Встреча влюбленных

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Словно истосковавшаяся в разлуке любовница, ночь заключила в жаркие объятия своего возлюбленного — город Лакхнау. Она так долго ждала этой минуты — время текло медленно и лениво, словно таяло под беспощадным солнцем, — и вот наконец она здесь хозяйка, и все внимает ей с привычной покорностью.

Утомленные за день люди разбредаются по своим домам, дабы предаться сну, который посылает им ночь как награду за тяжкий труд и изнуряющую жару.

Ночь бродит по пустеющим улочкам старого города, волоча за собой фиолетовый шлейф, усыпанный звездами. Ей есть о чем вспомнить, ступая по древним камням мостовой.

О, Лакхнау, свидетель тысячелетней истории возвышения и падения Великих Моголов здесь, на загадочной земле Индии! Каменными цветами индийского Севера стоят, почти касаясь друг друга, индуистские храмы и мусульманские мавзолеи — памятники двух вер, их борьбы и примирения. История создала этот город как сплав совершенств. Он помнит великолепие двора мусульманских владык — навабов, изысканность и роскошь их культуры. Многие столетия индийцы, всегда готовые воспринять красоту, учились воссоздавать величие персидской поэзии, витиеватое изящество куфического письма, легкость минаретов, тонких колонн и воздушных арок, учились приобщать богатства мусульманских шедевров к неизмеримым сокровищам своих национальных творений. Персидские мотивы вплелись в орнамент индийских ковров и тканей, в хаотическую роскошь цветущих деревьев индийских садов впечаталась ясность геометрической планировки парков правителей-магометан. Угловатая четкость мусульманских решеток слилась с чувственно округлыми линиями индуистских строений.

Дворец навабов, Большая и Малая Имамбары — павильоны для религиозных празднеств, Руми дарваза — Турецкие ворота — вот осыпавшие Лакхнау драгоценные камни красоты, совершенные дары истории. А сейчас, когда они окутаны тонким покрывалом ночи, их красота кажется еще более таинственной и как будто скрывает в темноте пустынных залов прозрачные силуэты тех, кто когда-то оживлял их своим смехом и музыкой. И повсюду этот запах — терпкий и волнующий аромат раткерани — «королевы ночи», высокого кустарника с небольшими белыми цветами, с незапамятных времен очаровывающий всех, кто вдохнул его однажды, кружащий голову и вызывающий прекрасные видения давнего и блистательного прошлого.

Цветок не зря получил свое имя — ночь любила сводить с ума людей, используя все, что годилось для этой цели, — особенно запахи. Вот и теперь она волной волшебного аромата окутала с ног до головы того, кто давно уже бродил по улицам вслед за ней. Она знала этого молодого человека с тонким лицом, высоким лбом и всегда отсутствующим взглядом. Даже если бы он не встречался ей на стертых камнях города, она и тогда бы не ошиблась. Это был поэт, один из вечной армии ее слуг, никогда не изменявших ей с блистательной соперницей — солнцем. Именно взгляд выдавал его, и еще — губы, шептавшие время от времени складывающиеся в строчки слова.

Он склонился над цветущей веткой, и ночь подарила бы ее поэту, если бы им не помешали. Раздался шум приближающейся машины, затем взвизгнули тормоза и голос, не подозревающий о том, как много испортило появление его хозяина, позвал:

— Джавед!

Юноша вздрогнул и обернулся.

— А, это ты, Рама! — рассеянно сказал он и добавил: — Рад тебя видеть.

— Сомневаюсь, — рассмеялся водитель. — Судя по всему, ты опять сочинял, я только прервал тебя… Прости, мне хотелось предложить отвезти тебя домой, сейчас уже поздно, а ты забрался далековато.

Джавед обернулся, вглядываясь в окрестности и как будто пытаясь понять, куда его занесло, и, решив, что действительно далеко отошел от дома, шагнул к машине.

— Спасибо, Рама, мне повезло, что ты ехал мимо.

— Ах, поэты, поэты! — покачал головой его приятель, заводя мотор. — Сколько звезд у вас в голове и как мало чувства реальности!

— Просто звезды — наша реальность, — улыбнулся Джавед.

Водитель повернул к нему голову и, помолчав, сказал:

— Это верно. Завидую я тебе, признаться. Моя реальность — магазин: приход, расход, транспорт и тара…

— Во всем разлиты радость и поэзия, даже в твоем деле, — ответил юноша. — Быть поэтом — значит уметь быть счастливым.

