряю этот вечер.

 — Если беседа будет такой же великолепной, как и вальс… — составила я первую свою длинную фразу и покраснела.

Пусть он спишет это на акцент. Он у меня действительно страшный, потому что это скрежет зубов брошенной женщины.

 — О… — протянул Альберт. — Она будет всяко лучше услышанной нами музыки, потому что я расскажу тебе про свою встречу с Моцартом.

Я кивнула и крепче взяла под руку своего сумасшедшего кавалера. Он говорил, как танцевал — голос то поднимался, то падал, то крутился волчком, и мои мысли засасывало в водоворот его обаяния, выбрасывая из головы лишнюю осмотрительность и серьезность. Я приехала в Австрию излечиться, и у меня осталось каких-то жалких три дня, чтобы отыскать лекарство. А вдруг вот он, мой целитель, идет рядом, и его россказни про Моцарта послужат для меня шаманским заговором. Сердце уже вовсю играло в бубен, и я с трудом разбирала английские слова. Да разве они сейчас были важны? Главное, мы вышагивали по мостовой в унисон.

3.

Дождь жалел нас всю дорогу. Видимо, знал, что у нас нет зонта. А теперь стекал по стеклу крупными каплями — как до гостиницы добраться? Она через улицу — ни такси не возьмешь, ни добежишь. Хотя о конце вечера не хотелось думать вообще: передо мной дымился классический немецкий ужин из тушеной капусты и поджаренных чесночных колбасок, а перед Альбертом было пусто. Этот сумасшедший после шести, наверное, не ест, а только страшные истории рассказывает. И не пьет, потому что бокал с бордо остался нетронутым. Правда, я и из своего еще не пригубила, все ждала тоста.

— Ты знакома с творчеством моего тезки Альбера Камю?

Неужели с музыки мы плавно перейдем на литературу? У него язык без костей, если только он не рассказывает заученную речь в сотый раз сотой туристке в надежде сыскать расположение? Потому я уклончиво промычала вместо ответа. Хотя с языка так и желало сорваться — «А вы и с ним пили на брудершафт?» Хорошо, что я не могла составить подобную фразу на английском без опасности сесть в лужу. А я и так в нее чуть не села, в настоящую на мостовой, когда он заявил о своем бессмертии.

— Так вот, — продолжал Альберт свою пространную речь, явно не озадачившись моим утвердительным ответом, — великий француз сказал, что трагическая роль тем лучше удается актеру, чем меньше он впадает в крайности, а безмерный ужас порождается именно умеренностью. А я, кажется, переборщил…

Я кивнула и схватила бокал. На языке вертелся лишь глупый «чин-чин», и я надеялась, что Альберт придет мне на выручку. Но он молчал и не поднимал своего бокала. Тогда я сделала глоток и отставила вино в сторону. Что? Фонтан красноречия иссяк? Да не может того быть!

На набережной мы перепрыгивали лужи, прямо как дети, и я радовалась, что Альберт не задает самый жестокий для меня сейчас вопрос — почему я здесь одна? Я, конечно, придумала отмазку — подруга приболела, а мне так хотелось поехать… Да, мне хотелось поехать в свадебное путешествие, а потом я просила тетю Зину составить мне компанию, но та сделала большие глаза — мы не можем с тобой спать в одной кровати! Она отправила меня одну не грустить, а развеяться, что я и должна сегодня сделать. Я запрещаю себе думать о Димке. Потому что наконец-то вечером я не одна! Спасибо, многоуважаемый Фредерик Шопен. Или все же Вольфганг Амадей Моцарт?

— Ты впервые в Зальцбурге? — спросил Альберт, казалось, очевидную вещь.

— Я впервые в Австрии! — ответила я как можно радостнее, чтобы опасного вопроса не прозвучало. — А ты здесь живешь?

— Нет, бываю наездами, раз в десять лет, когда сильно заскучаю по Моцарту. Первый раз меня привез сюда отец специально, чтобы познакомить с ним.

— С его музыкой? — попыталась я встрять в разговор. Кажется, сумасшедшим нельзя позволять заговариваться.

— Нет, именно с ним, — ответил Альберт без тени улыбки. Лицо у него сделалось даже немного грустным. — Отец по-глупости надеялся, что гений даст непутевому сыну пару уроков, но я не особо верил в удачу, потому что Бах уже поставил на мне крест. В прямом смысле, а мы, вампиры, не очень это любим.

Вот тогда я и оступилась, и Альберт тут же рассыпался в извинениях: не заметил лужи, спешил успеть до дождя, забыл про мои каблуки… Я не стала уточнять про вампиров. Он не бледный, ногти подстрижены достаточно коротко, и сердце у него билось — я слушала его стук, как учил в «Грязных танцах» герой Патрика Суэйзи. Но напоминать про сердечную неувязочку не стала, потому что хотела услышать продолжение вампирской истории.

— Нам, деревенским трансильванцам, тяжело надолго оставаться в чужом городе, а Моцарт не Бах и добровольно никогда бы не приехал в наше захолустье. Отец хотел убедить его по-своему, но я устроил скандал и не позволил применить насилие к гению. Я вообще против насилия.

Я кивнула. Вампиры-пацифисты, наверное, в Австрии сейчас в тренде, как и неофашисты. Думаю, нам с тетей Зиной придется купить теперь ящик водки для пересказа сумасшедших вампирских историй.

— Моцарт часто устраивал вечера у себя дома, но попасть туда без приглашения было нереально, но нам повезло послушать его в чужом салоне. Я даже сидел на том же месте, что и сегодня, а на твоем сидел отец. Он умер. Давно. Но я до сих пор скучаю по нему.

И Альберт опустил глаза. Я крепче вцепилась в его руку:

— Я тоже очень скучаю по матери. Она умерла три года назад. А отца я никогда не знала.

— А я не знал мать, — с той же тихой улыбкой отозвался мой сумасшедший вампир. — Она умерла при родах, и потому отец часто смотрел на меня с ненавистью. Думаю, он хотел убить меня за нее, но случайно подарил бессмертие. Но я любил его всей душой, хотя часто впадал в ужас от его непомерной жестокости к женщинам, которым он мстил за мою мать. Но тебе это неинтересно. В городе Моцарта можно говорить только о Моцарте и о его музыке, ведь так?

Я кивнула. История болезни прорисовывалась достаточно ярко — пусть было темно, и клумбы потускнели. Мы пошли дальше, ежеминутно поднимая глаза к мрачному небу. Хотя я скорее их закатывала на очередную фразу про Моцарта.

— Закончив играть, он быстро покинул залу и отправился домой по этой самой дороге. Был февраль. Мокрый снег в считанные минуты занес всю мостовую и присыпал хрупкую фигурку музыканта, зябко кутавшегося в потрепанный плащ. Мимо проносились экипажи, но он, как обычно, шел пешком из-за бережливости. Мы с отцом старались держаться ближе к домам, чтобы лошади в зимних попонах не шарахались от нас, и все равно паре кучеров с их пассажирами пришлось несладко. Снег залепил фонари, было темно, пустынно — самое время выйти на охоту…

Я следила за ботинками, считая шаги, словно новичок в вальсе, и при последних словах непроизвольно взглянула по сторонам и безотчетно порадовалась, что улица оставалась многолюдной. Да, саспенс полный — этот сумасшедший завораживает голосом так же великолепно, как и танцем.

— Я имел в виду других ночных охотников, — улыбнулся мой спутник. — Тех, которых интересовало не содержимое сонной артерии, а кошелька. Только двое молодчиков выбрали неправильную жертву — пусть у Моцарта в кармане и лежал кошелек с гонораром, но за ним шли двое вампиров. В первую минуту отец готов был окропить снег кровью злодеев, но я напомнил ему про осторожность — при таком развитии сюжета рассчитывать на уроки мы не могли.

4.

