Враг мой: Сокол для Феникса

1 часть

Пролог

Любава Святояровна, княжна Добродская

Солнце ещё пробивалось меж деревьев и облизывало лучами землю, но уже заметно клонилось к закату. Крытая повозка небольшого обоза уныло покачивалась в такт лошадей, мирно вышагивающих по ухабистой лесной дороге. Тишину леса нарушал монотонный скрип, глухой стук копыт и редкие вжикающие удары хлыста возничего.

Любава, чуть отогнув край брезента, не мигая смотрела на синее небо. Глядела до рези в глазах: до невольных слёз, до мельтешения золотых мушек. Упрямо поджала губы и продолжала хранить гордое молчание.

Хоть так, но высказать протест миру, который наслаждался вечерним покоем, опускающимся на землю, и не было этому миру никакого до нее дела.

Настроение было отвратительное, несмотря на тепло летнего дня, на размеренное бултыхание повозки, на предстоящее долгое путешествие, которое случалось крайне редко, и в других обстоятельствах вызвало бы щенячий восторг и бурю сладких эмоций. Ещё бы – путешествие в соседнее княжество – это же самое что ни на есть приключение, особенно для молодой девицы, чья кровь кипит в жажде вырваться на свободу, увидеть мир, познакомиться с новыми людьми…

Любава была бы счастлива свалившемуся на неё путешествию, но всё хорошее перечёркивало одно – поездка была к будущему мужу, а это существенно охлаждало пыл.

Княжна закрыла глаза, отгораживаясь от несправедливого мира темнотой, что медленно и верно затапливала душу.

Будущий муж помнился неприятным и старым, по меркам Любавы, которой на момент их последней встречи едва стукнуло десять вёсен. До сих пор было непонятно, что в нём нашла старшая сестра? Мирослава любила его. Вышла замуж… И даже была счастлива, пока не умерла…

Жаль, что так случилось.

Любава тяжко вздохнула. И сестру жаль, а себя и подавно, ведь князь Казимир Всеволодович после кончины Мирославы, недолго погоревав, огорошил батюшку, посватавшись за младшей дочерью. Он не удосужился приехать сам, сославшись на натянутые отношения с соседом, который постоянно покушался на его владения, и поэтому личное присутствие князя на своих землях было неоспоримым. Прислал сватов и подарки с чётким указанием, к какому сроку невеста должна прибыть к нему во владения, уверенный, что ему не откажут!

Ух, как повезло людям князя, что не застали её на месте. Любава по обычаю не сидела на месте – загоняла коня, мечтая слиться с ветром. А когда вернулась в хоромины, да в терем вбежала, её ждала неприятная новость.

Услышав от батюшки о неслыханной наглости старого князя, первым желанием было немедля сбежать!

Как она будет с ним жить? Что её ждало впереди? Но отец в мягко повелительном тоне напомнил о долге перед княжеством, людьми. И взывая к здравомыслию дочери, сказал: «Решать, конечно, тебе. Но пора бы подумать не только о себе. Казимир предлагает дело. Думаю, нам стоит укреплять дружбу двух княжеств!»

Любава не для того отваживала других, чтобы за Казимира пойти.

Так и ответила. Гордо, спокойно, и ножкой топнув.

Отец головой седой горько покачал и отмахнулся:

– Горе ты моё. И себя погубишь, и народ. Всё потеряешь, покуда не начнёшь думать о других.

– Да что ж ты меня гонишь замуж, батюшка? – дрогнули губы от обиды. Есть ещё время свободно дышать, а ежели припечёт, пойду за того, за кого скажете, – вот так тогда и рассудила.

И чем больше об этом вспоминала Любава, тем больше укреплялась дума, что сгоряча брякнула. Сейчас бы не пришлось ехать… Если бы не дала слово.

Но князь на тот момент поддался протесту младшей дочери и дал отворот поворот сватьям. Но у них и на этот случай был уже ответ уготован – всё предусмотрел хитрый князь. С поклоном протянули они рукописную грамоту, перетянутую чёрной шелковой лентой.

«Земли княжества Добродского без достойного правителя, лишь при княжении молодой Любавы Добродской вскоре падут под натиском вражьих сил, – значилось в первых строках послания. – И мне, как князю дружественных территории, это нелюбо и грозит дальнейшими притеснениями. Ибо такие земли нельзя отдавать врагу – Ратмиру Вяжскому, кто давно жаждет их заполучить.

Больше кидаться на выручку и терять своих людей не стану, но ежели беда грянет, конечно, выступлю супротив Ратмира, но и ваши земли не пощажу. Подомну всё, что сумею…

А перед тем, последний раз, миром предлагаю объединиться и дать ему отпор. Клянусь любить и уважать Любаву, как любил и уважал сестру её несравненную Мирославу. Но челом бить, да колен гнуть больше не стану. Надумаете – пусть сама ко мне приедет! Приму, как невесту свою и чести её не опорочу. Сделаю женой, а старого князя Святояра оставлю наместником ваших земель, пока наследник не родится и в возраст не войдёт».

Каков наглец! Каков прохиндей… Порыв удрать на край света поутих, хотя сердце до сих пор билось с неистовым возмущением. Как бы ни мечтала о свободе и браку по любви, батюшке виднее. Он бы не отдал свою теперь уже единственную дочь в руки плохому человеку, вот только возраст жениха…

А сосед – Ратмир Вяжский, в отличие от Казимира, и ростом, и статью и молодостью отличался. Лишь нрав его жестокий и взрывной очень пугал. Не скрывал княжич своих земельных притязаний, и хоть сердце и руку своё предлагал, да земли слухами полнились – гарем наложниц у князя один из самых многочисленных, а стало быть, единственной и любимой для него вряд ли стать.

Он ненасытен, необуздан и похотлив.

Подруга лучшая, боярышня Боянка Степановна Кольнева, таких о нём небылиц молвила, да в картинках поведала, что при взгляде на князя Вяжского, в ожидании ответа стоящего напротив, как назло, вспоминались рассказы плутовки, и пожар на щёках никак не утихал.

Он тогда по-своему истолковал девичье смущение, и уверовался в своём мужском обаянии. Самодовольно лыбиться начал, да грудь выпячивать.

Смешон, ей богу, ещё бы петухом пошёл танцевать!

Любава не выдержала хвастовства Ратмира, да высказала, что думалось…

Помнится, злым и обиженным покидал земли князь, а напоследок пригрозил, что в следующий раз уже с воями на порог явится, да строптивую гордячку на колени поставит.

Смех смехом, но ведь всяк ведал, что Вяжский князь опосля кончины старого князя, укрепился на землях своих. Что дружинные у него лихо воюют, мечами управляются. Что чужие земли прогибаются под тяжестью его кметей, а города щиты складывают, признавая его силу.

Потому, после его отбытия Любава с батюшкой и призадумались.

Один жених – лютый нелюдь. Другой – уже одну дочь загубил, теперь на вторую глаз положил. И оба на земли зарились, да вражду меж собой затевали.

Остальных претендентов Любава и князь уже в расчёт не брали. Проку от них, как от петуха яиц.

Думу думали, перебирали, что да как. И так распереживался старый князь, что нет достойного жениха, что плохо ему сталось.

Сердцем занемог…

Гридень быстро князя уложил: подушки подбил, одеялом приткнул. А пока за водой и лекаркой бегал, Любава рядом сидела. С горя слезу пустила, ютясь на краю ложа, где почивал болезненный князь, и только вернулись прислужник Петруня и знахарка, с трепетом поцеловала батюшку в лоб и к себе в женскую половину дома поспешила.

Весь вечер ходила, как на иголках. Одной плохо думалось, да и мысль не самая приятная всё крепче оседала. Потому плюнула и челядине, Марфе, наказала подругу позвать – боярышню Боянку, несмотря на обиду, кою на Кольневу уже месяц вынашивала в душе… Долго не было ни той, ни другой, а когда явились, Любава дверь плотно прикрыла и огорошила обеих своим планом.

***

Княжна горько вздохнула – тревога никак не хотела отпускать душу.

Идти на поклон к Казимиру не хотелось, но другого не было выбора.

– Любава, что опять приуныла? – нарушил неутешительные думы тихий голос Боянки. Боярышня состояла в услужении и по совместительству была самой близкой подругой. До недавних пор…

– Глянула б я на твою радость, пришлось бы тебе за старика идти, – недовольно пробурчала Любава, оправляя складки на простецкой рубахе, с клетчатой понёвой в цвет тесёмки, удерживающей волосы. Идея ехать не в богатом обозе, а как скромная купеческая семья – пришла сама собой. Дорога дальняя, лежит через земли Ратмира, и, если до него дойдёт слух, что княжна едет, он не упустит шанса пленить, да против воли в жёны взять. А так… двумя телегами, с десяток дружинных тоже переодетых по-обычному, и тремя девицами. Глядишь, и не заметят обоза средь других путников-торгашей.

А что, такие часто ходят – торговые, купеческие. Добродько Некифоровича, старого вояку, снарядили батькой. Боянка и Любава, сестрами, а челядина – и есть прислужница.

А вот нянек Глафиру и Авдотью пришлось обмануть, да дома оставить. Телеги загодя снарядили, дружину вперёд отправили, а сами следом бросились, но по отдельности, дабы запутать и со следу сбить.

– Ежели б меня выдали за князя, мне б дела не было до его возраста, – бойко отозвалась Боянка, не разделяя мытарства княжны.

– Да? – с вызовом вскинула брови Любава и тотчас замерла. – Ах, да, тебе же плевать с кем, как и где, – всё же не сдержала язвительной обиды княжна.

– У-у-у, а ты всё желчь в себе вынашиваешь, – не менее ядовито отозвалась боярышня. – Как маленькая, ей богу, – скривила губы, и руки на груди сложила. – Сама на спор пошла, никто не неволил! – Напомнила строго.

– Неволить не неволил, но ты ж подруга мне… была… – задохнулась от негодования Любава.

– Для тебя, может, и была, – сузила зелёные глаза Боянка, – а мне ни один мужик не заменит подруги. И коль знала бы, что ты так… – запнулась на слове, – ни в жизнь не решилась бы охмурять Иванко.

Любава на миг отвернулась от боярышни, уперев взгляд в челядинку, которая сейчас мало чем отличалась от них с подругой. Та же скромная рубаха, понёва, тесьма и плетёная верёвка на талии. Лишь богатство оторочки красной нити выдаёт знатность подруг от прислужницы, да обувь. Кожаные мягкие сапожки супротив поршни грубой выделки.

– А ты чего притихла? – припечатала Марфу хмуро. Прислужница вздрогнула виновато, покраснев:

– Дык я… ж… что… – заминка на заминке: челядина в словах путалась.

– Небось, тоже под ним успела полежать? – голос дрогнул от скрытой угрозы.

Марфа испуганно всхлипнула:

– Что вы, что вы… – глазищи вытаращила да ладошками взмахнула, будто не отнекивалась, а птичка на взлёте.

– Забудь, – качнула устало головой Любава. – С тебя спрос-то какой? – запоздало поняла, что не с той требовала ответа. Челядинка бесправна, даже ежели не захочет – возьмут, а там голоси не голоси – делу не поможет.

В тугом молчании наболевшее пекло сильно, но верно молвила Боянка, как бы ни ругались, да ни обижались – ближе друг друга нет никого. Боярышня с детства рядом. И в проказах, и в учебе. Не осуждала, не обманывала, даже когда огребала по вине Любавы и без раздумий брала вину на себя. Так что она даже сестры роднее. А тут…

– Может и права ты, Боянка. Худа не будет от того брака…

– И я о том, – тотчас улыбнулась боярышня. – Казимир стар уже, – дельно рассудила. – Того глядишь, помрёт скоро. Тебе главное успеть окрепнуть в его землях, – в ее словах был здравый смысл. – Народ к себе расположить, да нового мужа присмотреть. Ведь какая бы умная ни была, бояре не дадут бабе править, – вздохнула с сожалением.

– И то верно, – взгрустнула пуще Любава, уже мыслями витая в непогожих облаках.

– А я, может, соблазню воеводу и замуж за него выйду! – весело заключила подруга, выискивая выгоду.

– А как же Иванко? – тотчас спохватилась Любава и, немного отогнув брезент, с тоской уставилась на красавца Митятича, чинно восседающего на коне близ повозки.

После того, как застала Иванко с подругой, не разговаривала с ним уже больше недели. Боль клокотала и жгла. Ревность душила. От обиды задыхалась. Не могла пока простить любимого – и на Боянку злилась, и на него, но остро ощущала, что ей не хватало их обоих. И в особенности его – его уверенности, спокойного голоса, мудрых советов, осторожных прикосновений.

Митятич поймал её взгляд и чуть виновато, тепло улыбнулся. Любава надменно отвернулась. Вот ещё, удумает, что она на него засмотрелась! Ничего подобного. Вовсе не смотрела… Просто случайно взор упал.

– И на него всё дуешься? – насмешливо блеснули зелёные глаза Боянки. – Ну подумаешь, переспал со мной, – рассуждала ровно, будто не о непристойности говорила, а о погоде, – так то чисто по дружбе, никакой любви! – заверила с такой простотой, что желание шарахнуть ей по голове чем-нибудь тяжёлым, закипело с новой силой.

А ещё прочь прогнать – от себя подальше. С глаз долой – из сердца вон! Обоих!.. Ну или только её!

– Забирай назад, – сладко потянулась боярышня, разминая косточки и выгибая спину, да так, что сверкнула ключицами в длинном вырезе холщовой рубахи под выцветшей красной понёвой. Любава только досадливо головой покачала. Была у подруги слабость – любо ей приковывать взгляды мужей разных, и в отличие от княжны, не отказываться от ухаживаний и «любви», даже если она была на разок. Любава не осуждала нравы Боянки, и время от времени охотно слушала рассказы о вольных поступках молодой боярышни. Наставления, советы и рассуждения. Бывало – хохотала в голос, порой – краснела до кончиков волос и нередко впадала в ступор от красочных откровений. Она жадно запоминала и мечтала когда-нибудь применить в жизнь уроки подруги.

Сама княжна не решалась на подобную непристойность. Она не служанка, не кухонная и не сенная девка. И даже не купеческая дочь, не боярышня… Её положение требовало достойного поведения, разумных поступков – и в этом Любава старалась полностью соответствовать своему княжескому статусу. Всё же потеря невинности молодой простухи – дело обычное, а дочерь князя обязана блюсти честь до замужества.

– Проверено, – мурчала Боянка, подливая масла в огонь, – Митятич – горяч, пылок… Для отдушины самое то! – щедро поделилась мыслями. Любава аж задохнулась от негодования и возмущения. Как можно с такой беззаботностью опошлять то, что было между ней и Иванко!