Рама махнул рукой:

— Может быть, ты и прав, Джавед, но все-таки… Все-таки ты чудак.

— Не стану спорить! — весело ответил юноша, и оба залились радостным смехом.

Машина выехала из Хусейнабада, района, где рядом с прекрасными памятниками былого лепились одна к другой жалкие лачуги бедняков с множеством крошечных комнат-чуланчиков, и устремилась к центру, а оттуда по освещенным неоновыми огнями реклам и вывесок улицам в Аминабад — квартал старинных особняков, в которых жили состоятельные горожане.

— Останови-ка здесь, я выйду, — попросил Джавед, когда Рама собирался свернуть в переулок, ведущий к его дому. — Не стоит тебе забираться вглубь.

— Ерунда, — отмахнулся водитель, — подвезу прямо к дому.

— Нет, спасибо, я дойду сам. Поезжай, сэкономишь время.

— Как хочешь, — пожал плечами приятель. — Но смотри, говорят, здесь у вас действует шайка грабителей.

— Ерунда, со мной нет ничего, кроме нескольких рупий, — отмахнулся Джавед. — Не удастся же им вытащить то, что я ношу в голове.

Он вышел из машины и, попрощавшись с Рамой, устремился в переулок. Там в этот вечер было непривычно темно — ни один фонарь не горел, и дорога освещалась лишь светом достаточно удаленных от нее окон особняков. Но Джаведу и в голову не приходило чего-то опасаться здесь, на родной улице, где прошла вся его жизнь, все двадцать восемь лет. Что может угрожать человеку, которого здесь многие годы знают все, каждая собака, каждая бездомная корова? Он не испугался даже тогда, когда в спину ему уперлось что-то твердое и незнакомый голос приказал:

— Руки вверх!

Джавед хотел немедленно обернуться, подозревая, что все это чьи-то шуточки, но его остановило то, что он не узнал голоса.

— Вы что, грабитель? — поинтересовался он, поднимая руки.

— А ты как думаешь? — обидчиво ответил некто, еще плотнее приставив свое оружие под лопатку жертве.

— Долго будете жить — только что про вас говорили, — рассмеялся юноша.

— Про меня? Сомневаюсь! — фыркнул грабитель. — Снимай ширвани!

— Ширвани? — Джавед с удивлением посмотрел на свой наряд — длинный, до середины бедра китель со стоячим воротником, в котором ходит каждый индийский мусульманин, придерживающийся традиций.

Интересно, зачем вору понадобился его ширвани? Он из обычной, хотя и тонкой ткани, ничего особенного в нем нет… Может, вора интересует содержимое карманов?

— Вам деньги нужны? — спросил он. — Так я вытащу…

— Деньги? Нет, их можешь оставить себе, — ответил странный грабитель. — Снимай ширвани!

Джавед, поколебавшись, стащил с себя китель и протянул назад, где его тут же приняла ожидавшая рука.

— Еще что-нибудь угодно? — вежливо осведомился юноша.

— Брюки! — коротко ответил вор.

— Что?! — возмутился Джавед. — Тебе и брюки подавай!

Он и так стоял посреди улицы в нижней рубахе, а тут еще покушаются на его белые брюки. Что ж ему, голышом домой идти?

— Поторапливайся! — угрожающе приказал незнакомец и в подтверждение серьезности своих намерений снова ткнул чем-то в спину парня.

— Сейчас, — вздохнув, ответил Джавед, делая вид, что расстегивает брюки, и чуть наклоняясь вперед.

Словно распрямляющаяся пружина, он резко обернулся. Короткий удар крепким кулаком — и его враг летит на землю. Джавед подскочил к распростертому противнику, поставил ногу ему на грудь.

— Негодяй! На части тебя разорву! — закричал он, разгоряченный короткой схваткой.

Однако при внимательном взгляде на поверженного врага его воинственность куда-то пропала. Перед ним корчился от боли невысокий довольно молодой человек плотного сложения, вся одежда которого состояла из белой сетчатой майки и полосатых трусов. Довершали наряд синие носки с туфлями. Выглядел он слишком комично, чтобы испытывать к нему сильную вражду. В довершение ко всему в руках у него не оказалось оружия — только совершенно зеленый банан, который, очевидно, и упирался недавно в спину юноши.