 — Так мы и познакомились с Моцартом, а через четверть часа уже поднимались на второй этаж в его квартиру. Увы, нам пришлось отказаться от предложенного Констанцей ужина и сразу перейти к цели своего визита. Моцарт по-отечески взял трясущегося меня под локоть, и я, как марионетка, на негнущихся ногах проследовал за ним к клавиру. Моцарт присел рядом на стул и тепло посмотрел на смертельно-бледного меня, и в тот момент мне казалось, что у меня пылают уши. Он недоуменно глянул на мои довольно длинные ногти, и я их тут же обгрыз, чем вызвал еще большее недоумение. И все же Вольфганг предложил мне сыграть что-нибудь на мой вкус, и я заиграл мазурку собственного сочинения, повергнув отца в ужас — тогда он явно в очередной раз пожалел, что не убил меня. Моцарт же глядел с улыбкой, тихо отбивая такт ногой, то и дело теряя домашнюю туфлю.Закончив играть, я сложил на коленях руки и в ожидании приговора, стал изучать клавиши первой октавы. И вот тут случилось то, чего я никак не ожидал. Моцарт поднялся со стула и, став позади, обхватил руками мои плечи и заиграл только что услышанную мазурку. С моего лица сошла последняя краска — от стыда за отсутствие музыкального таланта и близости живого человека. У меня кружилась голова, будто я не ел месяц. К счастью, Вольфганг скоро закончил играть и молча вернулся на свой стул. «Что вы хотите услышать от меня, молодой человек?» — спросил он тихо. Я молчал, не в силах вымолвить и слова из-за заполнивших рот клыков. Да и сказать, по правде, мне было нечего. Отец пришел мне на выручку, отчеканив, что мы прекрасно поняли, что мастерства не хватает, и что посредственное сочинение его сына, сыгранное мастером, звучит намного эффектнее. На что Моцарт спокойно улыбнулся и, встретившись голубыми глазами с моим печальным взглядом, спросил, знаком ли я с его сочинениями? Я кивнул, и он сказал: «Тогда сыграйте что-нибудь на свой выбор!» Я опять внутренне покраснел и заиграл сонату соль минор, которую Моцарт написал еще в детстве. Моцарт все так же отбивал такт ногой. Я нарочно брал неверный размер — это моя природа требовала близости человека. Я манил к себе Моцарта, и тот покинул стул, не зная, что-то уже не его собственное желание, а желание монстра, охваченного жаждой человеческой крови. Монстра, позабывшего, что рядом с ним гений…

— И ты его укусил? — не выдержала я длинной паузы в конце такого же длинного монолога.

Альберт улыбнулся, и я поймала себя на мысли, что высматриваю под его тонкими губами клыки. Вот дура-то! Но это жирный плюс рассказчику!

— Нет. Отец вновь пришел мне на выручку. Не буду пересказывать тебе тогдашние его мысли в отношении меня, потому что к музыке они имели весьма отдаленное отношение.
Заняв свое прежнее место, Моцарт спросил, кто был моим учителем. Всему, что я знаю, меня научил отец, но мне было стыдно за свою игру, и я не решился позорить отца еще больше и сказал, что моими учителями были музыканты, играющие на деревенских свадьбах. Тогда Моцарт улыбнулся еще мягче: «Вы неплохо играете для самоучки, несомненно у вас талант. Но я бы вам посоветовал хотя бы немного отойти от народных мотивов и играть более лирические вещи. И еще, мой мальчик, вы не пробовали играть на скрипке? У нее такой нежный звук. Я лично до сих пор храню свой детский инструмент…» А, затворив за нами дверь, Моцарт подумал, что в Трансильвании вряд ли кто-то узнает его творения в исполняемых мною произведениях… Виктория, ты уже посетила квартиру Моцарта? — спросил Альберт так неожиданно, что я чуть не провалилась каблуком в выбоину на асфальте — мы тогда переходили дорогу к ресторанчику.

— Планирую завтра. Я только сегодня приехала в Зальцбург.

— После моего рассказа тебе будет интересно ее посетить, — улыбнулся Альберт, придерживая для меня дверь.

Я кивнула. Он джентльмен. И разбивает шаблон чопорных немцев. О, да, он же трансильванец, то бишь венгр. Или это только нынешнее его амплуа?

— Так ты играешь еще и на скрипке? — спросила я, присаживаясь на отодвинутый официантом стул.

— Я больше ни на чем не играю. Надо уметь признавать свои поражения.

— Тогда ты танцуешь? — И когда Альберт покачал головой, я воскликнула, наплевав на остальных посетителей. — Не ври! Я с тобой танцевала!

— Я никогда не вру, — все так же открыто улыбнулся вампирский брехун.

Я поспешила согласиться, чтобы не обижать Герра Сочинителя. Согласилась дважды, потому что он решил сделать заказ за меня и только для меня, чтобы не выпадать из образа вампира. Отлично! Вот выдержка! Каким бы плотным ни был его ранний ужин, в ресторане витали такие запахи, перед которыми устоять обычному человеку было выше всяких сил. Только Альберт не был обычным. Он был сумасшедшим. А, может, он просто актер? И как подтверждение моей догадке, Альберт заговорил о Камю.

— Ты и не пьешь? — спросила я, стукнув своим бокалом по салфетке. — Ах, да, это же вино, не кровь…

Я попыталась сделать серьезную мину, но поддалась на улыбку, осветившую лицо Альберта солнечным светом:

— Я просто за рулем.

Альберт замолчал и устало взглянул в окно на мокрый город. Наверное, размышляет, как ему добраться до машины. Не дело ему грустить. Раз он так шикарно приподнял мне настроение, валявшееся больше месяца под плинтусом, я обязана развеселить его.

— Альберт, — Он взглянул на меня, и я заметила в глубине серых глаз радостный блеск. — А к Реквиему ты имеешь какое-нибудь отношение?

Он заулыбался во весь свой неклыкастый рот.

— Мне и сейчас рано заказывать для себя панихиду, а отца я хоронил в гробовой тишине. Однако в письме советовал Моцарту не браться за этот заказ так рано, а то вечно замотанный Дер Тод неверно его истолкует. Увы, Моцарт не прислушался к моему совету. Я, правда, пытался еще замолвить за него словечко перед Дер Тодом, но тот ответил, что уже расписал все свои визиты на тот день и планы менять не будет даже ради всего человечества, а через три часа прислал мне записку, в которой было лишь это: «Гений мертв и забыт». Я истолковал его слова верно и бросился в Вену — не покоиться же музыкальному гению в общей могиле. Я выкопал тело и похоронил на своем фамильном кладбище.

5.

Я повернула замок на двери и пригладила волосы — Альберт заботливо раскинул над нашими головами свой плащ, когда мы перебегали улицу. Сейчас он, наверное, расправлял его на спинке стула. Я боялась повернуться и обнаружить его уже без пиджака. В роли «Красотки» со спокойно бьющимся сердцем я сумела пробыть меньше пяти минут, и сейчас героиня Джулии Робертс презрительно посмеивалась над моими жалкими потугами играть роль распутной особы.

— Когда отель только открылся, портьеры шили из более плотной ткани.

Я обернулась. Альберт отгородился от огней ночного города и притушил свет торшера.

— И зеркала не было… Зачем вешать зеркало в изголовье кровати? Как ты думаешь?

Я сглотнула слюну и вцепилась в пояс. Затянутый в ресторане узел не поддавался и грозился сломать мне ноготь, а Альберт, к счастью или к горю, не спешил приходить на помощь. Он пробовал обои на ощупь, оставаясь спиной к огромной кровати. Я молчала и молилась, чтобы он не повторил вопрос. Однако он остановился и устремил на меня вопрошающий взгляд. Я сглотнула очередную слюну с привкусом вина и поняла, что второй бокал был лишним.

— Мне действительно интересно. Они ведь попытались сохранить старинный интерьер. И если мне не изменяет память, им это удалось. Чего только стоят эти современные шелковые гобелены! Но для чего добавлено зеркало?

Я пожала плечами и выдала самое очевидное:

— Чтобы создать эффект большого пространства.

Альберт рассмеялся, и смех его обволакивал даже сильнее бархатного голоса. Он заметил узел и шагнул ко мне.

— Куда больше?! Моя спальня в замке намного меньше. Правда, мне не приходится ее ни с кем делить.

Я сглотнула очередное напоминание о вине и попыталась дышать ровно. Что он только что сказал — намекнул на свою свободу? Но какое мне дело до его семейного положения… Куда важнее сейчас удержать равновесие, а то каблуки что-то слишком шатаются.

Когда узел распался, Альберт осторожно стянул плащ с моих плеч.

— Возможно, современным людям нравится смотреть на себя со стороны?

