Возвращение в Ноттингем

На столике дымилась уже третья чашка ароматного чаю, и сквозь ее серебристый пар редкие утренние посетители маленького старинного кафе «Четыре масти» на Касл-Грин могли видеть золотую копну тонких вьющихся волос над склоненным девичьим лицом.

Официанты не обращали на эту высокую худенькую девушку никакого внимания, привыкнув к ее частым утренним посещениям. С постоянством не то старушки, не то аристократки она неизменно заказывала крепкий чай и порцию ревеневого пирога и, не дожидаясь, пока принесут заказанное, углублялась в свой толстый блокнот, порой гневно и порывисто кусая колпачок старой паркеровской ручки. Пожалуй, официанты догадывались, что это юное существо прогуливает школу… Но ведь здесь, в кафе, она не накачивалась пивом, бездумно пуская под потолок дым дешевых сигарет, как делало большинство прогульщиков из Университетского колледжа, что располагался неподалеку, а что-то тихо и сосредоточенно писала в своем блокноте.

И потому даже хозяин «Мастей», величественный, словно сошедший с какой-нибудь старинной гравюры, мистер Джабенд порой сам подходил к посетительнице и спрашивал, не желает ли она еще чаю.

Джанет Шерфорд, действительно ученицу десятого класса упомянутого колледжа, сжигали муки творчества. В свои почти шестнадцать она открыла для себя Прошлое. То самое Прошлое, без которого культурный человек не мыслит для себя ни настоящего, ни будущего. То Прошлое, которое вдруг объясняет нам наши собственные тайны, открывает неожиданные возможности и окрыляет дерзкими мечтами, давая при этом силу их исполнить.

В отношении такого Прошлого Джанет находилась в весьма привилегированном положении: как-никак она была внучкой четвертого баронета и прямой наследницей Хенеджа Фоулбарта, который в грозном 1588 году, будучи офицером знаменитого флагмана «Арк», участвовал в бою с испанской Армадой. Джанет гордилась и своим баронетством, и своим Прошлым. Несколько раз она даже пыталась заговорить об этом с матерью, но Пат, и без того достаточно равнодушная ко всему, что не было достигнуто ею лично, за долгие годы в Штатах совсем отвыкла от смешных, по ее разумению, разговоров о дворянстве. И тогда девушка обратилась к отцу.

Джанет долго мучилась, прежде чем начать говорить об этом со Стивом: во-первых, она уже вступила в тот возраст, когда общение с родителями, а особенно с отцом, становится не таким уж и простым, во-вторых, у Стива хватало и других забот, как по содержанию в порядке своей огромной телевизионной империи, так и дома, где маленький Фергус, выкарабкавшись из одной болезни, проваливался в другую, а Жаклин подолгу лежала в клиниках, надеясь подарить мужу еще одного ребенка. Ну, а в-третьих, это собственное желание копаться в столь далеком прошлом казалось иногда несколько постыдным и самой Джанет, ибо она боялась, что за ним может скрываться и простая неуверенность в себе, и желание возвыситься над другими. К тому же в последнее время появилась еще одна причина не пускаться с отцом, читавшим ее душу как открытую книгу, в откровенные разговоры. Но об этом последнем обстоятельстве Джанет не разрешала себе рассуждать никогда.

К удивлению и радости девушки, отец пришел в полный восторг от ее интересов и немедленно, по своим каналам, добыл ей доступ в Королевский архив, информация из которого не часто появлялась даже на страницах солидных исторических журналов. Стив даже прилетел на пару дней сам, чтобы собственной рукой привести дочь в святая святых английской истории. И Джанет на всю жизнь запомнила тот ласковый майский день девяностого года, когда они шли со Стивом в обнимку, как влюбленные, по теплому и влажному Лондону, а потом присели передохнуть у памятника маршалу Фошу, все так же не размыкая объятий.

Джанет безумно любила отца и гордилась им — не так, как матерью, которая была все-таки недосягаемой в своем олимпийском всепонимании и спокойствии, а вполне по-земному — пылко, весело, безрассудно. Вот и сейчас она прижалась щекой к его щеке, заросшей лелеемой, по нынешней моде, всегда как бы трехдневной щетиной, и прошептала:

— Держу пари, па, что все вокруг принимают нас за стареющего ловеласа и его юную возлюбленную!

— Ну, за «стареющего» ты сейчас получишь по заслугам, — смеясь, прорычал Стив и щелкнул дочь по прямому точеному носику, — а насчет ловеласа — это ты молодец, я всегда мечтал иметь возлюбленную с такими вот кудрями! — И он, любуясь, провел рукой по ее пышным золотым волосам.

Волосы у Джанет были действительно великолепные. Вообще девушка весьма спокойно относилась к своей внешности, пережив и всеобщие уверения в ее красоте в детстве, и некоторую разочарованность родителей, а особенно бабушки с дедушкой, когда, став подростком, она потеряла былую прелесть и стало ясно, что такой красавицей, какую они себе напредставляли, ей не бывать. Но все же она трезво ценила в себе и пронзительную синеву казавшихся несколько восточными глаз, и летящее, словно обгоняющее само себя, лицо, и пусть немного крупноватый, но чувственный рот… Но главной ее гордостью, конечно, были волосы. Волосы, то сбегающие вниз водопадом, чуть пепельные в лучах скромного утреннего солнца, то медным шлемом облегавшие голову и высокую шею, а то победной короной сверкавшие в красноватых отблесках заката. Волосы, словно жившие своей, отдельной от Джанет жизнью, с которыми у нее порой бывали очень непростые и трогательные отношения…

— …А что там думают люди вокруг, это нам с тобой, майне цаубер медхен,[1] наплевать, честное слово! Ты лучше закрой-ка глаза на секундочку, как в детстве, и представь, что именно в такой же солнечный и тихий майский день Чарльз Говард, первый граф Ноттингемский, барон Эффингам, кузен Елизаветы Первой, полноправный командующий английским флотом — ну, если, конечно, не считать сэра Дрейка и сэра Наукинса — стоял расставив ноги на палубе своего флагмана и решал, то ли повести свои корабли, то есть главную часть флота, к передовым кораблям Дрейка и уйти от юго-западного берега, то ли… м-м-м… поспешить отойти на дистанцию дальнобойной пушки и тихонечко перейти канал. Но тут к нему со всех ног подбежал молодой офицер с выбившимися из-под парика огненно-рыжими волосами и крикнул: «Впереди по курсу неприятельские корабли, сэр лорд лейтенант-генерал Англии!» «Спокойно, Хенедж, спокойно, — пробасил граф, — у нас еще есть время для маневра. А вас за первое сообщение о решающей битве я жалую титулом баронета». И слава Богу, тот юный офицерик не погиб в кровавой морской каше, а стал родоначальником нынешних Фоулбартов, то есть баронов, а сами по себе они воевали еще и во времена Роз…

— Господи, и откуда ты всегда все знаешь!? — восторженно хлопнула в ладоши Джанет. — Чарльз, так тот всегда непременно начнет говорить про политическое значение, историческую обстановку, но за этим не увидишь ни человека, ни события.

— Ну, во-первых, работа у меня такая, а во-вторых, честно говоря, я просто тебе завидую. А потому — на случай исторических штудий — я весь в твоем распоряжении.

— А почему бы мне не заняться и моими ирландскими предками, если уж ты все равно достал мне пропуск в архив?

По лицу Стива пробежало облачко не то грусти, не то сожаления.

— Оставь эту работу Фергу, ведь и малышу надо будет чем-нибудь заняться, когда он подрастет, — отшутился он. Они уже стояли у массивных дверей архива, казавшихся Джанет вратами едва ли не в потусторонний мир, обещавший тем не менее неслыханные и счастливые открытия. — А ты, если, конечно, останется время, покопайся и в рядах неприятеля, то есть, я хотел сказать, просмотри списки дворян, воевавших на стороне испанской Армады. — И в ответ на несколько недоумевающий взгляд синих глаз добавил: — Это уже лично для меня.

— С радостью, па! — И Джанет скрылась в Прошлом, взмахнув на прощанье узкой рукой с изумительно длинными пальцами.

Эти несколько месяцев не прошли для девушки даром. С упорством, которое в юности еще так трудно разграничить с упрямством, она просиживала в архиве все свободное время, не только доискиваясь до столь нужных ей мелочей и живых подробностей, но и незаметно приучая мозг к дисциплине и ритму подлинного труда. На время была заброшена даже любимая медицина — а Джанет так и не изменила своего решения двухгодичной давности стать врачом. И несмотря на брезгливое ворчание деда, ахи и охи бабушки, откровенное удивление Пат и несколько насмешливое любопытство Стива, она упорно двигалась в нужном направлении.

Первый шаг заключался в том, чтобы не бояться крови, трупов, вывернутых наизнанку внутренностей и тому подобных «грязных» сторон медицины. Джанет повезло: она не только не сломалась на этом первом шаге, но и приобрела благодаря ему новый, так необходимый ей взгляд на вещи. Позапрошлым летом, впервые приехав к родителям в Америку, в Трентон, она попросила Стива сводить ее не куда-нибудь, а в судебно-медицинский морг, где, по ее мнению, можно было сразу увидеть все самое ужасное. Стив про себя чертыхнулся, но все же договорился о столь нестандартной экскурсии.

Они присутствовали на вскрытии, которое производил светило столичной патологоанатомии профессор Штейнберг. Джанет, забыв про сильно надушенный платок, который в последний момент сунула ей Жаклин, вся отдалась наблюдению за точными и скупыми жестами небольших рук профессора в голубых перчатках. Как две птицы, они то взмывали над лежащим на цинковом столе телом, то садились на него, хищно выклевывая что-то, — и вдруг профессор крылообразно взмахнул ими, и перед глазами толпы студентов в полной неприкосновенности предстали человеческие внутренности во всей их разумной законченности и гармонии. По рядам пронесся восхищенный вздох, а Джанет неожиданно и навсегда поняла, что красота была, есть и будет во всем, — надо лишь захотеть ее найти, увидеть и понять. И Стив, глядя на загоревшееся внутренним огнем лицо девочки, понял, что и на этот раз оказался прав, приведя ее в морг, втайне от Пат и под укоризненные взгляды Жаклин. А Джанет в свои четырнадцать с половиной осталась покоренной этой властной силой красоты. Открытие, сделанное ею, было для нее столь значимым, что, несмотря на все трудности в общении, она все же попробовала разобраться в этом вместе с Пат, но та, ценившая в первую очередь совершенство, не смогла или не захотела понять еще до конца не оформившиеся, смутные убеждения дочери, которая почувствовала, что красота и совершенство — далеко не одно и то же…

__________

И вот сейчас, сидя в полупустом утреннем кафе, она мужественно пыталась добыть эту ускользающую красоту: фразы в ее повести о Прошлом, которую она втайне ото всех сочиняла уже полгода, при всей их выстроенности и правильности казались ей мертвыми и уродливыми. Джанет нетерпеливо кусала губы, в глубине души уже сознавая, что у нее ничего не выйдет, ибо еще слишком мал тот мир, в котором она действительно могла чувствовать себя полноправной хозяйкой. А без уверенности в себе — она поняла это, когда начинала учиться петь, — ничего добиться нельзя. И все же с упрямством юности она снова и снова прогуливала школу, заворачивая через два квартала от дома в свое маленькое убежище, и пробовала все заново. Через несколько минут вполне удачного повествования под старым «паркером» неожиданно выплыло слово «ландскнехт», и Джанет, чуть ли не вслух ойкнув, снова отложила ручку, вспомнив о том, что погружение в Прошлое отняло у нее и ее вторую страсть — немецкий язык.

С детства воспитанная на сказках, девочка тянулась ко всему таинственному, смутному, непознаваемому — и немецкая литература предоставляла для этого самое широкое поле. Чего стоил только один человек без тени! Или угольщик со стеклянным сердцем? Или чудовищный, которого тем не менее обожали самые прекрасные девушки?[2] А от сказок Джанет неизбежно перешла к языку — но не к тому лающему, недолюбливаемому всей Европой, сухому немецкому пруссаков, а к нежному, горловому, похожему на лепет младенца с обилием неправильных «р» и «л» языку южной Германии — языку горного Шварцвальда и лесистой Швабии. Джанет обожала свою учительницу, выкопанную где-то Чарльзом, который уверял, что фройляйн Гетгер помнит еще промотавшихся русских князей в Баден-Бадене. Как бы то ни было, ветхая фройляйн действительно не только не охладила любви своей ученицы, но и научила ее говорить с подлинно южным акцентом. В пятнадцать Джанет уже пробовала писать на немецком стихи. Но желание разобраться в своем Прошлом — что означало для Джанет разобраться в первую очередь в себе — оторвало ее и от этого увлечения.

Пожалуй, на сегодня было достаточно: чай допит, три обязательные странички исписаны, а часовая стрелка подползала к двенадцати — перерыву в занятиях, когда Джанет должна была появиться дома и, по требованию Селии, поесть как следует. Но апрельское солнце за низким окном сияло так маняще и столь редкое над Ноттингемом голубое небо было таким бездонным, что Джанет почувствовала: она не в силах сопротивляться этим соблазнам… И закинув на плечо свой желтый рюкзак свиной кожи, она направилась из кафе отнюдь не к дому, а совершенно в противоположную сторону — по направлению к кладбищу Бассетлоу.

Она шла, чуть раскачиваясь и нелепо выглядя в своем грубовязаном свитере и тонкой длинной юбке, облеплявшей худые ноги в тяжелых шнурованных ботинках. Хаос, царивший в ее душе, неизбежно отражался и на одежде. Джанет хотелось быть то собранной чистенькой яппи,[3] то романтической барышней, то роковой женщиной… А иногда ей просто хотелось махнуть на одежду рукой, и, к ужасу родных, именно это она и делала чаще всего. Прошлым летом Пат, не вынеся этой, как она выразилась, безалаберности, даже позвонила Жаклин и попросила придумать для девочки какой-нибудь выражающий ее стиль. Жаклин с жаром взялась за дело, но Джанет, сходив с родителями и братьями в ресторан, дабы как можно больше народу смогло оценить ее новый костюм, очень женственный и неординарный, все же спрятала его на дно чемодана — под одобрительные смешки всех мужчин. Больше всех заливался маленький Фергус, и его счастливый нечленораздельный смех с улыбкой озвучил Милош:

— Ты похожа в нем на взрослую тетку, которая решила прийти поиграть на детскую площадку! А сама по себе ты лучше всех на свете!

