Замок из дождя

12

Общественность была, мягко говоря, в шоке. Филипп приехал сюда полтора месяца назад, в начале ноября, и на него мало кто обратил внимания, кроме главных акционеров и президента. Для людей обыкновенных он долго оставался незначительным персонажем, потому что приобретение выгод на германском рынке простых служащих не волновало совсем, пока, конечно, это не отражалось на их зарплате.

После Рождества Филипп стал самым популярным человеком холдинга на всех этажах. Многие знали его в лицо, а про слияние заговорили даже в производственных корпусах, расположенных в другом конце города.

Этот человек, на которого теперь все приходили посмотреть под любым предлогом, умудрился сделать то, чего за пять лет существования холдинга не делал никто. Во-первых, он устроил драку в приемной, причем со своим же подчиненным. Во-вторых, он разбил очки и порезал лицо директору по связям с общественностью. В-третьих, он переспал с племянницей президента и бросил ее в ту же ночь ради какой-то уличной девки, привезенной из Германии. И наконец, в-четвертых, он поссорился с президентом, и теперь кто-то из них кому-то должен отдать деньги. Или весь холдинг.

Офис гудел как растревоженный улей. Что будет дальше? Кто будет руководить? И что хочет этот странный немец, с характером необузданного русского медведя?

Сеймур жестоко мстил своему обидчику. Филипп прекрасно понимал, что пересуды — его рук дело, вернее его мерзкого языка, который всегда мог преобразовать любую самую нейтральную информацию в непотребную сплетню.

Селин и Филипп встретили Рождество и Новый год скромно, практически вдвоем. Странно было наблюдать ее притихшей, не стремящейся к обычным бурным развлечениям и прогулкам до утра. Она сказала, что не хочет идти в гости, что ненавидит эти праздники и желает провести их как можно более буднично. Филии поостерегся спрашивать о причине столь острого неприятия и счел это еще одной неразгаданной тайной ее прошлого.

Однако начало января внесло новую напряженность в его жизнь. За рождественские каникулы он уже смирился с мыслью, что Селин не вернется в Германию, а останется здесь. Он и сам понимал, что Нью-Йорк, который никак не желала понимать и принимать его собственная душа — для Селин самое подходящее место.

И хотя она еще недавно звала его бросить все и стать бродягами, Филипп знал, что никуда она отсюда не уедет. Ибо этот волшебный город дает возможность быть бродягой, не покидая его пределов.

И когда он уже мысленно послал к черту свою обувную фабрику и дом в Берлине и стал подумывать, где бы ему купить или хотя бы арендовать квартиру (надоело жить в гостиничном номере), чтобы поселиться там с Селин, разразился гром среди ясного неба. Вечером третьего января суровая Джессика властным голосом вызвала его себе в приемную и сказала, что не выпустит, пока серьезно не поговорит.

— Это что же, теперь секретарши будут меня вызывать на ковер? — пошутил он, входя в кабинет и игриво улыбаясь. — Да, видать, плохи мои дела в вашем холдинге…

Она смотрела на него очень серьезно.

— Ты даже не представляешь, как плохи, Филипп. Пойдем прогуляемся.

Он смотрел на нее с любопытством. Удивительно. А ведь и правда можно подумать, что она играет. Никакой гордости, никакого самолюбия, никаких обычных женских уловок. Джессика откровенно любит его, помогает ему, готова на все для него… Она не обижается, она готова ждать, пока он насытится своей Селин. Даже ревность, похоже, больше ее не мучает.

— Джессика, — вкрадчиво проговорил он, — ты, может, не понимаешь? Но я фактически женатый человек. Меня дома ждет Селин, да и вообще я не должен…

— Ты не понял, Филипп. Я не свидание тебе назначаю. — Джессика подошла к нему вплотную и зашептала: — У всех стен есть уши, понимаешь? Я хочу тебя кое от чего предостеречь. Пойдем в наше кафе?

— Ну пойдем.

Он заказал себе кофе с коньяком, а она — вина, и вопреки решительному тону, с которого начинала разговор, вдруг забилась в угол, сжавшись в комочек, чуть ли не подтянув колени к подбородку. Некоторое время оба молчали. Филипп — выжидательно, Джессика — испуганно, словно на что-то решаясь.

— Ну? — спокойно сказал Филипп. — Что на этот раз удумал президент?