Но в следующий миг подавила праведный гнев, лишь стиснув кулаки и шумно выдохнув. Не имела права на слабость и мечты… У неё теперь есть жених – князь Казимир Всеволодович! А не какой-то сын кузнеца. Сильный, умелый, ловкий не по годам, уже добравшийся до старшей дружины. Молодой… красавец, богатырь, каких ещё поискать.

Едва не всхлипнув от несправедливости, Любава гордо выпрямила спину и уставилась перед собой. Не покажет как больно. Она порядочная девица и просто обязана выкинуть из своего сердца всех мужчин, которые были ему милы. Ну, если не выкинуть, то хотя бы сделать всё, дабы жених не прознал о её чувствах.

Так что, никаких Иванко Митятичей!

– Слышь, – подруга локтём пихнула в бок Любаву, – а может, сбежим, а? – строго бросила косой взгляд на ойкнувшую челядину. Марфа тотчас в уголок повозки плотнее забилась. – Ты за Иванко замуж выйдешь, а я… за кого-то другого, – словно читая потаённые мысли княжны, ворковала Боянка. – Заживём!

– Сдурела совсем? – шикнула Любава. – Представляю какого будет батюшке! Он и так едва живой. Всё за сердце хватается, а узнай о таком… Да и тебя Степан Радеевич порешит. А коли не твой, так мой… и нас с Иванко, так что… – хотела снова тяжко вздохнуть, но повозка с возмущённым скрипом подозрительно дёрнулась и остановилась так резко, что девицы едва на пол не ухнули с деревянной скамьи, от которой уже седалища ныли.

Вечерело, но вроде ещё рановато ко сну готовиться. Да и команды от Иванко и Добродько не прилетало. Диковато и загадочно.

Любава испуганно замерла.

Настала пугающая тишина и даже переговоров дружинных и фырканья коней не раздавалось. Тихо-тихо… Да так, что не слышно птиц, шелеста деревьев, даже мухи с комарами и те куда-то подевались.

– Почему так… – начала Любава, но Боянка предостерегающе закрыла ей рот ладошкой.

Послышалась возня. Кони испуганно рваной волной то копытами били, то коротко ржали. Над обозом сгущалась беда, и она страхом окутала девиц, жавшихся друг к другу.

– Оружие, – мрачно пророкотал Добродько, и тишину тотчас нарушил жуткий скрежет вынимаемых из ножен мечей, топоров и ножей.

– Всё! Мы – трупы, – обречённо процедила сквозь зубы Боянка. – Говорила же я, дурная затея… Нас каждый разбойник будет рад ограбить!

– У нас дюжина дружинных, – шепотом огрызнулась Любава.– Сколько нужно разбойников супротив хотя бы одного нашего?

– Хм, тогда может и выкрутимся, – рассудила боярышня без особой уверенности.

За пределами повозки свист раздался, хруст, топот, звон металла, жуткие стоны, клокот, истошное ржание коней… Любава содрогалась от шквала звуков и кусала испуганно губы, а когда померещился стон Иванко, не выдержала и украдкой, одним глазом, припала к порезу в брезенте.

Сначала не поверила, но в ужасе выхватывая общую картинку, насчитала больше двух десятков грязных разбойников в мешковатых, подранных одеждах. Они отчаянно кидались на дружинных, сомкнувших вокруг главной повозки защитное кольцо.

От ужаса Любава плохо различала поединки, всё смешивалось в общую жуткую схватку, где разбойники не казались такими уж неумелыми. И даже вместо рогатин, мечи сверкали в лучах заходящего солнца.

Земля – усеянная телами, как своих, так и чужих. Кровь, отдельные конечности, хрипы… Аж в глазах мутнеть начало. Но когда всё же совладала со слабостью и отыскала взглядом Иванко, даже безотчётно комкать брезент начала. Хотелось выскочить из повозки и встать плечом к плечу с любимым. Пусть увидит, что она не боится! Что доверяет ему свою жизнь! Честь…

Митятич яростно отбивался от двух: крупного и невысокого. Разбойники были быстры и проворны. У одного меч короткий, а у другого к клинку и нож прилагался. Матёрые, хитрые… Не шибко на лесных грабителей смахивающие… И от этого озарения дурнее стало. Неужто прознал Ратмир о том, что она по его землям шла?

Большого Иванко успел мечом рубануть, но тут со спины на него напал ещё один – коренастый, кривоногий. Закинул нож высоким размахом и прыгнул на Митятича.

– Сзади!!! – не выдержала ужаса Любава. Завопила так громко, что не только мужики обернулись, но и Боянка с Марфой на пол ухнули:

– Дура! – запричитала боярышня. – Выдала нас! – истерично принялась качаться, напоминая маятник. – Убьют! Снасильничают!!! – едва не драла на голове волосы, подвывая подруга.

Любава сама в ступор впала. Не привыкла, что вот так… всё… безысходно и страшно, но от очередного звона железа шарахнулась вглубь повозки, где истерила боярышня и всхлипывала челядина, пока совсем рядом не раздался хриплый ор:

– Девку! Девку схватите!!!

Марфа вытаращила обречённо глазищи, а Боянка побледнела, словно мертвец:

– Вниз! – ухнула на колени Любава и, обдирая ногти, усердно засопела, подцепляя секретную створку лаза под пол телеги. Прикусила губу от натуги, ведь девичьих сил не хватало. Слава богу, подруга очнулась – бросилась на помощь и вдвоём они смогли открыть ход:

– Быстрее! – кивнула Боянка княжне. Любава проворно юркнула в проём. Терпеливо дождалась, пока спустится подруга, которая усердно дёргала следом Марфу. И только они оказались на земле, аккуратно сокрыли лаз.

Выползать из-под телеги сейчас – в пик, когда народу тьма – нельзя. Надобно схорониться, чуть обождать, и как только ног поменьше мельтешить будет – можно и дёру дать. Прокрасться, по земле постелиться, а там…

Любава села… обхватила колени руками и испуганно таращилась в никуда, вздрагивая от каждого стука, крика и жутких угроз. Вокруг мельтешили ноги, раздавался звон оружия, отборная ругань, сопение, охи, предсмертные хрипы и стоны.

Но всхлипнуть себе позволила лишь, когда под колёса телеги рухнул разбойник. Тошнотворная картина… Расширенные от ужаса и боли холодные глаза мужика, до сих пор сжимающего топор в руке, медленно стекленели. Из рассечённого от груди до живота тела буйно вытекала кровь, быстро впитываясь в землю. Ошмётки одежды промокли от тёмной жижи… а от вида кишок, робко показавшихся из глубокой раны… хотелось блевануть.

Любава безотчётно прикрыла рукой рот, сглатывая рвотный позыв.

Покидающим сознанием разбойник цеплялся за жизнь, а поймав взглядом княжну, натужно не то захрипел, не то замычал. Говорить уже не мог – изо рта булькала и пенилась кровь, просачиваясь через бурую, куцую бородёнку.

– Чего уселась? – зашипела Боянка, ощутимо толкая нерасторопную княжну в бок.

– Ой, – пискнула княжна, стукнувшись макушкой о низ повозки и тотчас пригибаясь к земле.

– А, вот ты где? – прохрипел басовито незнакомый голос, прогнав по телу волну безотчётного страха. – Ого, да вас тут трое?! – и в следующий миг Любаву дёрнули за щиколотку. Княжна шмякнулась лицом в землю, а пока отплёвывалась, её потянули резко и настойчиво. Она рьяно брыкалась, в ужасе цепляясь за кочки и землю буравя пальцами, но мужик, словно не замечая сопротивления, выволок жертву на свет божий.

Позади истошно визжала Боянка, ей высоко подвывала Марфа.

Грудь яро вздымалась, дыхание заходилось. Сердце лихорадочно скакало в животе, отдаваясь гулким эхом в голове. Любава извернулась и прытко лягнула разбойника, что есть сил, пытаясь освободиться от железной хватки. Но когда встретилась с глазами мужика, остро поняла, что влипла.

Оставаясь в хлипкой рубахе с задранным подолом, растрепанная и напуганная, она представляла собой – то ещё зрелище, и что самое ужасное, оно пришлось по вкусу разбойнику. Несмотря на окровавленную рожу и множественные раны, он похабненько ухмылялся и похотливо пожирал её взглядом. Жадно сглотнул, облизал пересохшие губы.

– Какая кобылка молодая да спелая! – хрипло прошептал, нагло ущипнув до боли ягодицу княжны. – Люблю таких объезжать!

Любава взвизгнула и вновь дёрнулась, свободной ногой заехав в мягкий живот разбойника. Очередная попытка освободиться провалилась, и даже хват не ослабила. Княжна отчаянно зажмурилась, понимая, что заскуливший от боли мужик, выходки не простит.

– Ах ты, су*! – над Любавой склонилась перекошенная от злобы свирепая мужская рожа, а в следующую секунду его огромный кулак прилетел в нежное лицо. Разноцветные искры полетели из глаз, мир окрасился чёрным. Никто никогда не смел притронуться к княжне и пальцем, так что неземные ощущения она испытывала впервые, а они в свою очередь, принесли небывалое чувство безмятежной свободы в нигде…

Глава 1

22 года назад

История Твердомира

Род Радомира Минского: жена Зорица, сын Твердомир

Матушка Твердомира умерла, не выдержав десятых родов, начавшихся прежде времени. Ни Домовой, ни священный Огонь очага в этот раз не пришли к ней на помощь. Рождение, как и смерть, открывало невидимую границу между миром мёртвых и миром живых. И Зорице там оказалось куда спокойней, вот она и решила не возвращаться, оставив на руках безутешного князя ещё одного сына.

Княжич родился хилым, мелким, с тонкой, синеватой кожей. Дышал на ладан, так и не издав звука, приветствуя свой новый мир. Повитуха устало скривилась. Отошла, брезгливо вытирая ладони о подол выпачканного кровью передника, всем видом показывая, что младший княжич – не жилец.

В этот раз не поднялась у князя рука на слабого младенца. Плюнул в сердцах, перерезал пуповину на топорище, и передал сына в руки главного своего телохранителя. Кто в трудный час не оставлял своего князя наедине с горем.

Возможно именно страшное оружие и мощь воина-наставника дало младшему княжичу силу жизни. А может судьба уже писала в книге судеб очередную историю СИЛЬНОГО человека.

«Каков князь, таковы и воины!» – рассуждали крестьяне. Радомир норовом был строг, но справедлив. Правда, лишний раз за советом или за помощью к нему обращаться не спешили, стараясь с мелкими проблемами справляться сами. Сыновей князь воспитывал в строгости, вот только мальца видеть не желал. Своим видом он напоминал любимую жену, расковыривая рану в сердце и душе.

Теперь вот не только доверил сыновей, а вообще отдал заморыша, предпочитая забыть тупую боль от потери жены. Предпочитая не видеть знакомых серых глаз, смотревших с лица сына. Как передал мальца Богдану, так с горя и забыл о Твердомире на несколько лет, перепоручив воспитание другу.

Богдан – был мужик неразговорчивый, на ласку скупой, на доброе слово и того хуже. Нерусь одним словом. Да и внешность под стать – как у Велеса – чёрного бога, владыки смерти. Тёмные глаза смотрели холодно, будто мишень выискивая, кого забрать с собой в подземное царство. Смоляные волосы всегда были туго затянуты в хвост, подтягивая и без того узкие глаза к вискам, выбритым до гладкости кожи. Тонкий нос с хищными ноздрями, плотно сжатые губы, жёлтая кожа, темнеющая летом и слегка светлеющая зимой. Невысокий, гибкий, да обманчиво хрупкий.

Радомир поначалу тоже усмехался, что за воин такой… шаман иноземный. Да вскоре улыбку спрятал и назначил дикаря своим главным охранником. Воеводе Степаку Игоревичу наказал у иноземца уроки брать, да дружинных новым хитростям обучать. Благо, новоявленный охранник таинства своих навыков не блюл, потому воины князя по малёхоньку новые приёмы оттачивали.

Первое время Богдана народ стороной обходил. Девки шарахались, дети плакали, а потом ничего – попривыкли к иноземцу. Тем более нрав у Неруса спокойный. Никто не слышал, чтобы он голос повышал, когда злился, но вместе с тем, никто не слышал, как радовался победам дружины и князя.

Радомир привез его в княжество сломленного не только телом, но и духом. Сам лечил его раны – выхаживал, часами разговаривая и не давая впасть в забытье. И Нерус постепенно оправился, хотя шрамы в душе остались навсегда.

В прошлой жизни Богдан звался Фенгджи, и поклонялся птице Феникс. Но однажды не восстала из пепла самая главная в его жизни птица, и тогда он проклял своего бога и отрёкся от служения ему.

Феникс добротой не блистала: не пришёлся ей по нраву поступок Фенгджа. Она привыкла ко всеобщей любви и поклонению, поэтому решила проучить, и послала на его земли новую напасть…

Радомир впервые отправился в дальние края. На восток, в загадочные земли и край диких народов. Отец доверил старшему сыну ведение войны, и будущему князю Минскому нужен был сильный союзник. Договорился успешно. А сейчас мчался к своему войску, чтобы поведать о стратегии, которую они обсудили с узкоглазым.

На Чёрный отряд налетели случайно, не разглядев в темноте опасности. Княжич был молод и горяч, поэтому разбираться не стал – наши – чужие. Сразу же ввязался в драку, порешив небольшой отряд в три приёма.

Собрался было уже уезжать, когда внимание привлекла клетка из тонких, но прочных стволов молодых деревьев – бамбука, как нарекли его местные.

Несколько секунд всматривался в темноту, и всё же разглядел на полу, в самом углу жалкое подобие человека. Никогда до сего момента Радомир не знал такого чувства как жалость, но теперь… дрогнула его душа.

Высветил факелом спутанные чёрные волосы. Узкие глаза, молящие о смерти. Цветной рисунок птицы на ключице. Покрытые ритуальными картинками руки, ноги…

Таких наколок никогда не видел княжич. Но слыхал, что в этих диких землях шаманов помечали специальными символами. И то не каждого – только у истинно-отмеченных загадочной птицей Феникс.

Шаманы опасные люди.

Князь задумчиво покачал в руке меч. Опять уставился на пленного.

За спиной ворчали его преданные люди, не понимая, почему княжич медлит. Да он и сам не понимал.

Убить шамана было гораздо правильнее, чем выхаживать, но нутро противилось. Рука не желала рубить с плеча, и Радомир велел:

– Освободить и перевязать раны. Не сможет идти, ко мне! На моего коня!