И Стивен одобрительно хмыкнул в седые усы.

Джанет вспомнила этот эпизод, и на лице ее, и без того солнечном, появилась нежная улыбка — девушка очень любила своих братьев, подаренных ей, как в сказке, в один день. По крайней мере три раза в году вся семья собиралась или в Ноттингеме, или в Трентоне, и тогда, забросив все, Джанет то возилась с Фергусом, то разговаривала с Милошем, ощущая в общении с ними какую-то успокоенность и завершенность. Ей доставляло просто физическое наслаждение прикасаться к ним, и, сидя где-нибудь плечо к плечу с Милошем и с Фергом на коленях, она на секунду прикрывала глаза и проваливалась в какую-то теплую сладостную темноту. Это были ее мальчики. Это была настоящая жизнь… Но минувшим сентябрем все изменилось.

Даже теперь, представив себе эту сцену, Джанет залилась густым румянцем. Они с Милошем решили устроить Фергу праздник и пешком с коляской отправились в Шервудский лес, где малышу были обещаны всяческие букашки и бабочки. И вот, положив свои длинные, чем-то неуловимо схожие пальцы на ручку коляски, касаясь друг друга узкими бедрами в одинаковых голубых джинсах, оба высокие, тонкие, юные, они шли по улице и порой, наклоняясь к Фергу, смешивали золото и антрацит волос. И вдруг шедшая им навстречу какая-то нелепая тетка в ярко-красном двадцатилетней давности плаще, с восхищением оглядев их, чуть не на всю улицу брякнула на чудовищном кокни:[4]

— Вот голубки-то! И уж сразу видать, у таких где первенький — там скоро жди и второго!

Милош вспыхнул и отдернул руку от коляски, а Джанет осталось только низко-низко наклонить голову, спрятав лицо завесой кудрей. Из ее глаз брызнули злые слезы: одной фразой эта тварь сумела испортить все, все! Между ней и Милошем словно разверзлась бездна. И — прощайте отныне долгие беседы ночами на подоконнике охотничьего зала, и закатные бродяжничанья по мелководьям Делаварского залива, и изматывающие откровения, и счастливые касанья — у нее теперь нет старшего брата, остался лишь красивый студент Женевской балетной школы со странным чужим именем — Милош Мария Навич.

Конечно, прогулка не удалась, и, привезя расхныкавшегося Фергуса домой, они разошлись по разным комнатам. А назавтра Милош уехал в Швейцарию, на прощанье лишь холодно прикоснувшись губами к высокому лбу сестры. Он не приехал даже на Рождество, сославшись на загруженность предпраздничными репетициями, и Стив, печально улыбнувшись, передал дочери маленькую открытку с видом Фирвальштадского озера, на которой стояло всего несколько строк:

С письмами Милош придумал замечательно, и благодарная Джанет вот уже полгода не только откровенно сообщала брату обо всех своих переживаниях, начиная от ссоры с соседкой по парте хитрюгой Имоджин и заканчивая вопросами о том, что есть истина, но и оттачивала в этих посланиях собственный стиль и тот же немецкий язык. Милош отвечал регулярно, но скупо, и с каждым письмом Джанет все прочнее укреплялась в ощущении, что он чего-то недоговаривает. Она пыталась пробить эту невидимую преграду то открытым напором, то женскими уловками, но тон женевского студента оставался все так же спокоен и, пожалуй, суховат, если вспомнить — а Джанет слишком хорошо их помнила — прошлые страстные, полные юношеского упоения ночные беседы. И порой, отчаявшись вернуть былую откровенность, девушка не отвечала, с удвоенной силой хваталась за учебу, кокетничала с одноклассниками, хотя в глубине души она уже знала, что все это — лишь суррогат, не приносящий настоящего удовлетворения. А в те бессонные ночные часы, когда между тобой и миром нет преграды, сидя на жаркой постели, Джанет с ужасом признавалась себе, что влюблена в собственного брата. И эта тайна, которую она вынуждена была постоянно скрывать не только от близких, но, по возможности, и от самой себя, страшно угнетала ее. Она стала бояться общения с отцом, избегала неусыпного и всегда чем-то обеспокоенного внимания Селии, и только маленький Фергус в их редкие встречи да все принимающий в своей мудрой старости дед давали ей подобие прежнего равновесия.

Четвертый баронет, которому уже перевалило за семьдесят, мог наконец-то больше не беспокоиться о несоответствии баронетства и той, по его меркам, бедности, в которой он провел значительную часть своего существования на грешной земле. Дочь и бывший зять стали, опять-таки по его понятиям, сказочно богатыми людьми, и теперь он в полную силу вкушал прелести жизни настоящего английского дворянина средней руки. Интерес внучки к его предкам льстил ему, и он скорее ради нее, чем ради собственного любопытства, тоже пустился в исторические изыскания. Каждый месяц они с Джанет обменивались добытыми крупицами Прошлого, и эти часы были для обоих настоящим счастьем. Чарльз клал высохшую, почти невесомую руку на голову внучки, отчего Джанет становилось хотя бы на несколько минут просто и светло.

— Боже правый, как ты похожа на свою бабушку! — говорил в такие мгновенья Чарльз. — И какое счастье, что в тебе так много женственного! Красота — лишь удачное сочетание черт, а женственность — это воплотившаяся глубина пола… Патриция, к сожалению, так и не поняла этого. — Четвертый баронет вздыхал и снова углублялся в бумаги.

Вот и сегодня был день обмена найденным, и Джанет спешила на родовое кладбище, чтобы там, в тишине и однообразии, придать своему будущему рассказу достойную форму. На этот раз ее сведения касались Финча Фоулбарта, конюшего лорда Давентри, который, как оказалось, был первым браком женат на испанке из Андалусии, сожженной затем по обвинению в колдовстве во времена Джона Нокса.[5] Впоследствии, стараясь скрыть этот позор, наследники умалчивали злополучный факт, а вот теперь, через четыреста лет, его вытащила на свет из королевских архивов золотоволосая девочка. Это была роскошная новость, и Джанет хотелось подать ее как можно более романтично. Она долго расхаживала по кладбищу, воображая себя то гордой жертвой со спутанными смоляными волосами, то коварным палачом, то раздавленным таким поворотом судьбы мужем несчастной испанки… Проговорив все по нескольку раз, она наконец решила, что рассказ готов и произведет на дедушку самое сильное впечатление. К тому же приближался пятичасовой чай, традицию которого Селия блюла неукоснительно: можно было проспать завтрак, прогулять ланч, пропустить обед и отказаться от ужина, но на файф-о-клок все должны были собираться непременно. И Чарльз, всегда и во всем поддерживавший жену, откашливался в усы, не уставая повторять, что именно такими мелочами и жива старая добрая Англия.

А сегодня, увлекшись старинной историей, Джанет опаздывала — ей даже пришлось взять такси. Но, к ее удивлению, дом встретил ее абсолютной тишиной: даже из кухни, превращенной стараниями Пат и Жаклин в настоящее викторианское обиталище с медными котлами, гирляндами овощей и разномастными, но антикварными чашками, не доносилось ни звука.

Джанет осторожно заглянула туда, но, кроме накрытого стола, не увидела ничего. Она еще раз бросила взгляд на часы, подаренные ей Милошем с его первого зарубежного гонорара, — она опоздала на десять минут. Отхлебнув уже остывшего чаю и так и не сняв с плеча рюкзак, девушка взбежала по лестнице.

— Ба, Ча, да где же вы!? Смените гнев на милость, ведь я опоздала всего чуть-чуть! Зато я расскажу вам потрясающую историю!

Но старый дом продолжал хранить молчание.

Джанет встревожилась. Нарочно громко стуча толстыми подошвами ботинок и сама почему-то пугаясь этого стука, она обежала столовую, зал, гостиную — везде было пусто. Тогда она рывком распахнула дверь в кабинет деда и облегченно вздохнула: Селия и Чарльз сидели друг напротив друга.

— Уф, ну вы и хитрецы! Впрочем, такой урок я запомню надолго. — Джанет наконец сбросила рюкзак прямо на пол и, продолжая болтать, подошла поближе. — История романтичнейшая…

Но старики продолжали сидеть неподвижно и молча, даже не повернувшись на ее слова.

— Неужели мое опоздание… — снова начала Джанет и вдруг осеклась, заметив, что по лицу Селии беззвучно катятся мелкие слезы. — Что с тобой, Ба? — Молчание. — Да что здесь случилось? — Она обернулась к деду и только тут увидела его застывшее в гримасе боли неподвижное лицо.

— Он умер, девочка, — раздался за ее спиной почти неслышный голос Селии. Джанет не поверила своим ушам, но слова прозвучали еще раз, чуть более громко и внятно: — Умер. Умер, быть может, двадцать минут назад… — Джанет стояла окаменев, не решаясь повернуться к бабушке, чтобы не увидеть ее искаженного горем лица — оно почему-то казалось девушке страшней, чем лицо покойного. А слова продолжали падать, и они все ниже пригибали плечи Джанет. — Я ждала его, как обычно, к чаю, и когда он не появился вовремя, я поднялась сюда и… Что же теперь делать, что?

И только тут Джанет упала лицом в теплые бабушкины колени и заплакала трудными горькими слезами первой непоправимости.

Чарльза похоронили в Бассетлоу, в ряду всех баронетов на южной, самой солнечной, без деревьев, стороне кладбища. Самое ужасное, что все это пришлось делать им одним — Пат оказалась в каком-то забытом Богом городке в верховьях Параны, где недавно была обнаружена народность с удивительными, ни на что не похожими песнями, и известить ее не представлялось никакой возможности, а Стив проводил важную международную встречу в ЮАР и никак не мог успеть на похороны тестя. Прилетела, несмотря на свою долгожданную новую беременность, только Жаклин с Фергусом, который стал и для Селии, и для Джанет подлинным спасением. Болезненный малыш требовал постоянной заботы, сама Жаклин чувствовала себя неважно, хотя и пыталась скрывать это. Но все-таки вышло так, что и бабушка и внучка вынуждены были отвлекаться от своего горя, и только вечерами, разойдясь по своим комнатам и тщательно прячась друг от друга, они тихо плакали в подушки, стараясь, чтобы не были слышны даже эти скупые слезы. Джанет вообще никогда не плакала на людях, даже не представляя себе, как можно так унизить свое горе, а Селия просто не хотела лишний раз расстраивать внучку, которой, она видела, и без того очень плохо, и Жаклин, малейшая тревога для которой могла кончиться весьма серьезно.

Так они прожили почти месяц. К удивлению и тайной гордости Джанет Селия ничуть не изменила установленный в доме порядок: белье было так же туго накрахмалено, полы сверкали, завтрак, обед и ужин подавались минута в минуту. Верность традиции действительно была спасательным кругом, за который можно держаться, не рассуждая, умно это или глупо, нужно или нет. Исчез лишь пятичасовой чай: каждый день в это время Селия, смотря по погоде, уходила или уезжала в Бассетлоу, где без слез молча садилась около могилы мужа, покрытой уже высохшими венками от Исторического и Охотничьего королевских обществ, а после заказывала службу в маленькой часовне. Она никогда не брала с собой внучку, понимая, что девочке трудно выражать свои эмоции при ком бы то ни было, и Джанет, ценя бабушкин такт, старалась сделать в это время что-нибудь по дому.

Сама она бывала на кладбище редко, ибо никак не могла связать тот холодный ровный и гладкий лоб, при прощальном поцелуе которого свело ее губы, с человеком, посвятившим ей десять из ее шестнадцати лет. Лишь изредка, когда оранжевые майские закаты начинали затягиваться мутноватой дымкой вечера, она приходила к могиле и, положив руку на теплый гранит, шепотом рассказывала деду о своих мыслях и переживаниях. Теперь ему можно было рассказывать и о Милоше — и Джанет пользовалась этим.

Первым приехал Стив, но у него в распоряжении был только один день, чтобы собрать вещи и увезти Жаклин с Фергусом в какой-то санаторий в Линьяно, и потому они с Джанет лишь на минуту заехали к Чарльзу и постояли, обнявшись, у могилы. На обратном пути Стив, сильно проведя рукой по лицу, словно стараясь избавиться от зрелища свежей могилы, тихо сказал дочери:

— И все-таки я счастлив, что у тебя был такой дед. И счастлив, что ты на него похожа.

Джанет медленно подняла на него синие, блестящие от непролитых слез глаза:

— Я тоже. Но, папа, а твой отец? Разве на него я не похожа ничуть?

— Мои родители погибли еще задолго до твоего рождения. И… я, честно говоря, не знаю, похожа ты на них или нет. Наверное, нет — ты все-таки англичанка до мозга костей.

Машина уже петляла среди узких центральных улиц.

— Папа, — голос Джанет дрогнул, но все же был полон решимости. — Папа, только не говори сразу «нет», ладно?

— Хорошо, радость моя.

— Папа, — несмотря на двух сыновей и ожидаемого третьего, Стив все же каждый раз сладко вздрагивал, когда слышал это обращение, произнесенное нежными, твердыми губами его неродного, но самого выстраданного ребенка. — Оставь нам Ферга, пожалуйста!

— Но…

— Я справлюсь, справлюсь, ты же знаешь, учеба занимает у меня не так много времени, и… я так люблю его! И бабушка… Ей будет о ком заботиться. — Тонкие пальцы с такой силой вцепились в рукав Стива, что машина вильнула. — У тебя же будет еще, а мы… а у нас… — И Джанет впервые со смерти Чарльза заплакала в голос, изливая в этих слезах весь хаос, творящийся в ее юной душе, где переплелись и потеря любимого дедушки, и страшная, как ей казалась, позорная тайна чувства к единокровному брату.

Стив остановил старый прокатный «форд» и крепко обнял дочь.