— Всего лишь банан, не более того, — обратил внимание победителя на это обстоятельство неудачливый грабитель, стараясь оправдаться хоть как-то. — Вам ничего не угрожало.

— Сейчас ты у меня его отведаешь! — мстительно пообещал Джавед.

Эта угроза не на шутку испугала вора. Должно быть, он привык заботиться о своем желудке, потому что с чрезмерной горячностью взмолился:

— Нет, пожалуйста, только не это. Я и спелыми их не перевариваю, а уж такой-то…

Юноша против воли улыбнулся, и грабитель сразу же растолковал это как хороший признак.

— Убери ногу, пожалуйста, — попросил он для начала.

Это было без промедлений исполнено. Джавед отошел от поверженного, поднял свой ширвани и принялся отряхивать его от пыли.

— Вставай, — бросил он. — Кто ты такой, а?

— Благородный человек и сын почтенных родителей, — гордо ответил грабитель, потирая скулу, отведавшую неплохой удар.

— Да что ты говоришь?! — весело рассмеялся Джавед. — Это что, новая мода для благородных — расхаживать в трусах и все недостающее снимать с прохожих?

Молодой человек смущенно засопел, разглядывая свои ноги, которые не мешало бы спрятать в брюки.

— Да нет, — ответил он. — Так уж вышло. Слава Аллаху, что судьба послала мне вас.

Он поднял руки к небу и, закатив глаза, произнес короткую молитву.

— Эй, — спросил Джавед. — За что ты благодаришь Аллаха? За то, что он не дал тебе меня ограбить?

— Зачем все называть такими грубыми словами? — возмутился тот, успев немного оправиться от перенесенного шока. — Я всего лишь хотел попросить вашу одежду…

— Чтобы голым ходил я?

— А что мне оставалось? — буркнул тот, отводя глаза.

— Как тебя зовут? — помолчав, спросил Джавед.

— Секандар-барк, что значит «Счастливчик», — покачал головой грабитель. — Но в данный момент…

Он развел руками, демонстрируя вся плачевность своего положения:

— Меня раздели полчаса назад какие-то негодяи.

Джавед вздохнул и бросил ему свой ширвани.

— Пойдем со мной, Счастливчик, — сказал он, направляясь к своему дому.

— А как же банан? — замялся Секандар. — Не бросать же его после всего, что он для меня сделал, — ведь он был моим оружием.

— Для меня он не сделал ничего хорошего, так что я могу поступить с ним так, как он этого заслуживает. — Джавед вырвал у нового знакомого, принципы которого кому угодно показались бы странными, незрелый фрукт и запустил его подальше.

Секандар проводил банан грустным взглядом, очевидно, оплакивая в душе разлуку, и отправился за юношей, на ходу надевая китель.

Слуга, открывший ворота, оглядел его с ног до головы с нескрываемым удивлением, но никаких вопросов задавать не посмел. Хозяин с эксцентричным гостем прошли через изящную арку в дом, который без преувеличений можно было бы назвать дворцом. Он состоял всего из двух этажей, но по высоте мог бы соперничать с пяти-шестиэтажной современной постройкой.

Секандар, войдя в огромный зал, с интересом рассматривал обильную резьбу по камню, украшавшую стены, высокие своды, с которых свешивались старинные хрустальные люстры, не потускневшую от времени многоцветную мозаику пола. От центра зала наверх поднималась широкая мраморная лестница, устланная роскошным ковром, краски которого прекрасно гармонировали с крупными цветами, усыпавшими невысокие кустики в каменных горшках, стоявших вдоль стен.

— О, у вас красивый дом, — сказал Секандар. — Не хуже, чем мой, пожалуй…

— Что? — удивился Джавед. — У тебя есть дом? Хотя, если ты живешь в лесу или в горах, то ты прав — там, конечно, не хуже.

Юноша гордился своим домом-дворцом, унаследованным от предков. Семейная история, передаваемая не в устных преданиях, а в тщательно оберегаемых манускриптах, гласила, что он выстроен еще до того, как наваб Асаф-уддаулы перенес в Лакхнау в 1780 году свою столицу. Далекий пращур Джаведа, служивший в Фаизабаде при дворе основателя династии независимых навабов Саад-хана, специально приезжал сюда, чтобы проследить, как идет строительство дома, который он решил подарить своему сыну ко дню свадьбы. Однако из-за постоянных сражений с регулярными колониальными войсками британцев дворец не был закончен вовремя, и только внук человека, затеявшего строительства, смог ввести сюда свою молодую жену.