Немногим позже, когда княжич Минской не брезговал и сам перевязывал раны шамана, отказывающегося есть и пить, княжич пытался достучаться до сути умирающего. До его здравого ума. На своём языке, ломано на языке узкоглазых дикарей. Теми отдельными, корявыми звуками, которые успевал заучить, пока ехал по чужим землям. Слово за слово, упрёк за упрёком, совет за советом, и шаман стал откликаться.

Также нелепо и обрывисто, как и Радомир на его языке, шаман ронял звуки, понятные княжичу и его людям. Сначала они бурчали, потом посмеивались, а затем даже начинали переговариваться с дикарём.

И когда шаман чуть окреп, а отряд князя Минского попал в засаду, между ними и закрепилась кровная связь. Отбиваясь от врагов, Радомир и шаман, стоя спиной к спине, отражали атаки противников, пока к ним не подоспело основное войско.

Вот тогда, все в крови, поту и задыхающиеся после продолжительной бойни, уткнувшись лоб в лоб, они стояли и улыбались друг другу. Совсем не похожие: разных миров, богов, языков… Слушали бой сердец, хватая ртами воздух и уже понимали, как близки по духу.

– Не знаю, что ты натворил. Не знаю, за что прогневал своих богов, но отныне ты мой побратим! Если потерял смысл в жизни, предлагаю своё плечо и свой кров. Не навязываю своих богов и своих врагов, но если и дальше пойдёшь со мной, я обещаю тебе… не осуждать.

Фенгджи кивнул. Не всё понял, но доверился страсти, с которой говорил Русич. Ощутил силу и пошёл в новый мир.

С тех пор ни разу не предал. Плечо к плечу, спина к спине. Всегда с Радомиром и за него!

А теперь вот… ещё и сына своего князь ему доверил!

Главным телохранителем значился, был воином и человеком дела, а не хозяйства и семьи. Несколько мгновений смотрел на сопящее недоразумение. Кое-как закутал в княжью рубаху и отнёс в избу, где сам проживал аскетом близь казармы дружины. Молодые, крепкие, ловкие мужи, знающие о выносливости, силе, оружии больше других. Умеющие воевать, охранять и убивать. Другой семьи у Неруса не было.

И не стремился он к ней… До сих пор не мог смириться с болью молодости.

Уже любил когда-то давным-давно. Любил, да защитить не смог. И ежели б не князь – сам был бы в подземных мирах, раздумывая, как воротиться. Вот только с тех пор, как отрезало. На девиц только по надобности смотрел, а мысли о семье запер на амбарный замок.

Так и было, так и есть, только оказался в его огромных ручищах никому не нужный едва живой комочек, так душу и затопила нерастраченная отцовская нежность.

В скромной хижине огляделся хмуро: скамья, стол, да печь – вот и всё убранство, и, не раздумывая, на стол куль положил. Осторожно развернул.

Хм, а ничего, вроде, налился молочным цветом малец. И сон крепкий. Ткнул аккуратно пальцем в мягкий животик. Мелкий сморщился, закряхтел. Взял за ножку и поднял вверх тормашками. Мальчишка ручки растопырил… да как рот открыл.

– То-то же! А то – не жилец, – хмыкнул Нерус, но уже через несколько минут пожалел о поступке. Мальчишка от натуги аж покраснел…

***

Как воспитывать детей, Богдан ведать не ведал, потому подошёл к этому делу по-своему, по-мужски. Крестьяне дивились ухищрениям нерадивого приёмного отца. Передавали из уст в уста жуткие истории. Мол, вместо того, чтобы укачивать ребенка в колыбели, главный телохранитель князя эту колыбель с младенцем о стену шарахал с такой силы, что бревна пообтесались. Что в сугробе маленькое тельце валял, да обтирал снегом. Что в прорубь с ним нырял. Пробежки поутру, а младший княжич то на спине Неруса, то на груди…

– Тверд, плыви, – на своём иноземном наречии кинул Богдан мальцу, ещё и года не разменявшему. Тельце слабовато, но ежели дух не сломлен, плоть воспитать да натренировать можно. Так и рассудил Нерус, окунув Тверда в небольшое озерцо. Карапуз вытаращил глазищи испуганно, дёрнулся под водой и рванул на поверхность, за жизнь сражаясь!

Так научился плавать первее ходьбы. Богдан упорствовал, порой зверствовал – то дыхание задержи, то нырни на большую глубину, то под водой останься, покуда можешь терпеть. И до того малец приноровился в воде плескаться, что порой думать начинал, что это и есть его родная стихия. Что ничего лучше воды не бывает!

Как только Твердомир окреп, да ногами стал устойчив, Богдан усложнил занятия, подняв над землёй – в «воздух».

Для начала приволок из леса толстое бревно и наказал княжичу овладеть несколькими простыми упражнениями. День, второй, третий… месяц… А бревно поднимал всё выше и выше, обучая новым трюкам. Затем в одночасье сменил на тонкое, будто жердь.

Глава 2

17 лет назад

Твердомир

Твердомир рос молчаливым, нелюдимым, скрытным. Может то привил ему Нерус, сам обходящий людей стороной, а может люди, которые до конца не верили, что мальчонка выживет и в силу войдёт.

На то Тверд не серчал, хватало общения с Богданом. С отцовским телохранителем сложились доверительные отношения. Он считал его учителем во всем, и даже кровный отец не обладал таким влиянием, как наставник.

И вот однажды наблюдая из окна своей комнаты за уроками Богдана и сына, Радомир подивился, как малец проворен и ловок.

– Преведи его ко мне, – крикнул князь своему телохранителю, – пора понимать, чей он сын, а то ещё решит, что твой! – усмехнулся в усы, а Нерус нахмурился, но промолчал.

Вот так Тверд шагнул в кровное мужское братство: братьев и отца, который в часы тишины звал младшего княжича к себе, ведя мирные разговоры, но глазами вспоминая лучшие годы со своей женой.

И чем больше смотрел и общался князь с сыном, тем больше убеждался – Твердомир не походил ни на него, ни на братьев, которые были все как на подбор – синеглазые, русоволосые, высокие. Плечи – косая сажень, силища богатырская. Радомир с одного маха головы рубил неугодным!

Тверд же был гибким, как лоза, стройным, как березка. С волосами цвета спелой ржи и стальными глазами, обращающимися в непогожую темень, ежели был чем-то недоволен или зол.

Поставь княжичей рядом, никто бы кровь Радомира в Тверде не признал, разве только те, кто помнил ещё Зорицу, любимую жену князя.

Зато отсутствие отцовской руки не смущало Тверда – ему хватало знать, кто его отец, и что он – младший сын великого княжьего рода. А по наставлению Богдана князь в своё время согласился набить на себя и на каждом своём сыне знак принадлежности к роду.

Нерус сам набросал рисунок. И накалывал сам. Потому, как княжичи терпели боль, и выделил самого выносливого и стойкого. И не удивительно, что им оказался Твердомир. Он будто и вовсе не замечал иглы и множественных проколов. Смотрел в одну точку и ждал, когда отцовский телохранитель даст приказ уйти.

Но Богдан и тут ему испытание устроил, чуть усложнил рисунок, добавил цвета… Младший княжич всё выдержал. Ни слезы не проронил, ни стона.

С тех пор на груди носил сокола, как символ великого бога – Рода, который и являлся прародителем рода Твердомира. И, по словам Богдана, сила рода в том, чтобы не выпячивали принадлежность к Соколу, а бережно хранили на груди великую птицу, как заступницу, помощницу в военных битвах – силу, объединяющую их всех в одно целое, закрепив ритуал обменом крови: от отца к сыновьям, от брата к брату.

– Каждый из нас принадлежит к какому-то роду! Даже к двум – роду отца и роду матери, – поучал Богдан подопечного.

– А ты, Твердомир, принадлежишь сразу к трём: роду ХаАрийцев – второму из четырёх родов Великой расы по отцу, роду ДаАрийцев – первому из четырёх родов Великой расы, из которого вышла твоя мать. И… – Нерус встряхнул княжича за плечи, – роду Расенов, третьему роду Великой расы. Моей…– Он давно был на службе у князя, но никому и никогда не выдавал секретов своего рода, придерживаясь традиций ХаАрийцев, а вот мальчонке решил поведать. Возможно не надеялся на то, что когда-то у него появится сын, и он сможет передать великие знания, а может отцовская любовь, так некстати проснувшаяся в нем, нашептывала о тайном…

Так или иначе, но на предплечье младшего княжича появилась руна Силы.

– Сила указывает на победу Воина, – говорил Богдан, мрачно наблюдая, как морщится Тверд, когда прикладывал к его жилистой руке раскалённое железо, выжигая символ. – Чтобы идти вперёд – нужна сила, заключённая в мужестве. Легко быть добрым, когда ты слаб, ибо нет выбора. А вот когда ты силен и могуч – доброта – твой осознанный выбор. Твоё мужество. Твоя воля. Твоё величие.

Тверд упрямо терпел боль от ожога, и только скупая одинокая слеза, сбежавшая по щеке младшего княжича, выдала насколько эта боль была невыносимой.

***

Твердомир взрослел, мужал – был молчалив, упрям, сам себе на уме. Если что втемяшится в голову, никто не отговорит. Да и не выдавал Тверд своих мыслей до тех пор, пока не опробует задуманное. Не раз влетало ему от приёмного отца. Не раз был нещадно бит, но всё равно стоял на своём.

А Нерус наказывать наказывал, да втихую нарадоваться не мог на приёмыша.

Достойная замена росла! Такому можно передать все тайные знания рода Расенов – не разболтает, не предаст.

Вот и учил потихоньку мудрости миров. Через тихие вечерние разговоры передавал энергию жизни их рода, забывая, что сын не его, что мальчишка принадлежит к другой ветви. Но Тверд характером и гибким телом настолько походил на Богдана, что иногда казалось, души в прошлых столетиях были знакомы – уже учились понимать друг друга без слов, уже радовались узнаванию в этом мире.

Так и вступил на путь Воина по заветам Расенов Твердомир, воспитываясь в суровых обычаях шаманов-воинов.

Богдан заботился о становлении характера будущего Воина, помогал наработать отвагу, мужество, выносливость, терпение. Растил мальчишку бесстрашным и смелым. В суровых условиях, на грани невозможного, ибо только так можно стать равным богам и дать отпор.

Тяжёлые работы, ранние подъёмы, часовые бдения по ночам, а то и ночи без сна, ходьба босиком, нагишом, аскетизм, голод, долгие забеги и многодневные походы и одиночные выживания в лесу…

Тверд не жаловался, потому что не знал другой жизни, сытой, тёплой, радостной.

***

– Тверд, собирайся, уходим в лес! – Нерус отдал приказ, будто не сомневался, что других дел, как поход в горы у княжича нет.

Шли долго, молча. Но Твердомиру нравилось безмолвствовать в присутствии Богдана – само молчание говорило больше, чем слова. И княжич чувствовал себя спокойно и уверенно.

– Здесь! – телохранитель отца сбросил сумку посередине крошечной поляны. – Пойдём.

Незримая тропинка вывела их на другую полянку, где одиноко стоял дуб, не так давно пронзённый молнией. Голый, с кривыми, но раскидистыми ветвями. Кора обуглилась и местами сошла, оголяя ствол, но мощь дерева всё ещё была видна.

– Вот оно! – кивнул на дуб Богдан. – На сегодня урок прост. Лазать по голому стволу и прыгать с ветки на ветку, пока не взберёшься на самую верхушку! На сегодня это твой наставник, познакомься, – и Нерус склонил голову в поклоне, приветствуя некогда мощное дерево. Твердомир нерешительно повторил жест Богдана, краем глаза отметив, как тот одобрительно улыбнулся.

Тверд несколько мгновений оценивал толстый ствол и никуда не спешил: прикидывал, как достичь цели, не наломав дров и не свернув шеи.

– Ты же помнишь, – тихо, дабы не спугнуть мысль княжича, наставлял Богдан, – как мы делали ладони крепкими, локти выносливыми, плечи сильными?

Твердомир кивнул, разглядывая свои руки.

– У тебя есть сила убить и для этого тебе не надо оружия! – продолжал ровно телохранитель. Тверд снова кивнул, памятуя, как наставник развивал силу в некрепких пальцах и запястьях.

– Теперь ты должен сконцентрировать всю энергию в руках и ногах и залезть на вершину. Научиться ломать человеческие кости легко, даже пробивать металл, дерево, камни голыми руками, куда сложнее стать невидимкой.

Твердомир уже давно ничему не удивлялся. Телохранитель-наставник-приёмный отец был необычным человеком. Мудрость, воинские умения и шаманские знания простирались далеко и глубоко. Княжич, несмотря на юный возраст, с жадностью хватал всё, что мог ему дать Богдан, желая успеть почерпнуть, как можно больше.

Потому что Богдан был для него больше, чем наставник, даже больше, чем отец…

16 лет назад

Твердомир Минской

Тверд Богдана называл отцом лишь наедине и то, когда вели беседы, а не оттачивали воинское мастерство, но однажды Радомир услышал это обращение и так рассердился, что назначил младшему княжичу десять ударов палкой. Чтобы выбить дурь и напомнить, кого он должен величать отцом. А Неруса назначил тем, кто будет наносить удары, чтобы не забывался и помнил, кто в доме хозяин.

На площади собралась толпа. Шепталась, гудела, дивясь суровому наказанию. Народ жалел хрупкого княжича и не верил, что малец, возраста отрока, спокойно переживёт подобное.

Князь занял место на помосте, братья – рядом, с сочувствием поглядывая на младшего.

Тверд безлико подошёл к месту наказания. Скинул холщевую рубаху и протянул главному отцовскому телохранителю руки, чтобы тот связал их и прочно закрепил на балке. Лишь на миг они встретились взглядом.

Твердомир чуть дёрнул уголок рта – после «боевого» массажа, которым Богдан тренировал княжича – десять ударов палкой вызывали скупую ухмылку.

Но Радомир не был внимателен к сыну и его воспитанию. И потому сейчас перед его глазами стоял тощий отрок с дерзким взглядом, не признающий вины и не желающий смириться.

Князь кивком дал добро на начало порки.

Богдан на ни секунду не замялся.

Прилетел первый гулкий удар – Тверд молча вытерпел боль, чуть голову подняв, чтобы Радомир видел кривую усмешку на его лице.

Второй, третий… четвёртый – так и стоял младший княжич, пока толпа охами отсчитывала каждый удар. Пока не наступила оглушающая тишина после последнего.

– Ещё! – отдал короткий приказ князь, прицельно глядя на сына.

Толпа недовольно загалдела. Братья и без того отводили взгляды, а теперь с осуждением уставились на отца. Каждый зритель, ежели не жалел, то проникся уважением к гордому младшему княжичу и всё больше осуждал князя Минского. Но даже это не остановило отца.

– Я велел продолжить! – пророкотал Радомир, вперив злые глаза в Богдана.