— Я бы оставил его, ты же знаешь, но Жаклин… Для нее это будет слишком сильным потрясением, ведь за все два с половиной года она не расставалась с ним ни на день. Потерпи, моя хорошая, вот родится маленький, и я обязательно уговорю ее привезти вам Ферга. Хотя бы на несколько месяцев. А сейчас — нет. Нет.

— Я поняла, папа. Спасибо, — но голос Джанет прозвучал так горько и обреченно, что Стиву оставалось только нажать на газ и доехать до дома, ни разу больше не оглянувшись на дочь.

А через два часа он уехал, и в старом доме на Касл-Грин стало пусто и тихо. Джанет, забившаяся в угол на кухне, с безысходной тоской слушала, как скрипят сами по себе рассохшиеся дубовые половицы.

Еще через пару дней, как раз ко дню рождения Джанет, приехала Пат, которую печальное известие ждало в Асуньсьоне почти месяц.

Джанет как раз собиралась потихоньку выскользнуть из дома и для начала в одиночку отпраздновать свое шестнадцатилетие, зайдя в только что открытое кафе на Рыночной площади и выпив там бокал брюта, и не какого-нибудь зекта, а настоящей, самой дорогой «Вдовы Клико». Для такого случая она даже отказалась от своего нелепого костюма и нарядилась в строгую английскую пару, в которой выглядела ни дать ни взять очаровательной героиней романа Голсуорси.

Пат вошла в дом беззвучно, с серым от усталости и горя лицом. Она скользнула глазами по дочери, машинально отметив необычность ее костюма, и почти равнодушно поцеловала ее в лоб.

— Где мама?

Джанет даже онемела на мгновенье — на ее памяти Пат никогда не называла так ее бабушку, и острая жалость к матери сжала ее сердечко.

— Она у себя, мамочка. Но она еще спит.

Пат, ни слова не говоря, села на ступеньки и прикрыла покрасневшие от суточного перелета веки. Джанет робко присела рядом. — Я принесу тебе поесть?

— Нет. Ты иди, куда собиралась, я посижу здесь одна. Так будет лучше. Иди, иди.

И Джанет послушно вышла, хотя, конечно, ни о каком шампанском речи уже не шло. Медленно пройдясь по утреннему городу, она взобралась на пустынный в такое время Стандарт-Хилл и, забыв о своем дорогом костюме, устроилась прямо на траве. Стояла середина мая — самого нежного и упоительного из всех месяцев, времени надежд и тайных даров, полного прелести еще не свершившегося, но уже обещанного; времени, когда сам воздух можно пить, как изысканное вино, и пьянеть от него, и, следуя зову крови, бродить неведомо где, зная, что все дано и все сбудется. Джанет вытащила из кудрей старинные черепаховые шпильки, утащенные для такого дня у бабушки, и с радостью ощутила, как ветерок начал запутываться в ее волосах, обдавая их мятной прохладой. А потом достала из сумочки единственную сигарету, которую еще будучи лет двенадцати поклялась выкурить впервые в день своего совершеннолетия. И от сигареты остался все тот же мятный холодящий привкус. И тогда, вся раскрытая грядущей жизни как цветок, Джанет тихо рассмеялась и, уже не задумываясь и не сомневаясь, положив листок прямо на сумочку, написала Милошу откровенное, страстное и недвусмысленное письмо.

Она вернулась домой часа через два. Пат уже не было на лестнице, и только из комнаты Селии доносились приглушенные, перемежающиеся долгим молчанием звуки беседы. Мать и бабушка вышли лишь к обеду: Селия, как всегда, с безукоризненно подкрашенным лицом, а Пат без всякой косметики, с покрасневшим носом и припухшими глазами. Отказавшись поесть, она уехала на кладбище, а Селия, ласково расцеловав внучку в обе щеки, таинственно поманила ее наверх:

— Пойдем, у меня есть для тебя подарок.

И там, в кабинете Чарльза, где все оставалось по-прежнему, она торжественно достала откуда-то из глубин палисандрового письменного стола пакет, трогательно перевязанный не современной яркой синтетической лентой, а простой вязаной тесьмой:

— Мы с Чарльзом хотели подарить тебе это вместе… С днем рождения, Джанет.

Закружив Селию по комнате и — будучи на голову выше — едва не поднимая ее, Джанет бросилась с подарком к себе. Под ворохом тончайшей папиросной бумаги, вздымающейся и опадающей, как шелк, оказались крошечные золотые часики-брошка работы известной в середине прошлого века фирмы «Тэвейн Уотч» и первое издание романа Лоуренса — того самого романа, который когда-то Селия запирала от Джанет на ключ и который так советовал ей прочитать Стив, когда она вырастет.[6] На первой странице твердым, по-старинному витиеватым почерком Чарльза было выведено:

Часики звонко стучали в ее руке, как маленький неутомимый зверек, а по щекам девушки катились крупные слезы.

Пат вернулась, когда на небе уже высыпали неяркие майские звезды, и сразу прошла в комнату Джанет, которую мысленно все еще называла своей.

Джанет в упоении читала подаренную книгу, словно в первый раз, после сотен современных изданий о приключениях плоти, открывала для себя ее пока еще книжные тайны.

Пат присела на край кровати и слегка отвела руки дочери, чтобы прочесть название:

— Ах, «Леди»… Эта книга действительно была когда-то культовой, и многие спасли себя для настоящей жизни благодаря ей. Впрочем, многие и утонули. На мой же взгляд, она немного устарела.

Джанет вскинула на нее глаза:

— Разве любовь может устареть?

— Любовь — нет, но ее формы.

— Разве здесь может иметь значение форма?

— Форма имеет значение везде, Джанет, ибо она самое первое отражение содержания. Увы, но это так. Впрочем, я пришла поговорить не об этом. Во-первых, бабушка. Ты видишь ее каждый день — как она? Я имею в виду ее внутреннее состояние, если хочешь, душу. Мне она показалась слишком закаменевшей, и это плохо, опасно…

Джанет отложила книгу и на минуту задумалась.

— Нет, мама, — в конце концов твердо и уверенно выговорила она, — бабушка внутренне так же ровна, как и внешне. Ведь она по-прежнему любит его, и его дом, и тебя, его дочь, и меня — и поэтому она не сломается. Она любит.

И тут, к полному ужасу и смятению Джанет, Пат всхлипнула, как девочка, и, прижавшись лицом к плечу дочери, проговорила:

— Да, ты с ними… с ней… И потому тебе… у тебя есть эта уверенность. А я в таком долгу перед ними. Господи! — вдруг горячо вырвалось у нее. — Не дай Бог тебе быть в таком долгу перед родителями, Джанет! Не уезжай отсюда, как я. Человек должен не только вырасти, но и возмужать там, где он родился.

Джанет растерялась:

— Но я и не собираюсь никуда уезжать…

— И второе — твоя дальнейшая учеба. — Пат уже вполне взяла себя в руки. — Ты по-прежнему твердо настаиваешь на медицине?

— О да! Ведь в ней все: и красота, и помощь, и удовлетворение…

— Все эти качества есть в любой работе, если она тебе по душе, — остановила ее Пат. — И я даже верю, что у тебя есть силы для медицины. Подумай только об одном: творчеством в медицине занимаются единицы, остальное — рутина. А ты — человек, вне сомнений, творческий. Слишком тяжелая у тебя в этом плане наследственность…

— Что?

— Я хотела сказать — слишком серьезная. — Пат прикусила губу. — Подумай об этом хорошенько, договорились? А через год мы снова поговорим об этом. Ну, а теперь о более приятных вещах: какой подарок ты хотела бы получить от меня?

— Знаешь, я уже боюсь просить! Я попросила у папы оставить нам Фергуса, а он отказался!

— И правильно сделал.

— Ну вот. — И вперив взгляд в подушку, под которой лежало все еще не отправленное письмо Милошу, Джанет словно прыгнула в ледяную воду: — Подари мне поездку в Женеву, мама! Я столько слышала об этом городе! И мой немецкий! И потом, там ведь Милош, я буду не одна.

На мгновенье лицо Пат стало жестким и отрешенным. Женева… Милош… Руфь… Все это до сих пор казалось ей совершенно несовместимым с ее девочкой… Но Пат всегда умела разделять эмоции и сознание.

— Может быть, проще будет купить тур? — все же осторожно спросила она.

— Тур? Зачем? Они все словно нафталином присыпаны. «Отель — объект — ресторан», — прогнусавила Джанет. — А я хочу пройтись по самым закоулочкам.

— Ну, хорошо, — согласилась Пат. — Только никаких фокусов и авантюр. Впрочем, я сама позвоню Милошу.

— Ах, мама, не надо, пусть это будет сюрприз!

— Ничего себе сюрприз! А если у него гастроли или репетиции все дни напролет? Позвони сама.

И счастливая Джанет пообещала, про себя решив, что никуда, конечно, звонить не будет. Звонок ломал всю картину уже тысячи раз воображенного ею появления в квартире Милоша, которая почему-то представлялась ей неким подобием театрального музея… Или, еще лучше, прямо на репетиции — в суровом оперном театре Женевы. И теперь, когда эти мечты вот-вот станут явью, испортить все каким-то дурацким, никому не нужным звонком!? Ни за что! Джанет в своем сладком неведении шестнадцати лет еще не знала о том, что никогда лучше не рисовать себе грядущего в таких подробностях, ибо жизнь всегда устроит все по-своему, заставив человека поразиться своей непредсказуемости. И это новое будет интересней и богаче вымышленного, если только не цепляться за жалкие фантазии и быть готовым принять все, как есть.

Девушка спала, убаюканная жаркими мечтами, и не слышала, как поздней ночью, допив четвертую чашку кофе, Пат жадно затянулась сигаретой и твердой рукой набрала код Швейцарии.

Милош оказался дома.

— Слушаю. — Пат не видела и не слышала его с того самого волшебного Рождества, которое так увеличило количество обитателей ноттингемского дома. Голос его показался ей чересчур взрослым — этакий низкий, с модной хрипотцой голос избалованного женским вниманием человека театра.

— Здравствуй, Милош. Это Патриция.

«Господи, неужели мне нужно теперь называть себя!» — мелькнуло у нее в голове, пока она выговаривала эту коротенькую фразу.

В ответ повисло непродолжительное, но напряженное молчание, истолковать которое было затруднительно… И все же каким-то шестым чувством Пат ощутила в нем… страх. «Он боится — но чего!?» — успела подумать она прежде, чем в трубке зазвучал уже совсем иной — родной и радостный голос:

— Патриция! Я так рад, я очень рад тебя слышать! Все хорошо? Все живы-здоровы? То есть, прости, отец говорил мне про Чарльза. Но вы вместе? Ведь у Нетти сегодня день рождения!

— Да. — Пат прикрыла глаза, позволив себе, пусть хоть на жалкие мгновения, отдаться этому голосу, в котором теперь снова слышались мальчишеские нотки. — А что поделываешь ты?

— О, работа, работа и еще раз работа. Правда, позавчера я растянул подколенную связку и вот теперь валяюсь в постели… — Милош беспечно болтал на своей дикой смеси английского и немецкого, а Пат, все сильнее сжимая трубку, как наяву видела его длинные, с рельефно обозначившимися мышцами ноги танцовщика, гладкие, как алебастр… Туго перевязанное узкое колено, небрежно распахнутый халат… — Пат, тебя совсем не слышно! Я спрашиваю, как Нетти?

— Как раз по ее поводу я тебе и звоню.

И голос Милоша изменился снова — он вдруг стал совершенно бесцветен и сух.

— Что-нибудь случилось?

— Нет. Но, видишь ли, она решила съездить в июне в Женеву, усовершенствовать немецкий, ну и вообще посмотреть страну. А в ее возрасте мало ли что может прийти в голову — так что я очень прошу тебя побыть с ней все это время.

И вдруг Милош произнес такое, чего Пат уж никак не ожидала услышать:

— Я думаю, ей лучше не приезжать, Пат. То есть, у меня нет времени и… и… В общем, я живу сейчас с девушкой, поэтому… Словом, извини. Мне просто не до нее. — Последняя фраза была уже явно грубой.

— Что ж, спасибо за откровенность. Хоть в этом-то ты не изменился, — не удержалась она. — Всего наилучшего.

Разжав затекшие пальцы, она неслышно положила трубку и задумалась. Может быть, так оно и лучше. У него своя, взрослая жизнь: театр, девушка. А Джанет еще рано приобщаться к богеме. Но в Женеву она, конечно, поедет. Только надо сказать ей, что у Милоша долгое зарубежное турне, и купить самый лучший трехнедельный тур — не только в Женеву, но и по всем кантонам.

И Пат впервые за многие годы тихо прошла в спальню к дочери и поцеловала ее в узкий висок, на котором ритмично и радостно билась невидимая жилка.

Двадцать пятого июня заканчивались занятия, а двадцать шестого Джанет уже ждала маленькая страна, стать гражданами которой мечтает едва ли не четверть всей Европы. Несколько дней назад старый Дэниэл, служащий почты, помнивший еще лавину поздравительных депеш на свадьбу четвертого баронета с очаровательной учительницей музыки из Шрусбери, принес Джанет плотный горчичного цвета пакет, в котором лежал швейцарский тур не только по столицам всех кантонов, но и с двухдневными проживаниями в шале альпийских крестьян в горах и в домиках эмментальских сыроваров в низинах. На Женеву отводилось всего полтора дня. Джанет возмущенно присвистнула, но из пакета выскользнула коротенькая записка от Пат: «Вот обещанный подарок, постарайся извлечь из него максимальную пользу. Милоша в Женеве нет, их школа на гастролях в Дании до августа. Жду рассказа о впечатлениях. Целую».

Нет, прочитав это послание, Джанет не заревела, не топнула ногой и не бросила его на пол — в шестнадцать лет все кажется исправимым и возможным. Она просто-напросто решила, что прямо из Женевы, которую не грех все-таки и посмотреть, тем более что там живет ее Милош, она отправится вовсе не в Лозанну, значившуюся вторым пунктом, а прямиком в единственный датский аэропорт в Каструпе. А уж там найти следы балетной школы не составит труда — Джанет с детства не страдала ни стеснительностью, ни отсутствием инициативы. И это будет настоящее приключение! К тому же замечательно так неожиданно побывать в стране великого сказочника, чьими лукавыми историями она зачитывалась в детстве!