С тех пор этот дом стал их родовым гнездом, надежным и роскошным пристанищем рода Сафдаров, который каждое поколение владельцев считало своим долгом содержать в полном порядке, украшать и прибавлять к хранящимся в нем сокровищам новые.

И вот теперь является бродяга, который заявляет, что его дом чуть ли не лучше, чем это любимое и лелеемое жилище старинного семейства!

— Брат! — раздался сверху веселый голос, и по ступенькам лестницы в зал сбежала тоненькая девушка в красном платье с серебряной каймой и таких же шальварах.

Цокая каблучками парчовых домашних туфелек, она подлетела к брату и бросилась ему на шею. Однако тут девушка заметила за его спиной странное создание.

— О, Аллах! — вскрикнула она, закрывая лицо покрывалом.

Девушка не носила парду, столетиями скрывавшую красоту индийских мусульманок от постороннего взора, но вековая привычка прятаться привела к тому, что у многих женщин почти инстинктивно возникало желание укрыть лицо от чужих глаз при любой неожиданности.

Однако еще больше хотелось стать невидимым для ее взора несчастному Секандару, который выглядел весьма нелепо в слишком узком для него ширвани, из которого торчали кривоватые ноги. Показаться в таком виде на глаза девушке! Секандар готов был провалиться на месте, только чтобы прервать эту сцену. Он заметался, стараясь стать так, чтобы сестре хозяина не было видно хотя бы обнаженных частей его тела из-за спины брата. Однако ему удавалось это слишком плохо для того, чтоб он мог почувствовать себя нормально.

— Кто это там за тобой прячется? — опасливо спросила девушка у брата.

Тот, похоже, решил немного повеселиться. Он резко отскочил в сторону, оставив несчастного без последнего укрытия. Секандар, проклиная в душе такое вероломство, даже подпрыгнул от отчаяния, а потом вдруг присел, пытаясь натянуть полы ширвани на голые колени.

Девушка воздела руки к небу, забыв о своем воздушном покрывале, которое теперь не скрывало ее лица. Щеки ее расцвели красными пятнами, но Секандар все равно назвал бы ее необычайно хорошенькой, если бы не был так занят сейчас тем, чтоб спрятаться от прекрасных миндалевидных глаз понравившейся ему особы.

— Это мой друг, Чадди-шах, — представил его юноша. — Хорош, не правда ли?

— Чадди-шах? Оборванец? Какое странное имя, — протянула его сестра. — Он всегда в таком виде в гости ходит?

— Что поделать, дорогая, он философ, — развел руками хозяин. — Ему так мало нужно. Он считает, что раз пришел в этот мир голым, то надо и уйти ни в чем…

— Зачем ему в таком случае твой ширвани? — ехидно спросила сестра.

Секандар-барк посмотрел на нее при этих словах крайне неодобрительно. Надо же, такая красивая, а туда же, рада посмеяться над его бедой. Злой язычок испортит любое пригожее личико, так говорила его бабушка, и была права!

— Эй, пойдем наверх, дорогой гость, — сжалился наконец юноша и первым взбежал по лестнице.

Секандар последовал за ним, стараясь не думать о том, как выглядит сзади, но все время ощущая на себе насмешливый взгляд прекрасной хозяйки.

Они прошли длинной узкой галереей второго этажа, на которую выходили двери многочисленных комнат. Галерея освещалась чудесными старинными лампами арабской работы, которые стояли на мраморных столиках через одинаковое расстояние. Секандар не удержался и все-таки посмотрел вниз, в зал, где девушка в красном шепталась о чем-то со слугой, отворившим им двери.

«Не иначе, как обсуждают мое появление здесь, — с досадой подумал Секандар. — Надо же, я вторую неделю в городе, а уже попал в такой переплет! Нет чтобы познакомиться с этой красоткой честь по чести, как принято. Глядишь, и понравиться ей смог бы. И почему я такой невезучий?»

Хозяин отворил одну из дверей, и они оказались в просторной комнате, которая поразила Секандара больше, чем все остальное, увиденное в этом доме. На первый взгляд в ней не было ничего особенного — обычные покои богатого жителя Лакхнау. И все-таки Секандар сразу почувствовал, что это именно та комната, в которой он хотел бы жить сам.

