Выдыхай меня не спеша

ВЫДОХ ПЕРВЫЙ

Посвящаю каждому,

кто открыл для себя эту книгу в далеком 2015 году

и подарил мне мое будущее.

Надежда — продукт воображения.

Отчаяние — тоже.

Отчаянию слишком живо рисуются возможные беды;

Надежда — это энергия, и она побуждает ум

Использовать все способы борьбы с ним.

Торнтон Уайлдер

После того, как отец оставил нас с мамой, она очень сильно ушла в себя. Это продолжалось два года. Мне было пятнадцать, я проходила один из самых тяжелых периодов в своей жизни. Если многие подростки считали, что они уже взрослые и имели грубый характер, я же была ранимой и чувствовала себя брошенной. Походы в магазин прекратились, ужинала я в одиночестве, мама больше не смотрела свои любимые шоу по телевизору. Наша квартира стала пустой, безжизненной, от нее не пахло теплом и свежеиспеченными булочками с изюмом. От нее несло сыростью и заброшенностью. Никакой порядок не мог вернуть былой уют.

Я была уверена, что это навсегда, что прошлая мама больше не вернется, что она окончательно ушла. Ее «привет» стало хриплым и таким же безжизненным, как наш дом. После работы она надевала свой халат и, взяв остатки приготовленной мною еды, скрывалась в их с отцом спальне, даже не подогрев ее. А я стояла в гостиной, опустив голову и сжимая руки в кулак. Моя мать слишком любила отца, и я тоже его любила. Несмотря на то, что он сделал с ней после своего ухода, я не могла обратить на него всю свою злость, начать ненавидеть его. В нашем доме остались некоторые его вещи, я стащила его старое полотенце. Оно было жестким и не впитывало в себя запах порошка, но оно мне нравилось, я хранила его у себя и, когда мама выбрасывала его вещи, не заметила, что у меня остался кусочек от папы.

Так продолжалось два года. Она ходила на работу, я скатывалась в учебе, пыталась держаться хотя на тройках. Лето сменяла осень, осень сменяла зима, все казалось непримечательным, мои друзья не могли поддержать, как надо, да и не нужно было, я и без лишних слов знала, как они переживали о моем состоянии, и состоянии моей матери. Тем не менее, мама не присела на бутылки и прочие пагубные вещи, она продолжала работать, выделять мне карманные деньги, изредка спрашивать, как у меня дела, просто чаще уходила в себя и запиралась в этой дурацкой спальне. Иногда я подходила к ней, клала руку на дверную ручку, но уже через секунду топала ногой и уходила в свою комнату. Что-то постоянно останавливало меня на разговор с ней.

А в один из вечеров, осенью 2015 года, все изменилось. Мама пришла домой с улыбкой. К тому времени, как я увидела румянец на ее щеках, уже происходили изменения. Последний месяц она была сама не своя, почти не было той мамы, после папы. Она чаще спрашивала, как мои дела, остались ли у меня деньги и не нужна ли мне новая обувь. Я отвечала так, словно в горле застрял ком, потому что не до конца понимала, что происходит. Если честно, к тому моменту, я успела привыкнуть к маме, постоянно уходящей в себя.

Сегодня 12 октября, все тот же 2015 год. Я стою возле зеркала и отглаживаю края юбки. Мне совсем не нравится, что предстоит сделать вечером. Мы с мамой идем на ужин к Альберту — ее ухажеру. Конечно, я рада, что появился мужчина, который с радостью позаботится о моей маме. Если судить по ее словам, то он не просто мужчина, которому под сорок, — он мечта многих женщин. Мне сложно понять это, я считаю, что в мире нет человека, который был бы мечтой для всех. Здесь как с музыкой, кому-то по вкусу, а кто-то скажет «фу». Но ей говорить об этом не собираюсь, она имеет право думать, что об Альберте мечтает все женское население мира. Тем более, я совсем не против, если это реально делает ее счастливой.

С каждым днем она расцветает все сильнее. Остатки прошлой матери, уже очень трудно разглядеть. Последнюю неделю мы ужинаем только вместе, если она приходит раньше с работы, то обязательно что-то готовит. Дом больше не пахнет сыростью и унынием, пусть в него не вернулся запах булочек, которые она готовила для папы, он наполнился просто мамой, запахом ее заботы.

Я смотрю на свое отражение и размышляю о любви. Насколько сильно она способна изменить человека, как в лучшую, так и в худшую сторону. Наблюдая за мамой, мне довелось увидеть все стороны этого чувства. Почему любовь называют потрясающей? Она опасна. Я встречалась с одним мальчиком год назад, но до любви у нас не доходило. Точнее, не могу назвать это любовью. Говорят, она может прийти как в пятнадцать, так и в сорок. Возможно, мое время придет еще не скоро. И тем не менее, я не считаю, что любовь — это чувство, которое должен испытать каждый. Моя картина любви слишком искажена и изуродована из-за мамы.