Словом, девушка преисполнилась самых радужных надежд, тем более что они подкреплялись чеком на солидную сумму, оставленным ей отцом в его последний приезд. И Джанет весьма обдуманно для своего возраста уложила вещи в древний дедушкин саквояж, назло всем веяниям моды предпочитаемый ею всяким спортивным сумкам и чемоданам крокодиловой кожи. Ничего лишнего, лишь сидящее как вторая кожа крошечное ярко-синее платье и под него — последний писк, стоивший Джанет едва ли не всех месячных денег, выдаваемых бабушкой по настоянию отца, — колготки, имитирующие сразу трусики, пояс с порочно-откровенными резинками и низкие, до середины бедра, чулки. Именно этим непристойным нарядом маленькая Джанет рассчитывала соблазнить своего единокровного брата!

Самолет вылетал из Элмбриджа в одиннадцать, и потому Селии как ни в чем не бывало удалось накормить внучку перед путешествием традиционно плотным английским завтраком, поедая который Джанет, уже не способная сдерживать свое возбуждение, болтала и смеялась без умолку.

Селия ласково положила свою легкую высохшую ручку на рукав белой футболки.

— Радость моя, не хотелось бы в такой момент говорить о печальном, но не забудь, что где-то в Швейцарии у мальчика похоронена мать. Съездите туда вместе и… — лицо Селии покрылось слабым румянцем, — вот деньги, закажите панихиду от моего имени на них обоих.

И Джанет с нежностью прижалась щекой к этой невесомой теплой руке.

Бабушкины слова сразу изменили ее настроение, и весь пятидесятиминутный перелет Джанет думала уже не о подробностях встречи, а скорее о темных извивах судьбы, соединяющей людские жизни, а потом безжалостно тасующей их, как карточную колоду. До сих пор она никогда не задумывалась над тем, кто и какая была на самом деле мать Милоша и почему ее отец, который всегда так нежен и добр со всеми, оставил ее одну с таким прелестным мальчиком. Единственным объяснением Джанет могла посчитать только то, что он просто встретил Пат и, конечно, безумно в нее влюбился. Джанет с детства любила часами смотреть карточки, где ее мать была запечатлена сначала крошкой в каких-то немыслимых для современного ребенка тяжеловесных костюмчиках, потом девочкой, судя по строго поджатым губкам, весьма замкнутой и целеустремленной, а затем и студенткой Королевской музыкальной академии — с гладко уложенными темными волосами, в черном костюме с отложным снежным воротничком. А вот первые фотографии из Америки — чуть напряженное, но уже волевое лицо… Еще через полгода лицо совершенно меняется, освещаемое изнутри таким светом вдохновения и восторга, таким глубинным счастьем, что Джанет совершенно справедливо считала, что не влюбиться в такую прелестную и умную девушку было невозможно. И отец влюбился. И родилась она… Но почему все эти годы Стив не говорил ей о брате? А в том, что про него знала мама, Джанет никогда и не сомневалась…

В таких рассуждениях и догадках время пролетело совсем незаметно, и через час Джанет уже с любопытством вертелась на кожаном сиденье встретившего их шикарного японского автобуса на шесть человек.

Женева! Город изгнанников и бунтарей, сурового аскетизма Кальвина и сексуальных откровений Фрейда, средоточие изысканной европейской мысли… Как он примет ее, так верящую в красоту и упоение жизни? Дарует победу или отравит горечью первого поражения?

Джанет бегом поднялась в номер, поразивший ее благородством строгости и цвета, приняла душ, ибо солнце палило нещадно весь день, и, сменив белую футболку на пронзительно изумрудную, так шедшую к золоту волос, она не могла противостоять соблазну посидеть хоть немного в этом великолепном номере, воображая себя совсем взрослой и наслаждаясь свободой — даром, который почти каждое юное существо неизменно поставит выше всех прочих жизненных благ.

Она то падала на кровать, принимая на ней разные стильные позы, то важно расхаживала по густому ковру теплого персикового оттенка и, улыбаясь своему отражению в зеркале или воображаемому собеседнику, курила вторую в своей жизни сигарету, а то, обнаружив в баре несколько бутылок с дорогими напитками, тянула ликер, при этом надменно и дерзко сужая свои восточные глаза. Наигравшись вдоволь, она громко рассмеялась сама над собой и, рассовав по карманам кредитную карту, ручку и вечный блокнот, выскочила на плавящиеся под полуденным солнцем женевские улицы.

Джанет шла, купаясь в звуках то немецкой, то французской речи, мало задумываясь о том, куда и зачем она идет. Но спустя некоторое время в ее кудрявой и немного сумасбродной головке все же возникли имена двух самых великих людей этого города, и она стала плутать по лабиринтам узких и кривых улочек более целенаправленно, ища дом, где родился Руссо, и обиталище угрюмого Кальвина, на многие годы придавшего южной столице мрачный, почти ханжеский характер. Увы, оба этих места не произвели на нее никакого впечатления, и часа через три, когда жара стала уже спадать, Джанет решила напоследок посмотреть, где живет тот, ради кого она и приехала в этот строгий, пока не открывшийся ей город. Адрес так и стоял у нее перед глазами, выведенный непривычным, очень низко положенным вправо, крупным почерком… Кроме того, еще с полгода назад она купила наиподробнейшую карту города и уже сотни раз прошла по ней этот маршрут. Поэтому сейчас она бежала по нешироким улицам почти как у себя дома, лишь на ходу сверяясь с табличками на перекрестках. Вот еще один поворот, вот еще… но у самого дома, оказавшегося совсем не старинным, а явно построенным во времена расцвета баухауса, со странными черными буквами, складывавшимися в какого-то Замен Маузера посередине фасада, Джанет вдруг остановилась и присела на первый попавшийся газон. А вдруг Милош дома? Вдруг гастроли отменили или он, например, заболел и никуда не поехал? И откуда вообще мама узнала про эти гастроли? Вдруг она позвонит, и дверь откроется, но откроет ее вовсе не Милош, а какая-нибудь его подружка? Разве у него не может быть подружки? У всех балетных, конечно же, есть девушки… Джанет уперла лоб в стиснутые кулаки — вся эта затея с поездкой в Швейцарию, в Данию вдруг показалась ей глупым ребячеством…

— Фройляйн нехорошо? — вежливо спросил кто-то прямо над ее ухом.

Джанет испуганно вскинула голову, видимо, кудрями задев спрашивающего по лицу, и увидела перед собой присевшего на корточки такого же огненно-золотого, как она сама, молодого человека в очках без оправы на тонком породистом носу.

— Почему? — удивилась она. — Мне хорошо. Ой, какой вы замечательно рыжий!

— Именно поэтому я столь учтиво предложил свою помощь. Конечно, все мы здесь фрейдисты, но я лично верю и в хорошеньких девушек. Тем более таких золотых.

— Это здорово. И подвернулись вы очень кстати. Огненный юноша театрально отступил на пару шагов:

— Во-первых, что значит «кстати»!? А во-вторых, нельзя ли перейти на французский, здесь все-таки французская Швейцария, золотко.

Джанет не менее театрально поднялась, уперев руки в узкие бедра:

— Во-первых, я, вообще-то, англичанка и приехала сюда специально потренироваться в немецком, а во-вторых, «кстати» означает то, что до отлета в Данию мне бы очень хотелось, чтобы какой-нибудь настоящий женевец все-таки открыл мне этот город, где за три часа мне не встретилось, в общем, ни одной достопримечательности.

— В таком случае, вам, фройляйн, то есть мисс, воистину повезло — перед вами женевец в Бог знает каком поколении…

— …зовут которого…

— …конечно, как четверть родившихся здесь, Жаном. Жан Рошетт к вашим услугам. Вообще-то, я шел в гости к приятелю, но он может, в отличие от вас, подождать. И посему — вашу руку.

И через полчаса взаимных легких уколов, проверок и осторожных вылазок на поля двусмысленных тем Джанет и Жан поняли, что являются подлинно родственными душами, а потому спокойно перешли к разговорам более серьезным. Жан, которому месяц назад исполнилось двадцать, был студентом университета Женевы и занимался этнографией, что придавало всем его рассказам о городе особенную, почти интимную прелесть.

— Я больше люблю называть Женеву Джиневрой, на итальянский манер, ведь пятая часть здесь продолжает говорить по-итальянски, особенно там, на южной стороне Роны. Так вот, Джиневра — это некий фантом, у нее нет своего лица — и все-таки оно есть, но только собранное словно из тысячи зеркальных кусочков, отраженное и в Руссо, и в Ле Корбюзье, и во Фрише с Дюрренматом, и в других бесчисленных творцах и мастерах, хоть когда-либо соприкасавшихся с ней…

Они долго бродили по Верхнему городу, откуда достаточно явственно была видна та часть озера Леман, с его удивительно синей кристально-прозрачной водой, что принадлежала непосредственно Женеве. Жан приобнял Джанет за плечи и, чуть завывая, провозгласил:

— Вот оно, Лакус Леманис классиков-латинистов, вот она, наша связь с миром! Кстати, — вдруг совершенно сменил он тему, — как ты смотришь на то, чтобы спуститься сейчас вниз, ко мне домой, и немножко того?

— Что «того»? — притворно распахнула глаза Джанет, на самом деле давно уже удивлявшаяся, что Жан не проявляет к ней никакого мужского интереса.

— Потрахаться, разумеется. Разве можно побывать в городе психоанализа и не заняться этим?

Джанет искренне рассмеялась, ничуть не обидевшись.

— Честно говоря, я именно затем сюда и приехала, но увы, объектом моих желаний являешься не ты. — Джанет, шестнадцатилетняя особа начала девяностых, могла говорить о сексе, еще даже не попробовав его, вполне спокойно, будучи свободной и от страха перед ним, который испытывала ее бабушка, и от полной поглощенности им, свойственной поколению матери. Она просто верила в красоту естества как такового — и не заставляла работать рассудок там, где, по ее мнению, должна была говорить плоть. Она не тряслась над своей невинностью, но и не мучилась от желания поскорей расстаться с ней каким угодно путем. К тому же она была влюблена и потому чувствовала себя совершенно уверенно. — Не обижайся, — добавила она, — с тобой и так интересно, а это качество не такое уж распространенное.

Жан польщенно хмыкнул и обезоруживающе улыбнулся, словно с его плеч сняли тяжелую ношу.

— Но зайти все-таки придется. Видишь ли, золотко, дело в том, что, прежде чем идти в гости — а идти туда все-таки надо, потом объясню почему, — мне необходимо забрать из дома оружие.

— Оружие!? — Джанет чуть не подпрыгнула от восторга. Неужели этот рыжий фрейдист еще и какой-нибудь террорист?

— Да, и прочую амуницию, — небрежно добавил он. — Дело в том, что мы, швейцарцы от двадцати до пятидесяти лет от роду, отдаем свой долг родине восемь раз в жизни порциями по три недели в году. И поскольку двадцать мне уже исполнилось, я решил начать пораньше. А то, что мы держим оружие дома и ходим в гражданской одежде, — это, золотко, высшее выражение доверия государства простым его гражданам! — Жан важно поднял указательный палец. — Добрая треть наших парламентариев и банкиров — офицеры нашей доблестной армии! — И они оба расхохотались. — Ну а потом мы отправимся кое-куда. А точнее, в одну небольшую студию, где мы с другом устраиваем сегодня небольшую вечеринку — хотим обкатать кое-что на публике. Так что лишний человек очень кстати. Приятель мой, между прочим, существо экзотическое и по происхождению, и по профессии — от девушек отбоя нет, учти.

— Учла. Но только с условием: к двум ты доставишь меня в мой «Ле Делисе», я хочу вздремнуть и к шести быть уже в аэропорту.

— Дания не отменяется?

— Наверное, нет, — со вздохом ответила Джанет, так до сих пор ничего и не решившая.

Минут через сорок они снова очутились в районе казавшихся теперь уродливыми изысков двадцатых годов — стекло, кирпич, унылые поверхности, прорезанные широкими, но низкими окнами. К дому, крышу которого венчал просторный стеклянный куб, вместе с ними двигалось еще несколько парочек.

— Привет, Жан! Неужели ты отыскал себе ровню?

— Какая попочка!

Девушки же, одетые явно дорого, щебетали кое-что и посильнее, но разговор, к счастью для Джанет, велся исключительно на французском.

Наконец все ввалились в студию, насквозь пронизанную приглушенным светом заходящего солнца. Это было совершенно пустое пространство, затянутое по полу плотным театральным линолеумом, со сложенными в углу матами, которые стали тут же растаскивать по краям.

Джанет с любопытством оглядывалась, совершенно спокойно чувствуя себя посреди суеты незнакомой компании.

— Классное место, да? — снова подошел к ней Жан. — Это Майл снимает на денежки своей старушки. Сейчас он и сам появится, как только станет совсем темно, — нужен эффектный выход.

Джанет уселась вместе со всеми на маты и стала ждать наступления ночи, подкравшейся незаметно, постепенно вытесняя золотую паутину сигаретного дыма мглистой темнотой, лишь подчеркиваемой разноцветными всполохами городских огней внизу. Жан включил умещавшийся в ладони кассетник, и по студии заметалась странная мелодия, то взлетающая вверх, то проваливающаяся, словно в бездонную яму. И под эту диковатую, хотя и явно европейскую музыку, неслышно открылась, обозначившись прямоугольником света, дверь, выпустив на середину высокую мужскую фигуру в зеленом трико.

Широко расставив ноги и положив ладони на бедра, мужчина на секунду замер, чтобы потом взорваться в стремительном вихре танца. Но этой секунды Джанет хватило, чтобы узнать в танцующем Милоша.

