Кэтрин Гаскин Зеленоглазка

КНИГА ПЕРВАЯ 1854

Глава первая

Закончив свой послеобеденный визит вежливости, жена губернатора ушла. Дети вели себя хорошо, сегодня я была ими довольна. Она, как и другие представители мельбурнской знати, часто приходила посмотреть, как я управляюсь с ними. Ведь они носили известнейшую в стране фамилию и являлись наследниками одного из крупнейших колониальных состояний. Наверное, людям казалось невероятным, как это я, приехав сюда совсем девочкой из мануфактурного магазина в Лондоне, вдруг стала им ровней. Но в Новом Свете такое случается до сих пор, случилось тогда и со мной. Все началось тем самым утром, еще в 1854 году, когда по дороге в Балларат я встретила Розу Магвайр.

В то утро я назвалась Эммой Браун. На самом деле у меня было другое имя, но обстоятельства вынудили меня забыть о нем, навсегда схоронив его в той земле.

Мне было восемнадцать лет. Помню, тогда я впервые услышала их голоса, лежа на измятой постели рядом с человеком, который своим пьяным храпом пробуждал во мне отвращение. В утреннем воздухе голоса эти словно сияли чистотой. Было рано, люди едва только потянулись по дороге на прииски, а они уже встали. Их лагерь появился возле таверны еще вчера, но мне пока не довелось их увидеть, потому что этот человек, Вилл Гриббон, прятал меня от посторонних глаз. Я ведь уже один раз пыталась сбежать от него. Сам он сразу же отправился к ним, чтобы объявить, сколько будет стоить разрешение мыть инвентарь и заполнять котлы в излучине реки, протекавшей позади его владений вдоль дубовой рощи. Наверное, никому, кроме Гриббона, не пришло бы в голову брать за это плату. Они не пришли в «Арсенал старателя» ни за едой, ни за поганым виски, которым торговал Гриб-бон. В тот вечер посетителями таверны были лишь два пастуха, направлявшихся в Мельбурн, чтобы спустить там полугодовой заработок.

Я осторожно выбралась из кровати, стараясь не потревожить спящего и не сводя глаз с его лица, неприглядности которого не мог скрыть даже сумрак, пробивавшийся сквозь грязные шторы. Его мясистый подбородок был покрыт десятидневной щетиной; с перепоя он спал с открытым ртом, отчего видны были источенные, гнилые зубы. Я не могла смотреть на него без отвращения и страха. Когда он три дня назад затащил меня к себе в постель, я была еще девица. И он грубо использовал меня, заставив познать весь ужас и позор насилия. Ненависть, которую он пробуждал во мне, была почти осязаемой. Казалось, она стояла рядом со мной, готовая плечом к плечу пойти за меня на бой. Возможно, даже во сне он почувствовал ее угрожающую силу, потому что вдруг зашевелился в попытке проснуться. Я замерла, но вскоре он успокоился, и храп его вернулся в русло прежнего мерного ритма. Тихонько я подошла к окну и слегка приоткрыла штору.

Передо мной был обычный для этих мест пейзаж.

Мне приходилось видеть его множество раз вдоль дороги, ведущей из Мельбурна к приискам, – крытая брезентом повозка с упряжкой волов, разбросанные вокруг костра палатки. Этот небольшой пустырь рядом с таверной «Арсенал старателя» был привычен к подобным обитателям, и Вилл Гриббон был не последним, кто приложил к этому руку; открыв в тенечке под зданием таверны некое жалкое подобие универсального магазина. Здесь он мог восполнить пробелы в торговле спиртным, продав полбарана или какую-нибудь сковородку. Полуразрушенная таверна была не приспособлена принимать постояльцев, в ней только продавался ром. Словно на семи ветрах, стояла она на пересечении главной дороги с грязной извилистой тропкой, ведущей к близлежащим фермам, а вокруг простирались бескрайние деревенские просторы. Название «Арсенал старателя» появилось три года назад, когда стало ясно, что месторождения золота на Балларате, Алек-сандр-хилл и Бендиго были достаточно велики, чтобы обеспечить постоянный приток старателей, следующих мимо таверны и иногда посещавших ее. Три года назад вывеска над «Арсеналом старателя» была кричащей и яркой: теперь же цвета ее поблекли под беспощадным австралийским солнцем и уподобились скупым краскам окружающего ландшафта. В этой природе было слишком много простора, и на ее фоне ветхий, полуразрушенный домик казался жалким и потерянным.

Окно, из которого я смотрела, помещалось в торце, и мне был прекрасно виден весь лагерь. Там находилась семья, а не просто группа мужчин, какие обычно проходили по этой дороге. Семья была большая, как я решила, – ирландская; слов я различить не могла, но по ритму и модуляции голосов узнала знакомые обороты, хотя речь этих людей не была отрывистой, как у многих ирландских иммигрантов. Отец имел богатырский рост и носил черную бороду, и трое взрослых сыновей имели похожие черты. Еще одному, младшему, на вид было лет десять-одиннадцать; у него были светлые прямые волосы, падавшие прямо на глаза. Сначала он пинал камушки у себя под ногами, но потом ему, видно, это наскучило, и он принялся швырять в воздух палку, пытаясь поймать ее на лету. Женщины были совершенно не похожи на тех, каких обычно можно встретить по дороге на прииски. Их было две – мать и дочь, последняя почти что девочка. Обе были в капорах, из-за чего я не могла разглядеть их лиц, но зато отлично видела их платья. Безупречные линии, элегантный и модный покрой – все было слишком изысканным для этих мест; женщины смотрелись здесь явно чужими. Такие нарядные капоры были бы к месту в Мельбурне или даже в Лондоне, но никак не в Балларате. Было сразу понятно, что это не просто проезжавшая к приискам семья старателя. По всем признакам, у этих людей имелись деньги. У них были сытые волы и новая повозка. Печать бедности не коснулась их. Они не кричали друг на друга в грубых и резких выражениях, как это делают люди, уставшие от отчаяния и несчастий. И вообще мне кажется, что на этой дороге, проложенной старателями, сразу видно, кто беден, а кто богат.

Поразмыслив, я пришла к выводу, что это торговцы или какие-нибудь владельцы магазина из тех, что устали жить в Старом Свете и к тому же наслушались сказок о самых крупных золотых месторождениях в мире, по сравнению с которыми меркнет даже Калифорния. Я сама плыла на корабле вместе с иммигрантами и прекрасно знаю, почему люди едут сюда, – одни в погоне за приключениями, другие просто от крайней нужды. Но в конце концов, минуя горную цепь, все они оказываются здесь, в высокогорной золотой стране. На этом этапе и кончается романтика путешествий, а вместе с нею и розовые мечты. Лично для меня все оборвалось здесь, в «Арсенале старателя».

Мать была главной в семье и прекрасно справлялась с этой ролью. В то время как она готовила завтрак, мужчины складывали небольшие палатки и запрягали волов. Мать отдавала почти все распоряжения. Однако девушке, как мне показалось, не было дела до всех остальных. Она задумчиво скатывала одеяла и, видно, не очень-то с этим торопилась. Почему-то никто и не думал делать ей замечания, и даже когда она бросила свое занятие и отвлеклась на что-то другое, то все равно не заслужила ни слова упрека. В долетавших до меня голосах сквозили добродушие и легкая ирония, а один раз послышался даже смех. Я помню, каким удивительным показался мне этот смех. Впервые я почувствовала симпатию к проезжавшим путешественникам. От этих людей веяло неслыханной роскошью.

Я решила, что само небо послало их, чтобы помочь мне выбраться отсюда. Я попрошу их взять меня с собой в Балларат. Если они направляются в другую сторону, то все равно попрошусь с ними. Какая мне разница, куда идти; главное – сбежать из «Арсенала старателя», избавиться от этого Гриббона.

Было настоящей пыткой двигаться медленно и осторожно, когда все зависело от быстроты. Они уже запрягли волов и теперь забрасывали землей костер. Еще немного – и они отъедут. Я сбросила короткую рубашку и на мгновение застыла над кучей одежды, сброшенной на пол вчерашней ночью. Надев трусы и корсет, я пришла в ужас при мысли, что Гриббон сейчас проснется и с новыми силами потащит меня в койку утолять свою мрачную похоть. Пальцы не слушались; я с трудом надела нижнюю юбку и выцветшее серое платье. У меня было другое, белое, красивое, с зеленой шотландской юбкой, которое я привезла с собой из Лондона. Но чтобы достать его, надо было лезть в стоявший у кровати сундук, а это могло разбудить Гриббона. Как ни хотелось мне взять платье, все же пришлось оставить его. Я заплела волосы в длинную косу; закалывать их не было времени, хотя, конечно, следовало бы, потому что с косой я выглядела моложе, чем мне сейчас хотелось. При беглом взгляде в старое треснутое зеркало оно отразило бледное и чересчур худое лицо. Я никогда не была хорошенькой; находясь в добром расположении духа, отец говорил мне, что я интересная. У меня были зеленоватые подвижные глаза, но при тусклом освещении комнаты они теряли свой цвет. Даже в спешке я успела подумать: как это было бы здорово, если б в зеркале сейчас отразилась красавица.

Наконец я набросила на плечи платок и взяла в руку ботинки. На сундуке лежали одежда Гриббона, его трубка и кисет, а также новенький двухзарядный револьвер, которым он любил хвастаться перед посетителями таверны. Наверное, он перебрал вчера, потому что здесь же валялись высыпавшиеся из карманов мелкие деньги. Обычно он тщательно прятал их от меня. Бросив взгляд на монеты, а потом на спящую фигуру, я осторожно опустила ботинки на пол и принялась обеими руками собирать их. Набралось двадцать семь шиллингов и еще четыре пенса. Этого хватило бы, чтобы поесть, когда я выберусь на дорогу, или же на проезд. Замерев от страха, я со звоном ссыпала их в карман платья. Затем снова взяла в руку ботинки и направилась к двери.

Но в ту же секунду я снова вернулась к сундуку и стала аккуратно, монетку за монеткой, складывать деньги обратно. Было бы ошибкой брать их! Гриббон ценил их гораздо выше, чем меня; из-за них он мог броситься за мной в погоню. Да и закон был бы на его стороне. Нельзя давать ему козыри в руки.

Все эти действия отняли у меня много времени, и по звукам, доносившимся снизу, я поняла, что ирландцы отъезжают. Быстро, как только могла, я подбежала к окну, откинула занавеску и прижалась лицом к стеклу. Они были готовы к отъезду; в повозке сидели все, кроме девушки и одного из сыновей, который поджидал ее возле двери, чтобы помочь взобраться на возок. Она была у речки и, услышав, что ее зовут, нехотя повернулась, но продолжала тянуть время. Ей явно нравилось чувствовать себя независимой. Мать уже потеряла всякое терпение. На этот раз ее крик прозвучал отчетливо:

– Роза! Иди сюда, Роза!

Девушка едва заметно прибавила шагу. Отец выпрямился, держа в руках поводья, готовый в следующую минуту тронуть. Наконец она дошла до повозки, и мать протянула ей руку, чтобы усадить ее сзади, где раскрывался откидной верх. Подняв ногу на ступеньку, она остановилась и оглянулась вокруг. Наверное, ей хотелось в последний раз запечатлеть в памяти эту ссохшуюся пыльную землю, где они остановились на ночлег по дороге в Балларат. Хотя трудно поверить, чтобы кому-нибудь захотелось вспоминать это место. Тем не менее взгляд ее скользнул по стене «Арсенала старателя» и сразу же наткнулся на меня, маячившую в верхнем окне. Лицо ее застыло.

Тогда в первый раз я и Роза Магвайр разглядели друг друга. Сейчас, в свете всего, что случилось позже, я думаю иногда, что мы не просто обменялись взглядами; во всем том было нечто пророческое. Но это, наверное, не так. В душе я уповала на ее влияние в этой семье, благодаря которому мне могли позволить путешествовать вместе с ними в качестве служанки. Эта минута запомнилась еще и потому, что раньше мне никогда не приходилось видеть такого прекрасного лица, какое было у Розы Магвайр. Его незлобное очарование могло привести в отчаяние любую женщину. Не думаю, чтобы Роза почувствовала что-либо подобное, – я была для нее просто девушкой, глазеющей из окна. Вне всякого сомнения, она давно привыкла, что на нее все смотрят – и мужчины, и женщины. Имея такое лицо, трудно пройти, чтобы на тебя не обратили внимания.

Я видела, что губы ее расплылись в широкой улыбке, – теперь она уверена, что ее заметили и оценили. Подарив мне это маленькое приветствие и даже не дожидаясь ответа на него, она протянула брату руку и скрылась под брезентовым верхом. Обычно так улыбаются случайным попутчикам, с которыми не рассчитывают встретиться вновь. Внезапно меня охватило необъяснимое чувство. Я еще сильнее прижалась лицом к стеклу и стала беззвучно просить:

– Подождите меня! Пожалуйста, подождите!

Вместо ответа я услышала, как щелкнули натянутые поводья, после чего повозка утонула в облаке пыли, лишь только сдвинулась с места.


Меня погубило платье из зеленой шотландки. На свет еще не рождалась женщина, которая, посмотрев на красивую женщину, не захотела бы стать такой же. А если вы вовсе не красивы, то начинаете думать о том, как бы приукрасить себя, чтобы хоть немного приблизиться к идеалу, сгладить эту досадную разницу. Увидев Розу Магвайр, я снова вспомнила о своем зеленом платье из шотландки – как удачно оно подчеркивало цвет моих глаз, какое там было кружево, как плотно оно облегало мою талию, не то что эта серая хламида, которая сейчас на мне. Собственное тщеславие привело меня к проклятому сундуку.

Мне почти что удалось достать платье. Я осторожно сняла с крышки трубку, одежду, деньги, револьвер и тихонько положила все это на пол; затем открыла сундук и откопала в нем платье. Я понимала, что теряю время, но убеждала себя, что тяжелая груженая повозка не может двигаться быстро и мне удастся догнать ее. Свернув платье, я перекинула его через руку и стала закрывать крышку. Возможно, меня захлестнула преждевременная радость. Но крышка вдруг выскользнула у меня из пальцев и с треском захлопнулась.

Гриббон тут же открыл глаза. Повернувшись с боку на бок, он быстро приподнялся. У меня уже не было времени спрятать зеленое платье. А увидев открытую дверь и приготовленные рядом ботинки, он сразу же догадался обо всем.

– Куда это ты собираешься? Что ты задумала?

С похмелья его голос хрипел, но я знала, что он был совершенно трезв. Таким он просыпался каждое утро – злобным после вчерашней пьянки, но уже трезвым.

Я только беспомощно смотрела на него, все еще надеясь, что сумею сбежать, но понимая, что теперь-то он меня не отпустит. На моем теле еще не зажили рубцы от побоев, которыми он наградил меня два дня назад, после того как я попыталась улизнуть с другой семьей путешественников. Не в силах ничего говорить, я невольно отступила назад, хотя понимала, что это бесполезно, – он все равно бы догнал меня.

– Ну?

Я не отвечала. Это, кажется, взбесило его; он любил, чтобы его боялись и пресмыкались перед ним, тогда как я ни разу не доставила ему этого удовольствия.

– Ты что, язык проглотила? – заорал он. Резко перегнувшись через спинку кровати, он вдруг увидел, что на крышке сундука ничего нет. На мгновение он оторопел. – Мои деньги… – пробормотал он, – пистолет… что ты с ними сделала?

Я посмотрела на пол, где лежали его вещи, и тут вдруг впервые подумала об истинном предназначении револьвера. Я всегда боялась огнестрельного оружия, и этого в том числе: Гриббон носил его с собой куда бы ни пошел. Но сейчас до меня дошло, что если он использовал оружие, чтобы держать в страхе других, то наверняка и сам был подвластен этому страху.

Я нагнулась и подняла револьвер.

Я ничего не понимаю в револьверах – по крайней мере, ничего не понимала тогда. Я не знала, заряжен ли он, не знала, как из него стрелять. Я только инстинктивно держала его так же, как обычно держал Гриббон. когда хотел покрасоваться перед старателями в таверне. Палец лежал на спусковом крючке, а сам револьвер находился прямо передо мной. До сих пор не понимаю, зачем я это сделала; наверное, потому что считала, что для Гриббона это символ власти. Но он почему-то совсем не испугался. Кинув на меня злобный взгляд, в котором не было и тени страха, он бросился ко мне, замахнувшись для удара. Тыльной стороной ладони он с такой силой хватил меня по лицу, что голова моя резко откинулась назад. Он был совсем рядом, когда я нажала на спусковой крючок.

Из-за шума выстрела я не услышала, как он вскрикнул от боли. Несколько секунд он, пошатываясь, стоял у спинки кровати. Одну руку он прижал к груди, и сквозь растопыренные пальцы я увидела неровный обугленный край дыры, прожженной в его нижней рубахе, и маленькую струйку крови. Он сполз на пол, и, как мне показалось, сразу же умер. Я убедилась в этом, только когда тронула его тело рукой, но одному Богу известно, сколько времени провела я, стоя над ним в немом оцепенении, с, револьвером в руке, охваченная ужасом от того, что сделала, прежде чем решилась к нему приблизиться.


Я еще долго сидела рядом со своими ботинками на площадке второго этажа, как умалишенная вцепившись в платье из шотландки, и пыталась сообразить, что же мне теперь делать. Впрочем, особого выбора у меня не было. Можно было остаться ждать последствий либо же исчезнуть и попытаться избежать их. Я очень быстро склонилась к последнему. Ведь я не хотела убивать Гриббона. Я уговаривала себя, что это так, но где-то в глубине тлела мысль, что на самом деле у меня было достаточно ненависти, чтобы хотеть убить его. И все же одно дело – подумать, а другое – сделать. А я не хотела этого делать. Моя ненависть к нему была столь сильной, что я не могла бы сидеть и безропотно ждать, пока за мной придут, чтобы назначить мне наказание за его смерть. Он был недостоин этого. И все-таки я сидела, как будто меня разбил паралич. Вам не приходилось убивать человека, даже такого, как Гриббон, и вы не знаете, какая это мука.

Мы вышли на эту дорогу более месяца назад – мой отец, мой брат Джордж и я. А теперь отец лежал в могиле неподалеку от таверны, в той самой дубовой роще у реки. Корда мы пришли сюда, он уже умирал, да что говорить, он умирал, еще когда мы прибыли в Мельбурн; я не забуду его нескончаемый бьющий кашель, который он надеялся вылечить морским воздухом; однако и это не помогло. Как и все другие, мы покинули Англию в погоне за золотом, и денег у нас в кошельке едва хватало на еду и дорогу. Отец все рвался в Балларат, хотя я с самого начала сомневалась, что он сможет дотянуть до конца путешествия, а уж тем более размахивать киркой, если мы все-таки доберемся до места. Когда мы прибыли в «Арсенал старателя», у нас еще оставалось несколько фунтов. Гриббон не пожелал впустить нас; с большой неохотой он позволил нам ночевать под навесом, пристроенным к кухне. Мой отец лежал там три недели, пока не умер. К этому времени у нас кончились деньги и, кроме того, мы задолжали Гриббону за еду и постой, не считая тех денег, что он уплатил проезжавшему доктору, который согласился осмотреть отца и оставил для него кое-какие лекарства. Отца пришлось похоронить без священника; во всей округе не было церкви, а городской священник лишь изредка объезжал свою паству, к которой Гриббон явно не относился. Джордж, никогда не державший в руках лопату, провозился с могилой больше двух дней. Но едва успев опустить в нее тело отца и наспех вырезав его имя на спинке от кровати, братец вернулся на золотую дорогу. Джордж твердо знал, чего он хочет, и такая обуза, как собственная сестра, была ему явно ни к чему. Он Не побоялся в одиночку идти в Балларат и даже еще дальше, не испугался того, что может встретить на дороге беглых преступников, – больше всего на свете он боялся Гриббона. Подобно мне, он на себе познал его тяжелую руку, когда тот подгонял нас во время работы (Гриббон заставил нас расплачиваться за наши долги, работая на него). Но Джордж, видимо, не считал себя ответственным за этот долг и ушел. И это было три дня назад.

Когда ушел Джордж, Гриббон в качестве все той же оплаты долга, не задумываясь, затащил меня к себе в постель. Тогда, в первую ночь, я даже не до конца поняла, что со мной произошло. Когда вы проигрываете битву, то в первый момент не осознаете своего поражения, – вы просто не в состоянии в это поверить. Но на следующий день до меня дошло, что же случилось со мной и не перестает случаться. И я поняла, что это будет продолжаться столько, сколько я буду терпеть, а значит, мне остается только сбежать.

Гриббон постоянно следил за мной. Он заставлял меня стряпать и убирать, носить воду с реки и даже колоть дрова, но не позволял мне прислуживать в баре. Там он работал без помощников, так как две недели назад рассорился с барменом, после чего тот ушел. В магазине я тоже не появлялась. Он не допускал меня ни к людям, ни к деньгам; он понимал, что я сбегу при первой же возможности, и, хотя кричал на меня и обзывал грязной шлюхой, все же по-своему берег меня: женщины в этих краях были большой редкостью.

«Арсенал старателя» был лишь тем «знаменательным» местом, где к дороге, ведущей в Балларат, присоединяется грязный проселок с окрестных ферм; однако дорога эта никогда не пустовала. Я верила, что смогу уехать с одной из повозок, надо было только улучить момент. Мне было безразлично, в какую сторону я поеду – какая мне разница? Но я должна была уехать с какой-нибудь семьей; общение с Гриббоном научило меня не доверять мужчинам, тем более собравшимся вместе, чтобы ехать на прииски. Вне всякого сомнения, среди них были очень хорошие люди, которые могли бы помочь мне, но ведь попадались и такие, как Гриббон. Какой был смысл рисковать, чтобы оказаться в том же, а может, и в еще более худшем положении, только теперь уже на приисках? По этой же причине я не могла уйти отсюда одна – ни в Джилонг, ни в Мельбурн, ни на прииски. Хотя после трех дней гриббоновского обращения я была готова на что угодно. Единственное, что меня удерживало, так это воспоминание о неудачной попытке сбежать. Я клюнула на первую же семью, остановившуюся, чтобы вымыть в реке вещи.

Они были шотландцы; детей у них было пятеро, мал-мала меньше, и мать, чтобы хоть как-то держать их в узде, то и дело визгливо вскрикивала, что она-де их накажет. Когда я обратилась к ней с просьбой, она, вероятно, на всякий случай отодвинулась от меня подальше.

– Я очень выносливая, – пыталась я убедить ее, – я хорошо управляюсь с детьми… Могу вам помочь. Мне не нужны деньги, только…

– Нам все равно нечем тебе платить, – сказала женщина, – к тому же помощь мне не нужна.

А когда подошел ее муж и стал с любопытством меня разглядывать, глаза у нее тут же сделались жесткими и колючими и она спустила на меня собак:

– А ну пошла отсюда, паршивая обманщица! Занимайся своими грязными делами, только к нам не лезь!

Гриббон сразу же навострил уши, выскочил из таверны и с угрожающим видом направился ко мне. Крепко схватив меня за руку, так что я чуть не завыла от боли, он принялся объяснять женщине, что я задолжала ему деньги и любой, кто поможет мне бежать, будет преследоваться по закону.

– Мы тут ни при чем, – сказала женщина, отходя в сторону.

– Ну, пожалуйста, – сказала я, – этот человек…

– Мы тут ни при чем, – повторила она, – с меня хватит и того, что я видела.

После этого она стала спешно заталкивать своих детей в телегу и крикнула мужу, чтобы тот заканчивал мыть вола. Гриббон затащил меня на кухню и даже забыл взять с них плату за пользование водой. Я слышала, как женщина раздраженно объясняется с мужем:

– Вот подберешь на дороге какую-нибудь бездомную шлюху, а потом отвечай за нее…

Как только они уехали, Гриббон принялся меня избивать, и бил он с такой методичностью, будто занимался этим всю жизнь. Казалось, он получал удовольствие от самого процесса наказания, давно позабыв о его причине.

Прошел еще один день, но женщины не попадались ни в одной из групп, делавших остановку, чтобы взять воды или чего-нибудь еще. Я прятала затекшее от побоев лицо и только молила Бога, чтобы он послал мне освобождение. Потом появилась надежда, когда в очередной раз в таверну заехал районный констебль. Тогда я еще не знала, что констебль Уитерс однажды насмерть забил человека, уклонившегося от ареста; об этом мне потом рассказал Гриббон. Он был одним из тех многих странных и сомнительных типов, которых полиция нанимала, чтобы хоть как-то усмирять огромный поток народа, хлынувшего тогда на прииски. Улучив момент, когда Гриббон вышел из бара, я подошла к нему, чтобы рассказать, что со мной случилось, и, хотя у меня еще не было повода думать о нем плохо, все же почувствовала безотчетный страх, едва взглянула ему в лицо.

Когда Уитерс допил виски, которое Гриббон всегда давал ему бесплатно, он с усмешкой посмотрел на меня.

– Думаешь, я не понимаю, кто ты на самом деле? Сколько же вас здесь, грязных потаскушек! Собралась в Балларат – там, конечно, проще найти работу? Поближе к золотишку – так ведь? – Он помахал передо мной стаканом. – Ну что ж, послушай, что я тебе скажу. У меня просто душа радуется, когда я вижу, что хоть одна из вас для разнообразия занята честной работой. Меня устраивает то, что говорит о тебе Вилл Гриббон. А если я еще хоть раз услышу твои сказки, то будь спокойна: ты будешь в участке до тех пор, пока тебя не упекут за проституцию. Поняла?

Он, конечно же, рассказал все Гриббону, и он снова устроил мне выволочку. Местами тело болело еще после первого раза, но по второму кругу было уже не так страшно. Мне пришли в голову, что если я пробуду здесь еще немного, то привыкну к побоям и вообще перестану их замечать. Это еще больше убедило меня в том, что надо скорее бежать, пока мне не стало безразлично все на свете.

Поэтому, когда я услышала на дороге те удивительные голоса, когда поверила, что еще остались люди, которые улыбаются друг другу, не позволяют себе ни на кого ругаться, которые – Боже праведный! – даже не разучились еще смеяться, мое отвращение к мирку, в котором я оказалась, и к Гриббону достигло своего апогея. Я отчаянно захотела к этим людям. Я просто готова была все отдать за возможность быть рядом с ними. И теперь, сидя на лестнице в «Арсенале старателя», я подумала: не это ли отчаяние двигало моей рукой, когда я нажала на курок и убила Гриббона, пытавшегося снова меня остановить? Я спрашивала себя и не знала, что ответить. Да и нужно ли было отвечать? И все же я понимала, что с этого момента проклятый вопрос будет мучить меня до конца моих дней.

Теперь следовало подумать, что мне делать дальше. Рано или поздно Гриббон будет обнаружен здесь мертвым. – может быть, почти что сразу. Все будет зависеть от того, насколько сильно понадобится посетителям его присутствие – возможно, найдутся и такие, которые попытаются узнать, в чем дело; также это могут быть знакомые или соседи. Просто проходящие по дороге посмотрят, что таверна закрыта, да и пройдут себе мимо. Итак, спрашивала я себя, кто же меня видел? Кто бы мог меня узнать? Только констебль Уитерс. Он представляет страшную угрозу, и с этим придется считаться. Но кто может подтвердить, что я не уехала еще вчера или не сбежала вместе с Джорджем? Кому известно наверняка, что Гриббона не застрелили еще вчера – например, при попытке ограбить его? Кроме рассказов о беглых преступниках, в этих краях можно было услышать истории про какого-нибудь пастуха, которого убивают в собственной лачуге из-за нескольких шиллингов или полкружки рома. Думая так, я пыталась успокоить себя, чтобы совсем не впасть в отчаяние. Я убеждала себя, что сумею затеряться в безымянной толпе на приисках, среди палаток, которые никому не приходит в голову считать и в которых живут люди, предоставленные сами себе. Там, на приисках, никто не интересуется, сколько народу ушло вчера и сколько придет завтра. Мне бы только найти прибежище среди этих кочующих людей, и, может быть, тогда я буду в безопасности. Оставаться здесь означало если не наказание, то по крайней мере предварительное заключение и следствие. У меня действительно нет выбора.

Поскольку решение было принято, я не могла больше позволить себе вот так сидеть и ждать, пока не произойдет что-нибудь нежелательное. Собравшись с силами, я взяла ботинки и зеленое платье из шотландки и заставила себя вернуться в спальню, где лежал Гриббон.

Его тело с трудом умещалось между кроватью и сундуком, лицо было запрокинуто. Чтобы пробраться к сундуку, мне пришлось перешагнуть через него; по шороху я поняла, что задела его подолом. Я старалась не смотреть на Гриббона. Даже к мертвому, у меня не было к нему жалости, слишком я ненавидела его, когда он был еще живым. Обидно лишь то, что именно такой человек, как Гриббон, будет всю жизнь висеть грехом на моей совести.

В сундуке было кое-что из моих вещей, которые я привезла с собой, книга, подписанная на мое имя, да одежда отца. Здесь нельзя было оставлять ничего; ничто не должно даже намекать на мое существование, а тем, кто видел меня, не следует думать, что я уходила торопясь. Все вещи я сложила в холщовую сумку, которая служила со времен путешествия на корабле, закрыла ее и хотела уже идти, но потом вернулась еще раз и собрала все деньги. На этот раз я не собиралась их использовать. Просто без них смерть Гриббона в большей степени походила на результат разбойного нападения, чем когда они валялись рядом с телом и навевали совсем другие мысли. Револьвер же я оставила лежать на полу, там, где бросила.

После этого я с твердой решимостью закрыла дверь, больше уже ни разу не обернувшись назад. И все-таки до конца спокойной я оставаться не могла, поэтому, когда я снова села на лестничную площадку и начала надевать ботинки, то почувствовала, что пальцы мои дрожат и не слушаются. В спешке я затянула один шнурок слишком сильно, и он порвался прямо у меня в руках. Как умела, я постаралась соединить шнурок, но теперь его хватало лишь на половину ботинка. Начав спускаться по лестнице, я обнаружила, что, оставшись не до конца зашнурованным, ботинок с шумом хлопает при каждом шаге и звуки эти зловеще разносятся по всему дому. Никогда еще я не ощущала себя такой одинокой, как в эти минуты.

В камине лежали вчерашние остывшие угли. Я отрезала себе немного хлеба и сыра в дорогу и едва устояла перед соблазном развести огонь и вскипятить чай – больше всего на свете мне хотелось хоть как-то согреться и успокоиться. Но пусть лучше эти холодные угли сыграют в мою пользу. Я не стала брать у Гриббона даже походную флягу, потому что кто-нибудь мог опознать ее. Зачерпнув из ведра кружку холодной воды, я жадно выпила ее и после этого приступила к последней операции – отодвинула расшатанный каминный кирпич, за которым Гриббон держал деньги. Наверное, он считал меня совершенной тупицей, потому что не догадывался, что почти с самого начала я знаю, где он хранит деньги. Слишком много времени я проводила на кухне, чтобы не заметить всей этой его пьяной возни с кирпичом и загадочного поглядывания в сторону камина. Единственное, чего я тогда боялась, это чтобы о тайнике не пронюхал Джордж. Он бы не удержался, чтобы не прихватить с собой деньги. Достав перепачканную сажей кожаную сумку, я не стала даже заглядывать внутрь, чтобы сосчитать, сколько там денег. Это было сейчас не важно. Все равно все они уйдут в землю.

Под навесом, там, где умер мой отец, я взяла лопату, которой Джордж копал для него могилу. Я понимала, что, если хочу взять себе иное имя и стать как бы другим человеком, следует перерезать все нити, связывающие меня с девушкой из «Арсенала старателя». Одной из таких нитей был покойный отец. Я должна избавиться от всей его одежды, от всех вещей, которые, пусть случайно, но все же могли навести на него. Если в газетах появятся заметки о том, что разыскивается девушка, которую видели с Гриббоном в «Арсенале старателя», то мне, чтобы не попасть под подозрение, нельзя иметь ничего общего со своим старым именем. А если я встречу на приисках Джорджа, то остается только надеяться, что у него хватит ума молчать, хотя как раз от него-то можно было ожидать всего чего угодно. Слишком силен в нем инстинкт самосохранения.

Яму я вырыла почти под самой бочкой для питьевой воды. Гриббон заполнял ее несколько раз в день, чтобы сохранять чистой воду в реке, – он не разрешал людям водить животных к водопою. Бочка стояла на самом берегу, поэтому земля там была мягкой и влажной; к тому же там всегда было множество следов, оставленных людьми и животными. Каждый, кто задерживался возле таверны, непременно оставлял свои следы рядом с бочкой или поблизости от нее, на берегу. Рыхлая, истоптанная земля вряд ли способна привлечь внимание полицейских.

После того как я вырыла ямку примерно в три фута глубиной, земля стала тверже, потому что кончился ее верхний слой, пропитанный влагой. Теперь я поняла, почему Джордж так мучился, копая отцу могилу. Я провозилась с ямой невероятно долго, наверное, мне следовало бы воспользоваться киркой. К тому же приходилось все время озираться, вглядываясь в деревья и дорогу, чтобы вовремя заметить пыль от приближаюшейся повозки. Больше всего я опасалась какого-нибудь одинокого всадника, который мог меня увидеть раньше, чем я его. На всякий случай я присмотрела укромное местечко в кустарнике на другом берегу речки, куда, имея достаточно времени, можно было спрятаться. О том, что произойдет, если эту зияющую дыру в земле обнаружат до того, как она будет заполнена, я старалась не думать.

Когда я сочла, что яма уже достаточно глубока, то принесла все, что собиралась положить туда: одежду отца, деньги и книгу, которой мне было очень жаль. Ее я опустила в последнюю очередь, чтобы не путать со всем остальным. В ней не было ничего особенного – какой-то унылый фолиант под названием «Основы бухгалтерии». Возможно, Элиу Пирсон слегка подшутил, оставив мне эту книгу на память о лондонском мануфактурном магазине, о тех незабываемых днях, когда мы получали уроки скрупулезности, изучая ее страницы; а может, это было косвенное напоминание о нашем разговоре, в котором он предупреждал меня, что для продвижения по жизни мне следует больше пользоваться внутренним содержанием головы, поскольку с внешним, то есть с лицом, мне не совсем повезло. Так или иначе, я бережно хранила эту книгу всю дорогу из Лондона и даже коротала долгие часы путешествия, уткнувшись в нее и воскрешая в памяти ее хитрую науку. И вот теперь случилось так, что она стала вещественным доказательством, так как на внутренней стороне обложки каракулями было написано имя Элиу Пирсона и, ко всему прочему, мое имя – я вывела его сама каллиграфическим почерком, которым очень гордилась. Было рискованно оставлять книгу неуничтоженной; однако невозможно было ни вырвать страницу с именами, ни сжечь книгу целиком, так как для этого понадобился бы большой костер, да и к тому же остались бы следы. Поэтому пришлось тоже бросить ее в яму – и мне показалось, что я бросила туда частичку самой себя.

После этого я опустила в землю табличку с именем отца, вырезанную Джорджем из спинки кровати. Вслед за нею отправились и засохшие ветки мимозы, которые были пристроены на могилу в виде венка. Когда все было закончено, я засыпала ямку землей. Затем я пошла на конюшню, накинула уздечку на стоявшую там лошадь и подвела ее к бочке. Поводив лошадь взад-вперед, чтобы она утрамбовала землю и оставила побольше следов копыт, я пустила ее немного попастись и напиться воды из реки. Пусть полицейские думают про лошадь что хотят, но я не могла оставить ее погибать от голода.

Вилли Гриббон всегда запирал на ночь нижний этаж «Арсенала старателя». Я так и сделала. Кухонную дверь я закрыла на ключ, который висел рядом на гвоздях, и забросила его в самое глубокое место реки, достаточно удаленное от брода, где, как я надеялась, ключ постепенно затянет в ил.

После этого можно было взять свою холщовую сумку и отправляться в путь. Я покинула таверну не оглядываясь, так же как недавно – спальню, где умер Гриббон. «Арсенал старателя» теперь и без того ничем не вытравить из памяти, к чему мне еще все эти прощальные взгляды?


Не успела я пройти и одной мили, как шнурок снова порвался. Теперь ботинок едва не спадал у меня с ноги при каждом шаге и сильно замедлял движение. Неуклюжей походкой, то и дело спотыкаясь, я шла не по дороге, а по растущему рядом кустарнику. Я решила, что, пока не увижу подходящей повозки, к которой можно будет присоединиться, мне лучше не обнаруживать себя. Так было безопаснее. Вид одинокой женщины, бредущей по дороге, вызвал бы подозрения, поскольку расстояния между фермами и поселениями были слишком велики, чтобы преодолевать их пешком. И все же идти по неровному, ухабистому подлеску, да еще в хлопающем ботинке было почти невыносимо, и в конце концов мне пришлось выйти на дорогу. Оба раза, когда мимо проезжали повозки, я пряталась в кустах, потому что все они направлялись в Мельбурн или Джилонг. В сторону Балларата пока не было никого. С большой осторожностью я обогнула стоящий почти у самой дороги дом фермера; конечно же, меня учуяли собаки и подняли неистовый лай. Из дома выбежала женщина, и я только молила Бога, чтобы она не спустила их с цепи, желая отпугнуть кенгуру, опоссума или еще какого-нибудь зверя, который, как она полагала, притаился в кустах. На ветвях камедных деревьев рядами сидели противные хохочущие птицы; я знала, что они носят странное название – кукабурра. Сумасшедший визг, который они производили, был словно насмешкой над моими одиночеством и страхом. Вокруг меня простиралась огромная унылая пустыня, совсем непохожая на мягкую уютную Англию. Большие, покрытые травой холмы служили пастбищами для овец. Из крупного рогатого скота мне лишь однажды встретилась корова на одной из ферм. Стоял сентябрь; это было время быстротечной австралийской весны, после которой, как я слышала, ненадолго расцветшая зелень становилась коричневой и наступало лето. На зиму обещались небольшие холода, даже снег на вершинах холмов и замерзшие по утрам водоемы. В этот сентябрьский день, лишь только первые солнечные лучи пронизали опаловый туман, прохладный утренний воздух заметно потеплел. Туман клочьями висел на тощих стволах камедных деревьев, добавляя седины и без того серой листве. Запах эвкалиптов был необычайно свеж; ничто в нем не напоминало об «Арсенале старателя». Я вдыхала его так глубоко, что казалось, сейчас потеряю сознание. Мне представлялось, что это запах свободы. Когда солнце немного поднялось, я увидела на ветках рядом со старыми листьями бордовые едва раскрытые почки с маленькими листиками внутри, которые влажно блестели, словно празднуя приход австралийской весны. Все было здесь вечнозеленым, на этой странной землей и только чужеземцы были подобны деревьям с облетевшей листвой – их голые ветки тщетно взывали к холодному зимнему небу.

Почувствовав голод, я съела хлеб и сыр, устроившись подальше от Дороги под большим камедным деревом. Я страшно устала и, главное, хотела пить, но вода, как назло, ни разу мне не встретилась. Я бы с удовольствием осталась здесь отдохнуть – понаблюдала бы за огромными муравьями, снующими в сухой траве по своим муравьиным делам. Но нельзя было терять ни минуты, поэтому я взяла сумку и снова двинулась в путь. Очень скоро запах расцветающих деревьев исчез, подступила жара, а бурая земля под ногами вытеснила из головы все мысли. Я достала из сумки чепец и надела его, но голова продолжала раскалываться от жгучего зноя. Как водится, в кустарнике было полно насекомых, поэтому целый рой мух путешествовал по дороге вместе со мной. Я даже перестала отмахиваться от них: на это уходило слишком много сил, которые нужны были, чтобы не прекращать движение. Но вот наконец я увидела вдалеке облако пыли и бросилась к нему, в надежде, что это именно та повозка, с которой я хотела уехать. Я почти бежала и чувствовала, как хлопающий ботинок в кровь стирает мне пятку. Тень от придорожных деревьев опустилась; солнце уже перевалило за полдень.


Только ближе к вечеру мне удалось догнать повозку; она все же двигалась быстрее, чем я предполагала, а может быть, это я слишком долго просидела на лестничной площадке в «Арсенале старателя». К этому времени я уже вся пропиталась дорожной пылью – она была на коже, на волосах и даже во рту; с меня ручьями лил пот. Я даже не заметила, когда они наконец поняли, что кто-то пытается догнать повозку. Я так устала, что не поднимала глаз от земли, но осознавала, что повозка передо мной, она едет, и надо собраться с силами и сделать последний рывок; когда же я заставила себя поднять тяжелые веки, то обнаружила, что повозка уже остановилась и меня ждут.

Но почему-то теперь, когда они были в двух шагах, меня вдруг одолели сомнения. Я так рассчитывала, что они окажутся такими, какими я представляла их, когда наблюдала из окна «Арсенала старателя», так уповала на этот добрый манящий смех, на то, что он является неоспоримым доказательством их избранности, так верила, что они не те ограниченные в своей подозрительности люди, которые сторонятся незнакомых, чтобы, не дай Бог, не влипнуть в какую-нибудь историю, вечно боятся, что их обманут, и дрожат за прочность своей семьи, лишь только завидят какого-нибудь человека со стороны! Мне так нужно было добраться до Балларата, так требовались их защита и участие! Мне так хотелось стать среди них своей! Но сейчас я вдруг вспомнила, что на самом деле никогда не бывает, чтобы человек был именно таким, каким кажется поначалу, и тем более это касается женщин. Как бы ни идеализировала я эту семью, они тоже люди, со своими страхами и переживаниями, возможно, и незаметными для постороннего глаза. И среди них есть один, который сильнее и главнее остальных; именно от него следует ожидать решения моей судьбы – разрешит ли он или она присоединиться к ним.

Когда я дошла до повозки, вся семья уже стояла на дороге; все, кроме матери, – та осталась сидеть на своем высоком месте впереди. Наверное, мой вид показался им странным: ноги заплетаются, ботинок почти порвался, серое, явно не по размеру платье волочится грязным подолом по земле, а между ручками холщовой сумки кое-как засунут скомканный платок. Но постепенно я осознала, насколько я действительно невероятно выгляжу, скорее всего из-за грязи, покрывавшей меня буквально с головы до ног. Я догадалась об этом по их взглядам – удивленным, отказывающимся верить, как будто я возникла перед ними прямо из воздуха или из облака пыли, сопровождающего повозку (что более походило на правду). Быстро оглядев их, я вспомнила все, что успела узнать ранним утром: вот отец, вот мать, которой все подчиняются, вот трое сыновей, так похожих друг на друга, вот дочь, поразившая меня редкой красотой, а вот и их младший – мальчик со светлыми, как у матери, волосами. Все они, не отрываясь, смотрели на меня и ждали, когда я начну говорить.

Наконец ко мне вернулся дар речи.

– Вы направляетесь на прииски, в Балларат?

Отец заговорил первым:

– Да, вам чем-нибудь помочь?

Я чуть не заплакала от радости. Стоило только начать разговор, как забылись и усталость, и то ужасное, что я совершила утром. Его лицо оказалось именно таким, каким я себе и представляла, – добрым и ласковым, со спокойным взглядом, что так редко встречается у мужчин, обладающих физической силой. Он производил впечатление человека, на которого можно положиться.

– Пожалуйста, – сказала я, – возьмите меня с собой в Балларат. Я иду пешком с самого утра и…

– Сегодня утром! Вот когда я тебя видела – сегодня утром! – перебила меня девушка. – Теперь я вспомнила. Ты была в окне… в той таверне, как ее?..

– «Арсенал старателя», – подсказала я. Отрицать это было бесполезно; я могла добраться до этого места только оттуда или еще с фермы, мимо которой проходила с утра.

– Ты там жила? – спросила меня мать. Она была более сдержанной, чем отец, что обычно свойственно женщинам. Я сразу обратила внимание, какое у нее яркое подвижное лицо, – она была красива и, кажется; прекрасно это осознавала. Она даже слегка улыбнулась, отчего под глазами появились небольшие морщинки, и только, – вся кожа ее была гладкой и свежей. Ее изысканный наряд, шляпка и прическа – светлые локоны возле ушей, – были как у молодой женщины, да и выглядела она так, что залюбовался бы каждый, тем более здесь, где все это великолепие казалось почти неправдоподобным.