В ней почти не было мебели, только несколько предметов: приземистый комодик на гнутых ножках, сделанный из красного дерева и инкрустированный фрагментами другой, более светлой древесины, такой же столик у окна с придвинутым к нему креслом, встроенный в стену шкаф. В алькове — ложе с разбросанными по нему подушками и валиками, а напротив находилась небольшая ванная комната, дверь в которую была приоткрыта.

Овальный свод комнаты украшала мелкая резьба по камню, а в нее были вплавлены бесчисленные кусочки выпуклого цветного стекла и зеркал. Хрусталь светильников разбивал свет, рассеивая его повсюду, и он загорался в глубине синих, оранжевых, фиолетовых линз свода, как в драгоценных камнях.

Кто же этот юноша, который живет в таком сказочном жилище? Секандар огляделся по сторонам, стараясь найти что-нибудь, что давало бы представление о роде занятий хозяина. У одной стены стояли открытые полки с книгами. Не то, чтоб на них царил беспорядок, но было сразу видно, что эти книги читают, а не просто любуются дорогими фолиантами в старинных кожаных переплетах. На другой стене висел в темной деревянной рамке фрагмент древней арабской рукописи — как показалось Секандару, это были стихи, но ему не удалось рассмотреть их хорошенько.

Он не сомневался в том, что хозяин дома вряд ли занят бизнесом. Может быть, адвокат? Нет, исключено — жилища адвокатов выглядят совсем по-другому, они как бы призваны убедить клиента, если те в них бывают, а главное — самого законника, что он уверен в себе, очень современен и выйдет победителем из любой ситуации. А потому у них всегда переизбыток новейшей техники, куча крупных и мелких усовершенствований быта, только портящих уклад индийского дома, а все стены увешаны многочисленными дипломами хозяина или фотографиями, запечатлевшими его в обнимку с самыми знаменитыми из клиентов.

Однако хозяин явно проводит немало времени за письменным столом — это видно по тому, как удобно устроено все на нем, с какой любовью подобраны и расставлены прелестные вещицы: невысокая бронзовая лампа с изящными хрустальными подвесками, образующими все вместе виноградную кисть; письменный прибор из старого серебра; черная ваза с золотым рисунком, напоминающим о культуре эллинов, в которой стоят источающие благоухание свежие розы; ровная стопка бумаги на полированной поверхности… Бумага…

Секандару казалось, что еще мгновение — и он поймет, кто же все-таки этот юноша, но тот вдруг резко скрипнул дверцей шкафа, выведя гостя из оцепенения.

— Надо бы тебе кое-что подобрать, чтоб моя сестра не упала в обморок, — сказал он, перебирая в шкафу какие-то вещи.

Напоминание о девушке и о том впечатлении, которое он, несомненно, произвел на нее, опять вызвало у гостя неприязнь к юноше, поставившего его в дурацкое положение. Секандару казалось сейчас, что он и есть причина всех несчастий этого вечера.

— Вы привели меня сюда, чтобы одеть или чтоб опозорить перед сестрой? — раздраженно начал гость. — Кстати, как вас зовут? Ваша вежливость хромает на обе ноги — вы даже не сочли нужным сообщить мне свое имя.

— Зато я не пытался раздеть тебя в темном переулке, о достойный учитель хороших манер! — улыбнулся хозяин. — Меня зовут Джавед, если тебе так уж необходимо знать, кого именно ты собирался оставить без брюк. Кстати, не забудь, что я представил тебя сестре своим другом.

— Да уж, называя при этом Чадди-шахом — оборванцем! — буркнул Секандар, глядя в угол.

— В тот момент это имя шло тебе куда больше других, — Джавед опять повернулся к гостю спиной и занялся поисками подходящих по размеру брюк.

— Меня зовут Секандар-барк, позовите сюда сестру и представьте как положено, — не унимался гость.

Джавед почувствовал, что начинает всерьез злиться на этого нахала, проявляющего редкую в его положении несговорчивость. Отчаявшись найти подходящие брюки, он вытащил первые попавшиеся и бросил их требовательному грабителю.

— Не хочешь ли ты опять показаться моей сестре в таком виде? Похоже, это тебе понравилось, — усмехнулся Джавед. — Вот тебе брюки, переоденься и проваливай!