— Он хочет тебя отпустить, — сверкая глазами, проговорила она.

— И что в этом плохого?

— Ничего. Вчера я готовила бумаги, — Джессика едва заметно подавила спазм, — о покупке французской фирмы.

Филипп вскочил, расплескав все, что стояло на столе.

— Что?!

— Да. Мы купили твоего единственного союзника. Филипп, я думаю…

— Что?!

— Успокойся. Сядь…

— Джессика, но это же…

— Филипп, сядь. Я думаю, дело не в тебе и не в твоем предприятии. Просто президент понял, что начал не с того конца. Французы оказались более покладистыми, а может, более дальновидными. В любом случае теперь ты — один против нас всех.

Филипп смотрел на нее во все глаза, Джессика немного смутилась.

— Ну то есть против них всех. И тебе рано или поздно не останется ничего другого… Но, если хочешь, можно просто сменить род деятельности. Кроме обуви есть много…

Он кивнул:

— Стать бродягой, например.

— Кем?

— Бродягой.

— Фил, не обижайся! Зачем впадать в крайности? Никто не собирается тебя разорять.

— А я и сам не собираюсь разоряться. — Он улыбался, глядя будто сквозь нее. Джессике отчетливо были видны слезы за его улыбкой. — Просто одна маленькая, но очень мудрая девочка звала меня стать бродягой. Просто путешествовать, пока хватит денег.

— А потом, когда они закончатся?

— А когда они закончатся… Не знаю. Наверное, просто жить. Не знаю, Джессика, ты извини, что я опять начал говорить про нее.

— Ничего, я уже привыкла.

Лицо ее ничего не выражало, только в глазах снова притаился страх.

— Думаю, что тебе действительно пора взять паузу. Уезжай отсюда, тебе никогда не нравился Нью-Йорк, увози свою Селин, путешествуйте, а потом вернешься — посмотришь, что стало с бизнесом.

— То есть попросту все бросить?

Она подняла на него жесткий взгляд:

— Да. Больше тебе ничего не остается. Ты же не борешься за бизнес. Ты борешься только за Селин.

— Джессика!

— Но это так. Не обижайся, но с тех пор, как… да, наверное, с самого начала, потому что, как я понимаю, эти два события — появление в твоей жизни Селин и проблемы с бизнесом — совпали, ты только и делаешь, что бегаешь за ней. Дела тебя интересуют во вторую очередь.

— Ты намекаешь на то, что она принесла мне неудачу?

— О господи, ну вот опять! При чем тут это?! Почему ты в каждом слове видишь посягательство на честь и достоинство твоей Селин? Просто я тебе говорю, ты с самого начала смотришь не в ту сторону.

— Это мое дело, на что смотреть.

Джессика подняла ладони вверх и натянуто засмеялась:

— Все, сдаюсь. На эту территорию мне вход заказан.

— Да нет, просто… Ты всегда так о ней отзываешься… Ничуть не лучше придурка Сеймура.

— Нет, ты ошибаешься, я отдаю должное твоей Селин. Она, должно быть, по-своему мудра. Таких, как она, жизнь многому учит с раннего детства.

— Таких, как она? Что ты имеешь в виду? Ты ее даже ни разу не видела!

Джессика рассмеялась:

— Как это не видела? Я ее видела даже раньше, чем ты. Ты забыл, что мы вместе приехали к тебе на такси?

— Ах да. Но тогда я сам еще не знал ее.

— Но я-то знала. И не думаю, что жизнь с тобой ее сильно изменила с тех пор. Вот ты — изменился, это да.

— С чего ты взяла?

— Да хотя бы если сравнивать с тем парнем, что познакомился со мной в ноябре. Тот был другим Филиппом. А теперь передо мной сидит неуверенный в себе, тоскующий, сомневающийся нытик.

— Спасибо.

— На здоровье.

— Отлично! Что еще?

— Ты хочешь еще? Пожалуйста! Я как раз давно хотела спросить: где твоя жажда жизни, Филипп? Где твое самолюбие, где твоя мужская и человеческая гордость, наконец?! Я не знала тебя раньше, но уверена: ты был совсем другим! Женщины бегали за тобой, а не ты за женщинами! Более того, сейчас ты бегаешь не за женщиной, а за ее тенью. Она же бросит тебя, и очень скоро, неужели непонятно? Ты просто слепой!