– Я там работала, – сказала я, – отец заболел, и нам пришлось сделать остановку. У нас было мало денег, поэтому, когда пришел срок уходить, я была вынуждена отрабатывать за питание и постой.

– А где теперь твой отец? – это сказал один из сыновей, как мне показалось, самый старший, хотя на вид он был старше своих братьев всего на год или два. Его недоверчивый взгляд выдавал беспристрастное отношение к происходящему, будто он хотел казаться старше даже собственных родителей.

– Он умер там пять дней назад, – ответила я. О Джордже я решила ничего не рассказывать.

Отец сочувственно покачал головой:

– Бедняжка! Ты осталась совсем одна?

– Да, – сказала я, – теперь одна. Я ждала, когда мимо пройдет какая-нибудь семья, чтобы попроситься с ними доехать до Мельбурна или Балларата. Мне теперь даже все равно, куда ехать. Для меня главное – найти работу… Денег у меня нет…

Они выслушали меня молча, и я заметила, что муж бросил на жену вопрошающий взгляд. И вдруг послышался голос одного из сыновей, на этот раз не старшего.

– Ты англичанка? – спросил он. По тому, как был задан вопрос, я сразу поняла, что он не любит англичан; это нередкое явление среди ирландцев. Он даже произносил это слово так, будто от этого у него тотчас же отсохнет язык.

– Пэт, уймись! – прикрикнула на него мать. – Неужели ты не можешь оставить человека в покое хоть на пять минут? Бедной девочке сейчас совсем не до того, англичанка она или нет. Как будто с этим можно что-то поделать.

Он начал было спорить с ней:

– Да, и все же…

Но теперь уже дочь потеряла терпение.

– Опять за свое?! Мы что, должны стоять здесь и слушать, как ты нападаешь на нее? – бросила она возмущенно. – Надо взять се с собой, вот и все! Не можем же мы бросить ее здесь, прямо на дороге.

Она явно обращалась к отцу – в расчете на то, что от него-то не получит отказа. Ее речь была такой непринужденной, будто она ни секунды не сомневалась, что он только и делает, что мечтает подобрать кого-нибудь на дороге. Я сразу же вспомнила, что просила их только подвезти меня; ни о чем другом здесь речи не шло.

– Ты была одна в «Арсенале старателя», не считая того человека? – спросила мать.

Я знала, что подобного вопроса не избежать. Наивно было думать, что найдется женщина, которая обошла бы его стороной. Здесь я была бессильна.

– После того как умер отец – одна, – кивнула я. Мне хотелось дать им понять, как все это было на самом деле. – Поэтому мне и пришлось уйти, – объяснила я, – я думала, что, если бы вы могли меня подвезти, пока я не…

Женщина кивнула.

– Да, мне все понятно. По тем синякам и рубцам, которые остались у тебя на лице, вряд ли можно подумать, что ты случайно ударилась об кровать.

Я замолчала, увидев, как переменились их лица. Одной лишь фразой она прояснила то, что сразу не пришло им в голову, потому что муж не разбирался в житейских тонкостях, а сыновьям не хватало опыта. Поняв, о чем идет речь, каждый из них отреагировал по-своему. Отец покачал головой, вероятно, сочувствуя мне; старший сын нахмурился и стал задумчиво гладить свой подбородок. Тот, которого звали Пэт, уставился на меня внимательным изучающим взглядом, как будто только сейчас обнаружил, что перед ним женщина, хоть и англичанка. А третий брат лишь смущенно топтался на месте, вперив глаза в землю. Дочь уже не выказывала былого нетерпения. Облизнув губы кончиком языка, она открыла было рот, чтобы что-то сказать, но, поймав на себе взгляд матери, передумала и только пожала плечами.

Один лишь мальчик не понял, почему, собственно, повисло такое молчание.

Наконец мать решительно сказала:

– Поехали, Дэниел. Надо двигаться. Во-первых, я умираю от голода, а во-вторых, если мы не прибавим скорости, то не уложимся в две недели, как собирались.

– Да, конечно, Кейт. Поехали.

– А как же она? – спросила девушка.

– Да возьмем мы ее, возьмем, успокойся… Неужели после всего, что она рассказала, мы оставим ее стоять на дороге? Давайте-ка садитесь в повозку.

Мальчик подошел и взял у меня из рук сумку. Когда он улыбался, то необыкновенно походил на мать.

– Я рад, что ты поедешь с нами, – сказал он застенчиво.

И не дожидаясь никакой реакции с моей стороны, они гурьбой двинулись к повозке. Девушка, как и в прошлый раз, забралась в нее с помощью братьев. Я и не успела ничего сообразить, как судьба моя была решена.

– Подождите… Я хотела сказать… Спасибо вам… – растерянно бормотала я; но сомневаюсь, чтобы они слышали.

Меня тоже подсадили на заднее сиденье повозки, как будто я была членом их семьи. Старший брат протянул мне руку, а другой, по имени Пэт, поддерживал меня за талию.

– Зеленоглазка, – сказал он шутливо, – тебя так и звать – зеленоглазка – или у тебя есть имя?

Именно тогда я впервые произнесла свое новое имя. Это было так непривычно, что у меня с трудом поворачивался язык.

– Эмма Браун, – сказала я, – можно Эмми. Последнее было правдой.


Когда все расселись на скатанных матрасах, сваленных сзади, мы тронулись в путь и они тоже представились мне. Точнее, это сделала за них девушка.

– Я Роза Магвайр, – сказала она, – это Ларри, мой старший брат. А это Пэт… и Син.

Имя третьего брата она назвала после небольшой паузы, и я поняла, что первые два были неразлучной парой.

– А меня зовут Кон, – сказал десятилетний мальчик.

– Наш младшенький, – уточнила Роза. Она сказала это нарочно, чтобы слегка поддразнить его, но своим тоном невольно навела меня на мысль, что у них с мальчиком довольно большая разница в возрасте, а значит, она тоже успела побыть «младшенькой», тем более что была единственной дочкой.

– Мне одиннадцать, – выкрикнул он, обращаясь скорее к Розе, чем ко мне.

– Уже почти мужчина, – оценила я, – ты ведь собираешься вести себя здесь, как подобает мужчине, правда же? Ты будешь всем помогать, когда сможешь.

Он покраснел от удовольствия.

– Да, конечно, – ответил он, стараясь говорить как взрослый, – ведь в Балларате нет школы, поэтому я буду свободен и смогу помогать отцу.

Тут Ларри вынул изо рта незажженную трубку и, наставив ее на Кона, строго сказал:

– Твои занятия никто не собирается отменять. У нас в семье еще не было неучей. Или ты хочешь остаться дурачком только из-за того, что в придачу к учебе тебе придется немного помахать лопатой?

– Вы только послушайте его! – сказал Пэт. – Нет, это надо слышать! Да уж, Ларри, из тебя получится отличный лавочник, это твое! Я так и представляю, как ты раскладываешь кусочки мыла, ну просто настоящий англичанин!

Ларри, который менее бурно реагировал на острое словцо, чем Кон, просто смерил брата долгим ледяным взглядом, как будто давно уже свыкся с тем, что тот – так себе, дурачок, а уж потом ткнул своей трубкой в его сторону.

– Я всего лишь собираюсь вытряхнуть золотишко у них из карманов, – сказал он, – и необязательно для этого копаться в земле. Людям нужны одежда, еда, сковородки и лопаты. Я завезу все, что им нужно, и их золото перекочует ко мне в карман.

– Ну вот, я и говорю – лавочник.

– Не надо этого бояться – лавочник – спокойно ответил он, – здесь ведь Новый Свет, поэтому каждый начинает свое дело по-своему. И так можно добиться того, о чем мечтаешь.

– И о чем же ты мечтаешь?

– Конечно, стать богатым, – ответил тот.

И все, включая самого Ларри, весело рассмеялись. Одна я вдруг остро почувствовала, что его слова совсем не похожи на шутку. Сейчас ему примерно двадцать четыре и он так же уверен в том, что станет богатым, как в том, что держит в руках эту трубку. Присмотревшись к нему, я нашла его почти красивым. Он, да и два других брата принадлежали к тому типу, который обычно называют «черный ирландец». У них были черные волосы и темно-серые глаза, которые выглядели почти как черные. Если бы не светлая кожа, их можно было принять за испанцев. Как и Роза, братья унаследовали цвет волос от отца, поэтому светловолосый и голубоглазый Кон смотрелся среди них, как подкидыш. Все они вели себя со мной просто и без зазнайства, хотя до этого мы были незнакомы. Я подумала, что, может быть, они притворяются; зная, что я буду с ними только до конца поездки, они рады пустить мне пыль в глаза, как, я слышала, любят делать ирландцы. Но среди них я чувствовала себя так хорошо, будто знала их всю жизнь. И теперь, когда меня не жгло солнце, когда ноги не спотыкались на каждом ухабе, не бились о дорожные камни, я смогла наконец предаться отдыху, оставив их наедине с семейными разговорами. Я еще не знала, что произойдет со мной через несколько часов, и теперь, вспоминая тот день, благодарю Бога за те счастливые мгновения передышки. Порывшись среди багажа, Пэт вытащил большую флягу с водой.

– Вот что тебе нужно. После такой дороги…

Я с благодарностью приняла флягу и стала пить, а они продолжили свой спор.

– Что до нас с Сином, так мы считаем: главное – иметь землю, – сказал Пэт, – никогда я еще не встречал богача, который не был бы землевладельцем. Достаточно только приобрести землю, и проблемы исчезают сами собой – сиди себе и радуйся, глядя, как овцы обрастают шерстью. Что скажешь, Син? Тот кивнул.

– Это как раз для меня, – сказал он.

Я поняла, что, даже если бы Пэт утверждал прямо противоположное, Син все равно был бы с ним согласен. Пэт, казалось, считал вполне естественным, что брат во всем ему уступает и соглашается с любым его решением. Словом, если бы мне захотелось спросить что-либо у Пэта, то с тем же успехом я могла бы задать этот вопрос Сину – и услышала бы одинаковый ответ.

– С землей ты уже опоздал, – сказал Ларри, – это ясно как Божий день. Ее давно распределили среди тех, кто приехал сюда одними из первых. Сначала правительство сдавало землю в аренду, а потом они получили право выкупить ее по пять шиллингов за акр. Представляешь, Пэт! По пять шиллингов за акр богатейшей в колониях земли! И это уже когда они успели сколотить себе состояние за время аренды! Некоторые владения простираются аж на сотни тысяч акров. – Он помотал головой, словно стряхивая захлестнувшую его зависть. – Так они и захотят разрушить эти угодья ради того, чтобы продать кусочек мелкому фермеру! Овцеводы контролируют законодательную власть, старателям не дано право на выборах – и что ты тут сделаешь? Поэтому-то я и выбираю торговлю. Случается, что и богатые продают мыло или чай, не только же бедные…

– Какое, к чертовой матери, мыло? – вскричал Пэт. – Вот они, грязные, вонючие англичане, контролируют, не пропускают, кого не хотят, – это так на них похоже! Вы можете быть на правах слуги, но ни в коем случае не на равных! Мне уже тошно все это слышать, – лицо его потемнело, – а если говорить о правах, то мы вообще не должны были ехать сюда, и тем более выпрашивать у кого-то разрешение пасти здесь жалкую дюжину овец! Если бы на свете существовала справедливость, мы бы жили сейчас, как короли, на земле дедушки Магвайра в Виклоу. Роза раздраженно прервала его:

– Пэт, опять ты заводишь этот разговор! Я уже не могу слышать про то, какие мы на самом деле благородные. Ты же никогда даже не видел Виклоу. У нашей семьи нет земель вот уже сто лет. Какой смысл изображать из себя господина, если ты нисколько не лучше, чем обычный конюх?

– Мы всегда принадлежали к дворянству и сейчас оставались бы господами, если бы проклятые англичане не украли нашу собственность, так же как и у всех порядочных ирландцев! Так же будет и здесь, если, конечно, мы позволим. Но ведь здесь Новый Свет. Значит, должны быть новые законы. Каждый имеет право считать себя господином, если он этого хочет. Кто сказал, что человек, который разъезжает на чистокровном жеребце, чем-то лучше меня?

Ларри согласно кивнул ему.

– Если уж ты так жаждешь стать господином, Пэт, тогда тебе точно по пути со мной. Я собираюсь делать деньги, а когда преуспею в этом, никому и в голову не придет спрашивать меня, где я жил в Старом Свете – в родовом замке или в простом коттедже.

Роза хихикнула.

– Ты будешь расхаживать в шелковых жилетках, Ларри, а Пэт в своей любимой фланелевой рубашке продолжит разглагольствования о «правах» и всяческой «несправедливости».

– А как вы представляете свое место здесь, уважаемая мисс? – отпарировал Пэт. – Может быть, вы сделаете состояние игрой на фортепиано и пением? Сдается мне, что здесь вам придется брать уроки по приготовлению лепешек с чаем. Бедные ваши холеные пальчики, трудно вам придется, фланелевые рубашки так плохо отстирываются!

Но она только рассмеялась над его словами, словно их нелепость не вызывала у нее никакого сомнения. Она нарочно протянула свои руки на всеобщее обозрение – я думаю, в большей степени для меня, – посмотрите, какие у нее белые и аккуратненькие пальцы. Хотя и не маленькие, руки ее имели очень красивую форму, а что касается их размера, так она и сама была довольно высокого роста. Ей было тогда семнадцать.

– Посмотрите, – сказала она, – они совершенно безупречны и, я надеюсь, такими и останутся.

Она торжествующе смотрела на нас сквозь длинные ресницы, обрамлявшие глаза, и я заметила, что они у нее того необъяснимого цвета, который в эту минуту кажется темно-синим, а через мгновение становится почти что фиолетовым. Кожа у нее была белоснежная, губы неяркие, но четко очерченные. Она обладала точеными, совершенно аристократическими чертами лица, которые в большей степени напоминали отцовские. Мать в таком возрасте смотрелась, вероятно, просто очаровательно милой. А Роза была красива, и этого не понял бы только дурак. Роза хорошо это знала…

Ее улыбка была безжалостной и самодовольной гримасой ребенка, осознающего свою тиранию. Тогда я впервые увидела, какова Роза Магвайр; придет время, и она порастеряет свое самодовольство, но в результате станет еще более безжалостной.

– Так вот, – сказала она, – я собираюсь найти человека, откопавшего самый крупный самородок во всем Балларате, а потом выйду за него замуж. И мои пальчики останутся прежними. Или я найду того, у кого самое большое в колонии поголовье овец, и моим мужем станет его сын. И тогда, Пэт, я подарю тебе столько земли, сколько ты захочешь, а ты, Ларри, станешь продавать шерсть, – она потерла руки, словно предвкушая, как все это будет здорово, – ну что, как вам эта идея? Отлично придумано, а? Ларри улыбнулся.

– А если ты влюбишься, девушка Рози? Вдруг он окажется бедняком?

– Я не допущу ничего подобного! Это было бы слишком большим ударом для меня.

– Сообщишь мне, когда состоится свадьба, – сказал Син, – я непременно приду туда поплясать. Не бойся, Рози, я не надену фланелевую рубашку, зачем мне позорить тебя перед новыми друзьями-овцеводами?

Шутка вдруг переросла свои границы. Роза уже не улыбалась, лицо ее стало таким же серьезным, каким было у Ларри, когда он говорил, что собирается разбогатеть.

– Смейся! – сказала она обиженно. – Смейся, если тебе так хочется! Но скоро я покажу тебе, кто из нас был прав! Приходи ко мне через годик, и ты увидишь на этих руках бриллианты, как всегда мечтал папа.

– Папа мечтал совсем о другом, – сказал Ларри, – он хотел, чтобы ты была настоящей леди, – готовой и носить кольца на руках, и, если нужно, делать все, что необходимо, для своего мужа.

Она даже покраснела от злости.

– Меня уже тошнит от твоих проповедей, Ларри! Ты совсем не понимаешь женщин и ничего не знаешь о них. Ты думаешь, что они как… как коровы. Как твоя прелестная скромница Бридди Коннелли, которая еще недавно приводила тебя в восхищение в Дублине. Не всем же быть такими – некоторые из нас совершенно другие. Вот я, например, – другая! – Она перешла на истерический визг. – Через пять лет я всех вас смогу купить и продать! Буду я еще стирать рубашки, как же, дождетесь!

Трое братьев смотрели на нее, и в их лицах сквозило отвращение. То, что скрывалось за невинными шутками, оказалось неприятной для всех правдой, и Роза обнажила ее.

– Ну, что вы на меня так уставились? Я же пошутила – разве непонятно? Всем, что у меня будет, я всегда поделюсь с вами…

– Премного тебе благодарны, – с горечью сказал Пэт, – если я не помру к тому времени, когда соберусь принять что-либо от женщины.

Теперь они уже собирались серьезно повздорить – это было видно по тому, как хищно вытянулись их лица. Я быстро повернулась к мальчику, Кону, который, к счастью, сидел рядом.

– А ты, Кон, ты еще не сказал, что ты собираешься делать теперь, когда ты уже почти мужчина?

Он набрал побольше воздуха, как будто только и ждал, когда ему предоставят возможность высказаться, будто все это время сидел и старательно копил материал, впрочем, почти не надеясь на благосклонность аудитории.

– Я хочу быть как папа, – сказал он. – Когда мы найдем в Балларате столько золота, сколько нам нужно, то вернемся в Мельбурн и купим отель. Мама рассказывала мне об этом – она уже даже выбрала место. И мы устроим все там точно так же, как было в Дублине. А я буду помогать папе. Я тоже хочу стать владельцем таверны.

– У вас таверна в Дублине?

Он кивнул.

– Да, небольшая, и я всегда помогаю папе работать…

– Перестань болтать, пока тебе не отрезали язык, Кон Магвайр! – крикнула Роза. – Когда это ты помогал папе? Тебя ни разу даже не пускали внутрь!

– Так же как и вас, мисс, – сухо отрезал Ларри.

– Все правильно, – сказала Роза, – папа всегда говорил, что я не выйду замуж за господина, если до того дойдет слух, что я прислуживала в таверне.

– А я все равно буду помогать ему, – упрямо сказал Кон, – как только закончу школу. Я собираюсь помогать ему, как делают Ларри и Пэт…

– Ты слышала, зеленоглазка? – спросил меня Пэт. – Вот тебе и Ирландия! Вот что происходит, когда проклятые англичане воруют у нас страну. Теперь Кон, который в поте лица сидит над своими учебниками, – папа даже нанял ему специального учителя из Тринити-колледжа, потому что в английских католических школах не заходят дальше правил написания собственного имени, – так вот, этот самый высокообразованный Кон будет разливать пиво в баре или работать на платной конюшне, как приходилось нам. Да будь он хоть второй Дэниел О'Коннел, его даже не примут на государственную службу, не то чтобы допустить, что он станет юристом или, тем более, пройдет в Парламент. Мы католики, Эмми, а католикам нет места в Ирландии. Поэтому мы и уехали, когда стало ясно, что вся эта голодная Ирландия не стоит и ломаного гроша. Мы были вынуждены уехать, потому что таверна уже не прокармливала четверых сыновей и дочь, для которой нужны были шелковые платья и которая боялась запачкать свои белые ручки.

– Мы уехали не поэтому! – закричал Кон. – Это все из-за тебя, из-за твоей дурацкой истории с англичанами!..

Пэт посмотрел на меня.

– К сожалению, он отчасти прав. Поэтому и еще по другим причинам. Понимаешь, зеленоглазка, отец, наверное, совершил ошибку, дав нам образование выше того уровня, который определили для нас англичане. Мы не соответствовали. Поэтому пришлось уехать. Если ирландец начинает думать о себе слишком много, то ему лучше уехать из Ирландии.

– Глупо… Глупо… – сказала Роза. – Глупо было бросать все, что мы имели там, чтобы приехать и любоваться… вот этим! – Она обвела рукой повозку, набитую домашним скарбом, пыльную дорогу и чужой пейзаж за окном. В этом жесте было все: и злость, и досада, и страх перед неизвестностью. Она, как и Пэт, повернулась ко мне, как к единственному слушателю, которого следовало убедить в своей правоте, и не потому что мое мнение было для них так важно, а скорее потому, что они стремились убедить в чем-то самих себя.

– Там у нас было все, – сказала Роза, – наша таверна располагалась в самом выгодном месте – прямо возле Грин-колледжа, поэтому у нас была самая изысканная публика… господа из колледжа, из Четырех дворцов. Наверху, в комнатах, где мы жили, мебель была сделана из розового дерева, висели шелковые занавески… У меня было свое пианино. Конечно же, слуги.

– И конечно же, куча долгов, – закончил за нее Ларри. – Для полноты картины представьте себе, мисс Эмми, ирландца, который ежедневно тратит каждый заработанный пенни. У него большая счастливая семья – если, конечно, он не думает о будущем, – и вот так каждый день он работает, чтобы заработать деньги на завтра. Как было не уехать в подобной ситуации? Оставалось только продать все и расплатиться с долгами; и потом, эти неприятности с Пэтом… Конечно, у нас оставались кое-какие деньги, но все равно мы правильно сделали, что уехали, ведь в этом Дублине такая расслабляющая атмосфера, что можно заснуть, а потом проснуться и обнаружить, что тебе уже все пятьдесят и можно уже даже не начинать. Нет, уж лучше было уехать – по крайней мере рискнем узнать, как нас побалует эта страна, чем сидеть на одном месте и предаваться мечтам.

– Мечтам?.. – переспросила я.

– Ну да, мечтам, что, мол, когда-нибудь англичане уберут свои грязные лапы из Ирландии, что тогда-де все люди станут свободными и начнут раскрывать все свои таланты, – в общем, что завтра будет лучше, чем вчера.

– И из-за этого всего ты разбил сердце Бридди Коннели? – упрекнула его Роза. – Ты ведь любил ее, но не женился.

Ларри смерил ее взглядом, из которого следовало, что ей лучше не продолжать.

– Я бы не потянул иметь жену… и детей.

Он постучал трубкой о край повозки, чтобы вытряхнуть старый пепел, и, отвернувшись, задержался взглядом на полоске гор вдалеке, очертания которых были размыты дрожащей дымкой зноя. Затем снова повернулся к нам.

– Но здесь все будет по-другому, – сказал он, – папа согласился отдать мне оставшиеся деньги, волов и повозку, чтобы я мог вернуться в Мельбурн. На приисках не хватает еды, да и других необходимых вещей, стоят они очень дорого, а перевозка и того дороже. Эта повозка очень быстро окупит себя – хватит и двух ходок. А потом уже пойдет чистая прибыль. Не скажу за все остальное, но еду-то уж люди будут покупать точно. С этим я не промахнусь – ведь папа согласился вложить деньги именно в мое дело.

– Но без тебя мы будем медленнее продвигаться на приисках, – сказал Пэт.

Ларри пожал плечами.

– Папа не считает, что все мы обязательно должны броситься добывать золото.

– Ни за что не поверю! Папа не хуже нас понимает, что, для того чтобы его добыть, потребуется немало времени. Кто сдается, тот и проигрывает, так что он согласился дать тебе деньги только потому, что всегда делает то, что ты скажешь… даже вот приехали из-за тебя сюда, а не в Америку.

– О Господи, перестаньте вы спорить, – устало сказала Роза, – все прекрасно знают, что папа прислушивается к Ларри…

– Он прислушивается к здравому смыслу…

И в таком духе они продолжали всю дорогу до Балларата – спорили, пререкались, подшучивали друг над другом или просто хохотали тем самым безмятежным смехом, что запомнился мне еще в «Арсенале старателя». Они оказались вполне обыкновенной семьей; я не увидела в них ничего из того, что надеялась увидеть, когда остановила на них свой выбор. Но главное было в том, что они никогда не знали настоящей бедности – ее неодолимой власти, подтачивающей, как дурная болезнь, они могли позволить себе беспечность и не считали каждый пенни, подобно тем, кто уже скатился на грань голода и жалких обносков. Те долги, о которых они говорили, были долгами людей, имеющих кредит в банке. У них были красивая одежда, новые туфли, мягкие постели и много еды. Одна только повозка с волами стоила больше денег, чем многим паломникам приисков приходилось видеть за всю их жизнь. А значит, эти ирландцы еще ни разу не подвергались испытанию на прочность, когда стало бы ясно, чего в действительности стоит их терпимость друг к другу и щедрость по отношению к окружающим. Они были молоды, даже Ларри со своей целеустремленностью казался слишком незрелым по сравнению с тем, через что пришлось пройти мне. Они еще не познали жизнь во всех ее проявлениях; для них она выглядела сплошным забавным приключением. Рассуждения Розы были наивны, как детские мечты, максимализм Пэта был также следствием юности – через несколько лет он вряд ли вспомнит о своей ненависти к англичанам и перестанет ругать правительство. А Син, который, кажется, собрался всю жизнь прятаться за спиной Пэта, иногда вел себя, как будто был нисколько не старше Кона. Это выглядело даже трогательно – так они были молоды и невинны. И я немного завидовала им, потому что сама уже чувствовала себя другой.

Наконец они расспросили меня о моей жизни. Конечно, это сделала Роза.

– Мы с отцом приехали из Лондона, – рассказала я, – мы жили в мануфактурном магазине на Моунт-стрит.

– Где это расположено? Я собираюсь как-нибудь съездить в Лондон…

– В престижном районе, – ответила я, правильно поняв, что она имела в виду, – владельцем магазина был старый Элиу Пирсон. Из-за инвалидности он большую часть времени проводил в кресле, поэтому все дела приходилось вести моему отцу и мне. Мы прожили там четырнадцать лет. Затем мистер Пирсон умер, а магазин унаследовал его племянник. У него была слишком большая семья, и нам не хватило места. Отец решил податься в Австралию…

– А что вы продавали? – спросила она.

Я заметила, что Ларри тоже навострил уши, услышав о мануфактурном магазине, тогда как остальные явно скучали.

– Красивые ткани – шелк, муслин, бархат… атласные ленты. И все самого высокого качества.

И тогда я заметила, каким взглядом она обвела мое ужасное серое платье, давно вышедший из моды чепец и старушечий серо-коричневый платок. Мне хотелось объяснить ей, что эти вещи я выбирала не сама, но я не могла, потому что тогда неминуемо пришлось бы касаться меня прошлой, от которой я желала любыми способами откреститься.

Я надеялась, что она больше не станет меня ни о чем расспрашивать, и она действительно закончила свой допрос, так как мимо нас уже начали проплывать первые палатки старателей в близлежащих оврагах, первые фигуры, склоненные над лотками с песком, первые лебедки, отмечающие глубину погружения, и брезентовые рукава, служившие для вентиляции шахт. Мы въезжали в страну золота.

Глава вторая

Мы приехали в Балларат, когда уже начинало смеркаться – в сумерках голубые холмы казались лиловыми. Место представляло собой обширную долину, расчерченную изгибами небольшого ручья и окруженную невысокими горами, в которых было полно оврагов. Именно в них старатели находили золото. Местами на них оставалась скудная растительность, но там, где люди уже успели приложить руку, земля была безжизненно голой. Поросшие травой склоны под эвкалиптами походили на бесплодную пустыню, истоптанную тысячами ног. Они были перепаханы вдоль и поперек и покрыты бесчисленным количеством куч пустопородной земли, вырытой старателями в поисках золотоносного кварца. Спустя три года после первых находок в этой долине обитало уже сорок тысяч золотоискателей. Это был целый палаточный городок, словно вросший в землю; яркие ряды палаток тянулись вдоль золотой жилы с востока на запад, а также по берегу грязно-желтого ручья, который назывался Яррови. До сегодняшнего дня моя память помимо воли хранит названия всех приисков Балларата – Золотая вершина, где впервые было обнаружено золото, Эврика, Канадская жила, Итальянская жила, – это там, где прииск Золотые шахты сворачивает к Равнине камедных деревьев. Как и всем, кто бывал здесь хоть один раз, мне уже не суждено их забыть. Раскопки велись прямо посреди палаток, где и без того негде яблоку было упасть – они только что не сваливались в ручей.

Участок дороги при въезде в город был полностью отдан под торговлю – там заправляли те, кто, как и Ларри, приехал сюда, чтобы вытряхнуть золото из старательских карманов. Здесь были театры, отели, магазины– шаткие, вздрагивающие при каждом порыве ветра сооружения, обтянутые брезентом, готовые прекратить свое существование, лишь только в жиле кончится золото. Впрочем, было и каменное здание, единственное – в нем располагался банк. Каждый день сорок тысяч обитателей долины рылись в земле, пытаясь отыскать золото, а вечером многие из тех, кому это удавалось, проигрывали добытое в карты или безжалостно пропивали в барах. Здесь было все: бродячие собаки, босоногие дети, женщины, таскающие воду ведрами. Здесь продавались великолепные сафьяновые сапожки и шелковые платки из Гонконга. Из окон отелей днем и ночью слышалось бренчание рояля, а над улицами и в оврагах то и дело раздавались скрип работающих лебедок и хлопанье брезентовых рукавов, служащих для проветривания шахт. На Бейкери-хилл стояла церковь римских католиков; пресвитерианцы проводили свои службы в гаэльском храме на Спэсимен-хилл. Здесь говорили на всех языках, по крайней мере так мне поначалу казалось. Вот уже три года, как на этом маленьком клочке земли было сосредоточено величайшее богатство в мире.

Проехав через весь городок, Дэн Магвайр расположился для первой ночевки. Он поставил палатки немного в стороне от скопления людей, на земле, на которую никто не претендовал, – ведь пока у него не было своего участка. Я сразу же бросилась помогать разгружать повозку, распаковывать кухонную утварь и разводить костер из дров, которые принес Пэт. Я поняла, что Магвайры совсем не приспособлены жить в таких условиях. Сначала они взялись за дело как следует, но энтузиазма хватило лишь на то, чтобы разобраться с волами и повозкой, после чего все занялись сами собой. Я поджарила колбасу, вскипятила в котелке чай, хотя Кейт утверждала, что она главный кулинар. Я постелила почти все постели, пока Роза возилась со своим сундуком, набитым ненужной одеждой. Но мне была на руку их милая нерадивость, которая, к счастью, сочеталась с дружелюбием. Я и сама не была искусна в подобных делах, просто мне хотелось казаться незаменимой в глазах Кейт, да и вообще всех остальных. Для меня это была единственная возможность хоть как-то проявить себя. Я не собиралась уходить и не делала никаких попыток пойти и попробовать устроиться на ночлег где-нибудь еще. И они, надо отдать им должное, ни словом, ни взглядом не намекнули мне об этом. А когда пришло время доставать миски и кружки, они вели себя так, будто я была среди них всегда. Я ела хлеб с колбасой, запивая густым обжигающим чаем, и боялась вымолвить слово, чтобы лишний раз не напоминать о своем присутствии. Вдруг кто-нибудь из них скажет, что, мол, мы так не договаривались. И мне казалось, что они прекрасно понимают, о чем я сейчас думаю. Помню, Пэт даже подмигнул мне, желая подбодрить, и глаза его смеялись и говорили мне, какая я молодец.

Уже в первую ночь они привлекли к себе внимание местных жителей. В дальнейшем посетители стали неотъемлемой частью всех вечеров, проведенных в Балларате. Кон сразу же притащил к нашему костру еще одного мальчика – своего ровесника, Эдди О'Доннела. Через некоторое время за ним из соседней палатки пришел отец, однако не спешил забирать сына, а присел к нашему костру поболтать. Дэн предложил ему виски, и он решил посидеть еще немного. Таких на приисках было большинство – дружелюбных, всегда готовых познакомиться, помочь, чем только можно. Но все же в самих Магвайрах было еще что-то, отличавшее их от других. Возможно, оно исходило от Кейт.

Мужчина представился Тимом О'Доннелом.

– Необычайно рада познакомиться, мистер О'Доннел, – сказала она, слегка присев и грациозно наклонив голову, вся ее поза словно излучала радушие и гостеприимство. Я невольно взглянула на Тима О'Доннела еще раз, пытаясь понять, чем же он мог заслужить подобный торжественный прием. Это был худой человек с обвисшими усами, совершенно непредставительный и скромный. Теперь же благодаря Кейт он почувствовал себя королем или, по крайней мере, опытным и мудрейшим наставником, который сидит и неторопливо дает советы им, новичкам. Через некоторое время появились и его жена с дочерью. Люси О'Доннел была симпатичная девушка, хотя, конечно, не такая эффектная, как Роза. Интересно, что она точно так же, как и я, отреагировала на броскую красоту Розы: несмотря на приступ зависти и протеста, было видно, что она почувствовала к ней непреодолимую симпатию. Маленький Эдди уже уснул на плече своей матери, а О'Доннелы все сидели, слушая, как Кейт рассказывает о Дублине, а Дэн незлобно рассуждает на политические темы. Они даже с интересом выслушали проповедь Пэта об англичанах, хотя в том, что он говорил, не было ничего такого, о чем бы мог не знать рядовой ирландец. А Роза, чтобы сделать приятное отцу, спела куплет из его любимой баллады о Роберте Эммете и Саре Курран.

Далеко та земля

Где спит милый ее…

У нее был сильный, но мягкий и необыкновенно приятный голос.

В этот момент я почувствовала тяжесть у себя на плече – рядом со мной на бревне, которое Син подтащил поближе к костру, сидел спящий Кон. Потом он много раз засыпал вот так у меня на плече. В тот вечер я в первый раз сама уложила его спать. Кейт была не против; она согласно кивнула, когда мы с Коном покинули кружок у костра. Я приготовила постель и помогла ему раздеться. Кон был сейчас совсем сонный и забыл о том, что он уже почти мужчина. На самом деле он был еще совсем ребенком и по-детски потянулся ко мне ручонками, чтобы я поцеловала его на ночь.

– Как хорошо, что ты пришла к нам, Эмми, – сказал он.

Он почти сразу же уснул, но я еще немного посидела рядом, не отнимая руку от его щеки; я ощущала тепло его дыхания. Я думала о его невинном поцелуе, о том, как это детское тело нежно прильнуло ко мне, и чувствовала, что излечиваюсь после мерзости и грубости Гриббона. Мне хотелось, чтобы это дитя принадлежало мне, а не Кейт. Тогда я впервые осознала, что действительно хочу иметь детей. Ко мне пришло очищение; впервые после ужаса в «Арсенале старателя» у меня появился проблеск надежды. Я больше не чувствовала себя бедной простушкой – поцелуй этого мальчика вдохнул в меня силы и прогнал страх.

Когда я вернулась к костру, О'Доннелы уже собирались к себе в лагерь. Хотя никто из сидящих и не был официально представлен другим, за время разговора все уже успели перезнакомиться и знали друг друга по именам, и только я осталась незнакомкой. Миссис О'Доннел кивнула в мою сторону.

– А это… еще одна дочка? – спросила она с сомнением в голосе. Я не была похожа на их дочь.

– Нет, – ответила Кейт, – это друг нашей семьи, Эмми Браун.

Так и повелось.

Мне постелили на соломенном матрасе в маленькой палатке Розы. Что бы я ни думала о Розе потом, я не могу не признать, что в ту ночь она была гостеприимной со мной; да, ей были свойственны и ревность, и жадность, но в отношении людей, а не вещей. Она, не задумываясь, делилась со мной всем, даже теми предметами роскоши, которые привезла с собой, а ведь запасы их не были безграничны, – душистое мыло, одеколон; я помню, она подарила мне мешочек лаванды, чтобы вещи в моей сумке приятно пахли.

Я лежала у откидного окошка палатки и смотрела на ночное небо Балларата; рядом со мной тихо спала Роза. Десять тысяч озарявших небо костров уже потухли, и теперь оно было серым; наступила тишина, было слышно лишь, как где-то в горах воет динго – австралийская собака да раздается пьяная песня двух старателей, бредущих домой из бара. Я не могла уснуть и все думала о Гриббоне, и не верила, что наступит время, когда я смогу вырваться из плена этих ужасных воспоминаний; но в конце концов я уснула и наступили мир и покой.


На следующее утро я проснулась, когда все еще были в своих постелях – даже большинство соседей. Роза спала так крепко, что я не потревожила ее, хотя долго ползала в тесной палатке, пытаясь отыскать одежду; я подумала, что она, наверное, привыкла так долго спать с детства. Я развела костер и уже поставила согреваться воду, когда появился Ларри.

– Будешь чай? – спросила я.

– Спасибо.

Он мрачно посмотрел на меня. Насколько я поняла, он был единственным из всех, кто не принял меня. Думаю, что, если бы я собрала свои вещички и ушла, он был бы совсем не против. Возможно, так было потому, что из всей семьи он один осознавал до конца, в каких условиях они оказались и насколько малы шансы, что земля Балларата подарит им что-нибудь, кроме бедности. Все они, даже Дэн, не желая того, сваливали возникающие проблемы на Ларри. Возможно, он считал, что сейчас им ни к чему лишний рот, а может быть, ему претила мысль о том, что я была там одна, с Гриббоном, в «Арсенале старателя». Ларри был из тех, кто привык судить людей строго. Иногда он бывал даже слишком суров, но это только придавало ему силы и уверенности в себе.

Мне предстояло как-нибудь разрешить его колебания в отношении меня. В конечном счете он лучше Кейт понимал, что я вовсе не робкая девочка, которая боится и слово сказать, а уж тем более постоять за себя.

Небо было еще серым, но на западе вершины гор уже позолотились, и день обещал быть теплым и солнечным. Городок понемногу пробуждался, хотя до начала рабочего дня еще было время. Мы сидели одни, не считая нескольких соседей, которые тоже встали в этот ранний час. То, что Ларри ждал, когда я заговорю с ним сама, не пытался избегать меня, оставляя свои сомнения в силе, показалось мне достойным всяческого уважения. Еще вчера я считала его незрелым, теперь же он казался мне даже старше своих лет.

Я протянула ему кружку с горячим чаем.

– Ты не доверяешь мне, Ларри? – спросила я. Он покачал головой, но не стал прятать от меня глаза.

– Кто ты на самом деле, меня не касается, – ответил он, – и я не хочу впутывать нашу семью в твои личные дела.

– Твой отец не будет против, если я останусь. И твоя мама…

Он жестом остановил меня. – Мой отец – человек простой. И мать – чрезвычайно добрая женщина. Было время, когда можно было позволить себе подобную роскошь. Но сейчас другая ситуация, а они этого не понимают. И я обязан защитить их в этой жизни.

Его переполняло высокомерие, даже чопорность, и, к сожалению, он был совершенно прав.

– Мне следует собрать свои вещи и идти? – спросила я.

– А куда ты можешь пойти?

Я пожала плечами.

– Я знаю об этом не больше тебя. Если я не пристану к какой-нибудь семье, то что мне остается? Бродить по приискам в поисках ночлега? Можно себе представить, какой мне там предложат ночлег! Или устроиться на работу в какой-нибудь отель? Да не все ли равно? – Я махнула рукой. – Можно было и не уходить из «Арсенала старателя»! Конечно, внешне я не ахти, но ничего, приоденут в атласное платье – и сойдет! Ты хочешь, Ларри, чтобы я стала такой?

– Нет! Я только… – он замолчал и. отвернулся в нерешительности. Сейчас он опять казался совсем мальчишкой, и я подумала, что он, наверное, в первый раз столкнулся с ситуацией, когда нужно принимать решение в отношении другого человека, не члена их семьи, а постороннего, чья жизнь неожиданно оказалась прямо у него в руках. И это ему явно не нравилось. Было бы намного проще, если б он мог, как обычно, вынести свой быстрый и отметающий все сомнения вердикт. Но он был слишком добр, чтобы поступить так.

– Что у тебя было с тем человеком из «Арсенала старателя»?

– Что бы там ни было, но случилось это против моей воли. И продолжалось только три дня – потом мне удалось улизнуть от него. А до этого – никогда. Никогда и ни с кем! Никогда, – как всякой женщине, говорить об этом было для меня унизительным, – я даже ни с кем не целовалась! – сказав это, я помимо своей воли отвела глаза и уставилась в землю под ногами.

Последовало долгое молчание, и, поняв, что он не собирается его нарушать, я снова подняла на него взгляд.

– Теперь ты меня прогонишь, Ларри? – спросила я умоляющим тоном, уже ни на что не надеясь. – Если бы ты только мог забыть об этих трех днях…

Лицо его стало непроницаемым; казалось, со своим детским упрямством он никогда в жизни не поверит, что меня могли принудить. Впервые я познала на себе, какой жестокой и непримиримой бывает невинность. Я чувствовала, что проигрываю, и от этого во мне вскипали злость и раздражение, как ответ на его стойкое нежелание меня понять.

– Ну и черт с тобой! – сказала я сердито. – Ты, наверное, думаешь, что я начну соблазнять твоих братьев или дурно влиять на сестру? Да если бы я была такой, неужели бы стала тут с вами возиться? Зачем бы мне вообще было здесь оставаться? В отелях все гораздо проще, да и платят там лучше!

Я раздраженно махнула на него рукой, в которой держала кружку, на пальцы мне плеснуло горячим чаем, но я и не заметила ожога.

– Как ты не можешь понять, что та работа, ради которой я хочу остаться, гораздо тяжелее? Тебе нужен кто-то, кто будет следить за тем, чтобы твоя мать не раздала всю муку направо-налево, не растранжирила сахар? Тебе нужен кто-нибудь, кто бы не позволил отцу спустить за неделю весь табак, снабжая им население Балларата, а потом сосать лапу? Тебе нужна кухарка, умеющая растянуть один фунт говядины на три раза? Ты подумал о том, кто будет штопать вам носки? Или ты собираешься отдать их своей матери и Розе, чтобы те выбросили их на помойку из-за пары дырок? А кто будет следить, чтобы Кон делал уроки?.. Да, да, Ларри, я прекрасно умею читать, а почерк у меня лучше, чем у вас всех, вместе взятых, к тому же я с десяти лет умела содержать магазин. Кем еще хотел бы ты меня видеть? Ты только скажи, а я уж найду, что тебе ответить. Может, мне лучше пойти в тот особняк на Главной дороге – помнишь, такой, с яркими огнями? Может, мне там предложить свои услуги?

Он покраснел. Ему было стыдно, и он злился на меня за это.

– Ты говоришь, что должен защитить их, Ларри. А кто сделает это, если ты собираешься ездить в Мельбурн?

– Ты предлагаешь, чтобы это делала ты? Но с какой стати?

– Да потому, что я хочу это делать, мне нужно остаться здесь. Я буду только благодарна вам. И тебе не придется платить служанке, чтобы она помогала матери и присматривала за Розой. Ведь речь идет не о деньгах, Ларри, а о том, что вообще не покупается.

– А как я узнаю, что ты вообще именно такая, какой хочешь себя представить? Интересно, с какой стати я должен тебе доверять?

– Испытай меня! Или скажи чтобы я убиралась прочь, а потом жалей об этом. Путь до Мельбурна неблизкий, и у тебя будет масса времени для раздумий…

Он выплеснул остатки чая в костер, наслаждаясь произведенным шипением. Он был все еще зол оттого, что никак не мог принять решение. Это было сложнее, чем в бизнесе, с которым он уже сталкивался в жизни. От напряжения он даже свел свои черные брови к переносице. Его волосы были встрепаны после сна, и тем более странно было видеть его юное миловидное лицо таким угрюмым и озабоченным.

– Ну ладно, – сказал он наконец, – можешь остаться. Пока что на время первой поездки. А потом… посмотрим.

Я улыбнулась.

– Это уже договор… За свою сторону я ручаюсь! – и протянула ему руку.

Он отступил, не желая принять ее. Но мне было важно, чтобы он взял мою руку.

– Договор, Ларри, – повторила я, – и ты окажешь мне любезность, если скрепишь его рукопожатием.

Тогда в конце концов он с неохотой уступил мне. Магвайры все еще спали, а ранние птахи среди соседей были заняты своими делами. Так что, я думаю, никто, кроме нас самих, и не узнал об этом рукопожатии.