Главный телохранитель поджал сильнее губы, да вскинул палку опять.

– Княжий дух, – шептали в толпе, пока на спину Тверда обрушивались безжалостные удары. – Княжья кровь. Радомир такой же был. Молодой, упрямый, гордый, дерзкий.

Твердомир молчал. Лишь с каждым ударом сжимал зубы, размышляя о вечном, как учил его наставник любимый, да глаз не сводил с кровного отца. Вели перекрёстную битву упрямыми взглядами, покуда Богдан продолжал наказание чинить. Нерус бил, не смягчая ударов, но с каждый очередным делился своей силой. Тверд чувствовал это всем телом – от затылка до самых пяток: приёмный отец передавал свою живу – укрывая, словно в кокон, теплом.

И когда счёт миновал две дюжины, остановился:

– Хватит! – недобро зыркнул на князя. – В своём бессилии ты забьёшь сына или сделаешь его калечным! В случившемся я виноват, меня наказывай!

– Хорошо, – ровно качнул головой Радомир, так и не получив долгожданного облегчения. Боль обиды рвала душу на части. – Коль он выдержал две дюжины, значит ты и подавно переживёшь. – Метнул повелительный взгляд на старшего дружинного Микулу и кивнул: – Поставь их рядом, чтобы каждый помнил о своём месте.

Вот так и стояли они под палящим солнцем: с непокрытыми головами, обнажённые до пояса… Наставник и младший княжич.

Нерус давал урок взаимовыручки, хотя оба знали, что Тверд способен был выдержать до пятидесяти ударов палкой, а Богдан и того больше.

Радомир не дождался окончания наказания. В сердцах плюнул и ушёл с площади, но ещё несколько часов смотрел из окна своей палаты на близких людей. Кто всецело принадлежал ему и при этом осмелился отодвинуть своего князя на задний план. Внимательно, вдумчиво, сжимая кулаки и скрипя зубами, пока не озарила его страшная истина.

Он злобу лютую выместил на тех, кого любил и уважал как никого. Свою вину смахнул на них, а они и слова ему супротив не сказали!

Он виновник случившегося!

Сам отказался от сына. Вручил его своему другу, да главному телохранителю. И он не отвернулся от княжьего отпрыска, хотя мог! Всё это время заботился о сыне князя, как ежели б был его собственным!

А он, Радомир, князь Минской, поздно обратил взор на взросление Твердомира… И до сих пор требовал того, что ни одной палкой не привить: любви и уважения!

– Мой сын! Моя кровь, – шептал в макушку младшего княжича князь, снимая со столба, пока Микула занимался Нерусом. Хотел было отнести Тверда к лекарю, но княжич высвободился из медвежьих объятий отца. Передёрнул гордо плечами и пошёл сам, не сгибаясь под болью: не позволяя слабости завладеть его разумом.

– Что ты с ним сделал? – князь бросил недоуменный взгляд на телохранителя, тоже не принявшего помощи старшего дружинного.

– Ращу из него достойного княжича, а не бабу, – Богдан хмуро облачился в рубаху, да принялся занемевшие кисти растирать: – Можешь гордиться сыном, князь. Тверд – дикий, гордый, упрямый. Но тебя ещё подпускает. Коли не желаешь и того потерять, купи ему самого резвого коня – пусть учится любить!

Коня Тверд назвал Лютый.

Не конь – а воин. Краковая масть, близкая к вишнево-вороной. Голова, мощная шея, длинные ноги и крупные копыта – точно в смолу окунули, а грудь и круп – аж лоснились багрянцем.

Стройный, жилистый стан, взгляд самого Чернобога. Да и нравом ему под стать…

***

– Заставишь противника дрогнуть – считай уже выиграл, – поучал Богдан Тверда, вручая ему один из двух коротких деревянных мечей. – Настоящая битва происходит в умах! – постучал по виску княжича пальцем. – Проигравший умирает, дав слабину в голове.

Кивком повелел атаковать, и только Тверд сделал несколько аккуратных выпадов, без видимого напряга уклонился, даже не удосужившись махнуть своим.

– Победитель определяется за долю секунды. И только роли разобраны – изменить исход битвы невозможно, – отцовский телохранитель словом следил за княжичем, танцующим с мечом и сражающимся с собственной тенью.

– И как победить в играх разума? – не по возрасту умные глаза Тверда уставились на Богдана. Да, душа младшего княжича возмужала раньше его тела, но и оно всё торопливее взрослеет и наливается мужской мощью.

– Дао! – на своём истинном наречии продолжил наставник.

Язык его народа не столько богатый, как у Русичей, но звучный и мелодичный. Язык людей с идеальным слухом и чувством движения. Да и некоторые команды звучат гораздо короче, чем выходило бы на языке Русичей. Тем более, Тверду китайский давался легко.

– Путь к победе состоит из трёх этапов! – чётко распинался на своём Богдан – практика княжичу не навредит. – Ты пока на первом этапе – подготовки духа! А победа – результат длительных тренировок! Второй этап – намерение. Забыть о подготовке, но быть готовым. Это уверенность в себе! Упражнения будут бесполезны, если ты не сумеешь быть обманчиво расслабленным во время битвы. Опыт, сноровка, смекалка! Предвидение и умение приспособиться… Всё имеет значение, и чем большие у тебя способностей, тем больше шанса победить. А это и есть переход от подготовки к победе! – Богдан замолчал, вслушиваясь в ровное дыхание Тверда. Наблюдая, как мелькают короткие мечи в замысловатом танце. – Немногие играют ради победы. Многие играют, чтобы не проиграть! А это проигрышная позиция, сын!.. Запомни, дважды повторять не буду! Если не возжелаешь быть победителем, не стоит и начинать! Это тупик… Ты будешь обречён на проигрыш!

Пока Твердомир прислушивался к звучанию собственного тела, Богдан прокрутил в ладони деревянный меч и ненавязчиво вступил с княжичем в бой.

Шаг за шагом, мах за махом… Заставлял отбиваться, позволял наступать. Уходил от атак и тотчас нападал, побуждая Тверда обороняться всё проворней и ловчее.

Серые глаза блестели злостью и решимостью. Закушенная губа выдавала напряжение. Младший княжич старался изо всех сил – маленький воин жаждал победы… Но в считанные минуты всё было кончено!

Его меч отлетел в сторону, а насмешливый пинок от наставника вынудил княжича ухнуть лицом в землю.

– Как я узнаю, что мой разум сильнее разума соперника? – зло скомкал в кулаках грязь княжич. Уперев руки в землю, подскочил, вперив гневный взгляд в Богдана: – Как пойму, что уверенней противника в победе?

– Поверь, – хитро сузил и без того узкие глаза наставник. – У тебя не останется никаких сомнений! Всё станет ясно, просто и понятно! А вот последний этап… – Богдан значимо умолк, вглядываясь в белые облака, плывущие по синему небу. Тверд не торопил наставника, терпеливо ждал.

– Самый сложный шаг на пути к победе. Умение очистить разум от эмоций и почувствовать вдохновение, – прикрыл глаза, словно отрезая себя от мира. – Победить меня тебе помешала твоя злость. Освободи разум! Живи настоящим… Ты должен освободиться от желания выиграть, ведь оно наравне с мыслями о победе нагоняет ненужное волнение и недопустимый страх поражения. Беспристрастность! Ты должен научиться спокойно оценивать ситуацию, будто наблюдая со стороны. А злость… злость только отвлекает от сущего. Злость – причина твоего поражения! И запомни ещё одно – битва за превосходство происходит всегда и везде! Не научишься сейчас, будешь проигрывать всегда!

Глава 3

13 лет назад

Радомир/Твердомир Минские

Радомир который месяц наблюдал за сыном из окна своих покоев. Каждое утро. Едва солнце мелькнуло на горизонте, облизав дальние земли и окрасив огненным светом верхушки деревьев и крыши домов, как хрупкий мальчишка, упрямо поджав губы, уже стоял с огромным луком на ристалище. Сна ни в одном глазу, хотя другие дружинные только выползали из казармы. Зевали, тянулись, умывались… либо не обращая внимания, либо бросая скучающие взгляды на молодого княжича. Воевода и главный телохранитель ни о ком не забывали – и воины Радомира по праву считались сильнейшими во всех ближайших княжествах, в чём не раз доводилось убеждаться – то на поле боя супротив врагов, то на дружеских играх, соревнуясь в умениях с побратимами и доблестными воинами мирных княжеств.

Но в данный момент князя интересовал лишь младший отпрыск. С того дня, как вытерпел порку, он ни разу при Радомире не обращался к Богдану «отец», но и к самому отцу тоже. Упрямо молчал, угрюмо зыркал из-под бровей.

В пору разгневаться на младшего княжича и проучить шибче, но нет, князь уже вразумил, что мальца силой не приклонить. Тут другое надобно. Подход иной… Прав Богдан – дикий отпрыск.

Сердце родительское кровило, душа оттаивала гордостью, рвалась к мальчонке. И с каждым днём всё больше и больше.

Потому не торопился князь. Ждал и изучал сына своего, как вновь обретённого. Знал, что зарядку со стрельбой из лука Твердомир делал каждое утро. Независимо от погоды, времени года: всегда полуголым, босоногим, под снегом, дождём, в восходящем рассвете, несмотря на туман, лениво ползущий вслед за уходящей ночью или мороз, крепко кусающий за щёки.

И Тверд позволял себе лишь один выстрел, дабы исключить соблазн исправить ошибку. Умение полностью собраться вкладывал в одну попытку, и князь болел за сына – затаивался в своих покоях у окна, держа за младшего княжича кулаки.

Да, Радомир любил Тверда! Любил даже крепче старших сыновей. Любил, потому что младший духом напоминал самого князя, несмотря на хрупкость тела и внешнее отличие.

А лицом-то княжич как раз много взял от Зорицы, матушки своей, жены Радомира, которую до сих пор нежно вспоминал. Даже не так… Не просто скучал и тосковал князь, а до сих пор любил, образ её в сердце хранил.

Потому и злился всё сильнее. Любовь сыновья, по праву крови отцу предназначенная, сейчас всецело отдавалась Богдану. Уважение, почтение… Только наставника младший княжич слушал беспрекословно. Выполнял его поручения и понимал наставника с одного взгляда и жеста. Лишь ему Тверд что-то увлечённо рассказывал, заглядывая в тёмные прорези глаз. А Богдан усмехался, немногословно поддакивая, кивая или качая головой.

Так что всё пуще ревность снедала разумное в Радомире.

Жажда завладеть любовью сына становилась слепее и отчаянней.

***

– Богдан, что ж ты сына моего в одиночку махать мечом заставляешь? – Радомир не выдержал очередного боя с тенью Тверда. – Неужто боишься княжью кровь пролить? – ухмыльнулся в усы, бороду почесал задумчиво. – Малец проворен, ловок, – князь тщательно слова подбирал, стараясь младшего княжича хоть немного впечатлить, мол, видит отец и уже выше ценит, чем наставник. Да и хотелось собой блеснуть. Главный телохранитель во всём хорош – как воин, нет ни одного вида оружия, коим бы он не управлялся лихо, но меч… Меч всё же оружие Русичей, а не дикого узкоглазого народа с востока. Потому и верил князь, что в этом ратном деле он мастеровитей будет Богдана. И есть, чему мальца научить. Какой урок преподать.

– Владение мечом – требует постоянного совершенствования. И нет ему предела, – умничал хмуро Богдан, продолжая натачивать свои ножи, да на Тверда поглядывать. – А крови мы не боимся…

– Мы? – сощурился Радомир недобро.

– Вы теперь одно целое?

– Нет, княже, прости, – виновато голову склонил главный телохранитель, – Тверд сам вправе решать, готов он к дружескому поединку, али нет.

Такой ответ ещё большим злом князя пробрал. Друг понимал, что неладное творилось с ним, и готов был услужливостью до беды не довести. Но Радомир настроился уже во что бы то ни стало завладеть расположением сына. И если для этого придётся ему преподать урок битвы на мечах – сделает!

Князь вперил взгляд в сына. Тверд ответил не менее пристальным и мрачным. А когда серость глаз сделалась пугающе чёрной, Радомир кивнул:

– Готов к моему уроку?

Младший княжич не отвёл взора, лишь коротко кивнул.

Князь ступил к стене с тренировочным оружием и выбрал самый тяжёлый и крупный меч.

Отец поигрывал мечом перед сыном, будто хотел похвастаться – я вот так могу, а ты?

– Ну что же ты? – криво улыбнулся Радомир, прицельным взглядом не отпуская сына, при этом проверяя шагами умение держать противника на расстоянии. – Не боись! – шире растянулись губы в улыбке. – Не убью. Глянуть хочу, чему тебя прохвост выучить успел. – Нападай первым, – благосклонно дал фору. – Да наперёд второй меч возьми. Только не игрушечный, – насмешливо хохотнул, – а настоящий. Негоже воям лишь деревяшками баловаться.

Во-о-от, теперь сын чуть взгляд сменил. Не то чтобы уважение мелькнуло, но с недоверием и немым вопросом «можно?». Единственное, что покоробило, не Радомиру взгляд предназначался, а Богдану.

– Бери, бери, – зло накатывало сильнее. Чего не хватало, чтобы сын через голову князя к охраннику обращался за тем, что отец дозволил. – До первой крови… – И сам нож из голенища сапога достал. Подмигнул младшему княжичу, мол, видишь, не шучу.

Тверд и глазом не моргнул – со спокойствием, от которого по коже Радомира неприятные мурашки взметнулись, да холодок по спине скользнул, принял из рук наставника нож.

Чуть взвесил на ладони, перехватил на свой манер. Прокрутил оба оружия, переступил с ноги на ногу… да незнакомый танец затеял, приведя князя в изумление. Покружил чуток, а потом заставил собраться и вступить в серьёзный бой.

После нескольких тщетных попыток зацепить противника хоть кончиком оружия, князь осерчало скрипнул зубами – задача была сложной, ведь малец – гибок и проворен. А ту и зевак собралось столько, что уже стыдно за собственное бессилие становилось. Да и смеха страшился… Не подобало князю посмешищем пред людом честным быть.

Потому нападал всё опасней и коварней, но Тверд юрко уходил от меча, ловко избегал ножа – был везде и нигде, закручивая князя, запутывая и не позволяя дотянуться до себя.

А толпа шепталась всё пущей. Смешки разлетались…

– Как змий проворен! – шикнул князь, зло содрав с себя плащ и отбросив прочь. Уже не раз ему ткань мешала. Не думал, что так сложно будет с младшим умениями мериться. Но признавать талант сына не спешил, ведь тогда и телохранителю своему, и воеводе, Степаку, пришлось бы хвалебную петь.