Наверное, в будущем я пересмотрю свое мнение. Так оно и бывает обычно. Но сейчас… Зачем мне вообще любовь? Наверняка я не пойму ее правильно, она не будет такой, как у мамы с папой. С одной стороны, это хорошо, не хотелось бы, чтобы мои отношения закончились так же.

Я не совсем понимаю, как можно разлюбить человека, когда ты настолько сильно любишь его, что захотел иметь от него детей. Отец подарил маме и себе меня, так как он смог отвернуться от нее? Каким образом это происходит? Разве дети не должны укреплять связь? Я хочу обсудить это с мамой, это был бы полезный разговор для меня, однако не могу сейчас сделать это. Поднять тему отца — значит, оторвать засохшую корочку от медленно заживающих ран. Я уверена, что несмотря на то, как ослепил ее Альберт, ей все равно будет больно, если хорошо задеть.

Хлопает дверь моей комнаты. С одной серьгой в руке, а второй в ухе, поворачиваюсь к ней и выгибаю бровь. При виде того, во что она одета, на моем лице появляется ухмылка.

ВЫДОХ ВТОРОЙ

На улице стало холоднее, чем когда мы подъехали. Я стою на крыльце, сильнее укутываясь в пиджак, который взяла у мамы, прежде чем выйти. Мимо ресторана проходят парочки, смеясь и держась за руки. По всюду любовь, она бесконечна и бессмертна. Я стою в одиночестве, отпуская мысли, из-за которых покинула ресторан. Смотря на людей и наблюдая по редко проезжающим мимо машинам, мне почему-то хочется вновь стать маленькой.

Судорожно вздохнув, обхожу ресторан. Там, на заднем дворе, должны быть скамейки, я видела их через окно. Они белоснежные, ажурные, как раз подходят для того, чтобы сесть на них с любимым человеком и помолчать, но вместо второй половинки, я прижимаюсь к маминому пиджаку.

Все люди внутри, скамейки свободны. Кроме последней. Остановившись, я смотрю на парня, который сидит, облокотив локти на колени и опустив голову. Папа так сидел, когда у него были проблемы или ему было грустно. Что с этим парнем? Я делаю неуверенные шаги вперед и, когда приближаюсь, он поднимает голову, смотрит на меня. А я снова останавливаюсь, удивленно раскрыв глаза. Он смотрит на меня так, будто я испортила ему жизнь, это шокирует меня, и я непроизвольно делаю шаг назад. А потом он быстро моргает и ненависть сходит с его лица. Она же была случайной, правильно? И все равно парень выглядит недовольным. Наверное, ему не особо нравится, что я ворвалась в его личное пространство.

Что побудило меня сделать это? То, каким одиноким он выглядел? Неужели я действительно хотела заговорить с ним? Я, конечно, могу сочувствовать людям, но никогда не вмешиваюсь в их проблемы, если они сами не попросят. Я не несусь всем на помощь самостоятельно, меня надо попросить. Но ведь этот парень не просил. Так зачем же я поспешила к нему? Наверное, за меня действовали мои мысли. Они до сих пор в моей голове, но уже не такие яркие. Я практически не думаю о папе, мною полностью завладел этот парень.

Мы продолжаем смотреть друг на друга. Он с недовольством, а я… кроме одного шага назад вообще ничего не могу ни сказать, ни сделать. Отвести взгляд тоже. Жду, когда он первый заговорит. Часть меня хочет сделать еще один шаг назад, но за спиной будто стена и ноги упираются в нее, я могу идти только вперед. Его глаза темно-карие, почти черные, злые и печальные одновременно. Он определенно мой ровесник, может, чуть постарше. Может, его родители поссорились, и он убежал от них, закрывшись от мира на заднем дворе? О чем он думал, пока я его не потревожила?

Я определенно не должна думать об этом. Меня не должно интересовать это. Я наконец нахожу в себе силы уйти, как вдруг он заговаривает со мной.

— Садись, раз пришла, — грубо и с какой-то иронией произносит парень.

И я подчиняюсь, ноги несут меня вперед, прежде чем могу все взвесить. От парня приятно пахнет и исходит тепло. От него пахнет морской водой, будто он только что нырнул под воду. В Москве нет морей, если только он не пригнул в Москву-реку, в чем я очень сомневаюсь. Даже если бы и прыгнул, от него бы пахло по-другому.

— Тебе иногда хотелось взять и все уничтожить? — спрашивает он, а я снова удивляюсь. Почему он говорит мне об этом? Конечно, я слышала о том, что порой незнакомцам легче открываться. Возможно, парень решил использовать это. — И не только все, но и всех? Хотелось сбежать от мира, от проблем? А крикнуть? Крикнуть хотелось, а?