В тот же день Магвайры, и я вместе с ними, стали равноправными обитателями приисков, Дэн Магвайр перекупил земельный участок на Эврике у двоих мужчин, которые перебирались в Бендиго. Тот факт, что они так легко расстались с ним, вовсе не означал, что там не было золота, – оно могло лежать глубже. Золото в жиле встречалось на разной глубине; Эврика была одним из богатейших приисков, и все равно это было похоже на лотерею – с месяц назад неподалеку от участка Магвайров какие-то трое набрали золота на две тысячи фунтов, а чуть подальше, где люди вырыли шахту в пятьдесят футов глубиной, не нашли и пылинки, чтобы оплатить ежедневные расходы. Но об этом задумывался только Ларри. Остальные – Дэн, Пэт и Син – были полностью убеждены, что стоит лишь прокопать участок на восемь футов, как золото потечет им в карманы. Они взяли положенные по закону лицензии на раскопки еще до того, как могли начать работу. Поскольку Ларри тоже имел права на этот участок, он, как и все, взял разрешение, хотя и говорил, что требовать за него пять фунтов – это чистое надувательство. Они приобрели невиданные доселе приспособления для их новой деятельности – лопаты, заточенные кирки, ручную тележку для перевозки кварца к ручью, лоток для промывки песка, жестяную посуду для обработки небольших самородков и мелкой пыли. Они имели теперь все, что должен иметь уважающий себя старатель, кроме, разве что, мозолей на руках.

Я помогла Кейт с переездом на новое место; на этот раз предполагалось что оно будет постоянным, по крайней мере в случае, если участок окажется золотоносным. Все имущество Магвайров было вынуто из повозки, а затем из коробок и сундуков, где оно пролежало всю долгую дорогу. Оно представляло собой странную смесь из нужных и ненужных вещей, купленных в Мельбурне в расчете на суровые будни на приисках, а также нелепых остатков их прежней жизни в Дублине. Там были три низкие походные кровати – для Кейт, Розы и для меня (вообще-то одна предназначалась для Кона, но он настоял, чтобы ее отдали мне, поскольку считал, что если будет спать на матрасе, как его братья, то у него появится больше прав называть себя мужчиной). На все кровати полагалось тонкое белье и кружевные наволочки. У Розы было даже атласное стеганое одеяло; а мне она дала лоскутное, которое, по ее словам, было первым произведением ее швейного мастерства еще в детстве.

– Здесь нельзя пользоваться такими вещами, – сказала я Кейт, – они же испортятся от грязи!

Она пожала плечами.

– Я привыкла использовать и тратить все, что у меня под рукой, и, как ни странно, все всегда возвращается сторицей. Я не выношу, когда сохраняют на завтра то, чем можно наслаждаться уже сейчас. – Она любовно прикоснулась к своим простыням. – Было бы так обидно прятать все это по коробкам.

То же самое было с одеждой. Я обнаружила, что и Кейт, и Роза носят свои дублинские наряды только потому, что других у них просто нет. Даже если бы у них были другие, то сомневаюсь, чтобы они их надели. У Кейт были более смелые взгляды, чем у Розы, но обе любили производить эффект. Их одежда была яркой (слишком молодежной для Кейт), и обе выглядели разодетыми, как павлины, на фоне коричневых и серых платьев других женщин. Обе они отказывались подбирать волосы в сетки, как это было принято на приисках. У Розы были свои кудри, которые сбивались в колтун, если она не принималась мучительно расправлять их, что, впрочем, случалось редко. Кейт же приходилось накручивать волосы на щипцы для завивки и лоскутки, и, для того чтобы иметь над ушами неизменные локоны, она готова была бросить все другие дела и мужественно занималась этим каждый вечер. Она отказывалась носить чепец. Только шляпку от солнца, никаких чепцов.

– Это слишком старомодно, – говорила она. Мне казалось, что вся эта экстравагантность и нежелание считаться с тем, что принято среди женщин на приисках, поставят Кейт и Розу в невыгодное положение, но я ошибалась. Пусть у них не было склонности к хозяйству и экономии, как у обычных женщин, но все это с лихвой окупалось дружелюбием Кейт и тем душевным теплом, с которым она отдавала всю себя, все, чем дорожила сама; и это распространялось на всех и каждого. Она совершенно не кичилась своим богатством и вела себя так, как будто считала, что сегодня оно принадлежит ей, а завтра все соседи будут иметь еще больше. Женщины все прощали ей за ее щедрость. Миссис О'Доннел и Люси были первыми гостями на этом пире, и для них сразу же были вынуты фарфоровые чашки, которые страшно им понравились, несмотря на то что вызвали возмущение окружающих. Они сидели посреди тюков и полупустых ящиков, и Кейт будто принимала их у себя в доме в Дублине.

– Мама, – сказала Люси, – можно я схожу за миссис Хили? У нее, наверное, глаза на лоб полезут при виде таких вещей…

Через некоторое время пришла Мэри Хили, ведя с собой двух детей, а третьего держа на руках; кроме них, у нее был еще один сын, постарше, который помогал отцу на шахте. Она была их соседкой на Эврике – женщина, вконец измученная семейным бременем и сознанием того, что ее муж работает на участке один и денег едва хватает, чтобы прокормить семью. Сейчас он находился там, на участке, и не было рядом никого, кто бы мог поднять для него лебедку, чтобы вытащить ведра с землей. Мэри Хили с трудом улизнула, чтобы выпить чашечку чая из китайского фарфора, а муж ее в это время промывал на ручье последний лоток песка, который они вместе вытащили на поверхность.

– На самом деле, – сказала Мэри Хили, – мне надо скорее бежать к нему, но он ведь знает, как мне хотелось пойти… – В ее голосе послышалась тоска, которая улетучилась, как только она увидела улыбку на лице Кейт. – Так здорово, что у нас теперь новые соседи…

Как все женщины на Эврике, она отличалась дружелюбием, и Кейт была ей под стать, чего нельзя сказать 6 Розе. Женщины всегда безошибочно чувствуют представительниц слабого пола, которые пренебрегают женскими проблемами, – тех, чей взгляд подобно компасу всегда направлен только на мужчин. Поэтому с Розой Мэри Хили была лишь вежливо холодна, чего та, впрочем, даже и не заметила. Я держала одного из детей Мэри – крупного подвижного мальчугана, которому жизнь на приисках явно пошла на пользу, – однако на меня она и не посмотрела. Зато приметила, что Роза совершенно не обращает внимания на ее детей, из чего я заключила, что она мысленно упрекнула ее в отсутствии женственности. Думаю, ни один мужчина, взглянув на Розу, не согласился бы с нею.

Целый день я помогала Кейт устраивать лагерь, но в соответствии с лично моим представлением о порядке. К счастью, она не протестовала, когда я аккуратно сложила все ящики и накрыла их брезентом от непогоды. Мне также удалось отвоевать несколько старинных стульев, что было еще более приятно после поражения с бельем. Эти изящные стулья, сделанные в прошлом веке и совершенно непохожие на современную тяжеловесную мебель, я тоже отправила под брезент. Нужно было полностью освободить повозку – рано утром Ларри отправлялся в свою первую поездку в Мельбурн. Я попросила Пэта подкатить к костру три больших крепких бревна и уложить их вокруг буквой «П», чтобы У нас всегда было на чем сидеть. Думаю, Кейт догадывалась, что решение о том, что я остаюсь, было принято Ларри, но сама об этом ни разу не заговаривала. Похоже, теперь этот факт воспринимался всеми как должное.

В тот день мне впервые довелось побеседовать с Кейт. Это было ближе к вечеру, когда я уже закончила наводить в лагере порядок и успела отправить кусок баранины в котелок, висящий над костром на треноге. К этому моменту лагерь как-то поутих, словно взял передышку после целого дня напряженной работы; мужчины не слишком усердствовали в раскопках, а вместо этого лениво бродили, беседовали с соседями или просто наблюдали за происходящим. Они были новичками в этом деле, поэтому чувствовали себя не совсем уверенно. Казалось, они еще не поддались той золотой лихорадке, что охватывала многих старателей. А может быть, они ждали, когда уедет Ларри. Сейчас они собрались пойти на главную улицу – туда, где пестрели театры и магазины. Роза тоже увязалась за ними, хотя, похоже, они не хотели ее брать. Они задумали какие-то свои, мужские дела, в которых женщина была только помехой и обузой. Но Дэн не смог отказать дочери, и она все же пошла, уцепившись за руку Пэта. Впервые за весь день я отметила на ее лице признаки проснувшегося интереса.

Оставшись вдвоем, мы с Кейт решили попить чаю, конечно, не из фарфоровых чашек. Их я упаковала обратно. Она расположилась справа от меня на бревне, аккуратно расправив юбку, и стала неторопливо рассматривать окружающую обстановку: палатки, суетящихся вокруг людей, дым от костра, клубами уходящий в небо, и ароматный пар над котлом, где варился ужин. Я подумала, что, как это ни удивительно, она необыкновенно вписывается в этот пейзаж, несмотря на свой неподходящий наряд и легкомысленные светлые локоны над ушами. Она была земная, и это сильно отличало ее от мужа и детей. Это чувствовалось и по разговору. Глядя на тропу между палатками, по которой удалялись мужчины с Розой, она сказала:

– Вот в этом вся Роза. Она постоянно витает в облаках – вечно таскается с братьями, когда она им совершенно ни к чему. Я больше чем уверена, что она рассчитывает подцепить там какого-нибудь щеголя. И конечно, не какого-нибудь там пастушка Джонни, а чтоб с полными карманами золота и сразу, как увидел, – любовь до гроба. И чтоб золото не грязное, с прииска, а чистенькое, новенькое – прямо из Мельбурна, да сам еще в придачу на белом коне! – Она со вздохом улыбнулась. – Возможно, конечно, все молодые девушки в ее возрасте такие… и все-таки мне не нравится, что она каждый раз воротит нос, стоит только приличному молодому человеку замаячить на горизонте. Чего она ищет – сама не знает. Только себя изведет. В Дублине было то же самое. Я совершенно не согласна с Дэном насчет того, что она не должна была помогать нам в таверне. Конечно, она могла что-нибудь не так сделать, но зато это вышибло бы у нее из головы всякую дурь. Так нет же, она всем рассказывает и сама нисколько не сомневается в том, что она графиня. Она считает, что общественные заведения – это для простых. «Папа не хочет, чтобы меня там видели». А Дэн, этот наш простодушный тюфяк, все слушает ее, да еще гордится, что, мол, пусть она не работает как проклятая, зато по разговору истинная леди. Он совсем испортил ее – уроки пения, фортепианные уроки и Бог его знает что еще. И, спрашивается, как это может пригодиться ей здесь? Насколько я понимаю, если тут и имеются те, кто собирается завести семью, то они прежде всего видят в своей жене пару лишних рабочих рук, а уж потом интересуются, чем она может развлечь гостей…

Она налила себе еще чаю. Лицо ее было спокойно; было бы глупо всерьез расстраиваться из-за такой девушки, как Роза. Она продолжала:

– Все началось еще с ее деда – отца Дэниэла. Он прожил дольше, чем все предполагали, учитывая, что он был запойным пьяницей. Но никогда не забывал о том, что он джентльмен, и утверждал, что купил таверну в Дублине на деньги, которые выручил с продажи своих последних земель в Виклоу. Когда я первый раз туда пришла, там было, если честно, просто не на что смотреть. Тогда я сама была еще совсем зеленая, только приехала с маленькой фермы в Мифе, но все же смекнула, что дело в том, что таверну неправильно содержат. А чего еще можно было ожидать от кичливого старика, который вечно пьянствовал у себя наверху, считая ниже своего достоинства спускаться и обслуживать посетителей, да еще от Дэна, имевшего за душой лишь латынь и прочий вздор, которым отец постарался как следует напичкать его. Старику совсем не понравилось, когда Дэн выбрал меня невестой. Однако, следует заметить, именно я привела таверну в более-менее надлежащий вид. Пока я не приложила к ней руку, она не приносила ни пенни… но старик все равно не простил и не принял меня, так как я не соответствовала его представлениям о той, на ком следовало жениться Дэниэлу. Этот старый дурак как будто не видел, что его сын всего лишь хозяин идущей вразнос пивнушки. Он все еще считал себя Магвайром – владельцем Виклоу. Это бы не беда, если бы он не прожил так долго, но проклятый дурак успел-таки вбить этот вздор в головы детям. Спасибо ему, конечно, большое! Он еще заставил Дэна нанять для них учителя – католические школы, по его мнению, были слишком для них простонародны. Но, спрашивается, какая разница? Они и так не дураки, мои мальчики, а Ларри вон вообще схватывает все на лету. Что же ему еще? Ну да Бог с ним… Все равно они отличные ребята… и очень хорошие сыновья…

Она посмотрела в чашку с чаем.

– Я ведь не хотела сюда приезжать. Мне и в Ирландии было неплохо, даже после голодного времени. Мы с Дэном уже немолоды и могли бы удовлетвориться тем малым, что у нас было. Но вот дети… Мы поехали только из-за них, чтобы у них тоже был шанс… чтобы им не приходилось всю жизнь скрывать, что они католики. Тут еще Пэт влип в историю, и мы просто вынуждены были забрать его из Дублина, чтобы он не кончил на виселице, как это случилось с его дядей, который сражался вместе с Вульфом Тоуном. И вот теперь мы здесь… – Она кружкой показала на лагерь, сложенные коробки, тропинки между палатками и весь этот голый, безрадостный пейзаж разоренной земли Балларата. – Не больно-то мы выиграли. Но все изменится к лучшему, Я знаю. Мой Дэн всегда был удачливым парнем. – Вспомнив мужа, она поправила свои завитки. Через некоторое время вернулись Роза с Коном. Я как раз показывала Кейт, как делается пресная лепешка – распространенный в этих местах вид хлеба, который обычно выпекался в золе. Сама я научилась этому у бармена в «Арсенале старателя», когда он еще не ушел, поссорившись с Гриббоном. Роза была вся красная от злости; Кон тоже выглядел немного подавленным, но сразу же воспрянул, как только я разрешила ему немного разгрести угли вокруг лепешки.

– Они познакомились с владельцем магазина, американцем, кажется, его зовут Сампсон. Ларри, конечно, стал говорить с ним о делах, и они сразу же завалились в пивную. – Роза говорила обиженным тоном, и ей почти не было дела до возни с лепешкой.

– Ну вот, пожалуйста, а чего ты еще ждала от Ларри? – оживленно сказала Кейт. – Ему всегда нужно показать свою власть. Будь его воля, он бы и траве запретил тут расти, чтоб под ногами не мешалась. – Она говорила об этом с трудно скрываемым удовольствием, похоже, ее вполне устраивал поступок Ларри, а также то, что Роза вернулась в лагерь. Все-таки между ними существовало некое соперничество, как между двумя красавицами, каждая из которых ревниво оберегает свое влияние на окружающих мужчин. И здесь Кейт была в более выгодном положении, так как имела больше опыта, а кроме того, ее неизменная приветливость придавала ей дополнительное очарование. Тогда как Роза, в свои семнадцать лет, совершенно не думала о том, что надо как-то считаться с другими, кроме тех случаев, когда ей было что-нибудь очень нужно. А поскольку она и сама не всегда знала, что ей нужно, то в целом ее поведение трудно было бы назвать мудрым. Позже это пришло и к ней. А сейчас она полагалась на свою красоту – уж в ней-то она не сомневалась ни на секунду.

– Как будто здесь может расти трава! – ядовито сказала Роза. – Ты что, видела что-нибудь похожее на нее? Да здесь вообще ничего нет, кроме толп старых грязных мужиков, которые копаются в земле, как… как… – она возмущенно всплеснула руками, – как навозные жуки! А магазины… Смотреть не на что! Это даже не Мельбурн!

Мы поняли, что она хочет этим сказать. Мельбурн немногим отличался от большинства городков, выросших, как грибы, на золотоносной почве этих мест, он был лишь на полвека старше, но там все-таки ощущалась атмосфера города. Конечно, там тоже был целый Брезентовый район, были и нищие, каких не увидишь ни на одном прииске. Иммигранты, которым не хватало денег на дорогу до Балларата или Бендиго, ночевали прямо на доках. В целом город был сырой и неуютный, однако изредка там попадались красивые каменные строения и хорошо спланированные улицы. Имелся и Нарядный пригород, где знать обычно скрывалась от городской суеты. Там можно было встретить даже модное платье и лошадей в красивой упряжке, везущих приличный экипаж. Не было ничего удивительного в том, что Роза тосковала по Мельбурну, хотя это был далеко не Дублин.

– В Мельбурне есть несколько очень хороших магазинов, – сказала она мечтательно, – может быть, Ларри привезет мне красивый платок… – Она вдруг повернулась ко мне: – В вашем лондонском магазине продавались платки?

Я кивнула.

– Платки и шляпки. Перчатки. И все в этом же роде. Все очень дорогое. У нас была самая богатая клиентура – дамы из тех, что признают только французские шелка и батистовое белье.

Роза широко распахнула глаза.

– И ты сама выбирала им вещи?

– Нет, Элиу Пирсон делал это всегда один. Хотя меня удивляло, откуда он знал, что именно нужно выбрать. Мне казалось, что он старый убежденный холостяк, который всю жизнь сторонился женщин, и вдруг… Он даже частенько говорил мне, что больше половины клиенток – набитые дуры.

– Но ты все-таки продавала? – спросила Кейт. – Если бы мне пришлось стать вашей клиенткой, я бы не купила у этого старого хрыча даже носового платка.

– Вообще-то он был ничего, – сказала я, удивляясь сама себе, – он научил меня многим вещам. Мы с отцом попали к нему, когда я была еще маленькой, и Элиу всегда следил за тем, чтобы я училась. Он даже доставал мне необходимые книги. Он был таким терпеливым учителем. Передал мне свое умение вести магазинные дела.

Кейт недоверчиво хмыкнула.

– А не был ли это расчет с его стороны?

В свете того, что она краем уха слышала вчера, она считала Элиу Пирсона не особенно привлекательной фигурой.

Я пожала плечами.

– А почему бы и нет? И кому это мешало? Отец… он был не очень силен в делах. Много раз он заслуживал, чтобы Элиу его выгнал, но он все-таки держал нас, поэтому я была рада помочь ему чем могла. Ведь он не обязан был держать нас у себя. Нашлось бы очень много желающих занять наше место. Об этом и думал мой отец, когда Пирсон умер и мы оказались выброшенными на улицу. Слишком уж много народу в Лондоне. И все хотят устроиться. Он решил, что лучше поехать в Австралию, потому что здесь больше места, а значит, больше возможностей.

При воспоминании об отце я поежилась, пытаясь стряхнуть с себя горькие чувства. Он так надеялся на Австралию, наивно полагая, что в этой огромной дикой стране найдется место для слабого и неискушенного, что с помощью жалких потуг, на которые он только и был способен, он сможет урвать себе кусочек счастья. Когда я думала об этом, мне становилось плохо: насколько он все-таки был чужим здесь, как глубоко ошибался! Хотя, скорее всего, он во многом поехал из-за Джорджа – тот настаивал, безудержно рвался за золотом, с одной стороны, потому что не желал всю жизнь влачить то жалкое существование, которое грозило ему, если бы он оставался в Англии, а с другой – поскольку был прельщен рассказами о легком богатстве и быстрой карьере, ждущих его в Новом Свете. Отец был кротким и скромным человеком, он никогда ни с кем не делился своими мечтами, и, возможно, долгое время работая в услужении у людей вроде Элиу Пирсона, он скопил их достаточное количество, поэтому замысел Джорджа стал чем-то вроде камушка, наконец стронувшего лавину. Всё свои небольшие сбережения отец потратил на то, чтобы мы смогли уехать втроем. Но лавина сошла, а он остался лежать под кухонным навесом в «Арсенале старателя», и Джордж, как только отец перестал быть полезным для него, тут же ушел. Мне было противно об этом думать. Хотелось вообще забыть о Джордже.

Я с досадой посмотрела на Кейт и Розу, хотя в действительности я злилась не на них. Я знала теперь всю правду об этой стране. Не было здесь никаких легких путей. Для сильных – пожалуйста, но так ведь происходит везде – побеждает сильный, имеющий деньги и власть. Роза, пожалуй, была в чем-то права. Если бы я была так же красива, как она, то, скорее всего, путь, о котором она мечтала, показался бы мне заманчивым, поскольку с помощью него можно проще и быстрее прорваться к богатству.

Я продолжала:

– Но, кажется, у нас нет почти никаких шансов.

Наверное, Ларри знал, что говорил: здесь все уже давно расхватано. И тем, кто сейчас в силе, нет никакого резона уступать что-либо. Остальные – так, сторонние наблюдатели. Нету здесь лишних мест, вообще нет места – напрасно отец надеялся.

Я решила прекратить этот пустой разговор и пошла разбирать кучу Розиного нижнего белья, чтобы немного подштопать его. Она не просила меня об этом, но я знала, что сама она ничего не сделает, пока белье совсем не расползется. Кроме того, мне просто хотелось занять чем-нибудь руки, чтобы поскорее улеглись тяжелые мысли.

Но я заметила, что со вчерашнего дня, вернее, с того момента, как я бросила в яму книгу, подаренную Элиу Пирсоном, я все чаще стала думать о нем, даже против своей воли. Передо мной являлось обрамленное сединой лицо с характерным для него сардоническим выражением, когда он дразнил меня, находя в этом какое-то злобное удовольствие. Именно он, а не отец, сформировал меня как личность. Несмотря на то, что он почти все время был прикован к креслу, так как больные ноги не позволяли ему много ходить, он был властным и очень сильным человеком. Он поставил передо мной цель и следил, чтобы я, не сворачивая, шла к ней.

– Ни один мужчина не женится на тебе только за твое лицо, Эмми, – говорил он, – ты должна быть полезной – и все будет хорошо. Ты сможешь дать сто очков вперед нескладным и глупым.

У нас были общие любимые дела, которые мы всегда выполняли вместе. Например, подведение баланса – это же был целый праздник. А еще в маленьком дворике за магазином мы разбили небольшой палисадник, в котором, как правило, ничего не вырастало. Но когда, несмотря на серый от копоти лондонский воздух, нам все же удавалось хитростью выманить из неуступчивой почвы хоть один зеленый росточек, для нас это тоже был огромный праздник. Иногда, когда у Элиу уставали глаза, я читала ему газеты, и он, бывало, подстрекал меня поспорить с ним – о политике, о принце-консорте, о нашем господстве в Индии. И в итоге он всегда говорил мне, что я знаю больше, чем полагается женщине, и что будет лучше, если я научусь это скрывать.

Конечно, он многое дал мне, но было и то, что отнял. В частности, одежду. Он сам снабжал меня тканями со склада, чтобы я училась шить платья. Как ненавидела я эти тошнотворные серые и коричневые робы, которые он от меня требовал – и никаких кружев или украшений, чтобы хоть как-то оживить их! До чего же уродливы были шляпки – на такую не позарился бы ни один посетитель. Он покупал их где-то подешевле, вместе с ботинками. Никогда я не прощу ему эти платья, эти мрачные старушечьи платки.

– Ты не леди, – внушал он мне, – и нечего с них обезьянничать.

Возможно, поэтому я с таким трепетом относилась к платью из зеленой шотландки, которое отец купил мне перед самым отъездом; кстати, это был его первый и последний подарок. Наверное, когда Элиу умер, отцу впервые пришло в голову, что я уже женщина, а не часть магазинного имущества.

В своем завещании Элиу отписал мне несколько книг – это более походило на жестокую насмешку, призванную напомнить мне, кто я такая. Но я все же сохранила одну из них – ту самую, что теперь лежит в «Арсенале старателя».

Может быть, мне приятнее было получить от Элиу хоть насмешку, чем вообще ничего.

– Я думал, он оставит Тебе немного денег, – ворчал Джордж.

Он был большим мастером тратить чужое добро. Я только пожала плечами. Лично я и не ожидала, что Элиу оставит мне деньги. Он ценил их больше всего на свете и ни за что не стал бы растрачивать на людей, не связанных с ним кровным родством. Поэтому он все завещал своему племяннику, которого не видел много лет.

Но в конце концов можно считать, что старик оставил мне лучшее наследство, какое только мог – жестокий урок жизни, осознание того, что я должна добиваться всего сама, не надеясь ни на чью поддержку, а только на собственную энергию и ум. В какой-то степени благодаря ему я стала тверже и сильнее, а может быть, он понимал, что это лучшее, что он мог для меня сделать.

Наверное, именно поэтому меня так тянуло к Розе – она была полной моей противоположностью. Ее путь к успеху и достатку обещал быть ровным и гладким, как кожа на ее прекрасном лице. Кроме того, она унаследовала от матери удивительную щедрость, из-за которой я готова была простить ей ее несносные детские капризы. Вчера она без разговоров пустила меня к себе в палатку и поделилась со мной туалетными принадлежностями, а сегодня она готова была признать меня чуть ли не членом семьи. Вероятно, когда человек очень уверен в себе, ему незнакомо чувство ревности, так как он не допускает и мысли, что найдется кто-нибудь, кто мог бы с ним соперничать. Я знала, что очень скоро она начнет помыкать мной так же, как она помыкает братьями и отцом. Но я уже заранее представляла, что мне будет только приятно что-нибудь для нее сделать. Для меня это было началом любви.


Все знали, что завтра утром Ларри уедет в Мельбурн. Это действовало угнетающе – и даже на меня, хотя по большому счету мне не было дела, уедет он или останется. Напротив, я должна была радоваться его отъезду – все-таки он смотрел на меня с подозрением. Однако радости я совсем не ощущала. Как бы там ни было, в этом незнакомом мире он был нашей надеждой и опорой. А уже с завтрашнего дня Дэну с сыновьями придется без него обходиться – здесь было из-за чего упасть духом.

Вечером Кейт собрала всех для молитвы. В трудные моменты она становилась набожной. Я была другого воспитания и едва сдерживала улыбку, вспомнив, как Элиу с пеной у рта презирал и ненавидел «папистов», всячески побуждая к этому меня. Теперь мне оставалось лишь удивляться, что такого уж страшного он мог найти в этих людях, – вот они подошли к костру и, подчиняясь требованиям Кейт, встали возле него на колени.

– Пресвятая Богородица… спаси и сохрани нашего Ларри, – начала Кейт.

Забыв, что я в жизни не помышляла ни о каких молитвах и, уж точно, никогда в них не верила, я принялась шептать вместе с ними:

– Спаси и сохрани его…

Пожалуй, я уже слишком далеко зашла в своей любви к ним…

Перед тем как лечь спать, я отметила про себя, что закончился еще один день без Гриббона, и меня пока не начала ловить полиция. О последующих днях, которые могли оказаться совсем другими, я старалась не думать. Мне хотелось наслаждаться сегодняшним.

Глава третья

За те недели, что отсутствовал Ларри, мы воистину стали частицей Балларата – мы приняли его серый цвет, никто больше не считал нас новичками. Все оборки на платьях Кейт и Розы, не говоря уже о моем, насквозь пропитались грязью, которая при высыхании превращалась в пыль, что в общем-то не играло роли, так как бороться невозможно было ни с тем, ни с другим. Фланелевые рубашки и молескиновые брюки мужчин пришли в негодность; их шляпы были все в разводах от пота и воды. На руках у них вздулись пузыри, которая сначала гноились и кровоточили, а потом затвердели и стали простыми мозолями. Они уже знали, с какой частотой следует опускать в землю кирку, чтобы добиться оптимального результата. Они познали и коварство эвкалиптовых листьев, так и норовящих залететь в чашку с чаем, особенно если она специально оставлена, чтобы утолить полуденную жажду. Они научились правильно вести себя, говорить то, что нужно, и должным образом реагировать на происходящее. Единственное, в чем они не преуспели, – это в добыче золота, пусть даже небольшой ценности.

Они погружались все глубже и глубже, так что Дэну пришлось соорудить из брезента рукав для проветривания шахты. Они работали каждый день до седьмого пота; Дэн обладал необычайной физической силой, и Пэт почти не уступал ему. Я целыми днями наблюдала, как они вытаскивают на поверхность землю, и помогала им крутить лебедку. В другой раз я сменяла Розу и возила груженую тележку к ручью. Вдоль берегов Яррови сплошной линией лежали деревянные лотки старателей, и вся долина гудела от постоянного шума, который они хором производили. Один из нас поворачивал рукоятку и подбивал лоток снизу с помощью палки, а в это время другой лил на него воду. Осадок просачивался через проволочное сито на дне лотка, после чего попадал в специальную кружку для промывки пыли. Этим занимался Кон, и, надо сказать, неплохо с этим справлялся. В лотке же оставался кварцевый камень, который долбили, чтобы добыть из него кусочки золота или даже целые слитки. У нас пока таких слитков не было. Той пыли, что намывал Кон, хватало только на то, чтобы оплатить ежедневные расходы, а между тем нас не считали здесь Невезучими.

Привыкли мы и к крикам «Фараоны! Фараоны!», которые означали, что снова приехали полицейские и будут отлавливать тех, у кого нет лицензий. По закону каждый старатель должен был ежемесячно покупать лицензию, которая стоила тридцать шиллингов, и всегда носить ее при себе. А если она не была сразу предъявлена по требованию полиции, то нарушителя могли арестовать прямо на месте и держать под арестом до тех пор, пока он не уплатит штраф. Многим лицензия была вообще не по карману. Поэтому, как только раздавался первый возглас «Фараоны!» или крики «Солдат! Солдат!», те, у кого не было лицензий, забирались в самые глубокие шахты и отсиживались там, пока полицейские не объедут всю долину. Мы все ненавидели эти набеги независимо от того, могли купить себе эти лицензии или нет. А впечатлительные натуры, вроде Пэта, вообще чуть не плакали от унижения.

– Налоги – с большой дороги! – возмущались они вслух.

И они были правы. Для нас это был почти что разбой и беззаконие. Ведь мы были чужими здесь, не имели никакого имущества, а значит, у нас не было и права голоса. Как мы жили? Ни кола, ни двора – только несчастных восемь футов земли, на которых разрешено копать… И никому не пришло бы в голову заступиться за нас перед законодателями. Пусть тысячи старателей каждый месяц выкладывают денежки – не важно, добыли они хоть унцию золота или им вообще не досталось ни пылинки. Да, здесь было из-за чего лить слезы тому, кто мог себе это позволить.

Пэт был не в силах оставаться равнодушным к такой несправедливости, а следом за ним и Син. Как только начиналась охота, оба они тут же ныряли в ближайшую шахту. Лицензии у них, конечно, были с собой, просто они хотели создать для полиции побольше проблем. Однажды Пэт притворился, что не нашел у себя заветную бумажку; на него надели наручники, пристегнули их к полицейской лошади и сразу же отправили его на «бревно» – в специальный лагерь, который они называли тюрьмой. Если тюрьма была переполнена, людей там приковывали цепями к огромному стволу упавшего дерева и держали так, покуда за них не заплатят. В тот раз Пэт достал свою лицензию, не дожидаясь, пока его привяжут. В лагерь он вернулся с весьма победоносным видом – как же, утер нос властям; впрочем, радость его была недолгой: очень скоро он понял, что ничего, собственно, не изменилось и своим глупым упрямством он совершенно ничего не добился.

Вообще, проблем здесь хватало. Уйти от них, спрятаться, как улитка в свою раковину, было уже невозможно, потому что мы стали частью всего происходящего, и для нас теперь не было чужих проблем. В одной семье на Эврике случилось несчастье – утонул ребенок, свалившись в затопленную шахту на окраине городка. Я даже никогда не видела его раньше, а может, не замечала – мало ли их там бегает, всех не упомнишь, – но почему-то я не задумываясь взяла иголку и стала шить ему саван из полотняной сорочки, которую дала Кейт. Мэри Хили принесла ирландское кружево, и я пустила его на отделку; похоже, такого наряда бедное дитя не надевало за всю свою жизнь. Я была и на поминках перед погребением, и шла за гробом на кладбище. Казалось бы, эти люди были для нас никем – просто здесь все жили одной большой семьей.

Эта смерть была не единственной. Полиция не выполняла своих защитных функций. Ее рвение распространялось лишь на проверку лицензий на раскопки.

Поэтому жителям Балларата приходилось защищаться самим, и иногда это принимало грубые формы. Например, через несколько дней после нашего приезда был застрелен мужчина, возвращавшийся поздней ночью из бара. Так случилось, что на темных улочках Эврики промышляли воры, которые время от времени постреливали в темноту – просто так, на всякий случай. Конечно, эта смерть была нелепой так же, как и две других, – когда обвалилась незакрепленная шахта и двое мужчин были заживо погребены под землей. Но дело не ограничивалось несчастными случаями. В двадцати милях от города было совершено нападение на эскорт, сопровождавший золото; в результате погибли один полицейский и два преступника. Остальным удалось бежать.

К счастью, нам приходилось сталкиваться не только со смертью. Случались и рождения. Одна из наших соседок на Эврике после целого дня напряженных усилий подарила жизнь девочке. Во время родов она кричала на всю округу, и Роза, заткнув уши руками, прятала лицо у меня на груди. Женщине помогала только акушерка; единственный в Балларате доктор был пьян. Медики, как и все остальные, бывали на приисках проездом и, как правило, с далекой от врачевания целью.

Оставалось у нас место и для веселья. По субботам в Балларате всегда проходили праздники. Я надевала зеленое платье из шотландки, Роза и Кейт облачались в свои шелка, и мы отправлялись на Главную улицу, где собирались все жители Балларата. Торжественным шагом я шла, держа за руку Кона, и он был страшно горд этим. Рассматривая витрины магазинов, мы сожалели, что не можем ничего купить, – некоторые вещи были совсем неплохие. Они были рассчитаны на внезапно разбогатевшего старателя, которому не терпится скорее потратить свои деньги, не дожидаясь поездки в Мельбурн. На этот случай его ждали шелковые рубашки и жилеты из бархата. Из окон театров и гостиниц доносился манящий перезвон фортепиано. Кон трепетным голосом считывал с реклам их названия: «Адельфи», «Монтесума», «Чарльз Нэпьер». Их представления можно было встретить на протяжении всего пути из Европы. Люди здесь до сих пор вспоминали о временах, когда приезжала Лола Монте; для них казалось важным, что в Балларате было достаточно денег, чтобы его согласилась посетить женщина, однажды переспавшая с баварским королем. Я не стала рассказывать об этом Кону.

В теплые вечера двери гостиниц были распахнуты настежь, и с улицы просматривались лампы в розовых абажурах, тяжелые драпировки с бахромой и женщины в ярких атласных платьях. Мы останавливались, чтобы получше разглядеть их, и Роза начинала нетерпеливо подталкивать меня под локоть.

– Как я хочу туда зайти, – говорила она, – все отдам, лишь бы посидеть там и выпить шампанского.

Роза жила здесь в постоянном напряжении – она никак не могла свыкнуться с этим миром. Из всех нас она меньше всего подходила для Балларата. За эти несколько недель мы подружились с ней, и, поскольку до этого у нее никогда не было подруг, я стала для нее ближе, чем кто-либо на свете. Вечером, лежа рядом со мной в темной палатке, она жалобно шептала:

– Неужели мы никогда не выберемся отсюда, Эмми? Как ты думаешь? Здесь так ужасно! И никого невозможно встретить. Даже просто поговорить – и то не с кем.

Я понимала, что она этим хочет сказать. Когда она говорила, что невозможно никого встретить, она имела в виду мужчин. Конечно, там было много мужчин, просто уйма мужчин, жаждущих хоть краем глаза полюбоваться красивой женщиной. Но все это были не те мужчины.

– Мне нужно, чтобы он был молодой, красивый и при деньгах, – настойчиво повторяла Роза, – а здесь золото находят почему-то сплошь одни старики – и такие старые, что страшно смотреть.

К юношам, что крутились вокруг лагеря Магвайров, как пчелы вокруг меда, Роза относилась с холодным высокомерием. Но они все равно не отступали, потому что Роза, как я и думала, принадлежала к тому типу женщин, которые привлекают мужчин, даже сами того не желая. Она, конечно, об этом знала, но для Нее это был лишь повод, чтобы вести себя еще более надменно. Она обращалась с ними, как с шутами, и наслаждалась своей властью. У меня тоже были свои воздыхатели – незадачливые симпатяги, которые, как мне казалось, просто боялись подступиться к Розе. Но зачем мне нужны были те, кто даже не стал пытаться? А Пэт продолжал звать меня зеленоглазкой, и мне это нравилось.

Всеми путями я пыталась оправдать свой договор с Ларри. По многу часов я просиживала с Коном, помогая ему с чтением и арифметикой, – из меня получился лучший учитель, чем из Дэна, у которого для этого не хватало логики и попросту терпения. Я пыталась хоть как-то усмирить Розу – временами ее охватывало такое отчаяние, что ей необходим был кто-нибудь, кому она могла без опасений поплакаться в жилетку. Я готовила почти всю еду, хотя это считалось обязанностью Кейт; я залатала все рубашки и штаны, подшила нижние юбки, чтобы они не пачкались в грязи. Я напоминала Кейт, чтобы она носила шляпу от солнца, и втирала ей жир в кожу на руках, в надежде вывести веснушки. А Пэту я позволяла называть себя зеленоглазкой, не требуя большего. Хотя это было бы затруднительно, так как он хороводился примерно с дюжиной девушек, разбросанных по всей Эврике.

Сначала я еще помнила о договоре с Ларри, но вскоре напрочь забыла о нем. Я выполняла бы его условия, даже если бы его не было вовсе, даже если бы не было самого Ларри. Эти люди были нужны мне. Я узнала и полюбила их недостатки и теперь не потерпела бы никакой критики в их адрес. Они стали моей первой любовью. Я жаждала доказать свою любовь преданной службой, но могла лишь выполнять обычные хозяйственные дела, которые казались мне мелочами. Мне ничего не было нужно от них взамен, потому что они дали мне главное: теперь я чувствовала, что кому-то нужна.

Периодически я пролистывала местную газету «Балларат таймс», с ужасом ожидая, что обнаружу там зловещее упоминание о Вилли Гриббоне или об «Арсенале старателя», но ничего такого не было. Считалось, что там, где золото, там и жестокость, поэтому в душе я надеялась, что полиция не станет всерьез заниматься моим делом. Страх понемногу проходил. В конце концов я могла позволить себе не прятаться за Розу, если мы встречали на Главной улице полицейского. В первую неделю я пыталась искать в толпе Джорджа, но вскоре бросила. Вокруг было столько других приисков – он мог пойти на любой из них. Цель его была схожа с моей – как можно дальше уйти от «Арсенала старателя» и всего, что с ним связано.

Но, как ни возрастала уверенность в моей безопасности, это не спасало меня от непрекращающихся мыслей о Гриббоне. Ежедневно перед глазами возникала сцена, когда я держу револьвер, идет Гриббон, и револьвер словно взрывается у меня в руке. Я видела, как медленно сползает его тело и затем падает на пол. Я даже слышала это. По ночам я просыпалась в холодном поту, а иногда меня будил собственный голос, произносящий его имя. И невозможно было вырваться из этого плена. Я уже отчаялась, что когда-нибудь смогу сделать это.

Иногда я даже плакала, уткнувшись лицом в подушку. И спасибо Розе, что она так крепко спала и не слышала ни моего бормотания во сне, ни следовавших за ним сдавленных рыданий.

Однако прошло некоторое время, и ужасные воспоминания отступили. Там, на Эврике, я была действительно счастлива. В те дни мы еще надеялись, что найдем крупную жилу и сразу же сказочно разбогатеем. Каждый день работа кипела; на свежем воздухе у всех был прекрасный аппетит и доброе настроение. Этому способствовала и весенняя погода – теплые дни вперемежку с холодными ночами. По вечерам Кейт собирала у костра целый салон, а когда Дэн начинал угощать гостей виски, то сходство с таверной в Дублине становилось щемящим. Я и не пыталась удержать их от этого, несмотря на то, что обещала Ларри. Просто я поняла, насколько было важнее, чтобы над лагерем не умолкал уютный, полный домашнего тепла смех Кейт, – это было важно не только для нас, но и для людей, живущих по соседству. Было бы так же глупо ловить за руку Дэна, когда он делился с другими табаком. Отними у них все это – и они сразу бы зачахли, как цветы без воды, и поддались бы распространенному здесь чувству тоски и безысходности. В конце концов, от их душевного благополучия сейчас зависело все.

И, конечно же, мы ждали Ларри. Мы буквально считали дни. Каждый вечер Кейт собирала нас у костра, и, встав на колени, мы истово молились:

– Пресвятая Богородица, спаси и сохрани Ларри!

А потом, уже в палатке, Роза повторяла почти то же самое, но это была уже не молитва, а страстное желание: «Скорей бы возвращался Ларри!» Его возвращение таило в себе возможность короткого свидания с тем другим миром, который она любила; не думаю, чтобы она ждала его по какой-то другой причине. И наверное, мы все ожидали чего-то большего, чем просто его приезда.


Ларри не было почти три недели, они показались нам целой вечностью. Вернулся он на исходе дня, когда мужчины заканчивали работу на шахте. Мы с Коном сидели на бревнах, разложив перед собой на ящиках школьные учебники, а Кейт смешивала очередную порцию теста для пресных лепешек. Роза умчалась куда-то – как она сказала, к Люси О'Доннел. Наш лагерь располагался неподалеку от Главной улицы. Мы услышали приветственный крик Ларри и увидели, как он гонит волов по ухабистой тропе между палатками, радостно махая нам кнутом.

– Матерь Божья! – воскликнула Кейт. – Ларри вернулся!

Она отерла о передник муку с рук и побежала навстречу повозке. Возле шахты она приостановилась, крикнув вниз:

– Дэн! Пэт! Вылезайте! Ларри!

Кон пулей выскочил у меня из-под руки и через несколько секунд был уже на повозке рядом с братом. Совершенно забыв, что он уже почти мужчина, Кон бросился душить Ларри в объятиях. Прежде чем присоединиться к встречающим, я поймала соседского мальчишку Тома О'Брайена, который жил через две палатки от нас, и велела ему сбегать к О'Доннелам и передать Розе, что Ларри вернулся. Заметив, что мальчик не торопится выполнять мою просьбу, я просто устроила ему разнос. Я чувствовала себя вправе это сделать, потому что регулярно подкармливала его сладостями.

– Ну-ка быстро! – сказала я, и тогда он повернулся и побежал.

К этому времени мужчины уже вернулись с раскопок и плотным кольцом окружили Ларри. Соседи тоже начали понемногу стягиваться в наш лагерь. Впрочем, они соблюдали вежливость и не бросились к Ларри сразу, а подождали, пока утихнут первые восторги родственников. Потом они позволили себе протиснуться поближе, но опять же вели себя скромно и ненавязчиво. Разве могли мы не разделить с ними радость возвращения Ларри, если они помогали нам пережить это долгое ожидание?

Я и не заметила, как вместе со всеми оказалась в объятиях Ларри и даже почувствовала на щеке его поцелуй. Конечно, это ничего не значило, ведь он целовал почти всех. Кейт смеялась, по щекам ее текли слезы, и она вытирала их передником, перепачканным в муке. А Дэн всем подряд тряс руки, как будто из Мельбурна вернулся не Ларри, а он.

В суматохе никто и не заметил, что Ларри пригнал еще одну повозку. После того как он распряг и привязал упряжку волов, он вернулся за ней на дорогу. Повозка была большая, запряженная парой отличных лошадей, от которых мы просто не могли оторвать глаз. Мое внимание привлек и возница – какой-то незнакомый молодой человек. Ларри взобрался на колесо повозки, чтобы его было хорошо видно собравшимся, и громко объявил:

– Я хочу всем представить моего компаньона – Адама Лангли! Если вы подумали, что эти лошадь и повозка принадлежат мне, то глубоко ошиблись, – тут он самоуверенно усмехнулся, – хотя, я думаю, со временем так и будет.

Его замечание было встречено гулом одобрения, и вслед за этим мужчины подошли к вновь прибывшему, чтобы пожать ему руку. Он был одет в морскую форму и выглядел немного старше, чем Ларри. Держался он со всеми очень приветливо, а в нескольких фразах, которыми он отвечал на приветствия, было нетрудно различить американский акцент.