Он аккуратно расправил плащ на спинке второго стула. Мой не касался пола, а его лежал на ковре полукругом. Только бы не наступить, двигаясь к кровати.

— Или им хочется чувствовать себя сторонними наблюдателями?

Я повернула голову — он тоже глядел на меня из зеркала. С прежней улыбкой, а вот у меня от вечернего вида осталось лишь платье: помада сожрана, волосы от влаги пошли волнами, плечи подались вперед. Это не дело, и я стянула лопатки вместе.

— Почему ты молчишь? Я пытаюсь разобраться в мотивах современных людей.

Или пытаешься понять, что заставило бабу пригласить в номер мужика, о котором она ничего не знает, кроме того, что он малость тронутый на голову. Или же тронутая я, а он весь вечер вел очень тонкую игру — может, он психолог, ставящий эксперименты на случайных знакомых?

— Неужели людям мало самих себя, и они даже в спальне окружают себя зеркальными копиями, будто те лучше оригинала. Что мне делать с твоим отражением? Зачем оно мне, когда есть ты живая. Стоит лишь протянуть руку и…

Альберт не окончил фразы и не протянул руки. Я обязана была что-то сказать. Но в голове не родилось ни одной мысли. И на языке не крутилось ни одной английской фразы. Тогда что-то сделай, и я просунула ноготь под узел галстука. Альберт сделал ко мне последний шаг, и через секунду я отшвырнула галстук, и мне было абсолютно плевать, куда тот упал. Пальцы Альберта встретились на молнии платья. Оно упало к моим ногам, и он протянул мне руку, как для танца, заставив перешагнуть красную материю. Какое счастье, что я приберегла кружевное белье до этого вечера. Неужели женская интуиция действительно существует? Как и мужчины, которые совсем не спешат раздеваться. Пиджак, жилет, рубашка, а вдруг еще и майка? Если танец будет слишком долгим — у меня окончательно закружится голова.

Я вырвала руку и коснулась его плеч — Альберт медленно повернулся ко мне спиной, оставляя в руках пиджак. Где взять еще один стул? Его плащ мокрый. Пришлось повесить пиджак поверх моего плаща. Еще поворот, и его накрыл жилет. Хорошо хоть пуговицы Альберт расстегнул сам. И на рубашке тоже! Майки, к счастью, на нем не оказалось. Если бы я точно знала, что он останется до утра, можно было бы достать из шкафа вешалку.

Но нет, лучше ему не видеть мой гардероб. Все кружева, что были в чемодане, сейчас на мне. До сих пор на мне. Как и брюки на нем, и даже ремень остался нетронутым, а мне в колготках уже становилось до безумия жарко, и заодно я проклинала создателей такой неудобной колодки. Мы до утра будем танцевать? — уже кричал мой взгляд.

— Зачем ты сняла такой огромный номер? И такой дорогой? Он ведь явно тебе не по карману.

Вот так один вопрос способен поставить крест на относительно приятном вечере. Может сказать, что я планировала подцепить какого-то идиота? Ведь именно такого ответа он от меня добивается. Тогда уложи меня на кровать, сядь рядом, достань блокнот — и, может, тогда я расскажу, что меня беспокоит. Вернее — бесит.

— Это не я его сняла, — ответила я зло. — Его заказал мой жених.

Альберт отпустил мои пальцы. Я улыбнулась. Далеко не победно, а чтобы сдержать нервное дрожание верхней губы. Димка, да будь ты проклят! Отдай мне этот вечер!

— Мой бывший жених, — сумела выговорить я достаточно ровно. — Мы расстались за месяц до свадьбы. Ещё будут вопросы?

— Нет. Спасибо за откровенность. Я должен был бы сказать «очень жаль», но тогда бы я соврал. А я никогда не вру.

Бляшка звякнула. Молния завизжала. Но я предпочла скинуть туфли и снять колготки. Сам справится, не маленький!

— Прости, что заставил тебя вспомнить о нем, — длинные музыкальные пальцы убрали с моего лица волосы. — Но обещаю, что на ближайший час ты о нем забудешь.

Самоуверенность Альберта подкупала. Пока я знала его в роли танцора и рассказчика — и в обеих он был на высоте. Глаза в глаза. Безумные дикие огоньки в них. Хмельные вовсе не от вина. Я хотела улыбнуться, но не успела — теплые губы слизали мою улыбку и стянули с языка вопрос о безопасности. Пусть живет надежда, что с ней он не будет тянуть так же долго, как с первым поцелуем. И с единственным — прошла вечность, а он так и не выпустил моих губ. Мои ответы его не интересовали, он сам находил их так же легко, как нашел спрятанную в кружевах застежку бюстгальтера, а я бы все равно не отыскала в памяти ни одного английского слова — оставалось радоваться, что при разрушении Вавилонской башни стоны остались интернациональными. И плевать, какой он брал размер и кто отбивал для него такт — Альберт явно оттачивал ночную серенаду годами, потому хотелось удержать крышку инструмента открытой, как можно дольше, но та, увы, захлопнулась раньше его финальных аккордов, которые огромной лужей растеклись по моему животу. Я должна была порадоваться этому, но у меня даже на улыбку не осталось сил.

6.

Прошла минута, две, три… Или мы пролежали молча целый час, пока я наконец не повернула к нему голову, выстроив простую фразу:

— Расскажи, пожалуйста, про Баха.

Его профиль дернулся, но головы Альберт не повернул и даже глаз не скосил.

— Если ты вытянешь из меня все истории сегодня, то что же мне рассказывать тебе завтра?

Я прикрыла глаза, будто темнота могла заставить мозг работать в ускоренном режиме. Он не уходит? Он остается? Как надолго? И главное — почему? От вопросов щипало глаза, или же это противная тушь не вся еще переместилась под глаза.

Кровать скрипнула. Альберт поднялся и, видно, начал одеваться. Я лишь сильнее зажмурилась. Пусть уходит и не возвращается. Так будет лучше. Не надо растягивать кино в мыльную оперу — не хочу плакать еще по одному придурку!

— Не открывай глаз и протяни руку.

Я подчинилась и почувствовала между пальцев скрученную сигаретой купюру. Теперь я точно глаз не открою! «WTF!» Я не просила платы за «фак»!

— На Макарплаце, где находится квартира Моцарта, обычно много цветочниц. Пожалуйста, купи букет желтых ромашек.

— Почему желтых? — выдохнула я слова раньше, чем успела их подумать.

— Потому что это мои любимые цветы. Я не успею их сам купить. Для тебя. Прости, я ведь не знал, что встречу тебя сегодня, потому оставил на утро много важных дел, но вечером я всецело твой.

Теперь я открыла глаза. Альберт уже полностью оделся. Только галстук не нашел, но я решила остаться под простыней и не светить голым задом.

— Шесть вечера тебя устраивает? Там есть ресторан с лучшими в стране шницелями, но ты закажи луковый суп. Его не рекламируют, но он хорош. Название, правда, забыл, но там какой-то английский город.Ты его легко найдешь.

— Ты любишь французскую кухню?

Альберт мотнул головой.

— Когда-то давно возможно. Не заказывай на меня.

— А вино?

— Не заказывай на себя тоже. И сними каблуки. Твои туфли не для танцев.

— Я знаю. А мы будем танцевать?

— Непременно. Это то, что мы оба делаем достаточно хорошо.

Альберт коварно улыбнулся, и я явно покраснела. Он нагнулся ко мне — в серых глазах продолжали прыгать наглые чертики — и поцеловал в губы. Осторожно, будто боялся испортить помаду, которой на них не было и в помине.

— Увидимся вечером, Виктория. Сладких снов!

Он тихо прикрыл дверь, и я решила не запираться. Красть у меня нечего, а меня саму уже явно украли. Только бы похититель не забыл, где назначил мне свидание. Который час? Давно ли была полночь? Губы растягивались в улыбку. Глаза требовали воды. Ноги отказывались подниматься. Я как-нибудь доживу до утра, а, проснувшись, первым делом нагуглю название места, где подают великолепный луковый суп, а уж потом залезу под горячий душ.

Однако утром первым делом я расхохоталась. На соседней подушке лежало свернутое из галстука сердце. Сумасшедший романтик! Разве вы не только в книгах бываете? Я скинула одеяло и начала пружинить на матрасе, словно на батуте, корча в зеркало страшные рожи.