Он путается в своих мыслях, говорит быстро, будто у него отберут сейчас голос, и он не успеет договорить важное. А я слушаю, не отвечая, чувствую, что он задает эти вопросы не мне, а себе. Я просто повод, чтобы говорить все в слух, чтобы в случае, если на него наткнуться люди, не подумали, что он говорит сам с собой. Ему будто хочется сказать все, что давит на мозг.

— Ненавижу чувствовать, — продолжает он. — Разве может быть что-то хуже, чем эти тупые чувства, дурацкие эмоции? Ненавижу. Как же хорошо быть бесчувственным, наверное.

Он не просто грустит, ему больно. Голова, кажется, опустилась еще ниже, руки сжаты в кулак. Я смотрю на его темную макушку и думаю, что сказать. А стоит ли вообще что-то говорить? Пусть выговорится, а затем я уйду. Несмотря на то, какие вещи он мне говорит, с какой яростью их произносит, я не считаю его ненормальным. Часть меня уверена, что ему станет легче. Никто не узнает, о чем он мне говорит, и парень понимает это. Он знает, что я уйду и мы вряд ли еще раз встретимся. Москва огромная, очень маленькая вероятность, что мы пересечемся.

— Бесчувственных не существует, — тихо произношу я.

Мои слова напоминают ему о моем существовании, он резко выпрямляется и смотрит на меня. Теперь его взгляд не выражает ничего. Он вообще помнит, как я здесь оказалась? По выражению его лица совсем не похоже. Он погряз в себе, слишком сильно. Выглядит так, будто выпадает из реальности.

— А тебе откуда знать? — недовольно спрашивает и кривится, а после снова опирается локтями на колени, словно опускает голову, будто пряча от меня свой потерянный вид.

— Чисто по логике. Человек не может ничего не чувствовать, — пожимаю плечами и откидываюсь на спинку скамейки.

Легкий, но холодный, ветер задевает мои ноги в колготках, и я ощущаю, как они покрываются мурашками. Хочется зайти внутрь, однако продолжаю сидеть на месте. Этот парень обязательно скажет что-то еще, и я хочу услышать его. Он подавленный и от это становится интереснее. Расскажет ли он что произошло, снова забывшись?

— Может. Ты ничего не знаешь? Если уничтожить в человеке все хорошее, он становится безразличным ко всему. А знаешь, кто уничтожает его? Обычно тот, кто обещал беречь.

И я вспоминаю маму. Сейчас он попал в самую точку, сам того не подозревая. Стала ли мама бесчувственной с уходом папы? Нет, я слышала, как он плакала по ночам. Стала ли она безразлична ко всему? Да. Ее интересовала только собственная боль, лишь иногда она делала вид, будто не погрязла в себе, не засела в одной чувство, будто ее вовсе не тревожила одна эмоция — душевная боль.

ВЫДОХ ТРЕТИЙ

Глубокая ночь, вставать рано, но я никак не могу уснуть. Во всей квартире горит только настольная лампа в моей комнате. Я, правда, пыталась уснуть, но меня тревожит слишком много мыслей. Тот парень в ресторане совсем не хочет выходить из головы, это бесит и невероятно злит. Перевернувшись на другой бок в очередной раз, с тихим рыком откидываю одеяло и сажусь, прислонившись к изголовью кровати. Закрываю лицо руками и пытаюсь, в очередной раз, выбросить все лишние мысли. Тщетно, ничего не получается, они навязчиво приелись к мозгу.

Вставать через три часа. Что мне делать? Время урвать хоть немного сна еще есть, но я не могу. Такое бывает из-за сильного волнения или от предвкушения. Ты вертишься, но не можешь уснуть, потому что твой мозг наполнен мыслями, ты в ожидании. И со мной такое бывало. Но уж чего я точно не желаю, это не иметь возможности заснуть из-за малознакомого парня.

Как я вообще могу думать о нем, после того, что он мне сказал? После того, что я ему сказала? Бред какой-то. Тем не менее, его последние слова плотно засели в моей голове. Я думаю о детях и бездомных, о том, как их забирают в семью. Не могу согласиться с его словами. Не все дети несчастливы в новых семьях, не всех любят изначально, а после забывают. Некоторые родители души не чают в ребенке, которого забрали. Они обкладывают его фундаментом из своей любви и заботы до самой смерти. Видения о жизни сирот у этого парня слишком ограничены. Понятное дело, что и он приемный, если поднял эту тему. Конечно, жаль, что ему не совсем повезло с родными, но не у всех было так же.