– Ну, теперь держи ухо востро, сынок! – подшутил кто-то из толпы. – Эти янки везде без мыла пролезут. Не успеешь оглянуться, как он оберет тебя до нитки.

Адам Лангли улыбнулся и жестом выразил свой протест. После того как распрягли лошадей, он спустился вниз, и все дружно двинулись к костру.

– Оставьте упряжки, – сказал Ларри, – все равно их скоро отправлять к Бену Сампсону.

Адам Лангли пошел вместе со всеми. Он был на голову выше и шире в плечах остальных мужчин; говорил он мало – все больше молчал или поддакивал, зажав в зубах свою трубку. На мгновение я оказалась в толпе рядом с ним, и он показался мне высоченным, как колокольня. Он возвышался надо всеми и словно действительно был немного выше всей этой толпы возбужденных ирландцев, или просто в стороне; во всяком случае, он был только рад, что Ларри старается говорить за него. Вообще-то моряки были здесь обычным явлением, – чтобы попасть сюда, им достаточно было сойти с корабля в Мельбурне. Но Адам Лангли носил головной убор морского офицера – фуражку с козырьком. Кроме того, у него был темный загар и привычные к солнечному свету голубые глаза, из чего явствовало, что на море он не случайный человек; здешняя обстановка явно тяготила его – по крайней мере мне показалось, что более комфортно он ощущал бы себя где-нибудь еще, но никак не в Балларате. Тем не менее он любезно принимал все эти рукопожатия и похлопывания по плечу. Было заметно, что он очень тепло относится к Ларри – это сквозило в его по-доброму снисходительной улыбке. Адам Лангли был, как и Ларри, очень красив – со стройной фигурой и породистым лицом, хранящим неизменное выражение сдержанности. Когда он снял свою форменную фуражку, под ней оказались темно-русые волосы, слегка выгоревшие на макушке. Кейт усадила его на бревно, где он терпеливо ожидал, пока уляжется суматоха.

Я повесила котел над огнем сразу же, как заметила, что приехал Ларри, поэтому чай теперь уже поспел. Мы с Кейт раздали людям кружки с чаем, а Дэн добавил в них всем желающим по порции рома. Это было похоже на настоящий праздник. Мы хохотали до упаду над каждой мелочью.

Мужчины приставали к Ларри, чтобы тот подробно рассказал о поездке в Мельбурн. Кейт разделила на всех фруктовый пирог, который испекла специально в честь приезда Ларри.

– Ну, хорошо, – сказал Ларри, откусывая кусок пирога, – слушайте. В общем, если честно, пока я не встретил Адама, дела шли не слишком уж хорошо. Оказывается, недостаточно просто приехать в Мельбурн и заплатить деньги. Там все зависит от привоза: если товаров мало, то их разбирают постоянные торговцы – владельцы местных магазинов. Кроме того, корабли приходят с опозданием, создавая кучу дополнительных сложностей. Я уже почти был готов купить товар по тамошним ценам в расчете на небольшую прибыль в Балларате – иначе пришлось бы возвращаться с пустыми руками. Но, к счастью, встретил Адама, и он свел меня с Джоном Лангли…

– Лангли?.. – в толпе послышались возгласы уважительного узнавания.

Кто-то из сидящих рядом задал Адаму вопрос:

– Так вы из тех самых Лангли? Американцев?..

Адам пожал плечами.

– Мы носим ту же фамилию. Это две разные линии одной семьи. Наша приехала в Новую Англию еще сто лет назад. Впервые мой отец встретился с Джоном Лангли, когда ходил бить китов к Земле Ван-Дьемена. Это было в двадцатые годы. Мы из Нантукета! – подчеркнул он, явно считая, что все присутствующие понимают, что это значит.

– Лангли владеет магазинами в Мельбурне?

– Берите больше! – раздался голос откуда-то с задних рядов. – Там просто Лангли на Лангли и Лангли погоняет! А уж кораблей у него столько, что вам и не снилось. Он вообще не против, чтобы мы все убрались из страны – все золотоискатели. Недавно он заявил об этом на Совете законодателей.

Последовало неловкое замешательство. Все уставились на Адама, стараясь разглядеть его получше. Полинявший китель и помятая фуражка не наводили на мысли о богатстве и благополучии. Становилось непонятно, зачем он приехал в Балларат на такой повозке.

Ларри жестом остановил прения в толпе.

– Меня не волнует, что он там заявил на Совете законодателей. Как всякий бизнесмен, он будет блюсти свои интересы. А поскольку есть старатели, то ему выгодно продавать им свой товар, так же как другим покупателям. Адам познакомил меня с ним, и мне за неделю удалось убедить его, что я подходящий деловой партнер. Лангли предоставил мне выбор товаров, дал лошадей и повозку, а Адам приехал вместе со мной, чтобы соблюдать его интересы.

– Ну-ну, говорят, что из моряков получаются неплохие торговцы, особенно если они – янки.

На лицо Адама набежала тень.

– Я не собираюсь заниматься этим долгое время, – отчеканил он, – только до тех пор, пока не получу свой корабль…

– В Мельбурне ведь полно кораблей. Они гниют на причалах!

– Невозможно набрать команду, – сказал на это Ларри, – все капитаны сидят на берегу и обрастают жиром, Дожидаясь, пока их экипажи вернутся с приисков. Нужно же делать что-нибудь, чтобы обеспечить себе нормальную жизнь.

– Это конечно… – согласились в толпе, и Адам Лангли снова стал обычным человеком. То, что он должен, как и все, работать, чтобы обеспечить себя, было по душе людям, и он перестал ассоциироваться в их глазах с теми богатыми Лангли, он был просто моряком. Адам тоже успокоился. Он выбил свою трубку и снова наполнил ее табаком, а когда Кейт предложила ему еще один кусок пирога, он ответил вежливым отказом.

– Да, Ларри, теперь ты у нас важная персона, ведь ты под защитой такого человека, как Лангли, – сказал Майк Хили. – С его деньгами тебе и участок ни к чему.

Ларри не разделял такой точки зрения.

– Напрасно вы так думаете – это всего лишь небольшой кредит. Он использовал меня просто потому, что я подвернулся ему под руку. Он собирается реализовать весь товар через магазин Бена Сампсона, а свой открывать не хочет, так как считает, что у этого города нет будущего. Он ждет, когда здесь кончится золото… говорит, что, когда все съедут отсюда, тогда для этих земель найдется настоящий владелец.

– Да он рехнулся! Золота хватит еще на много лет.

– Не думайте, он хитрый. Как бы он иначе сделал столько денег? Я слышал даже, что он принимал участие в отлове китов и тюленей в Проливе, когда дело только начиналось и приносило баснословный барыш… Что скажешь, Лангли? Это правда?

Адам Лангли пожал плечами.

– Я не очень-то в курсе его дел – он явно не расположен обсуждать их с каким-то бедным родственником. Впрочем, когда-то давно отец рассказывал, что Джон Лангли основал там китобойную ферму – она называлась «Бухта надежды». Но сейчас она уже прекратила свое существование.

– Немудрено – перебили всех тварей сразу, и теперь неизвестно сколько лет пройдет, пока в Проливе увидят хоть один китовый ус или тюленью шкуру. Сами захлебнулись собственной жадностью…

– Будет вам, – остановила говорившего Кейт, – разве приятно слышать такое о родственнике?

Адам Лангли пожал плечами.

– Мне это совершенно все равно, миссис Магвайр. Джон Лангли только дает мне работу. А к этой семье я себя не причисляю. Если бы это не было нужно Ларри, не думаю, что я бы вообще к нему обратился…

– Джон Лангли все перевернет на свой лад, – заверил всех Майк Хили, который был старожилом и пользовался авторитетом среди обитателей Эврики. – Насколько я наслышан, уж если кто попадет к нему в лапы, то дергаться бесполезно. Даже его единственный сын – у него есть участок здесь, в Балларате, – и то не может его ослушаться. И дочка Лангли тоже… Говорят, она вышла замуж за какого-то важного англичанина – наследного баронета, – но в конце года почему-то вернулась в Мельбурн вместе с отцом…

– Вы знаете Тома Лангли? – перебил его Адам.

– Ну да, конечно… его почти всегда можно найти в таверне у Бентли. Это у нас, на Эврике. Вообще-то он совсем не дурак выпить, поймите меня правильно. И у него всегда звенит в карманах, даже если он не слишком потеет на прииске.

Адам кивнул в ответ. Майк Хили с удовольствием распространялся бы и дальше про Тома Лангли, но Ларри не дал ему сделать это. Осушив свою кружку, он со стуком опустил ее на землю и сказал:

– А теперь, пока совсем не стемнело, нам пора идти к Сампсону. Мы должны разгрузить две повозки и сосчитать товар. Если кто-то берется помочь…

– Мы с мальчиками присоединимся к вам, – сказал Дэн, – мы уже закончили копать. Может быть, и Майк свободен…

– Я тоже хочу помочь, – сказал Кон.

Все потянулись к повозкам. Я взяла у Адама из рук пустую посуду, и он слегка кивнул мне. Он не понял, кто я такая, – в самом начале мы были представлены друг другу, но в такой суматохе он, конечно, не запомнил моего имени.

– Меня зовут Эмми, – сказала я, – Эмма Браун. Он немного отстал от остальных.

– Эмма… красивое имя. Так звали мою бабушку. Он стоял, глядя на меня с высоты своего роста, и я заметила, что у него такие широкие плечи, что морской китель чуть не лопается по швам. Он продолжал улыбаться, но теперь его взгляд стал задумчивым. Кажется, мое имя напомнило ему о доме, и я ухватилась за эту возможность продолжить разговор.

– Вы остановитесь у нас в лагере? Он покачал головой.

– Не смею обременять вас такой заботой. Я лучше сниму комнату в таверне.

– Кейт не допустит этого, – заверила его я, и это было действительно так, – у Ларри есть еще одна палатка. Вы можете спать вместе с ним… вы ведь здесь на несколько дней?

Он кивнул, оглянувшись через плечо на Ларри, стоявшего у повозок, и повернулся, чтобы идти. Неуклюже спотыкаясь, я поспешила за ним – это я-то, которую обычно и вприпрыжку не догнать. В его присутствии я ощущала себя ребенком, хотя мне хотелось, чтобы он смотрел на меня, как на женщину.

– Если бы вы хотели помыться… – сказала я сбивчиво, – или вам нужно что-то заштопать… Я прекрасно умею штопать.

Он удивленно посмотрел на меня, и я почувствовала себя круглой идиоткой. Я понимала, что говорю что-то не то, но ничего не могла с собой поделать; другая бы лучше улыбнулась, вместо того чтобы предлагать какие-то услуги. Я еще никогда так не теряла уверенности в себе, одновременно боясь сделать неправильный шаг.

– Благодарю вас, мисс Эмма, – вежливо сказал он, и это был отказ.

Ларри взобрался на переднее сиденье повозки. Отец, Кон и Майк Хили примостились рядом. Подняв руку, Ларри призвал всех к тишине.

– Сегодня вечером в лагере будет праздник. Приглашаются все. Вас ждут виски и отличная ветчина из Мельбурна.

Его слова были встречены шумной овацией – кто-то даже подбросил в воздух шляпу. Адам сбежал от меня и занял место в своей повозке, где его ждали Пэт и Син, уже готовые двигаться к Сампсону. Один из соседей, Мэт Казей, собирался помочь вывести упряжки на дорогу. Все происходило так быстро, что меня охватило отчаяние: было так жаль, что они уезжают, хотя я и знала, что скоро они вернутся. Крепко сцепив руки, я следила, как Адам забирается наверх и берет у Пэта поводья.

– Ларри! Ларри! Подождите… подождите меня! Между палатками возникло какое-то движение. Это была Роза, которая, не разбирая дороги, неслась, спотыкаясь о кучи пустой породы; волосы ее в беспорядке рассыпались по плечам, а подол длинной юбки она несла за собой в руке. Чуть отставая, за ней следовал Том О'Брайен, а еще дальше – Люси О'Доннел.

Добежав до повозки Ларри, она вспрыгнула на колесо и потянулась, чтобы поцеловать его. Радостно смеясь, он еще больше взъерошил ей волосы и сказал:

– Да, Рози, ну и видок у тебя.

– О-о-о! Вернулся! Как здорово, что ты вернулся, Ларри! – глаза ее светились, а щеки разгорелись от пробежки.

– Ну а теперь слезай, Рози, – сказал он. – Мы скоро вернемся. Надо успеть скинуть барахлишко Сампсону, пока не стемнело.

– Можно мне с вами? – попросила она. – Я не буду мешаться под ногами…

Но он уже качал головой.

– Нет, Роза. В следующий раз. У нас очень много дел. И потом, за тобой вечно тянется целый хвост ухажеров.

Раздался смех, однако на этот раз Розу совсем не обрадовало упоминание о ее легких победах. Она нехотя спустилась, в любую минуту готовая возобновить уговоры. Но Ларри был непреклонен. Он лишь указал кнутом в сторону второй повозки.

– Лучше познакомься, Роза. – это Адам Лангли. Мы с ним вместе работаем.

Она обернулась с выражением безразличия и взглянула на вторую повозку. Адам приподнял фуражку.

– Здравствуйте, мисс Роза, – сказал он.

Перемена была разительной. Она тут же сделала невольный жест рукой, пытаясь пригладить волосы, принялась одергивать юбку. Невероятно, но, заметив восхищение в его глазах, она залилась краской, хотя почти у всех, кто впервые видел ее, была точно такая реакция. А теперь она не могла вымолвить ни слова – только робко кивнула и улыбнулась.

На лице Адама было то самое выражение, которое я хотела бы вызвать у него сама. Но, увы, на меня он так не смотрел. А Роза добилась признания одной лишь улыбкой. Это было невыносимо. Как легко ей все дается! И я вдруг продралась через толпу к Ларри. В этот момент мне было все равно, что обо мне подумают.

– Ларри, – сказала я, – я поеду с тобой. Если у вас много товара, то понадобится составить учетный лист, чтобы ничего не пропало. Я занималась этим раньше, поэтому быстро управлюсь… И без ошибок.

Он посмотрел на меня с сомнением и уже хотел было ответить отказом, видя, что Роза отвернулась от Адама и гневно смотрит на него, ожидая развязки.

– Ларри!.. – предупреждающе сказала она.

Но он никогда не обращал внимания на ее вспыльчивый характер. Я верно рассчитала: он прежде всего был практичным – помощь ему действительно требовалась, а о том, что я помешаю, как помешала бы Роза, не могло быть и речи. Он коротко кивнул:

– Ну, хорошо, только быстрее.

И я немедленно воспользовалась своим преимуществом.

– Я поеду с Пэтом, – сказала я, – там больше места.

Когда я шла к другой повозке, то услышала, как Роза набрала воздуха, собираясь прошипеть слова возмущения. Но Пэт уже протянул руку, чтобы помочь мне взобраться.

– Ну давай же, зеленоглазка, – сказал он. И я оказалась зажатой в середине между Пэтом и Адамом. Мне понравилось, что он назвал меня зеленоглазкой, может быть, и Адам теперь заметит, что у меня зеленые глаза, а волосы – даже скорее рыжие, чем каштановые. Но Адам ничего не сказал; наши повозки тронулись.


Страшно уставшая, я возвращалась от Сампсона, а рядом со мной возбужденно трусил Кон, который был все еще не в состоянии прийти в себя после пережитого восторга. Весна уже почти прошла, но вечера еще оставались прохладными, и я поплотнее закуталась в платок. Стемнело, оживление в городке стало понемногу стихать. Лебедки и краны уже не скрипели, смолкло и шуршание лотков. В отелях и магазинах на Главной улице зажигались огни, но все же ночь еще не набрала силу. Когда мы отошли от светящихся окон от пивных с доносящимся изнутри смехом, нам открылась панорама уходящих наверх оврагов, испещренных множеством светящихся точек, – это были тысячи костров, протянувшихся до самой Эврики. Подул холодный ветер, и Кон не заметил, как теснее прижался ко мне. Мы шли мимо костров, вокруг которых сидели ребятишки: кто-то из них капризничал, кто-то, запрокидывая голову, пил из кружки чай. Мы слышали их тоненькие голоса.

– Правда, здорово, Кон? – сказала я. – Малыши сидят у костра. Посмотри-ка… бедняжки такие сонные… им уже давно пора спать.

Но Кону было совсем не до того.

– Мне разрешили! Ты слышала, Эмми? Папа сказал, что мне можно остаться на весь праздник!

Я улыбнулась в темноте, однако ответила ему вполне серьезным тоном:

– А почему бы и нет? Ведь без тебя и праздник – не праздник.

Смущенный, он засмеялся от удовольствия и ускорил шаг, так что мне пришлось идти вдвое быстрее, чтобы поспевать за ним. Несмотря на усталость, я вовсе не возражала. Было так приятно идти мимо этих костров, думая о том, что возле одного из них меня ждут. Я была очень довольна собой. И, что более важно, я знала, что мною так же доволен Ларри. Мы работали целых три часа, причем в бешеном темпе; я стояла у входа в магазин Сампсона и записывала каждую коробку, каждый ящик, которые вносили внутрь. И хотя мужчины двигались очень быстро, я все равно успевала за ними, аккуратно и разборчиво записывая название и количество товара. Я ни разу не ошиблась, не попросила подождать. Назавтра мне снова предстояло идти в магазин Сампсона – Ларри попросил меня сделать дубликат списка, а также помочь классифицировать товар перед продажей и прикрепить ярлыки. Да, я хорошо справилась – это видели все.

После работы Ларри собрал всех мужчин – отца, братьев, Адама Лангли и Бена Сампсона, – и они решили сходить вместе в пивную. Поначалу произошло замешательство, потому что никто не знал, кому поручить провожать меня до лагеря, чтобы не разрушать теплую мужскую компанию. Потом вспомнили про Кона, которому нельзя было идти в пивную, и все уладилось. Но, несмотря на все похвалы, которые я заслужила, мне было этого мало. Мне нужен был взрослый провожатый – один из них; да что там говорить, попросту мне хотелось возвращаться в лагерь вместе с Адамом Лангли, потому что я знала, что он тоже хочет этого. Я еще раз вспомнила, что я не такая, как Роза, и мне приходится тяжело трудиться, чтобы чего-нибудь достигнуть в жизни, даже тяжелее, чем сегодня вечером. Я вспомнила и о словах Элиу Пирсона, что мне надо научиться быть полезной. Кон прервал мои мысли.

– Эмми, если там будут танцы, ты пойдешь со мной танцевать? Я, правда, еще не умею, но было бы так здорово, если б ты потанцевала со мной.

Мне захотелось обнять его; на глаза навернулись слезы. Я мечтала о мужчине, а вместо него рядом со мной был ребенок – и смех, и грех! Но его я тоже очень любила.

– Это будет честью для меня, – сказала я, – ведь… я ведь и сама плохо танцую.

– Гм-м… – промычал он в знак согласия и одобрения, после чего задумался и замолчал.

Мы приближались к лагерю Магвайров.

Ларри оставил нам вынутые из повозки нераспакованные продукты, и теперь над лагерем витал запах ветчины и специй – дразнящий запах, который казался немыслимым после приевшегося бараньего бульона и не менее надоевших бараньих отбивных. Кейт крикнула нам, что готова теплая вода для умывания. Кону хотелось умыться первым. Я налила полкувшина воды и направилась к палатке. Внутри горел свет и маячила тень Розы. Только теперь меня пронзила мысль о ней и о том, что я совершила, заняв место рядом с Адамом, которое она, вероятно, уже считала своим. Я просто оттолкнула ее в борьбе за это место – не важно, чем было оно лично для меня. От этой мысли у меня сразу же испортилось настроение. Я и без того чувствовала себя разбитой, а теперь и вовсе сникла. Но все же, преодолев себя, я подняла полог и вошла к Розе в палатку.

Конечно, она уже знала, что я вернулась. Она слышала наши голоса и теперь не могла не почувствовать мое присутствие. Но сразу она ко мне не повернулась и, тем более, не начала разговор. На ней был корсет и нижняя юбка, в руках она держала расческу и, кажется, только сейчас приступила к распутыванию колтуна в волосах.

– Где Адам Лангли? – спросила она наконец. – Когда он вернется?

Она говорила, повернувшись ко мне, прямо вот так, открытым текстом. Она даже не спросила меня ни слова о Ларри.

– Они… где-то в таверне… празднуют, – сказала я, – думаю, Адам захочет разыскать своего кузена, Тома Лангли. Кузена или кем он там ему приходится?

– Но он вернется? – не унималась она. – Ты уверена в этом?

Я отвернулась от нее, чтобы поставить кувшин рядом с тазиком для умывания.

– Да, – ответила я, – уверена.

В моем голосе звучал неприкрытый вызов, но она и не думала этого замечать. А может быть, мне только показалось, что она paзозлилась на меня за мой невольный порыв к Адаму, может, она вообще ничего не поняла? Неужели она в самом деле считает, что я хотела поехать туда из-за Ларри? Вряд ли Роза была так слепа, просто она вероятно, видела только то, что ей хотелось сейчас видеть.

Она подвинулась поближе, взяла меня за руку и склонилась, заглядывая мне в лицо:

– Эмми, как ты думаешь, я понравилась ему?

– Кому? – спросила я, хотя прекрасно поняла, о ком идет речь.

– Ну, Адаму, конечно.

Я улыбнулась ей, стараясь выглядеть как можно любезней.

– Ты всем нравишься, Роза. Ты же знаешь. Стоит тебе только шевельнуть мизинцем…

– Да знаю я, знаю! Это не то… – Она сгорала от нетерпения, как будто вся ее предыдущая жизнь не имела для нее теперь никакого значения, а то, что раньше было закономерностью, теперь уже не действовало. – Я же говорю об Адаме. Ему я нравлюсь?

Я не верила своим ушам. Она видела его не больше одной минуты, не успела и словом с ним перекинуться, но тем не менее была по уши влюблена. Хотя с чего бы это мне не верить? Ведь со мной произошло то же самое. Теперь для нее существовал только Адам и, пожалуй, еще она сама. Соперниц она не допускала даже в мыслях, тем более она никак не могла заподозрить в этом меня. Ей даже не приходило в голову, что я могу хотеть того же, что и она. Поэтому так невинно прозвучал ее вопрос об Адаме: ведь она и не подозревала, какую причиняет мне боль. Я никогда еще не видела, чтобы невинность принимала такие жестокие и ужасающие формы.

– Думаю, что нравишься, – сказала я, – разве может кто-нибудь устоять против тебя? – И тут я не кривила душой.

Она сжала руками расческу; впервые она выглядела такой серьезной.

– Я заставлю его, чтоб понравилась, да, Эмми! Он должен! Придется мне позаботиться об этом!

И вслед за этим она оживилась, словно только что навсегда сбросила с плеч тяжелое бремя. Одним движением она оказалась рядом с сундуком, который стоял с откинутой крышкой, а царивший в нем повышенный беспорядок выдавал ее терзания по поводу того, что надеть сегодня вечером. Из груды одежды она выудила одно платье и протянула его мне.

– На, нужно совсем чуть-чуть подделать его, а так оно уже совсем готово. Обрати внимание на подол – я подшила только два дюйма. И еще, пока что тебе придется надеть его под пояс, зато потом, когда будет время, ты сможешь заложить складки.

Платье было шелковое, почти что изумрудного цвета. Оно не пестрело украшениями; ему хватало его собственной изысканности – это было настоящее произведение искусства.

– Ты хочешь сказать… чтобы я надела его сегодня вечером? – от этой мысли у меня перехватило дыхание.

– Оно теперь совсем твое. Я замотала головой.

– Это лучшее из твоих платьев! Я не могу его взять.

– Подумаешь, какая ерунда! Оно тебе пойдет. Особенно по цвету.

Она бросила платье мне, и я подхватила его на лету. Вряд ли нашлась бы женщина, которая не мечтала о таком наряде.

– Тебе надо поторопиться с подолом, – сказала Роза, – к тому же у меня получилось грубовато. – Она помялась. – А впрочем, все равно никто не заметит.

Я подняла подол и посмотрела на крупные неровные стежки, которыми Роза пыталась отдать дань шитью, а затем увидела крошечные бурые пятнышки засохшей крови – следы от ее уколотого пальца. Я бережно расправила шелковые складки, стараясь не думать, что это нечто вроде утешительного приза для проигравших. Но когда я взглянула на Розу, то поняла, что такая мысль была не более чем абсурдна; в ее Лице я не прочитала никакого коварства – желай она сделать вид, что утешает меня, это непременно проявилось бы если не в словах, то хотя бы в жесте. Вероятно, дело было в том, что Роза вполне спокойно относилась к факту собственной красоты и власти над мужским полом. Она не страдала от чувства вины по этому поводу, и вряд ли подарок имел какой-нибудь потайной смысл. Так я уговаривала себя, держа в руках эту изумительную вещь – самую зеленую в мире, как раз под цвет моих глаз и волос.

– Я… Я прямо не знаю, что сказать… Оно такое красивое, что…

Она оборвала меня на полуслове.

– Ну же, Эмми, тебе надо спешить! Нет времени на разговоры. Скоро они уже придут, а тебе надо подрубить подол, а потом еще помочь мне уложить волосы…


Мне на всю жизнь запомнился вечер, когда Ларри вернулся из своей первой поездки в Мельбурн. Такой радости и веселья не было потом уже никогда. В ту пору в нашу жизнь еще не ворвалась та самая разрушительная сила, которая впоследствии развела всех в разные стороны, а некоторых ввергла в тяжелые испытания.

Тогда наш смех был еще беззаботным и легким, а лица в отблесках костра светились дерзостью и жизнелюбием. Кажется, у нас в лагере собралось пол-Эврики – и все благодаря гостеприимству Кейт, которая привечала всякого, кто только решил заглянуть на огонек, услышав веселые голоса и звуки скрипки Джимми О'Рурке. Дэн очень гордился своими сыновьями и даже немного хвастался, когда выпивал, но никто не был на него за это в обиде. Он испытывал благоговейный трепет перед Ларри, ставшим практически главой этой большой семьи, и главное, никто не собирался оспаривать его лидерство. Кейт была счастлива видеть столько гостей у своего костра – для каждого нашлись и сидр, и виски, и ветчина. Она выглядела необычайно прекрасной в шелковом платье сливового цвета, которое было слишком шикарно даже для дублинской таверны.

Адам сидел по другую сторону костра, и я бросала в его сторону частые взгляды. От его серьезности не осталось и следа, и он от души смеялся вместе со всеми, как будто жил здесь уже давно. Рядом с ним сидел его кузен, Том Лангли, которого он нашел в баре одного из отелей. В честь такого случая кузен приоделся в шелковый галстук и жилетку, а также в прекрасные ботинки из мягкой кожи – самые лучшие из тех, что я когда-либо видела. Они не были похожи – Адам и Том. В результате различных браков кровь их общих предков смешалась у каждого по-своему. Темноволосый и кареглазый Том был красив более традиционной красотой, чем Адам. Ему исполнился двадцать один год, и по виду он был еще совсем мальчик, хотя и демонстрировал прекрасные, изысканные манеры. По акценту я могла бы причислить его к богатой клиентуре магазина в Лондоне – вероятно, он закончил хорошую английскую школу. В общем, если выражаться языком здешних старателей, он был «важной шишкой». Но несмотря на это, он с огромным удовольствием встретил наш скромный прием. Я обратила внимание, что он почти не отрывает взгляда от Розы. И Роза, в свою очередь, изучающе разглядывая Тома Лангли, нашла его весьма привлекательным и теперь повела игру на два фронта, в которой изрядно преуспела. Возможно, она собиралась лишь слегка подразнить Тома, чтобы показать Адаму силу своей власти, но Том сразу же попался так крепко, что теперь от него было уже трудно избавиться.

И тут я услышала, как Кон, наклонившись почти к самому моему лицу, прошептал:

– Эмми, ты такая красивая!

Наверное, он был прав. Я действительно прекрасно выглядела в тот вечер – меня необыкновенно красили зеленый шелк и игравший на щеках румянец.

Мы танцевали, насколько это было возможно на неровной земле Балларата. Я танцевала с Пэтом – у нас хорошо получалось. Здесь, среди шахт Эврики, не требовалось в совершенстве уметь танцевать. Единственное, что было необходимо – это иметь проворные ноги, а уж на это мне было грех жаловаться. Но все же самой популярной танцевальной парой были Роза и Адам.

Потом мы пели, сидя у жаркого костра, все те ностальгические песни, которые так любят петь иммигранты, а кроме них, еще местные шутливые баллады и песенки, родившиеся здесь, за время короткой истории приисков Балларата. Они звучали примерно так:

Мы долго ехали в Джилонг,

А после – в Балларат.

Одних из нас тут черти ждут,

Других же – райский сад.

А может, надо в Бендиго…

Ну и так далее. А после Роза пела одна. Она исполняла старые добрые песенки о любви и военных подвигах, которые собравшиеся, в основном ирландцы, слушали со страстным вниманием.

– «Один менестрель на войну пошел…» – пела она. И я видела, как у некоторых мужчин на глаза наворачивались слезы и они украдкой вытирали их, умоляя Розу спеть еще и еще. В тот вечер все наши соседи по Эврике готовы были простить Розе ее высокомерие и надменность по отношению к другим людям. Лицо ее было озарено каким-то ласковым светом, а в красоте не осталось и следа от обычной кичливой гордости. Она полностью завладела вниманием слушателей, которые готовы были боготворить ее от нахлынувшего восторга.

– На всем белом свете нет краше земли, – выводил ее голос.

И именно в ту ночь в нее влюбился Том Лангли, да и Адам, я думаю, тоже.

Глава четвертая

Австралийская весна уже готова была отступить перед грядущим летом. В потаенных, укромных уголках кустарника, там, где палаточный город еще не успел безжалостным лезвием вспороть землю и вытащить наружу ее внутренности, никому не видимые, расцветали и блекли дикие цветы. Иногда ветер доносил слабый запах мимоз и бороний, но это случалось редко, так что обычно в кустарнике господствовал стойкий запах людей. На эвкалиптах снова менялись листья – рядом с серыми лоскутками старых появились крохотные красные язычки новых. Полоска гор вдалеке в любое время года оставалась голубоватой. Весь городок покрылся тонким слоем пыли; она доставала даже до верхушек деревьев, отчего они гнулись и болтались на ветру, как мочалки. Далеко от города, в самой гуще первозданных деревьев сидели спокойные и неторопливые коалы и, лениво прислушиваясь к доносящимся из города звукам, беспрерывно жевали эвкалиптовые листья, к сожалению, не столь же сочные, как месяц назад. Огромные кенгуру, поедающие остроконечные травы на склонах гор, тоже узнавали присутствие человека – по доносящимся звукам голосов и выстрелов и даже по хрусту веток у него под ботинками. Тогда они стремительно бросались под прикрытие кустарника, вздымая клубы пыли непомерными задними лапами. В общем, лето обещало быть сухим – это сказал бы любой, кто прожил здесь хотя бы один год, то есть по-здешнему – двадцать календарных месяцев.

Работать в шахтах становилось все труднее – было жарко и не хватало воздуха, а добытое золото по-прежнему лишь покрывало ежедневные расходы. Магвайры не могли похвастаться большим запасом терпения, кроме того, тяжелая монотонная работа постепенно делала свое дело – они начали падать духом. Пэт разочаровался в работе на прииске по сравнению с добычей золота, у Ларри дела шли куда быстрее. Пэт поговаривал даже, не перейти ли им на Александр-хилл. Но пока это были только разговоры.

Заведенный порядок нашей жизни состоял из поворотных моментов – дней отъезда и возвращения Ларри. Адам все время ездил вместе с ним. В Балларате были благодатные условия для сбыта товара – здешний рынок без разбора поглощал все, чего бы они там ни навезли в своих повозках. Однако из-за плохой дороги и постоянной угрозы нападения разбойников перевозки стоили недешево. Да и дорога отнимала много времени – поездка до Мельбурна и обратно, что составляло более ста пятидесяти миль, продолжалась от семи до десяти дней, в зависимости от того, сколько они стояли в Мельбурне.

– Если в Балларате не кончится золото, – говорил Ларри, – мы успеем разбогатеть.

Но за его словами стояло и другое – если они с Адамом выдержат ежедневную тряску в дороге, бессонные дни и ночи разгрузки товара в Мельбурне, вот тогда они и разбогатеют. Ну и конечно, если не кончится золото.

Некоторые начинали сомневаться в том, что оно еще осталось. Броских самородков давно уже никто не находил; шахты становились все глубже, и теперь небольшим кучкам людей было не справиться с работой на них. Кое-где уже свирепствовала бедность. А тут как раз подоспело повышение платы за лицензию, а вместе с ним – ужесточение методов борьбы с неплательщиками. Теперь ненавистные выкрики: «Фараоны! Фараоны!» – стали раздаваться все чаще, и все чаще применялась грубая сила и угроза расправы. Люди начали собираться в небольшие отряды для борьбы с несправедливостью; появились разговоры об отправке специальной делегации в Мельбурн, к самому губернатору – сэру Чарльзу Готхэму. Из толпы выделились лидеры движения. Пэт посещал каждое сборище и вдобавок прихватывал с собой Сина. Теперь они отсутствовали в лагере до позднего вечера.

– Ищут себе приключений, – говорила про них Кейт, – они вечно ищут себе приключений…

Но их приключения не шли ни в какое сравнение с моими – о них по крайней мере можно было говорить вслух. Свою же заботу мне приходилось носить в себе, и только Ларри был в курсе дела. Давно, еще когда он вернулся из первой поездки, как-то ранним утром он застал меня в лагере одну и показал мне мельбурнскую газету «Аргус» двухнедельной давности. В самом низу одной из страниц я обнаружила крохотную заметку, от которой у меня похолодело все внутри: «…таверна «Арсенал старателя»… обнаружено тело владельца Вильяма Гриббона. Полиция ведет дознание…»

Не в силах выговорить ни слова, я посмотрела на него, в надежде, что он первым начнет разговор. Протянув руку, он взял у меня газету и бросил ее в костер.

– Я не собираюсь ни о чем тебя спрашивать, – сказал он.

Я замотала головой.

– Все было совсем не так…

Ларри кивнул.

– Я тебе верю, – сказал он.

И больше он меня ни о чем не спрашивал. Приехав из Мельбурна, он был более осведомлен обо мне, чем в день заключения нашего договора. Но к этому времени я уже прочно утвердила свои позиции. Теперь я считалась членом их семьи; я понимала это, и он понимал тоже. Я оказалась словно внутри крепости, войти в которую означало получить надежную защиту и одновременно стать таким же бойцом, готовым в любой момент бороться за ее интересы. Во всяком случае, я сделала бы все, что от меня потребовалось, для любого из Магвайров.

До нас доносился голос Кейт, которая одевалась и говорила о чем-то с Дэном. На Эврике уже начиналось пробуждение. Ларри тихо сказал мне:

– Они ищут в Мельбурне, а не в Балларате. Помни об этом и не волнуйся.

Больше он никогда не говорил со мной об «Арсенале старателя». Разве что случайно, сидя у вечернего костра, я ловила на себе его взгляд – в нем были удивление и немой вопрос. Но вслух он его не высказывал.

Каждый день я по нескольку часов работала в магазине Бена Сампсона на Главной улице, даже если Ларри с Адамом были в отъезде. Я прикрепляла ярлыки к товарам, вела учетные книги, а при необходимости помогала торговать. Я привыкла к Бену Сампсону и в какой-то мере сумела его полюбить – это был кудрявый пожилой мужчина с поседевшими усами, выходец из Иллинойса и, как он любил говорить, «из прилегающих к нему западных районов»; именно тогда я поняла, что колкости, которыми он порой меня осыпает, относятся не только ко мне – так он обычно обращается со всеми, кто ему нравится. Бен Сампсон любил выпить, и поэтому мое присутствие в магазине позволяло ему лишний раз посидеть в баре.

– У нее счастливая рука, – сказал он Ларри, когда тот попытался отговорить его от сложившейся привычки оставлять магазин на меня. – Из всех, кто у меня работал, только она – настоящий прирожденный содержатель магазина. Пусть работает.

Меня это вполне устраивало, а все деньги, которые мне платил Бен Сампсон, я отдавала Кейт. Это была не Бог весть какая сумма, но благодаря ей я каждое утро просыпалась с ощущением радости. Еще со времен работы у Элиу Пирсона я мечтала о независимости. Теперь я вела магазинные дела по своему усмотрению и сама заказывала те товары, которые, по моему мнению, хорошо продавались. Я завела систему специальных заказов на предметы роскоши для некоторых старателей, на различные дамские штучки, о существовании которых не догадывался ни один мужчина. Люди шли ко мне, зная, что я готова выполнить любые их желания; тщательным образом я записывала каждую мелочь, и так же тщательно Ларри и Адам выискивали ее в Мельбурне. Конечно, это стоило лишнего времени, но магазин Бена Сампсона на Главной улице сразу начал набирать обороты, завоевав репутацию места, где можно рассчитывать на хорошее обслуживание.

Как-то раз Роза попыталась помочь мне в работе, хотя прекрасно знала, что Бен Сампсон был против. Она моментально потеряла терпение, столкнувшись с тем, что женщины могут полчаса выбирать какую-нибудь ерунду стоимостью в пару шиллингов. Вид у нее был такой, что люди, плохо выговаривающие слова, вообще старались не подходить к ней. Я пришла к выводу, что, как ни странно, бывают случаи, когда красота только вредит. В довершение всего, она напутала что-то со сдачей, и мне пришлось потом два дня приводить все в порядок. Конечно, она не стала дожидаться, пока Бен выставит ее за дверь.

– И как ты это выносишь? – сказала она мне. – Все эти женщины, которые сначала перещупают половину вещей на полках, а потом купят лишь какой-нибудь жалкий пакетик чая… А мужчины? Стоят, как неотесанные болваны, и считают ворон.

Я пожала плечами.

– А какое у них еще развлечение? Пусть пока приходят поглазеть, потом, глядишь, появятся денежки, вот тогда придут и купят.

Словом, мне неплохо работалось у Сампсона. Если бы только не постоянные мысли об «Аргусе» и Вилли Гриббоне!


Однако, кроме работы, в моей жизни было и кое-что другое, и это другое отнимало у меня гораздо больше сил. Что может быть ужаснее, чем любить человека, который даже не смотрит в твою сторону, а если и смотрит, то видит в тебе только хорошего преданного друга! Так было у нас с Адамом. Я ничего не могла поделать со своей любовью. Я уговаривала себя быть благоразумной и смотреть правде в глаза, но разве можно остановить любовь насильно? Со мной это случилось в первый раз, и теперь я поняла, что разум здесь вообще ни при чем. Любовь никогда не бывает благоразумной.

Думаю, если б не Роза, он бы меня заметил, но она к тому же сама влюбилась в него. Роза была из тех, кто способен проявлять жестокое безразличие к тем, кто им неинтересен, но уж если такой человек полюбит, то его словно бы подменяют. Куда девались все эти ее наивные мечты о богатом муже! Теперь смысл ее жизни состоял в том, чтобы обратить на себя внимание Адама и чтобы это внимание ей не пришлось ни с кем делить. В том, что он полюбит ее, она нисколько не сомневалась, – если не сейчас, то очень скоро. А с чего было ей сомневаться? Еще никогда не случалось, чтобы она заприметила кого-нибудь и он не ответил ей взаимностью, а то, что она заприметила Адама, было совершенно очевидно.

Она жила от одного его приезда из Мельбурна до другого, и не замечала, что то же самое творится со мной. Она была целиком поглощена своей собственной любовью, поэтому ничьей другой она просто не хотела видеть. Наверное, это был не худший вариант. Лучше бы это продолжалось подольше, по крайней мере это отдалило бы ту боль, которую пришлось нам впоследствии испытать.

Но все это ни в коей мере не означало, что я сложила оружие, перестав бороться за Адама. Может быть, мое скромное оружие просто уступало арсеналу Розы. Я много работала, демонстрируя свои немногочисленные умения и навыки, но понимала, что мужчина сначала обратит внимание на то, что было у Розы, а потом уже на все остальное. И никакие добродетели тут не помогут. Конечно, жизнь с Магвайрами в Балларате пошла мне на пользу – появился румянец на щеках, слегка округлились формы, но все же лицо, которое смотрело на меня из маленького зеркала, висящего в палатке, было неспособно отвлечь внимания Адама от Розы.

В нашу жизнь вошел и кузен Адама – Том Лангли. Причиной тому, естественно, тоже была она. Никому и в голову не приходило ставить под сомнение его любовь к ней. Это было видно невооруженным глазом. Каждый вечер он приходил в наш лагерь и всегда с каким-нибудь подарком – не лично для Розы, а для всех нас. Странно и грустно было видеть усилия этого человека, пытающегося купить наше расположение с помощью виски и нехитрых деликатесов из магазина на Главной улице. Слабый, неуверенный в себе, он страстно желал одного – завоевать любовь Розы. Он не хотел больше ничего в этой жизни, да и не замечал.

Теперь он носил, как и все на приисках, молескиновые брюки и рубашку из фланели. Я даже заметила у него на руках свежие мозоли – свидетельство того, что он не сидел сложа руки, а, как подобает старателю, пытался добыть себе деньги с помощью кирки. Правда, для него это было только игра. Все знали, что, несмотря на ссору с отцом, после которой он и оказался на приисках, он продолжал ежемесячно получать от него деньги. Так что вся эта демонстрация трудовых мозолей выглядела смешно и неубедительно.

Теперь нам была известна его история. Естественно, нося такую фамилию, как Лангли, было невозможно остаться в колонии незамеченным, и, конечно же, нашлись старожилы из тех, что смогли бы рассказать о подробностях его жизни даже лучше, чем он сам. Лангли был владельцем знаменитого на всю колонию состояния, об истоках которого ходили легенды.

– Все дело в овцах. Он был первым, кто завез в Викторию мериносов и расселил их, начиная со своей «Бухты надежды» и вплоть до этих мест. В течение десяти лет он отвоевывал у колониального министра в Лондоне двести акров земли. В конце концов он купил их, заплатив по два шиллинга за акр, а некоторые поговаривают, что он просто украл их. Как бы там ни было, у него самый большой экспорт шерсти во всей стране, – рассказывали одни.

Другие считали, что большую часть состояния он нажил, занимаясь торговлей.

– Он застал еще самое начало в Мельбурне, когда Годдл проводил землемерные работы, а потом приступил к распродаже первых улиц. Говорят, у него есть кварталы на Элизабет-стрит и Коллинз-стрит. В те времена на пять фунтов можно было накупить столько земли… Теперь у него там огромный магазин, куча лавок. Все, кто проезжает, сразу видят рекламу «Магазины Лангли».

Мы не видели такой рекламы, но не перебивали рассказчика. Только спросили:

– А Что он за человек – отец Тома Лангли? Один из любителей посплетничать о Лангли пожал плечами.

– Ну, откуда нам знать? Не станет же он путаться с такими, как мы. – Он шумно втянул в себя дым из трубки и продолжал: – Я слышал, в Англии он был фермером, хотя и дворянского звания. Сюда приехал, захватив в собой тридцать помощников. Сначала попытался прикупить угодья на Земле Ван-Дьемена, но там все лучшее было уже распродано, поэтому он осел здесь – на нетронутой тогда земле, где правительство не разрешило селиться еще никому. Он утверждал, что был первым в колонии фермером. Сына и дочь он отправил в Англию учиться. Ну какое образование они бы здесь получили? Дочь его вышла замуж за титулованного англичанина. Говорят, она успела побыть замужем всего год, а потом сбежала обратно к отцу. Детки пошли явно не в него. Ему приходится говорить им, что делать, а они только слушаются. То, что Том сейчас на прииске, – тоже воля отца, но это, кажется, ненадолго. Дело в том, что у парня были какие-то неприятности с девицей, которая прислуживала у них в доме. Будто бы он хотел на ней жениться, а старик ее выгнал… даже отправил назад в Англию. Он всегда добивается, чего хочет.

– Что-то от Тома он ничего не добился.