— Я тебя обожаю! — закричала я, имея в виду не свое отражение, а Альберта, конечно.

Отражение требовало срочного похода в душ, но с горячей водой я явно переборщила и, рухнув в банном халате на мятую кровать, красная, что помидор, задышала, как поломанный паровоз. Но сама я была цела, и даже швов склейки в зеркале не нашла. Впервые за столько дней я встретила утро с улыбкой.

Эй, телефон, ты где? В сумке! Где ему еще быть?! Вместе с шоколадкой, которую я тут же сожрала и заменила аккуратно скрученным галстуком. Сердце я ломала со слезами на глазах, но мне необходимо было вернуть его хозяину. Я не коллекционирую сумасшедшие сердца! А мое собственное рвало барабанные перепонки. Хотелось носиться по номеру и топать, топать, топать от счастья. Я на ходу вбивала слова в гугл-поиск, и вот оно, заветное название ресторана! Скопировав адрес в записки, я вызвала гугл-войс, надеясь сохранить собственный голос на низкой грудной октаве, но, услышав тетю Зину, увы, заверещала:

— Я это сделала!

— Что?

— Ты лучше спроси, с кем? — плюхнулась я на кровать и закрыла лицо свободной рукой.

— С кем? — тут же спросила тетя Зина и добавила: — Викусь, прекрати ржать!

А я не могла прекратить. И не могла рассказать по телефону все подробности прошлого вечера. Такое надо передавать в лицах. Хотя куда мне тягаться с Альбертом!

— Он супер! Ты даже представить себе не можешь! — кричала я истерично. — А как он танцует. Ммм… — добавила я, вспоминая уже совсем не танец.

Тетя Зина откашлялась, и я приняла вертикальное положение, обиженно надув губы.

— Ты всех мужиков теперь будешь выбирать по умению танцевать? — спросила она совсем строго, и я надулась еще сильнее.

— Димку мне навязали в шесть лет в студии старые дуры. И он танцевать не умеет. Этой ночью я это поняла. Сегодня мы с Альбертом снова идем танцевать. И надеюсь, на этот раз вместо вальса будут грязные танцы, — вновь зашлась я диким хохотом.

— Викусь, ты там трезвая?

— Абсолютно. Хотя… У меня снесло крышу. Это правда. Но мне без нее так хорошо. Теть Зин, через пять дней я прибью ее обратно и пойду на работу долбать комп, а сейчас… Блин, если я не выйду на связь в ближайшие дни, не волнуйся. Просто на седьмом небе не ловит вайфай!

7.

Весь день прошел под знаком ожидания шести вечера и начала дождя. Я, конечно, поставила в путеводителе галочки, но когда глядела со смотровой площадки замка на город, то среди белых домов искала тот, где мог сейчас находиться Альберт, и запрещала мозгу думать про его неотложные дела. Они не могут быть связаны с женщиной — от любимой не сбегаешь к другой два вечера подряд. Река уносила прочь свои серые воды, и мне хотелось, чтобы время неслось так же быстро, но оно тянулось медленно, а голубизна небес неумолимо затягивалась серой пеленой, и когда я вышла из квартиры Моцарта, наулыбавшись до боли в щеках, представляя Альберта за клавиром, небо начало плакать.

Я на ходу открывала зонтик, чтобы успеть к цветочному стенду, который уже прятали от дождя. Ромашки подмигнули мне, но бумага, в которую их завернули, успела намокнуть, пока я перепрыгивала лужи, стараясь не набрать в туфли воды. Бедные лошадки, укрытые зелеными попонами, сочувственно кивали мне грустными мордами. Но я подбодрила их улыбкой — дождь не навсегда.

Ресторан оказался претенциозным и дорогим. Но луковый суп без вина я легко могла себе позволить, как и кофе со штруделем и, подобрав ложкой последнюю каплю яблочного повидла, поняла, что сейчас лопну. Цветы официант поставил в вазу, и они нахально манили меня погадать, но я сдержалась и не испортила ни одного желтого лепестка. Мне плевать, кого любит или не любит Альберт. Я только лишь хочу подольше оставаться на седьмом небе, где за облаками весело сияет солнце. Серости мне хватает и дома. Только уже была четверть восьмого, а мой сумасшедший так и не объявился. И, ожидая его, я отсидела себе мягкое место!

Дольше сидеть глупо, так что я попросила счет и вытащила из кармана плаща сдачу с букета. Ровно столько, сколько требовалось заплатить. Ни центом больше. У Альберта все точно, как в аптеке. Он не просто знает ресторан, он помнит цены в меню. А если бы я все-таки заказала шницель? Наверное, он был уверен, что я слежу за фигурой. Отлично, выходит я совершенно не отличаюсь от всех других его очень случайных пассий. Отточенный годами сценарий… Или скорее музыкальная гамма, которую он сыграет даже с закрытыми глазами. А что ты расстраиваешься? Ты искала курортный роман, а Альберт искал дуру, которой позарез нужен мужик. Бинго! Вы нашли друг друга. Сегодня он возможно нашел другую. Заткнись, внутренний голос! Ты слишком громко скрипишь! И вообще даже хорошо, что я поужинала без него — иначе бы не запостила Вконтакт фотку с едой — Ленке назло! Пусть теперь сидит на своей диете, чтобы удержать своего Димочку.

За окном уже не капало, но на мокром стекле свет первых фонарей расплылся акварельными узорами, или это мои глаза решили проверить тушь на стойкость? Чего я расстроилась? Один вечер или четыре вечера — какая к чертям разница! Я знаю теперь, что Димка не пуп земли. Что есть мужики лучше его танцующие как на паркете, так и в постели… И тем более в ней! А вот коза Ленка этого пока не знает, потому и радуется, что увела чужого жениха. Плевать, что меня бросили. Перед свадьбой и после первой же ночи. Я ехала за тем, чтобы закрыть дверь, и я ее закрыла — вернее за меня ее тихо прикрыли без лишнего шума и без прощальных слез, которые явно бы были, продлись наши отношения до вылета самолета. Ты мало наплакалась? Тебе еще надо?

Нет, не надо. Да как я вообще могла поверить, что Альберт придет в шесть часов? Пусть солнце пряталось за тучами целый день, но ведь это все равно не закат, а он вампир! Я расхохоталась в голос, а потом, заметив, что на меня обернулись, для вида закашлялась. Пора уходить. Включить «гугл-мэпс» и дойти до гостиницы. Там точно уже убрали ночной беспорядок, и я не буду вспоминать прошлую ночь от слова совсем.

Я осторожно провела ногтем под ресницами и стерла черный след о салфетку. Достала из сумки галстук, чтобы выкинуть в урну у входа. Схватила из вазы букет, еще не решив, что сделаю с ним, и шагнула к двери, которую для меня открыли. Низкий каблук и тот умудрился подвернуться, когда я шагнула навстречу серым глазам.

— Спасибо, — прошептал Альберт, забирая галстук из моих рук. — Я знал, что ты его захватишь, потому не повязал новый.

И он действительно тут же накинул галстук на шею. Быстро или не очень? Мы продолжали закрывать собой вход, ну и плевать! Мой языковой барьер прорвало!

— Сейчас семь часов, — сказала я. — Ты так же знал, что я стану ждать тебя больше часа?

Альберт побледнел и дунул на непослушную челку.

— Прости. Я не смотрел на часы. Небо подвело меня. Прости, — и добавил уже с улыбкой: — Но ведь ты дождалась…

Он издевается? Или действительно случайно задержался? Не мог же он серьезно целый час проверять на стойкость мое желание встретиться с ним еще раз. Ладно, к черту никому не нужные выкладки. Он пришел, и это главное. Я взяла его под руку, и мы пошли к мосту. Реку я перешла, как Рубикон. Назад пути нет. Этот вечер и эту ночь я проведу с Альбертом, а потом посмотрим, насколько у меня хватит выдержки.

— Как тебя учили ритму танца? — спросил Альберт неожиданно.

В ладоши хлопали, линейкой поучали, заставляли считать… Неужели ему такой ответ нужен? Или…

— Надо слушать сердце: тук-тук, тук-тук, тук-тук… — почти что процитировала я героя Патрика Суэйзи из «Грязных танцев».