Но и это не помогло – не облегчило задачи.

Небольшой деревянный меч и острый нож всё так же быстро и проворно мелькали перед глазами князя, приводя его в бешенство. Вроде и муха жужжит, а никак не поймаешь!!!

Уж зеваки не стеснялись похохатывать. Пальцем тыкать…

– Хватит! – князь махом прервал поединок, с раздражением разглядывая сына, который даже не запыхался. – Молодец! Выбрал верную тактику, но так врага не убить. Измотаешь и его, и себя! – жадно хватанул воздуха полной грудью. Тверд ухмыльнулся, но промолчал, а воевода виновато откашлялся:

– Не серчай, княже, но ты мёртв ровно с тех пор, как плащ свой скинул!

Что? Вот так… обухом по голове.

Теперь князь Минской остро видел насмешливые взгляды толпы, даже слегка сочувствующие. Задумчиво-пронзительный Богдана… А когда Степак как бы невзначай указал на спину князя, Радомир потянул рубашку на себя и едва сдержал крепкое словцо – она была рассечена на две части… И на ткани чётко алело свежее пятно. Когда княжич успел рубаху черкануть, да кровь отцу пустить?

– Хвалю! – Радомир отбросил рубаху в сторону, – Сдаётся мне, ты растишь лучшего война, которого бы знала земля наша.

– Стараюсь, княже, – благодарно кивнул Богдан, не глядя на Тверда, но явно гордостью преисполненный.

– Хотелось бы верить, что меч его… мне в спину не воткнётся, – задумчиво добавил князь. – Или для того и готовишь? – с подозрением и колючим укором. – Вознамерились от меня избавиться, зная, что к вам обоим сердцем киплю? – несколько секунд гробового молчания, и в повисшей тишине широким шагом князь покинул ристалище.

– Хороший удар! – несмотря на слова Радомира, похвалил младшего княжича наставник. – Но несколько ошибок я высмотрел… – приобняв Тверда за плечи, повёл в казарму.

Князь Минской ворвался в свою комнату, надеясь на уединение. Но настырный гридень, Ляхич, который уже успел лекарку сыскать в хороминах, даже под угрозой порки не желал уходить.

Князь вытерпел перевязку, продолжая ворчать, что рана – смешная. Но Никанора упрямо наносила вонючую мазь, наговором подкрепляя, а потом чистой тряпицей обмотала, будто не царапина, а боевое рассечение в полспины.

Только закончила, князь тотчас велел комнату освободить. Пока Ляхич упирался, мол, в уголке посижу, вдруг плохо станет… Вытолкал парня прочь, и дверью перед носом его длинным хлопнул.

Точно раненый зверь ходил из угла в угол – всё не мог в толк взять, как сын сумел бывалого воина раскачать, да незаметно рубаху распороть. Как?

Его победил младший княжич! Его?! Старого воина, вот так… запросто! Взял и разделал под орех!!!

И пусть злости истинной не испытывал, покуда с Твердом мечами махался, но ведь… и спуску не давал.

Да, что не отымешь, одарён сын – как никто. Отмечен богами… с рождения. А то, что такой воин оказался в теле хрупкого человечка – либо насмешка природы, либо испытание судьбы…

Упёрся Радомир ручищами в раму окна, да уставился на площадку, где уже с мечами крутились дружинные. Матерые, крепкие ловко оружием управлялись. Звон и лязг разлетались по всей площади, а коли сталкивались воины, то казалось, земля вздрагивала от мощи мужей.

И тут гордость затопила отцовскую душу – Твердомир – плоть и кровь княжья. Как аспид вертлявый и пронырливый. Скорости его любой позавидовал бы. А что от Зорицы много в лике, так то и хорошо… Кто-то должен быть другим!

Дума о жене погибшей опять сжала сердце в тиски стальные. Тоска скрутила горло, кровь забурлила да привычно в пах устремилась.

И голос женский, словно окутывал чарами: «Жениться тебе надобно, княже!». Радомир глазами обшарил комнату свою – нет никого, а голос лился ровно и убаюкивающе: «Жениться пора! Пока в силе…».

Сморгнул князь, головой помотал – вроде пропал голос. Но мысль осела, да крепла.

И правда бы жениться! С женой оно всё спокойнее. И расширить территории не мешало бы! Сыновей много. Всем земли надобны, а Тверду самые богатые достанутся…

И сразу перед глазами князя всплыла нежная девичья фигурка, потупленные синие глаза, толстая коса до пояса с талией осиной.

Мирослава! Было что-то в девице рода Добродского такого, что цепляло взор. Что заставляло вспыхнуть давно позабытое желание любить. Что пробуждало чувства от спячки.

Глава 4

11 лет назад

История Любавы

Род Святояра Добродского: княжна Любава, княжна Мирослава

– Да сколько можно? – нянька Глафира с возмущением смотрела на младшую дочь князя, которую за ухо привел конюх. Её громкий голос привлёк внимание всех, кто был во дворе. Представление уже не казалось челяди чем-то интересным, повторялось изо дня в день, и все привыкли, что девчонке влетает то от нянек, то от доведённого до отчаяния конюха. – Управы на тебя нет! – негодующе всплеснула руками, при этом её беззаветная любовь к княжне не оспаривалась.

– Эта чертовка вновь каталась на Буяне, и чуть не загоняла его до смерти! – ябедничал Алехно. Вредный и противный. Всегда доносил на Любаву, ежели ловил. Глупый, что с младшего конюха взять?

– На ком ещё можно мчаться наравне с ветром, если не на Буяне? – пискнула, оправдываясь, Любава. – Он самый лучший скакун батюшки!

– Он не для маленьких девочек! – продолжал гнуть свою линию конюх. – Тем более, это Буян! Он сильный, могучий конь! У него и кличка неспроста такая! – едва не подвывал от негодования. – Он для князя, а не чтобы от неча делать его загонять!

– И ничего не загоняла! – взбрыкнула Любава, но Алехно крепко держал за её ухо и потому боль усилилась. Ухо горело и распухало на глазах: младший конюх всё сильнее сжимал нежную кожу, не замечая, что попутно тянет длинный волос. – Ау, – проскулила княжна и упрямо добавила: – Только пену увидала, сразу в холодной реке помыла. И обратно на нём не ехала… На поводе притащила!

– Она его уморит, а меня на дыбу! – гневно пожаловался Алехно, толчком выпуская ухо Любавы.

– Там тебе и место! – обиженно показала язык княжна, но только младший конюх сделал к ней злобный шаг, юркнула за добротную няньку Глафиру. Парень досадливо зыркнул на княжну последний раз и раздосадовано взмахнул рукой:

– А ну тебя!

– Любавушка, – только конюх размашистым шагом скрылся в конюшне, запричитала нянька, сложив ладошки замком на пышной груди, – ведь ты же девочка!

Любаве несколько раз на дню напоминали о том, что девочка. Что младшая княжна. Она уже устала слышать одно и то же. Кто ж виновен, что и батюшка, и матушка грезили о наследнике, а родилась ОНА! Любава! Вторая дочь!

Князь часто винился, что «долгожданного сына» начал обучать мужским премудростям еще с утроба! Рассказывал о дальних землях, поглаживая огромный живот княгини, в котором кровь из носу богатырь растёт! О походах военных. О лихих скакунах, об оружии…

Разве ж виновата Любава, что вот такой уродилась?

Не богатырь, к сожалению. Не наследник!

Но зато не сидится на месте. Не вышивается. Не интересно песни распевать, да танцевать учиться.

Свобода милее. Ветер в ушах. Простор для души…

Эх!

Зачем постоянно ставить в пример старшую княжну Мирославу, которая росла тихой, послушной, молчаливой?

Нельзя сравнивать воду и огонь! Солнце и снег!

Любава – взрывная, подвижная, жадная до всего, что окружало.

Мира часами могла напевать над вышиванием, как и положено будущей жене великого князя.

Любава с не меньшим упорством скакать на коне, да по деревьям ползала.

Мирослава спокойно и покладисто выслушивала нравоучения старших.

Любава протестовала и спорила, порой ставила в тупик совершенно не детскими мыслями и рассуждениями.

Мира свыклась с мыслью, что совсем скоро наступит великий час, и она покинет отчий дом, родное княжество, переехав в дом супруга будущего.

Любава била копытом, мол, не выйдет замуж абы как и за кого укажут! Насилу мил не будешь! И не будет! Коль мужику позволено любить, и она пойдёт за того, кого полюбит. И никак иначе!

Старшая лишь мотала головой, устав от вечных проблем с младшей. А Младшая ей моськи корчила: «Я не ты!»

По чести, сёстры меж собой особо не общалась. Во-первых, старшая уже была девицей на выданье и совсем не разделяла увлечений младшей. Во-вторых, она была занудой! И зачастую, при редких встречах монотонно читала нотации, как должно себя вести воспитанной княжне, а не взбалмошной крестьянке, по которой розги плачут. Что надобно надевать дочери князя, дабы выглядеть достойно, а не под стать анчутке дикой.

И в особенности любила напоминать, когда дозволено открывать рот.

Любаве было по нраву другое. Босиком бегать по горячей пыли и не думать, как высоко задран подол рубахи. Хотелось утром с кровати соскочить и наперегонки с остальной детворой мчаться на речку! А потом, после стужи воды, жадно пить парное молоко из глиняной кружки с треснутым краем.

Желала! Желала и делала!

Батюшка часто прощал мелкие проказы, больше для виду грозя пальцем, а иногда делая вид, что сердит:

– Любушка, – выговаривал громовым голосом, – ты же дочь князя, а не челядины! – а в глазах любовь лучилась, что не скрыть никаким гневом. И тут же старой кормилице: – Авдотья! Как же так?! Княжна, а растрёпанная и чумазая?.. Ежели не по силам с ребёнком управиться, то кой от вас прок?

– Княже, – тотчас принималась хлюпать носом Авдотья, да краем головного платка слёзы утирать с пухлого лица, – разве ж за ней угонишься? Почище сорванца какого!– досадливо головой качала. – Чуть свет – уже на улице! То коня ей подавай! То меч! А он, поди, тяжёлый и острый… А она, – задыхалась от негодования кормилица, – тянет, и всё тут! А ежели на ногу уронит, то дружинника задирает. Ремня бы ей хорошего!.. А то ведь – ни в чем отказа не знает! Балуете вы её, балуете! – не переставая причитать. – Что ж ждать-то ещё?! – бабскими слезами заливаясь. – Без матери воспитывается, сиротинкой растёт и никто ей не указ!.. И примера с сестры брать не желает!

Князь хмурил кустистые брови, растерянно чесал затылок, соглашаясь, что женской руки недоставало младшей дочери, и ничего лучше не придумывал, как усадить Любаву за пяльцы.

Сущее наказание!

Самое что ни на есть!

Ничего страшнее не знавала Любава.

Сидеть, как приколоченная, таращиться на ткань.

То в нитках, запутаешься! То с иглами сражаешься. Они вредные! Либо застревают, либо выскальзывают из пальцев, либо не туда попадают, либо нитку не хотят в дырку пускать. У-у-у-у!!!

Порой казалось, лучше бы розгами отходили – потерпела чуток, и свободна! А тут целый день от скуки умираешь! Над вышивкой пыхти, слушай сплетни боярынь и с тоской поглядывай на пробегающую под окнами счастливую детвору.

Не то чтобы Любава была неучем и неумехой. Она добросовестно училась вышивать, прясть, да шить, о чём говорили ее пальчики, исколотые иголкой. Только усидчивости в столь тонком и нудном деле непоседе и сорвиголове не хватало. Стежки получались кривыми и безалаберными, нитки переплетались, рисунок превращался в нечто уродливое и непонятное.

Вторая няня, Глафира, часто вздыхала и качала головой:

– Как же можно быть такой криворукой? Боги её берегите! Кому ж достанется такая плохая хозяйка? Кто возьмёт-то…

Но Любава не расстраивалась. Ведь в этом мире столько интересных вещей, помимо вышивания, шитья и штопки.

– Нянь, – поджимала губы от досады, когда очередной отрез был загублен нерадивым узором княжны, – да кому нужно это шитьё?

– Ба, – всплескивала руками Глафира, вытаращиваясь на подопечную, словно кикимору увидала. – Мужу!

– Замуж??? – тотчас хохотала Любава. – Э-э-э, эт когда ещё! – отмахивалась небрежно. – К тому времени я научусь не только строить прислугу, да вести хозяйство. Я и петь научусь, и танцевать, и ещё много-много чего!

Особенно княжне хотелось научиться играть или на свирели или на гуслях. Жаль, что это было сугубо мужское дело. И даже наберись она наглости и овладей таким умением – её тонкая игра точно была бы осуждена не только семьей, но и всем миром.

10 лет назад

Любава Добродская

Любава тяжко вздохнула и, подперев голову рукой, с тоской уставилась в окно. Крестьянская детвора вовсю играла в лапту, веселясь и радуясь каждому точному удару. А ей приходилось сидеть в тереме, отбывая очередное наказание и умирать от скуки.

Вот же непруха!!!

Княжна засмотрелась на высокого стройного отрока – сына кузнеца. Он как раз помахивал битой, готовясь отразить бросок.

Подающий подбросил войлочной мяч, и Иванко, закусив губу, попал точно по нему.

Раздались восторженные крики. Иванко отбросил биту и скрылся с глаз, помчавшись через весь двор, к противоположному краю поля.

Любава снова горестно вздохнула.

В команде с Иванко играть хотели все. Он был лучшим игроком. Для своего возраста, – а он уже находился в середине возраста отрока, – Иванко был сильным, высоким, ловким. Увлекал своими идеями, заряжал уверенностью в том, что всё получится.

Младшая княжна любовалась им издали. Хотя бы так! Каким бы он ни был красавцем и героем… девичьих грёз, он, прежде всего, сын кузнеца! Да и старше её на четыре весны!!! А стало быть, никогда не обратит внимания на семилетку, с вечно сбитыми коленками, поцарапанными руками и растрёпанными волосами.

– Я же девочка, – досадливо пробурчала Любава, напоминая себе горькую истину. Смиренно склонилась над вышивкой и погрузилась в мечты о том, как Иванко когда-нибудь пригласит её на свидание.

Ах-аха! Как Казимир Всеволодович её страшную сестру, которая, глупо полагала, что Любава спит. Но младшая бдила. Ещё бы, как уснуть, когда под окнами кто-то шебуршит и шепчет? А когда прислушалась, оказалось, Казимир – небогатый княжич каких-то дальних земель. Он как увидал Мирославу, так голову от любви и потерял. Сестра из себя неприступность строила, младшей про воспитание оскомину уже набила, а сама по ночам вылезала в окно, и нежилась в крепких объятиях захудалого княжича.