…Огонь раскрепощенной весны жег природу. В мучительном сладострастном порыве тянулись из-под земли корни, разрывая лоно земли; сплетаясь в чудовищные клубки, торжествовали свою любовь змеи; восставали, как огромные фаллосы, стволы, по которым без устали бежала сладкая прозрачная кровь…

Джанет, не отрывая глаз от совершающегося перед ней чуда, безотчетно уже до боли сжимала руку Жана. Как существо, напрямую открытое миру, девушка всегда очень легко сливалась с любыми его проявлениями, если они были истинны и красивы. А танец Милоша находился на той ступени, когда нет необходимости задумываться о красоте — надо только смотреть, смотреть широко распахнутыми глазами и впитывать в себя каждое движение, каждый жест и звук. И Джанет, прерывисто дыша, с ужасом и восторгом ощущала, как танец открывает в ней такие желания и глубины, о которых до этого вечера она и не подозревала. Она чувствовала, как наливается грудь под тонкой футболкой, как сжимается в тугую струну талия, а внутри хмелем бродит неведомое.

Но вот последний стремительный прыжок — и Милош распластался по полу вниз лицом. Через секунду вспыхнул свет, застав на всех молодых лицах то же самое откровенное чувство, что только что мутило сознание Джанет.

— Ну что, понравилось? — жарко и тихо прошептал ей в ухо Жан.

Джанет вздрогнула всем телом, только сейчас почувствовав, что ее футболка стала мокрой от пота, и судорожно кивнула.

— Что это? — взяв себя в руки, через несколько мгновений спросила она.

— В общем-то, ничего особенного, — усмехнулся Жан. — Шуеплаттер.[7] Но мы с Майлом потрудились: моя обработка мелодии, а его — танца. Ну и плюс иная концепция.

Джанет опять кивнула, совершенно не представляя, что же теперь делать. А Милош по-прежнему недвижно лежал на полу, не менее лихорадочно раздумывая над тем же вопросом. Еще в первые мгновения своей бешеной пляски он боковым зрением увидел или, вернее, почувствовал Джанет. И густая горячая кровь застучала у него в мозгу, ослепляя и перехватывая дыхание…

За те два с лишним года, что Милош прожил в Женеве, занимаясь хореографией, он давно перестал быть тем наивным и закомплексованным мальчиком, которым был в давние августовские дни в Кюсснахте. Его юная, по-славянски глубокая душа как губка впитывала в себя все новые впечатления, а гибкий от природы ум постепенно учился ясному и плодотворному анализу. Безусловно, огромная заслуга принадлежала здесь Руфи, которая властной и опытной рукой вела мальчика, отчасти заменившего ей сына. Под ее казавшейся Милошу воистину волшебной проницательностью все вокруг постепенно становилось закономерным и ясным. И мир после столь долгих мытарств обернулся к нему своей гармоничной, светлой стороной. Единственно, что нарушало это прозрачное равновесие, был пол. Та его черная нерассуждающая сила, которая тяжелыми обручами сжимала бедра и красными всполохами плясала в мозгу, сводя на нет все достижения сознания, всю работу души. Руфь, боясь повторить ошибку, совершенную ею с Мэтью, пыталась держать Милоша в более или менее жестких рамках, но, слишком щедро одаренный физически, он ломал их на свой страх и риск.

И никакая изматывающая работа у балетного станка, заставлявшая падать в изнеможении, прибегать к услугам массажистов, ваннам и прочим восстанавливающим средствам, не могла заглушить в нем желания. Он прошел и через дорогих, и через дешевых проституток, через любовь втроем и вчетвером, через дрожащие жалкие тела четырнадцатилетних хихикающих девчонок и через увядающие, истекающие последним соком щедроты пятидесятилетних матрон — словом, через весь тот разврат, который навсегда иссушает большую часть окунувшихся в него. Но славянская гибкость Милоша не позволила ему погрязнуть в этой засасывающей трясине, и сколько раз, зажигая свечку перед старинным образом Нишской Божьей Матери — единственным, что осталось у него от его матери, Марии Навич, — он тихо шептал слова благодарности американке, которая с самого начала открыла ему настоящие чувства и настоящую здоровую плотскую радость. А потом, закрыв каждый раз покрывающееся жарким румянцем лицо, он уже совсем беззвучно благодарил Божью Матерь и за то, что у этой американки есть дочь — золотоволосый ангел, открывший ему двери ноттингемского дома как врата в рай.

Его чувство к Джанет первое время и держалось именно в той форме солнечной радости и умиления, в какой оно пришло к нему в то сказочное Рождество. Но приехав на Касл-Грин через полгода, он увидел уже не бесполого ангела, а девушку, пусть еще совсем не сознающую своей женственной прелести, но от этого вдвое желанную. И эта девушка была его единокровной сестрой! К ужасу перед кровосмешением у Милоша примешивалось еще и чувство собственной черной неблагодарности, которую он, как ему казалось, проявлял по отношению к принявшей его семье Шерфордов-Фоулбартов. А ведь еще была Пат… И скоро те долгие задушевные ночные беседы, которые они с Джанет вели то в Трентоне, то в Ноттингеме, стали для Милоша настоящей пыткой, ибо каждое ее движение — брала ли она на руки маленького Фергуса, протягивала ли ему чашку с чаем или просто проводила расческой по волосам — вызывало у него теперь острое желание. Слава Богу, что девушка по своей неопытности не замечала слишком явного доказательства этого желания…

И Милош снова бросался то в работу, то в похоть, то в молитву, всеми своими поступками наглядно демонстрируя падения и взлеты славянина, описанные еще Достоевским. Но самым ужасным было то, что, будучи мужчиной, очень тонко воспринимающим все телесные флюиды, Милош прекрасно чувствовал, что и Джанет тянется к нему, пусть сама еще не понимая того. И он всеми доступными способами пытался закрыться. Порой ему в голову приходила дикая мысль рассказать все — но не Руфи, а Пат или отцу, однако какая-то сила удерживала его, и все тяжелей и сумрачней становились его бархатно-черные глаза.

И сейчас, прижимаясь разгоряченным лицом к линолеуму, он думал, как вести себя со своей мечтой, так неожиданно реализовавшейся в пляшущих бликах рекламных огней. И Милош решился на самую откровенную игру.

Тем временем наваждение окончательно спало с присутствовавших, и студия постепенно наполнилась разговорами, шумом и дымом. Лишь одна Джанет по-прежнему сидела, напряженно выпрямившись и не сводя глаз с распростертого тела в зеленом одеянии. Жан ласково положил ей руку на плечи.

— Неужели так сильно зацепило? Пойдем-ка лучше растолкаем героя и познакомимся. — Джанет отрицательно замотала золотистой копной, ибо даже не могла себе представить, как посмотрит в горящие глаза того, кто только что так талантливо и бесстыдно изобразил спрятанное в глубине ее тела.

Но Жан уже настойчиво-мягко тянул ее за руки… Придерживая девушку за талию, он остановился около приятеля. — Ладно, вставай, Майл, в награду я хочу познакомить тебя с удивительным существом, на которое твой танец произвел самое непосредственное впечатление.

Милош медленно поднялся, с лицом, белым от грима, и тяжелым бутоном внизу живота. Джанет зажмурилась и инстинктивно прижалась спиной к Жану. До сих пор она видела брата лишь красивым юношей с застенчивой улыбкой крупного рта, а сейчас перед ней стоял молодой мужчина с коротко остриженной лепной головой римского патриция, совершенно не думавший скрывать свои мужские достоинства.

— Это Майл, восходящая звезда швейцарского балета и объект поклонения всех швейцарских женщин. А это Джанет, англичанка, соблаговолившая посетить наш скромный город и подобранная мной с газона прямо у твоего дома.

Джанет молчала, словно лишившись дара речи, и как во сне видела, что Милош, посмотрев не на нее, а куда-то вбок, опустил длинные ресницы, такие черные на белом лице, и сложил губы в официальную улыбку.

— Я рад, что вам понравилось. Надеюсь, Жан сумел показать вам Женеву с самой выигрышной стороны. А теперь, простите, я вынужден уйти — у меня завтра утренняя репетиция. Ведь ты не оставишь фройляйн, Жан? — не то с просьбой, не то с надеждой неожиданно добавил он.

— Еще бы! — Жан поправил очки на породистом носу. — Жду тебя завтра у Клапареда на углу, надо все-таки расставить кой-какие акценты.

— Договорились. — Милош произнес это уже повернувшись лицом к выходу.

Джанет стояла, не проронив ни слова, пока дверь студии не закрылась за ним. Она не чувствовала обиды, скорее любопытство. Предчувствие некоей тайны, которое всегда так разжигает склонных к авантюрам людей, поднималось в ней, пьяня и радуя. Завтра… О, завтра она уже не поедет ни в какую Данию, а проберется на репетицию и… Что будет означать это «и», уже не важно. Милош здесь, и ее любовь, какой бы запретной она ни была, сломает все преграды.

— Едем или остаемся? — словно угадав ее настроение, спросил Жан. — В восемь я должен защищать родину, а ты — лететь над Орезундом, но здесь будет еще немало интересного…

— Конечно остаемся! — весело воскликнула Джанет и в порыве грядущего счастья от всей души поцеловала смутившегося на мгновенье Жана.

— Вот что значит настоящее искусство, черт побери! — пробормотал он, и они снова уселись на прежнее место на матах.

Вернувшись в отель в пятом часу утра, Джанет даже не подумала ложиться. Она долго плескалась в ванной и вышла оттуда не вытираясь, вся в пене, как Афродита, и прошлась по ковру, оставляя на нем розоватые клочки. Придя еще утром в восторг от незаметного на первый взгляд, но очень стильно сделанного зеркального угла, где можно было увидеть себя не только со всех сторон, но и сверху и снизу, сейчас она отправилась прямо туда. Подняв высоко на затылке мокрые и оттого еще больше вьющиеся волосы, Джанет с откровенным интересом разглядывала свое тело, золотисто-смуглое от природы и не менявшее своего оттенка ни зимой, ни летом. Она ясно видела в нем незавершенность, сквозившую и в идеально округлой, но очень маленькой груди, в плоском животе, окаймленном выпирающими тазовыми косточками, в узких, полностью не смыкающихся с внутренней стороны бедрах, — но в то же время отчетливо сознавала, что именно этой незавершенностью оно прелестно и… способно возбуждать. Джанет нежно потянула себя за крошечные розовые соски, и без того твердые и торчащие, провела пальцем по животу, погладила блестящие, с медным отливом, завитки внизу, и залилась счастливым беспричинным смехом. Завтра, ах, завтра!

Накинув халат, она долго пила кофе, порой вспыхивая и закрывая лицо руками при воспоминании о бесстыдном грузе, обтянутом зеленым трико, потом написала обстоятельные письма Селии и Стиву, потом сунулась было в последний роман Джеффри Чартера,[8] но радость ожидания переполняла ее настолько, что читать не было никакой возможности. И в восемь часов, чуть дрожа от нетерпения, недосыпа и утренней свежести, она уже стояла в сквере перед Балетной школой, адрес которой узнала у Жана как бы совсем между прочим. Сделав ангельское лицо, она уверила его, что открытая им Женева настолько ей понравилась, что Бог с ней, с Данией, — она лучше останется здесь еще на пару дней, чтобы увидеть и окрестности. Но поскольку до двух он все равно будет отдавать свой долг конфедерации, пусть назовет наиболее интересные, на его взгляд, места, и она сама побродит по городу. А вечером они вместе поедут смотреть развалины старинного замка Эрманс. В числе достопримечательностей, как правильно рассчитала Джанет, оказалась и Балетная школа, построенная еще Готфридом Земпером, прославленным строителем Дрезденской галереи.

Она смутно представляла себе, что значит «утренняя» репетиция, но все же надеялась, что таковая начнется не позже девяти часов. Однако время шло, а вычурные двери вестибюля так и не открывались. Джанет занервничала. Может быть, репетиция будет не здесь, а в театре или где-нибудь еще? Но помня совет Стива, что в любой ситуации надо уметь ждать, девушка все же решила сидеть до конца — и ее терпение, стоившее немалых усилий, было наконец вознаграждено. К десяти к зданию стали подходить студенты.

Милош появился едва ли не последним в светлом льняном костюме, сидевшем на нем подчеркнуто небрежно и оттенявшем смуглость его кожи. Что-то до боли знакомое на секунду увиделось Джанет в этой вальяжной, но твердой походке, в медленных, полных внутренней силы движениях. «Господи, папа!» — вырвалось у нее, так что она едва успела закрыть рот ладонью. Действительно, Милош, несмотря на более высокий рост и смелее очерченные черты, был верной копией Стива, Стива образца шестьдесят второго года, когда тот с прилипшими ко лбу соломенными вихрами неделями не вылезал из латиноамериканских джунглей. Не так давно вышла книга его воспоминаний со множеством фотографий, в которые Джанет была влюблена, и потому сейчас она отчетливо увидела, как много Милош взял от отца — и благодаря природе, и откровенно специально. Это сходство сжало ее сердце лишним напоминанием о запретности ее чувства… Но подождав некоторое время и сведя светлые брови в одну тонкую линию, Джанет подошла к двери в деревянных резных завитушках и смело толкнула ее, оказавшуюся неожиданно невесомой.

И как только она оказалась внутри, ее окружила веселая какофония звуков, присущих только такого рода заведениям: где-то вразнобой настраивались инструменты, откуда-то доносились ритмичные хлопки и голос, громко отсчитывающий: «И раз… И два… И три…» Сверху доносился стук пуантов, а из глубины здания молодой бас с упорством одержимого все объявлял и объявлял несчастного Радамеса. Джанет тут же захотелось закружиться в каком-нибудь сногсшибательном фуэте и пропеть арию Турандот из второго акта одновременно. Подпрыгивая как первоклассница, она одним духом взбежала на третий этаж, туда, откуда столь призывно доносились звуки батманов и антраша.

Тихонько приоткрыв дверь и убедившись, что попала куда хотела, она, сделав абсолютно невозмутимое лицо под недовольным взглядом балетмейстера — сухого старика в потертом замшевом пиджаке, — проскользнула внутрь и как ни в чем не бывало уселась на полу у самой дальней стены.