Альберт улыбнулся — наверное, я не шибко наврала с цитатой.

— Верно — приложи руку к груди и слушай удары сердца — самого лучшего метронома на свете. А что делать тому, чье сердце не бьется?

Я скорчила умную рожу:

— Заставить его биться вновь.

— Или найти партнершу, у которой оно бьется слишком громко.

Так… Это комплимент или мне намекают, что я не способна скрыть своей аффекции? Но Герр Вампир не перешел Рубикон тактичности и не заставил меня покраснеть. Он сказал:

— Движение — это жизнь. Тогда и жизнь — это движение. Танец тоже движение. Выходит, танец — это жизнь. Простая логика…

Я поспешила кивнуть. Замечательно, когда спутник говорит и не напрягает тебя ответами.

8.

Альберт распахнул дверь авто, и я нырнула в темный салон. Чтобы пристегнуться, надо было опустить букет на колени, но я испугалась за белый плащ. Вернее хотела испугаться, потому что Альберт довольно быстро пришел на выручку, щелкнув моим ремнем безопасности. Заодно и поцеловал. А я успела подумать, что не дождусь поцелуя. Наверное, строгое воспитание не позволяет ему целоваться при людях ни при свете дня, ни при свете фонарей, ни даже в освещенном салоне.

Когда он оторвался от моих губ, первым желанием было притянуть его обратно за возвращенный галстук, но я опомнилась и крепче сжала букет, надеясь, что бумага в моих влажных ладонях не расползется окончательно. Один квартал, два, три… Мы явно выезжали из города. Во всяком случае центр давно остался позади. И, когда Альберт остановил машину, чтобы пропустить пешехода, я уже почти открыла рот, чтобы поинтересоваться, как долго нам еще ехать, но пешеход вдруг развернулся и шагнул к водительскому окну, что-то яростно крича. Пока Альберт опускал стекло, я успела испугаться.

— Нихт лихт! Нихт лихт! — орал мужик, и Альберт, смущенно бросив «данке», повернул какую-то ручку под рулем.

— Я забыл включить фары, прости, — смущенно пояснил он, поднимая кнопкой стекло.

Машина тронулась, и я открыла рот, чтобы задать вопрос, но первое же слово потонуло в оркестровом шуме.

— Я и музыку забыл включить. Узнаешь?

Очередной экзамен! Я кивнула. Музыка была знакомой, но откуда она, черти только знают. И Альберт. Ну, не мучай! Говори!

— Оперетта «Веселая вдова» Франца Легара…

Ну, еще бы я узнала такое на немецком!

— Песня про вилью. Знаешь, кто это?

— Я и русских-то исполнителей не знаю…

— Я про вилью спрашиваю! — расхохотался Альберт и убавил громкость.

Я не стала кивать. С местным фольклором еще запутаешься курам и Альберту на смех.

— Вильями, по поверьям, становятся девушки, умершие до свадьбы, которые при жизни любили петь и танцевать. После смерти они служат проводниками между миром живых и миром мертвых. Теперь понимаешь, почему танец — это единственно возможное лекарство для воскрешения из мертвых?

— Не понимаю.

Рука Альберта скользнула под плащ и сжала мне коленку. Только бы она не пошла выше и глубже.

— Попробую объяснить, — Альберт следил за дорогой, и я радовалась, что не вижу его смеющихся глаз. — Предки верили, что мертвые семена, опущенные в землю, нуждаются в первобытной силе танца, чтобы возродиться новыми побегами. На поля приходили девушки, чтобы станцевать танец плодородия и поделиться своей неизрасходованной детородной силой с мертвыми, чтобы те из земли подтолкнули ростки. Перед танцем девушки расплетали косы, — Рука Альберта с коленки переместилась мне на волосы и стала работать расческой, раскладывая по груди ровные пряди. — Ты знаешь, почему? А потому что длинные волосы символизируют способность женщины к деторождению. А про свадебный танец знаешь?

Я мотнула головой.

— Я знаю только про те танцы, которые танцевала — вальс, пасодобль, самбу… — начала я и под взглядом Альберта смолкла.

— Ты русская, так? Значит, знаешь сказку про Царевну-лягушку?

— Конечно, знаю!

— Там как раз описано испытание танцем.

— О, да, царь попросил жен своих сыновей станцевать на пиру. Это и есть испытание?

— Не совсем. Это древний ритуал. Невеста должна крутиться и прыгать очень долго, пока жених не посчитает, что она убедила его в своей силе. В этом танце он едва поддерживает ее, выдумывая новые испытания, и она должна не оступиться до конца танца.

— А если оступится?

— Тогда он найдет себе другую. Все просто.

Я уставилась в габаритные огни одиноких машин. Спасибо, Альберт, за то, что так легко кинул ложку дегтя в мед нашего вечера. И это ты еще не знаешь, что мы с Димкой танцевали вместе аж целых девять лет! Вот бы ты разошелся! Или это случайно у тебя вырвалось, потому что мозг от лицезрения моих коленок отключился?

— Только в сказках спутали немного порядок испытаний, — продолжал Альберт спокойно, вновь вернувшись с волос на колени.

— Если уж следовать традиции или элементарной порядочности, то стрелять женихи должны были после танца, а не до. Иначе какая девушка станет ловить их стрелы… А если несколько поднимут, которую брать в жены? Я лично против гаремов и против шашней на стороне, — и тут он замолчал и повернул ко мне голову: — Ты что, не понимаешь, о чем я говорю?

— Нет, — Я злилась в открытую и на его язык, и на его руку. Хотелось отстегать его букетом.

— Только ту, кто способна родить ребенка, берут в жены. То есть у наших предков секс был до свадьбы, а не после, потому что женились только на беременной невесте. Никому не нужна была бесплодная жена. Если знаешь, даже после принятия христианства славянские народы продолжали называть женщину невестой до рождения первого ребенка. Теперь поняла, о какой стреле шла речь в сказке и что означает — словить стрелу?

Габаритные огни превратились в красных гигантов. То ли движение стало плотнее, то ли у меня глаза округлились. Когда мы с Ленкой ходили выбирать свадебное платье — хорошо, что не купили! — она отказалась от своей любимой «Маргариты». Коза, она знала от меня, что Димка никогда не предохраняется, доверяясь моим таблеткам. Если он спал с нами обеими, то и она должна была их жрать, но не жрала… Она залетела, и Димка решил поиграть в порядочность и бросил ту, что не была беременной, то есть меня. Ленка, коза, понимала, что Димка иначе никогда от меня не уйдет… Он бесспорно козел, но она просто сучка…

— Сказки — это школа жизни, потому они никогда и не были добрыми, — продолжал Альберт крутить рулем и молоть языком.

— Спасибо за разъяснения. Я никогда не думала про детскую сказку в таком ключе…

О, да! Какой же слепой я была! Ленка ждала задержки, чтобы сунуть Димке под нос тест с плюсиком, потому все убеждала меня потянуть со свадьбой до сентября, а мы хотели расписаться в июне. Идиотка, она же знала, что Димка не хочет заводить детей до тридцати…

9.

Безумец не делал ко мне шага, но и не отступал — он забавлялся моим страхом. А как иначе? Ведь ради этого маньяки и затевают игры с жертвами. С покорными. Или нет? Каких они любят: кротких, кто в слезах валяется у них в ногах, или тех, кто выгрызает свою жизнь зубами?

— Я буду кричать, — прошептала я после пяти минут безуспешного поиска сбежавшего в пятки голоса. Как я вообще способна еще говорить по-английски…

— Кричи, — ответил он спокойно, будто продолжал рассказывать свои сказки. — Делай, что хочешь. Здесь полная свобода. Никто ничего тебе не запретит.

Сглотнув последнюю слюну, я с ужасом стала просчитывать время — сейчас не могло быть больше десяти. Окончательно стемнело совсем недавно. Но для посещения кладбища это, конечно, уже слишком поздно, но неужели поблизости нет полиции? Или хотя бы сторожей…

— Я буду кричать, — уже одними губами пробормотала я, а он вдруг рассмеялся и протянул ко мне руку:

— А говорила, что танцуешь молча.