И ладно бы, он женихом её значился, так нет… Он даже с батюшкой словом не перемолвился насчёт свадьбы!

И то, Любава знать знала, слышать слышала о тайных встречах, да никому не выдавала секрета.

Любовь!..

Этому чувству завидовала и мечтала когда-нибудь точно так же, как сестра… без оглядки влюбиться в своего «Казимира»! Только пусть он будет «Иванко!»

Всё же – старый он… Казимир Всеволодович. И страшный… И что сестра в нём нашла? Эх, глупая.

Хотя Мирославе уже пятнадцать минуло, а это уже ого-го – сколько для девицы на выданье. Того и глядишь, старой девой останется! Так что, кто его ведал, какого это быть почти старой. Поди, в такой дремучести и не на такую страхолюдину, как Казимир Всеволодович поведёшься.

Ему подавно больше. Сколько точно – не сказать, но взгляд тёмных глаз, единожды брошенный в её сторону, запомнила надолго. Столько в нём было презрения, превосходства и ненависти!..

Мира же влюбилась в Казимира сразу, как только встретила на празднике Спожинки. В этот год он был особенно многолюден, покуда до княжества Святояра добрались княжичи с других земель и женихи с ближайших.

Увидала и заболела им.

И пока народ дожинки, обжимки отмечал, Велесу хвалу пел, почитая Его как Отца божьего, за то, что учил праотцов землю пахать, злаки сеять, жать венки на полях страдных и ставить снопы в жилище, – старшая княжна не спускала глаз с высокого незнакомца. Он со скучающим видом сидел поодаль от князя Святояра, да по сторонам поглядывал, думая о чём-то своём.

– Что, по нраву пришёлся? – боярышня Зрослава наклонилась к сестре так близко, что Любава едва слышала, о чём шепчутся. – Вдовец, кстати, – многозначительно. А Мира тотчас разулыбалась, словно он ей уже предложение удачное сделал.

– Хочешь, – продолжала ворковать боярыня, – попрошу князя вас познакомить? Казимир Всеволодович с вашим батюшкой хорошо знакомы.

– Казимир, – точно попробовала на вкус диковинное имя старшая сестра. В глазах таинственный блеск заиграл, румянец на щеках выступил. Любава непонимающе глянула на старика худосочного, опять на Миру и чуть не завопила от недоумения: «Что ты в нём нашла?»

Но благоразумно язык придержала, когда старшая на вопрос боярыни кивнула, пуще прежнего краской заливаясь.

Про Мирославу и так уже поговаривали, что в девках засиделась. Ещё чуть-чуть и «брачок» наружу выплывет. Не то чтобы не было желающих. Приезжали княжичи, да богатые купцы, бояре с разных земель, как только старшей едва двенадцать минуло. Ликом – вышла, статью – не подкачала, нравом – отличалась покладистым.

Но батюшка не спешил расставаться с дочерью, объясняя, что самого лучшего ей желает. На деле он больше за себя переживал. За княжество, земли…

Плохо, некрасиво с его стороны, но князь Святояр не хотел прощаться с главной помощницей. В хозяйстве она уже давно жену заменила и в воспитании младшей сестры помогала…

Потому Любава и рассудила, может счастье сестре будет с этим Казимиром. Батюшка даст благословение…

Мирослава Добродская

Наутро Мирослава стояла перед отцом, опустив глаза, и ужас заполнял её существо. Она так ждала сватов от Казимира, и чуть не упала, когда услышала:

– Сватает тебя князь Радомир, – глухо проворчал отец, не глядя на дочь.

– Но батюшка… – лишь обронила Мира, как Святояр жестом отрезал:

– Будем готовиться к свадьбе! – припечатал, отметая сомнения в его решимости.

Тихие слёзы полились из глаз Мирославы, но престарелый князь остался к ним глух и слеп.

Безотчётно скомкав край понёвы в кулак, она бросилась вон из светлицы, и только оказалась в женской части терема, в комнате, которую делила с сестрой, с размаху упала на кровать и горько разрыдалась.

Любава Добродская

Любава сидела и с недоумением смотрела на кособокую тряпичную куклу. Нет, смущала не неказистость игрушки, за это княжна едва от гордости не распухала – уж какая получилась, зато своими руками! В недоумение Любаву приводило то, что с этим играют девочки!

– Все девочки играют в «дочки-матери», – бурчала под нос, ворочая куклу и так, и сяк, но с какого боку не глядела на игрушку, она милее сердцу не становилась и желания поиграть не пробуждала. – И я должна… научиться, – убеждала себя твёрдо младшая княжна.

Но на очередном заунывном рыдании сестры сбилась с мысли. Встала со скамьи, напрочь забыв об упавшей на пол игрушке, и тихо подошла к сестре.

– Мир, – ласково позвала старшую и коснулась покрытой головы сестры, чтобы хоть немного утешить – уж очень горькими были рыдания.

– Да пошла ты! – истошно завопила Мирослава, своим сумасшедшим видом напугав до полусмерти. – Пошла вон! Достали все! Ненавижу! Ненавижу-у-у, – и Мирослава снова повалилась на кровать, как подкошенная.

А ночью, когда Мира обманчиво думала, что сестра давно спит, вылезла в окно, услыхав тихий свист любимого. Попала в сильные объятия и снова разрыдалась, пряча на груди опухшее от слёз лицо.

– Казимир, всё пропало! – причитала она. – Меня замуж выдают! За князя Радомира!!!

– Слыхал уже, потому и пришёл, – пробурчал Казимир.

– Что ж ты не поговорил с батюшкой прежде? – всхлипнула Мира.

– Собирался намедни. Мне ж с семьёй уговориться было надобно. И только сегодня ответ получил, что благословляют и рады бы повидаться.

– Так ты, – с надеждой вскинула глаза Мирослава, – ступай к отцу моему. Так и скажи! Покуда не поздно, переиграет он со свадьбой.

– Боюсь, это дело уже решённое, а князь Радомир… воспримет, как личную обиду отказ опосля согласия. Тем более, узнай, что ты за меня собираешься.

– Он что-то имеет супротив тебя? – изумилась княжна. – Что ж не поделили-то?

– Можно и так сказать. Знакомы, – нехотя признался Казимир, да взгляд потупил. – Дело давнее, не хотел бы о нём вспоминать. Не сейчас… потом как-нибудь.

– И что же теперь делать? – вновь задрожали губы княжны. В глазах отчаяние плеснулось.

– Вот и думаю. Украсть тебя – значит открыто объявить войну твоему отцу и Радомиру. А это мощь великая. Сама понимаешь, куда мне супротив таких сил? Да и не тягаться в богатстве с князем Радомиром Минским.

– Угу, – кивнула понятливо Мира.

Казимир умолк на несколько секунд, обнимая любимую крепче, да шепнул нежно:

– Но есть у меня мысль одна. Коль любишь меня, коль не испугаешься, заживём счастливо и безбедно…

Мирослава задрала голову, с надеждой вглядываясь в черты любимого и часто-часто закивала.

***

А потом была свадьба. И как увидала Мирослава жениха своего, так и ужаснулась. Радомир был высоким и огромным, под стать медведю. Густые волосы, борода, усы… Голубые глаза смотрели с нескрываемым интересом и желанием… Он то и дело коснуться пытался. Мира же была едва жива – и потому не шарахалась. От страха и жгучего стыда всё время была как на иголках, лицо горело, сердце едва не выпрыгивало из груди.

Княжна в безотчётной панике едва дышала. Всё время выискивала в толпе Казимира, но любимого не было.

В отчаянии посматривала на Радомира и нервно сглатывала. Его слишком много… И что с ней будет, ежели он прикоснётся своими огромными ручищами? Да он раздавит!!!

О, богиня Лада!!!

Мирослава прикусила губу, скрывая дрожь.

От мысли, что князь телом своим её накроет, Мира едва сознание не потеряла. Перед глазами поплыло от животного страха, ноги сковало стужим холодом.

Нет, нет, нет!!! Не позволит ему себя коснуться! Никогда она не достанется такому. Никогда! И раз уж было сказано, пока смерть не разлучит вас, так тому и быть!

Всё раздражало Миру – и плетение венков, и тягучие песни, и радостный смех подруг и гостей. Княжна бросила свой венок в воду, мечтая, чтобы он тут же утонул, но чуда не случилось.

Радомир выудил венок и возложил на голову невесты, ожидая того же. Даже склонился, дабы Мирославе удобнее тянуться было. А княжну переполняли совсем не нежные чувства – хотелось сжать его мощную шею так, чтобы захрипел, забился в посмертной агонии зверь этот…

Так и прошло обручение.

Невеста была молчалива и бледна, а жених суров и задумчив.

Первую свадьбу справляли в стане невесты. Мира даже девичник отказалась собирать, сославшись на худое самочувствие. А вот ожидание жениха получилось, как никогда бурным. Рыдали все, включая саму Миру. И ежели девицы слёзы лили, завидуя выгодному супружеству Мирославы, то она топилась солёной влагой – прощаясь со свободой.

Была б её воля – сбежала бы на край света, дабы не видеть Радомира Минского. Не слышать лживых поздравлений и пожеланий. Не чувствовать взгляда его похотливого, да собственного бессилия.

Глава 5

10 лет назад

Радомир Минской

К капищу шла, как на заклание. Радомир хмурил брови кустистые, губы поджимал, бороду нет-нет, да и приглаживал.

Уже сомневался в здравности решения. Мирославу помнил покорной, смиренной ланью, а теперь хоть и не выказывала строптивости, да была не рада супружеству.

Тут слова телохранителя Богдана как ни кстати в голове зашуршали настойчивее: «Не твоя это девица! Не твоя! Зорица по судьбе тебе была написана, Мирослава Добродская – нет. А коль не видишь очевидного, беда может приключиться. Ведь если глаз не на своё положишь – судьба накажет!»

Ох, и взбесил Богдан тогда! Неугодными советами вывел из себя. И так давненько на пути маячил, а тут… прям сам на рожон лез. Вот и осерчал Радомир – наказал дома остаться, в чужие жизни не лезть. Мол, как сам Богдан, княже быть не желает. Ему надобна тёплая и ласковая женщина, дабы постель грела, душу умасливала, да сердце заставляла скакать шибче!

Потому без верного друга свадьбу играл. И младший дома остался. Ругаться в такой момент не желал Радомир, вот и позволил Тверду с наставником быть. Два нелюдя! Сухие, бесчувственные…

Пусть вместе побудут. Пока свадьба в той стороне справится, да народ в княжество обратно воротится, может, поймут, что нельзя избегать жизни. Людей… Порадуются за князя своего, счастья пожелают!

Не вовремя вспомнилась перебранка с другом верным.

Искоса поглядывал на невесту князь, злясь всё больше и больше, но виду не подавал – ещё не хватало из-за девицы капризной расстраиваться! Дома уму-разуму научится! Ничего, ещё улыбаться будет, да в постели ждать!

Волхвы принесли караваи, на руках брачующихся ленты обрядовые повязали и жених с невестой клятвы верности, согласия сказали.

Только церемония свершилась, тотчас снарядились в путь – в стан жениха…

Твердомир Минской

Твердомир вырвался из сна посреди ночи. Сел на скамье, жадно воздух глотая. Чувство острой тревоги накатило с такой силой, что сердцу стало невмоготу.

Прислушался к веселью в хороминах – уже второй день кряду свадебный пир продолжался. Отец новую жену чествует.

Тверд нахмурился – Мирославу мельком видал, молодая… и несчастная. Не то чтобы жаль её было, всё же замуж за князя вышла, но весь её облик о страдании говорил. То ли Радомир не желал того замечать, то ли ему дела нет.

Прав Богдан, не похожа Добродская на судьбу отца.

Коль уж не спалось, встал Твердомир, да вышел на улицу, косточки разминая. Главный княжеский терем чуть вдали виднелся, окружённый домами попроще, да хороминами разными. Сколько раз отец просил Тверда дома ночевать – в мужской части дома. Да ежели возжелал бы – и отдельную комнатушку бы выделили, как и положено княжичу, но не привык он к покоям мягким и просторным. К прислужникам и гридням. К шуму, толпе.

Аскетом рос, как и наставник, отец приёмный, Богдан. Его изба милее сердцу была, чем хоромы княжеские. Только сегодня его всё нет. Видать князь его на пир затащил всё же. Хотя грозился, чтобы тот ему на глаза не попадался…

Ночное небо чернело бархатом. Луна в окружении россыпи сребристых каменьев не хуже факела во мраке освещала землю. Лёгкие порывы ветра остужали разгорячённое тело, усмиряли бой сердца, и успокаивали недоброе предчувствие.

Несмотря на юный возраст, а Тверд пару вёсен, как в пору парубка вошёл, не ощущал себя ребёнком княжич. Как-то не задалось у него с отрочеством и играми простыми. С ребятнёй холопов, гридями, кметями при казарме. Всё больше по оружию и военному делу болел. Кто в догонялки, а он с ветром наравне, либо сам, либо на Лютом. Кто в лапту, а Тверд с мечом. Кто баклуши бил, а младший княжич ножами практиковался. Кто проказы затевал, а Твердомир с луком упражнялся.

Так и привык. С рождения да по сей день.

Сам по себе, как и наставник – кто ближе кровного отца все эти годы был. И если к Радомиру Тверд только как князю своему относился и был готов ради того в бой вступить хоть с самими богами, то за Богдана – жизнь бы положил, не думая…

В юном теле – взрослый дух!

Странно такое ощущать, но…

Вот и сейчас крепко не спалось, нутро кипело. Потому Тверд прогуляться решил. Меж хоромин, домов побогаче, хмуро поглядывая на люд гуляющий. К палатам княжеским, мимо яруса с главным пиром, где веселье бурлило не прекращающееся.

Дошёл до самой высокой башни, от вида с которой всегда душа пела. Хоть сейчас и темень покрывала землю, но редкие огни домов и хоромин, всё же позволяли вычленить красоту территории.

Поля перемежались с дремучими лесами, небо сливалось с широкой рекой, в которой отражалась луна и звёзды, а на стыке горизонта была видна приграничная территория, часть укреплённой башни в сторону, откуда частые набеги кочевники совершали.

– Чего не спится, княжич? – за спиной раздался голос Гаврилко, младшего дружинного. На пяток годков постарше. Крепкий, зоркий, потому и стоял на посту. Один из немногих, кто без страха и лести к младшему княжичу обращался. Редко, но слово говорил. Даже подсматривал с любопытством и без насмешки, когда Богдан что-то новое показывал.

– Не спится, – мрачно согласился Твердомир, облокачиваясь на стену и вглядываясь в тёмные проулки меж хороминами.