Он с досадой стукнул ладонью по столику и отвернулся:

— Ну конечно, как я сразу не догадался! Ты, должно быть, обладаешь «третьим глазом»!

— Филипп, я не шучу. Это видят все, кроме тебя. Вы с ней разного поля ягоды.

— Джессика, мне все понятно, ты просто считаешь, что я больше подхожу тебе, а не ей.

Она выпрямилась. Снова в глазах появился тот страх, который Филипп заметил в начале вечера. Джессика на что-то решалась.

— Нет, дорогой мой. Все немного не так.

— А как?

— Дело в том, что через полтора месяца я выхожу замуж. А свои былые увлечения, — она криво улыбнулась, с сожалением глядя на него, — собираюсь выкинуть из головы.

— Замуж?

— И мне бы хотелось, чтобы между нами не было ничего плохого. Может, когда тебе удастся поймать своего журавля в небе и окольцевать его, мы будем дружить семьями?

— Семьями? Журавля в небе? — Филипп сидел словно оглушенный. — Откуда ты знаешь про журавля?

— Есть такая поговорка. Ты должен ее помнить, у тебя же прабабка…

— Да помню я о прабабке. А вот ты откуда ее знаешь?

— Так от тебя и знаю. Еще когда мы… — Она едва заметно поперхнулась, — еще когда мы бродили по осеннему Нью-Йорку, ты много рассказывал о себе. Я уже тогда поняла, что, говоря о журавле в небе, ты вспоминаешь ее. А мне уготована лишь роль пресловутой синицы… Тогда я слушала тебя и делала выводы. О твоем характере, о твоих привычках, о твоем прошлом, о твоих вкусах в женщинах… Тогда ты был понятен и хоть отчасти предсказуем. Сейчас — ты просто мешок с демонами, которые рвутся из тебя наружу, расплескивая черноту. Беги от них, Филипп. Иначе — они съедят тебя совсем… Мне пора.

Он поднял на нее глаза. В них была беззащитность.

— Джессика… Но как же так? Ты бросишь меня и выйдешь замуж?

— Разумеется. Пока, Филипп. Желаю тебе справиться со всем этим.

До глубокой ночи он бродил по улицам и думал. Впервые за все это кошмарное время, в котором он как будто и правда потерял себя, в Филиппе шевельнулось новое чувство. И чувство это касалось отнюдь не любимой и дорогой фирмы, которую он лелеял с двадцати двух лет, а Джессики.

Ему было совсем не жаль расставаться со своим бизнесом, зато ему было трудно смириться с мыслью, что Джессика выходит замуж. Как она может выходить замуж, если он так сильно привязан к ней? Как она может выходить замуж, если он не проживет без ее твердого плеча, на которое, оказывается, все время опирался?

У него не было мужской ревности: он не переживал, когда представлял, что кто-то другой ласкает ее тело и целует ее. Но он очень переживал, когда понимал, что кто-то другой навсегда заберет ее душу. А ведь она была ему самым верным другом! После Йена, конечно.

И вдруг ему сильно-сильно, просто невыносимо захотелось домой. Он давно не видел своего кота, давно не пил пива на своем крыльце и не обсуждал всякие глупости с Йеном.

В этот момент его больное воображение, чтобы, наверное, он совсем не сошел с ума, нарисовало самую оптимистичную картину, какую только можно себе было представить: вместо Селин к нему пришла Джессика. С самого начала. Дальше все пошло бы как надо, светло и радостно: Джессика, Йен, воскресные обеды с родителями, дети и довольный Луциан в углу. Такое бывает? Такое может быть у него? Имеет он, в конце концов, право на простое земное счастье?!

Конечно, имеет.

И сердце сразу успокоилось и перестало надсадно ныть, и стальная спица, проколовшая его еще в кафе, когда Джессика сказала, что выходит замуж, исчезла, будто ее и не было…

А Селин… Он просто никогда не узнал бы эти серые беспокойные глаза, не почувствовал вкуса вампирской улыбки на своих губах, не полюбил сырого осеннего тумана и ночной дороги… И не сошел бы с ума.

Филипп остановился посреди сквера и заплакал. Он плакал, как маленький мальчик, который потерялся в большой городской толпе, а мама никак не может его найти. Он хотел к маме. И к папе. Он хотел впервые за десять последних лет своей жизни спрятать лицо у них на груди, выплакаться и спросить совета. Но они были далеко. А Селин — рядом…