– Еще добьется. Он же посылает ему деньги? Если уж кто привык к этим бумажкам, так потом ничем его не отвадишь.

Мне это показалось странным.

– Но почему, почему он хочет вернуть его, если они поссорились?

– Что поделаешь – родная кровь. Дела у него идут хорошо. А вот женился он поздно. У него только двое детей, а теперь вот дочь ушла от мужа. Живет с отцом и, кажется, не собирается возвращаться к этому своему титулованному мужу. Внуков нет… Том – его единственный наследник. На месте Лангли любой беспокоился бы, имей он такое состояние.

Получилось, что рассказывали нам о Томе Лангли, а услышали мы скорее историю его отца. Том прятался за спиной Джона Лангли, словно в тени могучего дуба, и с его стороны было глупо скрывать это. Мог бы и не показывать нам свои едва тронутые киркой руки и не делать вид, что он целый день проторчал на шахте.

Нам рассказывали о Джоне Лангли и еще кое-что.

– Из Англии он привез породистых лошадей. Его агент и сейчас поставляет их ему. У него лучшие лошади во всей колонии. Если вам попадется на глаза какая-нибудь приличная лошаденка – будьте уверены, что она вышла из конюшен Лангли.

Таков был мир Тома – породистые лошади, светское общество. У нашего костра он чувствовал себя не в своей тарелке, но все равно приходил туда, и не только из-за Розы. Видя его стремление быть с нами, мы при всем желании не могли отказать ему в гостеприимстве. Он с такой жадностью слушал нашу обычную семейную болтовню, как будто никогда раньше не сталкивался с подобными разговорами. А Магвайры были не из тех, кто мог бы дать ему от ворот поворот.

Хотя, я думаю, частенько им этого хотелось. Иногда он приходил, принося с собой неприятный запах виски. Согласитесь, есть разница между тем, кто выпил после долгого рабочего дня, и тем, кто часами просиживает в баре. Возможно, Том не уступал Магвайрам по росту и ширине плеч, но вот что касается остального… Нам было жаль его, если, конечно, жалость уместна по отношению к сыну богача. И мы не гнали его.

Когда отсутствовал Адам, Роза отчасти привечала Тома. Не хочется думать, что ее жестокость была умышленной. Просто она была глупа и беспечна; ей нужно было перед кем-то выражать себя, а Том с его мягкими манерами и нежным голосом как нельзя лучше подходил для этого. Каждый вечер она наряжалась, ожидая его прихода, и он приходил. Он вносил разнообразие в долгие, изнурительные от жары дни ожидания Адама; его можно было также использовать, чтобы вызвать у Адама ревность. И никогда ей не приходило в голову, что при этом происходит с самим Томом. Разыгрывая свои дурацкие спектакли, она совершенно не думала о последствиях.

Что касается Адама, про него было ничего не известно. Он все время помалкивал. Он мог часами не произносить ни слова – только хмурился и молчал. Часто он занимался резьбой по дереву и, сидя у костра вместе с нами, вытачивал небольшие фигурки. У его ног вырастала кучка стружек, а руки ловко превращали деревянный брусок в какую-нибудь игрушку. Он вырезал разных зверюшек для Кона, длинную цепь с деревянными звеньями. Для дочурки Мэри Хили, Эйлин, он сделал красивую куклу и попросил меня сшить для нее платьице и шляпку. Он смастерил для Кейт табуретки, а в дополнение к ним привез из Мельбурна стол, который тоже делал сам для своей городской квартиры. Но для Розы он подарков не привозил.

Она терпеть не могла это его увлечение резьбой. Ведь в это время он почти не участвовал в разговоре и мог по целому часу не отрывать взгляда от деревяшки, которую держал в руках. Он почти никогда не разговаривал с Розой, – я думаю, боялся попасть впросак. Он был похож на человека, напившегося крепких напитков: вроде бы и пьян, а с виду ничего не заметно. И только глаза выдают его хмель. Иногда, когда Роза возилась у костра, помогая Кейт, или была увлечена чем-то еще, он быстро вскидывал на нее взгляд, в котором сквозило чувство, близкое к восхищению. Сама я почти не отрывала от него глаз, иначе как бы я все это заметила?

Однажды я спросила его об увлечении резьбой, о том, где он научился делать мебель.

– Мой дед был корабельным плотником, – сказал он, – одним из лучших в Нантукете. Из куска дерева он мог сделать все что угодно. Это он научил меня.

– В твоей семье все были связаны с кораблями? – спросила я. Кажется, разговор на эту тему не слишком мне давался: я совершенно не разбиралась в кораблях.

Но он вдруг оторвал взгляд от деревянного бруска, с которым работал. Лицо его почему-то озарилось гордостью.

– Отец моей матери, Феррел Бедлоу, был первым капитаном «Джулии Джейсон». Этот корабль в свое время перевез нефти больше чем на миллион долларов. Владельцы его стали богачами.

Это был редкий случай, когда он неприкрыто выражал свои чувства. И впоследствии, если дело касалось воспоминаний о доме и всего, что хоть как-то связано с морем, его словно подменяли. Именно поэтому даже после многочисленных поездок с Ларри, когда одежда его насквозь пропитывалась пылью, а тело словно срасталось с сиденьем повозки, он все равно оставался самим собой – загадочным и нездешним.

– Пока не родился я, отец был капитаном китобойного судна, – рассказывал он, – его корабль перевернулся у мыса Горн… но он сумел привести его обратно в Нантукет.

– А ты, Адам? – нетерпеливо перебила я. – Ты сам водил корабли?

Он мрачно взглянул на меня.

– Да, «Джулию Джейсон-2». Я потопил ее в Бассовом проливе.

Меня поразила перемена, происшедшая в его лице, когда он говорил это: оно стало жестоким, а на секунду даже исказилось страданием. Голос звучал отчужденно и холодно. Наверное, в этот момент он меня ненавидел.

Никто из нас не знал об Адаме так много. Может быть, Ларри слышал об этом, но разве Ларри кому-нибудь расскажет. В колонии существовал неписаный закон, по которому не обсуждалось ничье прошлое.

Сейчас я нарушила этот закон и теперь узнала даже больше, чем мне хотелось бы. Я понимала, что такой человек, как Адам, не сможет простить мне, что я стала свидетелем его страданий.

Я замолчала, не в силах шевельнуться от стыда, а он продолжал строгать. И в этот момент к нам подсела Роза. Своей нехитрой болтовней она рассеяла повисшую тишину, и нам сразу стало легче. Кажется, она и не заметила, в каком настроении сидел Адам. Просто молчать было не в ее правилах. Она все говорила, не умолкая ни на секунду, и в конце концов на губах у Адама появилась улыбка, а вскоре он уже смеялся, забыв обо всем на свете. Да, при кажущейся наивности Роза умела взять ситуацию в свои руки.

Однако, несмотря на несомненный успех, иногда и на нее нападали сомнения. Обычно это случалось, когда Ларри с Адамом отсутствовали в Балларате больше недели; тогда Роза начинала волноваться и изводить себя вопросами. А тут еще Том, власть над которым давалась ей так легко, что вызывала у нее скуку. И я видела: что бы она ни делала – крутилась ли перед зеркалом или флиртовала с Томом, – она ни на минуту не забывала об Адаме, с нетерпением продолжала ждать его возвращения. Я видела, как беспокойно она спит по ночам, а иногда имя Адама, который, вероятно, являлся ей в снах, вырывалось у нее вслух. Каждый день она спрашивала меня, нет ли у меня предчувствия, что они вернутся сегодня. Я выслушивала ее секреты и, как могла, отвечала на бесчисленные вопросы.

– Как ты думаешь, ему понравится такая прическа или лучше поднять повыше? Думаешь, он привезет мне подарок в следующий раз? Если привезет, это будет очень важно, тогда уже можно о чем-то говорить… Как ты считаешь, Эмми? Или ты думаешь…

И в таком духе она продолжала до тех пор, пока волнение ее не достигало апогея, и тогда она переходила на плач.

– Эмми! Я люблю его! – всхлипывала она, – А вдруг он меня не любит… и никогда не полюбит?

Она падала на свой матрас, и тело ее сотрясалось от рыданий.

Что же мне было делать, как не пытаться утешить ее? Ведь я любила и ее тоже. Я обнимала Розу за плечи, как маленького ребенка, и приговаривала:

– Все будет хорошо, детка. Вот увидишь. Все будет хорошо.

Такое благородство не составляло мне особого труда, если учесть, что моя любовь к Адаму казалась безнадежной.

Но были моменты, когда мы с Адамом становились ближе друг другу – например, в тот день, когда они с Ларри привезли мне из Мельбурна кашемировую шаль. Тогда они вернулись и застали меня в лагере одну. Надев от солнца широкополую шляпу Пэта, я стирала белье. Они бесшумно появились из-за палаток с огромными мешками за спиной.

– Ну вот, а все ушли к ручью, – сказала я, пряча руки, которые от щелока стали красными до самых локтей. – Я пошлю Тома О'Брайена… пусть скажет им, чтобы скорей возвращались…

Устало опустившись на бревно, Ларри жестом показал мне, чтобы я не торопилась.

– Нет, Эмми, не стоит, – сказал он, – лучше будь другом, налей нам по кружке чаю.

Теперь Ларри не затягивал с отправкой товара по назначению – они сразу отвозили его в магазин. Порядок приезда из Мельбурна был отработан до мелочей и стал обычной составной частью нашей жизни. У нас всегда была наготове горячая вода, так что я быстро приготовила им чай.

– Ну, как съездили? – спросила я. Лицо Ларри сразу оживилось.

– Отлично! Как раз прибыл корабль из Калькутты, а потом сразу же из Ливерпуля. У Лангли был прекрасный выбор товаров. Хорошо, теперь появились пароходы, они ходят гораздо быстрее… – Он с удовольствием хлебнул горячего чаю. – Красота! А то я уж думал, задохнусь от пыли.

Он заговорщически подмигнул мне.

– А у меня для тебя приятная новость от Джона Лангли.

– Для меня? – изумилась я.

– Да… Ему очень нравится мой держатель магазина, и он сказал, что приглашает его работать в Мельбурн, когда освободится место в одном из магазинов «Лангли».

Я подумала, что он шутит, и перевела взгляд на Адама, но тот улыбнулся и кивнул мне в знак подтверждения.

И поэтому, – продолжал Ларри, – Адам предложил подкупить нашего держателя магазина, в надежде, что он останется у нас. Передай-ка мне сумку, Адам.

Он поставил кружку и, порывшись в одной из холщовых сумок, достал маленький сверток из коленкора. Он протянул его мне, и там оказалась великолепная шаль – кашемировая, с вышивкой; она была мягкая, как шелк. У меня перехватило дыхание от восторга.

– Это мне?.. Правда, мне?

– Я бы купил тебе еще десяток таких, Эмми. Ты этого заслуживаешь. Ну как, тебе нравится? Это Адам выбирал.

Я посмотрела на Адама, не в силах в это поверить. Никому бы и в голову не пришло, что он способен выбирать подарок для женщины. Я вынуждена была признаться себе, что совсем не знаю Адама. И никто из нас не знает. Он и сейчас смотрел на шаль с любованием и даже протянул руку, чтобы еще раз ее потрогать.

– Все равно это слишком скромный подарок, Эмми. Ларри правильно говорит – ты заслуживаешь десятка таких шалей.

Когда он перебирал в руках шаль, я заметила, что правая рука у него грубо забинтована; повязка так пропотела и запылилась, что стала почти одного цвета с загорелой кожей.

– Что это, Адам? Что у тебя с рукой?

– Поранился о сбрую. Ерунда.

Я положила шаль обратно в коленкоровую обертку и сказала:

– Дай я перевяжу.

Несмотря на его слабое сопротивление, я промыла рану и стала накладывать повязку. Когда я смазывала ее снадобьем из бутылочки, которую нашла у Кейт, лицо его сморщилось от боли. Но мне приятно было чувствовать, что он у меня в руках, хоть я и делала ему больно. Даже просто дотронуться до него было для меня неслыханным счастьем. Я опустилась рядом с ним на колени, чтобы удобнее было наматывать бинт, и стала неторопливо перевязывать рану, стараясь, насколько возможно, продлить это удовольствие.

– Спасибо, Эмми, – с трогательной покорностью сказал он.

Не меняя позы, я подняла на него глаза и вдруг почувствовала, как кто-то взял меня за подбородок и повернул мое лицо в сторону. Это был Ларри.

– Ты хорошая девушка, Эмма Браун, – сказал он и ласково потрепал меня по щеке.

От его слов меня бросило в жар, но все же я снова перевела взгляд на Адама. Его лицо озаряла добрая задумчивая улыбка; глядя на меня, он медленно кивал головой, как будто я напомнила ему кого-то и теперь он напряг память, чтобы вспомнить окончательно. В какой-то момент мне показалось, что он хочет, как и Ларри, дотронуться до меня рукой. Это была одна из тех редких минут, когда я чувствовала себя красивой. Я знала это точно.

Но тут послышался громкий голос Розы, и ощущение сразу исчезло.

– Адам!.. Адам! Это Адам и Ларри!

Я видела, как изменилось его лицо. Теперь он смотрел мимо меня, на Розу. И смотрел с нескрываемой страстью. Тогда я окончательно решила, что Адам любит ее.

Я поднялась на ноги и стала заворачивать свою шаль в коленкор. Больше я уже не чувствовала себя красивой. Меня охватили грусть и безнадежность.


Шли дни, и время делало свое черное дело. У многих из нас сдавали нервы; люди становились нетерпимыми и раздражались по любому поводу. Все страдали от необходимости быть на людях, и в то же время никто не согласился бы на полное одиночество. В довершение всех этих мук, стояла страшная жара, и днем мы буквально погибали от солнца и мух. Только ночь приносила нам облегчение и исцеление. Воздух был свежим и напоенным ароматами, на темно-синем небе сверкали необычайно яркие звезды. Дети визжали и носились между палатками, а взрослые жаловались друг другу на бедный урожай золота, оказавшийся в огромном куске кварца. Несмотря ни на какие трудности, Дэн сохранял неизменную доброжелательность. Что касается Кейт, то было понятно, что жизнерадостный вид дается ей все с большим трудом. Роза была самим ангелом – но только когда приезжал Адам, в остальное же время она ходила хмурая и надутая и постоянно срывала на Томе скопившееся раздражение. Пэт все не мог успокоиться относительно методов полицейского управления в Балларате и лицензионных тарифов. Своим благородным негодованием он заражал Сина, и они возмущались вдвоем. Тогда казалось, что больше всех повезло Ларри – хотя он работал, как все, а может быть, и больше, все же он был избавлен от убийственного однообразия жизни на приисках. Пэт страшно завидовал ему и дорого отдал бы, чтобы вот так же ездить, сидя на козлах повозки. Да, много воды утекло с того вечера, когда Ларри вернулся из своей первой поездки в Мельбурн.

А я сама? Теперь я уже не вспоминала так часто о Вилле Гриббоне и не ждала в гости полицейских. Меня волновало другое: Адам и Том все больше поддавались очарованию Розы, а я могла только стоять рядом и смотреть.


И в конце концов душившая Пэта ярость прорвалась наружу, вынося на поверхность все, что его мучило эти долгие дни: лютое недовольство притеснениями властей и все нараставшую ненависть к Ларри. В тот вечер старатели подожгли таверну Бентли.

Пэт с Сином были в гуще толпы, собравшейся у таверны в знак протеста против снятия с Бентли обвинения в убийстве. Говорили, что он убил старателя, который осмелился потребовать обслуживания в его отеле, но благодаря дружбе с полицией ему удалось уйти от ответственности. Судья заслушал дело, но отказался представить Бентли к суду присяжных. И вот теперь старатели собрались у таверны, выражая гневный протест. Сейчас уже трудно сказать, кто бросил в окно Бентли злосчастный камень, который разбил стекло и опрокинул горящую лампу. Но вскоре загудело пламя и стало слышно, как лопаются другие стекла.

Наш лагерь находился неподалеку, и Ларри, смекнув, в чем дело, быстро вскочил на ноги и махнул Адаму рукой:

– Бежим!

Адам сразу же сорвался за ним. Затем выбежали Дэн и Том, который, как всегда, коротал время у нас. А следом за ними, опомнившись, потянулись мы все – Кейт, Роза и я. Кон тоже не отставал от меня.

Когда мы пришли, здание уже было охвачено огнем, а народ криками вызывал Бентли. Мужчины остервенело рвались в огонь, прямо к горящим балкам. Горько было узнавать в этих людях наших мирных добрых соседей – терпеливых трудяг, неустанно ищущих золото. Это походило на ритуальный праздник дикарей – звучали песни и крики радости в честь того, что наконец удалось бросить вызов властям. Неожиданно раздались крики:

– Бентли! Смотрите, Бентли уходит с черного хода! За ним!

Вся толпа бросилась огибать горящее здание, а затем хлынула на тропинку между таверной и кегельбаном. Пэт с Сином были в самой ее середине, и к ним пытались прорваться Ларри, Адам и Дэн. Но вскоре мы потеряли их из виду. Отблески пламени делали всех мужчин похожими друг на друга в их одинаковых шляпах и рубашках из фланели.

– Господи спаси! – воскликнула Кейт.

И тут я почувствовала, что рядом со мной нет Кона, – он сбежал от меня, продираясь сквозь толпу к своим братьям. Он ведь был почти мужчина, и, наверное, ему хотелось доказать, что это еще не все. Он был и Магвайром, а поэтому должен был находиться там, где остальные Магвайры. Но для меня-то он был ребенком, что бы там я ни внушала ему про его мужской характер, и я боялась за него. Я бросилась за ним.

Оказавшись внутри толпы, я обнаружила, что совершенно не подхожу ей по росту. Моя голова находилась как раз на том уровне, где ее прекрасно доставали локти продирающихся людей. От этих ударов я едва не теряла сознание. Большинство размахивающих локтями и не подозревало, что они задевают женщину, да если бы они и заметили, то, скорее всего, сказали бы, что мне нечего делать в этой толчее. И были бы правы. Я уже начала бояться, что упаду и тогда меня затопчут ботинками. Кону удалось пробиться к самому центру, где он заметил Ларри. Когда я добралась до него, он все еще стоял на месте, беспомощно размахивая руками, чтобы не дать себя затолкать. Я обхватила его, но и вдвоем мы были уже не в силах протискиваться обратно.

Мы остались там и вскоре увидели, как Ларри и Адам наконец настигли Пэта. Все они оказались в числе тех, кто окружил Бентли, оседлавшего полицейскую лошадь. Животное взбесилось от огня, и четверо мужчин держали его под уздцы; остальные нападали на Бентли, пытаясь вышибить его из седла. Но тот оборонялся, нанося с размаху удары по головам полицейской дубинкой. И вдруг Пэту взбрело в голову вцепиться Бентли в ноги, и на него сразу же посыпались жестокие удары по лицу и по голове. Из разбитой губы и раны на затылке ручьем хлынула кровь.

Ларри стал оттаскивать его назад.

– Пэт! Пойдем отсюда! Не сходи с ума!

– Повесить его! – пьяно заорал Пэт и получил еще один удар дубинкой, от которого едва не потерял сознание. Глаза его затуманились, но он изо всех сил старался держаться на ногах. В это время Ларри расчистил себе в толпе немного места, развернулся и двинул Пэту прямо в челюсть, после чего тот нехотя отпустил ногу Бентли и начал медленно оседать на землю. Ларри поймал его и одновременно схлопотал от Бентли дубинкой по голове; к счастью, удар был скользящим. Ларри и Адам сцепили руки, соорудив нечто вроде люльки для Пэта, и понесли его сквозь толпу по проходу, который проделывал для них Дэн. Мы с Коном бежали прямо сзади них, не давая толпе сомкнуться. Когда мы наконец выбрались из толпы, то были в таком шоке, что едва заметили, как Бентли вырвался-таки на свободу благодаря своей дубинке и отчаянно брыкающейся лошади.


Пэт пришел в сознание уже в лагере Магвайров. Кажется, он был трезв. По его глазам было видно, что он уже ощутил боль от своих ран. Рядом с ним сидела Кейт и всхлипывала. Смачивая ему лоб, она одновременно бранила его.

– В какой позор ты втянул нас…

Но он вдруг грубо оборвал ее и, поднявшись на локтях, отыскал взглядом Ларри.

– Зачем ты это сделал? – мрачно спросил он. Ларри пожал плечами. Он уже не злился и мог говорить спокойно.

– А что я должен был делать – стоять и смотреть, как ты совершаешь убийство? Дожидаться, пока ты сам залезешь в петлю? Бог свидетель, ты просто дурак, но дураков тем более надо спасать от виселицы.

У Пэта вырвался гневный хриплый плач.

– Ты думаешь, ты кто, Ларри? Может быть, Господь Бог?

– Заткнись! Ты пьян!

– Да, я пьян! Но я не указываю другим, в какое время суток им следует напиваться. Кто дал тебе право…

– У меня всегда было право выхватывать тебя из лап полиции. Если бы мы не скрутили тебя и не вытащили из этой заварушки, они бы наверняка тебя прикончили или бросили в тюрьму к твоим никчемным дружкам.

– Будь ты проклят! – взорвался Пэт. – Захочу – отправлюсь в ад да еще прихвачу кого-нибудь!

– Немедленно прекрати! – выкрикнул Дэн. Но Пэт не удостоил его вниманием.

– Ты надоел мне, Ларри, – сказал он. – Приехал сюда, понимаешь, как вонючий английский лавочник, и теперь посматриваешь на нас свысока: кто это тут возится в грязи под ногами? Сам-то ты пачкаешь руки, только если требуется посчитать деньги. Что ты вообще знаешь про нашу жизнь в этой Богом забытой дыре? Да и к чему тебе это? Сидит тут, понимаешь, как старая дева, и учит меня, когда мне надо пить да с кем дружбу водить…

Он тяжело дышал и уже переходил на крик, злобно потрясая руками в сторону Ларри:

– Да, я тебе скажу, Ларри, знай это! Мои проблемы – это мои проблемы, и не надо в них совать нос. Оставь меня в покое, Ларри! Не трогай меня! Не лезь в мои дела!..

Глава пятая

В Балларате все более нарастало недовольство властями, и поджог таверны Бентли был только частью усилившихся беспорядков. Однако далеко не все поддерживали подобные методы борьбы – многие считали произошедшее дикой и разнузданной выходкой, пусть и призванной стать выражением протеста против несправедливости тарифов, постоянных арестов и коррумпированности полиции. В Балларате возникло полдюжины различных группировок, одни из которых исповедовали силовые методы борьбы, вроде захвата денег, собранных за лицензии, а другие выступали за поступательные и легальные меры – делегации к губернатору сэру Чарльзу Готхэму, попытки вызвать сочувствие у отдельных членов Совета законодателей. Много было таких, которым этот путь казался чересчур медленным и осторожным. Они жаждали действовать, им хотелось поскорее добиться суда над Бентли и освобождения тех, кто за поджог таверны был посажен в тюрьму. Они просто не умели по-другому выражать свое недовольство. Для них самое главное было крикнуть погромче, чтобы заглушить робкие голоса благоразумных. И Пэт был среди таких. Каждый вечер они с Сином уходили из лагеря и отправлялись в пивную. Мы не знали, откуда Пэт берет деньги на выпивку; мы вообще перестали быть в курсе его дел после того злополучного дня, когда он поссорился с Ларри.

Ларри с Адамом продолжали ездить в Мельбурн, но дни, которые они проводили на приисках, становились для всех пыткой. Мы ждали и боялись новой вспышки со стороны Пэта, поэтому атмосфера в лагере была гнетущей. Казалось, будто что-то должно вот-вот произойти, что разрушит серую обыденность нашей жизни, кто-то из нас должен был уйти. Но случилось совсем не то, чего все ждали.

Это произошло через несколько недель после того, как сгорела таверна Бентли. Как обычно, все сидели у костра – Кейт с Дэном, Роза, Кон и Том Лангли; Ларри был в магазине – заканчивал последние дела перед очередной поездкой в Мельбурн. Пэт с Сином, как всегда, ушли на Главную улицу. Обычно они не возвращались до тех пор, пока все в лагере не улягутся спать. Только тогда они приходили – шумные и пьяные. Иногда мне казалось, что они нарочно делают все слишком громко – с намерением помешать нам спать. Особенно это проявлялось, если в лагере присутствовал Ларри.

Мы с Адамом занимались работой – придвинув табуретки к ящику, который служил нам столом, мы переписывали списки товаров, привезенных из Мельбурна в этот раз, и заносили их названия и цены в мои специальные книги. Я пыталась обучить Адама своей системе учета, но он не проявил к ней должного интереса. Почерк у него был хороший, но на списки он смотрел с отвращением. Уже стемнело, и мы зажгли свечу.

– Восемь ярдов муслина, – хмуро бормотал он, и я прямо чувствовала, как он ненавидит этот муслин, да и все остальное. Только усилием воли он заставлял себя сидеть на этом стуле.

Я покачала головой и указала на список.

– Нет, не там. Это ты взял вон оттуда, смотри выше.

Он вздохнул.

– С удовольствием отправил бы весь этот муслин, молескин, штаны, сковородки прямехонько на морское дно.

Том отозвался от костра:

– Еще бы! Наверное, надоело уже разыгрывать из себя коммерсанта?

В его голосе звучала насмешка. В обществе Адама Том начинал нервничать. Адам ассоциировался у него с отцом, и поэтому он испытывал к нему стойкую неприязнь, которую не всегда удавалось скрыть. Так или иначе, он постоянно пытался как-нибудь поддеть Адама и очень сердился, если тот не реагировал. При этом оба держались друг с другом в рамках вежливости. Том никогда не упоминал при Адаме имени Джона Лангли, и Адам тоже старался не делать этого. Они только мучили друг друга понапрасну. Мне кажется, Том просто завидовал Адаму, потому что его место у нашего костра было оправданным; он чувствовал, что к нему самому мы относимся совсем по-другому. И к тому же, изучив за многие недели закономерности в настроениях Розы, он начал наконец догадываться о ее неравнодушии к Адаму. Надо было быть дураком, чтобы не увидеть этого еще раньше, но Том и был дураком, когда дело касалось Розы.

В тот вечер он явился к нам после хорошей попойки. Алкоголь развязал ему язык, и он без умолку болтал, причем настроен был довольно воинственно. Всеми силами он пытался привлечь внимание Розы, но, что бы он ни говорил, она все время смотрела только на Адама – Адама, который по-прежнему сидел, склонившись над своими бумагами, и не обращал на нее никакого внимания. В конце концов Том, потеряв от обиды всякую осторожность, стал нарываться на скандал.

– Ну, что скажешь, мой кузен? – когда он хотел подчеркнуть различие в их происхождении, он называл Адама кузеном. – Ты больше не мечтаешь о том, чтобы стать капитаном коммерции?

Адам вскинул голову.

– Я мечтаю только о кораблях. Пусть будут и сковородки, и муслины, но только в качестве корабельного груза.

Том улыбнулся и стрельнул на Розу глазами.

– Однако… однако мне кажется, ты делаешь неплохие успехи и в конторских делах, а, старина? Да еще под чутким руководством мисс Эммы…

Роза раздраженно прервала его:

– Господи, Том, да оставь же их в покое! Ты целый вечер только и делаешь, что лезешь и лезешь… Так они никогда не закончат заполнять эти дурацкие книги…

– Ну, тогда спой для меня, Роза, – сказал Том, – обещаю, что, если ты споешь, я буду вести себя хорошо. Будь добра, спой, Роза.

– Мне не хочется петь, – капризно сказала она, и на лбу ее появились сердитые морщинки.

Как всегда, ее злило и то, что из Тома можно было вить веревки, и то, что Адам, напротив, тверд и неприступен, как скала. Иногда ей удавалось не показывать раздражения, но все же чаще она давала волю своим чувствам.

– Ты не хочешь петь… тогда давай я спою тебе. Позволь мне посвятить тебе серенаду.

– Дурак ты, Том, – огрызнулась она, – лучше бы помолчал.

Но он ее не послушался; ему было важно, чтобы она ни на минуту не забывала о его присутствии.

– «Гринсливз – зеленые рукава. Гринсливз – радость моя», – пропел он. У него был приятный голос и точный слух, но слушать его было невозможно, потому что в пении отразились боль и унижение, которые он постоянно испытывал. – Хочешь быть моей «Гринсливз», Роза? – спросил он. – Можно я куплю тебе платье с зелеными рукавами – тогда ты станешь моей леди «Гринсливз»?

Задремавшая было Кейт встрепенулась.

– Что вы там насчет платья?

– Ничего, – сказала Роза, – Том болтает всякие глупости.

– Если бы ты спела, я бы не болтал глупости. Это хороший способ заткнуть мне рот.

– Ну давай, Розочка, спой нам, – подключился Дэн.

Он тоже оживился, выбил трубку и потянулся за новой порцией табака. Роза пожала плечами.

– Ну ладно…

Том хлопнул себя по коленям.

– Вот так-то! Пой, прекрасная Роза…

Она начала петь и сразу же перевела взгляд на Адама. На секунду карандаш застыл у него в руке. Но потом он снова склонился над книгами, как будто не принимал эту песню.

Я знаю, куда иду.

Я знаю, с кем путь пройду.

Я знаю, кого люблю.

А про свадьбу знает милый.

Мне было тяжело видеть все это. Они оба хотели Розу, а тот из них, кто имел все шансы, почему-то отказывался от нее. Я заметила, что у него побелели пальцы – Так он вцепился в несчастный карандаш. Он даже перестал писать. Не думаю, чтобы он видел что-нибудь у себя под носом в книге. Слова этой песни отдавались болью в каждом из нас.

Что пестры ковры?

Что легки перины?

Все равно сбегу

Вместе с Джонни моим милым…

Внезапно Том перебил Розу. Лицо его было красным.

– Тебе действительно не нужны все эти красивые вещи, Роза? Ты согласна бросить их и уйти с потопителем кораблей? С этим конторщиком, лавочником?

Адам вскочил на ноги.

– А ну-ка заткнись!

– А что это ты? Испугался, что Роза узнает о тебе правду? Разве ты перестанешь быть героем в ее глазах, если она узнает, что ты утопил в проливе свой корабль? Да, утопил его из-за собственной тупости и именно поэтому сейчас сидишь здесь и рисуешь свои нолики! Ведь теперь ни один владелец не решится доверить тебе судно. Ты станешь посмешищем всего Мельбурна, если уже не стал для тех, кто был с тобой на «Джулии Джейсон» и чуть не пошел вместе с ней ко дну. Ну что, стер я с тебя позолоту? Можешь выкинуть свою фуражку… она тебе больше не понадобится, мой кузен.

Все молча слушали его, и в том числе Адам. Он не отрывал от Тома тяжелого взгляда, неестественное спокойствие которого говорило о том, что он сдерживается из последних сил. На него страшно было смотреть – на шее вздулись жилы, по лицу пробегали судороги, виски запали. Когда он поднялся на ноги, было ощущение, что все тело его пронизано острой болью.

– Не смей говорить о том, чего не знаешь… ты не знаешь, как все было на самом деле.

– Я знаю то, что вижу, – ответил Том, тоже вставая, – а вижу я дурака и мошенника.

– Это кого ты называешь мошенником? Я заставлю тебя взять такие слова обратно, даже если для этого мне придется тебя убить…

Адам успел сделать только шаг по направлению к Тому, как наперерез ему бросился Дэн.

– Ну хватит! Еще драки тут не хватало! И ты, Том, попридержи свой язык…

Но Том не отреагировал и продолжал на повышенных тонах:

– А что, ты не мошенник? Разве ты не втерся в доверие к моему отцу? Не ездишь на его повозках с его деньгами в кармане? И не радуешься в душе, что убрал меня со своего пути? Так вот, не радуйся – я еще повоюю! И отец тут ни при чем, и даже Роза… Когда-нибудь они все равно будут в моих руках…

– Заткнись же! – приказал Дэн.

– Предупреждаю тебя, – продолжал Том, – что моему отцу нужна родная кровь. И никто не будет его наследником, кроме человека одной крови с ним. И можешь мошенничать и изощряться сколько угодно все равно ты не получишь ничего из того, что принадлежит мне. Ничего… слышишь? Ни-че-го!

Пошарив по ящику с книгами, Адам нашел свою фуражку и плотно натянул ее на голову. После этого он снова повернулся к Тому.

– А я говорю тебе, что ты – лжец, – сказал он и пошел прочь от костра, задев плечом Дэна и перевернув табуретку. Все видели, как он вышел из лагеря, достиг соседнего костра, немного прошел, освещенный его пламенем, а затем начал спускаться вниз по склону Эврики, пока совсем не исчез в темноте.

У Розы вырвался вопль отчаяния. С перекошенным от гнева лицом она обогнула костер и подошла к Тому.

– Это ты во всем виноват! – крикнула она и, глядя на него с ненавистью, начала громко, истерически плакать.


Я не могла уснуть и все слушала, не пришел ли обратно Адам. Возле меня, разметавшись, лежала Роза, которой наконец удалось уснуть: теперь ее дыхание было глубоким и ровным. Я слышала, как вернулись Пэт и Син, а затем Ларри, и решила, что мне тоже пора засыпать.

И вдруг до меня донесся шепот:

– Эмми… Эмми!

Я сразу же поднялась, двигаясь осторожно, чтобы не разбудить Розу. Он лежал на земле у входа в палатку.

– Адам! Что случилось?

Из-за темноты я не могла разглядеть его лица – костер уже потух.

– Ты можешь помочь мне, Эмми? Я поранил руку.

Я потянулась за своей шалью.

– Сейчас иду…

Не задавая лишних вопросов, я подвела его к костру, зажгла свечу и загородила ее ящиком, чтобы свет не падал на палатки. После этого я опустилась на колени, а он протянул мне больную руку.

– Это ожог! – воскликнула я.

Я посмотрела ему в глаза, пытаясь найти в них ответ.

– Как это случилось?

Он пожал плечами вместо ответа.

– Сейчас я найду что-нибудь приложить.

Я поднесла свечу к ящику, где Кейт хранила лекарства. Как я и ожидала, он был заперт. Тогда я вернулась к Адаму и начала промывать рану. Ожог был очень сильным – внешняя сторона руки обгорела до черноты. Я обернула ее бинтами и после этого уже не могла больше сдерживаться, потому что он выводил меня из себя своим молчанием.

– Как это случилось? – спросила я снова настойчивым шепотом.

– Дрался, – ответил он, – не устоял на ногах и скатился в костер. Он еще подержал меня там…

– Том?

– Да… Том.

– Нужно было тебе с ним драться?

– Да… ты же знаешь. И в конце концов я завалил его.

«Ты дрался с ним из-за Розы?» – чуть не вырвалось у меня, но я спохватилась и хладнокровно продолжала наматывать бинт.

– Ну и что, тебе стало легче после драки?

– Нет, – сказал он удрученно, – ничего не изменилось.

– Так обычно и бывает.

Я продолжала с величайшей осторожностью забинтовывать руку, зная, что любое неловкое движение может причинить ему боль.

– Жалко, – сказала я, – только-только затянулся прошлый порез. Утром надо показаться врачу. Он посмотрит, чтобы все было в порядке, и сделает перевязку…

– Утром я уезжаю.

– Да, я знаю… надо успеть сделать это до отъезда. Нельзя откладывать перевязку до Мельбурна.

– Ты не поняла. Я совсем уезжаю. Больше я не вернусь в Балларат.

Я обессиленно опустилась на землю. До меня немедленно дошел смысл его слов – я всегда боялась, что когда-нибудь услышу их, и тем более мне было радостно, когда предчувствие не сбывалось и Адам с Ларри приезжали вновь. Эта поездка была последней, они уже что-то говорили нам. Меня охватило смятение, которое, видимо, отразилось на моем лице.

– Эмми, не смотри на меня так! Что мне еще остается? Как я могу остаться после того, что сказал Том?

– Да какая тебе разница, что он там сказал? Неужели ты обращаешь внимание на таких, как он? Да он просто ревнует! Сбегать из-за того, что кто-то что-то сказал, – это просто трусость. Женщина бы на твоем месте осталась.

– Женщины сильнее мужчин в таких вопросах, – сказал он, – мне это давно известно. А мужчина должен или бороться до конца – или уйти.

– И ты думаешь, что, если сделаешь и то, и другое, у тебя будет больше прав называть себя мужчиной? – строго спросила я. – Ты признаешь свое поражение, если позволишь всем думать, что Том тебя выгнал. Подожди-ка!

Я вскочила на ноги и быстро принесла ему полкружки виски.

– Выпей. От этого боль не пройдет, но хоть в голове немного прояснится.

Я пододвинула табурет и села с ним рядом.

– Слава Богу, что Дэн не заметил, как я вынесла ружье…

– Ты хорошая, Эмми, – сказал он, улыбаясь.

– Я уже устала это слушать. Женщине мало быть просто хорошей – она хочет быть и еще какой-нибудь.

Понимал ли он, что творилось у меня в душе, как отчаянно боролась я с желанием просить и умолять его, чтоб он остался? Знал ли, какую боль причиняет мне, когда говорит, что не вернется сюда? Чувствовал ли, что кроется за моими нарочито скупыми фразами? Конечно, мне было приятно, что именно ко мне он пришел со своей обожженной рукой, но я не хотела быть для него просто «хорошей» и «доброй». Уж лучше бы ему было жаль расставаться со мной по другим причинам. Но другое было только для Розы. С горькой усмешкой я подумала: мужчины никогда не знают, что им нужно на самом деле…

– Ты напоминаешь мне… – начал он. Но я не дала ему договорить.

– Не надо… Мне совершенно неинтересно, кого я тебе напоминаю.

Если бы он сказал мне, что это мать или сестра, то я бы точно расплакалась.

– Почему ты уезжаешь? – сказала я. – Это глупо!

– Ты считаешь, я должен остаться и ждать, когда еще кто-нибудь обвинит меня в том, что я хочу украсть у него наследство? Ведь это ложь, Эмми! От начала и до конца – ложь. Даже если бы я хотел, все равно Джон Лангли никогда бы не допустил этого. Том правильно сказал… отец хочет, чтобы наследник был по прямой. Он очень состоятельный человек. Я был для него не больше чем кучер в его повозке. Я никогда не бывал даже у него в доме. Когда я говорил с ним, он не пустил меня дальше прилавка магазина. Как служащего. А я не хочу быть ничьим служащим, Эмми.

– Ты с ним одной фамилии.

Он пожал плечами.

– Что значит фамилия? Это ничто! Это только то, что каждый для себя придумал. Поэтому я должен ехать. У меня будет свой путь…

– Куда ты поедешь? – спросила я обреченно. – Что ты собираешься делать?

– Вернусь в море. Это единственное место, где я чувствую себя человеком. Подожду в Мельбурне, пока кто-нибудь не возьмет меня на корабль. Это не очень сложно сделать… матросов не хватает, команды постоянно сбегают за золотом…

– Матросом? – сказала я. – Ты сошел с ума! У тебя же удостоверение капитана!

– На что оно мне теперь? Все знают эту историю с «Джулией Джейсон». Если ты потопил корабль, то вряд ли кто-нибудь согласится предоставить тебе возможность повторить это. Лучшее, на что я могу рассчитывать, – это третий помощник капитана. Если не получится – пойду простым матросом.

– Куда ты поедешь? Обратно домой, В Нантукет?

Он покачал головой.

– Куда повезет меня корабль, но только не в Нантукет… – Он склонился над кружкой с виски. – Я потопил корабль, который выходил как раз из Нантукета, и не могу вернуться туда.

– Но ведь это было тысячу лет назад! Люди всегда возвращаются… у них есть семьи, и они туда возвращаются. Хуже всего, когда некуда вернуться.

– Я никогда не вернусь! – повторил он.

Что его не красило, так это его дурацкая гордость. Она будто ослепляла его, заставляя видеть все в ином свете. В приступе высокомерия он не хотел принимать ничьих советов, отталкивал протянутую ему руку помощи. Он готов был биться и биться головой о непробиваемую стенку и в конце концов разбиться, но сам бы никогда не признал, что повержен и одинок. Вот так и сейчас – он решил для себя, что уйдет от Ларри и от всех остальных, – и гори оно все огнем, то, что уже было сделано, то, что он мог бы получить при поддержке Джона Лангли… И все из-за гордости, не позволяющей ему пройти мимо идиотской выходки Тома. Я вздохнула от бессилия что-либо изменить.

– Ты делаешь ошибку, Адам. Ведь здесь у тебя все условия…

– Не то, что мне нужно, – коротко ответил он. – Неужели ты не понимаешь? Это совсем не то, что мне нужно!

– А что тебе нужно?

Он уткнулся лицом в кружку с виски и смущенно покачал головой.

– Не знаю, – голос его смягчился, – мне нужно прежде всего забыть об этом – или попробовать еще раз… что-нибудь сделать с этим.

– С чем?

– С кораблекрушением. Кроме всего прочего, – сказал он медленно, – оно произошло в Бассовом проливе. Ты слышала о мародерах, Эмми?

– Да.

– Острова пролива когда-то использовались под китобойные фермы. Когда киты ушли в другие воды, острова стали прибежищем для тех, кто скрывается от закона. С годами туда понаехали беглые каторжники с Земли Ван-Дьемена. Они привезли с собой даже похищенных чернокожих женщин. Живут они за счет крушений кораблей, которые удается заманить на скалы. «Джулия Джейсон» шла в Мельбурн. Мы не собирались бить китов – это был торговый рейс из Нантукета. Начался шторм. В проливе всегда сильные шторма. Четыре дня мы не видели солнца и совершенно сбились с курса. Мы приняли огни на острове за большую землю, и «Джулия Джейсон» разбилась о скалы. Двадцать шесть человек унесло волной вместе со всем грузом. Но четверым из нас удалось выбраться на берег, где мы обнаружили только семь грабителей. Полуголодные и безоружные, они были почти не в состоянии с нами драться. Одного я задушил собственными руками, Эмми. Даже после схватки со штормом я был сильнее и держал его за шею, пока он не испустил дух.

– А остальные? – прошептала я.

– Скорее всего, они погибли. А мы построили плот из обломков «Джулии Джейсон» и снова вышли в море. Там нас подобрал «Тистл» и довез до Мельбурна. Сил у каторжников было слишком мало, чтобы помешать нам уйти с острова. Они продолжали ходить по берегу и выворачивать карманы принесенных волной утопленников. Само же крушение произошло слишком далеко от берега, поэтому в тот раз они подбирали жалкие крохи. Ты не поверишь, Эмми, это настоящие падальщики. «Джулия Джейсон» была совсем не тем, на что они рассчитывали, – все корабельное имущество пошло ко дну, а женщин, увешанных кольцами, браслетами и часами, на этом корабле не было, как не было ничего, что хоть как-то бы их устраивало. В их распоряжении были только несчастные моряки, проделавшие долгий путь от дома, чтобы попасть к ним в ловушку! Конечно, моряк ожидает подобной участи, но он надеется, что если придется утонуть, то утонуть с честью, приняв вызов морской стихии и проиграв ей, а не каким-то жалким людишкам. Они заслужили лучшей смерти, и в том, что случилось, виноват только я…

– Ты не виноват, Адам, не мучь себя!

– Капитан за все в ответе. И это однозначно. Прибыв в Мельбурн, я сразу же написал письмо владельцам корабля и взял на себя всю ответственность. Здесь Том не соврал.

– Забудь об этом, Адам. Ты должен забыть.

– Я и хотел бы… Хотел бы, но не могу, да и не смогу никогда, пока жив. Говорю же тебе, я прохожу через это каждую ночь. У меня все так и стоит перед глазами.

Он говорил, говорил, уже немного разомлевший от выпитого виски, и в голосе его слышались страдание и надрыв. Никогда раньше я не видела его таким. Он снова рассказывал о крушении, о белых лицах утонувших матросов, вспоминал их имена… Еремий… Лука… Потом имена сверстников, с которыми вместе вырос на набережной Нантукета. Я стала свидетелем того, как он вывернул себя наизнанку, освободившись от мучившего его позора, затравленности и чувства вины. Уверена, что так он не говорил ни с кем и никогда. Обхватив рукой его голову, я прижала ее к груди, надеясь хоть на короткое время почувствовать его близость, и стала шептать ему на ухо слова утешения – ведь он в них так нуждался.