Секандар поймал брюки и направился с ними в ванную, всем своим видом показывая, как он оскорблен оказанным ему в этом доме приемом.

— Вы грубиян, — заявил он на пороге, — и вам неведомо, что такое этикет.

Джавед заставил себя пропустить его замечание мимо ушей. В конце концов пусть болтает, что хочет, раз уж в среде лакхнаусских оборванцев приняты такие церемонии, что даже он не может им соответствовать. Через несколько минут этот несносный тип исчезнет из его дома и, можно надеяться, навсегда. Тогда Джавед сядет за свой стол, чтобы записать строчки, мучавшие его весь вечер и сложившиеся теперь в стройные стихи.

Юноша посмотрел на ожидающую его стопку бумаги и почувствовал сильное искушение приняться за дело немедленно, не дожидаясь, пока уберется этот Секандар-барк. Он поколебался несколько мгновений, но желание взять в руки перо было слишком велико для того, чтоб он мог ему противиться. Джавед метнулся к столу и, придвинув к себе чистый лист, схватил ручку.

проговорил он вслух, проверяя, так ли звучат с голоса стихи, как внутри него.

Однако записать строчки ему не удалось — он понял, что пальцы не могут удержать ручку. Один из них — указательный — совершенно отказывался служить ему. Джавед вывихнул его при ударе во время выяснения, кто из двоих — он или Секандар-барк — останется в брюках.

«Проклятый Чадди-шах, — подумал юноша, вспоминая нелепые претензии своего незваного гостя, — сколько неприятностей из-за одного наглеца!»

В эту минуту отворилась дверь ванной, и оттуда выбежал легкий на помине Секандар с непонятно почему сияющей физиономией.

— Ну конечно, конечно, вы поэт! Как это я сразу не понял! — закричал он, бросаясь к Джаведу.

Тому показалось даже, что он намерен заключить его в свои объятия, и юноша резко отпрянул от разгорячившегося гостя, стараясь избежать этой чести. Секандар-барк и не заметил холодности хозяина, он всплеснул руками и, подняв глаза к небесам, забормотал шепотом только что услышанные им строки.

повторил он и неожиданно всхлипнул. — Ах как это прекрасно, как прекрасно…

Джавед недоверчиво покосился на него, стараясь понять, не шутит ли его гость над ним. Неужели он такой поклонник поэзии, что готов разрыдаться от понравившейся строфы? Джавед писал стихи на языке урду — еще одном даре слияния разных культур. Этот язык соединил в себе персидские и арабские слова со словами хинди, арабскую письменность с грамматикой хинди. Он возник сам по себе, как цветок вырастает из земли. Его породила жизнь несколько столетий назад.

При дворе мусульманских правителей еще был принят персидский, на нем еще слагали рубаи и газели, воспевая сады и розы Шираза, а в толпе индийских горожан, на базарах и улицах, в среде молодых поэтов Севера рождалась новая поэзия — поэзия урду. Она была неотделима от жизни, от ее кипения, горечи и счастья, она была понятна народу, росла и ширилась, оттесняя чужую для него персидскую речь. Многие мусульмане говорили на хинди, многие индусы — на урду, и совместными усилиями выковывалась и оттачивалась красота и богатство этого языка.

Для Джаведа урду был родным, так же, как и хинди. Он мог бы слагать стихи на обоих, но что-то в душе подсказывало ему, что его поэтический путь лежит на дороге урду, в традициях этого языка, исполненного красоты и гармонии, на котором творили его любимые поэты.

Однако его странный гость тоже, по всей видимости, был не чужд красотам поэтического слова.

— Уж не пишите ли вы сами? — удивленно спросил у него Джавед, не зная, что и думать, и автоматически переходя на «вы».

— Да! — воскликнул Секандар-барк, но тут же поправился: — То есть нет, я не пишу — я переписываю.

— Так вы писец? Каллиграф? Неужели сейчас еще существует такая профессия? — продолжал недоумевать юноша.

— Профессия? — обиделся Секандар. — Я занимаюсь этим исключительно для собственного удовольствия. Мне, видите ли, доставляет подлинное наслаждение переписывать стихи великих. А какой у меня почерк! Вы такого еще не видели! Вот позвольте, я вам продемонстрирую.