Милош, сосредоточенно и осторожно нагибавший спою партнершу затылком книзу, отчего ее точеная нога в грубом вязаном гетре ложилась ему на плечо, даже не повернул головы в ее сторону, но по тому, как внезапно окаменело его лицо, Джанет поняла, что ее присутствие замечено. И чувствуя, как широкими волнами начинает бродить в ее теле вчерашнее вино физической раскрепощенности, она стала жадными глазами смотреть на черную работу хореографии. Ни отец, ни тем более мать никогда не допускали Джанет до слишком хорошо известной им изнанки творчества, прекрасно понимая, что, несмотря на всю соблазнительность этой театрально-телевизионной каши, вреда от такого знакомства куда больше, чем пользы. Поэтому Джанет смотрела теперь на репетицию с ощущением, что срывает запретный плод, — и это лишь подогревало ее возбуждение. Ее не коробил ни острый запах пота, которым, казалось, насквозь пропитан небольшой зал, ни даже откровенные непристойности, которые порой срывались с губ старого, похожего на злого гнома, хореографа, — все это затмевалось для нее зрелищем упоительного тела Милоша…

Наконец гном вскинул вверх крючковатые руки и трижды хлопнул. Все тела тут же, словно в пластилиновом мультфильме, обмякли, и через секунду зал напоминал пейзаж после битвы с разбросанными тут и там полулежащими-полусидящими фигурами. Но Милош шел прямо к ней — и сердце Джанет забилось в отчаянном, застилающем глаза восторге.

— Я так и знал, — хрипло проговорил он и, взяв девушку за плечи, предотвратил ее поцелуй, отстранив ее на всю длину своих вытянутых рук. — И адрес тебе, конечно, любезно сообщил Рошетт.

— Милош! Милош. Да хватит уже, честное слово! Я не видела тебя почти год, а ты начинаешь какие-то дурацкие игрища. Я же соскучилась. — И, освободившись от горячих ладоней, Джанет неуловимым движением на мгновение прижалась к брату. — Пойдем куда-нибудь выпьем чаю, ладно?

В небольшом, но очень уютном студенческом кафе было шумно, накурено и многолюдно; сесть куда-либо было совершенно немыслимо, и Джанет с Милошем чудом устроились на подоконнике.

Через несколько минут нехорошего молчания Джанет все-таки решилась заговорить первой.

— А я думала, ты обрадуешься! И мы с тобой облазаем всю Женеву и все окрестные замки в придачу…

— Я же говорил Па… твоей матери, что у меня сейчас нет времени на такие развлечения.

— Да? — Джанет прищурила синие глаза, отчего стала неуловимо похожа на гейшу. — А она мне сказала, что ты вообще на гастролях в Дании.

Милош поперхнулся.

— Их отменили, — буркнул он. — Но как бы то ни было, тебе здесь делать нечего. Сегодня же вечером я отправлю тебя обратно.

— А если я не отправлюсь?

— Тогда я позвоню отцу.

Хитрая улыбка тронула губы Джанет.

— Ну уж папу-то я уговорю. А сейчас… Ладно, ТЫ, я вижу, устал, да и я просидела всю ночь на вашей крыше. Отвези меня в отель, мы оба выспимся, и вечером… Вечером ты, может быть, сжалишься над своей бедной сестрой. — Джанет притворно, но широко зевнула, томно опустив ресницы. Но когда она их подняла, то увидела, что Милош уже не сидит на подоконнике с чашкой в руке, а стоит перед ней с искаженным от ярости лицом и демонстративно распахнутым пиджаком.

— Отвезти тебя в отель?! — прошептал он. — Выспаться?! Чего ты добиваешься, дурочка? Этого? — И он чуть отклонился назад, еще ширя разведя полы. — Этого!? — И Джанет с ужасом увидела на его светлых брюках огромный комок, натягивающий тонкую ткань. — А ты знаешь… знаешь… — Джанет вдруг явственно увидела на лице Милоша настоящую муку, — что я спал с т… Ох, нет, нет! — Он провел ладонью по лицу, после чего на лбу и щеках остались красные полосы. — Все. Никакого отеля, сейчас мы встретимся с Жаном, потом надо заехать еще в одно место, а вечером аэропорт. Понимаешь? — вдруг совсем иным, растерянным, почти мальчишеским голосом, который странно было услышать от такого высокого и красивого мужчины, проговорил Милош. — Ты понимаешь?

И притихшая Джанет молча спрыгнула с высокого подоконника, подала Милошу руку и, опустив голову, направилась с ним к выходу.

В пустынном коридоре Милош вдруг порывисто прижал к плечу ее голову.

— Прости, Нетти. Но ведь ты и сама должна понимать, что это… Это инцест, — жестко закончил он, отрубая для себя и нее все надежды.

И все-таки этот день они провели вместе. Словно пытаясь стереть из памяти ужасное объяснение в школе, Милош, как в былые времена, вел себя нежно и заботливо, хотя все же старался не прикасаться к Джанет. На их счастье рядом был насмешливый и легкий Жан, который мог заговорить кого угодно. Со всеприятием человека, которому в жизни все и всегда удается, он проглотил известие о том, что Джанет — единокровная сестра его друга, и даже обрадовался ему, поскольку это явно увеличивало его собственные шансы. И потому он без устали таскал их по всем мало-мальски достойным посещения местам, начиная от трех улиц с удивительными названиями Чистилища, Ада и Рая, до замка Коппе, где дочь хозяина, прародительница всех будущих феминисток, толстая Жермена де Сталь когда-то принимала своих многочисленных гостей.

К вечеру, угостив Джанет и Милоша удивительным сортом глинтвейна под странным названием «негюс» в «Ландольте», Жан исчез, сославшись на завтрашнюю службу, а на самом деле видя, что и брат, и сестра мало внимают его рассказам, погруженные в какую-то странную апатию.

— А теперь мы зайдем к моей… — Милош снова замялся, не зная, как определить свои отношения с Руфью. — К женщине, которой я обязан своим вторым рождением… Словом, к настоящей волшебнице.

К его облегчению, в ответ на это предложение он увидел на лице Джанет слабое подобие улыбки.

— К волшебнице? Я помню, когда я была совсем крошкой, папа тоже повез меня к волшебнице, там, в Америке. Жаль, что я совсем ее не помню. Давай зайдем. — На самом деле Джанет теперь все было безразлично. Если она не может получить Милоша, мир становится бессмысленным и серым. И, как всегда бывает в большом горе, мысль девушки привязалась к незначительной мелочи, к этим несчастным колготкам, которыми она, наивная глупышка, хотела соблазнять и соблазнить. Теперь она думала о них с каким-то брезгливым стыдом и жалостью. И она надела бы эти колготки перед ним, который и так сгорал от желания! Слезы тихо капали на ореховый столик «Ландольта».

— Не плачь. — Милош осторожно повернул ее руку ладонью вверх. — Смотри, какая прекрасная линия жизни! У тебя будут мужчины достойней, лучше и… чище меня. Только не плачь. — Но голос его предательски дрожал.

Джанет благодарно сжала его горячие влажные пальцы и встала.

— Пойдем же.

Руфи как профессору университета полагалась огромная старинная квартира непосредственно рядом с университетом, в узенькой улочке, называвшейся Рю-де-Философ, до которой от кафе было всего минут пять ходу.

Открыв дверь своим ключом, Милош провел Джанет сначала в показавшийся ей ужасно мрачным холл, отделанный черными панелями в мавританском духе, а потом в небольшую комнату, снизу доверху по всем стенам уставленную книгами. Там, на стоявшей посередине кушетке «а ля Рекамье», лежала пожилая женщина в высоком ореоле белых волос над пергаментным лицом. Темно-золотистый плед был накинут на одно ее плечо. Милош подошел и молча приник головой к ее груди, а ее рука полным нежности движением обняла его темную, коротко стриженную голову. И Джанет поняла, что слова для этих двоих излишни.

— Это Джанет, Руфь. Я очень рад, что ты ее наконец увидела. Я пойду приготовлю что-нибудь вкусное. — И Милош вышел из комнаты своей упругой балетной походкой.

— А, богоданная сестричка! — Голос совсем не соответствовал только что увиденной Джанет нежности. — Встаньте-ка вон туда, к окну. — Джанет спокойно прошла к высокому венецианскому окну и остановилась, полная теплого чувства к этой женщине хотя бы уже за то, что она так явно и недвусмысленно любила ее Милоша. Руфь смотрела на нее долго, так долго, что девушке показалось, будто старая женщина забыла о ней. Но Руфь не забыла. Снедаемая раком и тратящая последние силы на то, чтобы никто не заметил ее страданий, она все же не утратила способности наслаждаться миром. И теперь этот мир в благодарность послал ей такой подарок — рыжеволосую внучку, словно сошедшую с картин Эль Греко, неуловимо, но бесконечно похожую на погибшего сына.

— О, Мэтью, — прошептали ее высохшие губы, и Джанет невольно подалась на этот шепот. — Подойди сюда, Джанет. — От Руфи исходила какая-то магическая сила, заставившая девушку на время даже забыть о своей горестной любви. — Ближе, ближе. Сядь сюда, — она указала на стоявшее рядом кресло, своим обнаженным костяком напоминавшее рыцарские замки. — Вот на столике вино — пей. Вот сигареты и мундштук — кури. И говори мне о себе.

И такой нестерпимый свет лился из огненных, в пол-лица глаз этой женщины, что Джанет как сомнамбула налила себе кроваво-красного вина, закурила терпкую сигарету в опаловом мундштуке и, как на исповеди, принялась рассказывать свою коротенькую, такую счастливую до сегодняшнего полудня жизнь.

— И он сказал, что этого не будет никогда, ибо это инцест, — закончила Джанет свою грустную историю.

— Глупости, резко и почти грубо вдруг прервала ее Руфь. — Милош слишком начитался Фрейда, что при его буйной сексуальной фантазии просто вредно. А ты должна верить и ждать. Ибо только тот, кто умеет верить и ждать, добивается желаемого. — И Руфь снова с неизбывной тоской вспомнила своего средневекового мальчика, который не хотел — или не умел — ни верить, ни ждать. — В декабре, когда родники на Монтанвере замерзнут, он возьмет тебя. — И потрясшим и без того зачарованную Джанет, воистину царским жестом Руфь сняла со среднего пальца массивное кольцо кованого испанского серебра. — Оно пережило Реконкисту, Армаду, Гойю и Франко. Возьми. Носи. И глядя на него, помни: никогда не лжет только тело. Верь ему, не бойся верить. — Руфь замолчала, прожигая Джанет тяжелыми, всегда трагическими глазами испанки. — Вот и все. А теперь идите. Скажи Милошу, что я не хочу есть. Пусть он придет завтра, после того как отправит тебя в Лондон. — Джанет вдруг почувствовала, что сейчас, как Милош, опустится на колени перед этой женщиной и припадет губами к надменной и еще такой красивой руке. Но, видимо, заметив ее движение, Руфь откинулась на спинку кушетки. — Лишнее. — И уже у самых дверей, к которым Джанет подошла, ступая словно по льду, она еще раз остановила ее. — И еще вот что. Люби своего отца. Люби, ибо он недополучил любви. Иди же.

И потрясенная Джанет, в голове которой плыл красноватый туман, вышла из комнаты, крепко сжимая в руке тяжелое как камень кольцо.

Все происшедшее могло бы показаться сном, если бы не тяжелое кольцо, которое с трудом надевалось даже на тонкие девичьи пальцы Джанет. Вихрь противоречивых чувств и соображений кружил ее голову, но при всех усилиях она все же никак не могла распутать того смутного клубка, в котором переплелись судьбы самых близких ей людей и который явно скрывал какую-то роковую тайну. Но с какого бы конца ни тянула Джанет ниточку, клубок только запутывался еще крепче. Ах, если бы жив был Чарльз! А с бабушкой говорить бесполезно. Мама? Но Джанет слишком насторожил ее звонок Милошу в Женеву и очевидная, ничем не объяснимая ложь о его гастролях. Про Стива думать и вовсе не приходилось — эта таинственная женщина явно его знает. Может быть, все рассказы о смерти матери Милоша — ложь? И колдунья Руфь на самом деле и есть его настоящая мать? Романтическое сознание Джанет готово было поверить во что угодно, только бы найти разгадку. Но разгадки не находилось.

Вполне натурально объяснив Селии свое столь раннее возвращение тем, что она забегалась по Женеве и опоздала на автобус, увозящий группу в Лозанну, Джанет с радостью согласилась провести июль вместе с ней где-нибудь у меловых отрогов Гастингса, в одном из тех недорогих старинных пансионов, что сохранились едва ли не со времен королевы Виктории. Оттуда дорога до Лондона занимала меньше часа, и Джанет собиралась снова погрузиться в свои исторические штудии, занявшись заодно и Испанией, связь с которой девушка теперь ощущала не только через неведомо за что сожженную и очень полюбившуюся ей ведьму, но и через кольцо Руфи. Кольцо это она спрятала в шкатулку и разрешала себе надевать его лишь изредка, чаще всего перед сном, ибо от него спустя некоторое время начинал исходить жар, постепенно захватывающий все тело и зажигающий в нем такие желания, что Джанет, поначалу радуясь приятно твердевшим соскам и сладкому потягиванию внизу живота, через несколько минут начинала метаться по подушкам и сжимать коленями одеяло.

Так проходило лето. По утрам она писала обстоятельные письма Жану, переписка с которым возникла как-то сама собой и доставляла Джанет настоящее удовольствие, ибо иронично-энциклопедическая манера рыжего женевца чем-то напоминала ей манеру отца. Днями она просиживала в архиве, по капле, как пчела, собирая никому, кроме нее, не интересные подробности, которые открывали ей в первую очередь себя, а вечерами забиралась на белые скалы, падала на траву и подолгу почти бездумно глядела на канал, исчезающий в серой дымке и отделяющий ее от ее любви — черноокой, длинноногой, запретной.