Наконец он слегка отстранился, стараясь заглянуть мне в лицо, и я ощутила на губах его поцелуй. Он промелькнул так быстро, что я не успела ничего сообразить.

– Я переночую у Сампсона, – он, пошатываясь, встал на ноги, – до свидания, Эмми. Передай Розе…

Я даже не услышала, что он просит передать Розе.

Я почти ненавидела его за то, что последние слова и мысли он обратил к ней.

– Позаботься о Розе, Эмми. Ты ведь благоразумнее, чем она.

Глава шестая

Адам уехал, и после этого все пошло наперекосяк.

Возможно, так было главным образом из-за того, что Роза чувствовала себя очень несчастной. Она никогда не умела переносить свое горе молча. То и дело слышались ее рыдания и упреки, и нам было некуда скрыться от проявлений ее дурного настроения.

– Ты можешь помолчать? – в отчаянии восклицала Кейт. – Это просто неприлично – вести себя так в отношении человека, который тебе не принадлежит!

– При чем тут какие-то приличия! Зачем они мне, если главное, что у меня нет Адама?

– А как же твои мечты о богаче, который оденет тебя в шелка и позволит целыми днями играть на пианино? Адам-то беден…

– Не важно, что он беден, – ответила Роза, и, я думаю, она говорила искренне, – достаточно того, что это Адам.

Она не простила Тома Лангли. Пару раз он заявлялся к нам в лагерь, робкий, застенчивый, и все бормотал Дэну какие-то извинения, а сам в это время умоляюще смотрел на Розу. Но она демонстративно отворачивалась, шла к себе в палатку и сидела там до тех пор, пока он не уходил. И он в конце концов понял, что она не простит его, и только тогда перестал ходить. Как и все на Эврике, она узнала о поединке между Томом и Адамом и очень гордилась Адамом, но не могла понять, почему он уехал.

– Ведь он победил, – недоумевала она, – он смыл позор! Зачем же было уезжать?

– Есть поединки, в которых нельзя победить, – сказал Дэн.

Что касается Пэта, то он понял, почему уехал Адам, и одобрил его поступок. Ведь и сам он мечтал о чем-нибудь подобном.

– Адам должен был уйти. Он же моряк, – говорил Пэт.

Его неспокойный характер дорого обходился всем нам – он был активным участником всех беспорядков, какие только не происходили на приисках, да к тому же втягивал в них Сина. Теперь уже Пэт не имел привычки, как бывало раньше, по дороге в пивную захаживать на огонек в какую-нибудь семью на Эврике, выискивая там хорошенькую девчонку, чтобы свести ее с ума. На это просто не оставалось времени. С попойками также было покончено. Он знал, что Ларри не поддерживает сторонников силовых методов борьбы, поэтому разрыв между ними все более усугублялся. Теперь, когда Ларри приезжал из Мельбурна, они совсем не разговаривали друг с другом. Кумирами Пэта стали люди, вставшие во главе различных отрядов, – Верн, Лейлор, братья Гамфри, вернее, один из них. Дело Бентли наконец было подано суду на дополнительное рассмотрение; на этот раз его сочли виновным в убийстве старателя Скоби и приговорили к каторжным работам. Но это уже было никому не интересно, так как у старателей хватало своих забот и несчастий. Троих привлекли за поджог таверны Бентли – Флетчера, Мак-Интайра и Вестерби. Эти люди были выбраны для ареста произвольно – один из них в тот вечер находился вообще в другом месте. Комиссару Реде просто требовался кто-нибудь для примера – вот их и выбрали. Их судили в Мельбурне, подальше от взрывоопасной обстановки приисков, и приговорили к шести месяцам каторжных работ.

В те редкие моменты, когда Пэт не был занят на своих митингах и мог немного побыть с семьей, он изводил всех пламенными речами, как будто мы были его главные обвинители. Он все не мог принять утверждение Дэна насчет того, что нужно спешить не торопясь.

– Ты рассуждаешь, как Ларри, – с позиции страха! Еще несколько месяцев назад Пэт не посмел бы сказать такое отцу; но теперь старые правила не действовали.

– Мы должны взять заложников, – объяснял он, – и возьмем их из рядов полиции; будем держать их пока эти ублюдки из Мельбурна не отпустят на свободу Флетчера и остальных…

Этот дух беззакония и разгула распространялся, как дурная болезнь, поражая даже тех, кто был еще слишком мал. Кон, который видел и слышал все откровения Пэта, невольно заряжался его пафосом, но его волновали не политические страсти – на уме у него было сплошное озорство. Возможно, и Роза подливала масла в огонь своим бесконечным ворчанием; что бы Кон ни делал, ей надо было обязательно его оспорить, и в конце концов он поступал так, чтобы ее замечания не оставались без подкрепления. Он был очень невнимателен на наших занятиях, безответственно относился к порученным ему домашним делам. Внезапно в лице Кона у детей на Эврике появился лидер. Он придумал игру под названием «Старатели и фараоны». Они по очереди гонялись друг за другом, лавируя среди шахт и куч мусора; иногда от их криков можно было оглохнуть. Кон был вечно украшен порезами и ссадинами, а однажды явился с синяком под глазом, полученным в неравном бою с другими мальчишками.

Кейт надавала ему пощечин.

– Он совсем испортился здесь! – кричала она. – Испортился, как и мы все! Лучше бы мы совсем сюда не приезжали!

Но в нем ведь было еще так много от ребенка. Поскольку он считал меня не совсем членом семьи, я была постоянным прибежищем для его слез. Нет, он плакал не из-за своих бесчисленных шрамов; я думаю, он просто поддавался всеобщему безотчетному страху перед неизвестностью.

Джон Лангли нанял другого человека для сопровождения своей повозки. Конечно, мы были с ним вежливы, но это все, на что мы были способны. Ночевал и жил он на Главной улице в отеле «Звезда».

– Я не могу позволить себе тратить время на чужих, – говорила Кейт.

В Магвайрах появились предусмотрительность и осторожность, которых и в помине не было в те времена, когда они подобрали меня по дороге в Балларат. Теперь не так просто было втереться к ним в доверие.

Со временем имя Адама стало все реже звучать у нас на устах, но думаю, что наедине с собой каждый вспоминал его. Ларри скучал по своему компаньону, хотя и не показывал этого. Роза поначалу рвала и метала, но потом впала в уныние – перестала следить за собой, не наряжалась, не причесывалась.

– Это отвратительно! – говорила Кейт. – Ты выглядишь, как будто тебя вытянули из болота.

– А кому на меня смотреть? – отзывалась та, и на лице ее отражалось глубокое безразличие ко всем, кто вьется вокруг нее в Балларате.

В тот вечер, когда у Марии Казей родился ребенок, мне казалось, что между мной и Розой словно прошла тень Адама. Кейт помогала рожавшей – схватки начались рано утром и продолжались до самого заката. Пеленки и одежда для малыша были приготовлены заранее: мы начали шить их за две недели до родов. Теперь нам оставалось лишь держать наготове кипяченую воду и попытаться разыскать доктора. Он, правда, нашелся, но сразу же ушел, оставив нам лишь краткие инструкции.

– Все нормально, – сказал он, – а остальное лучше делать женщинам.

Как и многие мужчины, он думал именно так.

Роды были трудными – Мария Казей страшно устала. Роза пугалась ее криков и жалась ко мне, когда мы пытались вместе раздуть костер.

– Я не хочу иметь детей, Эмми! – сказала она.

– Ты не можешь не хотеть.

– Не хочу – я боюсь.

И она заткнула уши, чтобы не слышать криков Марии Казей.

Но когда ребенок родился, она помогала обмывать его, а потом стала нежно укачивать на руках.

– Какая прелесть, – сказала она, – ах, если бы он был мой – и Адама…

Малыш чудесным образом успокоился на ее груди, и она склонилась, воркуя над ним. И вот тут я почувствовала приступ ревности – ведь я тоже подумала об Адаме в эту минуту.

Мы даже перестали спрашивать Ларри, нет ли о нем новостей.

– Я слышал, будто он плавает на «Ласточке» – третьим помощником капитана. Это небольшой шлюп, занимающийся прибрежной торговлей.

Прибрежная торговля означала возможность его возвращения в Мельбурн. А значит, он мог приехать и в Балларат. Мы с Розой обе, но каждая по отдельности, обдумывали эту возможность. Но только Роза высказывала свои переживания и надежды вслух.


Я возвращалась от Сампсона, как вдруг заметила в толпе прибывших в Балларат пассажиров лицо Адама. Сначала я увидела его со спины – огромные плечи, обтянутые морским кителем, на голове все та же старая фуражка. Продираясь в толпе, он высоко поднимал холщовую сумку. Конечно, это был Адам, и я бросилась к нему со всех ног.

– Адам!

Он обернулся и чуть не выронил свою сумку. Он сгреб меня руками, так что мои ноги оторвались от земли, и радостно сжал в объятиях.

– Эмми! Эмма, малышка! – он поцеловал меня в щеку, но я даже не заметила этого.

– Вернулся! – сказала я. – Как здорово! – И осеклась: – Жаль, ты не застанешь Ларри, он уехал в Баррандиллу. Мистер Лангли решил, что им пора расширять контакты.

– Я знаю, – сказал он, – я совсем недавно встречался с Джоном Лангли. Он говорил мне.

– Ты собираешься к нему присоединиться? Он покачал головой.

– Нет, Эмми, мои планы гораздо интереснее. Пойдем, я расскажу по дороге.

Но я стала нетерпеливо дергать его за рукав, совсем как делала Роза.

– Нет, расскажи сейчас!

Он снова поднял над головой сумку, и мы стали продираться сквозь толпу против движения, в результате чего нас совершенно затолкали. Адам вытянул меня на обочину дороги.

– «Ласточка» прибыла в Мельбурн три дня назад. Меня взяли туда помощником только потому, что у них заболел человек, но, как только мы высадились на берег, меня сразу же рассчитали. Я вновь оказался у разбитого корыта и решил, что в этой ситуации будет нелишним увидеться с Лангли. Не для того чтобы просить у него что-то, Боже упаси! Только узнать, нет ли для меня чего-нибудь подходящего. Конечно же, на море, а не в торговле барахлом. Он знает о том, что произошло тогда в Мельбурне.

– Да, да! – я впервые проявляла такое нетерпение.

– Он пригласил меня домой… – при этих словах на его лице появилось незнакомое выражение – смесь торжества и азарта, – он угощал меня вином… и он предложил мне под начало свой «Лангли Энтерпрайз»!

– Что предложил?

– «Лангли Энтерпрайз»! Это его первый корабль! Он начал строить собственный флот. Для начала береговые шхуны. Если дела пойдут хорошо, он построит судно, чтобы возить в Англию шерсть, а из Англии – различный товар на продажу. И мне он дает свое первое судно! Ты понимаешь, Эмми, – первое!

– Ты хочешь сказать, что снова станешь капитаном?

– Капитаном – никак не меньше!

И прямо там, на Главной улице, я кинулась ему на шею, не обращая внимания на глазеющих на нас людей. Он был счастлив, более чем счастлив, это было написано на его лице. Теперь он получил то, что было для него в жизни важнее всего. Адам уже не был тем человеком, которого я знала раньше, – передо мной стоял спокойный, уверенный в себе мужчина, в котором не осталось ничего от прежней болезненной надломленности. И я поцеловала его.

– Это отличная новость! – воскликнула я. – Это лучшая новость из всех, что я слышала. О, ты только вдумайся, Адам! У тебя свой корабль – свой!

– От этих мыслей я не могу уснуть ночью, – сказал он. – Я поначалу даже не поверил. Джон Лангли не из тех, кто просто так раздает награды. Я знаю, что он наводил справки. Он разыскал четверых оставшихся в живых после крушения «Джулии Джейсон» и выслушал их версии. И только после этого сделал мне предложение.

– Еще бы он не сделал! – сказала я возмущенно, так как не допускала сомнений, что так и должно было случиться.

Он пожал плечами, но все же чувствовал себя слишком счастливым, чтобы заводить серьезный разговор.

– Конечно, это риск – доверять корабль человеку, который раньше утопил другое судно. Кроме того, надо учитывать, что экипаж может оказаться более сурового мнения о таком капитане. Если ты утопил корабль и об этом знают матросы, от тебя требуется быть на порядок выше, чем если бы твоя репутация была чиста, иначе тебя просто не будут уважать. Это сущий ад – управлять кораблем, где люди не доверяют капитану.

– Ты будешь на несколько порядков выше.

Он улыбнулся мне, словно вновь обрел уверенность в себе.

– Конечно, Эмми! Обязательно буду!

Он снова поднял сумку и на этот раз перебросил ее через плечо, после чего мы пошли по Главной улице в сторону Эврики. Я была готова расплакаться от счастья, что могу вот так запросто идти рядом с ним. На него оглядывались – еще бы! – высокий загорелый красавец, к тому же сияющий от счастья. Он радостно приветствовал знакомых, которых мы встречали, кланялся дамам – я просто не узнавала его, ведь обычно он ходил по улицам, никого не замечая. Больше он не стыдился истории с «Джулией Джейсон». Теперь он шел, высоко подняв голову, и готов был показать себя этому миру.

– И вот, – сказал он, – я решил приехать сюда…

– Какими же судьбами? – Я едва успевала за ним: было такое впечатление, что, если б не я, он пробежал бы всю дорогу до Магвайров бегом.

– Я подумал, что должен приехать, – ответил он. – «Энтерпрайз» будет готов только через два месяца. Я сказал Лангли, что сначала съезжу в Балларат, чтобы помочь в случае чего Сампсону, но он, похоже, понял, что я больше беспокоюсь о Магвайрах.

– В каком это случае?

Он помялся и посмотрел на меня в упор.

– Дело в том, что Готхэм собирается послать сюда подразделения 12-го и 40-го полков, – в Мельбурне об этом только и говорят, – а также добавить оружия и боеприпасов. Вроде бы ожидается какое-то восстание. Лангли посоветовал мне глаз не спускать с этих распаленных бунтовщиков – иначе их участки земли вполне могут стать местами захоронения.

– Да, – сказала я, – теперь мне было все ясно.

В тот момент, когда я увидела его лицо на Главной улице, все дурные мысли сразу улетучились у меня из головы, но теперь они снова вернулись и заняли свое привычное место. Я думала о старателях, о том, что побудило их к бунту. Дело не только в их собственных бедах – они были возмущены отказом властей даже просто замечать их существование. Им сказали, что от сэра Чарльза Готхэма они не вправе ничего требовать. Когда в Мельбурн пришла делегация с требованием выпустить осужденных за поджог таверны, это было воспринято как оскорбление достоинства самодержавных властей. А слухи об угрозах взять полицейских в заложники привели Готхэма в бешенство. Он прогнал делегацию и отправил в Балларат подкрепление. Мы знали, что они уже в пути.

– Эти дураки в Мельбурне слишком высокого мнения о себе; будут они еще прислушиваться к тому, что говорят честные люди, – сказала я. – Но они не понимают, что в действительности творится на приисках. Скоро точно что-то будет… – я взглянула на него, – хорошо, что ты здесь. Жаль вот только, что нет Ларри.

– Когда он приедет?

Я пожала плечами.

– Может, через несколько дней… кто его знает? Там, в сторону от Баррандиллы, есть еще какие-то города. Он говорил, что хочет осмотреть их… и сказал, что сразу же вернется, если услышит о беспорядках в Балларате. Тогда мы еще не знали, что Готхэм послал подкрепление. Вряд ли могло что случиться. А если бы и случилось, то все равно бы ничем не закончилось. Так говорил Ларри. Поэтому он не мог сидеть здесь и ждать.

– А Пэт?

– Пэт все рвется в бой – как всегда, ищет приключений на свою голову, – впервые я говорила об этом вслух, хотя в душе всегда знала, что это так. – Он хочет этого отчасти для того, чтобы насолить Ларри.

Я даже удивилась, что смогла произнести это, но Адам согласно кивнул.

– В семьях всегда так. У Пэта – свой путь. У Ларри – свой.

Мы уже пришли на Эврику, и Адам махал рукой знакомым, сидящим у костров, и мне было страшно жаль, что моя радость от встречи с Адамом омрачена неприятным предчувствием грядущей беды. Вот если бы Магвайры остались такими же, какими были в самом начале после приезда в Балларат, если бы не разругались Ларри и Пэт, тогда любые несчастья казались бы мне незначащими. А теперь только Адам мог хоть как-то успокоить мое смятение. Он шел, возвышаясь рядом со мной, и от него веяло силой и спокойной уверенностью, о существовании которых я уже забыла, постоянно находясь в гуще семейных передряг Магвайров. Я искоса взглянула на него – на лице его не было озабоченности, казалось, он и не думал об этих слухах и новостях, хотя из-за них, собственно, и приехал в Балларат. В нем скорее читалось ожидание – это было лицо человека, которого в конце путешествия ждет какой-то приз. И тут я вспомнила о Розе и сразу же поняла, о каком призе думает Адам.

Теперь это был совершенно другой Адам, не тот, который в спешке уезжал от нас. Это был капитан судна, а не какой-то извозчик на торговой повозке. Я поняла, почему его не волнуют никакие слухи и беспорядки, почему он старается не показывать своих глаз, полных нетерпеливого предвкушения. Мне с горечью пришлось признать, что это взгляд человека, который приехал сюда с твердым намерением жениться.

При этой мысли мне сразу же захотелось отвернуться от него, чтоб спрятать свое лицо, которое, скорее всего, исказилось страданием. Больше всего мне не хотелось присутствовать при его встрече с Розой. У меня бы просто не хватило сил это вынести.

– Адам… я кое-что забыла… там, у Сампсона… Ты иди. Скажи, что я скоро вернусь.

– Не ходи, – возразил он и остановился, – я схожу попозже и принесу. Зачем тебе лишний раз ходить?

Я удивилась, что он и не заметил, как переменилось мое лицо. Я мучительно пыталась придумать хоть какой-нибудь выход, но тут спасение пришло само собой.

Вся Эврика вдруг разом пришла в движение, Люди кричали друг другу из лагеря в лагерь, вылезали из шахт выяснить, что случилось.

– Митинг! На Бейкери-хилл митинг!

Такое в последнее время происходило чуть ли не каждый день. Различные группировки – и реформаторов, и экстремистов – собирали митинги, чтобы получше сплотить своих сторонников. Иногда это были стихийные сборища, но сегодняшний митинг готовился заранее, и люди, побросав свои дела, огромной толпой устремились на Бейкери-хилл.

– Надо идти в лагерь, – сказала я, – наверняка Пэт намылился пойти туда.

Я поторапливала Адама, уверенная теперь, что его первая встреча с Розой потеряется в суматохе митинга.

Пэт уже вылезал из шахты, а за ним и Син. Увидев Адама, он приветственно помахал ему, впрочем, с весьма рассеянным видом. Было впечатление, что он нисколько не удивился его присутствию.

– Рад тебя видеть! – крикнул он. – Ты приехал как раз вовремя! Надеюсь, ружье у тебя с собой?

После этого он сразу ушел. Через некоторое время мимо нас прошмыгнул Син и устремился за Пэтом. Кейт вышла к нам первой. Коротко обняв Адама, она сразу же громко зашептала ему на ухо:

– Иди и проследи за Пэтом. Отец еще в шахте.

– А Роза?.. – спросил Адам.

Кейт пожала плечами.

– Кто ее знает? – Она быстро взяла у него из рук сумку. – Ну, иди же скорей.

И мы повернулись, чтобы влиться в толпу, ползущую к Бейкери-хилл. Со всего Балларата уже стекались люди. Они знали о том, что идет подкрепление, и поэтому сегодняшний митинг был непохож на все предыдущие. Одни бежали туда бегом, другие двигались более степенно, но все же не менее целеустремленно. Заветное слово передавалось все новым и новым людям, кто-то останавливался у шахт, чтобы подождать товарищей. Шуршание лотков у ручья давно стихло – теперь только неистово скрипели лебедки, вынося на поверхность тех, кто еще не успел присоединиться к толпе. К старателям прибавились завсегдатаи баров да и просто стайки зевак. Когда весь народ собрался на площадке, образованной отлогим склоном Бейкери-хилл, я думаю, толпа насчитывала уже более десяти тысяч человек. Это было самое большое скопление людей, какое мне приходилось наблюдать в Балларате. Некоторых, как и меня, охватывал страх, но большинство было настроено воинственно. Я тронула Адама за руку, и он наклонился, подставив мне ухо.

– Пэт наверняка будет впереди всех, – сказала я ему, – надо попробовать туда пробраться.

Чтобы пройти через толпу, я бессовестным образом воспользовалась галантной привычкой мужчин пропускать даму вперед. Чтобы обратить их внимание на свою персону, я отчаянно толкалась и дергала их за рукава, но зато потом они безболезненно давали мне пройти, а следом за мной быстро поспевал Адам. Таким образом мне удалось пробраться в первые ряды. Как раз в это время Питер Лейлор объявил о начале митинга. Среди готовящихся выступать Пэта не было, но я заметила его у самого края площадки.

Через некоторое время стало тихо, и Питер мог начать говорить. Он говорил о подкреплении из Мельбурна, об отказе освободить заключенных. С каждым его словом напряжение в толпе нарастало.

– Наша свобода находится под угрозой. Или мы защитим ее – или она умрет!

По долине эхом прокатился одобрительный гул толпы. Меня пронизала дрожь, и неожиданно для себя самой я тоже стала кричать и скандировать и даже помахала в воздухе платком.

– Надо упразднить лицензии на землю! – неслось над площадкой. – Мы должны покончить с ними раз и навсегда как с символами тирании! Кто за меня?

И снова раздался истерический вой толпы.

– Я считаю, что мы должны настойчиво отказываться носить их с собой; следует создать специальный отряд для совершения набегов на тюрьму и каждый раз освобождать арестованных за отсутствие лицензий. Когда мы действуем сообща – мы сильнее. Вы согласны со мной?

Сотни шляп полетели в воздух, а горы вокруг нас буквально задрожали от криков и пронзительного свиста. Толпа заволновалась и забурлила. Поднявшись на цыпочки, я пыталась разглядеть, что делает Пэт. Какой-то старатель задел меня по лицу локтем, и если б не Адам, который поддержал меня сзади, я бы оказалась под ногами толпы. Из-за этого я упустила момент, когда Пэт отделился от группы на краю площадки и двинулся к одному из костров, вокруг которого толпился народ. Адам взял меня руками под локти и приподнял над головами. Я увидела, как Пэт запалил свою лицензию от костра и, подняв горящую бумагу над головой, стал кричать и размахивать ею. Через несколько секунд я совсем потеряла его из виду, так как он оказался совершенно затертым толпой мужчин, шумно требующих сжечь и их лицензии тоже.

Бейкери-хилл стала похожа на дом умалишенных, где сумасшедшие устроили дикие пляски с горящими бумажками в руках – в сумерках они мелькали над головами, будто огни свободы. Те, кто пришел сюда просто поглазеть, быстро ушли; другие спрятали в карманы свои бесценные клочки бумаги и тоже сбежали. И все же многие из старателей остались: то тут, то там вспыхивали заветные огоньки – на Спэсимен-хилл, на Золотой шахте, на Черной горке, они сигнализировали, что гнев жителей Балларата дошел до предела и отныне стал целенаправленным.

В тот вечер все пребывали в дурном расположении духа. Даже Роза поддалась всеобщему унынию, несмотря на радость по поводу возвращения Адама. Она целиком погрузилась в терпеливое ожидание, потому что решила дать Адаму время, чтобы он осмелился заговорить с ней первым.

Видимо, узнав об «Энтерпрайзе», она пришла к тому же выводу, что и я: Адам приехал, чтобы просить ее руки. Она гордилась им – теперь у него было положение и даже немного денег, и между ними уже не должно быть такого контраста; хотя ее это никогда и не волновало – она всегда была готова принять Адама таким, какой он есть. Я почти что читала ее мысли: сейчас она просчитывает, с какими препятствиями им придется столкнуться в эти дни, – в первую очередь затруднения будут из-за того, что она католичка. Впрочем, ее это ничуть не смущало, было видно, что она нисколько не сомневается в своем успехе. Утешало меня лишь то, что Адам не торопился. Пока предложение не объявлено вслух, нельзя было говорить ни о чем определенном. Почему-то в глубине души у меня еще теплилась надежда, что Адам приехал ко мне, а не к Розе.

Однако за более насущными делами наш любовный треугольник – Роза, Адам и я – потерял свою значимость. Адам размотал длинный предмет, обернутый брезентом, – это оказалось ружье. Обычно он брал оружие, когда отправлялся в поездку с Ларри, но такого ружья я еще никогда не видела.

– Я потратил на него месячный заработок, – сказал он, – решил, что если уж я еду сюда, то надо подготовиться как следует.

Пэт с Сином склонились над ружьем, чтобы рассмотреть его получше.

– Это винчестер, – пояснил Адам, – почти что новый.

Пэт положил руку на приклад, и я видела, как побелели костяшки его пальцев – так крепко он его сжал.

– Адам, – сказал он, – я хочу купить его у тебя. Правда, у меня нет денег…

Его голос даже охрип от вожделения, словно речь шла не о ружье, а о женщине, к которой он воспылал жаркой страстью. Диковато сверкнув глазами, он засмеялся, но смех застрял у него в горле:

– У нас только Ларри при деньгах!

Я ожидала, что Адам ему откажет, и видела, что Кейт с напряжением ждет того же. Адам сказал:

– Я не продаю оружие, Пэт. – После этого он протянул ему ружье: – Возьми его просто так!

– Правда?

– Нет! – вскочила Кейт, безуспешно пытаясь выхватить у него ружье. – Ты понимаешь, что ты даешь ему в руки? С этой проклятой штуковиной он только наделает бед! Он ведь еще совсем мальчик… Но Дэн остановил се.

– Успокойся, Кейт. Он не мальчик, он уже мужчина.

– Если он мужчина, так что же, мы должны послать его ко всем чертям? – И она молитвенно сложила руки: – Пресвятая Богородица, сделай так, чтобы здесь появился Ларри.

Лицо Пэта побелело и исказилось гневом и ревностью.

– Опять этот проклятый Ларри! Меня тебе мало, да? Неужели я меньше забочусь о тебе, чем он? Ну почему всегда Ларри? Почему?.. Почему?..


Пэта охватило полное отчаяние. На следующее утро он отказался спускаться в шахту. Мы догадались, что он хочет быть на виду, если придет полиция. Ему не терпелось продемонстрировать отсутствие лицензии, а заодно показать Кейт, как это рискованно. Адаму пришлось пойти на шахту вместо него, и тут уж взбеленилась Роза, поняв, что все ее ожидания и предвкушения провести день с Адамом пошли насмарку. Злобно налетев на Пэта, она принялась честить его, пока наконец не ушла к Люси О'Доннел. А Пэт молча принялся за работу – стал разбивать куски кварца и крутить лебедку, вытаскивая на поверхность ведра с землей.

И вот в районе Золотых шахт раздались крики, которых все уже ждали:

– Фараоны! Фараоны!

Пэт выронил свою кирку и бросился к палатке. Я знала наперед, что сейчас будет, и напряженно следила за ним. Я услышала, как он выругался, после чего вылез из палатки.

– Кто его взял? – заорал он. – Где оно?

– Что? – спросила Кейт.

– Ты прекрасно знаешь! Мое ружье – ружье!! Кейт покачала головой, машинально вытирая руки, испачканные в тесте, которое она месила.

– Я и пальцем не дотрагивалась до него, – сказала она, – но если бы оно сейчас попалось мне в руки, я бы просто сломала его об твою голову, пока ты не…

Он беспомощно озирался, оглядывая лагерь.

– Где ты его спрятала? Что ты все вмешиваешься?.. Ну, где же оно?

– Да пошло оно к черту вместе с тобой! Ты что, хочешь замарать свои руки убийством, Пэт Магвайр? К этому все и идет.

– Лучше сама ты иди к черту! – крикнул он. Она так и отпрянула, услышав эти слова – лицо ее побледнело, но Пэт нисколько не смутился этим. Вне себя от досады и гнева, он принялся рыться в ящиках, выбрасывая из них все содержимое. Когда на землю с грохотом упала коробка с фарфором, у Кейт вырвался вопль.

– Ты ненормальный! – закричала она. – Ты просто идиот!

– А ты – надоедливая старуха! – Он мрачно пнул ногой табуретку. – Тебя что, не научили не лезть в мужские дела?

На мгновение он замер, глянув в сторону Золотых шахт и прислушиваясь к доносившимся оттуда звукам.

– Проклятье! Теперь я могу опоздать! – вскричал он и побежал догонять других, кто, побросав свои кирки, устремился к Золотым шахтам.

– Дай Бог, чтобы ты опоздал! – крикнула Кейт ему вслед.

Глядя, как удаляется его фигура, как, прыгая и петляя между шахтами и кучами отбросов, он несется к Золотым шахтам, Кейт стояла и плакала, даже не вытирая слез.

– Какой же ты дурак, Пэт Магвайр! – хрипло кричала она, но он уже был слишком далеко, чтобы ее услышать.

– Куда ты запрятала ружье, Эмми? – спросила она, повернувшись ко мне.

– Как вы догадались? Она махнула рукой.

– Ну кто еще, кроме тебя, мог предвидеть это заранее? Слава Богу, что ты сообразила.

– Я положила его туда, где оно лежало у Адама. Я подумала, что уж там-то он будет искать в последнюю очередь.

Она кивнула.

– Молодец, Эмми. Пожалуйста, попробуй догони его, может, у тебя получится хоть немного его образумить.

– Я?

– А кто еще? – Она показала на шахту. – Он бросил там всех наших троих мужчин, а я смогу поднять наверх не больше одного.

– Я помогу.

– Уже нет времени. Иди!

Убегая, я слышала, как она зовет Розу.

– Роза, ну где же ты? Матерь Божья, эта красотка всегда только там, где не надо!


Ну что я могла сделать? На Золотых шахтах собралась огромная толпа, и полиция уже арестовала нескольких человек, отказавшихся предъявить лицензии. Комиссар Реде был здесь же и при полном параде. Но теперь помимо обычного конного отряда в его распоряжении были силы подоспевшего подкрепления. Они обосновались в полицейском лагере за гребнем оврага. Толпе удалось отбить одного из арестованных лидеров – немца по имени Верн. Кто-то из старателей выстрелил в Воздух. И тут же со стороны солдат и полицейских последовал ответный залп поверх наших голов.

Войска подошли поближе, пустив вперед конный отряд, вооруженный штыками. При виде направленных вперед штыков толпа невольно отпрянула. Я увидела, что люди вокруг меня вдруг сразу осознали всю тщетность своих усилий – большинство было вооружено лишь камнями. Толпа отступила еще дальше и как-то сжалась. Теперь уже никто не предпринимал попыток освободить арестованных, привязанных к полицейским лошадям. Реде лучше любого другого чувствовал настроение людей. Получив преимущество, он сразу же им воспользовался и отдал приказ обстрелять толпу еще раз. Этим он окончательно показал нам наше бессилие, и я вместе со всеми остро почувствовала, как попирают наше достоинство, наши права и вообще справедливость. Я подумала, что в такие моменты и рождаются тираны из обычных людей. Комиссар стал зачитывать закон, предупреждающий толпу, что ей следует разойтись, и почему-то именно это пробудило в нас, обычных людях, дух беззакония. Когда он закончил читать, полицейские собрали всех арестованных и приготовились идти в свой лагерь, бросив толпу на Золотых шахтах. Это было так унизительно и обидно, и я впервые осознала, что понимаю Пэта.

Я знала, где он был сейчас, – в первых рядах толпы. Я видела, как он рвался, чтобы его арестовали. А когда его схватили, он улыбался назло им торжествующей и несломленной улыбкой. Они не победили его, и я им гордилась.

Сама не зная почему, я вдруг присоединилась к небольшой группе женщин, идущих в полицейский лагерь рядом с мужчинами. Я даже выкрикивала вместе со всеми оскорбления в адрес конной полиции. Женщин не трогали, и мы воспользовались этим на все сто, подняв такой свист и улюлюканье, что наши мужчины не могли сдержать улыбки и даже слегка воспрянули духом. Наверное, мы походили на стадо визжащих гарпий, когда, спотыкаясь, бежали, подметая землю подолами платьев и не успевая за полицейскими лошадьми, – растрепанные, потные, злые. Поравнявшись с Пэтом, я окликнула его:

– Пэт! Это я, Эмми.

Он повернулся, натягивая уздечку, к которой были пристегнуты его наручники.

– Зеленоглазка! – воскликнул он, расплываясь в улыбке.

Я проводила его до самого лагеря. Он не говорил мне, чтобы я возвращалась. Возможно, он догадался и о ружье, и о причине моего присутствия здесь. У ворот ограды нас задержали. Последние капли из фонтанов нашего красноречия мы изливали уже за забором лагеря, глядя, как арестованных приковывают к бревнам.


Целый день старатели Эврики и Бейкери-хилл ждали, что солдаты снова придут проверять лицензии, но все было тихо, поэтому никто не мешал им действовать. Из Мельбурна как раз прибыло первое подкрепление вместе с оружием и боеприпасами. Когда багажный караван проезжал по Главной улице мимо Эврики, старателям удалось отцепить последнюю подводу. Возницу избили, а молодого барабанщика ранили в ногу. Теперь уже не было осторожности – осталось лишь осознание того, что вызов войскам брошен, а значит, необходимо оружие, чтобы дать им отпор. Лейлор собрал людей на Эврике, разбил их на группы и стал обучать военной дисциплине и тактике. Среди старателей нашелся немецкий кузнец, который взялся мастерить пики для тех, у кого не было ружей; он делал их из любого куска металла, что бы ему ни принесли. Люди тренировались даже с метлами в руках вместо ружей, рассчитывая впоследствии что-нибудь себе добыть.

По всему городу были разосланы обращения к жителям с просьбой оказать содействие оружием и деньгами. В Александр-хилл, Кресвин и Клунс направили всадников, чтобы те созвали побольше народу на Бейкери-хилл. А на Эврике начали строить форт – укрепление в виде частокола, набранного из досок, которыми обычно крепят шахты. Забор расположили буквой «П», оградив участок площадью в один акр. Говорили, что это временно, только до завтра. Открытой стороной форт, служивший площадкой для тренировок, выходил на наш лагерь. Но нам еще повезло – другие попали внутрь самого ограждения.

После обеда мы стали свидетелями необычной картины – несколько сотен бородатых мужчин в пальмовых шляпах и грязных молескиновых брюках торжественно маршировали взад-вперед прямо под палящими лучами солнца. Глядя на них, мы едва сдерживали улыбку – слишком уж смешно они шагали, спотыкаясь и постоянно путая команды. В их рядах был и наш Син. Он разыскал ружье и теперь гордо носил его на плече. Сейчас он удивительно напоминал Пэта, хотя уже и не был его тенью, как раньше.

В конце дня Лейлор собрал всех для присяги. По этому случаю женщины сшили из шелка флаг, который теперь развевался на восьмифутовом флагштоке. Флаг у них вышел на славу: на темно-синем фоне красовался белый крест, в середине и на концах которого ярко выделялись восьмиконечные, тоже белые, звезды. Он выглядел величественно. Всем сразу захотелось подойти поближе и рассмотреть его, даже тем, кто не поддерживал Лейлора и не собирался принимать участие в его вражде с полицией.

Лейлор взобрался на подобие постамента из большого пня и горделиво встал на нем, уперев себе в ногу приклад ружья. Легкий ветерок колыхал флаг над его головой. Уже смеркалось, в лагере начинали зажигать костры, и огни засверкали в наступающей темноте, окрасив белую часть флага красным отсветом. Люди, подняв головы, во все глаза смотрели на это чудо, и их лица тоже озарялись огнем.

Лейлор поднял руку, попросив тишины.

– А теперь всем вооруженным отрядам подойти к флагштоку и выстроиться вокруг. Тех, кто не намерен давать присягу, попрошу немедленно покинуть митинг.

В полной тишине люди прошли вперед и разбились на группы. Те, кто только наблюдал, и я в их числе, отошли немного назад, но все же совсем не уходили. Затем Лейлор спустился с пня и, обнажив голову, встал на колени. Почти что пятьсот человек, стоящих у флагштока, сделали то же самое; среди них был и Син. Лейлор поднял правую руку. Он начал говорить, а все повторяли его слова хором:

– Клянемся Южным Крестом честно стоять друг за друга в борьбе за наши права и свободу!..


У нас просто в голове не укладывалось, что Син сегодня ужинает не с нами, а за забором форта.

– Комедианты, – ворчала Кейт, – взрослые люди, а ломают комедию, разыгрывая из себя вояк. Чего только они добиваются? А Сину вообще пора в кровать, а не на ихнюю идиотскую караульную службу. В войну они, понимаете, решили поиграть…

– Ничего, – сказал Дэн, – завтра же я вызволю из тюрьмы Пэта – завтра уж точно. Сегодня они еще отговаривались – мол, нет судей, чтобы рассмотреть их дела, но, я думаю, они не осмелятся держать их и завтрашний день. Только если кто не заплатит штраф…

– Пусть Пэт останется в тюрьме, Дэниэл Магвайр. Там он в гораздо большей безопасности, чем здесь, на воле. Он не причинит вреда ни себе, ни другим. Так что пусть остается.

– Прикованный к бревну? Это не совсем то место, где бы я хотел видеть своего сына.

– Значит, ты просто не знаешь своего сына. Может быть, именно там он поймет, что восстание – это вовсе не такая приятная вещь, как пытаются ее всем представить. Немного лишений ему не повредит. Я ходила к нему сегодня, и ему передали от меня еду и одеяло. В камерах там настоящий свинарник, так что уж лучше пусть побудет на воздухе. – Она встала и принялась зажигать свечи, после чего раздала их нам. – А теперь все идите спать – завтра у них наверняка все развалится. Хоть бы у них там кончились еда и виски – в этом их дурацком форте. Да, впрочем, они и без этого завтра же вернутся домой – потрусят к своим половинам, как ягнята!

Она засыпала золой последние тлеющие угольки в костре, и вместе с ними исчезли очарование и романтика, которыми мы прониклись, увидев сегодня реющий над Эврикой флаг. Мы смиренно отправились по палаткам.

Когда Кейт заглянула к Кону, обычно ночующему вместе с братьями, я услышала, как он говорит ей, уже почти засыпая:

– Завтра мы с Томми О'Брайеном начнем собирать наше собственное войско… Завтра же…

Но к утру оказалось, что Кейт была права. С восходом солнца мы увидели, что форт пришел в плачевное состояние, как будто подтверждая ее слова об игре в войну. Сразу же после завтрака, когда Лейлор начал учения, обнаружилось, что по сравнению со вчерашним днем число бойцов уменьшилось чуть ли не вдвое.

– Ну вот, образумились, – удовлетворенно сказала Кейт, – не удивлюсь, если сейчас Син явится в поисках чего-нибудь съестного, и на этом великое восстание закончится.

Ближе к полудню, когда старатели вышли из шахты, чтобы сделать перерыв на чай, выяснились новые подробности происходящего.

– Некрасиво получается, – сказал Дэн, – вчера вечером некоторые умники именем Комитета форта Эврики реквизировали у населения деньги, еду и патроны. Наверняка большая часть награбленного никогда не дойдет до ворот форта, а просто осядет у кого-то в карманах.

– Конечно, а что ты хочешь? Разве тебе неизвестно, что бунтовщики всегда наполовину состоят из тех, кто не прочь полакомиться на дармовщинку?

Подготовка к восстанию с каждым часом обрастала все новыми слухами. Поговаривали даже, что одна из групп форта намеревается захватить городскую казну. Наверное, эти сплетни дошли и до комиссара Реде, поэтому к банку подоспело подразделение полиции и принялось обкладывать здание мешками с песком.

– Ну уж тут он перегнул палку! – сказала Кейт. – Англичанин, да и только! Достаточно посмотреть на их жалкие подобия ружей и пик… К тому же здание каменное.

Лейлор послал в тюремный лагерь делегацию с требованием освободить заключенных, взятых во время вчерашней проверки. Реде воспринял это как ультиматум. Но все мы, и даже старатели, находящиеся вдали от форта, считали освобождение унизительным. Весь день удача то сопутствовала Лейлору, то грубо поворачивалась к нему спиной. Обращения за помощью в соседние «золотые» города начали, было, приносить первые плоды. Но те, кто пришел, ожидали найти здесь до зубов вооруженный и укрепленный форт, хорошо снабжаемый и едой, и виски. Посмотрев же на то, чем он был на самом деле, и не обнаружив у себя никакого боевого задора, большинство добровольцев вернулись обратно. А вслед за ними разбежались и многие воины из самого Балларата – даже те, кто давал присягу. Но это, как оказалось, пошло форту только на пользу. Там остался лишь костяк из самых решительных и серьезно настроенных бойцов. Учения у них проходили лучше, да и оружия хватало. В общем, несмотря ни на какие отсрочки, дело пахло войной.

Конечно, оставался еще шанс, что «все у них развалится», как говорила Кейт, – тогда бы мы прожили тот вечер в мире. Но полученная из Мельбурна новость отрезала все пути к отступлению: губернатор Готхэм сообщил, что решил раз и навсегда покончить с беззаконием на приисках и отправил в Балларат новое подкрепление – оставшиеся части 12-го и 40-го полков, оснащенные двумя полевыми орудиями и еще двумя гаубицами.

– Ну, теперь уж точно никто не смирится, – сказал Адам. – Это – война!


После обеда Адам нанял в прокате двуколку, взял нас с Розой, и мы отправились на поиски оружия и боеприпасов. Мы с Розой надели шляпки, перчатки и наши самые лучшие платья – лично я была в клетчатом зеленом. Так нам приказал Адам, впрочем, где дело касалось нарядов, Розу и не приходилось упрашивать. Она облачилась в голубое платье из муслина, которое прекрасно подошло бы для приема гостей где-нибудь в саду, и оно до обидного шло ей. Волосы она гладко зачесала под шляпку; у нее были чистые перчатки и чулки, а такие мелочи, как слой засохшей грязи по краю подъюбника, мужчины все равно не замечают. Она была очаровательна, скромна и дружелюбна. Пока мы ехали по Главной улице, она во все стороны улыбалась, правда, никто на нее особенно и не смотрел – на Главной улице было пустынно как никогда: увидев, что солдаты обкладывают банк мешками с песком, предусмотрительные торговцы немедленно окопались в своих магазинах и стали подсчитывать собственное оружие и боеприпасы. Но была суббота, и отели, к счастью, еще работали. Сидя рядом с Адамом, Роза сияюще улыбалась и кивала знакомым. Сама того не замечая, она вела себя как собственник, с гордостью демонстрирующий окружающим свое добро. Разве могла она знать, какую боль причиняет мне эта ее невинность!

– Не так-то просто было смыться от мамы, – Щебетала она, – в конце концов я наврала ей, что меня зовет миссис О'Доннел.

– Все равно она узнает правду, когда мы вернемся, – сказал Адам. – Конечно, ей не понравится, что я езжу по поручениям Питера Лейлора, но ведь в форте не хватает самых необходимых вещей. Лейлор дал мне письменное полномочие просить помощи от его имени. Думаю, нам следует прочесать Клунс и Аррарат, а потом еще Кресвикский ручей. Может быть, кто-нибудь ссудит нам деньги или еду, даже если не захочет расстаться с оружием. Я вполне понимаю, что в такое время у любого пропадает охота раздавать оружие.

– А от нас-то какая польза? – я чувствовала, что мешаю им, как лишняя компаньонка в увеселительной поездке.

Адам улыбнулся:

– А вы для украшения, Эмми. С вами у меня более респектабельный вид. Когда мы будем подъезжать куда-нибудь, женщины увидят вас и не станут бояться, да и мужчины не примут меня за какого-нибудь бандита.

Я поглубже надвинула шляпу, чтобы защитить лицо от солнца. Стояла жара.