– Ты не серчай на княже, – Гаврилко рядом остановился и тоже во мрак уставился. – Он мужик дельный, – без особого желания успокоить, при этом явно оказывая поддержку. – Пусть на слово неласковый, и к вам с Богданом цепляется больше, чем к другим, дык ведь не баба, чтобы нежности нашептывать. Слыхал я мудрость такую: «Кого сильнее любим, того сильнее бьём»… Ну или типа того, – качнул головой Гаврилко. – А стало быть, к вам с Богданом у него другое отношение, нежели к другим…

– Мне без разницы, – безлико отозвался Твердомир. Не лукавил, не искал он внимания отцовского. Давно уже, хотя было время, ой, как хотелось похвалу Радомира получить, лишний раз на глаза попасться. Можа смягчится отец… Можа вспомнит, что Тверд его сын. А теперь – всё равно. Дороже благое слово от наставника услыхать.

– В том-то и дело, – с лёгкой грустью повёл плечом Гаврилко, – что есть разница. Имеем – не ценим, а потеряв – плачем. Потому и говорю, не горячись ты обидами. Видеть отца, иметь возможность с ним поговорить, поспорить, разругаться, помириться – эт одно. А вот ежели б не знал ты его, или вдруг потерял – понял, что пустоту нельзя ничем заполнить.

– Не знаю… не терял, – сухо обронил Тверд, тотчас реагируя на близкий лай собаки, сменившийся жалобным скулением. Где-то завыла ещё одна, ей вторила другая, третья… и дружный хор, пронизывающий душу, взмыл над хороминами и княжеским теремом. Ужас сковал по рукам и ногам, вонзился в разум, заставил сердца биться быстрее – до того жутко было слышать заунывный вой псов.

– Недобро дело, – рядом напрягся Гаврилко, цепко всматриваясь во мрак проулков. Тверд под стать младшему дружинному тоже до рези в глазах уставился в темноту. От усердия даже перевесился через край, пока не заметил тень, мелькнувшую вдоль главного дома. За торец…

– Княже! Княже в опасности!!! – не хуже собак завопил Твердомир. – Богдан! – душа в пятки ёкнула. От страха, что с наставником дело плохо, совсем дурно стало.

Вниз сбегал в тумане и только слышал, что Гаврилко в тот момент уже в колокол бил, извещая об опасности.

Мчался Твердомир к отцовскому дому, сломя голову. Отблески костров разрывали мрак ночи, но младшего княжича это не смущало.

По ступеням влетел на первый ярус и, минуя его, на втором оказался. Пустота на лестнице, безлюдье на пути в непокоевы хоромы…

И уже у дверей гридни притормозил озадачено – охрана на месте. Войло и Рудник. Морды чуть красные, но воины устойчиво на ногах стояли. Завидя младшего княжича, Рудник кивнул:

– Какой идиот там в колокол бил?

– Недруги в тереме! – запыхаясь, выдохнул Тверд. Охрана тотчас переглянулась, хмеля ни в одном глазу. Торопливо распахнули створки тяжёлых дверей… и застыли на пороге зала, где гости продолжали веселье.

– Княжич, ты чего напутал? – недобро зыркнул Войло через плечо.

– Нет, – ощерился Тверд. – Псы завыли, а я тень видал…

Воины переглянулись и досадливо головами помотали.

– Шёл бы ты спать, – Рудник не скрывал разочарования.

– Утро вечера, – поумничал Войло.

– А княже где? – заметил, что нет отца, Твердомир.

Охрана криво заулыбалась:

– Знамо где, – в синих глазах Рудника лихие воды заплескались, – он ведь теперь с молодой женой.

– Гы-гы-гы, – коротко похохотал Войло, – права свои вколачивает.

И оба смехом похабным залились.

Тверд мотнул головой, что с дурней взять, и бросился прочь. Но не вниз, да к себе, а перемахивая ступени, выше на ярус – в княжьи хоромы. Выискивал глазами врагов, но тишина пугала больше, чем наткнись на отряд заговорщиков и предателей.

А когда очутился в коридоре перед покоями Радомира, ужас вновь сдавил сердце. Широкие двери приоткрыты, их перегораживали тела посечённой охраны в размашистых лужах крови.

Лязг оружия, брань и хрипы, точно по струнам нервов били. Твердомир подхватил первый попавшийся меч и, не помня себя, ворвался в княжьи покои, да на миг обомлел.

На огромной постели, забившись в угол, рыдала Мирослава в одной белоснежной рубахе, усеянной красными пятнами.

Глазищи от ужаса вытаращила, ладошками рот заткнула.

Богдан чуть поодаль. Весь в крови… с головы до ног… а за ним… на полу Радомир корчился от боли, но упрямо не позволял себе завалиться полностью. Упирался кулаком в пол, лицо бледное, рот плотно сжат, но кровь уже хлынула и по подбородку змеилась. Грудь в месиво разрезана, он из последних сил раны рукой перекрывал, на колене одном выстаивал… а глаза всё отрешённее с каждой секундой становились. Чистые, голубые… скользили бездумно, пока на Тверде не тормознули… Уголок губ князя дёрнулся вверх, и в следующий миг Радомир рухнул безжизненно на пол.

Богдан склонился над князем, потеребив за плечо. К ним дюжина воинов подступала и мечами посечь наставника пыталась. Он даже безоружный умудрился нескольких положить – бездыханные тела с неестественно вывернутыми головами и конечностями тут же на полу валялись.

И что бы не умел Богдан – супротив такой силы, да в замкнутом пространстве сложно выстоять.

– Прочь! – прохрипел наставник, отмахиваясь от пустоты, и жест явно был Тверду. Как по команде один из нападающих обернулся. Коренастый, кругломордый. С редкими паклями волос и куцей бородкой.

– Княжич, – обронил удивлённо. Ещё несколько на его возглас среагировали, мечи в сторону Твердомира направив, но нападать не торопились.

– Стой! – рявкнул ещё один с рыжим вихром на макушке, когда Тверд решительно шаг к ним сделал. – Что творишь, пёс мелкий? Мы ж князя защищаем! – оскалился жёлтозубо мужик.

На память прикинул младший княжич, кто такие, но никак не мог отыскать их лиц, а память была отменной.

– Твой наставник с ума сошёл! – видя заминку, третий, тощий и высокий, поспешил на выручку своим, – да испортил брачную ночь Радомиру с Мирославой!..

Ни на миг не поверил Тверд бредням.

Никогда бы Богдан не поднял меча на своего князя. Как бы тот ни серчал, как бы тот был не прав…

– Уходи! – проорал наставник, голыми руками отбиваясь от атак оставшихся врагов. Не обращал внимания на раны, на льющуюся кровь… От вида храбрости приёмного отца Тверд налился яростью. Лишь озлобленно зарычал и бросился в атаку, наплевав, что больше противников, и что они старше и сильнее.

Лязг мечей, хрипы, стоны и море крови… Тверд вертелся, как вихрь, часто ощущая боль… Молча прорубался к наставнику и отцу, пока не очутился в центре сражения.

Встал спиной к спине Богдана.

– Сказал же, – запыхаясь, ругался приёмный отец, – уходить, вредный мальчишка!

– Ты – отец мне!..

– Княже!!! – зычный вопль воеводы с порога покоев Радомира вынудил всех обернуться. Со Степаком рядом с десяток дружинных. Все при мечах.

– Они князя убили! – ткнул в младшего княжича и Богдана самый проворный из нападавших. – Охранник его и мальчонка!

– Быть не может, – Микула вступился, с недоумением взирая то на Степака, мол, ну вы же знаете, что это не так, – то на других вояк, то на Мирославу.

– Так всё! – женский крик вогнал в ещё больший ступор. Твердомир ушам не поверил. А новоявленная княжна кивала часто и рьяно:

– Они!!! Тот… Нерус который, – затараторила, слезы глотая и рукой смахивая с лица: – Угрожал поначалу, ежели Радомир ещё народит выродков, а его любимчику ничего не достанется, то найдёт способ, как всех извести. А потом рассмеялся… мол, уже подчистил ряды княжьи. – Обвела дружинных огромными глазами, да ладонью губы дрожащие прикрыла, всхлип приглушая. – Осталось лишь с тобой поквитаться, и тогда Твердомир по праву княжить будет. А пока в возраст не войдёт… наместника поставим, но править я буду!..

Взгляды всех переметнулись на Тверда и Богдана, который всё сильнее припадал на ногу.

Младший княжич не успел обронить и звука – наставник его к себе рывком прижал и в следующий миг собой пробил окно…

Глава 6

6 лет назад

Любава Добродская

Любава много знала о любви. Посиди, повышивай… и не такого наслушаешься! Да и готовили взрослые матроны своих дочерей к замужеству так, чтобы не стало для них откровения в мужней жизни.

Потому княжна уже не худо разбиралась в некоторых щекотливых и совершенно не девичьих моментах. И точно знала, что мечтать надобно о женихе сильном, красивом, добром!

Любава прикрыла глаза, представляя себе будущего мужа.

И он был… от и до – Иванко!

Даже губы сами собой в улыбке расплылись, ни чуточку не смутив бесстыжей мыслью. А чего стыдиться? Любви?

Любви нельзя стыдиться, так можно её напугать… Она ведь хрупкая, нежная, ранимая – вспорхнёт, и потом её долго не поймать.

Любовь…

Сладкое чувство.

Любава помнила тот миг, когда Иванко всерьёз и надолго запал в её душу.

Жарким летним днём княжна, разгорячённая игрой в догонялки, заскочила в кузницу, дабы напиться, ну и по делу… Алехно, конюх, уже за столько лет смирившись, что на Любаву управы нет и не будет, а, стало быть, девица всё равно будет околачиваться возле коней, отправил её с важным поручением – за новыми подковами для Буяна.

Любава, пока бежала, на радостях заигралась… А как вспомнила указание Алехно, тотчас к кузнецу и метнулась. Заскочила в кузню, да так и осталась стоять с открытом ртом, наблюдая за Иванко и его батькой, Громыхало Митятичем. Огромный мужик, поперёк себя шире. В серой рубахе, с закатанным рукавом, да кожаном фартуке. Тёмно-русые волосы в хвост затянуты, да лентой из кожи закреплены на голове, дабы не мешались.

Размашистые брови, глубоко посаженные светло-ореховые глаза, крупный нос, небольшая борода, да усы.

Кузнец вселял благоговейный страх и уважение. Они были неприкосновенной кастой. Считалось, что они могли выковать не только мечи, инструменты, но и судьбу. Иногда даже к кузнецу приходили крестьяне с просьбой вылечить болезни. Вот и Громыхало был не только мастером на все руки, но мужиком слова. Не было ни одного селянина, кто бы плохо отозвался о Громыхало Митятиче. Впрочем, как и о сыне его – Иванко. Он в батьку пошёл. И статью, и силой, и человеческими качествами, а вот лицом многое от мамки унаследовал. Марья Ефимовна – хрупкая женщина, с тонкими чертами, светлыми волосами и голубыми глазами. Хозяюшкой была прилежной, домовитой и работящей. И только одно её в жизни огорчало, и то по слухам тех же местных, что деток окромя Иванко им с Громыхало боги больше не дали.

Батька только вытащил клещами горячую заготовку из печи, положил её на наковальню и тюкнул молоточком, придавая форму пока ещё пластичному железу. Иванко в точности повторил движение отца, огромным молотом-кувалдой ударив в то место, куда указал Громыхало. Накачанные мышцы паренька вздулись, по мускулистой спине ручьями бежал пот, а Любава слушала музыку кузни… и влюблялась в белобрысого, слегка курносого Иванко.

Дзинь-бом – какие у него голубые глаза в обрамлении длинных ресниц!

Дзинь-бом – ровная линия лба, нос, плавность сжатых губ.

Дзинь-бом – сильные, крепкие, длинные руки.

Дзинь-бом – серьёзен, внимателен…

Дзинь-бом – он прекрасен в работе.

– Тебе чего? – из омута девичьих грёз вырвал недовольный голос Иванко. Митятич прищурил глаз и усмехнулся: – По делу, аль опять чего учудила?

Любава сглотнула и потупилась:

– По делу…

– Сын, зачем смущаешь княжну? – забасил Громыхало, оттирая грязной тряпкой лоб. – Проходи, Любавушка, – расплылся широченной улыбкой в усы, – раз уж пришла. Сейчас Иванко тебе выкует какою-нибудь безделицу.

– Зачем мне безделица? – нахмурилась княжна. – Мне подковы для Буяна надобны.

Громыхало Митятич хмыкнул:

– Делова не по годам, красавица! – Задумчиво покосился на сына и опять на Любаву: – Пить хочешь?

Княжна смущённо кивнула, стараясь не пялиться на полуголого Иванко, ведь он, в отличие от отца, был без рубахи под передник.

Громыхало кивком сына отправил за водой, а сам в мешочек холщовый подковы складывать принялся. Обычно так давал, но видать не доверял сорвиголова-девице, пусть и младшей княжне рода Добродских.

– На, – протянул глиняную чашку Иванко, не сводя насмешливых глаз.

– Спасибо, – Любава хотела было взять, даже коснулась поверхности, как пальцы скользнули, да по пальцам Митятича мазнули. Отдёрнула руку, будто огнём обожглась. Вытаращилась испуганно на парнишку, краской предательской заливаясь, а потом от обиды, что повела себя, как дура, выхватила зло чашку и с жадностью припала к краю.

– Во как горло просушило, – ободряюще кивнул Громыхало, и вновь на сына зыркнул, но уже хмуро: – Ну-ка, неси амулет, который вчера мы с тобой отлили, – затянул покрепче мешочек, да княжне всучил.– Не потеряй!

– Спасибо, – благодарно кивнула Любава, и с ожиданием на Иванко уставилась. Уж очень хотелось увидеть, что такое кузнецы за амулет сотворили.

– Бать? – чуть настороженно протянул Митятич, но наткнувшись на категоричный взгляд родителя, послушно двинулся в дальний угол кузницы, где на полках ютились разные вещи, да на стенах утварь всякая была подвешена.

– Держи, – Иванко в руку вложил прохладную подвеску с кожаным шнурком. Любава непонимающе уставилась на серебряный амулет – овальный, с рунами, а посреди камень выпуклый.

– Соколиный глаз, – пояснил Иванко.

– А руны что значат?

– Что Сокол за тобой следит, оберегает как свою… птицу Феникс.

Любава с ещё большим недоумением стала рассматривать амулет.

Иванко воздел глаза к небу, мол, ну сколько можно. Махом забрал подарок и повязал на девичьей шее.

– Не снимай его, – тихо и наставительно. – Амулет заколдованный! – вот теперь его губы дрогнули в очаровательной улыбке, – не потеряешь – принесёт удачу в любви…

– Иванко! – недовольно окликнул сына Громыхало. – Не морочь княжне голову.