Я с такой силой вжалась в капот, что точно оставила в железе вмятину, но рука маньяка неумолимо приближалась. Тогда я, уже не понимая, что делаю, выставила вперед букет. На мгновение ромашки скрыли от меня лицо сумасшедшего, но вот смеющиеся глаза вновь впились в мои и в этот раз оказались совсем рядом. В них надо ткнуть ногтями, а потом дать придурку по яйцам, но как? Когда ноги с трудом удерживали меня в вертикальном положении, а руку Альберт легко перехватил и поднес к губам:

— Готова ли ты к танцу, Вилья? — прошептал он сквозь мои окаменевшие пальцы.

— Это кладбище… Кладбище… Кладбище…

Слова отскакивали от клацающих зубов, как горох.

— Кладбище Святого Петра, — уточнил с прежней улыбкой Альберт и, выхватив из моих дрожащих пальцев букет, аккуратно положил на крышу машины. — Получишь цветы после танца, если не оступишься. Это будет честно, ты так не думаешь?

Какой бархатный голос, завораживающий, выхолаживающий нутро. Голос настоящего маньяка. Может, Герр Вампир сатанист? Ночь, кладбище… Какой ритуал он решил провести? Будет ли это больно — вернее, насколько больно? Как долго он думает надо мной издеваться, прежде чем убить… Я уже не хотела кричать. Я понимала бесполезность крика. С первым же «А!» его пальцы сомкнутся на моей шее. А если у него в кармане нож…

Если бы не капот, я бы не стояла на ногах, и если бы не его рука, я бы ни сделала и шага от машины. Но он лихо развернул меня, и даже при тусклом свете скрытой облаками луны, я разглядела в двух метрах от нас кованые решетки. В них можно просунуть руки, а вынуть уже нельзя…

— Я первый раз был здесь с отцом, — зашептал Альберт мне в самое ухо новую песню на старый лад. Теперь он стоял у меня за спиной и поддерживал за талию. — Отец заставил меня прочитать все эпитафии за то, что я не проявлял особого усердия в латыни.

Господи, родители, любите детей, чтобы из них не вырастали маньяки! Рука Альберта скользнула вверх, под мою грудь, будто песни цикад могли перекрыть удары моего сердца, а, может, оно уже остановилось от страха… Липкого, терпкого, перекрывшего легкий цветочный аромат моих духов.

— Кстати, какую бы эпитафию ты хотела получить на свою могилу?

Я не побелела. Белеть дальше цвета моего плаща было некуда. Только инстинктивно рванулась из рук своего убийцы лишь для того, чтобы в очередной раз убедиться, что мне с ним не справиться.

— Заживо хоронить тебя никто не собирается.

Альберт касался губами мочки уха, и с каждой миллисекундой во мне росла уверенность, что вот сейчас он зубами выдернет серьгу — ради развлечения или чтобы усилить мой страх, хотя сильнее испугаться не мог бы даже заяц перед голодным волком. Волчьи лапы продолжали лежать у меня на талии, толкая гуттаперчевое тело вперед, к решетке кладбища.

— Да и замертво хоронить тебя не моя забота. Я просто пытаюсь в одиночку поддерживать беседу, — он звонко рассмеялся, и его смех скатился по моим щекам слезами. — Не уверен, что Омара Хайяма переводили на латинский, а моих познаний в языке Вергилия не достаточно, так что оставим в английском варианте, хорошо?

Я молчала и даже не глотала слезы.

— Кто битым жизнью был, тот большего добьется. Пуд соли съевший, выше ценит мед. Кто слезы лил, тот искренней смеется. Кто умирал, тот знает, что живет.

Альберт крутанул меня за талию, и я оказалась с ним лицом к лицу. Только он не смотрел на меня, и я тоже подняла глаза к небу. Луны почти не было видно, но могло быть и полнолуние, необходимое для кровавых ритуалов.

— Чувствуешь запах?

Мой нос уже ничего не чувствовал, кроме запаха моего страха, и даже если Альберт говорил о нем, мне лучше молчать — он должен быть уверен, что я ему полностью покорна.

— Это не цветы, хотя здесь их полно, — продолжал самозабвенно Альберт.

О, да, это уж точно не мои духи…

— Так пахнет смерть и древний тлен. Это официально кладбищу приписали четыреста лет. На самом деле оно насчитывает почти тысячу…

Он глубоко вдохнул, но от его вдоха почему-то закачалась моя грудь. Почему? Потому что рыданиям стало там тесно.

— Тсс, — Альберт поднес палец к моим губам. — Не мешай наслаждаться запахом старой христианской крови, который доносится из катакомб. Ради этого запаха отец готов был ехать так далеко… Латынь можно было б отыскать поближе. Даже у нас в Румынии кладбище встречает такими словами, — и он сказал что-то по латыни, и я уловила слово «смерть»: — Трепещи, человек, я, Смерть, всесильна и доберусь до каждого из вас…

Его профиль на фоне луны был прекрасен. Почему в такой красивой оболочке поселилось зло?

— Идем же, Вилья! — будто опомнился он и протянул мне руку.

А я и не заметила, что он не держал меня все это время. А куда мне бежать — темно, хоть глаз коли, и сумка в машине — ни денег, ни телефона… Он все верно рассчитал. Возможно, и это у него не в первый раз…

— А ты сам не боишься идти ночью на кладбище? — заговорила я, делая маленький шажок назад, хотя и не знала, куда иду — к решетке или же от нее. — Это, может, в твоей Трансильвании тебя все слушаются, а австрийским вампирам ты не указ. Вдруг у тебя меня отберут? Зачем рисковать?

10.

Глаза освоились с темнотой, и я различила вдали крест капеллы и чуть было не сложила молитвенно руки, но удержалась от бесполезного жеста, который вызвал бы в Альберте лишь новый приступ гомерического смеха. Наверное, как и петушиный крик. И мой собственный. Но я его не сдержала, встретившись лицом к лицу с бледным чудищем, поднявшимся из-за ограды могилы.

— Тише! — Альберт прижал мою голову к своей груди. — Это всего лишь статуя. Здесь сейчас только два существа — я и ты. Сторожа не в счет — они мудрый народ и никогда не подойдут к ночным посетителям кладбища. А теперь раздевайся.

Я оторвала себя от плаща Альберта.

— Раздевайся, у нас мало времени! Надо успеть до полуночи.

— А что будет в полночь? — спросила я, хотя ответ меня не интересовал. Меня волновало, что будет со мной сейчас — какая сексуальная фантазия пришла в его больную голову? Ночью я не заметила в нем отклонений от нормы, не считая того, что он кончил после меня. Что он задумал? Распять меня на могильном кресте или превратить в статую — белую и бескровную. Он же вампир в конце-то концов!

— Будет дождь, — ответил безумец тихим спокойным голосом. — Ты ведь не хочешь промокнуть. Здесь и так прохладно. Ну же, поторопись.

И он протянул руки явно за моей одеждой, но разве сейчас я сама могла справиться с узлом на поясе, с ним справиться мог только он. Как и со всем остальным. Я стояла перед ним каменным, уже бескровным, изваянием. И, вместо дождя, по телу катились струи ледяного пота.

— А ты не будешь раздеваться? — голосом робота проскрипела я, хотя и этот ответ не был мне нужен: ему достаточно расстегнуть ширинку.

 Альберт аккуратно развесил на соседнем кресте мою одежду. Великолепная вешалка получилась — все отвисится и даже высохнет до утра, когда сюда придет полиция.

— Нет, разреши мне остаться в одежде. Думаю, грудь мешает женщине танцевать всяко меньше, чем нам яйца.

— Мы будем танцевать?

— Спроси меня еще раз! — зарычал или даже закричал Альберт. — Я обещал тебе танец! Я сдерживаю все обещания.

Сердце сжалось, но язык сумел подняться к зубам.

— Тогда расскажи про Баха. Пожалуйста, — Эта просьба оставалась моей последней надеждой.

Альберт на мгновение прикрыл глаза и тряхнул челкой:

— Я же сказал — завтра. Сегодня танец, — он запрокинул голову и с минуту глядел в мрачные небеса. — У нас меньше двух часов, чтобы вернуться в машину сухими, — Альберт схватил меня за руку. — Ну же, танцуй! Будто у тебя выросли крылья. Танцуй, Вилья! Танцуй! — орал он уже, как безумный.