Спеша воплотить в жизнь свое намерение, Секандар почти вытащил хозяина из кресла и уселся сам.

— Ну, с чего начнем? — спросил он. — Диктуйте-ка ваши стихи, я их с радостью запишу, так как они мне понравились.

Джавед пожал плечами.

— Что ж, если вам так хочется. Кстати, сам я этого сегодня сделать не смогу — и все благодаря вам, — он показал свой палец гостю, принявшемуся от нетерпения грызть кончик ручки. — Вот видите, вывихнул, когда спасал от вас свою одежду.

Секандар потер скулу, первую жертву злосчастного удара, и неприязненно заметил:

— Жаль, что не сломали.

— Ах вот так? — взвился хозяин. — Ваше хамство не имеет границ! И вы еще намеревались записывать мои стихи!

— И не оставил своего намерения, — успокоил его Секандар-барк. — У вас, кстати, нет другого выхода, как доверить их мне, а то еще забудете, пока пальчик заживет!

— Я могу попросить записать их своего слугу, — возразил ему Джавед, не уставая дивиться нахальству этого человека.

Секандар расхохотался ему в ответ:

— Воображаю себе его почерк!

— Ладно уж, — внезапно согласился Джавед. — Должен же от вашего визита в этот дом быть хоть какой-то прок.

— Диктуйте! — приказал гость. — Первые четыре строчки я запомнил, что дальше?

Джавед заходил по ковру, собираясь с мыслями.

— Как хорошо! — воскликнул Секандар, когда Джавед закончил. — Если бы я мог так писать!

— Если бы я мог так переписывать! — присвистнул юноша, заглядывая ему через плечо. — Такого отличного почерка я в жизни не видал!

— Вам понравилось? Что я говорил! — польщенно заулыбался Секандар. — Не правда ли, мое усердие заслуживает награды. Откройте мне имя той, которая свела вас с ума, удовлетворите мое любопытство. А еще лучше, покажите мне ее портрет или фотографию.

— У меня нет ничего, да если бы даже и было… Я вряд ли стал бы показывать ее кому бы то ни было, тем более незнакомому человеку, — сказал Джавед, не замечая, как лицо его гостя приняло обиженное выражение. — То, что вы написали, будет моим первым письмом к ней.

Он подошел к столу и, выдвинув ящик, достал оттуда конверт.

— Вы же не можете написать адрес! — Секандар изловчился и вырвал из рук поэта конверт. — Говорите, я жду. Куда полетит эта птица, поющая о вашей любви?

— Извините, — решительно сказал Джавед. — Я не могу подвергать себя риску. Я вас не знаю, и кто поручится мне, что вы не пойдете с этим письмом по адресу, который просите меня назвать, и не заявите той девушке, что эти стихи написали для нее вы? Она так прекрасна, что у любого возникнет желание завоевать ее расположение, и, возможно, вы не сможете противиться своему чувству, увидев ее. Скажите, зачем мне совершать поступок, который ничего не принесет, кроме вреда? Я поэт, но не сумасшедший и не желаю себе зла!

Секандар вскочил со стула и забегал по комнате, красный от возмущения. Джавед видел, что его гость вне себя, но, к его удивлению, пытается сдержаться.

— Ладно, — наконец заговорил Секандар. — Я прощаю вам грубость и бессмысленность ваших предположений. Вы поэт, а поэту я могу простить все, что угодно. Однако хотел бы заметить, что вы ошибаетесь, считая, что я могу ослепнуть от чьей бы то ни было внешности. Я старше вас, и за свою жизнь перевидал столько красавиц в самых разных странах, что давно уже не падаю в обморок при виде прелестных глаз. Что же касается Лакхнау, то, на мой взгляд, ваша сестра гораздо привлекательнее, чем все девушки, которых я здесь встречал, — а тут мы с вами никак не можем быть соперниками.

— Моя сестра! Да как вы смеете! — закричал Джавед.

Грабителю-каллиграфу удалось-таки вывести его из себя. Еще мгновение — и он получил бы следующий удар, на этот раз левой, но благоразумие подсказало ему кратчайший путь — двери.

— Я ухожу, но когда я приду сюда в следующий раз, вы будете ко мне куда более почтительны, — пообещал он, обернувшись в дверях.

— Надеюсь, это случится не скоро, — фыркнул Джавед.

— Как знать, — нахально улыбнулся гость и наконец исчез.