– Разве это твоя война, Адам? – спросила я. – Ты же не старатель. Зачем тебе все это?

Он без необходимости поторопил коней, хлестнув их вожжами, хотя обычно ездил очень спокойно.

– Любая война становится моей, если она затрагивает Магвайров, – он кивнул нам обеим, – но я вообще за старателей или уж по крайней мере против тюрьмы. Это новая страна, и она вправе быть чистой и свободной. Нам, американцам, это знакомо. Мы знаем, что значит стремление к свободе… – Он вдруг осекся, как будто решил, что лучше демонстрировать эти идеи в действии, чем просто болтать о них. Наступила неловкая пауза.

Однако Розе не хотелось, чтобы он молчал: Она склонила голову, пытаясь заглянуть ему в лицо и прочитать его мысли. Она так любила его, что хотела владеть им полностью, вместе с мыслями.

– По всему, Адам, ты становишься настоящим австралийцем, – проговорила она игриво.

Но он не ответил ей улыбкой.

– Пока не умру, я всегда буду оставаться жителем Нантукета, – сказал он, – а вот что касается потомков… да, пожалуй, мои дети будут австралийцами.

И я стала думать о его детях. Наверное, Роза тоже задумалась о них. Мимо нас проносились, сменяя друг друга, картинки австралийской природы. Весенняя зелень сошла, и местами земля была уже полностью выжжена солнцем. Края, по которым мы проезжали, были пустынны и неприветливы. Даже если здесь попадались следы человека – какая-нибудь ферма, едва не растаявшая от зноя, загоны с овцами, – на этой земле они казались лишь тонкими карандашными набросками. И не важно, находились ли они близко от дороги или вдалеке на холмах, переходящих в голубой простор, – все равно они не производили впечатления подлинной жизни. Это были лишь первые робкие попытки населить эту землю, приручить ее и освоить. И сколько же сыновей Адама и чьих-нибудь еще понадобится, чтобы заполнить эту страну от горизонта до горизонта! И тут я вспомнила, что в одном только Балларате живут сорок тысяч человек, нуждающихся в земле. Многие из них сразу бросили бы рыть золото, получи они хоть клочок. И именно жажда овладеть этими землями построила форт на Эврике – это было начало нового сознания. Но вот дети – дети Адама, дети других, – они уж точно не станут сидеть в палаточных городках и трущобах Мельбурна. Они расселятся по этой земле и обязательно ее отвоюют. При этих мыслях меня охватили воодушевление и радость от сознания, что я тоже являюсь частью благородного дела – даже сейчас, сидя в тесной двуколке.


Мы проездили до самого вечера, но все же не могли похвастаться большим урожаем. Редко кто уступил нам в просьбах о помощи – даже именем Питера Лейлора и повстанцев. Известия о событиях в Балларате даже в этой пустыне распространялись на редкость быстро. Многие, к кому мы обращались, уже знали о существовании форта; в некоторых местах уже успели побывать другие, и там нас встречали не очень приветливо. Попадались и те, кто с интересом выслушивал нас, и тогда нам удавалось получить мешок муки или немного патронов. Денег не давали; в конце концов мы даже перестали их спрашивать. В отдаленных поселениях – будь то одинокая палатка золотоискателя или маленькая ферма, – если только там попадалась женщина, нас тут же приглашали пройти на чашечку чая. И пока мы пили, бедняжка жадно впитывала каждое наше слово, не отрывая восхищенного взгляда от наших платьев и шляп.

Одна женщина с тремя детьми на руках призналась нам с грустью:

– Уже больше четырех месяцев я не имею возможности просто поболтать с кем-нибудь. Муж не берет меня в город.

Отдавая нам ящик с боеприпасами, она добавила:

– Джо меня прибьет, когда вернется и обнаружит пропажу. Ну да Бог с ним! Не такая уж дорогая цена за то, чтобы поговорить с живыми людьми.

Но настоящим подарком дня стал мушкет. Он был довольно древний, но зато с полной амуницией. Отдал нам его один старатель, которого мы случайно встретили возле Александр-хилл. Некоторое время он двигался впереди нас верхом на муле, а когда мы поравнялись с ним, он уже разбивал лагерь. Еще не начало смеркаться, и мы приняли его предложение попить с ним чаю – это была уже пятая чашка за день. Он оказался лондонским кокни, приехавшим в Австралию уже двадцать лет назад. За эти годы он весь ссохся и сморщился, беспрестанно копая золото, затем пропивая его и устраиваясь где-нибудь пастухом. Похоже, он был из досрочно освобожденных – с такой ностальгией он говорил об Англии и особенно о Лондоне. Вряд ли он покинул его добровольно. А когда он узнал, что я тоже там жила, то буквально засыпал меня вопросами – я только успевала отвечать. Мы, собственно, ничего и не ждали от него, кроме чая; с нашей стороны это была простая любезность по отношению к человеку, одиноко бредущему неизвестно куда. Но когда мы собрались уходить, он неожиданно достал из палатки мушкет и протянул его мне.

– Пусть янки научит тебя, как им пользоваться. Думаю, там, на Эврике, это тебе пригодится. Хватит, пожалуй, переводить патроны на змей и кенгуру.

Он вышел на дорогу проводить нас и, пока мы не скрылись, все махал рукой. До сих пор он стоит у меня перед глазами – одинокий, бездомный. Он будет смотреть на нас, пока не осядет поднятая двуколкой пыль, а потом вернется к костру варить себе ужин и еще долго будет вслух проговаривать названия лондонских улиц, как делают обычно одинокие люди.


Не доезжая до Балларата, Адам еще раз свернул с основной дороги. Было неясно, куда он направляется – кругом не было ни домов, ни палаток, ни даже стоянок с остывшим кострищем. Солнце уже заходило за гору, оставляя в тени поросший кустарником край долины и скудно освещая редкие деревья перед нами.

– Зачем ты свернул, Адам? – спросила Роза. Он помог нам сойти с двуколки.

– Я решил, что вам надо сейчас научиться держать оружие. Если что-нибудь начнется, мужчинам будет уже не до вас. К тому же лучше не делать этого в присутствии мамы.

Он достал из-под сиденья замызганный коленкоровый сверток. В нем оказалась деревянная лакированная шкатулка, внутри которой на синем бархате лежали два маленьких незатейливых пистолета – совершенно одинаковых.

– Дуэльные, – пояснил он, – я купил их в Мельбурне. Красивые, правда? Смотрите… – Он наклонился и пальцем показал на крошечные буквы «Ф. Иннес. Эдинбург». – Они рассчитаны только на один выстрел – потом надо перезаряжать, но я думаю, для женщины и это неплохо.

Роза решительно тронула, а затем достала один из пистолетов. Под его тяжестью рука ее сразу скользнула вниз.

– Я уже однажды видела дуэльные пистолеты, – сказала она, – но они были гораздо красивее этих – серебряные и с перламутром.

– Безделушки! – презрительно отрезал Адам. – Вот блеснет разок серебро на солнце, ослепит тебя – и считай, что ты уже отправился к праотцам. – Он вынул и второй пистолет. – А этот для тебя, Эмми.

Я так и отпрянула, увидев, что Адам протягивает мне пистолет. Страх и отвращение захлестнули меня; передо мной снова, как наяву, замаячила рука, сжимающая револьвер, которым я застрелила Гриббона. Да я и пальцем до них не дотронусь!

– Я не люблю огнестрельное оружие, – как можно спокойнее сказала я. И отошла от них немного в сторону.

Адам пожал плечами.

– Как хочешь, но, думаю, тебе все же стоит научиться – для твоей же пользы.

Он отвернулся, явно разочарованный. Но даже это не могло заставить меня коснуться рукой пистолетов. Я стояла и смотрела, как Адам выбрал камедное дерево неподалеку, подошел к нему и закрепил на стволе бумажный листок.

– Конечно, если на Эврике будет заварушка, тебе не придется стрелять с такого расстояния, – сказал он Розе, – но на всякий случай надо уметь. Таким пистолетом можно очень метко стрелять. Даже женщине достаточно только поднять его и навести на цель – промахнуться почти невозможно. Так… Держи ровно, – приговаривал он, – правда, красиво?

Но когда она попыталась навести пистолет на цель, рука ее начала дрожать, не выдерживая веса оружия.

– Он слишком тяжелый.

– Он такой и должен быть, – сказал Адам. – Когда ты стреляешь, он направляет удар за счет собственного веса. Тебе не нужно целиться – пистолет сделает это за тебя.

Он показал ей, как заряжать пистолет и что нажимать, чтобы он выстрелил. Воспользовавшись возможностью, она специально поставила палец не туда, куда надо, чтобы Адам поправил его. Они начали пробовать целиться, поставив оружие на предохранитель. Адам стоял прямо за ее спиной, очень близко – он учил ее, как держать руку, плечо, куда смотреть. Она тут же облокотилась на него, и он был явно не против.

Первые два выстрела прошли мимо мишени. Адам каждый раз заряжал пистолет сам. С третьего раза она попала в листок. А на пятый раз выстрелила почти в самую середину.

– Еще один разок, – сказала она, загоревшись, словно хотела убедиться, что у нее действительно получается.

На этот раз она и заряжала сама, торопясь продемонстрировать Адаму, как она отлично все усвоила. Роза была на высоте: чтобы не ударить в грязь лицом перед Адамом, она задействовала все свои умственные и физические способности, чем обычно себя не утруждала. Ей непременно хотелось вызвать у него восхищение, и, я думаю, она этого добилась. Все было сделано безукоризненно ловко – зарядила, прицелилась, выстрелила.

Не дожидаясь Адама, она полетела проверять мишень сама, трогательно смешная в развевающемся голубом платье и с пистолетом в руке.

– Точно в середину! – крикнула она.

Может быть, попадание было и не совсем точным, но никто не собирался разоблачать ее невинный обман. Повернувшись на носках, она бросилась к Адаму. Просто загляденье, как легко и грациозно она бежала, слегка подпрыгивая от радости!

– Отлично! Отлично! – сказал он, погладив ее по руке. – У тебя есть все шансы стать метким стрелком, Роза.

– Дай мне еще раз попробовать! Но он покачал головой.

– Не сейчас. Не стоит тратить патроны впустую. Вот потом, когда все утрясется, я научу тебя стрелять из ружья. Женщина должна уметь это делать, что бы там ни говорили. Однажды моя бабушка прогнала так шестерых индейцев, налетевших на их дом в Коннектикуте. Она была дома одна, не считая двоих детей. Она отлично стреляла. Правда, в нашей семье не вспоминают эту историю без смеха. Все представляют, как бы это выглядело, если бы дома оказался муж – он был квакером.

Внезапно я резко его перебила:

– Все-таки дай я попробую! – и протянула руку за пистолетом.

Я снова терпеливо выслушала его объяснения, хотя уже выучила их наизусть, пока он обучал Розу. Я знала только одно – я должна преодолеть свой страх и отвращение, иначе Адам заподозрит меня в малодушии. Нельзя было так просто уступить Розе эту победу и позволить ей одной купаться в лучах славы. Пусть я ненавидела этот пистолет – да и все остальные тоже, – из-за Адама я должна была заставить не дрожать свою руку и хладнокровно провести до боли знакомый ритуал: поднять оружие, навести и нажать на курок. Но Адам, вероятно, чувствовал мой страх, потому что произносил все эти команды вялым тоном, будто и не надеясь, что они будут исполнены правильно.

Он стоял сзади меня и, так же как Розе, показывал, как держать руку на одной линии с плечом, как направлять оружие в цель. Но сейчас он был холоден, будто между нами пробежала кошка. Затем он отошел в сторону.

– Ну, давай!

Я опустила руку и начала все по порядку: подняла пистолет, заново прицелилась; этот пистолет действительно был настоящим чудом – казалось, он сам брал мишень на мушку, двигаясь у меня в руке, а потом, когда я нажала на курок, своим весом не дал ей отклониться. Я услышала выстрел и, посмотрев на дерево, обнаружила, что листок снесло со ствола вместе с куском древесины.

На секунду Адам остолбенел. Потом он подбежал к дереву и некоторое время стоял молча, словно не веря своим глазам.

– Точно в середину! – крикнул он нам. Адам не мог врать. Медленным шагом он пошел обратно.

Я снова почувствовала предательскую дрожь во всем теле. В ноздри мне ударил едкий запах пороха, который в моем сознании был прочно связан со смертью. Над землей, в сумраке деревьев, висело белое облако дыма. Подошедший Адам странно посмотрел на меня.

– Ты никогда раньше не стреляла?

Я покачала головой. Не могла же я сказать ему правду.

– Просто удачный выстрел, – ответила я и отдала ему пистолет.

Он даже не предлагал мне попробовать еще раз. В гробовой тишине аккуратно сложил все обратно в лакированную шкатулку и протянул ее мне.

– Возьми ее ты, Эмми, – с усилием сказал он, как будто ему было неловко разговаривать. Наверное, в этом выстреле прорвалось мое страшное, болезненное отчаяние, от которого повеяло смертью. Адам уловил это, и его невольно потянуло к Розе, чья легкомысленная веселость, напротив, была сама жизнь. Но все-таки пистолеты он отдал мне.

Всю дорогу до Балларата я молчала – разговаривали только Адам и Роза. На коленях я держала красивую и блестящую шкатулку, но все время, пока мы ехали, у меня было острейшее желание набраться смелости и забросить ее подальше в придорожные кусты.

Глава седьмая

В ту ночь я не спала. Было тепло; временами дул легкий ветерок, и тогда незакрытый полог палатки щекотал меня по лицу. С моего места, как всегда, был виден кусочек неба. На нем были те же самые звезды, что и в другие мои бессонные ночи. Я уже изучила их – эти южные звезды. Изредка ветер доносил со стороны форта мужские голоса. Наш лагерь располагался почти рядом с одной из укрепленных стен, иногда мы даже слышали, как переговариваются часовые. В форте до утра горели костры. Почему-то он не вызывал у меня мыслей об опасности, о том, что благодаря такому соседству мы рискуем оказаться в эпицентре войны. Сейчас я думала совсем о другом. Все мои помыслы были об Адаме и о двух пистолетах, лежащих в шкатулке под матрасом. Я думала и о Розе, которая сладко спала рядом со мной. Мне хотелось восторженно принимать их любовь с Адамом, радоваться за Розу, что та наконец победила собственный эгоизм; ведь, несмотря ни на что, я ее любила. Словом, пора было взглянуть правде в лицо.

Уже перед самым рассветом я встала и пошла раздувать костер. Потом повесила над ним котелок, чтобы вскипятить воду. В четыре часа Син ушел вместе с другими мужчинами нести ночной караул в форте. Я решила отнести им чай и лепешки с беконом. Ночной ветерок уже стих, но, чтобы выглядеть прилично, я накинула на плечи шаль. Солнце еще не взошло; от земли поднимался влажный туман.

Когда все было готово и уложено в корзину, наконец чуть забрезжил рассвет. Перед тем как выйти из лагеря, я тихонько зашла в палатку, взяла из шкатулки один из пистолетов и положила его в корзину вместе с остальными вещами. Скорее всего, я сделала это, сознавая в глубине души, как будет доволен Адам, если узнает, что я взяла его. Когда я уходила, все еще спали. Звезды светили уже не так ярко и спустились ниже к горизонту. В темноте едва начинали проступать смутные очертания предметов. Когда я дошла до входа в форт, часовой остановил меня:

– Стой! Кто идет?

– Ты прекрасно знаешь, кто идет, – сказала я, слегка раздражаясь, – разве ты не видел, как я готовила чай в десяти ярдах отсюда целых полчаса?

Он помахал ружьем.

– Такие уж порядки, Эмми, – сказал он, – мы обязаны это говорить. Бог свидетель – я с двенадцати ночи только и делаю, что таращу глаза в темноту и ни черта не могу разглядеть. Не представляю, что будет, если действительно кто-нибудь подойдет.

Это был Джим Уилсон – я знала его по магазину Сампсона. Их участок был на Черной горке.

– У меня есть свежий чай, – сказала я, – когда ты закончишь, выпьешь кружечку.

– Спасибо, – сказал он, – с удовольствием. Ну все, хватит – это моя последняя ночь здесь. У меня и на Черной горке дел хватает. А то стою здесь, как болван, а семья сидит там без корки хлеба…

Кивнув ему, я пошла дальше. В одном из лагерей мужчины собирались заступить в караул. Негромко поприветствовав меня, они протянули мне кружки для чая.

– Скоро придется уйти с Эврики, мисс Эмми, – сказал один из них. – Когда придет подкрепление из Мельбурна, здесь будет небезопасно.

– Это точно, – согласился другой, – я слышал, Дэн Магвайр собирается переселить вас, женщин. Вчера он говорил что-то… Кажется, Бен Сампсон готов предоставить вам жилье…

– Ничего об этом не слышала, – сказала я, – нам и здесь нормально, на Эврике. Не думаю, чтобы Кейт Магвайр согласилась уйти, если мужчины останутся.

– Сейчас все остаются, Эмми, – это был Рори Митчелл, – у нас есть оружие, и мы можем сражаться не хуже других. Видела, какую винтовку я взял у Тома Лангли? С магазином… я никогда не видел такой… – Он любовно погладил приклад своего ружья.

– Том Лангли? Он здесь?

– Был здесь до полуночи. Может быть, еще не ушел, не знаю. Он дежурил на укреплении. Довольно странный тип. Вообще, странно видеть Лангли среди защитников форта. Скорее, его место по другую сторону баррикад. Еще остались лепешки, Эмми?

Среди них я чувствовала себя, как дома; они не стеснялись меня, не испытывали неловкость, как в присутствии Розы. Для них я была просто Эмми, которая всегда поможет и поддержит, накормит и напоит. Я стояла и терпеливо выслушивала их рассказы о том, как прошла ночь в форте, вместе с ними ждала, когда встанет солнце и наступит смена караула. Они хвастались передо мной своим оружием и доблестными подвигами. «Эмми, ты слышала, как я обыграл Чарли Фергесса из Кресвика? Получил двадцать фунтов…», «Эмми, ты не поверишь, я послал ей в Мельбурн письмо, в котором сообщил, что положил в банк сто пятьдесят фунтов, а она говорит, мол, приедешь в Мельбурн, тогда пойду за тебя, а на прииски к тебе не собираюсь… Так вот, я теперь хочу…» – и все в таком духе.

На востоке небо уже посветлело. Беседа продолжалась, а на баррикадах все было тихо. Но вдруг совсем неподалеку мы услышали одиночный выстрел. В ответ на него грянул залп из нескольких стволов сразу, который едва нас не оглушил.

– Наступление! – закричали в форте.

Я не успела оглянуться, как осталась у костра одна, потому что мужчины тут же с криками побежали к забору, на ходу потрясая ружьями и поднимая тех, кто еще спал. Со стороны укреплений был слышен яростный перестук выстрелов – настоящий шквальный огонь. Из палаток начали вылезать испуганные люди. По ту сторону низкого частокола были прекрасно видны войска атакующих: несколько рядов пехоты, прикрытые с флангов конниками. Всего их было не меньше трехсот человек, тогда как в форте едва набиралась сотня, к тому же не все были вооружены. Те, кто вылезал из местных палаток, имели лишь самодельные пики, и что с того, что они радостно побежали с ними на баррикады?

В форте оставалось несколько семей с детьми, и, услыхав их полные ужаса крики, я тут же пришла в себя. Наклонившись к корзине, я достала спрятанный пистолет. Теперь, с ним в руках, я не имела права бояться.

Не знаю, отчего в форте начался пожар; возможно, в суматохе кто-нибудь опрокинул лампу, но палатка рядом со мной была объята пламенем. Это была палатка семьи Фоли; и сама Сара Фоли с отрешенным видом стояла перед ней. Кажется, она только встала с постели – босая, с растрепанными по плечам волосами. Вокруг нее сгрудились четверо ее детей – младший, совсем маленький, так плакал, что покраснел от натуги. Одна из девочек держала в руке обугленную тряпичную куклу. Я поспешила к ним.

– Мэт? – тронула я ее за руку. – Где Мэт?

Не в силах вымолвить ни слова, она замотала головой.

– Папа ушел, – сказала старшая девочка, – он вместе с другими пошел вон туда, – она показала рукой в сторону баррикад, – а нас бросил. – И она, не выдержав, заплакала, протягивая мне куклу – посмотреть, что с ней стало.

– Надо выбираться отсюда через Главную улицу. Там безопаснее… они не пройдут так далеко.

– А? – откликнулась Сара Фоли.

Открыв рот, она не отрываясь смотрела на горящую палатку. Дым черными клубами поднимался вверх; младший ребенок Сары, не прекращая воплей, начал отползать в сторону. В отчаянии я оглянулась в поисках помощи, но все вокруг были заняты более важными делами, чем семья Фоли. От дыма я сама с трудом различала, что происходит даже рядом с нами. Тем не менее главное мне было понятно: из-за баррикад слышались целые залпы выстрелов, тогда как со стороны форта – лишь отдельные хлопки и крики смятения и боли.

Недалеко от ноги Сары Фоли, подняв пыль, чиркнула пуля. Она вскрикнула. Кажется, только сейчас она смогла оторваться от горящей палатки и в ужасе повернулась ко мне.

– Что нам делать?

– Уходить отсюда. Пока это не кончится, нам тут нечего делать. – Подняв с земли ребенка, я всучила его матери. – Вот, возьмешь крошку Мэта и Мэри!

Мэри была еще одной малышкой – почти все время она стояла, не выпуская из рук материной рубашки. Я стала подталкивать их к выходу из форта – туда, где не было укрепленной стены и начиналась тропинка, ведущая на Главную улицу. Мимо нас просвистела еще одна пуля и угодила в ящик с продуктами, принадлежащий Фоли. Сара схватилась за голову и бросилась обратно.

– Вещи… Помоги мне донести вещи, Эмми!

Но я махнула ей, чтобы она возвращалась, даже забыв, что держу в руке пистолет.

– Ради всего святого, пойдем, Сара! – я похлопала ее по плечу, чтобы хоть как-то вернуть к реальности. Тогда она неровным шагом побрела в сторону улицы.

Пока мы шли, заплакал второй сынишка Сары и стал с ревом отнимать у сестры мячик, который они успели вынести из огня. Но я хорошенько шлепнула его, и он замолчал, глядя на меня с удивлением.

– А теперь оба закройте рты и идите рядом, – прикрикнула я и легонько подтолкнула девочку, – на-ка вот, возьми брата за руку, и чтобы никуда не убегать, а то и тебе наподдам.

Пистолет мне мешал – от него только уставала рука. Тогда я даже не подумала, как внушительно с ним выгляжу. Они безропотно подчинились мне. Взяв девочку за руку, я прибавила шагу. Брат тащился за ней с другой стороны.

Некоторое время нам пришлось ползти, скрываясь за кучами пустой породы. Это был самый бурный момент нападения – войска двигались вдоль стен форта и простреливали его перекрестным огнем. Рядом с нами ползли и другие женщины – из тех, что не успели уйти сразу после первых выстрелов и, как Сара Фоли, до последнего не хотели верить, что все это действительно происходит. В глазах у них застыло немое удивление, казалось, они отказывались понимать, как могли их мужья, товарищи и просто чужие люди настолько потерять разум, чтобы устроить весь этот кошмар. Мы не могли остановить это, не могли ничем им помочь. Нам оставалось лишь отступать, отступать с мыслью, что, когда вернемся, мы застанем здесь кровь и разрушение.

Шквальный огонь прекратился. Теперь солдаты смело пересекали баррикады. Снова раздались крики, но теперь кричали не женщины, а мужчины.

– Штыки! – в один голос воскликнули мы. Собрав всех детей, мы побежали бегом. Угрозами и пинками мне удалось вывести из форта двух маленьких Фоли. Затем мы быстро пересекли улицу и теперь были в безопасности. Дети снова заплакали, а мальчик хотел было наброситься на меня в злобе и страхе, но я ловко увернулась и снова дала ему шлепка. Миссис Фоли опять впала в состояние шока. К нам уже бежали женщины из ближайших лагерей – помочь усмирить детей и немного прийти в себя от пережитого. Здесь мы были за линией огня, хотя сейчас выстрелы уже почти стихли. Оборона форта была прорвана.

Туда устремились люди из лагерей, находящихся неподалеку. Я искала среди них Магвайров, но никого из них не заметила. Тогда я спросила у женщины, забравшей у меня Мэри Фоли:

– Миссис Симмонс, вы не видели Магвайров – хоть кого-нибудь?

– Кейт Магвайр ушла с семьей Флаггерти. Остальных я не видела.

– А Адам Лангли? Вы его не видели? – я не могла удержаться, чтобы не спросить о нем.

Она покачала головой.

– Наверное, он в форте, вместе с Дэном.

Резко повернувшись, я со всех ног кинулась обратно к форту. Когда я добежала туда, сражение уже закончилось. Держать оборону было некому. Остатки защитников форта сбежали, побросав на поле боя раненых. С момента первого выстрела прошло не более пятнадцати минут. Теперь солдаты и полицейские беспрепятственно заходили в форт, и их огромная толпа шла, попирая ногами мертвых. В воздухе пахло дымом. Несколько солдат с факелами поджигали палатки, перебегая от одной к другой, и гул пламени, пожирающего сухой брезент, заглушал даже крики и стоны. В форте еще оставались женщины и дети – они были так напуганы, что не понимали до конца, что случилось и куда им теперь идти. Были и те, кто, как и я, пришел сюда специально, чтобы среди горящих палаток, перевернутых телег и обломков частокола попытаться отыскать своих. Пока я не видела Адама. Продираясь через все эти дебри, перешагивая через распростертые тела, я прислушивалась к стонам раненых, надеясь узнать его голос. Завидев на земле знакомое лицо, я отворачивалась, заставляя себя думать только об Адаме. Дойдя до середины площадки форта, я услышала, как группа солдат издала дикий, нечеловеческий вопль радости – это один из них сорвал с флагштока полотнище с Южным Крестом. Я видела, как они стали плясать на нем – форт пал окончательно. По площадке во все стороны сновали конники – один, проезжая, едва не задел меня. Наверное, я не привлекала к себе внимания: пистолет я держала под шалью.

Время от времени раздавались одиночные выстрелы, хотя и стрелять-то уже было не в кого.

И вот теперь, когда они уверились, что форт взят, начался настоящий ужас. Со штыками они двинулись вдоль лежащих тел и начали закалывать и мертвых, и раненых. Некоторые кололи не по одному разу, а исступленно всаживали штык в одно и то же место. Возле меня лежал человек с проколотым горлом – из него фонтаном била кровь. Я услышала собственный вопль, который потерялся среди других криков страдания и горя. Меня охватила паника; теперь я хотела только одного – побыстрее вырваться, чтобы не видеть этого кошмара. Резко сорвавшись с места, я споткнулась о край земляной кучи и упала прямо около шахты. Пистолет выпал у меня из руки, и одновременно с падением я немного опомнилась. Мужество вернулось ко мне, и я снова посмотрела вокруг.

На куче земли лицом вниз лежал какой-то мужчина. Он был ранен в плечо – через рубашку сочилась кровь. Я опустилась на колени рядом с его нелепо распластанным телом и сразу же испачкалась в липкой крови – она была на руках, на рубашке и даже на ботинках. И вдруг я узнала его.

– Адам!

Он был без сознания. С невероятным усилием мне удалось, перевернуть его на спину, и от этого кровь потекла еще сильнее. Но, глядя на эту кровь, я чувствовала, что вместе с ней ко мне возвращается жизнь. Только теперь я поняла, насколько люблю его.

От боли к нему на мгновение вернулось сознание, и он приоткрыл глаза.

– Это я, Адам. Это я, Эмми! Все будет хорошо. Сейчас я позову кого-нибудь на помощь.

Я видела по глазам, что до него не доходят мои слова. Я испугалась, что он может вот здесь, прямо сейчас, умереть, и в отчаянии огляделась, ища поддержки.

Над нами кто-то стоял. С ужасом я увидела, что это был солдат, и он схватил меня, пытаясь поднять на ноги.

– Вон отсюда! Помогать восставшим запрещено законом.

– Оставьте его! Не трогайте его! – Я вырывалась у него из рук, одновременно шаря в поисках пистолета. Нащупав и схватив его, я спрятала оружие под свою шаль. Солдат наклонился ко мне всей своей грузной массой – от него исходила неприкрытая угроза, рубаха его была пропитана пороховым дымом. И совсем близко от себя я увидела его штык.

Он снова взял меня за плечо, пытаясь оттащить от Адама. Я не знала, хотел ли он убить его или нет, но рисковать было нельзя. Я взвела курок и, не вставая с колен, резко повернулась и выстрелила. Он стоял так близко, что пламя от выстрела обожгло и меня.

Через секунду я увидела, что он мертв. Его тело стало медленно оседать, так же, как когда-то тело Гриббона. Бросив пистолет, я обеими руками уперлась ему в грудь, не давая навалиться на меня и Адама. Наконец мне удалось обхватить его за плечи и направить падение немного в сторону. Не думаю, чтобы он был жив, но тело его было тяжелым, и так случилось, что, падая, он до кости пропорол мне предплечье зажатым в руках штыком.

Хлынула кровь; поскольку я знала, что сил мне хватит ненадолго, я действовала быстро. Вынув из кучи хлама две плоские доски, я соорудила из них что-то вроде ширмы для Адама. Конечно, ее не хватало, но это было все, на что я оказалась способна. К счастью, первый приступ безумия у солдат уже прошел – теперь они вели себя не так разнузданно и даже брали пленных. Поняв, что прикрыть Адама можно только собой, я легла на него сверху, положив голову ему на грудь. Подолом нижней рубашки я прикрыла его ботинки, а на лицо набросила шаль. Моя рубашка была вся в крови, и я молила Бога, чтобы солдаты приняли меня за мертвую.

Сбылась моя мечта: я лежала рядом с Адамом, и даже чувствовали мы сейчас одно и то же – холод, темноту и боль. Конечно, не так хотела бы я лежать с ним, но все-таки хоть на несколько мгновений он был мой, и только мой. И за это я заплатила чужой смертью. Никогда я не узнаю наверняка, собирался ли этот солдат убивать Адама или нет. Но мой выстрел, уж точно, не был случайным. В тот момент я не думала ни о том, что боюсь оружия, ни о том, что Нехорошо убивать людей. Все это было просто ничто по сравнению с Адамом. Мне было страшно теперь наедине со своими мыслями, и я прижалась покрепче к Адаму, как будто мы были уже любовники, и так лежала, уткнувшись в него лицом, пока темнота не заслонила его от меня, а сама я с облегчением не впала в забытье.

Глава восьмая

– Упокой душу его, Господи, и пусть на небесах будет ему вечный свет… да не убоится он Страшного суда, ибо…

От этих слов я проснулась, лежа уже в лагере Магвайров, куда нас с Адамом принесли, обнаружив в форте вместе с другими ранеными. Я запомнила эти слова на всю жизнь. Палатка была распахнута, и до меня отчетливо доносились голоса, хотя смысла их слов тогда еще я не понимала. Рука была забинтована и болела.

Через некоторое время пришла Роза; она дала мне попить и отерла испарину с моего лба. Движения ее были неторопливы и осторожны.

– Что случилось? – спросила я. – Где Адам?

– Он жив. Уже все в порядке, – голос ее звучал сухо и скорбно.

– Тогда что же?.. Я слышала, там… говорят…

– Син… Сина убили на баррикадах. Пуля пробила горло. Там погибло еще тридцать три человека. Всех их похоронят до заката.

В тот день на Эврике не было слышно обычного шума лебедок и лотков – только стук молотков, вколачивающих гвозди в гробы. В каждом лагере нашелся свой плотник. Но гробы были так грубо и наспех сколочены, что иногда сквозь щели был виден погребальный саван.

К вечеру над Эврикой и Бейкери-хилл повисло страшное молчание. Весь день людям удавалось спрятать свое горе за суетой и делами – ухаживая за ранеными и готовясь похоронить мертвых, они не успевали подумать о случившемся. Но когда они опомнились, стоя уже у братской могилы – чересчур мелкой и от этого засыпанной землей прямо поверх тел, – горе захватило их полностью, и во всей долине наступила скорбная тишина.

Во время похорон я осталась в лагере одна, не считая Адама, лежащего в соседней палатке. Кейт сказала, что он только временами приходит в сознание. В плече у него все еще сидела пуля; врач пока не занимался им, так как на Эврике было много людей и с более серьезными ранами.

Теперь я остро почувствовала свое одиночество. Слезы, обжигая, катились у меня по щекам, и я их даже не вытирала. Думая о Сине, я не могла представить его лежащим на дне могилы в одном из этих грубо отесанных гробов. Я вспомнила слова священника, приходившего утром:

– Пусть светлый сонм ангелов встретит на небесах твою душу; пусть примет ее победоносная армия великих мучеников и навеки приютит среди блаженных душ…

Чтобы хоть как-то развеять свое одиночество, я стала шепотом повторять его слова:

– Пусть светлый сонм ангелов…

И я попыталась представить Сина среди этих ангелов. Пожалуй, он был под стать им – молодой, красивый, хотя несколько не подходящий по характеру: слишком уж любил поспорить. Правда, лишь тогда, когда рядом не было Пэта. В присутствии брата Син только слушал.

И все же, сколь ни утешающими были слова о блаженных душах, они не приносили мне успокоения. Земному человеку трудно понять то, что связано с небом, и сейчас мне нужна была простая человеческая поддержка. Ведь я снова убила человека. И теперь он падал, наваливался на меня вновь и вновь своим грузным телом, а сверху еще давило одиночество.

Собрав все оставшиеся силы, я позвала:

– Адам… Адам, ты не спишь? Ты слышишь меня, Адам?

Последовало долгое молчание, но наконец он все же ответил. У него был совсем слабый голос, и, казалось, он не верил до конца, что не ослышался.

– Эмми?

Больше он ничего не смог произнести, но для меня и это было уже величайшим счастьем. И я успокоилась.

Впоследствии происшедшее в тот день в форте сложилось у меня в голове в более определенную картину – что-то я услышала, что-то додумала.

Рассказывали, что Син был первым, кто погиб, защищая укрепление. Не знаю, так ли это было, но об этом говорили. Его тело обнаружил Дэн, уже когда все было кончено. Он лежал, почти полностью скрытый под разрушенным участком стены форта. Пуля попала в горло. Солдаты подбирали раненых и переносили их в повозки, чтобы отвезти в тюрьму. Со стороны подкрепления было тоже четверо убитых. У пленных забирали оружие, пытались его отнять и у тех, кто просто пришел разыскать под обломками своих близких. У Дэна было с собой ружье. Он передал его Тиму О'Доннелу, а сам склонился над Сином, чтобы взять его на руки. Когда они выходили из форта, их остановил один из солдат, требуя отдать оружие и амуницию.

– Больше вы от нас ничего не получите, – сказал Дэн и протянул к солдату руки, на которых покоилось мертвое тело его сына.

Тим О'Доннел рассказывал, что солдат постоял еще некоторое время, преграждая им путь, но затем отошел в сторону и пропустил их.

После короткой схватки в форте все жители Балларата приняли сторону восставших. А вскоре начали приходить известия из Мельбурна, Джилонга и со всей округи – все нас поддерживали. Почти сразу же подоспело и дополнительное подкрепление с полевыми орудиями, но этого уже не требовалось, и вид у солдат был пристыженный. Тех, кто дезертировал из форта, и особенно лидеров – Лейлора, Верна и Блэка, разыскивала полиция; за них были обещаны награды. Но они были надежно спрятаны и никто не собирался их выдавать. Кажется, даже солдаты это понимали. Во многих палатках лежали раненые, но никто не пытался арестовать или даже как-то потревожить их. Люди не потерпели бы этого. Кейт рассказала мне по секрету про похождения Розы в форте.

– Том Лангли вытащил ее оттуда. Она, конечно, бегала там, как ненормальная, и пыталась найти Сина.

С Розой об этом не говорили. Сама она проклинала Тома за то, что он забрал ее оттуда. Она считала, что, сумев остаться, ей бы удалось спасти Сина. Эту же историю мы услышали от друзей Кевина О'Нейла, но в несколько другой интерпретации, не столь лестной для Тома. Кевин О'Нейл обвинил Тома в трусости за то, что тот стал выводить Розу из форта, и потребовал у него сдать оружие. Том подчинился, а через несколько минут Кевин был убит и оружие захвачено войсками. Это было приметное ружье – «Вестли Ричардс». А после этого в мельбурнских газетах появилось сообщение о том, что Том Лангли участвовал в восстании на Эврике.

Но все это были мелочи по сравнению с потерей, постигшей семью Магвайров. Они мужественно переносили свое горе, но я видела, что они глубоко страдают. Однажды Кейт сказала:

– Что-то происходит, когда ты оставляешь своего ребенка в чужой земле. Она уже перестает быть чужой, как будто ты оставляешь там частичку себя.

Со смертью Сина они стали частью австралийской земли; то, что он сделал, позволяло им владеть ею и предъявлять на нее свои права.


На следующий день после взятия форта Дэну разрешили заплатить штраф и Пэт был выпущен из тюрьмы. Теперь причина его ареста казалась странной и нелепой – стоило ли Сину умирать за отсутствие лицензии? Пэт вернулся присмиревшим и тихим; таким он и остался. Мы ожидали, что он будет рвать на себе волосы, однако он вел себя сдержанно. И другие ирландцы, имевшие в своих семьях еще больше погибших, даже не справляли поминок. Слишком велика была утрата, чтобы вести себя, как если бы просто умер человек. И Пэт, вернувшись в лагерь, не произнес ни слова. Он лишь обнял мать и коснулся рукой белокурых волос Кона. Роза бросилась к нему на грудь и зарыдала.

– Я пыталась вытащить его оттуда, пыталась, понимаешь, Пэт! Я хотела пойти и увести его, но пришел Том и забрал меня! Я должна была вытащить его! Я хотела!

Он погладил ее по голове.

– Ну не надо, Рози, не надо… Ты сделала все, что могла.

Когда она успокоилась, Пэт легонько отстранился, Она была ему лишь сестрой, не более. Он стоял как бы отдельно от всех и переживал горе глубоко внутри себя.

Отцу он сказал:

– Что ж, я возвращаюсь к нашему делу. Теперь нас меньше на одного, но я обещаю работать за двоих.

Допив предложенную Кейт кружку чая, он сразу же спустился в шахту. В тот же вечер, когда мы с Адамом еще лежали в своих палатках, в лагерь вернулся Ларри. Мне были видны только очертания фигур у костра, но разговор я слышала прекрасно.

– Я уже все знаю, – сказал Ларри, – вчера новость дошла до Баррандиллы. Мне сказали про Сина.

Последовала пауза, затем Пэт тихо заговорил:

– Что ж, ты приехал, Ларри. Правда, уже поздно…

– Я торопился, как мог. С самого рассвета не слезал с повозки…

– Но ты ведь уехал, хотя знал… знал, что в любой момент может произойти несчастье.

– Я не думал, что все зайдет так далеко. И так скоро. Я думал, что успею вернуться. А ты вообще… ты же был здесь…

– Нет, не был. Я дал им себя арестовать, потому что считал: мы должны показать им, что мы о них думаем. А между тем мы потеряли Сина. Если бы хоть один из нас был на месте, он, может быть, остался жив. Мы подставили его. Мы оба. Я продал его за паршивый клочок бумаги. Ты – из-за денег. Помни это, Ларри, – из-за денег! Мы оба виноваты, но мои руки чище твоих.

Больше они не разговаривали. Слышно было только, как плачет Кейт.


Для Адама потянулись долгие, однообразные и вместе с тем тревожные дни. Лицо его было постоянно озабоченным, он подолгу молчал, а если начинал говорить, то и дело запинался – я видела все это день ото дня, когда мы вместе коротали часы нашего вынужденного безделья. Пулю из плеча удалили, и рана начала подживать. У меня дела обстояли хуже. Рана от штыка загноилась и продолжала болеть. Врач сказал мне, что останется шрам, и, когда наконец рана начала затягиваться, я заметила, что новая кожа была неровная и морщинистая. Адам тоже наблюдал за моей раной, и она его явно беспокоила. Как только ему разрешили вставать с постели, он мог бы уходить из лагеря хоть на целый день. Но он оставался и всегда присутствовал, когда Кейт промывала и перевязывала мою рану. Мне было, неприятно, что он все это видит, но что я могла поделать?

Мы проводили вместе почти все время, однако по-настоящему вместе не были. Как только могла, я старалась избегать Адама или придумывала себе какие-нибудь дела, но его было не так просто обмануть. Рука у меня висела на перевязи, из-за чего готовить или шить я не могла; поэтому собирала всех соседских детишек, кто не был занят с лебедками, и преподавала им уроки. Адам пытался мне помогать, но я отказывалась, и довольно жестко.

Когда мне удавалось избавиться от него, Роза с готовностью заполняла мое отсутствие и часами говорила с Адамом, выслушивала его рассказы, стараясь развлечь его и ускорить бег времени. Она была очень тактична и мила с ним. Никогда она не позволяла себе открыто показывать свою страсть, но от женщины этого не утаишь – я видела, что внутри у нее все пылает.

Что касается меня, я чувствовала неловкость в присутствии Адама и боялась лишний раз услышать напоминание о том, что случилось тогда в форте. Нелегко, когда всем известно, что ты с готовностью жертвуешь собой ради человека, который тебе не муж и даже не возлюбленный. Поэтому я была с ним холодна и сурова, пытаясь представить это как обычный поступок, который бы совершила на моем месте любая женщина. Но сам Адам понимал, что это не так. Он знал, как я боюсь пистолетов, знал, что только особые обстоятельства заставили меня убить человека. И этого я отрицать не могла, что бы там ни пытались доказать своим поведением. Я сторонилась его, вела себя чересчур заносчиво, и это выглядело только нелепо и странно.

По-прежнему в лагере Магвайров отношения были напряженными. Ларри опять уехал в Мельбурн, однако Пэта его отъезд не излечил от скорби. Конечно, горевали мы все, но Пэт буквально изводил себя, не зная покоя ни днем, ни ночью. Как и обещал, работал он за двоих и стал таким сильным и выносливым, что теперь можно было сказать про него, что он зрелый мужчина. От того, молодого Пэта в нем не осталось ничего – как будто из тюрьмы вернулся другой человек. Он был молчалив и неразговорчив, много пил, но пьяным никогда не был. Каждый вечер он уходил из лагеря и возвращался уже после вечерней молитвы. Но по утрам он просыпался первым и колол дрова для костра, а в шахту спускался, когда Дэн еще только завтракал. Мы уже начали бояться, недоумевая, почему он все время молчит, и готовы были вновь слушать его воинственные речи, лишь бы он хоть что-нибудь говорил. Он никогда не спрашивал о форте и не общался с его защитниками. Приятелей он находил в пивнушках на Главной улице. Он начал играть в карты – и выигрывал. В карманах у него всегда были деньги на выпивку.

Кейт даже перестала оплакивать Сина, потому что беспокойство ее полностью переключилось на Пэта. Однако здесь она была терпелива и не делала опрометчивых шагов. Однажды она сказала нам:

– Я поняла, о чем Пэт все время думает, – он считает, что это он должен был умереть. Господи, помоги же ему!

Глава девятая

Наконец Адам решился высказать мне то, что давно его мучило. Мы шли в магазин Сампсона, чтобы подготовить списки товаров, которых на складе оставалось мало, так как через пару дней из Мельбурна приезжал Ларри. Когда Адам позвал меня, я сразу попыталась отговориться тем, что все равно не могу писать.

– Ты так бегаешь от меня, Эмми, что я уже начал думать, что ты меня недолюбливаешь или я чем-нибудь тебя обидел.

– Чем ты мог меня обидеть? – сказала я сухо.

– Ну, тогда надевай шляпку – и пошли.

Мы молча спускались по Главной улице, и мне показалось, что это молчание тяготит нас обоих. Я злилась на себя за то, что не могу заставить свой язык произнести хоть слово, дабы разрядить эту неловкость. Когда мы пришли, нас встретил Сампсон и иронически повел бровью:

– А вот и знаменитая парочка повстанцев!