Милош молчал, а спрашивать о нем у Жана Джанет считала ниже своего достоинства. Ничего не слышно было и от родителей, а бабушка, потеряв опору в виде родных стен, все чаще проводила время в церкви. И одним ясным вечером, когда небо над каналом стало перетекать из оранжевого в пепельное, Джанет вдруг с пронзительной болью ощутила, что время уходит. То время, которое она могла бы отдать Милошу. То время, которое расцветало бы на ее теле его поцелуями. Наутро Джанет заявила бабушке, что возвращается в Ноттингем, и никакие рассуждения о пустом доме и просьбы подумать о своем здоровье на нее не подействовали.

К файф-о-клоку[9] она уже сидела на кухне, наслаждаясь чаем, которому вода Трента придавала совсем иной вкус, чем мутноватые воды побережья. Сейчас она допьет чашку и наберет заветный номер. Она не может больше ждать, что бы ни говорила Руфь! Уже отжившей свое женщине простительно говорить об ожидании, но она, Джанет, будет рваться к своему сейчас! Закрутив падавшие на глаза волосы, Джанет решительно потянулась к трубке. Но в этот момент телефон зазвонил сам и донес из-за океана усталый голос Патриции:

— Джанет? Ну, слава Богу, я звоню уже третий день! Бабушка в порядке? Джанет, девочка, тебе надо срочно приехать, у нас… неприятности. Видишь ли, Жаклин родила все-таки мертвенького, и теперь у нее чудовищный сепсис… Словом, папе очень плохо, и я за него боюсь. Прилетай, пожалуйста. Я жду тебя в Филадельфии завтра. Все рейсы после восьми вечера.

— Конечно, мама, — только и смогла пробормотать Джанет, забыв на мгновение обо всем на свете, кроме папы. Папы, которому сейчас плохо. Но в шестнадцать лет нет ничего непоправимого, кроме смерти, в которую и то не очень верится, и потому Джанет все же осторожно спросила: — А Милошу ты сказала?

— Стиву сейчас нужна ты. Ты, а не Милош, — резко и недовольно отрезала Пат. — До завтра. — И в трубке запищало.

Что же, значит, старая волшебница все-таки оказалась права, и ей снова суждено ждать. Но к случившемуся Джанет отнеслась почти с радостью, которую тоже можно было оправдать ее возрастом: теперь ее ожидание будет не пассивным, а деятельным, необходимым самому родному на земле человеку…

И через пару часов Джанет со своим неизменным саквояжем уже стояла на одной из бесчисленных бегущих дорожек «Хитроу».

Утомленная перелетом, Джанет ожидала увидеть и мать не менее уставшей от ожидания и свалившихся на нее бессонных ночей в больнице. Но к ее радости, удивлению и гордости навстречу ей порывисто шагнула такая победная в своем совершенстве женщина, что Джанет даже взвизгнула от восторга.

— Мама! — И повисла у нее на шее, если так можно сказать о девушке, которая почти на голову выше.

Пат усмехнулась, но, не любившая телесных нежностей между женщинами, кем бы они друг другу ни приходились, легонько отстранила дочь.

— И все тот же саквояж, и все тот же костюм, — вздохнула она. — Когда же ты повзрослеешь? Ну, пошли.

И пока они шли долгими этажами до парковки, девушка с изумлением видела, что проходящие мужчины смотрят не на нее, Джанет, с ее фигуркой-тростинкой и развевающимися за спиной как плащ волосами, а только на Пат, в сине-стальном «платье-плаще» с безукоризненным разворотом плеч и округлыми коленями, то и дело откидывающими тонкую ткань. А какой-то негр и вовсе причмокнул широкими губами, сделав почти неприличный жест. Джанет вспыхнула.

— Я привыкла, — улыбнулась в ответ Пат. — Посмотри лучше, какое у меня теперь чудо.

Они остановились перед сверкающим «порше-квазетта» последней модели, отливавшим благородным портвейном, переспелой сливой и сеттером старых ирландских кровей.

— Садись, все разговоры по дороге.

Едва выбравшись на шоссе после хитросплетений подземных, на много этажей, стоянок, Пат сразу же разогнала машину.

— Боюсь, что после такой езды я буду уже не в силах помочь никому, — чуть напряженно рассмеялась Джанет, даже не представлявшая, что можно ездить на такой скорости, причем одновременно куря и записывая что-то в блокноте.

— Увы, мою машину знает в Джерси каждый полицейский, и ей-Богу, просто начнет сомневаться, в своем ли он уме, если я поеду медленней. А имидж, девочка, дело тонкое. Твой, кстати, не могу сказать, чтоб мне нравился, — слишком много внутренней несобранности, слишком много мечтаний. Пустых мечтаний, я имею в виду. А что касается скорости, то за двадцать лет у меня не было ни царапины. Авария на дороге — это не для меня, это взял себе… Но дело не в этом. — Пат глубоко вздохнула и закурила новую сигарету. — С Жаклин совсем плохо. Малыш гнил в ней почти неделю, представляешь? А они со Стивом до последнего отказывались от кесарева, ей так хотелось родить самой. — В лице Пат промелькнуло что-то холодное. — В результате очаги заражения везде.

— А Ферг?

— Вот им ты и займешься. Стив не вылезает из клиники. Дай Бог, если все обойдется, а если нет… Когда-то папа спас нас с тобой, теперь — наша очередь.

— Он нас спас? Когда? — Джанет резко повернулась к матери. Опять, опять какие-то тайны!

— Успокойся, я просто хотела сказать, что тоже тяжело рожала, — хладнокровно солгала Пат, за долгие годы жизни вдали от дочери отвыкшая особо скрывать тайну ее рождения. — Ты единственная девочка у него, и ради тебя… Словом, ты должна быть с ним, и как можно больше.

На Боу-Хилл все было по-прежнему: во флигеле полно народу, из зала слышны громкие разговоры, — по Джанет не успела даже спуститься в свой любимый патио и рассмотреть подросшего брата, как мать, заставив переодеться, повезла ее в клинику. И по дороге Джанет стало страшно.

— Я боюсь, мама, — тихо проговорила она. — Ведь надо будет что-то говорить… Жаклин в сознании?

— К сожалению, да. Но главное — папа.

В больничном коридоре, где было много света, но, как показалось Джанет, совершенно нечем дышать, Пат быстро задала несколько вопросов встретившемуся им высокому мужчине в зеленоватом халате, потом взглянула на часы и, потрепав дочь по щеке, подтолкнула ее в спину.

— Иди. Я сменю тебя утром, — и Джанет услышала удаляющийся цокот ее каблуков.

Какое-то время она стояла перед полуприкрытой дверью, надеясь услышать хоть какие-нибудь живые звуки, но слышала только ровное гуденье каких-то аппаратов и непонятные шорохи. Она осторожно приоткрыла дверь пошире.

Стив сидел, тяжело склонившись над низкой кроватью, переплетенной всевозможными проводами и трубками. Джанет была видна только часть его серого лица и затылок с уже совсем седыми волосами. «Папа стал похож на Хемингуэя», — промелькнуло у нее в голове, и, вытащив из кармана кольцо Руфи, которое теперь она носила с собой всюду как талисман, девушка с каким-то суеверным чувством надела его на средний палец, а потом, стараясь не дышать, подошла и обняла Стива сзади.

И предчувствием настоящего горя сжало ее сердце, когда в ответ он не вздрогнул и не обернулся, не поднял головы, как обычно делают врасплох застигнутые люди, а только сжал ее руку между плечом и щекой.

— Папа. — Джанет опустилась на пол, обняв руками его колени, пытаясь не смотреть на постель, где лежало что-то белое с синими отекшими губами.

Рука отца ласково, но, как показалось Джанет, совершенно механически гладила ее рассыпавшиеся кудри.

— Она так хотела родить еще одного сына… — Голос Стива шелестел, как сухие мертвые листья поздней осенью в канзасских степях. — Но он был безжалостен, он забрал у нее все… Она мучилась два дня, целых два дня, когда нет сил даже кричать… И этот страшный сладкий запах разложения. Знаешь ли ты историю Рахили? — неожиданно спросил он.

— Любимой жены Иосифа?

— Да. С Жаклин было еще страшнее.

Но Джанет, весьма относительно разбиравшаяся в Библии, только сильней прижалась лицом к зеленому хирургическому халату, покрывавшему отцовские колени.

— Все еще будет хорошо, папа. И… ведь у тебя есть мы… я и Ферг. И Милош. Ведь Милош у тебя самый прекрасный сын, папа!

Но Стив молчал. Как объяснить сейчас этой малышке, что ребенок не от любимой женщины никогда не займет того места в сердце мужчины, которое, может быть, совсем незаслуженно занимает дитя возлюбленной? Что талантливый диковатый Милош, рожденный от бедной сербской девочки, чьи черты уже напрочь стерлись из его памяти, Милош, выросший и возмужавший без него, не может и сравниться с лукавым, маслиноглазым Фергом, как две капли воды похожим на Жаклин… Он даже не может сравниться с тем, нерожденным. Стив в последние недели так любил, трогая огромный живот жены, ощущать, как требовательно и сердито ворочался этот крупный, очень тяжелый мальчик… А Милош… Что ж Милош? Стив был рад общению с ним, ибо видел в сыне много настоящего, мужского… Чувствуя свою вину, он старался дать юноше недоданное. Какое счастье, что им занимается Руфь! Руфь. И при этом имени у него, сидящего сейчас над постелью любимой истерзанной жены, кровь быстрее застучала в висках… Чтобы отогнать наваждение, он поднял полуприкрытые веки, и перед его глазами на тонком пальце дочери тусклым блеском сверкнуло кольцо Руфи! Стив снова закрыл глаза и снова открыл. Кольцо, которое он любил губами снимать с обжигающих сухих пальцев, не исчезло. Оно все так же отливало своим неярким благородным серебром на среднем пальце его девочки.

— Джанет, — Стив всеми силами старался, чтобы голос его прозвучал спокойно, но в безжизненной тишине палаты он показался обоим громом. — Откуда у тебя это кольцо?

Джанет медленно залилась тем прозрачно-алым румянцем во все лицо, включая уши и шею, которым краснеют блондинки.

— Я… Мне… Мне подарила его одна знакомая Милоша. Она удивительная. Она так любит его и… — Но тут Джанет прикусила язык, потому что все-таки не была уверена, что таинственная Руфь действительно знает ее отца.

Но Стив истолковал ее заминку по-другому и с отчаянием, которое вдруг явственно прозвучало в его голосе, спросил:

— И что она тебе сказала?

И перепуганная этим отчаянием, Джанет растерялась совсем. Наверное, надо сказать, что старая женщина не произнесла ничего плохого. Может быть, папе станет от этого легче. И все же что-то в тоне и Руфи, и отца говорило девушке о какой-то тайне, и тайне не светлой и не хорошей. Не зная, как поступить, Джанет все ниже наклоняла голову.

— Не бойся, Джанет, скажи все, чего бы это ни касалось.

— Она… Она сказала, чтобы я любила тебя, потому что ты недополучил, — Джанет опустила глаза и с усилием договорила: — любви. — И тут же помимо воли у нее вырвалось: — Папочка, неужели она и есть мать Милоша, и она тебя простила?!

Несмотря на ситуацию, Стив не мог удержать улыбки.

— Нет, родная, мать Милоша, к сожалению, действительно умерла. А эта женщина… Этой женщине я обязан своим вторым рождением, — попытался как можно мягче сформулировать Стив, не подозревая о том, что слово в слово повторяет Милоша. — Но это из другой жизни, говорить о которой теперь бессмысленно и бесполезно, — добавил он, отсекая возможные дальнейшие расспросы дочери. — Я попрошу тебя только об одном: дай мне это кольцо! — Эти слова неожиданно вырвались у него сами, совершенно помимо его воли. — На время, только сейчас, пока… — Он не договорил и посмотрел на кровать, где мертвенно-плоская, с восковым постаревшим лицом лежала Жаклин.

— О Господи, папа! Конечно! — И она положила кольцо в накрепко сжавшую его большую ладонь.

А через месяц, когда по склонам Делавер-ривер первой терракотой пожухла трава, Жаклин уже была дома.

Их дом за Домом памяти воинам, купленный Стивеном, отлично знавшим этот район, заочно — во время его пребывания с Жаклин в Лондондерри, был совсем не похож на прежние жилища президента Си-Эм-Ти. Построенный в годы Великой депрессии, он неизменно наводил тоску и на Пат, и позже на Джанет, но его обитателям он, преображенный силой их чувства и стремления к жизни семьей, казался уютным и теплым. Жаклин, даже еле передвигая ноги, умела наполнять его своей тяжеловесной женственностью и такой заботой, что даже Пат вынуждена была признать некоторые достоинства этого плосковато-просторного чудовища. А Джанет было не до оценок: весь сентябрь, который Пат разрешила ей провести в Штатах, она разрывалась между двумя домами, ухаживая за Жаклин и нянчась с болеющим братом. На жену отца девушка теперь смотрела с некоторым мистическим ужасом: от той, прежней Жаклин, которую она видела смеющейся и недвусмысленно телесно-манящей только на фотографиях, не осталось и следа. Теперь большую часть времени Жаклин проводила сидя у камина или у окна, а когда поднималась, то Джанет никак не могла отвести глаз от ее тяжелых обвисших грудей и оставшегося некрасиво выпирающим живота.

«А ведь она на шесть лет моложе мамы! И ради чего все это? — каждый раз с неприязнью удивлялась Джанет. — У нее и так был сын, а у папы нас вообще много… Нет, со мной такого не произойдет никогда! — с максимализмом юности решила Джанет. — Один ребенок, как у мамы, и попозже. Мне вполне хватает Ферга». И перед сном она с суеверным опасением проводила руками по своему юному, натянутому как лук, телу.

Стив давно вернул ей кольцо, и теперь она носила его постоянно, уже не испытывая летних терзаний, которые остыли, словно перелившись в заметно округлившуюся грудь и ножки, ставшие наконец ногами девушки, а не голенастого подростка. Мать смотрела на Джанет с гордостью, Жаклин — с печалью, Стив — с опасением, а все без исключения молодые люди — с неприкрытым восхищением. И Джанет, ликуя от своего расцвета, тайно приготовленного возлюбленному, нарочно носила тонкие широкие платья, под которыми так дерзко и жадно торчали груди, красиво обрисовывались талия и упругие ягодицы.