Но слово – не воробей… Уже было сказано. И Любава поверила, как поверила голубым смеющимся глазам, проказливо изогнутому рту, таинственно шепнувшему:

– Сегодня вечером игра намечена. «Дружина-разбойники»… Обязательно возьму бесстрашную птичку в свою команду.

Сердце затопила блаженная нега, в голове кроме сладкой чепухи ничего больше не задержалось. И уже вечером Любава стояла и внимательно слушала правила игры, в которую её никогда не брали. Мужское дело, да и девицы все как одна – медленные, глупые, неповоротливые, плаксивые…

Впервые ей позволили быть частью команды, и это была полностью заслуга Иванко. В глазах княжны Митятич сиял не хуже начищенного медного таза.

Потому только услыхала: «Любава с нами!» – и всё остальное уже было неважно. Хлопала восторженно глазищами и точно знала, что никто не посмеет возразить Иванко и даже недовольного взгляда никто не бросит.

Как и следовало ожидать, остальные кивнули удрученно, понимая, какой обузой обзавелись.

– Любав, – Иванко чуть притормозил княжну за плечо, когда она собиралась найти место укрытия. Заглянул лучистыми глазами в её: – Прятаться можно вот до тех столбов, видишь? – коротко указал на два огромных каменных изваяния. Поговаривали, что появились они в старо-давние время – подарок от самих богов культа забытого за дела их нехорошие. И теперь только ветер ведал тайну тех столбов, заунывно протягивая песни меж ними.

– Переходить границу нельзя! – жест перстом, но не сурово, а скорее так, будто волновался, кабы с княжной чего не приключилось недоброго. Любава прикусила губу и рьяно кивнула. – И это… – вновь заставило повернуться, – ежели кто обидит, – глаза в глаза, – ты только кликни, я им… – и Иванко кулаком увесистым качнул, грозя неизвестному обидчику.

Такое тепло разлилось в груди Любавы, что сама от себя не ожидая, порывисто обняла вмиг застывшего Иванко, а потом устыдилась несдержанности своей и в кусты юркнула, прячась.

Правда, обнаружили её дружинники первой, уж очень ярко отливала почти красным цветом понёва княжны. Она ж… принарядилась для кузнеца, глаз хотела порадовать.

Потому Любава рванула из укрытия со всех ног, боясь подвести команду, а дружинники, улюлюкая, подгоняли следом. Притопила так, что не заметила, как отстали от неё мальчишки. Лишь грохот сердца слушала, да ветер, бьющий в лицо.

Как оказалась на верхушке самого высокого каменного столба – не поняла. Вот только залезть – залезла, поймать – не поймали, а спуститься княжна уже не могла.

С нескрываемым ужасом таращилась вниз, судорожно цепляясь руками и ногами за холодный камень, ненасытно забирающий тепло княжны.

– Ого, – раздался девичий хохоток со стороны. Любава испуганно метнула взгляд на девицу примерно её возраста. Новенькая в землях батюшки. С отцом своим, боярином, Степаном Радеевичем, прибыла из дальнего княжества, потому чуть отличалась от местных. Тёмным отливом волос, зеленью глаз, прямым носом. – Высоко сидишь, далеко глядишь, – прыснула боярыня, сгибаясь пополам.

– Далече некоторых, – насупилась Любава, взглядом обшарив округу. Увидала, что мальчишки подбирались, крадучись, но не к ней, а к одному из своих, продолжая играть в «дружинных и разбойников». И до того обидно стало, и за себя и за глупость ситуации, что сузила глаза: – Далече настолько, что вижу, как медведь бурый за спиной твоей крадётся. Вот-вот на полянку выскочит и кивнула для убедительности.

Ахнула боярышня-насмешница, обернулась, косами по воздуху взметнув. И тут, как на руку, Добротко, толстяк-отрок, с рыком на Витяську-тощатика накинулся, в капкан рук ловя.

Рыку Добротко вторил визг наглой боярышни. Девица с такой расторопностью на соседний столб взобралась, что Любава от удивления едва не свалилась со своего.

Уставились друг на друга, жадно воздух глотая, а затем расхохотались над дуростью обеих.

– И что, не было бурого? – только чуть успокоились девицы, принялась озираться боярышня.

– Неа, – мотнула головой Любава.

– Ну дала, – крякнула девица. – Развела… стало быть.

– Угу, развела, – поддакнула княжна.

– Ладно, – поджала губы боярышня. – Давай спускаться что ли…

– Давай, – улыбнулась Любава, но даже не шелохнулась, ожидая прыти от незнакомки.

Девица глянула вниз, втянула воздух поглубже:

– Не могу, – выдохнула так, будто спрыгнуть собиралась… мыслями сиганула, а бренное тело на месте осталось.

– Во-во, – поддакнула понимающе Любава.

– Эй, красно-девицы, – насмешливо посматривая на Любаву и боярышню, Иванко в окружении нескольких мальчишек спокойно приблизился к столбам, – и долго вы там сидеть будете? Слезайте! – мотнул головой.

Девчонки угрюмо переглянулись и тяжко вздохнули:

– Не можем, – хором получилось, отчего княжна и боярышня вновь уставились друг на друга. – Мы – боимся!.. – признались стыдливо.

Вот тогда Любава и узнала, насколько богат язык Иванко. До сего момента она свято верила в его удивительное умение говорить не как простые холопы, а воспитанно, заменяя бранные слова более мягкими… Но чего нельзя не отдать – его не портило сие познание, а как он уместно применял каждое… Прям заслушалась – уж очень ярко звучало и красочно.

– Курицы безмозглые, – чертыхнулся напоследок от бессилия.

Любава губы обиженно поджала и гордо подбородок вздёрнула:

– Сам такой! Гусь неощипанный!

– Пф! – хрюкнула боярышня, но так резво, что тотчас взвизгнула, чуть не рухнув со столба.

Иванко ещё что-то желал бросить в ответ, но лишь раздосадованно отмахнулся.

– И чё делать? – нахмурился Добротко, нарушив повисшее молчание.

– За лестницей сбегать? – предположил осторожно Гаврилка.

– Угу, – скривился Афоня. – Покуда дотащишь, ночь наступит…

– Да и как незаметно уволочь? – поддакнул Радька. – Кто увидит – вопросов не оберёмся.

– Во-во, – Борила зло метнул взгляд на девиц. – А как прознают, что младшая княжна на столбу сиднем высиживает – огребём – мамка не горюй!

– Так, – почесал затылок Митятич, – сам за каждой полезу, – рассудил задумчиво и тут же девицам: – Руками меня не хватать, не мельтешить и молчать! – грозно и пальцем на каждую. – Первую буду снимать тебя, ткнул на боярышню.

– Я первая забралась, меня и надобно первой снимать, – возразила Любава.

– А за то, что языком мелешь много – посидишь чутка больше!

Любава хотела руки на груди скрестить, выражая всем видом оскорблённую честь, но усидеть без страховки было страшнее – вот и вышло нелепое телепание, которое тотчас насмешило всех. И до того скверно стало княжне, что всхлипнула, к стыду признавая, что рева под стать другим девчонкам, хотя до сего момента упиралась – не такая!

Иванко в пару рывков оказался на соседнем столбе, точно хомутами, руками и ногами обвивая каменное изваяние.

– На спину перебирайся, – кивнул боярышне. Она несколько секунд ёрзала, охала, губы кусала, пока карабкалась, ноги перекидывала, за голову Иванко подол рубахи зацепила. Тут уж и Любава смехом разошлась. И смех и грех! Стыдоба…

Митятич сквозь зубы прорычал:

– Да, правильно, угробь нас обоих!

– Да не специально я, – проворчала девица, смахивая ткань с лица Иванко, от усердия язык вытащив.

Нужно отдать должное, только боярышня справилась, руками и ногами обхватила парня, он проворно спустился. Недовольно головой мотнул, вперил хмурый взгляд на Любаву, и к ней пополз…

– Ну, что глаза ломаешь? – сузил свои голубые и такие морозные сейчас, будто обвинял во всех неприятностях. – Забирайся…

Можно и поартачиться для виду, но сидеть на верхушке камня жутко неудобно, страшно, да и вечерело уже, а по осени… темень быстро набегала.

– Не трусь, не уроню… Ежели сама не сиганёшь, – добавил со смешком, мазнув колючим взглядом.

Не стоило брать на слабо! Любава расторопно перебралась на спину Митятича, отметив, как приятно от него веяло жаром. По коже мурашки понеслись, тело ватным стало.

Зажмурилась, ощутив, как мышцы кузнеца вздулись от напряжения.

– Держись крепко, – шикнул через плечо Иванко, и княжна вцепилась сильнее. – Задушишь, – сипло процедил Митятич, осторожно спускаясь по столбу. Любава постаралась ослабить хватку, но от страха всё равно глаза закрыла.

– Мелкая, ты там заснула, что ли? – заставил вынырнуть из темноты мягкий голос Иванко.

Ой-ёй! Княжна очнулась – Иванко уже на земле, а она до сих пор на нём. Быстро спустилась, одёрнула рубаху, понёву.

А потом мальчишки окружили и стали наперебой расспрашивать, как там наверху. Они-то сами ни разу…

Любава голову задрала, преисполненная гордостью:

– Сползайте – узнаете!..

Парни разочарованно заскулили, но их аппетит решила утолить боярышня. В красках принялась описывать ощущения и вид. Что конечно подкупило мальчишек, и они возле неё жались, точно преданные псы.

Несомненно, героем был Иванко… и Любава себе призналась, что влюбилась раз и навсегда… бесповоротно. Но как девица княжеских кровей, ни за что не скажет об этом какому-то сыну кузнеца! Пусть он влюбляется! Пусть он бегает! И впредь спасает, раз так понравилось…

– Давай дружить, – боярышня протянула ладонь, когда уже вернулись в хоромины, а толпа мальчишек восвояси разбежалась, – ты ничего так, смелая, только трусиха немного.

– И ты тоже, – ещё раздумывая, обидеться али нет, брякнула Любава, а потом ответила рукопожатием, – а дружить не против. Ты – смешная!..

– Сама ты – смешная! – и тут же без перехода: – Ты и правда княжна?

– Угу, – досадливо скривила личико Любава, с тоской прикидывая, как быстро новенькая испугается и будет по углам шарахаться.

Так все делали… Общались, но при ней не сплетничали. Играли, но не дурачились. Не прогоняли, но избегали… Все понимали, что дружить с княжной – опасно. Пока мелкая – одно, а как вырастет… кто ведал, какая дурь втемяшится. Обид накопит, а потом – головы с плеч полетят.

Нет, Любава верила в себя – она не станет кровожадной и безрассудной, злопамятной и циничной. Но и клясться, что останется такой же, как сейчас – не взялась бы. Время… оно многое меняло, расставляло по своим местами. И ежели сейчас мальчишки могли её дёрнуть за косу, толкнуть или гадость сказануть, то уже через несколько годков… Это может быть чревато.

– Что-то не очень похожа! – новенькая критически окинула взглядом Любаву.

– Я вообще-то вылитая бабка! – не без гордости подбоченилась княжна. – Поэтому, ещё как похожа! Ну, а ты на кого?

– Ежели верить батюшке, на соседа, – призналась боярышня кисло. – А ежели матушке, – тут она тоже скривилась, – на анчутку лесную!

– Да ты что? – ахнула Любава, расплываясь в лучезарной улыбке. – Тогда, – поклон изобразила, – здравствуй, сестрица по несчастью.

– Что? – неверяще выпучила зелёные глазищи боярыня. – И тебя тоже?

– А то, – отмахнулась легкомысленно Любава. – На дню по три раза, а того и гляди – больше…

– Ну, раз мы обе анчутки, то давай дружить, – расхохоталась боярышня. – Кстати, меня Боянка зовут.

– А меня Любава…

Глава 7

5 лет назад

Любава Добродская

Любава, подперев кулаком подбородок, смотрела на улицу из окна своей комнаты в женской части терема. И если лицом оставалась спокойной, то тело жило своей жизнью – ноги так и мечтали пуститься в пляс, потому княжна тоскливым взглядом окидывала площадку под окнами, при этом виляя задом, да отбивая ритм, который с утра крутился в голове.

В свои двенадцать она оставалась всё таким же сорванцом, и если бы не косы, толстыми канатами ниспадающие до талии, то княжну можно было принять за непоседливого отрока – глаза светились озорством, руки были в царапинах, а коленки сбиты в кровь.

– Иванко, – вспыхнула счастьем, увидав проходившего мимо Митятича, – возьмёшь меня сегодня на рыбалку? – с мольбой уставилась на сына кузнеца, перевешиваясь через раму. На самом деле, только его и ждала! Только его и высматривала. Он поутру с мечом, как и остальные младшие дружинные тренировался на ристалище, а потом… пропал… Куда ушёл, не углядела, потому и караулила у окна.

Сильно возмужавший за последнее время, Иванко вскинул голову и невесело усмехнулся:

– Не бабское то дело, – да и голос сломался, теперь уже басовито отзывался. Нет, голос у Митятича мог и дать петуха, потому Иванко больше отмалчивался. Но сейчас вышло именно по-взрослому, по-мужски, солидно.

Да и вообще, он уже считал себя взрослым, и возиться с малявками, как выражался сам, не желал. Тем более с малявкой-княжной!

– Ну, Иванко, – заканючила Любава, едва не пуская слезу. – Я удочки приготовила. Мух поймала, а Петьке велела червяков накопать… Да и с утра уже сбегала рыбу прикормила, так что ловить будет одно удовольствие.

Взгляд Иванко смягчился. Как бы от неё ни отбрыкивался – княжна была его слабостью. Он жутко стеснялся этого, тщательно скрывал чувства, но было что-то в ней…

– Вот и молодец! – похвалил благосклонно. – Спасибо за работу, но на рыбалку не возьму! – отмахнулся категорично. – Иди, девичьим делом займись – вышивай, – торопливо отвернулся и быстро зашагал прочь.

Любава аж задохнулась от негодования!

Зло стукнула ладошкой по подоконнику, крутанулась на каблучках сапожек и стремглав бросилась прочь из комнаты, в дверях едва не сшибив дородную Глафиру.

– Ты куда? – лишь успела всплеснуть пухлыми руками нянька.

– Гулять, – ярусом ниже, цокая по ступеням, крикнула Любава, не сбавляя скорости. Прямо с веранды сиганула в клумбу с недавно распустившимися цветами. Воровато оглядевшись по сторонам, не увидал ли кто её бесчинства, и убедившись – никто, – погнала вслед за Иванко. Правда, далеко убежать не получилось – уже на углу следующей хоромины её затормозил голос подруги.