– Тише! – сказала я. – Вас могут услышать. Вот придут и арестуют Адама.

– Ерунда! – возразил Бен, – они не знают, как избавиться от тех, кто уже арестован. Во всей колонии не найдется газеты, которая бы не прошлась на своих страницах по истории с фортом. Они уже сами не рады, что все так получилось. Заметьте – ни один суд не осмелится осудить наших людей за такого рода преступление. Так что, мисс Эмма, не стоит волноваться. Тем более, Адам не был среди зачинщиков, и никто не станет им заниматься.

И он многозначительно подмигнул Адаму, так, чтобы я тоже видела.

– Вот если бы обо мне кто-нибудь волновался так же, как вы об Адаме… Шуточное ли дело – броситься в горящий форт! – Он увидел, что я смутилась, и сразу же закрыл тему. – Ну что ж, пора за работу! Ты собираешься еще приехать сюда, Адам, или корабль Лангли уже готов?

– Я еще сам не знаю, – сказала Адам, – я даже не уверен, что Джон Лангли не раздумал отдать мне «Энтерпрайз». Лангли всегда на стороне законопорядка, особенно если дело касается его собственности.

В течение часа мы составляли списки, и Бену пришлось поработать пером за меня.

– Как мне не хватает вашей быстрой руки, мисс Эмма, – сказал он.

Он был очень добр ко мне, даже не поддразнивал, как обычно. Желая порадовать его, я улыбалась каждой его шутке и с удовольствием приняла от него подарок – пейслийский платок, который он предложил мне вместо моей коленкоровой перевязи.

– Ну вот, теперь совсем другое дело. Любая женщина умрет от зависти, лишь взглянув на тебя, и сразу захочет тоже иметь больную руку, чтобы носить это.

Пока мы сидели у Бена, неловкость между мной и Адамом немного сгладилась, но как только вышли на улицу, между нами снова установилось молчание. Был уже вечер, как раз время ужина. Работа на шахтах была закончена, и старатели разбрелись по городу – кто по магазинам, а кто по знакомым. Торговля шла полным ходом. Погода была ясная, но жаркая, и мысль о ждущих нас в лагере бараньих отбивных особого аппетита не вызывала.

– Пойдем заглянем в магазин Хита, – неожиданно предложил Адам.

К Хиту обычно ходили люди, у которых завелись лишние денежки на покупку роскошных вещей, или же те, кто получал удовольствие, выбирая, что он купит, когда найдет золото. Адам далеко не был завсегдатаем этого места; вещи, как таковые, интересовали его мало. Но сейчас он настаивал пойти туда, а я была только рада, что молчание наконец прервалось. Он предложил мне опереться на его руку, но я отказалась. Не сказав ни слова, он убрал руку. Мы приближались к магазину Хита.

Наметанным глазом я оценила товары. Здесь были самые изысканные вещи во всем Балларате. Большинство покупателей зашли в магазин с той же целью, что и мы, – поглазеть. Карл Хит никого не торопил и не настаивал. Он знал, что покупатели наверняка придут опять – это был испытанный способ, я знала его еще от Элиу Пирсона.

– Хороший магазин, – сказала я Адаму. – Этот Хит знает, что делает. Видишь, здесь нет ни надоевших всем сковородок, ни дешевого ситчика, ни хозяйственных щеток. Они, конечно, необходимы, но это те вещи, о которых каждый хотел бы забыть. А сюда приходят, чтобы потратить деньги с удовольствием или хотя бы заранее придумать, как они их потратят. Как будто… – я старалась подобрать правильное слово, – как будто они приходят сюда за мечтой. Вот, например, пока это шелковое платье – только мечта, – я указала на витрину, – или, скажем, часть мечты. Сейчас оно доступно только тому, кто нашел сразу много золота.

Я подошла поближе, чтобы как следует рассмотреть платье. Даже надетое на манекен, оно выглядело пленительно – от кружевного воротничка мягкими складками струился вниз голубой шелк, словом, это была настоящая вещь, которая совершенно не подходила для здешних пыльных улиц. Я благоговейно коснулась его.

– Прекрасный шелк, – оценила я, – такой я видела в магазине Элиу.

– Очень красивое платье, – сказал у меня за спиной Адам. – На тебе оно будет отлично смотреться, а, Эмми?

Я пожала плечами.

– Я говорила только о мечте. Оно не для того, чтобы носить, а чтоб люди мечтали о нем. Кроме того, оно мне велико.

– А можно подогнать его по фигуре? Ты смогла бы его уменьшить?

– Конечно, если бы мне пришло в голову его купить. Но дураков нет.

– А можно переделать его в свадебное? Я хотел бы купить его для тебя, Эмми.

– О, оно стоит целое состояние, к тому же… – Я повернулась, чтобы увидеть его лицо. – Ты… ты сказал свадебное? А у кого свадьба?

Он ответил спокойным и решительным тоном, но, как всегда, в его голубых глазах было невозможно прочесть, что он думает.

– Как ты думаешь? Конечно, у тебя. У тебя свадьба.

Смысл его слов не доходил до меня, Я не могла поверить, хотя знала, что Адам всегда говорит правду.

– Ты хочешь сказать, – начала я осторожно, – что просишь моей руки?

– А что же еще? Разве ты не знала, что я собираюсь на тебе жениться?

– Нет, – покачала я головой, – совершенно не знала. Откуда же мне было знать? Я думала… Я думала, что на Розе.

Я посмотрела на него в упор: на лице его не дрогнул ни один мускул. При упоминании ее имени ничуть не изменились ни его взгляд, ни выражение губ. Он не прятал от меня глаз. Но если любить человека так, как я люблю Адама, то замечаешь то, чего, быть может, и нет – легкую тень, пробежавшую по лицу, затвердевшие желваки на скулах, а руки… На них и взглянуть не решаешься: а вдруг они сцеплены в приступе отчаяния?

– На тебе, Эмма! Я прошу тебя выйти за меня замуж. Какими словами мне еще это выразить? Как объяснить тебе, чтобы ты поняла?

Мне хотелось, чтобы он объяснял это еще и еще. И не здесь, в тесноте магазина Хита. Я хотела, чтобы мы были с ним вдвоем, чтобы он обнял меня и прижался ко мне губами. Но как это было возможно?

Я любила в нем все: его тело, которое я пыталась прикрыть своим тогда, в форте, его силу, его прекрасное лицо. Его честность и благородство, и даже праведный гнев, что порой его охватывал. Казалось, он весь был на поверхности – простой, несколько даже грубоватый, никогда не прибегающий к уловкам ни в поступках, ни в разговоре. В нем была удивительная чистота и невинность. Но я никогда не чувствовала силы его страсти – она была спрятана где-то глубоко внутри. Вот чего я еще не изведала и чего больше всего желала.

Я мучительно колебалась с ответом. От напряжения он судорожно сглотнул.

– Эмми, конечно, я не могу тебе много предложить. Если Джон Лангли не отдаст мне «Энтерпрайз», я снова буду искать работу. У меня нет дома, в который я мог бы тебя привести. Кроме заработков за последний месяц, денег у меня нет. А если я все же получу «Энтерпрайз», меня очень долго не будет – тебе придется оставаться одной. Выйти замуж за моряка, Эмми, это значит обречь себя на одиночество. Для того чтобы выдержать это, надо быть особой женщиной.

– Особой женщиной… – медленно повторила я его слова. – Я не особая, Адам. Я просто Эмми Браун.

– Ты как раз особая. Ты умная… мудрая и все понимаешь… – Он неуклюже помялся. – В общем, я не знаю, как все это выразить…

Странно, что Адам – высокий, сильный – выглядел теперь таким застенчивым. Таким мне бы не хотелось его видеть. Своим видом он как бы напоминал мне, что я спасла ему жизнь – будто пытался вернуть мне долг. Это была слишком жестокая честность, уж лучше бы он притворялся. Но ни один из нас не знал притворства.

Я глубоко вздохнула.

– Да, да, я выйду за тебя замуж. И чем скорей, тем лучше.

Ставки были сделаны. Теперь я могла рискнуть и попытаться пробиться к сердцу Адама и привязать его к себе, чтобы навсегда изгнать у него из памяти образ Розы. Это был мой шанс. Он предложил мне стать его женой, потому Что чувствовал себя передо мной в долгу. Да, он сделал это, но что он знал о моих тайных желаниях и страстях, о моей любви? Мое оружие было сильнее, чем у Розы: Я готова бороться за Адама, и я буду, потому что люблю его, и он еще узнает и оценит это, а я никогда не дам ему повода сожалеть о сегодняшнем дне.

Я протянула руку и тронула его пальцы, а затем сжала их, чтобы он ощутил мою решимость и силу.

– Да, как можно быстрее, – повторила я, и он ответил на мое пожатие, как будто скрепил договор. – Я буду тебе хорошей женой, Адам.

– Я знаю, – он впервые улыбнулся мне, как будто сбросил с себя тяжкий груз.

Полушутя, я показала на платье.

– Начать можно прямо сейчас, поэтому нам незачем стоять здесь и глазеть на это платье. Все равно жены бедняков не покупают шелковых платьев.

– Тогда ты будешь первой. И у тебя будет все, что необходимо женщине на свадьбу. Невеста должна быть в шелках…

Когда он сказал это, я ощутила прилив гордости – наконец я была желанна и любима. Карл Хит снял платье с манекена, и мы сразу же, без примерки, купили его. Я торопила Хита, как будто, если б он помедлил, все бы испарилось – и платье, и Адам, и предстоящая свадьба. Я сказала Адаму, что это платье – лучшее во всем Балларате и что я, конечно же, смогу подогнать его по фигуре. А про себя подумала, что самое замечательное в нем – это длинные рукава, потому что под ними не будет видно бинтов, а впоследствии – шрама. Карл Хит присоветовал нам приобрести и шляпку – у него как раз была подходящая, голубая, но чуть более темного оттенка. Туфель в тон не нашлось, зато была пара белых атласных, которые оказались слегка велики.

Хит знал меня по магазину Бена Сампсона. Когда мы мерили туфли, он не сводил с нас удивленного взгляда.

– Если вы не слишком торопитесь, мисс Эмма, – сказал он, – я могу заказать для вас в Мельбурне пару вашего размера.

– Мы торопимся, – ответил за меня Адам, – заверните эти.

Адам расплатился и вышел из магазина со свертком, но нести ему было неудобно, так как рука еще не обрела прежнюю подвижность. Я шла рядом с гордо поднятой головой и молила Бога, чтобы нам попался кто-нибудь из знакомых – я бы немедленно сообщила ему о предстоящей свадьбе. Мне хотелось прочно утвердиться в своем положении еще до того, как мы скажем об этом Розе.

– Адам, а когда мы обвенчаемся?

– Послезавтра. Завтра Ларри вернется из Мельбурна, а когда он поедет обратно, мы присоединимся к нему. Конечно, если ты будешь готова к поездке.

– Уже так скоро! Я имею в виду – венчаться.

– Ты же сама говорила, чем быстрее, тем лучше, – нахмурился он, – или тебе еще нужно время?

Наверное, он понимал, как и я, что чем скорее мы уедем из Балларата, а значит, от Розы, тем будет лучше для нас обоих.

– Нет, – поспешно сказала я, – меня это устраивает.

– Я поговорю со священником местной методистской церкви, сегодня же поговорю. Тебе подойдет методистский священник, Эмми?

Я кивнула. Мне подойдет любой священник, лишь бы он быстрее обвенчал меня с Адамом. Это было мое единственное преимущество перед Розой – я не католичка.

Неторопливым жестом я поправила у него в руке сверток с одеждой и попросила быть осторожнее и не повредить шляпу. Мне не терпелось продемонстрировать свою близость к Адаму даже перед прохожими. Втайне я надеялась, что хоть сейчас Адам скажет мне наконец, что он меня любит – еще было время, пока мы не дошли до лагеря Магвайров. Но он был слишком честным, чтобы сказать это. И может быть, не скажет никогда – я должна быть готова к этому.


Когда мы подходили к лагерю, все Магвайры смотрели на нас так, как будто все уже знали. Они даже отложили свои дела – Кейт заканчивала готовить ужин и так и застыла с деревянной ложкой в руке, Дэн и Пэт занимались стиркой и теперь стояли, забрызганные мыльной пеной. Только Кон сразу же выбежал к нам навстречу и потянулся к свертку, узнать, что там лежит. А Роза не сводила с нас напряженного взгляда, будто уже давно ждала нашего возвращения.

Адам сказал все тихо и отчетливо, не глядя на Розу.

– Эмми согласилась стать моей женой. Через пару дней мы поженимся, и она поедет со мной в Мельбурн.

Я боялась смотреть на Розу, поэтому не отрывала глаз от Дэна. Потянувшись за полотенцем, он мучительно обдумывал, что же ему ответить. Он был первым, кто решился это сделать.

– Ну что ж, значит, свадьба? Это как раз то, что нам нужно! Ты слышишь, Кэти, – свадьба! К тому же у нашей Эмми с Адамом – что может быть лучше?

Он говорил очень убедительно и сразу направился к нам, а за ним и остальные принялись целовать меня и жать руку Адаму. Кейт шепнула мне на ухо:

– Благослови тебя Господь, дитя мое.

Даже Пэт был здесь, – на лице его засохла мыльная пена, с рук капало. Он поцеловал меня в губы и произнес:

– Рад за тебя, Эмми!

Было даже странно слышать такие слова из его уст. Кон обхватил меня за пояс и сказал:

– Я не хочу, чтобы ты уезжала, Эмми. Адаму он не сказал ничего.

Они прекрасно все разыграли, но я чувствовала, насколько они поражены. Они не относились к тем простодушным людям, которые, лишь прослышав о том, что случилось в форте, немедленно представили нас женихом и невестой. Им было известно гораздо больше. Пусть они не хотели для Розы мужа некатолической веры, но они прекрасно видели, как она любит Адама и какой трагедией обернулась бы для нее любая помеха на пути ее страсти. От них не ускользали и частые взгляды, которые Адам бросал на Розу. И что бы ни говорил сейчас Адам, это ничего не меняло. Поэтому невольно все обернулось к Розе.

Она даже не пыталась скрыть нахлынувшие на нее чувства, да, наверное, и не могла. Потом, с годами, она научилась этому, но сейчас была слишком молода и неопытна. Роза стояла в немом оцепенении. Лицо ее побелело, черты заострились, утратив юную свежесть, а в расширенных глазах застыло выражение изумления. Всегда цветущая и яркая, она будто разом поблекла – остались лишь черные волосы и мертвенно-бледная кожа. Губы ее приоткрылись, как будто хотели что-то сказать, но звук словно застрял у нее в горле. После этого она резко повернулась и побежала в палатку.

– Роза…

Я думала, что умру, когда услышала этот тихий всплеск отчаяния со стороны Адама. Может быть, это был не он? Но нет, я не ослышалась – это у него невольно вырвалось злосчастное имя, и я поняла, что еще не раз услышу его.

Все потихоньку разбрелись, а сам Адам, мгновенно сообразив, что сделал что-то не то, повернулся ко мне, как будто умоляя простить его и вести себя, словно ничего не случилось. И я поддержала предложенную мне игру, которая впоследствии стала моей второй натурой. Вскинув голову, я дерзко улыбнулась и объявила:

– Адам купил мне шелковое свадебное платье. Роза провела в палатке весь вечер. Люди уже пошли спать, а она все сидела там, сгорбившись на матрасе, с волосами, в беспорядке рассыпанными по плечам. Она ждала меня. В палатке было темно, и Роза зажмурилась, когда я внесла свечу. Под глазами у нее легли воспаленные круги, и казалось, что она провела в палатке не вечер, а целый год. Теперь в ее лице не осталось изумления – оно пылало от гнева. И слова ее были резкими, как удары хлыста:

– Зачем ты это сделала?

– Что – это?

– Адам – Мой! Ты же знаешь, я люблю его!

– Это ты любишь. А он-то любит?

– Да! И ты это знаешь.

– А тогда почему же он сделал мне предложение? Несмотря на охватившую меня дрожь, я старалась говорить как можно тверже. Роза не должна ничего почувствовать – нащупай она во мне хоть маленькую слабинку, она сразу же воспользуется ею. Надо расставить все точки над Раз и навсегда все решить. Пусть Роза попробует предъявить свои права – я отклоню их. Я буду отрицать, что Адам любит ее, каким бы голосом она это ни говорила – хоть криком, хоть шепотом. Я просто беру то, что мне предложено, ничего, кроме этого, и раз уж оно стало моим, то уступать теперь не собираюсь! Я отдала бы Розе многое, но только не Адама.

– Почему? – повторила за мной Роза. Теперь ее тон слегка смягчился, хотя по-прежнему в нем слышалась злость. Кажется, за эти несколько часов, проведенных в палатке, она стала немного мудрее и теперь уже не вела себя, как маленькая девочка, у которой все, что она чувствует, написано на лице.

– Я скажу тебе, почему, – продолжала она, – он считает, что раз ты спасла ему жизнь, то он обязан тебе за это. Ты открыто показала ему, что сходишь по нему с ума, и теперь он считает, что просто обязан на тебе жениться.

– Это неправда! Он не обязан.

– Он так считает, и для него это только долг. Чем он может еще заплатить тебе? А вот что ты можешь ему дать?.. Ты?! Что у тебя есть?

Это были жестокие слова, и они причинили мне боль. Достаточно мне было лишь окинуть Розу взглядом с головы до ног – и передо мною возникло доказательство ее правоты. Любой бы сразу увидел эту бьющую в глаза разницу между ею и мной. Роза скинула платье и бросила его рядом. Теперь обнажились ее великолепные плечи и руки, под нижней сорочкой угадывались безупречные формы груди. Гнев не искажал ее черт – напротив, он только подчеркивал их красоту. Слегка влажная кожа дышала теплом. Роза была создана для любви, и то же самое подтвердил бы любой мужчина. При этой мысли у меня внутри все сжалось, но я все же не отвела глаз в сторону.

– У меня есть многое, что можно дать Адаму. Терпимость и любовь. Да, я люблю его! Я так его люблю, что тебе никогда этого не понять. Ты видишь во мне только одно – что я не очень красива. Другого ты просто не замечаешь. А у меня есть голова на плечах, и я смогу использовать ее, чтобы помочь Адаму. Ты никогда не делала этого, да и не собираешься делать. Я нужна Адаму. Возможно, он еще не до конца это понял, но скоро поймет. Я это обещаю.

Губы ее презрительно скривились.

– И этим ты надеешься удержать мужчину? Ты думаешь, что если умеешь немного шить, готовить да еще складывать эти дурацкие цифры в тетрадках, то этого достаточно? Мужчине в постели требуется нечто большее, чем просто кожа да кости. И ему не нужна кухарка или счетовод – он хочет прежде всего женщину!

– Да, он хочет женщину и поэтому выбрал меня. Понятно тебе, Роза? Он выбрал не тебя, а меня!

– Да, он выбрал тебя, но на самом деле ты ему не нужна. Он сделал это, потому что ты простая и надежная – с тобой ему безопаснее. Ты похожа на его мать, сестер и всех других замухрышек, которых полно в городке, откуда он родом. Но я – я-то из другого теста! Почему ты считаешь, что лучше всех подходишь для Адама? Можно ведь и другим способом осчастливить его – не только стирая ему рубашки. Со мной он был бы счастлив; вот этого он действительно пока не понял. У мужчин чувства частенько расходятся с устремлениями в жизни. А в постели Адам хочет только меня. И это главное. Он может сто раз на тебе жениться, но хочет он меня!

Со всей силой своей злости я влепила ей пощечину, оставив красные отметины на хищном лице, покрытом испариной.

– Довольно я наслушалась от тебя гадостей, – сказала я, – и больше их выслушивать не желаю. Ты сделала ошибку, Роза, и слишком далеко зашла.

Опустившись рядом с ней на матрас, я увидела, что в пылу ярости она и не почувствовала удара. Казалось, она была довольна, что сумела довести меня до этого.

– Я любила тебя, Роза, – сказала я, – и отдала тебе всю свою любовь – тебе и остальным Магвайрам. Но есть и то, что я отдать никак не могу, – это Адам. И он принадлежит только самому себе. Не получится взять и объявить его своей собственностью или драться из-за него на кулачках. Повторяю, он принадлежит только самому себе. И такой человек, как Адам, не станет разбрасываться предложениями руки и сердца. Не забывай об этом, Роза! В конце концов он выбрал меня!

– И он еще пожалеет об этом. Через год он будет проклинать тот день, когда тебя встретил. А я подожду.

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Наконец я сказала ей очень тихо и внятно:

– Роза, когда мы с Адамом уедем отсюда, мне бы не хотелось больше с тобой встречаться – никогда. Я любила тебя, но Адама я люблю больше. И через год он не пожалеет об этом, потому что на руках у меня будет его дитя. Тогда он обязательно меня полюбит.

Я задула свечу, чтобы не видеть больше ее лица. Слава Богу, она закончила разговор и легла на матрас прямо в нижней сорочке. Мне было неудобно снимать платье из-за больной руки. Обычно мне помогала Роза, но теперь, конечно, с этим покончено. Теперь каждый был за себя. Первый раз мы лежали перед сном в нашей общей палатке, не разговаривая, и не пожали друг другу руку, желая спокойной ночи.

На следующее утро, когда я проснулась, постель Розы была уже пуста. Надеюсь, Бог простил меня за подозрения, которые сразу же бросились мне в голову, заставив немедленно проверить, где мой Адам. К счастью, он сидел у костра и пил чай, болтая о чем-то с Кейт.


Завтрак еще был не закончен, когда в лагере появился Ларри. Он сказал, что с самого рассвета не слезал с повозки. Внимание всех переключилось на Ларри, на новости, с которыми он прибыл, и никто в суматохе не заметил, что Розы нет в лагере. О ней старались не упоминать.

– Роза в плохом настроении, – сказала Кейт, обращаясь к Дэну, – ну да Бог с ней!

И они включились в привычную суету, как правило, сопровождающую приезды Ларри, принялись обсуждать столичные сплетни, а Кейт выбрала из привезенных запасов самый большой кусок ветчины – для свадебного стола. Но в целом Ларри был встречен со странным безразличием. Пэт, как только закончил завтракать, сразу же спустился в шахту. Его демонстративный уход был призван подчеркнуть, что теперь, после смерти Сина, жизнь семьи уже не вернется в прежнее русло. И действительно, все было не так, как всегда, – чересчур торопливо и как-то формально. Ларри быстро разгрузил продукты и тоже ушел. Добыча золота стала для всех тяжкой обязанностью, все уже устали ждать каких-либо изменений. Методистский священник обещал обвенчать нас с Адамом завтра в полдень. А вечером мы вместе с Ларри уезжали в Мельбурн. Целый день Кейт то и дело без причины принималась бранить Кона – как будто хотела убедить себя, что у нее еще есть семья, главой которой она себя считала.

Перед тем как уйти к Сампсону, Ларри поцеловал меня в щеку и сказал:

– Что же ты так поторопилась? Если бы ты дала мне еще немного времени, я сам бы к тебе посватался.

При этих словах все заулыбались: обычно их говорили невесте, желая сделать ей комплимент. И только я усмотрела в них долю истины. Ларри нужна была именно такая жена, как я, – добрая, работящая, полезная во всех отношениях. Тщеславные мужчины, думающие о карьере, никогда не выбирают праздных красавиц. Правдивость этой догадки меня только расстроила. Но времени жалеть себя не было. Кейт превратила подготовку к свадьбе в настоящее безумие – она пекла и готовила все подряд: окорока, хлеб, знаменитый фруктовый пирог, который славился на всю округу. Все это она готовила в крошечной переносной духовке. Кона она послала в магазин Сампсона, чтобы он принес еще виски и сливочного масла. Я была против таких затрат.

– Не очень хочется праздновать, особенно теперь, когда Сина нет с нами.

Кейт остановилась с мукой в руках.

– Ничего страшного. Я читала в библии протестантов, что свадьба и погребение вполне уживаются рядом. В жизни всякое бывает. А Син относился к тебе, как к сестре. Он бы не потерпел, чтобы у тебя была бедная свадьба.

– Это действительно должна была быть свадьба его сестры. На моем месте должна была стоять Роза, ведь так? – пришлось мне задать вопрос.

Кейт взглянула на меня из-под нахмуренных бровей.

– Роза пришла в итоге именно к тому, к чему должна была прийти. Она не получила, чего хотела. Не получила! – обрубила она мою попытку ей возразить. – Конечно, она моя дочь, но я не стану отрицать, что в ней есть черты, которые не по вкусу многим мужчинам. И Адаму тоже.

– А если он любит ее?

– Любовь! Любовь – это совсем другое. Она может длиться один день, может год, а говорят, может и всю жизнь. Из моего опыта я вынесла, что, как правило, ее хватает на год, не больше. Наберись терпения, Эмми. Адам обязательно это поймет.

– А если нет?

Она пожала плечами.

– Все мы чем-то рискуем.

Больше у нас не было времени говорить об Адаме или о Розе. Да, собственно, Кейт уже все сказала. Роза не пришла к обеду, и я была только рада этому, потому что в ее отсутствие не беспокоилась за наши отношения с Адамом. Сам Адам вместе с Ларри весь день провел в магазине у Сампсона, и в лагере было непривычно пусто. Из оставшихся никто не хотел обсуждать, почему не пришла Роза.

– А, у нее какая-то новая подруга на Черной горке, кажется, ее зовут Кэтлин Бурке. Должно быть, она у нее, – сказала Кейт, когда Дэн все же спросил про Розу.

– Тогда ей следует вернуться, чтобы помогать тебе.

– Да она будет только мешаться под ногами.

На этом тему закрыли. После обеда пришла Сара Фоли, чтобы помочь мне ушить платье. Она немного стеснялась меня, с того самого утра, когда я вывела ее и детей из горящего форта. Мэт Фоли был в числе арестованных и отправленных в Мельбурн для судебного разбирательства. А пока он отсутствовал, все жители Эврики кто чем мог помогали его семье. Сара Фоли задумчиво перебирала пальцами голубой шелк моего платья, как будто не допускала мысли, что может иметь такое же. Несмотря на то, что ей не было еще и тридцати, она выглядела постаревшей, а с кучей детишек на руках и вовсе забыла думать о шелковых платьях.

– Ты будешь в нем отлично смотреться, Эмми, – сказала она мне.

Она начала переделывать платье, и я почувствовала, как внутри у меня поднимается раздражение оттого, что я сама не в состоянии заниматься этим из-за руки, все еще висящей на перевязи. Все время, пока она шила, я присматривала за ее детьми – это не составляло мне труда, так как они еще не забыли, какую трепку я задала им в форте и какой у меня был пистолет. Я терпеливо стояла, дожидаясь, пока Сара измерит, насколько надо поднять линию талии и сколько ушить. Она была опытной швеей, но несмотря на это, у меня все переворачивалось внутри, когда она касалась моего платья, – так мне хотелось сделать его самой. И Сара, вероятно, догадалась об этом, потому что, когда уже перед закатом собралась уходить, она, словно желая утешить, робко протянула мне что-то, завернутое в коленкор. Это была свадебная ночная рубашка.

– У меня больше нечего тебе подарить, – сказала она, – я сшила ее сама десять лет назад – к собственной свадьбе. Мне хотелось иметь хоть что-нибудь красивое – ну, ты понимаешь. Не думай, я надела ее только один раз. Она постирана и выбелена на солнце. Почти как новая.

Странно, что она привезла с собой на прииски такую бесполезную вещь. Но рубашка была действительно хороша – сшитая из тончайшего батиста, она была украшена ирландским кружевом.

– Кружево связала моя бабушка, – пояснила она. После этого она собрала детей, одного посадила на спину и быстро ушла, отклонив предложение Кейт поужинать у нашего костра. Кейт задумчиво посмотрела ей вслед.

– Иногда я недоумеваю: зачем только мы все сюда приехали? Неужели для того, чтобы иметь вместо дома пару палаток и голодных детей, и еще мужа, сидящего в мельбурнской тюрьме, – она отвела прядь со лба, – или сына, безвременно сошедшего в могилу?

Мы еще не сели ужинать, хотя в воздухе уже распространился дразнящий запах жареной ветчины и ароматных пирогов, когда вдруг вспомнили, что Роза до сих пор не появлялась.

– Ну уж хватит, – сказала Кейт, – давай, Пэт, после ужина сходи побыстрей к этим Бурке и приведи ее обратно. Довольно ей разыгрывать из себя идиотку.

Но Пэт сходил и вернулся без Розы.

– Она у них сегодня не появлялась. И вообще они ее сегодня не видели.

Дэн тут же вскочил на ноги. Никогда еще я не видела у него такого лица – суровое и мрачное, оно еще больше заострилось, чем после смерти Сина. Он в отчаянии вцепился в свою бороду.

– Надо во что бы то ни стало ее найти, пусть даже на это уйдет вся ночь. Не хватало еще ее матери новых неприятностей. Мальчики, придется нам разделиться. Спрашивайте о ней всех, кого встретите. Она должна быть где-то в городе.

Ларри уже почти зажег фонарь, чтобы взять его с собой.

– А начать надо с гостиниц на Главной улице, – сказал он сухо и протянул другой фонарь Адаму. – Давай каждый возьмет себе одну сторону улицы. Ну, если я обнаружу ее в одном из этих развратных заведений – точно сверну ей шею.

В ту ночь им не удалось найти Розу. Мы с Кейт остались в лагере вдвоем, и она увещевала Кона, рвущегося принять участие в поисках.

– Мы должны остаться, – говорила она, – нужно же, чтобы кто-нибудь был в лагере на случай, если она придет.

Мы пили чай, изредка перекидывались парой слов и поддерживали воду горячей к возвращению мужчин. Один лишь раз я попыталась заговорить о Розе.

– Это моя вина, – сказала я, – из-за меня она ушла. Если бы я уступила ей Адама…

Кейт даже забыла о своих тревогах от охватившего ее презрения.

– Ты что, считаешь Адама какой-то посылкой, которую вы обе можете пинать друг другу? Матерь Божья, да ведь он же мужчина, он человек и сам знает, что ему нужно! – Она покачала головой, и в голосе ее снова послышались слезы. – Роза ушла только из-за себя, только из-за того, что у нее творится сейчас в душе. И Бог знает, что это; я просто уже не знаю, что думать.

Дэн вернулся в лагерь последним. Было почти четыре утра, и над горами начали пробиваться первые лучи солнца. Возбужденно походив взад-вперед, он встал против света, и я заметила, как ссутулились его плечи – он выглядел изможденным и старым. Никогда я не думала, что мне доведется увидеть его в таком состоянии.

– Я вынужден буду сообщить в полицию, – сказал он, – вероятно, в городе ее нет.

После этого он замолчал и стал жадно пить чай, сжимая кружку ладонями, как будто хотел согреть руки. Закончив, он поднялся.

– Пойдем, Кейт. Нам надо хоть несколько часов поспать.

Когда он проходил, рука его чуть задержалась на моей голове.

– Тебе уже давно пора спать. Невеста должна хорошенько выспаться перед свадьбой.

– Не могу… – неожиданно я уронила голову ему на грудь. Изо всех сил я старалась сдержать слезы, понимая всю их бесполезность. Но говорить я не могла. Все, что мне было нужно, – это покрепче прижаться к Дэну, чтобы ощутить его силу и доброту. Он погладил меня по голове.

– Роза нехорошо поступила с тобой прямо перед твоей свадьбой, – сказал он, – но свадьба состоится, независимо от того, явится на нее Роза или нет.

Когда впоследствии я вспоминала день своей свадьбы, то в центре событий видела не себя, виновницу торжества, а Розу – дерзкую и отчаянную, открыто празднующую свою победу.

День начался, как обычно. Намечалась свадьба, хотя она уже и не обещала быть особенно веселой. Дэн объявил всем, что свадьба состоится, даже если Роза к этому времени не придет. Никто с ним не спорил. Но и Адам, и я понимали, что чем быстрее мы уедем из Балларата, тем быстрее она и вернется. Мы уже собирали вещи, чтобы тронуться завтра в Мельбурн на перекладных, так как Ларри должен был остаться.

– Ну, Кэти, выставляй угощение и зови соседей. Немного посидим и отметим, прежде чем Эмми станет миссис.

Когда мы наконец отправились в методистскую церковь, вид у Магвайров был унылый и озабоченный. Возможно, им было неловко принимать участие в церемонии в чужом храме, но сегодня они постарались для меня и теперь стояли сзади нас, охваченные единением. Они были прекрасны в своих лучших нарядах – Дэн, Кейт, Ларри, Пэт и Кон. Место Розы пустовало, и теперь это ощущалось острее.

Адам, как всегда, не выказывал своих чувств. Наверное, свою боль и желание поскорее покончить с этим делом он спрятал глубоко внутри. По крайней мере мне запомнилась его подчеркнутая обходительность. Он не привез с собой свадебного костюма, но саржевые брюки и пиджак, купленные у Сампсона, очень ему шли. Правда, в них он казался мне немного чужим – слишком я привыкла к фуражке и старому кителю. Тот, прежний Адам мне нравился больше. Однако стоило ему улыбнуться, как неловкое ощущение исчезло; он взял меня за руку.

Один только Бен Сампсон, воспитанный в уэслианской вере, чувствовал себя здесь как дома – или делал вид. В конце каждой молитвы он со смаком выкрикивал «аминь», демонстрируя необычайную набожность и распространяя вокруг себя запах виски. Перед началом церемонии он подмигнул мне, и я не удержалась от смеха. Адам тоже засмеялся, в большей степени, я думаю, от волнения, однако напряжение спало, и теперь священник мистер Скотт видел перед собой улыбающихся жениха и невесту.

Когда мы вышли из мрачной методистской церкви, Магвайры согласно обычаю стали бросать рис. На мгновение мне даже удалось забыть о существовании Розы – столько было веселья и солнечного света. Мою руку все время сжимал Адам; он так нежно меня целовал, там, в церкви. Голубой шелк моего платья играл на солнце, и на душе у меня было радостно и тепло. Я чувствовала, что у меня горят щеки – это был тот самый редкий случай, когда я выглядела красивой. Руку я сняла с перевязи, и длинные рукава полностью скрывали бинты. В такой день мне не хотелось, чтобы кто-нибудь вспомнил о моей ране. Голубая шляпка тоже очень шла к моему возбужденному лицу. Всю дорогу до лагеря Магвайров Адам не выпускал моей руки, а я шла с гордо поднятой головой и радостно принимала поздравления соседей, которые, встретив нас, сразу же присоединялись к процессии. Звуки скрипки сопровождали нас от самой церкви, куда поспешил прийти музыкант Джимми О'Рурке. Когда мы наконец добрались до лагеря, это было уже целое свадебное шествие.

Все меня целовали, рассматривали мое платье и жали руку Адаму. Он постоянно был рядом. О Розе никто не вспомнил, и даже Адам выглядел вполне счастливым женихом. Дэн начал разливать приготовленный им пунш. Взяв ковш, он наполнял протянутые кружки, чашки и все, что людям удалось найти. После этого гости подняли свои кружки, и Дэн крикнул:

– За жениха и невесту!

Все выпили до дна. Затем были отдельные тосты «за Эмми» и «за Адама». Кто-то, по-моему, Майк Хили, предложил выпить «за самую хорошенькую невесту на Эврике», что, конечно, было неправдой, но тем не менее все присоединились. Джимми О Турке без устали пиликал на своей скрипке, так что устоять было невозможно.

Рука Адама обвилась вокруг моей талии.

– Пойдем, Эмми.

Только мы сделали несколько первых шагов, как люди расступились, пропуская нас в круг, и стали хлопать в ладоши. Вслед за нами пустились в пляс и другие пары. Я услышала голос Пэта:

– Теперь моя очередь, зеленоглазка.

Но я осталась танцевать с Адамом; я думала, что мое сердце разорвется от гордости и счастья. Отплясывая на кучах земли галоп, мы устроили что-то невообразимое.

Но вдруг скрипка в руках Джимми затихла, издав какой-то сдавленный хрип. По инерции нас пронесло еще чуть-чуть, и мы сразу же остановились, увидев, что все вокруг перестали танцевать. Мы повернулись вместе с остальными в сторону костра.

Толпа немного поредела, и мы могли теперь видеть, что там произошло. Впрочем, мне было достаточно услышать голос.

– Не хочешь ли ты выпить и за нас, папа?

Там стояла Роза – без шляпки, в каком-то простом ситцевом платье – и прижималась к Тому Лангли. Держалась она дерзко и вызывающе. Глядя прямо на нас с Адамом, она объявила:

– Вчера вечером мы с Томом поженились в Клунсе. Может, кто-нибудь выпьет за наше здоровье тоже?

Я сразу же вскинула глаза на Адама, поскольку должна была видеть его лицо. Оно стало мертвенно-бледным, и на нем проступило столько нескрываемой боли, сколько потом я не видела за всю жизнь.


В тот же вечер мы уехали из Балларата на повозке Ларри, так как теперь никому не нужно было оставаться. Мы задержались только на время второй церемонии бракосочетания Тома и Розы. На ней настоял Дэн.

– Я не хочу принимать в этом никакого участия, – сказал он Тому, – но если уж она стала твоей женой, пусть ваш союз будет освящен Богом.

– Мы уже поженились по всем правилам, – мрачно сказала Роза, – это сделал священник в Клунсе. Он уже включил нас в записи.

Дэн посмотрел на нее с горечью.

– Неужели ты так далеко зашла, дочка, что считаешь запись главным моментом в замужестве? Пока священник не произнесет слов освящения, брак недействителен.

Роза согласилась с ним, но теперь запротестовал Том.

– Я отказываюсь, – сказал он, – меня не волнуют все эти папские предрассудки.

– Ты женился на ней, значит, должен уважать и ее веру. – Дэн подозвал Кона. – Сходи в церковь и посмотри, там ли отец Смайт. Если там, то передай, что мы придем к нему через десять минут.

Роза переоделась и надела шляпку, после чего все пошли в церковь с нею и Томом во главе. Соседи разошлись от нас сразу же после того, как появилась Роза, и теперь лишь украдкой посматривали на нас, когда мы проходили мимо. Некоторые злились на Розу за то, что она своим нелепым появлением испортила весь праздник; они были достаточно в курсе дела, чтобы понять, что на второй свадьбе погулять уже не удастся.

Поскольку молодые обвенчались днем раньше в Клунсе, отец Смайт нарушил обычные правила проведения обряда для смешанных пар.

– Дело уже сделано, – сказал он, – нам остается самое приятное.

Мрачные и напряженные, Роза и Том стояли перед алтарем, дожидаясь, когда отец Смайт начнет. Роза перебирала в руках перчатки, а Том нервно покашливал. Вид у него был растерянный и ошеломленный, как будто он боялся поверить, что ему привалило такое счастье, а может быть, только теперь начал понимать, что, собственно, с ним произошло. В полном недоумении он оглядывал непривычное убранство храма – цветные скульптуры и распятие. Возле меня стояла Кейт и плакала.

– Подумать только, моя единственная дочь – и так нелепо, второпях выходит замуж… без оглашения имен… без мессы. Как будто здесь совершается что-то постыдное. Никогда бы не подумала, что Том способен так гнусно воспользоваться невинностью девушки…

Роза обернулась и смерила ее свирепым взглядом, в котором не было и тени невинности.

– К твоему сведению, я предложила ему сама! Нехитрая церемония началась. К сожалению, для соблюдения приличий мы с Адамом вынуждены были на ней присутствовать. Больше я не старалась перехватить его взгляд – с меня было достаточно того, что я уже видела. Теперь я поняла, что совершила ошибку, согласившись выйти за него замуж. Я ведь почти точно знала, что он любит Розу, и тем не менее пошла на это. Кажется, мой риск не оправдывал себя уже с самого начала – я проиграла эту игру. Жаль, что я осознала это только сейчас, когда жребий был брошен на долгие годы вперед, и все мы понимали это, слушая слова священника, обращенные к Розе и Тому. Каждый из нас страдал от мысли, что мосты сожжены. Но думаю, самым страшным наказанием для нас стало то, что все мы были обречены носить свою боль внутри, ни с кем не делясь ею.

Конечно, празднества на этом закончились, и, вернувшись в лагерь, я сменила свой пышный наряд на ситцевое платье, подходящее для дальней дороги. Холщовая сумка, с которой я в свое время прибыла в Балларат, была набита всяким добром, накопившимся за последние месяцы. В основном это были вещи, подаренные мне Розой во времена расцвета нашей дружбы и любви, ныне утраченных благодаря Адаму. Теперь три наших жизни тесно переплелись и связались в один узел.

Я решительно закрыла сумку и в последний раз вышла из палатки, чтобы присоединиться к своему мужу.

Взобравшись на переднее сиденье повозки, мы выехали из Балларата – Ларри, Адам и я. Роза тем временем готовилась провести свою вторую брачную ночь. По крайней мере одно из ее желаний сбылось: теперь она была окружена шелками и бархатом в номере отеля «Палас».


Когда повозка выехала за пределы города, между нами завязалась непринужденная беседа, во всяком случае, мы с Адамом оба старались. Это единственное, что нам оставалось делать. И только один раз Ларри упомянул в разговоре Розу.

– Это мы испортили Рози – она была среди нас одна девочка. А теперь и Том продолжит, – сказал он, а потом, помолчав, добавил: – Вечером в лагере будет пусто. Остались только Пэт и Кон.

Мне не жаль было покидать Балларат. За эти четыре месяца я стала тверже и сильнее, чем раньше, и вместе с тем более ранимой. Познав любовь – сначала к Магвайрам, затем к Адаму, – я открыла для себя новые радости и неотделимую от них боль. Теперь я была уже не сама по себе, увидев, что могу быть нужна людям и что они нужны мне. Но Балларат для меня навсегда остался связан с историей Адама и Розы, поэтому я была рада вздохнуть свободно без его наводящих тоску улиц и уезжала, не оглядываясь.

Уже зашло солнце и спустились сумерки, а мы все ехали и ехали. Адам хотел сделать остановку раньше, но Ларри настоял, чтобы мы двигались дальше. Когда мы остановились на ночевку, было уже почти темно. Адам помог мне выйти из повозки.

– Не понимаю, почему мы не остановились у «Арсенала старателя»? – ворчал Адам, с трудом разбивая лагерь в темноте. – Лучшее место на этом участке дороги.

Никогда не забуду твердости Ларри – он не выдал меня ни единым взглядом ни сейчас, ни когда мы проезжали мимо «Арсенала старателя».

– Я никогда не любил это место, – сказал он, – и стараюсь, если возможно, не делать там остановок.


После ужина Ларри сразу забрался в свою палатку, оставив нас одних. Я уже оправилась от удара, нанесенного нам Розой, и теперь была готова сражаться за любовь Адама с новой силой, не собираясь так легко уступать его призрачной фигуре, которую я почти видела в тот вечер сидящей с нами у костра, словно в насмешку.

Поэтому я не была робкой и застенчивой с Адамом. Я хотела и звала к себе его руки, а когда они коснулись меня, с благодарностью приняла. Он знал, как надо держать женщину, как она хочет, чтобы ее держали – уверенно и сильно. Скоро уже кружевная рубашка Сары Фоли полетела на землю, и мне она уже была не нужна – Адам согревал меня своим телом. Кажется, у нас все получилось, и Адам был счастлив. Я тоже была счастлива – в основном, конечно, оттого, что он не дал Розе сегодня встать между нами. И даже боль была мне приятна, потому что ее причинял мне Адам. Вскоре я почувствовала острое наслаждение, а вслед за ним – умиротворенный покой. Все произошло очень быстро, и я не думаю, что он понял, что я не девственница. Прижавшись ко мне, он лежал, и дыхание его становилось глубоким и ровным.

– Я люблю тебя, Адам, – сказала я нежно.

– Я люблю тебя, Эмми, – наконец сказал он долгожданные слова.

И я поверила – вдруг он тоже меня полюбил?

Однако, когда я проснулась, как всегда, ранним утром и собралась с удовольствием полежать и поразмышлять о своих удачах, вдруг услышала, как во сне он бормочет имя; это было не мое имя.

Загрузка...