Однажды Жаклин, как всегда печально поглядев на девушку, попросила ее сесть рядом.

— Ты только пойми меня правильно, — робко начала она. После больницы Жаклин всегда говорила тихо, словно ощущала за собой какую-то вину. — Не искушай судьбу, Джанет. Не играй сейчас нарочно тем, чему еще рано. — Джанет недоумевающе вскинула глаза. — В тебе есть то… Словом, знаешь ли ты, что есть самое сгущеное, самое пряное и конечное выражение женского?

— Нет, — растерянно удивилась Джанет. — Может быть, когда женщина отдается? — Ей было неудобно говорить об этом с Жаклин.

— Нет, — тяжелые глаза Жаклин подернулись блестящей пеленой. — Это ведьмовство. Ты англичанка, тебе это не так близко, но во Франции, в Ирландии… Вот ты носишь кольцо. Стивен рассказал мне о нем. Ничего не спрашивай, — видя порыв девушки, улыбнулась она краешками губ, и Джанет, словно в волшебном зеркале, на мгновение увидела, какой по-земному манящей была когда-то Жаклин. — И оно тоже. Дело в том, что опасно будить эти силы — а именно этим, сама не сознавая, ты сейчас и занимаешься, — опасно, потому что рано, потому что неведомо, потому что оттуда нет возврата… — Джанет внезапно подумала: а не сошла ли с ума эта сидящая перед ней женщина? — И расплата за это жестокая. Сейчас твое тело ведет тебя не туда, ибо просто-напросто пока ищет выхода. Дай ему его, пока оно не закружило тебя слишком. Ведь ты влюблена в Милоша? — Вся кровь отхлынула у Джанет от щек. — Не бойся, об этом никто не знает, даже Стив. А я давно это видела, еще прошлым летом. Так чего же ты ждешь?

— Но, Жаклин, ведь он мой брат!

— Природа разумней нас, — еле слышно прошептала Жаклин. — И потом, это всего лишь побочные условности цивилизации. Еще два века назад это происходило на каждом шагу и не считалось чем-то постыдным. — И снова в лице Жаклин Джанет увидела что-то бездонное, властное, смутное, отчего недоумение, как может отец по-прежнему любить эту женщину, чью плоть так исказили последствия любви, мгновенно исчезло. — Я очень люблю тебя, Джанет, — словно вернувшись откуда-то, продолжила уже другим тоном Жаклин. — Люблю, потому что люблю Пат, люблю Стива и потому что так хотела подарить ему девочку… Так помни, о чем я предупредила тебя. — И она поцеловала волосы Джанет на узком виске.

Ошеломленная девушка вышла из комнаты и весь остаток дня провела на побережье Лейквуда, там, где они, как когда-то в ее детстве, порой и теперь гуляли с отцом.

Весь этот год Джанет жила во все сгущающейся атмосфере нависших над нею тайн, которым она поначалу, как девочка книжная и одинокая, радовалась… Но теперь она чувствовала, что, не разгадав их, эти тайны, она просто не сможет жить дальше, оставаясь самой собой. И пересыпая меж пальцами прохладный искрящийся песок, она отметила, что последнее время куда больше думает обо всех этих загадках, чем о Милоше, который приходит к ней лишь в снах, изматывая и дразня исходящим от него темным зовом. А кольцо Руфи стало холодным и матовым. Что ж, впереди была целая осень. И Джанет захотелось в Англию, в старый дом, своей неизменностью дававший силы и веру в то, что все в конце концов станет на свои места… К бабушке, воплощавшей дух этого дома…

«Сегодня же скажу маме, а завтра улечу», — бесповоротно решила Джанет и, почувствовав облегчение от возможности совершить хоть один поступок самой, подбросила в воздух остатки песка с ладони, и он вспыхнул маленьким фейерверком в последних красноватых лучах солнца.

Заехав на Боу-Хилл и забрав брата, всегда умилявшего ее своей бурно выражаемой радостью, Джанет отправилась к отцу, твердо уверенная, что это ее последний вечер здесь. По дороге Ферг развлекал ее такой дикой смесью языков — ибо целые дни он проводил в обществе разноязычных женщин, постоянно живших во флигеле Пат и с удовольствием занимавшихся смышленым малышом, — что она на время забыла все свои проблемы. В голубой гостиной, к ее удивлению, она застала обоих родителей.

— Я все-таки лучше поеду на студию, — Стив не прервал разговора даже при ее появлении, хотя и приветливо махнул рукой. — Говорят, оттуда ведутся какие-то передачи.

— Лучше просто позвони. Генри, наверное, сидит в посольстве безвылазно.

Стив кивнул, подбросил вверх Ферга, прижался головой к щеке Джанет и вышел из гостиной своими крупными бесшумными шагами, до сладкой боли напомнив девушке Милоша.

— Я думаю, что мне пора возвращаться. И бабушка ждет… Я хочу вылететь завтра, мама.

— Да-да, конечно. Только подожди до вечера. После восьми я сама завезу тебя в аэропорт, — Пат говорила как-то отвлеченно, словно была погружена во что-то совсем другое.

— А что случилось? — поинтересовалась Джанет, всегда обостренно чувствовавшая любые нюансы в голосах людей, даже не только близких.

— Танки в Москве. Военный переворот. И Стив хочет лететь туда.

— Ух ты! — Вот это была новость! Джанет еще три-четыре года назад не раз в бесконечных фантазиях перед сном представляла себе, как где-нибудь в Версале она, переодевшись юным виконтом-гвардейцем, спасает от разъяренной черни королеву и дофина, а потом… Потом… тайные встречи, безумные речи… — Я тоже полечу с ним!

Пат смерила дочь долгим холодным взглядом, под которым пыл Джанет заметно подостыл.

— И ты говоришь это серьезно?

— Конечно! — Джанет снова загорелась надеждой. — Ведь я буду с папой и…

— Удивительная инфантильность, — вздохнула Пат. — Иди уложи Фергуса и возвращайся домой, а я поговорю с Жаклин и тоже поеду на студию. Завтра я заеду за тобой около шести, так что будь готова.

— А папа?

Но Пат уже поднималась к Жаклин по узкой лестнице, змеей вившейся из центра гостиной.

Вернувшись на Боу-Хилл и быстро сложив вещи, Джанет бродила по пустынному дому матери. Часов до двух еще горел свет во флигеле, но погас и он, и девушка переходила из комнаты в комнату в молочных струях поздней августовской луны.

Здесь, в отличие от ноттингемского дома с его ночными вздохами, шорохами и скрипами, царила абсолютная тишина, завораживающая и одновременно гнетущая.

Джанет стало не по себе. Она спустилась в патио, где лепетал водопад и шептались листья. Прислонившись к стене шероховатого старого кирпича, Джанет, как во сне, представляла себе почти двести лет назад жившую здесь полуузницу-полукокотку, и почему-то ей стало жаль ее до слез. Луна стояла прямо над узким колодцем патио, обнажая каждую трещинку, каждый упавший лист, и Джанет вдруг ощутила, что серебряное кольцо Руфи до боли жжет ей палец.

— Господи, да что же со мной происходит?! — крикнула Джанет в черно-лиловое гулкое небо и бросилась обратно в дом. Ноги привели ее в кабинет Пат, где все же ощущалась более теплая атмосфера, чем в остальном — стильном, удобном, но каком-то неживом — пространстве. Забравшись с ногами в кожаное кресло, в котором поместились бы еще две такие тростинки, как она, Джанет стянула кольцо с пальца и в который раз стала рассматривать его. От кольца так и шел прерывистый жар, передававшийся ее рукам, когда к ним прикасался горячий металл. Словно пробуя, девушка стала прикладывать кольцо то к щекам, то к груди — и кровь, сгущаясь, запела, делая кожу еще прозрачней и тоньше, наливая грудь, взорвавшуюся пламенем вспухших сосков, а когда рука Джанет скользнула меж сжатых коленей, то словно огненный столб начал медленно подниматься в ней, своими жадными языками захватывая и ноги, и бедра. Джанет даже застонала, раскинувшись в кресле, безвольно разжав вспотевшие ладони, — и кольцо выпало из руки, с глухим стуком покатившись по идеально гладкому деревянному полу в пятнах света и тьмы. И наваждение мгновенно отпустило Джанет, оставив лишь слабую боль в сосках.

Полчаса она методично обшаривала каждый квадратик розоватого паркета, изготовленного из тех могучих деревьев Небраски, в которых трудно узнать изменившийся под влиянием климата обыкновенный дикий шиповник, — но кольцо исчезло. В отчаянии Джанет в десятый раз поднимала ковер, передвигала тяжелый стол и исследовала самые сокровенные складки необъятного кресла — все безрезультатно. Оставались еще стоявшие в ряд у южной стены узкие застекленные шкафы, которые Пат купила на каком-то дорогом аукционе и которые напоминали Джанет старинные бокалы для шампанского, еще не широкие и плоские, а порывом стеклодува устремленные вверх. Просунуть руку под их темные животы на толстых львиных лапках не представлялось никакой возможности, и, вздохнув, она принялась по очереди отодвигать их от стены. Потревоженные стеклянные дверцы возмущенно звенели, норовя открыться и ударить Джанет по плечу, но, охваченная отчаянием, поскольку оставался всего лишь один непроверенный шкаф, девушка не замечала падавших на пол книг, старых блокнотов и папок, педантично сохраняемых Пат. Главное — найти кольцо, от которого, как ей теперь казалось, зависел исход ее любви к Милошу. Поиски превращались в работу души, а не тела — и она была вознаграждена: под последним шкафом Джанет нашла его — опять холодное и словно потускневшее.

— У-у-у! — Девушка села посередине вороха бумаг и кое-как выдвинутых шкафов, отдуваясь и пытаясь таким образом убрать упавшие на лицо волосы. Кольцо легло на палец как влитое, и она сразу же почувствовала, как неодолимо хочет спать. Но привычка все оставлять после себя в таком виде, в каком оно существовало до ее появления, ненавязчиво, но прочно воспитанная в ней Селией, взяла верх. То и дело поправляя падавшие на глаза кудри, Джанет пыталась определить, что откуда выпало. Увы, некоторые листки лежали совершенно одиноко, а ветхая лента, перевязывавшая какие-то пожелтевшие и потертые на сгибах конверты, и вовсе лопнула, веером рассыпав свое содержимое по комнате. Кое-как разобравшись с остальным, Джанет принялась за письма, оставив их напоследок как самое легкое — сложить в нужной последовательности по штемпелям и засунуть в тот шкаф, в котором зияло явно предназначенное для них пространство.

Складывая письма по выцветшим датам, Джанет с удовольствием смотрела на чрезвычайно изящный и одновременно экспрессивный почерк, которым были надписаны конверты, адресованные маме откуда-то из Голландии в далеком семьдесят четвертом году.

«Надо же, с кем это мама могла так бурно переписываться, кроме папы, когда у них уже должна была появиться я? — удивилась Джанет, поскольку письма были датированы буквально каждым днем, и почерк явно принадлежал мужчине. — Неужели еще одна тайна? Ну да, сначала папа, а теперь, конечно, и мама. Разумеется, у нее не могло не быть какого-нибудь пылкого поклонника, который обожал ее даже тогда, когда она вышла замуж и собиралась родить младенца. И это очень круто! Жаль, что мама никогда не говорит со мной о таких вещах, надо будет непременно как-нибудь вытянуть из нее всю эту историю. — Джанет продолжала складывать письма, заметив, что к концу декабря почерк несколько изменился, словно стал мягче. — И значит, не так уж и наплевать ей было, раз она не выкинула их, а так аккуратно сложила и хранит до сих пор. — Вот несчастье! — почти вслух пробормотала Джанет, чувствовавшая, что не вынесет еще одной новой тайны, грозившей прибавиться к другим, и так окружившим ее душной стеной. — И ведь видно, что письма читаны не по разу, вон тут какие-то царапины, а тут пятна… как от слез! И тут, и тут… Нет, это невыносимо! — И после долгой борьбы с железным табу воспитанного человека относительно чужих писем Джанет сдалась. — Ведь это было так давно, и теперь никому не может причинить ни зла, ни стыда… А потом, когда я выйду замуж и у меня тоже будут дети, я непременно расскажу маме об этом своем поступке, и мы вместе посмеемся… Я прочту одно, только одно письмо!» — И девушка быстро раскрыла первый попавшийся конверт.

Что за бред! Это, наверное, какая-то цитата! Кровь гулко застучала в мозгу крошечными молоточками, и Джанет, не давая себе ни о чем задуматься, выхватила из письма новые строчки.

Листок дрожал в пальцах Джанет. Какая милая Рита и какой поток? О чем вообще речь в этом сумбурном письме, от которого на девушку пахнуло не только старыми забытыми спорами, но и терпкой тоской сильного чувства. Несомненно этот человек любил ее мать, но любил не просто и не светло. Джанет быстро опустила глаза вниз, туда, где должна была стоять подпись.

Девушка лихорадочно перебрала всех знакомых — никого с таким именем она не знала. А фамилия этого таинственного человека? Она схватила первый попавшийся конверт, затем второй… Увы, обратного адреса нигде не было. И уже не задумываясь о приличиях, Джанет вынула лист из второго конверта.

По спине Джанет покатилась струйка холодного пота, а руки, наоборот, стали липко-горячими. Этот Мэт спал с мамой, когда она была беременна! А папа!? Мысль об отце была во всей этой фантастической истории самой болезненной и ужасной. Папу, ее чудесного, самого лучшего на свете папу обманывали так цинично, так жестоко! Теряя голову, Джанет ощутила, что сердце ее заливает глухая ненависть к матери — даже больше, чем к этому несчастному Мэту. А что он был несчастный, это Джанет почувствовала с самого начала: слишком надрывными, слишком убегающими от самих себя были эти прочитанные ею строки. О, зачем, зачем она открыла эти письма!? Как теперь жить, с такой тайной и такими чувствами!? Девушка поднялась с пола и включила свет, чтобы хоть как-то развеять окружившую ее черную пелену. Но свет лишь резал глаза и еще отчетливей обнажал растоптанную веру в гармонию и справедливость мира!