И так всю ночь. Думаю об одном и том же, анализирую о его словах с разных сторон и в итоге не соглашаюсь. Злюсь, пихаю одеяло, ложусь на другой бок и вновь укрываюсь им. Вот, что я делаю всю ночь. Этот незнакомец умудрился не просто испортить мне настроение, он умудрился испортить его на целые сутки! Хотелось встретиться с ним еще раз и сказать, как он меня бесит.

Такого раньше не бывало со мной, я легко забывала первых встречных, спокойно возвращаясь к жизни. Меня не беспокоила их жизнь, не беспокоило то, о чем мы говорили. Некоторые разговоры были приятным, некоторые нет, но ни одни, ни другие, еще не въедались в мою голову так прочно.

Сбросив ноги с кровати, поднимаюсь и, шаркая ногами, добираюсь до кухни, где делаю себе бутерброд и наливаю сок. Свет горит только от барной стойки, сделанной из подоконника, отделявшего раньше кухню от балкона. Внутри этой стойки, на некоторых из небольших полок, еще остался алкоголь, который так любил отец. Он не забрал его. Он не забрал ничего, кроме некоторых вещей и сердца мамы. Ей пришлось создавать себе новое.

Иногда у меня всплывало желание откупорить одну из бутылок, забрать в свою комнату и выпить. Но, как и всегда, останавливала себя, уверяя, что оно того не стоит. И действительно не стоило. Вся моя самодисциплина, пока мама была в отключке, не прошла зря. Сейчас все становится хорошо, так, как должно быть у нормальных семей. Мне больше ничего не нужно, кроме заботы мамы и вида счастья на ее медленно старевшем лице.

Взяв тряпку, стираю со стола крошки и возвращаюсь в свою комнату. Мне кажется, что сейчас я лягу и усну, но этого так и не происходит даже через час. Мысли снова атакуют мою голову, и я в сотый раз со злостью откидываю одеяло.

Сегодня у мамы выходной, и, когда возвращаюсь со школы, меня встречает целый букет ароматов, наряду с бормотанием телевизора. По нему идет любимое шоу мамы, она снова вернулась к его просмотру.

Мои глаза слипаются, бессонная ночь дала о себе знать уже на втором уроке. Скинув кроссовки и куртку с рюкзаком, я иду по запаху и нахожу маму у плиты. Ее халат уже не выглядит смятым, потому что она не отлеживает его все свое свободное от работы время. Мама всегда встречает меня чем-то вкусным, а не со слезами за дверью спальни.

Опершись на косяк плечом, наблюдаю за ней, пока она меня не замечает. Тут же спрашивает, как мои дела, неся на стол огромную тарелку с жаренным картофелем.

— Все хорошо, получила пятерку по русскому, — отвечаю я. С этими словами всплывает и гордость за саму себя. Это первая пятерка по этому предмету с начала учебы. Эти два года я жила только на твердых тройках и хилых четверках, некоторые из которых учителя ставили из-за жалости ко мне, ведь выглядела я правда не очень.

Мы садимся за стол и не жалея накладываем себе картофеля на тарелку. Мама рассказывает, чем она занималась, совсем простые, незамысловатые вещи, но я-то знаю, что совсем скоро она заговорит об Альберте. Не может не заговорить. Ей интересно услышать мое мнение, она ждет его, но знает, что сама я поднимать эту тему не буду.

Вскоре мама исчерпывает все повседневные тема и, вздохнув, переходит к самой сладкой теме. Я сдерживаю ухмылку оттого, как делает вид, будто тема о ее мужчине всплывает невзначай.

— Тебе понравился Альберт? Он сказал, что ты такая же потрясающая, как и я, — с мечтательно улыбкой произносит она.

— Было бы странно, если бы он назвал меня ужасной. Для вас это стало бы концом отношений, не так ли? — мама слегка пожимает плечами, а затем кивает, мол, наверное. — И все-таки он мне понравился, приятный мужчина. Ты ему нравишься, видно по тому, как он смотрит на тебя. Как будто не хочет ни отпускать, ни уж точно отдавать кому-то. Это круто. Наверное, так и должны выглядеть правильные отношения.

— Скорее, здоровые. Если мужчине все равно с кем водится и проводит время его женщина, это не может быть нормальным, за такие отношения нельзя держаться, ни в коем случае. Любовь — это когда ради тебя дышат, проживают новый день, но никак, когда тебя делят, когда все равно на тебя.

— Именно так и было с отцом, перед тем, как вы решились развестись? — я говорю это прежде, чем думаю. Осознав, что я только что спросила у нее, застываю. Вилка, набитая картофелем, тоже застывает на полпути. Я не смотрю на маму, боясь того, что увижу. Меньше всего на свете мне хочется задеть ее. Не сейчас, не так рано. Прошло ведь совсем немного, как она пришла в себя.