Но я не могла пошевелить ногой — видно вся кровь прилила к голове, обездвижив остальное тело, чтобы разморозить великий мозг и понять слова Альберта. Он издевается или действительно привез меня потанцевать в такое удивительное место? Неужели его сумасшедшая фантазия ограничится лишь танцем?

 От радости я не чувствовала ночной прохлады.

— Почему ты стоишь? Тебе не нравится имя Вилья? Неужто по душе больше имя Невесты Дьявола, как окрестили ритуальных танцовщиц слуги того, чьими распятиями утыкана эта земля?

— Что за ритуал я должна исполнить? — вновь похолодела я.

Альберт вцепился в свои волосы и затряс головой, как в припадке. Я думала, что он сейчас рухнет на колени и начнет биться о могильную плиту. Вернее, я надеялась на это. Но нет, он поднял голову и глядел на меня холодно и властно.

— Танцуй! — отдал он приказ, но я осталась на месте.

— Здесь негде танцевать.

— Как негде? — он обвел рукой просторы древнего кладбища. — Давай, покажи силу, моя маленькая Вилья, и, быть может, из этих могил восстанут мертвые и станут тебе аплодировать.

Я заставила себя пропустить мимо ушей вторую фразу и надавила на жалость:

— Здесь же из-за цветов не видно могильных плит. Здесь столько тонких крестов, которых в темноте я просто не увижу…

— А ты прыгай и крутись, расправь руки как крылья и пари во мраке ночи! — издевался Альберт, в возвращение разума которого я позволила себе на долю секунды уверовать.

— Альберт, пожалуйста…

Просьбу я выговорить уже не смогла, но он подскочил ко мне, обнял, как для танца, и прошептал, почти касаясь моих губ:

— Я вижу в темноте. Мне не нужен свет. И я не позволю тебе оступиться. Это же не испытание женихом невесты, а просто танец двух незнакомцев, которым приятно танцевать друг с другом. И только.

Я проглотила горькую слюну — этот придурок, конечно, ехал без фар, но то были сумерки, и уже горели фонари.

— Обуйся, а то завтра не сможешь ходить.

Я на ощупь нашла туфли, окрыленная словом «завтра», и закружилась в танце. Статуи, кресты, шпили, цветы, деревья проносились мимо почти незамеченными. Зато серые глаза всегда были со мной, как два ярких фонаря, и я пока оставалась внешне невредимой, но внутренне я давно была опустошена.

— Альберт, я больше не могу!

Кажется, уже сотый раз я молила его прекратить безумный танец — то криком, то шепотом, то мысленно, уже не чувствуя ни боли в ногах, ни дрожи в обнаженном теле, ни волос, прилипших к вспотевшему лбу — ничего. Дыхание давно сбилось, и желанное сопрано выходило лишь хрипом.

— Можешь! Можешь!

Сам он явно наслаждался танцем, и по тону голоса я поняла, что он не прекратит его, пока я не свалюсь замертво на какую-нибудь из могил. И тут я действительно почувствовала под каблуком, вместо песка, нечто мягкое и ароматное — запах я уловила уже потом, когда ткнулась носом в цветы. В могильные. Но я не встала, только перевернулась на спину и поняла, почему Альберт остановился — он зацепился плащом за крест.

— Ты бы потрудилась сначала узнать, на ком лежишь, — прорычал он немного зло под визг рвущейся материи. Затем сорвал с себя остатки плаща и швырнул под ноги. От топтания, правда, удержался. Но мне все равно захотелось подколоть его, напомнив, что я предлагала ему раздеться. Однако мудро промолчала — этот плащ спас меня от смертельного танца.

11.

Если в Питере мини-зонтик выворачивался на первой же минуте, но в Зальцбурге он прослужил целых пять. Я попыталась выправить погнутые спицы и поняла, что разумнее бросить зонт в ближайшую урну.

— Альберт, останови хотя бы ветер! — закричала я уже из-под его пиджака, но Герр Вампир впервые решил расписаться в своей беспомощности, но сохранил лицо, скинув со своих мокрых губ на мои фразу:

— Одна моя знакомая, которую зовут Виктория, любит солнце — я пытаюсь разогнать для нее тучи.

Я проглотила отказ, но удерживала его губы, пока не почувствовала в туфлях воду — пришлось опять бежать. Зато уже не смотря под ноги, прямо по лужам, поднимая море брызг. Ветер надувал пиджак, как парус, и мы бежали быстрее, чем сдают стометровку, и все равно с нас лило в три ручья, и вместе с водой из меня убегали страх и злость на Альберта за кладбище. Он прав — я не просто танцевала там, где даже помыслить не могла танцевать, я еще ни в жизнь не забуду этот танец и своего партнера. Возможно, именно этого Альберт и добивался. Хотя и рисковал загреметь в полицию.

Если бы во мне не текла русская кровь, я бы точно позвонила полицаям прямо со стойки портье, попросив службу безопасности подержать сумасшедшего до их приезда в смирительной рубашке. Но русская душа надела смирительную рубашку на себя и обняла несчастного сумасшедшего или же великолепного актера, который, мокрый как гусь, выжимал в дверях пиджак. Ну почему, почему на меня не обратил внимания нормальный? Да потому что ты сама нормальной не выглядела. Вот почему!

— Раздевайся! — скомандовал Альберт, закрыв на замок дверь номера, хотя в этот раз команда была лишней.

Я расстегнула плащ еще в лифте, а из туфель полила цветы в холле, не будучи, правда, уверенной, что растения в кадках настоящие.

— Ты тоже, — бросила я, отметив, что галстук в темном мокром цвете смотрится даже эффектнее, а вот прилипшие ко лбу кудри нет.

Я оглянулась в поисках бадьи, куда бы швырнуть колготки, и в итоге отправила всю одежду в мусорку под раковиной. Плащ мой Альберт повесил на спинку стула, а для пиджака достал из шкафа вешалку. Только бы не копался в моей одежде! Но он занимался своей, оставшись в одних трусах. К счастью, сухих.

— Виктория, поторопись! — подгонял он меня уже, наверное, по привычке, хотя нет, он оказался проворней и как-то успел проскочить мимо меня в ванную комнату. Сейчас там шумным потоком текла вода. — Ванна остывает!

Да он ее набрать еще не успел, но я рада была замочить в горячей пене хотя бы ноги.

— Спасибо!

Обалдеть, какой заботливый! Димка б первым делом высушил волосы, и я указала Альберту на полотенце, вдруг забыв, как оно называется по-английски. Вот бы так же быстро забыть чертов танец! Вернее, прелюдию к нему. Даже страшно пересказывать такое тете Зине. Она ж меня больше одну не то что за границу, из квартиры не выпустит. На работу провожать и встречать станет…

И сердце тут же сжалось — впереди ноябрьская серость, слякоть декабря — темно, противно и одиноко, а до метро чапать минут двадцать. На работе одни бабы. Есть три мужика — смотреть без слез нельзя, да и те заняты… Может, воспоминания с кладбища Святого Петра меня согреют? Оно действительно разделило мою жизнь на до и после. После всего пережитого перед очами Альберта я уже не буду прежней, а какой буду — лишь могильным черепам известно! И вот глаза защипало не по-детски. Только разреветься сейчас не хватало, и я будто случайно ткнула в глаз пеной, чтобы Альберт не узнал настоящую причину слез.

Он сидел перед ванной и помешивал рукой воду, будто пена еще не выросла мне до головы — или же боялся обжечь меня кипятком. Господи, ну чего ж ты такой чокнутый?! Ведь мог бы быть сказкой, а не мужиком!

От Альберта не укрылись мои слезы. Он тут же вскочил и притащил полотенце. Я промокнула глаза и набросила полотенце ему на голову. Альберт не стал сопротивляться. Я месила его кудри, как тесто, и поставила «ирокеза», но лишь на мгновение. Альберт затряс головой, и мои труды сразу распались на темные змейки.

— Отдыхай! — Альберт слизал с моих губ пену и ушел в комнату.

Я прикрыла глаза. Мне было хорошо и спокойно. Кладбище стало казаться плодом безумной фантазии. На этот раз моей собственной. Другая же моя фантазия слишком долго не возвращалась. Я поднырнула под пену, решив по-быстрому вымыть волосы, и когда вынырнула, то увидела над собой Альберта с душем в руках. Появляется только тогда, когда нужен. И подумать не успеешь, чтобы позвать, а помощь тут как тут. Лапа!

Он сполоснул мне волосы, вытер и высушил, как ребенку, а потом схватил тюбик с гостиничным кремом и подтолкнул меня к двери, но в спальне я встала, как вкопанная: вокруг кровати мерцали искусственные свечи.

— Где ты их взял? — ахнула я.

— Нашел в тумбочке. Они хорошо спрятаны, чтобы не раздражать своим видом тех, кто не умеет ими пользоваться.

Его улыбка вышла слишком нахальной, и он достойно принял от меня щелчок по носу. Только я рано обрадовалась своей власти над ним. Ковер тут же исчез из-под моих ног, и под головой оказалась подушка. Альберт умеет швырять не только плащи… Отвернув крышку тюбика, он склонился к моим ногам.

— Альберт, ты не обязан этого делать!

Я попыталась вырвать ногу, но куда там! Его пальцы оказались крепче испанского сапожка. В таких случаях говорят: не можешь вырваться, получай удовольствие. Я закрыла глаза и тут же услышала тихую музыку со звуками моря — надо бы отругать его за лазанье по чужим сумкам или себя, что так и не поставила на телефоне пароль. И вообще музыка — последнее, за что надо ругать сегодня Альберта.

— Сдается мне, ты хочешь забыть кладбище, — неожиданно увидела я над собой его лицо. — Тогда мне придется подарить тебе более яркое воспоминание, чтобы остаться в твоей памяти.

Мое сердце действительно замерло.

— Не пугай меня так!

— А я не пугаю. Это ты сама пугаешься. А я последний, кого надо бояться. Я здесь, чтобы тебе было хорошо.

12.

За окном бушевал ветер. Он трепал деревья, а я рвала пальцами простыни, пытаясь укрыть нас от посторонних взглядов, потому что на мои стоны точно сбежались все обзавидовавшиеся боги. Глупые, у меня осталось всего две ночи с ним, а потом я буду кутаться в простыни лишь затем, чтобы согреться в холодной постели.

— Ты что делаешь?

Я подскочила с подушки и протянула руку, будто могла сорвать с Альберта мокрую рубашку, которую тот успел уже застегнуть до половины. Я-то думала, он в ванную, и не открыла глаз, продолжая безрезультатно искать ногой скинутое одеяло.

— Я приду завтра, чтобы рассказать про Баха.

— Нет! — Я оттолкнулась ногой от матраса и кошкой повисла на Альберте, пытаясь завалить обратно на кровать. — Останься!

Альберт уперся в матрас кулаком, чтобы не навалиться на меня всем весом.

— Ненасытная, — уворачивался он от моих губ. — А говорила, что выше некуда. Спрыгни с небес на землю, и вечером я закину тебя туда обратно, обещаю.

Он поцеловал меня и попытался встать, но я не отцепилась от него, и даже когда он развел мои руки, ноги остались сцепленными у него за спиной, и, коснувшись волосами ворсинок ковра, я осталась висеть на Альберте — занятия танцами не прошли даром, пусть даже в таком контексте я практиковала полученные навыки впервые. Альберту пришлось меня поднять и усадить на кровать, а самому встать передо мной на колени и сжать пальцы крепко-крепко.

— Я тоже не хочу уходить, но ты не можешь одновременно иметь солнце и меня. Ты сказала, что любишь солнце. Я подарил его тебе. Поспи немного и увидишь его в окне.

— А если я скажу, что люблю тебя больше солнца, ты останешься? — спросила я совсем нагло.

— Ты не скажешь этого, — улыбнулся Альберт. — Мы знакомы всего два дня.

— О, солнце я видела дома еще меньше, когда влюбилась в него.

— Тогда мне тем более надо уйти, — он чмокнул меня в лоб и потянулся за брюками.

— Они же мокрые! Дай им хоть чуть-чуть просохнуть. Уйдешь утром. Ночь все равно ты уже отдал мне. Куда ты спешишь?

Руки Альберта замерли на ремне. Неужели я победила? Нет, он застегнул его, повязал галстук и перекинул через руку абсолютно мокрый пиджак.

— Прости, Виктория! Я не… — он опустил глаза в пол. — Я не выхожу днем на улицу.

— Вообще?

Я подалась вперед и упустила край одеяла, которое успела накинуть на ноги. Альберт поднял его и попросил лечь, чтобы он мог укрыть меня, но я не шелохнулась.

— Ты боишься, что солнце сожжет тебя? — попыталась я определить степень его помешательства на вампиризме.

— Нет, — Альберт улыбнулся немного грустно, явно читая мои гадкие мысли. — У меня на коже сыпь появляется. Это неприятно. Даже больно. Это некрасиво, черт возьми!

— Прости.

Я проползла всю огромную кровать и свернулась у подушки калачиком, но теперь в истукана превратился Альберт.

— Если хочешь, я останусь.

Пауза. Я знала свой ответ и не понимала, отчего тянула с ним.

— Уходи. Встретимся вечером. Я не хочу, чтобы тебе было больно. И… — я приподняла голову от подушки. — Я девочка. Я понимаю, что такое прыщи. Я переживу этот день. Буду смотреть на солнце и думать о тебе. Уходи.

Одеяло на мне так и не появилось.

— Если ты согласна променять солнце на меня, мы можем дождаться его захода вместе.

Я села, не веря услышанному. Плевать на очередной музей и новую цветочную клумбу.

— Я согласна!

— Тогда одевайся. Дождь прекратился. И даже ветер стих.

— Мы поедем к тебе? — спросила я, почувствовав позабытый страх. Он искупил вину за кладбище, но где гарантия, что его сумасшедший мозг не выдаст новый сюрприз. Не со зла, но по болезни!

— Нет! — Альберт явно почувствовал мой страх. — Я знаю красивый отельчик в горах. Там утром безумно красиво поют птицы. А какое там озеро. Мы сможем погулять вечером.

Альберт выдавал слова скороговоркой. Он безумно радовался моему согласию, но боялся показать это, чтобы не уронить мужское достоинство. Бедный…

— Надень что-то попроще, что не жалко испортить.

Да с тобой, Герр Вампир, я бы перепортила весь гардероб! Но смогу испортить только два комплекта. Хоть обратный билет меняй и бери неделю за свой счет! Или месяц… Или вообще год! Джинсы и бесформенная кофта с бахромой на рукавах. Такое даже на Димку не жалко! К тому же, кажется, это он мне ее и подарил. На Новый год. Дурак!

Мы выскочили из спящей гостиницы пулей и понеслись по улице, чтобы согреться. Я не могла смотреть на Альберта без жалости. Нет ничего противнее мокрой одежды. Хоть раздеться его проси!

Он кинул пиджак на заднее сиденье.

— У тебя в машине нет ничего сухого? — спросила я на случай, если мужской мозг не напомнил хозяину про возможность переодеться.

Альберт улыбнулся и полез в багажник. На улице в такой час ни души, и я не удивилась, когда в салон прилетели брюки с рубашкой, но челюсть все же отпала, когда Альберт уселся за руль в жуткой хламиде, которую подстать носить только на «хэллоуинских хантах» Смерти с косой. Он точно актер!

— Ты в этом плаще похож на смерть, — не удержалась я от комментария, когда Альберт, засучив широкие рукава, завел машину.

— Спасибо, — он без улыбки уставился в подсвеченную фонарями дорогу. Зря я это ляпнула. Он не надел бы при мне подобное рубище, если бы не защищал меня от дождя своим дорогим пиджаком. — Когда в следующий раз пойду убивать, обязательно так оденусь.

После кладбища такие шутки уже не воспринимались спокойно, и я решила дополнить его фразу, чтобы избавиться от неприятных мыслей.

— А сколько раз уже ходил?

— Ни разу, — ответил Альберт слишком серьезно. — Но порой очень хочется, и я еле сдерживаюсь.

— Мне тоже хочется, — уставилась я в лобовое стекло, еще не до конца очищенное дворниками от воды. — Правда хочется убить одного конкретного человека, который сломал мне жизнь.

Альберт на мгновение повернул ко мне голову. Голос его смягчился.